Книга Четвёртая

4.1.  США. Хоуплесхиллз, штат Мэрилэнд. Весна 1991 года.

Шампанское пенится в игривости хрусталя, волшебным прибоем омывая сочные губы Лиз.
Из-под чуть прикрытых век она бросает лукавые взгляды на офицера, сидящего напротив, рядом с ее мужем.
Нежно-лиловая скатерть ниспадает со стола элегантными воланами, лишая его реальной опоры, делая воздушным, невесомым - как и те трюфеля, бизе и бисквиты, которыми он сервирован.
Кандидат в сенаторы Мистер Стэнсон принимает у себя гостей по случаю годовщины своего чудесного исцеления.
Под покровом скатерти Лиз освободила ногу из элегантной туфельки и пальцами ноги прикоснулась к шелку носка на мускулистой ноге офицера.

Сегодня в дом сенатора приглашены самые богатые люди штата, некоторые врачи из госпиталя Тейлора, лидеры еврейской общины во главе с председателем и его молодой супругой, госпо-жой Лизой Коэн-Мошавник - очаровательной Лиз.
Офицер - яркий брюнет в замысловатом мундире иорданской армии, не выдавая своего возбуждения, слегка продвинул ногу вперед, одновременно улыбаясь на шутку собеседника.
Бархатная ножка Лиз скользнула в теплую заманчивость офицерских брюк.

— Дамы и Господа! — обращается к присутствующим кандидат в сенаторы, — Я предлагаю поднять бокалы за блестящее завершение операции “Шторм в пустыне” и за наших союзников по коалиции! Сегодня у нас в гостях личный посланник брата короля Иордании, полковник, г-н… — имя тонет в рукоплесканиях и звоне бокалов.
Все взгляды обратились к красавцу-полковнику, который реагирует на приветствия строгим кивком головы.
С первыми тактами вальса полковник приглашает Лизу на танец.

Узбекистан. Авиабаза КГБ.

Худой, пахнущий, кислым, верблюд обернулся. Роняя густую слюну и не переставая чавкать, он уставился грустным взглядом на Харвея Тейлора, который только что сошел с шаткого трапа, приставленного к двери самолета.
Гул еще работающих моторов, вонь отработанного керосина, сильная болтанка над Турцией, да еще этот, пронизывающий ве-тер, который старался забить под одежду к хирургу как можно больше мокрого снега - все стремилось превратить Харвея в жи-жу блевотины.
Придерживаясь за железный поручень трапа, он прочел бе-лые по синему брезенту буквы: “AEROFLOT”.
Каримов, сошедший первым, стараясь пересилить рев мото-ров, что-то кричал в ухо солдата-погонщика верблюда.
Чтобы взглянуть на часы, Харвею пришлось поднести руку к самым глазам, преодолевая метель и ночной мрак.
Прощальный поцелуй Ольги жил в нем теплым, далеким, как будто из другой, давней жизни, воспоминанием, а ведь, судя по циферблату, прошло всего двадцать часов, как он покинул ее дом.
Другой солдат в звездатой шапке-ушанке, в бушлате и с ав-томатом за плечами подошел к Харвею и что-то сказал. Догадав-шись, что пассажир ничего не слышит, солдат взял его под руку и повел прочь от самолета.
Двигатели взревели еще громче, заполняя все нутро своим ужасным грохотом. Набирая скорость, самолет удалялся по за-снеженному полю.
Подкатил армейский джип. Каримов помог Тейлору устроить-ся на заднем сидении, а сам сел за руль. Джип рванулся в ночь, про-бивая своими фарами серебристый от крутящегося снега туннель.
Миновав шлагбаум у Контрольно-Пропускного Пункта (КПП), машина оставила бетонку и запрыгала по вымерзшему проселку.
— Это ненадолго! Всего два километра, и будет хорошее шоссе! — кричит бухарец. — Мы приземлились на запасном во-
енном аэродроме! Через час будем в лучшей гостинице Самар-канда! — продолжил он, взглянув через зеркало заднего обзора на болтающуюся по железному салону фигуру хирурга.

 США. Хоуплесхиллз, штат Мэрилэнд.

…Танцуя с американкой, полковник почти не касался ее тела, в каждой линии которого угадывается необузданная сексуальность.
Лицо этой женщины сейчас было обращено только к нему. Полковник возбужден, заинтригован ее долгим, проникновенным взглядом.
Румяна в тон легкого загара придавали гладкой коже Лиз нежную бархатистость, тени, цвета морских водорослей на верх-них веках, подчеркнутые серо-голубым, делали взгляд ее зеленых глаз загадочным и влекущим. Чуть отливающие перламутром губы слегка приоткрыты, позволяя восторженному кавалеру любоваться жемчугом зубов, а когда она смеялась в ответ на его шутки, чуть шире приоткрыв рот, появлялся ее совершенно очаровательный, розовый язычок. Вот только нос…
“Впрочем, — думает полковник, — слегка несимметричные крылышки носа придают ее лицу ту утонченную неповтори-мость, ту трепетность, которые свойственны только гени-альному художественному произведению...”
На ней - платье цвета морской волны, эффектно облегающее скорее полноватые, чем крутые бедра и оканчивающееся ровно настолько, сколько нужно, чтобы видом женственных коленок свести с ума любого мужчину.
Ему показалось, что под этим платьем… на ней не надето ничего более…
Вдоль ее нежной шеи струится водопад русых волос, сквозь которые колятся яркими бликами бриллиантовые серьги. Мас-сивное, бриллиантовое же, колье (“Это колье…явно работы мастеров средневековья!”) подчеркивает артистический изгиб шеи и мягкую линию плеч…
— Какое замечательное колье! Какой изумительный вкус! — восторгается полковник, стараясь убрать свой взгляд с груди Лиз, убийственная красота которой не скрывается смелым декольте.
— Это подарок мужа!
— Я ему искренне завидую.
— В чем же? — танцуя, она лукаво склоняет голову, и ее влажный взгляд погружается в черную бездну полковничьих глаз. Невозмутимо поглотив этот взгляд, чуть улыбнувшись, полковник продолжает атаку:
— В том, что он имеет возможность делать такие…
— Да. Он очень богат. Очень! — скороговоркой перебила Лиз, но полковник, чуть возвысив тон, все же закончил свой комплимент:
— Такие скромные подарки, такой восхитительной, неповторимой женщине!
— Разве в Вашей стране мало красивых женщин?!
— Мусульманки, американки, европейки — они другие, а Вы, Лиз — неподражаемы!
— Совершенно другие?! — рассмеялась Лиз. — У нас что, другая конструкция?!
— И конструкция, и мышление! – полковник с обреченностью автогонщика увлекает ее в рискованный пируэт.
— А вы лихач, господин полковник! — воскликнула в вихре вальса Лиз, чувствуя, что летит над сверкающим паркетом зала. Ее волосы взлетели кинематографическим ореолом, он обнял ее и на мгновение ощутил чувственный, возбуждающе-агрессивный запах ее разгоряченного тела в обрамлении каких-то редких духов.
Музыка закончилась. Немногие танцующие пары разошлись. Полковник галантно предложил руку своей партнерше, но она не воспользовалась опорой, а, чуть поправив волосы, воскликнула:
— Давайте выпьем, господин полковник!
Лиз безумно хочет забраться в постель с этим мужчиной. В ее замужней жизни было много интересных встреч. Актеры, адвокаты, знаменитый хирург, даже один  начинающий писатель! Но такого, бальзаковского возраста, яркого брюнета, да еще — Личного Посланника Двоюродного Брата Короля, настоящего Полковника (“В мундире, при орденах и кинжале!”), у нее в любовниках еще не было.
Невпопад отвечая на его светскую болтовню, она пригубила из хрустального фужера шампанское, представляя себе, как вместе с этим волшебным напитком в ее рот, в ее нутро проника-ет мужественная сила этого человека.
— Лиз, господин полковник! — к ним подходят господин Стэнсон, его супруга и муж Лиз.
— Это было восхитительно, браво! — восклицает жена кандидата в сенаторы, прильнув к Лиз с холодным поцелуем.
Оказавшись возле уха Лиз, ее губы затараторили скороговоркой:
— Ваш муж сейчас, кажется, взорвется! Не миновать международного скандала! Ваш муж сказал... “Зэ - ло бэсэдэр!” Вы по-нимаете?!
— Очень красивый танец, очень! — в это время восклицает мистер Стэнсон. — Ну что ж, господин полковник, теперь все присутствующие убедились в том, что арабы и евреи могут не только стрелять друг в друга! — Присутствующие поддержали эту мысль редкими аплодисментами, а некто в дешевом, явно взятом напрокат таксидо, язвительно продолжил:
— Но, также б-госать камни и гой-ящие покгышки!
Охранники быстро оттеснили провокатора, не дав разгореться скандалу. Большинство присутствующих ничего не заметило, так как уже давно и надежно занималось своими коктейлями и чужими сплетнями.
 Так как среди присутствующих не оказалось родственников или знакомых, людей погибших в тель-авивском автобусе, тему террористических актов никто более не затронул.
— Дорогая, позволь пригласить тебя на танец! — это круглолицый толстяк, муж Лиз, впился узловатыми пальцами в сочное предплечье жены, повелевая.
— Конечно, любимый, — сквозь ледяную улыбку процедила Лиз, и они заколыхались в блюзо-голубых рыданиях.
— Ты смотрела на этого араба так, что возбудила всех в этом зале!
— Заткнись. Как хочу, так и смотрю! Я — свободная женщина, в свободной стране!
      — Ты стояла под хупой — ты не свободная женщина! — его холодные пальцы впились еще глубже, — Даже в этой стране!
“Опять синяков понаделает, поц!” — подумала Лиз и воскликнула:
— Ты мне делаешь больно!
— Ты мне тоже! — прошипел он и добавил, нараспев: — Су-у-укаа!
— Пошляк. Оставлю без сладкого!
— Мало проституток, что ли?
— Так иди к ним, кретин! — вырвалась из цепких рук мужа Лиз и, захватив со стола свою, отделанную драгоценными камнями, сумочку (явно венецианской работы), выбежала из зала.
— Похоже, что у вас в семье также, как у нас, в Кнессете! — засмеялся один из компаньонов Коэна, не без злорадной ухмылки наблюдающий сцену.
— Соблюдаем традиции! — попробовал отшутиться пылающий злостью толстун.
 

4.2. Израиль.  На пересечении улиц Аленби и Дерех Яффа.

Прохладными ладошками волны переносят разгоря-ченное тело в чернеющую глубину… Туда, где в колышущихся отражениях звезд губы встречаются с обжигающим поцелуем любимого...
Внезапно фиолетово-кровавые трещины с грохотом рас-калывают небо, высвобождая бурлящее месиво клубящихся туч. Море, пузырящаяся жижа, втягивает, мешает дышать...
Крик безотчетного страха, парализующего ужаса вырыва-ется из уст Ольги и беспомощно теряется в смердящем тума-не. Безобразная морда из глаз, из пасти которой бьет желто-золотой, нестерпимый свет, глянула с небес, окатила вонью своего дыхания…
Уродливое существо, с перепончатыми крыльям и рогами сорвалось из беснующихся облаков, впилось когтями в тело Ольги, вырвало ее из рук Харвея и понесло…
Рокот прибоя, шевеление ветра, обрывки мелодий, доно-сившиеся с берега, рассыпались, облетели невидимой листвой, оставив сиротливо гудящую ноту полицейской сирены, в детский плач, которой, падают удары далекого колокола…
Злорадствующие существа липко лапают тело, принуж-дают встать на четвереньки, превращают в животное...
Крылато-перепончатый урод схватил Ольгу сзади, одним рывком насаживая ее на свой узловатый, похожий на сухую ветку, член. Мерзкое, обжигающее, проникло-разорвало все внутри. Часто-часто задергалось в хлюпающей слизи, мири-адами игл втыкая в ольгину плоть отвратительное семя.
Облизнув пересохшие губы, она ощущает вкус крови и от-крывает глаза.
Красноватые прожилки восхода и боль во всем теле - как продолжение кошмарного сна.
Ольга поднимается с тротуара, на котором она проспала всю ночь. Осмотревшись, она видит, что находится на пересечении улиц Аленби и Дерех Яффа.
Светает. Из открытой, ярко освещенной лавки, что на проти-воположной стороне улицы Дерех Яффа, доносится шум спора. Хозяин лавки, торговец восточными сладостями, старый араб-палестинец, спорит со своей женой: вызвать или не вызвать медицинскую помощь для этой молодой женщины, которая проспала всю ночь здесь, прямо на асфальте, выброшенная из проезжавшей машины.
Палестинка возражает, так как она уверена, что на машине, из которой выбросили эту беременную женщину, были регистрационные номера, принадлежащие секретной израильской Организации.
— Уж я-то их знаю, эти машины и эти номера! Ты что, забыл Сабру и Шатилу?! Недавнее побоище в Хевроне и Назарете?!
— Но эта женщина, кажется она из этих… Из русских… Не может такого быть, чтобы евреи так обращались друг с другом. Ты, жена, наверное, перепутала номера. Надо ей помочь!
— А я тебе говорю, что не вмешивайся! Так им, этим русским и надо! Понаехали тут, Израиль им строить надо! Вот пусть и строят! А мы поглядим… И когда это твои евреи любили друг друга, а?! Во, иди-ка отгони мух от изюма, старый пацифист!
Пока они спорят, привлекая в свидетели несколько первых покупателей - ночных таксистов, Ольга поднимается и, преры-висто дыша, бредет к “своему дому”.
Невыносимая изжога, тошнота и головокружение заставляют ее останавливаться, опираться о шершавые стены. Прислонив-шись, к стене, Ольга закрывает глаза. Головокружение замедля-ется, гулкие удары сердца становятся тише, шаровая молния изжоги рассыпается на тлеющие осколки.

США. Хоуплесхиллз, штат Мэрилэнд.

Особое задание брата Его Величества по установлению дру-жеских контактов с представителями еврейского лобби в США, после первого танца с Госпожой Лиз Коэн-Мошавник, приобретает для полковника новую, заманчивую перспективу.
Более не приближаясь к Лиз - жене лидера еврейской общины, он, тем не менее, продолжает наблюдать за разыгрывающейся между супругами, сценой.
Когда Госпожа Коэн-Мошавник выбежала из зала, полковник с трудом удержал себя от того, чтобы немедленно последовать за ней. Следуя этикету, он продолжал неторопливый разговор с каким-то джентльменом, английский язык которого был просто... ужасен.
«Он говорит с каким-то восточно-европейским акцентом!»— подумал Личный Посланник двоюродного брата Короля, — «Но этот человек, явно, не русского происхождения. Наверное, двойной агент…»
 Полковник почти не слушает собеседника, вспоминая танец с Лиз. Окрыленный первым успехом, он с трудом дождался окончания церемонии.
Оказавшись за рулем посольского автомобиля полковник, наконец, дал волю своим чувствам, вдавив педаль акселератора до предела так, что она заскрипела о ворс ковра.
Лишь спустя десять минут бешеной гонки по дождливому, ночному шоссе, он заметил неотрывно следующие за его машиной фары другого автомобиля.

Он перестроился из занимаемого ряда в другой. Тоже самое сделал водитель подозрительной ма-шины. Полковник увеличил скорость. Резко сменил ряд.
Тоже са-мое сделал водитель подозрительной машины.
Полковник еще больше увеличил скорость, загнав стрелку спидометра в угол шкалы, рискуя быть засеченным полицейским радаром, но преследующие его машину фары другого автомобиля не отстали.
Не включая указателей поворотов, Полковник сделал несколь-ко рискованных маневров. Это заставило вихлять и неизвестного преследователя, но оторваться от погони полковнику не удалось.
Поиграв таким образом, дипломат, рискуя совершить ава-рию, пересек шоссе из крайнего левого ряда в крайний правый. Разметав веером прочие автомобили, его машина оказалась на крутом вираже съезда на другое шоссе. Развязка скоростных до-рог в виде “клеверного листа” и скорость его автомобиля оказа-лись несовместимы… Машину занесло, ударило о разделитель-ный барьер.
Полковник на мгновение замер от ужаса, от предчувствия неминуемой смерти. Он вцепился в рулевое колесо, вывернув его до предела но, несущийся на большой скорости автомобиль, не подчинялся его воле. Машину крутануло несколько раз вокруг собственной оси и в таком нелепом положении - задом-наперед - автомобиль понесся дальше по крутому серпантину.
Автомобиль полковника выскочил на полосу встречного дви-жения и, вновь ударившись о разделительный барьер, запроки-нулся на два колеса, готовый вот-вот перевалиться через этот ба-рьер, сорваться в глубокое ущелье.
Не останавливаясь, а продолжая двигаться, фактически ле-жа на разделительном барьере, высекая снопы разноцветных искр и рискуя взорваться, машина, не подчиняясь тормозам, скользила еще некоторое время на двух колесах, а затем вне-запно опрокинулась в свое обычное положение.
Мгновением позже полковник вместе со своим автомобилем оказался выброшенным в кювет, чудом, не врезавшись в стоящий поперек его движения мощный спортивный автомобиль.


Узбекистан. Гостиница  КГБ.

Он не знает откуда взялся кабриолет, но алая, как знамя революции, машина прекрасно слушается руля.
Впереди и в зеркалах заднего обзора виден остроконечный кий шоссе, летящий к шарику Солнца.
Благоухающее весенним садом новое платье на Ольге. Ветер играет с его лепестками...
Харвей видит любимую одновременно со всех сторон, как бы облетая вокруг нее. Как будто он превратился в воздух, в свет, в пространство, в которое она погружена...
Он заглядывает в ее изумительные глаза и видит, что стрелка дрогнула на отметке 200, поползла и перевалила 250…
Руки оставляют рулевое колесо и утопают в весеннем саду…
Прозрачный куб, в котором плещется голубая вода, возник на острие кия шоссе и, стремительно увеличиваясь в разме-рах, несется навстречу. Харвей чувствует сладкое прикосно-вение губ Ольги. Никогда раньше он не испытывал такого сча-стья, такого раскрепощающего покоя...
Голубой куб вырастает до гигантских размеров, засло-няет горизонт, сталкивает в невидимую лузу шарик Солнца...

США. Хоуплесхиллз, дорога номер Девяносто Пять.

— А Вы лихач, господин полковник! — из мощного спортивного автомобиля вышла Лиз. — С Вами все в порядке?
Вид ее длинных, восхитительной формы ног, мерцающих ка-проновыми искорками в ярком свете фар, возвращает полковни-ка к жизни.
— Бэсэдэр! — отвечает полковник, выбравшись из автомо-биля, он обнимает жаркое, податливое тело женщины.
— О, не здесь же, господин полковник! Я знаю одно очарова-тельное место. Оставьте Вашу машину и садитесь в мою! — на-градив его поцелуем, Лиз отстранилась.
Они довольно долго мчались по пустынным дорогам, смени-ли несколько сложных развязок и далеко за полночь оказались в чаще березового леса, возле небольшого коттеджа.
— Добро пожаловать в мое убежище! — открыла дверь Лиз.
Маленькая, в стиле одного из Людовиков, гостиная украше-
на гобеленами и живописью. Повсюду расставлены дорогие без-делушки, висят охотничьи ружья, старинные пистолеты. Но са-мым значительным здесь, безусловно, является огромный сере-бряный подсвечник-семисвечник, выполненный в виде плодоно-сящей виноградной лозы.
Хозяйка зажгла несколько свечей и отвернулась к стойке бара.
— Совсем как на Хануку, — сказал полковник, расстегивая верхнюю пуговицу мундира.
— Вы знаток еврейской культуры?! — засмеялась Лиз, кол-дуя миксером.
— Служба такая... — выдохнул он, обнимая ее за плечи.
— Не торопитесь, сэр! — она повернулась в его объятиях к нему лицом. — Попробуйте-ка вот это! — и поднесла к его губам бокал.
Воспользовавшись паузой, необходимой ему для глотка, она выскользнула из объятий и опустилась в глубокое кресло.
— Вкусно, господин полковник?
— Замечательно. Но… не называйте меня… полковником, все-таки не на плацу! Меня зовут...
— Нет, не надо! Не хочу! Настоящий Полковник… Пол-ковник— это так романтично. В этом что-то есть от Маркеса... Вам нравится Маркес?
“Полковнику никто не пишет” — с иронией подумал пол-ковник. И это была правда. Его резидент в Газе молчит уже вто-рой месяц.
— Маркес? Да, нравится.
— Вот и мне нравится, что Полковник, да еще такой кра-сивый, служит мне лично!
— Служит?
— А разве эта ночь Вам дана не для исполнения всех моих желаний?!
— Да, сэр! — по военному отчеканил офицер, припадая к ее обворожительным ногам.
— Какую музыку Вы предпочитаете? — она поднялась и, раскрыв потайные дверцы, в нерешительности остановилась пе-ред грандиозным собранием пластинок, дисков и кассет.
— Ого! Да у Вас потрясающая фонотека!
— Итак... мы слушаем...?
— Перголези. “Стаббат Матэр”.

4.3. Узбекистан. Гостиница  КГБ.

Алый кабриолет мчится сквозь сине-голубую толщу, ко-торая смыкается позади, сверху и снизу машины…
Легко и приятно дышится. Незнакомые запахи наполняют сознание радостью, негой оргазма…
— Какой голубой день...
— Это не день. Это - Смерть, — говорит Ольга и улыбается.
— Смерть? Голубая?!
— А почему бы и нет?! Ты думаешь только мужчины… — она не успевает закончить мысль, как сверху на них стреми-тельно опускается невероятных размеров плита, похожая на гигантскую крышку, что-то вроде крышки от канализацион-ного люка и одновременно похожая на летающую тарелку, но сделанную из золота…
Чистый, пронзительный свет вспыхивает где-то далеко под ними, и его лучи останавливают, сдерживают падение огромной плиты.
Могучим столбом, колонной, поток света ударяет в крыш-ку, высекая брызги золотого дождя, а вокруг основания этой ан-тичной колонны, по лаковому паркету зала, крутится и визжит пружиной игрушечный автомобиль-кабриолет.
— Харвей, мой сладенький мальчик! Нравится тебе пода-рок Санта Клауса? — улыбается навстречу его зачарованному взгляду лицо Мамы.
— Да, Да, Да! Очень нравится, — он протягивает свои руки навстречу Маме …

США. Хоуплесхиллз, охотничий домик.

Лиз разыскивает нужный диск, а полковник - молнию на ее платье. Наконец и то и другое найдено. Из скрытых динамиков полилась волшебная музыка.
Ощутив на застежке-молнии прикосновение его рук, Лиз про-шептала:
— Я сама... Но сначала - ты! — она присела в кресло и, при-губив из бокала, сбросила туфли.
Второй раз в эту ночь Судьба не оставляет полковнику вре-мени для размышлений.
Подчиняясь мелодичным голосам детского хора, звучащего, кажется, из поднебесья, полковник медленно расстегнул пугови-цы кителя, снял широкий ремень с миниатюрным кинжалом.
Лиз расстегивает молнию и приспускает платье со своих ослепительных плеч.
С неожиданной ловкостью он расстегнул многочисленные пуговицы белоснежной рубашки, выгодно подчеркивающей его смуглое тело, и, отбросив ее, приблизился к женщине.
Ее восторженный взгляд путешествует вдоль его красивого тела, перекатываясь вместе с играющими мускулами широкой груди, мощной шеи, бицепсами рук. Этот офицер… Личный По-сланник Королевского Дома… Он изумительно пахнет чем-то ост-рым, возбуждающим… Чем-то таким, от чего кружится голова….
Лиз поднялась и сняла, с себя, платье.
Как и предполагал полковник, на ней, кроме высоких колго-ток и драгоценностей, не надето ничего больше… Оставшись стоять с бокалом в руке, эта женщина кажется ему ожившей скульптурой.
Приподнялась и опустилась во вздохе ее грудь, как бы ра-дуясь освобождению от тисков платья… Платья, которое оста-вило на ее теле чуть заметные следы своего присутствия. Мгновение превратилось в вечность: он смотрит на нее с нескрывае-мым восхищением, и под его взглядом потемнели, набухли аккуратные соски в бледно-розовых ореолах.
Чуть более поспешно, чем это следовало бы по ритму музыки, он расшнуровал и сбросил туфли, носки, брюки.
Трепещущее пламя свечей отражается на его полированном теле, но еще больший пожар бушует в его глазах.
Медленно, мучительно долго, но изысканно грациозно, Лиз снимает колготки, оставаясь стоять под его жаждущим взглядом, позволяя этому взгляду, этим черным глазам и теплым потокам воздуха омывать свое роскошное тело, свою, кажется, не знав-шую прикосновений, наготу.
Полковник сделал шаг к ней, но она остановила его:
— Ты забыл… снять… плавки…
Не отрывая взгляда от ее губ, он снял, сбросил, отшвырнул комочек ткани. Стон, крик восторга или упоения вырывается у нее. Она подошла к нему вплотную, утонула в его объятиях, как в реке, и они поплыли в музыке Перголези…
Чувствуя по всей длине своего живота его красивый и мощ-ный, пульсирующий член, Лиз пытается предугадать, что она ис-пытает, когда это совершенство, эта желанная плоть войдет, на-полнит ее.
Но эти предчувствия оказались пустой фантазией по сравне-нию с тем, что она действительно испытала, когда он долго и бережно, бесконечно долго и осторожно входил в нее.
Они лежали неподвижно: спиной покоясь на его руках, она отдала свою грудь под страстные поцелуи его ненасытных губ.
Каждое его прикосновение, легкий толчок заставляли ее умирать и вновь рождаться.
Страх оказаться пронзенной, пробитой насквозь, удерживал ее бедра от встречных движений. Словно угадав это, он, обхва-тив эти пышные бедра, чуть повел ими, проникая еще глубже… Лиз закричала. Но это был крик восторга, крик, оборвавший со-знание, ввергнувший ее в сладкое безвременье…
Еще не полностью вернувшись оттуда, Лиз с удивлением и восторгом обнаружила, что он все еще в ней - столь же мощный и ласковый.
Полковник не позволил ей облизнуть сухие губы, напоив ее своим долгим поцелуем. Лиз обхватила его красивую голову, при-жалась, рванулась навстречу его желанию, не в состоянии оста-новить это безумство.

Узбекистан. Гостиница  КГБ.

— Да! Да! Да! — он протягивает руки навстречу к Маме.
Больно ударившись руками о спинку кровати, Харвей просыпается. Неприятный вкус во рту соответствует запаху заплесне-вевшей каморки. Мглистый рассвет за окном. Чей-то храп за тон-кой стеной.

Утро. Самарканд.

Внутренности еще продолжают воспроизводить нюансы перелета, проселочной дороги, отвратительного ресторана.
Уставившись через замызганное зеркальце на свое мятое лицо, Харвей улыбнулся - ему вспомнился Париж... Так и не со-стоявшиеся креветки в лимонном соусе...
“Еще немного... Еще чуть-чуть! Я добьюсь своего!” — думает он во время бритья.
В дверь номера не то постучали, не то вошли.
— Доброе утро! — бесцеремонно распахнув дверь душевой, появился Каримов.
— Доброе утро, — ответил Харвей, рассматривая одетого во все военное, но без знаков различия, утреннего гостя.
Похрустывая новенькой кожей сапог и портупеи, Каримов обошел комнату, выглянул из-за шторы на улицу, уселся в един-ственное кресло и, забросив ногу за ногу, безмятежно закурил.
— Одевайтесь скорее, — говорит он. — Нас ждут.
Что-то отталкивающее, опасное появилось в его облике. Ба-гровый шрам в сочетании с изысканностью манер, все это в деко-рациях военной одежды, напомнили Харвею атмосферу конторы Абу Нидаля в Ливане.
Они долго ехали в армейском джипе и молчали. Голубые купола минаретов, устремленные ввысь, мечети на фоне свинцо-вого неба не привлекали внимания хирурга. Заново переживая сон, он не заметил, как степь перешла в чахлый лесок.
— Приехали. Выходи! — грубо приказал Каримов. Один из его подручных подтолкнул Харвея к небольшой, но глубокой яме:
— Залазь, падла! — услышал Харвей русскую речь, но не разобрал смысла.
— Эта сука разыгрывает из себя американца, Рахмон! — расмеялся Каримов и продолжил: — Уважаемый С-Э-Э-Р, не будете ли Вы настолько любезны, чтобы пройти вот сюда и за-нять подобающее Вашей Светлости место?! — аргументируя коротким ударом левой в челюсть непонятливого.
— В чем дело?! Почему?! — отплевываясь кровавой слюной, Харвей попробовал сопротивляться, но тщетно, — скрутив ему руки за спиной, каримовцы подхватили его и вертикально втолк-нули в узкую щель: что-то вроде ямы для посадки деревьев. Над поверхностью почвы осталась лишь голова, о подбородок же царапались колючки и сухие ветки дерна.
Обмениваясь шутками, каримовцы быстро засыпали яму, выровняли, утрамбовали образовавшийся, было, холмик, топ-чась своими вонючими сапогами возле лица всемирно известного хирурга. Царапаясь, разрывая кожу о какие-то колючки, Харвей завертел головой, сбрасывая комья земли и листву с лица. Его жуткий, звериный крик долго летел вослед отъехавшему джипу.
       
Иордания. Амман.  Дворец Короля.

- Happy Birthday to you!
              Нappy Birthday to you!
                Happy Birthday, Dear Haya,
                Happy Birthday to you!
Огоньки свечей задорно отражались в сияющих глазах принцессы Хайи. Гости подхватили веселый мотив, придав английской песенке неповторимый, арабский колорит.
Под их радостные восклицания, смех и аплодисменты Микки Маус торжественно опустил на стол перед маленькой Принцес-сой и ее друзьями нарядно украшенный торт.
Этим вечером предстоял официальный прием по случаю именин младшей дочери короля Иордании, принцессы Хайи, а сейчас - здесь, на этой открытой лужайке Дворца, собралась поч-ти вся королевская семья: Ее Величество королева Зэин -вели-чавая бабушка именинницы, Их Величества король Хусейн и ко-ролева Нур, старшие братья и сестры Принцессы. Нет среди них только Принца Абдуллы. К большому сожалению Хайи, именно сегодня весельчак и балагур Абдулла занят на своих полетах! Но что поделаешь, служба есть служба!
На Ее Величестве Королеве Нур - голубое платье из набив-ного шелка, которое чрезвычайно эффектно украшено крупными цветами магнолии. Бирюзовые с золотом клипсы подчеркивают глубину ее красивых серо-голубых глаз, а пышные, почти русые, волосы, обрамляют лицо, спускаются вдоль плеч.
Только непосвященный может подумать, что эта большая и дружная семья - олицетворение счастья.
Участвуя во всеобщем веселье, Королева Нур со скрытой тре-вогой обращает свои взгляды к Королю. Этот сильный, спортивный мужчина - ее любимый муж и Властелин страны, со смехом броса-ющий в подружек Хайи цветным конфетти - неизлечимо болен. Таков предварительный диагноз. Но не только здоровье предало монарха в один из напряженных моментов истории страны.
Уступая настойчивым просьбам руководителя Секретной Службы, Король Хусейн беседовал с ним на полянке среди гал-дящих детей, мельтешения воздушных шаров и смешных фоку-сов Микки Мауса.
— Как мы и подозревали, Ваше Величество, личный послан-ник Вашего брата, полковник, был завербован иракской развед-кой еще до начала операции “Шторм в Пустыне”.
— Вы получили прямые доказательства?
— Да. Они здесь, в этом конверте.
— Вы хотите сказать, что содержание моего разговора с ним… В Вашингтоне в канун Рождества стало известным… В Багдаде?
— Да. События последних дней, а также некоторые поступки брата Вашего Величества подтверждают это.
— Проблемы, существующие между Иорданией и Израилем, не являются центральным, на нынешней стадии мирного про-цесса. Хотя бы по сравнению с проблемами, существующими между Сирией и Израилем. Не меньшие проблемы, хотя и не такие принципиальные, существуют между Сирией и Ираком!
— Именно поэтому Саддаму выгодно усложнять мирный процесс между нами, Израилем и Сирией. Кроме того, Ваше Ве-личество, не забывайте об имперских интересах СССР, который создает коммунистический блок от Багдада до Геркулесовых столбов! И который уже вложил сотни миллиардов долларов в вооружение и упрочение Ирака.
— СССР распался. Мне кажется, то, что от него осталось, не может влиять на ход мировой политики.
— Возможно, что Вы правы, Ваше Величество… Кстати, наш человек в Москве сообщает о массовой распродаже (якобы на переплавку!) крупнейших кораблей военно-морских сил СССР… Бывшего СССР.
— Что же они продают?
— Совершенно точно известно, что они продали авианосец “Киев”, несколько противолодочных кораблей, с десяток подводных лодок. Это, не считая всевозможного наземного оборудования и амуниции. Некоторая часть из этого, “предназначенного в переплавку металла”, уже попала в руки к головорезам из “Чер-ного Вторника” и, опять же - к нашим опасным соседям в Багдад.
— Следовательно, план палестинской автономии, переданный человеком полковника израильскому Премьеру, несет в себе разрушительные конечные цели не только для Израиля…
— Ваше Величество! Еще ваш дедушка, король Абдалла, по-нимал необходимость прочного мира с еврейским государством.
— Не только понимал… Но и предпринимал реальные муд-рые шаги… За что и поплатился жизнью…
— Увы.
— Но его правота видна и сегодня: для нашей страны лучше иметь соседом стабильное проамерикански ориентированное го-сударство европейского образца, нежели дикие племена ислам-ских фанатиков с одной стороны, а с другой - военную, проком-мунистическую диктатуру в Багдаде.
— Вы думаете, Израиль может преградить путь коммунизму и террору?
— Да. Не столько Израиль, сколько его могущественный по-кровитель.
— Установление прочного мира в нашем районе несколько
затормозит движение исламского террора на запад и США, но, конечно, не блокирует его.
— Как только Израиль сменит амплуа “агрессора” на мирное сотрудничество - любая агрессия против него будет расценена, как агрессия против интересов США, и тогда…
— Я думаю, что разгром Ирака - лишь демонстрация силы перед руководством Ирана, причем основная мощь этой силы не военная, а политическая.
— Ваше Величество?
— Впервые в истории арабского мира наши мусульманские страны объединились с немусульманскими против мусульман-ской страны. Это большая удача внешней политики США!
— Ваше Величество предполагает, что не только нефтяные интересы Америки отстаивались в этой войне?
— Думаю, что вообще не нефтяные интересы движут амери-канцами последние годы. И уж не суверенитет Кувейта, нет! После нефтяного кризиса семидесятых годов они переориенти-ровали свою политику в этом вопросе. Посмотрите как быстро, почти мгновенно среагировали американские нефтяные киты на развал СССР: 65% их капиталовложений в России и Казахстане!
— Также в Йемене и Эквадоре, Ваше Величество…
— Возможно. Но не оставляет сомнений тот факт, что нефтя-ные запасы нашего района весьма скоро утратят свое стратеги-ческое значение, как рычаги для воздействия на политику США…
— Почему, Ваше Величество?
— Вот Вы, господин подполковник, возглавляете мою Служ-бу Безопасности, а скажите, Вы лично знаете о Венесуэльской нефти?
— Я знаю, что лет тридцать или сорок тому назад, там, в до-лине реки Ориноко, действительно нашли нефть. Но, насколько мне известно, венесуэльский сырец… весьма низкого качества, кроме того, ее переработка затруднена из-за большого количест-ва каменной породы…
— Неплохие знание геологии, господин подполковник! Но, вы забыли, что прогресс не стоит на месте, как наши Мечети! Осо-бенно, прогресс не стоит на месте там, где США чувствуют свою выгоду. Так вот, по сведениям моих личных информаторов, уже давно разработана дешевая технология переработки венесуэль-ской нефти, которая позволяет устанавливать цены на конечные продукты переработки на уровне мировых цен! Что же касается
ее запасов, то по оценкам специалистов, они не уступают запа-сам саудовцев! Как вы думаете, господин подполковник, если уже сегодня в США успешно продается венесуэльская нефть, через венесуэльскую же компанию “Ситко”, как долго Ближний Восток со всеми нашими проблемами будет интересовать США, оста-ваться зоной, как они говорят, “национальных интересов амери-канского народа”?
— Как долго? Ну, я думаю, так долго, как понадобится, чтобы целиком перейти на потребление венесуэльской нефти…
— И тогда...
— Тогда мы должны иметь союзников здесь, в предстоящей борьбе за воду.
— Правильно. По нашим сведениям, завершение турецкого и сирийского гидропроектов уменьшит приток евфратской воды в Ирак, а это означает неминуемый конфликт.
— Сирийские ГЭС, кажется, проектировали русские со свой-ственным им размахом?
— Такая ситуации угрожает Ираку почти полной зависи-мостью от Сирии и Турции, которые находятся выше по Евфрату и которые вообще могут отрезать Ирак от водных источников.
— Тогда лакомым кусочком для него окажемся мы! Наш Иордан!
— И вот тогда мы сможем полновесно оценить прочный мир с Израилем!
— Но, Ваше Величество, еще в пятидесятые годы нам не удалось договориться с Израилем и Сирией об использовании вод Иордана! Не забывайте урок, который мы получили после провала секретных переговоров с израильтянами в 1982 году!
— Не забывайте Вы, подполковник, что сегодня - начало девяностых! Сионисты-патриоты с их бредовыми идеями сгинули вслед за коммунистами!
— Новое поколение израильских политиков уже ни во что не верит, готово ради своих личных, корыстных целей, физически расправится со своими же лидерами…
— Да. Они мыслят прагматично, не говоря уже об их альянсе с Америкой. Однако, каков оказался, полковник! Шайтан!
— Ваше Величество! Я думаю, что нам не следует его разоблачать.
— ?
— Почему бы нам не продолжить начатую им игру?!
— Да. Это интересная мысль. Разработайте дальнейший план операции… с полковником... Как бы нам ее закодировать?
— Предлагаю: “Звездный бордель”, Ваше Величество.
— “Бордель”? “Звездный”?! — расхохотался король. — По-чему? Я помню, Леонид Брежнев много мне рассказывал о своем “Звездном”... э...
— Городке, Ваше Величество! Но это - у русских - там содержат советских космонавтов. А я говорю: “Звездный Бордель”.
— Поясните?
— В Соединенных Штатах наш полковник близко сошелся с некоей Лизой Коэн-Мошавник. Как установила моя служба, эта дамочка содержит подпольный притон в березовом лесу, а ее клиентами являются некоторые люди из Пентагона, ЦРУ, бизнесмены, звезды американского кино, телевидения, прессы….
— Наркотики?
— Каннабис, Гашиш, ЛСД, Героин. Кокаин - но не это главное. Из рапорта полковника ясно: эта самочка безумно влюблена в него. Делится с ним не только своим телом, но и некоторыми пикантными подробностями… Из кругов близких к Белому Дому…
— Отличный канал для получения информации… Кто-то может этим каналом воспользоваться против интересов американского народа…
— Такой источник информации - это шанс контролировать и влиять на общественное мнение…
— Шанс для дестабилизации политической обстановки в стране… Вплоть до свержения Президента… Я должен быть в курсе всего что там происходит! Я должен вовремя предупредить Президента США, если нам станет известно о заговоре… Дружба между Иорданией и США - важнейший завет моего дедушки!
— Именно это я и хотел сказать, Ваше Величество. Особенно это важно, с точки зрения предстоящего ухода США с политической арены на Ближнем Востоке.
— В наших интересах затормозить этот уход… Любым путем… А связи и знакомства, которыми мы можем обзавестись через этот бордель, помогут нам расположить хозяина Белого Дома в нашу пользу,
— Если мы вовремя схватим за руку заговорщиков и выдадим их Президенту. А опасность для нового Президента и демократии в США, существует… Взять, хотя бы деятельность иранских экстремистов. антиправительственных м и л и ц и й, расистских организаций, обиженных политиков!
— Вспомните падение Английского Кабинета, в шестидеся-тых… Тогда тоже все началось с борделя!
— Утверждаю кодовое название для операции: “Звездный бордель”!
— Ваше Величество! В числе прочих, эта дамочка была близка со знаменитым хирургом, который излечил одного из кан-дидатов в сенаторы, некоего господина Стэнсона.
— Да. Я помню. Этого хирурга украли люди Абу Нидаля?
— Я подумал... Может быть, Ваше Величество хотели бы проконсультироваться и у этого специалиста?
— Хотите и меня сделать клиентом “Звездного борделя”? — расхохотался король.
— О, нет! Ваше Величество! Сейчас этот хирург спасен и на-ходится в Израиле. В сорока минутах от Аммана. Мы могли бы осуществить его доставку во дворец Вашего Величества. Вне всякой связи с делами Лизы! Мои израильские коллеги не будут возражать, я надеюсь.
— Ну что ж... Свяжитесь с ними... Эта болезнь... Так некстати...

4.4. Узбекистан. Ловушка КГБ.

Вдоволь накричавшись, Харвей неожиданно уснул.
Это был даже не сон, а мутный провал, в котором треск отда-ленной перестрелки да воронье карканье.
Он приоткрыл воспаленные глаза, когда наступили сумерки. Тело буквально заледенело, смерзлось с глинистой почвой. О своем существовании Харвей догадался благодаря теплой струйке мочи, которая робко обозначила контур ноги.
Стиснутый со всех сторон плотной массой, он мучался от скво-зящей пустоты в желудке, вытягивающей из него последние силы.
Разорвав кровоточащие ссадины на шее, он дотянулся ли-цом к земле и откусил несколько слипшихся клочьев мха. Горький сок проронил немного тепла.
Хирург сделал попытку повернуть голову в поисках нового корма. Его глаза встретились с немигающим взглядом большой вороны, сидящей рядом. Она разглядывала его, определяя наи-более лакомое место на лице доктора Тейлора.
Он воскликнул:
— Ворон вещий!
Птица ты, иль дух зловещий?!
Дьявол ли тебя направил,
            буря ль из подземных нор
Занесла тебя под крышу,
            где я древний ужас слышу,
Мне скажи, дано мне свыше
            там, у Галаадских гор,
Обрести бальзам от муки,
            там, у Галаадскик гор?
Каркнул ворон: “NEVERMORE!”
В истерическом озлоблении, выкрикивая строки Эдгара По, выплевывая их вместе с обсосанной гущей, Харвей задергался всем телом, пытаясь отогнать птицу:
         
            — Это знак, чтоб ты оставил
     дом мой, птица или дьявол!
Дернувшись, он воскликнул:
— С бурей уносись в ночной простор!
    Не оставив здесь, однако,
     черного пера, как знака...
    Лжи... Что ты принес из мрака...
    Прочь! Прочь... лети... в ночной простор!
    Каркнул ворон: “NEVERMORE!”
Переведя дух, Харвей обнаружил, что почва, которой он за-сыпан поддалась. Он резко повернул туловище, вызвав яркую вспышку боли в закрученных за спину руках. Боль освежила, а во-рон, отступивший было на несколько шагов, вновь приблизился.
— Сгинь и клюв твой вынь из сердца…
    Прочь лети в ночной простор!
    Каркнул ворон: NEVERMORE!
Харвей больно поранил обо что-то твердое кисти рук. Окоче-невшие пальцы нащупали узловатый обломок ветки или корня.
— И душой, из этой тени,
    не взлечу я с этих пор?!
Сантиметр за сантиметром Тейлор отковыривал обломок - и вот уже обеими руками смог за него ухватиться,
— Никогда? — он потянул изо всех сил, но корень остался недвижен. — О, NEVERMORE!
В сгустившейся темноте, совсем близко, сверкнул вороний глаз.
Сообразив, что ворона в чужой стране не может понимать по-английски, Харвей принялся выкрикивать все известные ему слова русского языка. Одновременно он двигается, подтягиваясь к корню, отталкиваясь ногами.
Холмик под его головой становился все меньше - почва про-сыпалась в раздолбанные ногами пустоты. И вот уже шея его и
плечи свободны.
— Никогда?!!!
— О, невермор! — отвечает ворон.
Хирург расхохотался во мрак ночи и тут же из ее немоты ото-звалось уханье филина.
Ничего более не соображая, потеряв чувствительность к бо-ли и холоду, Харвей продолжал неистово месить почву, останав-ливаясь только тогда, когда сознание покидало его.
В очередной раз оно возвращается к нему, подгоняемое во-ем шакалов. Дотянувшись до твердого выступа, доктор заце-пился за него подбородком и, оттолкнувшись ногами о корень, выбрасывает свое тело из ямы.
Шакалы набросились на какую-то добычу. Ее жалобный вопль потонул в озлобленном рычании стаи. Рядом слышались их рык, хруст разгрызаемых костей, чавканье, драка за послед-ние лакомые куски.
Перекатываясь от куста к кусту, от деревца к деревцу, хирург отдалялся от жуткого пиршества. Несколько раз он пытался встать, но ноги не слушались, и он падал.
Ночь швырнула на кустарник, на землю, на голые стволы де-ревьев робкий иней заморозка. Единственное, кроме нее самой, черное пятно в этом банальном пейзаже - скрюченный на измо-рози человек.
Поземка ворожила по степи, вылепляя из кружащихся сне-жинок нечеткие силуэты, которые приближались к спящему. Иней оттаивал перед их поступью. Они подошли к коченеющему телу, встали вокруг него, образуя почти правильный круг.
Неожиданное тепло растеклось по этому кругу, снег быстро серел, становясь пористым, таял совсем, обнажая черную землю и разомлевшего от тепла человека.
Перевернувшись на спину, Харвей вскрикнул от боли - сво-им телом он придавил скованные браслетами руки. Его пугал хрип собственного дыхания. Превозмогая боль во всем теле, он
встал на колени. Из многочисленных ссадин сочилась кровь, он сделал попытку подняться - и это удалось. Откусив несколько та-лых ягод, он побрел наугад, в темноте, продираясь сквозь колю-чий кустарник, пока не ударился о шершавую, сложенную из гру-бых камней, стену.
Прислонившись к стене, Ольга закрывает глаза. Головокру-жение замедляется, гулкие удары сердца становятся тише, ша-ровая молния изжоги рассыпается на тлеющие осколки.
Харвей пробирается вдоль стены, стараясь (чтобы не поте-рять ее в липком мраке ночи) чувствовать ее то плечом, спиной, а то и лицом, прижимаясь к ее шершавой поверхности.               
Рядом, с собой, Ольга слышит чье-то учащенное дыхание. Она чувствует чье-то слабое тепло, которое оплавляет сырость стены и согревает тело...
Она открывает глаза: никого…Только хмурое утро… Какой-то нищий, копающийся в куче мусора, сваленного прямо на тро-туаре. Она вновь вспоминает страшный сон. Это воспоминание вызывает новый прилив тошноты. Ольга закрывает глаза, при-жавшись спиной к холодной стене…
Молодая женщина отдает стене свое тепло, сама же прони-каясь промозглой сыростью камня…
Она отчетливо вспомнила, что этот омерзительный кошмар, этот страшный сон… она уже пережила однажды, но не придала значе-ния жуткому сновидению, проснувшись в объятиях любимого.
Сейчас она поняла - это не просто плохой сон. Это - дурное предзнаменование. Больше того: она безотчетно чувствует, что повторяющаяся во сне сцена изнасилования, таинственным об-разом связанна с ее беременностью, симптомы которой стано-вятся мучительнее, буквально с каждым часом.
Вначале, когда врач подтвердил беременность, она была не-сколько удивлена. Ольга не была огорчена или обрадована этому событию: ведь она принимала специальные (ужасно дорогие!) таблетки… Как могло произойти зачатие?
Отчаявшись найти дверь, пролом или лестницу, Харвей при-падает к камню. Долго полулежит так, проникаясь холодным без-различием стены.
…ведь она принимала сильнодействующие таблетки… Как могло произойти зачатие? Она не знала, вначале, что делать... Как сказать ему …
Его губы раскрываются, касаясь стены, и в этом поцелуе произносят:
— Ольга… Ольга… я... люблю тебя…
Однако радость Харвея по поводу этого, непредвиденного события, увлекла ее, сделала жизнь яркой, целенаправленной… Теперь, у этой стены... После многочасового, изнуряющего до-проса в управлении полиции, после незаслуженных оскорблений и побоев, страшная догадка поселилась в ее сердце.
Ольга вздрогнула от ласкового прикосновения. Не от-крывая глаз, она позволяет чьему-то теплому дыханию при-коснуться к своему лицу, шевельнуть спутавшиеся, было, воло-сы, оживить потрескавшиеся губы… Она невольно приоткры-вает пересохший рот и ощущает влажное тепло поцелуя… Этот поцелуй, это тепло окутывает ее, наполняет приятной тревогой, ожиданием. Боясь потерять это волшебное чув-ство, она, не открывая глаз, замирает и слышит, слышит от-куда-то из глубины себя (или это доносится из глубины, слив-шейся с ее измученным телом стены?) голос Харвея:
— Ольга… Ольга… я... люблю тебя… Ольга… Ольга… я... люблю тебя… люблю тебя… люблю - тебя - люблю - тебя…
Харвей пробирается вдоль бесконечной стены, стараясь чувствовать ее то плечом, спиной, а то и лицом, прижимаясь к шершавой поверхности. Он пробивается так между колючек и кустов, еще больше ранясь.
Отчаявшись найти выход, Харвей припадает к камню. Долго полулежит так, проникаясь холодным безразличием стены.
Его не удивляют слышимые все громче звуки музыки. Он уже не удивляется “странным видениям, снам”, смирившись с неожи-данностью своих перемещений в пространстве и времени. Когда-нибудь он подумает об этом более глубоко. Возможно, займется разработкой этого явления. А сейчас самое важное для него - выжить, а для этого, прежде всего, - сохранить ясность мышления.
Он заставляет себя вспомнить, где и когда он уже слышал эту, непостижимой нежности музыку... Этот возвышенный и, вместе с тем, такой простой, исполненный любовью и затаенной грустью голос...
Его губы раскрываются, касаются стены и в этом поцелуе произносят:
— Ольга… Ольга… я... люблю тебя…
Голос, кажется, звучащий целую вечность, только сейчас до-стигает его сердца, нарастает, обволакивает его теплом и застав-ляет крупные слезы выкатиться из глаз... Не вставая с колен, он делает движение, чтобы сложить у сердца руки в молитве, хоть не молился никогда...
— Прости меня, Господи!
…Он отчетливо видит краснеющий в закатных лучах ост-рый, как бритва, как сама грань между жизнью и смертью, край стены противоположного дома…
Его и Стивена привезли в Марсель... Террористы случайно забыли выключить радио… Они с нетерпением ждали передачи новостей... Но диктор предложил какую-то классику... Харвей негодовал тогда... Да, несмотря на укоры пастора, он протес-товал: “К чему сейчас ария Нормы, Беллини?!”
Но когда зазвучала эта прекрасная музыка, в его душе что-то раскрылось, ответило этим чарующим звукам. …Вместе с голосом в тончайшее пьяно уходят горечь и страх…
Ольга присела подле него, у этой бесконечной стены. Она ласкает и целует его, что-то нежно шепчет, погружая в лег-кий сладостный сон.
Харвея разбудили первые солнечные лучи, пробившиеся сквозь предрассветный туман.
Подняв голову, он обнаружил, что лежит у подножия высокой каменной стены. Внутри, образованного этой стеной, огромного цилиндра.
Скалясь в безобразной ухмылке, наверху стоит генерало-врач Каримов с несколькими подручными. Он, сложив руки рупо-ром, что-то кричит, обращаясь вниз, к Тейлору.
— Ублюдок ты, сучий! — несется в ответ.

4.5.  Франция. Париж.

Советский разведчик Иннокентий Гвоздяев быстро идет по Бульвару Хороших Новостей, спасаясь от вони метро.
Наступая друг на друга, из-за облезших фасадов несутся за-пахи и эти запахи прошедших веков брюзжащей толпой вливаются в слякотный вальсок осени.
“Просто воняет говном, но из каждого угла - по-своему!” — обобщает впечатления Иннокентий, а ветер кутается в обрывки газет, пластиковые пакеты и так, вместе с другими бездомными, перекатывается под свинцово-серыми облаками.
Париж - суровая иллюстрация к романам Гюго - не может прикрыть уродство старческого маразма ни строчками Хемин-гуэя, ни рекламой косметики.
“Будь проклят тот вечер, когда я не заметил встречный грузовик!” — ругает себя молодой человек.
Парижский Окружной Суд лишил Гвоздяева водительских прав. Теперь разведчик вынужден пользоваться общественным транспортом, самым вонючим видом которого является метро.
Занимая более чем скромную должность консультанта в фармацевтическом концерне (легенда, подготовленная Центром, продолжала отлично действовать даже после распада СССР!), Иннокентий вынужден экономить каждое су.
Мгновенный распад “Империи Зла”, путчи и перевороты на далекой Родине оставили его, верного “Рыцаря Щита и Меча Ре-волюции”, без материальной поддержки. “Легенда”, разработан-ная в стенах Организации, превратилась в суровую правду жизни.
“Без связи с Центром можно прожить — и неплохо прожить! Но вот без материально-технического обеспечения… — горестно вздыхает капитан, поправляя сбившийся из-под берета локон.
Снобов из ЦРУ не заинтересовала информация, предложенная Гвоздяевым для продажи: шеф подразделения, в котором служил Гвоздяев, уже “избрал свободу” — он переметнулся на Запад и издал брошюрку “О секретных разработках Советской Организации по пересадке внутренних органов”.
“Начальничек, бля!” — в сердцах сплюнул Иннокентий на черный асфальт.
Резкий свисток регулировщика возвратил его обратно, на тротуар, а в узкую улочку обрушился поток автомобилей.
Чтобы собрать расшалившиеся нервы в кулак, разведчик подходит к витрине магазина.
Поймав в калейдоскопе отражений свое собственное, он по-правил непослушную прядь и, освежив губы помадой (этот неж-но-розовый оттенок ему посчастливилось купить в маленькой лавке, что на Елисейских Полях, почти даром!), замер: “«Трине-трон-Стерео», восемьдесят сантиметров, по диагонали. За бесценок.”
Но не это его поразило… На экране телевизора… (он слегка прижал и отпустил губы, чтобы помада легла ровным слоем, а затем ловко смахнул, ноготком мизинца, невидимый излишек).
“Нет, в этом не может быть сомнений! Ну конечно!” — пронеслось в его голове .
— Извините, месье! О чем был этот сюжет новостей, минуту назад? — спросил Гвоздяев у продавца, чьи маслянистые глаза жирно блестели в сумраке лавки.
— Я не смотреть телевизор рабочее время мсье хотеть купить?
— Но…
— Эй! Жан-Ян-или-как-тебя-там! — донеслось, из недр лав-ки старческое ворчание — Скажи ему, что показывали репортаж из центра…
— Из ЦЕНТРА?!
— Из Центра Жоржа Помпиду. Культурная миссия из Холли-вуда…
— Холливуда?!
— А! Опять по поводу мира. Теперь - на Ближнем Востоке! В составе делегации Иордании посланник двоюродного брата короля.
— Посланник… брата…короля Иордании?! — воскликнул Гвоздяев, сдерживая подступающую радость.
— Извините, мсье! — кто-то ворчит из подсобки, — мы за-крываемся. Если надумаете купить телевизор, то приходите завт-ра, завтра! Эй, Жан-Ян-или-как-тебя-там!
Поспешно выйдя на улицу, капитан метнулся к ближайшему газетному киоску. Выхватил газету. Фотография на первой полосе превосходна и не оставляет сомнений — это Он! К сочным крас-кам мундира полковника редакция подобрала крупный шрифт заголовка:
БЫТЬ МИРУ НА БЛИЖНЕМ ВОСТОКЕ!
ДЕЯТЕЛИ ИСКУССТВ – ПОЛИТИЧЕСКИМ ДЕЯТЕЛЯМ, БЕСПЛАТНО
Ниже, более мелким шрифтом, сообщалось:
“Открылся Международный симпозиум по проблеме совмещения культур в одной, отдельно взятой, ближневосточной стране”.
— Бред какой-то! — радостно восклицает Иннокентий, ку-паясь в теплом приливе надежды.
Посмотрев репортаж об участниках симпозиума и программе гала-концерта, Гвоздяев вошел в будку телефона-автомата.
Бывший начальничек, оставил ему секретный номер теле-фона, по которому можно связаться с Главным Политическим Управлением (ГПУ) французской разведки и получить от этой Организации любую информацию.
— И в какой стороне ты бы ни был,
      По какой ни прошел бы траве… —
пропел капитан, набирая восьмизначный код.
— Друга ты никогда не забудешь…
          Если с ним подружился в Москве! —
почти вслух напевает Гвоздяев, пытаясь втиснуть между строчка-ми что-нибудь про Париж, “…который всегда с тобой!”
Спустя восемь минут после трансляции новостей Иннокен-тий знает в каком отеле, в каком номере и с каким окружением живет посланник иорданского короля.
Он позвонил в указанную гостиницу и оставил для полков-ника сообщение, в котором настоятельно просил перезвонить по указанному телефону.
Подпись под сообщением - “Хиляк” (записать русское слово в английской транскрипции оказалось мучительным испытанием для тугодума-администратора) не оставляла сомнений в том, что полковник (кличка “Девственница”) мгновенно сообразит, кто его разыскивает.
Как на крыльях, радостно возбужденный Гвоздяев пересек площадь Бастилии и вскоре оказался в Марэ.
Опротивевшие запахи парижской осени исчезли, испари-лись, то ли под выглянувшим солнцем, то ли от избытка адрена-лина в крови разведчика. Он шел по Марэ как будто впервые, восхищаясь неповторимой архитектурой.
Кто-то сказал, что “архитектура - это застывшая музыка!”, но Гвоздяев считал, что архитектура Марэ - это динамичная картина цивилизации. Появившийся на месте осушенных болот, в самом конце шестнадцатого века, этот район пережил бурные события.
Богатых аристократов, поселившихся здесь и постепенно разорившихся, сменили еврейские купцы. Они вновь оживили Марэ, активизировали здешнюю торговлю, построили красивые здания школ и синагог.
Поддавшись обаянию кварталов, Иннокентий замедлил то-ропливый бег и перешел на свой обычный, вальяжный шаг.
Жил он здесь второй год, “арендуя” квартирку в одном из особняков, который фактически принадлежал Организации. Бу-дучи поэтической, склонной к философствованиям натурой, Гвоз-дяев, проходя этими улицами, где каждый дом - произведение искусства, восхищался старинными фонарями, резными воро-тами, фонтанами и скульптурами во внутренних двориках и ре-шетками оград, ажурный рисунок которых никогда не повторялся.
Покой старины, сочетающийся с пеной дней современности, наделил этот район гипнотической притягательностью. Антиквар-ные, букинистические лавки в колоннаде площади Вогезов и сало-ны современной живописи; готические церкви, синагоги и по-евро-пейски изысканные дорогие магазины модной одежды; крошеч-ные, элегантные кафе, где по вечерам зажигаются свечи, и шум-ные кошерные рестораны еврейской части; здесь же - ультрасо-временное, из стекла и мрамора, новое здание парижской оперы.
Возможно, отсутствие в этой части Парижа суетливых турис-тов с фото- и видеокамерами, в толпе которых просто затесаться вражескому агенту, и повлияло на решение тогдашнего руково-дителя советской разведки - тогда еще ЧК - о создании в Марэ се-ти явочных квартир и тайников.
Совершенно успокоившись, Гвоздяев мысленно листал ста-тью из последнего номера журнала “Science” (“Наука”), посвя-щенную соискателям Нобелевской Премии. Два американца — два Тейлора: физик, который вскоре не оставит камня на камне от теории относительности Эйнштейна, и хирург, победивший СПИД и нащупавший механизм омоложения.
Гвоздяев - потомственный разведчик, он не считает себя ан-тисемитом: у него много друзей-евреев среди коллег, но от созна-ния того, что эти два…нобелевских лауреата могут ока-заться…
Как разведчика, Иннокентия больше заинтересовал Харвей Тейлор - хирург, вытворивший чудеса со здоровьем одного из американских политиков.
Чутье ученого подсказало капитану разведки, что работы американца совпадают с направлением секретных разработок в одном из специнститутов Организации, для которого, собственно говоря, Иннокентий и собирал информацию в далеком зарубежье.
Однако, похоже, что американец далеко опередил советских
разработчиков. С этим необходимо было что-то делать. Особый интерес у руководства вызвал тот факт, что практически сразу после удачно завершенного эксперимента на политике, Тейлора похитили арабские террористы, а затем его спасли израильтяне, вскоре сообщившие о его бесследном исчезновении.
В Центре была выработана гипотеза о том, что доктор Тей-лор работает на израильские спецслужбы.
Действительно, умело внедренный в благоприятные для проведения скрытых работ в огромной стране условия, практи-чески не ограниченный в средствах, этот ученый довел разработ-ки до завершающей стадии. И вот, в этот-то момент, его шефы решили спрятать его, предприняв все возможное, чтобы отвести подозрения от истинных заказчиков проекта.
Советский резидент в Тель-Авиве не согласился с этой вер-сией. Он сообщил, что, по сведениям тель-авивской полиции “…гражданин США, Тейлор Харвей вышел из гостиницы «Отель» и не вернулся…”. Три месяца назад! Специалисты из ГРУ, совет-ской Организации, осмеяли это сообщение - в такой стране, как Израиль, даже труп кошки будет немедленно найден и опознан: страна борется с внутренним террором! Как заявляют средства массовой информации Израиля, “израильская Организация - самая лучшая в Мире!”
Чего только стоит операция, подготовленная и осуществлен-ная Организацией, по уничтожению иракского ядерного реактора!
Еще и еще раз прокручивая в уме имеющиеся факты, Гвоз-дяев пристально посмотрел в глаза Бомарше. Тот отвечал со сво-его бронзового пьедестала холодной иронией прошлого.
Советский резидент в Тель-Авиве выдвинул встречную вер-сию: история Харвея Тейлора - дело рук ЦРУ. Поэтому Центр предложил своей агентуре в США, Франции и Израиле проверить все имеющиеся версии.
Гвоздяев увлекся обстоятельствами похищения Тейлора в аэропорту Орли.
Неожиданный приезд посланника короля Иордании в сопро-вождении Лизы Коэн-Мошавник (бывшей любовницы Тейлора, как сообщил резидент из Мериленда), а также некоторые другие, казалось бы, не связанные между собой факты теперь склады-ваюлись в сложную, но четкую мозаику.
Как обычно, повернув от памятника Бомарше налево, в глубь Марэ, Иннокентий оказался на площади Вогезов. Это са-
мое очаровательное место, можно сказать, квинтэссенция Пари-жа. Не было дня, чтобы он не забрел сюда, глотнуть трепетной тишины музея Гюго или постоять перед полотнами Пикассо, разглядывая не столько их абстрактные композиции, сколько размышляя над хитросплетениями тайной войны между Орга-низациями разных стран.
Вечерами, возвращаясь со службы, капитан любил посидеть на вот этой скамейке в сквере, слушая мелодии уличных музыкантов.
Именно здесь, подле музея Карнавале, он познакомился со своим теперешним компаньоном, человеком необузданных страс-тей, обладателем большого и щедрого сердца - Полем Клота.
Здесь, на улице Белых Пальто, он в последний раз встретил-ся со своим шефом. Это благодаря разведданным Гвоздяева, пе-реметнувшийся резидент сумел выбить себе приличное кресло на седьмом этаже в Лэнгли и положить на свой (швейцарский) счет квадратненькую сумму долларов…
“Кто не успел - тот опоздал!” — с грустью вспомнил Инно-кентий студенческую поговорку, которая грозила стать девизом оставшейся в его распоряжении жизни.
Задумавшись, он чуть не сбил с ног вышедших из бара про-ституток. Дешевые потаскушки бросили ему несколько колких фраз и заржали.
Гвоздяев повернул за угол, на улицу Сент Антуан. Остава-лось только перейти на другую сторону, но радужный мазок бе-шено мчащихся мотоциклов, рев моторов, треск выхлопов, мель-кнувшие силуэты в черных шлемах, с бликами отражений на чер-ных масках - сделали резную дверь недосягаемой…
— Козлы чертовы! – ругнулся Гвоздяев, но перешел на фран-цузский и крикнул вслед крутящимся облакам пыли и дыма: — Насекомые! Недоношенные выродки вшивых проституток!
И потрясая рукой, в которой все еще была газета, он увидел, что плащ вымазан заплесневелой штукатуркой. Видимо, укло-няясь от мотоциклистов, он прижался к стене.
Есть, от чего возмутиться: непредвиденный расход на хим-чистку здорово подорвет его, и без того хлипкий, бюджет.
— Козлы-ы-ы! — нарушая закон конспирации, прокричал он по-русски, с раздражением укладывая под съехавший набок бе-рет непослушную прядь.
Настроение, как и плащ “От Фарбера”, оказалось испорчен-ным. Сопровождаемый любопытствующим взглядом консьержки,
немолодой и ворчливой особы, он поднялся по устланной ковром лестнице. Каждая ступенька этой лестницы превращалась в барьер, за которым оставался капитан советской Организации, Иннокентий Гвоздяев со всеми своими проблемами и все четче вырисовывался типичный парижанин, служащий фармацевти-ческого концерна, Эжен Прати.

4.6.  Израиль. Южный Тель-Авив. Больница для бедняков.

На больничной койке, отвернувшись лицом к стене, лежит Ольга. Тонкие, восковые в своей неподвижности пальцы застыли, смяв крахмал простыни.
Она почти не укрыта, и растерянному, огорченному взгляду Ника открыты заострившиеся лопатки, узловатые бугры позво-ночника, раздавшаяся решетка ребер, которая растянула бес-цветную, в веснушках, кожу.
Даже со спины виден невероятно большой для такого хруп-кого тела живот.
По слабым толчкам в синих прожилках вен можно догадать-ся, что в этом существе еще теплится жизнь…
Солнце скользит по тонкой шее, наполняет матовым свече-нием хрящики ушей, в тусклое золото окрашивает седину поре-девших волос, кое-как перехваченных аптекарской резинкой. Ник знает, что Ольга не повернется, не скажет ни слова. Он тоже будет молчать… Посидит немного и уйдет, бережно опустив на подушку, напротив ее глаз, принесенный цветок. Она не ше-лохнется, не вздохнет.
“Уже три месяца, — подумал Ник. — С того самого дня…”.
Ольга вернулась после ареста в связи с Харвеем, другой. Дру-зья ее возмущались методами полиции и поведением хирурга.
— Он использовал ее только для прикрытия своих темных делишек! — говорили одни.
— А, может, он ни в чем не виноват? — говорили другие. — Вот Олька, она ведь, ни в чем не провинилась, а как они с ней обошлись, а?!
Ольга не принимала участия в этих спорах, казалось, она даже не слушала обращенных к ней слов.
Она не жаловалась, не плакала, и было похоже, не ждала письма или звонка от Харвея...
После той страшной ночи, когда ее арестовали и увезли в полицию ее соседи, Роза и Осип, заболели. Заботы о них погло-тили ее всю, без остатка. Она все меньше следила за своей внешностью и стремительно худела. Что-то съедало ее изнутри. Беременность, которая вначале сделала Ольгу очаровательно-красивой, превратила ее в изможденную старуху с лицом, исчез-нувшим в глубоких складках морщин. Только глаза ее горели каким-то странным огнем в провалах глазниц.
Со стороны казалось, что Ольга погружена в глубокий сон: ухаживает ли за стариками, делает ли покупки, занимается ли уборкой - без эмоций, без улыбки, без разговоров. С отсутст-вующим, витающим где-то не здесь взглядом. Словом, как во сне. Но однажды она пробудилась. Это было в тот день, когда в иеру-салимском отеле “Дипломат”, превращенном в общежитие для самых бедных еврейских иммигрантов из СССР и Эфиопии, по-гибли ее близкие друзья.
В тот майский день один еврей-эфиоп зарезал другого ев-рея-русского. Убитый оказался профессором физики, ольгиным сокурсником по Университету. Он работал на уборке улиц - этим поддерживал жену, безработного филолога и двоих детей - маль-чика и девочку.
Увидев труп мужа и кровь на асфальте, его жена перерезала себе вены и скончалась.
В этот день, когда они вернулись с похорон…
В тот черный майский день они вернулись с похорон… Они вернулись с похорон... С незанавешеных окон струился тихий пе-резвон… Цикад? Но, может быть, метели? Они пришли и за стол сели. Две пары детских глаз на них глядели... Ну, как им объяс-нить: “осиротели”... Не прикоснется к детской колыбели отца иль матери рука, что не сойти им никогда с последней фото-графии, на карусели… А мы пришли. И за стол сели. Как в жутком сне - осоловели. И только Ольга ожила: “Если б умела - прокляла!”
Звякнуло о край стакана горлышко бутылки, выдаивая из се-бя горькую влагу.
— Евреи не справляют поминок, — сказал Эммануил.
— Замолчи, Эмик. Мы для них - не евреи...
— Это они для нас - не евреи...
— В каждом народе свои гении, свои дураки и свои убийцы. И мы один народ…
— Замолчите, замолчите! — вскричала Ольга. Она просто неузнаваема - румянец украсил ее просветлевшее лицо, спина выпрямилась.
— Кто-то же, создал это... когда от беспросветной жизни, эх, и слово-то не подходит! Когда в жалком существовании один ев-рей поднимает нож на другого! Кому-то это выгодно!
— “Ведь если звезды зажигают - это кому-нибудь нужно!” — вставил Ромка.
— А ты заткнись со своими цитатами!
— Нет, в самом деле, ребята, — заговорила жена Генриха, — вы можете пройти с детской коляской по тротуарам в Иеруса-лиме? Только протиснувшись как-то сквозь стоящие на тротуаре машины! Или в Тель-Авиве?
— Да причем здесь это?
— А при том, — на ее глазах вновь выступили слезы, — каж-дая машина, стоящая на тротуаре, это психология личности!
— Ты что, философ?
— Едва ли найдется страна, конечно кроме любимой Эрец-Исраэль, где тротуары отданы машинам, а не людям! Здесь глав-ное — не человек, а символ его богатства - машина!
— Да угомонись ты, в такой день... Тротуары, машины!
— Угомонись? Сам “угомонись”! Вчера меня с малышом чуть не сбила машина!
— На тротуаре, что ли?
— Дурак ты, Эммануил, хоть и числишься программистом!
— Шла я с шука, сами понимаете, в коляске - малый, все ру-ки заняты кульками, а тут машин понаставили - не пройти! Ну, я и говорю одному такому, который весь в золоте...
— Сабре, что ли?
— Ага, сабре. Говорю так ласково: “Простите. Вы поставили машину на тротуаре. Чтобы вас обойти с коляской, мне надо выйти на проезжую часть. Нельзя ли как-то…”
— И все это ты говоришь ему на иврите?!
— Эммануил, Мара получила высший бал на экзамене по ивриту!
— И что, нашла работу?!
— Да, говорю ему на иврите, а ты думал?
— А он?
— Сабра ответил: “Мне так удобно! И моей машине!”
— А ты?
— Что “я”? Я, со своим тиночком в коляске, стала объезжать ЕГО и ЕГО машину. Естественно, мне пришлось сойти с тротуара на проезжую часть. Конечно, на меня тут же выскочила машина!
Мрачно глядящая в стакан Ольга, неожиданно вскочила и закричала:
— Ты, сабра! Еврей, неудобно для всех стоящий на тротуаре с собственной машиной, со своим, ****ым богатством, говорит мне, еврею, что тебе наплевать на моего тиночка, которого может сбить машина, и что тебе, сука, на все и на всех плевать, конечно, кроме твоего собственного “Я”! Какого ж ты, ****ь, отношения ждешь от меня…
— От нас всех, которые приехали из Советского Союза…
— С любовью и состраданием к этой стране…
— Которые приехали из СССР сюда, хотя могли уехать в Штаты или Австралию…
— В цивилизованные страны и жить там припеваючи!
— Но приехали мы, к ТЕБЕ, — перекричала всех Ольга. — К вам, как ваша пропаганда заявляет на весь мир:«На свою исто-рическую Рродину!», а ты, падло, надев кипу и не веря ни во что, кроме денег, кроме этих проклятых долларов и бриллиантов, не чувствуя то Великое, о чем и вслух-то не говорят, но чем свя-та эта земля, ТЫ норовишь обмануть меня на каждом шагу…
— Всовывают, понимаешь, полубрак с гарантией, а когда че-рез день приходишь и просишь заменить, потому что брак, и по-казываешь ими же выданную гарантию, - не только не меняют бракованное на хорошее, но оскорбляют меня, кричат: “Взял и уходи! Вызову полицию и надену наручники!”
— Успокойся, Генрих. Подонок может быть и в кипе и в чал-ме, и в буденовке!
— Да замолчите же вы, умники! Дайте Ольге сказать!
— Страшно… Приехали на “РОДИНУ”, к “БРАТЬЯМ”! И что же, что?! Талантливый ученый погибает от ножа “брата”-полуди-каря… Другой выбрасывается из окна на асфальт... Кто-то режет себе вены… Господи, прости меня! Прости, не понимаю путей твоих, не понимаю братьев моих! Страшно… Нас ненавидели везде… Нас убивали… фараоны, сталины, гитлеры, арабы… Но здесь, Господи! На твоей земле! Нас убивают и ненавидят евреи!
Бросив обвинение в морду гипотетического сабры, Ольга за-молчала, выдохлась. Они всю ночь проговорили, поминая погиб-ших друзей, а на следующее утро...
А на следующее утро она пришла в больницу, чтобы сделать аборт. Дождавшись своей очереди, она вошла в кабинет, букваль-но с порога заявив о цели прихода.
— Да-да, конечно! Проходите, пожалуйста… — доктор уса-дил ее, предложил воды.
— Я хочу уничтожить это! Я хочу сделать аборт! — восклик-нула она.
— Нет проблем, только не волнуйтесь.
— А я и не волнуюсь! Я хочу избавиться от... от ЭТОЙ ГА-ДОСТИ!
— У вас есть разрешение?
— Я уже взрослая! Мне не нужны ни чьи разрешения!
— У вас есть разрешение раввината? — доктор тихо раздра-жался, предчувствуя, что с этой… русской… будет трудно.
— Какое еще, к чертовой матери... — на этих словах жен-щина осеклась, подавилась ими.
Лицо ее вспыхнуло, зарделось. В ее истерике возникла се-кундная пауза, и доктор потянулся к телефону. Ольга осеклась - страшная догадка пронзила ее сознание, и как бы со стороны она услышала свой изменившийся голос:
— Какое разрешение?! — телефон все еще был недосягаем, доктору становится душно. — А изнасиловали меня тоже - с чье-го-то разрешения??!! РА3РЕШЕНИЕ! Я самостоятельная женщи-на, которую… Дьявол изнасиловал без разрешения раввината!!!
— Тогда…— доктору все труднее дышать...— Тогда мне нужен... протокол…из полиции...И...хо...да…тайство… из союза… женщин...
— Я ТРЕБУЮ ИЗБАВИТЬ МЕНЯ ОТ… ЭТОГО ДЬЯВОЛЬСКОГО СЕМЕНИ НЕМЕДЛЕННО, ПОНЯЛ? — она вскочила, отчаянно жести-кулируя.
Доктор испугался. Он так и не смог поднять телефонную трубку - тело его оказалось скованным, неподвижным в непрони-цаемом панцире липкого пота.
— Хорошо…— преодолевая удушливый страх, заговорил он, — но вы… знаете... в таком сроке бере... не делают аб…
— Это не аборт! Это убийство ДЬЯВОЛА!
— На таком сроке бере... не делают аб…
— Делай сечение! Я ТРЕБУЮ СЕЧЕНИЕ! — орет женщина, в
поисках ножа мечась по кабинету.
— Хорошо, хорошо... Только… надо... анализы…
— Так делай! — волосы ее взметнулись, глаза засверкали, изо рта брызнула пена.
Крик доктора застрял в сцепившихся челюстях: ее живот… Ее живот почти мгновенно раздулся, мелко завибрировал и в сле-дующую секунду в этот вздрагивающий живот ударил ослепля-ющий золотисто-желтый луч.
Заслышав истерические крики, к двери кабинета сбежались сотрудники. Спустя несколько минут все были без сознания. Только несколько человек с верхнего этажа избежали отравления аммиаком, бело-голубые валы которого выползали сквозь щель дверного проема.
Район, в котором расположена клиника, объявили закрытым. Особое подразделение сил безопасности, оснащенное средства-ми химической защиты, взломав дверь, проникло в кабинет.
К большому удивлению врачей, из реанимационного отде-ления только роженицу удалось вернуть из состояния клиничес-кой смерти. Она и ее плод не пострадали…. В крови каждого из свидетелей страшного происшествия обнаруживались какие-то странные, золотисто-желтые кристаллы.
Ольгу оживили. Но с того дня она лежала неподвижно, от-вернувшись к стене, не произнеся более ни одного слова.

4.7.  Франция. Париж.

Поднимаясь все выше на свой третий этаж, Эжен представлял себе гостиную с высокими потолками, окна которой выходят отнюдь не на НотрДам, а в серую убогость двора, с балконом, ванной и старомодной кроватью с медными шишечками на спинках… О, эта кровать!
Он вспомнил, что Поль обещал прийти сегодня пораньше, чтобы провести вечер вдвоем, как он ворковал, по телефону: “вдвоем и при свечах...”
Дверь оказалась незапертой.
Поиграв длинным ключом - дирижируя звуками моцартов-ского квартета, доносящимися на лестницу вместе с запахом жа-реных цевисов, Эжен, насвистывая, вошел.
— Добрый вечер, дорогой! — встретил его ласковым взгля-дом, Поль. — Устал?
Он помог снять Эжену плащ и, обняв за плечи, поцеловал в губы.
— Да, милый. Сегодня был трудный день. Да еще эти при-дурки на мотоциклах… Вот, посмотри, — сказал он, огорченно по-казывая вымазанный рукав плаща.
— Не переживай! Это что, проблема? Пока ты будешь прини-мать ванну, я вычищу этот пустяк! Да, у меня для тебя сюрприз!
— Уже знаю: жаренные цевисы, мои любимые!
— Нет!
— Но так вкусно пахнет...
— Ирландское рагу, дорогой!
— О, ты великолепен!
— А к нему...
— Бутылочка “Бурбондского”?
— Но! “Пьянти”, 1867 года!
— Мое любимое “Пьянти”... Как ты мил… Но позволь, я все-таки приму ванну. Да, я прошу тебя - если зазвонит телефон - не поднимай трубку. Я жду звонка... Важного звонка... Понимаешь?
— Я вовсе могу уйти! — вспыхнул Поль.
— Ну вот, ты снова обиделся!
— Если ты завел кого-то на стороне — пожалуйста, но не де-лай при этом из меня идиота!
— Поль, дорогой… Я тебя очень люблю... Я не хотел бы до-ставлять тебе страданий ревности. Это исключительно деловой разговор и тот, кто будет звонить, обязательно должен услышать мой голос.
— Ты всегда думаешь только о себе!
— Только мой голос - иначе… Иначе он может не…
— Иначе он найдет себе другого?! — съязвил обиженный Поль.
— Иначе сорвется важная сделка. Это работа, понимаешь?
— Да, понимаю, Ты только работой и занят!
— Ну, вот и отлично! Надеюсь, я доставлю тебе сегодня не меньше радостей, чем ирландское рагу, милый! - донеслось сквозь плеск воды…

Узбекистан. Больница КГБ.

“Черная бабочка ночи, прикоснувшись ко мне следом своих крыльев, растворилась в полыхании алых лепестков, оставив меня одного в пекле бессонницы…
Черная бабочка, вернись! Укрой и усыпи меня… Подари мне сон, в котором я буду с любимой…”
Дрожащее марево высокой температуры превращает меди-цинскую сестру, склоненную над разметавшимся по койке Хар-веем, в размытое белое пятно. Встревоженный тяжелым состо-янием больного, Каримов вторые сутки не покидает госпиталь. Зеленое пятно его формы смешивается с белыми пятнами меди-цинских халатов.
Белые пятна на зеленой траве… почему так много людей слушают симфонический концерт, сидя и лежа на траве?.. Ты любишь босиком бегать по траве, значит ты где-то здесь... ря-дом... Я стараюсь разглядеть твою улыбку, но она обращена не
ко мне: ты смеешься какому-то парню, изредка оборачиваясь… Я зову тебя, зову тебя... Нет. Это - не ты. Ты - далеко… это бежит навстречу наш сын! Как он вырос! Но я никогда не видел его младенцем, почему? Где же я был все эти годы? Он родился, когда я ушел? Я зову его, зову его, зову его - не слышит, пробе-гает мимо… …взрывы, выстрелы... Атака началась?! ...нет, это фейерверк, по случаю праздника, ведь сегодня - Четвертое Июля... как полощется на ветру звездно-полосатый флаг! ...но мне не холодно... Я наконец-то получил письмо от тебя... вот оно, в боковом кармане... только не пропустить три зеленые ра-кеты… это сигнал... Я… Вот они! Надо идти...
Ухожу далеко по дороге, которая снится... Не беру ничего: только, трепет любимых ресниц... Все равно, не живу… Так неси же меня, колесница, неприкаянных снов, приходящих ко мне наяву…
— Воспаление легких плюс острое кишечно-желудочное от-равление, по всей видимости, волчьей ягодой…
— Вы это мне уже докладывали, хватит! Я хочу видеть его здоровым и - как можно быстрее!
— Мы приложим все усилия…
— “Мы”, что “мы”? Ты, лично, отвечаешь за американца, по-нял? — генерал жестко сверкнул глазами на побледневшего, как медицинский халат, офицерика и, чуть не опрокинув штатив с капельницами, вышел. Грохот его каблуков эхом вознесся к под-земным сводам и замер, так и не достигнув поверхности.


Франция. Париж.

Полковник ловко выпрыгнул из бассейна, оставив разо-млевшую Лизу в бурлящем котле джакузи.
Податливый ворс ковра безропотно впитал влагу, скатываю-щуюся с его обнаженного тела. Он подошел к бару, налил и мгно-венно выпил рюмку коньяка.
Неожиданное известие от Хиляка пробудило в нем воспо-минания, от которых близость с этой женщиной сделалась неприятной, мучительной.
С высоты двадцать третьего этажа он любуется красками заката: это тот час, который парижане прозвали Entre le loup et le chien - “между собакой и волком”.
Час сумерек, когда на город опускаются тени, а последние лучи окрашивают дома, старинные каменные тумбы, узорчатые ворота дворцов, аркады улицы Риволи, словом - весь Париж в сиреневые тона. Их неяркое сочетание с прозрачным вечерним воздухом и теплым свечением уличных фонарей превратило лежащий под взглядом полковника город в виртуозное творение Писсаро.
Воспоминания о Хиляке ожили в ладонях полковника, разо-жгли в нем новый огонь, который не в состоянии погасить ни од-на женщина…
Неторопливо одеваясь, полковник взглянул на груди Лиз, ма-товеющие сквозь перламутр мыльной пены. Она продолжала ласкать себя. Дивная красота ее тела, тихие стоны и всплески воды больше не возбуждали его. Он вышел.
— Если мадам спросит обо мне - пусть позвонит в машину. Я хочу проветриться, — распорядился полковник, игнорируя при-ветствия охраны. Заметив приготовления телохранителей, он жестко добавил:
— Я хочу проветриться один!
Чтобы убедиться в отсутствии слежки, полковник сделал круг по кольцу Больших Бульваров и затем выехал на бульвар Сен-Жермен-де-Пре.
Хиляк не случайно предложил этот тихий район для встречи после долгой разлуки.
“Теперь, когда ты живешь в другом конце мира и хочешь за-быть о времени, ты пускаешься в длинное путешествие, прихо-дишь ко мне в Сен-Жермен-де-Пре… Когда мы вместе - мы ста-новимся прежними. Ты говоришь мне: как здесь все изменилось, улицы кажутся мне чужими, и даже вкус у кофе другой. И мы здесь чужие, но жизнь и любовь продолжаются, и в этом вечность Сен-Жермен-де-Пре...” — пел их любимый шансонье Ги Беар.
Полковник познакомился с Хиляком, когда он еще не был полковником: его, сына, коммуниста-подпольщика из арабской страны, приняли в Московский Государственный Институт Международных Отношений без экзаменов и бюрократических проволочек.
Личные контакты Генерального Секретаря подпольного ЦК арабской компартии с Председателем Организации открыли перед юношей двери одного из лучших учебных заведений Европы. Отец, да благословит Аллах Всевышний (Слава Ему!),  его прах, правильно рассчитал, когда подкинул местным коммунякам немного устаревшего оружия и сам записался в Компартию: иначе платить за обучение сына в Лондоне или Вашингтоне ему пришлось бы значительно дороже.
В Москве, на Чистых Прудах, в одном из фешенебельных об-щежитий МГИМО, арабский студент познакомился с Хиляком.
Проживая совместно, студенты из разных стран быстро осваивали иностранные языки, что способствовало учебному процессу. Почему его соседа по комнате, крепыша с круглым за-дом, прозвали “Хиляк”, полковник не понял до сих пор. Как, впро-чем, и то, почему сокурсники дали ему самому странную кличку “Девственница”.
Прошло много времени, прежде чем они признались друг другу во вспыхнувших чувствах... Прежде чем их тела сплелись в сладостном экстазе. В те годы они грезили Парижем, заслуши-вались песнями знаменитых шансонье, но побывать в Париже вдвоем им не пришлось: после окончания института Хиляка за-брали на службу в армию. В черной форме военного моряка он был великолепен. Хиляк работал в разведотделе Черноморского Военно-Морского Флота - занимался радиоперехватом и спутни-ковой разведкой против арабских стран - благодаря прекрасному владению арабским и английским языками. Изредка он позвани-вал в Багдад, куда ненадолго вернулся Девственница, прежде чем началась его головокружительная карьера.
Проезжая сейчас по узким улочкам, полковник с грустью за-мечает следы запустения.
Бульвар Сен-Жермен и прилегающие к нему переулки издав-на был районом аристократии и интеллигенции.
Здесь сосредоточились лучшие библиотеки, лицеи, анти-кварные и букинистические магазины. Частично все это есть и сейчас, но уже много лет подряд (полковник может судить об этом благодаря ежегодным парижским встречам со своим изра-ильским коллегой) Сен-Жермен переживает плохие времена.
Он проезжает мимо старых, нуждающихся в реставрации до-мов, мимо заколоченных дверей и окон, где некогда витала жизнь…
Найдя место для машины, полковник направился в недоро-гой ресторанчик. Расположившись за столиком с прекрасным ви-дом на улицу, он сделал заказ. Докурив очередную сигарету, пол-ковник спустился вниз и через окошко туалета (о том, что чугун-ная решетка, закрывающая окно, имеет потайной замок, знал только он) перелез в простенок между домами.
“Как в дешевом детективе!” — ухмыльнулся полковник, пробираясь по узкому проходу. Вскоре он оказался в небольшом саду церкви Сен-Жермен-де-Пре. Из самой церкви доносились величественные раскаты ре-минорной фуги Баха, на скамьях це-ловались влюбленные; парочка застыла, любуясь великолепны-ми витражами церкви; и вот - возле бюста Гийома Аполлинера он различил знакомый силуэт.
Полковник достает из бокового кармана пистолет, взводит затвор и сбрасывает флажок предохранителя.


4.8. Узбекистан. Серый Город.

Чтобы возбудить этого чокнутого американца серая секре-тарша целует его глаза, губы, шею, расстегивает молнию его брюк. Девушка ожесточенно массирует, сжимает и похлопывает безвольный комочек плоти…
Серый город, застроенный однообразными серыми домами-бараками, с пешеходами, лица которых скучны, как и их одежда, а взгляд - столь же сер, как и выгоревший асфальт, мелькает за ок-ном серой “Волги”. Развалившись на заднем сидении машины, Харвей не отвечает на поцелуи секретарши, с тоской думая о том, что крысиная серость пропитала его насквозь. Не говоря уже о казенном сером костюме из дешевой ткани, серой рубашке и сером галстуке, сбившемся под настойчивыми усилиями этой девушки.
Проронив что-то одобрительное, секретарша расстегнула по-яс брюк и сквозь ткань трусов обхватила губами чуть набухший бу-горок.
Харвей закрывает глаза.
Уйти от тоскливого, серого однообразия, секретного городаин-ститута, от ужасов тайных лабораторий и бесчеловечности прово-димых в них опытов-пыток над живыми людьми, Харвею удавалось очень редко - когда измученный бессонницей он переносился к Ольге, сливался с ее сознанием, с ее душой… Вдвоем им было безмя-тежно счастливо, пока не наступал серый рассвет.
Опасаясь причинить боль, секретарша слегка надкусывает намокшую ткань и проникает языком в образовавшийся просвет.
Оставаясь безразличным, Харвей вспоминает тот день, ког-да миновав военные базы, джип въехал в город.
“Добро пожаловать в “Арзамас-44”, — воскликнул Каримов и пояснил. — Теперь ты можешь быть абсолютно спокоен -
здесь тебя никто не найдет! Этого города нет ни на одной карте, ни в одном почтовом справочнике. Даже на фотографии со спутника эта местность выглядит как скалистое ущелье!”
Восхищенная резвостью отвердевшей плоти, девушка с упо-ением целует ее, что-то приговаривая…
Каримов, ведущий машину на большой скорости, ухмыль-нулся. Он не придавал большого значения замкнутости хирурга, его молчаливости или односложным ответам. Каримов воспри-нял это как естественную обиду, шок, ответную реакцию свободо-любивого сознания на то испытание, которому он был вынужден подвергнуть американца. Понимая, что для нормального сотруд-ничества, установления деловых отношений необходимо время, Каримов делал все возможное, чтобы Харвей ощущал себя не пленником секретного города, а равноправным компаньоном. Бо-лее настораживающим был постоянный (на протяжении трех месяцев!) отказ американца от сексуальных контактов с женщи-нами, которых Каримов присылал ему ежедневно, и его отрешен-ный вид, так не похожий на азарт игрока, который фонтанировал из Харвея во время их встречи у Сионских ворот в Иерусалиме.
В условиях краха СССР, развала и деморализации Организации, управлять сложным механизмом секретного и при этом - многотысячного города, да еще - поддерживая иллюзию сверх-державы, становилось всё труднее и даже опасно. В рамках на-меченных совместно с Тейлором исследований Каримову было необходимо создать ферму по выращиванию физически здо-ровых доноров. Организовать подобное предприятие в городе, пусть даже секретном, но вот-вот готовом вспыхнуть от голодно-го бунта, было бы пустой тратой времени и средств. Поэтому ге-нерал Каримов придумал план. Он придумал очередную комму-нистическую легенду, в которую, как он предполагал, могут пове-рить еще некоторые индивидуумы из числа простых рабочих. Ему удалось вывезти в отдаленный район Узбекистана несколько сотен молодых семей, якобы для возведения нового космодрома.
Тем временем Харвей проводил бесчисленные медицинские проверки этих будущих доноров. Он назначал индивидуальные рационы питания и физические нагрузки. Делал он это автома-тически - его индифферентность серьезно беспокоила Каримо-ва: потомку Улугбека необходим был сильный, уверенный в себе компаньон, а не груда дерьма, которая не в состоянии трахнуть даже подставленную бабу!
С тревогой за будущее своих капиталов, генерал Каримов наблюдал как все сильнее разгорался пожар межплеменных войн на территориях бывших социалистических республик. Как даль-новидный политик, Каримов понял, что работы и на новом месте, на ложном космодроме придется свернуть и как можно скорее покинуть “Арзамас-44”.
Необходимо переехать в США и там, в безопасности, про-должить реализацию грандиозного проекта…
Сейчас, услышав удовлетворенное мычание секретарши, специфические хлюпающие звуки и вздохи Харвея, Каримов успокоился: американец в норме!
Девушка трудилась довольно долго, и Каримов даже сделал лишний круг около Института-2, прежде чем “Волга” сотряслась от восторженного крика Харвея.
— Он кончил! Он кончил! Мне удалось, товарищ генерал! — заголосила секретарша, перекрывая вскрики извивающегося в продолжительном оргазме хирурга.
— Молодец, товарищ лейтена…Товарищ старший лейтенант! — в салоне запахло спермой, что возбудило самого генерала.
— Служу Советскому Союзу!
“Служи, служи... А мы отправимся в Нью-Йорк. Через не-дельку”, — подумал Каримов.

Франция. Париж.

Пистолет исправен и полковник без колебаний спрятал его обратно в карман. Сделав шаг от ограды в сторону сада, полков-ник оказался в кругу неяркого света. Сказав негромко: “Привет. Иди за мной!”, он прошел мимо Хиляка, чья радостная улыбка сверкнула рядом белоснежных зубов.
Полковник обошел несколько киосков и, удостоверившись в отсутствии преследователей, внезапно обернулся к Хиляку. Вы-хватив из кармана сигарету, он сказал по-русски:
— Дай прикурить, товарищ!
— Такой богач, как ты, должен иметь при себе спички! — рас-смеялся Хиляк. — Ты ведь знаешь, я - не курю!
— Куда пойдем?
— У меня есть комната. Здесь недалеко...
— Опять меблирашки?
— Пожалуйста, можем пойти к тебе в гостиницу!
Обнявшись, они прошли несколько кварталов и вскоре ис-чезли в подъезде одного из домов.
— Соскучился, Хиляк? Или вышел на меня по заданию Центра?
— Какой Центр, о чем ты? Им не до меня! Там путчи, перево-роты, а я здесь, бля, в нужде загибаюсь! Вообще потерялся… Свя-зи нет, заданий нет. Американцы не покупают информацию… Они говорят: “Мы свое ЦРУ, распускать собираемся, куда нам еще советскую агентуру пристраивать!”, империалисты, проклятые!
— За что боролись… — задумчиво проговорил Девственница.
— На то и напоролись! Тут один кореш с Северного Флота приезжал, свой мужик, хоть и не чекист, так он, понимаешь, при-вез сюда три урановых стержня - ну, чтобы продать, догоняешь?
— Урановые стержни? Это что-то радиоактивное?
— Ты прав, это, в принципе, урановое топливо для ядерных реакторов на подводных лодках. Но, сам понимаешь: уран - есть уран… Тем более - уже готовый к употреблению, то есть обога-щенный…
— И что, американцы купили этот товар?
— Ты представляешь, даже смешно! Ихний резидент…
— Вы что, лично знакомы?!
— Случайно познакомились, в библиотеке Конгресса, да это не важно! Кстати, оказывается, что его начальничек-то, возглав-ляющий Восточно-Европейский отдел ихней Организации, не по-веришь - платный агент советской Организации! Только на днях его арестовали. Да, так ты прикидываешь, этот ихний резидент отказался купить Уран! Даже слушать не захотел!
— Так ты, вроде предлагаешь свои услуги мне?
— Не знаю… Чем могу тебе помочь? Уже несколько лет, как я изменил специализацию…
— А что, ГРУ вашей Организации тоже расформировали?
— Слушай, ГРУ - это хоть и часть Организации, но на нас нет крови собственного народа… Этот механизм создан и работает для охраны от внешнего врага.
— Ну да! Что-то вроде топора?
— Девственница, а ты не забыл предметы русского быта, мо-лодец! Да, что-то вроде топора. Инструмент в руках армии и госу-дарства.
— Важно в чьих руках этот топор... Не так ли?
— Плевать я на них хотел, в чьих бы руках этот топор ни был!
— Я уже полгода без водительских прав, мотаюсь в метро и автобусах, экономлю каждое су!
— Похоже, тебя не придется вербовать, а, Хиляк!
— Не будь хоть ты козлом! Мне нужны бабки и новые доку-
менты. Можешь помочь - помоги. И я тебе помогу... А нет - скатер-тью дорожка...
— Дым коромыслом?
— И это ты помнишь!
— Так в чем же твоя новая специализация?
— Психофизиологическое оружие. Выявление, сбор инфор-мации обо всех научных кругах, которые занимаются его разра-боткой.
— Ну и как?
— Есть кое-что занятное.
— Например?
— Например, бывший любовник твоей Лизы!
— Ты знаешь о Харвее Тейлоре?
— А ты думаешь, если ты трахаешься с этой помешанной бабой, так кроме тебя никто ничего не знает, так?
— Им серьезно интересуются израильтяне!
— Так это они его и спрятали!
— Ошибаешься. Он ушел прямо из рук их Организации — и исчез бесследно. До сих пор они его ищут по всему миру!
— Что им от него нужно?
— Они уверенны, что в ходе экспериментов он убил одну из своих сотрудниц, не подозревая, что она - их человек, резидент.
Кроме того, они интересуются его научными достижениями не меньше Нобелевского комитета.
— Странно то, что американцы им не интересуются…
— Интересуются, но пока на уровне ФБР.
— Невероятно, куда он мог заныкаться? А ты доверяешь своему израильскому резиденту?
— Доверяю ли я другу своего детства, который возглавляет их отдел в ихней Организации?!
— Это уже чересчур. Оставь эти сказки для своих мемуаров!
— Ладно. Оставим это. Кто бы он ни был - я ему доверяю. Так вот, поскольку ты временно без связи с Центром, и нуждаешься в деньгах...
— Только не надо патетики, - не на партсобрании, бля!
— Я, предлагаю тебе работу.
— Ну?
— Мы должны проверить одного человека… в Голландии. Кстати, если ты справишься с задачей, то резко поднимешь свой рейтинг… в глазах американцев и израильтян.
— Он у меня и так , неплохо стоит! А этот парень, что? Двой-ной агент, как ты?
— Нет. Он…Служит сам себе…Он торговец бриллиантами. Следы к нему тянуться со времен окончания второй мировой войны и совпадают со следами исчезнувшего золота Третьего Рейха…
— Ого! Сколько же ему лет? Он что, долгожитель!
— Он родился после Второй Мировой войны, в хорошей немецкой семье, где-то в Латинской Америке. Он хороший сын, получил прекрасное образование, идет по стопам своего, кстати еще живого, отца.
— При чем здесь Газа, американцы?
— Он финансирует вооруженное сопротивление курдов в Турции и Ираке, палестинцев в Газе. Он предпринимает отчаян-ные попытки добиться автономии для ныне оккупированных из-раильской армией территорий.
— Автономии?
— От Израиля, конечно! А затем - их полного суверенитета с последующим уничтожением Израиля и созданием монолитного мусульманского блока на Средиземноморье .
— Он что, немец, мусульманин, фанат?
— Он ищет уничтожения всемирного еврейства и, как пред-полагают наши специалисты, видит это в тотальном развале нынешней всемирной финансово-политической системы. Он избрал верный козырь: наш народ, мусульмане, есть во всех странах ми-
ра, мы прекрасно подчиняемся религиозной пропаганде, с ра-достью гибнем в огне Священного Джихада против еретиков, с именем Аллаха и его пророка Магомета на устах.
— Похоже, что ты и твои начальники… Вы работаете против него?
— Лидеры наших стран обеспокоены его деятельностью. Они обеспокоены…
— О своих собственных капиталах и вековых традициях, на которых держится их власть!
— Они бояться сами стать его жертвами, в конечном счете, ведь он - немец! И даже - не настоящий мусульманин, хотя совер-шил поход в Мекку.
— Ого! — присвистнул Хиляк. — А причем тут американцы?
— Ему удалось провернуть колоссальную аферу - разорить восточноевропейские и израильские банки и поставить под угро-зу разорения американские.
— Как это?
— Минимум 150 миллиардов долларов США в виде погашен-ных облигаций и ценных бумаг сейчас всплывают по всему миру: в Британии, Франции, Италии, Германии, Австрии, Швейцарии, Лихтенштейне, Испании, Люксембурге, Нидерландах, Канаде, США, Бельгии, Венгрии, Польше и в том, что когда-то называли Югославией.
— Ну и что? Ты говоришь, эти бумаги погашены?
— Вот в том то и номер! “Кто-то” знал, что многие банки при-держивали старые облигации, вместо того, чтобы их уничтожить!
— То есть, если “кому-то” удалось бы заполучить уже ис-пользованные бумаги, он мог бы вновь пустить их в оборот?!
— Ну конечно!
— А что, разве на ценной бумаге, которая использована, не делается никаких отметок?
— Это же не туалетная бумага, дорогой!
— Я помню, в СССР погашенную облигацию надрезали пря-мо на глазах у клиента!
— Мало ли что надрезали на глазах клиента в СССР! В сво-бодном мире стоимость облигации объявляется как нулевая, а сертификат может находиться в обращении, не имея никаких внешних признаков погашения. Понял?
— Ну и ну... Свобода, бля!
— К середине восьмидесятых годов, пять американских бан-ков заключили контракт со специальными компаниями для уни-чтожения погашенных облигаций. Как предполагает один из моих людей в Интерполе, компании, которые обязаны были уничто-жить эти бумаги, не уничтожили их, а…
— Не без “чьего-то” участия, надо полагать!
— А позволили им, этим бумажкам, уплыть и вновь стать “ценными”.
— Вау!
— Например, «Сити Банк» (США) заключил контракт на уни-чтожение 111 миллиардов с компанией МСМ. Этот хлам упако-вали в 3500 ящиков (!) и передали этой самой МСМ.
— Но ведь представители банка должны присутствовать при уничтожении “этого хлама”?! Подписать протокол?!
— Твой советский опыт мешает тебе мыслить широкомас-штабно, Хиляк! Люди из “Сити Банка” слишком заняты собой, что-бы заниматься такой ерундой! У них ланчи, коктейли, телесе-риалы... Они даже не подозревали…
— Или “кто-то” замылил им глазки?
— Что МСМ - это всего лишь трейлер, припаркованный на набережной в Джерси Сити!
— Но ведь 111 миллиардов это…
— К тому времени, когда они начали засвечиваться, и Отде-ление Контроля Валют Казначейства приступило к расследова-нию, МСМ закрыли, а ее фиктивный владелец, некто Бадди Язет-ти, оказался мертв!
— Убийство?
— По словам ФБР, он “скончался от сердечного приступа”.
— Ну да, “не вынесла душа поэта...”
— Во всяком случае - не душа Бадди Язетти.
— Ты хочешь сказать, что “кто-то!”, стоящий за всем этим, убрал исполнителя?
— Чувствую хватку профессионального чекиста! В настоя-щий момент некто - Абегг Роман…
— Рома?
— Нет, это не Рома Кац с нашего факультета. Это юрист из Швейцарии, который пытался продать “этого хлама” на 763 тыся-чи 200 долларов в “Майнерс Нэшнл Банк”, в Потсвиле.
— Поц…
— Я сказал в Потсвиле. Это там же, в Штатах.
— Деньги продать за деньги?
— Я бы тебе зачета по политэкономии капитализма не по-ставил! А этому Абеггу можно ставить “отлично”: под залог фик-тивных 763.200 он собирался получить от банка ссуду в 3,5 мил-лиона звонких! Естественно, выдавая себя за...
— И в этом банке “глазки замылены”?
— И еще как! Если б не настойчивость ФБР, Аббег нагрел бы еще и банк во Флориде. Тут то его и накрыли... На шесть лет тюрьмы.
— Он рассказал, откуда облигации?
— Да. Это через него мы вышли на торговца алмазами.
— Голландца?
— Во всяком случае, его главная резиденция там. Брилли-анты-то он добывает в ЮАР, а обрабатывает...
— В Израиле!
— Точно. И вот тут-то мы переходим к израильским банкам.
— Нет, для меня это слишком!
— В тот самый момент, когда правительство США делает все возможное, чтобы скрыть этот грандиозный скандал, который мо-жет привести не только к падению доллара, но разрушить эконо-мику половины цивилизованных (и не очень) стран - в Израиле курс доллара неожиданно быстро идет вверх! Но это еще не все: крупнейшие израильские банки: Апоалим, Леуми, Мизрахи, Дисконт вдруг начали активно продавать своим клиентам акции своих собственных банков…
— Израильские банкиры, которые имеют своих людей по всему миру, ничего не знали о происходящем?! Или им тоже “за-мылили”?
— Если бы эти банки принадлежали одному лицу - тогда все просто. Но банки эти, как раз, в те времена, в 81 и 82-х годах, при-надлежали разным частным лицам... и фирмам...
— Такие же подставы, как Энтони и Абегг?
— Выяснить это и будет твоей задачей, но ты послушай, что они делают: банки гарантировали вкладчикам прибыль по собст-венным акциям, выделяя деньги для выплаты дивидендов из сво-их же средств, причем заметь - вне зависимости от реальных сво-их дел!
— Они явно рассчитывали на какой-то задел!
— Точно! “Кто-то”, кто управляет этой денежной мясорубкой…
— Так нельзя сказать по-русски, это не грамотно!
— Не важно! Важно, что тот, кто стоит у руля этой махи-
нации, предполагал покрыть расходы банков из отмытых при про-даже “хлама” денежек! И только из-за того, что старые бумаги -
фальшивые, они неожиданно всплыли и привлекли к себе вни-мание…
— Возможно, кто-то не дал себе замылить глазки?
— Возможно. Но возможно так же и то, что столкнулись инте-ресы…
— Чьи?
— А вот на этот вопрос так же предстоит ответить тебе.
— Но какова ситуация с израильскими банками сейчас?
— Покупка банковских акций стала самым выгодным капитало-вложением в израильском обществе, люди продавали последнее...
— Скажи еще - исподнее, бля!
— Возможно, но даже сами банки стали вкладывать свои же свободные средства...
— Ну, да, раз есть задел - появляются “свободные средства”!
— Не перебивай, это важно: они стали вкладывать свои соб-ственные деньги в эти дутые, свои же облигации!
— Но ведь это многократное банкротство?!
— Еще какое! Прекратился приток инвестиций в экономику Израиля, никто не хотел покупать акции фирм и предприятий: ведь банки давали значительно большие дивиденды!
— Но это же крах экономики!
— Да. И это как раз и есть то, чего добивается наш “Герой”! На очереди - экономика стран Индокитая, прежде всего Гонконг, Мализия, а затем Южная Америка, США…
— Крах биржи в Нью-Йорке! Новая экономическая депрессия!
— Но теперь, заметь, уже всемирная!
— Подожди, но Израиль-то устоял! Сегодня уже середина девяностых, а Израиль процветает!
— Да. Устоял. Пока устоял. Да. Израильская казна рассчи-талась с клиентами банков, тем самым получив контрольные па-кеты акций этих банков, и потеряла восемь миллиардов долла-ров… Но, как там у вас, в России, пели? “Еще не вечер”?!
— Ничего. У мирового еврейства денежек не убавилось!
— Отнюдь. Но теперь, ты видишь, что “кто-то” сражается с евреями их же оружием - Деньгами! Деньгами и несоизмеримо большими, чем те, что есть у них. Мы не должны ждать, пока этот “Герой” примется за нас - арабов, а потом за вас - мягкотелых европейцев и американцев.
— Свежо предание…
— Верится тебе или нет, но если бы не еврейские капиталы, трудно сказать, было бы на карте мира сегодня Государство Из-раиль или нет, и была ли бы сегодня биржа в США.
— Но как ты себе представляешь мое участие в этом деле?
— Очень просто. Тебе необходимо прибыть на место, войти в контакт с одним из моих агентов, кстати - израильтянином, кото-рый работает под видом торговца наркотиками… Далее, все инструкции будешь получать от него.
— Не понимаю, почему я, если у вас и так полно людей!
— Они все засвечены секретной службой господина, о кото-ром мы беспокоимся. А ты сохранился свеженьким… Главное, что ты не похож ни на еврея, ни на мусульмана!
— У него есть секретная служба? Организация?!
— И даже что-то вроде вашего “спецназа”. А также четыре вертолета “Апаччи”, один истребитель, два танка “Меркава”, пять танков “Т-34”, несколько БМП, пусковая установка “Ураган” и на ней одна штука СС-20 с ядерной боеголовкой. Это не считая вся-кой мелочи, вроде контейнеров с Сибирской язвой и черной оспой.
— И я один должен со всем этим справиться?!
— Справятся без тебя. Твоя задача, как обычно: сбор инфор-мации.
— Но не случится ли, что я окажусь между мусульманами, американцами, израильтянами и русскими?
— Конечно, окажешься. Но вот выжить и хорошо заработать - это зависит от тебя. Но учти, каждая из названных тобой сторон интересуется им по разным причинам, и уж никто не знает, кроме меня, о местонахождении нефти, найденной его людьми. Есть вопросы?
— Есть. Мне необходимо сорок восемь часов, чтобы соста-вить их список!
— У тебя есть два дня для раздумий. Но учти, что вначале октября наш “Герой” должен быть в Голландии.
— Но один вопрос я хотел бы…
— Это будет стоить сорок пять тысяч в месяц, плюс расходы, страховка и авиабилеты. Хватит?
— Но…
— Да, а это - мой подарок - можешь исчерпать лимит этой карточки, там осталось около двадцати пяти тысяч. Личной под-писи, как и предоставления удостоверения личности, не требу-ется ни в какой стране!
— Друга ты никогда не забудешь…
— Если с ним повстречался в Москве! Кстати, о Москве. А где сейчас этот, твой мужичок с урановыми стержнями?
— Что, интересуешься?!
— Да. У меня есть покупатель. Ты имеешь десять процентов от сделки…
— Пятнадцать!
— Тринадцать.
— Договорились.
— Сам заедешь за товаром?
— Нет, вот тебе адресок. Но - что б было тихо!
— Не извольте беспокоится! Доставим в лучшем виде, с соблюдений всех правил радиационной безопасности!

4.9. Франция. Париж. Маленький Дивертисмент.

...Полковник ловко выпрыгивает из бассейна, оставляя разомлевшую Лиз в бурлящем котле джакузи...
Сквозь легкую пелерину ресниц она видит, как он подошел к бару, наливает и мгновенно выпивает рюмку коньяка.
Блестки водяных капель скатываются по атлетическому тор-су и бесследно исчезают. Она любуется стройными линиями его ног, рельефные мышцы которых переливаются в небольшие, но упругие ягодицы, восхищается четким треугольником плеч. Этот мужчина слишком хорош, чтобы созерцать его тело равнодушно: прикрыв веки, Лиз опускается чуть глубже, как раз к тому месту, где из хромированного ободка вырывается, ввинчиваясь в толщу воды, поток воздуха. Лиз слегка раздвигает ноги, позволяя упру-гим пузырькам ласкать себя, проникать внутрь, помогая им легкими прикосновениями пальцев…
Всего несколько мгновений назад он вознес ее к вершине на-слаждения, но чудо близости с ним заключалось как раз в том, что чем больше она наслаждалась им, тем скорее она желала по-вторения…
Изголодавшись друг по другу во время скучных заседаний конференции, они обменялись красноречивыми взглядами, не в силах дождаться интима гостиничных апартаментов.
В боковой стенке бассейна на уровни груди Лиз обнаружи-вает еще один хромированный ободок, из которого вырывается воздушный поток. Она приближает к быстрому течению свой ро-зовый сосок и, ощутив необычность такого прикосновения, бла-женно вздыхает. Это оказывается неожиданно приятным, но, без-условно, несравнимым с поцелуями и покусываниями его губ...
Лизу просто взбесила настойчивость израильской жур-налистки, кажется, с пятого канала телевидения, которая вмес-то того, чтобы быстренько взять интервью у посланника коро-ля и уйти, вдруг уселась с ним в холле конференц-зала пить ко-фе. Своими выпуклыми (как у лягушки) глазами она уставилась на губы полковника. А этот... Тоже расплылся в счастливой улыбке!
Наблюдая за воркующей парочкой из другого угла зала, Лиз придумывала различные способы того, как отвлечь внимание полковника от распахнутого пиджачка этой прилипалы: под ним не было белья, только пара висящих, как сушеные сливы, грудей.
Лиз слишком уверенна в своей красоте, в притягательнос-ти своего тела, чтобы беспокоиться из-за какой-то полувысу-шенной журналисточки! Но она также хорошо знала восточ-ные нравы, и не желала рисковать единоличным владением.
Тот факт, что еще какая-нибудь женщина смеет смотреть в глаза и на губы этого мужчины, может позволить себе и нечто большее - пусть даже в мечтах - привел Лизу в бешенство.
Незаметно для окружающих, вставив шпильку в элект-рическую розетку, Лиз вскрикнула от вспыхнувшей искры ко-роткого замыкания и в наступившей на мгновение темноте, увлекла полковника к поджидавшему их лимузину.
Сейчас она блаженно улыбается этим воспоминаниям. Вос-поминаниям о своей смешной ревности. Она чуть раскрывает гла-за, чтобы поймать на себе воспламеняющий взгляд полковника.
Он одевается. Его взгляд безразлично скользит по телу Лиз, словно сквозь мыльную пену. Это ледяное безразличие, если не сказать отвращение, которым он исполнен, поднимает в душе Лиз настоящую бурю. Она вновь вспоминает журналисточку и то, что при входе в отель администратор протянул полковнику конверт.
Она видела, как во время чтения коротенькой записки лицо ее любовника озарилось каким-то другим, внутренним светом. Он проронил тогда лишь: “Это служебное”.
Лиз не нашла записку среди вещей полковника, пока он был в душевой.
Этот безразличный, холодный взгляд разом лишает ее удо-вольствия от игры с воздушными пузырьками, от прикосновений к свой шелковистой коже.
Как только за ним закрывается дверь, она стремительно вы-бирается из бассейна и, оставляя смешные мокрые пятна на ков-ре, прижимается к двери.
“Если мадам спросит обо мне - пусть позвонит в машину! — слышит она голос полковника. — Я хочу проветриться один!”
Интонация, с которой было сказано это слово –”один”, под-брасывает огня в бурю ревности, превращает госпожу Коэн-Мо-шавник, еще только мгновение назад, разомлевшую от эроти-ческих наслаждений красавицу, в огнедышащий вулкан, готового к немедленному извержению.
Лиз звонит в ресторан и заказывает еще шампанского. Она вновь опускается в теплую негу бассейна, страстно желая, чтобы шампанское принес официант
“Пусть даже самый уродливый из всего персонала этой гос-тиницы!” — закрывает она глаза.
В дверь стучат, и, выкрикнув “войдите”, Лиз приготавливает-ся к нападению.
Но за сверкающим ведерком, в котором среди кубиков льда покоится бутылка с золотой головкой, виднеется тощая фигура официантки. Ее бесцветные глаза не выражают ничего, кроме надежды на чаевые.
Вложив свое разочарование в короткое “Мерси”, Лиз с нетер-пением дожидается, чтобы женщина ушла. Затем, покинув ванну, укутывается в бесконечное полотенце. Тщательно протерев свои роскошные волосы, она укладывает их в нечто наподобие чалмы - уж слишком она любит свои волосы, чтобы выжигать их феном!
Выйдя из ванной комнаты, она на секундочку задерживается у бара и, опрокинув рюмку коньяка, проходит в спальню.
Раскрыв многочисленные ящички и тайнички своего завет-ного несессера, в котором таятся чудеса косметики, она достает несколько баночек, тюбиков, каких-то коробочек лишенных эти-кеток и надписей. Она не пользуется продукцией косметических фирм, предпочитая массовому производству старинные рецепты благовоний, унаследованных ею от бабушки, а той - от своей ба-бушки, чей род велся от Суламифи.
Стремясь укротить клокочущий вулкан, женщина, сбросив по-лотенце, забирается в кровать, вставляет в уши миниатюрные золо-тые наушники и нажимает клавишу магнитофона. Расслабляющие звуки накатываются на нее томными волнами, не заглушая возму-щение ревности, а переплавляя ее в неукротимость желания…
Не найдя успокоения в постели, Лиз выбирается из нее и, подняв температуру кондиционированного воздуха, принимается втирать в свое тело драгоценные масла и кремы. Она любуется собой в огромном овальном зеркале спальни и это еще больше распаляет ее воображение. Вдруг, рассмеявшись чему-то, она вскакивает, сбрасывает наушники и ныряет в бескрайние прос-торы платяного шкафа. Сопровождаемые смехом и какими-то восклицаниями, из шкафа вылетают всевозможные предметы бе-лья, платья, газовые накидки, туфли и, наконец, появляется Лиз. С видом заговорщика, готовящего дворцовый переворот, она разворачивает, раскладывает и затем одевает кружевные труси-ки бикини-супер, состоящие из двух замысловатых полосок и та-кой же, ничего не скрывающий, а скорее - аппетитно преподнося-щий, лифчик. Покрасовавшись немного перед зеркалом, женщи-на набрасывает на себя шелковый халат с хищным драконом на спине и, подняв телефонную трубку, вызывает командира тело-хранителей.
Позволив вошедшему офицеру найти себя в спальне, у зер-кала и с бокалом в руке, Лиз молча поднимается. Она распахи-вает халат, демонстрируя бикини. Подходит к нему, вынимает из его уха наушник, пробегает длинными пальцами по проводу, иду-щему к портативной рации, отсоединяет и отбрасывает его. При-ложив благоухающий палец к губам удивленного атлета, призы-вает его к молчанию, а затем расстегивает и снимает с него сво-бодный пиджак, под которым в хитросплетении кожаных ремней приготовлен короткоствольный автомат, несколько пистолетов и гранат. Расстегивая бесчисленные пряжки и кнопки этой сбруи, она раскладывает коллекцию оружия среди своих принадлежнос-тей, все еще не позволяя остолбеневшему мужчине проронить хоть слово. Судя по краске, нахлынувшей на его лицо, он зажи-гается, но слишком медленно - линии брюк все еще не возмуще-ны какими-либо деформациями. Тогда, сбросив чалму и рассы-пав богатство своих волос по обнаженным плечам, она опускает-ся перед ним на колени, расстегивает брюки, ремень, сбрасывает одежду на пол и, ласково собрав в ладони его трепещущую плоть, погружает ее в теплую влагу своего рта. Офицер вскрики-вает от восхищения и, обхватив голову Лиз, приближает ее еще больше к себе.
Своим вздрагивающим язычком она заставляет атлета мгно-венно кончить.
Лиз подставляет лицо под драгоценную влагу. Вот в какой “косметике” черпали красавицы всех веков свою неувядающую красоту!
Лиз распростерлась на ковре, кончиками пальцев разнося целебную “мазь” по своему лицу.
Справившись со своим дыханием, солдафон падает около нее. Он пытается ласкать Лиз.
Возможно, ему и удается (иногда) расшевелить какую-ни-будь инфантильную домохозяйку или (в спортивном зале) какую-нибудь офицершу, но Лиз его попытки не трогают: дикая рев-ность, переплетаясь с неудовлетворенным желанием, возбужда-ет ее сильнее всяких ласк.
Она сбрасывает с себя халат и усаживается на него верхом. Даже в этот момент он остается слугой, телохранителем, а не властителем ее роскошного тела.
Азартная скачка длится довольно долго. Смяв ее грудь, при-чиняя Лиз не столько радость, сколько боль, мужлан кончает, вы-
гнувшись колесом и чуть не сбросив наездницу на пол.
Не позволяя ему остынуть, задыхаясь и не получив удовле-творения, Лиз заставляет его подняться, а сама, предоставив в его власть свои пышные ягодицы, опускается на колени, грудью прижавшись к простыне.
Он остервенело кидается на нее, грубо входит и высекает из нее дикие крики. Он долго не может кончить на этот раз, но с каждым ударом Лиз приближается к вершине... Распаленная, ме-чущаяся в жестких руках, она раскрывает глаза и сквозь марево оргазма замечает стоящий рядом телефон. Шальная мысль по-сещает ее. Лиз приподнимается на локтях и, сдерживая стоны, набирает номер телефона.
Солдат останавливается, но Лиз не дает ему выйти, глубже впускает его.
— Алло... Это.... Это ты, дорогой? — сдерживаемое дыхание сексуальной игры придет ее голосу особую бархатистость, насыщенность красками. — Где ты?
— О, дорогая! Ты не спишь?
— О…Я не могу без тебя... Ах...Уснуть... Ты вышел так тихо...
— Да. У меня деловая встреча...
— О, это великолепно...Это восхитительно... — опустив теле-фонную трубку на уровень бедер, Лиз дает возможность полковнику услышать, как скользит волшебный поршень.
— Алло, Лиз! Плохо слышно! Опять какие-то помехи! Какие-то шорохи...
— Деловая встреча? В два часа ночи? О... как хорошо…
— Не волнуйся, дорогая, я скоро приеду, уже лечу к тебе…
— О, как хорошо! — вскрикивает Лиз в судорогах оргазма и далеко-далеко отбрасывает телефон.










4.10. Узбекистан. Серый Город.

Войдя как обычно без приглашения, Каримов прогнал секретаршу и, не здороваясь положил на кровать, прямо перед глазами Харвея, голубую пластиковую папку. Папку с эмблемой туристической компании.
— Что это? — не поверив своим глазам, спросил Харвей.
— Все необходимое для перелета в Нью-Йорк.
— Когда?
— Вылет из Москвы, из “Шереметьево-2”, в шесть утра, четвертого октября. Для подготовки мало времени.
— Подготовки?
— На территории бывшего Советского Союза идет межнаци-ональная война. Экономические и прочие связи между респуб-ликами нарушены. Со дня на день ждут прекращения полетов из Ташкентского аэропорта. Прорваться в этой грызне будет не просто... А в Москву необходимо прибыть раньше: надежный че-ловек изменит твою внешность и позаботится о гардеробе.
Слушая математически сухие аргументы генерала, Харвей с восторгом рассматривает содержимое папки: паспорт гражда-нина США, испещренный многочисленными штемпелями и на-клейками виз, страховой полис, красный с белыми линиями би-лет авиакомпании Транс Ворлд Эрлайнс - все на имя Гарри Си-бенса, бизнесмена из Нью-Йорка. Харвей тепло улыбнулся сто долларовой купюре, прикрепленной внутри паспорта.
— Как видишь, зарезервированы два рейса: если не успеем на прямой — остается транзитный через Голландию.
— А хоть через Северный Полюс, только скорее домой! — воскликнул обрадованный американец, и Каримов с удоволь-ствием отметил в нем проснувшийся азарт.
— Что я должен делать? - воскликнул Харвей.
— Ничего. Сегодня ночью уходим. Отдыхай, “Гар-ри”! — от-чеканил Каримов и вышел.
Все пережитое разом обрушилось на Харвея, мешая со-средоточиться, не позволяя уснуть. Внутри него нарастали уда-ры, звучали в нем радостными колоколами, празднуя скорое воз-вращение.
Понимая, что в одиночку не справится с долгожданным собы-тием, Харвей позвонил секретарше и попросил ее вновь прийти.
Когда в середине ночи Каримов вошел в его квартиру, то опять застал старшего лейтенанта в объятиях американца.
“Однако, парень разошелся! Да и девка - молодец, как его
скрутила!” — подумал генерал, одетый в штатское, и выписал старшему лейтенанту ордер на получение двойного пайка: в свя-зи с перестройкой и распадом СССР секретный город “Арзамас-44” выпал из схемы особых поставок, и теперь его жители были вынуждены экономить каждую крошку хлеба.
Серая с черными номерами “Волга” беспрепятственно вы-везла их через несколько КПП.
Был полдень, когда они оказались в пригороде Ташкента.
Не разговаривая во время дороги, они так же молча подня-лись по лестницам какого-то общежития и, указав на соседнюю дверь, Каримов бросил:
— Спать. Я разбужу, — и скрылся за дверью.
Не приняв душ и не раздеваясь, Харвей повалился на несве-жие простыни и уснул.
Снился Харвею госпиталь, но не его суперсовременный ме-дицинский центр, а маленькая больница для бедных.
Здесь, в тесной комнатенке, вместе с другими больными и их родственниками, лежит Ольга.
Он останавливается в нескольких шагах от ее койки. Роза не замечает Харвея, склоняется над Ольгой, прикладывает влажный тампон к ее разгоряченному лбу.
Судя по ее, изуродованному беременностью животу - Оль-ге скоро рожать.
— Ольга! — зовет Харвей. Но она не слышит, глаза ее закрыты во сне или в каком-то забытьи.
Входят Осип и Ник. Один - с пакетом еды. Другой - с буке-тиком полевых цветов. Роза обращается к ним:
“Она в пустыне. Знойный полдень испепеляет грудь ее, но бесконечный путь не пройден: струится вечность сквозь нее... Она идет... Немилосердно сжигает Рок черты ее, уже ис-тлевшие надежды не наполняют дух ее...
Она - идет. И видит - море. И припадает чуть дыша... Не утоляет смертной жажды красивый облик миража... Она идет! Ночь не ласкает ее сожженные ступни... Но час рассвета на-ступает, а путь - далек... И нет черты...”
Вырываясь из топких щупалец зыбучего песка, обессилев-ший Харвей бредет к Ольге, чей полупрозрачный силуэт вид-неется в пурпурном мареве.
Он вдруг осознает, что идет к ней очень давно - всю эту жизнь, что трепещущий мираж - есть его дом. А женщина в ок-не, с тоской глядящая на одинокое дерево, на полузанесенную песком дорогу - это его Ольга. Она далеко... Но он снова переживает на себе ее прощальный взгляд…
Уходя, он остановился возле дерева, сорвал недозрелое яб-локо... крикнул: “Я вернусь, Ольга!” и, все-таки, ушел... Должен был уйти...
“Только раз бывает в жизни встреча, только раз судьбою рвется нить...” — прошептал он слова их любимого романса.
Где-то в больнице порыв ветра грохнул дверью. Ресницы Ольги вздрогнули, она вздохнула и заговорила, не открывая рта и не просыпаясь:
“Отзвук песни отдаленной мне напел вдруг о тебе: мы идем с тобой как прежде - и рука лежит в руке.
Для чего нам быть в разлуке, когда чувства так сильны? Кто терзает наши души, оставляя только сны...
Неразлучные минуты истекают чередой... Нет страшней душевной муки, просыпаться не с тобой... В то, что предал ты - не верю! Я - твоя и ты - весь мой! Просто ты блуждаешь где-то, но я знаю - не с другой!”
Выспавшись до рассвета следующего дня, они завтракают в номере Каримова, обсуждая детали предстоящей работы…
По озабоченному виду бухарца Харвей понял, что мысли его заняты другим.
— Что-то случилось? — спросил он.
— Моих людей нет на явочных квартирах. Отменены полеты из аэропорта города Ташкент. Рассчитывать на военных лет-чиков я тоже не могу - идет война с таджиками и киргизами. Гру-зия и Осетия тоже воюют, а лететь как минимум - шесть часов… А дозаправка? Но если кто-то из летчиков и поднял бы свою ма-шину, чтобы перевезти нас - собьют, гады... Поэтому… Поэтому нам остается, смешавшись с толпой беженцев, ехать поездом… И мы можем не успеть к заказанным авиарейсам!
— Полетим следующим, если что...
— Если моих людей нет в Шереметьево - никуда мы не по-летим! Не хватит денег на доплату за перенос рейса. Мои фон-ды законсервированы в Нью-Йорке, и только там я могу ими рас-поряжаться.
— Когда едем? — Харвей впервые видит генерало-врача та-ким озабоченным, погруженным в себя, с блуждающим расте-рянным взглядом потемневших глаз.
— Когда едем? — повторил он, чувствуя, что Каримов что-то не договаривает.
— Немедленно!
Каримов остановил машину перед запрещающим сигналом светофора, на одном из оживленных перекрестков в районе Алайского базара.
Безучастно рассматривая толпу, Харвей думает о возвра-щении, о том, что прежде всего необходимо найти и перевезти в Штаты Ольгу. Он не обратил внимания на старика, отделивше-гося от толпы и сделавшего шаг в сторону их машины.
Подойдя вплотную к двери автомобиля, старик неторопливо достал из кармана пистолет.
Крик бухарца прозвучал одновременно с глухими ударами выстрелов. Скорее инстинктивно, чем, повинуясь этому жуткому крику, Харвей кинулся в пространство между сидениями.
Старик стрелял, пока из залитого кровью туловища, при-стегнутого ремнем безопасности, вместо шеи и головы остался торчать острый обломок позвоночника.
Затем также неторопливо старик бросил пистолет внутрь “Волги” и расстворился в толпе.
Все произошло так быстро, что водители соседних автомо-билей спохватились только тогда, когда серая “Волга” не двину-лась на зеленый сигнал светофора. Дико взвыли клаксоны, тре-буя уступить дорогу - это спасло Харвея, выхватило его из оцепе-нения страха: он выскочил из машины и побежал сквозь застыв-шую в мгновенном шоке толпу. На ходу он сорвал вымазанную в крови и мозговом веществе одежду, вскоре оказавшись в трусах, туфлях и с голубой папкой, которую прижимал локтем к груди. Он забежал в какой-то в разрушенный дом и притаился.
Здесь ему были слышны свистки полицейских, вой сирен, причитания женщин. Судя по всему, погони за ним не было.
Подобрав недопитую кем-то бутылку воды, он с отвращени-ем сделал несколько глотков, а затем, пролив немного в ладонь, смыл чужую кровь со своего лица. Бешено колотящееся сердце было готово выскочить из горла.
“Уехать в Москву надо сегодня же! — думает он, оглядываясь по сторонам. — В голубой папке есть все необходимое, чтобы добраться домой… Но в таком виде выйти, пусть даже на азиат-ский базар, со сто долларовой купюрой, чтобы купить какую-ни-будь одежду, - равносильно самоубийству!”
Через пролом в стене его взгляд выхватил из базарной тол-пы нищего попрошайку. Спустя несколько секунд Харвей уже зна-ет, как поступить. Разжившись на попрошайничестве кое-какой мелочишкой, американец отправился по торговым рядам - как был в трусах и довольно скоро приоделся.
Занюханный, потерявший подкладку пиджачишко, такие же занюханные, с дырами вместо карманов штаны сделали хирурга неотличимым в базарной толпе. Прячась в ней, он решил, что не откроет рта, чтоб не выдать своего английского языка. Общаясь с торговками, он дико таращит глаза и мычит. Это вызывает со-
чувствие у бывших советских гражданок - парень глухонемой, видать пострадал на войне…
Таким образом, он не только разжился одежонкой буквально спустя полчаса после убийства Каримова, но также расширил свой бюджет до трех окурков сигарет и ломтя сухого хлеба.
Переходя от перрона к перрону, толкаясь среди людей, обве-шанных тюками, мешками, баулами, он подвывая: “Маскоу-а? Москоу-а?” нашел длиннющий железнодорожный состав, готовый вот-вот тронуться в путь.
Люди в форме, видимо служащие железнодорожной компа-нии, пытались оборвать гроздья желающих, облепивших поручни допотопных вагонов.
Истерический, надрывный вопль тепловоза перекрыл их крики:
“А ну, сходи, шушера! А ну, свали, которые тут без билета! У тебя есть билет? Утебяестъбилетутебяестьбилет?”… Сирена заткнулась так же резко как началась и, чихнув пневматикой, сос-тав дернулся.
На мгновение растерявшись, Харвей не знал, что предпри-нять: купить билет было немыслимо. Упустить этот поезд - озна-чало остаться здесь надолго, опоздать на самолет…
Вдруг где-то рядом с ним двое зашептались... на английском языке! Это был плохой, по всей видимости, школьный англий-ский, с резким русским акцентом. Стараясь сохранить свой раз-говор в тайне от окружающих, эти двое тихо переговаривались на ломаном английском:
— Рахит, к следующему поезду принеси еще мыло и водку, — пыхтит молодой “бизнесмен”, рассовывая что-то по огромным сумкам.
— ОуКей, Миша. Будет! Зачем ты товар из коробок в сумки перекладываешь, не удобно так тащить?
— Неудобно… Неудобно, — бурчал Миша. — Зато надежно. С коробками вокзальные рэкетиры потрясут, понял?! Да и среди проводников хватает уголовников!
— А как же ты внесешь все это в вагон? Смотри что творится!
— Бутылку - проводнику, и за бутылку любой, даже этот до-ходяга, видишь, рядом тасуется, занесет в вагон.
Рассмеявшись, он крикнул Харвею по-русски:
— Эй! Товарищ! Выпить хочешь?
Харвей замычал, замотал головой и подскочил к благодетелю.
— Отнеси-ка эти сумки в вагон номер пять, товарищ! —
“бизнесмен” на всякий случай растопырил пальцы, показывая “пять” и еще громче завопил в самое ухо Харвея, чтоб дошло до глухонемого:
— Скажи проводнику, мол, Мишаня едет! МИ-ША-НЯ! По-нял?!
— МИ-ША-НЬЯ! — заголосил Харвей и, подхватив тяжелен-ные сумки, засеменил к вагону номер пять.


4.11. Франция. Париж. Конец Маленького Дивертисмента.

Отчеканив: “Свободен!”, Лиз отталкивает еще разгоря-ченное половым актом мужское тело. Не подавая признаков жиз-ни, тело потно скользит с ее бедер на ковер
— Я сказала: “свободен!” — она ставит ногу на лицо слуги, пальцем стопы оттягивает веко. — Умирать будешь на боевом посту! — и, переступив через него, проходит в душ.
Вулкан ревности излился лавой вожделения, и теперь жест-кие водяные струи сбивают следы этой лавы. Подставляя под струю то одну, то другую часть тела, однако так, чтобы не за-мочить волос, Лиз обретает спокойствие...
Каким бы ни был полковник - она не должна принимать его слишком близко к сердцу: мелкая рыбка в мутной воде тайной войны.
Арканзасский саксофонист, неожиданно для всех превра-тившийся из малька в кита - вот мишень, достойная ее та-ланта! Вот ради чего стоит забыть проделки полковника.
— Я еду на Монмартр, приготовьте машину! — распоряди-лась она.
Лиз провела свои юношеские годы в Париже, который стал для нее своим. Она знает здесь каждый уголок, любит загля-дывать в маленькие бистро, часами бродить по Монмартру. То ли годы берут свое: она взрослела, а Париж старел, то ли востор-женность юности уступила прагматичности зрелости, но облик современного Парижа все более отличался от того города, кото-рый оставался в ее воспоминаниях.
Из окна своего лимузина она видит бурлящую жизнь Мон-мартра, который уже похож на один из кварталов Бродвея! Из храма служения музам Монмартр превратился в обыкновенное коммерческое шоу для туристов.
Она остановливает машину возле кабаре “Черный кот”. Сверкающие огнями афиши зазывают на какую-то американскую труппу. Времена Аристида Брюна, любимцев парижской богемы
Эдит Пиаф или Жоржа Брасенса, по-видимому, прошли безвоз-вратно.
Ее внимание привлекает толпа в центре. Немолодой, уста-лый человек в канотье и с микрофоном в руках, изображает под фонограмму песни Бэко, Азнавура, Монтана. Рядом с ним - жен-щина с маленьким серым пуделем. Она держит в руках ночной горшок, куда слушатели бросают деньги. Лиз приоткрывает окно машины, и звон падающих в горшок монет наполняет ее сердце тоской по беспечной, веселой юности.
— А что, луковый суп здесь по-прежнему самый вкусный? — спросила она водителя.
— Да, мадам.
— Тогда поедем в “Де Маго”! Или нет -- лучше в “Ла Куполь”. Но прежде мне хотелось бы прогуляться возле Сакре-Кер… А уже после - в “Ла Куполь”!

Узбекистан. Восточный Экспресс.

Набрав максимально возможную скорость, Харвей на полном ходу вклинился в орущую, пеструю толпу, облепившую вагон номер пять. Тяжелые сумки придали ему инерцию и разруши-тельную силу, благодаря которым он прорвался сквозь ряды осаждающих. Дико вопя: “МИ-ША-НЯ! МИ-ША-НЯ!” он опрокинул проводника в черном и, смешавшись с большой цыганской семь-ей, ворвался в вагон.
Завидев чужака, притершегося к семейству, старый цыган стал орать на него, пинать и выталкивать обратно из вагона.
Харвей мычал что-то вроде: “Москоу-а! Мы-ша-ня!”, и неиз-вестно, чем бы закончилась эта дискуссия, если б молодая цы-ганка не окунулась в озера его зеленых, исполненных мольбой глаз. Она встала между спорящими мужчинами и, найдя какие-то аргументы, сумела заставить старика успокоиться и позволить нищему бедолаге ехать около них. Продолжая ворчать и перио-дически ругаясь, цыган отобрал у Харвея сумки и пальцем указал ему на место под деревянным лежаком. В это время состав дернулся, оторвался от платформы и, роняя грозди неудачников, осыпающихся со ступенек вагонов, очень быстро оставил вокзал.
Забравшись в пыль, под лежак и, счастливо улыбаясь, Хар-вей старался привести свое возбужденное дыхание в унисон со стуком вагонных колес. Тем временем цыганская семья, заняв-шая полвагона, забивала свои четырехместные “кибитки” огром-ными узлами, коробками, сумками. Услышав грозное цыканье
мамаши, цыганята послушно вытерли носы о занавески много-разового пользования. Появился проводник, на ходу пересчи-тывая деньги, бутылки водки и куски колбасы, полученные от без-билетных пассажиров.
Надышавшись пылью, Харвей несколько раз чихнул, чем вы-звал недовольство ожиревших тараканов, которые, тарабаня уса-ми, угрожающе придвинулись к нему.
Захрипело радио. Из слов веселой песни Харвей смог по-нять: “Восток - дело тонкое, Петрухааа!” Немытый, видимо, с рож-дения вагон с потрескавшимися стеклами и сломанными дверь-ми бросало и швыряло из стороны в сторону, как хрупкую лодочку в девятибальный шторм.
Некоторое представление о штормах на море Харвей уже имел, но ездить по железной дороге, тем более — СОВЕТСКОЙ, — ему не приходилось.
Он принимал на себя бесконечные удары, размышляя о том, почему круглые колеса, катясь по совершенно гладким рельсам, стучат и подскакивают, совсем, как колеса неподрессоренного автомобиля по каменным глыбам. Впрочем, долго предаваться этим размышлениям ему не пришлось, поскольку, разместив-шись и несколько попривыкнув к поездке, спонсор его путешес-твия - цыганская семья, позволила ему, наконец, вынырнуть из укрытия.
Дух захватывает у Лиз от широты и простора: со ступенек базилики Сакре-Кер, стоящей на самой вершине холма, перед ней раскинулась панорама Парижа. Она лежит перед Лиз в том-ной истоме, совсем как несколько минут назад у ее ног лежал молодой, сильный мужчина.
Лиз созерцает старые крыши, привольно раскинувшиеся бульвары, разлетающиеся лучами звезд от уютных площадей; искрящиеся фонтаны Трокадеро. На миг голова у нее идет кругом - ей кажется, что она взлетает и парит с этого холма туда, к Три-умфальной Арке и с высоты своего полета даже различает суету и праздничный блеск Елисейских Полей…
Она покачнулась, но сильная рука подхватывает ее:
— Тебе плохо? — в глазах полковника пляшут огоньки не-поддельного беспокойства.
— Мне… Хорошо... Очень…
— Прости, Лиз. Я не предупредил тебя. Но это была важная деловая встреча!
— Не беспокойся, дорогой, я понимаю, — она иронично взглянула на него и протянула надушенный платок. — Помада… Очаровательна! Но вот рубашку тебе придется сменить!
— Воспользовавшись его секундным замешательством, Лай-за направляется к машине.
— Ты в отель? — спохватывается полковник.
— Нет. В “Ла Куполь”, поесть лукового супа. Можешь ехать со мной, подкрепиться! — смеется она.
Поесть - это было именно то, о чем уже давно мечтал Хар-вей. Поэтому вид стола, накрытого цыганами, еще больше вдох-новил его: грибы, маслины, два гуся, глазенки грустные селедки глядят из-под лукова кольца и батарея русской водки готова к бою не шутя.
Перед ним поставили и доверху налили стакан. Стук колес, нестройный хор цыганских голосов, что-то выкрикивающих, пере-палка в другом конце вагона - все перекрыл истерический крик какого-то парня, ушибленного сломанной дверью тамбура.
Повинуясь всеобщему подъему, Харвей поднял и опрокинул внутрь стакан с огненной водой. Дальнейшее раскручивалось для него, как в немом кино: то ли напряжение последних дней, то ли ливанская контузия, то ли водка, а, скорее всего, все сразу, оглушило его, завертелось перед глазами невероятной, фан-тасмагорической картиной.
Он видел раскрывающиеся рты и удары пальцев по струнам гитары, но не слышал цыганского романса; он видел как появ-лялся из ничего служащий железнодорожной компании, который долго объяснял собранию, что “...кто хотят ехать как люди — бе-гом получайте постельное белье! На голых матрасах спать не дам, буду будить!”, но не понимал ничего. А другие, видимо, поня-ли и бросились следом за этим, одетым в государственную фор-му, служащим советской железнодорожной компании.
Он не слышал ее слов, но схваченный тонкой, остро пахну-щей рукой цыганки, оказался повержен на деревянный лежак, мокро обцелован и неизвестно, что было бы дальше, если б ее не оторвал взбешенный цыган, видимо, муж, и не исхлестал бы обоих нагайкой.
На следующий день Харвей очнулся на своем месте, под злополучным лежаком, от дикого храпа, сотрясающего вагон сильнее, чем удары колес.
Голова и тело болели нестерпимо. Ему казалось, что весь этот сумасшедший поезд скачет не по стальной магистрали, а по его ребрам, спине, голове, испуская идиотские гудки из ЕГО СОБ-СТВЕННЫХ ноздрей и ушей. Ему захотелось писать. Он осторож-но выбрался в коридор и, придерживаясь за раскачивающиеся стенки вагона, принялся искать туалет. Хирург нашел туалет по запаху, нашел-таки, туалет! Но туалет закрыт. После выпитого на-кануне, да еще при такой тряске, писать захотелось еще сильнее.
“Кроме того, не мешало бы побриться и принять ванну…” Размышляя об этом, он топтался между спящими вповалку, пря-мо здесь, в туалетном тамбуре, путешественниками.
Наблюдающий ситуацию, служащий советской железнодо-рожной компании, одетый в государственную форму, сжалился и открыл дверь туалета. Хирург не замедлил ворваться, однако, справиться с веселой, беззаботно бьющей струей в условиях сильной качки оказалось непростым делом. Отделавшись не-сколькими ушибами и слегка замочив недавно приобретенные брюки, он все-таки облегченно вздохнул.
По дороге обратно, Тейлор остановился понаблюдать за действиями проводника, раздумывая, стоит ли возвращаться в цыганское купе или нет?
Проводник, привычно нащипав топориком лучину, стал раз-водить костерок. Дунул в топку раз, дунул другой, и буржуйка рас-кочегарилась.
Пассажиры восточного экспресса еще спали, а Харвей уже отпаивался горячим чаем с лимоном, а потом под шум нарож-дающегося дня, блаженно уснул на своем месте, под скамьей.

4.12. Россия. Москва. Полдень.

Озверевшая толпа выбросила Ури из ГУМа на Красную Площадь и рассыпалась по другим магазинам.
Октябрь дует, как всегда, ветрами, и, чтобы прикурить, Ури пришлось спрятаться в собственном пальто. Жадно затянувшись американским табаком, он злобно оглядел Спасскую башню Кремля, Мавзолей Ленина, толпы митингующих. Куранты сыпали на площадь полуденный бой. Повсюду - шлепанье трехцветных флагов и транспарантов, обрывки речей, песен, лозунгов, топот демонстрантов.
Привычно почесав в штанах, Ури загасил сигарету, вдавив ее в ближайший столб, словно пытаясь раздавить злобу на самого себя, на командование, на партийное руководство.
— Ты с кем, товарищ? — обратился к нему работяга, уве-шанный орденами и медалями.
— Я не говорю по-русски! — гаркнул Ури по-английски и за-спешил к поджидавшей его черной “Волге” с серыми номерами.
— Пошел! — приказал он водителю, и машина тронулась.
Ури злился на себя и на весь белый свет уже давно - с тех пор, как он провалил операцию “Меркава”. Американский врач-шпион ушел из-под самого носа Ури, а трехдневные допросы его русской любовницы не дали никаких результатов. Ее пришлось отпустить. На этом служба Ури в Организации закончилась. Пят-надцать лет безупречной работы не перевесили одной ошибки! Однако разведчик был уверен в том, что истинная причина его отставки - внутрипартийная вражда.
Еще до провала операции “Меркава”, Ури почувствовал чье-то жесткое дыхание за своей спиной. Его отправили в отставку буквально на третий день после исчезновения Тейлора, что яви-лось, даже для такого опытного разведчика, как Ури, неожидан-ностью.
Для кого-то было необходимо, чтобы Ури не вернулся в Нью-Йоркскую штаб-квартиру Организации… Оно и понятно - там во-всю разгорался скандал по поводу взяток в закупочной комиссии ЦАХАЛа. Скандал, инициатором которого являлся он, Ури.
А дело было так: Ури первым узнал о взятках, которые брал с американских компаний-производителей оружия бригадный генерал Армии Обороны Израиля, Рами Дотан - начальник заку-почной комиссии. Узнал об этом Ури случайно: прослушивая те-лефонные разговоры конгрессмена Джона Динга с кем-то из частных детективов.
Ури немедленно связался с Рами и предупредил его о несо-вместимости подобного поведения с моральным кодексом стро-ителя сионизма. Однако тот сделал вид, что вообще не понимает, о чем идет речь.
— Рами, мотек! — сказал ему как-то за ужином Ури. — По-смотри на народ Израиля!
— Что? — обсасывая оливок, спросил Рами. — Что мне на него смотреть? Я и есть народ Израиля!
— Рами, мотек! Остановись, оглянись на народ Израиля,
ведь он, этот народ, задыхается в тисках инфляции! — Ури имел право на такую откровенность в разговорах с генералом, ведь они сдружились в окопах Иерусалима в сорок восьмом году. — А ведь народ, этот, доверил тебе закупки военной техники!
Но Рами был весел и беззаботен:
— Ури, мотек! Жизнь дается человеку только один раз, даже если он - израильтянин! И ее надо так использовать, эту жизнь, чтобы не опоздать! А я как раз успел вовремя: деньги сами плы-вут ко мне! Да и что плохого народу Израиля, если я перехвачу пару-другую миллионов? Оружие я покупаю для народа? Или нет?!
— Но, Рами…
— Это что, я не развивал промышленность Израиля? Это что, я, — он налил еще пива и протянул бокал Ури, — с самого начала, с сорок восьмого года, вместо того, чтобы строить заво-ды и дать работу народу Израиля, стал ввозить промышленные товары и перепродавать их втридорога народу Израиля? Это что, я поставил судьбу Государства Израиль в прямую зависимость от настроения Соедененных Штатов, Я? Совланут, Ури, совланут! Мы с тобой - только маленькие винтики большого насоса по пере-качке денег! А винтики надо смазывать, или нет? Что ты хочешь, мотек? Я должен покупать оружие - я его и покупаю! Остальное - не важно!
Однако Ури не мог равнодушно наблюдать, как Рами едино-лично загребает миллионы долларов, за народной спиной, и Ури подал по начальству соответствующий рапорт “О некорректном пове-дении за границей начальника Закупочной Комиссии ЦАХАЛа”.
Все произошло одновременно и очень быстро: начало и про-вал операции “Меркава”, арест Рами Дотана, смена правитель-ства США и предстоящие выборы в Израиле. В этом клубке со-бытий и противоречивых интересов Ури оказался виноватым больше всех и его разжаловали.
Вернуться в Нью-Йорк, в свою уютную квартирку в Рокфел-лер Плаза, ему все-таки разрешили, но - только за свой, личный счет. Но он туда не поехал, тем более, что Командование Орга-низации срочно перебросило агента Саша и агента Гимел куда-то в Латинскую Америку.
Да и что ему там, в городе Большого Яблока, теперь делать без финансовой поддержки Центра? Разве что открыть еще одну фалафельную напротив штаб-квартиры ЦРУ?
Отсидев некоторое время на своей вилле в Герцлие, зани-маясь полевыми работами в своем саду и на апельсиновых план-тациях, Ури, во-первых, придумал как отомстить своим однопар-тийцам, а, во-вторых, пришел к выводу, что вышел из игры не так уж плохо: не то, что Рами или другой его друг, резидент Органи-зации в секторе Газы, чьи кишки намотали на траки бульдозера палестинцы.
Постепенно Ури вернулся к прежнему образу жизни. Он стал выходить в свет, обзавелся роскошной любовницей и почти но-вым, американского производства, автомобилем. Неожиданно Ури оказался приглашенным на должность культурного атташе при посольстве Израиля в одной из новых мусульманских стран, возникшей после распада СССР.
Теснота Израиля его успела утомить, к тому же, вновь вспых-нул пожар интифады - стало небезопасно ездить даже в автобу-сах, поэтому бывший разведчик ухватился за это предложение и, немедленно, вместе со своей шикарной любовницей, получившей, кстати, должность секретаря, оказался на новом месте службы.
Однако, вскоре по прибытию в весьма Среднюю Азию, он обнаружил, что нигде, кроме Нью-Йорка или Сан-Франциско, жить не может! С удивлением он понял, что ему одинаково про-тивны и местные жители этой убогой провинции с ее голубыми мечетями и шумными базарами и его новые сослуживцы, и (да-же!) его новая секретарша, утратившая, вдали от улицы Дизен-гофф свою столичную шикарность. Ури стало скучно и, при пер-вой же возможности, он смотался в Антверпен, где у него есть кое-какие дела на бриллиантовой бирже.
Для Ури не было важным, вышел на него кубинец случайно, или это было кем-то запланировано.
Предложенная резидентом кубинской Организации идея су-лит не только приличные барыши, но и возможность отыграться на своих партийных врагах. Тем более, что на острове Свободы любые действия против него затруднены благодаря коммунис-тической диктатуре!
А уж если он заслужит доверие самого Хозяина этой дик-татуры… Словом, это интересная идея, и они с кубинцем встре-чались несколько раз в одном из стрипбаров Антверпена, обго-варивая детали операции.
Для начала кубинец предложил Ури открыть в государствах бывшего Восточного блока (естественно, через подставных лиц!) коммерческие банки. В качестве начального капитала для этого
предприятия кубинец предложил несколько миллиардов амери-канских долларов в ценных бумагах. Бумаги эти фактически обесценены и, естественно, использовать их в США - нельзя. Другое дело - хаос, царящий в экономике новых стран Востока!
Ури воскликнул:
— Блеск! Такое могла придумать только еврейская голова!
— А какая же голова у Фиделя?! — рассмеялся кубинец и продолжил. — Мы знаем о тебе все или почти все. Провал с этим врачом-психопатом - это не твой провал. А вот скандал с Рами Дотаном — это да! Это твой успех.
— Значит наша встреча с тобой - не результат моих личных предложений Фиделю по поводу апельсин?! — удивился Ури.
— Твоя идея о том, чтобы составить конкуренцию государ-ству Израиль на международном рынке апельсин, тем самым по-дрывая экономику Израиля, блестящая! Твое предложение по-нравилось Центральному Комитету Партии, и ты получишь все необходимое для выращивания апельсин по собственной мето-дике. Но тебе предоставляется возможность отомстить врагам внутри твоей партии значительно эффективнее, ты это понима-ешь? А апельсины - в рабочем порядке!
Они поладили, и, спустя несколько дней, Ури покинул Ант-верпен и вернулся в СНГ.
Его люди шныряли по некогда могущественной стране, как грифы над падалью, и совсем скоро на обломках Империи Зла расцвели буйным цветом знамена Коммерческих Банков и Ком-паний по скупке-продаже бриллиантов.
Деятельность Ури понравилась самому Хозяину и бывшего разведчика пригласили в Гавану…
Сейчас, сделав некоторые покупки в ГУМе, Ури ехал в аэро-порт “Шереметьево-2”, где в камере хранения его ждал скромный чемоданчик с новыми документами и билетами на рейс “Москва-Гавана”.
По плану, разработанному кубинцами, в тот момент, когда Ури будет на подлете к Гаване, “его” обезображенный труп найдут недалеко от израильского посольства одной из мусульманских республик, образовавшихся после распада СССР.
— Это будет хорошей иллюстрацией к проблеме исламского террора! — успокоил его кубинец.
Париж.
Три часа, двадцать две минуты.
— Быть два года во Франции и не объездить всю Европу?! — возмутился полковник.
— Что ты орешь? Да, не объездил! У меня нет папочкиных миллионов! Кроме того, я и сюда попал случайно, из-за перетасо-вки командования ГРУ нашей Организации. А бывший резидент, чтоб он там, в Ленгли, подавился, не слишком-то доверял новень-ким. Первый год вообще не отпускал от себя ни на шаг, а потом, когда он сбежал, я остался без денег. Какие тут путешествия?!
— Вечно у вас, у русских, все не так, все какие-то проблемы!
— Можно подумать у вас, нерусских, сплошная благодать!
— Ладно, оставим пустой спор, тебе скоро на самолет. Осмотришься уже на месте. Только не забудь зачем едешь!
— Не беспокойся, не первокурсник. Но вот чего я не пойму, так это…
— Почему мой агент работает под легендой израильтянина, торговца наркотиками? Да?
— Да. Круто, но непонятно. Разведчик получил в качестве прикрытия не научную работу, не жену-миллионершу, он не дип-ломат, не журналист, а…
— А торгует героином в самом центре Амстердама!
— Но ведь его могут арестовать, посадить, наконец…
— Хорошая игра слов: “посадить на конец”! Это могут сде-лать и не с разведчиком, было бы желание! А если серьезно - сегодня в Голландии выгоднее всего маскироваться под изра-ильтянина-торговца героином!
— Их что, не арестовывают?
— Арестовывают часто.
— Они что, “в законе”?
— Арестовывают часто. Но судить и отправить в тюрьму не могут!
— Свои люди в полиции, прокуратуре?
— Нет! По законам Нидерландов, возбудить уголовное дело можно только против тех торговцев, у которых в момент ареста находилось более одного килограмма героина.
— Ну и что?
— Мы задумались, почему наши арабы, латиноамериканцы и прочие бизнесмены, попадают за решетку, а израильтяне - нет…
— Я же говорю - мафия, коррупция… общинные интересы…
— Чушь… Как это говорили в Москве — “чушь сучья”?
— “Чушь собачья”! — рассмеялся Хиляк.
— У израильских торговцев героином в Нидерландах очень хорошо отлажена сеть складирования и доставки товара. Мне удалось выяснить, у одного полицейского чина, что ни разу у из-раильтянина не обнаруживали более 950-ти грамм героина.
— А 950 грамм — это не килограмм?!
— Для правового государства, коим, к счастью, является Гол-ландия, 950 грамм — это не килограмм, а 950 грамм…
— Ха! У нас бы…
— У “вас”! В Мализии у одной девчонки нашли пять грамм героина - и ее повесили!
— А если твоего человека или, скажем, настоящего израиль-тянина-торговца наркотиками задержат с 950 граммами еще раз?
— А хоть сто раз! По закону Нидерландов прежние “недоки-лограммы” не учитываются!
— Потрясающе!
— Но ты еще не понял, почему это отличная крыша для разведчика…
— Понял! Клиентура, круг знакомых, частые задержания по-лицией - никому и в голову не придет…
— Не только. Напуганные неудержимой волной нашей Исламской революции, (слава Аллаху и его пророку Магомету!), европейцы, американцы и прочие неверные пытаются избавляться от лиц арабской национальности всеми возможными способами. Так что вытеснение наших людей с амстердамского рынка наркотиков объясняется не какими-то гангстерскими разборками или удачной работой разведки, а совсем другим: государственный антисемитизм в мировом масштабе!
— Но ведь израильтяне тоже…
— Да. Но они, кроме всего, еще и хитрее: израильские нарко-дельцы усвоили правило - лучше сделать лишнюю ходку, чем взять лишние граммы! Не то, что наши: взять побольше товара и, рискуя свободой, постараться скорее его сбыть.
— Но внедриться арабскому разведчику в израильскую нар-комафию…
— Оказалось проще простого! Это тебе не внедрить чис-токровного араба в суперсекретный ядерный институт в Москве! Мы собрали досье на всех израильтян-торговцев героином в Амсе. Это дало неожиданный результат - среди беглого (глав-
ным образом, от воинской повинности!) люда оказался один тип - их разведчик. Естественно, мы его оставили в покое, а подослали нашего человека к другому торговцу, ты не поверишь, но они жи-ли в Нетании на одной улице!
— И что, этот израильтянин, не вспомнил, что твой человек араб?
— Соседи - вот главное!
— И это к ним я должен ехать?
— Да. Отель “Амстел”, комната 14. Вылетаешь завтра в пол-день!
Они обнялись на прощание и покинули уютный зал ресторана.

4.13. Россия. Москва. Казанский вокзал. Три часа десять минут.

Вырываясь из патрубков, шлангов, кранов, вентилей, штуцеров, каких-то муфт и просто - дырок, шипит радуясь освобождению, некогда сжатый воздух.
Он смешивается с угарным дымом тепловоза, закручивается в тугие косы, а затем распластывается в сизое облако, которое всасывает тонкие струйки пара из тысяч ртов и носов: измотанные трехсуточным переездом, пассажиры восточного экспресса “Таш-кент-Москва” стремительно покидают опротивевшие им вагоны.
Неоновое “дабл-ю”, на крыше вокзала, тлеет зеленым све-том лишь частично, но этого достаточно для всеобщего ликова-ния: Москва!
Морозный воздух мгновенно проник под нищенский пиджа-чишко, приморозил оледеневший пластик папки ко впалому жи-воту. Обхватив сам себя руками, чтобы не потерять остатки теп-ла, Харвей, вместе с толпой пассажиров, оказывается в здании вокзала.
Шум, вонь, крики, свистки полицейских, непонятные объявле-ния по радио, снующие туда-сюда лоточники; какие-то странные типы, прилипчивыми взглядами провожающие каждый большой чемодан; дежурные проститутки у дверей мужского туалета; не-сметная очередь возле булочного киоска; жующие, курящие, злые, улыбчивые, со слезами на глазах и в теплых шапках, раскраснев-шиеся от ветра или от выпитого алкоголя… лица, лица, лица…
Огромные часы в центре зала показывали три пятнадцать. На улице темнота, следовательно - ночь.
“03.15. Эй Эм”, — сглатывая слюну, решает голодный мистер Тейлор, прибывший “Восточным Экспрессом” из весьма Сред-ней Азии.
— До чего народ-то довели, хуже, чем до революции, бля! Большевички ****ые! Накось, милок, поешь, что ли? — толстая тетка с мешками за плечами, обмотанная косынкой по самые гла-за, протянула Харвею кусок хлеба и огрызок сала. — Вон как те-бя-то…
— Сенкью вери мач, мэм! — ответил Харвей, но тут же спо-хватывается и начинает что-то мычать.
— Экий ты, горемыка… Видать из образованных… На-ка, вот тебе целковый, держи! — она протянула хрустящему челю-стями доходяге какую-то деньгу и, ворча про “****ую в жопу пе-рестройку”, ушла.
С зажатой в одной руке деньгой и с булкой в другой, Харвей перебирается на место, согретое телом меценатки - туда, в са-мый угол, где на полу расстелены старые газеты, какие-то тряпки.
Он облокотился о кафельную стену, и дорога со всеми пе-рипетиями, смерть бухарца, цыгане, дробный стук колес, сквоз-няки, тараканы под лежаком и ливанский плен - вновь обрушились на него.
 
Нидерланды. Амстердам. Квартира Посла Государства Израиль.

— Мики, Микеле! Позвони, мотек, в Иерусалим: у твоей дочки скоро роды!
— Рут, извини, но я занят. Я должен подготовить материалы к началу переговоров. Да и почему бы тебе самой не позвонить? Смотри, уже и льготное время наступило!
— Микеле! Тебя нельзя ни о чем попросить! У меня дикая мигрень и тошнота.
— Может быть, это тебе предстоит рожать? — схохмил Мики Бавли — посол Государства Израиль в Нидерландах.
— Готовь лучше свой доклад, а то от твоих шуток… О! Зво-нят! Возьми телефон!
— Здравствуй, доченька! А мы как раз только что о тебе го-ворили! Мамочка волнуется: “Как ты там, бедненькая?” В больни-це?!!
— Что случилось, почему ты в больнице, ведь еще несколь-ко дней?! — схватила параллельный телефон Рут.
— Цви считает, что лучше быть на месте заранее?
— Парень прав. Зачем откладывать до последней секунды? — одобрительно машет головой Мики, рассматривая очередной протокол секретных переговоров с палестинцами.
— У твоего папы, “он” — всегда прав! Просто “он” эгоист, твой Цви, просто боится, что придется вскакивать среди ночи и везти тебя! А тебе нужен уход и витамины! В какой госпиталь “он” тебя устроил?
— О, это же самый лучший госпиталь в Иерусалиме! Мо-лодец Цви, не поскупился! — опять одобрительно машет головой Мики и, не отрывая радиотелефон от уха, переходит из кабинета в гостиную.
— Смотришь телевизор? Показывают наших в Вашингтоне? Перед началом переговоров?
        — Барух а-шем! Может, на этот раз удастся договориться, — вздыхает Мики. — А как сыграли вчера “Маккаби” с “Бейтаром”?
— А ты, доченька, наверное скучаешь? Что же, он бросил тебя в шикарной больничной палате, а сам…
— Рут, что ты такое говоришь? У него же много работы в ми-нистерстве, Барух а-шем! - какая алия!
— Кстати, дорогая, а как там ведут себя новые квартиранты на наших квартирах? Давно не была? Но они хоть платят? Да… Ну правильно, что дала отсрочку - людям трудно, наверное…
— А мы собираемся к тебе приехать! Все-таки - первый внук!
— Почему “внук”, Мики?! А может быть, - внучка?
— Пусть все будут здоровы и рождаются, как Богу угодно!
— Целуем тебя, дорогая - скоро увидимся! Да! Не ешь мно-го клубники и цитрусовых - от них молоко портится!
Они кладут трубки и некоторое время зачарованно глядят друг на друга.
— Вот, дожили, Барух а-шем! — Мики обнимает Рут, нежно целует и продолжает: - Какая жизнь прожита… И вот - внуки…
— Почему “прожита”, дорогой? Она только начинается! Я не-медленно звоню нашим, в “Эль-Аль”.
— Шалом, Хава! Мне нужно срочно лететь домой. Да, одна. Да, занят. Ты же знаешь, чем он занят! А девочка вот-вот родит, и что — родная мать где? Нет мест?! Ты шутишь! А как в прошлый раз? Нет? Ревизор летит? Ну тогда устрой мне любую другую авиакомпанию. Да. Один. В любом классе, но лучше - в люксе. Что? Ты проверишь по компьютеру? — она закрывает ладонью трубку и обращается к Мики: — Ты представляешь? На “Эль-Аль” все продано. Нет мест!
— Даже для меня? — возмутился Мики.
— Даже для тебя! Именно для тебя! В этот раз, бесплатно летит ревизор от Государственного контролера. Хочешь в отчет госпожи Бен-Порат угодить, как коррумпированный чиновник?! ЧТО-ОО?! — она удивленно вскрикивает в ответ на информацию из трубки. — Ты слышишь, Мики?! Ни на один рейс мест нет! Для жены израильского посла - мест нет! Это же антисемитизм! Что? На грузовом самолете? Нет, я не отказываюсь, ведь дочь рожа-ет… Только одно место? — она вновь переключается на мужа. – Ты слышишь, Мики?! Она может устроить одно место на грузовом самолете. Брать?
— Если ты серьезно настроена быть рядом с дочерью в тя-желый момент, то лети грузовым. В конечном счете - это тот же “Боинг”, только без кресел. Впрочем, если они могут взять пасса-жира, значит, не на ящиках будешь ехать!
— Окей, Хава! Запиши меня на этот самолет. Что? Рейс: “Эль-Аль 747 200Ф”. Вылет? 18.00, воскресенье… — она запи-сывает данные в свой блокнот — Но время не окончательно? Да. Спасибо. Да. Конечно, привезу! Питы и хумус, — записывает. — Большое спасибо, ба-аай! – кладет трубку, счастливо улыбаясь. — Буду рядом со своим мотеком в такой час!


Три часа девятнадцать минут. Москва. Казанский вокзал, обоссанный угол.

«Вылет из Москвы. «Шереметьево-2». Шесть утра, четвертого октября», — вспомнил Харвей слова Каримова и встре-пенулся: — А какой сегодня день?! Часы, вот они, под потол-ком, 03.20. Но какое число?!”
Томную усталость и сытую дремоту сдуло, как ураганом. На-тужно вспоминая русские слова, он обращается к сидящему ря-дом человеку неопределенного пола и возраста:
— И… извинит, какой день?
— Да пошел ты… Сейчас ночь!
— Да. Нот, нот! Какой дата?
— Отцепись, а то мента позову, придурок! — забурчал, за-двигался непонятный, тряся космами грязных волос.
Харвей серьезно забеспокоился: свобода, дом, встреча с Ольгой - так близко - и вот, из-за пустяка… Он вскакивает и ме-чется в вокзальной толпе, замечает газетный киоск и бросается
туда, цепляясь по дороге за чьи-то сумки, ноги, оставляя за собой бурный след ругательств и проклятий.
К своему удовольствию он замечает, в витрине, среди мно-жества газет хорошо знакомую “Today”. Но газета, засиженная мухами и в пыли - за август…
Цвета старой ржавчины, вьющиеся локонами волосы, высо-кая грудь, рельефно очерченная облегающим свитером, и овчин-ный полушубок, наброшенный на плечи, лукавые серые глаза и изумительно пышные, алые губки – киоскерша.
— Изви-нит… я хотет… “Today” !
— Чего-чего ты хочешь?
— “Тудэй”! — почти кричит Харвей, протягивая целковый.
— Ну и видок у тебя, я тебе скажу! А произношение - класс! Почти как у нашей училки! – киоскерша нагибается к витрине, чтобы достать старую газету.
— Но, Но! Ньет! Нью уан! Ньовый?!
— Ты чо, не русский, что ли?! Ду ю спик инглишь?
— Да, Да! Я говорю по-английски! Какое сегодня число ска-жите, пожалуйста!
— Во класс! Ту-дэй ыз сры октобэр! Ой! Нет! Сорри, плиз. Это я на смену заступила третьего, а сейчас ведь, уже четвертое! Ага, тудэй ыз… фор октобэр!
— Сегодня четвертое октября?! — воскликнул Харвей и поискал глазами часы. — Который час скажите, пожалуйста?!
— Ага, нау ыз сры оклок энд твэнты… файв минут!
— Не подскажете ли Вы мне, как попасть в аэропорт “Шере-метьево-2”?
— Ой, не так быстро, пожалуйста… Плыз, но квыкли!
— Мне необходим а-э-ро-порт! “тсерьеметьево ды-ва”!
— Это в таком-то виде? Или ты панк? Стоп. Как же это тебе сказать? Йор… э… Лук… э… ыз нот гуд!
— Я иметь билет! Есть самолет Нью-Йорк шесть!
— Ду ю хэв мани? Такси, ю нид такси!
— Да. У меня есть деньги!
— Ага. И таксисты тебя тут же облапошат! Ду ю хэв фрэндз ин Москоу?
— Нет, — здесь ему приходит счастливая мысль. — Пожа-луйста, помогите мне созвониться с посольством США!
— Ага. Может, прямо с Нью-Йорком?! Ладно. Счас попробую. — она достает толстенную книгу, что-то долго в ней ищет и, нако-
нец найдя, записывает ему на клочке бумаги номер телефона. — Там, ну… хиэр из те-ле-фон! Ду ю хэв ту… копейка? Нет - сентс! Ду ю хэв ту сентс?
— Ньет…
— Ладно. Держи, фрэнд! Откуда ты? Э… Вер ар ю фрром? — но он уже далеко.

4.14. Франция. Аэропорт «Орли».  Борт самолёта.

Уютный салон небольшого самолета “Каравелла” авиаком-пании “Эр Франс”. Мягкий свет, ненавязчивая французская ме-лодия, ровный гул двигателей создают необходимую атмосферу для задушевной беседы, пробуждают желание доверить случай-ным попутчикам самое сокровенное, самое волнующее. А с по-путчиком Хиляку не повезло: длинноногая блондинка с припух-шими, как после укуса пчелы, губами и огромными голубыми гла-зами - непрерывно меняет положение своих ног. Круглые с ямоч-ками коленки в любом варианте то упираются в спинку переднего сидения, то оказываются возле плеча Хиляка, и тогда его обвола-кивает тошнотворный запах каких-то новых духов.
“Как можно пользоваться такими духами?! — возмущенно думает Хиляк, поглядывая на мужчину в строгом костюме и тем-ных очках. — Этот джентльмен, наверняка, не пользуется та-ким запахом”.
Тем временем блондинка устроила, наконец, ноги, произве-ла тщательное обследование своего лица и прически (с помощью маленького зеркальца пудреницы), а затем поправив что-то в недрах своего внушительного бюста, защебетала:
— Вы летите в Амстердам впервые, я знаю!
— Почему вы так решили? — сказал он и подумал: “Не поме-няться ли местами с пожилой дамой, соседкой джентльмена в очках?!”
— Вы не выпускаете из рук “What’s on Amsterdam”!
— Ах... Этот путеводитель? — он бросил брошюрку под кресло, огорченный объявлением стюардессы о том, что самолет идет на взлет и необходимо пристегнуть ремни — “поздно ме-няться!” — и взялся за блестящий замок ремня.
— Извините, вы не могли бы мне помочь пристегнуться? — проворковала блондинка, посмотрев в его глаза многообещаю-щим взглядом.
“Помочь тебе пристегнуться?! Да ты сама пристегива-ешься отлично!” — Хиляк презрительно поджал губы и сказал:
— Отчего ж, могу помочь, — он склонился над ее бюстом, вздымающимся под платьем-майкой. Нижний край этого стран-ного белого одеяния (из-за недавних упражнений ногами) сдви-нулся, скатался, открывая загорелые бедра.
— Меня зовут Изабель, — прошептали влажные губы по его гладко выбритой щеке.
— А меня - Андре! — отодвинулся от нее Хиляк.
— Едешь насладиться видом тюльпанов на фоне мельниц? — она улыбнулась, кладя горячую ладонь на его колено.
— Деловая поездка, — он откинулся в кресле, ощутив жест-кое покалывание собственных, коротко остриженных волос.
Девственница настоял на том, чтобы перед отъездом Хиляк изменил прическу и, как он выразился, “стиль поведения”. При-шлось расстаться с пышными локонами, несессером из кроко-диловой кожи, множеством приятных вещиц. Но чего не сделаешь ради любимого человека, тем более - если он твой начальник?!
— В Розовый квартал? — рассмеялась попутчица.
— Извини, Изабель. Я хочу немного поспать перед важной встречей, — он убрал ее руку со своего колена и, отвернувшись к иллюминатору, закрыл глаза.
Изабель продолжала что-то щебетать, шурша шоколадной шелухой.
“Бриллианты добывают во многих странах мира… — Хи-ляк еще раз воспроизводил в памяти полученную от Девст-венницы информацию. — Канада, Бразилия, Гана… Что там еще? Либерия, Сьерра-Леоне, и Кот д’Ивуар - да. Эти страны продают свои камешки сами. А вот ЮАР, Ботсвана, Заир, Намибия… и еще - Россия, Австралия и Китай - реализуют свои алмазы через компанию «Де Билс»…”
— Извините, мсье, вы не будете так любезны, чтобы поме-няться со мной местами? — он открыл глаза и увидел склонив-шегося над собой джентельмена в черных очках.
      — Я? — огорченно переспросил Хиляк. — Отчего ж… Если вам так хочется…
Он расстегнул ремень безопасности и, задев полой пиджака за прическу Изабель, перебрался в другой ряд.
“А я-то думал - он, этот очкарик, настоящий мужчина…
Так. В чем же Девственница видит интерес? «Де Билс» - безусловный монополист на рынке бриллиантов. Причем ком-пания не только высасывает приличные капиталы от продажи камешков зависящих от нее стран, но и контролирует объемы поступающих на реализацию алмазов из других, не зависящих от нее стран! То есть «Де Билс» регулирует (единолично!) со-отношение предложения и спроса! «Де Билс» диктует цены на алмазы. Сам скупает, сам продает - и от всех видов операций, естественно, получает комиссионные. Два с половиной мил-лиона человек, занятых в алмазодобывающей промышлен-ности всего мира, за год добывают 20 тонн алмазов для вла-дельцев «Де Билс» - Гарри и Николаса Оппенгеймеров. Их отец и дедушка - Эрнст Оппенгеймер, бежавший из Германии в конце XIX века, основал в Южной Африке «Де Билс Консолидейтед Майнз ЛТД». Состояние семьи Оппенгеймер, по самым скром-ным подсчетам, оценивается в полтора миллиарда долларов. Похоже, что статистики скромничают! С таким счастьем и всего полтора миллиарда?!
Спрашивается: могут ли они быть заинтересованы в де-стабилизации финансовой обстановки в мире, манипулируя обесцененными бумагами?
Конечно же - нет! Крах банков означает для них потерю по-купателей драгоценностей… Крах им не нужен, а вот неболь-шая встряска, очередное напоминание о том, кто здесь хозяин…
Да и публика убедится, что камешки и металл, в отличие от бумажек, более надежное помещение капитала. Девствен-ница прав: такой аферой вполне могли руководить те, кто, ка-залось бы, должен быть меньше всех в ней заинтересован. Ко-нечно, через подставных лиц. А таких, желающих мгновенно раз-богатеть на крови ближнего своего, предостаточно всегда!”





Россия. Москва.  Аэропорт “Шереметьево-2”

В аэропорту “Шереметьево-2” идет регистрация и посадка пассажиров на рейс Москва-Амстердам.
Таможенник вынул из чемодана две бутылки водки и боль-шую, сизую коробку с черной икрой. Он злобно сверкнул глазами на побледневшего пассажира и, покручивая лихой буденовский ус, прорычал:
— Р-р-родину вывозишь на продажу, падла?!!
— Так ведь еще вчера можно было… — замямлил испуган-ный человек, что-то про “…сувениры…”, но таможенник, нависая гильотиной Закона, продолжал:
— А заплатить штраф ты не хочешь?!
Неуютно чувствующий себя в чужом пиджаке и галстуке не-мыслимой расцветки (к тому же болтающимся, где-то ниже поя-са), Харвей Тейлор не дождался финала драмы: к стеллажу для обыска багажа., возле которого скопилась большая очередь пас-сажиров, подошел убеленный сединами и увешанный орден-скими колодками офицер.
“Так по-клоунски (в рабочее-то время!) может вырядится только американец…”, — думает бывший артиллерист, пригла-шая Харвея Тейлора к другому столу. Пробежав быстрым взгля-дом потрепанный паспорт, и остановив его на небритом лице американца, офицер нашел свободное от виз место и влепил на него жирный штамп. Глядя на изображение хищного орла в оре-оле шестиконечной звезды, он спрашивает:
— Ду ю лайк Москва Перестроечную? — Харвей замер, не поняв вопроса.
Глядя прямо в глаза американца, офицер, повысив голос, повторяет:
— Ду Ю лайк Москва Перестройка?
— О! Йес! Д-ья-да! — восклицает радостно Харвей (чужой паспорт не вызывает сомнений!). — Отсень э… Каласо… Пьели-лислойка! Голабатьёб!
— Да, — выпятил грудь бывший артиллерист, — Это - Пе-рестройка! Это новый, — он сделал широкий жест, как бы по-казывая аэропорт, Москву, всю разваливающуюся Империю Зла, а Тейлор с замиранием сердца следил за траекторией движения “своего” паспорта. — Йес! Йес! Йес!, — продолжал речь тамо-женник, — ыт ыз ныю аэропорт! Ыт ыз ныю лайф! Бат ви ар вылл былд бэстее! Бля. Бъютэфэлэй, твою мать!
Уловив хорошо знакомые русские слова, Харвей поспешно замотал головой и перешел на русский:
— О! Бля, Бля! Бдьа! Отсень каласо! — он действительно рад в этот момент: паспорт возвращается к нему. — Спьасибо!
— Йес! Ком ту раша эгэйн! — таможенник пожимает руку Харвея и открывает перед ним проход через границу бывшего СССР. — Вери сун … Хер… Хиер вылл бы ныю… Зы ныю Юнай-тыд Стэйтс оф… России!
“Негров понавезут, что ли?” — подумал Харвей, но эта мысль затерялась среди прочих, связанных с полетом забот.
Четвертое октября.
Амстердам. Аэропорт “Шипхол”.
Сплюнув напоследок в писсуар, Ури застегнул брюки.
В хромированном покрытии крана он поймал взгляд незна-комца, который смотрел на него через зеркало. Что-то в этом взгляде не понравилось Ури. Он подошел к умывальнику и под-ставил руки под струю холодной воды.
“Явно с чужого плеча… — подумал Ури, рассматривая кло-унский, висящий мешком пиджак, короткие брючки и пестрый гал-стук. — Этот дебильный галстук не подходит к кофейно-кре-мовому костюму… И потом, это осунувшееся лицо в серебрис-то-рыжей щетине, возбужденный блеск глаз и мешки под ни-ми… Нет - это не следствие диеты или борьбы с холестери-ном… А эта нервозность, с которой он разрывает упаковки только что купленных бритвенных принадлежностей?.. Похо-же, этот парень здорово нервничает. Но из-за чего? Из-за вы-нужденной посадки в Амстердаме? Или наркотики? Впрочем, это больше не мои проблемы!”
— Ненавижу вынужденные посадки! Есть в этом что-то роко-вое. Чувствуешь себя беспомощным идиотом, которого запросто швыряют за тысячи километров только потому, что где-то идет дождь! — выпалил он, ни к кому не обращаясь, а скорее так, для саморазрядки.
Ури протер холодными руками лицо, вытянул бумажное по-лотенце и, тщательно просушив руки, вышел из туалета.
Сквозь зеркальные окна аэропорта проникали лучи заходя-щего солнца. Они стремительно тускнели, зажигая одновременно тысячи всевозможных огней - рукотворных звезд на фоне все еще багрового неба.
По причине штормового ветра и разбушевавшейся грозы, аэропорт Берлина не смог принять рейс “Москва-Гавана”. Са-молет “Аэрофлота” ИЛ-86, выполняющий этот полет, совершил посадку в аэропорту Снип-Холл для дозаправки. Непревиденная задержка взбесила Ури. Однако, понимая, что изменить ничего не удастся, он подчинился судьбе. Побродил вместе с другими по магазинам, выпил несколько чашек кофе, сходил в туалет и те-
перь устроился в уютном кресле зала для транзитных пассажи-ров: ждать приглашения к полету.
На какое-то мгновение оторвав свой взгляд от газеты (про-фессиональная привычка) и скользнув им по самому ее краю, он осмотрел зал и встретился со взглядом зеленых глаз незнакомца в клоунском костюме.

Где-то в небе, между Францией и Голландией. Борт самолета “Каравелла”.

— Как дела, Андре?! — лукаво спрашивает Изабель, проходя мимо кресла Хиляка. Кавалер-очкарик ведет ее по узкому проходу самолета. — Выспался?!
— Привет, привет! — буркнул в ответ Хиляк, наблюдая, как парочка скрылась в кабинке туалета.
“«Де Билс», — продолжает он свои размышления, — входит в «Англо-Американскую корпорацию», и этот грандиозный син-дикат держит в своих руках мировую добычу минералов, цвет-ных и драгоценных металлов… Вот уж кто поистине владеет миром!..”
Он задался вопросом: “А нет ли связи между Робертом Оппенгеймером, бежавшим из Германии, создавшим атомную бомбу для США, а затем, продавшим ее секрет коммунистам, и Эрнестом Оппенгеймером, создавшим бриллиантовый картель?!”
— Подлая тварь! Какая мерзость! Убирайся вон! — хлопки пощечин, грохот распахнувшейся дверцы туалета, раскраснев-шийся джентльмен без черных очков, стремительно несущийся прочь от вальяжной блондинки. На ходу джентльмен вытирает губы и кричит, не оборачиваясь:
— Мало того, что он педераст, так еще бабой нарядился! Пшел вон!
На шум в салоне появилась стюардесса, и тут же загорелось табло “Пристегните ремни” - самолет пошел на снижение.
— Какой невоспитанный, грубый мужчина! — возмущается блондинка, пробираясь на свое место.
— И не говорите, милочка, - просто хам! — сочувственно отозвался Хиляк.
“Девственница выдвинул гипотезу о том, что КТО-ТО очень богатый способствовал приходу Гитлера к власти, на-деясь с помощью коричневых головорезов расправиться со все-ми своими конкурентами одним махом. Затея удалась, но Гит-
лер и его генералы оказались бездарными вояками. Мирового господства не получилось. Получилось хуже: мир наполовину подчинили себе коммунисты.
КТО-ТО здорово нажился на авантюре Гитлера и, присовоку-пив к своим капиталам золото фашистской партии, окопался где-то в тишине провинции для решающего захвата власти над миром. Только вот КТО? И в чем сегодня может выражаться абсолютная власть над миром? С одной стороны: Оппенгейме-ры, контролирующие богатство мира, с другой - Тэд Тернер и Ру-перт Мэрдок. Эти - также разбогатели таинственным образом, сумели подчинить себе умы всего человечества через созданные ими системы кабельного и космического телевидения.
Девственница, пожалуй, прав: ни еврейские, ни арабские ка-питалы не в состоянии соперничать с такой властью… Потому что эти капиталы - в конечном счете - деньги в себе. Они не мо-гут поработить мышление, как телевидение или пресса, они не могут гипнотизировать так, как спокойное мерцание брилли-антов…”

4.15. Нидерланды. Аэропорт “Шипхол”. Четвертое октября.

Ури замер: в свежевыбритом клоуне он узнал Харвея Тей-лора, чьи зеленые глаза и самоуверенная улыбка въелись в па-мять руководителя операции “Меркава”, а после ее провала, бо-лее года назад, - стали повторяющимся ночным кошмаром
Лихорадочно заработал мозг, превращая каждую мысль в пульсирующий взрыв. Не упуская из вида Тейлора, Ури сложил газету и закурил.
“Конечно, птичка направляется в Нью-Йорк! — констати-рует Ури, наблюдая, как врач-шпион подошел к стойке транзит-ной службы авиакомпании Ти Дабл Ю Эй. — Конечно, под чужим именем. Как бы наши люди в их паспортном контроле не упус-тили бы его… А наружное наблюдение? Они могли не обра-тить внимания - слишком яркая внешность. Это он хорошо придумал, гад!”
Осмотревшись вокруг, Ури вычислил нескольких дежурных детективов, но это всего лишь инфантильные голландцы. Никого из секретных сотрудников израильской Организации в этой части зала, он не увидел.
“Его надо взять здесь, немедленно! Это моя единственная возможность вернуться в Организацию - и гори она огнем, эта Куба! Хотя почему бы не продолжить начатое дело в новых ус-ловиях?!” — размышлял Ури, направляясь к двери, на которой светилась надпись: “Еврейское агентство. Прием и обслуживание иммигрантов”.
Здесь только три девицы за стойками, да охранник с “узи”. Клиентов нет. На стене - огромный, выдержанный в бело-голубых цветах, плакат на котором изображен огромный семисвечник с зажженными свечами. “Совсем как на Хануку!” — подумал быв-ший разведчик. Внизу текст на английском, иврите, немецком и русском языках:
СИОНИЗМ — ЭТО СВЕТ!
“Н-да… — размышлял Ури, — а за свет надо платить!”
Персонал никак не отреагировал на появление Ури, пока он не кашлянул у стойки № 2.
— Господин желает совершить Алию?! — лучезарно улыб-нулась рыженькая.
— Все, что надо я уже совершил, мотек, а сейчас я хочу пере-говорить с твоим боссом! — немедленно перешел на иврит Ури.
— Что желает адон…
— Адон Бэн Шалом
— Что желает адон Бэн Шалом?
— Говорить со старшим. Срочное дело. Государственной важ-ности!
— Но начальника нет. Ведь сегодня - воскресенье!
— А я думал, он празднует только Субботу. Ладно. Кто из вас здесь старший?
— Я…
— Знаешь, что это такое? — Ури выбросил из портмоне на свою ладонь увесистый брелок-эмблему Организации, представ-ляющий собой бело-зеленый трилистник.
— Знаю…
— Я “веду” одного парня из самой Москвы. Взять его здесь — единственная возможность. Его надо немедленно взять и пе-реправить в Эрец.
— Но я не знаю, чем я могу помочь?!
— Когда ближайший рейс “Эль-Аль”?
— Только что улетел…
— А следующий?!
— Завтра утром в …
— Завтра поздно!!
— Подождите, есть еще один рейс- грузовой, но они не берут пассажиров.
— Когда?
— 18.20.
— Соедини меня с командиром экипажа. Быстро!

Квартира посла Государства Израиль в Нидерландах. Четвертое октября. Вечер.

— Мики! Мики, возьми телефон! А то я в ванной!
Рут блаженствует в ароматной пене, представляя себе ско-рую встречу с дочерью.
Она раскрывает глаза и видит грустное лицо Мики, остано-вившегося в проеме двери.
— Что? Что случилось? Она родила?!
— Нет, с ней все в порядке… Но видишь ли, Рут…
— Что случилось, говори скорее!
— Ты не можешь лететь в Иерусалим… Сегодня…
— Почему? И на грузовом самолете для меня нет места?!
— Это звонили из Особого Отдела. Ты не можешь лететь этим рейсом, и будет лучше, если ты сама позвонишь и отка-жешься от полета.
— К… когда?
— Немедленно, — он протягивает ей телефон и выходит.
— Мики, объясни, пожалуйста, в чем дело. Почему я не могу лететь? — Рут, отказавшись от полета, быстро закончила свой ту-алет и вошла в кабинет Мики.
— Не знаю, дорогая. Позвонили из Особого Отдела и попро-сили не лететь. Более того, как я понял, будет лучше, если мы с тобой будем подальше от Гааги и Амстердама сегодня.
— Не понимаю…
— Не волнуйся, дорогая! С нашей девочкой все будет хоро-шо! Она в самом лучшем госпитале страны, с ней - любящий муж, наши друзья…
— Да, но мне так хотелось… быть рядом…
— Знаешь что, давай съездим в Кронинган, мы ведь имеем приглашение от Премьера!

Нидерланды. Аэропорт “Шипхол”. Четвертое октября. Воскресенье.

Аэропорт “Шипхол” кипит обычной, напряженной жизнью. Хиляк, разыскав свой багаж, вышел на площадь перед аэровокзалом и глубоко вдохнул свежий, немного прохладный воздух, в котором угадывался аромат близкого моря.
Очередь на такси совсем небольшая, не такая, как в Орли. Вско-ре Хиляк уселся рядом с долговязым шофером в кожаной куртке.
— Отель “Амстел”, — сказал он.
— Ясно, — буркнул водитель и, как-то странно, посмотрел на Хиляка.
Сложность поставленной задачи не оставляла Хиляка в покое ни на минуту. Он наблюдал через окно машины проносившийся мимо однообразный пейзаж: верхушки деревьев с еще не облетев-шей листвой, редкие домики, в которых, несмотря на еще довольно яркое солнце, зажглись желтые огоньки. Одновременно он про-рабатывал предстоящую встречу и начало своей новой жизни.
— Курите! — сказал шофер, протянув пачку сигарет.
— Спасибо. Я не курю.
— У тебя английский с акцентом. Ты кто, итальянец?
— Француз.
— Тогда понятно.
— Что “понятно”?
— Что ты бедняк или безработный.
— Почему? — искренне удивился Хиляк.
— Нормальные люди, ну, которые при бабках - так они не жи-вут в “Амстел”.
— Плохой отель?!
— “Отель”? Спортинг это, спортинг! — промычал шофер, не отрываясь от шоссе. — И райончик отвратительный…
— А… Ну, я там долго не задержусь. Товарища проведаю и обратно.
— В Париж?
— Нет, в Амстердам, в центр.
— Тогда сходи в театр “Casa Rosso”.
— Так сразу — в театр?!
— Это в Розовом Квартале, дом 106. Такого классного эроти-ческого балета ты не увидишь больше нигде, — водитель про-тянул Хиляку визитку заведения. — Поверь мне! В финале тра-
хаются прямо на сцене. Красота!

Борт самолета “Боинг-737”, совершающего рейс “Москва-Амстердам” и обратно.

Перед посадкой в Амстердаме Харвей тщательно осмотрел себя и пришел к выводу, что его небритое, уставшее лицо, чужой костюм и чужой паспорт могут вызвать излишнее внимание аэро-портовских детективов.
Покидая в спешке Москву, он не придал значения фасону кос-тюма (подарок третьего консула американского посольства!), без-вкусному галстуку (как будто с мексиканского “Блошиного рын-ка”!). Но офицеров таможни и паспортного контроля больше ин-тересовало то, что вывозят за пределы Родины бывшие совет-ские граждане, направляющиеся на Запад.
Теперь, на борту самолета, безмятежно выспавшись, наев-шись и поразмыслив, доктор решил, что он слишком выделяется
среди пассажиров. Однако стюарды не располагали бритвенны-ми принадлежностями, а стоимость предложенных ими, изыс-канных галстуков, значительно превышала оставшуюся сумму из “каримовского наследства”.
Самолет пошел на снижение. С каждой секундой, приближа-ющей его к земле Нидерландов, Харвей испытывал возрастаю-щее волнение.
Ему не хотелось бы покидать самолет во время стоянки, но, повинуясь правилам, он вместе с другими пассажирами вынуж-ден был покинуть уютный салон и перейти в зал для транзитных пассажиров.

4.16. Нидерланды. Амстердам. Аэропорт “Шипхол”. Зал для транзитных пассажиров.

Здесь он сразу занял кресло, обращенное спинкой в зал и сидел в нем некоторое время, наблюдая через огромные стекла за происходящим снаружи.
Сумерки опустились быстро, мгновенно превратив стекла окон в огромные зеркала. В этих зеркалах немедленно отрази-лись железобетонные конструкции зала, прогуливающиеся среди вычурных киосков “Дю-ти Фри” и баров пассажиры. Они ждут третьего звонка к продолжению спектакля под названием: “Меж-континентальный перелет”. Представление продолжается!
“Представление должно продолжаться”, — Харвею вспомнилась его встреча с Каримовым в Иерусалиме. Там, на Оливковой горе - почти год тому назад… Они оба слушали тогда “Куин” Фреди Меркури…
Упали, рассыпались тревожными аккордами звуки рок-ком-позиции.
— Вы роккер? — улыбнулся Харвей.
— Нет. Я не “роккер”. Но мне нравится “Куин”.
Несколько решительных, сочных барабанных ударов поро-дили тогда в сознании Харвея нарастающий поток воспоми-наний. Каких-то далеких и вместе с тем - очень близких, живу-щих где-то в глубине его самого образов.
— Его уже нет, — проговорил Юсуп
— Кого? Кого уже нет? — тяжелый ком подкатил к горлу Харвея.
— Фреди Меркури… А вы не знаете?
— Нет… Я не интересуюсь рок музыкой. Но вот эта ком-позиция…
— Он недавно умер. СПИД. — Каримов резко затормозил, так как впереди образовался затор.
С каждым всплеском песни горячая волна воспоминаний на-катывала на Харвея, покрывала его с головой, выносила на сво-ем, похожем на язык пляшущего огня, гребне. Очертания Иеру-салимских зданий, салона автомобиля, в котором они ехали, озабоченное лицо бухарца - все окружающее исказилось. Теряя реальные очертания, стремительно распадаясь на несвязан-ные, размытые эпизоды - выгоревшие картинки… Улица. Вер-нее та ее часть, которая перегорожена армейскими машинами и нагромождениями из колючей проволоки, осталась последней ускользающей реальностью…
Лицом к стене стояли несколько человек, возможно, семья, а, возможно, случайные попутчики, возвращающиеся в Вифле-ем, но, наверняка, палестинцы.
Они стояли с поднятыми и сцепленными за головой руками . Израильские солдаты методично обыскивали задержанных и их старый проржавевший автомобиль с голубыми регистраци-онными номерами оккупированных территорий.
“Представление должно продолжаться!” - динамики рядом, музыка гремит, впрочем это могло быть и одно из объявлений в аэропорту “Шипхол”, но звуки уже с трудом проникают в слоен-ный мрак его страдающей души. На самой верхней ноте - там, где прижатая к грифу струна слилась с многоголосьем хора, родился взгляд Офры.
В аэропорту Амстердама объявили о получасовой задержки рейса. Но Харвей не слышал этого объявления.
“Представление должно продолжаться!” — пел Меркури, и Харвей растворился во взгляде красавицы Офры, чьи волосы, как и свободный балахон платья, подхваченные не то ветром, не то ураганом музыки, трепетали пред ним, внутри него, пре-вратились в него, подчиняемые виртуозным пальцам музыкан-та, как стальные струны, как уступчивые клавиши синтеза-тора… Внезапно музыка оборвалась.
В окне-зеркале Харвей явственно увидел человека, который пристально смотрел на него. Харвей осмотрелся. В зале для транзитных пассажиров ничего не изменилось: публика все так
же прохаживалась, делала покупки в киосках, пила кофе… Испу-гавший его взгляд исчез.
Сглотнув слюну и решив попить кофе в самолете, Тейлор, не обнаружив ничего опасного, направился к ближайшему киоску. Его внимание привлекли заголовки свежих газет:
ТЕХАССКИЙ БИЛЛИОНЕР ГОСПОДИН РОСС ПЕРО ЗАЯВИЛ О СВОЕМ НАМЕРЕНИИ ЗАНЯТЬ ПОСТ ПРЕЗИДЕНТА США.
Господин Росс Перо, занимающий (пока), девятнадцатое из 73 имеющихся на планете мест для биллионеров, заявил нашему кор-респонденту, что если он сумел справиться с благосостоянием одно-го, отдельно взятого человека, то с таким же успехом он может справится с благосостоянием страны.
БИЛ КЛИНТОН В СЕДЛЕ!
Небывалого накала достигли президентские скачки после недав-него опроса общественного мнения. Шансы кандидата от демократи-ческой партии, господина Билла Клинтона, на победу в предстоящих выборах достаточно велики: уже сейчас 72 процента избирателей зая-вили, что отдадут свои голоса ему. 38 процентов хотели бы задержать в президентском кресле господина Джоржа Буша, и лишь 7 процентов поддержали независимого кандидата, господина Перо.
НОВОСТИ С УОЛЛ СТРИТ
Индекс Доу Джонса упал сегодня на 71 пункт.
КРОВОПРОЛИТИЕ В БОСНИИ ПРОДОЛЖАЕТСЯ.
США ОКАЗАЛИ СОМАЛИ ГУМАНИТАРНУЮ ПОМОЩЬ.
СМЕРЧЬ В ЖЕМЧУЖИНЕ МИРА
Ураган Эндрью убил троих и ранил пятьдесят три человека во Флориде.
АЖИОТАЖ ВОКРУГ НОБЕЛЕВСКОЙ ПРЕМИИ
Небывалое количество претендентов на Нобелевскую Премию Мира зарегистрировано нобелевским комитетом в этом году. На приз в один миллион двести тридцать тысяч долларов уже заявлено 115 пре-тендентов.
СМЕРТЬ ЗНАМЕНИТОГО ХИРУРГА.
Наш Тель-Авивский корреспондент сообщает о том, что израильские власти предполагают, будто известный американский хирург, Хар-вей Тейлор, год назад освобожденный из плена (где находился в качест-ве заложника у мусульманской террористической группировки “Черный Вторник”) вероятно погиб в автомобильной катастрофе, недалеко от Хедеры, а не иммигрировал в СССР, как это предполагалось здесь раннее. Подробности выясняются, однако уже сегодня власти не могут предоставить тело для опознания: “Сильно большая катастрофа была…” — объяснил замначальника дорожной полиции Хедеры.
— Что-о?!
По спине пробежал холодок, Харвей вздрогнул: ему показа-лось, что за ним кто-то наблюдает. Не оборачиваясь и не меняя позы, хирург поискал глазами зеркало. Он нашел зеркальную полку и тут же накололся в ней на пристальный взгляд незнаком-ца - жесткий, пронзительный взгляд - взгляд врага. Харвей испу-гался. Он еще и еще всматривался в зеркало, но рассматривав-ший его мгновение назад человек исчез. Он еще постоял так, как бы читая газету, не двигаясь и наблюдая за окружающими, пока желание побрится, сменить белье и одежду не пересилило тре-вогу. Страх не прошел, но затаился где-то тревожно бьющимся пульсом.
“Похоже у меня выработался какой-то синдром страха!” — ухмыльнулся он сам себе, заметив в том же зеркале, свое собст-
венное озабоченное отражение. - «Парижский Синдром» - вели-колепное название для детективного романа о похищении в Орли! Что ж? Меня теперь будут бесконечно преследовать? Похищать из аэропортов и вокзалов?!”
— Убивать из-за меня водителей такси? — по недоуменному взгляду какой-то дамы, он понял что кричит вслух. — А как насчет уборной? Оттуда меня еще не похищали ни разу! — громче заво-пил он, глядя прямо в глаза растерявшейся даме и, расхохотав-шись, направился в туалет.
Закрывшись в тесной кабинке, он первым делом обнаружил свастику, намалеванную чуть выше рулона туалетной бумаги. Ря-дом вился готический текст. Харвей не стал в него вчитываться: и так было ясно, что в подобном месте ничего умнее, чем пропис-ной истины о том, что “Германия превыше всего!” быть не может и, по-видимому, не должно. Но он ошибся. Текст сообщал, что некий индивидуум мужского пола просто балдеет когда берет в рот у мужчин любого возраста и те могут обратиться по телефону... за бесплатным удовольствием. Удовольствие гарантировалось. Но Харвей в этот момент был занят: сев на унитаз и не снимая брюк, он старается разглядеть что делается вне кабинки. Но об-зор ограничен одним писсуаром, возле которого кто-то долго во-зился и затем, не спустив воду и не вымыв рук, ушел.
Оставшиеся у Харвея деньги - семьдесят пять долларов и двадцать девять центов - тщательно пересчитаны и разложены в соответствии с достоинством купюр по разным карманам.
Хирург возбужден: во-первых, его взволновало сообщение о собственной смерти, а, во-вторых, он не может решить точно: как безопаснее всего хранить эти деньги? Мимолетное воспомина-ние о цыганском купе поезда “Ургенч-Москва”, и правильное ре-шение, найдено.
Еще раз проверив обстановку возле писсуара, что напротив его кабинки, он отлепил от ноги нейлоновый носок и спрятал под него все крупные купюры, оставив шесть долларов и двадцать девять центов в потайном кармане брюк.
“А ФБР?!” - яркая вспышка страха прокатилась по всему его телу, выступив холодным потом на лбу. Ведь в Штатах давно идет расследование об исчезновении Офры! Расследование, начатое по его инициативе! И не исключено что это расследовавние уже…
Значит теперь он должен опасаться и их…
— Кажется, я для них мертв?
Решительно подхватив свой пластиковый пакет он вышел из кабинки и направился к умывальнику.
— Чёрт побери! — воскликнул Харвей от боли. — Эти новые бритвы!
Бритье в общественном туалете аэропорта Шипхол, в Ам-стердаме, посреди Европы, вдруг предстало в его воображении не финалом затянувшегося путешествия, а увертюрой к какой-то новой, другой жизни.
Образ бездомного, очищающего с себя насекомых (в поезде нью-йоркской подземки) мелькнул и исчез, оставив неприятный осадок и, неизвестно откуда взявшийся, запах плесени. Впрочем: уборная - она уборная и есть. Он сосредоточился на бритье, тща-тельно обходя рубиновую капельку крови, выступившую на месте пореза.
Смывая ее вместе с остатками мыла он отшатнулся от при-стального взгляда жестких глаз: какой-то господин, стоя рядом (под предлогом мытья рук) в упор рассматривал Харвея через зеркало.
“Я становлюсь психом! Ну, моет человек руки и смотрит в зеркало. Ну и что ж в том, что он явно с Ближнего Востока: этот дынеподобный череп, смуглая кожа, коротенькие волосы и бычьи глаза, налитые кровью… Эти волосатые руки… Ну и что ж с того, что он с Ближнего Востока - даже там не все, ведь, бандиты”, — успокаивал себя Харвей. Он заставлял себя не спешить. Через зеркало-же долго смотрел на незнакомца, а затем долго-долго сушился под шумным феном.
“Но почему он меня так разглядывает? И в его манерах нет ничего педерастического. Не похоже, чтобы он приставал к мужчинам с сексуальными предложениями. Впрочем, мой вид… Мой вид сейчас больше подходит для праздника Хэлловин, чем для путешествия из Европы в Штаты!” — эта мысль развесе-лила его. Насвистывая, он развязал галстук и, не сводя уже те-перь своих глаз с незнакомца принялся напевать:
— И небо и Земля в разгуле Хэлловинном!
    Бушуют кабаки, и провожает их
    От ливней октября к ноябрьским холодинам
    Веселье всех святых … И прочих… Несвятых!
Казалось давно забытая студенческая песенка, а вот - он по-ет ее все громче и громче, наполняясь детской отвагой и непо-средственностью:
— Вот справа - посмотри -
                кудряшки Коломбины,
    А слева - белизна усталого Пьеро…
Он не устал любить - устал быть нелюбимым!
Как все это старо… Как все это старо…
Так напевая, он выходит, оставив дынеголового рассматри-вать собственное отражение в грязном зеркале уборной. Легкая, нержавеющей стали и мрамора лестница, такая же легкая и не-навязчивая, как песенка, выводит его на верхний ярус аэропорта. По узкому, обрамляющему стену балкону он подходит к окну, при-жимается лицом к его холодному стеклу…            
Зеркальное отражение исчезает, а вместо его появляются ог-ни взлетно-посадочной полосы, свет фар и всполохи сигнальных огней самолетов, которые фантастически соединяются со светом мириад звезд в ультрамариновой глубине неба. Прижимаясь ли-цом к стеклу, он не слышит нарастающего свиста турбин, не ви-дит самого самолета, свет фар которого превращается для Хар-вея в отсвет глаз Ольги, и, распластавшись по стеклу, он раство-ряется в глазах любимой…
“Домой, домой, домой… — размеренными ударами звучит, какой-то далекий, колокол. — До-мой, Дом - ой… дом - мой, дом мой… Куда? В пустынный особняк на Олд Корт? К могиле ро-дителей?… До-мой, Дом - ой… дом - мой, дом мой… Куда? В суету гонки за властью, деньгами, успехом? … Дом - мой… дом - мой, дом мой… В одинокие ночи раскаяния и невозможности вернуть Офру? Дом мой… Дом мой… Молить о прощении?.. Но кого же теперь молить о прощении?!.. Дом мой… Дом мой… Дом… Дом… Дом…!
Кто согреет холодный дом, если ветер гуляет в нем? Ес-ли в нем пустота - очагом, а тоска и печаль - пирогом?
Кто согреет холодный дом, если окон пусты глаза? Если лестниц немые ряды, отзываются - как голоса… Кто согреет холодный дом, если в горле разлуки ком? Если больше - не продохнуть и с пути не сойти, не свернуть?
Кто согреет холодный дом, если крышей в нем только меч-ты? Если стенами - только стон, а в мечтах этих - только ты?”
Он не слышет нарастающего свиста турбин. Прижавшись к стеклу, он видит приближающиеся к нему глаза Ольги. Распро-
стертые по бесконечному стеклу, руки его тянутся к ней, к ее ли-цу, к этим глазам все явственнее проступающим в черноте…
“К стеклу прильнул лицом - как скорбный страж… А подо мной - ночное небо… И на мою ладонь легли равнины - в недвиж-ности двойного горизонта… К стеклу прильнул лицом - как скорбный страж, ищу тебя за гранью ожиданья - за гранью са-мого себя… Я так тебя люблю, что я уже не знаю, кого из нас двоих здесь нет…”
Самолет скользнул по бетонной дорожке, огни исчезли. Хар-вей уверен, что Ольга сказала ему что-то, но образ ее растаял, растворился в легкой вибрации холодного стекла.
“Я закрыл глаза, чтобы больше не видеть… Я закрыл гла-за, чтобы плакать - оттого, что не вижу тебя… Где твои ру-ки, где руки ласки?
Где глаза твои прихоти дня?!! Все потеряно: нет тебя здесь!
Память ночей увядает….. Все потеряно - я живой…”
Он не сразу среагировал на объявление, трижды повторен-ное по радио:
— Мистера Гарри Сибенса, следующего рейсом компании “Ти Дабл Ю Эй” в Нью-Йорк, просят подойти к стойке справочного бюро, зал номер три, пожалуйста!”
И только когда к нему подошел сосед по самолету, кругло-лицый техасский торговец, вопящий на ходу:
— Эй, Гарри! Тебя вызывают! — Харвей вспомнил, что Гарри Сибенс - это теперь он.
Аэропорт Шипхол. Зал номер три.
Немного волнуясь, он разыскал стойку информации и пред-ставился:
— Гарри Сибенс. В чем дело?
Миловидная рыженькая девушка оставила дисплей компью-тера и обратила взгляд своих томных глаз на Харвея:
— Мистер Сибенс?
— Гарри.
— Позвольте посмотреть ваш посадочный талон.
— Да, конечно. Вот он.
— Билет?
— Вот.
— Паспорт?
— Вот…
— Скажите, пожалуйста, вы сами паковали свой багаж?
— Что значит, сам ли я его паковал?! У меня вообще нет ба-гажа!
— У вас нет багажа?
— У меня нет багажа!
— Почему?
— Это мое личное дело.
— Извините, мистер…
— Сибенс, Гарри Сибенс!
— Но мы вынуждены предпринимать все возможные меры для обеспечения безопасности полетов. Это в ваших интересах.
— Да, конечно.
— А долго ли вы находились в Москве?
— В Москве?
Харвей лихорадочно пытается вспомнить дату въездной ви-зы, указанную в чужом паспорте.
— Пассажиров рейса Ти Дабл Ю Эй, следующих до Нью-Йорка, просят пройти на посадку! — пронеслось над аэровокза-лом.
— Это мой рейс, извините, мне нужно идти!
— Да-да, конечно. Так долго ли вы были в Москве?
— Слушайте, какое это имеет значение для безопасности полетов? Я спешу, объявлена посадка на мой рейс!
— Не волнуйтесь, мистер… э…
— Сибенс, Гарри!
— Не волнуйтесь, наша сотрудница проводит Вас э… бли-жайшим путем к самолету, — взгляд рыженькой блуждает где-то за спиной Харвея, но тот слишком взволнован, чтобы следить за ее взглядами, а тем более, чтобы понять, что она просто тянет время, выжидая чего-то.
— А вот и она!
Харвей резко обернулся - перед ним стоит Офра.
— Этого не может быть…Офра?! — в растерянности воскли-цает он.
— Мишель, — заворковала рыженькая, — проводи госпо-дина… э… Симэнса к самолету, пожалуйста!
— Сюда! — ласково улыбнулась Мишель и предложила Гарри следовать за ней.

4.17. Нидерланды. Аэропорт “Шипхол”. Борт самолета “Боинг-747”.
 
Попивая кофе, наскоро приготовленный стюардом, а по-тому - невкусный, Лиз наблюдала за пассажирами. Пассажиры наполняли самолет разгоряченными телами, запахами, возгла-сами, детской суетой и даже собачьим визгом.
Лиз старалась избежать толпы, поэтому она вошла в салон “Люкс” первой. Она устроилась в просторном кресле, возле не-большого стола, чуть подогнув длинные, красивой формы ноги. На ее круглых, элегантно выглядывающих из-под твидовой юбки, коленках покоился дорогой, еще не распечатанный журнал. Глотнув поданный напиток, Лиз немедленно поставила чашку обратно на блюдце. Так она замерла на мгновение, сдерживая вулкан негодования:
“А не выплеснуть ли это… эти… помои прямо в черную ро-жу их автора? Вот было бы забавно… Или, еще лучше, прямо ему в штаны!”
Такого отвратительного напитка она никогда не пробовала. Даже в самолетах… Лиз замерла с блюдцем и чашкой в руке, представив себе стюарда, облитого этим пойлом с головы до ног. Она невольно задерживает свой возмущенный взгляд на его спортивной фигуре, и он, как нарочно, именно в этот момент обо-рачивается, лучезарно улыбаясь.
Лиз оставила чашку на столе и взяла журнал.
Нет, удовольствие разорвать его тонкую упаковку, ощутить за-пах новых духов с его страниц она отложит. До того момента, когда на высоте многих тысяч футов пассажиры забудуться незамыс-ловатым кино, а она окунется в мир моды и сплетен полусвета.
“И, кстати, быть может, этот шоколадный Адонис сдела-ет мне настоящий кофе… По какому-нибудь - там… его собст-венному, экзотическому рецепту.”
Неловкий, слишком полный, но в дорогом костюме, мужчина пробирается к соседнему креслу и, воскликнув на французском языке:
— Простите, мадемуазель! Ох уж мне эти самолеты, — устраивается за столом, немедленно выложив на него мини-ком-пьютер и какие-то папки.
— Не стоит извинений, мсье, Вы меня не обеспокоили, — на французском же, отвечает Лиз. — Дела на Уолл-Стрит?
— О, да! И еще кое-где. А вы - американка, хотя Ваш фран-цузский - безупречен! — замечает бизнесмен, поудобней устра-иваясь в явно тесном для него кресле.
Он достает из изящного футляра тонкие очки и углубляется в чтение какого-то документа. Однако сосредоточиться ему не уда-ется: он все чаще поглядывает на красивую незнакомку, которая в задумчивости глядит на стоящую перед ней кофейную чашку.
“Какая гадость! Это не кофе, а какие-то помои… Выплес-нуть бы эту отраву в его черную морду, а еще лучше прямо в штаны!” — думает Лиз, взглянув на проходящего стюарда. Она не может решиться еще раз пригубить из чашки.
Толстяк пытается угадать кто она, но мало вероятно, что в его самых смелых предположениях найдется хоть крупица правды.
Богатое воображение Лиз рисует стюарда, облитого с ног до головы кофейной жижей. В мокром, прилипшем к спортивному телу смокинге, молодой негр стал соблазнительным и желанным. Лиз прикрывает глаза и краешком языка смачивает мгновенно пересохшие губы …
Легкий пар поднимается над белой чашкой, в которой засты-ла черная густота напитка - толстяк уже не смотрит в свои доку-менты - он всецело погружен в созерцание женщины. Он понима-ет, что сейчас она далеко-далеко от этого самолета: ее изуми-тельной свежести зеленые глаза заволакивает не то слеза, не то кофейная дымка… Густые, темно-каштановые волосы почти не-брежно собраны в замысловатый тугой узел. Он представил се-бе, что если потянуть за край бирюзовой ленты, стягивающей эту тяжелую массу волос на затылке, то они обрушатся, хлынут неудержимым водопадом, заполнят обнаженность смелого лба, завитками “а-ля-Барокко” закончат строгую линию шеи, оформят незамысловатыми колечками прелестные, милые уши: скроют от посторонних их таинственную глубину, мерцание крошечных, но виртуозной огранки, бриллиантов… Вдруг ее ресницы дрог-нули… Она вздохнула, и он увидел, как она, забывшись, осве-жила языком губы…
“Быть может, собирая с них нектар прощального поцелуя?”
Он уже не в состоянии отвести глаз от этих губ… Они — зо-вущего, теплого тона, без следа помады или другой косметики, чуть припухшие, как это бывает в юности, после долгих-долгих поцелуев.
Свободного кроя, отливающая перламутром, шелковая блу-
за не облегает ее тела. Нежно-голубой цвет ее выгодно оттеняет цвет кожи этой удивительной женщины. Это не цвет расы или на-циональности. Это загар… Но какой идеальный, какой ровный! И как лосниться ее влажная кожа - без единой морщинки. Без еди-ной неправильной складки. Впрочем, асимметричные крылья но-са… Он с удивлением заметил, что эта, казалась бы незаметная с первого взгляда, странность ее лица и придает ему очарование. Ту неопределенность возраста, ту прелесть ее облику, от созер-цания которой трудно отказаться…
Он сдержался, поймав себя на желании поцеловать эту жен-щину, немедленно ощутить вкус этих губ…
Блуза оставляет открытыми запястья, увенчанные множест-вом тонких, золотых браслетов (так вот откуда этот странный, полуслышный звон!), чуть узковатые кисти рук с длинными паль-цами и длинными, перламутровыми же, ногтями.
Он обратил внимание на кольца. Еще одно доказательство изысканности вкуса. Колец не много и среди них трудно угадать обручальное: каждое из них является произведением искусства. Скорее всего - это очень старая работа. Да и огранка камней… Они не блестят. Они не сияют… Они - мерцают, словно это не отраженный, а какой-то внутренний, сдерживаемый свет.
Блуза оставляет открытыми запястья и шею, впрочем нет, не только: блуза оказывается не сплошная и не на застежках. Она запахивается внахлест, поддерживаемая широкой лентой-поясом из такого же материала. Повидимому, пояс ослаб… И вот, его взору открывается линия шеи, спускающаяся в распахнутый отворот блузы - туда, где (чем-то возбужденная) дышит, поднима-ется грудь.
Он не может видеть ни самой груди, ни ее тяжести, обрисован-ной блузой - только начало…только линию сопряжения двух сфер…
Но, как же она далека сейчас от этого самолета!
Ее зеленые глаза заволакивает не то слеза, не то кофейная дымка, а, быть может, просто воспоминание…
4.18. Нидерланды. Район Бижлмер (Bijlmer), Амстердам. Салон такси.

Спустя пятнадцать минут такси въехало в один из новых ра-йонов Амстердама.
— Бельмермир, — сказал таксист. — Через пару кварталов — твой отель.
— По прямой? — оживился Хиляк.
— Да.
— Тогда останови. Я хочу пройтись, осмотреться.
— Шестой час, темнеет, а ты: “…пройтись”! Да еще с чемоданом!
— Чемодан забрось в отель, кроме старых тряпок там ничего нет! — Хиляку пришлось орать во все горло, чтобы перекричать грохот проносящегося над самой головой самолета. — Скажешь портье, что я скоро приду. Пока!
Такси рванулось с места. Хиляк остался на пустынной улице. Он глубоко вздохнул, ощущая в воздухе гарь отработанного топ-лива. Вновь над головой загрохотало, завыло, обдало горячей волной. Он вскинул голову: над ним величественно проплывало брюхо идущего на посадку “Боинга”.
“Как в кино!” — подумал Хиляк, наблюдая за выходом шасси самолета. — Однако, какой идиот построил жилой район прямо в аэропорту?”
От дальнейших размышлений на социально-урбанистичес-кие темы его отвлек шум скандала, доносящийся из соседнего многоэтажного дома. “Ну, точно башня на Кутузовском прос-пекте! Только ругаются, похоже, марокканцы”, — Хиляк отлично знал эту публику, переполнившую бедняцкие кварталы Парижа и
других европейских столиц. Он прошел еще немного и оказался перед вывеской “Кафе-шоп”.
Девственница просветил Хиляка, поведав ему, что заклю-чено в латинских буквах “Кафе-шоп”. Да и публика в этих заве-дениях своеобразная - в основном молодежь, веселая, но не от алкоголя. Шумная, но не агрессивная. Здесь много людей с за-думчивым выражением лица и отсутствующим взглядом. Здесь ловят кайф, но не от крепких напитков, а от гашиша и марихуаны.
Хиляк остановился поодаль, якобы разглядывая новинки ми-ровой литературы, пылящиеся в витрине давным-давно заколо-ченного магазинчика. Исподволь он наблюдал за происходящим у входа в “Кафе-шоп”.
Какие-то типы толкались возле него постоянно, какие-то вхо-дили и выходили, кто-то подъезжал на машинах и, не покидая их, о чем-то шептался с завсегдатаями на тротуаре. В неверном све-те уличных фонарей Хиляку показалась знакомой одна из суетя-щихся у входа фигур. Он приблизился и узнал в ней агента, на связь с которым его послал Девственница.

Нидерланды. Аэропорт Шипхол. Трап-туннель к самолету.

“Зачем я так разволновался?” — думает Гарри Сибенс, при-ближаясь внутри пассажирского туннеля-рукава ко входу в под-жидающий самолет. — Ничего удивительного в повышенном контроле нет: разгул международного терроризма!”
Стройная шатенка с огромными глазами, Мишель, идущая рядом с пассажиром, слишком близко для простой сопровожда-ющей, приговаривает:
— Сюда, пожалуйста.
— Ладно.
— Здесь ступенька, осторожно, — она, внимательна: она не провожает опоздавшего пассажира, а крепко ухватив его за руку, буквально тащит его за собой. — Сюда, пожалуйста, — что-то знакомое в ее английском произношении, знакомый акцент, но пассажир не задумывается над этим - только одна мысль беспо-коит его:
“Домой, скорее домой!” — его взгляд задерживается в боко-вом окошке туннеля и сквозь него он видит удаляющийся от аэ-ропорта “Боинг” Ти Дабл Ю Эй.
“Это же мой самолет! — вспышкой озаряется сознание. —
Ну конечно!” — ясно различимые цифры бортового номера - в точности дата рождения его отца! Пассажир резко останавливается, пошатнувшись от налетевшей Мишель.
— Не останавливайтесь, пожалуйста, у нас мало времени! — восклицает она, подталкивая нерасторопного.
У выхода из туннеля, до которого остается с десяток метров, приветливо машет рукой другая девушка.
— Вы обманули меня! Это не тот самолет! — кричит пасса-жир и, стремительно развернувшись, бежит обратно по гулкому туннелю. “Мишель” пытается задержать его, но он отталкивает ее.
Ожидающий в дверном тамбуре самолета “Карго” Ури видит, как “Объект” вновь исчезает: еще несколько метров и америка-нец окажется за крутым изгибом туннеля, а затем - в зале номер три для транзитных пассажиров.
Ури стремительно прыгает из самолета, доставая на ходу пистолет. Накручивает на него глушитель.
Пассажир бежит изо всех сил, вот и спасительный поворот туннеля. Не останавливаясь, Ури стреляет, подбегает к упавшему
беглецу и вместе с подоспевшей “Мишель” волочит его в само-лет. Дверь плавно становится в проем, и одновременно “Боинг-747-Карго” отделяется от пассажирского терминала.
Обратной дорогой “Мишель” старательно вытирает крова-вые следы носовым платком.
— Здесь был какой-то шум? Что случилось? — появляется дежурный.
— Все О-кей! Никакого шума. Нога вот подвернулась — “Ми-шель” поднимается с пола, пряча в кулаке еще горячую гильзу.

Нидерланды. Район Бижлмер, жилой комплекс Грюневен (Groeneveen)

Агент по кличке “Хаим” стоит на углу и бойко изъясняется с подходящими к нему парнями то на английском, то на немецком, то на испанском языках.
“Интересно было бы обратиться к нему на русском языке!” — ехидно подумал Хиляк.
Падение “Железного Занавеса” облегчило работу восточно-европейским бандитам. Они ринулась, первым делом, в “нарко-тическую сверхдержаву”, где всегда естъ гарантированный сбыт. Навстречу им ринулись на оперативный простор бандиты из раз-личных уголков бывшей Империи Зла.
О головокружительных операциях этих “крутых русскогово-
рящих бандитов” Хиляк знал в силу своего служебного положе-ния. Он даже предположил, что “Железный Занавес” не упал под натиском США, заинтересованных в таком рынке, как территория бывшего СССР, а был торжественно поднят самими, советскими коммунистами: для церемониального марша мафиозных струк-тур “от Москвы до самых до окраин”… Северной Вирджинии.
Он подходит к “Хаиму” и покупает героин. Пряча микроскопи-ческий пакетик, Хиляк произносит слова пароля:
— В Махпеле все спокойно, Барух а-Шем!
Агент “Хаим” на секунду столбенеет, затем почему-то шепотом отвечает:
— Да благословит Аллах Всевышний (слава ему!) могилы наших предков! — про-должая скороговоркой, — Чего ты сюда пришел?! Всю клиентуру распугаешь, ждать надо было меня в “Амстел”, что он тебя не предупредил? Ладно, иди тихонько за мной!
Быстрым шагом они проходят еще с полкилометра и оста-навливаются перед высотным зданием с разбитой вывеской: “Амстел. Хостель”.

Амстел. Хостель

Даже пролетающие низко-низко самолеты не могут заглу-шить гвалта, рвущегося из растерзанных дверей и окон этого Дворца Нищих.
Кругом все замусорено. Лифт, из которого по всему зданию разносится удушающая вонь, не работает. Они поднимаются, на семнадцатый этаж, по узкой пожарной лестнице, обильно зага-женной человеческим и собачьим дерьмом. Стены, ступеньки и даже потолок разрисованы графити, выражающими политичес-кие и социальные взгляды проживающих здесь людей. Самым выразительным рисунком, является двухметровый половой член, раскрашенный в цвета палестинского флага. На нем, как на древ-ке, развивается израильский флаг.
Это рассмешило Хиляка, но панно следующего этажа просто ошеломило: вся площадь стен и потолка занята композицией, на которой изображен молодой араб, опоясанный пулеметными лентами, ебущий американскую Статую Свободы.
Широкомасштабность произведения заслуживала внимания, и Хиляк остановился, чтобы рассмотреть его получше. На фоне разрушенных башен-близнецов Всемирного Торгового Центра, из которых валит густой черный дым, Арабский Герой заломил эту девку, Свободу, раком.
Художнику удалось передать исключительно тонкий момент перехода Свободы из металлического холода статуи во вполне живое, трепещущее тело немолодой женщины, истосковавшейся по крепкому мужскому общению и, которая в экстазе отбросила свою трепанную книжку с законами. Неверный свет ее факела скорее напоминает красный фонарь.
Половой акт совершается на звездно-полосатых простынях, испещренных шестиконечными звездами, свастиками, скрещен-ными серпами и молотками.
Как и в великом произведении Леонардо Да Винчи (“Джо-конда”), неизвестному мастеру удалось поместить на лице девки-Свободы неоднозначную улыбку. Так что зрителю, во всяком слу-чае - Хиляку, кажется, что она, Свобода, вовсе и не против таких отношений, во всяком случае удовольствие получает. Композиция завершается мастерски выполненным текстом: “fuck you, Аmerica!”

Борт израильского грузового самолета “Боинг-747-Карго”.

Уложив пассажира на полу, в проходе между грузовыми контейнерами, Ури обследовал рану.
— Ничего страшного, прострелил ему бедрышко, но живым до Тель-Авива довезу!
Мигнули тусклые плафоны, махина “Боинг-Карго” тронулась с места, покатилась прочь от терминала.
— Это, конечно, не операция “Энтэбэ”.
— Что, пришлось поднять шум? — высунулся из кабины пилотов офицер безопасности.
— Никакого шума, — ответил Ури, садясь в запасное кресло.
— Ты думаешь, голландцы такие идиоты, чтобы не заметить стрелянных гильз?
— Думаю - да! — расхохотался Ури, протягивая на раскры-той ладони две гильзы.
— У тебя есть кофе? — Ури ослабил давление галстука.
— Есть, мотек, есть.
— Тогда сделай “боц”. Покрепче.
— После набора высоты, — сказал командир и тут же отве-тил на вызов диспетчера: — Сейчас связь нормальная. Прошу дать разрешение на выруливание.
Затрещал динамик селекторной связи с Центром Управле-ния полетами:
— Разрешаю рулить на предварительный старт полосы 31, ветер 9 земли 290 градусов, 12 узлов.
— Понял.
— Рулите до конца ВПП и ждите дальнейших указаний.
— Понял, — переключив несколько тумблеров и выключате-лей, командир поворачивается к Ури: — Не нравится мне эта ис-тория. Ты хоть перевязал его?
— Да… Там с ним возится эта, из охраны, как ее?
— Анат.
— Не важно. Важно то, что я его все-таки взял!
Заговорил диспетчерский пункт:
— Ждите перед пересечением ВПП - американский самолет собирается взлететь.
— Понял.
В кабину заглядывает Анат:
— Я остановила кровотечение, но “пассажир” без сознания.
— Закрепи его хорошенько и сама пристегнись.
— Скоро идем на взлет!
— Бэсэдэр, командир.
— Внимание! — вклинился диспетчер. — Самолет позади вас! Ускорьте выруливание, если возможно!
“Возможно, возможно, мотек!” — подумал командир и ответил:
— Понял.
— Через несколько часов будем дома, Ицхак! — потянулся второй пилот.
— Сколько тебе до пенсии?
— Ровно три месяца.
— Банкет по этому поводу, наверное, в “Отеле”?
— Что я потерял в этом крысятнике? В Эйлате будем гулять! Да, а сейчас - на взлет! — и переключился на связь с диспетчером:
— Прошу условия выхода. Готов к записи.
— Разрешение диспетчерской службы: АТЦ разрешает вы-полнение рейса Эль-Аль 747 200Ф от Амстердама до Тель-Авива; набрать и держать 13000 футов.
— Понял, разрешите вырулить на исполнительный старт.
— Точное время 18.20, продолжайте.
— Занимаю позицию для взлета на ВПП 31 и жду.
— Ицхак, двигатель номер три запустился с третьей попытки.
— Старая рухлядь! Амнон, я просил тебя проконтролировать техобслуживание двигателей во время стоянки!
— Да, командир. Я напомнил бригадиру техников. Присут-ствовал фирмач с “Боинга”.
— А сам?! ТЫ ЛИЧНО присутствовал при контрольных про-гонах?!
— Что мне там присутствовать? Мне столько заказов дали… Что купить… Что ты волнуешься, командир. Он же завелся!
— Между прочим, Амнон, этот двигатель уже один раз заго-рался в полете, три месяца назад. Помнишь, Гедалия?
— Совланут, Ицхак, Совланут! Сколько там того полета? В Бен-Гурионе ребята его перетрясут - будет лучше нового!
— Взлет разрешен, — прохрипел динамик связи с АЦТ.
— Понял.
— Амнон, как обороты?
— Не в режиме.
— Взлет разрешен. Взлетайте немедленно или освободите ВПП! — потребовал диспетчер.
— Буду готов к взлету через две минуты. Амнон, как обороты?!
— Двигатели, почти в норме!
— Готов к немедленному взлету. Разрешите выход с правым разворотом после взлета.
— Разрешаю правый разворот после взлета. Сообщите до-стижение 1000 футов на этой частоте.
— Понял.
— Точное время — 18.22. Продолжайте.
Коротко разбежавшись по взлетно-посадочной полосе, “Бо-инг-747-Карго” взмыл в небо.

4.19.  Израиль. Южный Тель-Авив. Больница для бедняков.

Начало октября принесло из Европы долгожданное похоло-дание. Солнце не сжигало, а мягко согревало. Воздух чист и про-зрачен - словно дыхание пустыни поперхнулось свежим бризом Адриатики.
Умиротворенность природы бродит в унылых стенах общест-венной больницы, придавая им еще больше пустоты, заброшен-ности, отчужденности от реального мира.
Четвертого октября Ник пришел в госпиталь попрощаться с Ольгой. Завтра он будет далеко - на одной из северных военных баз начинается его служба в Армии Обороны Израиля.
Ольга, придавленная своим большим животом, лежит на спине. Он замечает на ее давно бескровном лице бледный румя-нец - отражение заблудившегося в больничных коридорах сол-нечного зайчика…
По обыкновению молча сидит он, и мысли его летают совер-шенное неуправляемо: то он думал о предстоящей службе, то - своих отношениях с предками, то вдруг - о любви…
Из этого хоровода мыслей его выдернул легкий стон.
Ольга часто-часто дышит. По ее раскрасневшемуся лицу рассыпались капельки пота. Она взглянула на Ника осмыслен-ным, проникновенным взглядом и опять закрыла глаза.
Запищал соединенный с Ольгой прибор. Его прерывистый писк перешел в тревожный сигнал.
— Армия… это ты хорошо решил, Ник… Это то... что тебе нужно… — прошептала Ольга.
— Отк… отк-ккуда ты знаешь?? — изумился Ник. — Ведь я молчал.
— А Любовь... Л-ю-б-о-в-ь… это прекрасно... Это вечно… А-аа, — она вновь застонала, и по ее лицу пробежала судорога бо-ли. — Позови … Позови их…
Ник, рванувшийся было к двери, замер: Ольгин живот... этот большой, как будто надутый мешок с выпуклым пупком и вздув-шимися венами вдруг двинулся, качнулся... Его форма начала изменяться…
Ольга застонала, вновь потеряла сознание... Ее ноги согну-лись в коленях, судорожно прижались к животу… который колы-шется, как волна.
— Сюда! Сюда! Скорее! Ей плохо! — закричал Ник, не в си-лах тронуться с места.
Вдруг она вздохнула, как-то по особенному ахнула и… живот мгновенно “сдулся”, исчез, обозначив под одной большой склад-кой потемневшей кожи нечто. Такого Ник не видел даже в филь-мах ужасов: живот ворочающееся внутри...
В кислой сырости окопа, привалившись к брустверу, Хар-вей согревает застывшие пальцы своим дыханием, изредка по-тирая руки о приклад винтовки.
Его ноги в разваливающихся сапогах прочно увязли в дне наспех вырытого окопа, и, кажется, нет такой силы, которая могла бы вырвать его из холода, войны, из одиночества тысяч таких же, как он, одиноких, давно не улыбавшихся мужчин…
Врастая в жижу оттаявшей к жизни земли, он всматрива-ется в испарину рассвета, стараясь не пропустить сигналь-ные ракеты, означающие начало атаки.
Никто не может видеть его улыбки, спрятанной в согре-ваемых дыханием руках. Ему не холодно - на груди, в левом кар-мане, лежит письмо от Ольги. Оно искало его так долго, что бумага его пожелтела, ссохлась, но слова уцелели и теперь жгли его, будоража, казалось, уснувшую страсть, наполняя мысли его надеждой…
“…а это обручальное кольцо для меня - частица тебя, от-блеск твоих чувств, грань нашей встречи, ясный свет твоего раскаяния. Я очень люблю это маленькое чудо - самый дорогой подарок в моей жизни. Я смотрю на него и блистанье испуска-емых им лучей как будто связывает нас в это мгновение…”

Борт израильского самолета “Боинг-747-Карго”.

Набрав высоту, “Карго” взял курс на север. Ури вышел в гру-зовой салон и уселся рядом с поверженным врагом.
— Ну, как этот? — спросил он,
— Без сознания. Холодный, — отвечает Анат.
— Потерял много крови?
— Вроде нет. Я быстро остановила кровотечение.
— Главное - живой, — Ури достал сигарету и закурил:
— Однако, здесь действительно холодно. Скоропортящийся груз?
— Косметические товары и духи - 114 тонн.
— Что это с самолетом? — воскликнул Ури, ощущая резко возрастающую перегрузку.
— Похоже… Набор… высоты…
Анат с трудом выговаривает слова. Не в силах удержать соб-ственный вес, Ури ложится, видит как ее лицо бледнеет, глаза вы-ступают из орбит, он сам чувствует, что нарастающая тяжесть вот-вот раздавит его, невидимым стеклом сплющивая лицо в бес-форменную массу.
— Гедалия, запроси АЦТ, кто это болтается у нас по самому курсу? — распорядился командир, реагируя на тревожно ми-гающее табло “Встречный самолет”.
— Связь нарушена, Ицхак!
— Возьми аварийную частоту и запроси встречный самолет!
— Не отвечает!
— Диспетчер?
— Связь с АЦТ потеряна на всех частотах!
— Штурман, высота 1530 футов, курс 130 градусов, скорость 200 метров в секунду. Каковы данные встречного в нашем эше-лоне?
— Никаких. Эшелон, судя по радару, свободен.
— Но табло… — чтобы продолжить, командиру пришлось сделать усилие, преодолеть внезапную перегрузку. — Табло… загорелось… “Встречный самолет”…
— Командир, что творится с компасом?!
Вдавленным в кресла летчикам становилось все труднее разговаривать в условиях нарастающей тяжести.
Кабина осветилась мигающими табло “Опасность!”, “Пре-дельные перегрузки!”, “Встречный самолет!”. Дико пляшут в бес-
смысленном танце стрелки приборов. Замигали дисплеи борто-вого компьютера, не подчиняясь ему, не подчиняясь пилотам, “Карго” стремительно набирал высоту.
— О, Боже…Этого не может быть…— расплющенный сверх-перегрузкой Ицхак умолк. Его взгляд остановился на бесстраст-ном табло указателя высоты - за истекшие две минуты самолет подскочил с отметки 1530 футов к отметке 47035 футов, и подъем продолжался - скрипя расчалками и лонжеронами фюзеляжа, “Боинг” стремительно втягивался в космос…
Железный холод уступает нежному, какому-то розовому теплу…
Рана в бедре не болит, Харвей открывает глаза и видит себя самого сверху, как бы со стороны…. Но ощущает себя он легким, и одновременно - неимоверно сильным… Парящим над собственным телом... Легко и приятно дышится...
Он хочет осмотреться, но этого не понадобилось: он одина-ково хорошо видит окружающее со всех сторон одновременно!
Он видит суетящихся в кабине пилотов, обезумевшую от страха охранницу, человека, который стрелял в него, а теперь сидит рядом с его телом и курит вонючую сигарету… Да и че-ловек ли это?
Харвей не задумывается над этим - он просто видит рас-крывающиеся перед ним картины прошлого этого человека: ложь, жестокость, лицемерие, жадность… зависть… Он ви-дит само воплощение ненависти, нетерпимости! Она бесну-ется золотым цветком самообожания, щетинится иглами от-вращения к другим людям… Да это же Кати - отвратитель-ный монстр Зла.
Прежде, чем в глазах заметались радужные мушки, коман-дир увидел всплывший по курсу объект.
Всего сооружения он видеть не мог - только его часть: свер-кающие в черной пустоте шестиугольные конструкции. Они напо-минали гигантские пчелиные соты.
“Боинг-747-Карго” с грузом более 200 тонн, стремительно, как пушинка в жерло пылесоса, втягивался в одну из ячеек. Ее полированные грани хорошо различимы сквозь стекла кабины...
Усилием воли командир опустил взгляд на единственный бесстрастный прибор: хронометр показывал18.26.07.
“С момента взлета, прошло лишь четыре минуты…” — думает он.
“Посмотри… сзади нас...” — слышит командир, нет не слова - мысль штурмана.
Похожий на обрубок готического шпиля к ним приближается другой объект.
— Похоже, нас преследуют...
— Нас ли?..
Сверхяркая вспышка ослепила их на мгновение: преследо-ватель выпустил тонкий, ярко-желтый луч по блестящей поверх-ности аппарата, втягивающего “Боинг”. Почти мгновенно одна из ячеек похитителя раскрылась подобно бутону цветка, и еще бо-лее яркий луч метнулся по преследователю.
Командир напрягся в попытке вывести самолет из-под пере-крестного огня. Ему удалось отклонить рули, но положение само-лета не изменилось.
Два луча скрестились над самолетом, и он начал быстро опускаться.
Зловещий гул, треск разрываемых конструкций заполнили все вокруг.
Кровавые блики аварийных сигнализаторов метались по пе-реборкам фюзеляжа, превращая рваные прутья стингеров в мер-цающие стебли фантастических цветов.
Балки, к которым привязан Харвей, трескались, располза-лись. Они оставляли его беззащитное тело над мрачно-фиолето-вой пропастью. Гул, усиленный душераздирающими криками, на-растал.
Волна ужаса в душе Харвея внезапно останавливается. Он шепчет:
— Прости меня, Господи! Нет ничего могущественнее Тебя!
Он повторяет это громче, он изо всех сил кричит:
— ПРОСТИ МЕНЯ, ГОСПОДИ! — сопротивляясь вихрю, раз-рывающему самолет, и, теряя силы, он видит невозмутимо дви-жущуюся, сквозь бурление смерча, фигуру.
 
Израиль. Южный Тель-Авив. Больница для бедных бедняков..

— Сюда, скорее! — кричит Ник. Он видит, как простыни под ногами Ольги намокли. Они стали не просто влажными, нет. Про-стыни плавают в какой-то жидкости, вытекающей из Ольги, про-питавшей кровать и стекающей по алюминиевым ножкам кровати на пол… На его крики прибежала дежурная сестра.
— Ты ее муж? — спрашивает она, делая укол.
— Нет… Так, друг…
— Уходи. Тебе нельзя здесь быть.
— Но…
— Не волнуйся, все будет хорошо. Иди.
— Я подожду… Там…
— Да-да. Подожди внизу, — сестра подкладывает какие-то тампоны, поправляет капельницы и переключает приборы.
Вновь застонала, задвигалась Ольга.
— Эй! Алло! Мотек! Подожди! Подними-ка, вот эти поручни! — сестра придерживает мечущуюся по постели Ольгу, а Ник под-нимает хромированные поручни кровати.
— Так - хорошо. Так - бэсэдэр! — приговаривает сестра, за-крепляя лейкопластырем руки Ольги на поручнях. — Так она не упадет, — младшая медсестра выбегает в коридор, туда, к селек-тору связи со Старшей Сестрой.
— Старшая?! Старшая, у русской, ну эта, которая без созна-ния, НАЧАЛОСЬ!
— Я закончила смену и через пятнадцать минут у нас начи-нается забастовка. Вызовите дежурного гинеколога!
— Старшая, но у нее отошли воды…
— И что, она так и не пришла в сознание?
— Нет
— Везите ее в реанимацию! И вызовите дежурного гинеко-лога!
— Этого новенького? Русского? Но ведь такой тяжелый слу-чай…
— Он, но-ве-нь-кий, у нас в больнице! Хотел работать со сво-им ришайоном? — вот пусть и поработает!
— Но роженица в коме. Давление упало… Хорошо бы про-фессора…
— Я сказала - в реанимацию!!! А я занята. У нас ЗАБАСТОВ-КА! А для русского врача это будет хорошей проверкой! Они так добиваются права на работу! Посмотрим, на что они годятся! Кро-ме того, ему и роженице будет легко общаться на одном языке!
— А если она… Или плод…
— Это их проблема, а я… О! Боже! Я опаздываю! Ба-ай!
Два санитара бегом везут кровать-каталку, на которой кор-чится в предродовых судорогах Ольга. Ник бежит рядом, придер-живая штатив с капельницами и кислородный баллон.
Они влетают в отделение реанимации и, ловко перехватив у Ника штатив, санитары захлопывают перед ним дверь операци-онной.

4.20. Борт израильского самолета “Боинг-747-Карго”.

“… А это обручальное кольцо для меня - частичка тебя, отблеск твоих чувств, грань нашей встречи и ясный свет тво-его раскаяния.
Я очень люблю это маленькое чудо – самый дорогой пода-рок в моей жизни. Я смотрю на него, и блистанье испускаемых им лучей связывает нас в это мгновение…”
Сквозь заграждения из колючей проволоки Харвей вгляды-вается в рассвет, ожидая сигнальные ракеты. Но перед ним только лицо женщины, любовь к которой стала его жизнью. Она нежно смотрит на него, приникшего к ее коленям, погла-живает его непослушные волосы, убаюкивая:
“…иногда я не выдерживаю и целую свое колечко, а оно - все-все передает тебе! Поэтому ты и чувствуешь мои прикос-новения - я действительно в этот момент целую тебя. Люби-мый… На мне живут, дышат, горят твои уста, твои руки, твои глаза! Встреча с тобой… Для меня это, как очищение от скверны, как отпущение грехов! Ты - мой! И настолько, что ни-когда не будешь так полно принадлежать кому-то. И я - твоя! Я - твоя…”
Он ощущал ее дыхание на своих руках, губах и, казалось, они теплеют от ее поцелуев.
Пороховая гарь, смешиваясь с дымом горящих блиндажей, стелется над землей, прибиваемая скучным весенним дожди-ком. Он начался вместе с атакой… Стремительный бой от-бросил противника далеко вглубь его тыла.
— Доложи лейтенанту - здесь никого нет, - двое солдат пробираются по только что захваченному окопу.
— А это кто, смотри!
За бугром пулеметной точки, опершись о стену блиндажа, - солдат. Он смотрит такими чистыми, просветленными гла-зами, что кажется - само небо струится из них.
— Эй, дружище! Вставай!
Но солдат, счастливо улыбаясь, молчит, прижимая к сер-дцу руку.
Сквозь пальцы медленно скатываются рыжие капли…
— Странно… У него нет жетона…
— И на форме номера нет. Посмотри в кармане, может…
Пуля вышла навылет, пробив какое-то старое письмо, унеся с собой строку с именем солдата. И только на самом кра-ешке они смогли прочитать: “…твоя Ольга!”
Так они и записали в похоронной ведомости - Ольгин, ря-довой.

Почувствовав невесомость, Ури поднялся с переборки, к которой был прижат, и направился в кабину.
— Что вы тут устроили тренировки, по высшему пилотажу? — раздраженно спросил он высунувшегося в проем двери пилот-ской кабины офицера.
Тот хотел что-то ответить, но осекся и даже в слабом свете аварийного фонаря было видно, как побледнело его лицо. Ури обернулся в направлении безумного взгляда: в самолет, кото-рый летит с большой скоростью на огромной высоте… вхо-дят… люди?!
Он видит, как двойная обшивка тает, расплывается золо-тистым сиянием перед ними…
Когда последний из вошедших переступил уже невидимую стену самолета, она вновь возникла: сомкнулась прозрачной пленкой.
Взгляд Ури погрузился сквозь нее в черноту Пространства.
Ури не мог сделать ни одного движения, но мозги его рабо-тали на полную мощность: он оценил ситуацию и, одновремен-но(!), с необъяснимой быстротой, вспомнил свою жизнь.
Видения детства, учебы в Университете, брошенная жена, несколько незначительных убийств, начало карьеры и прочее, что он хотел бы вообще забыть, вдруг всплыло сейчас, мешая анализировать, принимать решения… Как будто кто-то специ-ально мешал ему действовать, перелистывая страницы книги - его жизнь…
В нелепой позе, с револьвером в руке, застыла Анат: вско-чив, преграждая вошедшим путь, она так и осталась в нелепой позе, качаясь в невесомости.
Один из пришедших отбросил капюшон странного одея-ния, и в “Боинге” стало светлее… Ури мог бы поклясться, что от этих людей исходит сияние, какие-то волны тепла…
В какой-то миг Ури захотелось плакать. Рассказать тому, кто пришел, о себе - он смотрел в его лицо, узнавая Доброту, исходящую из этих спокойных глаз. Ненависть, неприятие, не-верие и ожесточенное зло заполнили пустоту сердца Ури, при-дали сил потянуться к оружию.
Тот, кто пришел, наклонился над пассажиром и поцеловал его в лоб.
Внезапно пассажир поднялся - Ури, преодолевая скован-ность своего тела, даже не успел сообразить, что в салоне два Харвея: бледный, без сознания (похожий на труп), привя-занный к переборкам, и другой: возникший из первого, почти прозрачный, с улыбающимся, ясным лицом и развевающимися под дуновением невидимого ветра волосами.
Тот, кто пришел, подал пассажиру руку, и они в окружении других пришедших стали выходить из самолета - сквозь рас-ползающуюся ярким сиянием обшивку…
Озлобленный, переполненный ненавистью, Ури ощутил себя ос-меянным персонажем немого кино, к тому же еще и замедленного.
От усилий поднять руку и выстрелить, лопались капилляры, капли крови выступали на лице. Движимый необузданной энер-гией Зла, Ури нажал спусковой крючок.

Израиль. Южный Тель-Авив. Больница для бедных.

— Пульсметр! Кардиограф! Маску! — не дожидаясь, пока закончат перекладывать Ольгу на стол, командует Артур, дежурный гинеколог.
— Доктор, сказать вам пульс?! — спрашивает ассистент.
— Пульс!
— 40… 36… 24… Нет пульса, доктор!
Харвей говорит что-то, она слышит его ласковые слова и отвечает ему.
Ольга удивлена: чтобы разговаривать, им не приходится открывать рта! Любая мысль становится динамичной, осязаемой картиной, событием.
Это переходит от него к ней и от нее к нему, становясь общим миром их сознания, единым разумом…
Она чувствует, что какая-то мощная сила подняла ее, не ее тело, а ее душу - ибо Ольга мгновенно видит свое тело с высоты полета, это исхудавшее, нелепое тело… такое неу-добное, - с этим огромным, поникшим животом, из рваной дыры которого истекает нечто отвратительное, желто-зеленое… Эти спутавшиеся волосы на безжизненной маске трупа… Ольга знает, что это замучившее ее тело - мертво. Но оно больше не волнует, не тяготит ее! ОНА СВОБОДНА!
— Кислород, скорее! — Артур упирается двумя скрещенны-ми руками в грудную клетку роженицы и делает сильные толчки.
— Что это вы делаете, доктор?!! Это вас так в России учили?!! — смеется анестезиолог. — А у нас есть специальный прибор, дефибриллятор называется! — продолжает язвить он.
— А о плоде, через который пройдет ток, вы подумали, доктор? — огрызается Артур. — Держите лучше кислород в заданном режиме!
“Ольга, Ольга! Ну, очнись же! Проснись! Ты должна мне по-мочь!” — думает врач, меняя руки во время массажа.
— Свет. Дайте свет! Еще свет!
“Нет, зрачки твои реагируют очень слабо… Кома чет-вертой степени… — он рассматривает вздымающийся в разных местах живот, видит как натягивается и опадает кожа под уда-рами младенца… — Дистония матки…”
Ольга ощущает себя удивительно легкой, как никогда прежде.
Она - само совершенство, сама гармония.
Только вспомнив образ любимого, нет не вспомнив - представив его, она устремляется сквозь прозрачные картины своего прошлого куда-то вверх, в голубое безмолвие…
Алый кабриолет мчится сквозь сине-голубую толщу, которая смыкается позади, сверху и снизу машины…
Легко и приятно дышится. Незнакомые запахи наполняют сознание радостью, негой оргазма... Ольга в красивой машине, рядом с ней - Харвей, но ощущает она себя, как в цветущем весеннем саду, с изумрудными лужайками, переливающимися ручейками и цветами невиданной красоты. Удивительны краски этого нового мира - миллионы световых бликов, отражений, которых она никогда не видела там… на Земле… Она видит любимого со всех сторон одновременно, как будто она превратилась в воздух, в свет, в пространство, которое окружает его… Харвей обнимает ее, и поцелуй его охватывает все ее существо, все то совершенство, которым она себя ощущает.
“Этого следовало ожидать, при таком плоде и таком ис-тощении организма”.
— Кислород падает!
— Продолжайте, стимуляцию сердца, массажем! — распоря-жается Артур и приступает к повороту плода. Активный младенец уже устроился поперек матки…
“Какие у тебя слабые мышцы… Ольга… Матка не в состо-янии удержать плод и он давит, давит на вены, блокирует по-ступление крови к сердцу, а вместе с ней и кислорода к мозгу…”
Как бы отвечая ему, она вдруг прерывисто задышала, нату-жилась.
— Ну, вот и хорошо… Вот и молодец! — с большими усили-ями ему удается развернуть плод в нужное положение.
Прозрачный куб, в котором плещется голубая вода, возник на острие шоссе и, стремительно увеличиваясь в размерах, несется навстречу.
Никогда прежде она не испытывала такого раскрепощающего покоя, такого счастья...
Голубой куб вырастает до гигантских размеров, заслоняет горизонт, проглатывает шар Солнца. Все окрашивается ровным голубым свечением.
— Какой голубой день, — говорит Харвей.
— Это не день, это — смерть, — отвечает она и замолкает: сверху на них стремительно опускается невероятных раз-меров (нет, она просто бесконечна!) плита. Что-то вроде ги-гантской золотой крышки...
Чистый, пронзительный свет вспыхивает где-то далеко под ними, и его лучи сквозь голубое пространство, сквозь них самих ударяют в эту плиту, высекая искры золотого дождя, сдерживают, останавливают ее падение.
Свет становился все ярче, ярче - и вот она осознает, что не видит его, что сама превратилась в этот нестерпимый свет. Она поняла, что превратилась во всплеск чистой, сильной и беспредельной любви.
— Пульс есть!
— Кардиограмма лучше!
— Кислород в норме!
— Доктор, вы просто молодец, я даже не ожидала такое уви-деть…
— Прекратите разговоры! Уберите пот с моего лба!
— Зеркало! Нет, не это! Меньше на два размера!
“Неполное раскрытие…” — фиксирует Артур стадию родов.
— Ольга! Ольга! — он легко шлепает ее по лицу. — Ольга, надо напрячься!
Она без сознания. Вместо крика из ее рта вырывается хрип.
— Отсос! Отсос! Сакшн!
— Падение давления, доктор!
“Опять синдром полой вены!”, — пронеслось в его мозгу.
— Сестра! Окситоцин!
— Что? Что это такое?!
— Я сказал, немедленно, окситоциновую стимуляцию матки! Я придержу плод от смещения! — он вновь исправляет положение плода, и в этот момент мышцы резко сокращаются, проталкивают плод к выходу.
“Это не смерть, - осознает Ольга, - это рождение… Это новое рождение, Любимый!”
Эта мысль, эта грандиозная сила подхватила, увлекла ее с неимоверной скоростью сквозь сужающееся голубое пространство, постепенно переходящее в черную, как смоль, массу, и уже не Ольга стремительно летит сквозь нее, а эта черная масса, этот сгусток времени вращается вокруг Ольги все быстрее, все быстрее… Все быстрее втягивает, влечет ее вперед, к брезжащему где-то далеко впереди свету.
— Падение пульса!
— Остановка дыхания!
— Адреналин! Быстро! Напрямую!
Свет становится все ярче, ярче - и вот она осознает, что не видит его, что сама превратилась в этот нестерпимый свет. Она поняла, что превратилась во всплеск чистой, силь-ной и беспредельной любви.
— Пульс есть!
— Доктор, окситоцин не дает результата. Нужно большее
усилие… Она должна тужиться...
“Должна… должна… Что она должна, если она без сознания?!”
— Соски! — кричит Артур
— Что, доктор?!
— Щипайте ее за соски!
— Но наш профессор никогда…
— Щипайте соски! Не так, сильнее! — Он обращает свое, разгоряченное лицо к акушерке:
— Что вы боитесь? Роженица в коме. Она не чувствует боли. Не может она выполнять наши команды!
— Но щипать за соски?!
— Разве вы не знаете, что это стимулирует сокращение матки?!
— Дыхание в норме!
— Пульс в норме!
Никогда прежде он не испытывал такого раскрепощаю-щего покоя, такого всеобъемлющего счастья. Он чувствует, как его пронизывает мощная волна энергии. С невероятным восторгом он поднимается над своим безжизненным, связан-ным телом и вдруг понимает, что видит окружающее трех-мерным: одновременно со всех сторон!
Он встречается взглядом с Тем, кто пришел. Это поро-ждает новый всплеск энергии. Это - знание. Теперь он знает - смерть человека на Земле - есть ничто иное, как рождение его непреходящего, вечного (как сама Вселенная) разума в иной, свободной и прекрасной жизни, где существует абсолютное взаимопонимание личностей — недостижимое на Земле.
— Полное открытие!
“А теперь, дорогая - самое главное! Нагнуться! Нагнуться!”
— Поднимайте ее за плечи! Так! Еще! Больше! Еще больше! Головой между колен!
Из Ольги вырывается крик.
— Так, наклоняйте ее больше… Есть! Пошел!
— Еще сакшн! Сакшн! Нет, дайте сюда, во влагалище!
— Разрывы…
“Эх ты... душенька…”
— Где сакшн? Вы что, бля, не понимаете, что такое отсос?
— Но доктор…
— Черт побери! Я сказал - сакшн сюда, немедленно! Вы что, хотите что б ребенок захлебнулся в крови? В самый последний момент?!
“Дома… Я действительно - дома!” - восторженно думает Харвей, но в это мгновение неудержимая энергия подхватила его и, придав ему невероятное ускорение, устремляет в черную, как сам Космос, массу. И вот уже не Сознание Харвея стремительно несется сквозь нее, а эта черная масса, этот сплав Времени и Пространства, вращается вокруг него все быстрее, быстрее, быстрее… Приближаясь к брезжащему вдалеке свету. Свет становится все ярче, Харвей не видит его, а весь пронизан этим сиянием, оказывается внутри этих Мириад Солнц - прямо перед Творцом.
Только теперь он понимает, что всегда был и есть  частью Его. Он ощущает в себе всплеск чистого, яркого чувства. Он еще не может осознать этот грандиозный поток Добра, в котором рождается сильная беспредельная Любовь…
Вдруг Ольга закричала. Страшный, надрывный крик на мгно-вение заглушил все вокруг, отразился в рефлекторе операцион-ной лампы и затих в сердце Артура:
“Молодец, Ольга... Все у тебя будет хорошо!”
— Есть выход плода! — воскликнула акушерка.
— Сестра, принимайте послед. Вакцинацию проведите осо-бенно тщательно…
— Остановка сердца!
— Пульс на нуле!
— Кислород на нуле!
Харей услышал обращенную к нему мысль:
Раскаяние - вот высший смысл жизни на Земле… Душа ос-вобождается от царства плоти, но только раскаявшаяся душа обретает Царство Духа...
Любовь к ближнему своему - есть любовь к человеку!
Потому что Любовь и Добро - глубочайший смысл Вселен-ной...
Перед ним стоит Офра. Она взяла его за руку и нежно по-целовала в губы:
— Ты должен вернуться...
— Я не хочу покидать Его, — возразил Харвей.
— Через такие души, как твоя, пережившие счастье раска-яния, Он помогает другим, там - на Земле, противостоять си-лам Зла…
— Но только сейчас я осознал, что я - всего лишь крупица Его...
— Для этого ты здесь. Поэтому ты возвращаешься и в ре-шающей схватке со Злом ты выполнишь свою миссию. А сейчас возвращайся - я буду приходить к тебе, иногда...
— Но…
— Ольга?
“Что ты вытворяешь, Оля?”
— Дефибрилятор!
— Пульс на нуле!
— Еще дефибрилятор! Адреналин напрямую! Массаж!
— Пульс 21… 35… 56… Есть пульс!
— Я люблю ее…
— Знаю. Это спасло тебя.
— Да…..
— Возвращайся. Будь внимателен: ты сам можешь вы-брать начало своей жизни. — Она вновь поцеловала его и, не-медленно его подхватил, закрутил, унес горячий световой вихрь.
Это похоже на смерч: Харвей втягивается в огненную во-ронку, переходя с одного уровня на другой - все ниже и ниже: пе-ред ним проносятся его собственные, предыдущие воплоще-ния на Земле, он видит прошлое и будущее миллионов людей, но ищет он только одного человека на Земле - Ольгу.
— Доктор! Доктор, плод не дышит!!!
— Дайте ему по заднице пару раз! Что, я вас должен всему учить?!
Он увидел ее неживое лицо в холодной испарине, ее прикрытые густыми ресницами глаза.
— Но, наш профессор… — акушерка уже замахнулась...
Харвей видит неживое лицо Ольги в холодной испарине, ее прикрытые густыми ресницами глаза, ее сжатые в против-
лении боли губы, и он закричал, устремляя к ней свой полет:
Ольг - у а-аааааааааааа!
...над розовой попкой, но в этот миг операционную заполнил радостный, торжествующий крик новорожденного:
— Уа-ааааааааа!а!а!а!а!а!а!а!а!а!а!а!
— У тебя мальчик, смотри, какой казак получился! — аку-шерка подносит к Ольге орущего младенца.
Они глядят друг на друга через пелену дождя, который не разделяет их, а соединяет, передавая размышления высохшего дерева - пожилой Даме в окне старого дома... Она печально смотрит, как ветер и дождь треплют безжизненные ветки, обрывают последние, чудом уцелевшие листья…
Она родилась в этом доме. В тот день счастливый отец посадил тоненький стебелек яблони. В радостной суматохе ухаживал за выздоравливающей женой, за новорожденной, за все не принимавшемся саженцем. Жизнь праздничным фейер-верком пронеслась по этому дому и затихла на могилах роди-телей и погибшего на войне мужа - ее единственной любви, и вот теперь догорает в ней и в этом молчаливом свидетеле.
Летней ночью под этим деревом, впервые прикоснувшись к ее юному телу, он шептал ей слова, обжигавшие не меньше прикосновений его губ и рук. Он сравнивал ее с яблоней: восхи-щаясь ее женственностью и красотой налитых яблоневых плодов... Он называл ее “Яблонька ты моя, ненаглядная”…
Так и ушел на войну… Обнял крепко… Сорвал недоспевшее яблоко, вонзил в него крепкие зубы... Так и ушел: хрустя ябло-ком и не оглядываясь… Так и ушел… Крикнув у изгиба дороги: “Я вернусь, Ольга!”
Он не вернулся, но и в списках погибших его имя не значи-лось. Она часто видела его в своих снах и эти счастливые, яркие сны, в которых она была с ним, превратились в ее новую жизнь....
Иногда ей даже казалось, что она давным-давно умерла и теперь родилась опять: для того, чтобы вновь встретить его... Она не ощущала бега времени и только стареющее дерево напоминало ей об ушедшей молодости...
Много было охотников поживиться зрелыми плодами, но они обе хранили друг друга, и вот теперь - состарившиеся, предоставлены последнему ветру, уносящему их в небытие…
Капельки пота на бескровном лице Ольги мерцают, как доро-гие украшения, глаза ее прикрыты густыми ресницами...
— Она все еще без сознания, доктор…
— Вы видели, чтобы кто-нибудь в бессознательном состоя-нии так лучезарно улыбался, а? — Артур не сводит глаз с розове-ющих, расплывшихся в счастливой улыбке, губ Ольги.
— Вышел послед, доктор.
— Поздравляю всех! Зашивайте!
Артур не отходил от ее постели всю ночь. Она безмятежно спала, не беспокоя аварийные сигнализаторы температуры, пульса, давления, уровня кислорода.
Утром навестить молодую мать и дитя пришли Роза, Осип, шумная компания друзей.
Она просветленно улыбалась им, прижимая к себе крохот-ного человечка, а спустя несколько часов тихо умерла.

4.21. Борт израильского грузового самолета “Боинг-747-Карго”.

Самолет плавно снижался. Перегрузки уступили невесо-мости.
— Еще минута полета и мы войдем в плотные слои атмос-феры, командир.
— Да. И сгорим. Это не “Шаттл”. Это старая развалюха “747”.
— Я думаю, все зависит от того под каким углом мы войдем… Обшивка крыльев не выдержит такого перегрева и топливо… — он, не успел договорить: голубизну приближающейся атмосферы вы-белил ослепляющий луч.
Все приборы погасли, а в следующее мгновение корпус са-молета привычно затрясся от обледенения среди облаков.
— Т-ты что-нибудь понимаешь, Амнон? — воскликнул штур-ман.
— Похоже, нас кто-то бережно опустил... — промолвил командир, сжимая штурвал.
— Ничего себе, “опустил” — я даже не успел моргнуть, а 50 тысяч футов как не бывало!
— Мэй Дэй! Мэй Дэй! Мэй Дэй! 18.28. — Мэй Дэй! — вышел на связь командир. — Эль Аль 747 200Ф. Прошу экстренное воз-вращение! Мэй Дэй! Мэй Дэй! — в это время в салоне раздались вы-стрелы, и почти одновременно с ними самолет резко накренился.
— Пожар двигателя номер три! Пожар двигателя номер три! — застонал зуммер, вторя восклицаниям второго пилота.
— Что?! Что это, стрельба?! Какой идиот стреляет на борту?
— закричал командир, выбегая в салон.
Свист воздуха, который вырывался наружу, через пулевые отверстия в обшивке самолета, громче криков и выстрелов.
Из простреленного трубопровода гидравлической системы управления били фонтанчики рабочей жидкости.
Хлещет кровь, из простреленного во многих местах тела арестованного.
В безумной истерике захлебнулась охранница.
Вымазанные кровью и маслом, мечутся, сцепившись в мерт-вой хватке офицер безопасности и Ури.
Офицеру не удается обезоружить свихнувшегося развед-чика, который, роняя слюну, кричит, непрерывно стреляя:
— Забери свой вонючий автомобиль с моей стоянки, ты, вонючий ашкенази! Здесь моя стоянка! — Ури продолжал стрелять во все стороны, пока не заканчивается обойма.

Нидерланды. Район Бижлмер, жилой комплекс Грюневен, «Амстел».

«Fuck you, America!» - это ли не отличное название для мемуаров Хрущева!” — не успел подумать Хиляк, как его взгляд уперся в синий якорь, обвитый драконом. Текст, вьющийся по спине дракона, сообщал на русском языке:
“Не забуду мать родную!” и, чуть ниже: “Век воли не видать!”
— Здесь! — буркнул “Хаим” и толкнул обшарпанную дверь. В квартире царит бедлам, слышались восклицания, крики на иври-те и арабском, пахло давно не мытым мужским и носками.
— Кто такой? — ткнув заскорузлым пальцем в Хиляка, спро-сил высушенный тип с плохо вставленным стеклянным глазом.
— Свой. Из Рамат-Авива. Немой. Дай ему девятьсот! — ска-зал “Хаим”.
Одноглазый недоверчиво заскрипел:
— Не похож на нашего… Сильно интеллигентный.
— Заткнись! Он из Парижа. Дай ему, как я сказал.
Высушенный отправился на кухню, откуда вернулся со сверт-ком.
— Держи, мотек!
Ничего толком не объяснив, “Хаим” увлек Хиляка обратно вниз, по засранной лестнице.
Через некоторое время они уже стояли возле “Кафе-шопа”.
— Стань в сторонке и жди, — сказал “Хаим”.
— Я приехал сюда не для этого, Хаим!
— Знаю, для чего ты приехал, но так надо. Сейчас тебя арес-туют, но это всего на одну ночь, зато потом…
Хиляк не дослушал его, парализованный зрелищем, возник-шем в сгустившихся сумерках.
В той части неба, где еще тлели краски давно зашедшего солнца, возникло светлое пятно.
Вначале Хиляк не обратил на него внимания, приняв за под-свеченное закатными лучами облако. Но это “облако” набирало свечение все больше и больше, пока вдруг не исчезло, оставив вместо себя…
Хиляку показалось, что этот самолет вывалился из светяще-гося облака и, сильно кренясь, летит прямо на него.
— Смотрите, смотрите! Самолет горит!! — испуганные крики сме-шались с жутким, не похожим на звук самолета, надсадным воем.
Дымящийся самолет “Боинг-747” без опознавательных зна-ков приближался к жилому району Бельмермир.
— Он падает!
— Падает! Падает!
— Он падает прямо на нас!
— Спасайтесь! — со всех сторон закричали обезумевшие люди, выскакивая из домов и автомобилей.
Добежав до ближайшего пустыря, Хиляк ласточкой кинулся под мусорный контейнер.
Из этого укрытия он увидел, как тупорылое, с рваным кры-лом и нелепо вывернутыми закрылками, тело самолета проне-слось над толпой и врезалось в жилой дом.

КОНЕЦ РОМАНА!