Ванечка

Я зимовал на даче уже третий год и почти каждый день ходил на прогулку в лес, испытывая при этом ощущения, которых еще не знал в своей жизни…
Хотя прогулки эти давались мне нелегко…
Во-первых, не хотелось рано вставать и долго одеваться, особенно, когда за окном мело, а в трубе назойливо подвывал ветер.
Самым сложным для меня было натянуть на ноги унты и застегнуть их на все крючочки и пуговки. Другая обувь для моих прогулок не годилась. Однажды по лени своей натянул валенки и вернулся, не пройдя и ста метров, набрав в них по колена снега.
А унты подарил мне старший сын, летчик полярной авиации. На пенсию когда уходил, заскочил ко мне на денек, привез ведро морошки и эти унты. Сказал: «Береги, отец, ноги. Пока ты на ногах, до тех пор ты живой и здоровый».
Потом осмотрел моё новое жилье, выхватил с полки какую-то мою книгу и, не глядя на её название, засунул к себе в рюкзак: «Буду читать в свободное время. Теперь его у меня будет – завались. Вот только найду место потеплее, построю себе дом и буду лежать на диване и почитывать, что же написал мой отец о нашей непонятной жизни».
Такую картину я представить себе не мог, потому что с детства видел его только в движении. А чтобы он держал в руке книгу, это, вообще, было из области моих счастливых снов. Но волновало меня тогда совсем другое.
«А почему бы вам не переехать ко мне? – спросил я. – Москва почти рядом. Поживете пока у меня, а к осени купите там квартиру, дети в школу пойдут».
Он зашагал по комнате, убирая с дороги всё лишнее: свой рюкзак, подаренные мне унты, мои тапочки, и печально загудел, напомнив мне маленького Сашку, не терпевшего советов: «Во-первых, отец, Москва для меня самое неподходящее место после Диксона. Суетно и опасно для души. Во-вторых, ты совсем не знаешь моей семьи. Пацаны у меня – это дикие репяхи, выросшие на воле. Они колючие и своевольные. Да и Людмила моя – отнюдь не гладиолус. Не хочу я, чтобы ты на старости лет ночами не спал».
Я рассмеялся: «Какой, однако, у тебя образный язык: дети – репяхи, жена – не гладиолус. Из тебя вышел бы хороший писатель. Акимов – сын…».
«Не смеши меня, отец, - даже не улыбнувшись, ответил он.-  Белая медведица скорее балериной станет, чем я - писателем».

Сейчас он живет в Анапе, работает авиатехником в местном аэропорту. Регулярно, один раз в месяц, звонит мне и приглашает искупаться в тёплом море. Но жаркое солнце, по мнению врачей, уже противопоказано мне, и я круглый год живу на своей даче…

Я натягиваю унты, надеваю тулуп и шапку и выхожу на высокое крыльцо. Оно засыпано снегом, перила покрыты льдом, и я медленно спускаюсь вниз, отдыхая почти через ступеньку.
«Надо сегодня же попросить Митрича очистить крыльцо от снега, - думаю я. – Неровен час, упаду и сломаю себе руку или ногу».
В нашем дачном кооперативе зимой нас живет всего трое: поселковый сторож Митрич, его жена Анна Ивановна и я. У Митрича есть свой домик, но я пригласил его пожить эти три месяца у меня во флигеле. Во-первых, нам не так скучно, а во-вторых, он может экономить на дровах, так как все помещения на моей даче отапливаются от одной колонки, которая, кстати, расположена во флигеле. Поэтому, Анна Ивановна является, можно сказать, нашим истопником. Вот и сейчас, продвигаясь к лесу по снежной целине, я вижу, как над крышей вьётся струйка белого дыма, значит, она уже затопила колонку дровами, а спустя некоторое время набросает в неё уголь, и во всех комнатах будет тепло и уютно.
Дверь флигеля распахивается, и на пороге появляется женщина, закутанная в пуховый платок.
- С добрым утром, Петрович! – кричит она звонко и радостно. - Вам сегодня на завтрак какую кашу сготовить, гречневую или овсяную?
- Гречневую, - отвечаю я. – Овсяная, по-моему, вчера была.
- А я уже и не помню, что вчера было. Весь день с внучками по телефону разговаривала. У них каникулы скоро, хотят к нам приехать. А я им сказала, чтобы и не думали: по таким сугробам никакая машина не пройдет, разве что на вертолете…
Она рассмеялась, зябко поёжилась и и захлопнула дверь.
А я продолжил свой путь, протаптывая унтами тропинку в снегу. Ведь возвращаться домой буду уставшим, а присесть для отдыха негде, все бревнышки да камушки под сугробами скрылись.
Но там, где начинается лес, стоит старый пень, засыпанный по верхушку снегом. Однако, вчера вечером Митрич, уходя на дежурство, положил на него фанерку: он знает, что на этом пне я всегда отдыхаю, потому что первый отрезок пути по первопутку дается мне трудно. Я сдергиваю фанерку и сажусь на пень, застеленный тем же Митричем куском толстого войлока: чтобы сидеть мне было помягче.
Я мысленно благодарю его за это и думаю, что мне очень повезло, что со мной зимует такой хороший человек. Жаль, что он уходит на дежурство в восемь часов вечера, и мое время до отхода ко сну без его присутствия проходит скучно, особенно, когда мне не пишется. Дежурит он в конторе дачного кооператива. Это можно было делать и у меня на даче, но контора  - это единственное место в поселке, где есть телефон. В случае пожара или набега мародеров он может позвонить в деревню, что от нас в десяти километрах, и вызвать подмогу. Однажды я предложил ему всё-таки оставаться дома, а в случае чего воспользоваться нашими мобильными телефонами, но он ответил мне, как говорят обычно военные: «Не положено. Мне иногда среди ночи звонит наш председатель, проверяет, значит, на дежурстве я или нет. А номера моей мобилы он не знает и не хочет знать, потому что с нею я могу быть во время своего дежурства, например, в Большом Театре, на балете «Щелкунчик».

Отдохнув, я встаю и вхожу в лес. По нему идти легче, так как снега здесь меньше и даже видна тропинка. Надо только остерегаться корней сосен, не прикрытых землей, они даже летом скользкие, и однажды я здорово расшибся, наступив на них.
Вскоре тропка выводит меня к оврагу, в глубине которого виден ручей. Если остановиться и прислушаться, то слышно даже, как он журчит. Почему он зимой не замерзает, никто объяснить мне не может. Говорят про какие-то горячие ключи, но ведь они не могут бить по всей длине ручья. А он течет до самого озера, где уходит под лед.
Овраг тянется слева от меня около двух километром, потом я удаляюсь от него и еще через километр выхожу на большую поляну, конечный пункт моего путешествия.
Главной достопримечательностью этой поляны, из-за чего я выбрал именно этот маршрут для моих утренних прогулок, является огромные заросли рябины, сразу бросающиеся в глаза своей красной красотой. И еще они привлекают к себе тем, что вокруг них всегда кипит жизнь. Сумрачное небо там наполнено движением множества птиц, их крики сливаются в какую-то чудесную музыку, оживляющую этот застывший в хмуром оцепенении величавый лес.

Я всегда считал, что птицы, не улетающие зимой на юг, серы, тихи и неприметны. Но всё, оказывается, не так.
Красногрудые снегири, клесты, разодетые, как скоморохи на ярмарке, бело-голубые поползни , жёлтенькие чижи, щеглы, с красно–черной маской на голове и мои любимицы – свиристели с розовым хохолком на макушке. Они тоже знают и любят меня. Когда я подхожу поближе к этому месту, одна из свирестелок летит мне навстречу и садится на ветку березы,  одиноко стоящей посреди поляны, причем, садится так близко, что я вижу, как блестят ее глазки и дрожит, словно от холода, хохолок. В клюве у неё красная ягодка рябины, и мне кажется, что она сорвала её не для еды, а ради украшения. И вылетела навстречу мне, чтобы показать, какая она красивая. Потом она вдруг роняет эту ягоду на снег и начинает тихонько попискивать. Я понимаю её так: «Подними ягодку и съешь, это тебе моё угощение».
Потом она снова летит к кусту рябины, а я иду вслед за ней. Птицы меня совершено не боятся и продолжают свой утренний пир, мелькая перед моими глазами. Я достаю из кармана пакетик с кедровыми орешками и подсолнечными семечками и высыпаю их прямо на тропу. И тут же к моим ногам слетаются птички. Первыми прилетают длинноносые пёстрые кедровки и гордые нарядные щеглы. Кедровки сходу пытаются оттеснить щеглов, ходя по кругу с распущенными крыльями и клацая клювиками, но щеглы оказываются попроворнее их, и быстро набив зоб семечками, улетают и садятся на ветках, довольно потряхивая хвостиками.
«Одними витаминами сыт не будешь – говорю я птицам, ныряющим вниз за моим угощением, - Нужны еще жиры и углеводы. Сегодня же попрошу Митрича кормушки для пернатых сделать, не хватает им того, что я в карманах приношу».
Сорвав на дорогу себе гроздочку рябины, отправляюсь в обратный путь. Утренний покой нарушает ветер, неожиданно задувший с запада и пригнавший темную тучку,  посыпающую меня снежком. Закачались верхушки высоких сосен, лес зашумел недобро, посыпались на тропинку шишки. Но идти мне стало легко, вероятно, оттого, что встретился я со своими лесными друзьями и сделал доброе дело, подкормив их. Прохожу без отдыха все три с лишком километра и только на выходе из леса присаживаюсь на пенёк, еще не засыпанный снегом. Вижу, как напротив открывается калитка, и во двор входит Митрич. На плече у него ружье, а впереди бежит собака по имени Барсик. Но эта уменьшительно-ласкательная кличка совсем не подходит ей, потому что Барсик – огромная овчарка с вечно торчащими ушами и умными глазами, рыскающими по сторонам.
- Доброе утро, Петрович! – кричит он издалека, - Ну, как, нагулял аппетит? Завтракать у тебя будем?
- У меня. Скажи Анне Ивановне, чтобы она молока вскипятила и баночку мёда не забыла взять: что-то прозяб я нынче.
- Ветер нехороший поднялся, вот ты и прозяб.
Барсик подбежал ко мне, лизнул меня в руку и понёсся вслед за хозяином, стараясь успеть, пока тот не закрыл дверь флигеля: мёрзнуть на улице ему – ох! – как не хочется.
А я встаю, накрываю пень фанеркой и иду в дом. На крыльцо поднимаюсь долго и с трудом. Одолев скользкие ступеньки, достаю из кармана телефон:
- Митрич, будешь идти ко мне, прихвати лопату и убери снег с крыльца, а то как бы Анна Ивановна не грохнулась на нем со своими чугунками.
- Хорошо, Петрович, сделаю всё в лучшем виде.
В доме тепло и тихо. Даже слышно, как тикают на стене старинные часы, которые помню с детства. Их подарили еще моему деду его ученики из Морского корпуса имени Петра Великого. Они сделаны в виде корабельного штурвала. Я нашел эти часы брошенными на чердаке нашего бывшего дома в Царском Селе, а отремонтировать их взялся старый мастер, по-моему, ровесник этой реликвии.
Я раздеваюсь и убираю со стола свои бумаги и ноутбук: не хочу получить выговор от Анны Ивановны за беспорядок в доме.
Она появляется на пороге минут через десять с чугунком каши, закутанным в кожушок, который когда-то носила её дочь Варя. Сейчас ей уже двадцать семь лет, она живет в Москве, и у нее трое детей, все девочки. Митрич приносит молоко в термосе, баночку мёда и уходит чистить крыльцо.
Анна Ивановна накрывает на стол и взахлёб рассказывает мне о своих внучках, с которыми говорит по телефону каждый божий день. Когда к завтраку всё готово, входит Митрич и докладывает:
- Крыльцо, Петрович, очистил, но хочу тебе сказать, что хозяин ты никудышный. Я у тебя на работе числюсь, так ты и спрашивай с меня, как с работника. Я уже у тебя с неделю не был, так как питались мы всё это время во флигеле, и не знал, что крыльцо стало опаснее Джомолунгмы. А ты каждый день на прогулки ходишь, рискуя себе шею своротить.
Мы садимся за стол и едим гречневую кашу. Я запиваю её горячим молоком с медом. Вкусно!
Митрич, глядя на благостное выражение моего лица, тоже следует моему примеру и говорит:
- Хорошо, однако! У тебя, Петрович, губа не дура…
Отдышавшись, включает телевизор, где показывают какое-то ток-шоу на политическую тему.
- Выключи!- строго велит ему Анна Ивановна. – Смотреть телевизор во время еды – вредно для здоровья. Тем более, когда там про всякие гадости говорят.
Митрич послушно нажимает кнопку на пульте и сметает со стола в ладонь крупинки гречневой каши. Вставая из-за стола, обещает:
- Вечером приду в шахматы сыграть. Давненько мы с тобой их в руки не брали.
- Так давай сейчас сыграем, - предлагаю я.
- Сейчас не могу, не выспамшись я сегодня. Обычно я на дежурстве сплю без задних ног, а нынче Барсик пролаял всю ночь. Видно, зверь какой-то по дачам шастал, то ли лось, то ли лиса…
Они уходят, а я сажусь за работу. За окном начинает пуржить, в каминной трубе противно завыло, застонало…

Лишь стемнело, приходит Митрич, бодрый и разговорчивый. Расставляя фигуры на шахматной доске, рассказывает мне про погоду на Канарах и о том, как наши хоккеисты Канаде проиграли.
Наша же партия заканчивается вничью, чем Митрич очень недоволен.
- Не в форме я сегодня, - грустно говорит он и неожиданно предлагает: - А давай камин затопим! Я дровишек мигом наколю, и посидим мы с тобой у огонька, как настоящие английские аристократы, например, Шерлок Холмс с доктором Ватсоном.
- В другой раз, Митрич, - охлаждаю я его пыл. – Вот ровно через месяц будет мой день рождения…
- Одиннадцатого января, что ли?
- Ну, да. Вот тогда мы и затопим камин, достану я из загашника бутылку шотландского виски, и эти чванные британцы еще позавидуют нам. Ведь никто из них не сидел у камина в глухом лесу, где одни лоси бродят.
- Молодец ты, однако, Петрович! И Андрюшка твой молодец, что придумал камин соорудить на даче!

Мой младший сын Андрей, военный строитель, узнав, что я хочу построить дачу в Подмосковье и собираюсь заказать ее проект, сразу же сказал:
- Ничего заказывать не надо! Я сам, зная твои пристрастия и вкусы, сделаю проект дачи и построю ее, наняв рабочих, которые будут работать на совесть. И сдам её тебе, как говорится, под ключ.
 И, действительно, через год, в начале зимы, он привез меня на своей машине в посёлок, и, открыв двери этого дома, я увидел перед собой уютный огонь камина и кресло, стоящее перед ним . Я сел в него, согрелся живым теплом очага, и не пошел дальше осматривать своё новое жилище. Я знал, что всё в нем сделано по уму и вкусу… По моему вкусу..

- Хорошие у тебя сыновья, Петрович, - сказал Митрич,  собираясь уходить. – Не забывают тебя, заботятся…
- Хорошие, - согласился я. – Один унты мне подарил, благодаря чему я по лесу хожу, другой вот дачу построил, где тепло и уютно. Чего еще мне, старику, желать?
- Пожелай себе прожить подольше, - печально посоветовал мне Митрич. – Чтобы не огорчать своих родных своим уходом в мир иной. Да подумай еще, каково мне будет, если ты умрёшь. С кем мне в шахматы тогда играть?
Он уходит, и вскоре я слышу во дворе лай Барсика. Я выхожу на крыльцо и вижу, как они уходят на дежурство. Митрич  на прощанье поднимает над головой свою берданку, а Барсик запрыгивает на крыльцо и, лизнув мне руку, бежит вслед за хозяином…

Так спокойно, без тревог и потрясений, без ненужных воспоминаний о прошлом и надежд на кипучее будущее, протекала моя жизнь на даче, пока…

В день моего рождения я встал раньше обычного. Гостей я не ждал, зная, что после двухнедельного снегопада с пургой и метелями в поселок проехать невозможно. Поэтому никаких угощений я Анне Ивановне не заказывал, она сама приготовит праздничный ужин на три персоны, зная наши с Митричем предпочтения в еде.
Я совершил свою обычную прогулку на рябиновую поляну, подсыпал корма в кормушки, уже изготовленные Митричем и порадовался птичьему счастливому житью. Телефон специально оставил дома, так как знал, что с утра пойдут поздравительные звонки, которые не дадут мне спокойно пройтись и поразмыслить о прожитом…

Первые два звонка были от сыновей, один – из Анапы, другой – из Твери. Я уже предупредил их, чтобы они не пытались приехать.
Сашка тогда кричал в ответ на моё предупреждение:
- А вертолётная площадка у вас там есть? Я мигом прилечу!
- Ближайшая – в Шереметьево, -ответил я ему. – Прилетай, если хочешь посмотреть, как провожают министров на саммит в Давосе
- Не хочу, - рассмеялся мой старший сын. – И, вообще, я услышал, как ты шутишь, и перестал жалеть, что мы не встретимся. Значит, у тебя всё ОК!
Андрюша на мою просьбу не приезжать ответил сухо:
- Ты что, анахоретом решил стать? Я могу найти у себя на работе такую машину, которая через любые заносы пройдет.
- А я буду сидеть здесь и волноваться, не опрокинулся ли твой вездеход в Гнилом овраге. Так что не рыпайся! Встретимся весной и выпьем с тобой за то, что я до неё дожил.

Сейчас они тепло поздравили меня, оба сказав, что весной привезут подарки, которые меня удивят и обрадуют.
Потом раздался третий звонок. Мягкий женский голос в трубке робко спросил:
- Это Евгений Петрович Акимов?
- Да, Акимов. А вы кто?
Голос вдруг взвился и зазвенел:
- Женька, это ты?! Неужели, ты?! А чего у тебя голос такой смурной? Ты что, болен?
- Нет, здоров. Просто не знаю, с кем говорю.
- Иванова я! Нина Иванова!
- Какая Иванова? У меня знакомых Ивановых – пруд пруди…
- Вот тебе и раз! Мы  с тобой учились в одном институте, а потом вместе работали в Молчановке…

И тут я вспомнил…
И удивился, почему я сразу не узнал этот голос…
Ведь он совсем не изменился…

Мы учились с ней в одной и той же группе педагогического института в Воронеже, куда моего отца перевели из Ленинграда, назначив его главным инженером авиационного завода. Я поступил на филфак, не собираясь стать учителем русского языка и литературы. Я думал, что это поможет мне стать писателем, так как с десяти лет кропал стихи и рассказы.

Нина Иванова была самой скромной и неразговорчивой девушкой в нашей группе, поэтому я совсем не замечал ее, хотя на лекциях она сидела впереди меня, и я, задумавшись, упирался глазами в ее затылок с легкими завиточками тёмных волос. Иногда она чувствовала это и медленно поворачивала ко мне своё невзрачное лицо с конопушками. Её всегда удивленные глаза будто спрашивали меня: »Тебе чего, Акимов?» . И я тоже отвечал ей равнодушным взглядом: «Ничего, Иванова, просто задумался, глядя на твою прекрасную шею».

Но однажды она удивила меня до такой степени, что я стал с ней здороваться первым и писать ей записки на лекциях.
Это было зимой, перед самой сессией. Преподаватель то ли опаздывал, то ли вообще забыл про лекцию, и мы, собравшись в кружок, обсуждали насущные проблемы нашей студенческой жизни. Мало-помалу мы добрались до главного вопроса: «А правильно ли мы сделали, выбрав себе такую не престижную профессию, как учитель?»
Большинство придерживалось такой очень простой точки зрения: «Просто в пединститут поступить сейчас легче всего, вот мы и пошли сюда, совсем не задумываясь, кем мы будем». И даже прозвучало убедительное объяснение этому тезису: «Нам, девчонкам, надо просто получить высшее образование, чтобы удачно выйти замуж за человека с высокой зарплатой .А на работу мы будем ходить только для того, чтобы не умереть со скуки среди кастрюль и пелёнок».

И тут прозвучал чудесный голос Ивановой, дрожащий от искреннего возмущения: «Неправда это! Я, например, хочу быть учителем, причем, хорошим. Чтобы ученики любили и уважали меня! И чтобы вспоминали меня до конца своей жизни!».
Все рассмеялись, открыто и безжалостно, а Люся Бурчанская сказала ей прямо в глаза: «Всё-то ты врёшь, Иванова! Ты такая же, как и все мы. Только вот никто за тобой не ухаживает и замуж не зовёт, вот ты  и выдумываешь сказочки о своём призвании».
И тут я услышал из её уст свою фамилию: «Так выходит, что и Акимов поступил в наш в институт ради этого?»
Снова раздался смех, еще более язвительный, а та же Люся обратилась ко мне: «А пусть об этом сам Акимов скажет, Ну-ка, Женечка, разъясни нам, почему ты в пединститут пошел? Чтобы от армии отхилять?»
И тут я соврал, но, как оказалось, очень убедительно: «Я тоже, как и Иванова, хочу стать учителем. Потому что им был мой дед, который говорил мне, что в мире есть две самые главные профессии: врача и учителя. Первый спасает людей от смерти, а второй – от незнания, которое порой бывает страшнее смерти».
Все замолкли и посмотрели на меня, как на апостола Матфея, проповедовавшего учение Христа.

После этого мы с Ивановой стали разговаривать и переписываться на скучных лекциях. Мы писали друг другу о поэзии, живописи и кино, выявляя наши пристрастия, увлечения и симпатии, и часто они оказывались общими. Но в кино я приглашал другую девушку, которой вскоре признался в любви, совсем не думая об Ивановой.

Да, главного-то я и не вспомнил!  Как у каждого студента нашей группы, у неё было прозвище, происходившее от фамилии.
Её называли Ваня, Ванечка, Ванюша, а иногда даже Ванька. Но она никогда не обижалась на это. Когда ее окликали так, она поворачивала к зовущему свою аккуратную головку с удивленным глазами и улыбалась.

Мы окончили институт и разъехались кто куда по всей нашей необъятной стране. Я получил направление в сибирское село Молчановка, богатое и большое. В нём было две школы: восьмилетка и средняя, в которой я и начал свою педагогическую деятельность.

И вдруг, спустя месяц или два, на каком-то совещании учителей, проходившем в актовом зале нашей школы, я увидел… Иванову. Она сидела прямо передо мной, и я узнал её по затылку.
Я тронул её за плечо, она обернулась, и я будто вернулся в своё студенческое прошлое, увидев совсем близко её вечно удивленные глаза.
- Привет, Акимов, - сказала она тихо. – Ты как здесь оказался?
- А ты?
- По направлению.
- И я тоже по направлению.
Она помолчала, а потом, улыбнувшись, добавила, почти шёпотом:
- А, по- моему, это сам Бог так устроил…

Она работала в восьмилетке и жила очень далеко от меня, но мы стали встречаться и ходить в кино почти каждый вечер.
Однажды, уже зимой, стоял жуткий мороз. Я проводил ее к домику, где она жила со своей коллегой, учительницей начальных классов, и она на прощанье вдруг поцеловала меня и сказала:
-Не думай о Насте и забудь её. Она поступила с тобою гадко…
И ушла.
Откуда она узнала, что моя любимая девушка вышла замуж, я так и понял.
Но дня через три у той же двери и в такой же мороз я сказал ей:
- Ванечка, выходи за меня замуж.
И она, не задумываясь, ответила:
- Нет, Акимов, не выйду.
- Почему?
- Я тебе плохой женой буду. Ненадёжная я девушка, глупая… Да и ты меня еще не любишь, просто от своего отчаяния хочешь спастись…
- Нет, это совсем не так! – почти закричал я.
А она поцеловала меня и сказала своим чудесным голосом:
- Не ври… Нельзя на таком морозе врать…

Вскоре я узнал, что она перевелась в другой район…

И вот я слышал в трубке тот же голос, ничуть не изменившийся с тех пор, и чувствовал, как сердце заходится у меня от волнения, а, может быть, от счастья.
- Ты где сейчас? – спрашивала она.
- А ты?
- Я в Москве,
- А я в Подмосковье.
- Ой, как здорово! Я к тебе сейчас же приеду! Давай координаты!
- Не получится, Ванечка! Я зимую в дачном поселке, куда сейчас дороги нет.
- Ерунда, Акимов! У тебя сегодня день рождения, и я обязательно буду у тебя. Какой ближайший населенный пункт, до которого можно доехать?
- Деревня Федорцово. На электричке до Сергиева Посада, потом на такси или автобусе до этой деревни, около сорока километров. Но я тебе еще раз тебе говорю: не рискуй. Даже мои сыновья не решились ко мне ехать, хотя у каждого из них по вездеходу. А у старшего даже вертолет есть, - соврал я.
- А меня есть только огромное желание встретиться с тобой. Так что жди к вечеру!
В трубке щелкнуло и стало тихо, как после окончившейся бомбежки, какую я пережил в детстве в Ленинграде.

Пришел Митрич, снова с лопатой.
- Снегу опять нападало под завязку, - сказал он . - Так что, Петрович, гостей на именины не жди.
- А я и не жду. Всех, кто ко мне порывался приехать, я уже отвадил.
«Всех ли? - тут же подумал я.
И мне представилось, как Иванова мчится сейчас на Ярославский вокзал, чтобы вскочить на электричку до Сергиева Посада. Мне стало её очень жалко… Так жалко, что я сказал Митричу:
- Давай, друг, маленько оскоромимся. Ведь я уже родился.
Взглянул на старинные часы и добавил:
- Семь часов и пятнадцать минут тому назад.
Потом я налил две рюмочки коньяку, и мы выпили, не закусывая.
- Я сегодня на работу не пойду, - сказал Митрич. – Телефон в конторе не работает, наверное, обрыв на линии Сейчас Ивановна завтрак принесет, блины нынче испекла, по-праздничному. А вечером будет у нас торжественный ужин, меню которого я буду пока держать в секрете.

Время до ужина пробежало быстро. Мы с Митричем сыграли две партии в шахматы, разойдясь с миром: одну выиграл он, другую – я. Пообедали ушицей, приготовленной Анной Ивановной из заморской рыбы – семги, которую шлют нам норвеги,  отдохнули на диванах, а там, глядь, уже и стемнело.
Анна Ивановна начала на стол накрывать: салатиков разных принесла, индейку, в духовке запеченную с картошечкой, а, главное, тортик небольшой с пятью свечками. Больше свечек у неё не нашлось, а потому наверху торта  она написала  шоколадным кремом цифру 85.
Тем временем Митрич камин распалил, и стало в моем доме уютно и тепло.
И только мы решили за стол присесть, как раздался вдалеке какой-то непонятный гул.
- Небось, твой Сашка на вертолёте прилетел, - сказал Митрич.
- Как прилетел, так и улетит, - ответил я ему. – Сесть ему некуда, а по верёвочной лесенке ему не спуститься: уж больно толст он стал за последнее время.
Но гул нарастал, а вскоре по верхушкам сосен заметались лучи света.

Мы выходим за ворота и видим вдалеке яркий, прыгающий по сугробам свет фар.
Я прошу Митрича зажечь на крыше прожектор: хотя улица в поселке всего одна, но пусть будет видно, где на ней живут люди.
Минут через десять возле нас останавливается вездеход на полугусеничном ходу со снегоочистителем впереди, какой бывает у специальных поездов на железной дороге. Дверца его открывается и на снег спрыгивает женщина в белой шубке, в белой шапочке с помпоном и в белых сапогах. Она кажется мне молодой и красивой…
Она подходит ко мне и целует меня, как когда-то в молодости, по-настоящему. Потом говорит, удивленно глядя в мои глаза:
- Ну, здравствуй, Акимов! С днём рожденья тебя!
Молодой водитель в армейском бушлате достает из багажника небольшой чемодан, ставит его у её ног и говорит:
- Так я поехал, Нина Ивановна! Всего вам хорошего!
- Оставайся, - говорю я ему. – Куда ты на ночь поедешь?
-У меня дома жена беременная, - смущенно отвечает он. – Будет волноваться, если я сегодня не вернусь.
Вездеход лихо разворачивается на пятачке перед домом и скрывается из виду. А мы идем в дом.
Когда Иванова видит огонь, пылающий в камине, то обессилено присаживается на стул и шепчет:
- Акимов, как у тебя здесь хорошо…
Потом она снимает шубку, и я вижу, что фигура у нее почти не изменилась, она такая же стройная и слегка угловатая. И лицо осталось прежним : молодым и совсем без морщин. Веснушек не видно, видимо, потому, что сейчас зима.
Она подходит к столу, смотрит на торт и кричит:
- Акимов, неужели тебе 85?! Почему? Ведь мне всего 80!
- Так уж получилось, Ванечка, - отвечаю я. – Когда ты еще под стол  ходила, я в Ленинграде на крышах зажигательные бомбы тушил. Оттого и в школу пошел позже других.
- Давайте за стол! - командует Анна Ивановна . – Индейка стынет, шампанское греется.
Я, наконец , догадываюсь представить Ивановой моих друзей, и мы приступаем к торжественному ужину.

Когда Митрич с женой уходят, я придвигаю к камину еще одно кресло и мы садимся рядом. Ванечка подает мне руку, и только по ней я вижу, что она тоже постарела. А она, заметив это, торопливо прячет ее под шарфиком.
- Как ты меня нашла? – спрашиваю я.
- Ты представляешь, я ведь совсем не знала, что ты стал писателем, - говорит она,  волнуясь. – Современной литературы с совсем не читаю, перечитываю только классиков. Недавно зашла в книжный магазин: решила всего Бунина приобрести. Присела за компьютер, смотрю, что у них есть из его сочинений. Подходит один молодой покупатель, просит что-нибудь новенькое Акимова. Потом старушка появилась, тоже Акимова спрашивает. Затем еще и еще…Думаю, что это за Акимов такой, что все им интересуются. Попросила и мне дать что-нибудь этого автора. Читаю на обложке: «Евгений Акимов», и ни о чем не догадываюсь , ведь все у нас , и я в том числе, называли тебя Женькой или Женечкой. Открываю первый рассказ, начинаю читать и тут сразу понимаю, что это ты… Ведь он о том, как мы студентами на картошку ездили… Нашла в конце книги телефон издательства, обратилась к ним с просьбой дать мне номер твоего телефона. Мне ответили, что такую информацию они не сообщают. Позавчера я прилетела в Москву, зашла в издательство и положила на стол секретарше пять тысяч рублей, получив взамен номер твоего мобильного телефона. А позвонить решила только вдень твоего рождения…
- А где ты живешь?
- В Сочи. Мой муж был там таксистом. Умер год тому назад. Оставил мне дом, дачу и автомобиль «Ниссан». Детей у нас не было, так что теперь я совсем одна.
- Хорошо бы сейчас вспомнить наши молодые годы, но оставим это на завтра, а сейчас тебе надо отдохнуть после нелёгкой дороги. Пойдем, я провожу тебя наверх…
- А давай посидим еще у огонька, а?
Мы сидели у огонька еще долго, ни о чём не говоря и держась за руки…
Когда часы ударили один раз, она встала и сказала , как-то очень серьёзно и деловито:
- Да, кстати,… Ты должен занять мне денег на обратную дорогу. Всё, что у меня было, я отдала водителю…
Я посмотрел на ее горделиво задранную вверх головку с вечно удивленными глазами и ответил, улыбнувшись:
- А обратной дороги не будет…
- Как это не будет?
- А вот так… Ты разве не хочешь остаться здесь навсегда?
- Хочу, - прошептала она, ни на миг не задумавшись.