Сумасшедшая миссия

- Значит вы к нам на практику? Похвально. Психология - странная штука. Вы, небось, считаете, что, понаблюдав за поведением больных, вы сможете разобраться в причинах их душевного расстройства. Понять, так сказать, и вылечить. Напрасный труд. Я уже почти пенсионер, а разобраться не могу. Мы пичкаем их таблетками, психи молчат, не хотят с нами делиться впечатлениями. Или врут. Они очень хитроумные. Понимаю-понимаю, небось, в институте вам внушали, что мы этакие археологи человеческих душ. Копатели. Ищите и обрящете. Может быть, может быть.
Главврач резко запрокинул голову, растопыренной пятернёй почесал основание густой неухоженной бороды, и продолжил. Голос его из резко крикливого превращался в мягко-вкрадчивый.
- Мы действительно копаемся, только не в душах, а в, так сказать, отходах человеческой психики. А не хотите ли вы понять, так сказать, изнутри душевнобольного? Этакий научный эксперимент. Никому ни слова, кроме меня. Я оформлю вас вновь поступившим, а через месяц вы себе накопаете на диссертацию. Мне поможете с диагнозами. Нет, таблетки будут безвредные. Пустышки. Но всё остальное, как всем. Чтобы, так сказать, почувствовать.
Ну и замечательно. Для полного внедрения, надо пройти сеанс гипноза.
Главврач снял очки и пристально посмотрел на меня. Его полноватое лицо стало расплываться, распадаться на отдельные части, которые вскоре растворились, и всё пространство заполнилось смесью ярких красок...
- Вы бывший проводник поезда Москва-Владивосток. Теперь вы грузчик на железнодорожной станции. Вы уже почти не больны, вам разрешили работать… 

- Я бывший проводник поезда Москва-Владивосток. Теперь грузчик на железнодорожной станции. Работаю по ночам, разгружаю вагоны. Я почти не сплю. Пробовал снотворное, хлестал водку, женился, развёлся. Не помогло.
Всё началось в обычной забегаловке. Нет, в подземном переходе. Терпеть не могу переходы. По мне так лучше перепрыгнуть турникет и перебежать дорогу, но не в этот раз. За плечами рюкзак, набитый до отказа консервами. Банки выпирали и при ходьбе больно били своими острыми краями по спине.
Всю ночь разгружали вагоны, сбрасывая в кусты по баночке с ящика. После разгрузки мы долго ползали по кустам, пытаясь собрать все банки. Но их оказалось слишком много.
В переходе, ни людей, ни полиции не было. Только одна девочка.
Худенькая, в плавательной шапочке и гимнастическом костюме. Она расположилась на коврике. Перед ней стояла картонная коробка из-под обуви для сбора денег.
Девочка вытворяла странные вещи со своим телом. Ощущение полного отсутствия костей. Или они были резиновыми. «Гуттаперчевая девочка» - усмехнулся я про себя, и хотел пройти мимо. Так принято. Если у тебя нет денег, или есть, но ты не хочешь платить, то лучше всего пройти мимо, будто не заметил. Но любопытство оказалось сильнее. Я повернул голову и оторопел. Передо мной выгибалась совсем не девочка, а женщина преклонных лет. А если по правде, то беззубая старуха. Седые волосы топорщились из-под шапочки. Сморщенное лицо и ввалившиеся глаза подтверждали её возраст.
Я не поверил своим глазам и подошёл поближе.
«Девочка» продолжала выгибаться, не обращая на меня внимания. В коробке было пусто. Для пяти утра — это не удивительно.
Вывернувшись так, что её фигура стала похожа на китайский иероглиф, «девочка» поймала мой взгляд и попробовала выпутаться из руко-ного сплетения. Сразу не получилось.
Мне даже показалось, что она выругалась, что-то вроде: «Что смотришь, придурок? Помоги!»
Я подошёл и осторожно развернул её ступню, твёрдую и шершавую. Иероглиф распался, старушка выпрямилась. Гордо взглянула на меня и, не поблагодарив, скатала коврик, накинула на плечи изъеденный молью платок из козьего пуха.
Когда она потянулась за коробкой, мне послышалось, то ли - «Брось пялиться», то ли - «Брысь пьяница». Но её губы даже не дрогнули. А я точно слышал её голос. Чуть треснувший, словно калитка скрипнула.
Я молча снял рюкзак и высыпал в коробку половину консервов.
Старушка растерялась.
- Почему вы отдали только половину консервов? Боитесь остаться без продуктов? Страх?
Теперь голос был резким. Где-то я его слышал. Губы по-прежнему не шевелились.
Спохватившись, старушка стала быстро жестикулировать. Не ловко кивнув в ответ, я поспешил к выходу из подземного перехода. Язык жестов для меня, как почерк медицинского работника.
Нести стало легче. Банки больше не выпирали и не били меня по спине. Появилось приятное чувство комфорта. Это надо было отметить.
Забегаловка встретила меня застоявшимся запахом скисшего пива. На засиженных мухами, жёлтых от табачного дыма, шторах висели остатки сдувшихся воздушных шариков. Столы ломились от грязной посуды.
Я выбрал местечко поближе к окну, расчистил рукавом угол стола и достал из рюкзака поллитровку. Рыхлая тётка в засаленном переднике несколько раз прошаркала мимо меня. Казалось, что она уже протоптала тропинку от раздачи к каждому столику, ни разу не отступив на шаг в сторону, боясь утонуть, погрязнуть в мерзости, царившей в убогой забегаловке.
Первую пропустил по-быстрому. Почувствовал приятную горячую волну, прокатившуюся по всему телу.
Вскоре тётка принесла кружку пива, два жёстких, как сушёная вобла, беляша и швырнула мне на стол.
Я выпил второй стакан, понюхал беляш, запил пивом, закурил, огляделся. «Боже, как уютно в этой забегаловке».
Настроение, хоть на гармони играй. Захотелось с кем-нибудь поговорить, пообщаться.
Несмотря на столь ранний час, за столами уже копошились посетители. Забегаловка была круглосуточной.
За соседним столиком двое работяг налегали на беляши, торопливо наливали стаканы до краёв, выпивали, постоянно поглядывая на часы.
За другим столиком, ближе к раздаче молодые ребята дружно постукивали беляшами по столу, уставленному дюжиной кружек с пивом. Кружки соприкасались и подрагивали, создавая очень знакомую мне мелодию.
Напротив меня у другого окна стоял огромный бородатый дед. Он тщательно прожёвывал беляш, стараясь не уронить ни крошки.
Я выбрал деда, расчистил место у него на столе. Вскрыл несколько банок со шпротами и сайрой, подвинул к деду.
Дед, молча дожевал беляш и так же молча принялся за консервы. К пиву не притронулся. Я же наоборот, пытался побыстрее загрузиться спиртным, есть совсем не хотелось. Хотелось общения, я уже раскрыл рот, чтобы спросить деда, мол есть ли жизнь на пенсии? Для чего человек живёт? Верит ли он в загробную жизнь. И как вообще всё… Но, наткнувшись на его отсутствующий взгляд, осёкся.
Дед достал из кармана замызганный носовой платок, вытер руки, бороду. Место на столе, где он ел, протирал так тщательно, будто уничтожал отпечатки пальцев. Затем аккуратно сложил платок, положил в карман и исчез.
- Твоя?
Хозяйка забегаловки подцепила брезгливо оттопыренным мизинцем засаленную кепку, висевшую на крючке под нашим с дедом столиком, и протянула мне.
- Блин, дед забыл. Сейчас догоню.
Я схватил кепку и выскочил на улицу. Выскочил… Это сильно сказано. Скорее выполз, вывалился... Деда нигде не было. Поле зрения сузилось до расстояния вытянутой руки. Дальше был мрак, полная неясность.
Голова налилась тяжестью и тянула к земле. Меня вслед за головой тащило то в одну, то в другую сторону. Наконец я схватился за какую-то трубу и побрёл вдоль неё.
С помощью трубы, я обрёл какую-никакую устойчивость, и передвигаться стало легче. Я шёл вдоль трубы пока совсем не выбился из сил. Присел на корточки отдохнуть.
 
Вагонные колёса выстукивали знакомую мелодию, м-ца-ца, м-ца-ца, м-ца-ца. Ноги затекли. Решил прогуляться по вагону. Хорошо, что ночь и пассажиры спят. Даже самые буйные. Хотя могут в любой момент проснуться и всё начинай сначала. Полки, видишь ли, для них короткие. Свернись калачиком и спи. Теперь ноги в проходе торчат. Ладно бы плацкарт, а то купе. Проломили стенки и ноги выставили. А этот даже голову.
Случайно залетевший голубь мазнул крылом по лицу. Не забыть бы двери закрыть. Вон как хлопают. Нет это не двери. Это кто-то стреляет. Прямо на меня бежали три женщины в свадебных белых платьях, которые развевались на ветру, хотя какой ветер в вагоне. Женщины отстреливались из автоматов с круглыми дисками от ручных пулемётов. Гильзы валились, как мясо из мясорубки. Беспрерывно. Мягкие и длинные. Я открыл двери купе и затолкал туда, всё ещё стрелявших женщин, они шипели и не хотели лезть в купе. Никак не мог закрыть двери, женщины просачивались сквозь щели и пытались меня ужалить.
Кое-как задвинул дверь, на всякий случай забил гвоздями. Женщины расплакались и попросили принести кипяток.
Принёс кипяток, а купе этого нет, открыл другое. За столом сидит дед из забегаловки и «Гуттаперчевая девочка». Они, обжигаясь, схватились за стаканы.
- А заварка?
Порылся в кармане, нашёл пару не раз использованных мешочков с чаем, бросил им в стаканы. Чай позеленел, почернел, налился кровью.
- Пей! –говорят, – Тебе пора возвращаться.
Выпил, горло пересохло, хотел сказать, но не мог слова произнести.
Старуха села ко мне на колени и давай, что-то на ухо шептать и так щекотно.
Я её с колен сбросил, тогда дед бороду отстегнул и в это же ухо попытался её засунуть.
Я вскочил, а бежать не могу.
Старуха на полу валяется, ржёт. Дед на полку залез, банный веник достал. Парится. Старуху к себе зовёт. А она упирается, выгнулась кренделем, руку к моему уху тянет и смеётся.
- Смотри, он не может вернуться. Его засосало.
Дед хлестанул веником мне по щеке. Потом ещё раз по другой. Потом просто лупил изо всех сил.
- Неужели снова неудача? Впустую. Возвращайся.
- Ничего не получится. Он не вернётся, в следующий раз будьте осторожнее профессор. Надо было начать с мозжечка.
Старуха снова расхохоталась и полезла к деду на полку.
- Мы тут попаримся пока. А ты потом вернёшься… Может быть.
Ноги затекли. Я встал. Труба оказалась оградой вокруг детской площадки. Значит я ходил по кругу. Так хочется спать. Пойду. Надо поспать, ночью ещё вагоны разгружать.