Святая Русь. I. Благочестивое время России

И.С. Собченко

Святая  Русь

(роман в трех томах)

Москва
2020 год

Введение

Роман “Святая Русь” представляет собой авторскую версию событий российской истории начала XVII века. Россия оказалась на какой-то период без традиционной законной власти, впала в губительное состояние внутреннего противоборства и подверглась внешнему и внутреннему разорению.
В истории это время получило название “Смутного времени”.
Одним из самых драматических периодов в истории государства Российского, наступившего после смерти Федора Ивановича, последнего представителя Рюриковичей, и продлившегося вплоть до избрания Михаила Федоровича, первого из династии Романовых.
Страна была разорена Ливонской войной и опричниной. Все выше стала поднимать голову боярская оппозиция, восстанавливающая силы после террора Ивана IV Грозного. Да и среди самих бояр усиливалась вражда между наиболее знатными и влиятельными родами.
Династический кризис создал в этот период предпосылки для обострения борьбы за трон. Кроме того, страшный голод 1601-1603-го годов явился как бы “спусковым крючком” для последовавших вскоре катаклизмов: крестьянская война под предводительством Ивана Болотникова, польская и шведская интервенция, закончившаяся захватом Москвы – вот неполный перечень бедствий, обрушившихся тогда на Русь.
Героями и авантюристами, предателями и спасителями Отечества полна история тех лет. Борис Годунов, Лжедмитрий Первый, Василий Шуйский, Семибоярщина, польский королевич Владислав. Кто только не правил тогда страной. Львиная роль в управлении страной принадлежала церкви. Отсюда и определение “Святая Русь”. Благодаря церкви в одно единое народное ополчение объединились все сословия народонаселения. Во главе ее прошел по Руси очистительный пожар национально-освободительной войны, вознесший на престол новую династию.
Тогда народное ополчение, сформированное Мининым и Пожарским, спасло Россию от гибели, от исчезновения ее как самостоятельного государства.
Примером служению Отчизне в романе показаны дьяки Посольского приказа Николай Николаевич Симбирцев и Прокофий Петрович Ситский, их дети. Хотя дьяки между собой всю жизнь враждовали, местничали, но это не помешало пожениться между собой их детям, честно служить родине.

Том   первый

книга   первая

Благочестивое время России

Глава    первая

В старшем, любимом сыне своем, тоже Иване, грозный царь Иван Васильевич готовил России второго себя: вместе с сыном занимался делами важными, присутствовал в думе, объезжал государство; вместе с ним и сластолюбствовал и губил людей, делал все это для того, чтобы сын не смог стыдиться отцовской жизни, а Россия не могла ждать ничего лучшего от наследника, чем она имела от его отца.
Иван Иванович хотя и был еще юным царевичем, но уже успел жениться втретье: первая его супруга - дочь боярина В.Ю. Сабурова была пострижена в монахини и запрятана в Покровско-Суздальский монастырь 4-го ноября 1571-го года. Вторая - дочь рязанца М.Т. Солового отправлена на Белоозеро 12-го ноября 1579-го года. Осенью 
1580-го года третьей его женой стала Елена, дочь боярина И.В. Шереметева Меньшого, погибшего на поле брани в 1577-ом году.
Если сам Иван Меньшой пользовался расположением Грозного, то братья его вызывали у царя чувство нескрываемого раздражения. К тому же дядя Елены, окольничий Федор, в 1579-ом году попал к полякам в плен, где, по слухам, присягнул на верность Баторию. Словом причин для недовольствия Еленой у царя хватало.
Однажды в погожий день, когда Елена, которая была уже на седьмом месяце беременности, сидела с мамкой в опочивальне. Елена была одета только в нижнем белье, так как не думала, что к ней в опочивальню войдет кто-то из мужчин.
Вдруг с грохотом растворилась дверь и, сумрачный, без барм, в одной черной рясе и с четками в руках, быстрой, хищной походкой вошел царь-свекор. Елена поднялась ему навстречу.
Свекор был раздражен чем-то, на него нашла одна из тех дурных минут, в которые он бывал особенно страшен и жесток.
Вид полураздетой снохи поднял в душе его тяжелый гнев.
- Баба! Говаривал, что одетой должна быть при появлении царя, – процедил сквозь зубы и, подошедши к ней вплотную, ударил ее по лицу, затем в грудь. Невестка, закрываясь руками, животом ткнулась на лавку, прося свекра не бить.
Однако царь, не помня себя, схватил медный подсвечник и стукнул ее по голове; этот сильный удар вовсе повалил ее на пол.
Бледные глаза царя потемнели, гнев, наконец, отпустил его сердце и он, совсем другой, зоркий человек, присутствие которого он всегда чувствовал в себе, напомнил ему о роли и высоком предназначении царя. Злой, перешагнув через избитую сноху, он, подобно налетевшему вихрю, удалился из опочивальни.
Елена была избита до такой степени, что к утру следующего дня родила мертвого ребенка.
От несчастья, случившегося с женой 9-го ноября 1581-го года, между царем и наследником престола возникла большая ссора, которая завершилась трагично.
Читая горести за утерянные надежды Ливонской войны на лицах бояр, слыша всеобщий ропот о её бесславном окончании, царевич, будучи в раздражении, решил поговорить с царем.
Царь находился  в Крестовой палате с Борисом Годуновым – родственником, сын Федор женат на его сестре. Без приглашения в палату шагнул царевич. Царь, услышав скрип дверей, нахмурясь стремительно обернулся и уставился на царевича. Тот был бледен , суровая решимость угадывалась на его умном, строгом лице. Царь мгновение любовался им – сын походил на него.

6

- Батюшка!- сказал укоряюще Иван. - Покаравши жестокостью ближнего, быть ли тебе самому счастливому? - голос царевича вздрогнул. - Бог тебе столько прав не дал, ты мою первую жену без вины сгубил в монастыре, то же самое сделал со второй. И теперь, забывши о Боге, избил третью, погубил сына, которого она носила в чреве.
- Молчи! – сказал ему отец. Но голос его будто подтолкнул сына, он шагнул ближе к отцу по толстому красивому ковру. Глаза отца и сына встретились; теперь царь уже не сомневался: сын повторял его. Однако он помимо воли потянулся к железному посоху.
- Он мне смеет перечить! - холодное железо обожгло его руку.
- Сам Бог не простит тебя за жену мою! - воскликнул, не помня себя, царевич. - Но не корить пришел тебя. Я прошу, что бы ты послал меня с войском изгнать неприятеля, освободить Псков, восстановить честь России.
Царь в волнении и гневе закричал:
- Мятежник! Ты вместе с боярами хочешь свергнуть меня с престола! - и  поднял руку с посохом.
Борис Годунов хотел удержать ее: царь нанес ему несколько ран острым концом и затем сильно ударил посохом царевича в голову. Сей несчастный упал, обливаясь кровью. Тут исчезла ярость Грозного, он, побледнев от ужаса, в трепете и исступлении воскликнул:
- Обожди!.. Не умирай, – теребя за плечи сына, чужим визгливым голосом воскликнул царь. – Говори, что тебе угодно... Все... все твое.
- Отец... Государь... Помилуй!.. - стонал царевич. – Ничего не надо!
Но царь продолжал стоять на коленях и неистово креститься на иконы.
 - Помилуй! Помилуй! Помилуй! - скороговоркой, захлебываясь слезами, громко произносил он, а затем, приникнув к лицу сына, дрожащим голосом умоляюще заговорил:
- Нет, нет! Я - окаянный! Ты... Ты... прости меня! Ваня! Ваня! Очнись! Жив ты?
Жив?
Сын не отвечал.
Царь вскочил с пола и, сотрясаясь от ужаса, попятился своею громадною, сутулой спиной к стене. Широко раскрытые глаза его впились в струйки крови, сочившиеся из виска царевича.
Вдруг его страшный крик разнесся по комнатам дворца.
- Лекаря! Лекаря!.. Лекаря! Умирает! Спасите!
Мамки в паническом ужасе друг за дружкой бросились в покои царевны Елены.
Обессилевший вконец, почти потерявший сознание, царь приблизился к двери, выходившей на высокое крыльцо – рундук. Перешагнул порог и вышел на крыльцо.
Ветер бешено ворвался откуда-то снизу, со стороны двора захлопнул за царем дверь, обдал прохладою его тело. Стало легко. Царь медленно сполз вниз на мокрый холодный пол. Только за полночь перед рассветом царедворцы нашли его лежащего на полу крыльца без сознания.
Царевича перевезли в Александровскую слободу. Лекаря и знахари суетились около умирающего царевича. Поили его овечьим молоком, разбавленной в воде медвежьей желчью и яичной водой с сахаром. Знахари повесили на шею царевичу ладанку с тертым хреном и чесноком. А когда царевич терял сознание, зажигали две восковые свечи и одну из них подносили к его носу.
Здесь в горнице, где лежал царевич Иван, находился юродивый, так хотелось царю. Юродивый стоял в темном углу и, обратив свои большие бесцветные глаза к небу, повторял бесконечно одно и то же:
- Во имя отца и сына и святого духа. Земля ты, мате наша, не пей крови, не губи души! Железо брат мой, выйти из тела недуг и от сердца щекоту! Всегда; ныне и присно.

7

Аминь!
Царевичу становилось все хуже и хуже. Тогда знахари насильно оттолкнули иноземных лекарей от постели царевича и, обнажив его догола, натерли горячее, как огонь, тело его теплым тестом.
В соседней маленькой палате монахи день и ночь пели каноны святым угодникам.
В остановившихся глазах царя застыл ужас. К нему боялись подходить - лишь осмеливался являться пред очи старый, ближний боярин, царский дядя - Никита Романович Юрьев. Тот только говорил:
- Оттрапезничай, государь, и сосни.
Иван паралично дергал головой и, как малый ребенок, покорно шел за стариком.
Только на четвертый день из Александровской слободы, где умер царевич, гроб с его телом повезли на покрытых черным бархатом санях в Москву. Мутная река угрюмо текла по сумрачной полевой дороге. Слышались только топот тысяч ног, да чей-нибудь кашель.
Сам царь давно уже вылез из саней и шел пешком, мертвыми глазами глядя на колышущийся гроб; ледяная слеза стыла на его ресницах! В походке его угадывалась волчья лютость и одновременно – скорбь несчастного отца, вдруг поникшего под укором своей совести.
Никита Романович, на правах сородича, шептал ему на ухо:
- Не остудитесь государь.
По левую руку шагал Богдан Бельский, приближенный к царю - не один год спавший в его опочивальне.
Канцлер, дьяк Андрей Щелкалов, иногда оттирал Бельского от царя, но тот спокойно снов занимал свое место, которое он никому не желал уступать.
Похоронно гудела медь колоколов. Пуще других оповещал о беде колокол Иван Великий: сорок пономарей были едва живы, когда гроб вплыл в Покровские ворота Кремля.
Народ пал на колени, и качался как угрюмое море.
Так за гробом царь дошел до самой церкви Святого Михаила Архангельского, чтобы указать место гроба сына между памятниками своих предков.
Митрополит Дионисий ожидал гроб и царя в дверях церкви.
Немой укор прочитал Иван во взоре митрополита.
- Владыка, - только и смог он выдавить.
- Молись... Припади к святым мощам. Молись!
- Господи, сделай так, чтобы я помер! - заговорил горячо Иван, опустившись на колени перед гробом.
Когда началось заупокойное пение, обезумевший царь захрипел, и стал дергать на голове волосы.
Погребение было утомительно. Все оплакивали судьбу державного юноши, который мог бы жить для счастья и добродетели, если бы рука отцовская, назло природе, безвременно не ввергла его в разврат и в могилу.
После похорон царь Иван Васильевич несколько времени тосковал ужасно, не зная мирного сна, ночью как бы устрашаемый привидением вскакивал, падал с ложа, валялся среди комнаты, стонал, вопил; утихал только от изнурения сил; забывался в минутной дремоте на полу, где клали для него тюфяк в изголовье; ждал и боялся утреннего света, боялся видеть людей и явить им на лице своем муку сыноубийцы. В сем душевном волнении он призвал знатнейших мужей государственных и сказал печально, что ему, столь жестоко наказанному Богом, остается кончить дни в уединении монастырском; что меньший сын Федор не способен управлять Россией и не мог бы царствовать долго, что

8

бояре должны избрать царя достойного, коему он немедленно вручит державу и сдаст государство. Все изумились: одни верили искренности Ивановой и были тронуты до
глубины сердца, другие опасались коварства, думая, что государь желает только выведать их тайные мысли и что ни им, ни тому, кого они признали бы достойным венца, не миновать лютой казни, как это было в прошлом.
- Не оставляй нас, не хотим царя, кроме Богом данного, тебя и твоего сына! - было единодушным ответом.
Иван, как бы невольно согласился носить еще тягость правления; но удалил от глаз своих предметы величия, богатства и пышности, отвергнул корону и скипетр, одел себя и двор в одежды скорби, служил панихиду и каялся. Послал большие денежные дары в Константинополь, Антиохи, Александрию и другие южные города к патриархам, чтобы те молились об упокоении души царевича, и сам, наконец, успокоился.
К весне Иван Васильевич и вовсе стал забывать о своем горе, потере сына, достойного занять царский престол. Его поглотили другие печали, как-то неустройство в областях разоренных поборами наместников и войсками, утрата берегов Балтики. Он медленно возвращался к государственным делам, стал допускать к себе иностранцев.
Уже много дней в Москве находился английский посол. Царь назначил ему прием. Велел для ведения дел быть с послом дьяку Посольского приказа. Для решения, кому завтра быть с послом, Андрей Щелкалов велел собраться дьякам приказа.
Дьяки входили, садились за столы на лавках вдоль стен, образующих фигуру покоя. Андрей Щелкалов задерживался, дьяки разговаривали между собой, отчего стоял в помещении шум.
Ближе к столу, предназначенного для  Щелкалова, на лавке сидел дьяк Николай, сын Николая Симбирцева, который в чем-то убеждал соседа слева. К ним подошел Прокофий Петрович Ситский, тоже дьяк, и выглядел старше Симбирцева, встрял в разговор. Это не понравилось Симбирцеву, и он вспылил:
- Уйди! Разговору нашему не мешай, - продолжал, отвернувшись к соседу.- Взяли моду не уважать старший род. Отец его был только дьяком, а мой носил думный чин.
– И мой род находится в родстве с царицей, - прервал Симбирцева Ситский. – Много раз слышано.
Их перепалку прервал сосед справа от Симбирцева.
– Да будет вам дьяки! Что вы петушитесь. Вспомните, где вы служите. Тут Посольский приказ, а не дума, нам ли до местнических споров.
Ситский собрался ответить что-то резкое Симбирцеву, но не успел, так как в это время вошел Щелкалов. Щелкалов обратил внимание на вспетушивших дьяков.
- Что не поделили дьяки? - спросил их, садясь за свой стол, но ответа не стал ожидать, а повел свою речь: - Государь наш, царь Иван Васильевич, назначил на завтра послу Елизаветы английской у себя прием. Представлять царю посла будут напетушившиеся дьяки Ситский и Симбирцев.
- Мне никак нельзя быть вместе с Ситским, - возмутился Симбирцев. - Отец мой был в думном чине, его же только дьяк.
Ситский промолчал. Щелкалов немного помедлил на выкрик Симбирцева и, наконец, ответил:
- Оба вы дворянского рода, на службе нашей забудьте раздоры! Быть вам завтра с послом без места.   
Крепкий сложением Иван Васильевич надеялся на долголетие, но какая телесная крепость может устоять против свирепого волнения страстей, преследовавших мрачную жизнь тирана. Всегдашний трепет гнева и боязни, угрызения совести без раскаяния, гнусные истории сластолюбия мерзостного, муки стыда, злоба бессильная в неудачах

9

оружия, наконец, адская казнь сыноубийства истощили меру сил Ивановых. Он
чувствовал иногда болезненную тошность, предтечу удара и разрушения, но боролся с
нею и не слабел до скончания зимы.
В сие время явилась комета с крестообразным и небесным знамением между церквами Ивана Великого и Благовещения. Любопытный царь вышел на красное крыльцо, смотрел долго, изменился в лице и сказал окружающим:
- Вот знамение моей смерти!
Тревожимый мыслью о скорой кончине, царь искал астрологов, мнимых волхвов в России и Лапландии; собрал их до шестидесяти, отвел им дом в Москве, посылал к ним любимца своего, Бельского, толковать с ними о комете и скоро занемог опасно, вся внутренность его начала гнить, а тело пухнуть.
Болел царь всю зиму. Великопостными вечерами он, хворый, опухший, гниющий изнутри сидел при одной свечке за завещанием. К царю никого не пускали, кроме старца духовного. Пища его была – капуста, да постные картофельные пироги с квасом.
Иван гордился собой: как истинный православный, во всю жизнь, не поддавался чревоугодию, не нарушал постов.
Царь пригласил к себе главных советников. Пришли Юрьев, Мстиславский, Иван Петрович Шуйский и Богдан Бельский.
- Ну, как, князь, твои друзья поляки-католики? - спросил насмешливо царь Мстиславского.
- Я с ними, не ахти, в какой дружбе, государь, - ответил, низко кланяясь, Иван Федорович Мстиславский.
- Я все знаю! - царь замолчал; испытующе оглядывая каждого с ног до головы, будто впервые их видел.
Молчание было долгим и опасным. Заговорил чуть-чуть мягче царь:
- Учреждаю опекунский совет, царь обернулся к Мстиславскому: - Тебе, князь - главным в нем. Опекунами на случай смерти к царю Федору пойдут Никита Романович, да Иван Петрович Шуйский. – Он замолчал, поднял высоко брови, и остекленевшими глазами глядя в окошко: - четвертым Богдан Бельский. В ваших руках, бояре, судьба Русского государство. Учините зло над несчастным сыном – я вас из гроба достану.
“Смерть чует? Чего это он?” - думал Мстиславский.
- Позовите сына.
Жалкая, скоморошеская фигура сына Федора появилась на пороге Палаты. Удлиненное и будто криво срезанное лицо царевича с кроткой, молитвенно-болезненной улыбкой обратилось к суровому отцу. Какой-то тяжелый, тупой стук - и раз, и два отдался в сердце царя Ивана... Он глядел на жалкое свое чадо, только теперь, в этот мглистый, ветреный мартовский день, осознав вдруг, как все скоротечно и временно было на свете...
- На случай моей смерти и к тебе в помощь, сын, я назначил опекунов. Вот они, их совет должен исполнять твою волю.
В феврале месяце Грозный еще занимался делами, но в марте велено было остановить посла литовского на пути в Москву, ради недуга государева. Сей приказ дал сам Иван, еще надеясь на выздоровление. Однако же созвал бояр и велел писать новое завещание: объявил царевича Федора наследником престола и монархом, избрал знаменитых мужей, князя Ивана Петровича Шуйского (славного защитника Пскова), Ивана Федоровича Мстиславского (сына родной племянницы великого князя Василия), Никиту Романовича Юрьева (брата первой царицы, добродетельной Анастасии) и Богдана Яковлевича Бельского в советники и блюстители державы - для облегчения юному Федору бремени забот государственных. Дмитрию с материю назначил в удел город Углич и вверил его воспитание одному Бельскому. Изъявил благодарность всем боярам и

10

воеводам, назвал их своими друзьями и сподвижниками в завоевании царств неверных, в
победах, одержанных над ливонскими рыцарями, над ханом и султаном. Убеждал Федора
царствовать благочестиво с любовью и милостью, советовал ему и пяти главным вельможам удаляться от войны с христианскими державами, говорил о несчастных следствиях войны литовской и шведской, жалел об истощении России, предписал уменьшить налоги, освободить всех узников, даже пленников литовских и немецких.
В минуту облегчения приказывал относить его в хранилище, где лежали его сокровища дивные, рассматривал каменья драгоценные и показывал их с удовольствием англичанину Горсею, ученым языком знатока описывая достоинство алмазов и яхонтов!..
Вот и теперь...
Сопровождаемого ближними боярами, царя понесли в хранилище драгоценностей. Лицо его совсем одряхлело, пожелтело, покрылось морщинами. Под глазами нависли синие мешки. Взгляд его стал острым, беспокойным. При нем находился Годунов.
Когда царя внесли в хранилище, он приказал кладовщику дьяку Курбатову подать ему ящик с магнитами и драгоценными камнями.
- Вот смотрите, - произнес царь, взяв в руки кусок магнита. - В этом магните великая тайная сила. Без него нельзя было бы плавать по морям, окружающим землю. Без него нельзя знать положенные приделы и круг земной. Магнит будет причиною многих чудес в будущем.
Царь приказал принести слугам цепь из намагниченных иголок, висевших одна на другой. Он, весело улыбаясь, поболтал ими в воздухе.
- Вот, что делает магнит... Но это только начало... Ждите многого впереди. Меня не будет уже тогда, - после этого царь начал вынимать из ларца драгоценные каменья.
- Смотрите, какой дивный коралл. Только Бог мог на дне морском строить дворцы из оных чудесных веточек. Глядите сюда - бирюза! Как будто кусочек теплого весеннего неба заключен в этом камешке. Он в моих руках, этот кусочек... Разве это не диво?
Иван Васильевич с восхищением смотрел на бирюзу, лежавшую у него на ладони.
- Это тоже тайна! Зачем Бог захотел камешек сделать похожим на небо? Может быть, ради того, чтобы напоминать нам, что каждый из нас будет на небе, чтобы не гордились мы своим земным могуществом... Бирюза напоминает нам о мире, о покое, о добре.
Царь тяжело вздохнул.
- Всю жизнь свою я искал мира в покое, но никогда его не имел.
Вдруг царь умолк, стал тяжело дышать, лицо его перекосилось от ужаса...
- Видите... видите! Бирюза в моей руке бледнеет. Она теряет свой яркий цвет. Это знак! Я скоро умру! - Иван Васильевич в испуге бросил камень в ларец.
Бояре стали уверять, что бирюза осталась того же цвета, что и была, что царю это показалось. Но он их не слушал, сидел молча, откинувшись на спинку кресла с опущенными веками. Очнувшись, попросил отнести его в покои.
Силы недужного исчезали, мысли омрачались. Лежа в беспамятстве, Иван Васильевич звал к себе убитого сына, видел его в воображении, говорил с ним ласково.
Невестка, супруга Федора, подходившая к больному с нежными утешениями, бежала с омерзением от его любострастного бесстыдства. Каялся ли грешник? Думал ли о близком грозном суде Всевышнего?
Утро 17-го марта занялось мглистое, ветреное, с самой рани сеялся мглистый, унылый, будто пыль, дождь. Московские посады и слободы затянулись сизой поволокой. В Китай-городе орали разноголосые петухи. Царь Иван любил эту перекличку. Сидя на постели, долго в упоении слушал, потом встал в угол к иконам - на колени. Выговорил привычные главные молитвы. Просил Бога помочь “худому рабу своему”. Дотрагивался

11

лбом и бородою до пола. В душу нисходила славная благодать.
“Ныне – божий день!” - вспомнил радостно, будто был престольный праздник. Его потянуло в парную мыльню. - “Не к добру!” - подумал, звякнул колокольчиком.
- Перекажи Родьке Баркину, - приказал слуге, - пускай собирает побыстрее веники. Полыньку еще пущай возьмет. Со мной пойдет в баню.
Отпустив слугу, присел к резному, из слоновой кости столику около теремного окошка. Тучи поразвеяло, светлое весеннее сияние нисходило с небес. Росшая под окном верба надувала пушистые сережки. Иван отворил створки, вдохнул полную грудь сырого, пряно-пахучего воздуха, наполняясь беспричинной радостью. В Кремле выли задыхающиеся за зиму коты. С минуту он слушал великий благовест весны.
Баркин приходился зятем дворовому дьякону, был крепок телом, рослый и смышленый – его вид успокаивал царя. От него, когда он начал сечь веником царя, исходил горький, продиравший ноздри дух.
Царь лежал на животе, ухватившись обеими руками за скользкий, горячий потолок, то и дело цыкал:
- Ухлестай!
- Не можно... Как бы ты, государь, не окандрычился, - бормотал Родион.
Но из спертого сумеречного жара неслось:
- Ухлестай! Поперемени руку-то. - Когда жар уже стал вовсе душить, царь отпихнул ногой шайку. Сполз, будто ослепший, с лавки и лег плашмя на пол, дышал тяжело, как загнанный конь.
Баркин поливал его из серебряной шайки чистой, холодной водой. Царь, ублажаясь, отходя от жару, похвалил:
- Ловок ты. Мог бы и царя засечь до смерти?
Царь мылся с удовольствием. Стоявшие около бани слышали даже, как царь  пел в бане песни. В предбаннике находился его врач.
Выйдя из бани в широкой рубахе и холщовых штанах, красный, посвежевший царь сказал врачу:
- Поторопился я объявить духовную. Третий раз я собираюсь умирать, и всякий раз объявляю духовную. Но как видится, еще поживу, поживу. Назло боярам.
Вернулся в свои покои.
Царю было лучше от действия теплой ванны, он велел послу литовскому немедленно ехать из Можайска в столицу, а на другой день сказал Бельскому:
- Объяви казнь лжецам астрологам, ныне по их басням, мне должно умереть, а я себя чувствую гораздо бодрее.
Ежедневно посещал астрологов Б.Я.Бельский, ему единственному было дозволено узнавать их ворожбу. Чародеи по звездам предсказали день смерти царя. Поведав о предсказании, Грозный предупредил волхвов, если он не умрет в указанный день, следовательно, те будут сожжены в этот день.
День этот настал, Бельский сообщил решение Грозного волхвам-астрологам.
Во второй половине дня он лег на кровать, встал, спросил шахматную доску, и, сидя в халате на постели, сам расставил шашки, хотел играть с Бельским. Царь чувствовал потребность выговориться. Он начал шутить со слугой.
- Хошь, Баркин, перед боярами да князьями промыслю, чтоб сделали тебя царем?
Баркин, как подрубленный, стукнулся со страху на колени:
- Не погуби, государь! - он весь дрожал.
- Все вы так… и ненавидите, и боитесь. О подлые люди! Как я вас презираю. Сколько в каждом гнили, зловредности, себялюбия! Истинный царь – тот, кто не заискивает перед чернью. А знаешь ли ты, Баркин, как призрачна, подобно дыму, власть?

12

И все не вечно... все смертно. Но славно у Бога - знаешь ли ты это?
- Я мал человек, великий государь.
- Не знаешь... Боже, что же мне так тяжело? - Ивану вдруг стало не по себе,
скосил глаз на стоящих ближних сановников Годунова и Бельского, с которым собирался играть в шахматы. Он натужно захрипел, упираясь немощными руками в постель, и завалился навзничь. Однако в сознании его еще несколько мгновений держалась тяжелая мысль: “Боже, что же станет с Русью?”. Но в черной пустоте, куда он погружался, ему никто не отозвался…
Нагой, старик Юрьев и кто-то еще из слуг кинулись за лекарем. В опочивальне, и во всем огромном дворце, казалось, во всем свете цепенела магнитная тишина.
Страшный царь Иван скончался.
Очередной раз он не смог сыграть в шахматы и разрешить Бельскому обыграть себя, чтобы после наказать своего любимца.


* * *

Между тем, пока врачи терли тело Ивана крепительными жидкостями, митрополит читал молитву пострижения, нарекая умирающего Ионою, во дворце продолжала царствовать глубокая тишина. Все были насторожены, ждали мучительно развязки, не дерзая спросить друг друга, поделиться таким печальным случаем. Тут были: князь Иван Федорович Мстиславский, представитель рода Гедиминовичей, выходцев литовских, члены которого не отличались значительными способностями, энергией; гораздо виднее в этом отношении была младшая их ветвь – знаменитый Патрикеевский род, линия князей Голицыных и представитель ее князь Василий Васильевич; князь Иван Шуйский, восстановивший с лихвою славу династии Рюриковичей во второй Оршинской битве под Псковом, заслуги которого знала вся страна, так как героическая оборона Пскова спасла Россию от вражеского нашествия и полного разгрома в конце Ливонской войны; но ни потомки удельных, отживавшей линии князей Рюриковичей, ни литовские выходцы Гедиминовичи не имели такого исторического права наследовать собирателям земли, государям московским, как представители древнего истинного московского боярства, которое так усердно послужило собирателям земли при их деле. Ни одна из старых истинных боярских фамилий так устойчиво не удерживала за собой видного места, так неуклонно не присутствовала при деле государственного созидания, совершаемого Москвой, как фамилия Романовых-Юрьевых, представитель которой, Никита Романович, тоже находился рядом. Никита Романович периодически менял свой иступленный взор в след проходящим мимо него вельмож, фамилии которых, как и его, находились в родстве с царским домом.
Дежурили возле умирающего царя представители менее значительных боярских фамилий: Борис Федорович Годунов, который смог приблизиться к Грозному посредством брака своего на дочери любимца царского, известного опричника Малюты Скуратова-Бельского, и более ближе через брак сестры его Ирины с царевичем Федором. Богдан Бельский - худородный деятель опричной формации, второй любимец Грозного.
Царь Иван лежал на смертном одре, орлиный его нос, характерный потомкам Палеологовых, брезгливо чувственный рот придавали ему неповторимо отталкивающий вид. Ничего не отражали только его рыжая борода с небольшим оттенком черноты, довольно длинная и густая, а также бритая голова. Он, умерший, продолжал оставаться еще страшным для присутствующих при нем вельможам, они долго еще не верили его смерти и не решались об этом объявить остальным царедворцам.

13

Наконец, Годунов и Бельский вышли вместе из комнаты умершего и объявили о кончине грозного царя Ивана Васильевича.
- Не стало, не стало государя-батюшки! - сорвалось с уст Никиты Романовича.
У многих присутствующих во дворце на глазах появились слезы.
Из опочивальни мертвого царя перенесли в Крестовую палату, зажгли много свечей. Большие бояре теснились у входа. Царевич Федор, ослабев ногами, держался рукой за стену. Ирина поддерживала хилого мужа. Александр Нагой не спускал глаз с Бельского и Годунова.
Борис стоял в тени, под образом Богородицы - обособленно. Никита Романович с рыхлым лицом гнулся около гроба.
Два густо заросших волосами дьячка попеременно читали псалтырь над усопшим. Уходил навечно в неосязаемое небытие... Ближние люди царя не могли осмыслить, не охватывали разумом, глядели остолбенело, будто лишились речи.
Кремль походил на могильный склеп.
От народа правду о смерти царя продолжали скрывать, было объявлено, будто есть еще надежда на выздоровление. К тому же Бельский – он же руководитель дворцовой думы, приказал запереть на засов все ворота Кремля, расставил стражников на стенах и приготовил на всякий случай пушки к стрельбе, чем и взбудоражил москвичей. Назревали волнения.
Глубокой ночью с 18-го на 19-ое марта 1584-го года бояре присягали наследнику – царевичу Федору, который имел жалостное выражение лица, полученное после страшной смерти старшего брата, и в силу привычки которое превратилось в невольную, автоматическую гримасу, с которой он и вступал на престол.
Царевич Федор рос в Александровской слободе, среди безобразия и ужасов опричнины. Все радости его детства заключались в том, что по утрам отец-игумен слободского монастыря посылал его на колокольню звонить к заутрене. Родившись слабосильным от начавшей прихварывать матери Анастасии Романовой, рано став безматерним сиротою в отравленной опричной обстановке, он так и вырос малоростным и бледнолицым недоростком, расположенным к водянке от преждевременной слабости в ногах. Под гнетом своего отца он потерял волю, но сохранил навсегда заученное выражение забитой покорности. Вступая на престол, Федор искал человека, который был бы хозяином его воли. Своей вечной, но безжизненной улыбкой, как бы моля о жалости и пощаде, наконец, он высказал, что нашел такого человека, это был его шурин Годунов, всю ночь он и награждал шурина этой улыбкой.
Родовитая знать, начальные люди, дворовые, думные, священники, дьяки важных приказов теснились в Грановитой палате. Свет свечей плавился на сытых лицах. Царевич Федор в криво застегнутом кафтане горбился в отцовском кресле. Не ведал слабым умом, как следовало держаться: присягали как преемнику отцовской державной власти, а ему хотелось удалиться в тишину дворцовых келий со своей свет Ариной, а еще лучше в Сергиев монастырь, послушать благостный звон. Царевич жалко улыбался душевному своему позыву, встряхивал жидкими космами монашеских волос, совал в губы бояр узковатую бессильную руку, отделанный гранатами и бриллиантами сияющий крест. Те припадали чинно, умильно и тихо, кто подороднее – подбирал брюхо. Один за другим подходили великородные бояре Шуйские – они были любы царевичу. Искал среди них спасителя державы Ивана Петровича, но того не было. Когда подошел и, сопя, опустился на колени, малый ростом и подслеповатый князь Василий Иванович, Федор с радостью удержал его руку:
- Где же князь Иван Петрович? Отчего его нету?
Василий Иванович оглянулся на стоявшего поблизости Бельского, они

14

повстречались взглядами, ответил, нагибаясь к уху царевича:
- В дороге, государь, он возвращается из Пскова.
Уже слепой, мартовский рассвет явился в дворцовых окнах, когда кончили в
Грановитой присягу. Федор до того изнемог за эту жуткую ночь, что едва держался на ногах. Меж расступившихся родовитых бояр и дворовых чинов царица Ирина повела его в покои. Федор то и дело припадал от бессилия к ее плечу, шаркая по коврам сафьяновыми сапожками, был податлив и умилен.
- Слава Богу, кончилось, - прошептал он, крестясь. - Думал Аринушка, упаду.
- Все, как надо, государь, - успокоила его умная Ирина.
Борис молчаливо, замкнуто проводил их до дверей светлицы, и когда та затворилась, с облегчением вытер со лба испарину.
- Днями царицу Марью и всех Нагих выпереть в Углич, Неча им тут  толкаться, - оглянувшись, сказал он тихо Бельскому.
- Верно, - подтвердил тот.
Только трое Нагих не исполнили обряда, они вели тайный разговор в нижнем этаже, при закрытых дверях, со своими единомыслящими.
- Надо порешить... Митрополита нужно подбивать за Митрия: без Дионисия нам не совладать.
- А мне ведомо, как божий день: митрополит стоит за Федора, - сказал Александр.
- Посадить Митрия силой: кликнем верных стрельцов, - заявил Семен решительно.
- Стрельцы – за Годунова и Бельского, - заметил Александр.
- Отпетых, кои за нас, тоже сыщем, - посулил Зюзин, пропуская сквозь красный кулак бороду.
- Коли мы их силою не возьмем - они нас порешат, - выговорил жестко Семен.
По былым, опричным временам решались такие дела просто: за бороды да за волосья поволокли бы Богдана, а с ним вместе и худородного боярина Бориса по каменным ступеням в пыточный подвал. Семен чуял силу рук своих, играла в них не раз проволочная плеть, сдирая кожу с мясом со спин. Но не те были теперь времена. Семен бегал, как затравленный волк, вдоль стены, чуя бессилие.
Александр сказал:
- Наша главная опора - царица Марья. Семен, иди за царицей и царевичем. Веди их в Грановитую. Мы идем туда же. В случае чего, повяжем Бельского и Годуновых.
Но не успел Семен надеть шапку, как громыхнули в окованную железом дверь, крикнули оттуда:
- Отворяйте - не то взломаем!
Александр сквозь зубы Зюзину:
- Открой!
В отворенных дверях теснились, звякая бердышами и саблями, стрельцы. Они кинулись к Александру и другим Нагим, скрутили назад руки, выпихнули их из келий на лестницу.
- Не вздумайте шуметь, - предупредил Нагих стрелецкий начальник. - Приказано, тех, кто не присягнул царю, всех свести в подвал.
Наступило время Годуновых - младшей ветви старинного московского боярского рода, шедшего от выехавшего из Орды в Москву при Калите Мурзы Чета. Старшая ветвь их рода Сабуровы принадлежала к роду Годуновых и ветвь Вельяминовых.
Бывшие костромские бояре Годуновы со временем стали вяземскими помещиками, вытесненные из узкого правящего круга, они перестали получать придворные чины и ответственные воеводские назначения.
Борис Годунов родился, когда отец его, Федор Иванович, был помещиком средней

15

руки. Служебная карьера отцу не удалась, он был кривой. Когда составлялись списки тысячи лучших слуг, включавшие цвет дворянства, то ни Федор, ни его брат Дмитрий не
удостоились этой чести. Не внесены они были в списки, как всегда владели только
небольшой вотчиной в Костроме.
После смерти отца Бориса взял в свою семью дядя Дмитрий, важно было не допустить раздела последнего родового имения.
Царь Иван объявил Вязьму своим опричным владением и в опричный корпус зачислялись знатные дворяне, они и получали все возможные привилегии. Попал в опричный корпус в момент формирования и Дмитрий Годунов.
Так скромный вяземский помещик стал придворным. Борис вместе с дядей оказался при дворе подростком. Его сестра Ирина тоже воспитывалась в царских палатах с семи лет. Ирина Годунова была ровесница царевича Федора, она родилась в 1557-ом году.
Новую думу царя Ивана Четвертого возглавили боярин Алексей Басманов и руководители главных опричных приказов – оружничий Афанасий Вяземский, постельничий Наумов, ясельничий Петр Зайцев. Творцы опричнины доказывали необходимость сокрушать своевольную аристократию методом неограниченного насилия. Они и проводили в жизнь свою политику.
Дмитрий Годунов принадлежал к плеяде учредителей. Свой первый думный чин он получил благодаря случайному обстоятельству - внезапной смерти постельничего Наумова. Годунов занял вакантный пост главы постельничего приказа, когда первые страницы опричниной истории были уже заполнены. Антикняжескую направленность опричнина утратила, и Иван Четвертый вынужден был признать крушение своей политики, и распорядился вернуть из ссылки опальных. Бояре, ободренные уступкой царя, требовали полной отмены опричнины. Трон зашатался. Иван искал примирения с земщиной. И тут испуганные вожди опричнины прибегли к массовым казням. Волна террора вынесла на поверхность авантюристов Малюту Скуратова и Василия Грязного. Дела об измене множились изо дня в день. В страхе перед боярской крамолой Иван то помышлял уйти в монастырь, то уехать в Англию. Но между тем, и не забывал Пыточный двор. Вместе со Скуратовым подолгу не покидал его стен.
Последними жертвами опричнины стали ее собственные творцы: погибли боярин Басманов, оружничий Вяземский, ясельничий Зайцев. Уцелел только Дмитрий Годунов, так как был в союзе со Скуратовым.
Постельничий приказ, во главе которого продолжал стоять Д. Годунов, ведал царской постелью (царским гардеробом). Ему подчинялись многочисленные мастерские, в которых трудились портные, скорняки, колпачники, чоботники и другие искусные мастеровые. Постельничий приказ отвечал не только о бытовых нуждах, но и духовных царской семьи. Его штаты включали несколько десятков голосистых певчих, составлявших придворную капеллу. Приказ также заботился и о повседневной безопасности государевой семьи. Он отвечал за охрану царских палат в ночное время. С вечера постельничий обходил караулы, после чего укладывался вместе с царем в одном покое.
В обстановке заговоров и казней руководитель Постельничего приказа вошел в круг близких советников царя. Скуратов понимал это и выдал свою дочь за племянника Дмитрия Годунова. Так Борис Годунов оказался зятем всесильного шефа опричнины. Кроме того, Скуратов и Годунов старались любой ценой породниться с царской семьей. В 1571-ом году в Александровскую слободу они свезли полторы тысячи невест. Грозный готовился к очередному браку, заодно он решил женить и своего сына. Третьей женой Ивана стала Марфа Собакина: выбор не объясним, так как на смотринах у нее не было

16

недостатков ни в красоте, ни в здоровье, но после смотрин Собакина стала сохнуть на глазах, новобрачную едва ли не из-под венца снесли на кладбище. Свахами Марфы были
жена Малюты и его дочь Мария Годунова. Скуратов и его зять подвязались в роли дружек
царской невесты. Марфа умерла, зато удалось одновременно женить наследника, сына
Грозного, на Евдокии Сабуровой, род которой принадлежал к одному роду с Годуновыми.
Борис Годунов служил в ведомстве дяди, и в этом ведомстве он получил свой первый придворный чин - стряпчего. Исполнял Годунов при дворе скромные обязанности. Когда государь разбирался или убирался, стряпчий принимал или подавал государю платье, а в ночное время он дежурил на Постельничьем крыльце Кремлевского дворца.
А начинал свою службу в должности саадака Грозного, должность незнатная, однако позволила ему отличиться.
Случилось это на охоте, на которой был Грозный с ханским послом Давлет-Мурзою. Ханский посол начал хвастаться в своем умении стрельбы из лука. Он показал это и практически - что не пустит стрелу, так и всадит ее в татарскую шляпу, что вешали на месте, шагах в ста от царской ставки. Дело было уже после обеда, и много ковшей уже прошло кругом стола. Вот встал Иван Васильевич, да и говорит:
- Подайте мне мой лук, и я не хуже татарина попаду.
- Пощади бачка-царь, - говорит, - моя носила тысяча лошадей табун, а твоя что носила?
- Подайте мне лук! - сказал царь.
Бросился Борис Годунов к коновязи, где стоял конь с саадаком, вскочил в седло, только видели его. Бьется под ним конь, вздымается на дыбы, да вдруг как пустится, закусив удила, так и пропал с Борисом.
Через четверть часа вернулся Борис, и колчан и налучье изорваны, лук пополам, стрелы все рассыпались, сам Борис с разбитой головой, соскочил с коня, да в ноги царю:
- Виноват государь, не смог коня удержать, не соблюл твоего саадака!
А у царя, меж тем хмель-то уже выходить начал.
- Ну, – говорит, - не быть же более тебе неучу, при моем саадаке, а из чужого лука стрелять не стану.
С этого дня пошел Борис в гору.
Сам Борис Годунов был грамотен, дядя позаботился, чтобы обучить грамоте не только племянника, но и племянницу Ирину. Борис писал аккуратным, почти каллиграфическим почерком, какому многие бы могли позавидовать. Внешне Борис был рослый и дородный человек, своей представительностью невольно напоминавшей об обязательной для всех покорности его власти, с черными, хотя и редкими волосами, при правильных чертах лица он обладал в упор смотрящим взглядом.
Родство с царем, на которое рассчитывали Годуновы, не принесло ожидаемых выгод. Евдокия Сабурова прожила с наследником менее года, после чего свекор отослал ее в монастырь; нить связи с царской семьей оборвалась. Хуже того, несколько месяцев спустя, в Ливонии шведская пуля настигла Малюту Скуратова. Борис лишился тестя.
Тем не менее, Годунову удалось, утвердиться во дворе. Вступая в пятый брак, Иван Четвертый объявил, что намерен женить младшего сына. Дмитрий Годунов поспешил взять дело в свои руки, и сосватал царевичу племянницу Ирину Годунову.
Опричнина, после того как не стало Скуратова, была реорганизована во двор, который возглавили Василий Умный-Колычев и опальный князь Борис Тулупов. Получил повышение по этому случаю и Дмитрий Годунов, царь пожаловал ему думный чин окольничего.
Новое правительство не успело выполнить свою задачу, как был затеян
местнический конфликт: Дмитрий Годунов и Сабуров вели тяжбу с Василием Умным-

17

Колычевым. Богдан Сабуров добился того, что боярин Федор Умный-Колычев был выдан
ему головой. Тяжба принесла выгоды и Борису Годунову, за некое бесчинство он получил
вотчину казненного Тулупова.
Царь Иван, разгромил мнимый заговор в дворцовой думе, занялся новой организацией новой опричнины, получившей наименование удела. Возглавили удельную думу Афанасий Нагой, не служивший в опричнине, и Богдан Бельский, игравший в опрычине скромную роль. Бывшему вяземскому помещику Дмитрию царь пожаловал боярский чин. Борис Годунов, наряду со своим родственником, был пожалован в окольничьи. Царь постоянно возлагал на Бориса заботу о младшем сыне, отправляясь в военные походы, он оставлял Федора в безопасности под его присмотром. Царевич, его жена и Борис постоянно были вместе и крепко сдружились. Пока был жив царевич Иван их дружбе никто не мешал, и царя не очень волновали семейные дела Федора, а в последние годы, когда не стало старшего брата и реально открылся Федору путь к трону, некоторых царедворцев стало волновать будущее государства, последние не оставили в покое и семейные отношения царевича. Многих волновало, что у Федора долго не было детей, а это неизбежно обрекало династию на исчезновение, и они подсказывали царю о необходимости развода сына с Ириной. Царь, надломленный смертью старшего сына, не осмеливался поступить с младшим сыном так, как он часто поступал со старшим. Простые уговоры не помогали, царевич и слышать не желал о разлуке с женой. Ирина  превосходила по уму мужа и была гораздо практичнее его. За многие годы замужества она приобрела над Федором большую власть. Она под влиянием своего брата Бориса очень противилась разводу. Она знала, что случись что, ей не избежать монастыря, а брату потери карьеры.


* * *

Март 1584-го года на редкость стоял теплым, московские подворья почти полностью очистились от снега, блистали только лужи талой воды. На Сретенке, на симбирцевом подворье, было чисто и чинно; чувствовалось, хозяйничали здесь заботливые руки. В лучах садившегося солнца сверкала чистая оконная слюда.
С высокого, стоявшего среди двора дерева, слетела на забор ворона, запрыгала в сторону ворот.
На крыльцо вышел хозяин подворья - Симбирцев Николай Николаевич, одет легко,   но на голове шапка, сбитая на затылок. Поправив ее на лоб, Николай Николаевич похлопал в ладони.
- Цыган! Цыган! - позвал бегавшего возле дома пса, спустился со ступенек, погладил борзого по спине. - Хорош! Хорош! - водил он рукой по густой собачьей шерсти.
Пес скулил, радовался редкой ласке, доставляемой ему хозяином.
Подворье в Москве с еще добротным домом досталось Николаю Николаевичу от его отца, который в свое время служил в Посольском приказе. Кроме этого, отец оставил и село Покровское, куда, как правило, вся дворня выезжала жить на лето.
Николай Николаевич пошел по следам отца, он тоже служащий Посольского приказа. Однако если его отец на службе имел почет, любовь и уважение от товарищей по службе, то сын не чета отцу, ему его слишком гордый характер постоянно приносил неприятности. И теперь в местнической тяжбе с Ситским, после того, как назначили их вместе для представления английских послов царю, он жаловался в думу, что ему с
Ситским быть не вместе, так как отец Ситского закончил службу при дворе только

18

дьяком, а его отец, Симбирцев Николай Тимофеевич, имел думный чин, но получил из думы неудовлетворяющее его письменное уведомление, что ему пригоже быть вместе с
Ситским, хотя отцы имели звания разные, но оба были дворянского рода, к тому же былоподчеркнуто, что и Ситскому, и Симбирцеву быть там, где кому велит государь. Николай   Николаевич не был удовлетворен таким ответом, тем более что его жалоба была рассмотрена только в думе. Сидя на ступеньках крыльца, Николай Николаевич так увлекся в свои размышлениях, как лучше изложить челобитную царю, что не обратил внимания на вышедшего из дома Григория, овдовевшего пожилого крестьянина, которого Николай Николаевич привез из своей усадьбы в город для прислуги. Григорий от природы был не разговорчив, он обратился к хозяину, его сообщение состояло из нескольких слов:
- Марье Александровне плохо!
- Как? – воскликнул Николай Николаевич. - Я только вышел из дома. Что с ней?
Григорий только переводил плечами, толком ничего сказать не мог. Николай Николаевич срочно отправился в дом, там суетились домочадцы, на женскую половину его не пустили, оттуда несся женский стон. Марью Александровну, его жену, в это время мучили потуги, она хваталась за собственную голову, сдавливала ее, стонала. Вдруг в ее животе что-то мягко перевернулось. Она громко вскрикнула. Боль, раздвигающая, тянущая, страшная, непонятной силой опоясывала ее таз.
- Терпи милая, терпи! - уговаривала бабка-повитуха, принимающая роды. - Громче кричи, легче будет!
Марья Александровна ее слов не слышала, и без них ее крик перерос в вопли, она стала куда-то проваливаться, ее как будто бы ничего не удерживало, полетела в яму.
Николай Николаевич продолжал оставаться на своей мужской половине дома в ожидании, пока разродится жена. Ему не сиделось, он, то ходил по комнате, то подолгу стоял у окна, рассматривая через слюду жизнь улицы.
Наконец, за дверьми стихли женские стоны, но послышался детский плач. Николай Николаевич с нетерпением ожидал, что, наконец-то, кто-нибудь появится из женской комнаты и объявит ему, кто у него родился. Но никто к нему не выходил. Зато в комнату из улицы вошел слуга, погладил свою рыжую бороду и объявил:
- Прибыл посыльный Посольского приказа.
- Хорошо! Что ему? Зови, - разрешил Николай Николаевич ввести посыльного.
Посыльный доложил, что во всех приказах проводится сбор служащих; приказ поступил от бояр из Кремля.
- Причина? - спросил его Николай Николаевич.
- Прошел слух, что царь преставился... - у посыльного задрожали от этих слов губы.
- Царь умер? Не может этого быть, - с удивлением воскликнул Николай Николаевич.
Наступила долгая минута молчания. Наконец, Николай Николаевич распорядился подготовить для выезда лошадь, сам подошел к двери, отделяемой женскую половину, постучался. Вышла Варвара, мамка Марьи Александровны.
- У Вас девочка! - сказала она Николаю Николаевичу. - Марья Александровна очень обеспокоена, что родился не сын.
Николай Николаевич еще некоторое время молчал, затем распорядился:
- Скажи Марье Александровне, что нет причины для огорчения, дочь тоже не плохо, будут еще и сыновья. Я убываю на службу, - добавил он: - Береги ее. Скоро вернусь. Царь умер.
- Боже праведный! Какое несчастье, - зарыдала Варвара, и с этой новостью
воротилась на женскую половину.

19

Отовсюду плыл протяжный колокольный звон, в Китай-городе, в Кремле гулко
садили из пушек. Конные наряды стрельцов в островерхих шапках рыскали по переулкам.
Кто вчера кричал о потраве Ивана, прикусил язык: немало перетаскали народу в пыточный подвал, что в Константино-Елинской башне. На Красной площади народ, как подрубленный, стоял на коленях, кругом слышались рыдания. Царя в Успенском отпевали целый день, истово молились, чтобы его, грешного, приняла земля.
Перед Успенским на Соборной площади негде было ткнуть пальцем, везде народ, как и на Красной, стояли коленопреклонно.
В Успенском траурно мерцали бесчисленные огни свечей. Из глубины храма будто тихо плыл, колебля огни свечей, обитый черным бархатом гроб. Удлиненное горбоносое лицо покойника поражало величавым спокойствием, и даже мертвое наводило страх. Полуприкрытые тяжелыми веками, пронзительно светились, остекленев, глаза царя. Казалось, он сейчас откроет их и встанет с одра. Опухлость с тела спала, он лежал поджаристый, будто копил в себе силы, чтобы начать заново жизнь. Медленно истаивали вставленные в окостенелые руки царя свечки, их пламя то и дело колебалось, словно бы от его дыхания. Черный согбенный монах изымал огарки и вставлял новые, со страхом крестясь и боясь глядеть в страшное желтое лицо покойника. Величавое выражение Грозного, даже мертвого властвующего над душами людей, менялось на глазах: покойник оскалился, тяжелая, окаменелая челюсть его вдруг отвисла. Иным даже почудилось, как шевельнулись Ивановы руки. Царица Марья Нагая, вся в черном, со служительницей торопливо подвязывали обезображенное лицо платочком. Вперед, обступив гроб, выпятились животами Годуновы, Бельский, братья Щелкаловы, с другого бока – Никита Романов, Голицыны, Шереметьевы, Головины, ближе к Щелкалову стоял, непроницаемо глядя на оскаленный Иванов рот, надменный князь Иван Мстиславский.
Митрополит Дионисий спозаранку не брал в рот маковой росинки, только и испил   кваску в притворе. Но был деятелен и спор на речь. Стоял остроплечий, как жердь.
- Восславься имя твое и дело твое, и прибудет, Господь, воля твоя, и ниспошлет благолепствия, и да Господь воля твоя, и растворятся, святы врата, и душа остынет от тепла, и воссияет Божье слово... - голос Дионисия тек ровно и ясно. - Упокой, Господи, раба твоего.
Царевич Федор мысленно повторял понятные митрополитовы слова, и слезы сами собой все текли и текли из его глаз.
Ирина, вздыхая, то и дело вытирала их кружевным платочком. Малый Дмитрий морщил лобик, осмысленно оглядывал бороды и кафтаны бояр, одежды архиепископов и архимандритов. В младенце прогладывал отцовский характер. Затаенно жег его глазами Годунов, упорно о чем-то думал, стоя позади родовитых бояр. На всех колокольнях ударили еще пуще - тяжелый похоронный гул покатился над посадами. Большие бояре подняли гроб с усопшим, он тихо и страшно поплыл, тревожа огни.
Царица Марья пристроилась, было, с сыном за гробом, но ее оттеснили. Ирина  Годунова заступила на ее место, крепко придерживая жалко шаркающего ногами мужа.
Большой колокол Ивана Великого издавал протяжный гул, глушил рыдания толпы на Соборной площади.
Иноземцы чинно выжидали около крыльца. Белобрысый Лев Сапега, посол из Литвы, что-то шептал на ухо черноусому, сухопарому англичанину. Тот, в лосиных гетрах, перетянутый кафтаном, походил на большого кузнечика, озабоченно оглядывал бояр. Московию ждали перемены, и какие-то новые бури должны были пронестись над нею – он это предчувствовал.
Колокола загудели мельче и чаще, в разнобой несшие гроб начали под его
тяжестью спотыкаться. Мстиславского то и дело отодвигал Богдан Бельский, сопел и

20

косил злобно по сторонам. Соображал, что следовало делать скоро, безотлагательно...
Дворцовым боярам не жить, не править рядом с земцами, и покуда Мстиславского,  Шуйских, Голицыных, Романовых и иных больших бояр не оттеснить от Кремля – не видать ему того, что лелеял в мечтах, что снилось ночами. “Дворовые бояре должны взять власть в руки, не уходить слишком далеко от старых порядков”, - так думал, неся гроб Бельский.
В соборе было прохладно, гроб понесли в притвор, где лежала на полу каменная плита над прахом убиенного старшего Иванова сына. При приближении к сему месту Федору почудилось, как начал приподниматься в гробу отец, он вскрикнул и затрясся, но ласковый голос свет-Ирины успокоил его.
В склеп вместе с гробом спустились самые именитые. Борис наступил, невзначай ли, нарочно ли митрополиту на расшитую золотом рясу. Дионисий, насупив брови, глянул ему вглубь черных глаз и угадал всю ту ненависть, которая копилась в душе Бориса по отношению к нему. Митрополит дал себе клятву: “Покуда я жив, не видать тебе монаршей власти. Ведаю - метишь ты туда”.
Колокола взъярились еще яростнее. Усаженный жемчугом гроб бояре закрыли,  отдуваясь, торопливо полезли из могильного склепа.
Не дожидаясь конца, Ирина вывела на двор, на свежий воздух, вовсе ослабевшего мужа. Федор заплетался ногами, тяжело дышал. Шарил ничего не видящими глазами.
- Митя где?
- С матерью. Ты об нем, Федя, не думай. Чай ты теперя – царь!
- Не по роздыху мне быть царем. - Все ниже склонялся к земле Федор.
- Как никто осилишь, - успокаивала его Арина. - Обоприся, обоприся на меня.
Безмолвно стоявшая на коленях толпа провожала Федора глазами до дворцового крыльца, пока он не скрылся. Старозаветная Русь, ожидая, глядела в его страдальческие очи.
Федор вступил на престол в полном согласии с традицией престолонаследия и в соответствии с завещательным распоряжением отца: предстояло опекать его двум основным группировкам знати. Первую представляли княжеско-боярские семьи, связанные с земской средой, вторую – те, возвышение которых определялось не только родословными традициями, а придворной, в первую очередь, опричниной службой. Вместе они составляли Боярскую думу, главою которой  формально был маститый старый князь Иван Федорович Мстиславский, которому перевалило за 80. В начавшейся большой игре за власть он был скорее представительной, чем действующей фигурой. Зато его сын Федор (также боярин) был в расцвете сил.
Мстиславские принадлежали к крупнейшим земледельцам страны. Их владения (волость Юхань и Черемха, располагавшиеся на Ярославщине) восходили из времени, когда Мстиславские находились на полуудельном положении служащих князей. Первым  браком князь И.Ф. Мстиславский был женат на дочери казненного при учреждении Н.Р. Орлова, которая была дочерью князя В.И. Воротынского.
Пожалуй, более влиятельным лицом, чем И.Ф. Мстиславский, в думе был дядя царя Федора Н.Р. Юрьев. Он, как и  И.Ф. Мстиславский, тоже был в возрасте, служил при дворе около 40 лет. Первая его жена была внучкой Д.В. Ховрина, вторая дочерью князя А.Б. Горбатого. Дети Никиты Романова с их мужьями и женами составляли сплоченный клан. Так, второй сын Никиты, Александр, женат был на дочери князя И.Ю. Голицына; дочь Анна была замужем за князем И.Ф. Троекуровым, Ефимия – за князем И.В. Ситским, Марфа – за служилым князем Б.К. Черкасским; племянница Фетинья - за князем 
Ф.Д. Шестуновым. Через Троекуровых Юрьевы состояли в родстве с Шереметевыми
(отец И.Ф. Троекурова был шурином И.В. Шереметева). Федор Романов, князь Иван 

21

Ситский и князь Александр Репнин меж собою братья и великие друзья.
К старинной знати принадлежали и свойственники бояре князь В.Ю. Голицын и князь П.И. Татев (Голицын женат был на дочери князя Татева). Примыкал к этой группе и окольничий Ф.В. Шереметев. Несколько особняком держались князья Шуйские, связанные родством с Малютой Скуратовым и опричниной службой, хотя князь 
В.Ф. Скопин-Шуйский был женат на дочери П.И. Татева.
Разнородной коалиции земских князей и бояр противостояли Годуновы, их родичи и доброхоты. Это бояре Д.И. и Б.Ф. Годуновы, окольничий С.В. Годунов и их родственник Б.Ю. Сабуров. Поддерживал Годуновых опричный боярин князь Ф.М. Трубецкой. Близкими к этой группе были окольничий князь Дмитрий и дворецкий князь Федор Хворостины, служившие ранее в опричнине.
В административный аппарат государства входили влиятельнейшие дьяки Андрей и Василий Щелкаловы, а также казначей П.И. Головин, которые в целом поддерживали Земскую часть думы. Головин принадлежал к знатной боярской фамилии, связанной родством с Юрьевым и Мстиславскими (тетка Петра Ивановича была матерью жен 
И.Ф. Мстиславского и Н.Р. Юрьева). Сына Василия Петр Иванович женил на Юлиане Богдановне Сабуровой (дочери боярина). Через Репниных Головины находились в родстве с Шуйскими.
П.И. Головин казначеем служил с 1575-го года, а его брат Владимир Васильевич был казначеем с 31-го мая по 24-ое декабря 1584-го года.
Оружничий Б.Я. Бельский, любимец Грозного, постоянно вызывавший раздражение у земской знати своею влиятельностью и приверженностью к опричным методам правления, сохранял особенную позицию, он склонен был блокироваться с Годуновым. Кравчий князь Д.И. Шуйский, как и Борис Годунов, женат был на одной из дочерей Малюты Скуратова, его позиция не отличалась особой четкостью.
Особое положение в думе занимали Нагие, как родичи удельного князя Дмитрия. Старший в роду Федор Федорович с 1576-го года носил звание окольничего, его брат Афанасий, один из виднейших деятелей последних лет правления Грозного, считался дворовым воеводою и дворянином Ближней думы.
В целом в земскую часть думы входило 7 бояр и 4 окольничих, тогда как дворцовую ее часть составляли 5 бояр и 2 окольничих. Однако реальное соотношение сил определялось не столько формальными данными, сколько активными действиями, а в этом земские бояре явно уступали дворовым. Если еще учесть преклонный возраст 
И.Ф. Мстиславского и энергию Бориса, то положение сторон было почти равное.


* * *

Столкновения среди бояр начались сразу после смерти Ивана Грозного: началась дележка чинов. Прямо в эту же ночь Борис со своими советниками возложил непонятно какую измену на Нагих; такая же участь постигла и других, кого жаловал бывший царь; их разослали по дальним городам и темницам; их дома были разорены, поместья и вотчины розданы. Решение выслать Нагих из Москвы было принято всей думой, опасавшейся их акций в пользу младшего брата Федора царевича Дмитрия. Сосланы были трое сыновей А.М. Нагого: Андрея отправили в Арск, Михаила - в Казань, Афанасия - в Новосилки. Их троюродного брата Ивана Григорьевича отправили вначале в Козьмодемьянский острог, а затем в новопостроенный город на Лозье. Старший дядя
царицы Марии Семен Федорович Нагой с сыном Иваном был отправлен в Васильсурск, а

22

другой дядя Афанасий - в Ярославск. Царицу Марию с сыном Дмитрием сослали в Углич 24-го мая 1584-го года. При них состояли отец царицы Федор, дядя Андрей и ее братья
Михаил и Григорий Федорович.
Реальная власть в первые месяцы после смерти Грозного перешла к Н.Р. Юрьеву,
И.Ф. Мстиславскому и Андрею Щелкалову. Борису Годунову и его родственникам
предстояла еще длительная борьба за власть, затратить много сил и энергии, чтобы занять
ключевые позиции в государственном аппарате.
По Москве шли разного толка слухи относительно причин смерти царя;
заглушать их выпала доля на бывшего руководителя опричнины, любимца Грозного, Богдана Бельского. Однако, кроме этих забот, у него добавилась одна личная – затеял с ним местничество земский казначей Петр Головин. Хотелось Бельскому быть выше казначея, а это было уже чересчур: родовитость Головина и заурядное происхождение Бельского были всем известны. Бельский был бесспорным фаворитом и главным любимцем прежнего царя, главнейший и самый доверенный советник Грозного; он был сильный и суровый человек, хотя скупец и упрямец. При больном царе Иване занимал два поста: оружничего и главы Аптекарского приказа, что говорило об особом доверии к нему. Слабой стороной Бельского в борьбе за власть как раз и явились его незаурядные личные качества и положение при монархе. Это вызывало зависть и раздражение знати, которая особенно побаивалась приверженности Бельского к опричным порядкам. Пока поддержка старых соратников Бельского по опричнине и двору придавали ему значительную силу, в придворных сферах пока вынуждены были с ней считаться. Однако по причине того, что Бельский происходил из неродословной семьи, ему было трудно тягаться со знатным казначеем, на стороне которого стояли Мстиславский, Романов и все земские бояре. За Бельского выступали Годуновы, Трубецкие и худородные, но влиятельные Щелкаловы.
Исколесив спозорань половину Москвы (вынюхивал, что творилось на посадах), дьяк Андрей Щелкалов въехал на Годуновское подворье.
В палате сидели, дожидаясь его, Борис и Бельский.
- Другого случая не представится, - сразу же заявил Щелкалов. - Али земцы, а ли мы...  Делиться с ними властью пускай не надеяться.
В сенях заскрипели половицы.
Вошел, тяжело переваливаясь, князь Федор Трубецкой.
- Знамо, как мы, дворовые, за дело ратуем, - подлил князь масла в огонь.
- Борис Федорович, принимай с князем литовское посольство. Этих мы не пустили, - решительно распорядился Богдан.
- Видит Бог... Я против грызни, - вздохнул Борис. - Да, видать, Господу так угодно.
- На том и порешили. Борис с князем Федором Трубецким примут послов Литвы, ну, а если земцы полезут силой - быть кровопролитию.
Андрей Щелкалов и Бельский прямо с Годуновского подворья направились в думу: нынче там предстояла драка. Вчера главный казначей Петр Головин последними словами поносил Богдана:
- Сей сатана метит державой править заместо царя, – и, поворотясь к Мстиславскому, втравливал и того в драку: - Тебе, князь Иван Федорович, ежели Бельский и Борис придут к власти, не видать почета. Они тебя изведут и опозорят всенародно.
Иван Мстиславский на дело глядел выжидаючи.
- Годуниха - бесплодна, который раз брюхо носила, а рожать не может, - распалял Мстиславского Головин. - А у тебя, князь, вона, какая дочка – писаная! Вид истиной
царицы, такой по пригожести другой на Москве нет.

23

- Истинно так, - подтвердил Шереметев. - Да и воля царя Ивана та же была.
Мстиславский, наконец, заявил:
- Бельского из дворца выгнать, нам с ним не сидеть ни в думе, нигде.
Приехав в думу, Бельский и Щелкалов с осторожностью прошли в залу. Дьяк
Андрей Щелкалов глядел пристально на бояр, учуял: требовалась искорка, чтоб вздуть пожар. Не простили ему худородства - в этот день угадал он всю силу затаившейся 
вражды.
Казначей Петр Головин, понюхав из золотой табакерки самосаду, кинул в лицо Богдану:
- Тебе власть не давалась за нас дела решать!  Ты не вправе за опекунов свое самочинство чинить. Стал уже вотчины дарить!
- Ты думного указу не имеешь! - угрожающе выговорил Мстиславский. - Мы не давали тебе воли чинить без нашего ведома.
- Не распаляйся, князь, Богдану волю дал царь, - заметил великий дьяк Щелкалов. - Про то нам известно.
Андрей Годунов, брат Бориса, щипал, никак не мог ухватить свои едва выросшие татарские усы.
- Богдан на Русь ратует, - встал он на его защиту, но тут же умолк: думцы все теснее стали сдвигаться вокруг Бельского.
Богдан, было, крикнул зычно:
- Я напраслины не потерплю.
Но говорить ему не дали; Мстиславский сзади тряхнул его за воротник кафтана. Бельский дернулся и замолчал.
- Только посмейте к нему притронуться, не суйтесь  промеж нас! - стукнув кулаком, крикнул Головин. - Богдан слишком много захотел.
- Хватай его за кафтан! Покуда он не сел, - подтолкнул чей-то клич. - Бить его до смерти.
Кто-то дернул Бельского за кафтан так, что полетели враз медные пуговицы. Богдан взвизгнул и, вскочив на скамью, пихнул кого-то в бороду ногой.
- Сволочи! Прочь лапы, коли не жалко дурных голов.
“Убить!” Клич этот подхлестнул земцев.
Его опять ухватили за кафтан. С великим трудом, отбившись, с ободранным лицом и болтающимся рукавом, Бельский несся изо всех сил по дворцу. Ворвался в царские покои. Федор  и свет-Арина сидели на атласных подушечках, грызли орешки на меду. Тут теплилась благостная, заветная тишина.
Бельский весь колотился, в первый миг не мог молвить слова, клацал зубами.
- Едва не убили, государь! - выговорил, наконец, злобно, шипяще.
- Сядь Богдан, - ласково сказал Федор.
- Вели, государь, все ворота Кремля запереть. При твоем батюшке нос боялись казать. А ныне! По Кремлю, как по большой дороге, всякая нечисть серед дня шатается. Ворота запереть, на стены воссоздать стрельцов.
- Вот бы хорошо, Богдан, коли б никакой стражи-то вовсе не было.
Бельский закатил глаза, имея желание пришибить несчастного царька язвительным словом, но побоялся напряженно глядевшей на него Ирины.
- Ты об этом с Борисом речи вел? - спросила она строго.
- Ты же ведаешь царица-матушка, что мы с Борисом Федоровичем заодно. Нешто ты про это не знаешь.
- Я покуда не царица. - И наказала мужу: - Прикажи, Федя, запереть ворота и
стрельцов поставить. Народ баламутят бояре.

24

Федор махнул рукой, что мол, хотите, то и делайте.
Следом за Бельским вошел Борис, деловитый и замкнутый, темные глаза его
блестели умом. По лицу было трудно определить, какие чувства и мысли обуревали его. Борис даже им, близким, не открывался.
- Ты Богдану-то не давай прыти, - шепнула Борису сестра.
- Сей волк вместе со мной. 
И Бельский, узнав, что Федор не воспротивился его мерам, довольный, потер 
руки, проговорил:
- Узрим...
Свои обиды Бельский оставить не смог, он прибегнул к крайним мерам, и в отчаянии решил подавить назревавшую в земщине крамолу. Вызвал в Кремль стрелецкие сотни из состава двора, тайно обещал им великое жалование и привилегии, убеждал, не боятся бояр и слушаться только его приказов. Склонив последних на свою сторону, Бельский велел затворить Кремль и направился к царевичу Федору уговаривать последнего о сохранении двора и опричнины. Происходило все это в обедне время 2-го апреля.
В это время старый дворецкий Никита Романов, капая на парчовые штаны, хлебал щи. Он обедал в опрятной, с двумя резными оконцами с видом на лужайку, когда толпа с грязными сапогами вломилась в столовую. Впереди вооруженный пистолетом слуга Мстиславского, который сообщил:
- Князь велено тебе без промедления ехать в Кремль! Дела, сказал, вовсе худые...
- Не мели языком. Не твоего ума дело, - одернул Никита Романович.
Еда дальше старому Юрьеву не полезла в горло. Три раза истово перекрестился, натягивая на глаза ермолку. Жене бросил:
- Тяжелые, мать, времена. Как бы позору не быть.
- Кто мутит-то отец? - спросила старая княгиня.
- Борис с Богданом. Помалкивай…
Возле Фроловских ворот Юрьев увидел князя Мстиславского. Тот с багровыми пятнами на лице, разъяренный до того, что дергались на лице брови, стоял перед закрытыми воротами. Вооруженные слуги его теснились поблизости, ожидая приказа. Такого посрамления не терпел он даже при самом Иване: чтобы главу думы, первого боярина, как захудалого мужика, держали у запертых ворот Кремля.
- У них сговор. Тут, Никита Романович, не одна наша честь оплевана. Тут куды глубже. - Бельский опричнину укрепляет! - наговаривал Мстиславский.
- Отворяй ворота! - пригрозил он выглянувшему с башни стрелецкому начальнику. - Отворяй собака, коли, не хочешь отведать пытального подвала!
- У меня приказ, - кинул тот не шибко уверенно сверху.
- Отворяй, не то я из тебя душу выну! - вскипел и Юрьев, зло уставившись на него.
- Полегче, боярин. Ноне не запугаешь.
У раската стали копиться люди. Тут ворота заскрипели, приоткрылись, впустив Мстиславского и Юрьева, но сунувшихся, было, их вооруженных слуг оттеснили. Ворота опять затворились, лязгнули запоры. Юрьев и Мстиславский направились во дворец.
К Красной площади от Покрова и снизу от рва, от Неглинки, от Арбата перла чернь. У многих мужиков блестели в руках топоры, чернели кистени, дыбилось дубовое дреколье.
Толпа глухо рычала, ширилась, росла.
Под тяжкими ударами дубового бревна ходуном заходили Фроловские ворота. Из пищалей ударили по башне, по засевшим там стрельцам. Те ответили дружным
чечеточным разнобоем – пали под ноги человек восемь подбитых. Над толпою колыхался

25

тяжелый гул. Под топорами рушились лавки, одна зачадила, затем клокочущий сноп огня и дыма понесло за Москву-реку. Гул перекрыл чей-то истошный вопль.
- Давай сюды Бельского!
- На кол его!
- Изменники!
К черни пристали рязанцы - Ляпуновы, Кикины и другие городовые дети боярские.
- Бельский враг, он извел царя, хочет извести весь царский корень и боярские роды! - неслось из толпы.
Неслись угрозы взять Кремль приступом. Вооруженным низам удалось захватить пушки на Красной площади и повернуть их в сторону Фроловских ворот.
Царь Федор коленопреклонный в Красном углу, под образом Богородицы торопливо договорил молитву. Своей утиной походкой направился в палату - мирить исходящих в злобе вельмож. По дороге несчастный царь шептал про себя: - Господи, освяти их злые души, помоги им, Господи! - Он горько всхлипнул от душевного страдания.
Бояре угрюмо, настороженно поглядывали на скоморошескую фигуру царя.
- Протяните руки, бояре, помиритесь, - тихо выговорил Федор.
- Мы не супротив, - сказал Никита Романович.
- Чего нам делить? - глядя выше голов, бросил Борис.
Вошел изрядно перепуганный пристав, доложил:
- Лавки ломают, государь. Требуют к себе Бельского. Богдан, как загнанный зверь, метался по палате - рушилась его власть...
- Государь, мы помиримся, - зло сказал Мстиславский. - Токмо без Бельского. Во дворце ему дальше сидеть не можно.
Стало так тихо, что слышно было только тяжелое сапное дыхание старого Юрьева. Доплеснул гул с площади.
Борис повернулся к Андрею Щелкалову:
- Иди туды, и скажи, что государь Бельского отстранил. Возьми с собой Михайлу Безнина. Скажи, ежели на то согласен царь и бояре?.. - взглянул он почтительно на Федора.
- Чтоб сегодня же покинул дворец! - бросил гневно Мстиславский.
Федор, страдая, выговорил:
- Господь с вами. Как приговорите, так и будет.
...Бельский кусал губы - карта его была бита.
Мстиславский, Юрьев, Щелкалов и Безнин в тишине великой вышли из палаты и направились на Красную площадь.
- Как вы и требовали, Бельского царь прогнал! - громогласно объявил Щелкалов.
- Мы што поглядим, брешешь ты, ай нет! - крикнули ему из толпы.
- Мы, брат, на слово-то не шибко верим.
- Истинно так, - подтвердил Безнин! - Не обманываем.
Толпа замолчала, стала, угрюмо редеть.


* * *

31-го мая 1584-го года столица торжественно праздновала коронацию нового царя.
После службы в семейном Благовещенском соборе Федор и его свита отправились в Архангельский собор, оттуда в Успенский. Дорогу от дворца к соборам устилали
дорогие ткани. Вдоль пути следования процессии сплошной стеной стояли дворяне в

26

золотых платьях. Шапку Мономаха перед Федором нес Петр Головин, человек большой храбрости, он не побоялся бросить вызов Богдану Бельскому и добился отставки
могущественного временщика.
Короновали Федора по чину венчания византийских императоров. Коронация шла по давно установившему обычаю в Кремле. Митрополит Дионисий, как отец сыну, увещевал мудрое поучение: любить и почитать братию свою по плоти, бояр и вельмож
жаловать и быть христианином, милостивым царем, языка льстивого не принимать, блюсти обычай.
Набатный гул колоколов плыл над Москвою.  На паперти Успенского собора в ожидании царя стояли великие ряды, бояре именитые и славные многими большими делами.
Впереди всех - защитник Пскова Иван Петрович Шуйский. Он спокойно, но твердо глядел на приближающегося кроткого царя. При виде большого боярина лицо Федора сделалось еще ласковее и мягче, он так и просиял.
- Радый тебя видеть, князь, - выговорил кротко царь. - Хорошо ли ты доехал?
- Слава Богу, государь.
- Я про тебя вспоминал и за здравие твое молился.
Стояли, блюдя достоинство, иностранные послы. Умное лицо англичанина Горсея таило хитрую усмешку. Новый царь Федор в его глазах выглядел умалишенным, и он был сильно удивлен, когда тот проходил мимо, внимательно и долго поглядел ему в лицо. Как только царь ступил на порог собора, ударил гулко и звучно, заглушая разнобой мелких колоколов, Иван Великий.
Золотое и серебряное шествие риз и боярских кафтанов сливалось в одну сверкающую, яркую, трепещущую картину. Дионисий в черном, изукрашенном одеянии, медленно и величаво, блистая сединами, воззвал несчастного царя на тронное место.
Он, как отец сына, крестил его.
По щекам Федора вдруг полились слезы. О чем скорбела его душа? По всей видимости, он вспомнил что-то такое злое, что может навеки уязвило его...
Царица, сидевшая на своем месте, не спускавшая глаз с мужа, до смерти испугалась, она сильно боялась, чтобы свет-Феденька не упал. Хоры подняли славящее пение. Гулко, басовито остались голоса в куполах. Многим показалось, что в дверях иконостаса показалась знакомая фигура Ивана Шуйского. Все двери и углы кропили святой водою. Митрополит все так же неторопливо и величаво сел на свое место, продолжая говорить поучительно.
Иван Петрович Шуйский приглядывался к лицам ближних бояр; предчувствие какой-то большой беды продолжало угнетать его сердце. “Опекунский совет регентов неминуемо разругается - тут нужна сильная рука, чтоб примирить враждующих, - думал он. - Но, при сильной руке и сам совет – пустая затея. Чем же все кончится?”.
Князь оглянулся: позади стоял голова Боярской думы Иван Федорович Мстиславский. Старый князь был мрачен. Светлые слова поучения и величавое пение, видать, не доходили до него. Всего можно было теперь ждать. Старик Юрьев чихал и горбился. Все ниже никла его седая голова. Изредка он сотворял знамения, шевелил губами:
- Помилуй, Боже святый...
Годунов косил глаза на старика, и тонкая усмешка трогала его плотно поджатые, злые губы. В нынешнюю зиму старик много хворал. Он, помолясь, скоро сам протянет ноги. Самым же опасным Борис считал князя Ивана Петровича Шуйского, Он оборонил Русь от Батория, удержал в тяжелых сражениях Псков - имя его памятно повсюду. С лица
Шуйского Борис перевел глаза на родовитого Годиминовича – князя Мстиславского. Этот

27

страшен лишь своей опорою на Варшаву. Годиминовичи испокон века искали ее в католических державах. Борис знал от верных людей, что три дня назад был сбор на дому
у Мстиславского и что там оговаривали бояре, как свести его дочку с царем. “Шуйские заквашивают. Доберусь с Божьей помощью и до вас!”
Дионисий кончил и поднес царю свой крест. Тот умильно и трепетно припал к
нему. Хоры запели величальную. Митрополит подал на голову царя блестящую
Мономахову шапку. Федор залюбовался игрой каменьев на скипетре - не мог отвести глаз
от сего волшебного огня.
В конце коронации Федор огласил решение о возведении Бориса Годунова, своего шурина, в чин конюшнего. Некогда царь Иван Четвертый упразднил этот чин, казнив последнего конюшнего. Этот чин должны были занимать знатнейшие фамилии; чего не хватало у Годуновых. Занимавший чин конюшнего реально становился во главе правительства.
Долгая церемония утомила Федора, не дождавшись окончания коронации, он передал шапку Мономаха боярину князю Мстиславскому, а тяжелое золотое яблоко (“державу”) Борису Годунову. Все это потрясло присутствующих.


* * *

Федор Иванович не походил на отца. Последний государь из династии Калиты отличался болезненностью, слабым телосложением; походка была у него не твердая; на лице, поражавшем своей бледностью, постоянно бродила улыбка. Он был прост и слабоумен, мало способен к делам политическим, до крайности суеверен. Его тяготили дела, и он искал спасение своей души в религии, каждый день подолгу молился, нередко сам трезвонил на колокольне, раз в неделю отправлялся на богомолье в ближайшие монастыри. Он упивался зрелищем кулачного и в особенности медвежьего боя; на его глазах вооруженный охотник отбивался, как мог от медведя в кругу, обнесенный стеной; откуда некуда было бежать. Потехи редко обходились без крови.
Шли дни, недели, месяцы царствования Федора. Сам Федор не пользовался популярностью, его не боялись и не уважали. Бояре долго не могли поверить, что царя Ивана нет больше в живых, когда же они поняли, что это не во сне, а действительно случилось, через малое время многие из первых благородных вельмож, помазав благоухающим миром свои седины, с гордостью оделись великолепно и, как молодые начали поступать по своей воле; как орлы, они с этим обновлением и временной переменной вновь переживали свою юность и, пренебрегая оставшимся после царя сыном Федором, считали, как будто и нет его.
Наибольшую силу в думе стал набирать круг лиц продолжавших осуществлять управление земщиной, во главе них стоял царский дядя Никита Романов. Однако они не могли полностью ликвидировать распри опекунского совета. Правители очень часто препирались в присутствии царя, без всякого уважения к нему, и, особенно разногласия вспыхнули, когда Никиту Романовича хватил удар и приковал к постели.
В апреле 1686-го года боярин Никита Романович умер, и теперь власть почти полностью перешла к брату царицы Борису Годунову, хотя и прежде при жизни Никиты Романовича, особенно пользуясь болезнью последнего, Борис не упускал случаев все более усиливать свое влияние на царя посредством сестры. Ирина была способна иметь влияние на мужа, что ей позволяло проводить в жизнь требования брата. Однако утверждение на место правителя не могло обойтись для Годунова без борьбы с людьми,
которые считали за собою больше прав на занятие этого места. Была вражда между

28

боярами. Разделились они на две стороны: на одной продолжал укрепляться Борис Годунов с дядьями и братьями, с некоторыми другими приставшими к ним боярами,
дьяками, духовными и многими служилыми людьми. На другой стороне – князь Иван Федорович Мстиславский, а с ним Шуйские, Воротынские, Головины, Колычевы и иные служилые люди, и чернь московская. Партия Мстиславского и Шуйского старалась усилить свои позиции. Объектом их острого политического соперничества стало центральное финансовое ведомство – Казенный приказ, находившийся в ведении Головина.
Обычно царской казной ведали лица контролировавшие друг друга. Теперь,
опираясь на поддержку бояр Мстиславского и Шуйского, казначей Петр Головин добился
того, что вторым казначеем был назначен его родственник Владимир Головин. Более века
Головины из поколения в поколение служили главными финансистами при московских государях, никогда они так не распоряжались казной, так бесконтрольно, как при Федоре. Казенный приказ оказался вотчиной сторонников Мстиславского и Шуйского.
Благодаря своим личным качествам Петр Головин стал одним из подлинных вождей Боярской думы; к тому же располагая поддержкой Мстиславского и Шуйского, главный казначей открыто добивался изгнания бывших опричников из правительства. С Борисом Годуновым он обращался дерзко и неуважительно. Семья Головиных обладала большими местническими правами перед Годуновыми. Выиграв местнический спор с Бельским, главный казначей ждал случая, чтобы посчитаться с его свояком.
Борис решил нанести упреждающий удар; по его настоянию дума постановила провести ревизию казны; в ходе работы комиссия обнаружила большие хищения.
Князь Иван Туренин вошел к правителю. У него сидел великий дьяк Андрей Щелкалов.
- Верный человек донес, Борис Федорович: тебя хотят убить на пиру у князя Мстиславского.
Борис цепко ухватил Туренина за рукав.
- Давно жду. Кто?
- Шуйские, Головины, Романовы.
После ухода Туренина Борис долго не мог отойти от страха:
- Казну проверили?
Щелкалов ответил:
- Великая недостача. Покрали Головины.
- Ага! - Глаза Бориса сверкнули: - на плаху боярина Петра.
Щелкалов вынул из своего кожаного короба заготовленную бумагу, прочитал: 
“Приговорили бояра Петра Головина за государеву краденую казну Казанского дворца казнить смертию, тут же и вся ему сказка сказана, какова ему, Петру, чтена”.
- Посольскому приказу надобно заявить за кордоном, что Головины покрали казну, - приказал Годунов.
- Царя известим?
- Хворый он. Головина напугать смертно, но не казнить. Завтра же его в мужицкую телегу и вывезти из Москвы.
Над Кремлем накрапывал мягкий шепотливый дождик, за Москвою-рекою нежной цветной дугою встала радуга.
Главного казначея Петра Головина стрельцы с саблями возвели на Лобное место и передали в руки палача, который сорвал с жертвы одежду и занес топор над головой, но казнь была приостановлена и отменена в самый последний момент. Головину объявили помилование и сослали в Казанский край. Стеречь опального поручили Ивану Воейкову,
бывшему опричнику и любимцу Годунова, который и умертвил Петра в тюрьме.

29

Второго казначея Головина изгнали со службы, лишили чинов и имущества и отправили в ссылку. Брат Петра Михаил Головин, услышав об опале родичей, ушел из
своей Медынской отчины в Литву к Баторию.
Главою Казенного приказа стал бывший опричник Черемисов.
Суд над Головиным ослабил боярскую партию.


* * *

Мстиславский - глава земщины во времена Ивана Четвертого неоднократно привлекался к публичным покаяниям. Мстиславский признавал себя виновным в том, что татары сожгли дотла русскую столицу, а царские полки понесли поражение в войне с Баторием, и он не смог этому помешать, организовать оборону столицы и воодушевить к победе вверенные ему войска. Но это было при Иване Четвертом, тогда страх был всему.
Теперь, при Федоре, Мстиславский был внутренне раскрепощен, держался свободно,
иногда совершал легкомысленные поступки, стал более сговорчивым, податливым. Поначалу и Годунову удалось, было, привлечь его на свою сторону, так что тот Бориса называл себе сыном, но потом Шуйские, Воротынские, Голицыны, другие бояре, служилые люди стали уговаривать Мстиславского соединиться с ними. Ими готовился заговор против Бориса. Мстиславский долго отказывался от этого мероприятия и, наконец, согласился: положили убить Годунова на пиру в доме Мстиславского.
На этот раз борьба велась с Годуновым во имя первенствующего боярина, князя Мстиславского, и Годунов, соеденясь с дьяками осилил противников, помог выдержать Годунову столкновение с Мстиславским главный дьяк думы Андрей Щелкалов.
Щелкалов - человек исключительно умный и пронырливый, обладал удивительной работоспособностью, не знал покоя ни днем, ни ночью, работал как мул.
Выходцы из посадской среды: дед Андрея торговал скотом, и его называли конским барышником, отец - начал карьеру, как поп, а закончил в должности дьяка.
После двадцатилетней службы в приказах Андрей Щелкалов стал одним из ведущих деятелей земщины. Даже Борис Годунов заискивал перед руководителем земщины, он называл его безродным отцом.
Борис не спал в эту ночь. После того как раскрылся заговор больших бояр - заманить его в дом к князю Мстиславскому и там убить, и после того, как ему донесли о бегстве в Литву брата главного казначея, которому он по доброте даровал жизнь, после вскрывшегося умысла бояр о разведении сестры - царицы Ирины, у Бориса уже не было больше сомнений, что следовало одного за другим убирать сие великие роды и тянуть, сколько было сил к себе чернь.
Легкой поступью он ходил по опочивальне. Едва удержавшись около трона в мае, когда родовитые и посадский народ, натуживая глотки, кричали, чтоб погнали вместе с Богданом Бельским и его, Годунова, Борис видел, что и нынче он сидит не крепче. Требовалось искоренять великие роды, крушить гнезда Шуйских, Головиных, Романовых, Воротынских, Мстиславского, а наперед всех Ивана Петровича Шуйского. Сей муж был страшно опасен боярину! Великим почетом и славой окуталось имя воеводы после обороны Пскова.
“Ну что ж, князь Иван, Бог зачтет труды твои, а у меня с тобой счеты свои!” - в глубине души боялся Борис Шуйских.
На дороге стоял так же большой старик Никита Романович. Но Юрьева Борис не боялся - этот одну ногу занес в могилу.
“А задержится на этом свете, так подсобим. Его ангелы давно заждались - зажился.

30

Не век же мне быть у него в долгу за конюшего”.
В окнах играли сполохи, снаружи тянуло смрадом пожарища.
Вошел человек с подтверждением черного слуха о замысле убить его, Бориса, в доме Мстиславского на пиру, Федора же после развода женить на дочери князя.
Человек покорно выжидая, ждал распоряжений.
Борис едва пошевелил губами:
- Иди!
Что Мстиславский не сам решился на такой заговор, у Годунова сомнений не возникало: его науськивали Шуйские, Голицыны, Романовы. “С тебя первого, помолясь, и начну князь”, - подумал он о Мстиславском, выходя из опочивальни и направляясь в царские покои. Там государя не оказалось; воротясь с вечерни, он сидел во дворце, зря потеху кулачников – двух молодцев в длинных порванных рубахах, зная любовь царя к такому зрелищу, те старались вовсю, молотили друг друга, сколько хватало силы. Шуты теснились позади царского кресла.
Увидев Ивана Петровича, которого царь позвал смотреть бой, Борис опустил черные брови, под ними холодом блеснули его глаза. Перед ним стоял смертный враг. Но
злобы боярин ничем не выдал, даже с ласковостью кивнул ему головой.
Кулачников сменили медведи, и царь обрадовался подобно ребенку.
Никита Романович кряхтел и гнулся к земле – ждал худого, думал: “Нечто с медведями счас заниматься?” - старый боярин косился на расслабленное детской улыбкой лицо царя.
- Дожили, Господи... А что еще ждет?..
После коронации много было роздано великим боярам вотчин. Не мог пожаловаться и старый Юрьев. На днях сыну Ивану, младшему, дали семь тысяч четвертей пашни в богатых вотчинах, во владение Романовых отошел город Скопин, много получено иных щедрот. Все одно не радовало: чуял скорый конец.
Царь держал под рукой, любя пуще отца родного, славного защитника Отечества князя Ивана Петровича, великим своим жалованьем отдал ему в кормление Псков, с Псковскими пригородами.
Со двора царь едва дошмыгал до покоев - умаялся, присел на покрытую ковром скамью. Отдышался. Царица Ирина поднесла ему квасу,  Федор испил немного из золотого кувшинчика.
- Ох, мочи нету.
- Расстегнись, государь. Расслабься. Все то хорошо покуда.
- В Троицу скоро надо ехать.
- Как велишь, батюшка. Только покуда рано. Ты повенчан недавно, - отсоветовала Ирина, предугадав, что без царя, пускай и слабоумного, возникала угроза брату Борису – тот мог пасть в схватках с большими боярами. В воздухе попахивало большою дракою.
- Помолиться-то охота. К гробу святого преподобного Сергия припасть. Благостно там! Помоги мне, Господи! - царь перекрестился дрожащей рукой.
- Потерпи, государь.
Ирина, придвинувшись к окошку, внимательно огляделась. Из-за занавески оговаривала бояр, что никто из них не снимает шапку, ходят, выпятив животы, не признавая ее царицей. 
- Вчера на Воздвижение, - говорил она, - подвыпивший рязанский дворянин лез грудью на Воротынского, не оттесни - мог бы убить.
Так и было. Русь лихорадила родовая междоусобица. Из-за нее могли случиться страшные дела, государство нуждалось в сильной, державной руке. Разваливались,
подъеденные боярским тщеславием, приказы. Неделю назад земцы едва не пошли на

31

дворовых кровавой войной, требуя сбора дворянских ополченских сил. Борис и Андрей Щелкалов для военной нужды близ Москвы обошлись помощью лишь дворовых воевод. В
ответ - пожар на подворье Черемисова. Горело жутко, огонь пожрал и скот, челядь осталась едва жива. Заступивший на место главного казначея Черемисов выскочил из огня в одном исподнем.
- Сабуров с Шереметевым нынче перед тобой шапок не сняли, - продолжала свет-Арина.
- Гордецы зловредные, спесивые! - зло молвила она.
Федор сказал коротко:
- Ты не серчай на них. Господь сам рассудит.
- Да как не серчать-то? Ты - царь, самим Господом ниспосланный. Те же Головины, да Шуйские не токмо перед тобой, а и передо мною должны шапки ломать.
- Шуйские тяте и душой и животом служили, да и мне тож. Ты, Аринушка, на Шуйских зря говоришь. Зря!
- Как же зря? Брата Бориса извести хочут, проклятые. Тебе, государь, неведомо, так я скажу: - они уговорились заманить брата к князю Ивану Федоровичу и там его убить.
Вот что они замыслили!
- Ох, ох!.. Федор хотел было перекрестить грудь, да руку повело набок, и он припал к подушке.
В окне зловеще металось, ширилось зарево. Москва охватилась огнем уже в разных концах. Царь не мог удержать слез, они все обильнее лились из глаз на грудь. О чем он скорбил в сию горькую минуту? Известно то было одному лишь Богу.
Борис, узнав, что его хотят извести, получил удобный повод затеять грандиозный процесс, но он не стал поднимать шума, и постарался убедить престарелого регента добровольно уйти на покой. Иван Федорович Мстиславский уехал на Белоозеро в Кириллов монастырь.
Кони несли карету с опальным князем Иваном Мстиславским, дорога все дальше увозила его от Москвы на север - на Белоозеро. Дела свои  Иван Федорович сдал своему сыну - на том приговорил Борис с ближними.
Дождило другую неделю. По целым дням не виделось просвета, застланный хвойными лесами, туманился горизонт. Лежала, самим Богом оставлена земля. Иван Федорович почти всю дорогу думал, выходил из кареты лишь по нужде, другой день не принимал пищи, пил только грушевый отвар. На одном ночлеге в яме, едва не наложил на себя руки, уже начал приспосабливать петлю, да вдруг вспыхнули горделивые чувства: это-то, первому боярину, болтаться в куриной избе, набитой клопами и тараканами! Отшатнулся от петли князь, побежал от ужаса, не помнил, как влез в коляску, велел кучеру гнать дальше.
К вечеру, когда садилось солнце, показались крыши Кириллова монастыря, за низкорослым сосняком синело Белоозеро. Тут стояла заповедная глушь.
- Конец, - проговорил Мстиславский и заплакал.
Но игумен, встретивший его, знал истинную цену таких слез: вчера еще могущественный сей господин плакал и терзался от бессилия.
Молчаливый, угрюмого вида монах, ввел князя в нору с узким окошечком, вровень с землей. Следом вошел другой, белый как лунь, чистенький старичок, как бы осветивший своими сединами убогую келью.
 - Надо стричься, - сказал он ласково, как брату.
Иван Федорович с покорностью опустился на лавку.
- Теперь ты ближе к Богу, старец Иов, - молвил этот старый монах, когда было
покончено с обрядом.

32

Мстиславский не обманывался в том, что с ним было покончено, видно, навсегда. Из этой монастырской глуши, постриженный, он уже не мог воротиться в мир.
- Так проходит мирская суета и слава, - сказал тот монах, который ввел его в келью.
Добровольный уход Мстиславского избавил от опалы членов его семьи. Сын регента унаследовал от отца удельное княжество и пост главы Боярской думы.


* * *

Политическое соперничество в думе задело многие и государственные учреждения, относительно безболезненно оно коснулось только Посольский приказ. Временно в нем служащие бездействовали, так как в связи со смертью царя Ивана Четвертого все послы были задержаны в порубежных областях. В приказе перерабатывались отдельные документы, рассматривались давно залежавшие дела, а в перерывах обсуждались городские новости, жизнь нового правителя.
Симбирцев категорично отказывался быть вместе с Ситским в приставах к иностранцам. Отправил царю Федору челобитную. Ждал ответ, надеялся на положительное решение, не мог успокоиться.
- Ведь мой отец был думный дьяк, а Ситского всего - дьяк, - жаловался он
сослуживцам, - как нам можно быть равными, вместе быть в приставах к иностранцам.
В отличие от Симбирцева Ситский имел спокойный, рассудительный характер -  замкнутый, уважаемый сослуживцами, он недоумевал, чего от него добивается Симбирцев. Помимо местнической тяжбы с Симбирцевым, Ситского тревожили и домашние неустройства. Имел он четыре сына: самому младшему два года, а три старших в возрасте, уже можно им невест подыскивать, а никак он не может пристроить их ни к какому-либо делу. Отца они сторонятся, все она мать, ее слова:
- Успеют, еще наработаются!
А от детей, не занятых делом, можно ожидать всего. Вчера они допоздна шатались по Москве, не дождался, лег отдыхать, сегодня хотелось задать взбучки, только начал ругать так снова мать со своими советами:
- Успокойся милый, то наши дети, спомни, какими мы были молодые!
С подпорченным настроением он и прибыл на службу. Достал со стола тома дел, листал, хотелось составить справку, работа не получалась.
  - Дети, дети... - он часто про себя вздыхал.
К полудню в приказ прибыл из Кремля человек. Ситский был приглашен во двор к брату царицы Борису.
Годунов не затруднил Ситского в ожидании, принял сразу, разговаривал с ним наедине.
- Нами, - говорил Годунов, - рассмотрена челобитная дъяка Симбирцева, в которой последний утверждает, что вам вместе нельзя быть на посольских приемах. Однако в связи с тем, что вы оба из дворянских родов, вам можно вместе исполнять обязанности и быть там, где укажет великий государь.
Ситский замялся, хотел что-то сказать, заверить в своей готовности служить любому делу, но почувствовал появление в горле комка слюны и не  посмел прерывать Годунова, а тот продолжал:
- Имеется поручение очень важное, касается царской семьи. Готовьтесь
выехать в Вену. - И Годунов стал объяснять Ситскому, для чего ехать за границу, и какие решать вопросы.
Печатник Андрей Щелкалов внимательно следил за жизнью царского двора, ему 

33

очень симпатизировал царский шурин, которого он считал неимоверно удачливым. Щелкалов видел, как Борис ловко наставлял мужа сестры Ирины, царя Федора, а иногда
решение государственных вопросов проводил в жизнь без учета даже мнения царя, вел государственные дела трезво, во всем казалось, видел главное, тем не менее, его правление зачастую вызывало недовольство бояр. Щелкалов больше всего усмотрел в Годунове, что последний мог многим пожертвовать ради собственного утверждения возле царского трона.
Посольский приказ находился в ведении Щелкалова и его работой Годунов редко интересовался, однако в последнее время его интересы столкнулись с посольскими делами. По требованию Годунова в списки послов, убывающих в Вену, был включен ничем не выделяющий из общей среды служащих приказа – Ситский. Кроме того, Годунов  поручил Щелкалову лично довести до Симбирцева решение по челобитной на Ситского.
- Объяви, что государь рассмотрел челобитную и сообщает, что род Симбирцева и род Ситского по знатности давно ушли в прошлое, и быть им обоим там, где им будет велено государем.
Щелкалов пригласил к себе Симбирцева и сообщил ему решение царя.
Дальше Щелкалов добавил от себя:
- При прежних государях, в случаях не подтверждения челобитной, жалобщиков,
как правило, наказывали. Сейчас, при царствовании Федора Ивановича, отношения к служивым людям изменилось. Считайте, Николай Николаевич, вам повезло. Что касается решения, то оно государево и вам придется с ним согласиться.
Вскоре Прокофий Петрович Ситский убыл с посольством в Вену, а Николай Николаевич Симбирцев, в свободное время от службы, погрузился в семейные дела, занялся воспитанием своей дочери Оленьки, а свою обиду на Ситского затаил до лучших времен.


* * *

Царь Федор обладал слабым здоровьем, был мал ростом, довольно худощав, с тихим, даже подобострастным голосом, с простодушным лицом, ум имел скудный, сидя на престоле во время посольского приема, он не переставал улыбаться, любуясь то своим скипетром, то державой. Был он вещий простачок, который бессознательным таинственно озаренным чутьем хотел понимать вещи, каких никогда не мог понять самый умник, ему грустно слышать о дворцовых раздорах, и он находит удовольствие только в духовных предметах, часто бегал по церквам трезвонить в колокола и слушать обедню. Он больше был похож на пономаря, чем на царя.
Федор смертельно заболел и едва не умер в первый год своего царствования, что сильно напугало Бориса, кончина Федора привела бы к быстрому крушению его карьеры. Борис не рассчитывал на то, что Ирина сохранит трон после смерти мужа и тайно предложил Вене обсудить вопрос о заключении брака между нею и австрийским принцем, и с последующим возведением принца на московский трон. Вели переговоры посол Лука Новосельцев и дьяк Посольского приказа Прокофий Петрович Ситский.
Новосельцеву было велено заявить, что московский царь едва жив, и до их возвращения может кончиться.
Доверенное лицо императора, политик умный и тонкий, угостил Луку лучшими винами и царским обедом, говорил о вольных для Руси, если она сблизится с
Габсбургами.

34

Лука Новосельцев помнил наизусть слова Годунова: “Коли Господу будет угодно прибрать государя нашего, по коем мы, от мала и до велика, станем плакать, то Господу,
видать, також угодно, чтоб цесарев брат стал великим князем и нашим царем”.
Новосельцев помнил всю трудность задуманного: посадить католика на православный престол. Тогда же он высказал Борису свои опасения.
- Такое дело, Борис Федорович, не обернулось бы иной стороной.
- Говори так, как велено, тут дело не твоего ума, - резко ответил Борис.
После того разговора и был к Новосельцеву приставлен Ситский.
Доверенный императора, высказывая учтивость и ласковость, заговаривал о трудности сего дела:
- Наш пресветлый и великий государь желает вашему пресветлому великому государю здоровья и благодеяния. Однако если Бог не поможет и ваш царь умрет, Габсбурги были бы рады породниться с русским двором.
Новосельцев, учтиво кланяясь, сообщил кесареву доверенному, какие подарки привезло посольство: триста шкурок норки, три соболевых шубы, несчетно белки, лисы, куницы, выдры. У австрийца враз пересохло в горле: он знал о красоте русских мехов.
Австриец сказал:
- Швабы договорятся с поляками, и потому в вашей выгоде искать союза с Габсбургами. Ваши правители должны думать об опасности от этих королей. А его императорское величество - ваш верный союзник.
- Король Стефан нам давно угрожает. Но Москва ищет с Габсбургами братства не от страха перед Стефаном - мы его били под Псковом и вновь побьем, ежели полезет, а из доброго сердца, чтобы породниться.
- А если царь Федор будет жить долго?
- Не надеемся его застать живым, когда мы уезжали, государь был очень плох. Царица Ирина и правитель Борис Федорович хотят, чтобы брат императора стал великим князем и царем Руси. Все говорено в тайне. Ежели узнают в Варшаве, худо выйдет и вам, и нам.
Кесарев доверенный вновь наклонил голову – в знак того, что он все понимает как надо. То, с чем явился посол московий, было по сердцу австрийскому дворцу. Для посольства был дан большой обед.
Хотя переговоры велись в строжайшей тайне, но поляки проведали, и затеянное сватовство завершилось неслыханным скандалом. Царь Федор выздоровел, а переговоры получили огласку – польский посол заявил думе решительный протест по поводу венских переговоров.
Царь был оскорблен до глубины души, отношения между ними омрачились, и не один раз царь упрекал об этом поступке шурина, а бояре всячески использовали промахи Бориса, чтобы добиться реванша, и его положение с каждым днем казалось безнадежным. Борис чувствовал это и не сидел, сложа руки, вносил баснописные пожертвования соборам: Троице-Сергиев монастырь получил от него фантастическую сумму – тысячу рублей. Вклад денег в монастырь служил верным способом обеспечить будущее семьи. Обычно опала вела за собой конфискацию имущества, но это не распространялось на имущество и деньги, вложенные в монастырь. Борис понимал, что опала может наступить только после смерти Федора, в случае отсутствия у Ирины детей. Поэтому он заботился о рождении наследника. Помогал ему в этом английский посол Джером Горсей.
Горсей по просьбе Годунова обратился к королеве Елизавете подыскать в Англии искусного врача и повивальную бабку для царицы Ирины. Еще 15-го августа 1585-го года Борис прислал к Горсею своего конюшего с запиской, в которой настоятельно просил,
чтобы доктор прибыл “запасшись всем нужным”. Через Горсея Борис обратился к лучшим

35

английским медикам за рекомендациями относительно царицы Ирины.
Во время своего замужества царица часто бывала беременна, но каждый раз
неудачно разрешалась от беременности. Горсей консультировался с лучшими врачами в Оксфорде, Кембридже и Лондоне. Королеве Елизавете агент Годунова объявил, что царица Ирина пять месяцев, как беременна, и просил поспешить с исполнением его просьбы.
В конце марта 1586-го года Горсей получил от Елизаветы письма к царю Федору, что с началом навигации отбыли в Россию королевский медик Роберт Якоби и повивальная бабка.
Годуновы надеялись, что рождение сына у царицы Ирины упрочит положение династии, а, следовательно, их собственные позиции при дворе. Но их обращение к иноверцам и еретикам вызвало раздражение истинно православных людей. Из благочестивых побуждений бояре и попы возражали против того, чтобы еретическая “дохторище” помогала рождению царицы ребенка.
Опасаясь, как бы переговоры с Лондоном не навредили доброму имени Ирины, правитель был вынужден дезавуировать своего эмиссара и публично заявил, что считает английские предложения по поводу повивальной бабки бесчестием для сестры.
В Москву был допущен только один доктор, повивальную бабку задержали в Вологде, всякие упоминания о ней были тщательно удалены из королевской грамоты при переводе на русский язык.
Борис не настаивал о доставке бабки в Москву, он знал, что обращение к иноверцам в России приводило в неистовство его противников, и он вынужден был смириться с таким поворотом дел, повивальная бабка жила год в Вологде, да так ни с чем
и уехала на родину.


* * *

Прокофий Петрович Ситский не находил себе места, его беспокоило будущее. Чудом он уцелел, когда в Кремле разразился скандал по поводу венского сватовства. Все шишки достались организатору сватовства – Годунову. Однако своего наказания ожидал и Ситский. Со дня на день ждал опалы, он чаще стал задерживаться у зеркала, больше появлялось на голове белых волос.
Прокофий Петрович уходил на службу со словами:
- Суждено, вечером вернусь.
Ежедневно ждал, что вызовут в Кремль на допрос и больше домой он не вернется, но шли дни, шли недели, он оставался нетронутым. Новые слухи о скандале царя Федора с шурином разносились по Москве. Теперь москвичи набрасывались в разговорах на Годунова за его сношения с Лондоном. Народ друг друга убеждал в том, чего, вероятно, и у самого Годунов не было на уме. К тому же убедительно доказывали, что Борис себе и своей семье просил убежище в Лондоне, ходатаем от него перед королевой был английский посол Горсей, что посол уже последнюю убедил, что якобы Борис уже свои сокровища сосредоточил в Соловецком монастыре, чтобы их при первом удобном случае можно было легко вывезти в Англию. Просил Борис якобы убежище у английской королевы, по причине того, что Федор не смог простить ему венское сватовство.
Как только где-нибудь заходили разговоры о венском сватовстве, Прокофия Петровича бросало в дрожь. Наступал новый страх и не только о себе, а за всю семью. От таких разговоров он становился невнимательным, искал одиночества.
Борис Годунов уже в первые годы царствования Федора Ивановича познал

36

могущество и бессилие, ему не удавалось сохранять в тайне даже малейшие раздоры во дворе, все они оборачивались зловещими слухами и действовали все крайне неприятно на него.
Был слух о ссоре царя с шурином, в которой царь велел наказать шурина палками, но Борис выхватил нож и нанес царю две раны, от чего тот опасно заболел. Суть ссоры сводилась к тому, что когда царь Федор уезжал из Москвы на богомолье в монастырь, царица якобы забеременела от какого-то другого мужчины, за что Федор хотел ее постричь в монахини, но Борис стал на защиту сестры. Другие говорили больше, что якобы московская княгиня уже родила от кого-то другого, но Борис, будучи недовольным, тайком взял новорожденного и умертвил. Третьи утверждали, будто великая княгиня хотела отравить мужа за ревность.
Ясно, это были только клеветнические слухи, но они сильно подрывали престиж Бориса, и прежде он не обладал большой популярностью, а теперь и вовсе становился мишенью всевозможных нападок. Бояре всячески использовали промахи Бориса и слухи, связанные с ним, чтобы добиться реванша. Особенно искусно действовали Шуйские. Годунов со своими советниками держал на них большой гнев. Те со своей стороны ему противились и ни в чем не поддавались. Гости, московские и черные люди все стояли за Шуйских.
Шуйские олицетворяли могущество русской аристократии, они были сильны своими связями в дворянской среде, их традиционно поддерживало столичное население, и в особенности богатое московское купечество. Во главе всех Шуйских стоял Иван Петрович, пользовавшийся популярностью. Помимо него в Боярской думе сидели Андрей, Василий и Дмитрий Ивановичи Шуйские, а также боярин Василий Федорович Скопин-Шуйский.
5-го мая 1586-го года Андрей Иванович Шуйский отказался ехать в Калугу, воеводою передового полка и сказался болен. Он посчитал это назначение для себя смертным, ведь в октябре 1585-го года он был в таком же походе воеводою большого
полка. По этой причине от Шуйских и исходили разнотолки, в том числе и что они терпят от Годунова притеснения, что последний хочет свести царя и их.
Внезапно в Москве вспыхнуло в защиту Шуйских возмущение, собралась толпа, которая все пухла и пухла, грозно чернела, таращилась дрекольем. К середине ночи начали подваливать из дальних посадов. В двух местах, за Рогожской и Доргомиловской, занялись пожары. На толпу понесло горький смрад. Над Кремлем высыпали звезды, засветился ущербный полуночный месяц. Сбили запоры на Покровских воротах. В них угрюмой, темной рекою повалил народ. Проворно, живо полезли на колокольни. Пятидесятники стаскивали с постелей кремлевских стрельцов:
- Спите, дармоеды!
- Сжечь Борисов дом! - неслось с площади.
Затрезвонил колокол, как на сполох, словно загудела медь.
Громыхая сапогами по каменным ступеням, с крыльца приказа скатился стрелецкий голова.
- Стоять наизготове! - крикнул команду.
Мужики из торговых рядов деловито и упорно крушили оглоблями расписные коляски около царского дворца.
Где-то пронзительно, словно ее резали, визжала баба. Показавшись, было,  стрельцы с выставленными пиками стали теснить народ к Покровским воротам.
- Топи выкормышей на Неглинке! - кричал рослый бородатый торговый мужик.
Какой-то человек сунулся на Красное крыльцо, но детина с бердышом швырнул его
озимь, тот покатился, считая ступени, и это подлило масла в огонь.

37

Ударили камни по окнам Грановитой платы. Из крайнего окна высунулся князь Туренин, но ему не дали говорить, полетели головешки.
- Давай Бориса! Всю ихнюю свару камнями побьем!
Медленно светало. Теперь уже народа было так густо, что попятились стрельцы.
Тем временем царь Федор встал с постели, в окна опочивальни увидел колышущееся море народа. Не разумом, а душой постиг он то, что происходило на воле, сунулся на колени перед иконами.
- Господи помоги им, всем помраченным, помоги, и не суди их, и дай им разум. Прости их, стадо непослушное, заблудшее, сиротенное, прости и ниспошли благодать свою…
Вошел с тяжелым золотым крестом духовник Данила, остановился за спиною царя. Федор почуял, его тихое, призывающее движение и испуганно оглянулся. Духовник протянул к царским губам крест. Вспыхнув от благостного умиления, царь припал к нему.
В опочивальню спешно вошла царица.
- Смутьяне, государь, напраслина против брата, а ты же знаешь, свет мой Феденька, что никто о тебе больше так не печется, как он.
Федор загадочно взглянул ей в глаза.
- Где большие бояре? - спросил он после молчания.
- В Гранавитой. Ждут тебя.
У входа в Грановитую толпились испуганные большие бояре. Князь Иван Петрович Шуйский, собравшийся, как для похода, стоял около окна. Подслеповатый Василий Иванович хитро щурился, держался неприметно, в углу.
Князь Андрей Шуйский кинул Борису:
- Тебя клянет народ. Ты повинен, извел Никиту Романовича! Тебе не по чину с нами сидеть. - Родовитая гордость, все подхлестывала Андрея Шуйского.
Митрополит с глубоко запавшими глазами глядел, взвешивал силы. Единственно верным, что казалось ему - свести к миру враждующую сторону.
С улицы стукнули булыжиной по раме крайнего окна.
Дионисий двинулся навстречу царю:
- Государь, зло, худо, чернь сумятится.
- Народ порешил учинить расправу над Годуновым! - крикнул, забыв, перед кем стоял, Андрей Шуйский.
- Не реки, так, князь! - взмахнул обеими руками царь. Он едва держался на ногах, и ему подвинули скамью.
- Что же делать, святой отец? – поднял он страдающие глаза на митрополита.
Взгляд Дионисия сделался еще пронзительнее - глядел, как с иконы.
- Государь, пускай бояре помеж собой замирятся, - проговорил он в глубокой тишине. - Боярин Борис Федорович озлил народ, и, ежели теперь не замириться ему с князьями Шуйскими, то быть большой беде и крови!
- Помиритесь! Помиритесь! - воскликнул Федор. - Бог грехи простит и счастье всем даст, а ежели прогневаем Его, то век перед смертным страхом жить.
- Государь говорит правду - помириться, - бросил в тишине Василий Шуйский.
- Избавимся от кровопролития и великой беды, - продолжил Дионисий. - Братья! Перед Богом Христом, всеми угодниками и святыми помолитесь. Ежели учините хулы друг на друга, и займется тогда земля наша пламенем. Остерегайтесь братья и дайте клятву: щадить память предков наших и святых великомучеников. Дайте клятву человеколюбия, братья, и придите к христианским заповедям, и вознеситесь высоко над черною бездною!
- Князь Иван Петрович, ты как первейший и чтимый – во всей земле нашей муж, не

38

раз выручавший в бедах Московское государство, обремени ныне себя и возьми дело примирения в свои руки. Иди к черни, заяви о мире меж вами, большими боярами, - проговорил Василий Шуйский.
Князь Иван Петрович Шуйский пошел к Грановитой палате, где собралась толпа торговых людей, и заверил в том, что им на Бориса нет гнева, что они помирились, и впредь не хотят враждовать между собой.
Несколько торговых людей попытались перечить боярину, но момент был упущен. Из толпы выступили два купца.
- Помирились вы нашими головами, - заговорил один.
- И вам от Бориса пропасть, да и нам погибнуть, - добавил другой.
- Нет, нет, - замахал руками Иван Петрович, отчего настроение толпы переменилось.
В стороне на разбушевавшуюся толпу глазели старшие сыновья Ситского. Самый старший в семье, Андрей, удерживал двух средних – Григория и Николая от соблазна втиснуться в толпу и вместе с остальными пойти в Кремль. Развязки волнения народа они ожидали на Красной площади.
- Если не идем в Кремль, то пошли к торговым рядам, - предложил Григорий. – Отведаем медовухи, такая вещь.
- Посмотрим, чем все закончится, - возразил Андрей.
Младшие не стали перечить старшему брату, продолжали толкаться среди зевак, ушли с площади, когда из Кремля повалила возбужденная толпа.
В Кремле, как только его покинул народ, бояре немедленно затворили все ворота, расставили стрельцов на стенах, и окружили многочисленной стражей государев двор.
Мир между Годуновым и Шуйскими оказался непродолжительным. Шуйские инспирировали новое выступление, они придумали самое удобное средство сломить в корне могущество Годунова - убедить царя Федора развестись по примеру деда с “неплодною” Ириною и вступить в новый брак.
Для обсуждения этого предприятия гости собрались в доме Ивана Петровича
Шуйского. Здесь же были все Шуйские, родственники Ивана Петровича: князья Андрей, Дмитрий и Иван, а также его племянник Василий Иванович Шуйский, Чудовский архимандрит, Благовещенский протопоп и другие духовные лица, и некоторые из бояр. Бояре расхаживали по дому, разговаривали. Тут же были купцы и другие люди разных сословий.
В углу комнаты стоял стол, на нем кубки, с которыми возился дворецкий князя Ивана Петровича Старков.
Согласны были все, что Борис Годунов, благодаря своей сестре царице Ирине, правит всеми, помыкает боярами, самим правителем.
Поначалу один Иван Петрович Шуйский колебался, ему было жаль царицы. Он говорил:
- Я в доме-де своем справляю свадьбу, племянницу за князя Шаховского выдаю, в это время царицу же с царем разлучаем, у нас веселье, у них же плач.
Однако князю Василию удалось уговорить верхнего воеводу. Иван Петрович понимал, что Годунова больше терпеть нельзя. Все бояре стоят со всею землею за старину, за церковь, за доброе строение на Руси, как повелось от предков; тот ставит всю Русь вверх дном, решился быть заодно со всеми.
Составили письменное прошение: “Великому всея Руси князю, царю и самодержавцу государю Федору Ивановичу, от всех святителей, князей, бояр, попов, всех воинских людей и всех торговых, от всей земли: царь смилуйся над нами! Твоя царица
родом Годунова, неплодна есть, а братец твой Дмитрий Иванович недугом держим

39

падучим. И если б волей Божьей ты, государь, преставился, то мог бы твой род пресечься, и земля в сиротство могла бы впасть. И ты, царь-государь, нас пожалей, не дай остаться пусту отцовскому престолу твоему: наследия и чадородия ради ты новый брак прими, великий царь, возьми себе в царицы… Неплодную же царицу отпусти, царь-государь, в иноческий чин, как-то твой дед покойный учинил, великий князь Василий Иванович. И о том тебя мы, целою землею от всей Руси бьем челом, и руки наши прилагаем”.
Имя новой царицы уговорились вписать позже.
Митрополит, которого голос больше всех имел значение в том деле, также был согласен действовать заодно с ними.
Земцы явились во дворец, чтобы подать Федору прошение. Прибыли во дворец к царю Иван Петрович Шуйский, Мстиславский, Шаховский и другие знатные бояре.
Годунов находился в палате.
Князь Иван Петрович подошел к царю, опустился на колени:
- Великий царь! Прости, без твоего указа явились мы.
- Встань князь! Тебе так быть негоже. - Федор поднял его. - Мы с царицей давно не видим тебя, ты должно быть семейным делом занят? Мне говорили, что племянницу замуж выдаешь.
Князь Иван Петрович хотел сказать, с чем пожаловал, но сразу не решился, да и царь продолжал:
- Я рад, я очень рад и поздравляю тебя. Вероятно, из-за сватовства ты и в думу давно не ходишь?
- Государь, мне в думе делать нечего, когда делам земным веры нет. Дума и шурин твой - не то, - говорил Иван Петрович.
- Иван Петрович! Мне прискорбно, что меж тобой и шурином моим нет согласия. Нам сам Господь велел любить друга. Твои заслуги, князь, мы высоко чтим и хотели бы, чтобы вы с шурином не враждовали. - Обратился к Годунову, - думаю, и ты не против с князем примириться.
- Государь: - отвечал хитро Борис. - Я давно о нашей долгой распри кручинюсь. 
Если князь забудет все прошлое, я тоже все забуду.
Князь Иван Петрович удивленно:
- И будешь ты на том крест целовать?
- Буду…
Князь Иван Петрович обратился к боярам, пришедшими с ним.
- Как мыслите?
- На что согласен ты, мы все согласны, - отвечали бояре.
- Друзья, мои! – радостно проговорил Федор, - спасибо вам, спасибо. Аринушка, вот это в целой жизни моей лучший день! Владыка Дионисий – крест им скорей! Пускай целуют, закрепляют между собой мир.
Годунов много вложил сил и постарался уговорить Дионисия не придавать начавшемуся делу большого хода, доказывал, что и лучше, если у Федора не будет детей, ибо в противном случае произойдет междоусобие между ними и дядею их, Дмитрием Углицким.
Митрополит позволил уговорить себя, ибо это дело долженствовало быть очень тяжелым для совести святителя; Дионисий не мог не помнить, каким нареканиям подвергся митрополит Данил за развод великого князя Василия Третьего, который развелся с Соломонией Сабуровой, дальней родственницей Годунова. Великий князь московский Василий взял после Соломонии себе в жены Елену Глинскую, которая моложе князя на двадцать пять лет. Дочь литовского князя Елена быстро прибрала к
рукам старого правителя. Заставила его, нарушая обычаи, сбрить бороду, отстраняла от

40

двора и заключала в темницы родовитых бояр после смерти Василия, став правительницей при малолетнем Иване, позорила царское ложе с боярином Овчиной. Младшего брата Василия, Андрея Старицкого, велела бросить в тюрьму, надев на него железную шапку. Даже дядю своего, Михаила Глинского, сгноила в темнице, словно бы мстила за попранную свою молодость.
Борис, хотя обещал не мстить никому, не мог оставить в покое Шуйских, давать им время еще что-нибудь придумать против него. Естественно, и Шуйские также не могли долго оставаться в покое.
В последних числах декабря 1586-го года в Москве с легкой их руки снова вспыхнул мятеж, тоже направленный против Годунова.
Толпа подступила ко двору Годунова, обложила его со всех сторон. Полуторосаженный дубовый забор скрывал внутренность двора, виднелись только вершины яблонь. Толпа, вооруженная кольями, камнями и пиками подперла к воротам, за которыми люто рычали псы.
- Круши!
Крик этот придал храбрости. Уже воткнули в доски топоры, чтобы перемахнуть через ворота, но оттуда сверху ударили из пищалей, несколько человек упало.
- Не боись, ребята! Их там малая куча, - кричал толстый мужик сзади, размахивая бердышом, подстегивал спешивших.
Но никто не знал, что Борис еще прошлой ночью собрал на своем дворе большую силу – не одну сотню стрельцов. Сам он, оповещенный о готовящемся нападении, всю минувшую ночь и весь день сидел дома под надежной охраной.
В медвежьей дохе, в сапогах мехом вовнутрь, боярин уже около двух часов стоял под амбарным навесом, выглядывал из-за столба на то, что делалось перед его двором. Князь Иван Туренин, Богдан Попов и Константин Поливанов распоряжались обороной.
- Пушками б ударить. - Поливанов морщился на ветру.
- Велик, выдает шум. Косите и секите по-тихому, - распорядился Борис.
Из-за угла вышел дрожавший от страха Федор, отрок, сын. Борис задержал
потеплевший взгляд.
- Тятя, мамка спрашивает, куды нам хорониться?
Борис не успел ответить - из угловых ворот выскочило десятка два конных стрельцов, сверкнули сабли, разом, будто их выкосили, положили нескольких, шарахнувшихся в ужасе на площадь. Те же, что нападали на главные ворота, отхлынули: их кололи и рубили вывалившиеся со двора Годунова стрельцы. Нападающие, охваченные яростью, медленно пятились. Слышались чьи-то выкрики, ругань.
Купец Ивашка, по кличке Березов, стянул рыжего стрельца с коня, бил головой оземь. Трое его сыновей отбивались рядом. Младший, с окровавленным носом, валил кистенем наседавших Борисовых охранников.
Федор Нагой, который оказался среди посадских, злой, как собака, колол стрельцов подобранной пикой.
Толстяк, который подстегивал нападавших, потерял бердыш, теперь орудовал обрывком цепи, осатанело бил легших на него стрельцов по голове. Но его намертво обхватили сзади и, повалив, скрутили, будто мешок, веревками, куда-то поволокли… Купца Ивашкина и семерых его сподвижников, прижатых к стене, били прикладами пищалей, затем, повязав, погнали следом за предводителем.
Перед домом Годунова намертво положили около восьми десятков.
Водоворот арестов на этот раз коснулся и семьи Ситского, потащили на пыточный двор и его сыновей. Как только стрельцы увели их с подворья, Степанида - жена
Прокофия Петровича разразилась криком.

41

- Я говорил, их бродяжничество добром для всех нас не кончится,- возмущался случившемуся Прокофий Петрович.
Жене удалось уговорить мужа отправиться в Кремль, разузнать, за что взяли сыновей. Оказалось, что его сыновья были среди мятежников и этого достаточно для наказания. Прокофий Петрович стал добиваться на прием к Годунову, помог ему Щелкалов.
- Чем могу быть полезным? - встретил Прокофия Годунов.
Прокофий Петрович упал на колени, стал просить пощады своим сыновьям.
- Сыновей не знаю, тебя помню, - ответил Борис. - Наказание будет им по вине, справедливым.
Хотя сыновья и были среди мятежников, Годунов учел заслуги Ситского. Старшего Андрея отправили служить в полк в порубежный город, средних привлекли к службе царской в Кремле, чтобы без дела не слонялись по Москве, самому Прокофию Петровичу было поручено новое тайное дело.


* * *

Годунов действовал именем царским, что давало ему средство осилить людей более знатных, чем он сам. Он не умягчил сердца на Шуйских и научил людей их, Федора Старого с товарищами, обвинить своих господ в измене. Князя Ивана Петровича схватили на дороге, когда он ехал в свою суздальскую вотчину. Арестовывал Шуйского преданный Годунову дворянин князь Иван Туренин. Вместе с Шуйскими схватили друзей их: князей Татиевых, Урусовых, Колычевых, Бекасовых и других. Всех пытали разными пытками и много крови пролили. Пытали крепкими пытками купца Федора Нагого с товарищами, а также гостей московских, но на пытках из них никто ничего не сказал.
По окончании следствия князя Ивана Петровича Шуйского сослали в его вотчину, укрепленный город Кинешму, затем перевели в Суздальскую вотчину, село Лопатничи, с
приставом. Из Лопатнич под сильной охраной отправили на Белоозеро. В Кирилло-Белоозерном монастыре боярина насильно постригли в монахи. Был Иван, стал Иов. Монастырь стал местом одновременного заточения двух душеприказчиков Грозного. Он имел возможность увидеться с князем И.Ф.Мстиславским, томившимся там более трех лет. Старец Иов недолго жил в глухой северной обители, пошла молва, что он был умерщвлен по приказу Бориса. Бывшего опекуна земщины отравили угарным газом.
Младшие Шуйские разосланы были по своим деревням, а затем взяты под стражу и отправлены в темницы. Андрея заточили в Буй-городе, Василия - Галичине, двух других братьев Дмитрия и Ивана оставили в Шуе-селе. Андрей Шуйский внушал правителю наибольшее опасение, что и решило, в конце концов, его судьбу, его умертвили в Каргополе. Князя Ивана Татьева сослали в Астрахань, Крюка-Колычева – в Нижний Новгород в тюрьму каменную, Бекасовых и других знатных людей разослали по городам, а гостям московским, Федору Нагому с шестью товарищами, в Москве на пожаре (Красной площади) отсекли головы дополнительно к тем, которым отсекли головы сразу после мятежа. Кроме того, других торговых людей заключили в тюрьмы, некоторых разослали по городам на житье.
Заодно с Шуйским попал в монастырь видный боярин Федор Шереметьев.
По делу Шуйских попал в ростовский монастырь и сын боярский Аверкий Авраамий Палицын.
Лилась кровь на пытках, на плахе, лилась кровь в усобице боярской. И вот
митрополит Дионисий вспомнил свою обязанность печалования. Видя большое убийство,

42

кровопролитие неповинное, он вместе с архиепископом крутицким Варлаамом начал говорить царю о многих неправдах Борисовых. Но какие действия могли произвести слова архиереев на ребенка, привязанного к своей няньке. Годунов, оболгав царю архиереев, сверг Дионисия и Варлаама, и заточил их в Хутынский монастырь в Новгороде. В митрополиты возведен был Иов, архиепископ ростовский, человек вполне преданный Годунову и для сохранения своего положения готового угождать во всем земной власти.
Годунов освободился от всех своих соперников. После падения Шуйских и свержения Дионисия с Варлаамом никто уже не осмеливался восставать против всемогущего правителя, который был признан таковым и внутри, и вне государства.
Годунов величался конюшим и ближним великим боярином, наместником царств Казанского и Астраханского. Правительствам иностранным давалось знать, что если они хотят получить желаемое от московского правительства, то должны обращаться к шурину царскому, которого просьбы у царя без исполнения не бывают. Борис стал правителем государства по имени и царем по власти. Ежегодный его доход вместе с жалованьем поднимался до 100 тысяч рублей, он получал доходы с волости Важской, с Рязани и страны Северской, Твери и Торжка, с бань и купален московских, с пчельников и лугов по обоим берегам Москвы-реки на 30 верст и на 40 верст по течению. Годунов и его родственники могли выставить со своих имений в 40 дней 100 тыс. вооруженных людей.
Годунов большой боярин, цвел благолепием, видом всех людей превзошел, муж чудный и сладкоречив. Много он устроил в Русском государстве достохвальных вещей, ненавидел мздоимство, старался искоренять разбои, воровство, лесть, но не мог искоренить. Был он светлодушен, и милостив, и нищелюбив. В военном деле был не искусен. Цвел он как финик листвием добродетели, и если бы терн завистной злобы не помрачал цвета его добродетели, то мог бы древним царям уподобиться. От клеветников изветы и невиданных в ярости суетно принимал, и поэтому навел на себя негодование чиноначальников всей русской земли. Отсюда много напрасных зол на него, восстали и доброцветущую красоту его царства внезапно низложили.
Годунов действовал именем зятя, его мало назвать премьер-министром; это был
своего рода диктатор, или так сказать соправитель. Царь учинил его над государством своим во всяких делах. Он окружался царственным почетом, принимал иноземных послов в своих палатах. Он правил умно и осторожно.
В это время Годунов начал свое любимое дело - постройку городов, чем отличался во все продолжение своей жизни, справедливо сознавая пользу этой меры для государства. Таким образом, для укрощения черемисов Борис приказал строить по берегам Волги: Цивильск, Уржум, Царевококшайск, Царево-Сангурск, а ниже по течению Волги – Саратов, Переволоку, Царицын. Астрахань была обведена каменной стеной. На севере в 1584-ом году построили Архангельск, сделавшийся тотчас же важнейшим торговым пунктом. В самой Москве в 1586-ом году построена была каменная Белогородская стена. На юге в 1586-ом году построены были Ливны, возобновлены Курск и Воронеж. От города до города устраивались станицы, зазывались жители для поселения на привольных, но пустых местах.
Вызывались для поселения черкасы, которые поступали в число украинных служилых. Людей отправляли на сторожевую станичную службу, получая за это поместья и жалованье деньгами, сукнами и хлебом. Им также посылали свинец и селитру.
Таким был правитель, а царь Федор был прост и очень ласков, тих, милостив и чрезвычайно набожный. Обыкновенно он вставал около четырех часов утра. Когда оденется и умоется, приходит к нему отец духовный с крестом, к которому царь прикладывался. Затем крестовый дьяк вносил в комнату икону святого, празднуемого в 
тот день, перед которой царь молился около четверти часа. Входил опять священник со

43

святою водою, кропил ею икону и царя. После этого царь посылал к царице спросить, хорошо ли она ночевала? И через некоторое время сам шел здороваться с нею в средней комнате, находящейся между его и ее покоями. Отсюда они шли вместе в церковь к заутрене, продолжающей около часа. Возвращаясь из церкви, царь садился в большой комнате, куда являлись на поклон бояре, находящиеся в особой милости.
Около девяти часов царь шел к обедне, которая продолжалась два часа. Отдохнув после службы, обедал. После обеда спал обыкновенно три часа, иногда же только два, если отправлялся в баню или смотреть кулачный бой. После отдыха шел к вечерне и, возвратясь оттуда, большею частью проводил время с царицею до ужина. Тут забавляли его шуты и карлы мужского и женского пола, которые кувыркались и пели песни – это самая любимая его забава; другая забава бой людей с медведями.
Каждую неделю царь отправлялся на богомолье в какой-нибудь из ближних монастырей. Если кто на выходе бил ему челом, то он, избегал мирской суеты и докуки, отсылал к большому боярину Годунову.
Борис Годунов занял первое место в государстве после царя. Боярская дума предоставила ему право сношения с иностранными государствами. Так как он носил титул правителя, слуги и конюшего боярина, и дворового воеводы, и содержателя великих государств, царств Казанского и Астраханского, англичане называли его лордом-правителем России. Годунов занимал такое положение в государстве, при котором его господств, казалось, не могло встретить ни с чьей стороны противодействия. Однако его ближайший союзник, главный посольский дьяк Андрей Щелкалов, позволил себе высказать неудовольствие по поводу вмешательства Годунова в дела дипломатического ведомства, против последнего и восстало честолюбие Годунова. Поэтому английская королева Елизавета опрометчиво адресовала свои письма разом обоим правителям -  Годунову и Щелкалову. Борис тотчас выразил неудовольствие, и велел передать в Лондон, что непригоже смешивать его с дьяком, ибо в том есть поруха, и немалая, его княжескому достоинству и чести. Андрей Щелкалов пытался сохранить известную популярность в земщине, и не желал признавать Годунова. В беседах с английским и другими послами он намекал, что Борис является таким  же приказным человеком, как и он. Соперничество
приобрело открытую форму и вылилось в кратковременную опалу Щелкалова, за последним стали следить, стали не доверять. Преуспевал в этом деле в пользу Годунова Прокофий Петрович Ситский.
Центром всей антигодуновской оппозиции остался Углич – резиденция младшего сына Грозного. Раздор между московским и удельным дворами нарастал с каждым днем.
Один из последних был не большой, но многозначительный эпизод, связанный с как будто бы написанным завещанием Грозного. Завещание никто не видел, но все говорили, что Грозный продиктовал духовную ближнему дьяку Савве Фролову, который вслед за Грозным скоропостижно умер. Если и было такое завещание, то ясно, что Годунов его не разрешил обнародовать, в нем таилась опасность для Годунова, определялись полномочия регентов и права Дмитрия, младшего брата Федора. В случае смерти Федора царевич Дмитрий оставался единственным членом царственного дома. Нагие понимали, что малолетний царевич может сесть на царство в любой момент, и 
по-своему готовились к этому, старательно поддерживая в нем неприязнь к советникам царя Федора. В характере Дмитрия, страдавшего эпилепсией, рано проявлялась унаследованная от отца жестокость; зимой мальчик лепил снежные фигуры и называл их именами ближних бояр. Окончив работу, он принимался лихо рубить им головы.
- Это Мстиславский, а это Годунов, - приговаривал он.
В Москве детская потеха и глумления вызывали неудовольствие и страх.
Взаимные подозрения достигли предела. Угличский двор распространял слухи

44

повсюду, будто родственники Годунова, рассчитывающие заполучить трон в случае бездетной смерти Федора, пытались испортить Дмитрия зельем. Московский двор не остался в долгу, они разослали по всем церквям приказ, воспрещавший упоминать на богослужениях имя Дмитрия, так как он значился от шестого брака, следовательно, является незаконнорожденным. Позднее власти арестовали и заточили в монастырь Петра Нагого, сына любимца Грозного Афанасия, которого, считалось, что убили в первую ночь по смерти Ивана Грозного, а на самом деле его держали под арестом в Ярославле, приставом к нему был дворянин Жеребцов - доверенное лицо Бориса. Кроме того, казной были конфискованы удельные владения ливонской королевы Марии Старицкой, королеву вынудили принять пострижение и удалиться с молодой дочерью в монастырь. Мария Старицкая была троюродной сестрой царицы Марии Нагой. Саму царицу Марию ограничили в правах, а находившееся в ее владении Углическое удельное княжество подчинили контролю московской администрации, направив туда  дьяка Михаила Битяговского.
Годунов разделался и с другими, кто мог бы рассчитывать  на престол. Из удельной знати гонению были подвергнуты князья Голицыны и Куракины, нетитулованная старомосковская знать Шереметьевых и Батурлиных. Великих Морозовых, Яковлевых, Колычевых многие годы не допускали в Боярскую думу.
Князьям Воротынским сохранили уделы, но жить в Москве не разрешили.
Не забыл Годунов и еще об одном претенденте на царский трон Симеоне Бекбулатовиче, которого еще Грозный, находясь в постоянном страхе и боязни заговоров и покушений на его жизнь, возвел его великим князем всея Руси. Он передал Симеону свой титул и корону и, отказавшись от своих полномочий, короновал его, но без торжественности и без согласия своих вельмож. Себя же Грозный именовал “Иванцом Московским” и перешел на своеобразное правление, имевшее черты полуудельного владыки. Грозный писал челобитные Симеону, демонстративно подчеркивал величие новоявленного монарха и свое приниженное положение. Сам он вел себя просто, садился на приемах вместе с боярами, а Симеон садился на царское место.
Выбор Симеона Бекбулатовича имел длинную предысторию. Еще Василий Третий
породнился с татарским царевичем Кудайкулом Ибрагимовичем, прямым потомком основателей казанского ханства Улу-Мухаммеда. Кудайкул был крещен в декабре 1505-го года, получил при этом имя Петра. В январе 1506-го года его женили на сестре Василия Третьего. Для прочности связей с Москвою 28-го декабря 1505-го год он дал запись верности великому князю всея Руси. Царевич Петр - зять Василия Третьего тут же обособился от других татарских царевичей, но не вошел в среду братьев государя и отдельного удела не получил. Он пользовался особым покровительством великого князя Василия.
Петр был братом двух казанских царей: Мухаммед-Эмина и Абдул-Латифа. Их мать Нур-Салтан после смерти своего супруга Ибрагима вышла замуж за крымского хана Менгли-Гирея. Таким образом, царевич Петр находился в самых тесных родственных связях с правящими кругами Казани и Крыма, и занимал место в далеко идущих восточных планах Василия Третьего.
До 1530-го года у Василия Третьего не было сына, и перед великим князем неминуемо должен был стать вопрос о том, кому передать престол, а вместе с тем и дело сплочения воедино всех русских земель. В конце 1509-го года, едучи в Новгород и Псков, Василий Третий написал первый вариант духовной, которую он велел сжечь во время предсмертной болезни в 1533-ом году. Кто был назван наследником в этом завещании? Старший из братьев Василия Третьего - Юрий? Но именно в 1509-ом году отношения с
ним великого князя были резко неприязненными. Возможно, они осложнились после

45

прихода Иосифо-Волоколамского монастыря под великокняжеский патронат, ведь великая часть земель монастыря находилась в Рузском уделе князя Юрия, что могло обидеть последнего.
Передача великокняжеского престола младшим братьям в обход Юрия означала невиданное нарушение старинных традиций, да и не меняла ничего по существу. Думается, наследником престола Василий Третий хотел сделать царевича Петра.
Петр Ибрагимович входил в ближайшее окружение Василия Третьего. Во время Псковского похода 1510-го года он и малолетний Андрей Старицкий сопровождали великого князя вместе с близким к Василию Третьему коломенским владыкою Митрофаном и Симоновским архимандритом Варлаамом, будущим митрополитом всея Руси. Братья великого князя Юрий, Дмитрий и Симеон оставлены были в уделах. Незадолго до этого, в декабре 1505-го года, выпущен был из заточения на Белоозере Абдул-Латиф и пожалован Юрьевцом. В декабре 1512-го года в первом смоленском походе царевич Петр непосредственно сопровождал великого царя и вместе с ним возглавлял большой полк: Юрий – полк первой руки, Дмитрий – левой, В. Стародубский и В.Шемячин – передовой, Федор Великий – сторожевой полки. Это достаточно четкая картина иерархии удельных княжат и слуг при великокняжеском дворе.
Во время второго в 1513-ом году и третьего в 1524-ом году походов на Смоленск именно Петр был оставлен вместо великого князя в Москве. И это было не случайностью. Во время нашествия Мухаммед-Гирея в 1521-ом году, когда Василий Третий бежал в Микулино, в Москве так же был оставлен царевич Петр. Это показывает полное доверие государя к своему зятю. На следующий год после грозного набега Мухаммед-Гирея Василий Третий отправился в Коломну, где решено было организовать оборону от нового вторжения крымских войск. В 1522-ом году в Москве снова был оставлен царевич Петр.
В марте 1523-го года царевич Петр умер. Василий Третий снова вынужден был заниматься вопросом  наследства престола. Именно в связи со смертью царевича Петра и встал вопрос о втором браке государя.
То, что начал Василий Третий, продолжил его сын Иван Четвертый. В 1575-ом 
году он сделал Симеона Бекбулатовича великим князем всея Руси. Грозный, так же как и Василий Третий, выдвинул в качестве своего возможного преемника крещеного царевича. При этом он выдал за него замуж дочь князя И.Ф.Мстиславского Анастасию. Последняя была внучкой Анастасии, дочери царевича Петра, вступившей в брак с 
Ф.М. Мстиславским. Тем самым Симеон Бекбулатович породнился с потомками царевича Петра и через него с великокняжеским домом.
Когда в 1576-ом году Иван Четвертый провел все лето с полками в Калуге, опасаясь набегов крымцев, в Москве в качестве своего заместителя он оставлял Симеона Бекбулатовича, так же как поступал его отец с царевичем Петром.
Иван Грозный в лице Симеона видел наследника престола на тот случай, если он решит покинуть окончательно царский трон.
До появления при московском дворе Симеона Бекбулатовича после присоединения Казани при дворе уже находились: крещеный царь казанский Симеон Касаевич (Едигер), его жена Мария, которая была дочерью Андрея Михайловича Кутузова. Умер Симеон Касаевич 26-го августа 1565-го года. Еще два царя, которые скончались в 1566-ом году, это: Шигалей, сидевший в Касимове, умер 22-го апреля и Александр Сафагиреевич, умер 4-го июня. Служил еще при дворе царевич Михаил Кайбулатович, его жена – дочь И.В.Шереметьева, который с 1571-го года по 1572-ой годы был главой Боярской думы.
Около 1562-го года на русскую службу перешел царевич Бекбулат, троюродный
брат Шигалея, внук хана Золотой Орды Ахмата. Бекбулат погиб в одном из сражений до
1566-го года. Его сын Саин–Булат впервые упоминается с титулом царя в наказе 

46

И.П. Новосельцеву, посланному в султанат в 1570-ом года. В это время ему принадлежал Касимов, а с ним и другие города. Свой титул Саин-Булат получил сразу после того, как был пожалован этими владениями. Пожалование Саин-Булату царского титула можно объяснить родственными связями с царем Шигалеем, его предшественником в Касимовском княжестве. Он свидетельствовал о стремлении Ивана Четвертого добиться расположения определенной части татарской знати, так как к середине 70-х годов XVI века Саин-Булат был единственным царем на Руси, кроме самого Грозного. Тем более Саин-Булат к этому времени доказал свою преданность государю. Во время зимнего похода 1571-1572-го годов на Свейских немцев он возглавил вместе с князем 
В.Ю. Голицыным  и И.Р. Юрьевым рать, отправленную к Орешку. Ходил он и к Выборгу. Осенью 1572-го года Саин-Булат вместе с Иваном Четвертым направился в поход под Пайду. Затем он осаждал Колывань. Незадолго до 15-го июля 1573-го года Саин-Булат крестился, принял имя Семен (Симен). В 1575-ом году умер Михаил Кайбулатович и Симен Бекбулатович стал самым видным татарским царевичем на русской службе.
Таким образом, когда в 1575-ом году Иван Четвертый задумал новое разделение страны на две части, кандидатура Симена Бекбулатовича приобрела для него особую привлекательность. Симен был человеком, безусловно, преданным Грозному, не имевшим давних связей с московской аристократией. По второй жене Марии Темрюковне он был племянником Ивана Четвертого. Все это и предопределило постановление Симена Бекбулатовича на великое княжение всея Руси.
Коронация Симена вызвала недовольство в придворной среде. Ивана корили, что он не имеет право мимо своих чад иноплеменника на государство ставить. В подобных толках Грозный усмотрел для себя опасность – ведь недовольные явно ориентировались на царевича Ивана, как на наследника престола. Грозный лишил жизни сорок дворян, которые выражали недовольство и готовили заговор. 20-го октября был казнен новгородский архиепископ Леонид, его участь разделили чудовский архимандрит Ефимий и симоновский Иосиф. Связь Леонида с Ефимием несомненна: до постановления в
Новгород Леонид был также чудовским архимандритом.
Были казнены и другие участники выступления.
Симен Бекбулатович имел титул “великого князя всея Руси”, а Иван Грозный чаще всего именовался “Иванцом московским”. Вместе с тем Грозный не отказался и от царского титула. Важнейшие общегосударственные дела, в том числе и сношения с иностранными державами, он сохранил за собой.
В соответствии с этим территория России как бы делилась на три части: великое княжение Симена, царство Ивана Четвертого и удел его же. В распоряжении Ивана Четвертого находились Казань, Москва, Псков, Ростов, а также Ржев. В ноябре 1575-го года ко всем своим владениям Иван Четвертый применял термин “удел”. Основная часть земель этого удела в опричнину не входила.
Как в годы опричнины, так и в период “удела” происходил перебор людишек, но размеры его были значительно меньше. 30-го октября 1575-го года Грозный подал челобитную Симену, чтобы тот “милость показал и людишек перебрал”. Просьба была удовлетворена, из удельных земель князя Ивана Московского не угодные Грозному люди выводились в другие районы. Обеспечивался удел не только за счет земель непосредственно подведомственных Грозному, но и путем поборов и казны Симена.
В мае 1576-го года, отправляясь в поход “на берег” (в Калугу), Иван Московский написал “великому князю всея Руси” очередную челобитную, в которой говорилось, что князю Ивану предписана “твоя государева служба на берегу”. В связи с чем “на подъем”
должна быть пожалована огромная сумма денег (40 тысяч рублей).
Грозный сам приходил бить челом Симену и другим приказывал делать то же, что

47

и он, а всем послам обращаться к Симену с теми же почестями. Это позволило ему отвергнуть все долги, сделанные за его царствование, а патентные письма, пожалования городам, монастырям, все аннулировать.
Симен собирал подати и другие доходы на содержание двора, стражи и слуг. Он был ответственным также за все долги и дела, касавшиеся казны. Тем не менее, права Симена были ограничены, он был лишен даже права выдачи жалованных грамот монастырям. К тому же Грозный постоянно напоминал:
- Мы не настолько отказались от царства, чтобы нам нельзя было, когда было угодно, вновь принять сан. Симен не утвержден обрядом венчания, и назначен не по народному избранию, а по нашему соизволению.
В августе 1576-го года Симен был сведен с великокняжеского престола, получил в удел Тверь и Торжок. Сталось это по просьбе “чинов” страны: “духовенства”, знати и простого сословия, которые шли к Ивану Васильевичу с прошением смилостивиться и вновь принять венец и управление. Он согласился на многочисленных условиях и с утвержденным указом парламента, и с торжественным посвящением его на царство.
Чтобы его умилостивить, все подданные любого положения взыскивали средства на дары и подношения ему, что принесло ему огромное богатство. Грозный был освобожден от всех старых долгов и всех прошлых обязательств.
Теперь правительство Годунова у Симена Бекбултовича отняло титул великого князя и отобрало Тверской удел.
С этих пор Борис делался вполне единым и самовластным правителем в Московском государстве. Неугодна была Борису и Мария, вдова короля Магнуса (дочь Владимира Андреевича) с малолетней дочерью Ефимией - она также потомок царской семьи. Еще в 1585-ом году он поручил английскому купцу Горсею уговорить Марию Владимировну переехать с дочерью в Москву из Риги, где поляки содержали ее очень скудно. Горсей уверил ее от имени Бориса, что в Москве ее примут хорошо и наделят вотчинами. Королева с дочерью убежала из Риги и прибыла в Москву на почтовых лошадях, нарочно расставленных для этого Борисом. Сначала Борис принял ее, как
обещал, наделил ее вотчинами, деньгами, а через некоторое время именем царя ее разлучили с дочерью, увезли и постригли в Пятницком монастыре, близ Троицы. В
1589-ом году ее маленькую дочь похоронили у Троицы с почестями, как королеву.
Все твердили, что Борис приказал тайно умертвить ее.
До Федора во главе Русской церкви стоял митрополит, что уже не соответствовало сложившимся представлениям о достоинстве, которое имела Москва – третий Рим, которая была оплотом православия и имела неоспоримые преимущества даже перед Киевом. Годунов задумал преобразовать церковную иерархию и внушил Федору учредить на Москве патриаршество. Царем в 1586-ом году, во время прибытия за милостыней в Москву Иоакима – Антиохийского патриарха, было сделано думе предложение об этом предприятии.
- По воле Божьей, в наказание наше, - с жалостью говорил царь членам думы, - восточные патриархи и прочие святители только имя святителей носят, власти, не едва ли всякой лишены. Наша страна благодатью Божьею, во многорасширение приходит, и потому я хочу, если Богу угодно и Писания божественные не запрещают, устроить в Москве превысочайший престол патриаршеский. Если вам это угодно, объявите
по-моему, тут не повреждение благочестию, но еще больше преуспевание вере христовой.
Духовенство и вельможи похвалили мысль царскую, но прибавили, что надобно приступить к делу с согласия всей церкви восточной, чтобы не сказали пишущие на святую нашу веру латиняне и прочие еретики, что в Москве патриарший престол
устроился одною царскою властью.

48

Иоакиму дали знать о желании царя, и он обещал доложить об этом деле собору
греческой церкви.
Летом 158-го года приехал в Москву грек Николай с объявлением, что патриархи цареградский и антиохийский уже созвали собор; послали за двумя другими патриархами иерусалимским и александрийским. Съехавшись, будут советоваться с ними и пришлют в Москву патриарха иерусалимского с наказом об учреждении патриаршества. Но через год, летом 1588-го года, приехал не объявленный, а старший из патриархов – византийский Иеремия.
В Москве Иеремию поместили на дворе рязанского владыки. Самого его в больших хоромах в горнице с комнатою. Провожатых его, митрополита мальвазийского, архиепископа элессонского в столовой избе и в комнате. Архимандриту дали подклеть особый, а старцев и слуг устроили по худшим подклетям. Греков, турок и других иноземцев не велено было пускать на двор; было позволено, если от митрополита Иова, от знатного духовенства и бояр станут приходить с кормами, таких людей пускать. Если какой иноземец станет проситься к патриарху или сам патриарх захочет видеться с каким-нибудь иноземцем, то приставы должны были ему отвечать, что скажут об этом боярам и посольскому дьяку Андрею Щелкалову.
Купцов, приехавших с Иеремией, поставили на литовском гостином дворе.
Иеремия был поражен в Москве блеском золототканых одежд царя и царицы, низанных жемчугом, усыпанных дорогими камнями, богатством окладов на бесчисленных иконах, огромными серебряными сосудами, изображавшими зверей, птиц, деревья, стенной мозаикой, блиставшей золотом и изображениями из священной истории. В то время ему не слишком было хорошо в Турции, он готов был променять ее на Русь.
Неделю спустя по приезду Иеремии, государь велел патриарху быть у себя и принял его, как принимал обыкновенно послов, с тем только различием, что навстречу ему переступил с полсажени от трона. После этого представления, не выходя из дворца, Иеремия имел разговор с Годуновым: рассказал Годунову о своих несчастьях, как он был обижен на султана, которым он был свергнут с патриаршего престола, потом опять
возведен; рассказал о бедственном состоянии своей церкви, о грабежах турок; рассказал о делах литовских, что мог узнать дорогою, наконец; завершил тайными речами – пророчил себя в патриархи на Руси.
Государь, поразмыслив с царицею над предложениями Иеремии, после говорил боярам:
- Велел нам Бог видеть к себе пришествие патриарха царьеградского, и мы о том размыслили, чтоб в нашем государстве учинить патриарха, кого Господь Бог благословит; если захочет быть в нашем государстве цареградский патриарх Иеремия, то ему быть патриархом в начальном месте Владимире, а на Москве быть митрополиту по-прежнему. Если не захочет цареградский патриарх быть во Владимире, то на Москве поставить патриарха из московского собора.
Годунову поручено было ехать к Иеремии и посоветоваться с ним о возможности ему быть в Российском царстве, в стольном граде Владимире.
Иеремия отвечал:
- Будет на то воля великого царя, чтоб нам быть в его государстве, я не отрекусь, только мне во Владимире быть невозможно потому, что патриархи бывают всегда при государях; а то, что за патриаршество, ежели жить не при государях?
Тогда царь опять созвал бояр и говорил им:
- Патриарх Иеремия вселенский на Владимирском и всея Руси патриаршестве быть не хочет, а если мы позволим ему быть в своем государстве на Москве на патриаршестве,
где теперь отец наш и богомолец Иов - митрополит, то он согласен. Но это дело не

49

статочное: как нам такого сопрестольника великих чудотворцев и достохвального жития мужа, святого и преподобного отца нашего и богомольца Иова – митрополита от Пречистой Богородицы и от великих чудотворцев изгнать, а сделать греческого закона патриарха, и он здешнего обычая и русского языка не знает, и ни о каких делах духовных нам с ним говорить без толмача нельзя.
Годунов вместе со Щелкаловым отправились опять к Иеремии, и говорил ему, чтобы тот благословил и поставил в патриархи из российского собора митрополита Иова. При этом свидании было решено, что Иеремия на патриаршество Владимирское, Московское и всея Руси благословит и поставит, кого государю будет угодно и благословение дает, что вперед патриархи будут выбираться в Российском царстве от митрополитов, архиепископов и епископов.
Дело о назначении Иеремии в Московском государстве не уладилось по настоянию Годунова, которому невыгодно было удалить Иова, совершенно ему преданного. Однако, несмотря на то, что царь прямо объявил о невозможности прогнать Иова от церкви Богородицы и от чудотворцев, исполнили обычай избрания. Архиереи назначили трех кандидатов: митрополита Иова, новгородского архиепископа Александра, ростовского Варлаама и предоставили царю выбор. Федор избрал Иова, который и был посвящен 
26-го января 1589-го года в патриархи. В его ведение были назначены митрополиты из владык: новгородского, казанского, ростовского и крутицкого в Москве. Шесть епископов получили звания архиепископов: вологодский, суздальский, нижегородский, смоленский, рязанский и тверской.
Иеремия, богато одаренный, в мае 1589-го года отправился в Константинополь. И только через два года в июне 1591-го года приехал в Москву митрополит Терновский и привез утвержденную грамоту на московское патриаршество. Иеремия писал Иову: “Послали мы твоему святительству соборную совершенную грамоту: будешь иметь пятое место под иерусалимским патриархом”. В письме Годунову он просил о присылке шести тысяч золотых на сооружение патриаршества.


* * *

Мир, заключенный Россией с Речью Посполитой еще в 1582-ом году, был
компромиссом для обеих воюющих сторон. Баторий, король Речи Посполитой, лелеял мысль начать новую войну, подчинить Московское государство, утвердить гегемонию Речи Посполитой в Восточной Европе. После смерти Грозного он признавал мир не действительным и стал готовиться к войне, но отказ сейма в кредитах заставил Батория заключить новое перемирие на два года (до июня 1587-го года). Осуществить планы польских агрессоров ему не удалось, он скончался, и в Польше началось обычное избрание нового короля, в котором важное участие приняло Московское государство.
Предложение Гарабурды, хотя и было отвергнуто в том виде, в котором было сделано, произвело, однако, сильное впечатление на правителя.
Борис увидел возможность посадить на польско-литовский престол Федора, сообразно давнему желанию литовских панов соединиться с Московским государством посредством возведения на свой престол Московского государя. Борис рассчитывал, что расположенные к нему Польша и Литва пригодятся со временем, и потому-то при венчании Федора он царским именем выпустил на волю всех польских пленников. Слабоумие Федора не казалось большим препятствием, напротив, можно было рассчитывать, что панам  будет тем лучше, чем их король меньше будет иметь
возможность показывать свою власть.

50

В начале 1587-го года Борис отправил в Польшу дворянина Ржевского. Этот посланец повез царскую грамоту ко всем панам вообще и, кроме того, письма к отдельным духовникам и светским сановникам от имени царя. Каждого приглашали хлопотать, чтобы на престоле был Федор. Давалось обещание свято сохранять все шляхсткие права и вольности и, сверх того, наделив панов вотчинами и деньгами.
В Польше образовались три партии: одна под предводительством
Зборовских, которая хотела выбрать австрийского принца Максимилиана. Другая, во главе которой был канцлер и гетман Замойский, склонялась к избранию швецкого королевича Сигизмунда, сын короля Иоанна и польской принцессы Екатерины. Третья, состоявшая преимущественно из литовских панов, хотела московского государя. Вслед за Ржевским послы Степан Васильевич Годунов и князь Федор Троекуров с думным дьяком Василием Щелкаловым отправились в Польшу, и повезли сорок восемь писем к разным панам с самыми лестными предложениями.
Русский царь обещал защищать польско-литовские владения московскими силами, строить за свой счет крепости, отвоевать у шведов и отдать Речи Посполитой Эстонию, обязывался заплатить на 100000 червонцев долги Стефана Батория ратным людям, предоставить свободную торговлю польско-литовским людям в Московском государстве, и главное, обещал не вступаться вовсе в королевские доходы и все отдать панам в управление, так что если новый государь приедет в Польшу, то не только не потребует от них никаких денег на свое содержание, но еще будет раздавать им свою казну. Борис наказывал своим послам соглашаться, если паны потребуют, чтобы царь был у них королем только по имени, а они бы управлялись сами собой, пусть бы только Польша и Литва оставались в мире и соединении с Москвой, готовые действовать против общего недруга.
Предложения были соблазнительные, но послы приехали с одним обещанием денег, но без денег. Литовские паны объявили им, что надобно, по крайней мере, готовых 200000 рублей, дабы склонить на Московскую сторону Зборовских и их партию, а также, чтобы переманить деньгами людей от партии Замойского. У послов денег не было. Несмотря на это, на избирательном сейме большинство избирателей заявило себя на стороне московского царя. Когда выставили три значка избирателей: австрийской стороны - немецкую шляпу, шведской – сельдь и русской Мономаховую шапку, то под русским значком оказалось более всего избирателей.
Выбрали 15 человек депутатов для переговоров с послами. Депутаты предложили московским послам, чтобы царь приступил к соединению с римской церковью, прибыв в Варшаву через 10 дней, венчался от гнезненского епископа, царь должен  был написать в своем титуле Польское королевство выше Московского государства. Послы отказали наотрез, но уверили, что царь не будет вмешиваться в дела римско-католической церкви.
Послы, допуская свободный приезд польских и литовских людей в Московское государство, не хотели обещать такую же свободу приезда в Польшу и Литву московских людей; они говорили:
- Это противно московским обычаям, чтобы московские люди ездили всюду по своей воле, без государева повеления.
Этим в Польше были недовольны.
Главное препятствие к выбору Федора заключалось в денежном вопросе. После решительных ответов московских послов паны еще говорили им, что нужны деньги, что бы подкрепить царскую сторону на сейме, указывали на щедрость к ним императора и испанского короля, просили немедленно 200000. Послам негде было достать этих денег. Паны потом требовали немедленно, хотя бы 100000 - послы и этого не могли им дать.
Тогда на сейме одна польская партия выбрала Максимилиана, другая Сигизмунда.

51

Литовцы не приставили ни к той, ни к другой и еще раз пытались сойтись с московскими послами. Виленский воевода Христофор Радзивилл и пронский Ян Глебович заявили им, что царю можно быть польским королем, не приступая к римской вере; нужно только поманить папу надеждой в будущем на соединение церквей; но эти паны, во всяком случае, требовали наличными 100000 рублей для поддержки партии в пользу московского государя и, наконец, спросили: захочет ли государь взять одну Литву, если поляки согласятся на его избрание? Они вместе с тем подавали надежду, что и южнорусские области, уже присоединенные к Польше, перейдут под власть московского государя. Москве ничего не могло быть приятнее этого предложения, и Борис, узнав о том от послов, отправил панам Литовским дары на 20000 рублей, обещая дать еще деньгами 70000. Но уже было поздно, поляки успели сойтись с литовцами и склонить их на сторону Сигизмунда.
- Не надобно было, - говорили после того московским послам паны, - писать в грамотах, что царю непременно короноваться по греческому закону; если бы паны на это и согласились, то архиепископы и епископы ни за что до этого не допустят, а они у нас большие люди.
Паны, тем не менее, приняли подарки за исключением одного  Христофора Радзивилла. Следуя прежним дружеским отношением к Австрии, московские послы, увидя, что дело об избрании Федора не клеится, избрали Максимилиана; перед тем только Максимилиан посылал в Москву просить ее содействия в достижении и польского престола. На речь русских послов поляки отвечали, что они не требуют ни от кого указаний, кого им избрать в короли, а литовцы выразились, что они ни за что не возьмут себе немца в государи, потому что немецкий язык никогда славянскому добра не мыслит.
Послы московские успели только в том, что заключили перемирие на 15 лет. Избрание кончилось в пользу Сигизмунда. Он короновался 16-го декабря 1587-го года. Максимилиан пытался, было, добиться польской короны оружием, но был разбит Замойским, взят в плен и выпущен под условием отказа от всяких притязаний на польский престол.


* * *

Наконец, сбылось, о чем молились Годуновы с братьями и приверженцами – царица Ирина затяжелела! Теперь Борис ждал вестей из Лондона о докторе и повитухе. Те застряли по распутице в Ярославле. Приезд медиков пока хранился в величайшей тайне – правитель боялся огласки: если пронюхают люди, близкие разогнанных Шуйским, что
православную царицу собрались отдать в руки нечестивых иноверцев, - тогда добра не ждать.
…Царицына опочивальня была окутана предутренним синим полумраком, и только в дальнем углу, где дремали уходившиеся за ночь мамки, светился огонек свечи. По столам пауками шевелились тени. Ирина испугано косилась на них. Хотела она подарить любушке-Феденьке сына, раз пять на дню пытала старую мамку:
- Сын? Что молчишь?
- Навроде государыня. Все указывает на мальца. Про то известно одному Богу.
- Сына мне давай!
За дверями по велению правителя стояли на изготовке четыре стрельца - никто посторонний в опочивальню проникнуть не мог.
Царица кусала губы и тихо постанывала, бессильно разметавшись на жаркой
перине.

52

- Господи пошли мне сына! - просила она в исступлении.
В опочивальню нисходил тихими и светлыми сполохами утренний свет, но не радовал он мучавшуюся Ирину.
“Речет, что дороже меня в свете никого нету, - гнала она злые мысли, дрыгая ногами,- а сам чуток другую себе не взял. Ежели бы  не братец, лежала б сейчас на этой кровати девка Мстиславская. Это я знаю! Я с брюхом мучаюсь, а он молиться укатил.
- Но благочестие говорило ей, что муж ни в чем не виноват, и от того еще горячее ярилась она. – Мог бы призвать аглицкую повитуху. И брат хорош! Наперед об себе думает...”
Годунов уже который раз подходит к дверям сестриной опочивальни, вслушивался – оттуда доносились лишь безумные вскрики.
Дверь отворилась и показалась повитуха. “Должно вхолостую опять”, - Борис в оцепенении ждал, не спуская с нее глаз.
- Государыня уподобила мертвую дочку, - проговорила она.
- Закуси язык, не то тебя живую закопаем.
Годунов пошел в опочивальню сестры, та изнеможенна, лежала на кружевных подушках под пологом из лазурной парчи. Нагнулся к сестре.
- Я все обдумал, - сказал он ей шепотом, - говори, что ты опросталась сыном. Сейчас его принесут. Царю так и скажи - родила, мол, тебе долгожданного сына...
Ирина вся затряслась, она поняла замысел брата, подложить чужое дите, рот ее нехорошо скривился, выкрикнула:
- Я его своим сыном не признаю!
Федор воротился с богомолья, пришел в опочивальню к жене, светло воззрел в ее лицо, оно еще хранило только что перенесенные страдания.
- Разразилась Аринушка? Да никак раньше сроку? Кабы знал, рази б поехал на моленье?
- Ищи себе женку, я - бесплодница. Опять мертвая вышла! - бросила Ирина в лицо мужу.
Царя плохо держали ноги, и он опустился на бархатную скамейку. Вдруг лицо его исказилось гримасой, сделалось еще уже, лоб собрался в морщины, и горькая слеза блеснула в глазах.


* * *

Установив мирные отношения с Речью Посполитой, правительство Годунова продолжало внешнеполитический курс Грозного, повело более решительную политику в отношении Швеции: Годунов, подобно Ивану Четвертому, стремился тоже добиться выхода к Балтийскому морю. Путь по Белому морю не обеспечивал экономические и культурные связи с Западной Европой. Борьба за Балтийское море вела к возобновлению войны со шведами, захватившими в свое время русские города Ивангород, Нарву, Ям, Копорье и Корелу. К тому же в 1590-ом году истек срок перемирия со шведами.
Правительство Годунова направляло в Швецию послов для разрешения вопроса о выходе к морю и заключения нового перемирья.
В состав комиссии был включен Николай Николаевич Симбирцев, который уезжал ранним утром. Сборы в дорогу разбудили всех домочадцев. Проснулась и дочь Оленька, которой уже шел шестой год, она сползла с кроватки и прошла в отцовскую половину дома.
- Папа уезжаешь? - спросила она отца нежным голоском.
- Уезжаю маленькая!

53

- Возьми меня с собой.
Николай Николаевич поднял дочь на руки.
- На улице зима, маленькая. Замерзнешь. Оставайся дома лучше и маме помогай.
Он трижды поцеловал личико дочери и спустил ее на землю.
- Беги, еще поспи,- добавил спокойно.
По прибытию русских послов в стольный шведский город, король много недель не допускал их к своей руке. Наконец, состоялся официальный прием, на котором королю была вручена грамота с требованиями возврата России ранее захваченных шведами городов. Послам было объявлено, что это уже не русские, а шведские города; перемирие шведская сторона готова продлить, но города Ивангород, Нарву, Копорье и Корелу России не возвратят, и за них готовы стоять, если Россия будет грозить войной.
Другого ответа правительство Годунова от шведов и не ожидало, однако, официальная сторона была соблюдена, послы возвратились в Москву, и решено было, что час настал двинуть русскую рать к границам шведских владений; решено было задействовать все наличные силы России, около 48 тысяч человек и до 300 единиц орудий.
Выступило русское войско в поход в январе 1690-го года. Возглавил его царь Федор самолично. Царица Ирина провожала мужа от Москвы до Новгорода.
Ушли на войну со шведами и средние сыновья дьяка Ситского, мать оплакивала их уход, отец Прокофий Петрович, успокаивал ее, убеждал:
- Мужчинами вернутся!
Сыновьям Ситского отчасти повезло, попали они служить в охранный отряд Бориса Годунова, который тоже участвовал в этом походе.


* * *

13-го января русские полки заняли Ям, блокировали Копорье и продвинулись к Нарве. Близ Нарвы воевода князь Дмитрий Хворостин разгромил выступившие навстречу шведские отряды. Руководство осадой вражеской крепости Нарва взял в свои руки Борис Годунов, который не имел боевого опыта. Он приказал сконцентрировать огонь на крепостных стенах, чтобы пробить в них бреши, а по башням бить не давал. Башенная артиллерия противника не была своевременно подавлена и несла штурмующим огромные потери. За неумелое руководство осадный корпус заплатил под стенами Нарвы дорогую цену. Особенно 19-го февраля, когда русские предприняли генеральный штурм. Располагая громадным численным перевесом, корпус атаковал крепость одновременно в семи пунктах. Колонна, устремившаяся в главный пролом, насчитывала более 5 тысяч воинов, включая тысячу казаков и почти 2 тысячи стрельцов. Но шведам удалось отразить их натиск. Обе стороны понесли большой урон. Русское командование готовилось ввести в бой свежие силы. Крепостной гарнизон был обескровлен, нарвское командование утратило веру в благополучный исход борьбы и, не дожидаясь повторного штурма, запросили мира. Положение шведов было такое, что стремительный натиск мог решить судьбу крепости в считанные часы. Но Борис, оказавшись во власти стихии, тяготился неизменным спутником – риском, не чувствовал уверенности. Он предпочел путь
переговоров, надеясь склонить шведов к капитуляции. Шведское командование пыталось затянуть переговоры. А, тем не менее, зима была на исходе. Лед на Нарве стал портиться, поверх льда появились полыньи воды. Река должна была разъединить силы армий, находившихся на обеих сторонах. Борис сам начал торопить переговоры и заключил
перемирие на условиях противника. Победа ускользнула из годуновских рук.

54

По условиям перемирия, шведы очистили захваченные ими ранее русские крепости Ивангород и Копорье, Россия вернула свое морское побережье между реками Нарвой и Невой; но не удалось овладеть портом Нарвой и восстановить нарвское мореплавание.
Шведский король Юхан Третий не желал признать свое поражение и готовился к реваншу. Повел мобилизацию и к 1591-му году сосредоточил по русской границе до 18 тысяч солдат; осадил Ивангород, однако попытка взять крепость успеха не имела, и командование шведскими войсками заключило с русскими перемирие на 12 лет.











































55


Глава   вторая

Достигнув первенства, Годунов должен был подумать о будущем, которое для него страшно, и тем страшнее, чем выше было его положение настоящее. У Федора не было сына, при котором Годунов, как дядя, мог надеяться сохранить прежнее значение, по крайней мере, прежнюю честь. Преемником бездетного Федора должен быть брат его Дмитрий; удаленный в Углич при воцарении старшего брата; удаленный советом всех начальнейших российских вельмож. Над царевичем и его матерью была учреждена боярская опека.
Федор отпустил младшего брата на удел “с великой честью” и по царскому устоянию. В проводах участвовали бояре, 200 дворян и несколько стрелецких приказов. Царице было назначено содержание, приличествовавшее ее сану. Но никакие почести не смогли смягчить унижение вдовствующей царицы. Удаление Нагих из столицы за неделю до коронации Федора имело символическое значение.
После распада опекунского совета положение Нагих в Угличе изменилось. В столице ютился государев дьяк М.И. Битяговский. В приказном мире его имя было широко известно. Одно время он был главным дьяком казанского края. Как помощник первого боярина князя Ф.И. Мстиславского, проводил дворянский смотр во Владимире.


* * *

Осип  Волохов, Дмитриевой мамки сын, гнал, что есть духу, коня в Углич. От самой Москвы непогодно: то сыпал из низких туч дождь, то хлестал по бараньему кожуху град. Осип закоченел за нелегкую дорогу. На дворе, где заночевал, он встретил Григория Нагого, но умышленно не попался ему на глаза.
В Углич въехал Осип сумерками. У одного старика в городе выспросил, каким духом пополнилась удельная столица. Из расспросов кое-что раскрылось: Нагих угличане не чтили, однако прямым престолонаследником все хотели видеть Дмитрия. О Годунове один старик сказал: “Про него нам не ведомо”.
К царицыному дворцу, где проживала в небольшой каморке мать, Осип
подъехал в потемках. Во дворце он знал каждый угол: до того дважды побывал в гостях у матери. Василисино окошко упиралось в заросший малинником угол сада. Настороженно  и оглядчиво Осип ввел в конюшню золототелого коня. Девка с подоткнутым сарафаном, открывающим толстые голые ляжки, едва не окатила его помоями.
- Лупелки повыскакивали? - выругался про себя Осип.
Василиса только что спустилась сверху из царицыных покоев. Дворовому Семейке Юдину, который голенищем сапога вздувал самовар, властно кивнула:
- А ты выдь.
Осип выглянул в коридор, удостоверяясь, что никто не подслушает.
- Налей, маманя чаю. Смерз, едва жив, холодюка проклятущая!
Он не попадал зуб на зуб. Вскоре круто заваренный малиной чай и горячие, набитые кашей потроха, вогнали Осипа в пот, он много и деловито запихивал в рот все, что не попадало под руку. Василиса терпеливо и строго глядела на сына, сидя против него.
- Какие у Нагих умыслы супротив царя и Бориса? - отодвигая тарели, спросил Осип.


56

- Выжидают.
- Доглядывай за Михаилом и Григорием. Подслушивай, об чем уговариваются с царицей. Все пересылай с верным человеком в Москву. Примечай, кто ходит во дворец. – Осип протянул матери крохотную коробочку:
- Подсыпь в еду. Ежели царевич околеет, немедля шли гонца в Москву к
Клешнину.
Широкое лицо Волховой не дрогнуло.
- Все сполню, - согласилась она.
На рассвете Осип погнал коня обратно в Москву.
Ближняя годуновская родня и свой человек Клешнин уже порядочное время сидели в покоях патриарха. Григорий Годунов пощипывая черные, жесткие, как проволока усики, сидел в сторонке, чуя какую-то неудобную затею. Степан Годунов, то присаживался к столу, то вскакивал - психовал не на шутку. Тут можно было поплатиться и головой.
По поступившим из Углича сведениям, стало известно, что с ядом, предназначавшимся царевичу Дмитрию, вышла опасная неудача: или его обнаружили, или положили слишком мало.
- Тут надо не ядом, - проговорил Клешнин, - дело порешит нож. Ручаюсь - все можно учинить чисто.
Григорий сейчас же нагнулся к Клешнину:
- На такой грех я своего согласия не даю!
Стало так тихо, что слышалось только осторожное покашливание Иова.
-  Господь за такое не осудит.
- Я своего согласия не давал! - еще решительнее ответил Григорий.
Глаза Степана сузились, углы губ отвердели, зловеще выговорил:
- Не становись поперек! Надо действовать заодно. Ты что слеп? Ежели Нагая придет со своим щенком к власти - и тебе, и всем нам не сдобровать. Можно учинить аккуратно. У меня есть люди вполне надежные. Владимир Загряжский с Чепчуговым. Дадим денег – передушат весь Углич. Псы верные.
- Потолкуй с ними, - приказала Марья Годунова.
Однако в Углич решили, было, отправить не Загряжского и Чепчугова, а дьяка Михайла Битяговского. С ним туда уехали сыновья Данила и Никита, Качалов и Осип Волохов.
- Зачем едем в Углич? - спросил отца Данило.
- Дело есть, Марьин щенок обуян белой горячкой. С таким падучим всякое может статься, - буркнул в ответ отец.
Москву они покинули пуржистым, метельным, безгласным утром. В полях куролесил ветер. Ехали на двух крытых санях. Битяговский, закутавшись до пят в тулуп, вытирая узкой ладонью усы, говорил:
- Господь, чай, не осудит...
Из-под ржавых бровей, колюче щупали стелющуюся дорогу его цепкие, въедливые глаза. Вторыми санями попервоначалу правил Осип. Но ему быстро наскучило сидеть камнем одному и, прикрутив вознем к облучку, пересел на передние. Лошадь его шла теперь гужом.
К концу дня, когда садилось за лесистые увалы негреющее солнце, Битяговский наказал:
- По всякой всячине станем теснить царицу.
- Ее можно! - Осип по-волчьи прищелкнул зубами.
- Чтоб осторожно, - добавил дьяк. - Скажи матери: пущай выведывает, чего Нагие замысливают. Все докладывай мне. Более никому. Ни звука. Уразумел?

57

- Ага, - Осип, облизываясь, что-то запихивал в рот из торбы, его все время тянуло на жратву.
В Углич приехали глубокой ночью. Во тьме остервенело брехали собаки. Дьяк велел искать подворье городового пристава. Битяговскому доносили, что на него можно положиться. Дьяк решил заночевать у него и проверить, таким ли тот был человеком.
Дубовые ворота долго не отпирали, несмотря на то, что Никита и Данила что есть мочи стучали по ним в четыре кулака. Наконец из сеней на крыльцо вышел человек, но прежде, чем отворить, много выспрашивал, кто они и что им нужно. Только потом вынул из скобы засов, запустил их на подворье. Битюговский, злой, как собака, из-за холода и голода – за день не было во рту маковой росинки и из-за того, что не сразу впустили, цыкнул на сытенького, круглого, похожего на беременную бабу пристава.
- Кнута захотел?
- А вы кто такие? - спросил недоверчивый Раков, введя их в свое просторное жилище.
- Продери лупелки: перед тобою государев дьяк Битяговский, - проговорил сквозь зубы Никита, бесцеремонно усаживаясь за стол. - Али ослеп?
- Откудова мне знать?
- Дай еды. И затопи печь: нам нужно обсушиться и обогреться, - Битяговский тоже присел к столу.
Вскоре в печи разгорелся огонь, дьяк совал едва ли не в самую ее утробу заграбистые руки, выспрашивал про жизнь во дворце.
Молодуха с большими грудями и с толстым задом, покачивая бедрами, внесла тарели. Никита стал шарить по ее круглым ляжкам бесстыдными глазами, но Битяговский, не молвя ни слова, огрел его по лбу ложкой.
- Не пяль зенки! На царицыну челядь ноне велено денег отпустить втрое меньше, - сказал дьяк, налегая на похлебку и на пироги с рыбой.
- Мое дело малое, - как укажут, - ответил Раков, с опаской поглядывая на Битяговского.
- Вся челядь, холопы и разные люди, также и торговые, отныне будут нести государеву повинность.
- Тут надобно царицын указ.
- Указ царя и его такова воля, - Битяговский торопливо крестясь, встал от стола. - А кто станет перечить - того... - дьяк потряс перед носом Ракова жилистым кулаком. - Скажи бабе - пущай нам постелет.


* * *

Дьяк Михайло Битяговский другой месяц сидел в своем новом углическом доме за дубовым забором. Во дворце вдовой царицы Марии он был только раз – сразу по приезду в Углич. Не с руки ему мозолить глаза Нагим, зато жил круто обложеньями: не проходило и дня, чтоб люди дьяка не досаждали чем-то бывшей царице.
Дней через пять после Пасхи дворовый человек Михайла Нагого, подкупленный дьяком, явился тайно к нему.
- Ведуна взяли на дворе, тот предсказывал скорый конец царя Федора Ивановича и погибель всего рода Рюриковичей.
Сведения эти были столь важными, что дьяк сразу повеселел. Дело складывалось, как он замысливал.
- Речи по ветру: Михайла Нагой в сговоре с царицей ждут смерти государя, -

58

наказал Битяговский человеку.
Отпустив его, дьяк призвал писаря:
- Пиши: “С царицына удела города Углич собрать пятьдесят человек”.
Писарь, завинчивая чернильницу, заметил:
- Воля твоя, но можа трошки прибавить денег на царицын и царевича обиход.
- Не суйся не по чину! Взяли волю! - Дьяк так дернул за кафтанишко писца, что полетели пуговицы.
Поздним вечером к Битяговскому была востребована Дмитриева мамка Василиса Волохова. Та, тяжело переваливаясь и отдуваясь, вошла в наглухо закрытую ставнями
комнату. Плоское лицо ее было бесчувственно. За нею, у дверей, стояли сын ее Осип, сын Битяговского Данила и Никита Качалов.
Дьяк предупредил:
- Василиса, какая хоть птица узнает про уговор - не быть тебе живу! Будем изводить Марьиного припадочного. Колобова-то надежна?
- Нет, и душой и телом верная царице.
- Арина Тучкова?
- И в этой нет надежи.
- Стряпчий Юдин?
- Зело хитер. Надо выведать.
- Приказной Протопопов?
- Может выдать.
Дьяк вылез из-за дубового стола, покряхтывая и пропуская сквозь ладонь жесткую, будто проволочную бороду, прошелся по комнате, колебля огни в жировых площадках.
- Кто же надежен? Ларионов? Гнидан?
- Ларионов и Гнидан супротив царицы не пойдут.
- Ладно, хорошо выведай, с кем на Москве вяжутся Нагие, ничем не перечь царице. Пускай тебе верит во всем. - И Битяговский отпустил Волохову.
Братья Нагие вошли в царицыну светлицу. Григорий плотно затворил за собой двери.
- Надо кому-то ехать к царю, - сказала, подумав, Марья.
- Годунов к царю не пустит, - сказал Михайло.
Андрей глянул в окно, во дворе увидел вылезающего из тележки дьяка Битяговского.
- К тебе идет, падлюка, - сказал он Марье.
- Выдьте по черному ходу, Михайло ты в мою опочивальню, будь там, - распорядилась Марья.
Битяговский своей тихой, будто подкрадывающейся походкой, какой ходят хитрые и с нечистой совестью люди, вошел к царице.
Марья стояла около стены и сухими, неподпускающими глазами глядела на сухопарого, худого дьяка, коего бы раньше за версту не пустила на свои глаза.
- Матушка-царица, видит Бог, как я, служитель твой и царевичев, пекусь об вашей заботе, – проговорил Битяговский.
- Тебе царь не велел отбирать деньги, даденные на мой царицын и царевича обиход, - сразу же взорвалась Марья. - Ты, дьяк, не маешь такого права.
В жидких, словно рисовая вода, глазах Михайлы Битяговского не отразилось никакого чувства, и по-прежнему на его тонких злых губах змеилась улыбка.
- Денег нету. Пуста государева казна.
- Ты зачем изгоняешь моих служилых людей? - крикнула ему в лицо Марья. - Царь об этом ничего не ведает.

59

- Какая мне надобность разорять вас?
- Надобность твоя - служить боярину Годунову. Да ты, видать, позабыл, что я
царица, а сын Дмитрий - наследный царевич. Я сама поеду в Москву к царю.
Битяговский направился к дверям.
- Я приехал уведомить, что бы государевы указания ты исполнила! - и он тихо удалился.
Кормилица Ирина Жданова, кроткого вида молодуха, и постельница Марья
Самойлова, худая и проворная, ввели к ней сына. Маленький Дмитрий был в обшитом бисером и галунами кафтанчике и в красивых сапожках, и Марья Нагая залюбовалась своим царственным сыном. Никогда еще сердце ее не изливало на сына такой любви, как нынешний вечер, 14-го мая. Все самое дорогое и заветное, ушедшее невозвратно, припомнилось царице Марье. Как трудно она опросталась от него! Металась на кровати изнемогшая, мысленно уже прощалась с белым светом, сама кликала на себя смерть, чтобы наказать мужа, царя Ивана. Хотелось тогда, родив ему престолонаследника, помереть, уйти от скорого, она чуяла, позора, когда прогонит ее прочь с глаз своих. Но вдруг в душе ее просияло, будто озарил свет: тихий и усталый вошел в ее покои муж – царь Иван. Марья, утопая в атласных подушках, возвращаясь к жизни, глядела на него. Иван, присев к ней на кровать, гладил ее руки и рассказывал ей о пригрезившемся ему нынешней ночью сне – прекрасном сне, в котором он был счастлив с ней. Все бы отдала за возврат этого мгновения... Марья встряхнулась, как бы пробуждаясь от сна.
- На дворе никого чужих не видать?
- Никого, царица-матушка.
- Одного царевича не оставляй.
- Как велишь, царица, так и сполню.
Мать и сын остались одни. Марья лишь сейчас заметила, как подрос ее сын Дмитрий! Проклятая падучая мучила его: уже много людей среди дворян ходило с покусанными и даже обгрызанными им руками - и горько и больно было все это видеть царице. Законный наследник престола, царя Ивана кровь, как полоумный грыз грязные пальцы.
Над Угличем висела дождевая марь, туманилась и меркла даль. Также никакого просвета не было и в жизни вдовой царицы Марии. Она мало спала по ночам, тупым взглядом упиралась в сутемь - воскрешала в памяти былое свое царицыно житье... Как не придавливал ее волю муж - царь Иван, а никогда она не чувствовала себя столь посрамленной и униженной, как теперь, в этом захолустье. Марья ловила себя на мысли, ждет... скорой смерти несчастного Иванова отпрыска, царька – юродивого Федора. И не она одна: ждали Нагие, Шуйские, Голицыны, Головины. Но вести из Москвы доходили неутешительные: царь все тихо скрипит, раз, а то и два на неделю, богомольствует по монастырям, глазеет на медвежью и кулачную потеху, денно и нощно молится и никогда не поминает имя царевича Дмитрия. А государством правит, теперь уже единолично, распихав ближних бояр и регентов, ненавистный Годунов. Судя по слухам, сделал он укор и великому дьяку Андрею Щелкалову: теперь тот прозябал едва ли не на подаянии в притворе какой-то Кремлевской церкви.
В эту позднюю осень Марья много и усердно молилась в Константиновской церкви. Не о своей душе хлопотала она - за царственного сына. Бог, как она надеялась, должен был услышать ее сердечные излияния, дать Дмитрию силу и осветить великий путь его. В этих тихих, умиротворяющих молитвах забывалась царица. Оплывали восковые свечи, утешающе глядели со стен лики святых, колыхались от задуваемого в двери ветра в притворе. Золотые крапины огоньков действовали успокоительно и мягко. Голос священника Богдана сменял басовитый, тоже не раздражающий - Огурца. Из

60

церкви ко дворцу она ходила пешком, но одевалась, как и в Москве, богато, по царицыному.
В июле, когда ездила молиться в город, у Спаса какие-то купчишки, скаля зубы, едва не столкнули в канаву ее тележку своими подводами, а церковный сторож Максим  Кузнецов обрызгал ступившими чунями в лужу ее царственный наряд.
Угнетал Марью и дворец - в нем то и осталось, что одно название. Скрипели ступеньки, двери. Зимами дни и ночи напролет топили  муравленые печи, пахло дымом,
хлебными дрожжами, огуречным рассолом, со двора конским навозом, сыромятной сбруей. Когда ветер дул от города - тянуло кузнечной гарью. Летом густой духмянностью, луговым простором тянуло из полей, но ничто не радовало царицу Марью. Все то было закатом ее жизни, и все темнее делалось у нее на душе.
К этому тягостному чувству примешался страх: в Углич долетали слухи о страшных гонениях и искоренении целых великих родов, о пострижении и кончине Ивана Петровича Шуйского, об опале племянницы царя Ивана Марьи Владимировны, и смерти ее малолетней дочери Евдокии. По слухам, и большого боярина Ивана Петровича, и дочь царевны удушили по прямому указу Годунова. После этих известий тяжелый страх за сына налегал на Марью. Утром, чуть свет, она кидалась в светелку своего Митеньки, горячо и судорожно целовала каштановые, вьющиеся на концах волосики, теплую под кружевным воротничком шейку.
Одни хуже другого грезились ей сны, и в каждом из них убивали ее Митеньку. Царица велела спать в детской постельнице Марье Самойловой, а под его дверью всю ночь неусыпно сидеть с пищалью сторожу.
Притихшая, с горько поджатыми губами, она не сводила тревожных глаз от лица своего сына. Глубокая и светлая печаль точили ее сердце. “Милый мой сын, как я за тебя боюсь!” - мысленно твердила она в исступлении.
Царевич видел печаль на лице матери, о многом уже догадывался.
- Зачем мы здесь? - спросил мальчик, глядя осмысленно в глаза матери.
- Не хотят, что бы ты занял царский престол, сынок.
- Кто?
- Боярин Годунов со своей родней и патриарх.
- А разве отец не оставил завещание?
- Завещание? А кто его покажет?
- Как, кто покажет, Годунов?
- Не покажет, сам он решил сделаться царем, сынок. Ты мсти ему, его братьям, дьякам, старому псу Иову, давно уже продавшему душу дьяволу. Мсти им, сынок.
Постельница Ирина вошла за царевичем – вести его в опочивальню. Дмитрий грустно, задумчиво взглянул на мать, Марья увидела, что он хочет что-то у нее спросить, но ничего не молвил.
На рассвете 15-го мая 1591-го года над Угличем собиралась гроза, сухо трескались раскаты грома. Прошумел короткий ливневый дождь, сделалось тепло, светло и чисто в мире. Во всю засвистали, томя душу, в гуще сада соловьи.
Царевича до полудня на двор не выпускали. Все утро он был вялый, скучный, затем вдруг сделался оживленным, драчливым, ткнул кулаком мамку, пересмешничал, и царица с ужасом ожидала нового припадка, прося Бога, чтоб он не был таким страшным, как месяц назад, когда исступленный царевич обкусал руки дочки Андрея Палога. Но приступ черного недуга, слава Творцу, обошел стороною, и у царицы отлегло от сердца. Она коротко помолилась Богу, села обедать.
Василиса во всем черном напряженно ожидала около окна, изредка выглядывая из него на зады дворца, где в глухом малиннике с утра прятались ее сын Осип, Данила

61

Битяговский и Никита Качалов. Кормилица Арина пошла, спросить царицу, можно ли вывести царевича во двор.
- Веди, но не отходи ни на шаг. Как покончу есть, так выйду сама, - разрешила царица.
Дмитрия во дворе уже ждали его товарищи - дети слуг. Ребята играли ножиком в тычку. Сын кормилицы Арины Тучковой, приходившийся молочным братом царевичу, толстый, неповоротливый, в большом, сползавшем ему на глаза картузе, все время мазал,
не попадая ножичком в круг.  Петрушка Колотов, сынок постельницы Марьи, вертлявый и плутоватый малец в рубахе из рядна и босой, первым смело подбежал к царевичу:
- Кидай теперь ты. А мы уж давно ждем и по пятому разу кидали, - он протянул ему ножик.
Мальцы подключников Ларионова и Гандина, дичившиеся царевича, лупали глазами в сторонке. Ларионов, одетый в старые портки, молчал, Гандин с самозабвением, деловито ковырял в носу грязным пальцем.
Царевич, будто видя их впервые, не взял ножа. Нынче он был грустен, тих и молчалив. Играть ему расхотелось.
- Не хочу, - ответил Дмитрий.
- Почто ж? - попытал Петрушка.
Дмитрий не отвечал.
- А давайте ребятишки в прятки, - предложил молочный братец Дмитрия.
- Во, правда.
Царевич словно не слышал этого, и все как-то странно смотрел на них. Потом испуганно оглянулся, но сзади никого чужого не было, стояли лишь мамка да кормилица.
В это время из малинника вышли и торопливо приблизились к царевичу сын мамки Волоховой Осип, Никита Качалов и Битяговский Данила. Осип, озираясь, взял царевича за руку: мальчик не понимал, что ему нужно, доверчиво взглянул на него. Нынче он был в полном здравии, признаков падучей в нем не замечалось.
- Что это у тебя в кулаке, государь?
- Орешки, - ответил мальчик. - Хочешь и тебе дам?
- Не, спасибо. Ты нынче, кажись, надел новое ожерелье? - спросил вкрадчивым голосом Осип.
... Когда Арина вернулась, то увидела судорожно дергавшегося на земле царевича: из раны на шее струей хлестала кровь. Ребятишки со страху забились под высокое крыльцо.
Мамка Волохова нарочно исступленно, срываясь на визг, кричала:
- О несчастье! Царевич накололся ножом! О, Боже! Пресвятая Богородица, матерь Господня! Что ж это деется?
Арина остолбенела от ужаса.
- А-а-а! - дико закричала она.
Услышав крики, ни живая, ни мертвая, царица Марья кинулась наружу! Увидев содеянное, ухватила за волосы Василису:
- Гремучая змея! - Она рвала их, била ее ногами. Волохова, отбиваясь, бормотала что-то.
... В то время вдовый поп и пономарь Константиновской церкви по прозвищу Огурец, хорошо разговевшись у своего кума, в самом благодушном расположении духа взошел на паперть, и длинно икнув от полноты чрева, полез, заплетаясь ногами на колокольню Спаса. Подумал: “Вишь ты, крепка медовуха у кума, как бы башку не расшибить”. Но как только он взглянул на царицын двор, хмель мигом выскочил из его головы. “Ох, ты! Быть мне без головы! Не царевича порешили? Надо сполох бить”. И он

62

насел на колокола. Спустя короткое время бухнул и загудел медным гулом большой колокол, ударили в колокола по всему Угличу.
Михайло Нагой, сильно опухший, сидел на своем подворье с обмотанной мокрым полотенцем головой и, отдуваясь, пил огуречный рассол. Он был, крепко выпивши, но как ударил сполох, мигом протрезвел и гаркнул слуге:
- Тимоха, коня! Живо!
Михайло погнал во весь мах ко дворцу.
Григорий Нагой уже был там, он злобно бил по ляжкам и бедрам утробно ухающую Василису. Царица продолжала драть ее за волосы, била кулаками в лицо, грудь и  хрипела:
- Реки, сука! Кто сына порезал? Ну? Убью!
Сполох все гудел медными звуками, как бы возвещая общую страшную погибель. Отовсюду пер посадский люд, лез на забор, гуртом валил в ворота, обступил кругом Нагих с царицею и жалко уткнувшегося Дмитрия с бледным мертвым, кукольным личиком в нежную зеленую щетинку травы.
Избитую, едва, дышавшую Василису, поставили на колени перед царицей Марьей:
- Реки, паскудница!
Царица, обезумев от горя, опять ухватила ее за волосы.
Народ напирал все гуще, какой-то чернец крикнул:
- Смерть убивцам!..
... Михайло Битяговский обедал у себя дома. Прибежавший верный человек донес о случившемся: дело содеяно - теперь лютуют Нагие. Дьяк, заметно напуганный и в то же время довольный, обернулся к женке:
- Поеду туды.
Та стояла напуганная.
- Повремени... А то, как бы не попал под руку-то.
- Пускай спробуют. Я им покажу! Надо ехать. - Битяговский нервно вышел во двор к коню, долго путаясь, вдевал узкий носок сапога в стремя.
Дьяк еще издали увидел пеструю толпу вокруг дворца, иные, выломав колья, спешили туда же.
- Вон едет пес! Убейте его! - негромко проговорил Михайла Нагой, увидев тощую фигуру Битяговского, въезжающего верхом во двор. - По его указу порешили царевича. Смерть Битяговскому!
Перед дьяком расступились. Он пошарил глазами по мертвому царевичу, перекрестившись, притворно-соболезнующе проговорил:
- Прими, Господи, раба своего.
Толпа сомкнулась вокруг него.
– Расходитесь, люди, Богу было угодно взять к себе царевича, коли сам ножиком покололся. Вона чем обернулась игра в тычку.
- Твои люди подняли на него нож?! - крикнул запальчиво Андрей Нагой.
Старого Битяговского стянули с седла, начали бить палками, топтать ногами, тот дергался, хрипел:
- За государева дьяка повздергивают на дыбу! Пошли прочь!
Его слова, однако, усиливали озлобление, на него накинулись с еще большей яростью, и вскоре Битяговский испустил дух. Никиту Качалова и Осипа выволокли из конюшни. Никита отчаянно дрался, отхаркивался кровью, норовя вырваться. Но черный огромный кузнец тесаком разбил ему голову пополам. Данилу сыскали в дровяном сарае и до смерти забили дубинками. Тут же порешили жизни еще пятнадцати людей Битяговского. Наконец толпа, удовлетворенная расправой, медленно и угрюмо стала

63

расходиться.
Около тела мертвого Дмитрия остались только мать-царица с братьями. Михайло поднял убиенного и, спотыкаясь, внес в покои. Царица опустилась на колени перед телом своего детища, голова ее никла к нему, и долго-долго она так, бесчувственная, находилась. Нагие молча стояли над мертвецом и обеспамятствевшей от горя матерью.
В тяжелой тишине страшные слова выговорил Андрей:
- Род Рюрика скоренился!
Царица оглянулась - в лице ее не было ни кровинки, выдавила с хриплым стоном:
- Нету моего Митеньки!
Но тут же овладела собой, распорядилась:
- Сына-царевича вынести в Преображенское. А ты, Михайло, сыщи верного человека, дабы немедля гнал коня в Москву. Я счас напишу грамоту. Немедля ни часа пущай везет и пробьется до государя. А если попадет в руки Годунова, то пускай грамоту изорвет.
- Надо упросить пономаря Огурца, Колобова и всех, кто видел, чтоб рекли, что это было убийство царевича Дмитрия, - сказал Михайло.
- Да, упреди. Скажи, что их накажет Господь, коли солгут.
- Надо, видно, возвестить посады Ярославля, - сказал Михайла. - Подымать на бунт.


* * *

Получив желаемое известие из Углича, Клешнин, не мешкая, заторопился к правителю.
- Марьин паралитик накололся на нож. Чудно, что он не порезался ранее.
Годунов облегченно вздохнул и, чувствуя учащенный стук сердца, оглянулся на лик Христа, перекрестился, подумав: “Все смертны. Смертны и Рюриковичи!”
Клешнин продолжил докладывать:
- Битяговский и еще, кажись, пятнадцать убиты посадской чернью по наущению царицы и Нагих.
- Дорого же они за то заплатят! - зловеще выговорил Годунов. - Бери перо и пиши грамоту, что у царевича была падучая и он, играя в тычку, смертельно накололся сам ножиком в горло. Обо всем доноси мне. Ступай.
Царь по обыкновению почивал после обеда. Царица Ирина горестно всплакнула, однако... с радостью в сердце приняла весть о смерти царственного отрока.
- Дожидайтесь тут. Грамоту государю подашь сам, - сказала Ирина брату, отправившись в опочивальню к мужу.
Федор уже сидел в постели и крестил грудь, изгоняя пригрезившийся плохой сон. С грустной улыбкой сказал жене:
- За мною, Аринушка, смерть приходила, знать теперь скоро.
- Не бойся, свет мой Федюшка: сегодня сон не в руку. Бог даст, ничего не случится, и Господь побережет тебя, - успокоила его Ирина. - Государь! Учинилась смерть твоего брата. Митя играл с жильцами ножиком, а ты же ведаешь его падучую хворь, и наколол себя в горло.
- Насмерть?! - ахнул Федор.
- Да, Борис про его смерть грамоту принес.
Тот караулил под неплотно прикрытыми дверьми, сразу же вошел, протянул грамоту царю. Строчки в глазах Федора спутались, поползли и запрыгали, словно блохи,

64

пленка слез мешала читать.
Болезненно хмыкнув и уронив грамоту, Федор тяжко опустился на ковер. Слезы ручьем хлынули из его глаз. Царица и Борис слышали, как он, разбитый горем, судорожным придыхом несколько раз повторил: “Господи, за что?..” Плакал он по
убиенному брату и жалобился Богу на тяжелый крест свой, который нес, и впервые без страха и колебаний попросил: “Прибери, Боже и меня!”
На другое утро царь опять плакал, горячее прежнего молился, ничего не видя и не слыша кругом, не брал в рот маковой росины, запал лицом, отчего оно сделалось еще уже, в глазах застыла горькая скорбь. Надо бы ему хорошенько подумать, оглядеться вокруг себя, помнил он предсказание Ивана Шуйского: “Если не оглядишься государь, ваш царский род кончится весь”. На что он тогда намекал? Федор только чуток отодвинул
какую-то задвижку и приоткрыл ржавую дверь своего, Бог знает, где блуждающего разума. Что ему открылось в той бездне? Людской порок, погибель, мрак? Первый раз вдруг пронзительно осенило! “Убивец-то Борис! Помню, дня за три до кончины своей о нем говорил тятя...” Однако то был лишь блеск молнии, тут же угасшей, и опять темная глухота угнетенной души навалилась на него. Снова погрузился в зыбкие и теневые глубины, где не было ни просвета, ни спасительного огня: один со своим страданием.
Но когда увидел лицо Бориса, снова свет озарил его разум. Прозревающим голосом в тишине сказал:
- Кому-то надобна смерть брата. Тут дело нечисто!
- Ты читал грамоту, государь. Дмитрий накололся сам. А чтоб дознаться, надо учинить следствие и послать в Углич князя Василия Ивановича Шуйского, – сказал Годунов.
- Пускай князь Василий Иванович едет немедля, - дал согласие царь.


* * *

Николай Николаевич Симбирцев прогуливался в саду с дочерью. Теплый майский день приятствовал обоим заниматься любимым делом: дочь недалеко от отца катала в небольшом возке излюбленную куклу. Николай Николаевич игрался со своим любимым псом, кидал далеко в сторону палку, а пес бежал к месту падения, брал ее в рот и приносил своему хозяину. Николай Николаевич отбирая у пса палку, хвалил его:
- Молодец Цыган.
В очередной раз, когда пес принес палку, Николай Николаевич не стал ее отбирать, ему почему-то вдруг не захотелось с ним играть. Пес с палкой во рту постоял возле него, ожидая команды от хозяина, но такой не поступало и он, выбросив ее изо рта, побежал к девочке.
- Цыган, Цыган, - девочка погладила пса по голове.
- Не укусит он тебя, Оленька? - спросил Николай Николаевич.
- Нет, папенька, мы с Цыганом друзья, - отвечала дочь и обняла пса за шею.
Пес постоял возле нее некоторое время, затем начал вырываться.
- Беги, Цыган, беги! - девочка отпустила пса.
Дочь Николая Николаевича продолжала катать куклу, пес в саду гонялся за воронами, а сам Николай Николаевич, разместившись на скамейке, о чем-то мечтал.
От дома прибыл слуга, быстро приближаясь к Симбирцеву, еще на ходу объявил:
- Рожают, Марья Александровна, рожают.
- Правда? - Николай Николаевич поднялся со скамейки и подошел к дочери.
- Оленька, идем домой.

65

- Рано, папенька, - запротестовала дочь.
- Маменьке плохо.
- Поэтому и дядя Гриша за нами пришел? - спросила она.
- Да.
По дороге к дому слуга доложил Николаю Николаевичу, что он слышал от соседей, что в Угличе не стало царского брата Дмитрия Ивановича.


* * *

Для сыска и погребения Дмитрия в Углич была послана комиссия во главе с князем Василием Ивановичем Шуйским, едва не самым умным и изворотливым противником
Бориса. Один брат Шуйского был убит повелением Годунова, другой погиб в монастыре. Сам Василий провел несколько лет в ссылке, из которой вернулся незадолго до событий в Угличе.
У Годунова было только предложение, а инициатива назначения Шуйского главой комиссии принадлежала Боярской думе. Для надзора за деятельностью Шуйского в Угличе руководство направило митрополита Гельвасия. В состав комиссии еще входили: окольничий Андрей Клешнин, главный Борисов пособник в злодействе, и думный дьяк 
Елизар Вылузгин, который руководил Поместным приказом, и среди приказных чиновников занимал одно из первых мест. Вылузгин в Углич захватил с собою подьячих, на которых ложилась вся практическая организация следствия. Члены комиссии придерживались различной политической ориентации, каждый смотрел из них зорко за действием другого, и готов был использовать любую из замеченных оплошностей.
Следственная комиссия выезжала в Углич на другое утро. Теперь и думные бояре, и Борис с родней, и лютые их враги, и торговые и иные люди посадские (на Москве только и говорилось, что о погибели царевича) - все с нетерпением ждали возвращения этой комиссии.
19-го мая комиссия приехала в Углич и прямо с  Крутицким митрополитом направилась в церковь Преображения.
Михайлу Нагому были заданы вопросы:
- Каким образом царевича Дмитрия не стало? Что у него была за болезнь? Для чего он, Нагой, велел убить Михайла Битяговского, сына его Данила, Никиту Третьякова, Осипа Волохова, посадских людей, слуг Битяговского и Волохова, и для чего он велел во вторник собрать ножи, пищали, палицу железную, сабли и класть на убитых людей? Посадских и сельских многих людей для чего собирал? Почему городового приказчика Русина Ракова приводил к крестному целованию, что ему стоять с ним за одно, и против кого было им стоять?
Следователи поставили именно эти вопросы, а не как приключилась смерть, так как, приехав в Углич, прежде всего, выслушали городового приказчика Русина Ракова, который обвинил Нагих и показал, что царевич зарезался сам.
Михайло Нагой отвечал, что царевич зарезан Осипом Волоховым, Никитою Качаловым и Данилою Битяговским, что убийц побили черные люди, без его, Михайла, приказа, что оружие на убитых положил Русин Раков сам, также без его ведома и к присяге городового приказчика он, Михайла Нагой, не приводил.
Тогда Русин сослался на брата Михайла, Григория Нагого, и на слугу Бориса Афанасьева, и те показали, что оружие положено на убитых по приказу Михайла Нагого. Что же мог на это ответить сам Михайло, он молчал. Кроме того, Русин Раков и сторож дьячей избы, Евдоким Михайлов, показали, что во вторник приходил в дьячью избу

66

человек Михайлы Нагого, Тимофей, принес живую курицу, зарезал ее, кровью вымазал разного рода оружия, которого Русин Раков и положил на трупы Битяговского с товарищами. Но другой слуга Нагого, Борис Афанасьев, показал, что Тимофей еще в понедельник вечером сбежал неведомо куда, и действительно Тимофей у допроса не был.
Григорий Нагой показал следствию противное, что царевич напоролся сам ножом в припадке падучей болезни, которая на нем и прежде бывала.
Реально ни Михаил, ни Григорий не могли видеть, что Дмитрий закололся сам или его закололи, они прибежали на колокольный звон, думая, что что-то горит во дворце. Царевича они застали еще в живых, который и умер при них на руках кормилицы.
Григорий Нагой показывал, что когда явился старый Битяговский и набежало множество народа, то начали говорить, неведомо кто из толпы, будто царевича зарезал Данила Битяговский с товарищами. Кричала и царица Марья, что убийца Василиса Волохова, и он, Григорий Нагой, веря своей сестре и по ее приказу бил мамку Волохову поленом по бокам.
Наконец, третий Нагой, Андрей, показал, что царевич ходил на заднем дворе, играл с детьми через черту ножом, и вдруг на дворе закричали, что царевича не стало, царица сбежала сверху, а он, Андрей, в то время сидел за столом; услыхал крик, прибежал к царице и видит, что царевич лежит на руках у кормилицы мертв, а сказывают, что его зарезали, и он Андрей, того не видал, кто его зарезал, а на царевиче бывала болезнь
падучая.
Все трое Нагих по своему явному противоречию и утайке главных обстоятельств объяснили случившееся, им нужно было оправдать расправу с государственным дьяком Битяговским.
Мамка Василиса Волохова показала, что царевич играл с детьми ножом и в припадке падучей болезни покололся сам в горло. Тогда царица Марья сбежала во двор и начала ее, Василису, бить поленом, не слушая никаких оправданий: пробила ей голову во многих местах, приговаривая, что Дмитрия зарезали сын ее, Василисы, Осип, вместе с Данилою Битяговским и Никитою Качаловым. Потом царица велела бить ее, Василису, брату своему Григорию Нагому, после чего бросили ее замертво.
Потом начали звонить у Спаса в колокола, сбежались посадские люди, и царица Марья велела им опять взять ее, Василису. Мужики взяли ее, ободрали и простоволосую держали перед царицею. Прибежал на двор Михайло Битяговский и начал уговаривать посадских людей и Михайла Нагого, но царица и Михайло Нагой велели убить Битяговского. Василиса объявила также, что вместе с нею во время смерти царевича были: кормилица Ирина Тучкова и постельница Марья Самойлова. Спросили и этих женщин кратко и сжато, почти в одних словах. Они объявили, что царевич играл с детьми и в припадке падучей болезни накололся сам ножиком. Спросили и детей, игравших с Дмитрием. Они показали то же, что и женщины. Следователи спросили у них, кто еще с ними был на дворе во время смерти царевича. Дети указали дважды на кормилицу Ирину и на постельницу Марью Самойлову, но пропустили Василису Волохову, и следователи не обратили внимания на это обстоятельство. Зато на заданный “в лоб” вопрос: “Были ли за царевичем Осип Волохов и Данила Битяговский?” (мальчики прекрасно знали людей, о которых их спрашивали), мальчики дали отрицательный ответ.
Кроме трех женщин и детей явился еще один очевидец, стряпчий Симейка Юдин, который сказал, что стоял в то время в верхних покоях у поставца и сам видел, как царевич накололся ножом в припадке падучей болезни.
Были допрошены трое видных служителей царицыного двора: подключники Ларионов, Иванов и Гнидин, которые показали, что когда царица села обедать, они стояли «вверху за поставцом», вдруг де бежит вверх жилец Петрушка Колобов и говорит:

67

- Тешился де и, царевич с нами на дворе в тычку ножом и пришла, де и, на него немочь падучая..., де в ту пору, как его било, покололся ножом сам и оттого и умер.
Петрушка Колобов был самым старшим из мальчиков, игравших с царевичем. Перед Шуйским он держал ответ за всех своих товарищей. И то же самое сообщил комиссии, что и дворовые служители после несколько минут после гибели Дмитрия.
Вот и все очевидцы. Остальные же лица говорили по чужим речам и, тем не менее, многие утверждали, что царевич играл с детьми и в припадке падучей болезни сам наткнулся на нож.
На допросе Григорий Нагой прибавил, что в колокол начал звонить пономарь прозвищем Огурец. Был вызван к допросу и Константиновской церкви пономарь, вдовый поп Федот Афанасьев, прозвищем Огурец, который показал, что он сидел дома, когда у Спаса зазвонил сторож Максим Кузнецов. Тогда он, Огурец, от себя из двора побежал в город, и когда прибежал к церкви к Спасу, встретился ему кормового дворца стряпчий Суббота Протопопов, который и велел ему звонить в колокол у Спаса. Он, Огурец не хотел этого делать, но тот ударил его, Огурца, в шею и заставил силою звонить, говоря, что царица Марья приказывает.
Все это он говорил перед Григорием Нагим, который в свою очередь сказал:
- Того не слыхал, что попу Федоту велел звонить Суббота Протопопов, а тот сказывал мне, поп Федот, что прибегал к нему Михайло Битяговский, но он заперся на
колокольне, его туда не пустил.
А Суббота Протопопов, представленный на очную ставку с попом Федотом, в свою очередь сказал:
- Как приехал на двор Михайло Нагой и велел ему, Субботе, звонить в колокола для того, чтобы мир сходился, то он и приказал паномарю Огурцу звонить.
Таким образом, звон произошел тоже по приказу Нагих, хотя сами Нагие показали, что они прибежали на звон, но если они показывали ложно, то, как они сами очутились на дворе? Кто им дал знать о несчастии? Следователи не обратили на это внимание, мало того Огурец объявил, что он сам прибежал на звон, что первый стал звонить сторож Спаса Максим Кузнецов. Куда подевался Кузнецов? Следователи не обратили и на это внимание и не потребовали к допросу Кузнецова.
Священник Константиновской церкви Богдан показал, что он в тот день, в субботу, обедал у Михайлы Битяговского, вдруг зазвонил в городе у Спаса колокол. Битяговский послал своих людей проведать, зачем звонят, он думал, что где-нибудь пожар. Посланные возвратились и сказали, что царевича Дмитрия не стало. Тогда Михайло тотчас поехал на двор к царевичу уговаривать посадских людей, и был ими убит; а сын Михайла Битяговского, Данил, был в то время у отца своего на подворье, обедал. Священник показал, что Битяговский еще дома знал о смерти царевича, и тотчас отправился во дворец, а углицкие рассыльщики показали, что Михайло Битяговский, услышав шум, пошел вместе с сыном в дьячью избу. Здесь советник Маховиков сказал ему, что царевич болел падучей болезнью и Битяговский отправился к царице, а сын его остался в дьячьей избе.
Для уточнения этих противоречий осталось было спросить сторожа дьячьей избы Евдокима Михайлова, он должен был знать, был ли Михайло Битяговский в избе, и как попал туда сын его Данило, как вместе с последними очутился там и Качалов? Но сторожа Евдокима спросить об этом не заблагорассудилось.
Спрашивали Кирилла Маховникова, который, по объяснению рассыльников, первый дал знать Битяговскому о болезни царевича; и Маховиков не сказал ни слова о том, давал ли он об этом знать Битяговскому, и объявил только, что когда царевич накололся ножом, и начали звонить, то Михайло Битяговский прибежал к дворне, к 

68

воротам, а были заперты, и он Маховиков, побежал к Михайлу, к воротам, и ворота отпер; когда Михайло вошел на двор и начал посадских разных людей уговаривать, то Маховикова начали бить и забили насмерть, руки и ноги переломали.
Но почему были заперты ворота, толпа ведь во дворе, за что били Маховикова? Следователи и на это меньше обращали внимание; они спешили собрать побольше свидетелей о том, что царевич зарезался сам в припадке падучей болезни, не обращая внимания на другие противоречия.
И, наконец, вырисовывалась версия печального самоубийства Дмитрия для доклада московскому правительству.
В полдень 15-го мая царица Мария стала обедать, а сына отпустила погулять и потешиться игрой с четырьмя сверстниками. Дети играли на небольшом заднем дворике – в углу между дворцом и крепостной стеной. Дети играли в тычку – поочередно бросали нож в очерченный на земле круг; нож брали с острия, метали его так, чтобы нож описывал в воздухе круг и втыкался в землю. В ходе игры на Дмитрия нашел припадок, он был эпилептиком; и раньше с ним такое случалось часто, чем напускал такой страх нянькам, что они не сразу приходили в себя. Сейчас он, падая, ранил себя в горло, проколол сонную артерию, отчего и наступил смертельный исход. Помочь ему было некому, так как за ним присматривали мамка Василиса Волохова и две другие няньки, которые растерялись и стали на дворе только громко кричать. Царица поспешно сбежала вниз и с
ужасом увидела, что ее единственный сын мертв. Обезумев от горя, Нагая принялась избивать Волохову, мамка не уберегла царского сына, и царица готова была подвергнуть ее самому страшному наказанию. Колотя Василису по голове поленом, Марья громко кричала, что царевича зарезал сын мамки Осип. Слова царицы были равноценны приговору. Нагая велела бить в колокола и созывать народ. Могучий гул набата поднял на ноги весь город, возбужденная толпа запрудила площадь перед дворцом. Главный дьяк Михаил Битяговский, заслышал звон, прискакал в Кремль. Он помчался в верхние покои, так как чаял, что царевич вверху. Оттуда бросился в церковь и мимо тела царевича вбежал на колокольню. Дьяк ломился в звонницу и требовал, чтобы прекратили бить в колокола, но звонарь, по его словам, закрылся в звоннице и его туда не пустил.
Появление Битяговского, по крайней мере, в этот момент спасло Волоховых; Никита Качалов заступился за Осипа Волохова, начал говорить, чтобы его шурина не убили. Дерзость Качалова стоила ему головы. Осип Волохов воспользовался минутой и укрылся на подворье Битяговских. Это было единственное место, где он мог спастись от гнева царицы.
Дьяк сначала пытался прикрикнуть на толпу, а затем принялся увещать Нагого, чтобы он, Михайло, унял шум и дурного не делал.
С помощью Качалова Битяговский помешал расправе с Волоховым, что окончательно взбесило царицу и ее братьев. Решено было направить на Битяговского толпу.
Избитая в кровь и брошенная на площади Василиса Волохова видела, как царица указала на Битяговских и молвила миру:
- То-де душегубы царевича!
Пьяный Михаил Нагой взялся, было, руководить расправой с дьяком, но на помощь Битяговскому пришли его родственники и холопы.
Спасаясь от Нагого, дьяк и его сторонники заперлись в дьячьей избе; малодушие окончательно погубило их. Толпа выломала дверь, разгромила избу и расправилась с укрывавшимися там людьми.
С площади люди ринулись на двор Битяговского, разграбили его и, вылив питье в бочках из погреба, бочки покололи, жену дьяка ободрали донага и простоволосую

69

поволокли с детишками ко дворцу. Туда привели Осипа Волохова, найденного в доме Битяговского.
В разгар общего смятения в Кремль явились два высших духовных лица – архимандрит Федор и игумен Саватий. В тот день оба служили обедню в одном монастыре. Заслышав набат, они послали слуг в город и те, вернувшись, доложили, что слышали от посадских людей, что царевича не стало, а того неведомо, кто убил. Вслед за слугами в монастырь прибежал тутейщик и именем царицы велел старцам ехать во дворец. Приехавшие игумен и архимандрит, которые застали царицу в церкви Спаса возле сына, спросили ее:
- Почему царевич лежит во Спасе?
Царица ответила:
- Царевич зарезан и зарезал царевича Микита Качалов, да сын Михайла Битяговского Данил, да Осип Волохов.
Появление монахов на время прекратило самосуд. Толпа хотела взяться за дьячиху, но старцы ухватили Битяговского с дочерьми, отняли у них и не дали убить.
Монахи видели в церкви Осипа Волохова, он стоял недалеко от тела царевича за столбом израненный.
Василиса отчаянно боролась за жизнь сына. Она заклинала царицу, “дать ей сына праведного”. Но Нагая была неумолима. Едва старцы покинули церковь, она выдала
Осипа на расправу толпе, которой объявила:
- То де убийца царевича.


* * *

В день кровавого самосуда погибло 15 человек, их трупы были брошены в ров у крепостной стены; к вечеру на третий день в Углич прибыли правительственные войска. Похмелье прошло, и Нагие поняли, что им придется держать ответ за убийство главного должностного лица, представлявшего в Угличе особу царя.
Накануне приезда комиссии Шуйского Михаил Нагой глубокой ночью собрал преданных людей и велел им раздобыть ножи. Городовой приказчик Раков пошел в торговый ряд и взял два ножа у посадских людей. Григорий Нагой принес “ногайский” нож. На подворье Битяговского нашли “железную палицу”. Когда оружие было собрано, подручные Нагого зарезали в чулане курицу, измазали ножи и палицу кровью и отнесли их в ров к обезображенным трупам.
Непосредственный исполнитель этой акции Раков заявил комиссии:
- Михайло Нагой приказал мне класть к Михайлу Битяговскому нож, сыну его нож, Никите Качалову нож, Осипу Волохову палицу.
Ножи заготовили, как улики, чтобы сбить с толку следствие. Но обмануть им комиссию не удалось. Раков повинился перед Шуйским и поведал ему о ночной проделке Нагих. А за ним сознались и другие.
По всему делу следователи арестовали царицына конюха, свидетели обличили последнего в краже вещей убитого Битяговского.


* * *

Князь Василий Шуйский, Клешнин и Вылузгин гнали во всю мочь коней обратно в Москву. Василий Шуйский от смятенности даже запал лицом: никогда ему не было так

70

тяжело, как нынче. Сидя в карете, он злобствовал насчет Бориса: “Из этакой порухи ты не вылезешь сухим. Хоть и нет рассудка у царя, но должен же он понять, что брата порешили”.
Несмотря на то, что, считай, все очевидцы, и в особенности ребятишки, с которыми Дмитрий играл в тычку, заявили: царевич-де в падучей сам смертельно покололся ножиком. Несмотря на все это, казались очевидными доказательства того, что смерть учинилась по воле Божьей, что злого умысла тут нету, Василию Ивановичу казалось дело совершенно ясным, о чем он и заявит, когда не станет Бориса, что в крови сына Грозного повинен он, Годунов. Главным доказательством того, что царевич порезался не сам, а его порешили, были орехи, намертво зажатые в кулачишке! Если бы он бросал нож, то эти орехи не смог бы зажимать, независимо от того, в какой руке они находились, когда он бросал нож, ибо, бросая нож через голову, ребята обычно держали его обеими руками!
Дети, как понимал Шуйский, были подговорены и научены, ибо в тот день падучей царевича не было.
Но как же он, Василий Шуйский, должен был поступить? Выгораживать своего врага – Годунова? Царю ведь известно, что дьяк Битяговский у Бориса числился своим человеком. Сказать правду и опять навлечь на себя опалу? Куда ни кинь, а все выходит клин.
”Отомщу тебе, худородному! Ты тянешься к Мономаховой шапке, но не придется  тебе ее надеть, хилый царишка, долго, видит Бог, не протянет, и я знаю, что на трон метишь ты!”.
Но такому ликующему чувству не сумел дать ходу Шуйский. Испугался?
Все дни пребывания в Угличе сильно молился князь Василий Иванович Шуйский. Вылузгин в первый же день вечером, после допроса Нагого Михайлы, а тот упорно стоял на своем, что Дмитрия зарезали, заявил:
- Царевич напоролся на нож сам. То ясно, как Божий день.
- Паралитик. Про то давно вестимо; - заявил Клешнин.
Они напряженно глядели в затаенно-метущие глаза князя Василия Ивановича. Все припомнилось Шуйскому: бесчестие братьев, дядьев, унижение, которое терпел от худородного Годунова, мерзкое к себе обращение в недавней ссылке, когда пристав (в прошлые те годы он бы такого велел драть средь своего двора кнутом) тыкал ему в лицо кулаком и ревел: “Зубы выбью, коли, вызнаю, что помышляешь худое о Борисе!”. Стерпел тогда князь Василий Шуйский, по малодушию солгал, заверил, что ни в помыслах, ни в каком деле не будет у него худого против Бориса.
Надо было выживать, терпеть срам, чтобы уцелеть. Наступит же иной день, следовало надеяться.
Вылузгин и Клешнин - Борисовы люди - ждали его ответа, и Шуйский понимал, что тут решалась его собственная судьба.
“Совесть?.. Бог видимо мне простит”. Ответил так, как было угодно Годунову:
- Покололся сам.
- Борис Федорович тебе, боярин, окажет милость, - посулил Андрей Клешнин.
Шуйский про себя подумал: “Погоди, на кол гаденыша посажу! Выжить только бы”.
Больше он не говорил с ними, велел никого из Нагих и угличан не хватать – до царского на то указа. Избегал он и угличан, и встречи с глазу на глаз с царицей Марией, и когда, наконец, та поймала его одного в сенях, выговорила: “Заступися, за нас, князь” - он ничего не ответил ей.
Неподалеку от Москвы их застигла гроза, в небе дьявольскими сполохами лютовали молнии. Глядя на них, князь Василий Иванович думал: “В грозах кончается

71

нынешний век. А что же даст нам новый?” По кожаному верху кареты хлестали освежающие прутья ливня, все окрестности окутались пеленою, и как ни вглядывался князь Шуйский в слюдяное оконце, никакого просвета не брезжило.
“Так Русь нынче  впотьмах? - невесело подумал Шуйский.
Прямо с дороги Шуйский явился к правителю. Как только Василий Иванович выговорил: “Смерть царевича учинилась волею Бога – Дмитрий накололся, играючи на нож, сам”, - у Годунова будто бальзам разлился по сердцу - нет, не ошибся, посылая Шуйского в Углич! Нельзя было показать ему и своей радости. Он сдержанно спросил:
- Стало быть, государева дьяка Битяговского, его сына и иных Нагие побили без вины?
- Видно так, - ответил Шуйский то, что было угодно правителю, прикрыв веками глаза.
Годунов удовлетворительно кивнул и, движимый мимолетной признательностью, пожал его руку.
… Спешно вошел, подкараулив нужное время, патриарх Иов, следом за ним Федор Романов. Шуйский царапнул глазами по лицу Федора: “А тебе бы надо помнить, что родителя твоего Годунов довел до слепоты и сжил со света прежде своего часа. С тобой он не поделит власть. Борис надеется на брюхо своей сестры. Но бесплодница навряд ли родит”.
- Патриарх, отец наш, ныне твой суд, и как ты постановишь, так тому и быть, - сказал Борис. - Князь Василий Иванович и вся комиссия постановили, что смерть Дмитрия - не злой умысел дьяка Битяговского, она учинилась по воле Божьей, царевич закололся сам.
- Коли так, перед государем измена Михайлы и Григория Нагих явная, - быстро выговорил Иов, и взглядом одобрил Шуйского. - Завтра же я объявлю на соборе. Государю ехать из Троицы в Углич не надобно.
- Не надобно! - повторил Годунов.
Митрополит Геласий, возвратясь в Москву, говорил на духовном соборе:
- Царица Марья, призвав меня к себе, говорила, что убийство Михайлы Битяговского с сыном и жильцов дело грешное, виноватое и просила меня донести ее челобитье до государя, чтоб государь тем бедным червям - Михайлу Нагому с братьями, в их вине милость показал.
Патриарх на соборе объявил:
- Перед государем измена Михайлы и Григория Нагих и углицких посадских людей явная: царевичу Дмитрию смерть учинилась Божьим судом. А Михайло Нагой государевых приказных людей, дьяка Михайлу Битяговского с сыном, Никиту Качалова и других дворян, жильцов и посадских людей, которые стояли за правду, велел побить напрасно за то, что Михайло Битяговский с Михайлом Нагих часто бранился за государя, зачем он, Нагой, держал у себя ведуна Мочалова и много других ведунов. За такое великое изменное дело Михайло Нагой с братиею и мужики угличанские по своей вине дошли до всякого наказания. Но это дело земское, градское, но ведает Бог, да государь, все в его царской руке: и казнь, и опала, и милость. О том, как государя Бог известит, так пусть и поступает, а наша должность молить Бога о государе, государыне, об их многолетии, здравии и о тишине междоусобной брани.
Собор обвинил Нагих. Но в народе винили Бориса Годунова, а народ памятлив и любит события, особенно его поразившие, соединять и все другие важные события. Народ думал, что царь не оставит такого великого дела без личного исследования, народ ждал правды.
Терпел Годунов, в том числе и авантюру Нагих, которые намеревались

72

использовать момент гибели царевича, чтобы нанести ему удар. Инициатива исходила от Афанасия Нагого, который в то время находился в ярославской ссылке.
Сразу, на второй день после гибели царевича, гонцы царицы прибыли
в ночь в Ярославль; там же глубокой ночью они ударили в набаты, подняли на ноги население Ярославля; объявили народу, что младший сын Грозного предательски зарезан подосланными убийцами. Они рассчитывали спровоцировать восстание, надеялись, что ярославцы последуют примеру угличан, но это им не удалось.
Потерпев неудачу в Ярославле, Нагие предприняли отчаянную попытку поднять против Годунова столицу. Они решили вменить в вину Годунову сильный пожар, который произошел в Москве 2-го мая 1591-го года, когда еще в Угличе работала следственная комиссия. В ходе пожара выгорел весь Белый город - Занеглименье с Арбатом, Никитинской и Петровкой, сгорело 12 тысяч домов. Затем спустя некоторое время сгорела и Покровка. Нагие хотели обратить негодование народа против Бориса; они распространили слухи, что Борис повинен не только в убийстве Дмитрия, но и в поджоге Москвы.
Сам Годунов раздаривал милости и льготы погорелым. Людям гостиной, суконной и черных сотен были розданы 5 тысяч рублей на дворовое строение в заем из государевой казны.
Однако слухи все больше неслись, что он, Годунов, нарочно велел зажечь Москву, дабы милостями привязать к себе ее жителей и заставить их забыть о Дмитрии.
Борис был серьезно обеспокоен этими толками. Было назначено расследование, в результате которого были задержаны “зажигальщики” Левка Бамщик с товарищами. Последние старались всю вину пожара переложить на Нагих и говорили, что прислал к ним Афанасий Нагой людей своих, Ивана Михайлова с товарищами, и велел им нанимать многих зажигальщиков, и велел им зажигать Московский посад во многих местах. И они, по Афанасьеву Нагого велению, зажгли на Москве посад. Правительству ничего не оставалось, как утвердить обвинение Нагих в преднамеренном поджоге Москвы. Этим и
воспользовался Годунов, чтобы навсегда избавиться от Нагих.
2-го июня в Кремле собрались высшие духовные чины государева, и дьяк Щелкалов прочел им полный текст угличского “обыска”. Судить стала церковь,  конкретно Иов - патриарх всея Руси. Нагих объявили в измене, которые с угличскими мужиками побили напрасно государевых приказных людей, стоявших за правду. На основании приговора царь Федор приказал схватить Нагих и угличан, которые в деле объявились, и доставить в Москву. Нагих пытали крепко. У пытки был сам Годунов с боярами и Клешниным. Но и на пытке Нагие продолжали говорить, что царевич не сам зарезался, а кем-то убит. Царицу Марию допрашивал сам царь Федор, следственная комиссия боярина Шуйского не имела на то права. После допроса царицу постригли в монахиню под именем Марфы и заточили в Ваксинскую пустыню на Белоозеро. Других Нагих разослали по городам, по тюрьмам; резали языки, многих угличан казнили смертью, разослали по тюрьмам, свели в Сибирь для заселения города Пенима и поселили в другие города. Углич опустел.
Нагие пострадали за то, что наущали народ убить Битяговских, Волохова и Качалова. Угличане пострадали за то, что поверили Нагим.


* * *

На юге к большому походу на Москву готовился крымский хан Казы-Гирей, которому удалось на время добиться стабилизации положения в Крыму и ликвидировать

73

усобицы среди татарской знати. К нему в Крым возвратился один из его видных больших противников - Сафа-Гирей. Кроме того, на его сторону перешла часть ногайских улусов. В результате численность войск крымского хана значительно возросла, и Казы-Гирей решил прекратить усиление русского влияния на Северном Кавказе.
Видя реальную опасность, которую создавали Москве крымские татары, правительство Годунова принимало меры к усилению “черты” южной границы русского государства. Восстанавливались и ремонтировались оборонительные сооружения, увеличивалась численность пограничной стражи и подвижной рати.
На “черте” особенно быстро возрастало количество донских казаков за счет притока черкесов - украинских казаков, уходивших от гнета польских помещиков.


* * *

Шведский король, Юхан III, веря, что будет совершен набег татар и это отвлечет крупные силы русских, не утвердил договор о перемирии с Россией и приказал командованию своего войска в Прибалтике начать военные действия. Он рассчитывал также на помощь сына Сигизмунда III, занявшего польский трон. Но Сигизмунду не удалось преодолеть традиционное польско-шведское соперничество из-за Ливонии. К тому же политика войны не вызывала энтузиазма у польско-литовской шляхты.
В результате Речь Посполитая отклонила проекты антирусского вооруженного выступлении, и Швеции вскоре пришлось пожинать плоды спровоцированного ею конфликта.
Россия немедленно перешла в наступление на Нарву с целью пересмотра итогов пограничной Ливонской войны. При Грозном этот Ливонский порт в течение 25 лет служил морскими воротами страны. Последующие 9 лет шведского владычества привели нарвскую торговлю в полный упадок. Швеция перерезала главную торговую артерию,
связывавшую Россию с Западной Европой по кратчайшим морским дорогам Балтики.
Предпринимая наступление на Нарву, московское правительство выдвинуло задачу вернуть захваченные шведами русские земли и возродить “Нарвское мореплавание”.
Русское командование использовало для наступления все имевшиеся в его распоряжении силы. Формально во главе похода стояли Ф.И. Мстиславский и 
Ф.М. Трубецкой. Фактически возглавил наступление против шведов самый выдающийся из воевод – боярин Д.И. Хворостин, назначенный вторым воеводой передового полка.
23-го января 1590-го года русские войска окружили город Ям. После трехдневной осады местный гарнизон капитулировал.
Сдавшиеся в плен шведы получили разрешение вернуться на родину, но часть солдат перешла на царскую службу.
3-го января воевода Хворостин с передовыми силами достигли окрестности Ивангорода.
В районе Нарвы и Ивангорода у шведов находилось 4 тысячи солдат – шведский корпус. Шведы пытались остановить продвижение, парализовать усилия русских. Сражение продолжалось с 2-х часов дня до вечера и закончилось победой русских. Шведы отступили за реку Нарву.
Крепость Нарва располагала укреплениями, и шведское командование отвело конницу и часть пехоты к Раквере. В крепости оставалось около 1600 солдат.
В ночь на 5-ое февраля русские завершили установку батарей и приступили к методическому обстрелу крепости. Превосходство русской артиллерии было несомненным. После двухнедельной бомбардировки в Западной и Северной стенах 

74

образовались большие проемы. На рассвете 19-го февраля русская армия предприняла генеральный штурм. Крепостные стены подверглись атаке разом в семи пунктах. Колонна, устремившаяся в главный пролом, насчитывала 5230 человек, в том числе 1850 стрельцов, одну тысячу казаков и других ратных людей, 2380 боярских холопов.
Несмотря на громадное численное превосходство русский, осадный корпус после 4-5 часов боя потерял множество людей и вынужден был прекратить штурм.
На второй день русская артиллерия возобновила бомбардировку крепостных стен в районе Северных ворот. Пролом был значительно расширен. Воеводы подвели к крепости свежие силы и приготовились к новому штурму.
Обороняя крепость, шведы понесли тяжелые потери. Восполнить их они уже не могли. Не надеясь на благоприятный исход борьбы, шведский главнокомандующий 
К. Горн обратился к царю с предложением мира.
Правитель Борис Годунов сам руководил обстрелом крепости.
Шведский наместник в Ливонии К. Горн соглашался возвратить России только Ивангород, но русские отвергли его предложения.
22-го февраля они возобновили обстрел. Последующие дни ушли на переговоры. Между тем зима была на исходе. Поверх льда на Нарве появились талые воды. В такой ситуации Борис Годунов приказал своим представителям на переговорах в последний раз “съехаться и принять условия шведов”.
По условиям перемирья 1590-го года шведы очистили захваченные ими русские территории с крепостями Ям, Капорье и Ивангород.
Россия вернула себе морское побережье между Нарвой и Невой, однако главная цель кампании – овладение Нарвой и восстановление “Нарвского мореплавания на Балтике, так и не достигнуто”.
В конце зимы 1590-1591-го годов шведы сожгли несколько деревень в районе Яма и Капорья, а летом 1591-го года разбили передовой полк русских, которым командовал Долгоруков. Однако утвердиться им на берегу Белого моря не удалось, они были
отброшены отрядами русского войска.


* * *

Весной 1591-го года русский посол в Крыму Бибиков сообщал в Москву, что татары готовятся к походу на Литву. В самом деле, это был чистый обман Казы-Гирея. Татары готовились к походу не на Литву, а на Москву. Для этого похода даже турецкий султан выделил Казы-Гирею из Азова и Акермана свои войска с огнестрельным нарядом.
С 10-го июня 1591-го года от сторожей южной границы в Москве стали получать донесения о движении на тульском направлении 150-тысячной рати крымских татар, которые обходили крепости и быстро продвигались к Москве.
К царю был спешно вызван только что назначенный первым воеводой большого полка Федор Мстиславский. Бренча об пол длинной саблей, он вошел в государевы покои. Царь видимо, совсем занемог, он то и дело повторял: «Помоги нам, Боже!» Сидел смирно, пришибленно. Здесь же находился Годунов и Федор Романов. Борис нервно теребил борт кафтана, в глубине глаз - затаенный страх.
- Князь Федор, немедля веди полки на Оку и держи берег! - сказал Годунов. - Я выступлю следом за тобою с остальным нарядом и обозом.
Прямо из царского дворца Федор Мстиславский направился в расположение большого полка. Всю ночь пешие и конные тысяцкие, и головы, другие начальные люди сновали по лагерю, разнося приказы, изготавливались к походу. На рассвете полки

75

выступили.
Полки 27-го июня вышли к Оке, быстро вырыли ниши, поставили туры. Пушки разместили так, чтобы бить по другому берегу и не дать возможности татарам переправиться. Только изготовили позицию – поступил приказ: уводить армию к Пахре.
- Должно, воеводы боятся, как бы не обошли татары Москву, - вынес суждение Ситский.
Наутро стало известно, что в помощь Мстиславскому из Москвы подходит с “гуляй-городом” правитель Годунов.
По донесению дозоров татары должны нагрянуть, как степные шакалы, от Калуги и Серпухова. И потому на Совете у Бориса было порешено: все силы развернуть меж Калужской и Серпуховской дорогами, что бы намертво закрыть подступы к Москве. 1-го июля воеводы вывели полки на коломенские луга для смотра. С утра брызнул короткий дождь – лишь помочил обильно вымахавшие травы.
За полем, откуда ждали орду - встала дугой радуга.
Нудно потея под жарким солнцем, в боевых доспехах, проходили мимо воевод полки.
Князь Мстиславский, довольный смотром, вошел в свой шатер. Ополаскивая холодной водой лицо, взглянул на гонца от правителя.
- Велено, князь, вести полки к Котлам и там стать на позицию.
- Счас выступаю, так и скажи.
В войсках же ожидали истинного дела. Когда тронулись под Котлы, стрельцы из
конных сотен кричали пехоте:
- Эй, зеленые! Куды топаете? К бабам на горилку?
Пехотные огрызались:
- Глядите, как бы не рухнулись носом об землю! То-то выйдет потеха.
3-го июля полки заняли позицию у Котлов, примкнули почти вплотную правым флангом к “гуляй-городу”. С великим упорством опять налегли на лопаты, изготавливая позиции для пушек. В рыжую мглу, как в плавленый воск, садилось изнурившееся за день солнце.
Когда наступили сумерки, велено было готовить себе еду. Костров больших жечь было не велено. Мстиславский глухой ночью вошел в Борисов шатер. За походным
столом омывался потом за скромной трапезой патриарх Иов, Федор Романов, только что приехавший из Москвы, разминал ноги. Воеводы теснились у входа. За полотняными, в золотых узорах стенами шатра гудел обоз “гуляй-города”, скорей напоминавший цыганский табор. Князь Мстиславский все больше хмурил брови. Он понимал, что правитель явился сюда с умыслом: приписать себе над крымцами победу, если она случится, и тем унизить своих врагов.
Расчет был с дальним прицелом.
- Где теперь хан? - правитель кивнул Мстиславскому.
- На подходе к Пахре.
- Котлы  удержишь? князь? - спросил в спертой тишине Романов.
- Должно, придется отойти.
- В полках никому не смыкать глаз! - приказал Годунов, отпуская Мстиславского.


* * *

Орда желтой саранчой двигалась к Пахре. Хан Казы-Гирей торопил вороного коня. В неподвижных темных узких глазах его - никакого чувства, лишь одна бесстрашная

76

волевая жестокость. Замысел похода - сжечь и разорить Москву, чтобы воротить Орде былое величие и господство, подталкивало его. Во мгле предутреннего тумана колыхалось стотысячное войско, глухо громыхали колеса турецких пушек. Казы-Гирей торопил орду, ибо дозоры доносили ему, русские на реке Пахре не закрепились. Нагаи двигались на правом фланге, примыкая к злым янычарам, и уже враждебно воображали картину страшно опустошенной Москвы.
Когда впереди показалась Пахра, начальник турецкой артиллерии, с презрением относившийся ко всему этому дикарскому воинству, подъехал к хану спросить, ставить ли
пушки для главного боя. Хан повел глазами по желтеющим отмелям, где передовые конные сотки рубили дозорный отряд русских.
- Пока подождем. Москали бегут от сабель, - хан стукнул плетью коня между ушей, быстрым ходом стал спускаться по пологому берегу к воде.
Конь с храпом вынес седока на другой берег. Двое янычар кинулись, было, за уцелевшим русским из порубленного отряда, но тот ушел от погони. Спустя немного, ушедший от погони на запыленном коне подъехал к ставке первого воеводы. Весь в крови, едва державшийся на ногах, он вошел в шатер Мстиславского и доложил:
- Всех двести человек порубили крымцы. Я видел самого хана. Он уже на этом берегу Пахры.
- Котлы оставляем. Воеводы, ведите полки к Данилову монастырю, - распорядился Мстиславский, поспешно надевая доспехи. - Ну, друже, с Богом! Нонча, видно, уготовлена великая рубка.
Туда же, к Данилову монастырю, заспешил со всем табором и Годунов.
На рассвете 5-го июня по Серпуховской дороге навстречу передовым силам орды Мстиславский  двинул около десяти дворянских сотен. Весь день до ночи шла страшная рубка.
Хан сидел на подворье Яма, по ходу боя угадывая, что перевес клонится в его пользу. Ему донесли об отходе русских сотен и, что орда продвинулась к самому “Гуляй-городу”, и, услыхав это, Казы-Гирей поднялся, оправляя бешмет, зычно выкликнул:
- На Москву!
Клич хана передался орде. Однако, выехав в поле, он верстах в двух от Данилова монастыря остановился. Послушав гул пушек и трескотню пищалей, велел пустить в дело лишь часть сил, оберегая остальные полки, так как догадывался, что русские еще не вводили в сражение главные свои силы.
…Мстиславский ехал вдоль линии огня, приглядываясь к дальним кустам, откуда выползала серой подковой конница орды, и чем ближе он подъезжал к позициям, тем
яснее открывалось ему поле боя. Русские ратники сидели в земляных норах, ожидая врага. В овраге копилась конница. Внимание воеводы привлек один стрелец, что-то рассказывавший жавшимся к стенам нор товарищам. Полное спокойствие стрельца перед сражением заставило Мстиславского остановить коня.
- Что ж, братец, али не боишься татар? – спросил он, невольно вглядываясь  в его умное лицо.
- Пугал ястреб курицу, ан сам издох, - ответил стрелец.
В это время ядро ударило в бруствер ямы, шагах в трех от стрельца, вздыбив фонтан земли. Тот даже не моргнул глазом.
- Еще голову оторвет, - проговорил Мстиславский, и удалился по своим делам.
Было изнуряющее душно, притомленные за день травы излучали благодатную медовую сладость, она мешалась с запахом войсковского духа. Ратники в кожухах из воловой кожи, которые при слабом ударе не могла прорубить даже татарская кривая сабля. Старые ратники и стрельцы крестились: говора не было, и только иной раз

77

слышалось: “Господи, дай нам силу и удачу!”.
Ждали смертельной схватки.
Воевода Мстиславский, заметив наступление вражеской конницы, спускавшейся с высот на равнину, воеводам полков дал команду:
- Травиться!
Травля началась схваткой с противником не большими силами. Фактически это была завязка боя, исключавшая, однако, возможность стихийного втягивания в бой главных сил рати, находившийся под прикрытием обоза. Для травли полковые воеводы
выделили лучшие свои сотни под командованием голов. Конница врага, вначале приблизившись к обозу, обстреляла его из луков. Русские, подпустив татар на дистанцию поражения огнем наряда, открыли огонь со всех орудий, установленных в обозе. Затем на левом и правом крыльях обоза быстро открылись проходы, и в них устремились выделенные сотни и дружины русских для травли; схватка продолжалась в течение дня. Татары от огненного боя русских несли значительные потери, что заставило Казы-Гирея колебаться в принятии решения на атаку основными силами.
С наступлением темноты схватки прекратились.
Далеко за полночь в русском стане – “гуляй-городе” внезапно поднялся великий переполох. Спавшие возле орудий пушкари по тревоге заняли свои места и открыли огонь. Вслед за легкими орудиями стали палить тяжелые пушки, установленные на стенах Москвы. Стрельба наряда больше всего была предпринята с целью предупреждения ночного штурма города и обоза татарами, а также для укрепления морального духа войска и населения столицы. Клубы дыма окутали город, ужасающий грохот сотрясал землю, вспышки выстрелов осветили всю округу. Чтобы уточнить обстановку, воеводы из Москвы спешно выслали к Коломенску дворянские сотни. У Коломенска по обе стороны Москвы-реки был лагерь крымцев.  Грозная канонада и появление русских недалеко от ханской ставки, вызвали смятение в татарском лагере. Никто не мог определить численность приближающего неприятеля.
Услышав и увидев пальбу из большого количества орудий, Казы-Гирей приказал допросить пленных и выяснить, что может означать эта стрельба, какова ее причина? Один из пленных показал:
- Радость в городе из-за того, что из западных стран, из земель Новгородской и Псковской согласно ранее посланным царем приказам, на помощь ему прибыли войска, которых царь и жители с нетерпением ждали.
Крымскому хану показалось, что обстановка для татар складывалась неблагоприятная. Он пришел к заключению, что, несмотря на все принимаемые им меры
внезапного похода на Москву, русские подготовились к его встрече, хорошо подготовили оборону. В этом его убеждали значительные потери в ходе травли. В конечном итоге у Казы-Гирея сложилось представление, что русские сосредоточили крупные силы, хорошо расположили обоз с огнестрельным нарядом, что придает им высокий моральный дух, а теперь с прибытием новых войск в Москву можно ожидать переход русских войск в наступление утром 5-го июля. При этом рать под командованием Мстиславского создавала угрозу его войску на пути отступления. Учитывая всю действительную обстановку и мнимую, то есть, веря в прибытие войск русских из других городов, Казы-Гирей принял решение о немедленном отступлении под покровом темноты короткой июльской ночи. Для введения русских в заблуждение он приказал оставить в лагере костры, которые горели до рассвета.
Под Коломенском татары бросили значительную часть своего обоза и на вторые сутки уже переправлялись через реку Ока, пройдя около 100 километров.
Утром 5-го июля русские не обнаружили противника, которому удалось начать

78

отступление не замеченным, так как не было организовано со стороны русских наблюдение за врагом ночью. Немедленно были высланы для преследования скорые полки, но враг был уже далеко. Этим полкам удалось догнать арьергардные отряды татар лишь под Тулой.
Крымцы отошли к Оке. По поросшему, пологому берегу шла смертельная рубка. Ржали и лезли на дыбы кони, коричневые бритые головы татар мячиками летели под копыта конницы московитов. На береговой крутизне возок хана перевернулся. Казы-Гирей колол кого-то в бешенстве саблей - своего ли татарина, или московита – не мог
разобрать... Упал, почуял, как судорожно свело левую руку. С искаженным лицом он вскочил с земли и побежал, широко прыгая через канаву, к мосту, на котором остановилась его орда. Охранник Калга, отстреливаясь от наседавших русских, из мушкета, бежал за ним. Свист пуль застревал в ушах хана, он прыгнул в какую-то телегу, крикнул ездовому:
- Гони!
Цокот копыт русских сотен вис так близко, что Казы-Гирею казалось – сейчас же настигнут.
Тонущая в курном мареве степь поглотила орду. Казы-Гирей был черный лицом, и все его тело сотрясала дрожь. Такого позора ему еще не приходилось сносить, и осознанное бессилие все глубже охватывало его.
Пехота сгрудилась около берега. Человек десять, не сняв обувок и порток, вытаскивали из воды нарядный, обшитый изнутри возок Казы-Гирея.
... В Бахчисарай хан воротился с великим позором ночью, в какой-то грязной колымаге, с рукой на перевязи - зашиб ее в сутолоке. Толпы обезумевших татар - все, что осталось от несметных полчищ великой орды, рассасывались по городу. Всюду слышался ропот.
Казы-Гирей, ничего не видя вокруг себя, поднялся по мраморным ступеням во дворец. Слуги и уцелевшие жалкие мурзы сопровождали его до дверей покоев. Казы-Гирей не обернулся – по серым щекам его катились злые слезы.
...Как только Годунову донесли в степи о бегстве хана, он мысленно обратился к Богу: “Внял ты молитве моей!”
- Едем, князь, в Москву. Мы с тобой немало положили труда, - и Годунов велел снимать шатер.
Как при осаде Нарвы, так и в войне с татарами, Борис Годунов не проявил ни решительности, ни энергии. Тем не менее, слава после победы досталась ему. Столица и двор чествовали его как героя.


* * *

Шуйский вошел в Грановитую, где нынче был пир, тихо и неприметно, так он не
входил в сие светлое место даже при самом Грозном. Но то был государь - самодержавец, который и казнил, и миловал, имея царскую силу, а этот разве царь? Вдоль стен теснились люди захудалые; братья Годуновы, Сабуровы, Туренин сидели в такой близости от царского места, что стеснилось сердце у Василия Ивановича.
Более тридцати столов ломились от изобилия серебряной и золотой посуды, палата блистала и струилась в легком голубом дыме, исходившем от великого множества свечей в четырех громадных кадилах.
Ласково и умиротворенно глядели со стен лики сквозь терпкий голубоватый ладанный дым. Воздух палаты был насыщен чудными ароматными маслами, сваренных из

79

пятидесяти трав и кореньев в резиденции патриарха, в Чудовом монастыре.
В своем месте кучкой теснились послы и иностранцы, во все глаза разглядывавшие чудный блеск убранства Грановитой.
Послышался тихий шорох шагов и в палату вошел, шаркая ногами, болезненно улыбаясь, несчастный царь.
Ближние бояре, годуновские братальники и патриарх Иов, как шмели, теснились вокруг него. Борис встретил царя у самого входа в палату, дерзостно нарушив старый обряд. Патриарх отступил, дав место около государя правителю. Ничего не упускал из виду князь Василий Шуйский. Это был первый выход его в царственное сие место после изгнания. И он видел, как разительно все переменилось при дворе после смерти Ивана.
Будто боясь, что его кто-то остановит, царь Федор робко сел за свой малый стол. По правую руку опустился Борис, с другого боку картинно воссел Федор Романов, с ним рядом, с надменно поджатым ртом - князь Федор Мстиславский. В близости основательно уселись Борисовы братья, Сабуровы. В качестве Борисова слуги застыл услужливый хитрец, патриарх Иов. По монастырям и приходам государства ходили слухи про него: легла-де на его черную совесть смерть Дмитрия. В мирской глуши, в монастырях монахи-скитники и отшельники, живущие на хлебе да на воде, поднимали глухой и страшный ропот против патриарха, оскверняющего высокое, светлое место.
Дьяк Андрей Щелкалов не вошел в приближенную к государю пятерку - сидел на нечтимом  месте, на задах палаты. Слава знаменитого дьяка закатывалась. Князь Василий Иванович не мог сейчас глядеть на него без злорадной насмешки в глазах: не забыл он слова Бориса, называвшего худородного дьяка великим отцом своим. В битве с Шуйскими – и Василий Иванович это знал – дьяк был главной и первой опорой Годунова.
“Подохнешь в мирной безвестности”, - думал Шуйский, отводя в сторону глаза, не желая встречаться взглядом со Щелкаловым.
В углу палаты Василий Иванович увидел постаревшее, но все такое же надменное лицо Богдана Бельского, недавно вызволенного из деревенской ссылки: “Закатилось и имя твое!” Богдан же лелеял надежду опять пробраться не ниже, как под правую руку правителя, памятуя о родстве с ним. Он один остался регентом, душеприказчиком, доверенным почившего царя Грозного.
... Князь Дмитрий Хворостин тоже стоял сейчас в Грановитой палате не на большом виду: “Положил столько сил, а чего достиг?..” Но выражение лица Шуйского не выдавало всего того, о чем он думал, и благосклонно и угодливо улыбнулся князь, когда царь со слезами на глазах в порыве чувств снял со своей шеи тяжелую, искуснейшей чеканки золотую цепь, даря ее Борису, как победителю хана.
- За то, что коварный Казы-Гирей побежал назад в Крым, за твою, боярин, верную и Богу угодную службу, да старания на пользу державы нашей и к общему благополучию – мы милостию Божьей и его великодушием дарим тебе гривну золотую.
Царь еще не кончил речи, как Борис подставил, изогнувшись, голову - и тот надел на него цепь. В тот миг дворецкий передал царю необычайной красоты, сияющий золотом и богато отчеканенный сосуд - Мамаев, взятый после Куликовского побоища.
И высшие бояре, и патриарх с епископами и послами – все с изумлением глядели на излучавший сияние необыкновенный сосуд. Правитель, низко наклоняясь, принял его из рук государя.
- И сосуд тебе за победу на крымцами, и в придачу шубу с моего плеча, также другие титулы и земельные угодья. 
Помутилось в глазах Василия Шуйского... Широкое лицо его сделалось плоским, как доска. Вспомнил, как однажды, при Иване Годунов униженно просил у него заступничества перед царем... Закусил губы и Федор Мстиславский, опустил лицо.

80

Годунов, так и шнырял глазами, оглядывая бояр - нет ли злорадствующего?
Сделалось тихо-тихо в Грановитой, - будто на похоронах. Борис не ошибся: противились бояре:
- Что же, государь, Бориса Федоровича есть за что благодарить, - выговорил Сабуров.
- Видит Бог - есть, - пискнул Иов.
Началось торжество. Слуги один за другим выносили на золотых подносах жареных лебедей, пироги с капустой, с севрюжиной, с куриными потрохами, с клюквою, грибники, сметанники, творожники, брусничники, начиненные бараниной, свининой и говядиной, колбасы, сбитень, меды, взвары, настойки, вина и водку, вяленную и копченую рыбу, ветчину в свиных желудках, аромат от которой так и плыл по палате.
Давно бояре не видали подобного изобилия – после кончины Ивана не правили в Грановитой такого пира. Борис на нынешнем пиру сидел, замкнуто-строгий.
Царь Федор с великим трудом  досидел лишь до первых петухов: он чуть-чуть испил, но порядочно съел пирога с ягодами и рыбы. Изнемогшего его, с упавшей на бок головой, царя под руки повели из Грановитой. После ухода государя пир разгорелся еще пуще. Годунов прохаживался меж столами, дольше задерживался около боярских. Знал Борис: змеиное жало, еще не вырвано, хотя и не было тут первейших, разогнанных по монастырям бояр. На счету по его воле вышли другие люди, позахудалые, но надежные, свои, нет- нет, да и бросал он взгляд на Василия Шуйского. “Знаю князь, как ненавидишь меня, а я вот щедрый, не таю злобы”.
Андрей Щелкалов, как канцлер, блюл свой чин. Дьяку все тяжелей было тягаться с могущественным правителем, приходившимся шурином царю, но он обладал умом, был выносливее верблюда, никогда не ведал усталости, мог не смыкать глаз две ночи, два, а то и три дня, не брать ни маковой росинки в рот и оставаться неутомимым. Многие бояре, тягавшиеся с ним в питье, валились под стол, иные греблись на четвереньках к дверям до ветру, а у дьяка даже ни в одном глазу не брезжил хмель, и на его тонких, хитрых губах играла улыбка.
Годунов поморщился, вспомнив свои слова, какие сказал ему однажды: “Ты б мог служить самому Македонскому, и целый мир для тебя мал, не по твоему отец разуму”. Ничего, пускай дьяк потешится, придет время, сгинет... Пока рано идти на него войной.
Петр Шереметьев косился на Федора Романова, так и караулил миг, чтобы досадить чем-то, срезать сего выскочку. Шутка ли, года четыре назад бегал молокососом, только и почет был через отца, а ныне вон куда вознесен - едва ли не главный в ближней думе! Не мог этого переварить Шереметьев. С затаенной неприязнью поглядывал на
Романова и Щелкалов. Теснили его Романов да Мстиславский.
- Теперь нам швед не страшен - ихний фельдмаршал Флемминг не сунется, - сказал громко Федор Романов.
- Ты князь, про то речешь неверно! - поддел его Шереметьев.
- А ты усомневаешься князь? Казы-Гирей едва ноги унес.
- Крымцы могут опять полезть, на том они не успокоятся, - сказал Григорий Куракин.
- Верно, - подтвердил князь Дмитрий Хворостин.
- От замирения с ханом мы бы могли иметь выгоду, - вставил Годунов, - намеренно обходя трон.
Опять понесли стерляди, пироги, меды, водку и вина.
Григорий Куракин сидел, надувая сизое лицо:
- В прежние-то годы нешто так правили?
Князь Ноготков сорвался держать речь, но его сзади дергал за кафтан Петр

81

Шереметьев, и он корячился как бык перед стенкой, изготавливаясь развалить все.
- Бога, Бога скоро позабудем. К тому идет! - говорил присутствующий тут же Коломенский архимандрит, тыкая перстом Ноготкова. - Как будто в вас нищета вселилась. Никому веры нету! Как жить?
- Пей, отец, водку больше, и будет все нормально, - шмыгнул на него кто-то из воевод.
Пир и разгульство тянулось трое суток. Съели все, что напекли, посолили и наварили под зорким оком дворецкого. Василий Иванович высидел на пиру все три ночи, и его, едва владеющего языком, с трудом впихнули в карету.


* * *

Поражение татар под Москвою обрекло на неудачу шведское наступление на Новгород и Псков. Многочисленная армия маршала Флемминга подступила к стенам небольшой крепости Гдов, располагавшейся в окрестностях Пскова, но не смог овладеть и ею. Отдельные шведские отряды вышли к Новгороду. Неприятель подверг страшному разорению порубежные районы. Этим и ограничились все успехи королевской рати.
В 1595-ом году русские послы подписали в Тявзине “вечный мир” со Швецией. Шведы обязались вернуть России крепость Корелу, важнейший форпост обороны за Нарвою, и последнюю русскую территорию, удерживаемую ими после Ливонской войны.
Овладев устьями Невы и Нарвы, русские получили выход к морю.


* * *

Хотя Борис Годунов после разгрома татар и был возведен в ранг царского слуги, торжество его не было полным, пока подле него оставался могущественный канцлер Андрей Щелкалов, который по-прежнему направлял деятельность государственного приказного аппарата и руководил дипломатическим ведомством. Что касается титула царского слуги, то он связан с традициями удельного времени, ценился выше, чем прочие титулы. До Бориса чин царского слуги носили очень немногие лица, принадлежавшие к высшей удельно-княжеской аристократии. Последними слугами были великородные Воротынские. Борис первым со времен образования русского государства стал обладателем двух высших титулов - конюшего боярина и царского слуги. Официальный
его титул: царский шурин и правитель, слуга и конюший боярин, дворовый воевода и содержатель великих государств - царств Казанского и Астраханского. Смысл такого множества громких и звучных титулов заключался в том, что Годунов объявил себя единоличным правителем государства.
Борис наводнил Боярскую думу своими родственниками и приверженцами.
Одно из первых мест в думе занимал бывший опричник Д.П. Годунов. Боярство получили троюродные братья Бориса – Степан, Григорий и Иван, начинавшие свою карьеру в качестве рядовых новгородских помещиков. В чине окольничего в думе заседал Я.М. Годунов. За Годуновыми потянулись в думу их однородцы “великие” Сабуровы и вовсе худородные Вельяминовы. Боярский чин был возвращен Б.Ю. Сабурову, долгие годы находившегося в Казанской ссылке. Титулом окольничего в думу вошли 
И.М. Сабуров (к 1505-му году), С.Ф. Сабуров (в 1591-ом году), Д.И. Обиняков-Вельяминов (к 1593-му году).
В ведении семьи Годуновых перешли некоторые важнейшие приказные ведомства.

82

Б.Ф.Годунов возглавил Конюшенный приказ, Г.В. Годунов - Большой дворец.
Помимо высокого официального положения и возможностей, реальная власть Годунова опиралась и на огромную материальную базу. Ежегодный доход Годуновых достигал 100 тысяч рублей: шло им 16 тысяч рублей с имений в Вязьме и Дорогобуже, 12 тысяч рублей, как конюшему, 32 тысячи рублей с Ваги, пожалованной ему в кормление, 40 тысяч рублей с земель Глинских, находившихся в его управлении. Годунову принадлежало 212 четвертей подмосковных поместий, 113 четвертей подмосковных вотчин, а всего 3302 четверти вотчин в Московском уезде, Твери, Бежецком Верхе и Малом Ярославце, не считая земель в Дмитровском уезде, Вязьме, всего 579 четвертей, Угличе, Ростове и Перемышле. Они могли выставить в поле 100 тысяч вооруженных воинов.
Умело, используя все свои возможности, Борис добился такого могущества, что сам царь находился в его полном послушании. Годунову не дозволялось вести личную переписку лишь со Швецией и Речью Посполитой, стоявшими в то время на пороге войны с Россией.


* * *

Через год после угличского происшествия, смерти Дмитрия, 29-го мая 1592-го года царский двор ликовал. Царица Ирина опять рожала. Она лежала, распластавшись на атласных подушках, кусала губами рубаху. За ночь извелась до того, что уже не думала, не гадала остаться живой. Год назад брюхо ее разрешилось мертвым - может, теперь Бог смилостивится над ней. Тяжело, тяжелей прошлого, нынче она опрастывалась. Закрыв глаза, загадывала: сына ли дочку шлет ей Бог. Молила Всевышнего послать наконец-то наследника трона: знала Годуниха, вся Москва тревожилась и гадала, кого-то ей дает Бог? Одного не могла она понять: хотел или не хотел дите брат-правитель? Три дня назад он ей сказал: “Одному Богу вестимо, сестра-царица, сколько скорбеть буду, коли вновь родишь мертвого”.
Мамка-старуха по повелевающему “Дай”, подала царице ее богатый, золотой потир:
- Испей, государыня-матушка: Бог даст - полегчает. Не то голубушка, державная царица наша, каку забаву учинить?   
- Где государь? - спросила в изнеможении Ирина.
- На молитве государыня.
- Опять мертвого рожу. Я знаю, мамка! Нынче во чреве тихо, не шелохнет. - Ирина ухватила тяжелую мамкину руку, словно от этого зависела разгадка.
Мамка приникла ухом к царицыну, безобразно выпученному брюху, высунув кончик языка, долго слушала и, окрестив кожицу, успокаивала ее.
- Трепыхает: Должно, малец, государыня.
Бабы-прислужницы обтирали взмокшее тело царицы, кропили широкую дубовую постель, на которой рожала еще царица Марья Нагая, благовониями.
Голубоватый свет тек из слюдяных окошек под желтый балдахин, конусом венчавший царицыно ложе: солнечные утренние лучи играли по спальне, на рыхлом бархате платья. Вот дура, спрашивается, зачем велела приволочь сию одежонку – в седло-то в нем не влезала. Да и царицыно ли то дело? Особой радостью ласкал взгляд Ирины атлас турецкий, недавно ей подаренный послами, такой работы, что светлело у нее на душе.
“Все это, как опростаюсь, когда буду жива, этот наряд надену и выйду в нем на

83

прием в Грановитую, пускай все видят, какая царица!”
Послышались такие знакомые ей, тихие, немощные - не царские, а скорей монаха-отшельника – шаги мужа.
Царь от нервного выжидания и напряжения тряс головой, точно тяжело было ему держать ее. На пороге на него, как на простого смертного, замахали руками, толстые, сытые бабы и девки. Зароптали:
- Не можно, государь... Нельзя войтить...
Федор послушно остановился, попытал:
- Живая, Аринушка?
Ирина, утонув в подушках, глядела на него так, словно впервые видела, и царь заметил в глубине ее страдающих глаз тень затмения.
“Али надо мной смеется? Не от меня, что ль простается? Прости Бог, не могу, ни в чем винить мою царицу-женку.
Как только начались тяжелые потуги, мамка, повитуха и постельница, вконец изнемогшую царицу, отвели в обкуренную ладаном мыльню.
Борис с нетерпением ждал вести от царицы, стоял у окошка в небольшой палате от ее покоев. Одна мысль все время тревожила его: если на этот раз сестра разродится мальчишкой и ребенок не помрет, то чего же ждать ему и его сыну в будущем. Но и бездетность царя ничего хорошего не сулила Годунову. Когда царь пойдет в могилу, ему около трона не усидеть. Тут Борис не может ошибиться.
Вошел, запыхавшись, патриарх Иов. Возвестил:
- Бог услыхал нашу молитву, боярин. У царя - дочь. - По лицу Годунова побежала тайная тень...
- Вели, владыка, открывать службу в церквях. Пойдем к государю, - сказал Борис.


* * *

... Царь и царица не могли налюбоваться на свое милое дитя, на дочку Феодосию. Никогда еще такое счастье не витало в царском дворце. Светлая, ласковая улыбка не сходила с лица Федора. В этот благодатный год по его велению устраивались шумные медвежьи потехи. Медведей в Кремль везли в больших клетках, за возами толпились миряне, глазеть на царскую потеху набивалось много народу.
С известием о рождении царевны и с “милостынею” в Иерусалим отправился
М. Огарков. В Речь Посполитую поспешил А.Д. Резанов в ответ на посольство П. Вокка. Елизавете английской сообщили об этом в январе 1593-го года. Объявлена была амнистия тем, кто был приговорен к казни, заточены по темницам.
Дочь явилась в качестве последней законной представительницы угасающей династии, она располагала наибольшими правами на трон. Но обычаи страны были
таковы, что женщина не имела права царствовать самостоятельно. Поэтому едва Феодосии исполнился год, как московские власти принялись хлопотать об устройстве ее будущего брака, который помог бы царевне стать царицей.
Годунов ясно понимал: бабу, племянницу на трон не посадишь и, стало быть, надо было родниться с Габсбургами, другого, лучшего выхода Борис не находил.
Андрей Щелкалов, позванный к правителю, догадывался, о чем пойдет речь. И не ошибся. Борис был напряжен и собран: ревнивое чувство к дьяку вспыхнуло в нем, когда увидел его рыжую бороду и глубокие слегка прищуренные глаза. Какая-то сила (кто знает, откуда она бралась в худородном дьяке?) исходила от его суховатой фигуры. Всего было отпущено этому человеку. Пожалуй, первым на Московии был дьяк, грамотный, знал

84

много, изумляя послов своей начитанностью. Борис чувствовал невольную неприязнь к Андрею Щелкалову. Толкаться двоим около трона становилось все теснее, и далее такое продолжаться не могло. Но обоих дельцов устраивала царевна Феодосия: каждый из них рассчитывал за нее править. Габсбургов же отпрыск, коли случиться обручению, помехи им оказать не мог.
- Что нам делать? - с кротким смирением спросил Борис, глядя на дьяка.
- Надо вести дело с Габсбургами. Просватать царевну.
- Дите она.
- Видит Бог, мы не о себе хлопочем.
Выйдя от Бориса, Щелкалов велел вести его прямо на подворье австрийского посла. Дело было неслыханное: чтобы сам великий дьяк, канцлер, ехал к послу – подобное еще не случалось.
Варкоч, австрийский посол, рослый, сытый мужчина, с маленькой бородкой и напомаженными, торчащими в сторону усами, сидел за широким, с ножками в виде медвежьих лап столом, что-то быстро писал.
Появление канцлера его изумило. Варкоч бросил перо, поспешно встал на встречу столь почетному гостю. Он заметил, что дьяк - эта хитрая бестия - находится в несвойственном для него волнении.
- Господину послу известно, как я уважаю австрийского императора. Сюда явился, дабы исполнить данное мне боярином Годуновым поручение: если бы государи наши ради блага всего христианского мира взялись засевать поле, то хлеб, произросший на нем, и нам с тобою, и Борису Федоровичу был бы во благо. - И еще прибавил раздельно, глядя в переносицу Варкоча: - А мы страдники, сообща поможем с Божьей помощью, чтобы зерна обязательно проросли. Как советник нашего государя, мя, господин Варкоч, настолько ценим дом австрийских Габсбургов, что передаем наше пожелание, дабы какой-то ваш принц, желательно чтобы не старше восемнадцати, приехал бы в Москву. Пускай он учится русскому языку, а также нашим порядкам.
Варкоч легким кивком головы дал понять, что вполне разделяет то, что услышал. Но австриец хорошо понимал, что московиты готовили ловушку для Австрии.
- Императору нашему, наверное, будет то лестно и приятно, а если задуманное исполнится, то Москва много приобретет, – заметил Варкоч. - Однако нам известно, что в Москве есть противники Годунова. Вы не боитесь такого родства.
- Бояр мы спросим, - заверил твердо канцлер, вставая. - Так не забудь донести своему императору, мое особое расположение к нему.


* * *

... Борис тихо вошел в государынину опочивальню, остановился у порога. Девка-постельница, выставив толстый зад, изображала медведя. В кроватке царевна Феодосия - крохотное существо – сучила пухленькими розовыми ножками и ручками и смеялась.
Ирина с блаженной материнской улыбкой смотрела на свое дитя. Мамка охотилась за большой мухой, выгоняя ее кружевным полотенцем из-под полога. Голубой мягкий свет
висел над царицей и ее дитем.
- Фьють, фьють, пошла! - мамка наконец-то выгнала муху. - Колдун тебя возьми!
Девочка не знала чему больше смеяться: мамкиному ли маханию, или же представлению девки-постельницы. Видно было, что ребенок находится в полном здравии. Безмятежный и милый лепет дитя так сильно подействовал на Годунова, что он невольно подался настроению беспечного счастья.

85

- Здорова ты? – спросил он сестру, подходя к кровати и глядя на дите.
- Только б не напустилась какая напасть! - царица окрестила дочь.
Борис с сосредоточенностью продолжал разглядывать девочку, затем взмахом руки велел прислужницам удалиться.
- Арина, мы затеваем дело, кое нам выгодно: надо родниться с Габсбургами, - сказал, когда они остались одни.
- Боюся, - проговорила Ирина с прорвавшимся страхом в голосе.
Двери тихонько скрипнули, и на пороге вдруг показалась горбящаяся, мешковатая фигура царя.
Как только Федор увидел свое дите, из глаз его сами собой ручьем хлынули слезы. Борис искоса, с надменной улыбкой глядел на него.
- Деточка моя, - царь прижал к своей груди младенца, - радость моя! Нынче я счастливый, шурин. Вели всех выпустить из тюрем, и дай им на водку. Пускай все будут счастливые. Аринушка, спаси тебя Бог! И хоть не царя, царицу родила ты, и за то я сам буду Бога благодарить за такую великую его милость и щедроты, коих мы вовсе не достойны.
Борис непроницаемыми, холодными глазами глядел на его вздрагивающие плечи.
- Я рад государь и государыня за вас, - сказал он, бросив взгляд на девочку, которая шевелила губами и, суча пухленькими ручками, пыталась поймать солнечный зайчик. -Какая славная малютка! Пускай ей будет много счастья.


* * *

25-го января 1594-го года, когда царевне Феодосии шел второй год, рано утром мамка, едва живая, вбежала к царице.
- Беда, государыня!.. Царевна...
Ирина, вся похолодев и не дослушав, кинулась в опочивальню к дочери: на постели лежала крохотная белая куколка с наивно раскрытыми бирюзинками глазок - какой-то невысказанный укор застыл в их потаенной, мертвой глубине. Царица, вскрикнув, упала в омут беспамятства. Бабы-прислужницы брызгали холодной водой в ее лицо.
- Бегите за лекарем! - крикнула мамка.
Все расступились перед вошедшим царем - голова Федора тряслась, слезы горохом катились по его щекам.
- Уведите отсюда государя, - приказал слуге Федор Романов.
... Царица второй день не брала в рот еды, сидела, как полоумная. Тихий медно-рыжий дьяк успокаивающим голосом читал царице утешительные послания патриарха Иова. Тот же писал: “Помышляй, государыня, о чуде, укрепись духом и узри свет небесный...”
- За что, Господи? - шептала Ирина.
Когда на третий день царице сделалось малость полегче, Федор значительным голосом сказал:
- Надо очиститься. Надумал я, Аринушка, ехать измыть грехи в святой воде.
- Федюша... - голос Ирины сел, - видно, Богу угодно оставить тебя без наследника. Прости ты меня!
- В чем каяться? На тебе нет греха. Ты, свет Аринушка, безгрешная. Я бы без тебя, видит Бог, пропал бы, ты одна мне утешение. Люди злые, да я их не сужу: на то воля
Господня. - У него сами собой покатились слезы по щеке,
- А ты если, виноватая - только перед Господом. - Царь безвольно с поникшей

86

головой стоял около нее.
- Более, государь ждать нечего, - Ирина горько заплакала.
- Очиститься надо, Аринушка, едим и пьем много. О чреве своем все думаем, а надобно думать о душе.
Царь Федор еще долго печалился смертью дочери, и в Москве был плач большой. К Ирине Иов писал утешительные письма, подчеркивал, что она не сможет помочь горю слезами и бесполезными изнурениями тела, нужно уповать на веру, верить в будущее, все в силе Бога, она еще в состоянии родить другое дите.
В Москве плакали и говорили, что царскую дочь уморил Борис, следовательно, последний не мог сидеть, сложа руки, он должен был действовать, что он и делал. На этот раз он решил отделаться от слишком влиятельного дьяка Щелкалова. Годунов установил слежку: каждый шаг Щелкалова контролировался, все его дела тайно докладывались Годунову. Малейшие просчеты Щелкалова становились и достоянием царя Федора, который тоже начал проявлять недовольство дьяком. Щелкалов предпочел не дожидаться, когда с ним разделаются, и в июне 1594-го года покинул все свои посты. Последние свои годы Щелкалов провел в приходе одной из столичных церквей. Опала для него носила персональный характер. Место дьяка и хранителя печати сразу занял родной брат Андрея Василий Щелкалов.
Наконец царь, окруженный дворовыми, выехал в Симонов монастырь. Лето было в разгаре, коней жалило крутое солнце. Над дорогой билась бурая пыль. Подергивалась сизой мглой даль. Коней кормили на широком лугу. Царь расслабленный, вялый, сидел на ковре за трапезой, но к еде не притрагивался, скушал только корку черного хлеба, запил ее квасом, проговорил при этом:
- Душа - светлая, а чрево - грязное. - Затем, как поехали дальше, выговорил: - Короли да цари - большие грешники.
Неширокая, тихая за лозняками проглянула река. Далеко-далеко постукивал гром.
Нагой, в чем мать родила, под стенами монастыря, Федор вошел в реку - для водоосвящения. На середине, на быстрине, темной корягой прошла большая рыба. Атласные лилии царственно покоились на зеркальной глади воды. Духовник государя сотворял молитву и крестил его. Федор вдруг почувствовал счастье. Он окунулся и раз, и другой, и третий, приговаривая:
- Прости мя, праведный Боже! Да святится имя Твое, да придет царство Твое!
В душу его нисходило успокоение, он ухал и покряхтывал, подставляя свое белое тело под прохладные струи воды. Израненная душа его освобождалась из-под тяжкого гнета, и он уже слышал какой-то вышний, такой близкий его сердцу благовест.


* * *

За усердие по службе на новую должность был переведен и Прокофий Петрович Ситский. Теперь он имел возможность лично ездить во двор, докладывать результаты своей работы непосредственно правителю. Посольский приказ недоумевал: со времен царя Ивана Четвертого такого роста по службе не было ни у кого. Тем более сам Прокофий Петрович ничем не выделялся среди других. До его назначения он, как и другие, бывал на докладе во дворе, но ни царь, ни правитель его особенностями не награждали. Один только Щелкалов догадывался, что такая осведомленность во дворе о посольских делах исходила ни от кого другого, как от Ситского.
Успех по службе Прокофия Петровича больше всех злил Симбирцева. Рост по службе Ситского еще дальше отодвигал Симбирцева по местнической лестнице.

87


* * *

Падение канцлера Щелкалова окончательно сконцентрировало все нити управления в руках Годунова. Его родня и все Романовы объединились вокруг трона; их
союз продержался в течение десятилетия. Старший сын Никиты Романова Федор с помощью этого союза сделал выдающуюся карьеру. Несмотря на молодость, он выслужил
чин главного дворового воеводы, и считался одним из трех главных руководителей
ближней царской думы.
Двоюродного брата царя Ф.Н. Романова знали в Москве, как красавца и щеголя, человека обходительного и любезного. Смолоду Федор Никитич любил псовую охоту. Ему был не чужд интерес к западной культуре и европейским новшествам. Составленные для него славянскими буквами латинские слова и фразы доставляли ему большое удовольствие.
Ф.Н. Романов попал в думу, будучи молодым человеком, но в связи с существовавшими на то время традициями высший думный чин могли получать люди почтенного возраста. Федор не сразу вошел в число начальных бояр думы. Его имя в списке 1589-го года числилось одиннадцатым. Он уступал “местами” Мстиславскому, Трубецким, Годуновым и Скопин-Шуйскому.
Однако уже в 1589-ом году, во время похода на Нарву, Федор получил высший пост второго дворового воеводы.
Спустя три года, Федор уже фигурировал, как один из главных руководителей ближней думы. В 1593-ем году грамоты к польской раде подписывали трое ближних дворян - Ф.Н. Мстиславский, Б.Ф. Годунов и Ф.Н. Романов.
Союз Годуновых с Никитичами начал распадаться по смерти царевны Феодосии.
В 1594-ом году местнические дела, служившие своего рода барометром политических бурь, очень точно зафиксировали момент, когда влияние Никитичей резко пошло на убыль.
Когда 28-го марта 1596-го года разрядный приказ назначил Ф.Н. Романова вторым воеводой полка правой руки, со всех сторон посыпались местнические возражения. Первым отказался служить с ним Петр Шереметев, дальний родственник Романовых. Но он слишком поспешил. 13-го апреля царь Федор велел заковать Петра Шереметьева в колодки, вывезти в телеге за посад и послать на службу.
Позже челобитчика посадили в тюрьму за дерзость. Но наказание Шереметева не произвело впечатления на других воевод-князей В.К. Черкасского и Ф.А. Ноготкова-Оболенского. Не обладая ни думными чинами, ни заслугами, они наперебой стремились потягаться с двоюродным братом царя.
На приеме во дворце князь Ф.А. Ноготков дерзко заявил, что лично ему быть выше боярина Федора Никитича, так как его дядя Данила был выше отца его - Н.Р. Юрьева. Даже у кроткого царя Федора челобитные Ноготкова вызывали раздражение.
Челобитчик попал в Московскую тюрьму на “пять день”. Отсидев в тюрьме, Ноготков выехал на службу. Но назначение Ф.Н. Романова, несмотря на заступничество самого царя, было отменено.
Разрядный приказ получил предписание составить роспись, по которому 
Ф.А. Ноготков был повышен несколькими рангами. Второй воевода сторожевого полка стал вторым воеводой полка левой руки, а вместо второго воеводы полка правой руки Ф.Н. Романов уступил С.В. Годунову. Новые воеводские назначения показали, что
вдохновителем местнической интриги против Романовых были Годуновы.
Борис Годунов знал, что двоюродные братья царя Федора Романовы были наиболее

88

вероятными претендентами на царский трон, но пока жив сам царь Федор они не выступят с прямыми претензиями на корону. Раздор между ними и им может стать, как только
вопрос о престолонаследии приобретет практическое значение.
Опекуны царя Федора, назначенные Грозным, исчезли с лица земли один за другим. В живых пока оставался один Богдан Бельский, прозябавший в это время в деревенской ссылке, с возвращением на царскую службу которого Борис пока не спешил.
В 1591-ом году получил, наконец, возможность вернуться в столицу Богдан Бельский.
Ссылка не усмирила честолюбивого Богдана. Он пережил всех прочих опекунов царя Федора и, следовательно, к нему должны были перейти все те полномочия, которыми Грозный наделял регентский совет. Но надежды оружничего не сбылись. Служебное назначение, полученное Бельским после возвращения в столицу, никак не соответствовало его регентским полномочиям.
В 1596-ом году разрядный приказ послал окольничих думных дворян и воевод “дозирать” засечную черту на южной окраине государства. Пятая засека досталась Богдану Бельскому.
Богдан Бельский был близким родственником Годунова и его давним соратником по опричниной службе, и Борис мог бы пользоваться его дружбой, но вышло иначе, борьба вокруг трона разгоралась, вчерашние покровители и друзья Годунова – Щелкаловы, Романовы, Бельский – стали его врагами.
- Я царь, или не царь? – в который уже раз спрашивал себя Федор. - А коли я царь, то волен миловать, аль казнить людей, и на то дано мне право. - И ему представился весь ужас того, что предстояло делать: мучить и казнить людей. – Однако мне, Божьему рабу, не позволяет того творить совесть.
Он позвал дворецкого. Тот сейчас же вошел, ожидая приказания, глядя соболезнующе на царя.
- Ведуны из Астрахани пожжены? - тихим голосом спросил Федор.
- Так, государь, - ответил с поклоном дворецкий.
- Пошто поторопились?
- Я не велел лишать их жизни! - Он тяжко страдал в эту минуту. - Пойди, узнай. Я буду тут ждать.
Спустя короткое время дворецкий вернулся. Федор с надеждой взглянул на него.
- Пожжены, государь.
Глаза царя наполнились ужасом, он издал какой-то хриплый стон. Тихо, страдающе выговорил:
- Позови сюда Бориса.
Годунов в то же самое время сидел в нижнем жилье дворца в окружении волхвов и кудесников, доставленных вчера к правителю. Это были седые, сурового вида старцы, все в рубашках, босые, с котомками на коленях; среди них выделялся высокий, сутулый старик, одетый в какую-то убогую рвань, сквозь которую просвечивало его костлявое тело. Сей старик, именем Нектарий, снисходил до разговора с правителем. Он произносил неясные гортанные звуки, и изредка покачивал белой головой. Все волхвы и кудесники, находившиеся в палате, с большой почтительностью глядели на него. Глубокие, как темные колодцы глаза Нектария, застыли на лице Годунова. И какой-то высший страх пронзил Бориса. Но этот страх был вовсе не такой, какой охватывал его под взглядом покойного царя Ивана, то был страх перед необузданным, безудержным гневом, перед силой его власти. Этот же приговаривал другим, высшим судом, и Годунов, как всякий
смертный, страшился его приговора.
- Реки, отец, всю правду обо мне, - сказал он покорным голосом. - Ничего не бойся.

89

- Ты достигнешь престола и сядешь на царство, - медленно выговорил Нектарий, шевеля серыми губами.
Липкая, сладостная истома все глубже вползала в душу Бориса. Но чем больше
наполнялся он радостью, тем угрюмее и холоднее становилось лицо Нектария.
- Видит Господь, как я этого не хочу! - вырвалось у Бориса.
- На престоле ты просидишь семь лет, - прибавил Нектарий. – И царство свое, ты кончишь смертию.
- Смертию, - подтвердил кудесник из Рязани.
Годунов махнул рукой, дал знак кудесникам уходить. Оставшись один, сильно взволнованный, проговорил про себя:
- Старый осел! Зачем мне царство? Разве я его желаю? - Но тут же другой, насмешливый голос заметил, и Годунов никак не мог, избавится от него: “А ты не хочешь? Врешь, врешь, ищешь власти!”





































90


Глава   третья

Прошло больше десяти лет царствования Федора Ивановича; страна переживала последствия поражения двадцатилетней Ливонской войны и воцарившейся повсюду разрухи. Сам царь давно уже отстранился от дел и его именем правил Борис Годунов. На долю Годунова выпала трудная задача, став фактически преемником Грозного, он должен был пересмотреть и его политическое наследие, восстановить разруху, для этого он использовал ту огромную власть, которая была сосредоточена в его руках. Стараясь угодить всем, Борис Годунов оказывал особое предпочтение служилому дворянству, в нем он видел главную свою опору. Дворяне наделялись земельными угодьями, селами и деревнями вместе с проживающими в них крестьянами. Дворянство за это служило царю, выполняло государственную повинность, покрывало расходы на содержание царских войск, царского двора и всех должностных лиц. Кроме того, сами дворяне хотели жить в роскоши, хорошо питься и одеваться, вести веселую, праздную жизнь. Средства на все это они брали из подвластного крестьянства, путем его эксплуатации, путем переложения всех тягот на крестьянские плечи. Желая извлечь как можно больше доходов из земель, как можно больше прибыли из подвластного крестьянского труда, дворяне-помещики принуждали крестьян корчевать леса и расширять барскую пашню, заставляли их работать от зари до зари. Наряду с усилением боярщины, дворяне-помещики все более увеличивали поборы с крестьян продуктами и деньгами.
Безжалостная эксплуатация и невыносимый гнет вынуждали крестьян или убегать на окраину Русского государства, особенно на Волгу, Дон, Днепр, в Дикое поле на свободные земли, или переходить в богатые боярские вотчины в надежде получить там работу на более легких, льготных условиях. В результате этого крестьянское население на помещичьих землях редело. Многие села и деревни становились совсем безлюдными. Бегство крестьян с помещичьих земель было невыгодно не только дворянам-помещикам, но и царю, обезлюдившие земли не приносили большие доходы помещикам, которые вследствие этого не могли выполнять свои обязанности перед царем. Поэтому в угоду дворянству и в своих интересах еще царь Иван Четвертый стал издавать законы о лишении крестьян права переходить от одного помещика к другому. Одновременно с закрепощением крестьян, так называемые кабальные холопы, тоже лишались права переходить и прикреплялись к своим господам. Так в 1581-ом году был издан закон о «”заповедных годах”, в котором “заповедовался”, то есть запрещался переход крестьян. Крестьяне записывались в «писцовые книги” с указанием тех земель, где их застали “заповедные годы”. “Писцовые книги” стали документами, подтверждавшими право помещиков на крестьян, живших на их землях.
Права крепостников еще более усилил и уточнил закон 1597-го года о сыске беглых крестьян. На основании этого закона крестьяне, бежавшие после 1592-го года, должны были возвращаться к прежним их владельцам, а крестьяне, находившиеся в бегах более пяти лет, не подлежали возврату и закреплялись за новым владельцем. В результате этого крепостные крестьяне и холопы превратились в собственность своих владельцев, которые беспощадно эксплуатировали их, безнаказанно издевались над ними, зверски истязали, обращались хуже, чем со скотиной. Крестьяне считали, что эта мера временная и преходящая, тешили себя, что так будет недолго, до принятия государем выходных лет. Но шли годы и они убеждались, что их обманывают, поделать ничего не могли. Тогда-то в русских деревнях и родилась полная горечи поговорка “Вот тебе, бабушка, и Юрьев день”. Именно в этот день царь обещал дать крестьянам выход.
Горечь и гнет закрепощенных крестьян становились невыносимы. В сельской

91

местности чаще толковали о появлении разбойников в лесах и об избиении господ их слугами и холопами. С наступлением темноты дворовые сторожа запирали ворота усадеб на все засовы, и ночь напролет несли караулы с зажженными фонарями.
Страна стояла на пороге неслыханной кровавой войны.


* * *

При дворе Федора служило несколько сот стряпчих, которые жили в столице для царских услуг по полгода, прочее время проводили в своих деревнях. Куда бы ни шел государь, в Боярскую думу, в поход, в церковь или к обеду, его повсюду сопровождали стряпчие. По торжественным дням они несли скипер и другие знаки власти. В церкви царь передавал им свою шапку и платок.
Среди этих стряпчих служил при дворе пятый год князь Дмитрий Пожарский, который исполнял не слишком сложные обязанности. Когда царь одевался либо раздевался, он подавал или принимал различные предметы царского туалета, в ночное время нес караул на постельничном крыльце кремлевского дворца.
Звание стряпчего по своему придворному положению давало Дмитрию незначительное жалование.
Обычно сыновья знатных бояр и князей начинали государственную службу со звания стольника, что сразу создавало им привилегированное и влиятельное положение при дворе, приближало их к высшим придворным званиям – окольничего и думного боярина. Несомненно, Дмитрию присвоили незначительное звание стряпчего потому, что он принадлежал к захудалому роду, был лишь отпрыском боковой ветви семисотлетнего ствола Рюриковичей; сильны были силы местничества – людей ценили не по уму и нравственным качествам, а по знатности рода.
Пожарские имели княжеский титул и длинную родословную, но не принадлежали к аристократическим слоям общества. Их предки были владельцами Стародубского удельного княжества, располагавшегося на Клязьме и Лухе. При Дмитрии Донском в Стародубе сидел князь Андрей Федорович, имевший четверых сыновей. Старший сын Василий Пожарский получил от отца большую часть земли. Но к ХVI веку наследники буквально растащили на части древнее родовое княжество. Дед Дмитрия Федор Иванович Немой происходил из младшей ветви удельного рода. На его долю досталось немного вотчин, он владел землею вместе с братьями. В середине ХVI века князь Федор служил при дворе Ивана Грозного и даже попал в титул лучших слуг, но потом круто все изменилось. В годы опричнины, борясь с княжеско-боярской оппозицией, Иван Грозный сослал на поселение в княжеский край сотню княжеских семей. Опале подверглись ярославские, ростовские и стародубские княжата. В казанской ссылке побывало пять князей Пожарских со своими семьями. Среди них был и Федор Иванович с женой и детьми. Семья лишилась разом всего. Взамен конфискованных земель и имущества князь Федор Иванович получил на прокормление в ссылке несколько крестьянских дворов в Басурманской слободе под Свижском.
Как только царю Ивану пришлось признать неудачу своей опричниной затеи и вернуть в Москву ссыльнопоселенцев, по его приказу казна стала возвращать вернувшимся из ссылки вотчины; либо наделяла равноценными землями.
По возвращении из Казани в Москву Федор Пожарский вновь оказался на службе и участвовал в последних компаниях Ливонской войны в скромном чине дворянской головы; до воеводского чина он так и не дослужился. Перед кончиной Федор принял пострижение в Троице-Сергиевом монастыре, жена его, княгиня Мавра, пережила супруга

92

на 33 года. До своего пострижения Федор Пожарский успел женить своего старшего сына Михаила на Марии Берсеневой-Беклемишевой. В ноябре 1578-го года в семье Михаила и Марии родился сын Дмитрий. В лице княжича соединилось два опальных рода: Пожарские пострадали от Грозного, а Берсеневы от его отца Василия Третьего. Прадед
Дмитрия Иван Берсенев был человеком глубоко образованным; он близко сошелся с известным писателем и гуманистом Максимом Греком. Вокруг этих людей собирались все те, кто выражал недовольство политикой Василия Третьего. В откровенных беседах с Греком Иван Береснев негодовал на самодержавные замашки государя, требовал возврата к старым порядкам и прекращения бесконечных войн. Обладая острым язвительным умом, Берсенев не боялся перечить великому князю. Фанатически настроенное духовенство настояло на расправе с вольнодумцами. Берсеневу отрубили голову на льду Москвы-реки, Максима Грека осудили на вечное заточение в монастырской тюрьме.
Семья Беклемишевых бережно хранила память о знаменитом дяде. Мария Пожарская получил по наследству некоторые из его земель.
Казанская ссылка подорвала благополучие Пожарских; казна вернула им село Мугреево и некоторые другие родовые земли в Стародубе. Но за время отсутствия владельцев вотчины пришли в упадок. Семье предстояло налаживать жизнь заново. Сразу после свадьбы Михаил Пожарский продал село Калмань, полученное им с приданным из семьи Марии Берсеневой-Беклемишевой. Продажа вотчины позволила молодым поправить свои материальные дела.
Михаил Пожарский носил прозвище Глухой. Военная карьера ему не удалась. В отличие от отца он не дослужился даже до чина дворянского головы. Михаил умер, когда его сыну едва исполнилось девять лет. Княжич Дмитрий рос и воспитывался вместе со старшей сестрой Дарьей и братом Василием, который был на шесть лет моложе его.
Дом Пожарских был в Москве на Сретенке, близ Кузнецкого моста, против церкви Введение, но свои детские годы Дмитрий в основном провел в родовом гнезде в Мугреево. Усадьба Пожарских в Мугреево была заполнена низкими деревянными постройками и окружена бревенчатым частоколом. В центре двора стояли рубленые хоромы с резаным крылечком. Поблизости от них теснились людские избы и челядинный двор. Вокруг располагались поварня, погреба, житные клети, конюшня, скотный двор, сенники. Обычно принадлежностью усадьбы был сад с вишневыми деревьями, яблонями, пруды с карасями. Поодаль лежали поля, на которых трудились кабальные холопы и отбывали барщину крестьяне.
В семье Пожарских умели ценить образование. Едва дети подрастали, их учили грамоте. Владельцы дворянских гнезд обычно приглашали в дом знакомого дьякона, и тот проходил с учениками псалтырь и другие предметы обучения.
Сразу после кончины мужа Мария Пожарская передала в монастырь деревеньку, ради устроения его души. Жалованная грамота на деревню была составлена от имени наследника, и мальчик скрепил документ собственноручной подписью.
Наибольшее влияние на формирование личности Дмитрия оказала мать. В течение всей своей долгой жизни она делила с сыном его заботы и радости. Характером и умом Мария пошла в своего деда - Ивана Берсеня. После долгих хлопот она добилась того, что Поместный приказ закрепил за наследником Дмитрием часть отцовского поместья. Княжич был старшим в мужском колене, и на нем сосредоточилась надежда семьи. В девять лет княжич Дмитрий вступил во владения мещевским и сергиевским поместьями за Угрой. Его совладельцами числились мать, сестра и брат. Поместья были не слишком большими: числилось в нем четыреста четвертей, но и то, только часть ее обрабатывалась.
Когда пришло время, Мария Пожарская женила сына. Свадебная церемония отвечала всем русским традициям: родители подобрали невесту, после удачного

93

сватовства жениха отвезли в дом невесты и там договорились насчет приданого. Свадьбу играли на два дома по большому чину. Поутру свадебный поезд – жених с боярами поехали на двор невесты. Наряженная в красный сарафан невеста уже ждала жениха в горнице. Свахи расчесали кудри прежде жениху, потом невесте, подружки затянули
песнь, оплакивая расставание с девичьей жизнью, дружки разрезали каравай и поднесли всем приглашенным. Затем родители передали невесту жениху с рук на руки, и новобрачные отправились под венец.
В церкви невеста, едва выйдя из-под венца, упала в ноги жениху, касаясь его сапог в знак вечной покорности. Жених сверху накинул на молодую полу кафтана, обещая ей защиту и прибежище на всю жизнь.
Женой княжича Дмитрия стала девица Прасковья Варфоломеевна, которая попала в дом, где всем распоряжалась мать и бабка мужа. Все это было в порядке вещей, и Прасковья всю жизнь безропотно подчинялась свекрови. Своему супругу она родила многих детей. Семья разрасталась. Марии Пожарской все чаще приходилось ездить в столицу, где она гостила в семье дочери Дарьи, которая была замужем за князем Никитой Хованским – очень влиятельным царедворцем, близко стоявшим к Борису Годунову: иногда она хлопотала о своем подворье в Белом городе Москвы. Дел в городе всегда хватало, надо было присмотреть за домом и дворней, вовремя починить крышу, заполнить запасы в погреба, закупить товары на столичном рынке, навестить духовника, родных и соседей. Дмитрий охотно сопровождал мать в ее поездках.
Так было до 1503-го года, до тех пор, пока князя Дмитрия Пожарского не вызвали в Москву на смотр и определили на службу. С этого времени Мария Пожарская старалась не покидать московский двор.
Пожарские и Симбирцевы были соседями, подворья их находились рядом. В детские годы Николай Николаевич и Дмитрий Михайлович встречались часто, особенно, когда Дмитрий Михайлович приезжал из усадьбы в Москву. Вдвоем подолгу они бродили по Москве. После смерти отца Дмитрий стал реже приезжать в Москву, реже стали их встречи, а после и вовсе прекратились. Возобновились их встречи, когда они выросли и были определены на царскую службу.
Обычно Николай Николаевич один из последних уходил со службы. Сегодня с делами управился пораньше, торопился домой, его беспокоила жена, которая была в положении, на днях должна родить ребенка. Ему так хотелось иметь сына, дочери Оленька и младшая Катенька замучили своими вопросами, скоро ли будет у них братик, жена уверенно доказывала, что на этот раз точно будет сын, чувствовала она себя совсем не так, как это было при родах девочек.
“Сын хорошо, но дочь тоже неплохо”, - мечтал Николай Николаевич, направляясь, домой на Сретенку.
На пути Николаю Николаевичу повстречался Дмитрий Михайлович Пожарский, оба они спешились, разговорились. Дмитрий жаловался на свою судьбу, ему много приходилось быть во дворце при царе. Царь Федор последние  месяцы очень болел и поэтому требовал к себе большого внимания. Если днем во дворце толпилось много народа, и было сносно, то ночью оставалась только прислуга, и услуживать больному становилось хуже кошмара. Дмитрию, как правило, приходилось исполнять свои обязанности ночью.
- Бессонные ночи угнетают тебя, Митя? - спросил Николай Николаевич Пожарского.
- Да! - ответил тот. - Просил я государя отправить меня в гарнизон в порубежье.
- И что?
- Государь не против, но его шурин Борис Годунов не велит.

94

Шел густой январский снег, Пожарский поправил на себе соболевую шапку, вздохнул.
- И сегодня еду в ночную. Пора, - произнес Пожарский и начал взбираться на лошадь.
- Удачи тебе, Митя, - проговорил на прощанье Николай Николаевич.
Они разъехались.
На подворье ворота Николаю Николаевичу отворил слуга Григорий, который был
чем-то возбужден.
- Дома неприятности? - спросил его Николай Николаевич, слезая с лошади.
Слуга ничего не ответил, но про себя улыбался. Николай Николаевич, зная, слово не выдавишь от слуги, не стал его больше допрашивать, поспешил в дом. И только он переступил порог из сеней в комнату, ему навстречу с криком, опережая друг друга, бросились девочки.
- Папа, у нас сестренка, - кричала младшая.
- Теперь нас три девочки, - кричала старшая.
Катеньку, младшую дочь, Николай Николаевич поднял на руки, молчал.
На мужской половине появилась Варвара
- С дочерью вас, Николай Николаевич, - поздравила она Симбирцева.
Николая Николаевича не удивляло то, что жена родила, непонятно только, почему ему не сообщили на службу. Тем не менее, он не стал выискивать причину, а только спросил:
- Как чувствует себя Марья Александровна?
- Хорошо, - ответила Варвара. - Она сейчас в постели, дите с ней.
Николай Николаевич прошел в спальню жены. Марья Александровна лежала в постели, кормила малышку.
- Как себя чувствуешь, голубушка? - заговорил Николай Николаевич к жене.
 - Все хорошо, все хорошо, - прошептала Марья Александровна.


* * *

Царь уже который день лежал неподвижно хворый, уже не мог вставать с постели и тихо, спокойно дожидался своего последнего часа. Никто не ведал, чем он хворал.
Ночами оплывали свечи в царских покоях, дымным ладаном и фимиамом исходила у его изголовья так дорогая ему молитвенная старина. Стоя одной ногою в могиле, он еще блюл обычаи: в четыре утра, когда в черной мгле потрескивал мороз, Ирина сама вносила ему золотой сосуд с заговоренной водой. Служка, тихая старушка в чепце, проделывала омовение. Почти дневал и ночевал в опочивальне духовный отец Данила, старец седобородый с голосом певчим и ублажающим. Он повелительно совал в холодеющие губы Федора крест, успокаивал, обещал великое благолепие в другой загробной жизни у Господа.
А ему грезились, как дорогие видения, продутые ветрами колокольни с пономарями, детские забавы на лужайке, когда, уйдя из-под страшного отцовского глаза, он забавлялся с ребятишками.
Едва слышно шептал:
- Воротитесь, утехи мои!.. - и все лились и лились слезы из глаз.
Но вместо видений – наполненная полумглою опочивальня, постылое, обтянутое шелковым, с отливом пологом ложе – последняя его земная юдоль. Днем, когда светло, а на бордовом толстом ковре застывал робкий зимний луч, он умоляюще просил:

95

- Давит грудь... отворите за ради Бога окошечко. Дайте глотнуть воздуха.
Постельница отворяла створки, и оттуда, из закутанных голубым лебяжьим пухом снегов в комнату неслось чириканье воробьев, сыпало сухое серебро инея.
Царица, присев с краю, обшитым красными ягодами платочком утирала очи мужа,
роняла:
- Свет ты мой Феденька, на кова ж ты меня покидаешь?
Он же увещающе советовал:
- Молись Арина Господу, в прегрешении мы перед ним.
Но уже мало было силенок, не хватало их даже перекрестить лоб.
Видно было: Федор с полным спокойствием ждал своего последнего, страшного часа. Но и Ирина, и ближние слуги заметили, что царь сильно, невысказанно, скорбит душою. Он стал еще тише, медленно погружаясь в небытие, ничуть не боясь могилы.
Но из-за чего была скорбь, неотступно преследовавшая его? На посадах шел глухой, тяжелый ропот – это было известно Федору. Ему приносили страдания зачатки смуты. И он в ужасе произносил:
- Боже праведный, откуда это все?
В пору просветления, когда несчастному царю стало чуть полегче, и он с трудом передвигался, заплетаясь ногами по опочивальне, Борис привел к нему кудесников-старцев, глядевших из-под своих серебряных седин, словно из омута глубочайшей древности. Один был из Пскова, низенький, крепенький старичок, исполненный какой-то сердечной любви ко всему, он тихо вздыхал и крестился.
Худой старец, опершись на суковатый посох, с великой силой проговаривал:
-  Все в руке Божьей, государь!
Глаза старца остановились на лице Федора. Они с минуту глядели друг на друга, и царь осознал, что старец и другие люди были его братьями по земному существованию. Он также угадал во взгляде старца скорбь и подумал: “Стало быть, мне осталось совсем немного жить”.


* * *

...Утром, как умыли Федора, Ирина стала на коленях перед ложем его. Со страданием глядела на своего несчастного мужа.
-  Скажи, Федюша, как мне теперя жить?
Пытала она про главное, о чем много передумал сам с собою и Федор, и, как осенние безропотные листья, пролетели его слова:
- Живи, Аринушка, по Божьей воле, на царство не становись. Не смей! Там счастья нету, и вины много. И я вину несу. Отойди от трона и не приближайся к нему. И реку тебе: прими после моего живота иноческий образ и иди, Арина, в монастырь. Согласна ты?
Ирина дала твердую клятву.
-  Согласна, государь. Постригусь. Сделаю, как ты велишь.
Он облегченно вздохнул, закрыл глаза, с радостью выговорил:
- Как хорошо, Аринушка, как славно, птицам жить. Боже, как завидую я им! А у людей нету счастья!
Ирина тихо вышла. Федор остался один, подумав про себя: “А что такое – царь?
Я-то самый великий грешник. Сейчас они спросют об завещании. Кого мне оставить на царстве? И волен ли я учинять, кого им надо и как им жить? О! Зачем мне такая ноша? Я ничего им не скажу. Все сделается само. Я не был им царем, но зато я видел людскую

96

душу, и мне открыт свет, и я его знаю, и врата отчинились... А коли горе я принес, то прости мя, Господи, и дай мне скоро помереть…”
Осторожные шаги заставили его открыть глаза – рядом стояли правитель и патриарх Иов, Федор Мстиславский, Федор Романов и Григорий Годунов. Они в скорбном
молчании, патриарх наклонился над ним.
- Кому царство, нас сирот и свою царицу приказываешь? Государь мы ждем твоего последнего слова.
- Во всем царстве, и в вас волен Бог, и в царице моей Бог волен, как ей жить, и об этом у нас уложено, - ответил он.
Романов подошел к царю.
- Реки завещание, государь! Реки завещание, заклинаю тебя!
Царь взглянул на него...
 - “Как он, несчастный, не понимает, что не о том скорбит сейчас моя душа?” – опустил глаза, глубоко вздохнул.
Народ любил Федора, как ангела земного, озаренного лучами святости, и приписывал действию его ревностных молитв благосостояние отечества, любил с умилением, как последнего царя Мономаховой крови. И когда в отверстых храмах еще с надеждою просил Бога об исцелении государя доброго, тогда патриарх, вельможи, сановники, уже не имея надежды, с искренним сокрушением сердца предстояли одру болящего в ожидании последнего действия Федоровой самодержавной власти: завещания о судьбе России сиротеющей. Но как в течение жизни, так и при конце ее, Федор не имел иной воли, кроме Борисовой, и в сей великий час не изменил своей беспредельной доверенности к наставнику. Лишаясь зрения и слуха, еще устремлял темнеющий взор на Годунова и с усилием внимал его шептаниям, чтобы сделать ему угодное.
Безмолвствовали бояре, первосвятитель Иов дрожащим голосом повторил:
- Свет в очах наших меркнет, праведный отходит к Богу... Государь! Кому приказываешь царство, нас сирых, и свою царицу?
Федор тихо ответствовал:
- Мною оставлена грамота духовная.
Сие завещание было уже написано: Федор вручал державу Ирине, а душу свою приказывал великому святителю Иову, двоюродному брату Федору Никитичу Романову-Юрьеву (племяннику царицы Анастасии) и шурину Борису Годунову, то есть избрал их быть главными советниками трона. Он хотел проститься с нежною супругою наедине и еще раз говорил с нею без земных свидетелей; сия беседа осталась неизвестною. В 11 часов вечера Иов помазал царя елеем, исповедал и приобщил к лику святых. Утром
7-го января Федор испустил дух, без судорог и трепета, незаметно, как бы заснув тихо и сладко.
Умер он на 41-ом году своей жизни.
В минуту оцепенения, горестью произведенною, явилась царица и упала на тело умершего, ее вынесли в беспамятстве. Тогда, изъявляя и глубокую скорбь, и необыкновенную твердость духа, Годунов, напомнив боярам, что они уже, не имея царя, должны присягнуть царице: все с ревностно исполнили сей обряд священный, целуя крест в руках патриарха...
Случай дотоле беспримерный: ибо мать Иванова, Елена, властвовала от имени сына-младенца: Ирине же отдавали скипетр Мономахов со всеми правами самобытной, неограниченной власти.
На рассвете ударили в большой колокол Успенский, извещая народ о преставлении Федора, и вопль раздался в Москве от палат до хижин: каждый дом был домом плача. Дворец не мог вместить людей, которые стремились к одру усопшего. И знатные и нищие

97

хотели видеть Федора мертвым.
Слезились и чиновники и граждане, подобно боярам, с живейшим усердием клялись в верности любимой царице-матери, которая спасла Россию от сиротства.
Столица была в отчаянии, но спокойная. Дума послала послов в области, велела
затворить пути в чужие страны до нового указа, и везде строго блюсти тишину.
Тело Федора вложили в раку при самой Ирине, которая ужасала всех исступлением своей неописанной скорби, терзалась, билась, не слушала ни брата, ни патриарха; из уст ее, обагренных кровью, вырывались слова:
- Я вдовица несчастная... Мною гибнет корень царский!
К вечеру отнесли гроб в церковь Михаила Архангела. Патриарх, святители, бояре и народ вместе были; не было различия в званиях, общая горесть сравняла их. 8-го января
совершилось погребение, достопамятное не великолепием, но трогательным беспорядком. Захлебываясь от слез и рыданий,  духовенство прерывало священнодействие, и лики умолкали. В вопле народном никто не мог слышать пения.
Уже не плакала одна Ирина, ее принесли в храм, как мертвую. Годунов не осушал глаза, глядя на несчастную царицу, но давал все повеления.
Определили могилу для гроба Федорова, подле Иванова. Народ громогласно изъявил благодарность усопшему за счастливые дни царствования, с умилением славя личные добродетели сего ангела кротости, наследованные им от незабвенной Анастасии – именуя его не царем, но отцом чадолюбивым, и в искреннем прискорбии сердца забыв слабости души Федоровой.
Когда предали тело земле, патриарх, а с ним все люди, воздев руки на небо, молились, да спасет Господь Россию, лишив ее пастыря, да не лишит своей милости.
Совершив печальный обряд, раздали богатую казну бедным, церквям и монастырям, отворяли темницы, освободили всех узников, даже смертоубийц, чтобы сим действием милосердия увенчать земную славу Федоровых добродетелей.


* * *

На престол вступила его жена, теперь вдова Ирина, сестра Бориса Годунова. Мужское племя Калиты пресеклось; оставалась одна женщина, дочь несчастного двоюродного брата Ивана Четвертого, Владимира Андреевича, вдова титулярного ливонского короля Магнуса, Мария Владимировна, возвратившаяся по смерти мужа в Россию, но и она была мертва для света, так как была монахиней Марфой; пострижение которой было невольное. У нее была дочь Евдокия, но и та умерла еще в детстве, также смертью неестественной.
Оставался еще человек, который носил название царя и великого князя, который действительно царствовал одно время в Москве по воле Грозного. Это был крещенный касимовский хан Семен Бакбулатович; но и он еще в начале царствования Федора был сведен в село Кушалино, дворцовых людей было у него немного, жил он в скудости, наконец, он был ослеплен, и в этом несчастье прямо обвинялся Годунов.
Не пощадили Годунова и от обвинений в смерти самого царя Федора.
Были слухи, будто бы Федор назвал в качестве преемника Романова, одного из своих братьев, а жене своей наказал принять иноческий образ и закончить жизнь в монастыре. Но это, возможно, были только домыслы, однако Ирина действительно отказалась от престола, объявив желание постричься. Патриарх с боярами били ей челом, чтобы не оставляла их сирот, до конца была бы на государстве, а править велела брату своему Борису Федоровичу, как было при покойном царе.

98

Вместе с тем Ирина тотчас после кончины мужа, в январе, издала закон о всеобщей амнистии, повелев без промедления выпустить из тюрьмы всех опальных изменников,  разбойников и прочих сидельцев. Все тюремные сидельцы подлежали отпуску на свободу, причем их имена следовало переписать для слежки за ними.
Преданный Борису Иов разослал по всем епархиям приказ целовать крест царице, что вызвало в церквах недоумение: цариц при короновании царей не допускали к участию в торжественной церемонии. Ирина в окошечко смотрела за венчанием Федора; сама не была коронована и не могла обладать царской властью, и передавать власть брату, но Иов сделал все, чтобы утвердить взгляд на Ирину, как на законную носительницу самодержавной власти.


* * *

Несмотря на то, что уже давно минула середина ночи, Борис еще задерживался в
патриаршей молельной в Чудовом монастыре. Тишину молельной нарушали короткие речи.
- Арине не могут присягать, она не коронованная, и ты, владыка, про то ведешь, - говорил Борис совсем не то, о чем хотелось, чтобы испытать верного друга – патриарха.
Налимьи глаза Иова ласкали Годунова. Всем он был обязан этому человеку и понимал, что закатись его звезда, придет забвенье и к нему, к патриарху.
- Борис Федорович! Завтрашним днем синклит должен целовать крест Ирине. Присягу велим принять тебе.
Доброжелательный Иов ведал о ходе мыслей Годунова.
Борис, порядочно подумал и согласился:
- Пойдем, владыка, к царице.
Ирина почивала. Входивших в государынины  покои встретила строгого вида постельная баба. Оберегая покой царицы, сказала со строгостью:
- Государыня намаялась, только заснула.
- Буди! – повелел правитель.
Царица хорошо знала, зачем они в полуночный час явились к ней. Сидела, зевая на лавке под окном опочивальни, в полутьме. В дальнем углу качался лишь огонек ночника.
Прибывшие объявили, с чем пришли.
Ирина отказалась наотрез:
- Я мужу обет дала: пойду в монастырь. Венца не приму. Клятвы своей не нарушу. Напрасны хлопоты.
Иов стал увещать ее.
- Дня три побуду на троне, покуда вы государя изберете, а больше не могу и не хочу. У вас много достойных бояр. Их много, кто хочет надеть венец! Решайте без меня эти дела. Вы меня туды, ради Бога, не впутывайте. Корону надену на три дня, а там как знаете. Вам лучше моего ведомо, кому по праву надеть венец.
Самостоятельное правление царицы не ладилось с первых дней. Через неделю после кончины мужа она объявила свое последнее решение уйти в монастырь. В день ее отречения в Кремле собралось много народа, толпа, переполненная верноподданническими чувствами, слезно просил вдову остаться на царстве.
- У нас есть князья и бояре, - заявила она народу, отказываясь от власти в пользу Боярской думы, - пусть они начальствуют и правят вами.
Василий Шуйский в собор не показывался - сидел в своем доме. Выжидал. Сразу же, как кончилось неслыханное позорище, к нему явились дьяк Василий Щелкалов, Федор

99

Мстиславский и казанский митрополит Гермоген, которого большие бояре в такую заваруху тайно востребовали в Москву.
Мстиславский проговорил возмущенно у самого порога.
- Когда же то было, что без нас учинили такой обряд?
- Вас, великие бояре, посрамили, - подбросил Щелкалов.
В сенцах забухали шаги, и в хоромы не вошел, а будто влетел злее цепного пса, Богдан Бельский.
- Князе Федор Иванович, надо немедля выносить думное постановление! - крикнул он, проходя к столу. - Покуда не поздно. Годунов подставляет царицу, метит в цари сам!
Василий Щелкалов поддержал Бельского:
- Ныне власть взять, вольна одна дума. А еже она ее не возьмет, то хитрый Иов околпачит мирян и на трон, верно, сядет Борис. Бояре, мы не можем ждать ни часа... Не то нам вечный позор. А это хуже смерти.
- Нам, пастве христианской и всему миру православному Бог повелел искать единения, но во имя земли нашей многострадальной и отчего благоденствия я,
митрополит Казанский, благословляю вас! Вам от Бориса не ждать милости, - сказал Гермоген.
Речь Гермогена распалила боярина Федора Мстиславского, который нервно пощипывал бородку, кинул, как горсть углей:
- Присягать Боярской думе.
Василий Иванович щурил глаза, будто целился в метавшегося от движений Бельского лампадный огонек, он хранил молчание, знал одно, что Борис из когтей своих власти не выпустит, его надо уничтожать исподволь. С осторожностью проговорил:
- Присягу Боярской думе нам не учинить. По всей видимости, мимо земского собора не пройти, избрание государя выйдет соборным. А царица нам, знатнейшим боярам, не указ. Мы ее избрание не признаем. Велика сила – баба на троне! Такого позора еще Русь не знала.
Щелкалов, стукнув кулаком по столу:
- Она не смеет подписываться таким титулом: “Государыня царица и великая княгиня Ирина Федоровна всея Руси”.
- Не смеет! - заявил Бельский.
- Мне ведомо, что боярин Федор Романов получил заверение от Бориса, коли того посадят на престол, быть при нем братом и ближним помощником, - ответил Мстиславский.
- Ежели Федор поверил, то он - дурак, - бросил гневно Бельский. - Борис алчен, он власть ни с кем не поделит. Мы, бояре, должны отстранить патриарха Иова от царского избрания. Подлая лисица, земский собор не в его руке. Завтра же мы должны потребовать от царицы, пускай едет сразу же в монастырь. Не то выдворим силой.
- Уже поздно, - сказал, вставая, Василий Иванович. - Разъедемся, бояре, по дворам. Я хочу спать.
“Не спать ты хочешь. Хитер, как бес, к себе корону примеряешь!” - царапнул его глазом Бельский.


* * *

На девятый день по кончине царя вдова Федорова простым обычаем, без церемонии, спозаранку уехала из дворца в Новодевичий монастырь, и приняла там тихое, безмолвное одиноческое житье под именем Александры. Уезжая в монастырь, Ирина

100

наказала до времени оставаться при ней Борису.
Борис заключился в монастырь с сестрою, плакал и молился с нею. Казалось, что он, подобно ей, отвергнул мир, величие, власть и предал Россию в жертву бурям, но это совсем не так, он в тесной келье монастырской твердою рукой держал царство.
Сведав о пострижении Ирины, духовенство, чиновники и граждане собрались в Кремле, где государственный дьяк и печатник Василий Щелкалов, представив им вредные следствия безначалия, требовал, чтобы они целовали крест на имя думы Боярской. Никто не хотел слышать о том, все кричали:
- Не знаем ни князей, ни бояр: знаем только царицу. Ей мы дали присягу и другой не дадим никому, она и в черницах мать России.
Печатник советовался с вельможами, снова вышел к гражданам и сказал, что царица, оставив свет, уже не занимается делами царства и что народ должен присягнуть боярам, если не хочет видеть государственного разрушения. Единогласным ответом было:
- Да царствует брат ее!
Никто не дерзнул противоречить, ни безмолвствовать, все восклицали:
- Да здравствует отец наш Борис Федорович! Он будет преемником матери нашей царицы!
Глухой и тяжелый ропот разнесся по толпе. Кто-то бросил, отрезвляюще:
- Опомнитесь! Он захудалого рода. - Сзади наперли только что выпущенные
царицей на волю отчаянные и отпетые людишки. Один - бельмастый, с мордой в шрамах, сильно воскликнул:
- Да здравствует царица с братом!
- Хотим Бориса Федоровича!
Иов, стоявший возле открытого окошка в своих монастырских покоях, как только услышал клич за Годунова, сразу же кинулся на крыльцо. За пастырем теснились духовные и бояре – Борисовы приверженцы.
- Едем к Борису Федорович: - возвестил патриарх.
Толпа, наседая, темной тучей ринулась за ними.
Годунов третий день сидел на своем кремлевском осадном дворе. Не ходил ни в думу, ни в приказы. Как только ложились потемки, тянулись к нему верные люди, совещались до последнего петушиного крика... Тайно порешили, что пускай царица вершит дела, покуда ему не след высовываться, и оттирать как можно дальше соперников.
Утром Годуновы увидели подступившую к их двору толпу: впереди шли свои люди – патриарх и духовные чины: Иов, стуча посохом, вошел в Крестовую палату. Годунов уже все обдумал, порешив тянуть дело и не соглашаться на принятие короны до самого последнего часа…
- Любезный и пресветлый государь! - выговорил услужливо Иов. - Народ призывает тебя на царство. - Борис задохнулся от счастья, но вида не подал, взмахнул руками:
- Что ты владыка! Что, ты! Мои уши не могут того слышать. Недостоин. Да я сейчас им сам скажу! - Он вышел к воротам
Толпа туго напирала, уже потрескивали дубовые столбы.
- Мне и в ум не приходило о царстве, как мне помыслить на такую высоту, на престол великого государя. А если моя работа, где пригодится, то я за святые Божьи церкви, за все православное христианство и за младенцев рад кровь свою пролить и голову положить. А больше мне ничто не надо, и тем рад, братья милые мои,  - и он низко поклонился народу.
- Просим и молим тебя в цари! - истошно выкрикнули подговоренные.
Борис спешно воротился в палату. Сел тихо в угол. Нужно было пересидеть бояр.

101

Бояре и церковная паста шептались возле крыльца, не зная, что делать. Трое из них – свояк Бориса Дмитрий Шуйский, боярин Татищев и митрополит Новгородский Варлаам - двинулись следом за Иовом. Едва они вошли, правитель заявил:
- О пресветлой царской короне может помышлять лишь тот, кого выберет вся
земля, и не мне грешному и слуге царскому на ту высоту глядеть.
Как только он это произнес, Иов, и все вошедшие поняли, куда он клонит, и патриарх облегчено вздохнул.
- Порешит дело собор!
Борис быстро исчез за дверями своего кабинета. Иов, бормоча: “Спаси нас, покинутых и сумятных”, боком, будто что его могли схватить сзади, проник туда же. Они остались с глазу на глаз и долго молча стояли друг перед другом. Иов верно и давно уже служил ему, Борису, и сейчас он был его главной опорой.
- Ты ведаешь, что делаешь? - тихо молвил Борис.
- Ведаю... Надежда на собор. Он порешит, Борис Федорович.
- А я могу на него надеяться? - попытал правитель.
- Божья паства и власть пока в моих руках, - заверил Иов. - А зачнут горланить - заткнем глотки.
- Больших бояр надобно оттереть. Пускай все решат церковники и меньшие бояре. Посылай по приходам грамоту с надежными монахами. Пускай идут в Москву вдовы и
сироты, коих я обещаю одарить. Нужны деньги - бери, сколь хочешь. Я сейчас же еду в Новодевичий, затворюсь и буду там ждать.
- Гляди, Борис Федорович не просиди! Зело опасно.


* * *

Годунову не удалось предотвратить пострижение сестры, но он не собирался сдавать позиции. В тот день, когда царица выходила на площадь к народу, Годунов выходил вместе с ней и старался убедить всех, что в Московском государстве все остается, как было. Заявлял, что берет на себя управлением государством, а князья и бояре будут ему помогать.
Годунову, стоявшему во главе управления, всем был обязан патриарх, и не только он. В поддержку за Годунова было его долголетнее пользование царской властью при Федоре. Везде в думе, в приказах, в областном управлении – были люди всем ему обязанные, которые могли все потерять, если правитель не сделается царем. Пользование царскою властью при Федоре доставляло Годунову и его родственникам огромные богатства, также могущественное средство приобретать доброжелателей. За Годунова было то, что сестра его, хотя заключившаяся в монастырь, признавалась царицею правительствующей, и все делалось по ее указу: кто же мимо родного брата мог взять скипетр из рук ее. Наконец, для большинства царствование Федора было временем счастливым, временем отдохновения после бед царствования Грозного, временем благочестивого царствования, а всем было известно, что правил государством при Федоре Годунов. Многое было за Годунова, но были и серьезные препятствия, были и сильные враги.
Патриарх Иов говорил:
- В большую печаль впал я после преставления сына моего, царя Федора Ивановича. Тут претерпел я всякое озлобление, клеветы, укоризны; много слез я пролил.
Этим он напоминал, что многие мешают в его стремлении предоставить престол Годунову.

102

При жизни Федора Годунов умел добиваться повиновения от высшей знати. После смерти царя бояре перестали скрывать свою вражду к временщику, аристократия и слышать не желала о передачи ему короны. Все считали, что на троне может сидеть тот, кто происходит от царского корня. Ближайшие родственники московского дома были
князья Рюриковичи, среди которых первенствовали принцы крови Шуйские.
Калита вел род от Александра Невского, Шуйские - от старшего его брата, о чем знать помнила даже при Грозном. Князья Шуйские надеялись завладеть опустевшим троном и настойчиво интриговали народ против Бориса. Однако Шуйские боялись последствий опричнины и не осмеливались выступить с открытым притязанием на корону, они предпочли выждать. Романовы считали свои позиции более прочными, и поэтому выступили с резкими нападками на правителя
Патриарх с духовенством, боярами, гражданами московскими отправились в Новодевичий монастырь просить царицу благословить брата на престол, потому, что при покойном царе он же правил и все содержал милосердно своим премудрым правительством по вашему царскому указу. Просили и самого Годунова принять царство. Борис отвечал:
- Теперь бы нам промышлять о том, как устроить праведную и беспорочную душу преставившегося государя царя Федора Ивановича, о государстве же и о земских всяких делах промышлять не мне, государю моему отцу, святейшему Иову, патриарху и боярам. После этого патриарх много раз наедине упрашивал Годунова, и вследствие этих
тайных совещаний отложил дело до тех пор, пока исполнится сорокоуст по покойному царю Федору Ивановичу и пока съедутся в Москву все духовные лица, которые на великих соборах бывают, весь царский синклит, всяких чинов, служивые и всякие люди. Борис прямо требовал созвание государственных чинов от каждого города по осьми и десяти человек, дабы весь народ решил единодушно, кого должны возвести на престол. Только в этом выборе он видел полное ручательство за будущую крепость свою и потомства своего на престоле.
Царица призвала к себе тайно сотников и пятидесятников стрелецких, деньгами и льстивыми обещаниями склоняла их убеждать войско и горожан, чтобы не выбирали на царство никого, кроме Бориса.
Правитель искал приверженцев с помощью монахов, разосланных во все монастыри в разные города; с помощью вдов и сирот, благодарных ему за решение своих продолжительных тяжб; с помощью людей знатных, которых он снабжал деньгами, обещая дать денег и больше, когда он будет избран в государи.
На соборе должны были участвовать 474 человека, из них: 99 духовных лиц; 272 - бояр, окольничих, придворных чинов, дворян, дьяков; 33 - выборных из городов; затем семь голов стрелецких, 22- гостя, 5 - старост гостиных сотен и 16 - сотников верных сотен. Все дело решалось духовенством и дворянством, которые давно были за Годунова или смотрели на патриарха, как верховный авторитет.


* * *

Богдан Бельский в одной легкой шубейке, загоняя до мыла коней, носился, как угорелый со своей братией по подворьям бояр. Дело клонилось в пользу Годунова.
Федор Никитич Романов, одетый по-охотничьи, встретил Бельского на псарне. Богдан злее голодного волка, потный и нечесаный возник в дверях.
- Сидишь боярин? А татарин уже считай царь!
Бельский оскалился, заметив подошедшего из глубины псарни Федорового брата:

103

- На дорогах стоят его холуи, кто неугоден - заворачивают, не пущают в Москву. Тебе про то известно?
- Езжай к Черкасским  и Шестуновым, - приказал Федор брату. - Все вместе гоните на Ярославскую и Можайскую и поглядите, что там делается на дорогах. Будьте готовы, 
ежели придется драться. Федор Никитич проводил глазами брата. - У Шуйского Ивана был? – спросил Бельского.
- Выжидает. Али ты его не знаешь? - ответил Бельский.
- Где Мстиславский?
- В думе. Надо скрутить патриарха. Не его дело лезть в дела государские! Годунов закрылся в Новодевичьем, а Иова же поставил править на Москве. Собор пойдет туды, куды укажет народный патриарх. А мы глажемся. - Бельский понимал: тяжело ему тягаться с прямой царской родней - с Годуновым, с Романовым.
Федор Никитич пошел переодеваться. Бельский, поджидая его, присел на скамейку. Скоро появился Романов, весьма пышно одетый – в трех богатейших шубах, сказал:
- Едем к Шуйским!
На дворе Василия Ивановича, в маленькой белой часовне, стоявшей в стороне от хозяйственных построек, совещались все Шуйские. Поодаль, на принесенной кадушке, с видом прижатого к стене зверя, сидел Дмитрий, свояк правителя. День назад Дмитрий распалено говорил в думе, что, покуда правитель в отсутствии, царя избирать нельзя.
- Ты помог Годунову! Ты виноватый! - накинулся, едва переступив порог, Романов на Дмитрия. – Предал нас!
- Правитель немало дел делает и милостей раздаст, - отбрехался тот.
- А ты, князь, видно, сам не горазд, надеть Мономаховую шапку.
Василий Иванович стал их усмирять.
- Пошто нам грызться? От грызни проку нет, не распаляйтесь.
- Тебе, князь, видать, мало еще, как со срамом везли в навозной телеге в тюрьму? – крикнул Бельский. - Мало, что на женитьбу твою Годунов запрет положил?
- Все же, бояре, негоже так-то лезть... Бунт, бояре, хуже Годунова. А с ним мы можем, хотя покуда, на примирение пойти.
- Хитришь, Василий Иванович, - Романов усмехнулся в широкое рябое лицо Шуйского, - да гляди, не перехитри самого себя.
- Брат Василий не об одном себе хлопочет. - Иван Шуйский постился с тех пор, как воротился из опалы, - на молодом, крепеньком, как свежий кочан, лице его сияло довольство.
- Мы Годунова ненавидим, полезть приступом - посворотим шеи.
- Василий Иванович говорит верно, - подал голос и Александр Шуйский. Этот был выше малорослого Василия на целую голову, битый опальный, нынче он оглядывался - боялся как огня доносов.
- Сдается, бояре, хотите своими руками на Годунова шапку Мономахову надеть? – в тишине выговорил Бельский.
- Не неси чушь! - вскипел, багровея, Василий Иванович. - Меня Годунов бесчестил поболе твоего. В нас кровь Рюрика, и нам не все равно, кому достанется венец. Мы же...
 Вошли князья Сицкий и Репнин.
- Более половины людей не пустили в Москву. Приставы пропускают одних Борисовых приверженцев.
Репнин прибавил со страхом:
 - Быть великой крови.
- Надо выносить думное постановление, - требовал Сицкий.
- Завтра - собор, ты речешь пустое, Сицкий.

104

- Тогда нужно взять стрельцов и немедля идти, и без колебания убивать Годунова!
- Стрельцы на такое дело не пойдут, - заметил Василий Шуйский.
В полночь бояре тихо, неприметно разъехались по своим подворьям, ни о чем
толком не договорившись. Каждого глодало честолюбие, разъедал разлад.


* * *

В пятницу, 17-го февраля патриарх встал раньше обычного, со вторыми петухами. В крохотной келье-опочивальне сотворил короткую молитву, надел новый саккос, полегче потрапезничав, вышел на двор. Изморозь пышной узорчатой бахромой висела на карнизах, опустила деревья. На паперти уже жались Божьи люди.
В палате его уже ждали служители канцелярии. На патриарший двор торопливо, один за другим, въезжали делегаты. Не в пример прошлым соборам, нынче сюда, на высокое место, лезло много худых, незнатных людишек. Раньше их в Кремль не пустили бы. Тут была игра, но чем она могла кончиться, про то никто не ведал. Ни одному Борису снилась Мономахова шапка.
Князь Федор Мстиславский с непроницаемым лицом вошел в палату, высокомерно оглядел народ. Оценил, что основная масса тут за Годунова, им всем успели посеребрить руки.
Бельский и Василий Щелкалов вошли в палату вместе. Дьяк, как и Мстиславский, находил дело предрешенным. Василий Иванович оббежал взглядом выборщиков, съехавшихся со всей земли, тоже угадал, что выдаст Борис. Он все еще надеялся, что на собор явятся люди, ненавидящие правителя – крупное вотчинное боярство. Но куды ни бросал он взгляд, виднелись не родовитые, тишайшие.
Иов тем временем, боясь какого-нибудь взрыва, начал без промедления свою речь.
- Теперь, - говорил Иов, - вы бы о том великом деле освященному собору мысль свою объявили бы и совет дали, кому на преславном великом государстве государем быть.
- И не дожидаясь ответа, продолжал. - А у меня, Иова – патриарха, у митрополитов, архиепископов, епископов, архимандритов, игуменов и у всего освященного вселенского собора, у бояр, дворян, приказных и служилых, у всяких людей, у гостей и всех православных христиан, которые были на Москве, мысль и совет всех единодушны, что нам иметь государем Бориса Федоровича, иного государя никого не искать и не хотеть.
Тогда советные люди громко и как бы одними устами сказали:
- Наш совет и желание одинаково с мнением отца нашего всего освященного собора, бояр, дворян и всех православных христиан, что неотложно бить челом государю Борису Федоровичу и, кроме того, на государство никого не искать.
Так как на этом соборе присутствовали Годуновы, родня их - Сабуровы, Вельяминовы, а также некоторые младшие чины думы: князь Хворостин, окольничий князь Гагин, думные дворяне князья Буйносов и Татичев, а из противников Бориса никто на собор не попал, то решение собора и следовало ожидать в пользу Бориса. Кроме того, главным инициатором избрания Бориса был его дядя Дмитрий Годунов, который на соборе не скупился на ложь, чтобы обосновать претензии племянника на трон. Большинство его аргументов производили анекдотическое впечатление. Он доказывал:
- По смерти царевича Ивана Ивановича великий государь Иван Васильевич говорил Борису Федоровичу, что божьими судьбами, и по его греху царевича не стало, что он в своей кручине не чаял себе долгого живота, доверяет сына своего царевича Федора и Богом данную ему дочь Ирину на Бога, Пречистую Богородицу, великих чудотворцев и на Бориса; чтобы он об их здоровье радел и ими промышлял. Какова ему дочь Ирина, такой

105

плети Борис, его милости он все равно, как сын. На смертном одре царь Иван Васильевич, представляя в свидетельство духовника своего, архимандрита Феодосия, говорил Борису Федоровичу, что тебе приказываю сына Федора и дочь Ирину соблюсти от всяких зол. Когда царь Федор Иванович принял державу Российского царства, тогда Борис Федорович, помня приказ Ивана Васильевича, государское дело хранил, как зеницу ока, о
царе Федоре и царице Ирине попечение великое имел; государство их отовсюду оберегал с великим радением. Города, которые были за шведским королевством, взял к нашему государству, способствовал, чтобы цесарь христианский, султан турецкий, шах персидский и короли из многих государств дружбы с Российским государством искали.
Но все это никого не смущало. Патриарх благосклонно выслушал “боярскую мудрую речь” и вынес с другими участниками собора уговор собраться на другой день в Успенском монастыре.
В субботу 18-го февраля и в воскресенье 19-го февраля в Успенском соборе торжественно служили молебны, чтобы Господь Бог даровал православному христианству по его прошению государя царя Бориса Федоровича.


* * *

Участники Земского собора приняли решение организовать шествие в Новодевичий монастырь просить Бориса на царство. Был определен порядок шествия, в соответствии с которым дворянам следовало стать у кельи царицы Ирины, “всенародному множеству” - на монастыре и за монастырем в поле с великим воплем и неутешимым плачем просить Бориса на царство. Боярская дума никак не хотела признавать права Бориса на трон, но и никак не могла преодолеть собственные разногласия. Братья Романовы унаследовали от отца популярность, но они не обладали достаточной изворотливостью и опытом, чтобы сплотить всех противников правителя. По знатности
Романовы превосходили Годунова, но они были в родстве с царской семьей только по женской линии.  “Принцы крови” и великие бояре не желали уступать им своих прав на трон. Ни Романовы, ни Мстиславские в думе не собрали большинство голосов, и вопрос престолонаследия был перенесен из думных и патриарших палат на площадь.
Земский собор оказался более расторопный, чем Боярская дума. В понедельник на сырной неделе, 20-го февраля после молебна, патриарх с духовенством, боярами и другими выборными людьми, отправились в Новодевичий монастырь, где Борис жил с сестрою, со слезами били челом, просили принять государство. Борис благосклонно выслушал речи соборных чинов, но на все их “моления” ответил отказом. Выйдя к толпе, он со слезами на глазах клялся:
- Как прежде я говорил, так и теперь говорю, не думайте, чтоб я помыслил на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя.
Он хотел покончить с клеветой о цареубийстве. Кроме того, он распустил слух о своем скором пострижении в монахи.
Борис говорил с Иовом с глазу на глаз, сказал прямо: “Они меня обвиняют в убийстве царя Федора, и ежели я сяду на престол, станут во всем меня стеснять. Так я заставлю их молить меня на коленях!”
Духовный же синклит постановил: коли Борис откажется, отлучить его от церкви и самому снять с себя обязанности.
Иов стал упрашивать Бориса.
- Прими паству свою, государь!
Годунов глядел на его маленькую бородку, тихо радовался, все шло

106

по мысленному.
- О, владыка Иов, патриарх, и что же тебе предо мною, пред сыном своим, так стоять. Я вам всю правду скажу.
- Выйдя на паперть, Годунов повелительным знаком руки велел стоявшему сзади
слуге подать ему клетчатый тканый платок, и ловко, заученно обернул им шею, сделав подобие петли. Потом крикнул со слезами на глазах.
- Скорей удалюсь в пустыню, чем приму венец!
Борис понимал, что ходит по натянутому канату, что нельзя тут проиграть, но также опасно и переиграть. Он нюхом чувствовал, что вел верно, рассчитанную, нужную ему игру.
Борисов жест доконал толпу, всех как бы заворожил. На какое-то время сделалось очень тихо. Лишь слышался шорох сдуваемого с крыш снега. Борис продолжал держать платок в руке, как бы испытывая толпу. Вдруг тяжелый вопль сотряс площадь. Купленные сермяжники, бродяги, холопы и писаря - людишки, кормящиеся подаянием, несколько занесенных в столицу казаков истошно завопили:
- Да здравствует Борис!
- Пощади нас, сирот! - визжали сытно кормленные в кабаке бабы. - Смилуйся!
Писарь с болтающейся на шнурке чернильницей взвыл слезно:
- Прими венец! Не бросай нас, сирот!
Воротясь с паперти, Борис спешно пошел к сестре. Приказал дожидавшимся Туренину и брату Григорию:
- Завтра, ежели Шуйские и иные знатные угомонятся, пущай гонят сюды пару приставов. Но чтобы аккуратно.
Иов опять заперся с ним. Борис вынул из поставца серебряный кувшин, плеснул в озолоченную чарку янтарного мальвазийского, протянул патриарху:
- Согрейся владыка!
Иов, скосив рыбий глаз на лик Божьей матери, промямлил:
- Не надобно... Сие искушение... - но живенько опрокинул чарочку в рот, тихо предупредил: - Долго, Борис Федорович, не прячься. Не пересиди. Все может выйти. Что-то замышляет рябой Шуйский.
- Знаю что. - Глаза Годунова вспыхнули злобой. Иов встал от стола, и снова поклонился иконам.
- Не бойся, Борис Федорович. Только чтоб царица чего не выкинула... Поговори с ней, заручися.
Патриарх заторопился в Кремль. Укормленный, в яблоках, жеребец таранил буруны снега: здоровенный, с бородой до живота, кучер грел его кнутом. В дымной морозной  поволоке  слезилось под Кремлем желтое, как лимон, солнце. Посады тонули во мгле догорающего короткого зимнего дня. Из отворенных дверей всех кремлевских соборов и церквей доносилось приглушенное пение - это он, Иов, приказал вести величальную службу, зазывающую Бориса на царство. Вылезши из повозки, патриарх направился в Благовещенский, приложиться к образу Божьей матери. На пороге немой тенью дорогу ему перегородил Василий Шуйский. На Василии Ивановиче под богато отделанной нараспашку куньей шубой была другая, еще дороже - соболиная, подбитая нежным горностаевым пухом. Рябое лицо князя подергивалось от напряжения.
- Владыка - патриарх, мы чтим тебя, но тут уже не насмешка ль надо всеми нами? – выговорил Шуйский, глядя в глаза Иова. - Ежели боярин Борис Федорович не хочет слышать ни твоего, ни боярского хотенья и не хочет короны, то мы должны думать, кого избрать другого.
Шуйский говорил то страшное, что как огня боялся патриарх.

107

Иов тяжко засопел, не нашлось, что ему ответить. Шуйский не желал ломать перед ним шапку.
- Есть сведения, что крымцы готовят поход на нас, а мы чего деем?
Иов ничего не ответил князю. Ясно стало одно: завтра нужно идти миром в
Новодевичий и любой ценой умолять Бориса дать свое согласие. В противном разе все можно потерять... Ситуация станет неуправляемой.
Православное христианство было в недоумении, в скорби многой, в плаче неутешном. Патриарх и члены собора постарались использовать наметившийся успех: пустили в ход весь свой авторитет. Опять святейший патриарх созывает к себе всех православных христиан и советует устроить на другой день, во вторник, празднество Пречистой Богородицы в Успенском соборе, также по всем церквам и монастырям, после чего идти в Новодевичий монастырь. Пусть идут все с женами и грудными младенцами бить челом государыне Ирине Федоровне - инокине Александре и ее брату, Борису Федоровичу, чтоб показали милость. Тут же патриарх с духовенством держали тайный совет, если царица Александра Федоровна брата своего благословит, и государь Борис Федорович будет царем, то простить нежелание его быть государем. Если же опять царица и Борис Федорович откажут, то отлучить Бориса Федоровича от церкви и самим снять с себя святительские саны, сложить панагии, одеться в простые рясы и запретить службу по всем церквям.
По распоряжению патриарха столичные церкви открыли двери перед прихожанами с вечера 20-го февраля до утра следующего дня. Расчет оказался правильным, ночное богослужение привлекло множество народа. Наутро 21-го февраля, во вторник, духовенство вынесло из храма самые поминальные иконы и со всей святостью двинулось крестным ходом в Новодевичий монастырь. Этим удалось Земскому собору увлечь за собой внушительную толпу.


* * *

21-го февраля над Кремлем провисали низкие чернобрюхие тучи, летел мокрый снег. Мутно светало. Плыл гул колоколов. Приставы спозаранку, как только ударил Иван
Великий, бросились на посады и в слободы поднимать народ.
На подворье Ситских стояла суета, пораньше были подняты слуги, которые кормили, поили лошадей, готовили княжеский возок на выезд. Еще вечером Степанида Андреевна – жена Ситского объявила, что с младшим сыном хочет участвовать в крестном походе в Новодевичий. Прокофий Петрович обещал их подвезти до Кремля, сам он не мог участвовать в походе, о чем очень сожалел. Много дел по службе требовали много времени, особенно связанных с выборами нового царя.
В доме давно уже закончился завтрак, старшие дети уехали на службу, которых Николай Петрович, после возвращения из шведского похода, определил при царском дворе. Средние его сыновья вместе с другими боярскими детьми следили за порядком на территории Кремля и на территории Красной площади.
Василий, самый младший сын, одетый, уже несколько раз выбегал на улицу, с каждым возвращением спрашивал мать:
- Мам, когда поедем?
- Скоро, скоро сынок, - отвечала Степанида Андреевна и продолжала отдавать последние распоряжения дворне.
Наконец, надоело ожидать жену и Прокофию Петровичу, он обратился к ней:
- Нам пора! Опоздаем!

108

- Сейчас, сейчас, - отвечала она тихо.
Многотысячная колонна уже двигалась в Новодевичий монастырь, когда подъехал возок с женой и сыном Ситского. Высаживая их, Прокофий напоминал:
- Смотрите, будьте внимательны, не дай Боже, придавят где-нибудь.
В Новодевичьем монастыре к народу навстречу, при звоне колоколов, вынесли икону Смоленской Богородицы, за иконою вышел Годунов. Он подошел к иконе, которую принесли в монастырь, и громко возопил со слезами:
- О, милосердная царица! Зачем такой подвиг сотворила, чудотворный свой образ, воздвигла с честными крестами и со множеством иных образов.
Борис стал на колени перед образом и смачивал землю слезами, потом поднялся и приложился к другим иконам, наконец, подошел к патриарху и сказал ему:
- Светлейший отец и государь мой, Иов-патриарх, зачем ты чудотворные иконы и честные кресты воздвигнул и такой многотрудный подвиг сотворил?
Патриарх отвечал ему, обливаясь слезами:
- Не мы сей подвиг сотворили, а Пречистая Богородица со своим Предвечным Младенцем и святыми чудотворцами возлюбила тебя и изволила напомнить тебе волю сына своего. Устыдись пришествия ее, Бога нашего, повинись ее святой воле, не наведи на себя своим ослушанием гнева Божьего.
Годунов ничего не говорил, только плакал, и слезы стекали по его лицу.
После этой небольшой сцены Иов пошел в церковь, а Годунов к сестре в келью, бояре и народ пошли в монастырь, которые не поместились в монастыре, те стояли около ограды. Закончив обедню, патриарх со всем духовенством, в священных одеждах, с крестом и образом пошли в келью к царице и били ей челом со слезами, долго стоя на коленях. С ними были бояре, думные люди, дворяне, приказные люди и гости. Народ, который стоял в монастыре и около него, в это время упал на землю и издавал с плачем и рыданием вопли:
Благочестивая царица! Помилосердствуй о нас, пощади, благослови и дай нам на царство брата своего Бориса Федоровича!
Царица долго была в недоумении, наконец, заплакала и сказала:
- Ради Бога, Пречистой Богородицы и великих чудотворцев, ради воздвижения
чудотворных образов, ради вашего подвига, многого вопля, рыдательного гласа даю вам своего единокровного брата, да будет он вам государем-царем.
Инокиня Александра стала уговаривать Бориса.
Годунов с тяжелым вздохом и со слезами сказал:
- Неужели это ли угодно твоему человеколюбию, Владыка! И тебе, моей великой государыне, что такое невыносимое бремя на меня возлагаешь и продаешь меня на такой превысочайший царский престол, о котором и на разуме у меня не было? Бог свидетель и ты, великая государыня, что в мыслях у меня этого никогда не было, я всегда при тебе хочу быть и святое пресветлое, равноангельское лицо твое видеть.
Инокиня Александра отвечала ему:
- Это Божье дело, а не человеческое, а кто против воли Божьей, что может поделать. И ты бы без всякого прекословия, повинуясь воле Божьей, будь всему православному христианству государем. Как будет воля Божья, так и твори.
Тогда Борис с видом скорби залился слезами и, подняв глаза к небу, сказал:
- Господи, Боже мой, я твой раб, да будет воля Твоя!
Патриарх и все присутствующие пали на землю, воссылая благодарность Богу, что Борис согласился быть государем российского царствия.



109


* * *

На Новодевичьем поле находилось много народа, служилых людей, имевших особое мнение. Они заявляли, что в случае отказа Бориса от короны перестанут служить и
биться с неприятелем, и на земле будет кровопролитие. Другие, которые прибыли под страхом слухов, что если не пойдут, то с них по два рубля приставы будут править, с великим кричанием вопили и слезы точили, смеху достойно!.. Как слезам быть, когда сердце дерзновения не имело. Многие вместо слез глаза слюнями мочили. Тем, которые пошли просить царицу в келью, приказали приставы: когда царица подойдет к окну, то они дадут им знак, и чтобы в ту же минуту весь народ падал на колени. Не хотящих падать на колени били без милости.
Многие бояре желали, чтобы Годунов целовал крест на ограничивающей его власть грамоте. Борис не хотел этого делать. Не хотел он и отказываться прямо, и потому выжидал, чтобы простой народ принудил бояр выбрать его без договора – отсюда и происходил его отказ сразу принять престол.
Шуйские, видя его упрямство, начали говорить, что неприлично больше его упрашивать, а надобно приступить к избранию другого царя. Боясь этого, патриарх поэтому и привел народ с крестным ходом в Новодевичий монастырь. Кроме того, Годунов, желая заставить Романовых забыть свои права на престол, дал старшему из них, Федору Никитовичу, страшную клятву, что будет держать его как брата и помощника в деле государственного управления.
Дав присутствующим в келье согласие на государство, Борис вышел еще раз на паперть к народу, обернув шею тканым платком и заигрывая, наказал:
- Признаюсь, что лучше удавиться, чем соглашаться принять корону.
Этот жест произвел большое впечатление на толпу. Были оглушительные крики народа, больше всех страдали средние и все меньшие, кричавшие нелепо с воплем многим не в чин, отчего лица их багровели, а утробы расседались. Они кричали:
- Сжальтесь государь, Борис Федорович, будь нам царем-государем!
Их крики огласили все Девичье поле, однако правитель продолжал притворно упорствовать, народу прямо не объявил, что уже дал согласие на царство. Он снова
скрылся в келье сестры. Тогда некий мальчик, подсаженный взрослыми, находясь на стенке между зубцами напротив дома царицы, принялся кричать:
- Пусть царица разрешит брату своему быть царем!
Пронзительный голос отрока, повторяя одну и ту же фразу, покрывал голос толпы.
Борис покосился: за угнутыми  спинами виделись неправильные лица Шуйских. Шелкалов, наклонясь,  что-то быстро говорил Василию Ивановичу.
“- Еще до обеда подожду? - подумал Годунов, - пока рано... Изведу измором”.
И опять затворился у сестры в келье. Патриарх же отправился молить Бога в монастырский храм. Большие бояре протолкались в ворота, меньшие остались мерзнуть за стеною, на ветру.
- Дети мы ему, штоль? - сказал с возмущением Иван Шуйский.
  Василий Щелкалов, стукая в ладонь, предложил:
- Надо Иова, эту лису, взять за бороду!
Степанида Андреевна стояла возле стенки, на которой сидел кричащий мальчик, за руку она держала своего сына, который вырывался от нее и упрашивал посадить его на стенку. Ему, как и тому мальчику, хотелось тоже в свое удовольствие поорать. Степанида Андреевна все на него шумела:
- Да успокойся, Васенька, тот мальчик взрослый, ты маленький, еще упадешь.

110

- Однако хочу на стенку, - настаивал на своем сын.
- Васенька, прекрати, отцу расскажу, что ты плохо ведешь себя. Он тебя больше никогда не отпустит с подворья. Сидеть будешь всегда дома.
- Все равно хочу на стенку, - тараторил одно и то же сын.
До обеда народ стадом толкался и дрог на холодном ветру. Как отстояли обедню,
верхушка патриархата с хоругвями двинулись к келье Бориса.
Иов начал уже терять терпение: Борис мог перехитрить самого себя. Тут уже дошло дело до того предела, когда все замысленное могло рухнуть, на что и надеялись Шуйские, но это очень хорошо понимал и патриарх. Не то дружески, не то с угрозой заявил:
- Против воли Божьей кто может стоять?
Сие предостережение подействовало отрезвляюще.
Борис смог, наконец, пожать плоды многодневных усилий. Общий клич создал видимость народного избрания и Годунов расчетливо, выждав минуту, повернулся к патриарху и великодушно объявил ему о своем согласии принять корону. Не теряя времени, патриарх повел правителя в ближайший монастырский собор и нарек его на царство.
Тем не менее, народное избрание Бориса на трон не могло иметь силу без санкции со стороны высшего органа власти - Боярской думы. После избрания теперь ничего не мешало Борису вернуться в столицу и надеть на себя корону, но он медлил, и в течение пяти дней еще продолжал жить в Новодевичьем монастыре. Он ждал санкции Боярской думы, но такой не последовало.


* * *

Только 26-го февраля Борис Годунов покинул свое убежище и возвратился в Москву, его сторонники не пожалели средств и сил на то, чтобы подготовить к торжественному приему нового царя. Народ встречал Бориса на поле за стенами города. Те, кто был победнее, несли хлеб и соль, бояре и купцы - золотые кубки, соболя и другие дорогие подарки, подобающие царскому величеству. Правитель отказался принять дары,
кроме хлеба с солью, и милостиво позвал всех к царскому двору. В Кремле патриарх проводил Бориса в Успенский собор и там благословил на царство во второй раз.
Отслушав обедню в Успенском соборе, Борис пошел в Архангельский собор, где, припадая к гробу великих князей и царей, говорил со слезами:
- Великие государи! Хотя телом от своих великих государств вы и отошли, но духом всегда пребываете неотступно и, представляясь перед Богом, молитву творите, помолитесь и обо мне и помогите мне.
Из Архангельского собора он пошел в Благовещенский, отсюда – в царские палаты. Из палат снова уехал к сестре в Новодевичий монастырь. Побыв некоторое время в монастыре, возвратился снова в Кремль, где долго совещался с патриархом с глазу на глаз, после чего объявил о намерении предаться посту и вернуться в Новодевичий под тем предлогом, что его сестра находится с великой болезнью.
Борис не мог принять все без присяги Боярской думы, а старшие бояре не спешили с выражением верноподданнических чувств, что и вынудило Бориса удалиться снова в монастырь. Он простился с патриархом и со знатным духовенством и возвратился на житье в Новодевичий монастырь.
Все служивые люди с усердием целовали крест в верности Борису, одни перед славною Владимировской иконою, девы Марии, другие у гроба святых митрополитов

111

Петра и Ионы. Клялись, что над государем своим, царем и царицей, и над их детьми, в еде, житье и платье, и ни в чем другом лиха никого не учинят и не испортят; зелье лихое и коренья самим не давать и не велеть никому давать, и об этом от других не слушать; зелье лихое и коренья ни у кого не брать; людей своих с ведовством со всяким лихим зельем и кореньем не посылать; ведунов и ведуний на государское лихо не добывать. Также
государя-царя, царицу и детей никакими ведунскими мечтами не испортить; ведовством по ветру никакого лиха не насылать. А как государь-царь, царица или их дети, куда поедут или пойдут, то волшебством не вынимать. Кто также ведовское дело захочет мыслить или делать, то про такого человека сказать государю своему или его боярам, или ближним людям, не утаить про то никак, сказать правду, без всякой хитрости; если появится такой человек, который о злом деле думает, то этого человека поймать и привести к государю своему царю, или к его боярам, или ближним людям правду без всякой хитрости не утаить никаким образом.
Мимо государя своего царя, Бориса Федоровича, его царицы, их детей, которых вперед им Бог даст, царя Симена Бекбулатовича, и его детей, и никого другого на Московское государство не хотеть, не думать, не мыслить, не дружить, не ссылаться с царем Сименом ни грамотами, ни словом, не приказывать на всякое лихо, и кто царю станет об этом говорить, или кто станет о том думать, чтоб царя Симена или другого кого на Московское государство посадить, если такой человек будет, схватить и привести к государю.
9-го марта, в четверг, на второй неделе поста патриарх созвал знатное духовенство, бояр, дворян и весь царский синклит и говорил им:
- Уже время молить нам Бога, чтоб благочестивого великого государя царя нашего, Бориса Федоровича, сподобил облечься в порфирию царскую, да установить нам, православному чаду, светлое праздничество в тот день, когда Бог показал на нас неизреченное свое милосердие, даровал нам благочестивого великого государя-царя нашего, Бориса Федоровича, учредить крестный ход в Новодевичий монастырь каждый год непременно.
Все, слыша такой премудрый глагол святейшего Иова-патриарха, отвечали со слезами и обещали молиться Богу беспрестанно день и ночь.
После совещания провинциальные епископы получили от патриарха повеление созвать в главных соборах мирян и духовенство, прочесть им грамоту об избрании
Годунова, а затем петь многолетие вдове царице и ее брату в течение трех дней под колокольный звон.
Позже в провинции выехали эмиссары правителя, в том числе в Новгород Великий, куда поехал думный дворянин Петр Буйносов, а в Псков поехал окольничий князь Иван Гагин, в Смоленск - окольничий Семен Сабуров. В Казань Борис послал боярина князя Федора Хворостина, который должен был привести к кресту тамошних дворян и население, во главе которых засели недоброжелатели - воеводы  Иван Воротынский и митрополит Гермоген. Посланцы Бориса явились в провинции не с пустыми руками: раздача денежного пожалования дворянам стала немаловажным аргументом в избирательной борьбе.
Годунов, продолжая жить в Новодевичьем, часто приезжал в думу в Москву. Не знали, когда он находил время для сна и принятия трапезы: беспрестанно видели его в совете с боярами и с дьяками, или с несчастной Ириной, утешающего и скорбящего днем и ночью. Казалось, Ирина действительно имела нужду в присутствии единственного человека, еще милого ее сердцу. Сраженная кончиною супруга, искренно нежно любимого ею, она тосковала и плакала неутешительно до изнурения сил, очевидно, угасая и нося уже смерть в груди, истерзанной рыданиями.

112

Однако судьбу короны нужно было решать, и приверженцы Бориса организовали третье шествие в Новодевичий монастырь. Вместе с верными боярами Иов настойчиво просил Бориса, не мешкая, переехать в царствующий град. В знак полной покорности просители стали перед правителем на колени. Святители, вельможи тщетно убеждали царя оставить печальную для него обитель, переселиться с супругой и детьми в Кремлевские палаты, явить себя народу в венце и на троне.
Борис отвечал:
- Не могу разлучиться с великой государыней, с моею сестрою несчастною, и даже снова, неутомимый в лицемерии, уверял, что не желает быть царем.
Отказ Бориса побудил патриарха вновь обратиться к царице-инокине за указом. Старица Александра без промедления повелела брату исполнить волю народа и ехать в Кремль и принять скипетр, и царствовать не в келье, а на престоле Мономаховом.
- Пришло время облачиться тебе в порфирию царскую, - сказала она Борису.
Новый ход годуновская партия хорошо рассчитала: руководители думы продолжали упорствовать, необходимый боярский приговор был заменен указом постриженной царицы.


* * *

Слух о движении крымцев 1-го апреля 1598-го года был подтвержден Разрядным приказом, и в Москве вскинулась паника.
20-го числа, однако, стало известно, что хан с огромным войском идет на государеву Украину.
В то утро, едва рассвело, князь Федор Мстиславский и Дмитрий Хворостин заспешили к Борису в Новодевичий. Годунов стоял с сестрой-старицей на молитве. Спарено, в два тихих голоса, беседовали с Богом. Ирина кланялась низко, в самый пол, дотрагиваясь лбом до холодного камня, Борис только слегка клонил голову. Красно мерцала в углу лампада, а на стене напротив шевелилась, похожая на паука, тень Бориса.
- Спаси нас, грешных сирот, тобою покинутых, - шептал он.
Мстиславский и Хворостин дожидались около часа, сидя у молчаливого, как камень, игумена. Наконец, служка-монах велел им идти за ним. У дверей Борисовой кельи днем и ночью стояли два рында с топориками. Пристав, обшарив глазами с ног до головы князей, разрешил им войти.
- Что? Татары? - В голосе Бориса сквозил страх.
- Надо наряжать полки! - строго сказал Мстиславский. - Хан идет вроде на нашу
Украину. Но Бог знает, что у него на уме.
- Окромя тебя вести полки некому, государь, - почтительно сказал Хворостин.
Мстиславский непроницаемо глядел в сторону, молчал. Годунов тихо произнес:
- Готовьте войска. Если Богу угодно, чтобы полки повел я, то как же могу противиться.
Борис опять остался один на один с сестрой.
- Нынешний поход порешит. Я заставлю их признать меня царем.
Ирина согласно кивнула.
- А сидеть тебе тут более не можно. Езжай во дворец. Покуда ты тут, ты не царь.
- Пускай придут сюда просить еще раз. Потом ты выступишь с указом, что передаешь царскую порфиру мне.
- Не пересиди, брат. Напоминаю в кой-то раз.
- Я, сестрица, стреляный и в десяти водах моченный.

113

На другой день явившийся патриарх с верными боярами заторопили Годунова с отъездом в Кремль.
Тот все еще выжидал.
- Утро, говорят, мудренее вечера, - ответил хитро Борис.


* * *

Проведши Великий пост и Пасху в монастыре с сестрою, Борис 30-го апреля, в воскресенье, торжественно переезжал в Кремлевский дворец. Утром духовенство с крестами и с иконами, синклит, двор, приказы, воинство, все граждане ждали царя у каменного моста, вблизи церкви святого Николая Зарайского. Борис ехал от Новодевичьего монастыря со своим семейством в великолепной колеснице. Увидев хоругви церковные и народ, вышел, поклонился святым иконам, милостиво приветствовал всех; и знатных и не знатных; представил им царицу, давно известную благочестием и добродетельностью, а также искренностью; девятилетнего сына и шестнадцатилетнюю дочь, ангельской красоты.
Народ восклицал:
- Вы наши государи, мы ваши подданные!
Федор и Ксения вместе с отцом ласкали чиновников и граждан; также как и он, взяв у них хлеб-соль, отвергли золото, серебро и жемчуг, поднесенные им в дар, звали всех обедать к царю.
Невозбранно теснимый бесчисленной толпой людей, Борис шел за духовенством с супругою и детьми, как добрый отец семейства и народа в храм Успения, где патриарх возложил ему на грудь животворящий крест святого Петра-митрополита, и в третий раз благословил на великое государство Московское.
 Иов воскликнул истошно:
- Нарекаю тебя на царство, государь!
Отслушав литургию, новый самодержец, провожаемый боярами, обходил все главные церкви кремлевские, везде молился с текущими слезами, везде слышал радостный крик граждан, держа за руку своего юного наследника, а другой, ведя прелестную Ксению, и, наконец, вступил в палаты царские.
Жена Годунова - Марья Григорьевна жирной гусыней вплыла за мужем и своими чадами в царские палаты.
В узкие теремные окошки цедился мягкий полуденный свет. Годунов, все еще не опомнясь, стоял посередине сверкающей трапезной. Сколько раз он, как прислужник,
стоял тут, сжимаясь под Ивановым взглядом! Сколько раз сгибал спину, выскальзывая задом в эту озолоченную дверь! А теперь он сам царь.
Уже кто-то нес ему Мономахову шапку и державу. Дрожащими руками принял шапку, с минуту молча ласкал ее отуманенными глазами: “Свершилось, Господи”. Торжество обуяло его душу... Не заметил, как Марья Григорьевна вынула из его рук шапку, надела ему на голову:
- Ты царь!
Федор играл полой отцовской порфирой, счастливо смеялся. Годунов поцеловал в голову:
- Я, царь, сынок, теперь, а ты - после меня.
Годуновы - цари.
Один за другим, все в богатых одеждах, радостные входили братья, дядья и ближние Годунова: входили открывать династию. То был их великий день! Свершилось!

114

Григорий звонко повторил:
- Годуновы - цари!
Борис сморщился и оглянулся, будто почуял опасность, но кругом стояли свои. Позади, покашливая в кулак, гнулся от усталости (хлопотный выдался день) верный прислужник патриарх.
- Рано, рано, други милые. Не венчан еще я. Готовьте пир. Такой пир учиним, какой ни разу не учинил сам Иван. Ну, а после пира мы уходим в поход на крымцев. Вот и ладно, воевода, что ты тут, - кивнул он Хворостину, - накажи боярам, ежели они пекутся об государстве, пущай станут в походе воеводами. Ну, а коли начнут кичиться, не примут полки и бросят в беде государство и Москву... То горе им! - Что-то хрустнуло в его туго сжатом кулаке. - После пира в поход.
В сей день народ обедал у царя; не знали числа гостям, но все были званые, от патриарха до нищего.  Москва не видала такой роскоши и в Иваново время. Борис не хотел жить в комнате, где скончался Федор, а занял ту часть Кремлевских палат, где жила Ирина, и велел пристроить к ним для себя дворец деревянный.
Успехи Годунова гальванизировали оппозицию. Ведущие бояре, наконец, осознали, что дальнейшее промедление отнимет у них последние шансы на учреждение в стране боярского правления. Длительное время думу парализовали внутренние разногласия. Щелкалову лишь ненадолго удалось  преодолеть их. Но канцлер ушел в тень. Его место занял возвратившийся в Москву Богдан Бельский, знаменитый временщик Грозного, обладавший огромным опытом по части политических интриг и располагал исключительными финансовыми возможностями. Он надеялся решающим образом повлиять на исход выборов. Последний законный душеприказчик царя Ивана считал, что его час пробил. И он добился некоторого успеха; он хотел на трон посадить Симена Бекбулатовича; с этим были согласны и Романовы. За Симена не был только Мстиславский, который был Симену шурином. Однако оппозиция могла на него рассчитывать.
Крещенный татарский хан Симен по прихоти царя Ивана Грозного занимал московский трон и затем стал великим князем Тверским. Годунов свел служилого царя с тверского княжества, и он жил в деревенской глуши в полном забвении. Царская кровь и благословение Ивана Четвертого давали Симену большие преимущества на трон перед худородным Борисом. Симен понадобился боярам, чтобы воспрепятствовать коронации Бориса, они хотели иметь боярское правительство посредством подставного лица.
Однако Борис уже царствовал, но, правда, еще без короны и скипетра, и поэтому он еще не мог называться царем боговенчанным, помазанником Господним. Надлежало думать, что Борис немедленно возложит на себя венец со всеми торжественными
обрядами, которые в глазах народа освещают лицо властителя. Сего требовали патриарх и синклит именем России; сего без сомнения хотел и Борис, чтобы важным церковным действием утвердить престол за собой и своим родом, но хитрый умом, властвуя над движением сердца, вымыслил новое очарование: вместо скипетра решил взять меч.
Борис не осмеливался применить санкции против Боярской думы, но постарался помешать ее деятельности под предлогом угрозы татарского вторжения. Москва знала, что хан готовит вторжение в Венгрию, тем не менее, военное ведомство стало усиленно  распространять слухи о близости вражеского нашествия и в пределы России. В обстановке военной тревоги Борис решил разыграть спасителя отечества: добиться послушания бояр. Попытка Бориса отрядить главных бояр на татарскую границу не увенчалась успехом; теперь он объявил, что лично возглавит поход на татар. Бояре были поставлены перед выбором – им предстояло или занять высшие командные посты в армии, либо отказаться от участия в обороне границ и навлечь на себя обвинение в измене.

115

Боярская дума подчинилась Борису. Борис добился своей цели и мог торжествовать. Исчезло местничество: воеводы спрашивали только, где им быть, и шли к своим знаменам, не справляясь с разрядными книгами о службе отцов и дедов; ибо царь объявил, что великий сбор бил ему челом предписать боярам и дворянству службу без мест. Сия ревность, способствуя нужному повиновению, имела и другое важное
следствие: умножила число воинов и к тому же воинов исправных. Дворяне, дети боярские выехали в поле на лучших конях, в лучших доспехах, со всеми слугами, годными для ратного дела.
Отдав приказ о сборе под Москвою всего ополчения, Годунов выехал в передовой полк, который находился близ большой дороги на Тулу, у деревни Заборья, при самом перевозе через Оку, почти у самого Серпухова. Прибыв в ставку 2-го мая, он удостоил воинство выдающейся чести - велел спросить о здоровье дворян, стрельцов, казаков, всяких ратных людей.
А скоро туда прибыли тяжелым обозом и думные бояре. На возах они привезли перины, бочки с винами и медом, разный многопудовый провиант.
Из степи дозоры доносили, что крымцев нигде не видать, пробитые копытами их коней пути безлюдны.
Окрест Серпухова, по селам, подлескам и оврагам гроздилась русская конница, осели стрелецкие полки и сотни ополчения. Ратники нудились и чесались без дела, поглядывали в курящуюся маревом полупустынь. Она недавно убралась свежей, нежнейшей зеленью. Молоденькие листочки, трепетавшие на топком ветру, источали густой медоносный эфир. В урочищах, в потаенных местах, куда не достигали лучи солнца, еще серели куски снега, и в прозрачных лужах стояли, хрустально позванивая при
всяком дуновении, подснежники. На подставленных солнцу буграх разливали сладость ландыши. Обнизанные нежным утиным пухом сережек, залитые по пояс студеной водой млели и путались в воздухе вербы. Нежно желтели лозняки. Великий птичий гвалт с утра до ночи стоял над деревьями. Как ласково глядел на ратников славный земной мир, очнувшийся от зимних холодов.
Нынешний поход не в пример литовскому, когда едва не окончился в снегах. Ныне, по случаю царского избрания, каждый ратник получил по даровой торбе пшена, да два раза на неделе выдавали вяленое мясо. А в царской ставке началась неслыханная попойка и гульба. На пирах тех сидело множество гостей. Пиры в ставке поражали своей разгульностью. Так не пировал даже Иван, воротившись с Казанского государевого дела.
За месяц стоянки были выпиты пять тысяч бочек медовухи и пива! По дорогам от Москвы с утра до ночи скрипели провиантские обозы. Не поспевала кончиться одна пирушка, как начиналась другая.
Годунов не сидел на пирах, лишь в самом начале обходил дворян, служилых стрелецких голов, тысяцких и сотенных - всем говорил.
- Гуляйте братья, а мне другого и не надобно, как только б были вы счастливы. Коли вам хорошо, то и мне славно.
Начальникам отвалили тройное жалованье. В этот же вечер на пиру сотенный из Рязани в знак благодарности стал перед Борисом на колени:
- Жизнь, не задумавшись, отдадим за тебя государь!
Князь Василий Иванович Шуйский на пиры показывался редко; стоял он неподалеку – не в шатре, а в хате попа. Иной раз заходил на пир, опрокидывал в рот чарочку, заедая солеными грибками, приглядываясь ко всему, что чинилось в таборе.
В конце июня, в разгар попоек, зайдя в провонявший пивом шатер, он оказался за столом рядом с дьяком Василием Щелкаловым.
С тех пор, как дьяк принял Борисову сторону с марта месяца, князь Шуйский с

116

глазу на глаз не говорил с ним. Дьяк сидел, будто на угольях, стыдно было ему поднимать глаза, и потому старался отворачиваться в сторону сидевшего по левую руку Ивана Воротынского.
- Ты вовремя, дьяк, перебежал! - тихо сказал ему Шуйский.
- Не тебе, князь, меня корить. За тобой грехов боле, - ответил Щелкалов, намекая
на угличское дело.
Шуйский смолчал - не в его натуре было распалять ссору, и, закрываясь бровями, затаился.
Новгородский дворянин, промотавшийся до нательного белья, показывал всем сидевшим, что у него осталось.
- Да где же виданы такие щедроты царские? - Василий Иванович все ниже гнулся к стене... Бессилен он был тут: дело проиграли. Поход льет воду на Борисовы колеса.
В окружении телохранителей и челяди с царской величественностью вошел Борис. Пьяные глотки затянули:
- Слава и здравствие государю Борису Федоровичу.
- Слава Государю! - подхватили заздравную во всех концах табора.
Сбившись с ног, слуги и приставленные им в помощь стрельцы, сновали меж столами, унося горы посуды и накрывая новые.
Григорий Годунов, как коршун, и дни и ночи следил за пиром, бил плетью подводчиков, когда те запаздывали с припасами. Туренин и Понев, сбившись с ног, носились по посадам Москвы, снаряжая провизию. Неслыханные пиры опустошили все погреба, а из Серпухова следовал указ за указом гнать провизию. Воротившись от подводчиков, Григорий Годунов подошел к царю:
- Государь, Туренин утверждает, что все обчистили.
- Чтобы ломились столы! - И шепнул на уху, по-родственному: - Так надо, Гриша... Я им глотки жратвой заткну. Пускай Понев с Турениным постараются.
С преданностью слуги Василий Щелкалов гнул покорно спину перед Годуновым.
- Государь, аглицкая королева Лизавета шлет тебе поздравление с избранием. Ты царь Руси признанный и в Лондоне, и в Германии. Сигизмунд III скоро будет слать тебе здравие.
- Видит Бог, не хотел я принимать корону. Но ему, и синклиту, и всему православному миру угодно было, чтоб я принял державу. Теперь уповаю, что вы мне подсобите, а я отплачу добродетелью.
На пиру так подняли заздравную, что гул донесся до всех углов табора.
В ожидании неприятельского нашествия Годунов все время пробыл на Оке не менее двух месяцев. При нем находились вызванные из Москвы архитекторы и строители;
они воздвигли на берегу Оки целый город из белоснежных шатров с невиданными башнями и воротами. В этом городе Борис воздвигал поистине царские пиры по случаю благополучного окончания своего мероприятия; почти ежедневно бывали у него обеды на 70 тысяч человек, и подавал он ратным людям и всяким в Серпухове жалованье и милость великую. Они все, видя от него милость, обрадовались, чаяли и впредь себе от него такого же жалованья. Такие истинно царские угощенья продолжались шесть недель: ибо слухи о неприятеле вдруг замолкли, разъезды никого не встречали, тишина царствовала на берегах.
Стража, нигде не видя пыли, нигде не слыша конского топота, дремала в безмолвной степи. Ложные же слухи обманули не Бориса, а наоборот, они помогли ему явить себя царем не только Москве, но и всему воинству. Воспламенить любовь его к новому самодержавцу, в годину опасности предпочитающему бранный шлем – венцу Мономаха, и тем удвоить блеск своего торжественного воцарения. Хитрость, достойная

117

Бориса, и едва ли сомнительная.


* * *

Много москвичей ушло с царем Борисом на Оку воевать крымского хана Казы-
Гирея, но не меньше их осталось дома, и городская жизнь шла своим чередом. На Красной площади продолжали работать торговые лавки, перед которыми спозаранку, каждый на свой голос и манер шумели торговые ряды.
Ноябрьское солнце играло на васильковых самотканых сукнах, на песцовых, с цветной выбойкой одеялах; тут же глухо позванивали оловянные блюда и чашки.
Возле рядов толпились холопы, разъезжала дворня, их ныне много. Воеводы пришли на государеву службу с челядью, женами и детьми, со всем своим скарбом.
У Флоровских ворот вовсе проезда не стало, приезжий народ в Кремль ходит, день-деньской бьет челом. На площади меж рядов стрелец с другим стрельцом играли в зерню.
- Отче, за что тебя из монастыря выгнали? – спросил стрелец.
- За то, что по кабакам пью, иноческое платье с себя пропиваю и за зернью проигрываю, - со вздохом ответил старец.
- Эх, кости пестры - зернишку сестры! - воскликнул старец и ловко раскинул кости.
Холопы, крестьяне и городские зеваки собрались подле них в круг. Среди них находились сыновья Ситского, в поход они не пошли, их оставили для охраны Кремля.
- Крещенные, - раздался вдруг голос. - А не Юрьев ли нынче день?
Рослый крестьянин, оглядываясь, вышел на середину.
- Юрьев! Вестимо, Юрьев!
- Сохнет и скорбит мужик по Юрьеву дню, а вовсе льготы нету!
Игравший в кости стрелец вскочил и взял крестьянина за плечо:
- Косолап! Друг! Не чаял тебя на Москве встретить!
Тот усмехнулся:
- Верно, крещенные: народ без выхода вконец погибает. Мысленно ли дело, чтобы нам с земли на землю переходить.
Кругом зашумели:
- В иных вотчинах и корму нет, да на промыслы рук не напасемся.
- Побежим, куда глаза глядят!
- Да, по цареву указу беглых велено сыскивать и возить назад кто, где жил!
- Пойдем-ка всем миром к царю, - сказал крестьянин, - пущай нас не томит, выход
даст, о людях своих порадеет.
- Да, царь-то где? - крикнул старец.
- На Оку пошел, нешто не знаешь?
- Тогда идем к царевичу! Он потеху любит - я веселой речью утешу.
- Веди к боярам! Им о Юрьевом дне слово молвить.
- Шумом праву не быть! Эх, смертник! - промямлил старец.
Звонили к обедне, в ясном безветрии стоял звон над городом; сбивая торговые лары, народ двинулся в Кремль.
Между жилыми покоями и теремами - место челобитчиков, Боярская площадка. У крыльца - дьяки в высоких меховых шапках. На столах, крытых багряным сукном - лубяные короба, гусиные перья, заморская бумага.
- И он меня обесчестил, молвил про меня, что я пьяный князь, - говорил боярин.
- Черти тебе сказывали, - отзывался другой.
- Из-под бочки тебя тащили, - доказывал первый.

118

- Полно вам лаяться, бояре, - говорил дьяк. - Уймитесь! Уж царь вас рассудит.
Звон множества малых колокольчиков раздался в сенях. Народ впопыхах неловко стал на колени. Вышел царевич, сокольничные несли за ним птиц-кречетов, подсокольничие держали птичий наряд: кольца и клобуки, шитые по сафьяну золотой нитью. Царевич Федор улыбался без причины. Сопровождавший его конюший Дмитрий Годунов сказал:
- Сегодня ветрено, государь! Радостно будет кречету потешиться в поле  вдоволь.
Невдалеке закричали стрельцы, сдерживая толпу напиравших холопов. Рослый, бывший впереди детина, прорвался через их линию и устремился к крыльцу, за ним бросились и другие.
-Федор спрашивал:
- Что им?
- Не мы жалобим, государь, - сказал детина, кланяясь царевичу в ноги.
- Юрий осенний челом бьет!
Федор тихо по-детски засмеялся.
- Кто таков? Скоморох? - хмурясь, спросил конюший боярин.
- Зовусь я Фомою, а живу я сумою, в гости хожу не часто, и к себе не зову!
- Эй, буде глумиться! - крикнул боярин. - Сказывай, пошто народ поднял?
Толпа, заволновавшись, придвинулась.
- Крестьяне мы исконно вечные!
- Выход нам государь пожаловал бы!
- Посылают нас на работу за два часа до свету, а с работы спущают в час ночи.
- Вона што! - сказал боярин Годунов. - В сем деле царевич не волен, на то есть великий государь Борис Федорович.
- Да мы ж, сироты, притомились, выхода ожидаючи, душою и телом!
- Измучила служба бесконечная!
- Пожалуй нас, государь, ради своего многолетнего здоровья, прикажи выход дать на легкие земли!
Федор перестал улыбаться, нетерпеливо поглядывал на небо.
- Ну, сказано вам, - закричал боярин, - чего докучаете? Ступайте с миром.
- Государь, - сказал вдруг челобитный дьяк, указывая на Косолапа.
- Сей человек – вор; он меня прошлым летом под Тулой бил и мучил, и голову едва не отвертел напрочь.
- Шиш подорожный, вестимо, - поддакнул и другой дьяк.
- В приказ для расспросу! - молвил Дмитрий Годунов.
Сыновья Ситского, которые пришли с Красной площади с толпой, скрутили Косолапа.


* * *

- Начальные! - возгласил по чину ближний боярин. - Время народу и час красоте.
Сокольничие взялись за птичий наряд: кто за клобучек, кто за серебряный рог, кто за вызолоченный колокольчик.
- Булат! Свертай! Онай! - раздались имена ловчих птиц.
Кречеты быстро поворачивали головы на коротких шеях и, когда на них направляли клобуки, стреляли по сторонам зоркими глазами. Конюхи подвели застывших аргамаков, царевич сел на коня. Поезд двинулся к Флоровским воротам.


119


* * *

В приказе было чисто и сухо, медный рукомойник висел у печи, в железных подсвечниках торчали сальные свечи. Дьяк и судья вслух читали доносы и просьбы; перья скрипели на столах, крытых бархатным сукном. Со двора доносился крик:
- Да мы ж, как воеводе били челом, рубль денег дали, да княгине его полтину, да племяннику гривну, да людям их столько же! Пусти нас, служивый, вот те крест – негде гроша взять.
- Ступайте! Недосуг нынче.
- Эх ты, рожа жирная и пьяная! - раздался голос, и тотчас кто-то быстро пробежал от избы прочь.
- Кого приволок? - спросил дородный, большегрудый судья у пристава, который втолкал впереди себя в приказ мужика.
Тот склонился над столом, что-то тихо сказал.
- Вона… ка-а-к! - протянул судья и задвигал ушами. - Это дело высокое. Надобно учинить особый сыск, тайно. Покамест на съезжую его...
Обитая войлоком дверь съезжей избы затворилась. Шагнувший из полутемных сеней мужик вступил в клеть с одним малым забранным решеткой оконцем. Здесь, на земляном полу, лежали люди. Ноги одного из них плотно стискивались притесанными брусками, он был посажен в колодку и заперт в ней на замок. В углу почему-то ругался холоп. Вошедший мужик подошел к нему.
- Не бранись с тюрьмою да с приказною избою, - заговорил с ним. - Своровал што? Или так - без вины, напрасно посажен.
- И сам не ведаю, - ответил холоп: - за государеву службу бьют...
Мужик с холопом разговорились. Узнав, в чем холопья вина, мужик сплюнул и сказал:
- Да дело-то пустое, а все же станут тебя плетьми драть... На хозяина смотреть долго нельзя, а ты в спор вступил... Однако перенесешь и эту обиду. - Мужик немного помолчал, затем спросил: - А чей-то ты будешь?
- Телятевского, князя Андрея, холоп, звать меня Ивашкой Болотниковым…
- Не слыхал на Москве такого.
- Да мы с Черниговщины, издалека.
- Вона што! Отец, мать есть у тебя?
- Мать... - сказал холоп, - не помню, когда ее Бог прибрал, а отец при царе Федоре сгинул.
- Так-то, - протянул мужик и опустил голову.


* * *

За окном смеркалось, медная полоса зари все больше и больше тускнела. Волоча по земле бердыш, прошел мимо оконца стрелец.
- А дьяк-то на меня тоже наклепал, - сказал мужик, - сроду я вором не был. Ну, знать рок таков, и впрямь придется при дороге стоять, с богатых зипуны снимать.
- Уйти бы с этой тюрьмы, - вслух размечтался холоп.
- Дело говоришь, - сказал мужик и подошел к оконцу, взялся за решетку. - Уйдем, совет дам, за мной не ходи, иди на Волгу-матушку. Вспомнишь про меня, знай, зовут меня
Хлопком-Косолапом.

120

  Невдалеке от съезжей избы раздавались частые, но глухие удары, сторожа перегораживали улицу бревнами, заколачивали ворота досками.
Город засыпал. Юрьев день уходил. Косолап дернул решетку на себя, она отошла от оконца.
- Пора уходить, - сказал Косолап, убирая в сторону решетку и слюду оконца.


* * *

Вместо туч врагов, которых ожидала Москва и выведенное в поле войско, явились в южных пределах России мирные послы Казы-Гирея.18-го июля елецкие воеводы донесли, что прибывшие послы объявили, что, так как прошлогодний государев дар – парчовые шубы оказались недомерками, они будут требовать новые шубы. Гонцом от воевод был старший сын Ситского, Андрей, проходивший службу в порубежных городах. Борис щедро наградил вестника уважением и деньгами.
Ополчение против татар было собрано беспримерное, и стоило великих издержек и большого труда. Тем не менее, затраты стоили того, все уверяли, что именно ополчение и спасло государство, оно своим объемом поразило хана, что крымцы действительно шли на Москву, но узнав о собранном войске, бежали назад. Ханские послы, из коих главным был Мурза-Алей, когда въехали в стан воинский, то видели на своем пути многотысячный блеск мечей и копий, многолюдные дружины всадников, красиво одетых и исправно вооруженных, везде слышали оклики и пальбу. Послов остановили близ Серпухова, в семи верстах от царских шатров, на лугах Оки, где уже несколько дней сходилась рать отовсюду. Там 29-го июня, еще до рассвета, загремело сто пушек, и первые лучи солнца осветили войско несметное, готовое к бою. Крымским послам, изумленным сею ужасной стрельбою, сим зрелищем грозным велели идти к царю сквозь тесные ряды пехоты, вдали окруженной густыми толпами конницы. Повели в шатер царский, где блистало оружием и великолепием, где Борис вместо короны, увенчанной златым шлемом, первенствовал в сонме царедворцев и князей не столько богатством одежды, сколько видом правительственным. На нем было обычное платье молодого наряда, чтобы высказывать послам большой чести; вокруг него - иноземцы, воеводы и князья в доспехах из пластин и колец.
Татары в коротких кафтанах и тюбетейках рядом с царским окружением, разодетым по военному, выглядели довольно бедно. Кроме того, как попасть к царю, они видели огромное войско, слышали беспрестанную стрельбу и так перепугались, что едва ли могли сразу справить посольство от страха. Али-Мурза и товарищи его долго безмолвствовали, не находя слов от удивления и замешательства, не торопились приступать к делу. Борис подал знак, и они подошли к его руке, но руки целовать он не
дал, а лишь возложил ее по очереди каждому на голову. Думный дьяк, которому было поручено вести посольские дела, видя замешательство послов, спросил о здоровье хана; послы молча отдали ему грамоты в мешке. Тогда Борис велел снять с татар кафтаны и надеть на них парчовые шубы. Дьяки налили витые ковши медом и дали послам пить. Выпивши мед, послы спрятали опорожненные ковши за пазуху.
- Что эти люди делают? - тихо спросил молодой иноземец соседа - дьяка Ситского Прокофия Петровича, который тоже участвовал в приеме татарских послов.
- А они завсегда так, - шепотом ответил тот. - Думают, что если царь пожаловал их платьем и питьем, то и ковшам годиться быть у них же. А царь отбирать у них ковши не велит, потому что для таких послов делают нарочно в английской земле сосуды медные,
позолоченные, - иноземец отвернулся, едва сдерживая смех.

121

Спрятавши ковши за пазуху, Али-Мурза, наконец, сказал: - Казы-Гирей желает великого союза с Россией, возобновляет договор, заключенный в Федорово царствование, если будет воля Бориса, то хан готов со всею ордою идти на врагов Москвы.
Пристав брал новые кубки и наливал их вином до краев.
- Царь еще угощает. Пейте!
Старый Мурза, вращая налитыми кровью глазами, отпихивал кубок.
- Наса не мозет. Аллах не велит.
- Мозете. Пей господин Мурза. Ишо там много, - потчевал пристав. - Мы угощать гостей любим.
Когда у татар поехали набок головы, подсел к ним Ситский.
- Чего хан думает? Куды он теперь походом идет?
- Такое говорить не мозем, - татары вертели сизыми, обритыми головами.
Пристав давал знак, и слуги тут же щедро наливали им новые кубки.
- Десять таких выпьем, если не скажешь, куды идти хочет, - вцепился в самую душу Мурзе Ситский.
- Не могу... Не хочу водка! Наша – ваша... не мозет.
- Пей! Царь велит!
- О! Хан идет на Венгрию... А на васа... васа не идет, - зашептал тот.
Послов угостили пышно; в ходе их приема было решено вместе с татарскими послами к Казы-Гирею отправить русских послов для утверждения новой союзной грамоты и в подарок хану триста шуб.
Когда посольство окончилось, татары, пятясь, вышли из шатра. Борис встал, он был невысок, дороден и волочил левую ногу.
- И все ты, государь, ногою не домагаешь? - сказал длинный дьяк, - дохтора себе ученого сыскал бы.
- Уж как буду в Москве, - ответил Борис, - Ромашку Бекмона снаряжу за доктором в Любки.
Борис вышел из шатра, за ним вышли воеводы чередою по чину...
Перед шатром появился всадник в забрызганной верхней накидке, соскочил с чалого жеребца.
Через лоб коня шла лысина, грива и хвост до половины были черные.
- Донесение из Москвы, - доложил прибывший всадник Борису.
- Што на Москве? - спросил Борис.
- На Москве в Юрьев день смутно было. Холопы о выходе челом били, а воры народ мутили, их свели на съезжую избу, но они в ночь побежали, неведомо куда.


* * *

В сей день, святого Петра и Павла, царь дал войску роскошный обед:
пятьдесят тысяч гостей пировали на лугах: яства, мед и вино развозили обозами; чиновников одаривали бархатами, парчами и камнями.
- Люблю воинство христово и надеюсь на его верность! - произнес царь и отправился в Москву.
В Москву Борис въехал 2-го июля с большим торжеством, как будто одержал на поле брани знаменитую победу, или завоевал целое царство инопленное. Патриарх с духовенством и множеством народа вышли к нему навстречу. Иов благодарил за совершение великого подвига, за освобождение христиан от кровопролития и плена.
- Радуйся и веселись, - говорил он Борису, - Богом избранный, и Богом

122

возлюбленный и Богом почтенный, благочестивый и христолюбивый, великий самодержец. Мы видим славу твою, мы благодарим Всевышнего, благодарим его вместе с тобою, и ты радуйся и веселись с нами, свершив такой подвиг бессмертный!
По окончании речи патриарх, духовенство и весь народ пали на землю и, стоя на коленях, с воплем и слезами умоляли Бориса умилосердиться, принять престол. Причиной такой торжественной встречи Годунова явилось то, что патриарх Иов не сидел, сложа руки, пока Годунов находился в Серпухове. Он готовился к этой встречи, готовил почву для вступления Годунова на трон. Торжественная встреча, как и весь Серпуховской поход, смяла последние преграды на пути к общей присяге. К июлю канцелярией тоже был завершен сбор подписей под текстом присяги. В ней подданные обещали не думать, не мыслить, не сомневаться, не дружить, не ссылаться с царем Сименом и немедленно выдавать Борису всех, кто потребует посадить Симена на Московское государство. Присягавшие принимали обязательство не соединяться на всякое лихо и заговоры. Была подготовлена почва для того, чтобы Борис венчался царским венцом по старому обряду.
Казалось, какие еще нужны права после такого приема человеку, хотя бы он был самого низкого происхождения, и какого соперника мог он бояться, хотя бы этот соперник и был самого знатного происхождения? Тем не менее, Борис еще не решился на царское венчание, отложил он его до 1-го сентября, чтобы совершить сей важный обряд в новое лето, в день общего доброжелательства и надежд, лестных для сердец. Не было ли это признаком крайнего мелкодушия тяготиться своим относительно не знатным происхождением, подозревать, что для других это происхождение уменьшает права, значение всенародного избрания. Не было ли признаком крайнего мелкодушия не уметь скрыть этого подозрения, обнаружить свою слабость, напомнить народу о том, о чем, вероятно, большая часть его не думала или забыла.
Избирательная грамота была написана от имени Земской думы с прибавлением: “Всем ослушникам царской воли неблагословенье и клятва от церкви, месть и казнь от синклита и государства, клятва и казнь всякому мятежнику, раскольнику, который должен противоречить деянию соборному и колебать умы людей молвами злыми, кто бы он ни был, священного ли сана или боярского, думного или воинского, гражданского или вельможа: да погибнет и память его во веки”. Сию грамоту 1-го августа утвердили своими подписями и печатями Борис и юный Федор, Иов, все святители, архимандриты, игумены, протопопы, келари, старцы, чиновные бояре, бояре окольничие, знатные сановники двора, печатник Василий Щелкалов, думные дворяне и дьяки, стольники, дьяки приказов, дворяне и выборные из городов, жильцы, дьяки нижней степени, гости, сотские числом около пятисот. Один список был запечатан золотыми и серебряными печатями и положен в сокровищницу царскую, где лежали государственные уставы прежних венценосцев, а другой – в патриаршую ризницу в храм Успения, где из усердия Иов велел вскрыть гроб чудотворца Петра, и вложил в него свой экземпляр.
Казалось, что мудрость человеческая сделала все возможное для твердого союза между государем и государством. Борис без кровопролития сломил сопротивление знати и стал первым выборным царем.


* * *

1-го сентября, в праздник Нового года, было организовано четвертое по счету торжественное шествие в Новодевичий монастырь, с участием духовенства, бояр, гостей, приказных людей и жителей столицы, которому Борис и дал согласие венчанию. Два дня
спустя Годунов, наконец, венчался на царство, еще пышнее и торжественнее Федора, в

123

Успенском соборе в Кремле. Патриарх Иов возложил на его голову шапку Мономаха. Новый помазанник Божий нарушил торжественную церемонию речью, не предусмотренной ритуалом.
- Отче, великий патриарх Иов, - воскликнул он посреди литургии. - Бог мне свидетель, что не будет отныне в моем царстве ни сирого, ни бедного, - и трясся верх своей рубахи, ударяя себя в грудь, он продолжал: - и эту последнюю рубашку разделю со всеми.
Единодушный восторг прервал священнодействие, слышны были только крики умиления и благодарности, бояре славословили монарха, народ плакал.
Новый венценосец, тронутый общей к нему любовью, произнес и другой важный обет: щадить жизнь и кровь, даже преступников не казнить, а единственно удалять их в пустыни сибирские.
Никакое ранее царское венчание в России не действовало сильнее Борисова на воображение и чувства людей.
Осыпанный в дверях церковных золотом из рук главы думы Мстиславского, Борис в короне с державою и скипетром спешил в царскую палату занять место варяжских князей на троне России, милостынями, щедротами и государственными благодеяниями праздновать сей день великий. Новый государь дал пир на всю Москву, продолжавшийся двенадцать дней. За праздничным столом кормили всех, от мала до велика. В Кремле для народа были выставлены великие чаны со сладким медом и пивом. Служивые люди по всей стране получили двойное денежное жалованье; купцам столичным, особенно тем, которые вели крупную торговлю, было дано право беспошлинной торговли в течение двух лет. Земледельцы освобождены от податей на год, определено, сколько крестьяне должны работать на господ и платить им; вдовам и сиротам, русским и чужеземным, розданы деньги и съестные припасы; заключенные в темницах освобождены и получили вспоможение. Многим знатным дворянам царь пожаловал высшие дворянские и думные чины. Звание конюшего получил Дмитрий Иванович Годунов, дворецкого – Степан Васильевич Годунов на место Григория Васильевича Годунова, незадолго перед этим умершего. В числе удостоенных особых милостей были Романовы и Бельский. Бояре получили гарантии против возобновления казней. Государь дал тайный обет не проливать крови в течение пяти лет. Облегчена была участь некоторых опальных Федорова царствования: был выпущен из тюрьмы Иван Григорьевич Нагой.
Особые льготы получили новгородцы; были у них два кабака, от которых им нужда, теснота, убытки и оскудение учинилось. Поэтому царь, царица и царские дети пожаловали гостей и всех посадских людей, велели царские денежные доходы с кабаков не брать. Кроме того, пожаловали гостей и всех посадских людей: с их дворов, лавок, прилавок, скамей, амбаров лавочные денежные оброки не брать, свою вотчину, Великое государство Великий Новгород, во всем охранять приказали. Инородцы также были освобождены на целый год от ясака, чтобы они детей своих и братьев, дядей, племянников и друзей отовсюду призывали и сказывали им царское жалованье, что велено им жить
безоброчно.


* * *

Первые шаги Бориса, сделанные при новом положении, первые слова им сказанные, уже достаточно обнаруживали его характер и нравственное величие. Годунов искал престол, употребил все зависящие от него средства для достижения своей цели; он
искал престол не только по одному властолюбию, он искал его и по инстинкту

124

самосохранения. Если бы он  по своему нравственному характеру был в уровень тому положению, которого добивался, то он бы не обнаружил такой мелочной подозрительности, которая проявилась в неуверенности в самом себе, высказалась в
страхе, недостойном человека, избранного всей землею, которая самим этим избранием подняла его выше всех.
Мелкодушие Годунова, непонимание своего положения, высказалось и в явном стремлении задаривать, заискивать, добиваться своего расположения у народа   
собственным расточением, раздачей милостыней, небывалых при прежних государях. Годунов не понимал, что только тот может приобрести прочное народное расположение, кто не ищет его, или, по крайней мере, не показывает ни малейшего вида, что ищет; он не понимал, что расточение милостыней только уменьшает их цену, что милостыня, дарованная государем по наследству престол получившем, имеет высокое значение, тогда как милостыня от царя избранного является в виде только платы за избрание.
Годунов принадлежал к новому, второму поколению бояр московских. Представителями старого поколения были Патрикеевы и старые Шуйские с товарищами. Это поколение было сломлено усилиями Ивана Третьего, сына его Василия и внука Ивана Четвертого. Годунов воспитывался и достиг боярства во вторую половину царствования Грозного, в то время, когда не мог безнаказанно обнаружить самостоятельность своего характера, когда он должен был сохранять свою жизнь, свое приближенное к царю положение только при ясном сознании своей слабости, только заботливо наблюдая за каждым движением на верху и около себя, с напряженным вниманием озираясь на все стороны. Понятно, какое влияние должно иметь такое положение на человека, особенно если эта природа человека не представляла сильного противодействия подобному влиянию; понятно, как подозрительность Грозного должна была заражать окружающих его, особенно тех, кто по слабости своей природы были вспыльчивы к этой болезни. В числе их был и Годунов, человек очень умный, бесспорно, быть может, более всех других вельмож способный к правительственному делу, быть может, яснее других понимающий потребности государства, главные из которых - потребность просвещения; сближение с народами Западной Европы. Человек благонамеренный, готовый сделать все возможное  добро там, где дело не шло в его личных выгодах. Но он не был человеком, имевшим столько нравственной твердости, нравственного величия, чтобы освободиться из-под влияния школы, в которой воспитывался, чтобы, приближаясь к престолу и находясь на престоле, сбросить с себя боярство времени Грозного и явиться с царственным величием, тем более необходимым для него, так как он был царем избранным, начинавшим новую династию. Годунов, который, будучи боярином, казался достойным царствовать, явился на престоле боярином и боярином времени Грозного, неуверенным в самом себе, подозрительным, пугливым, не способным к действиям прямым, открытым, привыкшим к великой игре в крамоле и доносах, не умевшим владеть собою, не находчивым в важных, решительных случаях.
Предметный урок, полученный Борисом в дни выборов, не пропал даром; Борис четко уяснил, что от знати зависит будущее династии.
Борис сохранил пост главы думы за удельным князем Федором Мстиславским и
признал самое высокое положение в думе за боярами князьями Василием, Дмитрием, Александром и Иваном Шуйскими.
Борис пожаловал думные чины Михаилу Котыреву-Ростовскому и Петру Буносову-Ростовскому. Стародубские князья были возвращены в думу, Василий Хилков получил чин окольничего. Был произведен в бояры Федор Ноготков-Оболенский, чем
подорваны местнические претензии Романовых. Князь Андрей Куракин, вернувшийся из ссылки, стал заседать в думе в боярском чине. Был пожалован высший чин Василию

125

Голицыну.
Скупые чины были пожалованы старомосковской знати: Морозовым, Бутурлиным, Салтыковым, Шеиным, Романовым, Шереметевым. Исключение было только для родни Годунова: в думу были введены Сабуровы и Вельяминовы. Младшие из его родни стали занимать сравнительно немалые посты.
Пришел праздник и в дом Ситского: старший сын Андрей был возвращен в Москву, пожалован ему чин стряпчего и он был оставлен служить при дворе. Отмечал свою новую должность Андрей вместе со средними братьями на Красной площади в торговых рядах, пили медовуху, веселились от души.
В это время Красная площадь гудела от народа, Москва ликовала по поводу избрания нового царя боярина Бориса Годунова, все друг друга поздравляли, желали долгих лет жизни.
Между торговыми рядами со старшими дочерьми толкался и Николай Николаевич Симбирцев. Увидев сыновей Ситского, позавидовал их радости, однако рядом с ними не
прошел, возвратился назад, потащив за собой девочек.



































126


Глава   четвертая

Борис Годунов исполнил обет царского венчания, справедливо хотел именоваться отцом народа, уменьшить его тягости; отцом сирых и бедных, изливая на них щедроты беспримерные; другом человечества, не касаясь жизни людей, не обагряя земли русской ни каплею крови и наказывая преступников только ссылкою.
Для многих в Московском государстве он и на престоле оставался таким же, каким был во время правления своего при царе Федоре. Муж чудный и сладкоречивый продолжал устраивать в русском государстве много достохвальных вещей, но по-прежнему ненавидел мздоимство; старался искоренить разбои, воровство; был светлодушен, милостив и нищелюбив. Ради таких строений всенародных Борис в первые годы своего царствования был всем любезен; Россия цвела всеми благами. И, несмотря на это, он пал, потому что, навел на себя негодование чиноначальников всей русской земли.
У Годунова были враги, были соперники между боярами, но вступление его на престол со всеми обстоятельствами, сопровождающими это событие, показывало ясно могущественные средства Годунова и бессилие его врагов. Явного противодействия быть не могло ни тут, ни после; у врагов Годунова не было средств вещественных; это не были правители сильных областей, которые, пользуясь народным расположением, могли поднять знамя восстания. Соперники Годунова не имели на своей стороне и средств нравственных, он был лучше между ними; по общему предназначению средства Годунова были велики; но по характеру своему он не был в уровень своему положению, не умел признавать своих средств и воспользоваться ими. Если бы терн завистной злобы не помрачил цвет его добродетели, то мог бы древним царям уподобиться. Годунов не мог уподобиться таким царям, так как не мог явиться на престол и упрочить себя и потомство свое на нем по неумению нравственно возвыситься в уровень своему высокому положению. Восходя на престол, он не мог освободиться от боярских отношений, от боярских чувств, продолжал пытать завистную злобу к своим старым соперникам, был способен унизиться до зависти, до признания в других равных или больших прав на престол, чем какие он имел сам. Неуверенность в собственном достоинстве, в собственных правах, собственных средствах, что в конечном итоге не могло дать ему необходимого в его положении спокойного величия, и развила в нем эту мелкую, болезненную подозрительность, заставившую его осквернить царство доносами неслыханными. Не имея доверия, уважения и к самому себе, он не мог доверять никому. Подозрительностью, завистью, злобою он раздражал родовитых людей, в которых видел врагов своих, то отделял их от себя по какому-нибудь доносу, то опять приближал, преследуя, однако, людей сносившихся с ним, и раздражая врагов подозрительностью, боязливостью уничтожал в них уважение к себе. Обнаруживал перед ними свою слабую сторону, указывал средство действовать против себя, действовать испугом, отнимавшим от него дух, решительность.
Борис был болен страшной недоверчивостью, подозревал всех, боязливо прислушивался к каждому слову, к каждому движению, но и общество не оставалось у него в долгу. Каждый шаг его был заподозрен, ни в чем ему не верили, если он осквернил общество доносами, то и общество явилось в отношении к нему страшным доносчиком, страшным клеветником. Он по уверению современного ему общества “отравил царскую дочь, самого царя, сжег Москву, навел на нее хана”. Царь и народ играли друг с другом в страшную игру.
Воспитанный при дворе Грозного, сам, будучи человеком живым и хитрым, Борис был всегда подозрительным, недоверчивым, окружал себя шпионами, но так как в первые

127

годы его царствования ему не представлялось необходимости преследовать своих врагов, несмотря на то, что у него их было много, пока Борису ничего не угрожало, он казался щедрым, добрым, снисходительным.
Вдруг в конце 1600-го года стал в народе ходить слух, что Дмитрий-царевич не убит, а, спасенный друзьями, где-то проживает до сих пор. Этот слух доходил тогда до служившего в Борисовом войске француза Моржарета, и, следовательно, должен был дойти до самого Бориса.
С тех пор нрав Бориса изменился, исчезло мягкосердечие. У него становится одна цель – утвердить себя и свой род на престоле. Для этой цели он был некогда жестоким гонителем Шуйских и всех своих врагов, истребителем Углича. Для этой цели он сделался добродушным и милосердным, для той же цели ему опять приходилось сделаться мрачным и свирепым, потому что кроткие средства, по-видимому, не удавались. Из слуха о Дмитрии он понял, что у него есть опасные враги, а у этих врагов может быть страшное орудие. Надобно было, во что бы то ни стало, найти это орудие, истребить своих врагов, или же приходилось потерять плоды трудов всей жизни. Его положение было таково, что он не посмел разглашать, что он ищет, что преследует, какого рода измены страшится. Заикнуться о Дмитрии – значило вызвать на свет ужасный призрак. Притом Борис не мог быть вполне уверен, что Дмитрия точно нет на свете. Оставалось хватать всех, кого можно было подозревать в нерасположении к воцарившемуся государю, пытать, мучить, чтобы случайно попасть на след желаемой тайны. Так и поступал Борис.
Дьявол вложил Борису знать, что же делается в Московском государстве. Думал он об этом много, как бы и от кого все узнать, и остановился на том, что кроме холопов боярских узнать не от кого. Желая одобрить их, царь не устыдился явно наградить одного из слуг боярина князя Федора Шестунова. Некий Воинко, явился с доносом: донос был не стоящий внимания. Князя оставили в покое, но доносчику сказали царское жалованное слово перед Челобитным приказом на площади, выставив перед всем народом его службу и раденье, объявили, что царь дает ему поместье.
Поощрение это произвело действие страшное, боярские дети начали умышлять всякий над своим боярином, сговорившись между собой, человек пять или шесть, один шел доводить, а других подставляли в свидетели. Тех же детей боярских, которые не хотели давать ложные показания, губить своих господ, видеть их в крови, тех бедных мучили пытками и огнем жгли, языки им резали и по тюрьмам сажали. Так как доносчиков царь Борис жаловал поместьями и деньгами, то от таких доносов была в царстве большая смута. Доносили друг на друга попы, чернецы, пономари, просвирни, жены доносили на мужей, дети на отцов. От такого ужаса мужья от жен таились, и в этих окаянных доносах много крови пролилось невинной, многие от пыток померли, других казнили, иных по тюрьмам разослали и разорили. Ни при одном государе таких бед никто не видал. Люди знаменитого происхождения, потомки Рюрика, доносили друг на друга, мужчины доносили царю, женщины - царице.


* * *

Ведал царской безопасностью родственник Годунова - Семен Годунов.
В аппарате Годунова закрепил свою службу и старший сын Ситского - Андрей.
Поначалу Андрею, в новом его качестве, звании стряпчего, вменялись при дворе несложные обязанности. Он контролировал своевременную доставку в Кремль продуктов с царских складов. Приходилось ему доставлять продукты и родственникам царя, много
раз он прислуживал и Семену Годунову. Ловкость, подвижность, исполнительность

128

Ситского понравились царскому свояку. Семен Годунов со временем, помимо хозяйственных, стал доверять и другие дела. Иногда Семен Годунов брал Ситского с собой для проверки доносов, а иногда посылал доставлять к приказу наговоренных. Наконец, он стал ему разрешать и присутствовать при допросах; не один раз и сильные Андреевы кулаки помогали Семену добиваться “правды” у “виновного”. Быстро сжился Ситский с такой службой при царском дворе. Из слуги, ведавшего хозяйственными вопросами, вырос слуга аппарата насилия. Ему больше нравилось исполнять поручения, возлагаемые на него Семенем Годуновым в наведении порядка среди “крамольного” мира, чем удовлетворять потребности царской кухни. Хозяйственные дела он и передал, с разрешения Семена Годунова, средним братьям - Григорию и Николаю.
Служба сыновей при дворе устраивала Прокофия Петровича, он рад был, что сыновья были при деле. Больше всего он гордился старшим, он видел в нем уже взрослого, серьезного человека, у них часто были деловые беседы. Андрей постоянно рассказывал отцу, чем живет Москва, какие тяжбы ведут знатные люди города, в том числе и бояре. Прокофий Петрович, в свою очередь, однажды рассказал о челобитной со стороны сослуживца по Посольскому приказа дьяка Симбирцева на него царю, о том, что Симбирцев считает, что того род выше рода Ситских, и им не место быть вместе на посольских приемах.
- И нанесенная обида забыта? - переспросил сын отца.
- А как быть? - ответил тот вопросом и добавил: - Хотелось Симбирцеву выделиться, но не тут-то было... Мы теперь ближе к государю, он знает об этом, молчит... затаился до случая, ожидает, когда можно будет кинуться зверем. Завистлив дьяк Симбирцев.
Андрею нечего было обещать отцу, но рассказанное отцом глубоко засело в душе, в нем впервые появилось чувство самолюбия за свой род, мстить любыми средствами каждому за нанесенные обиды.


* * *

Борис Годунов некогда, душа в душу, охотно делил с Богданом Бельским милость Грозного, и, было, страдал за него при Федоре. Свойственник царицы Марии, Бельский, спасенный Годуновым от злобы народной во время московского мятежа, но оставленный надолго в ссылке, последнего, наконец, возвратил ко двору, но без всякого отличия, удостоил его только второстепенного думного сана. Однако сей главный любимец Грозного знал лучше иных глубину Борисова сердца, и он считал себя благодетелем Годунова. Так как Богдан Бельский не получил по возвращении от Годунова никаких привилегий, то стал проявлять царю неуважение, чем и вызвал у Бориса негодование. Чтобы как-то отделаться от Бельского, Годунов послал его да Семена Алферова в дикую степь строить новую крепость  на берегу реки Донца Северского. С ними было послано много всяких людей.
Бельский, человек богатый, стыдясь представить лицо униженное, поехал в отдаленную пустыню, как на знатное воеводство, с необыкновенной пышностью. Он убыл на городское строение в июне 1599-го года с большим богатством и множеством слуг. Он снарядил с собой в поход собственную вотчинную армию и двор. Прибывши в степь, он велел заложить город своим, а не царским людям. Прежде всего, он построил свой двор, башню и городки, все это укрепил великою крепостью. Потом с того образа велел всей рати делать такие дворы, которые тоже укрепили всякими крепостями. В подчинении
Бельского находилась внушительная военная сила: 46 выборных дворян, 214 детей

129

боярских - рязанцев, туляк, кошарян и бельцев, 2600 общим числом русских и украинских казаков и  стрельцов.
В Царев-Борисове Бельский не воспользовался случаем поживиться за счет казенных средств, отпущенных на жалованье служилым людям и оплату строительных работ. Он велел доставить в Царев-Борисов много припасов из собственных вотчин и щедро одаривал своих подчиненных. Ратных людей Богдан поил и кормил всякий день множеством блюд, бедным давал деньги, платье и запас, не требуя лично ничего от государя. Он стремился завоевать популярность среди служилых людей, и он достиг цели.
Новую крепость построили скорее и лучше всех ранее строившихся. Причиной такой быстрой работы явилась любовь к своему начальнику, а, следовательно, на Москве пошла про Бельского от ратных людей хвала великая. Царю Борису доносили, что Бельский, милостынею прельстив воинов, думает объявить себя независимым и говорит: “Борис – царь в Москве, а я царь в Борисове”. В Москве духовник докладывал патриарху, а патриарх царю, что якобы Бельский каялся на духу, что Борис умертвил в свое время царя Ивана Четвертого, также и его сына Федора. Все слухи, основанные на тщеславии и каком-нибудь неосторожном слове Бельского, в Москве приняли за истину. Царь Борис исполнился ярости и пожелал избавиться от старого беспокойного друга, предать смерти, но, хвалясь милосердием, он велел только взять у него имение и выщипать у него всю длинную густую бороду, избрав для свершения такой новой казни шотландского хирурга Габриеля, находившегося в тюрьме по милости Бельского. Бельского вывели на рыночную площадь и подвергли позорному для него наказанию. Габриель вырвал у опального клок за клоком всю его длинную, окладистую бороду.
Борис велел выщипать у Бельского бороду, так как он сам был покровителем иностранцев и обладал страстию подражать иноземным обычаям, а Бельский отличался привязанностью к старине и ненавистью к новым чужим обычаям, а из этих обычаев бритье бороды было самым видным позором. Подверг Борис Бельского опале по своему мелкодушию, одержимого завистной злобою. Он наполнился яростью на человека, который осмелился приобрести народное расположение щедростью, употребить те же самые средства, какие употреблял Годунов. Подозрительность Бориса особенно возбудилась, так как народное расположение стал приобретать человек, выделявшийся из толпы собратий своим умом, энергией и дознаным крамольным духом.
После позорного наказания Бельский и дворяне, которые были с ним и на него не доносили, были разорены и сосланы в низовые города и в тюрьмы.
Бельский был умный, опытный в делах государственных; он понимал, что все считают его преемником Малюты Скуратова, и всем он есть ненавистный страшными воспоминаниями, а, следовательно, он не мог гневить Бориса, своего ревностного покровителя, а просто смириться с нанесенным позором ради того, чтобы сохранить свою голову.
Мало жалели о старом времени, безродном временщике Бельском, но его опала предшествовала другой гораздо чувствительнейшей для знатных родов и для всего отечества.
Борис внутренне опасался Романовых, как совместников для его юного сына, ибо носилась молва, что сын Грозного Федор за несколько дней до кончины мыслил объявить старшего из них наследником государства.
Но сего было достаточно для злобы Борисовой, не только на Романовых, но и вместе на их ближних родственников, которым и  надлежало вместе погибнуть!
Борису доносили, что на подворье Романовых тайно проживает отрок, годами убиенного в Угличе Дмитрия, одаренный именным крестом Мстиславского. Отроку внушили, что он и есть сын Грозного, которого хотел убить Годунов, но вместо него

130

подставили поповского сына. На подворье его учили царским премудростям, держали до нужных времен, чтобы потребовать для него отцовского трона. Отрок сам не знал, кто он есть на самом деле и как появился на подворье, но чему его учили, усваивал достойно. Чтобы не было достоянием об этом отроке многим, ему постоянно меняли место жительства в большом Романовском семействе.
Над донесениями об отроке Борис посмеивался, он был уверен, кого убили в Угличе, тем не менее, взяли Романовых, Черкасовых, Шестуновых, Репиных, Карповых, Сицких. Допрашивали ужасно, особенно Романовых. Много было допрошено слуг, особенно мужского пола. Им каждому задавали один и тот же вопрос.
- Чей ты отрок?
Ответ однозначен.
- Романов.
- Черкасский.
- Сицкий и т.д.
Все они были одинаково изнуренные домашней работой, и узнать, кому в будущем какая будет вверена роль, угадать еще было рано.
Было задумано свести весь род Романовых вместе с их слугами.


* * *

Еще до коронации Бориса из-за рубежа стали поступать сведения о его тяжелой болезни. В действительности Борис болел, врачи оказывались бессильными поправить его здоровье, и он искал спасение в молитвах и богомольях. В конце 1599-го года он не смог своевременно выехать на богомолье в Троицу, и его сын собственноручным письмом известил монахов, что батюшка его недомогает. К осени 1600-го года здоровье его резко ухудшилось. В городе поднялась тревога.
После обсуждения создавшейся ситуации в Боярской думе Бориса, по его собственному распоряжению, отнесли на носилках из дворца в церковь, чтобы показать народу, что он еще жив.
Ожидая близкой кончины Бориса, Романовы стали открыто готовиться к возобновлению борьбы за трон. Боярин Никита Романов, достойный любви народной личными благородными качествами, оставил пять сыновей: Федора, Александра, Михаила, Ивана и Василия. Никита Романов в последний час жизни просил Годунова быть им вместо отца. Чтя заслуги Никиты двум его сыновьям - Федору и Александру дано было боярство, младшему Михаилу – сан окольничего, а также Борис женил своего ближнего родственника Ивана Ивановича Годунова на их меньшей сестре Ирине. Тем не менее, Борис опасался Романовых, как соперников для его юного сына, но они, будучи единокровными Анастасии - жены Грозного и двоюродными братьями Федора, казались народу ближайшими к престолу.
Но чтобы устроить на Романовых гонения, требовался предлог. Кроме того, гонения необходимы были если не для успокоения совести, то мнимой безопасности, чтобы личиной закона прикрыть злодейство; сделать так, как поступал Грозный, да и сам Борис избавлял себя от ненавистных ему людей в Федорово время.
Борису было известно, что Романовы собирали на своем подворье вооруженные отряды из всех своих укрепленных городков и вотчин, что их холопы распространяли в столице и за рубежом слухи о болезненности Бориса и слабоумии его сына - Федора Годунова. А при таких условиях у малолетнего наследника Бориса не оставалось почти никаких шансов на то, чтобы удержать трон после отца.

131


* * *

Вечером в комнату Бертенева, дворового человека боярина Романова, влез красноносый, бельмастый, грешный по части употребления зелья, сторож церкви Голицыных. Бертенев полюбопытствовал:
- Ты что, Мартын, весел ноне?
У того бронзовое, круглое лицо сияло от радости. Кинув в волосатый рот пятую стопку, сознался:
- Отца Евросия подсадил. Во как! Пущай поглаживает камни в темнице.
Бертенев, поджаристый, по-волчьи костистый, отмахнулся от него, как от самого рогатого, прошептав:
- Что ты, что ты! - однако попытал: - Совесть-то, как, Мартын?
- У кого она ноне? У царя штоль? Ха!
На другое утро Бертенев постучался в ворота дворецкого Семена Годунова. Стражник выглянул в выем:
- Что ломишь?
- Пусти к своему боярину. Дело неотложное. Я дворовый человек Лександра Романова.
Семен, заспанный, перепивший с вечера, вышел в сени:
- Ты что лезешь ко мне до свету?
- Пришел я, боярин, до твоей милости с делом. Могу волю исполнить над своим господином…
- Тихо ты... Орешь... - Семен прозевался, упредил: - Соврешь - не жди пощады.
- Готов крест целовать.
- Жди тут.
Семен торопливо вышел. Бертеневу пришлось ждать его долго, не менее двух часов, и он понял, что тот отправился испрашивать совета у царя.
- Вот чего... - сказал, вернувшись Семен, - набей пару мешков разными кореньями и снеси их нынче вечером в кладовку своего боярина. В тех мешках - отравное зелье. Романов де умыслил черное дело - отравить государя. Держи язык за зубами. За службу получишь милость. Иди.
Главный клеврет нового тиранства, новый “Малюта Скуратов” - вельможа Семен Годунов изобрел способ уличить невинных Романовых в злодействе, надеясь на общее легковерие и невежество народа. Он велел Бертеневу спрятать корни в кладовой у боярина Александра Никитича Романова. Бертенев, исполнив это, явился с доносом, что у господина его припасено отравное зелье. Семен, полностью не доверяя Бертеневу, поручил своему подручному Андрею Ситскому проверить, так ли сделал Бертенев, как ему было велено. И принял донос только тогда, как Ситский доложил о Романовской “измене”.
Для проверки Бертеневского доноса Боярская дума по поручению царя составила особую комиссию во главе с окольничим Михайлом Салтыковым.
Салтыков явился с приставом Кушкаревым на подворье Александра Романова утром на подводе.
- Зови сюды немедля боярина! - приказал выглянувшему стряпчему Салтыков.
Александр, чуя неладное, не застегивая кафтан, быстро вышел на крыльцо.
- Пошто за сумятица? - полюбопытствовал.
- Открывай свою кладовую, боярин, - сказал Салтыков, не глядя на стряпчего. - Пристав будет понятым.

132

- А зачем?
- Мы явились с сыском.
- С каким таким сыском? - побагровел Александр, но кладовую открыл.
- А вона, с каким, - Салтыков кивнул на стоявшие у самого порога мешки с зельем.
- Вези их на патриарший двор! - махнул рукой Салтыков.
- Да ты что учиняешь, князь? - Александр Никитич стонал от первого испуга, взяв под уздцы коня Салтыкова.- Никуды вы не повезете. В моей кладовой сроду не водилось никакого зелья. Бертенев подстроил! Я его удавлю!..
Бертенев вышел из конюшенной.
- Очень напрасно винишь, князь. Я стерплю, да как бы сам не сел в лужу, - осмелел он и нагловато усмехнулся.
- Гони! - махнул рукой Кушкарев. - А невинного дворового человека, боярин, не трогай, - предупредил он, выходя следом за подводой со двора.
Александр Никитич, ничего не говоря своим, кинулся к брату Федору, тот возился с новой, только что доставленной на псарню собакою. Под навесом стояли клетки с первичными дроздами и попугайчиками: князь любил и птиц, и зверей, и охоту.
- Беда, Федя! - у Александра дрожали руки, и он запутался в стременах. - В мой чулан подложили коренья. Сейчас их повезли прямо к царю.
- Годунов не посмеет нас тронуть!
- Али ты его не знаешь? Пропали мы, брат!
Они вошли в дом. Жена Федора Никитича поспешно вышла из внутренних покоев. Высокая, сильная, с поступью царицы и с душою младенца она была любима среди друзей. По лицу мужа Аксинья Ивановна угадала, что-то случилось страшное.
- Раз подложили зелье, то неспроста. Нас хотят извести, - заключила она, узнав, в чем дело.
В воротах показался пристав с двумя стрельцами.
- Живо, боярин, на патриарший двор! - пристав дотронулся до рукава Федора Никитича, но тот дернулся от него.
- Не касайся, холоп!
Пристав зловеще процедил:
- Не разоряйся Романов, не утер бы кулаком слезы.
В присутствии Боярской думы, высшего духовенства царь велел Салтыкову раскрыть принесенные мешки и высыпать из них содержимое. На стол ложились коренья, будто бы волшебные, изготовленные для избавления царя. Все в ужасе - и вельможи, усердные, подобно римским сенаторам Тибериева времени, с воплем кинулись на приведенных сюда Романовых, Федора Никитича с братьями, как дикие звери на агнцев, грозно от них потребовали ответа, но, не слушая его, тут же потребовали их наказания. Романовых отдали под стражу со всеми родственниками и приятелями – князьями Черкасскими, Шестуновыми, Репниными, Сицкими и Карповыми. Знатнейшего из последних князя Ивана Васильевича, наместника Астраханского, привезли в Москву скованного с женой и сыном. 
Через неделю Федора Никитича повели по прямой лестнице в подвал, там распятая на дыбе, корчилась дворовая баба. Дали вволю наглядеться боярину на зрелище, затем пыточные специалисты свалили на каменный пол бабу, у той голова поехала на бок и ее окатили водой. Когда еще не очухавшуюся бабу выволокли, один из пыточных оглядел с ног до головы князя, и в собачьем зрачке его мелькнуло какое-то чувство.
- Какое белое у боярина тело! - сказал он своему напарнику. - Сроду этакого не видел! Да как же я могу, чернец, до него дотронуться? Вот бы мне побыть хоть денек князем! - Обратился к боярину. - Ты на какой постели спишь с бабою? Небось, на атласе

133

да на лебяжьем пуху? Поспать бы на такой перине с твоей княгиней. А нужду, небось,
справляешь в золотую посуду? Хоть бы раз на ней посидеть! Жалко мне портить твою шкуру. - И прихватив петлей руки его, дернул к дыбе, изо всей силы пнул окованным шипами щупом в лицо, ободрав его до крови. - Ты уж не гневись, боярин, невзначай
вышло.
- Сознавайся, боярин, вы замыслили известь государя! - раздался, будто замогильный голос, сидевшего в углу чиновника, которого не заметил Федор Никитич.
- Нет.
Заскрипел блок, и, распятый, заломленный, под ударами проволочной петли Романов повис на страшной дыбе.
- Реки: зелья припасли для государя.
- Не ведал ни о каком зелье.
То же самое выговорил Федор Никитич и после второй крови.
Допрашивали, устрашали пыткою, мучили, терзали слуг Романовых безжалостно и бесполезно. Никто не утешил тирана клеветой на самого себя или на других. Верные рабы умирали в муках, свидетельствуя единственно о невиновности господ своих перед царем и Богом. Но судьи не дерзали сомневаться в истине преступления, столь грубо вымышленного и прославили неслыханное милосердие царя, когда он велел им осудить Романовых со всеми их ближними единственно на заточение, как уличенных в измене и в злодейском намерении извести государя средствами волшебными.
Годуновы щедро вознаградили тех, кто помог им расправиться с Никитичами.
Михаил Салтыков тотчас после суда получил боярство. Князь Петр Иванович Буйносов-Ростовский, распоряжавшийся на опальном дворе Романовых, был вскоре произведен из думных дворян в бояре.
Глава сыскного ведомства Семен Никитович Годунов тоже получил боярство.


* * *

Государственные дела ни в коем случае не нарушали нормальную жизнь царского двора. Как обычно царевич Федор Борисович отправился на охоту, его сопровождала многочисленная свита: одни занимались непосредственно охотой, другие обеспечивали охоту первым, гоняли для них зверя.
Был на этой охоте и дядя царевича, Годунов Семен Никитич, которого повсеместно сопровождал сын Ситского Андрей. Боярин был доволен охотой, радовался каждой очередной добыче. Видя хорошее расположение духа боярина, Андрей решился, наконец, осуществить давно вынашиваемую затею относительно нанесенного его отцу оскорбления дьяком Симбирцевым.
- Имеются вредные слухи, распускаемые Посольским дьяком, - проговорил Андрей Ситский, подавая убитого зайца Семену Годунову.
- Что за слухи? Кто этот дьяк? - настороженно переспросил Годунов.
- Посольский дьяк Симбирцев убеждает сослуживцев, что у царских слуг Романовых никакой измены нет, напрасный на них сделан навет...
- Этого дьяка привести на допрос, - распорядился Семен Годунов, - незамедля, завтра, - добавил он.
Взяли не только одного Симбирцева, к Семену Годунову привели с Посольского приказа еще одного дьяка, который назвался Степановым и подтвердил, что он действительно услышал об аресте Романовых от Симбирцева. Этого было достаточно, чтобы обвинить Симбирцева в том, что он разносит по городу плохие слухи. Симбирцева

134

отстранили от государственной службы и сослали на проживание в деревню.
Уезжающих соседей пришел проводить со своей матерью и Дмитрий Пожарский.
- Обидно, что уезжаю, - жаловался Николай Николаевич, - вины своей не вижу.
- Жизнь расставит все по своим местам, - успокаивал его Пожарский.
- Все будет хорошо... Я тоже в скором времени уеду служить в порубежный город.
Мария Федоровна, мать Дмитрия, на дорогу поцеловала Симбирцевых девочек, Марью Александровну и обещала навещать всех в деревне, когда будет в своем имении.


* * *

В конце мая Семен Годунов пошел к Борису с докладом по делу Романовых. Тому было известно, когда он тяжело хворал, в гнезде Романовых вынашивали заговор, и было порешено захватить трон. Никто из великородных бояр, это тоже знал Годунов, так не ждал его смерти, как Романовы. Но, как Романовы и иные не ждали его смерти, он пересилил хворь, и встал на ноги. Другой же силы, кроме мести, Борис не знал, как все правители мира.
Месть и получаемое при ее свершении счастье, вот то желаемое, к которому они стремятся. Властолюбие не ведает ни совести, ни пощады.
Борис жестко взглянул на Семена:
- Сознались?
- Молчат.
- Бертеневу за донос дай поместье и денег.
- Куды девать Романовых?
- Позже я в грамоте укажу.


* * *

После долгого держания за приставами в Москве обвиняемым в Романовской измене, наконец, в июне 1601-го года объявили приговор боярский: Федора Никитича Романова, человека видного, красивого, ловкого, чрезвычайно любимого народом, постригли под именем Филарета и послали в Антониево-Сийский монастырь. Жену его Аксинью Ивановну, также постригли под именем Марфы и сослали в один из заонежских погостов. Ее мать дворянку Шестову - в Чебоксары, в Никольский девичий монастырь; Александра Никитича – в Усолье-Луду к Белому морю; третьего Романова Михайла Никитича - в Великую Пермь в Ниробскую волость; четвертого Ивана Никитича - в Пелым; пятого Василия Никитича – в Яремск; мужа сестры их, князя Бориса Черкасского, с женой и детьми ее брата Федора Никитича, с шестилетним Михайлом и с юною дочерью - на Белоозеро; сына Борисова, князя Ивана Сицкого - в Кожеозерский монастырь, а жену его в пустыню Сумского острога. Других Сицких, Федора и Владимира Шестуновых, Карповых, князей Репниных - в темницы разных городов; одного из последних, воеводу Яренского, будто бы за расхищение царского достояния - в Уфу. Вотчины и поместья опальных раздали другим; имения, движимое и дома взяли в казну.
Отрок, которому внушали, что он сын Грозного, ушел в Польшу.
Только с Василием Никитичем был отправлен человек его для прислуги и приставу был приказ везти Василия бережно, чтоб он с дороги не ушел и лиха никакого над собою не сделал. Беречь, чтобы к нему на дороге и стоянке никто не приходил и не разговаривал ни о чем и грамотами не ссылался, а кто придет к Василию и станет с ним разговаривать

135

или принесет письмо, то этого человека с письмом схватить и прислать в Москву, или, расспрося, отписать государю, а кого придется приводить к пытке, тех пытать и расспрашивать подлинно. Указывалось, что по приезду в Яренск занять для пристава и
для Василия двор в городе от церкви, от съезжей избы и от жилых дворов подальше. Если такого двора не найдется, то присмотреть место и велеть такой двор поставить, да чтобы прохожей дороги мимо двора не было. На дворе велеть поставить хоромы: две избы, да сени, да клеть, да погреб, да чтобы вокруг двора была городьба. Со двора Василия и его детины никуда не спускать, и беречь накрепко, чтобы к Василию и к его человеку никто не подходил. Корму Василию давать с человеком по калачу, да по два хлеба денежных, в мясные дни – по куску говядины, да по куску баранины; в рыбные дни по два блюда рыбы, какая, где случится, да квас житный; велено было на корм израсходовать сто рублей денег. Кроме того, было приказано отписывать государю все, что станет Василий говорить.
Дорогой Василий Никитич с приставом Некрасовым не разговаривал; взял только у того на Волге цепной ключ и кинул в воду, чтоб тот его не ковал; Василий хотел убежать. Пристав другой ключ подобрал, и цепь на Василия положил за его воровство. По приезду в Яренск Василий приставу говорил:
- Погибли мы напрасно, без вины к государю, в доносе от своей же братии. Они на нас доносили, сами не зная, что делали, и сами они помрут скоро прежде нас.
В Яренске Василий Романов часто болел, и царю только доносили, что Василий, отягченный болезнью, в цепях, не хочет славить милосердие Борисово и всегда с обидою высказывался приставу:
- Истинная добродетель не знает тщеславия.
И в результате доносов царь Борис, как бы желая доказать узнику истину своего милосердия, велел снять с него цепи, объявить приставу царский гнев за излишнюю ревность в угнетении опальных, перевезти недужего Василия в Пелым, к брату Ивану Никитичу, лишенному движения в руке и ноге от удара, и дать им печальное утешение страдать вместе. Василий прожил недолго вместе с братом, от долговременной болезни он скончался, о чем пристав доносил царю следующим образом: “Взял я твоего государева изменника Василия Романова больного, чуть живого, на цепи, ноги у него опухли, я по болезни его цепи с него снял. Сидел у него брат его Иван, да человек их Сенька; и я ходил к нему, и попа пускал. Умер он 15-го февраля, и я похоронил его, дал по нем тем попам да дьячку, да пономарю двадцать рублей. А изменник твой Иван Романов болен старою болезнью, рукою не владеет, на ногу немного прихрамывает”.
Александр и Михайло Никитичи также недолго жили в темнице. Они были жертвою горести или насильственной смерти. Первого схоронили в Луде, а второго – в семи верстах от Чердынья, близ села Ныроба, в месте пустынном, где над могилою выросли два кедра. Ни великодушное терпение, ни чудесная сила и крепость Михайла, ни любовь к нему всех посетителей, в том числе и детей, которые приходили к его темнице играть на свирелях, и сквозь отверстия землянки подавали все лучшее, что имели для утоления голода и жажды узника, не смогли соперничать с тяжелыми оковами, которые быстро свели его в могилу.
После смерти Василия брата его, Ивана Никитича Романова, перевели вначале в Уфу, оставили под надзором, а потом вместе с князем Иваном Черкасским отправили на службу в Нижний Новгород. Царь наказывал приставу: “Едучи дорогою и живучи в Нижнем Новгороде, к князю Ивану Черкасскому и Ивану Романову береженье держать большое, чтоб им нужды ни в чем никакой отнюдь не было, и жили б они и ходили свободно”.
Вскоре Иван Никитич с князем Иваном Черкасским были возвращены в Москву;

136

княгиня Черкасская с детьми Федора Никитича и женою Александра Никитича были переведены в Юрьевский уезд в вотчину Федора Никитича, в село Клин, где лишенный отца и матери, но блюдимый провидением, дожил семилетний отрок Михаил, грядущий
венценосец России, до гибели Борисова племени.
Когда княгиня Черкасская жила с детьми Федора Никитича на Белоозере, царь повторял им несколько раз: чтобы им всем еды, питья и платья никакой нужды не было, и теперь он опять наказывал приставу о том, чтобы дворовой никакой нужды не было и не делать, как было прежде. Царь винил пристава в том, что он яиц с молоком давал им понемногу, и что делал это он своим воровством и хитростью. Царь напоминал, что по его указу ему было велено давать им еды и питья во всем вдоволь, чего те захотят. Участь опальных смягчилась не от политики царя, вызванной жалостью к ним народной, а от ходатайства зятя Романовых - кравчего Ивана Ивановича Годунова.


* * *

Нелегко жилось в Антониево-Сийском монастыре и Филарету Никитичу, его постоянно сопровождали доносы пристава, придирки к каждому его шагу. Пристав Воейков доносил царю: “Твой государев изменник, старец Филарет Романов, мне говорил, что ты, государь, пожаловал и велел ему вольности дать и стоять на клиросе, да еще говорил, что не годится с ним в келье жить мальцу, чтобы государь его богомольца пожалел и велел у него в келье старцу жить, а мальцу с чернецом в одной келье жить непристойно, и говорил он это для того, чтобы от него, наоборот, из кельи малого не взяли, так как он малого очень любит, хочет душу за него свою выронить. Я малого расспрашивал, что с ним старец, о каких-нибудь делах разговаривает, или про кого-нибудь рассуждает, из друзей своих кого по имени поминает, но малый отвечает, что отнюдь с ним старец ничего не говорит. Если малому впредь жить в келье у твоего государева изменника, то нам от него не слыхать, так как малый с твоим государевым изменником душа в душу. Да еще твой государев изменник мне про твоих государевых бояр в разгаре говорил, что бояре великие ему недруги, они искали голов ихних, а иные начали на них наговаривать, что он это слышал сам и не однажды. Да он же про твоих бояр, про всех говорил, что они ничего не стоят, нет у них ничего разумного; один у них разумен Богдан Бельский, который  к посольским и ко всем другим делам досуж.
Велел я сыну боярскому Болтину тоже расспрашивать малого, который живет в келье у твоего государева изменника, и малый сказал, что тот с ним ничего ни о чем не разговаривает; что только когда он жену и детей вспоминает, то говорит, что малые детки, маленькие, бедные остались, что кому их кормить и поить нету. Так ли им будет теперь, как им при нем было, а жена его бедная, живая ли еще, чай она туда завезена, куда и слух никакой не зайдет; ему уже что надобно, беда для него только жена да дети. Как их вспомнит, так точно рогатиной в сердце покалывает, много дети ему мешают, дай Господи слышать, чтоб их ранее Бог прибрал, он бы тому радовался. И жена, чай, тому рада, чтоб им Бог дал смерть, а ему бы уже не мешали. Он бы стал промышлять одною своею душою, а братья уже все ушли, дал им Бог преставиться”.
На это донесение царь приставу отвечал: “Ты бы старцу Филарету платье давал из
монастырской казны и покой всякий к нему держал, чтоб ему нужды ни в чем не было. Если он захочет стоять на клиросе, то позволь, только б с ним никто из тутошних и прихожих людей ни о чем не разговаривал. Малому у него в келье быть не вели, вели другому с кем жить в келье старцу, в котором бы воровства никакого не чаять. А какие люди станут в монастырь приходить молиться, прохожие или тутошние крестьяне и

137

вкладчики, то вели их пускать, только смотри накрепко, чтобы к старцу Филарету к келье никто не подходил, с ним не говорил, и письма не подносил и с ним не ссылался”.
Жаловался пристав Воейков царю и на послабления, допускаемые сийским 
игуменом Ионом Филарету. На ту же жалобу царь писал игумену Ионе: “Писал нам Богдан Воейков, что рассказывали ему старец Иринарх и старец Леонид, что 3-го февраля, ночью, старец Филарет старца Иринарха бранил, с посохом к нему прискакивал, из кельи его выселил вон, и в келью к себе и за собой ходить никому не велел, что живет старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеется, неведомо чему и говорит про мирское житье, про птиц ловчих и про собак, говорит о том, как он в мире жил, сейчас к старцам он жесток. Старцы приходят к Воейкову на старца Филарета всегда с жалобой, что бранит он их и бить хочет.
Нынешним великим постом у отца духовного старец Филарет не был, в церковь и на прощанье не приходил и на клиросе не стоял. И ты бы старцу Филарету велел бы жить с собой в келье, да у него велел жить старцу Леониду, и к церкви старцу Филарету велел ходить вместе с собой, да от дурного его унимал, с ним разговаривал, а бесчинства ему никакого не давал. А на какого старца он бьет челом, и ты тому старцу жить у него не велел. Если ограда возле монастыря худа, то ты велел бы ограду поделать, без ограды монастырю быть негоже, и между кельями двери заделать. А которые люди станут к тебе приходить, и ты бы им велел проходить в переднюю келью, а старец бы в то время был в комнате или в чулане, а не знакомых людей ты бы вообще к себе не пускал, и никогда бы старец Филарет с прихожими людьми не сходился”.
Пережили свое несчастье только двое из Романовых – Филарет и Иван Никитичи. В 1605-ом году царь посвятил Филарета в архимандриты, чтобы тем более удалить его от мира.


* * *

Не одни Романовы были страшилищем для Борисова воображения, оставались еще знаменитые фамилии, которых он боялся. Представителем одной из таких фамилий был князь Федор Иванович Мстиславский, который по-прежнему стоял в числе знатных родов. Но подобно отцу своему, по характеру должен был уступать на деле первое место старшему другой знаменитой фамилии, князю Василию Ивановичу Шуйскому, превосходившему Мстиславского живостью, способностью к начинанию дела, многочисленностью сторонников.
Борис, страдая завистною злобою, одинаково подозревал и деятельного Шуйского, и более спокойного Мстиславского. Оба они равно превосходили его знатностью рода и он, не имея улик явных, обоих одинаково преследовал, мучил себя подозрительностью, у обоих отнял семейное счастье, не позволил им жениться, чтоб отсутствием потомства отнять побуждение к честолюбивым замыслам. Он над обоими вследствие этого мелкодушия, недоверчивости держал постоянно занесенным нож, что, разумеется, делало существование их невыносимым, и должно было наполнять сердца их страшною ненавистью, боялся, чтобы их дети по древней знатности своего рода могли также состязаться с его сыном о престоле.
Между тем, устраняя будущие мнимые опасности для юного Федора, робкий губитель терпел настоящих. Волнуемый подозрениями, непрестанно боясь тайных злодеев и равно боясь заслужить народную ненависть мучительством, гнал и миловал: сослал воеводу князя Владимира Ростовского и простил его, удалил от дел знаменитого дьяка Щелкалова, но без явной опалы, несколько раз удалял и Шуйских и снова приближал к

138

себе. Ласкал их, и в тоже время грозил немилостью всякому, кто имел обхождение с ним. Не было торжественных казней, но морили несчастных в темницах, пытали по доносам. Доносчики, если не всегда награждаемые, то всегда были свободные от наказания за ложь
и клевету. Поступали доносы в царские палаты из домов боярских и хижин, из монастырей и церквей: слуги доносили на господ, иноки, попы, дьячки, просвирницы - на мужей, дети на отцов.
И в диких ордах не бывало столь великого зла: господа не смели глядеть на рабов своих, ни искренне говорить между собой, а когда говорили, то взаимно обязывались страшною клятвою не изымать скромности. Одним словом, то печальное время Борисова царствования и разврата, наследство гибельное для будущего. Но великодушие еще действовало в россиянах. Оно пережило Ивана и Годунова, чтобы спасти отечество; жалело невинно страдающих и мерцало постыдными милостями венценосца к доносителям. Другие боялись за себя, за ближних - вскоре неудовольствие сделалось общим.
Еще много славили Бориса приверженцы, льстецы. Еще знатное духовенство, как уверяют, хранило в душе усердие к венценосцу, который осыпал святителей знаками благоволения, но глас отечества уже не слышался в хвале частной, корыстолюбивой и молчание народа служило царя явною укоризною, извещало важную перемену в сердцах россиян. Они уже не любили Бориса.
Еще одного представителя знаменитого Патрикеевого рода считал Борис своим врагом – таким был князь Василий Васильевич Голицын, который по способностям и энергии не уступал даже Шуйскому.
Вообще Борис был не способен величием своего духа обезоружить ненависть людей родовитых, был не способен поддержать расположение к себе большинства их вследствие той же подозрительности и мелочности взгляда. Он подозревал почти всех в нерасположении к себе, и чтобы уничтожить это нерасположение, ввел даже особую молитву, которую необходимо было читать при заздравной чаше. Он верил, что эта молитва, произнесенная языком, будет действительна в жизни; он по мелкодушию своему стремился показать, что он не похож на древних прирожденных государей, которые не нуждались в особенных молитвах, кроме установленных церковью. Однако этим он достигал совершенно противного своему желанию результата, возбуждал во всех мысль, что он чего-то боится, чего при прежних царях не бывало. При заздравной чаше все должны были молиться, чтобы Борис - единый подсолнечный христианский царь, его царица и его царские дети на многие лета счастливы и здоровы были. Чтобы все великие государи приносили достойную почесть его царскому величеству, имя его славилось бы от моря и до моря, от рек до концов вселенной, чтобы великие государи его царскому величию послушны были, чтобы от посечения меча его все страны трепетали, чтобы его прекрасная цветущая ветвь умножалась и превратилась в наследие превысочайшего российского царствия. Чтобы на нас, рабов, его от пучины премудрого его разума, обычая и милостивого нрава не оскудные реки милосердия изливались выше прежнего.


* * *

Боярскую думу Борис всегда собирал в Золотой плате, на стенах и сводах которой были расписаны притчи, нарисован в колеснице с солнцем в руках ангел, а под ним земной шар с реками, в водах которых находились рыбы. Прибывающие на очередной сбор члены думы садились на лавки. Борис брал в руку царского чина золотое яблоко, другой погладит бороду, затем волосы, поседевшие у висков, наконец, задергает

139

сросшимися бровями, передернет выпуклыми щеками и начинает говорить.
Сегодня царь решил известить боярам свои новые мысли.
Послышался глухой его голос:
- Решили мы послать во всякие иноземные города звать ученных, надобных мужей в Москву, дабы научить русских людей немецкому и иным языкам, и разным наукам и мудростям приобщить.
Встал с передней лавки Василий Шуйский.
- Великий государь, - обратился он к царю: - дозволь мне, холопу твоему, речь молвить. Што ты государь замыслил, это не есть хорошо. Коли в нашей единоверной земле начнут люди говорить разно, нарушится между нами любовь да свет.
- Што скажете и вы Боярская дума? - с усмешкой протянул Борис.
- Не гораздо, государь! Не гораздо! - вскричали бояре. - Иноземных обычаев нам перенимать... Нужно своей веры держаться и языка русского! На этом и стоять.
- Будь по-вашему, - сказал Борис и свел брови. - Тогда пошлем ребят наших в Лунд-город, да Лубку грамоте привыкать.
- И то, государь, негоже, - молвил Шуйский. - Побегут наши ребята от немцев. Не станут они их грамоту учить.
- Не побегут, - сказал Борис.
- Побегут, государь, - тихо сказал Шуйский и виновато повел носом.
- И доколе, князь Василий, будешь ты мне молвить встречно? - сказал царь и встал. - Поговорили мы, бояре, и улажили, - молвил он дальше твердо, - боярских лучших ребят послать за рубеж, да с ними снарядить Ромашку Бекмана в Лубку и написать Лунже Карелию в Венецию, да Тавию Лунцию в Гамбург, чтобы нам ремесленных нужных людей сыскали, а вы, бояре, думали б о том со мною вместе без опаски, как ученость в нашем государстве приумножить.
На миг в палате стало тихо... Затем князь Василий Туренин спросил:
- Государь, а как мыслишь, выход можно дать крестьянам?
- Покуда нет, бояре. В малых вотчинах доходов нынче вовсе не стало. Коли выход дать, побегут крестьяне в большие вотчины, а то дворянам моим разоренье... Ну, ступайте, Боярская дума!
Бояре поклонились, чередою двинулись к дверям палаты. Посохи, один за другим, глухо стучали по ковру.
Задержался в палате один только Семен Годунов, который стоял с опущенной головой, ждал слова Бориса.
- Ну? - спросил  царь, подошедши к нему и дыхнув прямо в лицо.
- Государь, - сказал Семен Годунов, - памятаешь, что молвил боярину Трубецкому, когда ездили в Смоленск, что город крепить надо, да разными людишками заселять. Ты говорил, что тот город будет ожерельем Московского государства.
- И что тебе этот город дался? - снова спросил царь, и заходил по палате, волоча левую ногу.
  - Нет веры Сигизмунду-королю, победит он своего соперника в Швеции и возьмется снова за Смоленск. Надежного воеводу в Смоленск нужно послать.
- И то верно молвишь, боярин, а подбери крепкого воеводу, которому можно тот город доверить.
- Есть такой воевода.
- Ладно, боярин, потом, иди, сейчас я устал, нога ноет.
Семен Годунов ушел, Борис осмотрел палату. Рдевшая на окнах слюда померкла, притчи на стенах скрыло тенью.
“А с тем воеводою, в том Смольном городе надежный человек должен быть, чтобы

140

в том ожерелье, не дай Бог, вши не завелись”, - вслух, один, рассуждал Борис.


* * *

Царствование Бориса относительно Западных самых опасных соседей, Польши и Швеции началось при самых благоприятных обстоятельствах: эти державы, так недавно грозившие Москве старым союзом своим под одним королем, теперь находились в открытой и ожесточенной вражде вследствие этого самого союза. Сигизмунд – польский король воевал с дядей своим Карлом шведским, в котором видел похитителя своего престола.
Зимой снарядили посла думного дворянина Татищева в Польшу – возвестить об избрании на Москве царя. Годунов перед отъездом вызвал того к себе. Думца царь встретил милостиво, в палату, где тот дожидался, вошел с сыном. Федор с лица был вылитый родитель: те же черные брови, те же немигающие холодные, умные глаза. Борис с радостью смотрел на своего сына: о лучшем он и мечтать не мог.
- Ты знаешь, как я доверяю тебе, - сказал Годунов Татищеву. -  И ежели сумеешь расположить Сигизмунд ко мне, то дам тебе такие вотчины, что иным и не снилось. Выведай, с дядей Карлом король не собирается мириться?
- Все сделаю, как велишь, государь.
Подарков с Татищевым не послали, надо было только уведомить о Борисовом избрании.
В начале февраля посол подъехал к Варшаве. На третий день ему было велено явиться во дворец. В огромной приемной зале сидели, дожидаясь вызова, несколько больших панов и воевод. Увидев московита, они замолчали, с нескрываемой злобой оглядывали с головы до ног. Татищев чувствовал этот враждебный дух с достоинством, ни на кого не глядя и ни с кем не раскланиваясь, остановился около окна. Ждать пришлось недолго, посла московит позвали к королю.
Огромный королевский кабинет блистал роскошью. Сигизмунд III сидел за столом, пристально вглядываясь в русского посла. Длинное лицо короля было нелюбезно. Его борода, усы и кафтан – все указывало на утонченность. Сигизмунд, как и его дядя Карл, ненавидел Московию, он был изворотливее своего дяди. Король уже имел сведения, что Борис, сменивший Федора, сидит на троне нетвердо. И теперь увидев посла московитов, он настороженно смотрел на него. Лезть Сигизмунду супротив Москвы было не с руки из-за жесткой войны с дядей.
- Вашему величеству велено доложить, на московский престол сел государем Борис Федорович. Государь наш бьет челом королю Речи Посполитой, - Татищев подал грамоту.
Сигизмунд пробежал грамоту глазами, вглядываясь в аккуратно выведенную подпись, не без подковырки спросил:
- Царь Борис, как мне ведомо, из худого рода?
- Государь Борис Федорович состоял в родстве с покойным Иваном Грозным, - ответил Татищев. - Он давно уже при дворе!
- Однако рода не знатного. Но то ваше, московитов, дело! И мы рады его избранию. Польша не хочет вражды с Московией.
- Ваш враг - король Карл, - заметил Татищев.
- Нам известно, что ваш царь сидит некрепко, и только в дружбе со мною, а не с Габсбургами и не с датчанами он найдет опору, - строго заметил Сигизмунд.
- Истинно так: мы с Габсбургами ничего и не замышляем.
- Мне все известно. Передай мои заверения в дружбе царю Борису, - встал

141

Сигизмунд, холодно кивнув своей головой.
В Польше решили отправить в Москву для переговоров уже бывавшего там и славного своею ловкостью в делах канцлера литовского Льва Сапегу, к которому приданы были Станислав Варшицкий – каштелян варшавский и Илья Полгржимовский – писарь Великого княжества Литовского. 
16-го октября 1600-го года въехал Сапега в Москву с обычным торжеством, и на другой день же начались неприятности, жалобы. Посольство по обычаю держали в строгом заключении, но что всего неприятнее было для Сапеги, представление царю откладывали день за днем. Объявляли, что у царя болит большой палец на ноге.
Изба на темном подворье в Китай-городе, где сидьма сидели который уж день паны, была такая черная и низкая, что длинный Полгржимовский набил не одну шишку на голове, стукаясь об потолок. Пан Варшицкий больше казацкой сабли боялся тараканов, а их в избе было в такой изобилии, что, как только гасили свет (вместо свечей послы нюхали лучинный дым), эти рыжие насекомые целыми полчищами выползали наружу, наполняя жутким шорохом потемки, и у него от ужаса начинали шевелиться усы.
- Будем таковы, терпеть. Мы не можем вернуться к королю с пустыми руками, - крепился Лев Сапега, у которого ко всем заключениям прибавилась жалость по дорогой цепочке - её, он не сомневался, украли москали.
Послы неприязненно глядели в грязное, затянутое бычьим пузырем окошко. По углам избы темнела солома - в ней, кроме тараканов, бегали мыши.
И хуже всего было выскакивать под ветер и дождь, на грязное подворье по нужде.
К великим неудовольствиям прибавился еще страх – боялись сгореть, не дай Боже, в пожаре, который часто случался в Москве. Полгржимовский ставил около себя ведро с водой, спал сидя, не раздеваясь.
Для устройства польских послов и их дел от Посольского приказа был назначен дьяк Ситский. Ему и жаловался Сапега, что их держат в тесноте, во всех углах накладена солома, Боже сохрани пожар, не только вещей не спасешь, но и сам не выбежишь. Чего Сапега боялся, то и случилось. 16-го ноября подле польского дома был пожар, сгорело несколько дворов.
- Если нас еще будут держать в такой тесноте, - говорил Сапега после пожара, - то нам надобно иначе распорядиться и помыслить о себе.
Последнее слово не понравилось Ситскому, и он сказал, что это слово высокое и к доброму делу непристойно.
- Вас давно бы представили царю, - говорил Ситский, - но у него продолжает болеть большой палец на ноге. Ждите, господа послы, покуда он вас допустит к себе.
Со следующего дня вместо представления царю послов стали немилосердно поить. Загул начинали к обеду и поили до третьего петушиного крика. Когда Ситский объявлял о новой попойке, Сапега сказал своим:
- Ну, любезные паны, теперь нам будет хуже, чем на войне. Москали надеются у вас вырвать все, но вы не развязывайте языки. Вытерпеть же их питье, нет никакой мочи. Потому прибегайте к хитрости.
Обхаживали Сапегу с товарищами еще два пристава, а на одну из пирушек
приехал дворецкий царя Семен Годунов, с шестью запасными конями, изукрашенными на головах разных цветов перьями, под богатыми парчовыми чепраками.
- Чем недовольны паны послы? - спросил Семен, севши на почетное место.
- Отчего ваш государь не принимает меня, посла его королевского величества? 
- Сапега едва сдерживал гнев.
- У государя зело болит палец. А вы, ваше панство, или плохо харчитесь? - Семен невозмутимо смотрел на послов.

142

- Мы сидим в курной избе! Нешто может государь ваш держать нас в таком хлеву? – вздыбился пан Варшицкий.
- Вас поют лучшими винами, какие государь пьет.
- Избавьте нас от вин! Мы будем жаловаться королю! - побагровел Сапега.
- Ясновельможный пан, али ты забыл наши порядки? - Семен Годунов прищурился
на глядевшего со злобой Полгржимовского. - Поите панов, выпытывайте у них, что король умышляет супротив нас, - шепнул он приставу, уходя.
На третий день попойки писарь Полгржимовский, упоенный до беспамятства, было, проговорился:
- Скоро мы де не сможем построить в Калуге и в Можайске наши костелы, но отберем Смоленск.
Но Сапега так дернул за кафтан писаря, что у того враз вышел хмель.
26-го ноября, наконец, послов представили государю. Подле Бориса сидел сын его, царевич Федор, имя которого было неразлучно с именем отца. Подобное допущение сына в соправительство Борис делал для того, чтобы упрочить за ним великокняжеский престол. Зачастую и грамоты подписывались, как великим государем-царем, так и его сыном.
И после представления послов продолжали медлить со сроками начала переговоров, выставляли различного рода причины: то нездоровье царя, то, что день праздничный. Только 3-го декабря послов снова допустили во дворец, где они на царском месте нашли не Бориса, а сына его, окруженного боярами и людьми думными. Федор объявил послам, что отец его приказал своим боярам вести с ними переговоры.
- Мы этому рады, - отвечал Сапега, - мы для этого и приехали,  не для того, чтобы лежать и ничего не делать.
Первое заседание произошло в спорах о титуле царя и самодержавца, которого бояре требовали для Бориса, и в случае упорства со стороны поляков грозили войной.
Сапега отвечал:
- Войну вы начать можете, но конец войны в руках Божьих.
На второй день, во втором заседании, Сапега представил условия вечного мира. В нем поляки предлагали обоим великим государям быть между собой в любви, иметь единых врагов и друзей, вольно приезжать и вступать в службу придворную, военную и земскую: полякам и литовцам в Москве, русским - в Польше и Литве; вольно им вступать друг с другом в браки, выслуживать вотчины, покупать земли, строить на своих землях свои церкви, держать свою веру; жители вольны посылать учиться детей: польские - в Москву, русские - в Польшу; купцам путь честный по землям обоих государств; беглецов, воров, преступников выдавать с обоих сторон. Монета должна быть одинакова, король в Польше избирается по совету с государем московским, если бы у государя московского не оставалось сына, то король Сигизмунд должен быть государем Московским.
По сути, посол Сигизмундов предложил условия союза, приближавшегося к соединению двух государств в одно. Цель Сигизмунда и советников его, иезуитов, при этом ясна: если царь московский принимает эти условия, то отворит в свое государство дорогу для католицизма.
Бояре отвечали послам, что статьи о союзе оборонительном и наступательном, о выдаче перебежчиков, о свободной торговле могут быть приняты по заключению вечного мира, но, прежде всего, надобно решить вопрос о Ливонии, исконно вечной вотчине государей российских, начиная от великого князя Ярослава. Что же касается до других статей, то государь не может согласиться, чтобы поляки и литовцы женились в Московском государстве, приобретали земли и строили церкви латинские, но не запрещает им приезжать жить и оставаться при своей вере. О том, кому после кого

143

наследовать престол, говорить нечего, потому что это дело в руках Божьих; при царском венчании возлагать корону принадлежит духовенству, а не светским людям.
Начались жаркие споры о главном предмете, о Ливонии. Сапега и думный дворянин Татищев, каждый держал свою сторону, были и бранные речи.
- Ты Лев, еще очень молод, - упрекал Сапегу Титищев, - ты говоришь все неправду,
ты лжешь.
Сапега отвечал:
- Ты сам лжешь, холоп, а я все время говорил правду, не со знаменитыми послами тебе говорить, а с кучерами в конюшне, да и те говорят приличнее, чем ты.
Татищев:
- Что ты тут раскричался! Я все вам сказал и говорю еще раз скажу и докажу, что ты говоришь неправду.
Тут Сапега обратился к боярам с жалобою на Татищева, и те велели последнему замолчать. Но когда Сапега, чтоб уклониться от споров о Ливонии, сказал, что не имеет никакого полномочия говорить о ней, то Татищев не удержался и снова закричал:
- Не лги, мы знаем, что у тебя есть полномочия.
Сапега отвечал:
- Ты, лжец, привык лгать, я не хочу с таким грубияном ни сидеть вместе, ни рассуждать о делах. - С такими словами он встал и вышел.
Послов польских задержали нарочно, ибо ждали шведских. Наконец шведские послы, Гендрихсон и Клаусон, приехали, и их нарочно провезли мимо дома, который занимал Сапега с товарищами.
Польским послам бояре объявили, что Карл шведский уступает царю Эстонию, а шведским послам было объявлено, что Сигизмунд уступает царю часть Ливонии, если только Борис будет воевать с королем. Этим объявлением думали испугать шведов и принудить их к уступке Нарвы, но шведы не поддались и настаивали, чтоб последний договор был сохранен нерушимо.
Вследствие этих переговоров Сапегу держали до августа 1601-го года, и, наконец, заключили с ним двадцатилетнее перемирие, причем в грамоте не написали Сигизмунда шведским королем.
Сапега уехал озлобленный, что смог он сделать, так порвать связь Годунова с Михаилом - воеводой волошским, который домогался польского престола и заключил тайный союз с царем, обещавшим помогать ему в его предприятии.


* * *

Взять с короля присягу в соблюдении перемирия отправились боярин Михаил Глебович Салтыков-Морозов и думный дьяк Власьев. Членом делегации был и Прокофий Петрович Ситский, который в свое время был приставлен к послам польским, больше других был знаком с ними, а, следовательно, мог быть полезным в ведении переговоров в Польше.
Когда послы приехали в Литву, то им объявили, что король при войске в Ливонии, и им нужно ехать к нему в Ригу. Однако послы не имели разрешения от царя ехать в Ливонию, и вынуждены были ждать короля в Литве. Когда король прибыл в Вильно, то московские послы представились ему и начались переговоры. Послы требовали, по обычаю, царского титула для Бориса. Сапега отвечал им жалобою:
- Как приехал я в Москву, и мы государевых очей не видали шесть недель, потом от думных бояр слыхали мы только много слов гордых, все вытягивали они у нас царский

144

титул. Я им говорил так же, как и теперь говорю, что нам от государя нашего наказ королевский был о царском титуле, мы могли признать этот титул только тогда, когда бы государь ваш по тем по всем статьям, которые мы дали боярам, согласился. Однако статья союза никем не рассматривалась и нас, послов, нарочно в Москве держали. Били мы челом государскому сыну, просили его доложить отцу, чтоб нас задерживать не велел;
велел отпустить и без дела, но нашего челобитья так и не приняли и к тому нас привели, что мы просили себе смерти: ни дело не делают, и не отпускают. Да и то нам вашего государя люди сказали, что хотят нас разослать по городам и засадить, что и дворы уже поделали, где нам сидеть, и мы с сердца приставу говорили, если государь ваш не велит нас отпустить, то мы на коней сядем и поедем сами, а кто нас станет бить, и мы начнем биться потому, что нам нет дела до государской чести, нам жизнь своя всего дороже, а в неволе жить не привыкли. И видя над собою такую тесноту, то мы согласились на перемирие поневоле. А что государя нашего вы не назвали в грамоте шведским королем, то мы с боярами много говорили и плакали: Боже святой! Увидя неправду государя вашего над государем нашим, что без Божьей воли отнимают титул дедовский и на то нас неволею привели, что и титул мы из грамоты вычеркнули.
Русские послы отвечали, что Сапега говорит это все на ссору, задержания и тесноты ему не было, а задержались послы в Москве оттого, что великий государь ножкою долгое время недомогал, выхода его государского не было.
- А то, что ты говоришь, - обратился к Сапеге присутствующий на переговорах Ситский, - будто бы вы послы в государстве государя нашего были заперты и никуда вас не пускали, и ты говоришь не гораздо: бережение было на дворе от огня потому, что у вас на дворе конского корму, сена и соломы было много. Люди ваши хаживали ночью с огнем небережно, и за двором сторожа были для бережения, чтоб над вами какого-нибудь лиха не состоялось.
Сапега не стал оправдываться и перечить Ситскому, которого он и в Москве еще уважал за порядочность, когда тот был приставлен к польским послам.
Если русские послы не захотели давать Сигизмунду титула шведского короля, так как на шведском королевстве был Арцы-Карло, герцог Карл, то паны не согласились назвать Бориса царем и самодержавцем. Однако двадцатилетнее перемирие подтвердили, как оно было заключено Сапегою в Москве.
Перед целованием креста Сигизмунд сказал:
- Целую крест, что тот мир держать, о котором в перемирной грамоте написано, и одновременно перед святым крестом обещаюсь, что мне от своего дедовского титула, шведского короля не отступиться. В Ливонской земле городов Нарвы и Ревеля и других, которые теперь за Швецией в эти перемирные лета доступать, за кем бы они ни были и никому их не уступать, а Велижской волости быть по прежнему к короне Польской и Великому княжеству Литовскому.
Салтыков, услыхав это, ответил:
- Целуй Сигизмунд крест великому государю нашему на всем на том, что в перемирных грамотах написано.
Один пан из рады в свою очередь добавил:
- Целует наш государь крест на всем на том, что в перемирных грамотах написано.
Сам король подтвердил то же самое.


* * *

Из благоприятных обстоятельств на Западе, из борьбы между Польшей и Швецией

145

Годунову хотелось получить выгоды, приобрести Ливонию, эту желанную страну или часть ее, было теперь легко, но для этого было средство одно, средство прямое, решительное - заключить тесный союз с Карлом шведским, против Польши. Но Годунов по характеру своему именно не был способен к средствам решительным, прямым, открытым. Он думал, что Швеция уступит ему Нарву, а Польша Ливонию, или часть ее,
если он только будет грозить Швеции союзом с Польшей, а Польше союзом со Швецией, раздражая ту и другую сторону, обнаруживая политику мелочную, двоедушную. Он боялся войны, сам не имел ни духа ратного, ни способностей воинских; воеводам не доверял, стремился не затмить свое прежнее, счастливое в глазах народа правление. Он хотел, чтобы Ливония сама далась ему, старался поддержать неудовольствие ее жителей против польского правительства, возбудить смятение, осыпать милостями пленных ливонцев, приказал внушать рижанам, что слух дошел до великого государя, что им, рижанам, от польских и литовских людей во всем теснота, которые хотят отвести от их веры и привести в панскую и иезуитскую веру, права, обряды и вольности их порушить и так сделать, чтоб их, немцев, всех не найти и с фонарями в Ливонской земле, и что его, великого государя, это очень опешило. Он готов жалованье и милосердие дать многим ливонцам, дать им такое милосердие, что ни от одного государя не бывало им, и не будет потому, что такого государя благочестивого, храброго и разумного, как этот, от начала Русской земли не было.
Наследовав мысль Грозного о необходимости добиться России Ливонию, искал средства приобрести расположение жителей к себе, он как Грозный хотел сделать из Ливонии вассальное королевство и назначить из своей руки королем датского принца Магнуса. Для этой цели Годунов еще при царе Федоре завел сношения со шведским принцем Густавом, сыном Эрика Четырнадцатого, изгнанным из Швеции и жившем в Италии. Борис пригласил Густава приехать в Москву, и когда это свершилось, то начал им шантажировать Сигизмунда польского, для чего Льва Сапегу во время торжественного въезда посольского нарочно провозили мимо дома, занимаемого Густавом, чтобы послы могли видеть этого соперника Сигизмундова. Эти средства хороши, но они не подкреплялись действиями прямыми, решительными и, следовательно, не вели ни к чему.
Несколько горожан нарвских составили заговор сдать город русским, но заговор был раскрыт и заговорщики казнены.
Годунов вызвал Густава в Россию не только для того, чтобы сделать его вассальным королем Ливонии, он хотел выдать за него свою дочь Ксению, но Густав не захотел отказаться от протестантизма и любовницы.
- Как принц? - спросил Годунов Салтыкова.
- Принц Густав, государь, хитрый швед, - ответил Салтыков. - Он хочет получить от тебя много милостей, но не хочет бросить любовницу, и не желает переменить свою богопротивную протестантскую веру. Он, видимо, весь в своего папашу, которого выперли из Швеции.
Для Бориса это известие было не шибко приятным: хлопоты, чтобы выдать за сего шведского принца дочь Ксению, оказались напрасными.
- Отнять у него все города, окромя Углича! Что ж далее, Михайло Глебыч? - спросил Годунов.
- По моему умышлению, государь, с ним не следует более возиться. Я переворошил всех принцев, самый выгодный ныне жених - это брат датского короля Христиана, принц Иоанн. То же говорит и дьяк Власьев, - пояснил  Салтыков.
- Проведать, как и что. Пускай он знает об нашем хотенье. Но если так, то у нас разладится дело с королем Карлом. Тут необходимо вести к тихому союзу со шведом. Надо втравливать Карла супротив Польши. Будем хитрить. Пускай швед отдает нам

146

Нарву, а Сигизмунд хотя бы часть Ливонии. Будем их стравливать, но Боже избавь затеять войну.


* * *

Лето 1601-го года выдалось в России на редкость холодным, солнце робко выглядывало из-за туч, дожди лили в течение десяти недель непрестанно. Сельские жители пришли в ужас, так как они не могли ничем заниматься: ни косить, ни жать, а
15-го августа жестокий мороз навредил, как зеленому хлебу, так и всем плодам незрелым.
Еще в житницах и гумнах находилось несколько старого хлеба, земледельцы им засеяли поля, но он оказался гнилым, тощим и не дал хороших всходов, рожь либо вовсе не проросла, либо дала редкие всходы. Земледельцы, выбиваясь из сил, с надеждой взирали на небо, все было тщетно: новый урожай, от которого зависело благополучие, и сама жизнь селянина, был начисто погублен холодом.
Из века в век русская деревня переживала два-три больших неурожая каждые десять-пятнадцать лет. Пока голодные годы перемешивались урожайными, крестьяне кое-как справлялись с бедой. Два неурожая подряд привели к непоправимому несчастью. Запасы изошли, поля остались незасеянными. Не только гумна в селах, но и рынки в столице опустели, и четверть ржи возвысилась ценою от двенадцати до пятнадцати денег до трех рублей. У населения иссякли все запасы продовольствия; чтобы утолить муки голода, люди употребляли в пищу древесную кору и траву. Собаки и кошки были выловлены и съедены. Отцы покидали детей, мужья жен, умирали люди, как ранее никогда столько от морового поветрия не умирали. Видели людей, которые валялись по улицам, щипали траву подобно скоту, зимою ели сено; у мертвых находили во рту вместе с навозом человеческий кал, отцы и матери ели детей, дети родителей, хозяева гостей; мясо человеческое в пирогах продавалось на рынке за говяжье; путешественники боялись останавливаться в гостиницах, чтобы не быть съеденными.
Голодная смерть косила людей по всей стране; трупы валялись по дорогам; росли огромные братские могилы у самих стен столицы. В окрестностях Москвы появилось множество хищников, привлеченных трупным запахом. Волки сбивались в огромные стаи, и по ночам их вой не давал спать посадским людям. На улицах города появились лисы, их стреляли во рву у Кремля.
Гибло множество народа в неизъяснимых муках голода. Везде шатались полумертвые, падали, издыхали на площадях.
Москва заразилась бы смрадом гниющих тел, если бы царь не велел, на свое иждивение, хоронить их, истощая казну и на мертвых. Приставы ездили по Москве из улицы на улицу, подбирали мертвых, завертывали в белые саваны, обували в красные башмаки и сотнями возили за город в три скудельницы, где в два года и четыре месяца было схоронено около тринадцати тысяч трупов, кроме погребенных людьми христолюбивыми у церквей приходских.
За годы голода в трех московских богадельнях на больших братских кладбищах похоронили более ста двадцати тысяч трупов. В основном умирали в огромном числе неимущие горожане и холопы.
Годунов с первых дней голода оценил страшную опасность и всеми средствами пытался бороться с ней. Он велел отворить царские житницы в Москве и в других городах; убедил духовенство и вельмож продавать хлебные свои запасы также низкою ценою; отворил и казну; в четырех оградах, сделанных близ деревянной стены московской, лежали кучи серебра для бедных; ежедневно с утра каждому давали две

147

морковки, деньгу или копейку, но голод свирепствовал, ибо хитрые корыстолюбцы обманом скупали дешевый хлеб в житницах казенных, святительских, боярских, чтобы возвышать его цену и торговать им с прибытком бессовестным. Бедные, получившие в день копейку серебряную, не могли питаться.
Годунов в некоторых городах ввел цены на хлеб, составлявшие половину рыночной цены. Посадская община в Сольвычегодске отбирала запасы хлеба у богатых
людей, расплачиваясь с ними твердыми ценами. Скупщиков хлеба приказано было бить кнутом, а за возобновление спекуляции сажать в тюрьмы. Меры против хлебной спекуляции на городских рынках носили общегосударственный характер. Казна не жалела денег на борьбу с голодом. В столице, помимо раздачи нуждающимся денег, были организованы общественные работы, чтобы прокормить народ.
Денежные раздачи не достигли цели. Деньги теряли цену. Казенная копейка не могла пропитать семью и даже одного человека. А между тем, слухи о царской милостыне распространялась по всей стране, услыхав об этом, окрестные жители устремились в Москву, хотя некоторые из них имели средства кормиться на местах. Когда они приходили в Москву с пустыми руками, то не имели средств содержать себя одною царскою милостынею и умирали с голоду, одни в Москве на улицах, другие – дорогою на возвратном пути.
Многие из тех, кому было поручено раздавать милостыню,  оказались нечестными, недобросовестными, раздавали деньги своим родным и знакомым, явившихся в виде нищих.
Борис, узнав, что со всего государства народ двинулся в Москву на явную смерть, приказал прекратить раздачу денег, и тогда число жертв еще увеличилось.
Кроме того, к голоду присоединилось моровое поветрие и холера.
Борис провел розыск хлебных запасов по всей стране, и приказал продавать народу зерно из царских житниц. Запасы истощились довольно быстро. Монастыри и бояре поспешили припрятать имевшиеся у них запасы зерна. Сам патриарх Иов подал пример всем остальным, отказавшийся расстаться с хлебными излишками.
Правительство пыталось проводить ревизию хлеба, но ему не хватало твердости и последовательности. Царь не осмелился идти на серьезные конфликты с богатейшими из своих подданных. Попытка обуздать спекуляцию хлебом также не удалась. Многомиллионное крестьянство было обречено на смерть. Даже в дворцовых волостях, фактической вотчине Годуновых, дело ограничилось продажей крестьянам старого хлеба в долг по кабальным распискам.
В Москве умерло 500 тысяч человек, а в селах и в других областях несравнимо больше; от голода да холода, ибо зимою нищие замерзали на дорогах, ежедневно гибли тысячи человек. Пища неестественная также производила болезнь и мор, особенно в Смоленском уезде, куда царь одно время послал 40 тысяч рублей для бедных. Царь не оставил ни одного города в России без вспоможения и, если не спасая многих, то везде уменьшая число жертв. Казалось, что сокровищница московская, полная от благополучия Федорова царствования, никогда не истощится. И другие возможные меры были приняты царем; он не только в ближних городах скупал, ценою им определенною, волею и неволею все хлебные запасы у богатых для раздачи голодным, но посылал и в земли дальние, изобильнейшие места освидетельствовать гумна, где еще нашлись огромные скирды, в течение полувека неприкосновенные и поросшие деревьями. Велел немедленно везти хлеб, как в Москву, так и в другие области.
В поисках хлеба встречались неминуемые, едва одолимые трудности во многих местах: на пути не было ни подвод, ни корму. Ямщики и все жители сельские разбегались. Обозы шли Россиею, как бы пустынею африканскою, под мечами и копьями воинов,

148

опасаясь нападения голодных, которые не только вне селений, но и в Москве, на улицах и рынках силою отнимали съестные продукты. Привезенный хлеб продавали за половинную цену, раздавали бедным, вдовам, сиротам, а иностранцам, особенно немцам, было отпущено большое количество хлеба даром.
Чтобы дать людям работу, стекшимся в Москву, были построены: в 1600-ом году – колокольня Ивана Великого; в 1601-1602-ом годах на месте сломанного деревянного
дворца Иванова большие каменные палаты – Золотая и Грановитая, также Столовая и Панихидная.


* * *

Наряду с общим горем - голодом в стране, Борис страдал и личным: еще с похода на татар у него постоянно болела нога, которая все больше и больше приковывала его к постели.
Лечил царя вызванный в Москву доктор Каспар Фидлер, который оказался болтливым немцем.  Прибыв для осмотра больного, он тотчас заговорил о своей жене, об опасных русских дорогах, о том, что их, Фидлеров, три брата - один в Кенигсберге, а другой в Праге, и что все они рады служить московскому царю.
Борис лежал на кровати, откинув вышитое с атласной гривой одеяло. Набитый хлопчатой бумагой тюфяк призападал под его грузным телом. Пристяжное ожерелье было расстегнуто на шее.
Семен Годунов и Василий Шуйский стояли по правую и левую руку немца. Фидлер подошел к царю и бережно заголил больную ногу, осмотрел сустав.
- Недуг приключился от долгого сидения и холодных питей, - важно сказал он. - А головная боль, государь, - продолжил он, - от кручины.
- Государю заботы на всяк день довольно, - со вздохом сказал Шуйский. - То гляди, за рубежом не было б какого умысла от поляков, да и в Москве гляди - нашептали людишки невесть што...
Годунов медленно повернул голову в сторону Шуйского, закрыл глаза. То было знаком его гнева. Шуйский попятился, заморгал и стал боком быстро выходить из палаты. Годунов не открыл глаза, пока тот не вышел вон.
На маленьком столе у кровати лежала узкая синего бархата подвязка, застежки на ней были позолочены и наведены чернью, а по самой ткани слова сшиты вязью из серебра.
Немец, указывая на нее, сказал:
- Государь, ее нельзя носить, она мешает прохождению крови. Ноге вашего царского величества всегда должно быть легко.
- Жалован я ей, королевой Елизаветой Английской, - с усмешкой сказал Годунов, - носят ее в английской земле, и то у них за самую великую честь считается.
Семен Годунов слушал насупясь. Борис говорил немцу:
- Ты, Кашпир, написал бы братьям своим в Кенигсберг и в Прагу, чтоб приехали в Москву послужить мне, кто, чем умеет. А приехать и жить им будет вольно... - Годунов рукой отстранил немца. - А сейчас ступай с миром.
Фидлер ушел.
- Государь, - сказал Семен Годунов, - не гневайся, на что над стариной глумиться изволишь?
- Невдомек - про што речь?
- Царь Иван Елизавету всяко бранил, а ты ее почитаешь и подвязку поганую

149

бережешь, на што русским людям и глядеть стыдно.
- Боярин Семен Никитич! - весело сказал Борис. - Коришь ты меня напрасно, а надо было тебе сперва сведать, а после корить. Да вот, смекни-ка... сказывают, был у короля английского стол, и вот стали гости за стол садиться, женка одна обронила подвязку - и ну в том шептаться люди, а король ту подвязку подобрал, и женке отдал со словами: “Да посрамиться тот, кто о том помыслил дурно: отныне стану жаловать лучших
моих людей подвязкою, и будет для них самая большая честь”. И я тоже взял себе обычай, не стыжусь того, што к делу пригодно, хотя и людям моим зазорно.
Царь сел на кровать. Взметнулось одеяло.
- Один Борис, как перст. Сын мой молод, знает лишь соколиной охотой свое сердце тешить. Куда не гляну - словно кто рогатиной в грудь топчет... Романовых, Бельских услал, да боярство все шепчет против меня.
- Это ты, государь, зря. За боярами я сыск веду неоплошно, а Романов Федор Никитич, бают, вовсе духом пал.
- Один я, один...  -  Борис трудно покачал головою. - Великая надобна сила, чтобы землю соблюсти. Дворяне мои обеднели, а холопы бегут на Дон и Волгу. Дворян облегчить - бояр обидишь, не знаю, кому и наровить-то нынче. А простому народу нужен хлеб, сель. А где хлеб возьмешь, побил его мороз. Пошто Бог зиму сотворил? Вот што, боярин, - обратился Годунов к Семену, - вели на Воскресенском мосту лавки строить, да присмотри, может еще кое-какая работа народу отыщется. Все будет, чем народу кормиться. А в приказах дел не велю чинить, посулов нисколько не брать, затем смотри зорко. Да сядь, боярин, возьми перо, указ напиши: “Великий государь, царь и великий князь Борис Федорович и сын его царевич князь Федор Борисович велел крестьянам давать выход”.
Боярин Семен Годунов сел, записал.
- То, к смуте, - сказал он царю Борису.


* * *

В светелке тишь. Сияние исходило сюда в узкие слюдяные окошечки с высоких осенних небес. Истоплена муравленая печь. Светло, тепло, томно... Царевна Ксения незаметно расстегнула крючки одежд, освободила крепления с торчащих по-козьи сосцов груди. Налились в нынешнее лето...
Все чаще царевна впивалась взглядом в картину - голого амура. Сердце, как пичужка в клетке, то заколотится в сладкой истоме, то замрет, захолонет... Женихом же покуда ниоткуда и не пахло.
Как огня она боялась матери. Мария Григорьевна щупала дочку строгим взглядом, видела: и зад и ляжки округлились, томны, таят запретные желания глаза... Дворецкому Семену Никитичу Годуниха наказывала:
- Гляди, Семен, в оба глаза, чтобы никто в светлицу не пролез.
Карлица и два шута, забавлявшие с утра царевну, наскучили ей. Неприметно сползла по щеке слезица: “Ох, томно, ох скушно!..” Ксения ждала весть о шведском королевиче Густаве. Вчера выпытывала у матери, хорош ли собой этот Густав.
Марья Григорьевна отрубила прямо:
- Не любо мне, что государь ищет тебе жениха в Неметчине. Много есть достойных своих, православных.
Ксения надувала нецелованые губы:
- Хочу заморского королевича! Только б, матушка, красив был. А коли выдадите за

150

страшного, я его удавлю.
Царевна выгнала шутов и карлицу и уже собиралась, было, идти к брату, как послышались тяжелые шаги.
В светлицу вошла, отдуваясь, тучная царица Марья Григорьевна.
- Только и знают, что жрать! - выговаривала кому-то. - Светло как у тебя, Ксюша! - Царица, пыхтя, опустилась на сундук.
- Чего Густав молчит, маманя? - У Ксении навернулись на глаза слезы, кукольное личико сморщилось, сделалось детским, плаксивым.
- Чегой-то тянет...
- Может у него женка есть?
... Борис с сыном после приема послов сразу же прошли в Ксенину светелку. Царь вошел со скипетром и державою в руках, как был в Грановитой. Присел рядом с царицей, ласково взглянул на дочь:
- Ксюша, дите мое! Густав - хитрый лжец. Мы тебе другого достойного нашли – брата датского короля.
- А по мне, отец, так лучше б кого приглядеть из наших, - сказала Марья Григорьевна.
- Не волнуйся, у меня есть надежда, что все уладится.
- Лучше, тятенька, заграничного, - прошептала Ксения.
- Скоро брат короля Христиана Иоанна будет тут. Мне известно, что он согласится. О Феде тоже пора подумать. Цари мы, мать, государи московские.


* * *

Не обладая материальными резервами, чтобы прокормить деревню, Борис попытался использовать специальные рычаги. Многие годы закрепощенные крестьяне жили надеждами на государственные выходные лета. 28-го ноября 1601-го года страна узнала о восстановлении сроком на год  крестьянский выход в Юрьев день. Указ объяснял крестьянам, сколь милостив к ним великий государь, который пожаловал во всем своем государстве от налога и от продажи, а также дал крестьянам выход.
Годунов постарался только оградить интересы знати: князей, духовных лиц и столичного дворянства; их крестьяне не получили права на выход и остались крепостными. Юрьев день не был возобновлен в пределах московского уезда и на государственных черносошных  землях. Борис не желал настраивать против себя московских помещиков, постоянно обитавших в столице.
Что касается черносошных земель, они служили важнейшим источником доходов, и власти старались сохранить черносошных крестьян на их старых наделах.
Помещики всеми силами противились любым уступкам в пользу
крестьян. Сопротивление достигло таких размеров, что царь Борис при повторном издании указа о возобновлении Юрьева дня, включил в него пункт, ограждавший крестьян от помещичьего насилия и грабежа. “Насилие бы дети боярские крестьян за собой не держали, - читали дьяки по городу с указа, - и проделок им никаких не делали, а кто начнет крестьян грабить, из-за себя не выпускать, и тем от нас быть в великой опале”.
Словесные угрозы не могли испугать дворян, коль скоро их дело касалось доходов. Однако правительство не помышляло серьезных санкций против дворян.
Крестьяне восприняли указы и возобновление Юрьева дня, как возврат к воле. Имея пустые житницы, они перестали вносить последние крохи в счет подати и оброков. Неповиновение деревни испугало имущих.

151

В 1603-ом году правительство отказалось от ранее сделанных уступок и упразднило Юрьев день окончательно и бесповоротно. Надежды крестьян рухнули и уступили место ужесточению.


* * *

Издревле бояре окружали себя толпами слуг, вольных и крепостных, издревле любили кабалить всех подряд.
Единственный закон об укреплении всех людей, изданный еще при царе Федоре в угодность знатному дворянству, совершенно прекратил род вольных слуг и наполнил
дома боярские рабами.
Еще мало - к действию закона присоединилось насилие: знатные бессовестные укрепляли не только слуг, а всякого беззащитного, кто им нравился художеством, рукоделием, ловкостью или красотою. Но не всегда умножали свою челядь дворяне; во время голода они их распускали: и воля обращалась в казнь и мучительства. Люди еще совестные выгоняли слуг из дома, по крайней мере, с отпускными; а злые - без всякого письменного выхода с намерением клеймить их в бегстве и не разрешать им работать у тех, которые могли бы из человеколюбия дать им у себя дело и пищу. Несчастные гибли или разбойничали вместе со многими людьми ссыльных Романовых и других, осужденных властями, которые бродили по стране, ибо никто не мог принять слуг опального, а также с украинскими беглецами, ходившими из гнезд своего на добычу внутрь России. Самые решительные из них стали вооружаться. Голодные мужики и холопы нападали на дворянские усадьбы, грабили господ на большой дороге, уходили в леса, организовывались в разбой-отряды. В стране возгоралось пламя, восставшие уезды окружали Москву огневым кольцом. Наконец разбои появились в непосредственной близости от стен столицы, грабили, убивали под самой Москвой. Не боялись и сыскных дружин, военных; смело пускались на сечу с ними, имея атаманом удальца редкого.
Борис поручил борьбу с повстанцами окольничему Бутурлину, одному из лучших воевод Ливонской войны. Бутурлин разослал дворянские отряды против разбоев в Коломну, Волоколамск, Можайск, Вязьму, Медынь, Ржев, Белую и другие уезды.
- Государь! - докладывал Семен Годунов Борису. - Под Москвою уже довольно много собралось воров. С голодных мест, с Комаринщины пришел с разбоем Хлопок-Косолап. Его воры имеют огненный бой, живые в руки не даются, по клетям грабят, да на дорогах людей побивают.
- Давно думал я, заворует Северская земля, - отвечал ему Борис. - Передай Бутурлину пускай, усилит сыск этих воров, подымет весь Разбойный приказ на них.


* * *

Желание правительства усилить город Смоленск не было осуществлено. Дополнительное войско не успело убыть с Москвы, причина тому - голод.
Семья Прокофия Петровича в полном составе в эти трудные годы продолжала проживать в Москве. Григорий, который должен был ехать на службу в Смоленск, пока только сопровождал в этот город царские посылки денег. Привлекали его вместе с его братом Николаем для сбора по городам и раздачу москвичам хлебных припасов. Андрей неустанно находился при Семене Годунове, дома появлялся редко, основные служебные


152

обязанности совершенствовал в борьбе со спекулянтами хлебом.
Степаниду, жену свою, с младшим сыном Василием, Прокофий Петрович хотел, было, отправить в свое имение, но сборы затянулись, а в это время в деревне стало неспокойно, участились разбои, и пришлось отказаться от этой поездки.
Подворье Ситских, как и другие московские подворья, имело скудные запасы продовольствия. Были дни, когда домочадцев держали на голодном пайке, все лучшие продукты шли на прокормление детей. Большим подспорьем для семьи были продукты, получаемые с царских кладовых за службу сыновей при дворе.
Не голод, а другое горе подстерегло семью Ситских. Братья Григорий и Николай были посланы в очередную поездку за хлебом к Курску, где был неплохой урожай. Возвращаясь, хлебный обоз въехал в подмосковный лес. Вдруг из кустов на дорогу с
криком высыпало десятка два мужиков, вооруженных пиками, косами, вилами и дубинами, мужики накинулись на охрану обоза. Между стрельцами и мужиками завязался бой. Обнажив свои сабли, в бой кинулись и оба Ситские, которые ведению боя не были хорошо обучены. Одному из мужиков удалось увернуться от сабли Николая, и вонзить тому в бок вилы. Николай вскрикнул и повалился с лошади. Мужик приноровился вторично вонзить вилы, но сделать это ему не позволил подоспевший Григорий, его сабля отделила у мужика голову от тела.
Григорий соскочил с лошади, бросился к брату, умирающий Николай кричал в беспамятстве.
Стрельцы отогнали мужиков от обоза, которые бежали прочь, оставив до десятка убитыми. Четыре человека, в том числе Николай Ситский, были убиты из числа сопровождавших обоз.
Григорий, с помощью стрельцов уложил тело брата в одну из повозок, в растерянности он все бормотал:
- Что дома я скажу? Мама этого не переживет.
Горе Ситских было великое. Степанида Александровна, долгое время ни с кем не разговаривала, голова ее покрылась сединой.


* * *

С мая 1603-го года москвичи стали свидетелями невиданных военных приготовлений. Годунов разделил столицу на двенадцать округов и вверил их на попечение боярам.
Окольничий Иван Басманов охранял порядок на окраине в Деревянном городе. Осенью он отправился в поход на разбои, подбиравшиеся к столице с запада. Воеводам прочих округов царь велел оставаться на месте, он опасался восстания столичной бедноты.
Выпала доля на Басманова, так как, он 14-го мая 1603-го года был назначен объездным воеводою в Деревянном городе от Москвы реки. А это означало, что он должен был охранять порядок в кварталах, прилегавших к Чертельским, Арбатским, Никитским и Тверским воротам, а также в прилегавших к ним предместьях.
Как раз через эти предместья пролегали дороги на Смоленск, Волоколамск и Тверь, то есть дороги в Польшу и Ливию, на которых действовали самые крупные отряды разбойников.
Борис Годунов впервые довел численность стрелецкого гарнизона Москвы до 
10 тысяч человек. Столичные стрельцы при царе имели особую роль: несли охрану Кремля, стрелецкие командиры конвоировали в ссылку опальных бояр и находились при

153

них в качестве приставов, выполняя секретные дипломатические поручения и прочее.
Борьба с разбоями в Москве тоже была возложена всецело на стрелецкие войска.
Московские стрельцы находились в привилегированном положении. Им платили до 7 рублей денежного жалования в год, тогда, как городовым стрельцам на окраине нередко платили полтину. Столичные стрельцы занимались торгом, промыслами и среди них были люди торговые и ремесленные, в основном все богатые и были надежной опорой в борьбе с неимущими.
Правительство не видело необходимости в том, чтобы использовать против “разбоев” отряды дворянской конницы.
И.Ф. Басманов выступил против Хлопка с одними стрельцами, с той самой сотней, с которой он с лета 1603-го года совершал объезды в отведенных ему кварталах столицы.
Басманов выступил из Москвы, имея задачу уничтожить отряд Хлопка. Обычно дворяне устраивали засаду и оттуда уничтожали разбойников. Однако Басманов не принял мер предосторожности и попал сам в засаду.
Атаман Хлопко Косолап сидел на пне, оглядывая свое воинство. Каждый день к нему прибывало подкрепление - шли гужом беглые, поротые мужики, холопы, воры и разбойники. На все это воинство атаман глядел криво. Не та тут была вольница, что на милой Украйне, где можно было разгуляться душе, опустошая усадьбы толстосумных попов.
Воспоминания о степной многохлебной милой Украине бередили душу атамана. Там сабля его погуляла вволю! Но не за добро в переметных сумах он бился за свободу и родную веру.
Атамана привлекла небольшая шайка, только что пришедшая к его воинству, и он приказал есаулу позвать к нему главаря. Купырь с достоинством подошел к атаману. Хлопко сразу определил, что ему Бог послал удальца, который не побоится  спуститься в самый ад.
- На Украйне промышлял? - спросил атаман.
- Не бывал. Сам я и ребятки мои из-под Ярославля.
- Оно и видать - сумники. Побитый?
- Мстины имею.
Глаза атамана повеселели.
- Дыбу сподобил Бог зреть?
- Грешен, батько.
- Кличут как?
- Купырем прозываюсь.
Атаман пробежал глазами по его товарищам, задерживаясь на Зяблике.
- Славные рожи! Веди ребят на Можайскую дорогу. Трясите отчинников. Пущайте петуха…
Недели две Купырь с ребятами сидели на Можайской дороге, верстах тридцати от Москвы, порядочно потрясли боярские и купеческие обозы.
Золото, серебро и дорогие камни не трогали душу Елизара. Добычу раздавали нищим. Братии своей они говорили:
- Кто молится на злотник - поганый алтынник, продавший Христа.
- Вона, какое добро! - сыпал Сизый. - Ежели с им уйти за рубеж, до гроба хватило бы.
- Зоб вырву! - грозил Елизар. - А за кордоном нам не жить, нету удальства.
Ходившие к самой Москве рассказывали о неслыханном горе в столичном граде, о людоедстве, из чего Купырь заключил:
- Будя, гольцы, велика заваруха. Уж там мы погуляем!

154

- Не бойся! - успокаивал Сизый. - Мы с нищих исподницу не снимаем,  богатые - те сволочи не передохнут. Их вона скока!
Утром к ним явился гонец Хлопка: атаман стягивал к стану все отряды, которые прибыли к месту, Купырь спустился в атаманову землянку. Хлопко совещался с есаулом Корыто и с каким-то угрюмого вида, с черной бородой казаком. Тот только повел на Купыря нелюдимым глазом. Атаман же объявил:
- Царь выслал на нас Ивана Басманова с войском. Они в двадцати верстах. Будем биться насмерть.
В углу землянки горел костер, на огромном вертеле двое молодцев жарили целого барана. Есаул Корыто чихал, то и дело прикрывал свои огромные усы, оберегая их от замахивающегося огня.
- Какая численность войска? - спросил Купырь, садясь за стол.
- Как нам переказали, до тыщи, - ответил Корыто. - Сеча выйдет добрая!
- Никуда, ни на какое дело никого не выпускать! - распорядился Хлопко. - Будем делать завалы из деревьев. Пищалей у нас много, есть порох, сабли и пики. Пускай сунутся.
Атаман взял Купыря на постой в свою землянку. В ту ночь перед боем они долго не ложились спать. Хлопко разделся и разулся, сидел в одних исподниках, раздвинул худые колени, скреб желтое, давно не мытое тело, шевелил уродливыми плоскими ступнями, тянул нитку рассказа о былом деле:
- Я, чтоб ты знал, был правой рукой самого атамана Наливайко. Прошли насквозь всю Волынь, порядочно перевешали ксендзов, да иудеев, падких до злата. Такие учинили дела, что во сне не соснится. Чудный был атаман! Такого молодца не сыщешь. Не скрою, что меня он ставил в первую голову, может даже выше запорожского атамана Лободы. Пуды злата держал в руках.
- Зарыл? - полюбопытствовал Купырь, отпихиваясь от стола и отдуваясь, объевшись баранины.
- Дурак! Али ты не слыхал присказку: “У казака душа правдивая – сорочки не мае”. На кой бес оно мне сдалось? Тогда у нас было знамя: народность, свобода и вера! Мы знали, за что шли. А ныне смута, грабежи. А все ж, Елизар, тебе одному откроюсь, свербит душа. Мы тут попировали на славу! Да не по мне то – сидеть под мостами. Моя сабля, – он с любовью провел рукою по голубой стали, - положила изрядно попов и всякой золотушной сволочи, кто грабил Русь. Хотя бы еще раз выдалась такая потеха! Опостылела нынешняя сатанинская жизнь, когда отец продает сына, а подлый сын – родного батьку.
Купырь сощурил зеленоватые глаза, налил еще по серебряной чашке медовухи, предложил:
- Изопьем атаман! Еще увидим жизнь стоящую. Завтра мы с тобой встретимся, воевода!
Хлопко осушил чашу, швырнул ее в угол. Будет кровавая сеча.
... Как засветлело над макушками деревьев, окольничий Иван Басманов, напал на стан Хлопка. В рати были взяты наиболее отчаянные стрельцы. Басманов сразу же почуял, что потеха выйдет отменная, и не без опаски слушал, стоя поблизости, лютый крик своих атакующих ратников.
Уже время шло на полдень, но драка разгоралась все лютее. Почувствовав опасность, Басманов с саблей наголо кинулся в гущу драки, где бился уже который час, сам Хлопко. Воевода видел его мелькающий среди деревьев серый кобеняк и атаманскую, с алым верхом шапку. Но тут его сзади ударили в плечо копьем. Хрипя и натуживаясь, Басманов сумел поразить бородатого разбойника, однако тупой удар по голове кинул его

155

наземь.
Есаул Корыто, прикончивший воеводу, подошел к атаману.
- Басманова я уложил.
- Гарно! Заманивай их далее в лес.
Но как ни рубились, вскоре дело их было кончено.
- Похорони меня, парень, по-христиански. Крест дубовый поставь. А как сам подохнешь – будем вместе горилку там пить, - сказал он пленившему его стрельцу.
- Поставлю, - ответил тот, - горилку ж ты там пей один.
- Сапоги-то, атаман, я с тебя сыму. Босому на тот свет итить куда сподручнее. - Мухин в один миг сдернул с Хлопка обувку. - Ты уже, за-ради Бога, не серчай.
Купырь с пятью товарищами, все пораненные, сумели пробиться через кольцо ратников, ушли в сторону Можайских лесов, и те поглотили их.
Главный воевода встретил Хлопка, уже врага презрительного и злого, который соединил разбои, дерзнул с ним спорить о победе. Упорная борьба, бесславная и жестокая, решилась смертью Басманова. Видя его падающего с коня, воины кинулись на восставших, не жалея себя и, наконец, одолели их. Большую часть истребили и взяли в плен атамана, изнемогавшего от тяжелых ран, коего необыкновенная храбрость достойна была лучшего побуждения.


* * *

Царь осматривал новую колокольню Великого Ивана, бояре стояли, задрав головы, один из них, Афанасьев, вел в стороне беседу с иноземцем Ричардом, прибывшим в Россию из Лондона. Англичанин говорил:
- Получил я новости, что человека вашего, Микулина, приняли у нас с великою честию. Видел он рыцарские игры и театр, и остался весьма доволен. Особенно утешил его наш новый лицедей Шекспир. На приеме Микулин один сидел, а прочие лорды не садились. Королева славила вашего государя, и стоя пила за здоровье Борисово.
- Добре Личард, - сказал боярин, чуть улыбнувшись, - и государь вас пожаловал, великий торг вам дал.
Недалеко от звонницы были палаты Марка Чиноми, вызванного при Федоре из Италии для тканья парчи. Чиноми стоял в толпе своих подмастерьев, ища кого-то глазами. К Ивану Великому подходили люди в чалмах - персидские гости, прибывшие ко двору два дня назад. Среди них был венецианец, выкупленный у московского купца Урух-беком. Венецианца звали Франческо, которому не удалось уехать с посольством на родину, он заболел и остался в Астрахани. Поджидая караван, прожил он около года у выкупившего его земляка, Антония Фернано. В Москву итальянец прибыл вольным. Чиноми взялся представить его царю.
Борис двинулся к теремам. Окольничий выступил вперед.
- Государь, - сказал он, - венецианской земли знатный резчик и золотого дела мастер Франческо Ачентини бьет челом, желает тебе мастерством своим послужить.
Годунов взглянул на Ачентини, спросил:
- В камнях иноземец толк знает ли?
- Сказывал - ведомо ему и это.
На груди Бориса висел крест, наведенный сквозной зеленой эмалью, четыре яхонтовых искорки горели по его концам.
- Молви-ка, добрые ль камни? - спросил он, знаком подзывая к себе итальянца и указывая на камни креста.

156

Ачентини приблизился; Ченоми прервал ответ:
- Все камни, государь, зреют в земле. Эти камни еще немного не дозрели. 
Борис усмехнулся.
- Изрядно, - молвил он. - Будь у нас за столом ныне. А жалованье положим тебе, смотря по тому, как будешь пригоден.
Царь медленно пошел по двору, за ним потянулись бояре. Поравнявшись с Афанасием, того спросил Шуйский:
- Про што у тебя с Личардом речь была?
- Да сказывал он, каково Микулину у них живется. Королева де за государево здоровье стоя пьет.
- Как бы та честь Борисовой казне в убыток не стала, - ответил Шуйский.
Бояре засмеялись и прибавили шагу. В тот же миг на дороге показались бегущие
люди, стоящий у звонницы народ зашумел.
-  Хлопка-Косолапа ведут! - крикнул одноглазый холоп в рваном распахнутом тулупе.
- Эй, полно.
- Верно, крещенные! Под Москвою у него с Басмановым дело было. Государевых людей, бают, без числа побито.
- Эх, воров - што грибов!
Толпа, рассыпавшись, побежала к воротам.
- Вали, ребята! Поглядим, каков он есть, Хлопок-Косолап.


* * *

Удивленный дерзостью восстания Хлопка, Борис искал тайных его соумышленников или наставников между людьми знаменательными, зная, что в его округе находились слуги господ опальных, и, подозревая, что они могли быть вооружены местью против гонения Романовых. Нарядили следствие: допрашивали, пытали взятых разбойников; ничего не узнали, кроме их собственных владений.
Еще многие из товарищей Хлопковых спасались бегством в Украину, где воеводы по указу государеву их ловили, вешали, но не могли истребить гнезда злодейского, которое ждало нового, гораздо опаснейшего атамана, чтобы дать ему передовую дружину на пути к столице.
Волнения охватывали многие уезды страны. Разбои казались неуловимыми. Они появлялись повсюду.
В Москве власти вскоре поняли, что с помощью одних только военных мер им не удастся справиться с повстанческим движением. 16-го августа 1603-го года царь Борис посулил свободу кабальным людям, не получившим пропитания от своих господ в голодные годы. Восставшим холопам предлагали сложить оружие и явиться в Москву для получения отпускных в Приказах холопьего суда.
Таким путем власти рассчитывали внести раскол в ряды повстанцев. Их расчеты оправдались, по крайней мере, отчасти. К концу 1603-го года движение разбоев пошло на убыль. В 1604-ом году мало-помалу исчезли все знамения ужаснейшего из зол. Снова явилось обилие, четверть хлеба упало ценою от трех рублей до десяти копеек, к восхищению народа и к отчаянию корыстолюбцев, еще богатыми тайными запасами ржи и пшеницы. Памятником бывшей беспримерной дороговизны осталась навсегда новая мера – четвертинка, ибо до 1601-го года хлеб продавали в России единственно оковами, бочками, или кадьями, четвертями и осьминами.

157


Глава   пятая

Впервые после многих лет унижений в думу вернулись с высшим боярским чином князья Ростовские, с чином окольничьих - знатные Стародубские. Наступили лучшие времена и для Пожарских.
До воцарения Бориса Годунова Дмитрию Пожарскому - стряпчему, служба была при дворе не по душе. Он не мог  примириться с существующим местничеством - нелепым пережитком старины. Он видел, как при царском дворе процветают люди не достойные, неспособные к государственной деятельности, наносившие большой урон стране неопытностью и бездарностью. Постоянное местническое недовольство, да крутой, гордый нрав молодого князя послужили его опалой. В 1599-ом году он был удален из столицы. В течение трех лет он честно служил на окраине вдали от Москвы, храбро защищая русскую землю от вражеского вторжения. Всем этим и заслужил доверие и благосклонность царя. В 1600-ом году царь пожаловал Пожарскому поместья на 80 четвертей в Подмосковье. В 1602-ом году он был возвращен в Москву к царскому двору. Его мать, княгиня Мария Федоровна, в это время тоже была представлена ко двору царевны Ксении Борисовны.
Борис учредил придворный штат не только для своей жены, но и для дочери Ксении. Издавна к детям из царской семьи представляли честных боярынь, старых вдов, мамок, нянек и прочих служительниц.
Вдова Мария Пожарская имела безупречную репутацию, она и стала верховой боярыней при любимой дочери Бориса.
Такое приближение семьи Пожарского показалось князю Дмитрию оскорбительным, он имел заслуги в боях, и его мать была всего только представлена в услужение к царевне, в то время как жену князя Лыкова, не имевшего перед государством особых заслуг, назначили ко двору к самой царице. Считая, что Лыковы ниже Пожарских не только по заслугам, но и по роду, Дмитрий подал царю челобитную, что его матери ниже княгини Лыковой быть не место. Тяжба затянулась надолго. Молодой Пожарский был не в силах изменить местнических взаимоотношений. Интриги, лесть, угодничество – все это возмущало Пожарского, его опять потянуло к ратной жизни, и вскоре он отпросился на службу в пограничные города-крепости, туда, где нужны были не подлая лесть, трусливое низкопоклонничество, а честная прямота и беззаветная храбрость.
Здесь вдали от царского двора, неся дозорную службу, Дмитрий Пожарский в сопровождении стрельцов скакал вдоль родных рубежей, пристально всматриваясь в степную даль; не вздыбиться ли где пыль под копытами вражеских коней, не появятся ли где разбойные шайки крымских татар. Любо было ему вдыхать запахи ковыля, слушать звонкие напевы вольных ветров, ощущать палящий жар степного солнца. Еще отраднее было гнать и рубить с плеча врагов, непрошеных налетчиков на русскую землю. Много пришлось поработать мечу, рукоять которого Пожарский привык сжимать в своей руке смолоду. Здесь в жарких схватках закалилась храбрость молодого военноначальника, крепло его мужество, проверялась преданность родине.
За ратные подвиги в награду царь присвоил Пожарскому важное и почетное звание стольника. Но, несмотря и на это царское расположение, он все более охладел к Борису. Служа на окраинах и непосредственно соприкасаясь с народом, Пожарский видел, как умножалось народное горе, усиливалось народное возмущение, нарастала угроза иноземного порабощения.
Годунов оказал князю большую честь. В стольниках служили преимущественно сыновья бояр, окольничих и знатных дворян. Тут были князья Одоевские, Сицкие и

158

Лыковы, дворяне Романовы, Годуновы, Сабуровы. Дмитрий Пожарский нежданно-нечаянно попал в круг лиц, составляющих цвет столичной знати.


* * *

Меньше года Симбирцев обитал со своим семейством в деревне, а ему казалось, что прошла вечность с того дня, как его сослали с Москвы.
В деревне Николай Николаевич приводил все в порядок, готовил свое жилье на долгое время. В Москву ездил редко, только по делам, по пустякам не ездил, боялся быть замеченным властями, иметь не хотел никому не нужные неприятности. В столице за него ходатайствовали близкие и знакомые, просили царя снять с него опалу. Оказывала в этом помощь и Мария Федоровна Пожарская, соседка по Москве, которая имела неплохую репутацию при царевне Ксении. При посещении Москвы Николай Николаевич всегда навещал ее дома. Передавал ей пожелания от своей жены, Марьи Александровны, приглашал ее навестить их в имении, у нее в основном узнавал московские новости, события, происходящие в царском дворце. Беседы всегда заканчивались надеждами о скором возвращении Симбирцевых в Москву.
Большими заботами в деревне Николай Николаевич не был обременен: подымался рано, вникал в хозяйские дела; после завтрака брал маленькую дочь Дарью на руки и шел в сад, за ним следовали старшие дочери Оля и Катенька. Играл он с детьми в саду несколько часов, затем возвращались домой, где передавал детей мамкам и продолжал день в решении хозяйственных и других дел. Днем после обеда он имел сон, после ужина снова прогулка на воздухе... и так день за днем.
Радость пришла нежданно. Вначале недели в имение Симбирцевых прискакал гонец из Москвы от Пожарских, который сообщил:
- Марья Федоровна велела передать, что государь разрешил семье Симбирцевых возвратиться в Москву, Николаю Николаевичу на службу в Посольский приказ.
- О, Боже, - обрадовалась жена Николая Николаевича, услышав это сообщение. – Дошли до Всевышнего наши просьбы.
Забегали слуги, зашептались няньки. На сборы понадобилось несколько дней, и семейство Симбирцева отправилось в Москву.


* * *

Шведский принц Густав не оправдал намерений Бориса, нужно было искать другого жениха Ксении среди иностранных принцев, и такого жениха нашли в Дании. Принц Иоганн, брат короля Христиана, согласился ехать в Москву, чтобы быть зятем царским и князем удельным.
Для встречи в Ивангород был послан Михайло Глебович Салтыков. В состав встречающих был включен и недавно возвращенный на службу посольский дьяк Симбирцев.
В это время в Ивангороде было трое воевод: князь Василий Ростовский, Третьяк Вельяминов и князь Петр Кропоткин. Салтыков, приехав в Ивангород, обратился с вопросом к двум младшим воеводам - Вельяминову и Кропоткину: нет ли немецких выходцев на государево имя, и если есть, то посланы ли они государю? Воеводы отвечали, что выходцы есть, выехали дня четыре назад. О вестях, ими принесенными, воеводы


159

писали государю грамоту, но эта грамота еще не отправлена, потому что старший
воевода князь Василий Ростовский в съезжую избу не приезжал, сам выходцев не расспрашивал и государю о том не писал; они же мимо его писать не смеют и писать у них некому. Подьячие живут у князя Василия на дворе. Они, воеводы, ежедневно князю Василию напоминают, чтоб он немцев спросил или бы велел им, воеводам, быть у него на дворе и с ним тех немцев расспросить и о всяких делах государевых с ними поговорить, но князь Василий немцев к себе не пускает и дела не делает. Салтыков сказал на это Вельяминову и Кропоткину:
- Вы делаете не гораздо, что такие великие многие дела за великою рознею стали.
Потом Салтыков пошел к князю Ростовскому и говорил с ним наедине. Воевода отвечал, что дела ему никакого делать нельзя за Вельяминовым, у которого написано в наказе, что по государевому указу велено ему быть в Ивангороде в воеводах, а воеводы - князь Ростовский и князь Кропоткин уже тут, в Ивангороде, были и этим ему, князю Василию, никакого дела делать нельзя.
Салтыков отвечал ему:
- Какое тебе будет дело до Третьяка, то пиши и бей челом государю, а униженья тебе тут никакого нет. Третьяк тебе не мешает, велено ему быть с тобою, да и сам Третьяк перед тобою говорит, что ему с тобою не сойтись.
Князь Ростовский сказал на это, что он дело не делает явно при Третьяке, и тайно делать дело не станет, и прибавил:
- Кто таких дураков воевод посылает? - Потом, спохватившись, сказал: - Государь этого не ведает.
Но Салтыков отвечал ему, что он говорит не гораздо: жалует воевод государь, отпускает от своего царского лица и от своей царской руки и посылает их по государеву указу, да и про свою братию, воевод, так ему говорить неприлично.
Князь Ростовский со своей стороны жаловался царю, что два других воевода не велели ходить к нему подьячим, отчего ему писать царю нельзя, ибо своею рукою писать он не может.


* * *

В августе 1602-го года Иоганн  принц датский приехал в Россию и в устье Нарвы был встречен Салтыковым и дьяком Власьевым. Дьяк Посольского приказа Симбирцев на этой встрече не присутствовал, он накануне заболел и отбыл в Москву, надежды получить от этой встречи хотя бы какие закрепления после опалы не осуществились.
В Ивангороде послы, сопровождавшие принца, говорили Салтыкову:
- Когда королевич поедет из Ивангорода, будет в Новгороде и других городах и станут королевича встречать в дороге боярские дети и княжата, то королевичу какую им честь оказывать?
Салтыков отвечал:
- В том королевича воля, он великого государя сын, как кого захочет пожаловать, пусть жалует по своему государскому чину.
И в тоже время Салтыков государю писал: “Когда мы подходили к королевичу челом ударить, он, государь, нас жалует не по нашей мере; против нас встает, и здоровается, шляпу сняв. Мы холопы ваши государские, того недостойные и потому говорили послам датским, чтобы королевич обращался с ними по вашему царскому чину и достоинству. Послы нам отвечали, что королевич еще молод, а они московских обычаев не знают, как даст Бог, будет на Москве, то, узнав московские обычаи, станут по ним

160

поступать”. Салтыков описывал царю подробно, в чем был одет принц: “Платьице на нем
было атласное с кашталью по-немецки; шляпка пуховая, на ней кружевца, делана с золота, да серебра с кашталью; чулочки шелковые, башмачки сафьяновые”.
В Новгороде королевич ездил тешиться рекой Волхов и иными реками вверх до Юрьева монастыря, а, едучи тешиться, стрелял из самопалов, бил утят, натешившись, приехал в город и стал очень весел.
За столом королевича всегда играла музыка, в цимбалы и по литаврам били, играли в сурьмы.
Салтыков писал царю: “Датские послы говорят королевичу, чтоб он русские обычаи перенимал не вдруг. Ближние его люди наговаривали, чтоб он от вашего царского жалования, что нибудь и братцу своему послал, но королевич отвечал, что вещи царского жалования – платьице прислали ему впервые, и что он принял это платице с радостным сердцем, и послать брату вещи первого царского жалования не годится”.


* * *

Иоганн прибыл ко двору осенью, ему устроили пышную встречу. Датский царевич ехал на пестром, как рысь аргамаке, он был очень молод. По сторонам шли стрельцы, с батогами освобождая для проезда дорогу от тесноты людской. Нищий, голодный люд радовался приезду Иоганна. Насколько была ярость скудных убогих лет, что всякий блеск ослеплял и обманывал надеждой.
И во дворце радовались, пестрый, как рысь аргамак был один из многих подарков, которыми пожаловали датского гостя.
Дочь! Ксения! Сватовство! Вот, что занимало мысли царя.
В повозке встречала датских гостей царевна, окруженная целой кавалькадой всадниц, одетых в красные платья и белые шляпы с широкими полями, сидевших в седлах по-мужски. В виде особой привилегии ехала за Ксенией Пожарская в возке, запряженным четырьмя лошадьми серой масти.
В тот же день Борис и Семен Годуновы вошли к Ачентини. Итальянец выпрямлял мятые кубки, кругом лежал снаряд, что потребно золотому делу: пилки, наковленка, волоки, чеканы.
Франческо быстро прижился в теремах. Он легко принимал русскую речь, усердно работал и столько же усердно отвешивал поклоны царю и боярам. Венецианец надеялся не с пустыми руками оставить Москву.
Борис остановился, рассматривая золотодельный снаряд и ценные камни, заливавшие стол сухим и жарким блеском.
Резчик Яков Ген, бедный худой немец, который помогал Франческо, стоял подле, царь смотрел на камни.
- Сие што? - спрашивал Борис, касаясь рукой то одного, то другого камня.
Франческо отвечал:
- То алмаз, ест и режет все камни, а сам не режется.
Разукрашенные окошки освещали палату и стоящих в ней людей багрящей синевою. Нестерпимого для глаз цвета лежал толченый камень, похожий на алмаз.
- Этим камнем шлифуют другие камни, - говорил Франческо, - но если его выпить с водою, то наступит смерть.
- Смерть, - глухо повторил Борис, и погрузил пальцы в холодную светлую пыль, словно проверяя слова итальянца.
Внезапно он повернулся и вышел прочь из палаты. Резчики, склонившись,

161

растерянно смотрели вслед.
Борис ожил с приездом Иоганна, он радовался за Ксению, забыв о голоде, свирепствовавшим от стен Кремля до окраин царства. Однако спокойствие его длилось недолго. Москву снова поразил мор. Люди падали на улицах и торгах, их било о землю и они, синея, застывали в корчах. Простой народ хоронили на погостах, а в пустых домах заколачивали окна и двери. Обували в красные башмачки, отвозили на погосты.
В половине октября царь поехал к Троице и на возвратном пути узнал о болезни Иоганна. У принца сделалась горячка. Борис прислал к датчанину своих докторов Рейтлингера и Фидлера, разрешил им ходить в Аптекарский приказ.
- Лекарства, - сказал им, - хранятся за печатью, без дьяка в приказ никто не ходит. А вы ходите, когда будет нужда, берите все то, что потребно, старайтесь, только бы царевич здоров стал.
Фидлер, пользуясь случаем, доложил царю:
- Государь! По слову твоему я братьям писал и получил ныне ответ. Фидрич, что в Праге живет, желает к тебе в Москву ехать.
- Ладно, - молвил Годунов, - ступай!
Царевичу давали немецкие воды, тимьящую водку и сандаловое дерево в порошке для прохлаждения крови.
Спустя несколько дней неожиданно царь запретил докторам посещать больного и отменил все назначенные ими процедуры. Он видел бессилие медиков, столкнувшихся с неизвестной им желудочной инфекцией, положился на православие Бога, и велел раздать нищим богатую милостыню. Сам он лично посмотрел нареченного зятя у его постели и молвил:
- Да, немного понимают доктора в этой болезни.
Тут же он пригрозил докторам, что им будет плохо, а толмач угодит на кол, если герцог умрет.
Каждый раз при царском посещении у постели больного разыгрывалась одна и та же сцена. Борис рыдал, вместе с ним выли и кричали бояре. В комнате стоял невообразимый шум.
- Не заплакала бы и трещина в камине, что умирает такой человек, от которого я ожидал величайшее утешение, - восклицал Борис. - В груди моей от скорби разрывается сердце.
В конце осени в шестом часу сумрачного дня царь с боярами пошел пешком к дому Иоганна. Он пробыл там довольно долго, а когда возвращался, наступила уже ночь. Косой дождь прилипал к коленям плаща царя. Он шел с торчащей впереди бородой, дородный, хромой и страшный. От него с рычанием убегали собаки, не доходя до Кремля, он споткнулся об бревно. Тогда бояре зажгли по свече, так вошли они в терема. В Крестовой палате их встретила Ксения, она смотрела мертвыми глазами.
- Дочь моя, - сказал, не глядя на нее Борис, - мы потеряли твою радость и мою сердечную отраду.
Борис посмотрел вокруг, лица бояр были тусклы, едва различимы. За оконной слюдой лил дождь.
Умер принц Иоганн 28-го октября на двадцатом году своей жизни. Борис сильно горевал, Ксения была в отчаянии, а в народе шел слух, что принцу приключилась смерть с умысла царского, что Борис, видя, как все полюбили Иоганна, боялся, чтобы после не возвели его на престол мимо сына его Федора.
В 1604-ом году начались новые переговоры о браке Ксении с одним из герцогов шлезвитских, но тут же были прерваны по Борисовому желанию. Годунов искал жениха для дочери и невесту для сына между владельцами грузинскими; о том же предмете

162

велись переговоры с Австрией и Англией
. Борис увеличил число стрельцов в Москве; при Федоре было семь тысяч, при нем уже стало десять тысяч. Они разделились на приказы, каждый в пятьсот человек. Приказом начальствовал голова. Голова, смотря по службе, получал жалованье от 30 до 60 рублей и, кроме того, поместье; сотники получали от 12 до 20 рублей; десятники до 10 рублей; рядовые от 4 до 5 рублей, кроме того, получали ежегодно по 12 четвертей ржи и столько же овса.
Когда Борис выезжал из Москвы, хотя бы не далее шести верст, то его окружало множество стрельцов, которым выдавались лошади из царских конюшен и число всей конницы, как стрелецкой, так и дворянской, окружавшей царя при выездах, состояло от 18 до 20 тысяч.
Каждый воевода имел свое знамя с изображением известного святого; знамя это благословлялось патриархом; для ношения его определялось двое или трое человек. Кроме того, каждый воевода имел свой собственный набат или большие медные барабаны, которые возились на лошадях. У каждого воеводы было таких барабанов 10 или 12, столько же труб и несколько бубнов. При звуке всех этих инструментов начиналась битва, один барабан назначался бить отступление.
Жалование боярам было назначено от 500 до 1200 рублей, последнюю сумму получал первый боярин, князь Мстиславский. Окольничие получали от 200 до 400 рублей, а также от одной до двух тысяч четвертей земли; таких окольничих было 15. Думные дворяне, числом – 6, получали от 100 до 200 рублей и до тысячи двести четвертей земли. Московский дворянин от 20 до 100 рублей и от пятисот до тысячи четвертей земли.  Выборной дворянин от 8 до 15 рублей, городовой от 5 до 12 рублей и до пятисот четвертей земли. Боярские дети получали от 4 до 6 рублей и от ста до пятисот четвертей земли.
Большим почетом и выгодами при Борисе стали пользоваться находящиеся на службе в России иностранцы. Главной причиной этого было желание привлекать ливонцев, кроме того, было явное преимущество иностранных работников перед русскими, наконец, эта подозрительность Бориса, который не доверял своим русским, хотел окружить себя иностранцами, вполне ему преданными.
В 1601-ом году приехали в Москву ливонцы, лишившиеся имений своих вследствие войны Польши со Швецией. Приехало также несколько немцев из Германии и из Швеции, Борис принял их чрезвычайно милостиво и при торжественном представлении сказал:
- Радуемся, что вы по здорову в наш царствующий город Москву доехали. Очень скорбим и просим не печалиться: мы в три раза возвратим вам то, что вы там потеряли. Дворян мы сделаем князьями, других меньших людей – боярами; слуги ваши будут у нас людьми свободными. Мы дадим вам землю, людей и слуг, будем видеть вас в шелке и золоте, копилки ваши наполним деньгами. Мы не будем царем и господином, но будем отцом, вы будете нашими детьми и никто, кроме нас самих, не будет над вами начальствовать; я сам буду вас судить, вы останетесь при своей вере, но за это вы должны поклясться на своей вере, что будете служить нам и сыну нашему верою и правдою, и не измените, и ни в какие другие государства не отъедете: ни к тюркскому ли в Крым, ни в Ногаи, ни к польскому, ни к шведскому королю. Сведаете против нас какой злой умысел, то нам об этом объявите; никаким колдовством и злым кореньям нас не испортите. Если будете все это исполнять, то я вас пожалую таким великим жалованием, что и в иных государствах слышно будет.
Тизенгаузен, ловкий и красноречивый ливонец, благодарил царя от имени своих собратьев и клялся за них в верности до смерти.

163

- Дети мои! – отвечал на это Борис, - молите Бога о нас и о нашем здоровье, а пока
мы живы, вам не о чем нужды не будет, - взявшись за свое жемчужное ожерелье,
прибавил: - И это разделю с вами.
Немцев разделили на три статьи: находившиеся в первой получили по 50 рублей жалованья и поместье с 100 крестьянами; находившиеся во второй - 30 рублей жалованья и поместье с 50 крестьянами; в третьей - 20 рублей жалованья и поместье с 30 крестьянами; наконец, слуги дворянские получили по 15 рублей и поместье с 20 крестьянами.


* * *

Борис по характеру своему очень трепетал за свое здоровье и здоровье своей семьи, и поэтому он очень дорожил медиками, он думал, что враги постоянно умышляют против его жизни и здоровья, а, следовательно, хотел окружить себя надежными людьми, которые могли бы противодействовать вражьим замыслам. У него было шесть иностранных медиков, которым он давал богатое содержание и подарки, почитал их, как больших князей или бояр, позволил им построить себе большую протестантскую церковь.
Было время, когда он, как истинный сын своего времени, сочетал интерес к просвещению с верой в чудеса. Усомнившись в исскустве врачей, он искал помощи у колдунов и знахарей. Еще чаще он прибегал к средствам, на которые уповали благочестивые люди древней Руси: усердно молился и ездил на богомолье в святые места.
Осенью 1600-го года, когда его здоровье очень ухудшилось, после обсуждения дел в Боярской думе по его собственному распоряжению его отнесли из дворца в церковь на богомолье, в котором он искал спасенье.
Благочестие сослужило Борису плохую службу. Однажды, отчаявшись, он велел напоить больного сына “святой водой” и в сильную стужу отнес его в храм Василия Блаженного. Так умер первенец Бориса, который со временем мог наследовать трон.
Печатник Василий Щелкалов однажды спросил доктора Вильсона, приехавшего из Англии:
- Сказывают, доктор, есть у тебя грамота, выданная королевой Елизаветой, и имеешь ты книги докторские и лечебные, а также зелье с собой, так ли? И почему у человека немочь бывает, и как ее определять, знаешь ли?
Доктор отвечал:
- Которые книги были со мной привезены из английской земли для докторства, я те книги все оставил в Любике для поезда, так как я в дороге сказывал, что я торговый человек для того, чтоб меня пропустили, а зелье не взял для проезда же, потому что нас, докторов, в Москву никогда не пропускают.
Щелкалов настаивал:
- Как ты у человека без книги немочь познаешь - по ведам или по жилам?
Доктор:
- Немочь всякую можно и без книг разумом знать по ведам, а если будет в человеке тяжкая болезнь, то ее по жилам можно познать, лечебная книга со мной есть, а старая книга у меня в голове.


* * *

В сие время скончалась сестра Бориса Ирина, в келье Новодевичьего монастыря.

164

Около шести лет она не выходила из своего добровольного заключения никуда, кроме церкви, пристроенной как смиренному жильцу. Женщина знаменитая, с душевными качествами и
судьбою необыкновенною; без отца, без матери, в печальном сиротстве взысканная удивительным счастьем, воспитанная, любимая и добродетельная, первая державная царица России и в юных летах монахиня. Чистая сердцем перед Богом, не омраченная в истории с союзом со злым властолюбцем, коему она указала путь к престолу, хотя и будучи ослеплена любовью к нему и бликом нарушенных добродетелей, не зная его тайных преступлений или не веря иным.
Мог ли Борис открыть свою темную душу сердцу, преданному святой набожности. Он делил с сестрою только добрые чувства: с нею радовался торжеству отечества и скорбел о случаях,  бедственных для него; поверял ей свое великое намерение просветить Россию, жаловался на злую неблагодарность, на злые улики, призраки его беспокойной совести, и на горестную необходимость карать вельмож, изменников. Лицемерил перед сестрою в добре: Ирина, в свою очередь, не мешала ему державствовать, а служила ангелом-хранителем всеми любимая, как истинная мать народа в келии.
Погребли инокиню с великолепием царским в девичьем Вознесенском монастыре, близ гробов Ивановой дочери Марии, и никогда не раздавалась столь большая милостыня, как в сей день печали. Бедные со всех городов российских благословляли щедрость Борисову.
Ирина была счастлива, смежив глаза на веки, ибо не видела гибели всего, что ею любилось в жизни.


* * *

Московское подворье Симбирцева за голодные годы пришло в запустение; забор, отгораживаемый дом от дороги, покосился, во многих местах качались оторванные доски; ворота плотно не прикрывались, поскрипывали даже от небольшого ветра. Двор был не подметен, лежали кучи мусора, дорожки, ведущие в сад, были заросшие травой. Краска на стенах дома осыпалась, лестница крыльца имела сломанные ступеньки.
Из дома на крыльцо вышел сам хозяин подворья Николай Николаевич, посмотрел на солнце, высоко стоявшее в зените; затем свой взгляд перевел на дерево, росшее на углу дома, которое в настоящее время было без листьев. Николай Николаевич имел плохой вид, его никак не покидала приключившаяся в Ивангороде болезнь. Слабость в ногах не позволяла ему долго стоять; он медленно спустился по лестнице и сел на нижней ступеньке.
- Охе-хо! - выдавил он из себя воздух.
Ему, как обычно, появилось желание позвать своего любимого пса, погладить его жесткую шерсть, но тут он вспомнил, что давно уже нет бедной собаки, жертвой она стала в лихолетья, ходили слухи - ее удавили голодные и съели.
- Эх, жизнь ты собачья... такой был борзой, - заговорил Николай Николаевич про себя. – Выбежал из подворья и с концами.
Симбирцев сидел на лестнице несколько минут, затем поднялся, пошел в сторону сада. На ходу он рассуждал, как привести подворье в порядок, поднять хозяйство после голодных лет. Большое разоренье получило и родовое имение, причиной тому были в начале голод, затем его болезнь. От хозяйственных дел мысль его переключилась на болезнь жены. Сейчас Марья Александровна была прикована к постели, она в четвертый раз была беременная. При совместной жизни они приобрели уже три дочери, но так

165

хотелось еще и сына. Бабки успокаивали, что теперь точно родится мальчик; жена
по-другому себя чувствует, совсем не так, как было до рождения дочерей: постоянная
слабость, тошноты, болезнь за болезнью не покидали ее.
Николай Николаевич вошел в сад, приблизился к скамейке, было, хотел сесть на нее. На скамейке лежала кукла, которую, вероятно, еще вчера оставила одна из дочерей, он поднял ее, начал рассматривать и не заметил, как к нему подошел до сих пор преданный ему слуга Григорий. Многие слуги в голодные годы оставили своих хозяев, а этот нет, остался на подворье Симбирцева.
- Марье Александровне плохо, - доложил. - Вероятно, она будет рожать.
- Как? – удивился Николай Николаевич, - Еще ведь не время.
Оба они немедленно направились к дому.
Марья Александровна рожала в своей половине дома, однако ее крики разносились по всему дому. Девочки встретили отца со слезами на глазах.
- Мама больна! - говорила средняя дочь Катенька.
- Очень больна! - дополнила старшая дочь Оля.
- Успокойтесь, дети, успокойтесь! - стал уговаривать Николай Николаевич детей. - Все будет хорошо. Мамке будет скоро легче.
Марья Александровна преждевременно рожала сына, на восьмом месяце, рожала тяжело. Наконец, ее мучения окончились, родила она сына, не живого, плод из нее вышел мертвым. Самой Марье Александровне немного полегчало, однако она не смогла подняться с постели. Продолжала болеть. На четвертый день после неудачных родов ее ударил жар, стало очень душно, затем дурно и у нее отобрало речь. Под вечер она умерла. Похоронили ее на монастырском дворе, рядом с двумя могилами ее родителей - отца и матери; вместе с ней в могилу положили и родившегося ею мертвого сына.
Ушла Марья Александровна на вечный покой, оставив на этом свете вдовцом больного мужа и своих трех любимых дочерей. Ей в сырой земле лежать, им не изведанную, трудную жизнь продолжать. Дай Боже ей покоя, им земного счастья.