Святая Русь. II. Над Россией суд господен разразил

КНИГА  ВТОРАЯ

НАД  РОССИЕЙ  СУД ГОСПОДЕН РАЗРАЗИЛСЯ

Глава   первая

Солнце уже село, когда одинокий путник вошел в Москву через Рогожскую заставу. Быстро стемнело и не стало ничего видно кругом, над городом лил дождь.
Дорогу развезло, и путник шлепал по непролазной грязи. Нигде не гулялось ни души. Сквозь мокрый сумрак кое-где светились желтые огоньки.
Видно было, что человек хорошо знал город и, несмотря на дождь и темень, шел уверенно.
Вскоре он подошел к тяжелым дубовым воротам. Путник постучал по ним кулаком. Ему долго не открывали.
- По какой надобности? - послышался недоверчивый голос за воротами.
- К князю. Он меня знает, - сказал выглянувшему сторожу.
- Кто ты?
Но путник, не отвечая, прошел в ворота.
Подворье боярина Ивана Романова, на которое вошел путник, было богатое, но без хозяйского глаза. Страх, отразившийся на лицах дворовых при появлении гостя, объяснялся тем, что Романовы перенесли большую опалу. Боярин Иван Никитич был воеводой в Нижнем Новгороде, на время он приехал в Москву на свое подворье.
- Какой-то монах к твоей милости. Не пускаю, а он лезет, - доложил слуга.
Жестом руки князь велел впустить его. Тот вошел. С длинной до пят рясы монаха ручьем текла вода. Он был не выше среднего роста и заметно припадал на правую ногу. Скинув с головы что-то наподобие кожаного картуза, вынул из кармана платок и вытер им мокрое с выпирающими скулами лицо. На вид ему было двадцать три – двадцать четыре года. Рыжеватые волосы, бородавка на щеке подчеркивали его непривлекательность, но вместе с тем в его глазах светился хваткий задор. Иван Никитич узнал недавнего слугу его брата Александра слугу Отрепьева.
- Зачем пришел? - спросил он тихо.
- А разве ты не хочешь видеть меня боярин? - невыразительным голосом вопросом на вопрос ответил молодой монах, скривив в усмешке губы.
- Откуда ты, Юшка?
- А разве я сын галицкого дворянина Богдана Отрепьева? Ты и твои братья, помню, говорили мне, что я другого великого рода, ты не того мнения?
- Тебе дал Господь вспоможение убечь из Кириллова монастыря, где по Борисову указу ты сидел бы до могилы. Тебе там дьяки помогли. Про то мне известно. Но я не знаю, чего ты хочешь теперь делать. Идти в работники? Али еще чего? Про то хотел бы я знать, – посмотрел на него пристально Иван Никитич.
- Ходить и молиться по монастырям.
- И только-то? - спросил с насмешкой боярин, как бы подтрунивая над ним.
- Ты ведь своих родителей не помнишь. Почему ты думаешь, что ты Отрепьева Богдана сын? А не сын царя Ивана - Дмитрий Углицкий? У тебя то же обличье, что у младшего Иванова сына.
- Но его зарезали, - проговорил машинально Отрепьев, в его глазах засветилось изумление.
- Его ли? А может, другого?
Отрепьев догадался, куда клонит Романов... Рука монаха Григория-Юшки Отрепьева сама собой сотворила знамение. Иван Никитич спокойно наблюдал за ним.
- Как я могу помыслить?..


168

- Верная дорога тебе - на западную сторону. Там есть монастыри. Там тебе поверят. Коли заваришь дело... Мы тут подсобим. С Богом! На моем подворье ты не был и я тебя ни разу ни видел. А это возьми на дорогу. Он бросил ему кошель с деньгами.
На воле все лил дождь. Отрепьев выйдя со двора, мгновенно пропал в непроглядном сумраке.
В 1602-ом году, в понедельник, второй недели Великого поста по улицам Москвы, вспучивая и без того грязные задворки, катилась вода. От забора к забору нельзя было пролезть.
Обочь Варварского тракта, хлюпая худыми сапогами, брел монах. Шел он медленно, безучастный к грешному городу. То и дело вздыхал, крестился и приговаривал:
- Смилосердствуй, Господи... помоги.
Старец был высок ростом, худ, монашеское одеяние на нем болталось, как на балке, ветер откосил вбок его сухую, как снег бороду, под косматыми бровями мерцали всевидящие глаза.
Другой монах, еще издали, от поворота, заприметил старца средь редких прохожих и стал догонять его.
- Добрый день, отец, - нагнавши старца, монах снял с головы картуз.
Старый монах остановился, ощупывая прищуренными зоркими глазами молодого:
- Спаси и тебя Христос!
- Кто будешь! - поинтересовался молодой монах.
- Какое тебе до меня дело? - буркнул старый монах.
Однако, немного промолчавши, продолжил:
- Монашествую, сынок. А прозываюсь Варлаамом.
- Откуда же ты, отец?
- С Пафнутьево-Боровского монастыря - ответил Варлаам. - А пошто пытаешь, сынок. Сам ты кто и откуда?
- Григорием зовусь, отец. В Чудовом жил.
Затем Григорий поведал Варлааму, что, живя в Чудовом монастыре, он сложил похвалу московским чудотворцам и патриарх, видя такое досужество, взял его к себе, а потом стал брать с собою в царскую думу, и от того вошел он, Григорий, в великую славу.
Но ему не хочется не только видеть, но и даже слышать про земную славу, богатство, и потому он решил съехать с Москвы в дальний монастырь, слышал, что есть монастырь в Чернигове и туда хочет звать с собой Варлаама.
Варлаам отвечал Отрепьеву:
- Если ты жил в Чудовом у патриарха, то в Чернигове тебе не привыкнуть, Черниговский монастырь, по слухам, место неважное.
Григорий задумался.
- Тогда, отец, пойдем в Киев, в Печерский монастырь, там многие старцы душу свою спасли. Потом, как поживем в Киеве, пойдем в светлый город Иерусалим, ко гробу Господню.
Варлаам покачал головою, ответил:
- Печерский монастырь за рубежом, в Литве, а за рубеж теперь идти трудно.
- Вовсе не трудно, - отвечал Григорий, - государь наш взял мир с королем на двадцать два года, и теперь везде простор, застав нигде нет.
С собой у них ничего не было, кроме котомок, а кругом плакалось горе, и уже начинался голод и, чтобы дойти до Киева, они поклялись быть верными друг другу.
- А теперь зайдем, отец, вот в этот кабак, потрапезничаем, - предложил Григорий.
- Деньги нету, - сказал Варлаам.
- У меня есть.

169

В кабаке они не засиделись за скудной трапезой и вскоре вышли на улицу.
- Когда же идти? - переспросил Варлаам.
- Завтра, - ответил Григорий решительно.
Оба монаха еще раз поклялись, что не обманут друга и уговорились встретиться в Иконном ряду.


* * *

Предки Григория Отрепьева выходцы из Литвы, по прибытию на Русь, одни из них осели в Галичине, другие в Угличе. Смирнов-Отрепьев и его меньший брат Богдан в
1577-ом году получили поместье в Коломне. Богдану в то время едва исполнилось 15 лет, спустя несколько времени он поступил на царскую службу и дослужился до чина стрелецкого сотника, и рано погиб, оставив после себя в Коломне сына названного Юрием, ласкательно Юшкой.
Жизнь сотника оборвалась в немецкой слободе в Москве, там, где иностранцы свободно торговали вином, где нередко случались пьяные драки. В одной из них Богдана и зарезал некий литвин.
Юшка остался после отца своего очень малым и воспитывался только матерью. Благодаря ее стараниям мальчик научился читать священные книги, когда возможности домашнего образования оказались исчерпанными, дворянского недоросля послали на учения в Москву, там жил зять Отрепьева, Семейка Ефимов, которому суждено было сыграть в жизни Юшки особую роль.
Бедность и сиротство отнимали у способного ученика надежду на выдающуюся карьеру. В конце концов, он попал в дом к Михаилу Романову.
Жил он у Романовых, но не обычным слугою. Отношение к нему было особое, бедный, незнатный отрок получил возможность учиться в боярском доме и добивался в ученье редких успехов.
Здесь же в доме Романовых и воззрела в нем мысль о своем царском происхождении. Сама благосклонность судьбы, постоянная опека сильных мира сего, заставили Отрепьева задуматься, а почему в доме Романовых выделяют именно его.
Появление Отрепьева в доме Романовых было не случайным. Привел его Семейка Ефимов, который попросился на ночлег, а наутро обнаружили только Юшку с крестом и запиской в постели.
Записка гласила, что отрок сын царя Ивана, на которого зарится Годунов. Отрока подменили в Угличе поповским сыном. Крест подарок боярина Мстиславского при крещении отрока.
Старый Романов записку запрятал, отрока оставил для домашних дел. Парень в свои 9 лет мог выполнять любые поручения.
Борис внутренне опасался Романовых, как соперников для юного его сына, ибо носилась молва, что Федор за некоторое время до кончины мыслил объявить старшего из них наследником государства. Молва неизвестно насколько справедлива, так как очень сдержанно вел себя Богдан Бельский, а этот человек был ближе всех к Дмитрию – сыну Грозного.
Бельский при Федоре был несколько раз сосланный, обратно возвращался, но упорствовал молчать о слухах, разносимых о чудесном спасении Дмитрия. Борис считал Бельского для себя опасным и удалил его из Москвы, поручил ему строить в Украинских степях город.
След Дмитрия не был отыскан. Борис решил для себя следующее, если молчит

170

Бельский, значит, что-то знают Романовы. Этот род был самым близким к прежней
династии. Они были двоюродными братьями покойного царя Федора. Романовы не были расположены к Борису. Борис мог подозревать Романовых.
Борис придрался к Романовым, что у последних на подворье живет много никем не определенных холопов, будто Романовы слишком много отдельным уделяют внимания, обращаются, как к родным сыновьям.
Затем Борис придрался к Романовым по доносу одного из холопов, будто Романовы посредством кореньев хотят извести царя и добыть “воровством” царство.
Четырех братьев Романовых – Александра, Василия, Ивана и Михаила разослали по отдельным местам в тяжкое заключение, а пятого, Федора, насильно постригли под именем Филарета в Антониево-Сийском монастыре. Затем сослали их свойственников и приятелей: Черкасского, Сицкого, Репниных, Карповых, Шестуновых, Чушкиных и других.
  Под стенами романовского подворья произошло формальное сражение. Вооруженная свита оказала отчаянное сопротивление царским стрельцам. Царь Иван в таких случаях подвергал боярскую дворню поголовному истреблению, но Борис не хотел следовать его примеру, он ограничивался тем, что подверг пытке ближних слуг и запретил кому бы то ни было принимать к себе на службу из распущенной боярской свиты. Зато большие господа и их ближние советники подвергались самым пыточным карам. В сопротивлении стрельцам принимал участие и Юшка Отрепьев, за что его ждала виселица, но он спасся от смертной кары в монастыре. Так двадцатилетнему дворянину, полному надежд, сил и энергии пришлось покинуть свет, забыть мирское имя, отныне он стал смиренным чернецом Григорием.
Во время своих скитаний новоиспеченный монах побывал в Галичском Железнобороском и Суздальском Спасо-Евфимиевском монастырях. Оба монастыря были в направлении родных мест Юшки, и там он искал спасения. В Спасо-Евфимиевском монастыре Гришку отдали под начало духовному старцу. Жизнь под его началом для Гришки оказалась стеснительной, и чернец покинул Спасскую обитель.
Переход от боярских теремов к прозябанию в монастырских кельях был слишком резким. Чернец поневоле тяготился монастырским одеянием. Столица притягивала его больше своими соблазнами, и он вскоре покинул провинциальную глушь.
В то время в Москве в Чудовом монастыре доживал свои дни дед Юшки, Замятин, протекция которого открыла перед иноком двери столичного монастыря. Чудовский архимандрит Пафнутий взял Григория, снисходя к его “бедности и сиротству”. Сначала Григорий жил с дедом, затем архимандрит перевел его в свою келью. Там чернец занимался литературным трудом.
Заметил способности Григория и патриарх Иов, который посвятил его в дьяконы и взял к себе для книжного дела. Григорий умел не только хорошо списывать, но даже сочинять каноны святым; к тому же намного лучше, чем старые книжки. Пользуясь милостью Иова, Григорий часто ездил во дворец царя, видя пышность царскую и пленяясь ею, изъявлял необыкновенное любопытство; с жадностью слушал людей разумных, особенно когда в искренних, тайных беседах произносилось имя Дмитрия царевича.
Семя пало на плодородную землю: юный дьякон с прилежанием читал российское летописание и нескромно, хотя и в шутку, говаривал иногда чудовским монахам:
- Знаете ли, что я буду царем на Москве? - шутил Григорий.
Одни смеялись, другие плевали ему в глаза, как вралю дерзкому.
Эти и подобные речи дошли до Ростовского митрополита Ионы, который объявил патриарху и самому царю о недостойных речах инока Григория и что он должен быть судим судом церковным. Добродушный патриарх не уважил извет митрополита, но 

171

царь велел дьяку своему Смирнову-Васильеву отправить безумца Григория в Соловки, или на Белозерские пустыни, будто бы за ересь, на вечное покаяние. Смирнов сказал об этом другому дьяку Ефимову; Ефимов же будучи свойственником Отрепьевых, умолил Смирнова не спешить с исполнением царского указа и дал способ опальному дьякону спастись бегством (февраль 1602-ой год).


* * *

В условном месте Отрепьев с еще одним иноком Чудовского монастыря, клирошанином Мисаилом Повадиным, которого в миру звали Михайлом, и который в свое время служил у князя Ивана Ивановича Шуйского, дождались Варлаама и все втроем отправились в путь.
- С Богом, братия! - сказал Гришка, - кто знает, какой нам будет возврат в Москву. Какую судьбу каждому из нас готовит Господь?
Вначале дороги их нещадно мочили дожди. Зачатки голода были видны повсюду, кроме того, какой-то страх охватывал людей: боялись каждого нового человека. Как только стучались к кому-нибудь на ночевку, из-за дверей говорили: “Проходите с Богом, самим жрать нечего”. Однажды спустили собак, те покусали Отрепьеву ноги. Варлаам прикладывал к укусам заговоренную траву.
- Бог велел терпеть, сыны, терпите.
В один постоялый двор среди ночи ворвались стрельцы – они уже искали беглого монаха. Но беглый монах, он же Григорий, сиганул в окно. Варлаама и Мисаила он поджидал на дороге.
- А ты пошто, Гришка, напужался? - попытал у него Варлаам, когда они соединились.
Отрепьев, глядя в мокрую мглу, ответил туманно:
- Блохи закусали...
Чаще спали в копнах сена, питались сухарями Мисаила.
Варлаам рассказывал, как сподобилось ему раз видеть угодников и ангелов в одной церкви.
- Крылами светлыми машут, сами едва видны, кроткие, и я, как глянул, сынки, так душа обмерла от счастья. А они все ходят по церкви, тому поднесут просвиру, тому ладанку, тому свечку. Ох, сынки, светло-то как в Божьем миру! Счастье-то...
Гришка слушал одним ухом, был как всегда сумрачен, глодала его какая-то тяжелая дума, а в темно-голубых глазах сквозила грусть.
Романов разбередил ему душу, заронил страшные семена, и, как не отгонял прочь те наводящие ужас мысли, они опять и опять возвращались к нему. Шептал: “Господи прости меня, чадо грешное, ниспошли дойти до твоего гроба и припасть к нему!”
Молитва не давала утешения, душа гасла, подобно свече на ветру... Опять каменно давили зароненные в голову мысли о том, что могло его ждать впереди...
“Цари не боги, они живут в миру, и в ком есть светлая искра – тот может быть царем, - говорил он себе. - Шуйский и Черкасский однажды подтвердили, что мой отец вовсе не Богдан Отрепьев, которого убил в Москве литвин... А кто же тогда? У малого Дмитрия были повадки Грозного. И что же мне мучиться? Чего мне, сироте, терять в этом дурном мире? Бог не осудит. С кем тут посоветоваться? Монахи разорвут в клочья, только скажи им, чего хочу. Кто мне советчик? Я сам с собой! Одно знаю: надо пробиваться за кордон, а там, как укажет Господь...”
Богомольцы счастливо брели по Руси, никто не думал гнаться за ними, так как

172

бродячие иноки были явлением обыкновенным; всякая обитель служила для них гостиницею; во всякой они находили покой и довольствие, а на пути запас и благословие.
Брели от Москвы к теплым землям прежде погибшей Украйны три странствующих монаха, все трое по своим характерам разные.
Отрепьев не такой, как те двое, он не пьет, за этим чувствуется в нем гордыня, это других раздражает.
Варлаам и Мисаил злятся на него, что не пьет с ними и творит из себя святого. Гордец! Да, еще законопослушный, это непонятно вдвойне, ведь за кордон все вместе
собрались, значит, и недовольные жизнью все. А одна из причин недовольства нововведения царя Бориса, в частности его отношение к пьянству.
Борис старался истребить грубые пороки своего народа. Запретил пьянство и содержание питейных домов, объявил, что скорее согласиться простить воровство и даже
убийство, чем нарушить указ о запрещении продажи винных напитков. Правда, сказано крепко, но результат другой. Грубые пороки укоренились в одном народе. Сами иностранцы, любимые Годуновым, охотно пили и похваливали в воспоминаниях русское вино, почтительно называя его “живая вода”.
Больше всех возмущался запретом пьянства из путников Варлаам, поэтому и относился предвзято к непьющему Григорию.
Однако застольные трения сглаживались самим “гордецом”, что-то его привлекало в путнике Варлааме, типичном средневековом монахе, бродяге, пьянице и чревоугоднике.
Так и шли трое, мечтая, навстречу начинающейся весне. Путь не близок и не безопасен. Но с другой стороны, чего бояться Божьим людям, чьи скудные пожитки, включая Варламову флягу с “живой водой”, вряд ли прельстят лихого человека. Да и чудотворная икона и сан охраняют и открывают двери в домах добрых христиан, где монахов накормят и обогреют.
А в дороге греют овчинные шубы, которых цена ничтожная.
Зашел у путников спор - закололся ли царевич Дмитрий в Угличе, в припадке падучей, или убит подосланными убийцами?
Варлаам, человек хотя и себе на уме, но настроен однозначно:
- Злодеи - слуги Годунова!
Мисаил, осторожно:
- А как же патриарх? Ведь он свидетельствовал о Божьем суде?
- Конечно, свидетельство патриарха – дело серьезное. Но разве не был Иов человеком, всем обязанным Годунову? Разве не сам говорил: “Когда был я на Коломенской епископом и на Ростовской архиепископом, и на степени патриаршеской не могу и пересказать превеликой к себе смиреной милости от Бориса Федоровича”...
- Еще бы! Именно Годунов постоянно выдвигал и, наконец, сделал Иова патриархом, да еще первым на Руси, где до сих пор возглавляли церковь низкие по чину митрополиты.
На осторожные возражения Мисаила Варлаам кричал:
- Нет ему веры! Борисов угодник. А сам Борис кто? - и сыпал гадкими обвинениями, горячими и преувеличенными.
Григорий и товарищи его достигли Новгород-Северского, где архимандрит Спасской обители принял их весьма дружелюбно.
Они, как и он, лица духовные и заслуживают милости Божьей. В монастыре их накормили, предоставили ночлег, предложили лошадей и провожатого отрока – сопроводить до Путивля, куда, по словам духовных братьев, держат они свой путь.
Братья отправились с благодарностью, а заботливый хозяин – архимандрит зашел в оставшуюся келью, не позабыли ли гости чего из скромных пожитков?

173

Нет, не забыли.
Но на столе записка. Она, конечно, оставлена молодым блондином, потому что его спутники мало похожи на грамотеев.
Архимандрит поднес бумажку к глазам. Верить ли строчкам, которые он стал читать:
- “Я царевич Дмитрий, сын Иванов, и не забуду твоей ласки, когда сяду на престол отца моего”.
Архимандрит ужаснулся, не знал, что делать, решил молчать. Так в первый раз открылся самозванец, еще в пределах России. Так беглый дьякон вздумал грубой ложью
низвергнуть великого монарха, где венценосец считался земным богом, где народ еще никогда не изменял царям и где присяга, данная царю избранному, для верных подданных была не менее священной. Чем, кроме действия непостижимой судьбы, кроме воли провидения, можно изъяснить не только успех, но самую мысль такого предприятия? Оно казалось безумием, но безумец избрал надежный путь к цели – Литву. Там древняя естественная ненависть к России всегда усердно благоприятствовала изменникам от Шемякина, Верейского, Боровского и Тверского до Курбского и Головина.
Путники, на телеге с сопровождающим проехали от Новгорода недалеко. Едва скрылся за лесом город, братья во Христе переговорили вполголоса и объявили отроку, что решили продолжать путь пешком, как и подобает людям смиренным, божьим.
Слуга рад вернуться побыстрее, и не стал им возражать.
Святые отцы благословили отрока на прощанье, юноша хлестнул лошадь, убыл обратно, а путники двинулись вперед, но не в сторону Путивля.
Пошли они теперь в направлении города Стародуба, пограничному городу, вблизи которого проходила граница государственная, и им нужно было её проследовать. Им хотелось верить, что возможный розыск и погоня за ними будут в сторону Путивля, следы запутаны, успех налицо.
Но и этого казалось мало. Требовалось обсудить все до мелочей. Они сели под деревом, Отрепьев сказал:
- Вы слышали, братья, какие строгие заставы по всей Северной земле. Чтобы избежать встречи с ними, пойдем за рубеж чащобой.
Слухи о заставах явно были преувеличены, но желание рисковать у путников не было, они согласились с Отрепьевым, и пошли к рубежу, минуя Стародуб.
Граница осталась позади, но и по эту ее сторону живет один и тот же народ, люди одного языка и религии. Разделило их татаро-монгольские разорение. В результате половина Древней Руси оказалась под властью западного соседа, сначала Литовского великого княжества, а потом, по мере сближения и слияния Литвы и Польши - так называемой Речи Посполитой, в переводе – Республика, хотя во главе государства стоял избираемый панством король. И вот уже много лет Республика ведет непрерывную, в сущности, войну с Московским государством, задача наименьшая: удержать огромное владение на востоке – Белоруссию и большую часть Украины. Задача желанная: расширить земли короны за счет Смоленска и Вязьмы, и далее и везде…
Война в этих краях вошла в кровь и разум. Стала повседневностью, бытом. Даже откладывая ненадолго оружие, обе стороны не помыслили об окончательном мире, бывали лишь временные передышки перемирия. Вот и сейчас на границе межвоенное затишье.
Путники удачно перешли границу.
Когда, наконец, показался и засверкал золотыми куполами Киев, Отрепьев будто встряхнувшись, с волнением проговорил:
- Отселе нам открывается новый путь!

174

Варлаам поправил его:
- Путь указан Господом.
В Печерский монастырь добрались едва живы. Сапоги у Отрепьева вовсе развалились, и он пришел сюда босой.
- Так ты, сынок, ближе к Богу, - сказал ему Варлаам.
Григорий лишь мрачно усмехнулся.
Три недели жили тихо, в молитвах. Жили по уговору втроем в одной келье, как заметил Варлаам, без души.
Угрюмая глубокая задумчивость не сходила с лица Григория. На исходе третьей недели Варлаам сказал:
- Надо, сынки, сходить в Острог к князю Константину, посоветоваться.
- Сходим, согласился Отрепьев.
Князь Константин Острожский жил в замке, ведя яростную войну с католическими шпионами и иезуитами. Он видел, какую опасность несли на Русь иезуиты во главе с Антонием Поссевино, и делал все, что мог, чтоб сокрушить эту заразу.
Три монаха, которые вошли к нему, обрадовали князя Константина, но он посторонился, когда назвался Отрепьев, и дважды переспросил его имя.
- Это тебя царь Борис сослал в Кириллов монастырь? – спросил его князь.
- Меня, - ответил нехотя Гришка.
- За что?
- Про то я не ведаю.
- Но ведь о тебе  доносил царю ростовский митрополит Иона! Это правда?
- Ничего не ведаю, - опять упорно повторял Гришка.
- Или не хочешь сказать? - посмотрел на него проницательно князь Константин.
- Мне более нечего сказать, князь.
- Ежели ты крепко стоишь за православную веру, то ты мне брат, - заметил князь Острожский. - Поживите монахи в остроге, а потом я вас троих отправлю в Дерманский Троицкий монастырь, там вас встретят хорошо.


* * *

Отрепьев сделался еще замкнутее, с иноками-чернецами и игуменами в разговор не вступал. Вечерами, после молитвы, резал из липы детские свистки, и какая-то мрачная грусть заметна была в его глазах.
Варлаам, истинно русский человек, не мог смотреть в Остроге на бояр и князьков с их откормленными сынками, потихоньку вползавших не только в католическое сонмище, но и уже насквозь ополяченных, забывших священные и дорогие заповеди родной русской старины. Не могли видеть глаза Варлаама эту сытую и праздную ораву, променявшую честь свою на узкие, под самые глотки, застегнутые жупаны.
Наконец-то в конце лета поступил указ князя идти всем троим в Троицкий монастырь. В последний вечер Варлаам решил вызвать Гришку на разговор, но тот отмахнулся:
- Потом, отец. Я хочу спать.
Варлаам стал припирать его к стенке:
- Сдается мне, Григорий, што тебе не по душе монастырская жизнь?
Григорий, не глядя на старца, отмахнулся:
- С чего ты взял? Отстань! - Он лег, отвернувшись к стене.
Как встали, хватились, Отрепьева нигде не было.

175

- Куда-то сбежал, - сказал Мисаил, оглядывая недоделанный Отрепьевым свисток. 
- Надо князя известить.
- Покуда не будем. А ежели не явится в Троицкий, скажем князю, - порешил Варлаам, собирая свою котомку.
Варлаам и Мисаил ушли в Троицко-Дерманский монастырь. Григорий туда с ними не пошел, он направился в город Гощу.
Григорий священнодействовал, как дьякон, вел жизнь соблазнительную, презирая устав воздержаний и целомудрия, хвалился свободою мнений, любил толковать о законе с иноверцами, и был тесно даже связанный с баптистами. Однако безумная мысль не усыпала в его голове. Он распустил темную молву о спасении и тайном убежище Дмитрия в Литве.
По дороге в город Гощу Гришка свел знакомство с таким же, как он сам, бродягой, давно уже забывшего, когда он крестил лоб - иноком Крыпецкого монастыря Леонидом.
Тащились они, немытые и голодные, по пыльной дороге.
- Службу мне сослужишь? - Гришка уставился голубыми глазами в, будто кованное из железа, с крутыми скулами, чем-то похожее на его лицо, лицо Леонида.
- Товарищу как не пособить?
- А язык за зубами держать можешь?
- Слухай, Григорий, мы ить с тобой люди отпетые, чай на кресте смолчим, коли, дадим слово. А ты пошто пытаешь?
- Тогда с этого дня ты должен называться моим именем. Ты - Гришка Отрепьев. Сын Богданов. Памятуй! Родом из Галича.
- А куды я дену свое имя?
- А кому оно в надобности - твоё? - зло усмехнулся Григорий.
Но бродяга полез в амбицию.
- Ты так, Гришка, со мной не калякай. Я тоже не простого рода. Я сам тоже князь. Ну, возьму я твое имя, а ты-то с чем останешься?
- Тогда узнаешь... С чем, - сумрачно усмехнулся Отрепьев. – Ну, возьмешь мое имя? А когда придет время, получишь от меня много милостей, о каких ты, бродяга, отродясь не слыхал. Сам реки меж людьми, дескать, в Литве жив сын царя Ивана Дмитрий. Уразумел? Я буду Дмитрием, “истинный наследник”.
- Каков из тебя “истинный наследник”?
- То лишь к слову.
- Ладно, давай по рукам, - согласился Леонид.
Григорий стал вынимать из корзины мирские одеяния, какие-то желто-песочного цвета штаны и узкий потрепанный кафтанишко, а в скинутую рясу он закрутил камень, утопил ее в речушке.
- С монашеством, Леонид, покончено, теперь мы вольные люди, но ты помни наш уговор,  и помолись за мою удачу.
В Гощу Григорий явился мирянином, чтобы удобнее приобрести навыки и знания, нужные ему для ослепления людей.
Позже товарищи Отрепьева Варлаам и Мисаил, узнав, что Григорий скинул с себя монастырское платье и что он учится в гощинской арианской школе по-латыни и по-польски, ездили из Дерманского монастыря в Острог бить челом князю Константину, чтобы тот велел взять Григория из Гощи и сделать по-старому христианином, но дворовые люди князя отвечали им:
- Здесь земля вольная, кто в какой вере хочет, в той и живет.
Сам князь сказал:
- Вот у меня и сын родной родился в православной вере, а теперь держит 

176

латинскую, мне и его не унять. - Добавил: - А что касается вашего товарища, то он носит свое одеяние.


* * *

Отрепьев зимовал в Гоще, но весною после светлого воскресенья отправился к запорожцам, шайкам удальцов, бдительных стражей и дерзких грабителей литовского княжества, которые гнездились среди густых днепровских камышей.
По прибытии к запорожцам он направился к атаману Герасиму Евангелику.
Атаман жил в палатке, в которую вошел Гришка. Палатка была изукрашена золоченой тканью с мягкими атласными подушками, то был трофей, добытый в недавнем нападении на одно польское имение.
Герасим, в расшитой рубахе, с золотым крестом на толстой шее, пил рассол, опохмеляясь из большого серебряного кувшина. Тут же сидел есаул с сивыми усами, который смазывал добытый в бою пистолет.
- Чего хочешь? - зычно спросил Герасим, ставя на стол кувшин и глядя на Отрепьева с невыветрившимся еще хмелем в глазах. - Из каких краев? По выходкам ты такой же казак, как я баба. - Атаман оскалил полный рот крепких желтых зубов.
- Издалека... - уклонился Гришка от прямого ответа.
- Чего хочешь? Мабуть горилки? - Герасим и есаул опять оскалили зубы.
- Хочу, атаман, обучиться езде на коне, а также пользоваться саблей.
- Ну, коли так, иди в тот курень, - Герасим показал, приоткрыв полог палатки, на камышовые постройки наподобие больших шалашей на взгорке, неподалеку. - Там есть куренной Опанасенко, он тебя обучит.
Опанасенко сидел в шалаше на пустом бочонке, курил люльку, едва ли не в аршин размером, утонув в облаке дыма. Когда дым разошелся, Гришка увидел казака лет под пятьдесят, с черными усами и довольно крепкого сложения, как и подобало в тот суровый век быть запорожцу. Алая окантовка его шаровар горела, как кумач. На голове у куренного лихо сидела заломленная черная баранья шапка.
- Атаман послал к тебе, пан куренной, чтобы ты сообразно своему опыту научил меня хорошо сидеть в седле и рубить саблею, - сказал Гришка, как и подобает нижнему чину, становясь на вытяжку, что, однако, у него скверно получилось.
Опанасенко пустил в лицо Гришке целое облако дыма.
- Иди в четвертый отсюда шалаш, найдешь там Козубия и скажи, чтоб дал тебе коня и саблю.
Спустя короткое время, Гришка не без опаски мог влезть в седло. Большую часть времени он проводил на плацу - ровной площадке на окраине табора, утыканной лозами. Владеть саблею его тренировал Опанасенко.
- Руби поганую латыть! - кричал он.
Отрепьев, пустив хорошею рысью коня, задергался, завалился на бок и, уронив саблю, мешком полетел на землю. Горячая лошадь остановилась, поворотив на незадачливого седока голову и кося на него огромный, умный лиловый глаз. Гришка под гогот стоявших неподалеку казаков вскочил на ноги.
- Живо на коня! Пошел! - прокричал ему Опанасенко.
Как ни прыгал, ни дергался конь, на этот раз Отрепьев из седла не вылетел, сумел срубить одну лозину.
- Це такая рубка, что на смех ляхам. Слазь с седла. Гляди, как надо! - проговорил с презрением куренной.

177

Опанасенко, словно птица, махнул в седло, взял с места и в одно мгновение срубил все до единой лозинки.
Воротившись к Отрепьеву, посулил:
- Не слезешь с седла до утра, покуда не срубишь все лозины.
Но Гришке было не занимать упорства: к концу недели уже довольно ловко управлял конем, рубил с боку на бок лозины, на хорошем скаку поражал чучело.


* * *

К зиме Григорий обратно вернулся в волынский городок Гощу, и продолжал учебу в мирской школе. Ему следовало снова сесть за парту; надо было кроме польской грамматики нахвататься духу латинян, иезуитства. Он уже чувствовал, что тянулся к этому миру сердцем.
- Ты почему хочешь изучать польскую грамматику? - отрывисто спросил начальник школы, когда Гришка изложил ему цель своего возвращения.
- Потому что я очень люблю сию науку, - ответил Отрепьев.
- Мы сурово наказываем нерадивых.
- Вам меня не придется наказывать. Вы будете меня хвалить.
Так оно и сказалось. Учителя и ксендзы хвалили его за прилежание к учебе.
По весне Григорию снятся царские палаты. Он стал понимать, что сидение в школе больше не имело смысла, тем более что он сносно осилил грамматику, и он тихо ее покинул.
Из школы Григорий перешел на службу к князю Адаму Вишневецкому, который жил в Брагине со всею пышностью богатого вельможи. Тут Григорий приступил к делу - и если искал надежного лучшего пособника в предприятии равно дерзком и нелепом, то не обманулся в выборе, ибо Вишневский был сильный при королевском дворе и в государственной думе многочисленными друзьями и прислужниками соединял в себе надменность с умом слабым и легковерием младенца. Новый слуга знаменитого пана вел себя скромно, избегал всяких низких забав. Жил тихо, ревностно исполняя дворцовую службу, старался войти в доверие к князю. Он сторонился девиц, был замкнут, тих и угрюм.
Имея наружность некрасивую - рост средний, грудь широкую, волосы рыжеватые, лицо круглое, белое и совсем не привлекательное, глаза голубые, без огня, взор тусклый, нос широкий, с бородавками под правым глазом и на лбу. У него была одна рука несколько короче другой. Тем не менее, Отрепьев заменял свою внешнюю не красоту живостью и смелостью ума, красноречием и благородною осанкою.
Заслужив внимание и доброе расположение господина, хитрый обманщик притворился больным, требовал духовника, которому и сказал тихо:
- Умираю. Предай мое тело земле с честью, как хоронят детей царских. Не объявлю своей тайны до гроба, когда же закрою глаза навеки, ты найдешь у меня под ложей свиток и все узнаешь, но другим не сказывай. Бог судил мне умереть в злочестии.
Духовник был иезуит, он спешил известить князя Вишневецкого о сей тайне, а любопытный князь спешил узнать ее: обыскал постель мнимого умирающего, нашел бумагу, заблаговременно подложенную отроком, и прочитал в ней, что слуга его есть царевич Дмитрий, спасенный от убиения своим верным медиком, что злодеи, присланные в Углич, умертвили одного сына иерейского вместо Дмитрия, коего укрыли добрые люди и дьяки Щелкаловы, а после выпроводили в Литву, исполняя наказ Ивана, данный им на сей случай.

178

Вишневецкий решил лично послушать о чудесном спасении сына Грозного. Явившись к Вишневецкому, Гришка рассказал ему еще не хорошо обдуманную и не достаточно правдоподобную легенду. Он рассказал Вишневецкому, что спас его некий воспитатель, имя которого он не помнит. Воспитатель, проведав о плане жестокого убийства, подменил царевича другим мальчиком такого же возраста. Несчастный мальчик и был зарезан в постельке царевича. Когда мать царица прибежала в спальню, она смотрела на свинцово серое лицо убитого, обливаясь слезами, и не могла распознать подмены.
Перед смертью воспитатель вверил спасенного им мальчика на попечение Романовых. Глава этой семьи держал воспитанника в своем доме тайно, но перед своей кончиной посоветовав ему, чтобы избежать опасности, идти в обитель и вести жизнь монастырскую. Следуя благому совету, он принял монашеский образ жизни, и так им пройдена была почти вся Московия. В доказательство он ссылался на бояр убитых Борисом, которые не могли опровергнуть его вымысел.  Он доказывал, что его чудесное спасение остается тайной для всех, включая его собственную мать, томившуюся в монастыре в России.
Вишневецкий изумился, еще хотел сомневаться, но уже не мог, когда хитрый Отрепьев раскрыл свою грудь, показал золотой, осыпанный драгоценными камнями крест, неизвестно как ему доставшийся и со слезами объявил, что сия святыня дана ему крестным отцом князем Иваном Мстиславским.
Слова, произнесенные Григорием с дерзостной твердостью, однако не развеяли сомнений Вишневецкого, и он с недоверчивостью спросил:
- Чем ты докажешь, что крест, который ты носишь, принадлежит сыну Ивана.
- Сей крест мог носить лишь царский сын, и он слишком дорог. Такие кресты носят лишь московские государи и их дети. Кто бывал из ваших в царском дворце, тот знает, что этот крест царского достоинства.
- Крест действительно богатый. Но князь Василий Шуйский, как мне известно, подтвердил, что царевич накололся на нож и умер.
- Князь Шуйский – хитрая лиса, заявил так в угоду коварному Годунову. Он боялся за свою шкуру. На самом деле в гроб был положен другой убитый младенец.
- Где ж ты был все это время?
- Я уже рассказывал: скитался по монастырям.
“А если он не лжет? Если все это правда? Он верно не похож на монаха, и в глазах его много ума. Кажется, этот человек действительно не простой крови. И тут, может, великая игра. Она много мне сулит”, - бежали мысли Вишневецкого.
- Что я должен сделать? - спросил Вишневецкий.
- Повлиять на важных панов, чтобы они тоже поверили, что я царевич, и помогли сесть мне на московский трон.
- Но дело не в одних панах, но и в короле.
- И в том вы, вельможное панство, должно убедить Сигизмунда.
- “Это судьба! - подумал Вишневецкий, - такого случая в другой раз не представится”.
Вельможа литовский был в восхищении, какая слава представлялась для него: бывшего слугу своего увидеть на троне московском. Он не пощадил ничего, чтобы поднять мнимого Дмитрия притворного с его смертного одра. Он в короткое время изготовил для него великолепное жилище, выделил пышную прислугу, богатые одежды и со скоростью молнии успел во всей Литве разгласить о необычном спасении сына Грозного.
Веру Вишневецкого в том, что в его доме находится истинный царевич, укрепили

179

свидетельства двух слуг: беглеца Петровского и другого Мнишекова холопа, которые в Иваново время видали Дмитрия. Они уверяли, что царевич действительно имел приметы – бородавки на лице и короткую руку. Этим он способствовал, чтобы весть о московском царевиче, чудесно спасшемся от смуты, быстро распространялась между соседними панами.


* * *

Ракочи

1-го ноября 1603-го года папского нунция Рангони срочно пригласили в королевский дворец. Сигизмунд ознакомил Рангони с посланием князя Адама Вишневецкого. Вишневецкий уведомлял своего короля, что чудесно спасшийся царевич Дмитрий после долгих приключений перешел русско-польскую границу и теперь находится в Брагине, в имении Вишневецкого. Все его детективные показания будто бы убеждали в том, что этот москвитян подлинный сын царя Ивана. По словам Вишневецкого, новоявленный царевич намеревается отвоевать себе наследственный престол русского царя и выражает свои симпатии Польше, а также католической вере.
Донесения из Брагина заинтересовали обоих, и короля и нунция. Было решено вызвать мнимого царевича в Краков.
Историю появления Грозного, рассказанную Вишневецким, Рангони принял вполне правдоподобной и убедительной. Обрадованный этим, он тотчас же послал в Рим
восторженную депешу, а потом раздобыл и направил также копию донесения Вишневецкого.
Папа Климентий VIII был менее пылкий и не столь доверчивый человек. На полях депеши своего посла он начертал насмешливую пометку, что это будет еще один воскресший португальский король, что намекало на самозванство московского проходимца, который претендовал на московскую корону подобно португальскому самозванцу, пытавшемуся захватить престол после смерти португальского короля  Себастьяна.
Климентий VIII опасался не без основания, ему было известно, что Вишневецкий, объявивший о московском царевиче, уже не раз участвовал в выдвижении различных проходимцев на молдавское государство. Однако папа не только не возражал против поддержки московского самозванца, но и одобрил эту затею.


* * *

Отрепьев в ожидании своей судьбы должен был переезжать от одного места к другому; везде его принимали с царским почетом. Особенно понравилось ему в Самборе, где жил богатый сандомирский воевода Юрий Мнишек, младшая дочь которого была замужем за Константином, братом князя Адама Вишневецкого.
Мнишек был известен, как нечистоплотный делец, получивший немало денег от Сигизмунда II Августа в награду за то, что угождал этому развратному королю своим сводничеством.
После смерти короля из дворца исчезли все его драгоценности. Ораторы сейма открыто обвиняли в грабеже Юрия Мнишека. Последнему с трудом удалось избежать

180

судебного разбирательства. Благодаря связям при дворе, Мнишек добился должности воеводы сандомирского и старосты Львовского и Самборского. Под его управлением поступали доходы королевского имения в Червонной Руси. Однако Мнишек распоряжался королевскими доходами столь плохо, а его страсть к роскоши и расточительству была столь велика, что к концу жизни он совершенно запутался в своих финансовых делах и оказался на грани полного разорения.
Постоянные задержки с уплатой сборов казны привели к тому, что в 1603-ем году королевские чиновники явились в Самбор, угрожая наложить арест на имущество Мнишека. Воеводе пришлось спешно продать одно из своих имений, чтобы уплатить неотложные долги. Но поправить ему дела не удалось, и Мнишек обратился со слезным прошением к Сигизмунду III, умоляя позволить ему на год задержать выплату королевских доходов с Самбора.
Мнишек искал пути поправить свои дела.
Появление самозванца для Мнишека было как раз кстати, и он поспешил взять в свои руки интригу.
Юрий Мнишек, хотя по отцу и был чех, однако являлся сенатором Речи Посполитой. Он подвергался самой дурной репутации в своем отечестве, хотя был силен и влиятелен по своим связям. В молодости вместе со своим братом он был близок к королю Сигизмунду-Августу, и, пользуясь умственным ослаблением короля, доводившим его до ребячества, оказывал ему предосудительные услуги доставлением любовниц и колдуний, а в день смерти короля так обобрал его казну, что не во что было надеть смертные останки короля. По жалобе королевской сестры поступки Мнишека были подвергнуты следствию, но сильные люди, бывшие с ним в свойстве, заступились за него, и следствие было прекращено по недостатку доказательств. Тем не менее, при короле Генрихе, когда Мнишек за торжественным обедом выполнял должность кравчего, один из королевских
придворных, Зеленский, гласно заявил, что Мнишек - человек дурного поведения и не достоин исполнять свои должности. Но зять Мнишека Фирлей уговорил короля оставить этот извет без внимания. С тех пор никто уже не преследовал Мнишека, хотя ничто не могло смыть с него дурных воспоминаний. Огромное богатство, награбленное у короля Сигизмунда-Августа, сделало его значительным и влиятельным человеком. Это ему позволило стать воеводою сандомирским, старостою львовским и получить в управление (в аренду) королевские экономии в Самборе. Суетная и роскошная жизнь уже значительно истощила его состояние; наживши от пресыщения подагру, он вошел в большие долги и хотел поправить свои денежные дела, пристраивая своих дочерей. Одну из них он уже выдал за чрезвычайно богатого пана Вишневецкого. Теперь представилась ему соблазнительная надежда отдать другую за московского царя, и он ревностно стал поддерживать названого Дмитрия.
У Мнишека Отрепьев поражен был явлением до сих пор ему неизвестным: он увидел старшую дочь воеводы Мериану или Марину. Легко понять, какое впечатление на пылкого молодого человека произвело это энергичное существо, в высшей степени обладавшее теми качествами, которые давали польской женщине такое видное место в обществе. Пана Мария Мнишек поняла, что ей представился случай отличным образом устроить свою судьбу. Принялась за дело и скоро овладела сердцем мнимого царевича.
Мнишки были ревностные католики, им хотелось приблизить Отрепьева к себе и советовали ему принять латинскую веру, убеждали, что тогда на его стороне будет все духовенство и особенно будет большая польза от могущественных иезуитов. Отрепьев был ловкий и расчетливый пройдоха, он быстро сообразил, какую силу имеет папа и какую выгоду можно извлечь из сближения с Римом. Он дал согласие французским монахам обратить себя в католицизм. Он писал об этом папскому нунцию при польском

181

дворе Рангони, однако, тот ему не отвечал, но с помощью иезуитов и других людей заботливо сторожил за всяким движением Отрепьева, справился и в Москве, есть ли надежда на успех. Удостоверившись в последнем, Рангони приказал иезуитам склонить сандомирского воеводу к поездке в Краков с мнимым царевичем. И вот Отрепьев вместе с воеводой сандомирским и князем Вишневецким 5-го марта прибыл в Краков.
Приехал Лжедмитрий, вполне подготовленный к тому, чтобы договориться и с польским королем и с римским послом. Рангони обрадовался приезду Мнишека и Отрепьева, разрешил им на другой день утром посетить его, и они были приняты чрезвычайно ласково. Нунций обнимал и ласкал Отрепьева-Дмитрия, беседуя с ним о России. Своим красноречием он расположил честолюбивое сердце самозванца, он с увлечением говорил ему о той высокой милости, которую возлагает на него самое божественное проведение. Нунций уверял Лжедмитрия, что его ожидают великие победы и громкая слава, что он при поддержке польского короля и с благословившим его святительством, не только завладеет Русским государством, но и расширит его владения еще дальше на восток, в глубины Азии, повсюду утверждая своим мечом его веру.
Самозванец восторженно слушал заманчивые речи нунция и в свою очередь заверил его:
- Я сумею обуздать русских, как ловкий всадник непокорного коня. Я заставлю их принять католичество и добьюсь процветания в Московии. Обещаю вам и Богу строить там католические храмы, монастыри и школы.


* * *

Король был в большом затруднении: с одной стороны ему очень хотелось завести смуту в Московском государстве, ослабить ее опасное могущество, отомстить Борису за его недоброжелательство к нему относительно дел шведских, получить больше выгод от
самозванца, посаженного на престол с его помощью. Наконец, способствовать введению
католицизма на Москве. Король видел успех в мероприятии, затеянном Отрепьевым, иезуиты утверждали то же самое. С другой стороны страшно было нарушать перемирие, оскорбить могущественного соседа, который в случае неудачи Отрепьева мероприятия мог жестоко отомстить за свою обиду наступательным союзом со Швецией.
Славному другу гетману Замойскому король писал о своем важном преднамерении, говоря, что республика, добыв Дмитрию корону, будет располагать силами Московской державы, легко сможет обуздать турков, хана и шведов; возьмет Эстонию и всю Ливонию; откроет путь для всей своей торговли в Персии и в Индии. Но это великое намерение требует тайны и скорости, не может быть предложено сейму, дабы Годунов не имел времени изготовиться к обороне. Тщетно старец Замойский, и Жолкевский, и князь Острожский и другие благоразумные вельможи удерживали короля, не советовали ему легкомысленно вдаваться в опасность такой войны, особенно без ведома чинов государственных и малыми силами. Тщетно знаменитый пан Збаражский доказывал, что мнимый Дмитрий есть без сомнения обманщик.
- Что касается личности самого Дмитрия, - говорил он, выступая на заседании сейма, - который выдает себя за сына известного царя Ивана, то об этом я вам скажу следующее: правда, что у Ивана было два сына, но тот, который себя выдает за убитого Дмитрия, говорит, что вместо него задушили кого-то другого, то помилуй Бог, это комедия. Вероятно ли дело: велеть кого-либо убить, а потом не посмотреть, тот ли убит, кого приказано; не убит ли кто-либо другой. Если так, если приказано лишь убить, а затем никто не смотрел, действительно убит и кто убит, то можно было представить для этого

182

козла или барана.
Замойский тоже убеждал короля:
- Случится, что кость в игре падет и счастливо, по обыкновению не советую ставить на кость важные и дорогие предметы. Дело это такого свойства, что сможет нанести вред нашему государству и бесславие королю. Московиты могут сделать нападение на коронные земли и предать наш край огню и опустошению, а мы не готовы к отпору.
Длинное лицо короля сделалось озабоченным, то, что замыслилось, много обещало, однако ж, и кусалось. Он кряхтел, то и дело поправлял съезжавший набок парик. Упускать такой случай ему не хотелось. У него даже запотели ладони от напряжения.
- Ты веришь, что он Иванов сын? Только отвечай мне правду? - обратился он к Рангони.
- Он беглый монах, сын галицинского дворянина, - ответил Рангони. - Но если Ваше величество признает его сыном Грозного, то тот человек сядет на московский трон.
- Значит можно верить в успех? Бояре в Москве его признают? - быстро спросил король.
- Похоже на то, что признают. Он, видимо, ими и подставлен.
- Завтра приведи его ко мне.


* * *

23-го апреля 1604-го года Сигизмунд принял Лжедмитрия в кабинете стоя. С ласковою улыбкою Лжедмитрий поцеловал у него руку и рассказал историю о счастливом своем спасении. Речь закончил словами:
- Ваше величество, у нас с вами общая, одинаковая судьба. Бог освободил меня из заточения в Угличе и спас от смерти. Вспомните, что вы сами родились узником. Бог освободил вас из темницы и теперь вознаградил польскою короною. Этим Всевышний показал, что ему угодно, чтобы вы помогли мне тоже получить московскую корону.
Сигизмунд, обыкновенно важно и величаво, посмотрел на этого молодого человека, монаха в прошлом, сирота, пригретый в богатых московских домах, недавний слуга в домах польских, который сейчас стоит перед ним, королем одного из могущественнейших в Европе государств, занимавший и шведский престол по праву законного наследника, но отвергнутый скандинавскими протестантами.
И вот после неудачи в Швеции - новые возможности на Руси.
Король размышляет, от его решения зависит, останется этот молодой человек гадким утенком или взмахнет крыльями.
Уместным оказалось его упоминание о бедах, пережитых Сигизмундом.
Внук Густава Вазы по отцовской линии и племянник Сигизмунда-Августа, последнего из  Ягеллонов по материнской, нынешний польский король действительно родился в темнице. Отца и мать его старший сын Густава Эрик, полусумасшедший король Швеции, заточил в Грисксгольмском замке. Впоследствии вместо свергнутого Эрика престол занял его отец. Однако унаследовать престол от отца Сигизмунду не удалось. После смерти Иоанна шведским королем провозгласили Карла, дядю Сигизмунда.
Сигизмунд был избран в короли польским сеймом. Казалось, вот-вот и два сильнейших государства – Речь Посполитая и Швеция - объединяться под одной короной, чтобы утвердить общее могущество в центре и на севере Европы. Но победили местнические феодальные интересы, принявшие форму религиозной борьбы. Шведские протестанты не поддержали на своем престоле истового католика Сигизмунда, и он

183

остался сюзереном лишь Речи Посполитой.
Королевский чиновник дал знать “царевичу”, чтобы он вышел в другую комнату, где воевода сандомирский и все сопровождавшие его ждали. Король остался наедине с нунцием. Через несколько минут снова призвал Лжедмитрия. Сигизмунд встретил его стоя, с ласковым взглядом.
Положив руку на сердце, смиренный “царевич” вздохами убеждал Сигизмунда быть милостивым. Король с веселым видом приподнял свою шляпу и сказал:
- Да, помогай вам Бог, московский князь Дмитрий! А мы, выслушав и рассмотрев все ваши свидетельства, несомненно, видим в вас Иванова сына, и в доказательство нашего искреннего благословения определяем вам ежегодно 40 тысяч золотых на содержание и всякие издержки. Сверх того, вы как истинный друг республики, вольны сноситься с нашими панами и пользоваться их усердным вспоможением.
Сия речь столь восхитила Лжедмитрия, что он не мог сказать ни единого слова, нунций благодарил короля, привез “царевича” в дом, где дожидался их сандомирский воевода и снова обнял его, советовал действовать непременно, чтобы скорее достигнуть цели, отнять державу у Годунова и навеки утвердить в России веру католическую с иезуитами.
Чтобы действовать дальше и иметь успех? Лжедмитрию, прежде всего, принадлежало принять католическую веру; и он обретался в эту веру в доме краковских иезуитов, куда он пришел тайно с каким-то вельможей польским, закрыв лицо свое, чтобы никто не узнал его. Выбрал там одного из иезуитов в духовники, исповедался, отрекся от православия и, как новый ревностный сын, принял христово миропомазание от римского нунция. Делали все тайно, так как не хотели до времени оглашать об этом, боялись закоренелой ненависти россиян к латинской церкви.
Нужно отдать справедливость уму Дмитрия, передав себя иезуитам, он выбрал действительное средство воодушевить ревностью беспечного Сигизмунда, который вопреки чести, совести народной и мнению многих знатных вельмож решился быть сподвижником бродяги.
Впоследствии Отрепьев, следуя наставлениям нунция, собственною рукою написал красноречивое латинское письмо к папе: “Пусть Господь Бог откроет мне путь в столицу, принадлежавшую мне по наследственному праву, и возвратит мне мою правоту, я нижайше и покорно прошу, дабы ты, отец всех христовых овец, не оставил меня без твоего покровительства и помощи. Может, Господь Бог мною недостойным расширит славу свою в обращении заблудших душ и в воссоединении в свою церковь великих народов. Кто знает, на что Бог меня сохранил, привел к своей церкви и воссоединил с нею. Лобызаю все святейство, как самого Христа и, покорно и низменно преклоняюсь, отдаю мое повиновение вашему святейству, как верховному пастырю и отцу всего христианства. Делаю это тайно и в силу важных обстоятельств, покорно прошу Ваше святейшество сохранить это в тайне”.
Это послание, написанное Лжедмитрием, было скреплено печатью с изображением московского орла с надписью по-русски: “Дмитрий Иванович, царевич Великой Руси и последних государств московской монархии”.
В Риме с ликованием прочли это послание. Папа переслал его в священную инквизицию, которая являлась церковным трибуналом, которая состояла из кардиналов и изуверов-богословов - это судилище разрешало самые важные и секретные вопросы, в том числе и об избрании и свержении правителей в различных государствах. Суд римских инквизиторов одобрил послание Лжедмитрия и посоветовал папе дать благосклонный ответ. 22-го мая 1604-го года Климент VIII отправил свою грамоту “любезному сыну и благородному сеньору”. В ней папа благословил самозванца на подвиги и желал ему

184

полного успеха в делах. Климент VIII не замедлил удостоверить его в своей готовности вспомогать ему всею духовною властью апостольского наместника.
Король признал Дмитрия московским царевичем, хотя и не публично назначив ему ежегодное содержание, но не хотел помогать ему явно войском от своего лица, а позволил панам частным образом помогать “царевичу”. Королю хотелось, чтоб во главе предприятия был князь Збаражский, воевода брацлавский, но тот никак не мог убедить себя в том, что Дмитрий истинный царевич, и никак не соглашался руководить делом в правде, в которой не был убежден. Надо было обратиться к человеку менее совестливому, а именно таким был старый воевода сандомирский Юрий Мнишек. Убежденный иезуитами, но, не дерзая самовластно нарушить двадцатилетнее перемирие, заключенное между Польшей и Россией, король и велел Мнишеку и Вишневецкому поднять знамя против Годунова  именем Иванова сына и составить рать из вольницы, определив ей на жалование доходы сандомирского воеводства. Внушал дворянам, что великие богатства ожидают их в России, и торжественно возложив со своей груди златую цепь на мнимого царевича, отпустил их всех с иезуитами из Кракова.
Приняв от короля поручение вести дело, Мнишек с торжеством привез царевича в Самбор, где последний предложил свою руку Марине. Он доказывал, что предлагает ей руку не из одних корыстных целей, не для того только, чтобы побудить ее отца и родню к оказанию более деятельной помощи, но что он действительно очарован ею, и он добился некоторого успеха, так как предложение было принято, но брак отложен до утверждения жениха на престоле московском.
Чтобы утвердить сию лестную надежду и хитро воспользоваться еще неверными обстоятельствами жениха, Мнишек предложил условия, без малейшего сомнения принятые Отрепьевым. Он брал на себя следующие обязательства (подписанные 25-го мая 1604-го года собственною рукою воеводы сандомирского): “Мы, Дмитрий Иванович, Божьею милостью царевич великой России, Углицкий, Дмитровский и прочих, князь от колена предков своих и всех государей Московских государств и наследник по уставу небесному и примеру монархов христовых избрали себе достойную супругу,
вельможную панну Марину, дочь ясновельможного пана Юрия Мнишека, коего считаем отцом своим, испытав его честность и любовь к нам, но отложили бракосочетание до нашего воцарения на троне Московском. Потом - в чем клянемся именем святой Троицы и прямым словом царским - женюсь на панне Марине и обязуюсь выдать её отцу немедленно миллион золотых на уплату его долгов и его путешествие до Москвы. Сверх драгоценностей, которые пришлем из нашей казны московской; торжественным посольством известить о сем деле короля Сигизмунда и просить его благоскромного согласия на его осуществление. Будущей супруге уступить два великих государства – Новгород и Псков, со всеми уездами и пригородами, с людьми думными, дворянами, детьми боярскими и духовенством, только чтобы она могла судить и рядить самовластно, определять наместников, раздавать вотчины и поместья своим людям служивым, заводить школы, строить монастыри и церкви латинской веры, свободно исповедуя свою веру, которую и мы сами приняли с твердым намерением ввести оную во всем государстве Московском. Если же, от чего Боже сохрани, Россия воспротивиться нашим мыслям, и мы не исполним своего обязательства в течение года, то панна Марина вольна развестись со мною или взять терпение еще на год”.
Заметив уступчивость и щедрость самозванца, польские магнаты стали добиваться
еще большего. От него потребовали передачи непосредственно Польше исконно русских земель, о захвате которых польские короли и магнаты мечтали с давних времен. 12-го июня 1604-го года Юрию Мнишеку удалось принудить Лжедмитрия выдать вторичную запись: “Объявляем, кому о сем ведать надлежит, что мы ясновельможному господину

185

Юрию из Великих Кончин Мнишеку, воеводе сандомирскому, львовскому, cамборскому и прочих за любовь и милость, доброжелательность и склонность, которые нам явил и являть не перестает, в вечные времена даны ему и наследникам его Смоленское и Северское княжества в государстве нашем Московском со всем, что к оным княжествам принадлежит, с городами, замками, селами, подданными и со всеми обоего полу жителями, данными от нас его милости.
А из-за нашей любви и доброжелательства к пресветлейшему королю польскому и всему королевству в предбудущие вечные времена для согласия и мира между народами польским и московским, Смоленской земли другую половину с замками, городами, озерами, прудами, оставляя только господину воеводе замок с городом Смоленск и со всем, что к нему принадлежит, даем королям польским и Речи Посполитой, а также даем шесть городов в княжестве Северском со всем, что к ним принадлежит, с доходами и прибытками. И из другого государства близ Смоленской земли еще много городков, замков, земель и прибытков определяем ему, господину воеводе, даровать, присовокупить, записать в вечные времена, как скоро нас Господь на престоле предков наших посадит”.
Так беглый дьяк под именем царя российского готовился предать Россию с ее величием и православием в добычу иезуитам ляхам. Купчие на русскую землю и на московский стол были подписаны. Лжедмитрий выдал векселя и римскому папе, и польскому королю, а они в свою очередь, обязались помогать самозванцу. Настало время выполнять взаимные обязательства, и они приступили к организации похода.
Мнишек собрал для будущего зятя 1600 человек в польских владениях, в основном это были голодные, полунагие люди, которым необходимо было оружие не столько для победы, как для пропитания ради жалования, которое щедро выдавал Мнишек в надежде на будущее.
Однако Лжедмитрий и друзья его имели нужду в иных лучших сподвижниках, и они должны были, естественно, искать их в самой России.
Достойно замечания, что некоторые из московских беглецов, детей боярских, исполненные ненавистью к Годунову, укрываясь в Литве, не хотели быть участниками сего мероприятия, ибо видели обман.
Другие беглецы, менее совестные - дворянин Иван Баронин с пятнадцатью клевретами – пали к ногам мнимого царевича и составили его первую дружину. Скоро нашлась гораздо сильная поддержка, зная свойство мятежных донских казаков, зная, что они не любили Годунова, казнившего многих из них за разбои, Лжедмитрий послал на Дон литвина Свирского со своим штандартом – красным знаменем с черным орлом и с грамотою, в которой писал, что он сын царя Ивана, коему сии вольные христианские витязи присягнули в верности; звал их на дело славное – свергнуть раба и злодея с престола отца. Два атамана Андрей Корела и Михайло Межаков спешили видеть Дмитрия, чтимого Сигизмундом, вельможами и панами; они прибыли к нему в Польшу, признали его законным царевичем, обещали помощь. Возвратившись к своим товарищам с удостоверением и прочтя им завет истинного царевича, они сели на коней, чтобы присоединиться к отрядам самозванца.
Много людей было в степях и украинах Московского государства, недовольных Годуновым, следовательно, сильная помощь ждала самозванца впереди. Московские беглецы, жаждавшие случая вернуться безопасно и с выгодой в отечество, многие приходили к нему и провозглашали истинным царем.
Усердно помогал Лжедмитрию Михайло Ратомский, остерский староста. Он волновал Украину через своих лазутчиков и двух русских монахов.
В городах и селах, на дорогах подкидывали грамоты от Лжедмитрия к россиянам с

186

вестью, что он жив и скоро к ним будет. Народ изумлялся, не зная верить тому или не
верить, а бродяги, негодяи, разбойники, издавна гнездившиеся на земле Северской, обрадовались: наступило их время. Кто бежал к самозванцу, кто в Киев, где Ратомский так же выставил знамя для собрания вольницы, он поднял и казаков запорожских, прельщенных мыслию посадить ученика своего на царство Московское.
В то же время по приказу и образцу, присланным из Москвы, пограничные воеводы рассылали к пограничным державам польским грамоты с известиями об Отрепьеве, но грамоты эти давали самозванцу и при нем русским людям возможность уличать показания московского правительства в противоречивости друг другу. Так, в 1604-ом году прислана была грамота старосте остерскому от черниговского воеводы князя Оболенского, где говорилось, что царевич Дмитрий сам зарезался в Угличе тому лет шестнадцать, ибо случилось это в 1588-ом году, и погребли его в Угличе же, в соборной церкви Богородицы, а теперь монах Чудова монастыря, вышедший в Польшу в 1593-ом году,  называется царевичем. Москвичи, бывшие при самозванце, доказывали полякам, что вместо царевича убили другого ребенка в Угличе в 1591-ом году и похоронили его в соборной церкви святого Спаса, а не Богородицы, которой церкви нет вовсе в Угличе. Доказывали многими свидетельствами, что царевич их вышел в Польшу в 1601-ом году, а не в 1593-ом году.
Потом уже в 1605-ом году пришла грамота, в которой говорилось, что царевич умер в Угличе тому тринадцать лет, а князь Татиев писал из Чернигова, что это случилось тому четырнадцать лет.
Однако многими свидетелями, которые прежде знали Лжедмитрия, явились свидетелями против него: спутник его Варлаам, следя за ним повсюду, пробрался в Краков и объявил королю, что человек, которого привозил сандомирский воевода, не царевич, а монах, Гришкою которого зовут, прозвищем Отрепьев, и пришел с ним, Варлаамом, вместе из Москвы. Король и паны радные отослали Варлаама в Самбор к Мнишеку. В кучерской, куда его ввели, валялся на полу второй обличитель Яков Пыхачев, сын боярский. Пыхачев до костей был ободранный кнутом. Он, хоть и был едва жив, нашел силы выкрикнуть, вошедшему в кучерскую Гришке:
- Пёс! Пёс! Веру куда предал!
Отрепьев сделал вид, что не знает его.
- Глянь, Григорий, мне в глаза! - потребовал Пыхачев. - Гляди собака мне в глаза.
- Я этого человека никогда не видел, - бросил Отрепьев, поспешно уходя с кучерской.
Лжедмитрий стал говорить, что они оба присланы Годуновым, чтобы его убить, вследствие чего Пыхачева казнили смертью, а Варлаама бросили в тюрьму, из которой после ухода самозванца и Мнишека он был освобожден женою последнего и дочерью Мариною.
У Отрепьева не поднялась рука снести голову недавнему попутчику, вечно полупьяному, жирному плуту. Хотя был он очень опасен. Варлаам мог доподлинно утверждать, что Дмитрий и Отрепьев одно лицо, и не просто лицо, но духовное, следовательно, не имеющий права претендовать на трон, будь Григорий даже, в самом деле, царский сын! И оттого, что Григорий Отрепьев отрекся от сана, он не стал царевичем, а только расстригою.
Здесь одна из главных трудностей самозванца. Что бы казалось, проще, включить пребывание в Чудове в свою легенду. Да и там скрываться пришлось под именем Отрепьева. Но нет, духовный сан так просто не сбросишь. Дмитрий пощадил ничтожного, но опасного странствующего  выпивоху по своей мягкости, непоследовательности,
недальновидности.

187


* * *

В голодные годы прямо или косвенно много народа косила смерть. Семьи, в которых кто-либо умирал, защищая царские интересы, правительство не оставляло без внимания, оказывало всякое вспоможение. Погиб в стычке с шишами при сопровождении из Курска хлебного обоза и один из сыновей Ситского. По этой причине семье Ситских царем было проявлено внимание. Прокофий Петрович и его сын, присутствующий при гибели брата, были вызваны в Кремль к царю. На приеме Годунов объявил:
- Смерть сына великое горе для вашей семьи и для нас, погиб наш верный слуга, нечем утолить такую потерю семье, великая для семьи печаль. В благодарность за верное служение вашего сына вам выделяется нами две деревни, сыну желаем чин окольничего.
Выйдя из Кремля, Прокофий Петрович направился домой, сын его Григорий с разрешения отца побрел на Красную площадь в торговые ряды. Старший его брат в эти дни в Москве отсутствовал, убыл он с Семенем Годуновым под Астрахань утихомиривать заворовавшихся казаков. Один Григорий отведал медовуху, пил за свой новый чин, и за покой души погибшего брата.


* * *

Как скоро Лжедмитрий объявился в Польше, то слухи о нем понеслись со всех сторон, доходили они и до Москвы; слухи приходили из Ливонии, из Польши. И вот уже посланник германского императора от имени и по поручению цесаря дружественно
предостерегал Бориса от появившегося в Польше Лжедмитрия. Второй немец, астролог, подтверждал, что над царем нависла угроза. И, наконец, предостережение пришло от донских казаков, которые на берегах Волги разбили войско во главе с Семеном Годуновым. Казаки захватили в плен несколько стрельцов, которых не стали убивать, а отпустили в Москву с таким наказом:
- Объявите Борису, что мы скоро будем к нему с царем Дмитрием. Стрельцы об этом сообщили своему десятнику, тот сотнику, и дошло до Семена Годунова.
Андрей Ситский по приказу Годунова вскочил на коня и отправился в стрелецкую слободу за стрельцами. Доставил их в Кремль, которых допрашивал сам царь.
Один Бог ведал, что происходило в душе Годунова, когда он услышал сие роковое имя! – но чем более устрашился, тем более хотел казаться бесстрашным. Не сомневаясь в убиении истинного сына Иванова, он изъяснил для себя столь дерзкую ложь умыслом своих тайных врагов, и велел лазутчикам узнать в Литве, кто сей самозванец, новый враг, и к удивлению своему узнал, что то был известный уже ему прежде Отрепьев, сосланный в Кириллов монастырь. Он велел призвать к себе дьяка Смирного и спросил, где монах Отрепьев. Дьяк стоял перед ним, как мертвый, и ничего не мог ответить.
Борис усилием притворства не оказал гнев, ибо хотел уверить россиян в маловажности сего случая; Смирнов трепетал, ждал гибель и был казнен, но после и будто бы за другую вину, за расхищение государственного достояния.
Состояние духа царя, почти невероятное, он велел привезти в Москву мать царевича Марфу. От Белоозера до Москвы вдовая царица Мария Нагая ехала три дня, кучеру было велено гнать коней, что есть силы. Тесная, обшарпанная кибитка тряслась и дергалась так, что царица то и дело стукалась об жесткие углы, то головой, то коленками. На вопрос Марии, куда ее везут, пристав отвечал криво:


188

- Куда надо, - больше в разговор с царицей не вступал.
Слух о самозванце дошел и до Белоозера, и царица предугадала, что ждала ее слава. Радуясь в душе такому повороту дела, она, однако, была сильно озабочена и всю дорогу думала, что и как говорить в Москве. Марья хорошо понимала, что от ее ответа зависело многое, может быть, даже самое счастье и царствование Годунова. И как только мысли ее касались этого человека, у неё начинало холодеть в груди от ненависти. “Милый и славный мой сын Митенька!” - с тяжелой кручиной думала царица Марья, живо вспомнив своего сына в то последнее утро его жизни.
- Злодеи погубили тебя, и ты теперь в сырой могиле. Уж я отомщу за тебя! Будешь ты, убийца? дрожать передо мною. Око за око и зуб за зуб. Сам смерти запросишь! – лютовала Марья.
Уже на въезде в Москву опалила Марью твердая решимость не подтверждать, что видела сына убитым. Ни под какой пыткой, пускай подлый знает, как держать краденый, обагренный кровью державный венец!
В Кремль въехали средь ночи, в звездном свете ласково блестели золотые купола, серебрились чешуйчатые луковицы царского дворца.
С подступившими к горлу слезами вспоминала нарядную, облитую таким же голубым светом светлицу, где в великих муках родила в далекую ночь своего Митеньку.
В ночном мраке над ее головой оплывали три резных окошечка. До рези в глазах вглядывалась Марья в них. И хотя на месте старого дворца теперь стоял новый, выстроенный Борисом, Марья, словно воочию видела те свои резные окошечки. Светлые слезы брызнули из ее глаз.
Мало она знала счастья в этом дворце, а его стены видели много ее мук и тревог о том, какую непростую ношу несла в своем царицыном житье, сколько перевытерпела, как бывало, вскакивала и дрожала от ужаса, заслышав за дверями шаги страшного мужа. Но все это было уже давно-давно позади. Господи, думала ли она, что так повернется ее жизнь! Как же она не сумела уберечь сына!
Марья поднялась на красное крыльцо, ее проводили в царские покои. Царица Марья Григорьевна сидела на кровати в полумраке – ее не достигали огни свечей.
Оттуда жгла она вошедшую Нагую испепеляющим взглядом, затаённо ждала минуты, коли, станет отпираться, что своими руками клала в гроб поколотого сына, надо повелеть, чтобы выжгли ей глаза. Борис с приветливым, лысым лицом стоял посередине опочивальни.
Он бесцеремонно сказал:
- Завтра народу скажешь, что твой сын мертв и похоронен в Угличе.
- Когда в тот страшный день я выбежала на крик постельничей, то Митеньки уже нигде не было, - ответила Марья с невозмутимым спокойствием.
- Ты хочешь сказать, что сын твой жив?
Марья смутилась, у нее даже мелькнула мысль, а виноват ли этот человек в смерти царевича? Но нет, конечно, его другое волнует, не подвели ли “исполнители”, можно ли верить Шуйскому?
- Я не знаю, - ответила Марфа.
Слова бывшей царицы вовсе не доказательство того, что человек, взявший имя ее сына, мог быть им в действительности. Но могла ли она не пожелать расквитаться с убийцами сына? Ведь Бог после столь долгих мук послал сейчас час торжества, и она использует его сполна.
- Не знаю, жив ли он.
Мария Годунова в ярости  схватила со стола горящую свечу и швырнула в лицо монахине. Борис отстранил жену. Ему нужна не расправа. Он упорно добивается фактов,

189

будто бы не понимая, что истина уже не может помешать надвигавшимся событиям. Для поднявшихся на Годунова сил не имеет ни малейшего значения факт, сын Грозного тот человек, что зовет их под знамена против Годунова, или не сын. И никому не нужен этот допрос. Это политическая наивность, предел лицемерия. Борис просто ослабел, его бесплодные домогательства - это невезение испуганного, слабого человека. И Марфа чувствует, что она сильнее, что может стоять на своем.
- Мне говорили, что сына моего тайно увезли без моего ведома.
- Кто увез? Кто говорил?
- Те, что говорили, уже умерли...
Конечно, в этих словах большой риск жизни, но она не могла отказаться от мести.
Борис побоялся расправиться с Марфой, всего лишь дал команду заключить ее в Новодевичий монастырь и содержать в большой строгости.
Марфа, когда увозили ее наутро, сумела кое-кому шепнуть, что милого сына Митеньку своего убитым не видела, его спасли добрые люди; за кордоном по всей стати объявился он, царевич Дмитрий, так, мол, и говорите людям.


* * *
   
  Удвоив заставы на литовской границе, чтобы перехватывать вести о самозванце, однако, чувствуя невозможность скрыть его явление от России и боясь молчанием усилить вредные толки, Годунов обнародовал историю беглеца чудовского вместе с допросами монаха Пимена, Венедикта, чернеца смоленского, и ярославца-иконника Степана: первый объявил, что он сам вывел бродягу Григория в Литву, но не хотел идти с ним далее и возвратился; второй и третий свидетельствовали, что они знали Отрепьева дьяконом в Киеве и вором между запорожцами, что сей негодяй богоотступник, чернокнижник с умысла князей Вишневецких и самого короля дерзает в Литве, называется Дмитрием. Борис придумал послать в Польшу послов, а с ними сильного
обличителя. От имени бояр московских он отправил к польским панам родного дядю самозванца Смирнова-Отрепьева, чтобы тот в их присутствии изобличил племянника. Возглавлял посольство Ситский, который вез с собой грамоту, писанную в Посольском приказе и рассмотренную лично царем. В грамоте не было много слов о самозванце, вопреки обычаю без всяких вступлений в ней написаны только жалобы, что судьи королевские не выезжают на границу, а там имеются грабежи и все это работа мнимого царевича. Но эти слова не действовали, паны радные сухо ответствовали, что им нет дела до мнимого царевича российского и некого наказывать, поскольку таков вообще не существует.
- А грабежи на границе бывают, - говорили паны радные,- так как на польской земле появляются русские воры. Но, чтобы их какой-то царевич возглавлял, того они не ведают.
Ситский действовал по царским инструкциям, стал их выговаривать:
- В Польше объявился русский человек, который выдает себя за царевича Дмитрия, а он вовсе не царевич, а беглый монах Григорий Отрепьев.
Паны отвечали:
- Мы никакого царевича не знаем, тем более из монахов.
Ситский продолжал:
- Под именем того человека и совершаются грабежи и они, русские послы, хотят этого человека видеть.
Однако паны радные продолжали стоять на своем и говорили одно и то же:

190

- На земле польской нет, а поэтому и смотреть некого.
Тогда послы просили встречи с королем, так как им доподлинно известно, что таков человек на польской земле находится. Однако в то время король находился в Ливонии, паны радные убеждали послов, что когда он вернется, им неизвестно, ожидать его нет необходимости, потому что рассказ о мнимом царе выдумка русских послов.
Послы с горечью заключали:
- О мнимом царевиче вся Польша говорит, а паны радные только прикидываются, что ничего не знают.
Ни с чем и вернулись послы в Москву.
Одновременно бояре - противники Годунова отправили в Польшу и своего человека Ляпунова, который тайно вел переговоры с панами радными, и которых крепко просил помогать самозванцу. Ему откровенно поляки отвечали, что это дело короля, они ничего не решают, а его просьбы королю донесут.
Семен Годунов с Андреем Ситским целый день до заката солнца, ни пивши, ни евши, как гончие, метались по посадам, отыскивая след казацкого агента, который рассеивал слух, что вот-вот донцы явятся в Москву с законным царем. Смутьяна они нашли в Пушкарской слободе. В кандалах и колодках, под надзором, привели его к царю.
Казак не кланялся, с насмешливой дерзостью смотрел на Годунова.
- Я послан донцами. Горе тебе! - в тяжелой тишине выговорил пожилой казак.
- Царевич Углицкий скоро придет с войском в Москву.
Борис ничего не молвил, махнул рукой, чтобы увели смутьяна, приказал Семену:
- Кликни князей и бояр, какие тут близко, патриарха тоже зови!
Федор – сын Годунова, который находился всегда с отцом, заговорил:
- Похоже, тятя, против нас заговор.
Все они псы... Борис замолчал, поднявшись навстречу вошедшим боярам, глянул на них пронзительно.
- С еретиками, с исконными врагами Руси снюхались?!
Василий Иванович Шуйский проговорил с обидой:
- Такого умысла помеж нас нету.
Годунов вплотную подступил к князю Василию Голицыну, сверлил его глазами.
- Молчишь князь? Затаился! Смерть мне уготовили?
- Я ничего не ведаю, государь, - ответил Василий Васильевич. - В глаза того монаха не видел.
- Глаза твои подлые лгут! - закричал в ярости Борис. - Врешь, паскуда! Вы тайно с Юшкою Отрепьевым снюхались у Романовых! Вы этого ублюдка и вора заприметили, когда он еще у патриарха в Чудовом служил.
Иов ровно, как на бесов, замахал обеими руками на Репниных, Голицына и Лыкова.
- Княжи, Русь полякам продается! Я вас соборно прокляну! Отступники от православной веры!
Лыков, было, насупился, чтобы защититься, но царевич Федор крикнул с ненавистью!
- Не верим тебе.
- Государь... - начал Василий Репнин, но Борис выкрикнул:
- Не Сигизмунд и не шляхта – вы подставили самозванца!
Князь Федор Иванович Мстиславский непроницаемо молчал. Борисова лютость обходила его.
Годунов отвернулся к окну, взмахом руки велел всем удалиться.
Семен плотно затворил за ними дверь.
- Пошли на Дон к казакам дворянина Хрущева, пускай он им, дурным загульным

191

головам, откроет глаза, что это - шарлатан, беглый монах и вор.
- Сейчас же пошлю. Возьми, брат, себя в руки. Ты царь. Дело у этого проходимца не выгорит, - завершил Семен.
- Ты чай не знаешь, какой доверчивый у нас народишко.


* * *

Был послан к донским казакам дворянин Хрущев с целью вывести тех из заблуждения, десятью годами раньше этого дворянина Борис пытался поставить атаманом над всем донским войском, но тогда донцы выдворили его из Раздор. На этот раз казацкий круг арестовал дворянина и в оковах отослал к Лжедмитрию вместе с отрядом атамана Корелы.
Хрущев, представленный Лжедмитрию, взглянул на Лжедмитрия, залился слезами, пал на колени и воскликнул:
- Вижу Ивана в лице твоем... я твой слуга навеки!
С него сняли оковы, и сей первый чиновный изменник, ослепленный страхом или корыстью в знак усердия, донес новому государю, мешая истину с ложью, что народ изъявляет в России любовь к Дмитрию. Что самые знатные люди, меньший Булгаков и другие, пили у себя с гостями за его здоровье и были по доносу слуг осуждены на казнь. Что Борис умертвил и сестру, вдовствующую царицу Ирину, которая вскоре видела в нем монарха незаконного, что он, не смея явно ополчаться против Дмитрия, сводит полки в Ливнах, будто бы на случай ханского нападения. Что главные воеводы их, Петр Шереметьев и Михайло Салтыков, встретившись с ним, Хрущевым, в искренней беседе сказали, что нас ожидает не крымская, а совсем иная война, но трудно поднять руку на государя принародно. Что Борис не здоров, едва ходит от слабости в ногах и думает тайно выслать казну московскую в Астрахань и в Персию.
Годунов, без сомнения, не убивал Ирины и не думал искать убежище в Персии, еще не видал дотоле измены в россиянах и не казнил ни одного человека за явную приверженность к самозванцу. С жадностью слушая лазутчиков, доносителей, клеветников, он воздерживал себя от тиранства для своей безопасности в таких
обстоятельствах, терзаемый подозрениями еще не основательными, хотел знаками великодушной доверенности тронуть бояр и чиновников, но действительно медлил двинуть значительную рать прямо к литовским пределам, в доказательство на бесстрашие, боясь ли сильным ополчением дать народу мысль о важном неприятеле, избегая и войны с Польшей до самой крайней необходимости. Сия необходимость была уже очевидна, король Сигизмунд вооружал на Бориса не только самозванца, но и крымских разбойников, убеждая хана выступить вместе с Лжедмитрием в Россию.
Борису доносили все, и он послал в Варшаву, лично к королю, дворянина Огарьева со следующей грамотой: “В вашем государстве объявился вор расстрига, а прежде он был дьяконом в Чудовом монастыре и тамошнего архимандрита в келейниках, из Чудова был взят к патриарху для письма, а когда он был в миру, то отца своего не слушался и впал в ересь, разбойничал, крал, играл в кости, пил, несколько раз убегал от отца своего и, наконец, постригся в монахи. Но не отставал от своего прежнего воровства, от чернокнижества и вызова духов нечистых. Когда это воровство в нем было найдено, то патриарх с освященным собором осудил его на вечное заточение в Кирилло-Белозерский монастырь, но он с товарищами своими, попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Поводиным, ушел в Литву. И мы дивимся, каким обычаем такого вора в ваших
государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями. Хотя бы

192

тот вор и подлинно был князь Дмитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены Ивановой”.
Годунов требовал, чтобы король велел казнить Отрепьева и его советников, пытался усовестить его, что сколь унизительно для венценосца христианского быть союзником подлого обманщика, и спрашивал Сигизмунда, желает тот мира или войны с Россией.
Сигизмунд хотел лукавить подобно своим вельможам, что не знает Лжедмитрия и не мыслит нарушать перемирие, и что единственно ему известно, что некоторые ляхи самовольно помогают сему бродяге, ушедшему в Галицию, но они будут наказаны как мятежники.
Патриарх Иов отправил от себя Афанасия Пальчикова к киевскому воеводе, князю Василию Острожскому, напоминая ему, что он сам знал сего беглеца дьяконом и заклинал его быть достойным сыном церкви, обличать расстригу, схватить и прислать в Москву. Князь отпустил Пальчикова без ответа.
Наконец, патриарх и все духовенство отправили Андрея Бунакова к духовенству польскому с увещанием, чтобы оно для блага обоих народов старалось удалить кровопролитие за богоотступника расстригу. Все епископы русские скрепили патриаршую грамоту своими печатями, клятвенно свидетельствуя, что они все знали Отрепьева монахом.
Бунаков был задержан на границе в Орше.


* * *

Лжедмитрий не оставался в долгу у Годунова и послал к нему грамоту, в которой прописывал его преступления и увещевал к покаяниям: “Жаль нам, что ты душу свою по образу Божьему сотворенную, так осквернил и в упорстве своем неизвестность ей готовишь, разве ты не знаешь, что ты смертный человек? Надобно было тебе, Борис, удовольствоваться тем, что Господь Бог дал, но ты, в противность Божьей воле, будучи нашим подданным, украл у нас государство с дьявольской помощью. Сестра твоя, жена брата нашего доставила управление всем нашим государством, и ты, пользуясь тем, что брат наш по большей части занимался службою Божьею, лишил жизни некоторых могущественных князей по разным предлогам, как-то князей Шуйских – Ивана и Андрея, приверженных к Шуйским царя Симеона лишил зрения, сына Ивана его отравил. Ты не пощадил духовенства: митрополита Дионисия сослал в монастырь, сказавши брату нашему Федору, что он внезапно умер, а нам известно, что он и до сих пор жив, что ты обличил его участь по смерти брата нашего. Погубил ты и других, которых имени и не упомним, потому, что мы были тогда не в совершенных летах. Но хотя мы и были малы, помним, однако, сколько раз в грамотах своих мы тебе напоминали, чтобы ты подданных наших не губил. Помнишь, как мы отправили приверженца твоего Андрея Клешнина, которого прислал к нам в Углич брат наш Федор и который справил посольство, оказал нам неуважение в надежде на тебя. Это было тебе очень не по нраву, мы были тебе препятствием к достижению престола, и вот, изгубивши вельмож, начал ты острить нож  и на нас, подготовил дьякона нашего Михайлу Битяговского и двенадцать опальных с Никитою Качаловым и Осипом Волховым, чтобы нас убили. Ты думал, что заодно с ними был и доктор наш Семен, но по его старанию мы спасены были от смерти, тобою нам приготовленной. Брату нашему ты сказал, что мы сами зарезались в припадке падучей болезни. Ты знаешь, как брат наш горевал об том, он приказал тело наше в Москву 
принести, но ты подготовил патриарха, и тот стал утверждать, что не следует тело

193

самоубийцы хоронить вместе с помазанниками Божьими, тогда брат наш сам хотел ехать на похороны в Углич, то ты сказал ему, что в Угличе поветрие большое, с другой стороны подвел крымского хана. У тебя было вдвое больше войска, чем у неприятеля, но ты расположил его в обозе под Москвою и запретил своим под смертною казнью нападать на неприятеля. После трехдневного выжидания ты отпустил татар на свободу, и хан вышел за границу государства нашего. Не сделавши ему никакого вреда, ты возвратился после этого домой, и только на третий день пустился за ним в погоню. А когда Андрей Каблуков захватил зажигальщиков и они объявили, что ты велел им жечь Москву, то ты научил их оговорить в том Каблукова, которого после велел схватить и на пытке замучить. По смерти брата нашего (которую ты ускорил), начал ты подкупать большими деньгами убогих, хромых, слепых, которые повсюду начали кричать, чтобы ты был царем, но когда ты воцарился, то доброту твою узнали Романовы, Черкасские, Шуйские. Опомнись и злостью своей не побуждай нас к большому гневу, отдай нам наше и тебе для Бога отпустим все твои вины, и место тебе спокойное назначим. Лучше тебе на этом свете что-нибудь перетерпеть, чем в аду вечно гореть за столько душ, тобою погубленных”.


* * *

Последние месяцы Борис поседел, казался больным и старым, про него говорили, что он даже умом помрачился. Все чаще и чаще он приглашал к себе Семена Годунова, требовал подробные доклады о движении Лжедмитрия.
- Скудно, боярин, - выражал царь недовольство. - В Литву нужно отправить человека, который бы все видел, все знал о расстриге, нам вовремя все сообщал.
- Государь, есть такой человек, - сказал Семен Годунов.
- Чей он будет?
- Сын дьяка посольского, Ситского.
- Давай, боярин, отправляй его тогда немедля, научи, что ему делать в стане нашего изменника.
Семен Годунов докладывал царю о среднем сыне Ситского, выбор пришелся на Григория, который нисколько не уступал в деловых качествах старшему брату, он в выполнении поручений замечаний не имел и тоже симпатизировал Семену Годунову, как и старший брат.
Согласно полученным инструкциям Григорий должен был под видом беглого московита добраться в Литву, вступить в отряд расстриги, внимательно следить за действиями последнего, необходимые сведения сообщать в Москву.
Дома Григорий сообщил, что отправляется в Северский край по хозяйственным делам.
- Надолго? - переспросил сына Прокофий Петрович.
- Думаю надолго, - ответил тот.
Сильно сжалось сердце Степаниды Андреевны, она чувствовала что-то неладное, сын говорил неправду. После похорон убитого сына Николая она очень изменилась, ко всему стала недоверчива. Сейчас она ничего сына не спросила, только заплакала. Прокофий Петрович пристально посмотрел на нее.
- Не нужно, мать, плакать, Григорий у нас уже взрослый, сам понимает, что в Северской стороне неспокойно, должен сам себя беречь.
Убыл из Москвы Григорий на рассвете, провожал его до городской черты брат Андрей. Остановились, спешились с коней.
- Давай, поцелуемся на прощанье, - проговорил Андрей.

194

Обнялись, поцеловались. Оставив брату коня, Григорий дальше отправился пешком.
Для начала Григорий держал направление на Киев. По пути к нему присоединились еще двое, подобных ему молодых людей, у которых была аналогичная цель попасть в Литовскую землю, вступить в ополчение объявившегося там доброго царя Дмитрия. Попутчики показали ему раздобытую ими где-то грамоту от Лжедмитрия, призывавшую постоять за него, истинного царя.
Втроем они добрались до Киева и вместе вступили в отряд Ратомского. И потянулись будни военных тренировок: Григорий саблей рубил лозу, копьем колол мешки, наполненные соломой. Не только от усталости, но и от жаркого украинского солнца лился с него соленый пот. В перерывах учебы он приближался к Ратомскому, заводил разговоры о царе Дмитрии, строил планы уйти дальше вглубь Литвы, поближе к Лжедмитрию. Пошли слухи, что, наконец, царь Дмитрий вскоре будет у Киева. Григорию оставалось верить этим слухам, надеяться на все лучшее и ждать прихода Лжедмитрия.


* * *

Слухи, гулявшие по Москве с ранней весны, что Господь Бог даровал остаться живым царевичу Дмитрию, подняли посады. Народ сам собой гужом попер к кремлевскому детинцу. Как начало припекать солнце, там уже колыхалось целое море, залившее Красную площадь и торговые ряды. Толпа тупо ворочалась, бесформенно текла, как мутная, выметнувшаяся из берегов река.
Пошел какой-то ропот, и все стали тянуться к паперти. Со стороны туда по ступеням восходил приземистый, похожий сзади на толстую бабу, князь Василий Иванович Шуйский и патриарх Иов. Неохотно, с ропотом им дали проход, а сидевший на паперти Покров юродивый выкрикнул:
- Се от диавола!
- Миряне, люди посадские, овцы божие! – Иов потряс клешнястыми руками для острастки. - Не верьте слухам, никакого царевича в Польше нет! То Юшка Отрепьев, вор и чернокнижник. Он был у меня писарем. И я его прогнал за воровство и еретичество. В Чудовом Юшка тоже крал. Нам известны все его пакости. Он отрекся от нашей веры, его миропомазал в Кракове хитрый папский нунций. Моих священников, которых я послал к польскому духовенству Афанасия Пальчикова и Андрея Буланов, туды не пустили, воротили обратно. Король держит сторону вора Отрепьева, ибо его настроили в Польше. Он с магнатами назвал вора и расстригу князем Дмитрием Углическим для того, чтобы бесовским умышлением своим в Российском государстве церкви Божии разорить, костелы
латинские и лютеранские поставить, а православных христиан погубить. А кто у нас на Руси расстригу признает, этого я прокляну вовеки, и тому будет уготовлен вечный ад! Вот князь Василий Иванович Шуйский скажет, как может встать из гроба убиенный.
Шуйский в душе радовался заквашенному у Романовых и Черкасских делу – подставка самозванцу, но князь понимал, что теперь ему ничего не остается, как подтвердить погибель Дмитрия.
- Князь Дмитрий, сын Иванов, убился четырнадцать лет тому назад, - выговорил Василий Иванович напряженным голосом. - Он набросился на нож, игравши в тычку. Дмитрий погребен в Угличе. А в Польше вор и расстрига Юшка Отрепьев. Верьте мне, Шуйские никогда не бывали в обмане, расходитесь. Святая Русь не пустит ставленника Сигизмундова, предавшего анафеме родные заповеди и веру.
Но народ не верил ни патриарху, ни князю, в толпе слышались слова:

195

- Говорят они то поневоле, боясь царя Бориса, а Борису нечего другого говорить, если того ему не говорить, так надобно царство оставить и о животе своем помышлять.
По областям только в январе 1605-го года патриарх разослал духовенству приказ петь молебны, чтоб Господь Бог отвратил свой праведный гнев, не дал бы Российского государства и Северской области в расхищение и плен поганым литовским людям; не дал бы их в латинскую ересь превратить. Велено было читать в церквях народу, что литовский король Жигимонт переступил крестное целование и, умысля с панами радными, назвал страдника, вора, беглого чернеца, расстригу Гришку Отрепьева, князем Дмитрием Углицким для того, чтобы бесовским умышлением своим в Российском государстве церкви Божьи разорить, костелы латинские и лютеранские построить, веру христианскую попрать и православных христиан в латинскую и люторскую ересь привести и погубить. А нам и вам и всему миру подлинно ведомо, что князь Дмитрий Иванович погиб в Угличе четырнадцать лет тому, и теперь лежит на Угличе в соборной церкви. На погребении его была мать его и ее братья, отпевал Геласий митрополит с освященным собором, а великий государь посылал на погребение бояр своих, князя Василия Ивановича Шуйского с товарищами. Статочное ли то дело, что князю Дмитрию из мертвых воскреснуть прежде общего воскрешения. Тут явное злодейское умышление, воровство и бесовские мечты поляков, и делают это Сигизмунд и радные паны для того, чтобы Северской земли городов доступить к Литве, для того страдника назвали князем Дмитрием, а страдник этот расстрига, ведомый вор, в мире его звали Юшкой Богдановым, сын Отрепьева, жил у Романовых на дворе, и, заворовавшись, от смертной казни постригся в чернецы, был по многим монастырям, в Чудовом монастыре дьяконом, да и у меня, Иова, патриарха, во дворе для книжного письма побыл в дьяконах же. А после того сбежал из Москвы в Литву с товарищами, чудовскими чернецами, с попом Варлаамом да с клирошанином Мисаилом Повадиным. Был тот Гришка Отрепьев в Киеве, в Печерском и Никольском монастырях в дьяконах, потом отвергся от христианской веры, иноческий образ побрал, платье чернецкое с себя скинул и уклонился в латинскую ересь, впал в чернокнижье и ведовство и по призванию бесовскому, и по умышлению короля Сигизмунда и литовских людей стал Дмитрием царевичем ложно называться. Товарищи его воры, которые его за рубеж проводили и в Литве с ним знались, чернец Пимен, да чернец Венедикт, да ярославец Степанка иконник  передо мною, патриархом, на соборе сказывали: чернец Пимен сказывал, что познакомился с Гришкою Отрепьевым в Новгороде Северском и проводил его за литовский рубеж: чернец Венедикт сказал, что видел вора Гришку в Киеве в Печерском и Никольском монастырях в чернецах и у князя Острожского в дьяконах, где и пристал к лютерам, уклонился в ересь и чернокнижье, стал воровать и запорожских черкас знать, в чернецах мясо есть, и он, Венедикт, извещал на него Печерскому игумену, и Печерский игумен велел казакам того вора схватить, и он, узнав про то своими бесовскими мечтами, скрылся и ушел к князю Адаму Вишневецкому. И по сатанинскому учению, по Вишневецких князей воровскому умышлению и по королевскому велению стал называться князем Дмитрием”. Патриаршая грамота оканчивалась так: “Вы бы эту грамоту велели прочесть всем, и того расстригу Гришку, и его воровских советников и государевых изменников, которые тому вору последуют, и вперед кто станет на то прельщаться и ему верить, соборно и всенародно прокляли и вперед проклинать велели, да будут они все прокляты в сем веке и в будущем. А мы здесь в царствующем городе Москве соборно и со всеми православными христианами также их вечному проклятию передать и вперед проклинать повелеваем”.
Только в январе 1605-го года северные русские города были уведомлены правительством о Лжедмитрии, тогда как южные давно уже волновались его подметными
грамотами.

196

Люди, которые в государстве за их богомерзкие злодейские дела приговорены были на сожжение, а другие к ссылке, бежали в литовскую землю за рубеж, а также в Северской стороне мужики-севрюки, люди простые, забыв Бога и душу свою, поверя сандомирскому воеводе с товарищами, начали приставать к вору. Подметные грамоты привозились в мешках с хлебом, которые доставлялись из Литвы по случаю его дороговизны в России. Заставы, поставленные под предлогом мора, а на самом деле для перехватывания подозрительных людей с вестями от Дмитрия, тоже не помогали.


* * *

В Москве в народе шли разговоры о странных явлениях, предвещавших что-то удивительное: на небе по ночам сражались друг с другом огненные полчища, являлось по два месяца, по три солнца, неслыханные бури сносили верхи башен и кресты с церквей, у людей и животных рождались уроды, птица и рыба, приготовленные к столу, теряли свой постоянный вкус; собака пожирала другую собаку, волк - волка, волки ходили огромными стаями и выли страшным образом, лисицы средь белого дня бегали по Москве. Летом 1604-го года показалась яркая комета, Борис призвал старика астролога, которого выписал из Лифляндии, и велел дьяку Афанасию Власьеву спросить у него, что это значит? Астролог ответил, что Господь Бог этими новыми звездами и кометами остерегает и внимательно смотрит за теми, кому доверяет, пусть велит крепко беречь границы от иноземных гостей.
Иноземных ополченцев, с помощью которых Лжедмитрий готовился низвергнуть Годунова, было 1600 человек (1100 всадников и 500 пеших), в основном это польские шляхтичи, рассчитывавшие на легкую добычу, русские мигранты и представители донских и украинских казаков. Они уже готовы были идти к границе Московского государства. Главными предводителями ополчения были сам Лжедмитрий, которому помогали иезуиты, юный Мнишек, сын сандомирского воеводы, Дворжецкий, Фредро Неборский, каждый из них имел собственную дружину и хоругвь.
Убедившись, что в данной обстановке вербовка сил шла медленно, самозванец решил перейти к активным действиям.
В ночь на 15-ое августа 1604-го года он соснул лишь коротко, на рассвете усердно помолился Богу и, надев походный кафтан, напряженный вышел из палатки. Во мгле полусумерек уже в седлах сидели, поджидая его, изготовленные казаки. Ополченцы - охочий до наживы сброд, стояли колонной. На призыв Лжедмитрия: - “Послужим, братова, матушке-Руси!” - ратники гаркнули в четыре тысячи глотки: “Послужим!”.
На конях сидели паны Мнишек с сыном, Дворжецкий, Фредро Неборский – все шляхтичи, алчные на поживу, над головой каждого красовалась хоругвь!
Под старой липой Гришку ждала голубая, снаряженная четверней коляска, но он не воспользовался ею, велел Мнишеку разместиться там одному. Сам же сел в седло.
До Глинян, вблизи Львова, шли ходким аллюром. Пехота ополчения при нескольких пушках и с обозом двигалась спешным ходом за казацкой конницей.
Над их качающимися головами плыл разноязыкий говор. Наемное, разношерстное воинство недоверчиво поглядывало на маячившую за казаками невзрачную фигуру вдруг объявившегося царевича. Дело, в кое они пустились, было слишком рискованным:
пугало неведомое в дикой Московской Азии. Не дай Бог, что случится с сим сомнительным царевичем - оттуда не унесешь ноги. Однако жажда богатой наживы и славы гнали их вперед.
Над черепичными крышами Глинян курились дымы, пахло пивом и колбасами. На

197

площади, забив ее до отказа, паны живо избрали гетмана – Юрия Мнишека, а также четырех полковников. Атаманы Елизар Белобородько и Семен Швыдченков, приведшие казаков к самозванцу, не шибко верили Мнишеку.
Белобородько, громадного роста казачина, съедавший зараз половину барана и выпивавший за день ведро горилки, с гнутой трубкой в зубах, в которой волчьим глазом тлел огонь, подошел к самозванцу, сказал:
- Казаки все могут. Но казаки не любят, когда их гладют супротив шерсти. Полковники – злые лисицы, и они могут тебя предать. Не пущай к себе близко этих католиков, мы тебя упреждаем.
- Паны, атаманы! Вы у меня не на последнем месте, - заверил их Лжедмитрий.
- Сделаю вас и первыми, если послужите.
Атаман Семен Швыдченков, похожий на малорослый дуб, предупредил:
- Гляди государь, отдашь донцов в обиду, тебе головы не сносить! С казаками шутить не можно.
Поскрипывая новыми сапогами, надутый, со смешно торчавшим хохлом волос, подошел воевода Мнишек.
- Чем недовольны паны-атаманы?
- Довольны. Да ты хвост-то, пан гетман, не подымай, - обрезал его Белобородько.
- Мы тебе командировать нами не дадим. Не выпячивайся.
- Мы все в воле царевича, - буркнул Мнишек.
- Казаки идут за ридную веру, за Русь, а не за тем, чтобы служить вашему королю!
Вы на то не пайтесь! Скорей встанет из гроба покойник, чем казаки перекинутся к королю или предадут свою веру. - Белобородько для устрашения звякнул саблею.
- Ты не можешь так плохо говорить о великом короле, - побагровел Мнишек.
Но Швыдченков пригрозил:
- Пан гетман, видимо, плохо знает казацкую саблю.
Самозванец встал между ними:
- Мы все идем освобождать от убийцы нашу Русь. Утихомирьтесь. Командовать буду войском я сам.
В октябре ополчение направилось к Киеву, где оно соединилось с 2 тысячами донских казаков, приведенных Свирским и северским ополчением Ратомского. Из Киева отряд Лжедмитрия, насчитывавший более 4 тысяч человек, двинулся к устью Двины.


* * *

Борис решительно готовился к обороне, уже в мае он послал надежных воевод в украинские крепости с головами стрелецкими, а знатных бояр князя Дмитрия Шуйского, Ивана Годунова и Михайла Глебовича Салтыкова – в Брянск, чтобы собрать там
многочисленное полевое войско. Борис перестал стыдиться страха, видя против себя только толпы ляхов, нестройной вольницы и казаков, предводимой беглым расстригою, он
приказал создать линию застав от Смоленска до Брянска, в которых сосредоточил три небольших полка под командованием Дмитрия Шуйского.
Но Лжедмитрий шел с мечом и с манифестом, объявлял россиянам, что неведомой силой Всевышней, устраненный от ножа Борисова и долго скрываемый в неизвестности, сею рукой изведен на театр мира под знаменами сильного храброго войска, и спешит в Москву взять наследие своих предков, венец и скипетр Владимиров. Напоминал всем чиновникам и гражданам присягу, данную ими Ивану. Убеждал их оставить хищника
Бориса и служить государю законному, обещал мир, тишину, благоденствие коих они не

198

могли иметь в царствование злодея богопротивного.
Вместе с тем воевода сандомирский именем короля и вельможных панов обнародовал, что они убежденные доказательствами очевидными, несомненно, признали Дмитрия истинным великим князем московским, дали ему рать и готовы еще ее увеличить для восшествия последнего на престол отца его.
Сей манифест довершил действия прежних подметных грамот Лжедмитрия в Украйне, где не только сподвижники Хлопковы и слуги опальных бояр, ненавистники Годунова, не только низкая чернь, но и многие люди воинские поверили самозванцу. Было не узнать беглого дьякона, ныне союзника короля Сигизмунда, окруженного знатными ляхами, который ловко и искусно владел мечом и копьем. Он был военачальником бодрым и бесстрашным, он всегда был впереди, презирал опасность и взором спокойным искал, казалось, не врагов, а друзей в России. 
Несчастье Годунова времени было в надежде на лучшее, любовь к чрезвычайному, но золото, рассыпанное Мнишеком и Вишневецким, делало свое дело, способствовало легковерию народному.
Тщетно градоначальники Борисовы хотели мешать распространению листов самозванцевых, опровергали и жгли их, но листы ходили из рук в руки, готовя измену. Начались тайные сношения между самозванцем и городами украинскими, где лазутчики его действовали с величайшею ревностью, обольщая умы и страсти людей, доказывая, что присяга, данная Годунову, не имеет силы, ибо обманутый народ присягнул ему, считая сына Ивана мертвым, что сам Борис знает сию истину, обезумел в ужасе и не противится мирному вступлению царевича в Россию.
Сами чиновники колебались или в оцепенении ждали дальнейших происшествий, сами воеводы, видя общее движение в пользу Лжедмитрия, опасались употреблять строгость, и не изъявляли должного усердия.


* * *

Большого труда от Григория Ситского не требовалось, чтобы иметь самые достоверные данные о Лжедмитрии, в ополчении народ был доверчивый, все делились услышанным от подобных себе. Труднее Григорию было отправлять сведения в Москву. Но решение этой задачи подсказала сама жизнь. Ситского судьба свела с самим Ратомским, которому он высказал свое желание отправиться с письмами царевича в Московские земли. Ратомский ему не отказал в просьбе, пообещал подумать.
10-го октября его в числе других переметчиков отправили в Новгород-Северский с грамотами “царевича” к народу. На Московские земли Григорий прибыл не с пустыми руками, ему был известен срок вступления Лжедмитрия в Московское государство.
Григорий разыскал в городе ждавшего там его своего доверенного и с ним отправил в Москву сообщение о месте и времени перехода Лжедмитрием русского рубежа.
Старец Филарет, в миру Федор Никитич Романов, который не первый год сидел в келье монастыря, не свыкся с монашеской жизнью. Его тянула воля, с тоской вспоминал он ранние заморозки, когда на фыркающих конях, с ружьями выезжали на охоту. Ничего не было дороже и милее его сердцу, чем возврат домой с притороченными к седлам тушками зайцев и дичи, когда собаки хорошо потрудясь, неторопко и безвольно трусят за конями, в лица дышат хвойные сквозняки, а где-то, Бог знает где, все поет, все тоскует и куда-то в неведомую даль зовет ямской колоколец. Тоска по семье лишала Федора Никитича покоя. Лишь в конце минувшей зимы до него дошла весть, что дети его
с княгиней вызволены с Белоозера и, слава Богу, благополучно доставлены в вотчину

199

Юрьев-Польского уезда.
Но тоска по семье и жизнь под стражей не сломили его волю. Он пытливо приглядывался к старцам, лелея тайную надежду прочуять, что делалось нынче в Москве. Правда, от Бориса поступил указ, чтобы к старцу Филарету незнакомых людей в келью не пускать, следить, чтобы он с прихожими людьми нигде не сходился.
Но что-то на Москве учинилось. Филарет угадал по переменам в обращении с ним и старцев и игумена. По обыкновению они, криво глядя на опального, не прощали ему праздных речей про охоты и гончих собак, про великую волю, в коем живут все звери и птицы, а люди лиходействуют, и гадят, и землю уродуют.
Как-то к нему в келью вошел игумен не по-обычному почтительный. Был светел ликом, белобород. Оглянулся в сени, закрыл поплотнее двери и, перекрестясь,  вымолвил:
- Есть вести...  С уговором, коли не выдашь меня, старец Филарет...
- Говори! Я доносами сроду не занимался.
- Из Польши идет весть! К королю Сигизмунду явился царевич Митрий Угличский. И також известно, что царевич готовится идти с войском на Москву. Но по слухам, то не царевич, а бывший слуга твоего брата - Юшка Отрепьев.
Федор Никитич враз ожил и встряхнулся.
- Господь услышал мою молитву. Слава те! Не верь про Отрепьева. Идет Иванов сын. Я в то верю.
- Ты знаешь, Федор Никитич, как я старцев хулю, отвожу ихний гнев от тебя. И впредь тебе будет от меня всякое послание.
- Теперь-то не обидят.
На дворе игумена Иона встретил пристав Воитков.
- Милостив к государеву изменнику? Не накликай на себя беду! - предупредил его.
Иона развел руками:
- Как нам знать наперед?
- Пошто же недоговариваешь?! - крикнул ему в спину пристав.
Тот, не ответив, удалился.
  Невидимая черта, разграничивающая земли двух государств и здесь, и там, по обе стороны холмы, поля, тронутые первым осенним золотом перелески. На глаз границу и не заметишь, но человек, что скачет во главе вооруженного отряда, знает, чувствует эту черту. Вот он притормозил коня. Решающий миг. Все приостановились. Потому что за чертой неизвестность. Слава, богатство, удача или смерть для всех. И для кого смерть, либо царствовать.
Последние сомнения отброшены. Человек трогает шпорами горячие бока коня, поднимает его на дыбы и взмахивает рукой:
- Вперед!
Конь срывается с места и мчится. Черта пройдена.
- Ура, государь Дмитрий Иванович!
- Виват!
- Слава!
- Виват!
Конский топот и буйные крики будоражат округу. Скачут через границу увешанные оружием люди.
Ни мир, ни меч несут они в сторону, которую многие считают Родиной.
16-го октября 1604-го года Лжедмитрий вошел в область Московского государства.
Перейдя границу, войско Лжедмитрия стало медленно продвигаться к ближайшей
русской крепости – монастырскому острогу. Предпринимая поход на Москву, Мнишек
сознавал, что не сможет в случае неудачи воспользоваться защитой Речи Посполитой. По

200

этой причине он принимал все меры предосторожности.
Приказав атаману Белешко с казаками двигаться по дороге к монастырскому острогу, Мнишек углубился в лес, раскинувшийся кругом на много верст. При нем находились самозванец, шляхта, отряды.
Атаман Белешко беспрепятственно подошел к монастырскому острогу и выслал гонца для переговоров. Казак подъехал к стене крепости и на конце сабли передал жителям письмо “царевича”. На словах он сообщил, что следом идет сам Дмитрий с огромными силами. Застигнутые врасплох воеводы Б. Ладыгин и М. Тологанов пытались организовать сопротивление. Но в городе началось восстание. Жители связали воевод и выдали их казакам. При всем своем усердии народ не смог немедленно сдать острог Дмитрию. Воинство Мнишека забилось в леса и болота так глубоко, что ему понадобилось несколько дней, чтобы выбраться из чащи на дорогу и попасть в городок.
18-го октября казаки донесли Мнишеку о своей победе. На другой день жители крепости доставили “царевичу” захваченных воевод, и лишь 21-го октября в 7 часов вечера Лжедмитрий вместе со своим главнокомандующим принял острог из рук восставших. Встретили Лжедмитрия с хлебом и присягнулись с великой покорностью.
Чувствуя важность начала в таком предприятии, умный пришелец вел себя с отменною ловкостью; торжественно славил Бога, изъявил милость и величавость, не укоряя воевод моравских в верности к Борису, жалея их только об их заблуждении, и дал им свободу. Жаловал, ласкал изменников, граждан, воинов, видом и разговором не без искусства, представляя лицо державное так, чтобы от Литовского рубежа до внутренних областей России с неимоверною быстротою промчались добрые слова от Лжедмитрия – и знаменитая столица древних Игоревичей не усомнилась следовать примеру Моравска.
Известие о сдаче монастырского острога и приближении “царевича” вызвало волнение в Чернигове. Простой народ требовал признать власть законного государя. Среди местных служилых людей царили разброд и шатания. Воевода князь И.А. Татев заперся со стрельцами в замке и приготовился к отражению неприятеля. Но он оставил посад в руках восставшего народа, что решило исход дела. Чтобы справиться с воеводой, черниговцы призвали на помощь прибывший в окрестности города казачий отряд атамана Белешко.
Призванные черниговцами казаки Белешко бросились к замку, но были отбиты залпами стрельцов. Раздосадованные потерями казаки и прибывшие следом наемные солдаты самозванца воспользовались тем, что горожане открыли город, бросились грабить посад. Все воинские заслуги армии Мнишека при взятии Чернигова свелись к грабежу города. События в замке развивались своим ходом. Князь Татев не смог удержать в повиновении находившихся при нем казаков, стрельцов и служилых людей. И.А. Татев пытался оборонять Чернигов, но среди гарнизона открылась измена, черниговцы захватили его и с ним других воевод: князя П.М. Шаховского и Н.С. Воронцова-Вельяминова, которых держали  взаперти до передачи самозванцу. Сам самозванец вступил в Чернигов на другой день после его сдачи.
26-го октября он выразил гнев и по поводу разграбления города, но не смог заставить солдат и казаков вернуть награбленное.
Казаки подняли ропот.
- Даром мы, что ли ему служим.
- Тут добра всем хватит.
- Мать его... Пускай сам лезет на стены.
Отрепьев заставил их замолчать.
Народ приветствовал вновь обретенного “царевича”, невзирая на свои несчастья.
Знатный дворянин Н.С. Воронцов-Вельяминов наотрез отказался принимать расстригу
своим государем. Отрепьев приказал убить его. Казнь устрашила дворян, взятых в плен.

201

Воеводы Татев и Шаховской и другие поспешили принести присягу Лжедмитрию.
Войско Лжедмитрия умножилось и числом, присоединились к нему 300 стрельцов - изменников и жителей города, наполненных усердием к нему или духом буйным.
Взяв в Черниговской крепости 12 пушек, самозванец оставил начальником в ней ляха и спешил дальше углубиться на территорию России.
Лжедмитрий надеялся везде быть завоевателем без кровопролития, видеть единственно только коленопреклонение народа и слышать радостный крик:
- Да здравствует, государь наш Дмитрий!
Верный себе Мнишек вновь решил углубиться в леса и, обходя крепости, двигаться вглубь русских земель, ближе к Белгороду, где можно было ждать помощь из Дона.
Однако под влиянием благоприятных вестей Мнишек вскоре изменил свои планы и направился к Новгород-Северскому.
В авангарде его армии шли две сотни казаков во главе с Бучинским. Казаки пытались завязать переговоры с городскими жителями, грозили воеводам жестокой расправой в случае неповиновения. Но переговоры не принесли успеха, жители не выслали к Лжедмитрию ни призывных грамот, ни воевод связанных. Там засел воевода Петр Федорович Басманов, любимец Годунова, который возвысил его наперекор местничеству.
Басманов был из боярского рода, решительный, смелый, брат убитого разбойниками (1604-ый год) Ивана Басманова, дотоле только известный чрезвычайной судьбой отца и деда, которые всем жалуя ради Ивановой милости, даже гибелью, доказывали свою преданность. Наследуя их дух царедворческий, Петр соединил в себе великие способности ума, и даже некоторые благородные качества сердца: строгого, готового на добро и зло для первенства между людьми. Борис вывел его вместе с его братом из родовой опалы в разряд знатности, дал ему сан окольничего и вместе с боярином, князем Никитою Романовичем Трубецким, послал, было, спасти Чернигов. Они за 15 верст до сего города свидали, что там уже самозванец и заключились в Новгороде. Опасность поставила выше боярина Трубецкого, приняв начальство в городе, где все колебались от внушений измены или страха. Он обуздал предательство, сам уверенный в обмане Лжедмитрия, уверил в этом и других. Сам не боясь смерти, устрашал мятежников казнью. Сжег поместья и с полтысячной дружиной стрельцов московских заперся в крепости, волею и неволею взял к себе и знатнейших жителей.
11-го ноября 1604-го года Лжедмитрий подступил к Новгород-Северскому, тут россияне приветствовали его в первый раз ядрами и пулями. Он требовал переговоров. Басманов с зажженным фитилем стоял на стене и слушал самозванца, ляха Бучинского, который сказал, что царь и великий государь князь Дмитрий готов быть отцом воинов и жителей, если ему сдадутся, или в случае упорства не оставить живым ни грудного младенца в Новгороде.
- А сукины дети, вы приехали за нашими деньгами с вором? Великий князь и царь в Москве, - отвечал Басманов, - а ваш Дмитрий разбойник и он сядет на кол вместе с вами.
Лжедмитрий посылал и российских изменников уговаривать Басманова, но бесполезно, и тогда он приступил к осаде крепости. Поляки стали рыть траншеи и устанавливать туры, за которыми разместили восемь небольших полевых пушек и шесть фальконетов. Огонь этой артиллерии не наносил осажденным урона.
Лжедмитрий решил взять крепость штурмом. Спешенная конница поляков два раза бросалась на приступ, но была отражена и отступила с большими потерями. Потерпев неудачу, поляки решили действовать иначе. Они устроили деревянные срубы, поставили
на сани и под их прикрытием в ночь на 18-го ноября двинулись к крепости. За санями шло
300 человек с соломою и хворостом, которым должны были завалить крепостной ров и

202

поджечь крепостную стену. Поляков снова встретило хорошо организованное сопротивление гарнизона и их ночные приступы были снова отбиты. С большими потерями поляки отступили от крепости. Лжедмитрий лишился многих людей и видел бедствие перед собой, он начал укорять поляков:
- Я думал больше о поляках, - говорил он, - а теперь вижу, что вы такие же люди, как и другие.
- Мы не имеем обязанности брать города приступом, однако не отказываемся и от того, пробей только отверстие в стене.
Крепость не сдавалась, Басманов давал время войску Борисова ополчиться и пример не робости другим градоначальникам.
Поляки хотели, было, уже покинуть Лжедмитрия, но пришли добрые вести, что воевода князь Василий Рубец-Мосальский сдал Путивль, важнейший город в Северской земле, имевший сильную крепость с каменными стенами и башнями со значительной артиллерией, решили продолжить свое предприятие на русской земле.
Князь Рубец-Мосальский, как воин не без достоинств, как гражданин без чести, объявил, что идет за мнимого царевича. Сам возмущал граждан и ратников, сам связал второго градоначальника, знатного окольничего Михаила Салтыкова и передал его самозванцу, сделался с того времени любимцем его и советником. Члена Боярской думы М.М. Салтыкова, решительно отказавшегося присягнуть самозванцу, приволокли к “царевичу” на веревке, которую привязали к его бороде.
Примеру Путивля последовали другие украинские города, и на протяжении 600 верст от запада к востоку Лжедмитрий уже признавался истинным царевичем. Вся южная Россия кипела, везде вязали чиновников, едва ли искренних и верных Борису, и представляли Лжедмитрию, который немедленно освобождал их, с милостью принимал к себе на службу.
К самозванцу присоединились жители Рыльска, Севска, Комарицкой волости, Белгорода. К началу декабря власть Лжедмитрия признал Курск, а затем и Кромы.
Рать самозванца значительно умножилась.
Перехватив казну, тайно везенную московскими купцами в медовых бочках к начальникам северных городов, Лжедмитрий послал значительную ее часть в Литву к князю Вишневецкому и послу Рожинскому, чтобы набрать там новые дружины сподвижников, а сам он еще стоял под Новгород-Северском. Гордость не позволила ему снять осаду.
Из Путивля к Новгороду были привезены 5 осадных пушек, 8 полевых орудий, из которых открыли огонь по деревянным стенам крепости. 80 стрельцов перебежали на сторону самозванца, но Басманов продолжал упорно обороняться.
Сев в Путивле в воеводском доме, Лжедмитрий вызвал атамана Белобородько:
- Отряди двух казаков в Курск, пущай везут в мою ставку чудотворную Богородицу.
- Це гарно! - одобрил атаман. - А то бают, будто ты вступил в чужую веру.
- А ты, атаман, разве поверил? - пожурил его самозванец.
Белобородько рубанул прямо:
- Католику моя сабля служить не будет!
Икону казаки привезли через день. И ратный и окрестный народ видели, как самозванец  на коленях припал устами к иконе, воскликнул:
- Матерь Божья, помоги делу нашему!
По толпе прошлись враз одобрительные выклики:
- Вишь, истинно, он православный!
- Да здравствует Дмитрий Иванович, государь наш.

203

- Чтобы чудотворная повсюду была со мною! - распорядился Лжедмитрий, чувствуя, что этим он много помог себе. - Буду вставать, и ложиться с молитвою.


* * *

Народ верил и радовался, что наконец-то объявился долгожданный царевич-избавитель, и потому встречали его хлебом-солью, колокольным звоном.
Польское ядро войска самозванца стало быстро обрастать тысячами недовольных из русского крестьянства и низовых городов, давно желавших расправиться с ненавистным царем Борисом, отстоять свои права, отомстить за все обиды и страдания. Из Польши приходили новые подкрепления, навербованные польскими магнатами, авантюристами. Силы Лжедмитрия умножались с каждым днем. Город за городом, волость за волостью сдавались самозванцу.
Лжедмитрий одерживал легкие победы над войском московского царя, во главе которого стояли бояре-воеводы, и даже те, которые ненавидели Годунова и при случае могли легко изменить ему. Только такие, как Басманов,  не слабели духом и мужественно стояли за царя. Басманов продолжал удерживать Новгород-Северский, он видел разрушение крепости, но, зная, что войско Борисово идет спасти его, хитро заключил перемирие с самозванцем, будто бы в ожидании вестей из Москвы и, во всяком случае, сдаться ему через две недели. Самозванец уже считал Новгород своим, а Басманова пленником.
Царский воевода, боярин князь Дмитрий Шуйский, стоял неподвижно у Брянска, не помогал Басманову и писал царю, что надобно больше выслать войска. Борис велел набирать полки, но в приговоре об том наборе должен был оговориться, что войска очень скудные; одни, прельщенные вором передались ему; иные от долгого стояния изнурились и по домам разошлись. Многие люди, имея великие поместья, службу не служат ни сами, ни дети их, ни холопы, а живут в домах своих, не заботятся о гибели царства и святой церкви. “Мы повелеваем, - писал царь, - чтобы все патриаршие, митрополичьи, архиепископские, епископские и монастырские слуги, сколько ни есть их годных к бою, немедленно собрались с оружием, запасами и шли в Калугу, оставаться могут только старики да больные”.
Успехи Лжедмитрия поражали Годунова и всю Россию. Царь увидел, что ему надлежало не обманывать людей знаками лицемерия и презрения к расстриге, но быть готовым сильным войском отразить его на границе и не пускать дальше в Северскую землю, где еще жил старый дух литовский, где находилось скопище злодеев, беглецов, еще опасных и, естественно, ожидавших мятежа, как счастья, где народ и люди воинские, удивленные беспрепятственным входом самозванца в Россию, могли, веря внушению его лазутчиков, думать, что Годунов действительно не смеет противиться истинному Иванову сыну.
Борис мог бы еще поправить дело: сесть на бранного коня и самолично вывести россиян против злодея. Присутствие венценосца, его великодушная смелость и доверенность без сомнения имели бы действие. Рожденный горем, Годунов, однако ж, с юных лет знал войну, умел силою души своей оживлять доблесть в сердцах и спасти Москву от хана, будучи только правителем. Но сейчас смятенный ужасом, Борис не дерзнул идти навстречу к Дмитриевой тени. Подозревал бояр и вручал им судьбу свою.
Велел строго людям ратным, всем без исключения, спешить в Брянск, а сам укрылся в
столице.
Одним словом, суд Божий разразился над державой. Никто из россиян до 1604-го

204

года не сомневался в убиении Дмитрия, который возрастал на глазах возле Углича и коего видел весь Углич мертвого в течение пяти дней, орошая его тело слезами. Следствие благоразумно рассеяло воскрешение царевича, но многие бояре не любили Бориса, и развенчивать Лжедмитрия не желали. Сие несчастное расположение готовило и их быть жертвою обмана. В свое время Борис ослабил истинное свидетельство, казнив важнейших очевидцев Дмитриевой смерти, и явно затмил его странными, ложными показаниями. Еще многие знали верно истину в Угличе, в Пелыме, но там жила в сердцах ненависть к тирану.
Как бы громогласно не свидетельствовал о несомнительной смерти царевича, даже ссылаясь на мать Дмитрия, которая сама погребла сына, однако все слышали только имя угодницы инокини, но никто не виделся, никто не говорил с нею, она была далеко, ее заключили в Николо-Выксинскую пустынь. Еще не имея примера в истории самозванцев и не понимая столь дерзкого обмана, любя древнее племя царей, и с жадностью слушая тайные рассказы о мнимых добродетелях Лжедмитрия, россияне тайно передавали друг другу мысль, что Бог действительно каким-нибудь чудом, достойным его правосудия, мог спасти Иванова сына для казни ненавистного хищника и тирана. По крайней мере, многие сомневались и не изъявляли желания стоять за Бориса.
Расстрига со своими ляхами уже господствовал в пределах России, но воины отечества уклонялись от службы, шли неохотно в Брянске под знамена, и тем неохотнее, чем больше слышали об успехах Лжедмитрия, думая, что сам Бог помогает ему. Так нелюбовь к государю рождала нечувствительность и к государственной чести.
В сей опасности, уже явной, Борис прибегнул к двум средствам: к церкви и к строгости. Он велел иерархам петь вечную память Дмитрию, а расстригу с его клевретами, настоящими и будущими, клясть всенародно на амвонах и торжищах, как злого еретика, умышляющего не только похитить царство, но ввести в ней латинскую веру. Борис уже знал обет, данный Лжедмитрием иезуитам и нунцию польскому.
Народ видел слабость и притворство святителей в убийстве Дмитрия, а, следовательно, не могли иметь  к ним доверенности, однако ужас анафемы должен был тронуть совесть людей набожных и вселить в них омерзенье к человеку, отверженному церковью и преданному ее суду Божьему.


* * *

Подавленный смертью жены, Николай Николаевич Симбирцев долгое время болел, на службе появлялся, как только ему легчало.
В приказе жизнь текла своим чередом, уходили на отдых состарившиеся служащие, появлялись молодые служащие, у которых все еще в будущем
С появлением на службе после очередного недомогания Николай Николаевич, был приставлен к шведским послам, которые месяц назад приехали в Москву в ожидании царского приема. Послы с ним делились, что их королю известно, что в Польше объявился человек, который себя называет сыном царя Ивана, что этого человека обласкал польский король Сигизмунд, всячески помогает ему словом и деньгами, и этот самозванец с небольшим войском уже находится в пределах земли Русской. Шведский король желает добра царю Русскому и ищет с ним союза против общего врага Польши. Их король готов прислать для выдворения самозванца из земель русских вспомогательное войско.
Шведы через Симбирцева настаивали на быстрый прием их царем. Симбирцев их
просьбу докладывал только главе Посольского приказа, а шведов уговаривал пока не

205

торопиться, если они рассчитывают на свой успех. Наконец, в установленное царем время он представил их последнему. Послы пожелали царю, его семье здоровья, передали королевскую грамоту, предложили свою помощь в борьбе с самозванцем. Царь ответил им, что России не требуется вспоможение иноземцев, что она при Иване одновременно воевала и с султаном, Литвою, Швецией, Крымом, а сейчас тем более она не должна бояться одного мятежника презренного. Борис верил, что в случае верности россиян, горсть шведов ему не нужна, а в случае неверности - бесполезна, ибо не могла спасти его.
Шведские послы отправились домой ни с чем, а Симбирцев засел за отчет об их пребывании в Москве.


* * *

Русская рать была поручена первому боярину князю Федору Ивановичу Мстиславскому, которому подана была надежда, что царь выдаст за него дочь свою Ксению, с Казанью и Северской землею в приданое.
Вся его рать состояла из пяти полков, до 50 тысяч, но духом не высоким, и, прежде всего, при недостатке ратного искусства. Многочисленность московского войска мало оказывала пользу в чистом поле, а теперь шаткость, недоумение отнимали нравственные силы, как у воевод, так и воинов.
Будущий жених был не очень решителен и расторопен. Собирая подкрепление, он медленно продвигался на юг. Когда он миновал Трубачевск, Дмитрий, наконец, оставил Новгородский лагерь и выступил ему навстречу.
18-го декабря на берегах Десны встретились первые отряды. В сухом морозном воздухе гулко прозвучали первые выстрелы. Определились позиции сторон, но два дня еще продолжалось затишье. Скорее всего, Дмитрий ждал, что царское войско повернет оружие против бояр, а те надеялись, что, оказавшись в малочисленности и невыгодном положении между Мстиславским с фронта и Басмановым в тылу в Новгород-Северском, самозванец уступит без боя и принесет им бескровную победу.
Но Мстиславский плохо знал Дмитрия, витязя ловкого, искусного владеть мечом и конем, военачальника бодрого и бесстрашного. Дмитрий всегда был впереди, презирал опасность и взором спокойным искал, казалось, не врагов, а друзей в России.
В те дни друзей он не нашел, к нему прибежало лишь трое детей боярских. Нужно было сражаться, и он начал, не колеблясь, 21-го декабря 1604-го года.
Мстиславский построил рать в обычном порядке в одну линию: полк правой руки на правом крыле; большой полк в центре боевого порядка; полк левой руки на левом крыле; передовой и сторожевой полки были включены в общую линию.
Отряды Дмитрия, разделенные на четыре части, выстроились и готовы к битве, к ним выехал бодрый и бесстрашный Дмитрий. Остановил коня перед рядами, поднял руку. Тишина.
На лице Дмитрия нет обычной угрюмости, голос звучит уверенно и громко.
- Любезные и верные сподвижники! Настал час, в который Господь решит мой спор с Борисом. Будем спокойны, ибо Всевышний правосуден. Он чудесно спас меня, чтобы казнить злодея. Не бойтесь многочисленности врагов, побеждают мужеством и добродетелью, а не числом, как-то свидетельствует история. Мне будет царство, а вам слава, лучшая награда добродетели в здешней краткой жизни.
Лжедмитрий говорил речь к сподвижникам, стараясь воспламенить их мужество,
молился, притворно воздав руки к небу, и дерзнул громко произнести слова:
- Всевышний! Ты зришь глубину моего сердца. Если обнажу меч неправедно и

206

беззаконно, то сокруши меня небесным громом, когда же я прав и чист душою, дай силу неодолимую моей руке в битве. И ты, мать Божья, будь покровом воинства нашего! – рукой указал направление движения его отрядов на рати Мстиславского.
- Вперед!
- Да здравствует царь Дмитрий! - прокричали в отряде русские.
- Виват, Дмитрий
Атаманы Белобородько и Швыдчиков, что было силы, врезались в правое крыло московской рати. При абсолютно численном преимуществе противника фланговый удар был наиболее верным решением.
Правое крыло россиян, где предводительствовали князья Дмитрий Шуйский и Михайло Кашин, дрогнуло и в бегстве опрокинуло середину войска, где стоял Мстиславский. Изумленный такой робостью и таким беспорядком, он удерживал мечом и своих ратников, и неприятеля, сам бился в свалке, был смят, сбит с лошади, получил несколько ран, и дружина стрельцов едва спасла его от плена.
Большой золотой стяг, укрепленный на нескольких повозках подле шатра главнокомандующего, манил к себе гусаров, как магнит, несколько всадников, спешившись, подрубили древко и захватили стяг.
Момент был решительный, если бы Лжедмитрий общим нападением подкрепил удар смелых ляхов, то вся рать московская представила бы зрелище срамного бегства, но он дал ей время опомниться: 700 немецких всадников, верных Борису, удержали стремительное наступление неприятеля и левое крыло уцелело. В это же время вышел из крепости Басманов, чтобы действовать в тылу у самозванца, который, слыша выстрелы сзади себя и видя свой укрепленный стан в пленении, прекратил битву.
Басманов видя, что рати Мстиславского повсюду отступают под прикрытием немецкого огня, отступил со своим маленьким отрядом в Новгород.
Битва затихла.
Поле боя осталось за Дмитрием. Четыре тысячи русских трупов лежали на берегах Десны. Дмитрий почти плакал, объезжая это поле.
Русская рать расположилась в 15 километрах в лесу, насыпая вокруг лагеря земляной вал. Борисовы воеводы, чтобы меньше стыдиться, выдумали басню: уверяли, что ляхи испугали их коней, нарядясь в медвежьи шубы навыворот. Однако иноземцы ничему не верили и шутили, что россияне на поле брани не имели ни мечей, ни рук, а имели единственно ноги.
Лжедмитрий в поле укрепил свой стан, считая себя победителем, хотя эта победа его не веселила, битва доказала, что не то, чего хотелось, он получил, россияне сражались с ним, правда, без усердия, но сражались, бежали от него, а не к нему. Он знал, что без их общего предательства ни ляхи, ни казаки не свергнут Бориса.
На другой день после битвы к Лжедмитрию присоединилось 4000 запорожцев, и войско Борисово удалилось к Стародубу Северскому, для того чтобы дождаться там других свежих полков из Брянска и через несколько дней возвратиться к Новгороду, обороняющемуся столь усиленно.


* * *

Несмотря, однако, на победу, которая по-настоящему должна была бы сильно возвысить дух в подвижниках Лжедмитрия, дела его грозили принять очень дурной
оборот. Лев Сапега, литовский канцлер, богатейший земледелец Литвы и Белоруссии, сам
тайно принимал участие в деле самозванца, так как его предки имели владения в

207

смоленской земле, и он был лично заинтересован в захвате Смоленщины, тем не менее,
писал Мнишеку, что в Польше на его предприятие смотрят очень дурно, и советовал возвратиться домой.
Гетман Юрий Мнишек сидел в своей палатке около жарко горевшей печки, в руке его дрожала депеша, полученная от Сапеги. Он и сам понимал: шатко все было, хотя и одержали победу под Новгород-Северском, и князь Мстиславский едва жив, ушел с поля. Мнишека одолевало сомнение в способностях Дмитрия. Но бросать задуманное тоже не хотелось хитрому пану Мнишеку. Ах, как желал он славы, почета и богатства, и все это сулила Россия.
Около печи гнулся тот же иззябший до потрохов полковник Хриштоф. Он фыркал и топорщился, чтобы не выглядеть жалко. Редкая поросль на голове делала его похожим на рассерженного кота.
- Канцлер знает, что советует, - сказал Хриштоф.
Мнишек раздваивался: и хотелось, и кусалось.
- Завтра же еду, - кивнул воевода, одобренный поддержкой.
В сенях загрохотали шаги, и вместе с клубом ледяного вихря вошел самозванец. Радость от одержанной победы еще теплилась в его глазах, но стала гаснуть, едва он взглянул на лисье лицо Мнишека, суетливо сунувшего в карман кафтана депешу Сапеги. Тупо стукнуло в груди сердце, но ничем не выдав своего волнения, самозванец тихо спросил:
- Радные паны чем-то озабочены?
Глаза Мнишека увертывались от глаз самозванца.
- Завтра я еду в Польшу. Меня зовут на сейм.
- В такое время ты поедешь на сейм? - удивленно переспросил самозванец.
 - Зачем же мне гневить канцлера? А он всегда сердитый, если кто-то не явится.
Ничего не ответил Лжедмитрий, так дернул полотно полога, что сорвал его. Быстро ушел.
Ревностность наемников и союзников ослабела: ляхи надеялись вести своего царя в Москву без кровопролития, но, увидев, что надо ратоборствовать, стали перед дилеммой, как быть? Они не любили ни зимних холодов, ни зимних осад, а, следовательно, как легкомысленно начали, так легкомысленно и кончили. Объявили, что идут назад, будто бы исполняя указ короля не воевать с Россией, в случае если она будет стоять за царя Бориса Годунова. Рыцарство решило требовать у Лжедмитрия денег.
Утром, как рассвело, к хате, где стоял самозванец, повалило рыцарство. У иных панов от озлобления торчали к верху усы. Один из них, чернявый, от имени рыцарства выкрикнул:
- Давай деньги, а то едем все в Польшу!
Из роты Фредрова сказали ему:
- Дай только нам, а другим не давай. Мы останемся - другие будут смотреть на нас и тоже останутся.
- Хорошо.
Лжедмитрий поверил, дал деньги роте. Но другие, узнав об том, 1-го января
1605-го года в лагере подняли открытый мятеж. Наемники бросились грабить обозы. Они хватали все, что им попадало под руки: запасы продовольствия, снаряжение, всякого рода скарб. Мнишек пытался прекратить грабеж, но добился не многого. Следующей ночью мятеж возобновился с новой силой. Еще больше взволновались и начали выезжать из обоза. Лжедмитрий от одной роты стремился к другой, стал уговаривать рыцарство
остаться, но встречал только оскорбления. Один поляк сказал ему:
- Дай Бог, чтоб посадили тебя на кол.

208

Лжедмитрий изо всей мочи ударил его по зубам, тот завизжал, но этим не унял рыцарство, которое стащило с Дмитрия соболью шубу.
Как ни тщетно убеждал их Лжедмитрий прекратить мятеж, с ним осталось только 1500 поляков, все другие бежали восвояси, а с ними и горестный Мнишек, думая, что все погибло: и обещанное для него княжество Смоленское и царство для Марины. Мнишек, хотя и ветреный старец, еще дружески простился с женихом, и смело обещал ему возвратиться с большой ратью. Но самозванец едва ли верил нареченному тестю, едва ли верил новому своему счастью. Он с обрядами священными перехоронил на поле сражения тела убитых своих и неприятеля,  снял осаду с Новгорода и расположился станом в Камаринской волости.
Вместе с Мнишеком отъехали от Лжедмитрия его главный полковник Адам Жулицкий, ротмистры Станислав Мнишек и Фредров. Лжедмитрию удалось удержать при себе пана Тышкевича, Михаила Ратомского и нескольких ротмистров.
Иезуиты, находившиеся в войске на развилке дорог, не последовали за Мнишеком, а остались с “царевичем”.
Оставшиеся с Лжедмитрием поляки вместо Мнишека выбрали гетманом Дворжецкого. Тот, покачивая птичьей головой, вошел в хату к самозванцу. Самозванец сидел, как пес на цепи, увидев постную физиономию Дворжецкого, бросил сквозь зубы:
- Вам всем злато дороже чести!
- Ваше величество, рыцарство избрало меня гетманом.
Дворжецкий с достоинством опустился рядом с Лжедмитрием.
- Встань! Я никому не верю.
Дворжецкий поднялся, встряхиваясь, заверил:
- Рыцарство, которое осталось, государь, преданно тебе.
Убыль в войске Лжедмитрия скоро была вознаграждена: пришло 12 тысяч казаков малороссийских.
Лжедмитрий, припав устами к образу Божьей матери, широко перекрестился.
- Бог услышал мою молитву. Теперь мы можем двинуться на Севак! – возвестил он оставшемуся рыцарству и казакам.


* * *

Смятение воевод московских было столь велико, что, так как главный воевода Мстиславский был ранен, то другие воеводы: князь Дмитрий Шуйский с товарищами не позаботились известить царя о битве под Новгород-Северским. Борис узнал о ней стороною и тотчас послал Василия Шуйского к войску быть вторым предводителем около войска, а чашника Вельяминова-Зернова к раненому Мстиславскому ударить челом за кровь, пролитую им из усердия к святому отечеству. Вельяминов-Зернов говорил Мстиславскому:
- Государь и сын его жалуют тебя, велели тебе челом ударить, о здоровье спросить.
Потом, упомянув о сражении и ранах Мстиславского, говорил от имени царя:
- И ты то сделал, боярин наш князь Федор Иванович, помня Бога и крестное целование, что пролил кровь свою за Бога, Пречистую Богородицу, за великих чудотворцев, за святые Божьи церкви, за нас и за всех православных христиан, и если даст Бог, службу свою доверишь и увидишь образ Спаса, Пречистой Богородицы и великих чудотворцев и наши царские очи, то мы тебя за прямую службу пожалуем великим своим
жалованием, чего у тебя на уме нет. Ныне шлем к тебе искусного врача, двух аптекарей,
да будешь здрав и снова будь на коне ратном.

209

Князю Дмитрию Шуйскому с товарищами царь велел поклониться, но прибавить:
“Слух до нас дошел, что у вас, бояр наших и воевод, с крестопреступниками, литовскими людьми и расстригою, было, о котором вы к нам не писали, каким образом дело делалось, и вы то делаете негораздо, все бы о том к нам отписать вскоре”.
У дворян, детей боярских и всех ратных людей царь и сын его велели спрашивать о здоровье. И такое благоволение могло быть сказано войску только за смелую
блистательную победу, но тут обнаружилась вся робость Годунова перед опасностью, робость, заставившая его унизиться до ласкательства перед войском. Борис спешил осыпать милостью воеводу Басманова, защитника Новгород-Северского, который один исполнил свою обязанность, как должно, и был вызван в Москву. Навстречу Басманову были высланы знатнейшие государственные сановники и собственные великолепные сани для торжественного въезда в Москву со всею царскою пышностью. Царь дал ему из своих рук тяжелое золотое блюдо, насыпанное червонцами, и 2 тысячи рублей, множество серебряных сосудов из казны кремлевской, доходное поместье и сан боярина думного.
Столица и вся Россия на этого нового вельможу, ознаменованного вдруг и славою подвига и милостью царскою, превозносили Басманову необыкновенные достоинства - и любимец государев сделался любимцем народным; первым человеком своего времени в общем мнении. Но столь блестящая награда одного была укоризною для многих, в том числе и первому воеводе, сидевшему в Новгороде, князю Никите Трубецкому, и, естественно, рождала негодование и зависть между знатными.
Князь Василий Шуйский получил указ Бориса гнать без остановки, ехать на помощь обессиленному Мстиславскому. Но Василию Ивановичу не с руки было пособлять Борису истреблять самозванца. Сам же, объявивший с лобного места, что своими глазами видел убитого Дмитрия Углицкого, он не хотел погибели Отрепьева, иного избавления от Годунова не видел. Однако он ехал к войску Мстиславского с указом – разбить самозванца.
Шуйский, напяливший на себя три покрытия шубы, и новенькой парчовой, с алмазным пером мурмолке, пышный и сытный, меньше всего был приготовлен для такого ратного дела. Кроме того, он ничего не смыслил в ремесле войны.
Изба, в которой лежал Федор Иванович, была жарко натоплена, но Шуйский снял только одну верхнюю шубу, и то для того, чтоб показать ее алый низ. Шубами хвалились, как главным богатством, и чем больше был боярин, тем больше он надевал на себя шуб, так что даже худой казался невероятно толстым. Но Федор Мстиславский, руководивший государевым делом, тоже не желал ударить лицом в грязь: в углу на лавке лежали грудой не менее десяти шуб, на походном сундуке переливался синий шелковый опашень-кафтан со сверкавшей алмазной запонкой, узорные перчатки и малиновый кушак.
Мстиславский ослабел, был бледен и угрюм. Появление Шуйского обрадовало его. Потомок Гедимина в сознании князя Федора Ивановича был не ниже, а значительно выше Рюриковича. Плутоватый, увертливый князь Василий Шуйский всегда вызывал у него неприятное чувство. Они двое были самыми первыми, самыми могущественными боярами, оба страдали от завистливой злобы Бориса, несли терновый венец, но вместе с тем между этими князьями не водилось дружбы.
“Приехал, рябой хитрец, одерживать победу! - подумал Мстиславский, бросив беглый взгляд на Шуйского. - Поглядим, чем кончишь!”
Слуга Мстиславского, литвин по крови, внес подогретое вино для князя и для гостя. Поставив поднос, неслышно удалился.
- Как твои раны, Федор Иванович? - Шуйский присел около кровати
Мстиславского.
- В голове все еще мутится.

210


* * *

После пострижения вдовствующая царица Ирина (старица Александра) почти никуда не выходила из своего добровольного земного убежища, где она нашла полное душевное успокоение. Скучную свою обитель она покидала лишь ради посещения церкви, пристрастной к ней. Она затворилась от мира по доброй своей воле, блюдя обет, данный милому Феденьке, и ничем – ни делом, ни помыслами не нарушила его. Прошлая жизнь во дворце и былая мирская слава были лишь горьким воспоминанием. Осознав всю
призрачность счастья, она не любила воскрешать то время. То было слишком болезненно для нее. Вспоминала и скорбела она лишь о душе кроткого, молитвенного мужа своего.
Чем дальше уходило время, тем большую вину она чувствовала перед мужем, что не уберегла его несчастного, кроткого от смерти. Да ведь как уберечь-то? Знал бы, говорят, где упасть – соломки подстелил бы. Скорбела она и о брате Борисе: тяжелые сны всегда указывали на то, что с ним случится скоро какая-то беда. Среди наговоров на него было много ложного, еще больше, чем прежде. Молилась Богу, клала поклоны, стукалась лбом о каменный пол, и ей казалось, что в это время за спиною ей являлась тихая тень милого Феденьки. Однажды оглянувшись, она въяве его увидела, вся затрепетала, но когда протерла глаза, то уже никого не было. Инокиня Ирина прошептала: “Господи, своди меня к Феденьке! Ведь это он приходил за мной”. И она не кривила душой, искренне просила того, что еще несколько дней назад повергало ее в ужас. Никакого иного счастья, ничего не хотела она теперь, ибо все лучшее, все заветное, чем жила, навек ушло вместе с милым Феденькой в его могилу. Будущего никакого не было, прошлое уже уходило в бессловесный сумрак бытия. Одно, что держало ее в этой грешной жизни, что служило ей теперь утешением, была лишь вера в Бога и ее горячая молитва к нему.
Она жила в монастыре, как простая монахиня, блюла посты, перебиваясь с капусты на черный хлебец. Все те корзины с провизией с царского стола, которые едва ли не каждый день посылал брат Борис, она без раздумий раздавала сиротам, странникам, бродягам-инокам, всякой бредшей Бог знает куда мимо монастыря голытьбе, не оставляя себе ни единой крохи.
В минувший год общей голодухи мимо Новодевичьего часто скрипели страшные возы, набитые трупами умерших от голодного мора, а около монастырских стен рыскали волчьи и собачьи стаи, загрызавшие все живое, что попадалось им на пути. Бегали дикие черные лисицы, над монастырем висели громадные старые седые орлы, выглядывающие добычу.  И монахини забивались в кельи, и шептали о конце света и общей погибели. Но беда минула, Бог не допустил, как бы ни было, а выжили.
Нынешнее лето шло жаркое, сухое, редко перепадали дожди. В монастыре тянуло смрадом пожарищ, опять, как и в прошлое лето, много горело на посадах. Тихо, по заведенному обычаю шли службы, пахло ладаном, зелеными огоньками светились лампадки.
Подобно свече перед образами, все отстаивала, теряла остаток сил инокиня Александра. Щеки ее уже не цвели завидным румянцем, угас огонь в глазах, она сделалась еще безропотней, в лице светлела кротость.
Вечерами, душными и тусклыми, когда над монастырем поднималась яркая луна, в келью тихонько входили божьи люди - увечные, старухи-монашки, садились по углам, вели неторопливые речи о любушке старине, о былой вольнице. Старая монахиня
Евдокия, к которой Ирина привязалась как к матери, рассказывала о своих странствиях - 
сперва меж дворов, потом по удаленным монастырям. Речь ее изливалась, текла плавно,

211

сердечно, она успокаивала, ублажала душу, и Ирина думала с радостью: “Вот оно, мое счастье! Ничего-то другого и не надобно. Отсюда-то ближе к Господу, к его алтарю”.
Тихий мирок ласковой умиротворенности нарушал лишь призрак Бориса. В конце каждой недели он заглядывал к сестре-инокине. Почти неслышно, совсем не по-царски, входил в келью. Старушки, холодея от страха, оставляли их вдвоем - с глазу на глаз.
…До монастыря тоже дошли слухи, что от западной границы, из Польши, двигается расстрига - самозванец, нарекший себя Ивановым сыном. Услышав их, Ирина почувствовала, как какая-то тяжесть легла ей на душу.
Сюда, в монастырь, привезли Марью Нагую, вдовствующую царицу. Ирина сразу догадалась, отчего оказалась тут Нагая: очутилась она здесь не иначе, как по велению брата Бориса. Ирина не ошиблась в предположении. Какой-то тяжкий позыв толкнул ее к Марьиной келье.
Было уже довольно поздно, начало темной ночи. Нагая стояла перед иконой Богородицы, договаривала последнюю молитву на сон грядущий. Инокиня Александра-Ирина тихо, почти бесшумно вошла в келью. Но Марья, не обернувшись, уже догадалась: явилась именно она, Борисова сестра. Еще по дороге сюда, сидя в темной, тесной карете, Нагая предчувствовала, что встретиться с ней и приготовила в уме те жестокие, беспощадные слова, какие считала нужным высказать, чтобы как можно больнее ударить. Пускай знает доброхотливая, что она думает о ней и обо всем их подлом роде. Теперь не они, Годуновы, стояли над ней, а она, ими поруганная и униженная, заставляла трепетать Бориса. Мстительное, злорадное чувство прочитала Ирина в недобрых глазах Нагой, когда, кончив молиться, та обернулась. Они порядочное время молчали:
- Зачем тебя сюды привезли? - горестно вздохнув, спросила Ирина.
Марья зло, неподпускающе усмехнулась:
- А ты не ведаешь? Ты Борисова сестра?!
- Но коли суждено будет случиться, не признаешь же ты своим сыном Галицкого босяка, расстригу, подосланного к нам поляками. Ответь мне перед образом Господа, царица Марья.
Нагая ответила туманно, все с той же злой усмешкой:
- Один Бог ведает, где мой Митенька.
В глазах Ирины показались слезы, она выговорила дрожащим голосом:
- Бог в свидетели, как я и Феденька, как мы скорбели об его смерти.
- Не верю я твоей скорби! - больно ударила ее тяжелыми словами Марья Нагая.
- Вы обо мне с сыном как помыслили? Когда нас подлюга дьяк Битяговский притеснял? Сказать тебе нечего. Молчишь? Так пускай получит твой брат сполна! – повторила она со злорадством слова молитвы о Борисе при заздравной чаше.
- Что же, признай за сына подлого еретика, - крикнула ей в лицо Ирина. - Возьми на душу грех.
Марья не ответила.
Возвратившись к себе, Ирина дрожащими руками зажгла свечу перед образом, прося Бога спасти ее душу.
…Борис приехал в монастырь вечером на другой день. Вошел к сестре пасмурный,
притихший. Ирине только что принесли новую худую весть об удавлении по указу его дьяка Смирного, укрывавшего в свое время расстригу Отрепьева. Едва Борис уселся на скамью, инокиня, преодолевая немощь (ей в последнее время нездоровилось), спросила его прямо:
- За что лишил жизни дьяка Смирного? Была ли его вина? Не наветы ли?
Ответь мне брат. Я хочу знать правду.
Ласковое выражение не сошло с лица Бориса. Должно, он ждал ее вопроса и

212

приготовился к ответу.
- Сестра моя, ты живешь в тихой обители и не ведаешь, что деется в миру. А он коварный, мир-то. Там всего много, много лжи, наветов, зависти. Дело не в одном Смирнове, его вина доказана. Он сознался, что укрывал расстригу и еретика Отрепьева.
- Это тот, который назвался сыном Ивана и идет из Польши, - перебила его Ирина.
- Нагая должна же заявить, что своими руками похоронила сына. Бог ей не простит лжи.
- Должна. Но эта старая ведьма хочет моей погибели. Ты разве не видишь.
- Но тебя должны оборонять холопы и мужики, ты им раздал милости. Разве забыли про них?
- Люди не помнят добра.
Борис сидел тяжелый, как камень, глаза его мрачно блестели из-под сдвинутых темных бровей.
- Уйди в монастырь, постригись...
- Нет! Ты этого не моги мне говорить!
Борис, вскочив со скамьи, распрямился, стал царственно недоступен.
Она с состраданием смотрела на него.


* * *

Призвав Басманова в Москву, царь отнял наилучшего воеводу у рати и сделал новую ошибку, избрав Шуйского в начальники. Этот князь, подобно Мстиславскому, мог не робеть смерти в битвах, но не имел ни ума, ни души истинного, решительного и смелого вождя. Уверенный в самозванстве бродяги, он не думал предать ему отечество, но, угождая Борису, как царедворец льстивый, помнил свою опалу; ведал, может быть, не без тайного удовольствия муку тиранского сердца и, желая спасти честь России, зложелательствовал царю. Шуйский, провожаемый множеством чиновных стольников и стряпчих, нашел войска близ Стародуба, в лесах между засеками. Теперь войско было усилено новыми дружинами, как бы таилось от неприятеля, в бездействии и унынии с предводителем неудачным. Другая запасная рать под начальством Федора Шереметьева собралась близ Кром, так что Борис имел в поле не менее восьмидесяти тысяч воинов.
Мстиславский еще изнемогал от ран, и Шуйский немедленно двинулся к Севску, где в это время находился Лжедмитрий. 20-го января рать подошла и скученно расположилась в большой деревне Добрыничах.
В пяти полках русских насчитывалось не более 60-70 тысяч, наряд имел 14 орудий.
Войска Лжедмитрия насчитывали всего только 14-50 тысяч человек и 13 орудий. Состояло войско из поляков (конницы), казаков (конницы и пеших) и крестьян, присоединившихся к самозванцу и обученных военному делу.
  Самозванец собрал круг, на котором поляки настаивали на том, чтобы уклониться от неравного боя. Казачий атаман и его полковники, наоборот, требовали смелых и решительных действий. Казаков было большинство, и поэтому самозванец 20-го января выступил из Севска, двинулся вдоль левого берега реки Сев. Вечером вошел в соприкосновение с охраняющими частями русской рати. Здесь Лжедмитрий, узнав, что войска Борисова теснятся в одной деревне так, что не могут двигаться, решился ночью напасть на него врасплох и приказал тамошним жителям, знавшим все выходы, зажечь село, но русские заметили поджигателей и стали готовиться к бою, зажигателям пришлось удалиться.
Боевой порядок русской рати, выстроившейся на рассвете 21-го января, состоял из
трех частей: в центре вдоль окраины деревни расположились стрельцы и наряд,

213

установившие взамен гуляй-города возы с сеном; на правом и левом крыльях выстроилась конница. На подступах к Добрыничам находился полк – резерв.
На рассвете, на пути к Добрыничам, войско Лжедмитрия обнаружило сторожевой полк русской рати и атаковало его превосходящими силами. Сторожевой полк, неся большие потери, поспешил отступить в расположение главных сил своей рати. Вслед за ними самозванец начал для боя развертывать свое войско, разделив его на три отряда: первый из 1-2 тысяч поляков и 1-2 тысяч русских, надевших на латы белые рубахи для различия с правительственной ратью; второй из 8 тысяч конных казаков и третий из 4 тысяч пеших казаков. Войско силами наиболее надежного и хорошо вооруженного первого отряда нанесло главный удар по правому крылу русской рати с целью отбросить всю рать к реке Сев. Второму отряду самозванец приказал сковать левое крыло русских, а третий отряд с тяжелым нарядом составил общий резерв и скрытно расположился за высотой, чтобы в случае неудачи прочие могли найти опору и орудия для остановки неприятеля.
Самозванец молился, говорил речь своим, как и в день Новгородской битвы сел на аргамака, держа в руке обнаженный меч, и повел свою конницу долиной, чтобы
стремительным нападением разделить войско Борисово между селением и правым крылом.
Наконец  из-за высокого холма, находящегося на подступах к Добрыничам, показалась конница самозванца. Это были всадники, весело трубившие в трубы на дудках и свирелях. Польские капитаны храбро объезжали ряды, ободряя войско, и горячили лошадей, кричали и горланили так, словно уже одержали победу. Вслед за этим с обеих сторон началась пушечная стрельба, предшествующая бою конницы
Конница Лжедмитрия развернулась в две линии; в первой семь польских хоругвей, во второй восьмая их хоругвь и отряд русской конницы в белых рубахах. Для атаки русского войска противник двинулся по широкой роще, явившейся удобным подступом.
Мстиславский слабый и томный, был на коне, угадал мысль неприятеля и, как только он заметил наступление вражеской конницы, тут же приказал правому крылу русского войска двинуться вперед и остановить противника. В первой линии этого крыла находились две дружины иностранных наемников под командованием фон Розена и Маржерета.
Медленно наступавшее крыло русской рати атаковало конницу самозванца. Тут Лжедмитрий, как истинный витязь, оказал смелость необыкновенную, постоянно находился при войске, сильным ударом которого он смял россиян. Дружины наемников смогли оказать сопротивление полякам.
Главная рать царского войска в это время стояла неподвижно, в каком-то бесчувственном оцепенении, они не взаимодействовали с правым крылом, и потому враг имел возможность удерживать инициативу в своих руках.
Приближался кризис боя. Польские хоругви не преследовали отступавшую русскую конницу. Они повернули вправо к деревне, и пошли в атаку на стрельцов, расположенных за возами с сеном. Допустив неприятеля очень близко, русская пехота после залпа 14 орудий дала залп из пищалей и так встретила поляков, что, объятые ужасом, они поворотили коней в совершенном расстройстве. Затем последовал залп задней шеренги, которые становились на место первых. Атака польской конницы была отбита. Поле боя заволокло пороховым дымом, что способствовало увеличению беспорядка в рядах конницы, лошади которых от грохота в испуге бросались назад. Прочие поляки, пешие и конные, думали, что дело выиграно, понеслись во весь дух к
деревне, увидев своих в беспорядке бегущих, спешили удалиться.
Правофланговый отряд войска самозванца, состоявший из запорожцев, услышал

214

грохот и увидел дым от пушечной пальбы, и от залпа стрельцов из пищалей бросились бежать по дороге на Севск.
Исход боя решили стрельцы и наряд. Предстояло реализовать достигнутый успех. Русская конница численностью до 6 тысяч всадников с криком “Помоги Бог!” начала контратаковать бегущего в панике противника и преследовать его. Одновременно был окружен резерв самозванца (третий отряд – пехота и наряд тяжелых орудий), состоявший из донских казаков, оказывающих упорное сопротивление. Большую часть казаков правительственные войска уничтожили, оставшихся в живых захватили в плен.
Во время преследования 500 поляков задержались возле двух пушек, брошенных в поле, и почти все полегли вокруг них.
Преследование врага русская конница вела всего на расстоянии 8 километров от поля боя, преследовали бы и далее, если бы воеводы не велели им остановиться, думая, вероятно, что все кончено, и что сам Лжедмитрий убит. Прекращение преследования спасло самого Лжедмитрия и его разбитое войско.


* * *

Михайло Борисович Шеин, состоящий в звании чашника, стремительно минуя Москву, привез царю в Троицкий монастырь весть о победе. Нашел царя, молящимся в лавре святого Сергия, доложил ему, царь затрепетал от радости, велел петь благодарственные молебны, звонить в колокола и затем представить народу трофейные знамена, трубы и бубны самозванца. Шеин за такую весть был пожалован в окольничие, посланы с любимым стольником князем Мезецким золотые медали воеводам, а войску 80 тысяч рублей. Царь писал воеводам, что ждет от них вести о конце мятежа, за что готов отдать им все и даже свою последнюю рубашку, в особенности благодарил иноземцев, их предводителей Вальтера Розена и француза Якова Маржерета.


* * *

С другими вестями тайно прибыл в Москву окольничий Григорий Ситский, который до этого, выполняя волю Семена Годунова, неплохо вжился в стане Лжедмитрия. Ему, знающему грамоту, поручалось переписывать подметные грамоты, иногда в числе переметчиков он доставлял эти письма в города еще не подвластные Лжедмитрию.
Был Григорий и участником боя под Добрыничами, откуда после поражения войска Лжедмитрия он бежал вместе с другими в Рыльск, с остатками войска Лжедмитрия не пошел, а направился в Москву.
В кремле Григорий отыскал своего старшего брата, через которого был принят Семеном Годуновым, который его внимательно выслушал, распорядился его ждать, и отправился к самому царю.
Борис только что вернулся с молебна и находился в палате со своей семьей: женой, сыном и дочерью, чувствовал себя неважно, хотел уйти отдыхать.
Войдя в палату, Семен Годунов доложил:
- Государь, из лагеря самозванца.
- Кто он? - настороженно переспросил царь.
- Сын дьяка Ситского, находившегося там по вашему указу.
- Радостные он принес новости?


215

Семен Годунов медлил, переступил с ноги на ногу, молчал.
- Молчишь, боярин, чувствую, нехорошие он вести нам принес... Однако зови его ко мне.
Из палаты удалились царица Мария и ее дочь Ксения, сын Федор вместе с отцом остался дожидаться Ситского. Когда Семен Годунов ввел Григория, то царь приказал последнему подробно доложить о бое под Добрыничами и его последствии.
-  Что? Расстрига жив? - переспросил Борис у Григория, не веря услышанному, что Лжедмитрию лично удалось спастись, и он, к счастью своего войска, находится в Рыльске.
- Выходит, он находится в Рыльске, - за Ситского ответил Семен Годунов.
- Упустили воеводы нашего врага, боярин, - сердито выдавил из себя Борис, некоторое время он молчал, рассуждал, что-то наговаривая про себя, рукой указал, чтобы Ситский вышел, а сам заговорил к Семену Годунову. - Войском не смогли уничтожить расстригу, нужно, боярин, тогда другие средства. Подумайте, боярин. Окольничего немедля снова отправить в стан врага, с него хороший будет лазутчик.


* * *

Под Добрыничами войско самозванца потеряло в бою до 6 тысяч убитыми и много попало в плен, 13 орудий и 15 знамен оказались трофеями русских.
Потери правительственных войск составили 500 человек, в том числе и 25 иностранцев наемников.
Казалось, была причина для торжества русским воеводам, что они и начали делать. Однако победители безвременно стали веселиться, своей бездеятельностью они упустили предводителя разразившейся смуты - самозванца, который после боя на раненом коне в ту же ночь вначале ускакал в Севск, и затем бежал далее в город Рыльск с наемными ляхами, с князем Татищевым и с другими изменниками. В следующий день явились к нему рассеянные запорожцы. Самозванец не впустил их в город, как малодушных трусов, те с досадой и стыдом ушли восвояси. Не видя для себя безопасности в Рыльске, Лжедмитрий стал искать ее в Путивле, лучше укрепленном и ближайшем к границе, а воеводы Борисовы все еще стояли в Добрыничах, занимаясь казнями плененных. Русских всех вешали, литовских, в том числе и пана Тышкевича, послали в Москву; мучили, расстреливали земледельцев, жителей Комарицкой области за их измену, безжалостно и безрассудно, усиливая тем остервенелую ненависть мятежников к царю и доброе расположение к Лжедмитрию, который миловал и самых усердных слуг своего неприятеля. Экзекуции подвергались несколько тысяч крестьян, их жены и дети. Несчастных вешали за ноги на ветках деревьев, а затем стреляли в них из луков и  пищалей, так что на это было прискорбно и жалобно смотреть. Участвовали в экзекуции из отряда Касимова до 450 человек, именно им и отдали бояре после разгрома Лжедмитрия на разграбление мятежную крестьянскую волость. Сам Семен Бекбулатович в экзекуции не участвовал, продолжал оставаться в своем Тверском селе. Эта жестокость вместе с оплошностью воевод спасли злодея. Уже лишенный всякой надежды, разбитый наголову, почти истребленный, с горстью беглецов унылых, он хотел тайно уйти из  Путивля в Литву. Но теперь между русскими в его войске было уже много людей, которые тесно соединили свою судьбу с его судьбой, и которые не хотели бежать в Польшу, не отдаваться в руки Бориса. Они удерживали Лжедмитрия. Особенно  высказывали недовольство атаманы.
- Ты чего задумал? - спрашивал самозванца Белобородько, бегая ничего доброго не
сулящими глазами по его мрачному лицу.

216

Швыдчиков, подступив ближе к самозванцу, предупредил:
- Мы всем тебе жертвовали, - говорили атаманы, - а ты только думаешь о жизни постылой и предаешь нас мести Годунова, но еще можно спасти то, что мы имели: жизнь и достояние, выдав тебя Годунову.
Атаман Кустовой, стукнув по столу, заявил прямо:
- Ринешься в Польшу, пощады от нас не жди! На том наш уговор.
Белобородько, видя, что дело приобретает тяжелый оборот, заговорил примеряющее:
- Грызться нам ни к чему. Доподлинно известно, что Бориса не терпят в Москве. Его песня спета. Еще один нажим и воеводы перейдут к нам.
Атаман Белобородько утверждал, что, несмотря на поражение, средств у Бориса  еще достаточно, что у него много врагов, как в полках, так и в государстве.
Лжедмитрий волею и неволею остался, но предварительно послал князя Татиева к Сигизмунду, обратился о немедленном вспоможении, однако никакой поддержки не получил. Польский король намерен был таскать каштаны из огня чужими руками. Пришлось рассчитывать только на свои силы. Он стал укреплять Путивль и, следуя совету изменников, издал новый манифест, рассказав в нем свою вымышленную историю о
чудесном спасении в Угличе, свидетельствуясь именем людей умерших, особенно даром князя Ивана Мстиславского, крестом драгоценным, и прибавляя, что он, Дмитрий, тайно воспитывался в Белоруссии, а после же тайно был с канцлером Сапегою в Москве, где видел хищника Годунова, сидящего на престоле Ивановом. Этот второй манифест, удовлетворяя любопытству баснями, дотоле неизвестными, умножал число друзей самозваных, хотя и разбитого войска.
Распуская слухи, что россияне шли на него только под принужденной неизъяснимой боязнью, внушаемой чем-то сверхъестественным, без сомнения небом, что они победили случайно и не устояли бы без слепого остервенения немцев, что провидение, очевидно, хотело спасти своего витязя и в самой несчастной битве, что он и в самой крайности не оставлен верными слугами, которые, признав в нем истинного Дмитрия, еще готовы жертвовать ему собою, женами, детьми, и, конечно, не могли бы иметь столь великого усердия к обманщику. Такие размышления сильно действовали на легковерных и многие люди, особенно из Комарицкой области, где свирепствовала месть Борисова, стекались в Путивль, требуя оружия и чести умереть за Дмитрия.
Лжедмитрий обратился к крестьянам и посадским людям и обещал облегчить их положение. Многие крестьяне и ремесленники поверили заверениям “истинного” царя, стали переходить на его сторону. Они ожидали облегчения, освобождения от той кабалы, в которой оказались за последнее время.
На юге скопилось много беглых крестьян, которых разыскивали по указу Бориса Годунова. Эти беглецы стали пополнять поредевшее войско самозванца. К Лжедмитрию вернулись 4 тысячи донских казаков, бывших ранее с ним под Новгородом-Северским. Понемногу стала возвращаться польская шляхта. На сторону Лжедмитрия перешли гарнизоны и жители Оскола, Валуек, Воронежа, Царево-Борисова, Белгорода, а вслед за ними Ельца и Ливен.


* * *

Ирина слегла пластом, больше не встала, и через неделю тихо отошла, умерла.
Перед последним вздохом, когда к ней наклонилась мамка, она прошептала:
- Милостью Божьей не увижу еще худшего. Тем и счастлива.

217

Смерть сестры повергла Бориса в какое-то тупое помрачение. Долго неподвижно сидел он около ее гроба.
- Прости меня... - Он поправился: - Упокой душу сестры моей.
Борис с похорон заспешил во дворец. Скорее хотелось узнать вести о самозванце, а также укрытия от людских глаз, так как ему казалось, что все злорадствовали над его горем.
Его крепко, со всех сторон обкладывали, на него надвигалась гроза, и он к своему ужасу не находил силы, на которую мог опереться. Готова была, он чувствовал, захлопнуться западня.
Между тем, царские воеводы, сведав, что самозванец не истреблен и тронулся с места, приступили к Рыльску, и, не обещая никому помилования, хотели, чтоб город сдался без условий. В городе начальствовали изменники князь Григорий Долгорукий-Роща и Яков Змиев, видя перед собою виселицу, они велели сказать Мстиславскому:
- Служим царю Дмитрию, - и залпом из всех пушек доказали свою непреклонность.
Воеводы стояли две недели под городом, хвалились на время человеколюбием, жалели крови и решались дать отдохновение войску, действительно утружденному зимним переходом.
На помощь осажденным самозванец послал 2 тысячи русских людей и 500 поляков, которые прошли в Рыльск через расположение осаждавшей его рати. В городе поляки распустили слух, что на помощь им идет Жолкевский, гетман польский. Язык сообщил эту весть царским воеводам, которые испугались и отступили поспешно от Рыльска, стали в Комарицкой волости и начали страшно мстить ее жителям за приверженность Лжедмитрию. Не было пощады ни старикам, ни женщинам, ни детям, что, разумеется, еще более усилило ненависть севрюков к Борису и привязанность к Лжедмитрию.
В Комарицкой волости русские воеводы надеялись пополнить запасы продовольствием и пережить последние морозы в рубленых избах у комаричей. Однако волость была уже опустошена. Оказавшись без припасов, Мстиславский созвал военный совет и к всеобщему довольствию объявил о роспуске дворян по домам на отдых.
Рать Мстиславского находилась в среде враждебного ему населения. Лжедмитрий удерживал в своих руках крепость Кромы, которая была в тылу Мстиславского. Главная коммуникация царского войска была перерезана, что затрудняло подвоз продовольствия из Москвы. Поэтому рать не могла вести успешные боевые действия до тех пор, пока противник удерживал в своих руках Кромы. В то же время для самозванца этот пункт имел важное значение, Кромы оказались тем стратегическим объектом, за обладание которого развернулась упорная борьба.
Кромская крепость была построена на горе, на левом берегу реки Кромы, имевшей болотистую долину. Через окруженный болотами городок проходила всего одна дорога, являвшаяся единственным к нему подступом. Оборонительное сооружение состояло из насыпи с деревянными стенами и башнями на них, которыми был окружен город и острог. Гарнизон Кром состоял из 200 казаков, который был ослаблен, так как из них большую часть Басманов взял в Новгород-Северский. Кроме того, в городе было и небольшое количество жителей.
Севернее Кром, в районе Орла, под командованием воеводы Федора Шереметьева собралась запасная рать, которая в конце 1604-го года осадила Кромы. Осада длилась более двух месяцев. Гарнизон и жители оказали упорное сопротивление. Правительственные войска действовали вяло и нерешительно, осуществляя фактически блокаду крепости. В Кромах засел видный дворянин Григорий Акинфиев. Подобно
Рыльскому воеводе Долгорукому, он успел доказать преданность самозванцу.
В конце февраля 1605-го года Лжедмитрий получил из Кром сообщение о тяжелом

218

положении осажденных и их просьбу о помощи, без которой крепость намерена покориться неприятелю. Для помощи Кромам был сформирован 3-4 тысячный отряд из донских казаков и московских людей под общим командованием атамана Корелы.
Сам Корела был невелик ростом, но имел крепкое телосложение. Среди казаков выделялся соей отчаянной храбростью. Все его тело было покрыто рубцами от бесчисленных ран. Корела явился к Отрепьеву в Самбор и с тех пор не покидал его. Самозванец ценил Корелу, но понимал сколь важно удержать Кромы и без всяких колебаний вручил командование отрядом именно Кореле.
Отряд Корелы с большим обозом продовольствия и боеприпасов должен был прорваться через расположение правительственных войск.
Казаки с великим проворством и быстротой подошли к Кромам, замерзшие болота оказались для них хорошим подступом к крепости. Корела из саней с сеном построил каре, позади которого по проложенному в снегу следу шел обоз. Из лучших стрелков было организовано непосредственное охранение. Внезапное появление казаков и быстрые их действия поразили правительственное войско, которое не успело принять контрмеры. Кроме того, никто не смог предупредить Мстиславского о движении неприятеля. В осадный лагерь под Кромами ежедневно прибывало  подкрепление, и караулы приняли казаков самозванца за своих. Ошибку заметили слишком поздно, отряд казаков прорвался в Кромы без потерь.


* * *

Царь Борис, встревоженный новыми известями о спасении Лжедмитрия и новых прельщениях измены, досадуя на Мстиславского и всех его сподвижников, послал к ним в
острог Радогостский окольничего Петра Шереметева и думного дьяка Власьева с дружиною московских дворян с гневным словом: укорял их в нерадении, винил в упущении самозванца из рук, запретил роспуск войска, чем произвел всеобщее негодование в войске.
Обвинение бояр в нерешительности Бориса и было искрой.
Первым пришел в негодование Салтыков:
- Дались мы ему школить нас! Пускай сам сунется!
Братья Голицыны, Василий и Иван, бывшие воеводами при войске, тоже возмутились. У Василия Васильевича брови стянулись к переносью.
- Мы его не сажали царем.
Иван высказался еще круче - был он крупен и силен так, что у него под мышками лопнул кафтан.
- Дело видать такое... Вести к Москве полки.
- Указа на то нет. Но и лезть в драку - тоже не полезем, - охладил его Салтыков.
- Подождем. Пускай оказывает благодарение, что мы ему служим и бедствуем тут!
Василий Васильевич со спесивой гордостью тряхнул головой, отстегнул алмазную запонку, сбросил с плеч богатый кафтан и произнес:
- Шуйский и Мстиславский стараются. Они, видно, хотят выслужиться, перед Годуновым, быть в чести.
- Забыл рябой, как Годунов его затравливал. Но то ихнее дело, войско за ними не пойдет. Пускай не надеются, - заметил Салтыков.
Жаловались на жестокость и несправедливость царя те, которые даже верно
исполняли присягу, обагривались кровью в битвах, изнемогали от трудов ратных. Еще
больше жаловались злоумышленники, чтобы усиливать нелюбовь к царю, с чего

219

чиновники все больше склонялись к самозванцу и желали избиения Бориса. Измена уже возникла, но еще не дозрела до мятежа, еще наблюдалось, хотя и неохотное повиновение.
  Следуя строгому предписанию государеву, Мстиславский и Шуйский снова вывели войско в поле, чтобы удивить Россию ничтожностью своих действий, оставили Лжедмитрия на свободе в Путивле, соединились с запасной ратью Федора Шереметева, уже теснившего Кромы, и вместе с ним в Великий пост начали осаждать крепость.
Дела невероятные: 1080 ратников, имея множество стенобитных орудий, без успеха приступили к деревянному городку. Штурм готовили по всем правилам. Ночью сожгли пригороды, чтобы расчистить место для атакующих многочисленной армии. Тяжелые орудия, разровняв пепелище и снеся остатки строений, обрушились на острог. Следом двинулись рати штурмующих. Жестокий бой разгорелся на валу. Осаждающие заняли вал, залегли среди дымящихся развалин, но закрепиться им там не удалось, так как казаки сильной и меткой стрельбою докучали им. Вот запылала и деревянная стена, последняя преграда на пути царских ратников. Казалось, наступил смертный час храбрецов, сражавшихся не щадя живота, чтобы спасти своих людей от полного истребления Михайло Глебович Салтыков, не сказав ни слова главным воеводам, велел рати отступить. Тот самый Салтыков, который делился сомнениями с боярином Хрущевым: “Нас ожидает совсем иная война, потому что трудно поднять руку на государя природного”. Однако Дмитрия нет ни в Кромах, ни поблизости. В крепости донская вольница, вроде бы по самому духу своему враждебная боярину Салтыкову. А он все же остановил убийство, беглых, непокорных боярской власти вчерашних крестьян. Салтыков смалодушничал или уже рождался в нем предатель.
Сравнительно недавно он пользовался высоким доверием, был дипломатом, послом к Сигизмунду после неудачных переговоров с Сапегой. Ему было поручено сопровождать
в Москву жениха Ксении, датского принца Иоанна, и он с большим усердием выполнял поручение, подробно информируя царя о будущем зяте.
В Ивангороде он жестоко обрушился на погрязших в местничестве воевод, которые из-за распрей между собой задерживают “милых царскому сердцу” немцев, ливонских перебежчиков, стремящихся на русскую службу.
Салтыков, незаурядный человек, уже давно глубоко разочаровавшийся в российских царско-боярских порядках. Его судьба во многом роднит с судьбой другого сложного человека недавнего времени, с князем Курбским, ушедшим от кровавого Ивана. Оба начинали с верной службы, оба прошли через разрыв с царями и родной землей, оба кончили век изгнанниками на чужбине не понятыми и отвергнутыми современниками, не осуществив своих идеалов.
Но это потом, а пока еще Салтыков надеется на лучшую участь и для себя, и для отечества и останавливает кровопролитие. Ратники охотно отступили от почти уничтоженных стен, их можно понять, штурм сорван. Мстиславский и Шуйский не дерзнули наказать виновного, видя худое расположение в сподвижниках, и с этого дня решили взять крепость голодом, в дальнейшем стреляли только из пушек.
  Казаки воспользовались отступлением противника и его дальнейшей пассивностью, обвели город рвом, насыпали валы, под валами вырыли землянки, где скрывались как мыши от пушечных выстрелов. Из главного рва они выползали на москвитян и отражали их приступы.
Землянки на обратном скате земляного вала надежно укрывали казаков от огня противника. К тому же атакующие не могли устремиться в город, так как казаки метким огнем из пищалей поражали их.
Для вылазок оборонявшиеся устроили ряд траншей, по которым они выходили из
главного рва. Они зломысленны, коварны, бесстрашны к смерти и непокорливы к нуждам.

220

Терпеливо они отсиживались в норах земных и вели бой. Ежедневно до 300 пеших казаков с длинными пищалями делали вылазки из Кром, выманивали из лагеря противника, в основном всадников, полагавших верхом настигнуть казаков, но казаки столь искусные в стрельбе из длинных пищалей и мушкетов, что не давали промахов и всегда подстреливали всадников или лошадей. И так каждодневно клали мертвыми тридцать, пятьдесят, шестьдесят воинов из московского войска, среди которых было много молодежи, красивых дворян, были люди, искавшие себе чести.
В московском войске немало было сторонников самозванца, чем умело пользовался Корела. В темные ночи он высылал необходимые партии казаков, которые между турами наряда московского войска находили мешки с порохом, забирали их в присутствии часовых, не поднимая тревоги, и уносили к себе в Кромы.
Из московского лагеря в сторону осажденных часто летели стрелы с привязанными письмами, в которых сообщалось обо всем, что происходило в лагере и в Москве, о настроении войска и наряда, мероприятиях, предпринимаемых правительством Годунова относительно самозванца. Все это ободряло обороняющихся в Кромах, получавших постоянно помощь от самозванца людьми, продовольствием и боеприпасами.
Казаки не только свыклись со своим отчаянным положением, но нашли способ досаждать воеводам. В сумерках на вал взбиралась толстая-претолстая маркитантка, обладавшая не только могучим телосложением, но и зычным голосом. Она честила воевод последними словами и выделывала такое, от чего в изумление приходили бывалые воины.
Между тем, московское войско, стоя на снегу в сырости, было жертвою повальной болезни. Хворь косяком валила ратников. Священники, подняв иконы, обходили войско, моля Бога пощадить воинство, дабы уберечь от ползущей латинской заразы. Падших от болезней насчитывалось уже тысячи. Присланные Борисом лекари не помогли – болезнь подкосила еще новые сотни и тысячи. Нерадивость осады умножалась, так что в былой
день до 100 возов хлеба и 500 казаков Лжедмитрия из Путивля могли пройти в обложенные Кромы.


* * *

Досадуя на замедление воинских действий, Борис решил иным способом избавить себя и Россию от злодея.
Три инока, знавшие Отрепьева дьяконом, явились 8-го марта в Путивль с грамотами от государя и патриарха к тамошним жителям. Двое обещали им великие милости, если они выдадут им самозванца живого или мертвого, третий грозил страшным действием церковной анафемой. Этих монахов схватили и привели к Лжедмитрию. Дежурный “царской ставки” рыжий поляк доложил о них самозванцу.
- Они говорят, что видели вашу светлость в Чудовом монастыре, когда вы были там монахом.
- Не скаль зубы, как бы они не вылетели, - пригрозил самозванец.
Он велел позвать к нему поляка Иваницкого, но чтобы он вошел с черного хода. Иваницкий был таких же лет, но белобрыс и без бородавок.
- Надень парадный кафтан и все, что полагается, сядь на трон и пускай с тобой пообщаются монахи.
Монахов пустили к трону. Иваницкий, подбоченясь, оглядел светлыми навыкате глазами трех лазутчиков.
- Отвечайте мне: знаете, али не знаете меня? - он направил взгляд на старшего с
лопатистой бородой и буравящими глазами.

221

- Нет, но мы знаем, что ты не царский сын Дмитрий и что ты русский, а не поляк и не литвин, - ответил старший.
- Задайте им жару, - распорядился стоявший рядом самозванец.
Их стали пытать: двое молчали, третий, спасая себя, объявил, что у них есть яд, коим они, исполняя волю Бориса, хотели уморить лжецаревича, и что некоторые из ближних его людей в заговоре с ними. Яд действительно нашелся в сапоге у младшего из иноков.
Лжедмитрий хвалился явным небесным к нему благоволением, писал слова к патриарху и к самому царю. Укорял Иова злоупотреблением церковной властью в пользу хищника, а Бориса убеждал мирно оставить престол и свет, заключиться в монастырь и жить для спасения души, обещая ему царскую милость.
Обманутый победою, Борис страдал, видя бездействие войск, нерадивость, неспособность или зломыслие воевод и боясь снимать их, чтобы не избрать худших. Страдал, внимая молве народной, благоприятной для самозванца и не имея силы унять ее ни снисходительными убеждениями, ни клятвою святительною, ни казнью. Доносы ежедневно умножались, и Годунов страшился жестокостью ускорить общую измену. Еще он был самодержавцем, но чувствовал оцепенение власти в руке своей и с престола, еще окруженного льстивыми рабами, видел открытую бездну для себя. Дума и дворяне изменились наружно, в первой текли дела, как обыкновенно, вторые блистали пышностью. Одни таили страх, другие злорадство, а всех более должен был принуждать себя Годунов, чтобы унынием и расслаблением духа не ускорить своей гибели, и может быть, только в глазах верной супруги обнаруживал сердце. Он не имел утешения чистейшего: не мог предаться воле святого провидения, служа только идолу властолюбия, он хотел наслаждаться плодом Дмитриева убиения и дерзнул бы, конечно, на злодеяние новое. В таком ли расположении души он мог утешаться только смертельною верою и
надеждою небесною? Храмы приказал открыть для всех тех, которые не знали ни добродетели, ни раскаяния.
Предчувствие близкого своего конца не покидало Бориса Годунова. За окошками дворца – ненастный сумрак, глубокая затаенность, враждебные тени…
Борис пошел в Грановитую. Лики святых, распластанный посередине потолка образ Христа говорили ему о вечности мира, о недосягаемости божественной высоты и скоротечности его собственной жизни.
“Я - царь, я - властвую!” Сладостная ранее блажь от такой мысли сейчас не трогала его сердце. Однако трон притягивал его к себе. Но теперь в этот поздний весенний вечер Борис не испытывал того сладкого восторга, как раньше, когда опускался на него.
По правую руку на серебряной пирамидальной подставке – золотая держава. Какое счастье испытывал он первый раз взявши ее в руки! Тут же, на подставке Мономахова шапка, скипетр и венец! Никогда ему не казалось столь тяжелой, таившая власть самодержца, шапка. С поспешностью, словно боясь, что ее отнимут, надел шапку на голову. Но не горячая, как раньше, а нервная дрожь прошлась по его телу.
Шапка придавливала, ему тяжело было в ней сидеть и, сняв ее, он с облегчением вздохнул.
“Узри, Господи, муки мои! Помоги мне в такие многотрудные дни. Дай силу и вспоможение, помоги одолеть зловредных людишек. И расстригу, и продажных бояр. Заступись, сохрани и помилуй мя, грешного! Покарай, Господи, всех моих врагов, кто думает не о державе, а лишь о своих мерзких выгодах. Да у меня много богатства, но разве я ради него живу? Все видят, кому не застило глаза, как я радею за державу!”
Чьи-то быстрые шаги вывели Бориса из мрачного оцепенения. В Грановитую
вошел его сын. Борис залюбовался его статью и свежим, умным, молодым лицом. Он один

222

был сейчас ему отрада. Федор видел по лицу отца, что он сильно терзался и тревожился.
- Худые вести? - спросил сын.
- Да, сынок, хорошего мало. Бояре люди без совести и чести, подло предают меня.
-  Что же ты думаешь делать?
- Будем уповать на Господа. - Борис перекрестился.
- Как же быть отец? Мы обречены на троне, а ты сулишь черни разделить с нами последнюю рубаху? Царь Иван так не делал. Ты приговорил сам себя!
- Я не могу, сынок, сулить им что-либо другое. Люди слепы. Их надо ублажать и потихоньку давить. Люди уподоблены червям! Они ползают под ногами, пока ты над ними властвуешь, и станут тебя душить, как только ты падешь. Помни, сын, не верь никому - ни дальнему, ни ближнему, и еще меньше ближнему. Вознесенный, не подпускай близко никого к себе. С холодным сердцем воззрись на людской муравейник. Не горюй и не печалься о мирском горе. Люди никогда не перемрут, они плодющи. Посули им рубль, а как купишь - отбери кнутом. Пускай знают: ты царь над ними! Дни наши короткие, но есть вечность, и твое имя воссияет во славе и благодати.
- Я не буду царем, - качал головой Федор, - за тобою старина, за мною ж ничего нету. На меня не наденут Мономахову шапку, а ежели и наденут, то Бог ведает, сколь я буду в ней. Мне страшно!
- Сумей себя удержать, сын. Освободись от страха. Ты будешь таким царем, какого не знал свет.


* * *

Григорий Ситский в стан самозванца в Путивль прибыл в конце февраля. В Москве после царского приема ему не удалось даже навестить отца и мать, сообщил о своем пребывании в городе через старшего брата, чем подтвердил, что он жив, здравствует, служит на благо государя, снова отправляется в Северские земли по указанию последнего.
Зима в этом году стояла гиблая, бесснежная. Ночью сыпала ледяная крупа, обволакивая землю, деревья, дома, а к обеду теплый ветер слизывал непрочный гололед, оголяя землю, деревья, дома и все становилось мрачным и серым.
Григорий по прибытию в Путивль долго бродил по городу, разыскивая оставшихся в живых из отряда Радомского, в котором он числился, с которым вместе дошел до Добрыничей. К концу дня Григорий нашел остатки отряда и самого Радомского. Объяснил он свое отсутствие нелепым пленением и побегом от царских воевод. 
- Грамотен? - спросил Радомский Григория.
- Письма сочинять умею, - ответил тот.
- Отправляйся на двор к царю Дмитрию...  приказ на умеющих писать направлять к нему, - заключил Радомский.
Находясь в непосредственном окружении самозванца, Григорий трудился в поте лица, сочинял грамоты, которые в середине марта посланцы Путивля повезли к донским,
волжским, яицким и терским казакам. Сочинял Григорий грамоты и к властителям Большой Ногайской орды. Содержание грамот Григорий тут же сообщал и в Москву.
Годунов, зная о грамотах, в свою очередь, тоже пытался заключить союз с ордой. Он послал в дар хану Иштереку драгоценное оружие и велел сказать, что этим оружием он поразит врагов России. Однако Иштерек не внял его совету и вместе с донцами принес присягу Лжедмитрию.
Григорий Ситский доносил в Москву, что ногайцы получили приказ перенести
свои кочевья к Царев-Борисову, а восставшие казаки должны были собраться севернее - в

223

районе крепости Ливны.
Войско самозванца снова росло, в это время позиции Годунова слабели. Не только военные, но и дипломатические неудачи терпел Борис.


* * *

Марья Григорьевна Годунова с дочерью сидела в светлице – кушали с подноса принесенные овощи, замороженные ягоды, изюм, орехи, пили ароматные меда. Царица раздобрела, на ее тупом, лоснящемся лице теперь было постоянно одно выражение – гневливой, злой капризности. Поганая кровь родителя, Малюты Скуратова сказывалась на поступках Марьи Григорьевны.
Целая орава служанок всечасно толпилась возле царицыных покоев. Изредка кто-то из них показывался на глаза Марьи Григорьевны, и она набрасывалась с бранью. Ей все время казалось, что эта свора не чтит ее, как былых цариц, что служанки посмеиваются над ней.


* * *

В семье Ситского и не заметили, как вырос наименьший сын, всеми любимый Василий. Рос он в материнском окружении, замкнутом. Степанида Андреевна особенно привязалась к нему после смерти среднего сына Николая. Старшего сына Андрея она видела редко, того заметала в последнее время служба при Семене Годунове. Следующего сына Григория вообще потеряла из вида, тот неизвестно куда подевался, все, что она о нем знала, что он служит где-то в южном городе, на границе, вестки о себе шлет редко,
если, что она о нем узнает, то только от Андрея, но и этому она рада. Каждая весточка напоминала ей о том, что он еще живой. Размышляя о жизни, Степанида Андреевна приходила к выводу, что Василий ее надежда, обеспечение ее старости.
В свою очередь, Василию материнская забота уже становилась в тягость. Его все больше тянуло в мужское общество. Больше всего ему нравилось бывать у отца на службе. Посольская изба становилась его вторым домом. Он часто бывал там, уже всех дьяков знал по имени и отчеству, кто какого звания, у кого какие заслуги. Его все любили, давали ему отдельные поручения: то грамоту переписать, этому способствовал его красивый почерк, то разыскать кого-нибудь, или отнести куда-нибудь бумаги. Прокофий Петрович не чаял радости, видя старания сына, со старанием обучал его всем премудростям посольской работы, готовил в нем себя, бывала возможность, брал он его и в Кремль, когда ездил с докладами.
- Будущий посольский дьяк, - однажды пошутил сам царь Борис, видя Ситского вместе с сыном на приеме.
В один из дней Прокофий Петрович поручил Василию снять копию с грамоты, Василий выполнил эту работу с любовью. Перед тем, как отдать отцу оригинал вместе с копией, он подошел к окну, долго стоял, смотрел на улицу, затем подошел к отцу, спросил:
- Ты разрешишь мне погулять?
- Да, - ответил отец, покачав головою вверх-вниз. - Принеси мне только твою
работу. Я еще поработаю, - добавил он.
На выходе Василий задержался возле лошадей, которые стояли у привязи, стал


224

рассматривать стройную белую жеребицу, строил догадки, чья эта красавица.
В это время к Посольской избе подъехал возок, позади извозчика сидела молодая
красивая барышня и две еще очень молоденькие девочки. Извозчик помог барышне сойти на землю.
- Молодой человек, - барышня обратилась к Василию. - Вы не из посольских?
Василий остановился на зов.
- Чем могу быть полезен? - улыбнулся ей.
- Вы не проводите меня к дьяку Симбирцеву.
- Вы его дочь? – переспросил ее Василий.
- Мы все его дочери...  это мои сестренки: Катенька и Дарьюшка, - представила она их по очереди.
Девочки спрыгнули с возка.
- Наш папа служит в Посольстве, - защебетали девочки.
- Я знаю вашего папеньку, - ответил Василий. - Он служит вместе с моим отцом. Я провожу вас к нему.
Знакомство с дочерью Симбирцева залегло Василию глубоко в душу. Он знал, что ее отец, Николай Николаевич Симбирцев, человек высокомерный, чуть заносчив, питает к его отцу Прокофию Петровичу Ситскому неприязнь, у них местнические раздоры. Отец ему иногда говорил, что Симбирцев по службе не очень радеет, что нам, Ситским, нужно быть подальше от него. Отец Василия, в свою очередь, недолюбливал Симбирцева, однако Василий считал, что это не причина, чтобы ему ненавидеть его дочь. Оля ему симпатизировала, ему хотелось ее видеть, он искал с ней встречи.


* * *

На путивльском подворье самозванца, в поварской избе сидели два только что вошедших монаха-скитальца, один сгорбленный, с ликом худым, исступленным, белобородым, рассказывал, как они ходят меж дворов и что готовы бы поклониться в ножки угличскому царевичу. Отрепьевский стряпчий слушать слушал, но не спускал глаз
со старцев, и когда сгорбленный потихоньку вынул из-за пазухи кисет, приготовясь сунуть в котел зелье, он прыжком кинулся к нему, вырвал из рук отраву.
Монахов, подосланных для отравы самозванца, выволокли во двор, жестоко пытали огнем, и те сознались. Лжедмитрий не стал глядеть, как будут их полосовать саблями казаки, поспешно скрылся в комнатах путивльского воеводы. Он чувствовал предсмертные судороги Бориса, дело клонилось в его пользу.


* * *

Когда давний советник царя Ивана IV конюший Дмитрий Годунов умер, его место занял Семен Годунов. Возглавляя тайное сыскное ведомство, Семен Годунов наводнил столицу своими соглядатаями. Во дворце принимались любые доносы и от любых лиц, в том числе и холопов на господ. Доносчиков возводили в дворянство и награждали поместьями. От бесчисленных доносов началось брожение. Недовольство низов вело к тому, что агитация в доброго царя распространялась повсюду, словно поветрие.
Власти ощутили по-настоящему опасность, когда в лагере самозванца появились
комарицкие мужики.


225

Царь послал в Севск воеводу Плещеева с конюхами, псарями и прочей дворцовой челядью. Они подвергли Комарицкую волость неслыханному по жестокости разгрому. Мужчин вешали за ноги, жгли и расстреливали из луков, женщин и детей топили. Многих крестьян псари увели пленниками в Москву и там продали в холопство.


* * *

Ночь. В каменной утробе ни звука – один апрельский ветер да дождь. Борис не смыкал глаз, вслушивался в шорохи. Страх заползал в его душу, не было никакой мочи избавиться от него.  И дворец, и весь Кремль были набиты стремянными стрельцами, у ворот и всех дверей стояли на страже дворцовые люди: стряпчие, истопники, конюхи, медвежатники. Под дверями его спальни неусыпно сидели главный постельничий с двумя служками, в соседней палате - шестеро звероподобных молодцев, и в третьей – более сорока. И все-таки страшился Борис.
- О Боже, как мне тяжело! - страдающе проговорил вслух Борис.
Тихо приоткрылась дверь - появилась длинная фигур старика, главного постельничего.
- Не занемог ли, государь? Услыхал твой глас.
- Душа болит... - пожаловался Борис. - Ты-то хоть мне верен, старик?
- Я слуга твой. Пошто ж мя пытать?
- Позови лекарей, хотя... - он сидел подавленный, нерешительный. - Нет не надо, -  остановил он его. Ступай старик. Тобою я доволен.
“Ехать самому под Путивль, к войску? То риск. Что же мне делать? Вчера постельничий говорил: - короткую ночь куры летят с насеста, а это к беде. Нынче же прикажу всех перерезать, даже в царском дворе”.
Велел подать сведения о самозванце от Григория Ситского, лазутчика, едва живого прискакавшего в ночь в Москву, который доносил: получив подкрепление от казаков, Отрепьев готовится двинуться к Старице, о сношениях смоленских жителей и особо духовенства с вором.
Сын, очистив перо, сидел наготове, и Борис стал диктовать ему грозный указ смоленским воеводам.
- Пиши: “Жгите огнем и пытайте крепко попов, не бойтесь скинуть ихнее скудье, подумайте лучше о своих животах...”
- Зови Власьева, - крикнул он, увидев в дверях Якова Маржерета.
Дьяк Власьев вошел лиса лисой, у заваленного бумагами государева стола отвесил низкий поклон. Борис охладил его пыл.
- Прав аглицких купцов не урезали?
- По твоему указу все они торгуют беспошлинно.
- Что королева Лизавета? По-прежнему благоволит ко мне? Не сердита ли за бабку повитуху?
- Все так же, государь, зовет тебя любимым братом, - снова с низким поклоном ответил Власьев.
Федор уличил главу Посольского приказа:
- Не все нам Власьев говоришь!
С лица дьяка не сошла улыбка, лишь сделались уже глаза.
- Дай знать королеве: коли на то будет угодно Богу, мы можем с ней вскорости...
увидеться, чего бы я не хотел.
Власьев понял намек: Годунов загадывал о бегстве. Дьяк молча наклонил голову в

226

знак того, что он все исполнит как надо.
- Иди Афанасий. - И предупредил: - Не думай двойную игру!


* * *

В Москве, подле самых теремов, убили черную лисицу. Город запустевал. Воеводы стояли под Кромами, откуда приходили скверные вести. Росли с каждым днем слухи, все чаще вспоминали стрельцов, некоторые видели ехавший по небу возок, в нем сидел поляк: похлопывал кнутом, правил на Кремль и вопил.
Челобитчиков били батогами, царя более никто не видел. И от всего этого народу становилось страшно.
Пришли вести из Сийского монастыря, боярин Семен Годунов докладывал Борису:
- Романов Федор Никитич стал жить не по монастырскому чину: всегда смеется, не неведомо чему; да говорит про птиц ловчих и про собак, а что у него на уме никто не знает.
Царь устало кивнул головой и спросил:
- А более ничего не говорит Федор?
- Говорит: “Увидят еще, каков он впредь будет”.
- На вора надеется, - сказал Борис, - не он ли Гришку научил царевичем называться? Эх, бояре!
13-го апреля царь собрался на богомолье, но из-за болезни ему выхода не было. Поэтому он смог с утра принять гонца из-под Кром. Воеводы, извещала отписка, вели осаду оплошно: Шереметев и Шуйский стоят без дела, а Салтыков велел отвести от стены пушечный наряд.
В полдень - еще гонец. Боярские дети, несущие военную службу не в Москве, смутили многие земли. Братья Ляпуновы со сподвижниками своими поднимают новые города.
Борис послал за Федором. Царевич принес сделанный им самим чертеж царства. Суровый пергамент более расцвел красками - бананом, голубцом, немецкою охрою. Мохнатыми червями змеились рубежи.
Борис закрыл рукою отпавшие земли, руки не хватало, положил обе ладони.
- Земля моя, - прохрипел он, и ногти его в двух местах вдавились в пергамент.
Федор, бледный, пытался отобрать у него чертеж.
Потом был стол. Царь вышел в парадном платье, в золотых наплечниках – бармах, с державою в руке. Справа от него был Большой стол, слева - Кривой, заворачивавший глаголем в угол. На широкой скамье сидели послы. За всем смотрели стольники: они должны были говорить, чтоб ставили и снимали блюда. Бояре сидели по роду своему и чести, а не потому кто кого знатнее чином. У среднего стола застыл дворецкий, чашники с золотыми крест-накрест нагрудными цепями, подошли к царскому месту, и, поклонившись, удалились попарно, обходя вокруг поставцов.
Борис много ел и пил, был весел, бояре сидели молча. Принесли пироги, жареных зайцев, лисиные сердца. Налили ковши старым, стоялым медом. Семен Годунов что-то шепнул царю:
- А ты меня не пугай, Семен Никитич! - сказал царь. - У меня нынче радость, - и тотчас встал, ушел наверх в высокий терем.
С подворья налетела непогода; в палате стало темно.
- Таково-то! - сказал царь, отворяя теремное, украшенное резьбой оконце.
Острый тучевой клин раскраивал небо на медное и голубое. Над рекою, шумя, шел

227

слепой дождь. Далеко было видно поле, монастыри, вилась дорога в Коломенское. Там он пускал на птиц соколов...  Однажды сокол сбил ему дикого коршуна. “А полосы сей год будут добрые, - подумал Борис. - Да и к потехе поле пригодно”. Внизу у стены рвал тишину докучливый звук: то у Портемайских ворот бабы стирали ветошь.
Борис затворил оконце, отошел от него и сказал вслух:
- Царь Федор, хорошо ты, умираючи, молвил: “Уж время пришло, и час мой пришел”.
Борис открыл укладку, достал из нее связку сшитых тетрадью листов. Быстро их перелистал.
“Дмитрий, царевич, все-таки в Угличе умер, все здесь описано, - протянул про себя Борис и бросил листы в укладку, продолжал долго стоять, приложив руку к груди, засмеялся, - а для бояр он живой. Не живой он, Лжедмитрий то... Эх, служилые мои, чаяли
вы от меня большого жалованья, и пошатнулись: к голове сильно приливала кровь”,  -  спеша и хромая, спустился в палату, Семен Годунов быстро пошел ему навстречу.
-  На Москве не спокойно. Ты зря, государь, дал вотчины тем холопам, кои клеветали на своих господ. Людишки ненадежные, знаешь, свинью за стол - она поставит туды и ноги.
- Я их сделаю боярами! Они будут служить мне, как легавые собаки.
- Их не можно делать боярами, тятя - возразил сын, - послушай дядю.
- На нас, на Годуновых, надвигается гроза. Вели немедля отменить “заздравную чашу”. Идет ропот, - предостерегает его Григорий. Но Борис находился во власти злобного чувства и не слушал его.
- Пущай Полев с Полевановым рыщут по всем посадам, - приказал он в неистовстве. - Хватать всякого! В железо, на колья!
Гнев быстро отпустил его, он весь обмяк, лицо его стало бледным, точно присыпано пеплом. Он часто и тяжело дышал. Сказывалась старая болезнь – подагра, в последнее время мучавшая его. Он как-то каменно горбился за столом, словно присматриваясь к чему-то.
- Господи, прости меня грешного! - Борис истово перекрестился несколько раз. - Убереги душу мою, дай мне твердь и опору, ниспошли и даруй твою милость. Услышь раба своего! Слава тебе, крепкому, слава тебе бессмертному, услышь молящего к тебе. Даруй победу и спаси душу мою. Господи, Господи, разве один я в грехах? А все эти лизоблюды!
Борис поднял печальные глаза на сына, должно быть, хотел сказать ему что-то важное, но не смог собраться с мыслями. Федору стало не по себе от страдания отца.
- Тятя! - голос его оборвался.
- Все бренно под луною. Зачем же я так старался ради державы и ради себя? Никому не верь. Все подлые и продажные. Храмы отворены, и ты видишь, как я молюсь! Милый мой сын, не повтори моей дороги... - Борису стало плохо, он закачался и упал без чувств. - Патриарха!.. Клобук... - лишь сказал, и отнялся у него язык.
Кровь текла из глаз, ушей и носа. Бояре, вопя, бежали из палаты, и, руша тишину, близился отовсюду топот ног.
Неловко подвернув ногу, Борис лежал на ковре, на голубом поле, на котором были нарисованы цветы и птицы. Царю казалось, что он бежит по такому полю, и было ему невдомек, почему земля и травы над головой, а небо внизу.
Патриарх Иов стоял на заутрене и, как только ему принесли черную весть, кинулся изо всех ног во дворец, по-собачьему прыгая по ступеням, наступая на рясу. За ним
явилось духовенство. Кое-как успели причастить царя святой тайны, и стали совершать
наскоро над полумертвым пострижение к схиму и нарекли Боголепом.

228

Марья Григорьевна стояла страшная с оскаленными зубами. Выкликнула.
- Его отравили бояре!
Патриарх в Лазаревой ризе склонился над Борисом.
... Однажды сокол сбил ему коршуна. Расклеванная птица забилась с острым человечьим криком. Тогда впервые не стало сердца. “Бог с ним, с коршуном!..” - подумал Борис. Ахти мне сколь еще многое нынче дел. Травы жгли и щекотали шею, отрезанные волосы падали за бобровый ворот.
Около трех часов полудни Борис скончался.
В Крестовой палате стояли бояре. Доктор Фидлер, подойдя к ним, сказал:
- Государь был тяжко болен, умер от сердечной болезни.
- Судом Божьим его не стало! - молвил, крестясь, Семен Годунов.
К дверному косяку, сутулясь, приник Федор. “Щука умерла, а зубы остались!”,
шептали между собой бояре, и лица их наливались злом и краснотой.
Целый день бояре боялись объявить народу о смерти царя.
Народ уже все знал, и по обычаю громко вопил и плакал. А на крестцах и площадях уже читали Лжедмитриевы листы. “Меня, государя вашего прирожденного, Бог невидимою рукою укрыл и много лет в судьбах своих сохранил, и я, царевич, великий князь Дмитрий Иванович, ныне приспел в мужестве, сам иду на престол прародителей наших... А как лист на дереве станет разметываться - буду к вам государем на Москву”.
Борис потерял память, не успел благословить сына на государство Российское. Борису шел 53-ий год от рода, но в самых цветущих летах он имел недуги, кроме того, он истощил свои телесные силы душевным страданием, приведшим к апоплексическому удару.
И только на второй день огласили о смерти Бориса. Сразу начали бояре присылать народ в Кремль целовать крест на верность царице Марии и сыну ее Федору. Говорили, что Борис был самоубийца, в отчаянии лишил себя ядом. Но то были пустые слухи. Борис был нежный отец семейства, человек сильный духом, мог ли, спасаясь ядом от бедствия, малодушно оставить жену и детей на гибель почти несомнительную.
Останки Бориса были погребены в Архангельском соборе между прочими властителями Московского государства.
И торжество самозванца било ли верно, когда войско еще не изменило царю делом, еще стояло, хотя без усердия, под его знаменами. Только смерть Бориса решила успех обмана, только изменники, явные и тайные, могли желать, могли ускорить ее, но всего вернее, что удар, а не яд прекратили бурные дни Борисовы, к истинной скорби отечества, ибо эта безвременная кончина была небесною казнью для России, еще более, нежели для
Годунова. Он умер, по крайней мере, на троне, не в узах перед беглым дьяконом, как бы еще в воздаянии за государственные его благотворения. Россия же, лишенная в нем царя умного и попечительного, сделалась добычею злодейства на многие лета.
Борис не был, но бывал тираном, не безумствовал, не злодействовал, подобно Ивану, устраняя соперников или казня недоброжелателей. Если Годунов на время благоустраивал державу, на время возвысил ее во мнении Европы, то не он ли и ввернул Россию в бездну злополучия, почти неслыханного – предал в добычу ляхам и бродягам, вызвал сонм мстителей и самозванцев, истребление древнего племени царского, воссев на него святоубийцею.






229   


Глава   вторая

После Бориса Годунова остался его сын Федор, который был молод, но смыслом и разумом превосходил многих стариков седовласых, потому что был научен премудрости и всякому философскому естествословию. Он соединял в себе ум отца с добродетелью матери и в 16 лет удивлял вельмож даром слов и сведениями необыкновенными. Новый царь был полный телом, румян, черноглаз.
Борис первый из царей московских расширил для своего сына круг занятий, который ограничивался при прежних царях. Федор своей рукой начертил карту Московского государства.
Борис сильно любил сына, он приобщил его к правлению, имя  его постоянно соединялось в грамотах с отцовским. Как в царствование Федора Ивановича обыкновенно писалось, что просьбы исполнялись царем по ходатайству конюшего боярина Годунова, так в царствование Бориса писалось, что просьбы исполнялись по ходатайству царевича Федора.
Федор Годунов получил превосходное для своего времени образование, и, как соправитель отца, давно приобщился к делам государственным. И все же у шестнадцатилетнего юноши было мало шансов удержаться на троне. Родня Бориса, заполнившая Думу, не пользовалась ни популярностью, ни авторитетом. В трудный час возле Бориса не оказалось никого, кто мог бы твердой рукой повести корабль в бушующем море. Власть грозила выскользнуть из неокрепших рук в любой момент. В годуновской семье царил страх и растерянность.
Казна раздала населению много денег на помин души Бориса, на самом деле, чтобы задобрить столицу.
Бояре, дворяне, купцы и простой народ были вызваны в Кремль и там спокойно присягнули Федору, целовали крест: “Государыне своей царице и великой княгине Марии Григорьевне и ее детям, государю царю Федору Борисовичу и государыне царевне Ксении Борисовне»”. Форма присяги та же, что и при Борисе. Повторялось обязательно, что не хотеть на Московское государство Симена Бекбулатовича, но прибавлено: “И к вору, который называется Дмитрием Углицким не приставать, с ним и его советниками не ссылаться, государству никакого лиха не делать, в другое государство не отъезжать, не по своей мере ничего не искать, и того вора, что называется царевичем Дмитрием Углицким на Московском государстве видеть не хотеть".
Вслед за приведением к присяге думы и жителей Москвы царица Мария и царь Федор Борисович разослали в города наказ, повелев созвать в церковь дворян, служилых людей, посадских людей, пашенных крестьян и всяких “черных людей” и привести их к присяге по специальной записи. Приказные люди записывали имена присягнувших в специальные книги в главных городах Новгороде, Пскове, Казане, Астрахани, городов Замосковья, Поморья и Сибири, в которых присяга прошла без затруднений. Составленные там книги были спешно присланы в столицу. Православные целовали крест.
Текст присяги составил Семен Годунов с голоса Марии Скуратовой, жены Бориса. Составил непомерно длинный перечень обязательств, ограждающих безопасность семьи Годуновых. Однако реальная угроза благополучия царской семьи исходила от самозванца, но составители присяги не обладали мужеством и постарались не касаться темы, казавшейся им слишком опасной.
В течение двух лет патриарх и власти метали молнии на голову еретика и
расстриги Гришки Отрепьева, но незадолго до смерти Бориса в Москве стало известно,

230

что Лжедмитрий представил жителям Путивля монаха, клятвенно подтвердившего, что он
и есть истинный Григорий Отрепьев. Монах был много старше Гришки, но разобраться в
новом маскараде еще не успели. Введя в игру новую фигуру Лжеотрепьева, самозванец добился быстрого успеха в борьбе за умы. В Москве не знали, что делать, замешательство царило даже среди советчиков Федора Борисовича. Вместо того чтобы следовать раз принятой линии обличения самозванца, Семен Годунов и царица решили вовсе не упоминать в записи имени Отрепьева, присяга обязывала подданных не приставать к безымянному вору. Кроме того, в присяге самозванец не назывался Отрепьевым, чтобы отнять у изменника всякую оговорку в нарушении присяги, чтоб они не могли сказать: мы не нарушили клятвы и присягаем Отрепьеву, потому что царевич не есть Отрепьев. Особые статьи были добавлены для дьяков: “Мы, будучи у государева дела, всякие дела делать вправе, тайных и всяких государевых дел и вестей никому никаких не сказывать, государевой казны всякой и денег не красть, дел не волочить, посулов и поминов ни у кого не брать, никому ни в чем по дружбе не норовить и не покрывать, по дружбе ни на кого ничего не затевать, из книг все выписывать подлинно и прямо”. В грамотах владыкам о молебствии за нового царя вступления на престол Федора описывалось точно так же, как было при вступлении на престол отца его. Всем было прописано, что по преставлении великого государя нашего, святейший Иов и весь освященный собор и весь царский синклит, гости и торговые люди и всенародное множество Российского государства, со слезами просили великую государыню царицу Марию Григорьевну, чтобы государыня пожалела нас на милость, не оставила сирых, не дала до конца погибнуть, разрешила быть царству по-прежнему и благословила сына своего быть царем и самодержавцем. Били челом царевичу, чтобы пожалел всех, по благословлению и приказу отца своего был на Российском государстве царем и самодержцем. С учетом умов в жителях областей, которое казалось, было подозрительно, в грамотах, разосланных к воеводам с приказанием приводить к присяге, было прибавлено: “Берегли бы накрепко, чтобы у вас всякие люди нам крест целовали, и не было бы ни одного человека, который бы нам крест не целовал”.
Составители присяги свели на нет все достижения официальной пропаганды. По столице стали распространяться самые неверные слухи. Упорно толковали, будто бы Борис покончил с собой в страхе перед “сыном Грозного”.
Несмотря на то, что на всех дорогах появились заставы и без лишних слов вешали гонцов Лжедмитрия, лазутчики продолжали проникать в столицу и доставлять воровские прокламации.
Народ не желал больше молчать. Большая толпа горожан собралась под окнами царского дворца. Из толпы кричали о том, что надо вернуть из ссылки старую царицу Марию Нагую и перед всем народом спросить, жив ли ее сын или нет. Новая царица Мария Скуратова соглашалась вернуть в Москву опальных бояр, но о возвращении Нагой не хотела и слушать.
По традиции новый царь объявил амнистию, опальные в немалом числе вернулись в Москву из ссылки. Однако амнистия не распространилась на политических противников Годунова. Столица не желала с этим мириться. Народ большими толпами толпился у царского дворца, требовали о возвращении знатных бояр. Власти были вынуждены уступить требованиям народа. Они вернули в столицу Б.Я. Бельского, находившегося в ссылке в деревне, в лице которого династия приобрела опаснейшего противника, великого мастера политических интриг, озлобленного преследованиями со стороны царя Бориса. Среди других в столице объявился удельный князь Иван Воротынский, которого Борис чуть ли не двадцать лет держал в провинции.
Федору присягнули в Москве без ропота. Иов, руководивший делом, суетно читал

231

молитву в Успенском. В соборе пахло ладаном и воском. Тысячи свечей освещали
бороды, кафтаны, рясы, кресты. Не виделось тут многих великих бояр – вокруг амвона теснилась годуновская родня. Вдовая царица Марья Григорьевна, в черном трауре, словно обложенная волчица, обводила глазами ненавистные лица бояр: так бы и съела каждого. Но, пересилив злобу, милостиво посмотрела, на державу восходил ее сын.
Затаенная пряталась в сизой дымке апрельских туманов Москва. Величавый звон колоколов скорей напоминал панихиду. Уставив на Богоматерь рыбьи глаза, патриарх договорил последнюю молитву, обратившись к Борисову сыну, возопил:
- Не дай пропасть нам, овцам твоим!
На паперти возле Успенского теснились божьи люди. Как семь лет назад юродивый Егорий встретил Бориса, так и теперь его сына. Федор взглянул в лицо несчастного и не в силах отвести глаз своих, остановился:
- Что ты хочешь, реки. Я все тебе дам, - с молодым порывом спросил его Федор.
- Зрю твой гроб, - в тишине громко выговорил юродивый, - беги, спасайся от гроба своего!
Тут же говорили другие:
- Недолго царствовать Борисовым детям! Вот Дмитрий Иванович придет в Москву!
Марья Годунова рассердилась, поворотив полное лицо к Семену, коротко  приказала:
- Всех на кол! Немедля посади!
И юродивого привели первым. Иов поспешно оттолкнул юродивого, увещающее вымолвил:
- В такой день, государыня, прости, Богом обиженного.
Под утро, когда стали расходиться и разъезжаться из дворца с короткого пира – по такому случаю раньше бывало, гуляли всю седмицу, Федор сказал матери и сестре:
- Дело наше проиграно, тятя оставил мне трон-пучину.
Марья Григорьевна побелела, замахала руками:
- Что ты, Федя? Что ты, сынок? Возьмем все царство в руки. Только покончить с вором.


* * *

После смерти Бориса под Кромами осталось немного бояр и с ними только ратные люди северских городов, стрельцы, казаки и черные люди. В армии готовилась почва для ее разложения.
При военном лагере возникло торжище, каждый день окрестные и дальние крестьяне и торговые люди везли на продажу продукты питания и разные товары; вместе с ними на торг беспрепятственно проникали лазутчики из Путивля с воровскими прокламациями. Чем больше их приезжало в лагерь, тем успешнее шла агитация в пользу новоявленного Дмитрия.
Брожение затронуло мелкий служилый люд из северских городов. Недовольные поддерживали тайные сношения и с Корелой, и с Путивлем. Появилось много перебежчиков, количество их увеличивалось каждый день.
Молодой арзамасец, сын боярский Бахметов, первым прискакал в Путивль и сообщил Отрепьеву о кончине царя в Москве.
Не деятельность бояр Мстиславского и Шуйского, воевод, не умевших или не желающих истребить самозванца, вождя малочисленной сбродной дружины, заставило
новое правительство через четыре дня после кончины Годунова отозвать своих князей в

232

Москву.
- Пускай Мстиславский и Шуйский немедля едут в Москву, а на их место поставим Басманова и Котырева-Ростовского, - распорядился молодой царь Федор Годунов.
- Басманов ниже других воевод, - возразил Семен, - выйдет местническая грызня. Его пошлем вторым, а Ростовского - первым. Не можно то откладывать ни часу. Упустим дни, потом будет поздно.
Басманов, Котырев и Новгородский митрополит Исидор выехали из Москвы на другое утро поодиночке. Басманов не желал ломать шапку перед Котыревым-Ростовским. Ехать же одному было не с руки еще и потому, что следовало все взвесить и обдумать. Трон под Годуновым качался.
- Ай-ай, мать родная! - размышлял воевода. - Не дай Бог осилит самозванец, он мне припомнит Новгород-Северский, можем лишиться головы.
В Яме, где Петр Басманов заночевал и менял коней, толкались темные людишки. Сидели, чего-то дожидались купцы, пытанные и поротые воры. Воевода среди всех почувствовал одно настроение - миром идти на выручку объявившемуся царевичу.
- Нам люб сын царя Ивана, а не этот Борисов щенок! - кричал вор, позвякивая длинными, лошадиными зубами.
Купец с тугими щеками одабривал, говоря:
-  Слово верное.
То же было и в полку, стоявшем верстах в десяти от Яма. Там говорили:
- Лезть на рожон за Годуновых нам не приспело.
Басманов меж стрельцов ходил переодетый простолюдином, чтобы было легче поразузнать настроение. Один стрелец с сивыми усами на заявление Басманова сказал:
- Чего смутьянишь, на днях будешь давать присягу новому царю.
- Присягай, ежели охоту имеешь, сам. Мы же за Годуновых кровь лить не пойдем!
“Как же вести этакое воинство на самозванца?” - думал в смятении Басманов.
Таким раздвоенным, мечущимся, он выехал в лесную деревеньку, в которой, порядочно порыскав, наконец, увидел на отшибе нарядный шатер.
Воеводы и митрополит Исидор, приехавшие несколькими часами раньше его, сидели за уставленными закусками столом. Святой отец с бурой, клином бородкой чем-то напоминал недавно выдранную из земли редьку, топыря красные губы, священнодействуя на чаепитии, гнусно тянул:
- Утрецом пораньше, господа воеводы, надо все полки привести к присяге царю Федору Борисовичу. Тянуть время опасно.
- Коронование прошло тихо? - пытал у приехавших Шуйский.
- На Москве пока затишно. А у вас тут?
- Выжидаем... - ответил уклончиво Мстиславский, оправясь от ран, сидел исхудалый, безвольный, по-прежнему чопорный. Все пальцы были унизаны дорогими каменьями.
- Сила у самозванца ныне велика ли? - поинтересовался Басманов.
Шуйский ответил вскользь:
- Можа велика, а можа и мала... Кто ее знает?
По этому ответу Басманов определил, что большие бояре не имели желания лезть на запершегося в Путивле Отрепьева.
- Ловко, бояре, ловко! - усмехнулся он ехидно.
- Вора надо изничтожить! - Котырев-Ростовский пристукнул по столу кулаком.
Остальные лишь крякнули. А отец Исидор заметил:
- Господь поможет.
Большие воеводы Мстиславский и Шуйский покинули стан как засветлело.

233

Едва выкинулось из-за горки солнце, на поле и в межлесье построили полки.
Стрельцов, конницу и пехоту привели к присяге Федору Годунову, и митрополит Исидор совал всем в губы тяжелый серебряный крест, шибко не останавливаясь, обходил сотни.
Еще не кончив присягу, воеводы собрались в шатер для обсуждения положения. Салтыков покручивал ус, принюхивался к Басманову, желая вызнать, куда он клонит. Братья Голицыны держались независимо, сидели рядом.
Василий Васильевич сказал прямо без обиняков:
- С природным царем воевать трудно.
Котырев решительно возразил:
- Мы имеем государев указ: вести полки на Путивль.
Под Телятевским скрипнула лавка, он тучно нагнулся к Басманову.
- Что скажешь, Петр Федорович?
- Мы только вчера приехали, надо оглядеться.
- Господа воеводы мы все ходим под присягой, - напомнил Телятевский.
- Думай, князь, пока цела голова! - бросил едко Иван Голицын. - А то может скатиться…
- Я к вору не перекинусь! - побагровел Телятевский. - Присягу не нарушу.
- Присягу мы блюсти обязаны.
Котырев-Ростовский встал, закрывая совет.
Бояре Мстиславский и Шуйский поначалу сторонились, держались в тени и не обнаруживали никакого желания придти на помощь Федору Годунову. Лишь после того, как волнения в народе приобрели угрожающий характер, они забили тревогу. Князь Василий Шуйский вышел к народу и поклялся, что он своими руками уложил в гроб тело князя Дмитрия и предал его земле в Угличе. Не в пример Годуновым, Шуйский не забыл упомянуть о расстриге Гришке, наученном самим дьяволом. Обращение Шуйского произвело большое впечатление, волнения в столице на время утихли.
Тревожили Москву и Лжедмитриевы лазутчики. Воеводы расставили заставы на всех дорогах и отдали приказ вешать гонцов Лжедмитрия без промедления. Тем не менее, лазутчики продолжали проникать в столицу и доставлять переметные листы.
Царь Федор предпринимал усилия, чтобы удержать контроль за положением в столице. Он срочно вызвал из армии в Москву не только Мстиславского, но и всех братьев Шуйских, чтобы прекратить беспорядки в столице.
Когда толпа в очередной раз заполнила площадь перед Кремлевским дворцом, князь В.И. Шуйский вышел на крыльцо и долго увещал народ одуматься и не требовать перемен, которые приведут к распаду царства и ниспровержению православия. Боярин поклялся самыми страшными клятвами, что царевича Дмитрия давно нет на свете, что он сам своими руками положил его в гроб в Угличе, а путивльский вор, это беглый монах и расстрига Отрепьев, подученный дьяволом и посланный в наказанье за грехи.
Возвращение главных бояр в Москву и речи Шуйского внесли успокоение в умы. Волнения в столице временно утихли.


* * *

В целом жители Русского государства относительно спокойно присягнули Федору. Но сама по себе присяга оставалась не более чем формальным актом. Горячие головы торопились нанести удар Годуновым до того, как коронация упрочит положение нареченного царя.
Земские дворяне не забыли того, что Годуновы получили трон благодаря их

234

поддержке, и то, что семилетнее правление Бориса не оправдало надежд многих их них.
Едва взойдя на царство, Годунов выступил рьяным поборником местнических порядков, что прочно закрывало путь к воеводским постам и государственным должностям для худородных служилых людей.
Новый царь на два года восстановил Юрьев день, что грозило нанести смертельный удар мелкоместным дворянам. Особое негодование вызвало то, что действия годуновского указа распространялось лишь на провинциальные поместные земли, тогда как знать и столичное дворянство не понесло никакого ущерба. Не только зависть к аристократии, но и бедственное экономическое положение также привело многих оскудевших помещиков в лагерь оппозиции. Служилые люди едва начали приходить в себя после жесткого трехлетнего голода. А между тем, затянувшая военная компания грозила свести на нет все их усилия. В отсутствии земледельцев дела в поместьях шли
вкривь и вкось. Помещики просили об отпуске, но воеводы отказывали им, ссылаясь на царский указ. В такой обстановке недовольные составили заговор. Душою заговора стал рязанский дворянин Прокофий Ляпунов.
Ляпуновы происходили из провинциальных дворян, пользовавшиеся некоторой известностью за пределами рязанской земли. В свое время Ляпуновы выступили против Богдана Бельского, хотевшего возродить после смерти Грозного в стране опричнину.
Когда на вольных казачьих окраинах появились первые признаки брожения, Борис Годунов запретил посылать туда продовольствие и прочие товары, Ляпуновы ослушались наказа, за что и поплатились.
Прокофий Ляпунов получил первое крещение в период войны с самозванцем. Ко времени осады Кром он успел приобрести репутацию храброго воина и завоевал популярность среди дворян. Именно это позволило ему выступить от имени всех, кто был недовольный властью Годунова.
Прокофий Ляпунов и его братья, находившиеся вместе с ним под Кромами, стали главными инициаторами антиправительственного заговора. Поначалу дворян, подготавливавших вместе с Прокофием переворот, было немного, тем не менее, заговор таил в себе огромную опасность для царствующего дома. В Лагере под Кромами собралось множество казаков и стрельцов, а также отбывавших повинность крестьян. Война последним надоела еще больше, чем дворянам, многие из них связывали надежды на перемены к лучшему с именем доброго Дмитрия.
Братья Ляпуновы уклонились от общей присяги, выждав несколько дней, они собрали в укромном месте единомышленников и втайне решили целовать крест вору. С ними заодно были все рязанцы, затем к ним пристали служилые люди всех украинских городов.


* * *

Смерть Бориса Годунова сильно поразила Григория Ситского. К этому времени он в лагере Лжедмитрия имел уже неплохую репутацию. Собирать сведения о движении самозванца было вовсе нетрудно, их никто не скрывал, о них говорили на каждом перекрестке. Труднее было отправлять грамоты со сведениями в Москву. Однако он смог найти для этого возможность, подобрать надежных людей. Свое дело он делал добросовестно, знал, кому служит, верил в крепость Борисовой власти. Теперь он чувствовал, в Москве не все здорово, все больше и больше дворян и бояр приходило к Лжедмитрию.
- Бог наказал Бориса за его неправды к нам, - говорил Лжедмитрий своему

235

окружению по поводу смерти Годунова. - Скоро я буду на отцовском троне. С нами будет
скоро и воевода Басманов.
Григорий, получив сведения о том, что в царском войске зреет заговор, большое недовольство проявляет Басманов по причине того, что его назначили не первым, а вторым воеводою, немедленно отправил грамоту непосредственно Семену Годунову.
- Торопись в Москву, прямо в Кремль, отдашь боярину грамоту, - отдавал он наставления своему помощнику. - Может, еще успеют предотвратить общую измену.
Москва жила своей жизнью: на улицах, на площадях, на торгу, в кабаках, в каждом доме разговор о новом царе Федоре Борисовиче. Другое отошло в сторону: зимняя проголодь, изнужденность, непосильность тягла, тревоги, страхи и радости. Наступившая весна несла в души московитов предчувствие неизбежных перемен, которые они спутали с опохмельем – опохмельем от той выпитой натощак торжественной чары, что поднесли им у Фроловской стрельницы бояре по поводу воцарения Федора Борисовича. Московиты выпили эту чару единым духом, и почудилось им, что прошлое отступает, остается позади. Реально прошлое не отступило, не откатилось прочь, оно оставалось с ними и незаметно для них каждый день превращалось в то самое будущее, вытекающие из перемен, связанных с пришествием “доброго царя”, которого многие ждали. 
Лазутчик, прибывший от Григория Ситского, разыскал брата последнего, Андрея Ситского, сообщил, с чем явился, и с ним с ходу направился в Кремль к Семену Годунову. Годунов принял их в своих покоях. Вначале вошел Ситский, доложил:
- Боярин! Человек к тебе!
- Кто таков? - переспросил Годунов.
- Лазутчик из Путивля.
- Пусть войдет, - тихо распорядился Семен.
Андрей ввел лазутчика, который подошел вплотную к Семену Годунову, подал грамоту. Семен пробежал по писанному, поднял голову, глазами уставился на лазутчика.
- Измену большую затеяли воеводы, - выдавил он из себя, едва удержавшись, чтобы не заплакать.


* * *

Еще Борис Годунов до своей кончины все свои надежды возлагал на героя Новгород-Северской обороны Петра Басманова. Царь одарил его без меры и обещал ему руку царевны Ксении. Молодой воевода клялся, что доставит в Москву самозванца живым или мертвым, или погибнет на поле брани сам.
Формально Басманов получил пост помощника нового главнокомандующего боярина князя Михаила Котырева-Ростовского, фактически Годуновы передали армию ему. Однако обеспокоенный слухами о ненадежности воевод, Семен Годунов послал вдогонку Басманову приказ о назначении на один из высших постов в армии своего зятя боярина Андрея Телятевского. Сам того не желая, Семен Годунов разжег местнические страсти среди верных воевод.
После блистательного взлета в опричнине Басмановы-Плещеевы надолго сошли со сцены, и лишь жестокая борьба могла возродить былую честь фамилии. Басманова оскорбило назначение Телятевского. Выслушав новую воеводскую роспись, он пал на стол и плакал навзрыд почти час. Придя в себя, он заявил боярам:
- Борис выдал меня зятю своему Телятевскому в холопы, и я не хочу жив быть, лучше того позора смерть приму. Отец мой, Федор Алексеевич, был дважды больше деда
князя Андрея Телятевского.

236

Явившись в лагерь, Басманов очень скоро убедился в том, что армия деморализована и не способна к наступательным действиям. Он видел, что с войском, в котором господствовала шаткость умов и нравственная слабость, ничего делать нельзя, что дело Годуновых проиграно окончательно и безвозвратно со смертью Бориса, в которой многие видели как указание свыше на решение борьбы. Притом же за Федора при всех его личных достоинствах, известных, впрочем, не всем, не было старины, как за отца его, а это много значило. Басманов видел, что воеводы сколько-нибудь деятельные не хотели Годуновых. Басманов понял и то, что противиться общему расположению умов – значит идти на явную и бесполезную в его глазах гибель, и, не желая пасть жертвою присяги, решил покончить дело.
Назревала общая измена, которая и увлекла Басманова. Он увидел, сколь мала и тает, как весной снег, верность Годуновым. Не мог он не думать о себе, понимая, что вовремя оказанная услуга будет наверняка высоко оценена таким человеком как Дмитрий.
А в руках у него большие возможности. Он может решить ход не всей войны, но главной компании. Нужно только решиться на измену.
Басманов написал повинное письмо Дмитрию и послал с гонцом, а сам собрал воевод Голицыных Василия и Ивана, а также Михаила Глебовича Салтыкова и объявил им, что признает Дмитрия настоящим государем.
- Все государство Русское приложится к Дмитрию, - говорил он, - и мы все-таки поневоле покоримся ему, и тогда будем у него послушными, так лучше покоримся ему, пока время по доброй воле и будем у него в чести.
С ним согласились и Голицыны и Салтыковы, но зазорным казалось некоторым из предводителей самим объявить об этом войску. Василий Голицын сказал Басманову:
- Я присягал Борисову сыну, совесть зазрит переходить по доброй воле к Дмитрию Ивановичу, а вы меня свяжите и ведите, как будто неволей.


* * *

В лагере под Кромами царили тревога и неуверенность, среди белого дня лазутчики из Путивля разбрасывали письма Лжедмитрия. На многих из них стояли имена адресатов. Лжедмитрий великодушно объявлял прощение всем воеводам, действовавшим против него. Знать долго проявляла недоверие к самозванцу. Их пугали казаки и комаричи, окружавшие мнимого сына Грозного. С одинаковым недоверием они относились и к иезуитам, ни на шаг не отступавшим от Лжедмитрия. Но со временем их отношение к самозванцу стало меняться и, особенно с тех пор, как в лагере последнего появилась некая московская знать.
Восставшие стрельцы и казаки усердно вязали воевод и волокли их к Лжедмитрию, но тот и не думал казнить “изменников”, на удивление народа он осыпал милостями своих знатных пленников. Двое из них, князь Борис Лыков и князь Татиев, стали вскоре преданными слугами самозванца.
Искусный лицедей Отрепьев пустил в ход все свои обещания, чтобы расположить к себе дворян. В беседах с ними он охотно обсуждал проекты будущего устройства Русского государства.
В Путивле князья Лыков и Татиев оказали расстриге неоценимую услугу, они подписывались в листах к воеводам и недовольным Годуновыми. Воеводы, раньше оставлявшие письма без ответа, откликнулись на обращение своей же “братии”. Трон Годуновых шатался и трещал. Предвидя близкую развязку, бояре готовы были вступить в
торг с Лжедмитрием. Они заключили секретные соглашения, обещали Лжедмитрию

237

престол на тех условиях, что православная вера останется нерушимой, государь будет править самодержавно, но дарует России вольности, которыми пользуется только шляхетство. Заняв трон, царь не будет жаловать боярских чинов иноземцам, и не будет назначать их в Боярскую думу, но волен допускать их к своему двору и, кроме того, иноверцы смогут строить церкви в Москве.
Прибегнув к посредничеству Лыкова и других своих доброхотов, самозванец постарался рассеять опасения бояр.
- Привилегии и вольности шляхетства, - заявил он, - будут не только сохранены, но и расширены, уступки же в пользу иноземцев-католиков будут незначительны.
Братья Голицыны без колебаний примкнули к заговору Ляпунова. В самый последний момент они отклонили сомнительную честь открыто возглавить мятеж в пользу беглого монаха. Свой род князья Голицыны вели от литовской великокняжеской династии. По знатности они превосходили главу Боярской думы Ф.И. Мстиславского, потомка литовской династии. Но к концу XVI века местническое положение Голицыных пошатнулось. Попытки тягаться с Трубецкими и Шуйскими закончились для них полным
провалом. После смерти царя Федора Ивановича Голицыных не было среди претендентов на трон. Кончина Бориса Годунова пробудила в них честолюбивые надежды. Положение династии стало непрочным и Голицыны первые из бояр решили покинуть их ряды.
Накануне выступления бояре Голицыны договорились с Ляпуновым, что на другой день мятежники для вида свяжут их вместе с верными московскому царю воеводами. Князь Голицын умело использовал распри между верными царю Федору воеводами, играя на самолюбии Басманова, он втянул его в антиправительственный заговор. Басманов доводился Голицыну родственником и с детства пользовался покровительством этой семьи, теперь он подчинился авторитету Голицыных. Кроме того, Басманова ничего не привязывало к правящей династии. Переход власти к Марии Скуратовой и Семену Годунову не могли не поколебать его верности трону. Между родом Бельских и родом Басмановых существовала кровная вражда. Именно отец царицы, Малюта Скуратов, положил конец блестящей карьере Басмановых в опричнине. По его навету инициатор опричнины А.Д. Басманов был казнен и его сын Ф.А. Басманов умерщвлен в тюрьме. 
П.Ф. Басманов не имел оснований щадить дочь Малюты и его внука царевича Федора Борисовича.
Получив предложение примкнуть к заговору, Басманов недолго колебался. Сын знаменитого опричника Басманов был всецело поглощен собственной карьерой и плохо помнил благодеяния.
Заговорщики посвятили в свои планы воевод Путивля и Кром. Лжедмитрий тотчас выслал к Кромам все наличные силы. Главные силы русской рати в это время располагались на левом берегу реки Кромы. Для наблюдения за дорогами из Путивля на правом берегу реки находился небольшой отряд. Прибывший отряд самозванца остановился на значительном удалении от царской рати. Его руководители пустили в ход хитрость; они послали в лагерь русских гонца с ложной вестью о подходе сорокатысячного польского войска.
7-го мая 1605-го года заговорщики подняли мятеж, выступление началось около четырех часов полуночи, когда лагерь был объят глубоким сном. Басманов верхом на коне выехал на мост, на рубеж, куда спешили поднятые по тревоге войска. Подняв высоко над головой письмо, полученное из Путивля, он громким голосом прокричал:
- Вот грамота от нашего истинного царя! Кто хочет служить Дмитрию, тот иди к нам на эту сторону реки, - указал рукою на противоположный берег от расположенного лагеря. Помолчал, а после паузы послышалось его суровое предупреждение: - А кто
останется на другой стороне, тот будет изменник, раб Годуновых!

238

Он съехал с моста на другую сторону, за ним двинулись тысячи.
- Да здравствует отец наш, государь Дмитрий Иванович!
По сигналу казаки Корелы напали на караулы и захватили мост, по которому проходила дорога в Кромы. В тот же миг сторонники Ляпунова подожгли в нескольких местах лагерные постройки. Сам Ляпунов бросился к рязанцам к разрядным шатрам, поднял с постели бояр Ивана Годунова, Михаила Салтыкова и арестовал их. Начало было многообещающим, но до полного успеха было далеко, заговорщикам не удалось захватить верных царю воевод – Котырева и Телятевского.
Наибольшего успеха заговорщики добились в передовом полку, который объясняется тем, что эти полком командовал глава заговора В.В. Голицын. В этом полку в непосредственном подчинении Голицыну с начала войны числились полторы тысячи дворян и детей боярских. Братьям Ляпуновым удалось увлечь за собою служилых людей из Рязани и Тулы. По разрядам 700 тульских боярских детей служили в полку левой руки. Главным воеводою в полку был преданный династии З.И. Сабуров, который противодействовать мятежу не смог, так как был тяжело болен. Второй воевода полка князь Л.И. Щербатый примкнул к заговору.
В полку правой руки дела шли еще много хуже. Второй воевода полка князь 
М. Ф. Кашин-Оболенский решительно отказался поддержать планы мятежников. Служившие в полку дети боярские из Суздаля, нижнего Новгорода и других городов также сохранили верность присяге. Среди дворян и воевод, оставшихся верными царю Федору Борисовичу, это Семен Чемоданов. В большом полку события развивались совсем не так, как рассчитывали Басманов и Голицыны.
С начала компании в полку служили 300 детей боярских из Каширы. Подобно служилым людям из соседних заокских городов, они приняли участие в мятеже все поголовно. Но в большом полку несли службу также много сотен новгородских и псковских помещиков. Из них заговорщиков поддерживали лишь отдельные лица.
Басманову не удалось арестовать главнокомандующего князя М.П. Котырева-
Ростовского. Окольничий В.П. Морозов был смещен Борисом с поста главного воеводы полка левой руки и переведен в ряд в большой полк. Обида на Годунова, однако, не поколебала его верности присяге. Морозов поддержал Котырева. Главному воеводе непосредственно подчинялся начальник артиллерии воевода В.Б. Сукин, имевший чин думного дворянина. Он сопротивлялся мятежникам до последнего момента, как и главный воевода сторожевого полка князь А.А. Телятевский, под командой которого служили дети боярские из Владимира, Переславля, Можайска, Углича. Князь Телятевский в заговоре не участвовал и до последней возможности оставался у пушек, крича:
- Стойте твердо и не изменяйте своему государю!
Мятеж в расположении многочисленной армии казался безрассудной авантюрой, верные царю воеводы без труда раздавили бы его, если бы армия не вышла из повиновения. Клич за “доброго царя Дмитрия” подхватили многие мелкие служилые люди, сторонники “доброго царя” стали пробираться к месту, чтобы быть поближе к Кромам. Вскоре к месту собралось столько народу, что наплавной мост стал тонуть? и много людей попало в воду.
Воеводы А.А. Телятевский и В.Б. Сукин распоряжались на батареи. Они могли повернуть пушки в сторону моста и несколькими выстрелами расстрелять толпу, но на батарее поднялась такая же суматоха, как и везде. Телятевского больше не слушали. Никто не знал, кто был врагом, кто другом. Одни бежали в одну сторону, другие в другую
и вертелись как пыль, поднятая вихрем.
Дворяне, наспех набросив на себя одежду, запрягали лошадей и спешили покинуть
лагерь. Котыреву и Телятевскому не удалось организовать отпор мятежникам. Басманов

239

оказался расторопнее их, он бросился к немцам наемникам и закричал, чтобы они сложили оружие. Немцы колебались, но так как их командир фон Розен сам состоял в заговоре, дрогнули, и отряд начал переходить через реку Кромы и выстраиваться на равнине. За немецкой дружиной пошли русские толпы, подготовленные к измене. Перешедшие через реку полки соединялись с войском самозванца, что дало возможность наступать на полки, которые не хотели переходить на сторону Лжедмитрия. Одновременно с тыла ударили казаки Корелы с кромянами. Вместе смяли войска. Отчаявшиеся побежали. Бежали в Москву и воеводы М.П. Котырев, А.А. Телятевский, В.П. Морозов, М.Ф. Кашин и В.Б. Сукин.
Руководители мятежа предпринимали энергичные усилия для того, чтобы удержать инициативу в своих руках. Без армии династия Годуновых была обречена на гибель. Голицыны, Басманов сделали все, чтобы ускорить ход событий в Москве. Они отправили
в столицу с тайной миссией к столичным боярам - противникам Годуновых нескольких знатных лиц, чтобы привлечь думу и население на свою сторону.
Голицыны убедили захваченного в плен М.Т. Салтыкова присоединиться к ним, после чего тот был освобожден из-под стражи. Им удалось привлечь на свою сторону Ф.И. Шереметева, находившегося с ратными людьми в Орле, и князя И.С. Куракина, бывшего главного воеводу в Туле. Оба названных воеводы вскоре присоединились к Лжедмитрию.


* * *

Положение Григория Ситского в стане Лжедмитрия улучшалось. Он постоянно находился возле Лжедмитрия, его место работы находилось непосредственно во “дворце” последнего. Потребность Лжедмитрия в его грамотах увеличивалась, они рассылались повсюду и имели положительный результат. Они находили своих адресатов и, если не склоняли последних к измене, то сеяли среди них сомнения относительно истинности “царевича Дмитрия”.
Ситский был уже не в состоянии один удовлетворить запросы в грамотах. Решено было в помощь ему подбирать других, способных сочинять письма, создавался штат писарей.


* * *

Годуновской армии больше не существовало.
Басманов, заканчивая трапезу, машинально работал зубами, упорно решая, что делать дальше. Вчерашний день показал, что полки сумятились, драться за Годуновых никто не захотел. Из воевод на стороне Годуновых остались только Ростовский и Телятевский, и те убежали из стана. Басманов тяжело сопел и капал рассолом на кафтан, лицо его было от потуги багровое.
Вызвав посыльного, сказал:
- Кликни Голицыных и Салтыкова.
Воеводы, придерживая узорные ножны сабель, вошли замкнутые, настороженные.
- Стройте полки. Разберемся, с чем остались.
Василий Васильевич жалко выговорил:
- На том конец Годуновым!


240

Не мешкая, тут же тысячные и сотенные получили команды собирать жалкие остатки войска.
Басманов, объезжая полки, прислушивался к тяжелому стуку своего сердца - хода назад не было. Спешиваясь около шатра, обернулся к Ивану Голицыну, приказал:
- Скачи в Путивль к Дмитрию, объяви ему, что войска перешли на его сторону.
До Путивля тридцать верст. Князь Иван Васильевич гнал коня всю ночь, волна торжества от скорого падения Годуновых заполняла его душу. Недалек тот день, когда всю их свору, захватившую в государстве власть, начисто сметут. В Путивль въехали на взмыленных конях за полдень. Под охраной дозорных казаков посольство без задержки проводили в ставку самозванца. Их ввели в просторную залу, велели обождать. Из дверей от самозванца вышел иезуит, надменно пронес голову мимо войскового посольства.
Тут попахивало не русским духом... Пристав Воронин, увидевши вдруг в открытую дверь Лжедмитрия, так и ахнул, то был слуга Романовых. Воронин нагнулся к уху Голицына:
- Какой же он царевич! То ж холоп Романовых.
Иван Васильевич закатил глаза, но не успел ничего ответить. Толстый поляк велел им входить.
Самозванец, в зеленом походном кафтане и в высоких сапогах, поднимавших ему коленки, стоял посередине залы. По лицам посольства угадал, с какими вестями они приехали. Голицын поднял на лоб брови, с поклоном проговорил:
- Войско переходит на твою сторону, государь.
- “Вот она, минута, какая случается лишь раз в жизни!”
Лицо самозванца просияло. Он широко перекрестился.
- Славная весть.
- Все воеводы рати бьют тебе челом, государь, - прибавил Иван Васильевич, не зная, как кланяться, чтобы не перегнуться и в то же время недогнуться.
У Лжедмитрия не было предела радости, когда он сел на самодельный трон и слушал слова Голицына.
- Сын Иванов, войско вручает тебе державу России и ждет твоего милосердия. Мы долго противились тебе, законному царю, ныне же, узнав истину, все единодушно тебе присягнули. Иди на престол родительский! Царствуй счастливо и многие лета! Если Москва дерзнет быть строптивою, то смирим ее. Иди с нами в столицу венчаться на царство!
  Им душевные силы потребовались, чтоб скрыть разочарование. Однако внутренне содрогнулись и плакали тайно. Признать логику абсурдной их побудил только страх.
Мог и Лжедмитрий узнать среди приветствующих его на престоле прошлых знакомых. Такое ему следовало ожидать постоянно. И, возможно, не только душевные силы, но и горечь взаимного обмана сдержали показать чрезмерную радость. Он держался с подобающим достоинством, не заискивая милостями перед вестниками победы, а лишь простил их.
В Путивле И.В. Голицын проявил крайнюю угодливость перед самозванцем, стремясь завоевать его доверие. Оправдывая свое предательство, он ссылался на двусмысленность присяги, данной им и другими воеводами царевичу Федору Годунову. Прежде и патриарх, и царь Борис неизменно называли царевича Отрепьевым. В присяге это имя вовсе не было названо. Если “царевич” - не Гришка, то почему он не может быть постоянным сыном царя Ивана Васильевича? Голицын клеймил Бориса Годунова самыми бранными словами, клялся в вечной верности прирожденному государю, умолял
немедленно идти в Москву и занять престол.
Как только весть о мятежах достигла самозванца, он немедленно выслал к Кромам

241

князя Бориса Лыкова, который 10-го мая привел к присяге всех, кто еще остался в лагере.
Лжедмитрий сделал то, чего с нетерпением ждали дворяне. Он приказал распустить рать на отдых по домам на две-три недели. Лишь наиболее надежные части получили распоряжение выступить в поход на Москву, и ждать его под Москвою. Сам Лжедмитрий двинулся туда из Путивля 16-го мая.
Из Серпухова Дмитрий ехал уже в богатой карете в сопровождении знатных особ и остановился в селе Коломенском. Здесь на просторном лугу, окаймляющем Москву-реку, его ожидал новый шатер. Попы, монахи, гости, посадские люди приходили поклоняться своему царю. То была по старому обычаю почетная встреча. Царю подносили подарки: ткани, меха, золото, серебро, жемчуг, а бедняки - хлеб-соль. Дмитрий особенно ласково принимал хлеб-соль от бедняков.
- Я не царем у вас буду,- говорил он, - а отцом, и вовеки не помяну того, что вы служили Борису и его детям. Буду любить вас, буду жить для пользы и счастья моих любезных подданных.
 Не слишком доверяя вчерашним годуновским воеводам, самозванец отклонил приглашение явиться в их лагерь собственной персоной, а велел сдавшимся полкам идти
перед собой в Орел. Даже после соединения с ними в Орле он размещал свою ставку не ближе чем в двух верстах от бывшей годуновской рати. Польские наемники ни на шаг не отходили от “царька”. По ночам сотни воинов несли караул подле его шатра. Из предосторожности самозванец отдал распоряжение боярам идти в Орел без артиллерии.
По пути Лжедмитрий решил осмотреть развалины Кром, чтобы отдать должное героизму защитников, которые шесть недель сковывали силы Бориса и не просто спасли Путивль, но выиграли время необходимое для политического выбора страны.
В брошенном лагере остались огромные запасы военной амуниции и боеприпасов. Иезуиты, прибывшие туда с Лжедмитрием, выражали удивление при виде множества пустых шатров и огромных осадных пушек с большим запасом ядер.
Стрельцы и казаки, распущенные из-под Кром, отправились по своим гарнизонам, рассказывая по пути народу о победе Лжедмитрия.
Целый месяц длился путь до Москвы. Одно за другим поступали сообщения о переходе русских городов под власть царя Дмитрия. Даже из дальней Астрахани, самого южного государственного рубежа, привезли в цепях воеводу, родственника Годуновых.
Под Орлом Дмитрия встретили ведущие лица кромских событий, старые доброжелатели - Салтыков и Шереметьев, развязанный из самовольного плена Василий Голицын, и главный герой, вчерашний непримиримый противник – Петр Басманов. Именно Басманову был обязан Дмитрий первым своим поражением и ему же окончательной победой. Отныне прошлое забыто навсегда. Оба молоды, храбры и не просто находят общий язык, судьба связывает их крепче. При встрече Басманов дает клятву умереть за нового царя. Он отдавал себе отчет, с кем связывает свою судьбу, кому собирается служить.
В отличие от многих, наивных и лицемеров Басманов не тешил себя самообманом. Когда-то он обзывал Дмитрия разбойником, теперь признал царем, но не считал сыном Грозного. “Истинным”  царем для Басманова Дмитрий стал потому, что он счел его лучшим для русского государства, а не потому, что тот находился в родстве с царем.
Другие думали по-другому, однако пели песню об “истинном” царе в одном хоре.
В лагере под Орлом Лжедмитрий учинил судилище над воеводами, приведенными к нему из разных городов. Боярина Ивана Годунова он велел бросить в темницу, остальных воевод, отказавшихся целовать ему крест, под стражей отправил в Путивль и
другие места.
Полки с удивлением оглядывали маленькую, затянутую в латы фигурку

242

Лжедмитрия.
Привстав на стременах, он выкрикнул:
- Воины, идем на Москву, чтоб наказать злодеев Годуновых!
Многотысячные глотки выдохнули:
- Да здравствует Дмитрий!
Князь Василий Голицын, увидев рыжеватого с выпирающими скулами человека, сразу понял, какого “царя” они явились встречать. Брат Иван, прибывший из Путивля сюда под Орел по указу Лжедмитрия, усилил его сомнения. Иван отвел Василия в сторону:
- Ты веришь, что он царевич Дмитрий? - спросил он его.
- Хотел бы верить...
- Да я же его узнал, то беглый монах Отрепьев.
- Что ты? - Василий Васильевич расстегнул ворот богатого, шитого серебром кафтана, раздул от возмущения горло.
- Не я один его узнал, монах Гришка Отрепьев, он сидел с писцом у Иова, был слугою у Романовых, Да кабы только это. - Иван понизил голос: - Есть слух... Отрепьева ксендзы окрестили в зловредную католическую веру.
- Что же мы делаем?.. - Породистое лицо Василия Васильевича задрожало от волнения и досады. – Да нас же, видит Бог, проклянут потомки! Неужто, Иван, это правда?
- Правда, да видно, уже ничего не поправишь.
К ним подошел, скрипя новыми блестящими сапогами, Шереметьев.
- О чем толк? – поинтересовался он.
- Толк видишь, хуже было, да некуда. Царевичу ли мы явились подсоблять? - ответил Василий Васильевич.
- Как мы можем усомниться, князь? - пожал плечами Шереметьев. - Разве такая морда может походить на царевича Дмитрия? Перед нами расстрига – монах Гришка Отрепьев, я его тоже узнал. Однако, князь, поздно что-либо менять. Или вам по душе поправить дело на стороне Годуновых?
- Федор нам не друг, да видно деваться некуда, - проговорил в раздумье Василий Голицын.
Как будто подкравшись, около них вдруг очутился на коне самозванец. Скуластое, будто вырубленное из серого камня, лицо “царевича” хранило какое-то величавое спокойствие. Он догадывался, о чем говорили высокородные вельможи, и не сомневался, что завтра они могут предать его, но сегодня...  Сегодня они служили ему. Теперь он их власть, а еще недавний холоп, возвышался над ними, как над простыми смертными.
Но у этого рыжего малого со смурным неприглядным лицом не было тени злорадства, желания насладиться властью, что является признаком мелкой души, наоборот, он испытывал тяжелое грустное чувство. Лжедмитрий смотрел на этих чванливых, пышно разодетых, живущих в богатстве господ и скулы его еще более твердели.
- Что чешетесь, князья? - спросил он с царственным достоинством, глядя на них сверху.
- Мы отдаем животы своему природному государю, - хмуро отозвался Шереметьев.
- Мы служим тебе, - в тон ему проговорил Василий Васильевич, подумав с ужасом:
-“Боже, что делает язык мой?!”.
Но Лжедмитрий не испытывал от их слов чувства самодовольства. Он мрачно ухмыльнулся и дернул щекой, глаза его сузились и остекленели. Он в упор смотрел на
старшего Голицына, точно испытывал его.

243

Так они какое-то время стояли друг перед другом. Самозванец, наконец, с царственной повелительностью приказал:
- Князь, сейчас же веди полки к Москве, а я скоро за вами.


* * *

Сила на стороне Дмитрия, бояре признала его истинным, однако скорее –
де-факто, чем де-юре. Чтобы утвердиться на престоле окончательно, нужно доказать свое право уже не манифестами и обещаниями, и даже не личной храбростью на поле боя, но государственными делами, каждодневными поступками, от которых будут зависеть судьбы отдельных людей и больших их групп, и Русского государства, и даже Европы и Азии.
Вчера ему можно было мечтать, сражаться, тосковать по Марине, сегодня нужно действовать государственно.
А государственный поступок это совсем не то, что личный: свобода выбора уступает место необходимости.
Заняв Тулу, Лжедмитрий выслал на завоевание Москвы Петра Басманова с его соратниками. Басманову представился случай второй раз въехать в столицу триумфатором: сначала Борис, а  теперь “истинный Дмитрий” вручали ему судьбу трона.
Царь Федор Годунов послал в Серпухов своих стрельцов, и они отбили все попытки Басманова переправиться через Оку. Прибывшие из-под Кром отряды продемонстрировали свою полную небоеспособность. Лжедмитрий приказал отозвать
Басманова в Тулу в лагерь. Там он провел смотр и велел распустить по домам деморализованные части.
Успехи царского войска под Серпуховом не произвели впечатления в столице, 
население ждало появление Дмитрия с минуты на минуту. На третий день Серпуховского боя 30-го мая в Москве поднялась странная паника. С криками “войска”, “войска” толпы народа бежали по узким улицам, увлекая за собой встречных. Одни вооружались, другие были готовы отворить крепостные ворота “царю Дмитрию”. Москва загудела, как пчелиный улей. Федор Годунов с матерью послал дворян из Кремля, чтобы узнать, что происходит, но те вернулись назад захваченные общей паникой.
Понемногу смятение улеглось, и тогда бояре вызвали на Красную площадь народ и обратились к нему с речью.
Никто не мог сказать, с чего началось общее бегство. Для острастки власти схватили первых попавшихся под руку лиц и наказали их палками.
По заведенному обычаю бояре и дьяки каждый день съезжались во дворец, и самодержавец выслушивал их доклады. Но при Федоре Годунове отлаженный механизм управления полностью стал утрачивать свое действие.  Кремль все больше стал напоминать замок с привидением, дьяки писали указы, государю оказывали подобающие почести, но теперь все превратилось в игру лишенную смысла. Правительство не могло более направлять ход событий. Одна за другой рвались нити, связывающие верховную власть с народом. Грозные зарницы, полыхавшие по всей южной окраине, теперь были видны из окон дворца.
После отзыва Басманова Лжедмитрий послал к Москве верного Корелу. Обойдя Серпухов, атаман 31-го мая остановился вблизи столицы.
Если бы у стен Москвы появились полки Басманова и братьев Голицыных, они не произвели бы такого переполоха, какой вызвали казаки. Само имя Корелы было
ненавистно боярам и столичному дворянству, переживших много трудных месяцев в

244

лагере под Кромами. Власти имущие имели все основания опасаться того, что выступление казаков в город послужит толчком к общему восстанию.
Как только “лучшие” люди узнали о появлении Корелы, они тотчас начали прятать имущество, закрывать в погребах деньги и драгоценности. Правительство удвоило усилия, чтобы как следует подготовить столицу к обороне. В городе проводились демонстративные военные приготовления, для того чтобы обуздать народ, ибо чрезвычайно страшились простого народа, который был нищ и сильно желал пограбить московских купцов, всех господ и некоторых богатых людей Москвы.
Фактически столица была переведена на военное положение, как и в дни восстания Холопка. Царские посыльные объезжали пушечный двор и оружейные кладовые в поисках пригодных к бою пушек.
Весь день 31-го мая москвичи наблюдали за тем, как ратные люди свозили отовсюду пушки и устанавливали их на крепостных стенах.
Несколько сот донских казаков не представляли угрозы для превосходно укрепленного города. Военная демонстрация, затеянная приверженцами самозванца, боярам имела в виду не столько продемонстрировать силу донцов, сколько возбудить московскую бедноту. Растерянные и смущенные люди воспринимали успехи Лжедмитрия как чудо. Само провидение вело “истинного царя” к его древней столице. Очевидное бессилие Годуновых ободрило недовольных. Брожение в столице подошло к последней черте.
Корела расположился табором у самых стен столицы и выжидал, предоставив время действовать агитаторам Лжедмитрия.
В Москву пришло известие о переходе войска на сторону Дмитрия. Несколько дней в столице господствовала глубокая тишина. На иностранцев она навела страх, они поняли, что это затишье подобно тому, какая бывает в природе перед сильной бурей.
Годуновы сидели в Кремлевских палатах и по известиям доносчиков, которых покупали деньгами, приказывали ловить и мучить распространителей Дмитриевых грамот.
30-го мая в Москве начался шум, суета. Народ валил на улицы. Два каких-то молодца говорили, что видели за Серпуховскими воротами большую пыль. Разнеслась весть, что идет Дмитрий. Москвичи спешили покупать хлеб-соль, чтобы встречать законного государя. Годуновы пришли в ужас, выслали из Кремля бояр узнать, что это значит. Народ молчал, но Дмитрия не было. Обман открылся. Народ стал расходиться, многие еще стояли толпой на Красной площади, какой-то боярин начал им говорить нравоучения и хвалить царя Федора. Народ молчал.
На другой день 31-го мая по приказаниям Годуновых стали ввозить на кремлевские стены пушки. Народ глядел на это с кривлянием и насмешками.


* * *

Первого июня 1605-го года приехали с грамотами агенты самозванца Гаврила Пушкин и Наум Плещеев, которые сперва отправились в Красное село, где жили богатые купцы и ремесленники, которые были не за Годуновых. Плещеев и Пушкин прочли красносельцам Лжедмитриеву грамоту, написанную на имя бояр Мстиславского, Василия и Дмитрия Шуйских и других окольничих и граждан московских. Лжедмитрий напомнил в ней о присяге данной отцу его, Ивану, о притеснениях, претерпевших им в молодости от Годунова, о своем чудесном спасении в общих неопределенных выражениях, извинял
бояр, войско и народ в том, что они присягнули Годунову, не ведая злокозненного права

245

его, и боясь того, что тот при брате нашем, царе Федоре, владел всем Московским государством, жаловал и казнил, кого хотел, а про нас, прирожденного государя своего, не знали, думали, что мы от изменников наших убиты. Напоминал о притеснениях, какие были при Борисе и боярам нашим, и воеводам, и родству нашему укор и поношение и бесчестие. Все вам, чего и от прирожденного государя терпеть было невозможно. В заключение самозванец обещал награды всем в случае признания, гнев Божий и свой царский в случае сопротивления.
Худой, ровно жердь, посол самозванца Гаврила Пушкин визгливым голосом заканчивал читать грамоту.
- При брате нашем, царе Федоре Годунове, владел всем Московским государством,
жаловал и казнил, кого хотел, а боярам нашим, и воеводам и людству нашему укор, и поношение, и бесчестие. Вы не верили что я, спасенный Богом, иду к вам с любовью. Иду и сяду на престол отца моего, иду с сильным войском своим и литовским, ибо не только россияне, но и чужеземцы охотно жертвуют мне жизнь!..
- А Литву-то пошто ведет? - спросили в толпе.
- Солнышко-то красное... да как бы оно не глянуло нам другим боком...
Но трезвые голоса утонули в криках, не сулящих ничего хорошего Борисову чаду.
- Долой щенка!
- Покрали трон!
- Бей Годуновых!
Крик этот подхлестнул толпу. Толпа хлынула в город. Навстречу ей был двинут стрелецкий полк, но как только показались идущие впереди казаки, он бросился в осинник. До самого Лобного места самозванцеву рать никто не остановил.
Столичные жители собрались со всех сторон и вскоре запрудили всю площадь под Кремлем. Они теснились повсюду - у Фроловских ворот, на паперти Василия Блаженного, в торговых рядах.
Раздался призыв к тишине, и тишина наступила, каждому хотелось услышать обращение не виданного еще на Руси воскресшего из мертвых царевича.
Гаврила Пушкин и Наум Плещеев поочередно читали грамоту с Лобного места.
- Не упрекаю вас! Вы думали, что Борис умертвил меня в летах младенческих, не знали его лукавства и не смели противиться человеку, который самовластвовал и в царствование Федора Ивановича.
В конце манифеста толпа услышала долгожданные обещания благоденственного житья для всех православных крестьян, и принимали эти обещания за чистую монету. Слишком сильны были вековые мечты народа о добром и справедливом правлении. Голодный люд едва не восстал при приближении отряда Хлопка в 1603-ем году, теперь у народа столицы стоял “прирожденный”, христианский, кроткий и милосердный государь.
Испуганные и растерянные бояре Годуновы боялись показаться народу, верный им патриарх Иов пытался собрать Боярскую думу в Успенском соборе и с их помощью утихомирить толпу. Но его никто не слушал, бояре, выехавшие из Флоровских ворот, вели себя более чем двусмысленно. Опасаясь грабежа, они старались сдержать посад, но никто из них не сказал ни слова в защиту династии.
Народ просил князя Василия Ивановича Шуйского объявить народу, точно ли он похоронил царевича в Угличе.
На Лобное место поднялся человек, которому, наверное, по всей Руси нет равного во лжи. Василий Шуйский, который совсем недавно клялся именно здесь в обратном, теперь торжественно объявил:
- Борис послал убить Дмитрия-царевича, вместо него убит и похоронен попов сын.
Толпа ему поверила, хотя сказанное, в сущности, не имеет уже значения. Нужно

246

лишь подтверждение, формальный сигнал, чтобы низложить Годуновых.
Вся толпа неистово заревела:
- Долой Годуновых! Всех их искоренить! Нечего жалеть их, когда Борис не жалел законного наследника! Господь нам свет показал! Мы доселе во тьме сидели! Будь здоров Дмитрий Иванович!
Царица Мария сама высылала на площадь бояр, сохранивших верность ее сыну, чтобы пресечь провокации посланцев Дмитриевых. Однако толпа и близко не допускала их до Лобного места.
Собравшийся на Красной площади народ потребовал сам к ответу думных бояр, особенно бояр Годуновых. Вначале царевич Федор им отказал, но затем разрешил некоторым боярам все же выехать из Кремля на площадь. На Лобное место взошел дьяк Афанасий Власьев - лучший у московитов оратор. Он наивно спросил у москвичей о причине необычного сборища, просил толпу разойтись.
Посреди людского моря Гаврил Пушкин скоро стушевался, его место занял Богдан Бельский, который по смерти Годунова в это смутное время вернулся из ссылки. Опричный любимец Грозного, хорошо известный столице, выступил с открытыми призывами к мятежу.
В это время в Кремль открылись ворота, и толпа содрогнулась.
Чей-то могучий голос стал направлять толпу:
- Время Годуновых миновало!
- Солнце восходит для России!
- Да здравствует царь Дмитрий!
- Проклятье Годуновым! Гибель его племени!
Последний лозунг пришелся по душе многим, и толпа неудержимым потоком врывается в Кремль, растекается по его площадям и вновь сливается у царского дворца, чтобы после короткого колебания ворваться в Грановитую палату. 
Вооружившись, чем попало, горожане принялись громить царский дворец, побежали к тюрьмам и выпустили на волю всех заключенных. Вскоре восстание охватило весь посад.
Вместе с посадским населением Москвы в восстании участвовали казачьи сотни Корелы, которые пришли на Красную площадь с красносельцами.
Годуновы держали многочисленную стражу на своих дворах с частоколом и коваными воротами, но страх парализовал волю стражи, она не оказала никакого сопротивления. Защищать Годуновых было некому. Повстанцы разгромили дворцы Годуновых и их родни Сабуровых и Вельяминовых, а также некоторых дьяков.
Толпы мятежников прошли беспрепятственно в царские чертоги, под сводами раздались страшные восклицания и угрозы, и неистовые вторглись в Грановитую палату, где юный Федор в царском облачении с венцом и скипетром сидел на престоле. По сторонам стояли мать его и сестра, на нижней ступени верная няня царевны. В сию ужасную минуту слезы отчаянного семейства были, однако, защитою престола, на котором властолюбивый Борис думал утвердить род свой кровью и слезами безвинных жертв. Величественный вид престола и венца царского и священные воспоминания, соединенные с ними, удержали мятежников. Они остановились в половине палаты, и глубокое молчание водворилось в шумной толпе.
Месть и злоба, таившиеся в сердце боярина Бельского и удерживаемые страхом, пробудились во время бессилия рода Годуновых, воздавшего ему неблагодарностью и позором за верность и дружбу. Боярин Бельский трепетал всем телом, готовясь воздать
злом за зло беззащитному. Вид царского престола, перед которым он привык благоговеть
с детства, так же приводил его в смущение. Но жребий был уже брошен, и надлежало или

247

погибнуть самому, или довершить клятвопреступление. Бельский дрожащими ногами выступил на середину, хотел говорить и медлил...
- Чего вы хотите от меня? - сказал Федор народу. - Вы целовали мне крест и клялись быть верными. Я наследовал престол отца моего... Вы обмануты клевретами самозванца. Прощаю вас и повелеваю: - идите в Храмы Божии и умоляйте Господа, да простит вам дерзость вашу...
Народ остолбенел. Ужас водворился в сердцах. С беспокойством поглядывали друг на друга мятежники и уже готовились выходить из палаты, но Бельский ободрился и сказал:
- Федор Борисович! Кончилось царствование Годуновых. Мы целовали крест отцу твоему и тебе, ибо верили, что нет в живых законного наследника царства. Но он жив, идет с сильным войском в Москву карать ослушников и миловать верных.
Федор Борисович хотел говорить, но Пушкин воскликнул:
- Да, здравствует царь законный, Дмитрий Иванович! Гибель Годуновым!
Бельский, Пушкин и Плещеев подступили ближе, надвигая за собою неистовую толпу.
Царица сошла со ступеней престола, и, бросившись на колени перед дерзостными, горестно возопила:
- Остановитесь, ради Бога, остановитесь! Не прошу вас о царстве для моего сына, но умоляю о жизни моих детей.
Народ сжалился.
- Мы не хотим не гибели, ни кровопролития, - сказал боярин Бельский. - Но требуем, чтоб Федор Борисович очистил престол для сына Иванова.
Федор Борисович положил скипетр на серебряный стол, стоявший возле престола, снял корону, перекрестился, поцеловал ее, положил возле скипетра и залился горькими слезами.
Богдан Бельский, который по возвращении из ссылки не застал своего врага Бориса в живых, семейству Бориса уже мстили другие, но он должен был кому-то отомстить за свои тяготы и лишения, и такими стали немцы Борисовы. Бельский шепнул народу, что лекаря иноземные были советниками и получали от того несметные богатства, и наполнили погреба свои всякими винами; черные толпы бросились к немцам и очистили не только все бочки в погребах, но разграбили все имение.
Другие вошли в святую соборную и апостольскую церковь с оружием во время святого и божественного пения и, войдя в святой алтарь, взяли Иова из алтаря и потащили из церкви на площадь. Когда его притащили на Лобное место, многие в толпе рыдали, тогда, как иные ругали и били пленника. Те, кто хотел убить Иова, стали одолевать тех, кто плакал, но тут на площадь притащились “воры”, побывавшие на патриаршем дворе, они кричали:
- Богат, богат, Иов, патриарх, идем и разграбим его имение.
Толпа бросилась грабить патриаршие палаты, бросив самого Иова на площади.
Дело обещало быть без кровопролития. Царскую семью выволокли из дворца на площадь, и держали там довольно долго. Вдова царица рвала на себе волосы и, громко рыдая, умоляла народ пощадить жизнь ее сыну. Толпа явно не могла прийти к единодушному мнению, что делать с попавшим в ее руки царем.
Наконец, посадские отвели Федора Годунова и его ближних на старый Борисов двор, только что основательно разгромленный и приставили к ним стражу. Враги Годуновых тоже спешили использовать падение династии, чтобы захватить бразды
правления в свои руки. Больше всех других шумел Богдан Бельский. Он заявил о своих
правах на власть в качестве “опекуна Дмитрия” и его спасителя, собрав разбежавшихся

248

стрелецких командиров, и велел им расставить караулы подле ворот. Распоряжения оказались не лишними, посреди ночи в городе ударили в набат, и толпа поднятых с постели горожан вновь собралась у ворот Кремля. Распространился слух, будто сторонники Годуновых приготовили до четырех сот лошадей и намерены увезти из столицы царскую семью. Убедившись в том, что Федор Годунов по-прежнему сидит под стражей, посадские люди разошлись по домам.


* * *

Народное выступление покончило с властью Годуновых. Низы готовы были благословить “истинного” сына Грозного, но Боярская дума не спешила с объявлением о своей покорности самозванцу. Прошло два дня, как она приняла решение направить своих представителей к “царевичу”. Никто из старших и наиболее влиятельных бояр не соглашался ехать на поклон к нему. Со времени избрания Бориса Годунова Боярская дума во второй раз должна была согласиться на передачу трона неугодному и, более того, неприемлемому для нее кандидату. Борису Годунову помогло шествие всенародного множества на Новодевичьем поле.
Лжедмитрия подняли к власти восстания на южных границах и в столице.
Годунов не мог добиться присяги от бояр после наречения на царство в Новодевичьем монастыре.
Отрепьев пересилил бояр и заставил их явиться к нему в лагерь.
Соответствующее решение было принято “благодаря тому, что члену Боярской думы Богдану Бельскому с некоторыми другими частным образом стало известно об отъезде Дмитрия из лагеря”. Именно Бельский поддерживал тайные связи с боярами, перешедшими на сторону Лжедмитрия. У Бельского было немного приверженцев в
годуновской думе. Тем не менее, ему удалось заполучить членов думы известием о наступлении Лжедмитрия на Москву.
Наученный бегством из-под Севска Отрепьев старался держаться подальше от своих полков, продвигавшихся к Москве. Лишь получив известие о перевороте в столице, Отрепьев решил перейти в Тулу 5-го июня 1605-го года.
Там его встречали духовенство с крестами, воеводы, дворяне и народ. Прежде Лжедмитрию преподносили хлеб и соль. В Туле его поздравили как признанного на Москве царя и необычно преподносили драгоценные подарки. Лишь 3-го июня 1605-го года были отправлены из Москвы к самозванцу в Тулу с повинною грамотою боярин князь Иван Михайлович Воротынский. Чтобы очистить столицу от родни низложенного царя, бояре отправили в Тулу с Воротынским Андрея Телятевского, Сабуровых и Вельяминовых, а также Петра Шереметева, Трубецкого и думного дьяка Власьева, который умел завоевывать доверие царей.
Одновременно с московскими боярами с другой стороны приехали к Лжедмитрию и послы от донских казаков, первых и самых верных его помощников. На торжественном приеме Лжедмитрий постарался унизить посланцев думы и допустил их к руке после атамана Смаги Чершенского, прибывшего во главе донцев. Лжедмитрий встретил бояр грозною речью за долгое сопротивление “законному царю”. Казаки, хвалясь своей верностью, также позорили бояр, более всего досталось зятю Семена Годунова Телятевскому, его избили и еле живого бросили в тюрьму.
Петр Басманов спешил свести счеты с недругами. По его совету Сабуровы и
Вельяминовы, а с ними еще 37 человека, были ограблены донага и также посажены в
тюрьму.

249

Перед выступлением из Тулы в Москву Лжедмитрий дал почетные назначения кромским заговорщикам. Теперь ближними людьми у него были боярин В.М. Мосальский и окольничий Г.Б. Долгорукий, князья Василий Голицын и Борис Лыков повели в поход большой полк; Татиев - сторожевой полк, Иван Голицын и Михаил Салтыков сопровождали Лжедмитрия в чине дворовых воевод. Голицын и Лыков с полком дошли до Серпухова и там сделали длительную остановку.
Сторонниками Бельского в Серпухове все было готово для приема высокого гостя. На живописных зеленных лугах раскинулся диковинный палаточный городок, издали похожий на постоянную каменную крепость. По краям “крепости” возвышались башни, четверо ворот вели внутрь городка, где раскинулся огромный царский шатер.
Прошло семь лет с тех пор, как в этих шатрах пировал нареченный на царство Борис Годунов, теперь настал черед Гришки Отрепьева.
В огромном шатре, дивно украшенным изнутри золотым шитьем самозванец потчевал пятьсот гостей. Была тут и великородная московская знать, и вольный донской атаман, и наемный сброд, готовый продать свой меч тому, кто больше заплатит.
Новый властитель угощал всех по-царски. Бельский прислал в Серпухов служителей Сытенного из Кормового дворца, кремлевских поваров и ключников с припасами из дворцовых погребов.
Пиры и приемы были не более чем декорациями, скрывавшими от посторонних глаз переговоры между самозванцем и боярами. Переговоры завершились соглашением. Была составлена запись, которая была скреплена 12 подписями: 6-тью московитами, 6-тью поляками, и в том числе советом бояр с самим Лжедмитрием.
Прибытие в стан Лжедмитрия главного дьяка А. Власьева и других приказных людей привело к тому, что управление текущими государственными делами начали переходить в руки самозванца. Получив от Власьева полную информацию о последних
дипломатических переговорах, Лжедмитрий задержал английских послов, готовившихся покинуть Россию. Агент Московской компании Джозеф Меррик был вызван самозванцем в Серпухов. Лжедмитрий предложил ему возобновить союз, некогда заключенный его мнимым отцом с королевой Елизаветой, о чем и обменялись грамотами.
В Серпухов к Лжедмитрию привели царские экипажи и 200 лошадей с Конюшенного двора. Ему привезли весь царский чин: кое-какие регалии и пышные одеяния, сшитые по меркам в кремлевских мастерских. Он окончательно преобразился в великого государя.
В лагере под Серпуховом Лжедмитрий принял главу думы князя Федора Мстиславского. Князь Василий Шуйский, давно пользовавшийся большим влиянием, чем Мстиславский, не удостоил нового царя визитом. Поглощенный своими делами, он послал к Лжедмитрию своего брата князя Дмитрия Шуйского. Дмитрий принял их сухо, сделал им замечание, что казаки и простой народ предупредили его о недостаточной верности ему.
Готовясь вступить в Москву, Лжедмитрий решил убрать со своего пути последние преграды. Он назначил управлять Москвой князя Василия Голицына, путивльского боярина Богдана Сутулова. Петр Басманов сопровождал их с отрядом от Серпухова до Москвы.
Миссия Басманова заключалась в том, чтобы навести страх на столицу и искоренить там измену.
Голицын вез в Москву обращение Лжедмитрия к освященному собору, Боярской
думе и ко всему народу великой Москвы.
Новые правители приняли ключи от Кремля из рук Бельского. Начали с того, что
низложили главу церкви. Не мог же Иов, верный единомышленник Бориса, “покровитель

250

его темных дел, возлагать царский венец на своего беглого дьяка, которого, однажды приютив, неоднократно называл вором и самозванцем. Патриарху велели явиться в Успенский собор в полном парадном облачении, содрали с него митру и мантию, отняли драгоценный посох. Патриарх Иов дрожал от страха. Однако страх вполз в душу и самозванца: “А вдруг старый пес закричит припарадно, что я у него был монахом? А был ли я монахом? – опять изумляясь самому себе, спросил Гришка. – То почти забытый сон…”
Князья Василий Голицын, Василий Мосальский и дьяк Сутулов тем временем, распихивая толпу, поспешно двинулись к алтарю. Патриарх стоял на молитве.
- Кончился твой праздник, старый царедворец и лгун. Выходи! - приказывал Иову Голицын.
Сутулов ткнул ему в зубы кулаком, а Мосальский - коленом под тощий зад. Толпа с ропотом раздалась. Иов, заплетаясь ногами, заклинающе бормотал:
- Господний суд вас покарает... Узрит!
- Иди, иди... зубы выбью! - Мосальский пихнул его с паперти.
Иов, уронив митру, сполз со ступеней на четвереньках. Василий Голицын повернулся к приставу, приказал:
- На ломовой телеге в Старицкий монастырь его. Во всю дорогу не давать пить и есть. В монастыре посели в самую черную келью, на сухари, на воду.
Иов подступил к Голицыну, выскочившие из орбит глаза его налились кровью, с хрипотой проговорил:
- Сгорите в огне! Прокляну! Не токмо вас - все ваши роды. И станете вы, аки звери алчущие, отродья басурманские, на папертях милости выспрашивать! Мор на вас, на христопродавцев накликаю.
- Заткни глотку. Ты сам, собака, продал Христа! - Мосальский своей нечистой пятерней цапнул Иова за лицо, повалив в телегу, а двое стрельцов тут же вывернули ему руки, прикрутив их веревкой к железным скобам.
Мужик огрел кнутом толстого мерина. В гробовом молчании толпа проводила тарахтевшую по Кремлю худую телегу.
Кто-то сказал:
- Сам хуже Диавола.
Престарелый Иов плакал навзрыд. Из собора его увезли в заточение в Богородицкий монастырь. Там в опричные времена начался его стремительный взлет, теперь он возвращался в Старицу простым монахом. Так Отрепьев отплатил недавнему благодетелю, со свитою которого он впервые переступил порог думы в Москве. Иов слишком хорошо знал приметы Отрепьева, и тот спешил избавиться от него.
После низложения патриарха Иова многие монахи из Чудова монастыря тоже были сосланы в заточение. Чудов монастырь был личным монастырем патриарха, но этому гонению подвергались именно те монахи, которые были известны в близости к Иову своей особой.
16-го июня Лжедмитрий покинул Серпухов, и на три дня остановился в селе Коломенское, у самых стен Москвы. Здесь был раскинут шатер. Со всех сторон к нему понесли дары: ткани, меха, золото, серебро, жемчуг. Как это было не похоже на сидение в Путивле. Там он объявил, что не вступит в царствующий град, пока жив Федор Годунов.
Мосальский и Василий Голицын поспешно направились к старому дому Бориса Годунова. Около звонницы Ивана Великого их ждали Молчанов, Шефрединов и трое
стрельцов. Надо было докончить кровавое дело. Молчанов с боязнью озирался. Голицын
ждал решимости:
- Прикончить отродье!

251

Троих вооруженных бердышами слуг Годуновых положили около крыльца.
Царица Марья Григорьевна, увидев ворвавшихся, дурным голосом выкрикнула:
- Ратуйте!
Царевна пронзительно закричала, а Федор медленно пятился к стене, не спуская глаз с оскаленного лица Молчанова.
Шефрединов, ухватив царицу за волосы, сильной рукой даванул ее за горло, и Годуниха тяжелая, как толстая ступа, замертво повалилась на пол. Ксения, трепещущая, как осенний лист, упала, лишившись чувств.
- Назад! Негодяи! Я ваш коронованный царь, посмейте тронуть!
Федор не успел сорвать со стены саблю. Молчанов и рослый стрелец сбили его с ног. Однако, вскочив, он сумел подсвечником проломить череп стрельцу и кинулся на Мосальского. Но Молчанов ударом короткого ножа снизу выпустил ему кишки, другой удар пришелся в пах. И Федор, тихо всхлипывая, скоро отошел.
Несчастную девицу Ксению не тронули, оставили жить. Она, очнувшись, с диким ужасом глядела на содеянное. Молчанов вынес из дому на руках несчастную Ксению, которая испускала пронзительные стоны. Няня царевны, с распущенными волосами, в разодранной одежде вырывалась из рук двоих зверообразных стрельцов, громко вопя:
- “Пусть умру у ног ее! Не разлучайте нас! Вы убили мать ее и брата, не щадите и меня! Убейте, чтоб я не видела позора моей питомицы, и вашего беззакония!”
Подъехала к крыльцу крытая колымага, Молчанов сел в нее с несчастною царевной и велел ехать в дом князя Мосальского. Няню заперли в погребе дома.
Когда дело было сделано, Голицын послал за посадскими людьми и объявил им, будто вдова Бориса и ее сын со страху отравились. Посадским издали показали трупы членов царской семьи.
Новые власти сделали все, чтобы умертвить официальную версию смерти царя Федора и его матери. Но столичное население не поверило им. Когда два простых гроба с убитыми были выставлены  на общее обозрение, народ нескончаемой толпой двинулся на
подворье Годуновых. На мертвых были следы насильственной смерти. Большая толпа горожан собралась в Кремле. Голицын принужден был выйти на крыльцо и объясняться с миром. Собравшиеся выслушали речь боярина в безмолвии. Народ сохранил жизнь низвергнутому царю, бояре не пощадили его.
Не пощадили бояре и тело царя Бориса, они приказали выкопать его в Архангельском соборе, положить в простой гроб и вместе с женой и сыном погребли в бедном Варсолофиевском монастыре на Сретенке.
Сидевших под стражею родных бывшего царя Годуновых и однородцев их разослали в заточение: Семен Годунов был задушен в Переславле, он больше других навлек на себя ненависти, потому что ревностнее других заботился о выгодах своего рода. В тюрьме был умерщвлен и старший из Годуновых - Степан Васильевич, который ранее в чине дворецкого возглавлял Дворцовый приказ.


* * *

По смерти Бориса Годунова Григорий Ситский продолжал служить его сыну Федору и находился в ведении Семена Годунова. Григорий через своего старшего брата просил Семена Годунова вернуться домой и служить в Кремле, однако, его сведения о
движении самозванца были бесценны и его просьбы оставались без внимания. Теперь не
стало не только царя Федора, но и самого Семена Годунова, исчез из Москвы и его брат Григорий Ситский. Мосты службы Ситских Годуновым были сожжены.

252

Тревогой ворвались в жизнь Григория слухи о трагедии царской семьи. Григорий целыми днями находился на рабочем месте, решал, как ему поступить дальше: исчезнуть из лагеря Лжедмитрия, но дела последнего идут лучше чем отлично, не сегодня-завтра он будет в Москве царем, то, как тогда ему, Григорию, быть? Он одновременно смог служить двум хозяевам, и Лжедмитрий был всегда доволен работой Григория, письмами, которые тот для него составлял. Григорий понимал, что если он останется с Лжедмитрием, то это сулило ему неплохую карьеру. С другой стороны, Григорий прекрасно понимал, кто такой Лжедмитрий, если он и станет царем, но долго ли удержит престол за собой, долго ли будут терпеть его бояре - страх за будущее не давал покоя Григорию. Многие вельможные бояре стали служить Лжедмитрию, они из этого стали иметь выгоду и делают это неспроста, а что будет иметь он, Григорий Ситский, сын дьяка Посольского приказа.
Григорий уже битый час сидел в избе и мучился этой мыслью, нарушил мечты прибывший за ним посыльный от Лжедмитрия.
- Главного писаря к царю всея Руси Дмитрию Ивановичу, - доложил писарь.
- Не главного, а писаря, - уточнил ему Григорий свою должность. - К царю всея Руси, так к царю, - добавил он и пошел вместе с посыльным к Лжедмитрию, второму хозяину, который теперь будет единственным для него.


* * *

Узнав об успехе своего дела в Москве, Лжедмитрий тотчас разослал грамоты, которые составлялись не без участия Григория Ситского, по городам с известием о том, что Москва признала его истинным Дмитрием, и с требованием последовать примеру столицы. Новый царь писал, что Бог вручил ему Московское государство, а патриарх Иов, духовенство и люди всяких чинов, узнав в нас прирожденного государя своего, в своих винах повинились. “Теперь всем остальным нужно о нашей матери и о нашем многолетнем здоровье по всем церквам Бога молить, служить и прямить нам во всем и все
беречь накрепко, чтобы в людях шаткости, грабежа и убийства не было, и о всяких делах писали нам”.
Вслед за первою грамотою была отправлена и другая, с предписанием не выпускать денег из казны, беречь их накрепко, а также не позволять никакого замедления в сборах.
Потом был разослан приказ приводить жителей к присяге. В присяжной записи была соблюдена форма, что и при Годунове. Присяга бралась на имя царицы Марфы Федоровны и сына ее Дмитрия, но было и важное различие - в записи Дмитриевой не было всего того исчисления всех возможных посягательств на особу царскую. О Годуновых сказано: “С изменниками Годуновых, а также их советчиками, не ссылаться ни письменно, ни другим образом…”


* * *

Несчастный конец Годуновых свел на нет все успехи семьи Пожарских. Главная боярыня Ксении Мария Пожарская была изгнана из дворца. Ее придворная карьера оборвалась, что немедленно отразилось на благополучии всей семьи.





253


* * *

Василий, самый младший из семьи Ситских, недоумевал, что происходило в родительском доме: мать постоянно в слезах, из своей комнаты выходит только для приема пищи; отец - злой, ни с кем, ни о чем не говорит; исчез куда-то старший брат Андрей; нет никаких сведений от второго старшего брата Григория. Единственно о чем Василий догадывался, что исчезновение Андрея связано со смертью царя Федора. Андрей служил в ведомстве дяди царя Семена Годунова, в остальном он и не мог предполагать, как эта его служба могла отразиться на благополучии всей семьи. Василий жил своими заботами, заботы родителей его донимали, но он не обращал на них внимания. Услышав в городе, что на завтра назначен день въезда в Москву царя Дмитрия, Василий спросил у отца:
- Семья наша пойдет встречать нового царя?
Отец зло ответил:
- Нет! Нас это не спасет. Твои братья рьяно служили бывшим царям.
Василий не стал уточнять у отца детали его слов, но домогался разрешить тогда ему одному пойти на встречу царя.
- Ты можешь пойти, - согласился отец.
На площади, почти мешаясь с толпой, подступавшей все ближе и ближе к церкви, стояли дьяки, подьячие и прочий приказной люд, которому было велено присутствовать на встрече. Среди них Василий многих узнавал и из Посольского приказа, отцовских сослуживцев, к ним присоединился и он. Тут же были кое-кто и из бояр окольничих; теснимые отдельным рядком дворовые дьяки. Осторонь от них, еще ближе к церкви своим рядком стояли большие дьяки. Большие честью выше дворовых, но дворовые, эти всевластные распорядители царского двора не хотят считаться с разрядом, держали себя с большими дьяками независимо и надменно. Вот и сейчас наперед выперли, щеголяя малиновыми епанчами и делая вид, что как будто бы кроме них нового царя и встречать-то некому. Но большим дьякам плевать хотелось на показную напыщенность надменных царедворцев. Они им платят теми же деньгами и по праву, ибо в разряде они местом во всем выше дворовых и перед царем им стоять впереди. Они знали, что когда царь ступит на площадь поклониться на три стороны - народу, духовенству и боярам со служилыми, он поклонится и большим дьякам, и даже подьячим, и даже писцам, но не дворовым, потому что они слуги его дворовые, а дворне своей цари издавна не кланяются. Об этом знали дворовые и потому с подъездом царя покорно заняли свои места за спинами
больших дьяков, но сейчас им как не похорохориться, как не поважничать, как не потрясти спесью, когда почти вся Москва собралась. Что ей до разрядов и местничества и всяких тонкостей, и обычаев, и правил, в которых, как в паутине, завязли все эти разряженные, самодовольные и властные руки. Тысячная, восторженная толпа видит и признает только то, что видит: кто ряжен – тот богат, кто напереди - тот первый. Какое ей дело, кто выше властью, а кто ниже, какое ей дело до того, кто ближе стоять будет к царю, а кто дальше? Она поражена блеском аксамитовых епанчей, роскошью боярских одежд, богатством икон, крестов, хоругвей. Такое не часто увидишь! Глаза разбегаются, дух захватывает! Где уж тут думать о том, что обладатели всего этого не пашут, не жнут, не ткут, не куют железо, не выделывают кож, не расшивают чепрака, не делают седел, не ходят за лошадьми... Или о том, что нет правды, нет меры в поборах, нет пощады от сильных! Не о том мысли беспросветного сермяжья, мало глазеющего на это роскошество, на это великолепие представшего пред ним того, иного мира, непостижимость и могущество которого сплетают в его сознании такой громадный клубок

254

благоговейного восторга, что в нем уже не останется места для святотатственных мыслей.
“Рассея!” - торжествующая самодовольная гордость взламывает даже крепкие души и кружит, кружит взбудораженные головы: “Какова ты, Рассея! Какова!”
  Вот она сила помпезности, ее кощунственного обольщения и восторгающего дурмана! Вот она, фальшивая, прочеканенная с одной стороны монета, за которую покупается у черни и ее покорность, и терпенье, и самоотверженность, и воодушевление.
- Рассея. Московия. Третий Рим - что тебя ждет?
Солнце пылало в небе, как зев громадного горна, плавило над Кремлем золото куполов, разбрызгивая длинными, ломкими иглами. Однако в воздухе стояла студеная желтизна, колодезная, пахнущая плесенью сырость и не прекращающееся ни на мгновение затхлое дыхание вчерашней прохлады.
Кремль, высвеченный ярким летним светом, возвышался над Москвою, как могучая голова над тщедушным телом. Могучий, суровый, отчужденный он величествен и грозен – олицетворение власти, вознесенной над Россией, олицетворение силы, владычествующей над ней, силы беспощадной, гнетущей, но и восторгающей.
- Едет, едет царь, - прокричала рядом стоявшая с Василием Ситским женская особа.
Василий в ней узнал дочь Симбирцева, Ольгу.


* * *

Наконец, 20-го июня 1605-го года Лжедмитрий имел торжественный въезд в столицу с соблюдением всех мер предосторожности. Его люди тщательно осматривали весь путь от Коломенска до Кремля; подле его самого ехали знатные бояре. Весь царский поезд плотной стеной окружали наемники и казаки: вооруженную свиту бояр поместили в хвост колонны вместе с дворянами. По приказу Лжедмитрия строй московских дворян был распущен, едва кортеж начал приближаться к Кремлю.
Многоголосым величанием, державно и оглушающе пели сотни больших и малых колоколов. На посадах, будто вытряхнутый из мешков горох, пестрел простой народ.
Узкие городские улочки были забиты жителями; чтобы лучше разглядеть процессию, люди забирались на заборы, крыши домов и даже колокольни.
Живой мост на бочках через Москву-реку был затоплен народом. Всадники в атласных жупанах теснились на нем, как речные волны. Кони их украшенные крыльями, казалось, летели; они скакали и ржали, и пена стекала с их золотых удел.
Хмурый, рыжий человек ехал медленно, вывернув локтем вперед упертую в бок руку. Он был статно сложен, но лицо его не было красиво. Его кривые раздвинутые брови тянулись к самому околу соболевой шапки. На носу, вровень с правым глазом, сидела
бородавка, и большое родимое пятно сплывало от нее вниз. У него был прекрасный лоб и умные, выразительные глаза. Сидя верхом на лошади, “истинный царь” двигался среди людского моря. Одет он был в богатейшее убранство, одно ожерелье стоило 150 тысяч червонцев. Конь под ним был превосходный, убранный драгоценной сбруей.
Приветственные крики толпы и колокольный звон катились за ним подобно валу.
- Дай Господи, тебе государь, здоровья! Ты наше солнышко праведное!
Он отвечал на эти крики:
- Дай Бог и вам здоровья! Встаньте и молитесь за меня Богу!
День был ясный и тихий, но, когда новый царь переехал живой мост через Московские ворота, вступил на Красную площадь, поднялась сильная буря; вздыбились кони, едва удерживаясь в седлах, всадники прикрывали глаза от взметнувшейся пыли;
народ смутился, начал креститься, приговаривая:

255

- Помилуй нас Бог! Помилуй нас Бог!
Юродивый Егорий вдруг залился в три ручья, выкрикнул:
- Зрю Диавола! Вот он! - ткнул рукой в “царя”.
Баба дико, как зарезанная, завизжала, толпа, осадившая Лобное место, ухнулась в страхе к торговым рядам.
Смерч так же мгновенно пропал, как и начался, и вновь на куполах, на звоннице, на крышах заструился тихий, мягкий, благородный свет. Еще величавее запели колокола.
Царский поезд задержался у храма Василия Блаженного. В этот же миг ворота Кремля раскрылись, и из них медленно вышла процессия с крестами и иконами. Во главе процессии шли епископы в митрах, в мантиях, сверкающих золотом и жемчугом. Лжедмитрий спешился, дождавшись митрополита, снял шапку, взглянул на Кремль. Он увидел струящиеся в мареве полосатые и синие купола, чешуйчатые маковки и весь игрушечно нарядный знаменитый Покровский собор, слезы сами собой брызнули из его глаз. Горячая спазма сдавила горло: в великий сей миг со сладостной мукой осознал, что он, русский, кровно причастен к этой величавой красоте, на диво вознесенный над миром. Тонкая струна задрожала в душе его и еще обильнее покатились по щекам слезы. В горячем порыве он сдернул с головы соболью шапку, воскликнул:
-  Праведный Боже! Спасибо тебе, что сподобил ты меня увидеть дорогую Москву.
“Но ведь я предал веру моих отцов. Боже, что же я сделал?”
Гетман Дворжецкий и несколько радных панов, муравьями обсевши самозванца, насмешливо поглядывали на него, не понимая его волнения. Хотя и сами они не могли налюбоваться  на столь необычный и чудный собор.
Но торжество самозванца враз померкло, когда взгляд его, скользнув по толпе, остановился на лице одного малого, губастого и толстого конюха Романовых, с которым ему приходилось неоднократно спать на соломе в кучерской избе. Так живо вспомнил Лжедмитрий то время никому не ведомой своей убогой жизни. Глаза его затуманились, но лишь на одно мгновение; губастому малому, глядевшему с изумлением - он даже раскрыл рот – на бывшего своего сотоварища, надо было показать, сколь далек, недосягаем он, как царь, от него. Теперь меж ними лежала целая пропасть... “Да был ли я слугою, может, то лишь сон? Я - Иванов сын! Я это осознаю. Разве я могу быть каким-то несчастным Гришкой Отрепьевым?”
 И величавое, успокоительное чувство охватило его. Но в это время он почуял другой взгляд на своей спине, и обернулся: со ступеней Покрова на него в упор глядел какой-то дьяк, который без труда узнал в нем патриархового писца.
“А, так это Василий Щелкалов! - подумал самозванец. - Ты-то, я верю, будешь мне служить”.
Здесь на кремлевской площади многим русским показалось кое-что не совсем ладным, что молодой царь прикладывался к образам не совсем так, как бы это делал природный русский человек. Народ на этот раз извинил своего новообретенного царя.
- Что делать, - говорили русские, - он был долго в чужой земле.
С площади по старому обычаю царь пошел в Успенский собор; слушал молебны.
Сопровождавшие его поляки, скаля зубы, в шапках, и не сняв оружия, стояли во время службы, товарищи их били в бубны и трубили в трубы, сидя на конях у самых соборных дверей, чему возмущался народ. Такой-то срамоты не видывали вовек в сем светлом и высоком месте - в Кремле. Благовещенский протопоп Терентий говорил витиеватую речь, в которой умолял царя о помиловании народа по неведению переступившего клятву.
- Когда слышишь похвалу преславному царю, - говорил оратор, - то разгораемся любовью к произносящему эту похвалу. Мы были воспитаны во тьме, но, наконец,
привлекли себе свет. Уподобляясь Богу, благочестивый царь, принимай правдивые наши

256

мольбы и не слушай  людей, влагающих в уши твои слухи неподобные, подвигающие тебя на гнев, ибо если кто и явиться тебе врагом, то Бог будет тебе другом. Бог, который освятил тебя в утробе матерней, сохранил неведомою силою от всех врагов и устроил на престоле царском, Бог укрепил тебя и утвердил и поставил ноги твои на камне своего основания. Кто может тебя поколебать? Воздвигни милостивые очи на нас, пощади же нас, отврати от нас праведный гнев свой.
Из Успенского собора царь перешел в Архангельский, где встал на колени перед гробом Грозного и разрыдался:
- О, родитель любезный! Ты оставил меня в сиротстве, но святыми твоими молитвами я цел и державствую!
Никто не знал истинности его причитаний, но народу понравилось.
- Это истинный Дмитрий! - шептали многие.
После посещения собора Лжедмитрий поспешил во дворец; польские рати стояли в строю со знаменами подле самого крыльца, пока новый царь не скрылся во внутренних покоях. Парадный зал заполнили бояре. В Троицком зале Лжедмитрий торжественно уселся на престол.
С “прародительского” престола Лжедмитрий обратился с речью к знати, обливаясь горючими слезами, он поведал собравшимся историю своего чудесного спасения. Лица бояр при слушании его небылиц, однако, выражали деловое почтение; все склонились ниц перед самодержавцем.
Опасаясь за свою безопасность, Лжедмитрий сменил всю кремлевскую стражу, едва вступил во дворец. Казаки и наемники стали подле всех выходов из крепости с заряженными пищалями.
- Да хранит всех вас Бог, - поклонился Лжедмитрий, а Басманову строго сказал: - Завтра же привези в Москву рязанского архиепископа Игнатия. Возведем его в патриархи.
В конце дня на Красную площадь выехал Богдан Бельский, окруженный боярами и дьяками, он вышел на Лобное место и громко свидетельствовал перед всем народом, что новый царь есть истинный Дмитрий.
Богдан Бельский поднял икону Николы Чудотворца, вещал:
- Православие благодарит Бога за спасение нашего солнышка государя царя Дмитрия Ивановича, как бы вас лихие люди не смущали, ничему не верьте. Это истинный сын царя Ивана Васильевича. В уверении целую перед вами животворящий крест и святого Николу Чудотворца.
Москвичи встретили эти слова криками одобрения.
- Боже, сохрани царя нашего Дмитрия Ивановича! Подай ему, Господи, здравия и долгоденственного жития. Покори под ноги его супостатов, которые не верят ему.
Московские колокола без умолку гремели целый день так сильно, что иезуиты, приехавшие с Дмитрием, думали, что оглохнут. Иноземцев особенно поражал огромный колокол в 55 фунтов.
Василий Ситский и Ольга, дочь Симбирцева, в это время тоже были на Красной площади. Молодые люди верили словам Бельского, речь с Лобного места запала в их сердца, им хотелось верить, что новый царь есть истинный Дмитрий, сын Ивана Грозного.
Остаток дня Василий и Ольга провели вместе, распрощались они поздно вечером возле подворья Симбирцевых.
Царь, как положено, пировал во дворце, а народ на площадях и домах. Кое-кто упился до смерти, но не это было в диковинку. В затянувшемся до глубокой ночи веселье проступало что-то надрывное, чрезмерное. Больше Москва не увидит подобного по размаху всепоглощающего празднества. Это не был пир во время чумы. Чума только
приближалась.

257


Глава   третья

Бояре не для того избавились от Годунова, чтобы безропотно передать корону безызвестному проходимцу. “Принцы крови” Шуйские не забыли того, что их предки превосходили знатностью предков самого Грозного. Князь Василий спешил: короткое междуцарствие предоставило ему счастливый шанс завладеть короной. Для этого ему надо было не допустить Лжедмитрия к трону.
Шуйские имели много приверженцев в Боярской думе, но они прекрасно понимали, что в наступившую смутную пору верх возьмет тот, кто сможет повести за собой столичное население.
Самозванец был крайне встревожен, что со смертью Федора Годунова агитация против него не только стихла, но напротив, приобретала широкий размах. Почти два месяца, прошедшие после мятежа под Кромами, путивльские советники Лжедмитрия готовили почву к соглашению с боярским руководством в Москве. В конце концов, они окончательно договорились о распределении мест и должностей. Московская знать добилась того, что самозванец признал своими “сенаторами” всех, кто получил боярство из рук Бориса. Изгнанию из думы подлежали лишь члены свергнутой династии да их прямая родня.
Лжедмитрий щедро награждал всех участников заговора под Кромами, однако оппозиция во главе с Шуйским росла.
“Доигрались господа бояре! Заквашивали, думали кукла, а он скот, зубы показывает” - думал про себя Шуйский, входя в каморку, где его дожидались двое: торговый человек по кличке Конев, приземистый, с приплюснутым носом и подплывшими глазами, и некто Костя - лекарь, малый лет тридцати, не единожды поротый, похожий на веретено, но с истинно русской, свободной душой, как шел сюда, то чуть было не удавил одного нагловатого шляхтича.
- Идите на посады, по церквям, реките всем - на трон сел-де обманщик Галицкий, проходимец пострига, Юшка Отрепьев, продавший свою подлую душу, - приказал им Шуйский.
Шуйский при жизни царя Бориса торжественно объявил московскому народу, что царевич убит и тот, кто называется его именем, есть вор Гришка Отрепьев. Эти слова он не повторил перед народом по смерти Годунова, не повторил, когда это было всем нужно, когда Пушкин и Плещеев читали на Лобном месте грамоту Лжедмитриеву и толпы стремились в Кремль низводить с престола Федора Годунова, он в это время объявил совершенно противное. Но когда с Годуновым было покончено, и когда самозванец с горсткою поляков был в Москве, Шуйский начал повторять прежнее свое свидетельство. Он был суетлив как мышь, не отходил от Лжедмитрия ни на шаг, всхлипывал и поминутно прикладывал к глазам руку.
Правда, в кругу доверенных лиц он иногда допускал откровенность.
Однажды на двор к нему явились московские купцы, чтобы поздравить его с царской милостью, Шуйский проехал по улицам столицы с “царем” и в его экипаже. В ответ на поздравления одного из крикунов, пользовавшего полным доверием хозяина, Шуйский в сердцах сказал:
- Черт, это и не настоящий царевич, вы сами знаете, что настоящего царевича Борис Годунов приказал убить. Не царевич это, а расстрига и изменник наш.
Стоял поодаль купец, послушал разговор и поспешил донести о нем.
Неосторожные разговоры Шуйский вел не только с влиятельными купцами, но и с
посадскими людьми, один из них был Федор Савельевич Конь, крупнейший архитектор и   

258

строитель. Именно ему и другому известному в Москве человеку - Косте лекарю, Шуйский говорил, что государь злой враль, богоотступник и еретик Гришка Отрепьев. Шуйский давал им наставление вооружить против царя народ, указать на то, что царь дозволяет некрещеным иноземцам входить в церковь, что он послан Сигизмундом и польскими панами, что царь не Дмитрий, а Гришка Отрепьев, что хочет разорить церкви, искоренить веру. Такие рассуждения приходились кстати, потому что поляки, пришедшие с Дмитрием, вели себя нагло, особенно в обращении с женщинами.
А тем временем двое его посланных людей шныряли по слободам, сея слухи, мутили народ. Они не сумели это сделать тайно, Басманов узнал о слухах, узнал, от кого они идут, и все донес царю.
Получив донос от  П.Ф. Басманова, Лжедмитрий приказал без промедления арестовать трех братьев Шуйских. Приставами Шуйских стали П.Ф. Басманов и 
М.Г. Салтыков. При Борисе Годунове М.Г. Салтыков руководил розыском заговора Романовых, при самозванце расследует заговор Шуйских.
Боярин усердствовал, чтобы доказать свою преданность новому государю. Однако главным инициатором розыска был все же не он, а боярин П.Ф. Басманов. Шуйскому было предъявлено обвинение в государственной измене, в том, что он распространял слухи, порочащие государя, называл Дмитрия врагом и разрушителем истинной православной веры, орудием в руках поляков.
В ходе следствия было установлено, что Шуйский разработал план переворота, в котором должен был участвовать московский народ, они задумали “ночью” зажечь Москву и учинить над царем и над поляками предательство.
Опираясь на преданность Лжедмитрию, казачьи и польские отряды, П.Ф. Басманов арестовал множество лиц, которых подозревали в заговоре с Шуйским. Розыск проводился с применением изощренных пыток. Многие духовные лица и стрельцы, взятые к пытке, подтвердили измену боярина Шуйского, прочие же все отрицали. Однако инициаторы розыска отказались от намерения организовать крупный политический процесс с участием многих видных лиц. Лжедмитрий распорядился привлечь к суду вместе с Шуйскими лишь несколько второстепенных лиц. В числе их были Петр Тургенев, Федор Калачник и некоторые другие купцы. Род Тургенева пользовался известностью в Москве. До опричнины дядя Петра Тургенева служил ясельничим в дворцовом ведомстве у царя Ивана Грозного. Петр Никитич служил головой в дворянских сотнях. Он так и не получил воеводского чина, но имел один из высших поместных окладов – 500 четвертей земли и числился выборным дворянином из Воротынска. Федор Калачник был пекарем, разбогатевшим во время голода.
Чтобы устрашить столичное население, Отрепьев велел предать названных лиц публичной казни.
Федор Калачник, когда вели на казнь, вопил всему народу:
- Приняли вы вместо Христа антихриста, и поклоняетесь наследнику от сатаны, когда опомнитесь, тогда все поймете!
Но народ ругался в его адрес и кричал:
- Поделом тебе смерть!
Легко было расправиться с простонародьем, хуже с теми, кто пользовался популярностью в народе.
Явился новый обличитель, дьяк Тимофей Осипов, который несколько дней говел, приобщился святых тайн и отправился в царские палаты, где в присутствии бояр выкрикнул:
- Ты воистину Гришка Отрепьев, расстрига, а не цесарь непобедимый, не царев сын Дмитрий, по греху раб и еретик.

259

Возникла мертвая тишина.
Дмитрий оторопел.
Обличитель спокойно ждал своей участи. Пришел час пострадать, и он пострадал, безумца-правдолюбца велено было умертвить. Терпенье Дмитрия лопнуло. Теперь он, хвалясь милосердием, уже следовал иным правилам, пытался грозою унять дерзость. Однако ему не отмыть липкого пятна расстриги и самовольно свергнувшего с себя иноческий, ангельский образ. Даже кровью. Снесет одну голову, а рядом уже другая обличает. Даже те, что называют его ближайшим родичем – галицкие Отрепьевы. Дядя Отрепьев-Смирнов, который еще при Годунове ездил к Сигизмунду открывать глаза королю, теперь сослан в Сибирь, изолирована и Варвара “добросовестная вдова” Богдана Отрепьева, погибшего в пьяной драке. Не все, однако, подались в обличители. Пафнутий, бывший архимандрит Чудова монастыря, и виду не подал, что узнал бывшего дьякона Григория, с кем многократно бывал в царском доме, а теперь повышенный в сане, заседает в сенате.
 Шуйский был схвачен 23-го июня и Лжедмитрий сразу отдал дело на суд собору. Если бы вина Шуйского обнаружилась раньше, с ним расправились бы теми способами, что и с Федором Годуновым. Но теперь самозванец был связан договором с боярами, и ему пришлось решать дело совместно с “сенаторами”.
На соборном суде, кроме духовенства и членов думы, были и простые люди, и из простых людей никто не был за Шуйского, все на него кричали.
На соборе Шуйский вилял и путался, то начинал говорить, как он видел лежавшего в гробу Дмитрия, то говорил, что видел его вдали от церковного притвора. Окончательно был сбит самозванцем. На его вопрос: - “Князь, какую в точности рану ты видел на шее царевича?” - Шуйский ответил:
- В гробу раны не было видать.
- А не ты ли, воротясь в Москву, рек, что видал мертвого Дмитрия? Совсем же недавно на Красной площади вещал совсем другое, что царевича убитым не видал, а за место его лежал поповский малый. Когда же ты рекешь правду, князь? До полудни, али после, али вовсе никогда? Как же мы можем тебе поверить, коли ты запутал самого себя, и хотел обманом избыть людей. Где твоя правда, Шуйский? Ты и перед Борисом лакействовал, и передо мною сейчас лакействуешь. Всю свою жизнь ты лгал и теперь подло и трусливо лжешь, как хитрая лисица, у которой хоть и длинный хвост, но все равно она не может на него наступить. Твоя клевета очевидна, князь. Она передо мною открыта и пойдешь ты, как бес на всякую пакость, дабы удовлетворить прихоть свою. О Руси же ты никогда и не помышлял! Я бы мог тебя приговорить судом своим государевым, но не хочу. Думные праведные люди вынесут тебе суд. Они, а не я! - повторял Лжедмитрий.
Новый царь и сам оспаривал Шуйского и уличал в клевете, причем говорил с таким искусством и умом, что весь собор был приведен в изумление. Собор осудил Василия Шуйского на смертную казнь. 25-го числа было назначено для исполнения приговора.
В этот день ему шел 53-ий год. Сколько из них он мечтал о престоле? В год смерти Грозного ему и Борису Годунову было чуть больше 30 лет. Но Годунов уже в то время был государственный деятель, и Василий предпочитал держаться в тени, не смел соперничать с Борисом. Больше того, служил ему настолько верно, что именно ему было доверено главное дело Годунова, угличское следствие. И в сущности, самолюбивый, злопамятный и тщеславный человек принудил себя унизиться  до угодной Годунову опасной лжи.
Может быть, в том унижении и был ключ ко всем последующим поступкам Шуйского? С того момента на нем клеймо, он повязан неправдой, и, конечно же,

260

ненавидит Бориса, человека неродовитого, потомка ордынского выходца, который изморил Рюриковича пустой преступной ложью. А может быть, он просто не в силах был сдержать себя, когда, видя крах ненавистной династии, кричал с Лобного места, что истинный Дмитрий не погиб, а спасен. Злоба к Годуновым захватила, вытолкнула на новый позор, заставила объявить, признать себя лжецом, трусом, клятвопреступником. Лишь бы покончить с ненавистной фамилией. И покончили...  А толку?
Вместо сомнительной родословной Годунова на троне обыкновенный выскочка! Человек сомнительного происхождения. Разве это тот царевич, которого он во гробе видел? Да разве он один? Весь Углич был в отчаянии. Убивали всех, кого сочли убийцами, даже не проводивши досмотр, убивали, значит, угличане были уверены, что неповинного сына в их городе зарезали. А он заявил прямо противоположное, подтверждая с Лобного места грамоту, привезенную Пушкиным и Плещеевым, что жив царевич, а убит в Угличе поповский сын - снова соврал, снова унизился и взял грех на душу. Ради чего? Ради кого? Ради проходимца! Который стал его царем, да еще который вспомнил, что он, Шуйский, был воеводой под Добрыничами и громил его отряды.
Да, всего этого хватило с избытком, чтобы разум затмился в страхе и зависти, в унижении и озлоблении. И затмившая душа не смогла сдержаться, поспешила.
Еще не смолкли торжества, а он, Шуйский, распространяет слухи, что новый царь самозванец. Делал это слишком рано и неосторожно, но слово не воробей, схватили, осудили, и вот он в окружении стоит у плахи, снова на Лобном месте, но на этот раз в незавидном качестве.
После пиров первая казнь, народу  любопытно.
Петр Басманов читает приговор от царского имени:
- Великий боярин, князь Василий Иванович Шуйский, измены мне, законному государю вашему Дмитрию Ивановичу, всея Руси, коварствовал, злословил, сорил меня с вами, добрыми подданными, называл лжецарем, хотел свергнуть с престола. Для того осуждаем на казнь. Да умрет за измену и вероломство.
Странные слова наводили ужас не только на Шуйского, а и на толпу. Но что остается делать? Ужас перед вечным забвением. Однако на Руси умирать полагалось достойно.
Палач хотел с него снять кафтан и рубаху с воротом, унизанным жемчужинами.
Князь потомок святого Владимира с гордостью и достоинством воспротивился, говоря:
- Я в ней отдам Богу душу.
И уже полуобнаженный палачом Шуйский прежде, чем положить голову на плаху, воскликнул:
- Братья! Умираю за истину! За веру христианскую и за вас!
Этот миг - высший нравственный взлет Шуйского и следует соблюсти справедливость, отдать должное мужеству потомка храбрых. Увы, минута возвышения духа не стала началом возрождения души, и лучше бы палач довел свое дело до конца. Но нет, через толпу пробирается гонец с царским помилованием. Непоправимая ошибка совершена Дмитрием на такой вершине сказанного успеха, а Шуйский столь жалок. Ему ли бояться озлобленного старого сплетника, шептуна, клятвопреступника и христопродавца. Ведь он теперь непобедимый самодержавец, великий государь Дмитрий Иванович, Божьей милостью Цесарь и Великий князь всея Руси, и всех татарских царств, и иных государств Московской монархии. Он призван народом своей страны, можно быть снисходительным к боярам и духовенству, просивших его о помиловании Шуйского, простил.
Лжедмитрий стоял у окна Грановитой, неотрывно глядел на зловеще ползущую тучу. Лицо его было темное и грустное. Глубокая, тяжелая печаль глодала его душу.

261

“Я стал царем. Сбылось! А разве я был Юшкой Отрепьевым? - спросил он снова себя, мысль эта не давала ему покоя. - Разве мои мать и отец из Галича? Помню... Как меня увозили в Углич. Тогда стояла зима. Нет, конец зимы. Марья Нагая - мать моя? Я
скоро увижу эту женщину, я чем-то связан с ней. Кто я? Царский сын? Федя бы не отказался от меня... Варлаам! - самозванец весь напрягся, вспомнил старого монаха,
- ты не... не хочешь признать меня царем. Ты сам зло. Вы все его сеете. Вы поклоняетесь тиранству Ивана, но не хотите признать меня. Как же признать простолюдина! А я простолюдин? Я же слышу голос отца... царя Ивана. Голос ли я его слышу, или это мнится? Что со мной стало? Я как будто не тот, каким был... Да, я связан с Галичем. Там моя бедная мать, там мой брат, но как то давно было! Да и было ли? А может, моя мать Варвара, Марья - одна женщина? Может. О, мне так славно! Я торжествую, я царствую. Несчастный старик, - думал без злобы он о Варлааме, - ты не ведаешь о таком счастье. Ты его не испытал, и никогда не поймешь, потому что рожден монахом. Однако мне надо было казнить человека. Но истинный царь должен быть милосерден. Шуйский ты будешь жить”.
Убедили Лжедмитрия о помиловании Шуйского не поляки, ему подсказала сама интуиция быть добрым царем.
Шуйского вместе с двумя братьями сослали в Галицкие пригороды, имение отобрали в казну, но прежде, нежели они достигли места ссылки, их возвратили в Москву, отдали имение и боярство. А по Москве разнеслось: “Царь-то уподоблен преставившемуся Федору, не мает зла, чудный царь”.
Ни один из предшественников Лжедмитрия на троне не решал дела без участия Боярской думы. Лжедмитрий, усевшись на престол, не изменил этого порядка. Отмена казни, возвращение Шуйских явилось первым успехом думы, приручение пришельца началось.


* * *

Николай Николаевич Симбирцев продолжал находиться в своей усадьбе в деревне. Он только наездами бывал в Москве и сильных перемен в столице видеть не мог. Он знал, что все прежние приказы действовали в старом составе, только кое-где происходила переборка преданных Годуновым людишек. Знал, что возобновлен боярами прием челобитных, иногда челобитчиков принимал сам царь.
Последнее время Николая Николаевича занимала только одна мысль о том, как сообщить новому царю о преданной службе семьи Ситских бывшему царю Годунову, и тем самым решить, наконец, местнический вопрос.
Еще дед Ивана Грозного, Иван Васильевич Третий, положил конец удельной системе. Независимые князья, лишившись своих дружин и владений, стали в ряды московских царедворцев, уже испорченных и порабощенных. Областные интересы обратились в придворные, характеры измельчали, и началась пора местничества, явления уродливого, спеси западной родовой иерархии с каким-то чиновничеством и генеральством. На первых порах эта запутанность понятий и сбивчивость положений много способствовали усилению верховной власти, но впоследствии местничество стало большим неудобством верховной власти, особенно во время внешних опасностей. Управление делами замедлялось, сражения проигрывались, потому что воеводы и военачальники спорили о первенстве в самые решительные минуты. Ни один не хотел быть под начальством другого на том основании, что отец или дед его занимал высшее место. Сама железная воля Ивана Грозного не могла искоренить этот пагубный обычай, и

262

царь в важных случаях должен был довольствоваться временным приказанием: быть без места.
Возобновилась у Симбирцев затаенная злоба на Ситского: было время, обращался он со своей челобитной и к Ивану Грозному, и его сыну Федору. Ответ был один и тот же, что можно им обоим, и Ситскому и Симбирцеву, наравне нести службу, быть без места. Он снова отправился в Кремль к боярам с челобитной на имя царя Дмитрия Ивановича.


* * *

Известить народ о восшествии на престол нового царя должен был патриарх. Первым из русских архиереев, признавшим торжественно Лжедмитрия, был рязанский архиепископ Игнатий, родом грек, прежде бывший архиепископ на Кипре и пришедший в Россию в царствование Федора Ивановича. Игнатий руководил епархией, к которой принадлежала Тула, где он встретил Лжедмитрия, как царя. Лжедмитрий знал, какую власть над умами имеет православная церковь и спешил уладить свои взаимоотношения со священным собором.
Еще на другой день после приезда во дворец самозванец велел собрать освященный собор, чтобы объявить о переменах в церковном руководстве, низложение первого русского патриарха было актом вопиющего произвола и беззакония. Собравшись в Успенском соборе, сподвижники и ученики Иова постановили: - “Пусть будет снова патриархом святейшим патриарх Иов”.
Постановление Иова в сане патриарха понадобилось собору, чтобы придать процедуре вид законности.
Следуя воле самозванца, отцы церкви постановили отставить от патриаршества Иова потому, что он великий старец и слепец и не в силах пасти многочисленную паству, а на его место избрать Игнатия. Игнатий был теперь избран законно и единогласно. Никто из иерархов не осмелится протестовать против произвола царя.
Новый патриарх разослал по всем областям грамоты с известиями о восшествии Дмитрия на престол и возведении его, Игнатия, в патриаршеское достоинство по царскому изволению, причем предписывал молиться за царя и за царицу мать и, между прочим, чтобы возвысил Господь Бог их царскую десницу над латинством и басурманством.
Признание Игнатия не могло окончательно утвердить нового царя на престоле: это могло сделать только признание царицы Марфы Лжедмитрия сыном.
Еще в Туле самозванец вспомнил о своей мнимой матери Марии - Марфы Нагой. По примеру Годунова он велел целовать крест себе и вдовствующей инокине-царице разом. Имя вдовы Грозного Марфы Нагой на всякий случай писали первым.
Водворившись в Кремле, самозванец тайно послал к Марфе своего постельничего Семена Шапкина, который, в свою очередь, приходился Марфе родней.
Бывшая царица Мария Нагая, седьмая жена Ивана Грозного, мать его младшего сына, находилась за 500 верст от Москвы в Выксинской пустыни. Эта женщина, которой не многим более 40 лет, половину из них провела в монастыре в монашестве, в полу- или полном заточении. Однако не смирилась. Она себя вела достойно в свое время на свидании с Борисом, ничем не разрешила его сомнения относительно смерти ее сына Дмитрия в Угличе. Двигала ею исключительно ненависть к Годунову, она не могла допустить о возможности чудесного спасения ребенка. Все считали, что она была ближе всех к правде, никто не мог знать больше, чем мать. Однако именно правдой Марфа
сейчас и не могла руководствоваться.

263

Шапкин постарался уладить дело по-родственному, так что инокиня согласилась признать самозванца своим сыном. Вдова не заставила долго себя упрашивать, она готова была заплатить любую цену, лишь бы вырваться к давно забытой роскоши и почету.
Самозванец ввел новый при московском дворе придворный чин, по польскому обычаю - великого мечника. И чин этот по его указу был возложен на молодого князя и воеводу Михайло Скопина-Шуйского. А в середине июня Михайло Васильевич получил указ немедленно ехать за вдовой царицей и доставить ее в Москву.
Князь Скопин с конвоем и тремя запасными конями отправился на рассвете в путь, гнал день и ночь и на другое утро въехал в монастырское село, где прозябала монахиня Мария Нагая. Она уже была готова встретить новости о самозванце и приняла гонца с великой радостью. До нее уже дошли слухи о расправе над Годуновым, и она благодарила Бога за то, что он покарал-таки убийцу ее милого сына. Но ехать в Москву на глаза какому-то самозванцу было трудно для царицы, ведь следовало лгать и изображать горячо любящую мать. Всю дорогу Нагая готовила себя к такой нелегкой роли.
Царица попросила Михайлу Скопина-Шуйского пересесть к ней в карету, чтобы выспросить его о том, как был встречен в Москве ее милый Митенька. Но когда тот оказался рядом, и она увидела умные и ясные глаза молодого князя, то почувствовала всю  сложность разговора, который хотела вести. По глазам Скопина Марья видела, что он не верил в чудо, в то, что самозванец ее сын, и оттого замкнулась и всю дорогу молчала. И все же не выдержала, когда уже подъезжали к Москве, прошептала:
- Князь Михайло, ты не веришь, что царь мой сын? Говори мне правду?
Вопрос был очень сложный. Михайло Васильевич ответил ей не прямо – не потому, что не знал того, о чем она спросила, а потому, что не хотел ее волнений.
- Народ будет присягать Дмитрию, то угодно Богу. - Вот, что он ей ответил.
“Михайло не верит. Что ж дело его, - подумала Марья. - А я самозванца признаю. Сыночек милый Митенька на том свете, я знаю, не осудит меня грешную”.
Лжедмитрий царицу Нагую нетерпеливо ждал под Москвою в селе Тайнинском, где у большой дороги был разбит его шатер. Он сам открыл дверцу коляски, и лицо самозванца дрогнуло, когда увидел ту, что нашла в себе мужество сказать Борису неправду о спасении ее сына.
В глубине глаз самозванца стояла тяжелая грусть. Он хорошо понимал, что от того, признает бывшая царица или же не признает  его своим сыном, зависит его судьба и счастье.
Другой на его месте давно удавил бы старую Нагую, а потом объявил о предсмертном признании его своим сыном. Но когда дней пять назад Басманов с осторожностью выразил опасение: “Одному Богу известно, что может брякнуть баба”, он прервал его, сказал без колебания, что сыну никогда не следует бояться своей матери. Басманова поразили даже не сами слова, но его спокойная уверенность, как будто он и вправду верил, что был ее сыном. И в ту минуту Басманов, с самого появления Лжедмитрия не веривший, что он истинный сын Грозного, поверил, что так оно и есть. Однако не без страха подумал: “А если старая Нагая скажет правду? Что же выйдет тогда?
Зловещая тишина затягивалась, казалось, сейчас случится что-то непоправимое. Но Нагая уже не колебалась, она твердо решила лгать. Царица Марья заставила себя улыбнуться, просиять лицом, и протянула руки к самозванцу. Во всех ее жестах был порыв матери, встретившей вдруг своего сына. Потом она сама поражалась этой игре.
- Сын мой Митенька! Как я рада! Господи сподобил увидеть мое золотце! Здоров ли ты?
И хоть это была искусная игра, и сердце царицы Марьи оставалось холодным, она
не выдержала и искренне заплакала, голова ее поникла.

264

И тогда живая трепетная волна прошлась по народу, послышались отдельные всхлипы, и потом как общее, судорожное рыданье, уничтожившее отчужденность и недоверчивость. Одна баба, ревущая в три ручья, громко выговорила:
- Умилосердись великомученице, соединила мать с сыном!
Они вдвоем пошли в шатер.
Пробыли они в шатре недолго, но и этого времени было достаточно, чтобы свершилась сделка. Оба эти человека сидели друг против друга по-разному привлекательные. В них заметны качества более высокие. У Марфы к обману и расчету примешался и самообман. Неужели могло бы свершиться тайное спасение. Она-то знает, сын погиб. Однако чего не привидится длинными монастырскими ночами... Десятки лет, такие, как она, матери ждут, отвергая очевидное, сыновей с войны. Почему же ей монахине не уверовать в чудо Господнее.
Наконец, сын и мать вышли из шатра, нежно обнимая друг друга, в слезах радости. Радости их завидовал собравшийся здесь двор и народ.
Дмитрий почтительно подсадил мать в царскую карету, и сам с непокрытой головой несколько верст шел с каретой пешком, затем вскочил на коня и поехал рядом.
На второй день вдова с “сыном” въехала в столицу. Толпы народа провожали кортеж от заставы до дворца. Демонстрируя сыновнюю покорность, Лжедмитрий слез с коня и, сняв шапку, снова шел пешком подле царицы. Народ, видя это, плакал. Подле Успенского собора Лжедмитрий раздал народу щедрую милостыню.
Марфу поместили в Вознесенском монастыре, куда царь ездил к ней  каждый день, и при начале каждого важного дела испрашивал благословления.
30-го июля Лжедмитрий венчался на царство. Царский дворец был разукрашен, и путь через площадь в Успенский собор устлан золототканым бархатом. Оказавшись в соборе подле алтаря, Отрепьев допустил отступление от ритуала. Он повторил затверженную речь о своем чудесном спасении.
Патриарх Игнатий надел на голову самозванца венец Ивана Грозного, бояре поднесли скипетр и державу.
Отрепьев старался внушить всем мысль, что его венчание означает возрождение законной династии. Поэтому он приказал короновать себя дважды: один раз в Успенском соборе, и другой – у гробов “предков” в Архангельском соборе. Облобызав надгробие всех великих князей, самозванец вышел в придел, где находились могилы Ивана Грозного и Федора. Там его ждал архиепископ Архангельского собора Арсений, он возложил на голову Лжедмитрия шапку Мономахову. На выходе из собора бояре осыпали нового государя золотыми милостями.
Умиление, радость и счастье искусно изображала Марья Нагая в Успенском соборе, когда с величавой пышностью и громогласностью этот рыжеватый малый венчался на царство. Обряд свершался по заведенному обычаю, и Лжедмитрий, играя чужую личину, ни единым жестом и словом не высказал растерянности или хотя бы тайного страха перед тем бременем, какое возлагал на свои плечи. Так силен и непреодолим порок тщеславия!
В этот день объявлены были милости: милый дядя царя Михайло Федорович Нагой получил звание конюшего боярина, братья Андрей, Михаил и Афанасий Александровичи Нагие, а также Григорий Федорович Нагой стали боярами и заняли в думе высокое положение. Нагие лучше всех других знали, что царевич Дмитрий мертв. Но они охотно признали в Отрепьеве внучатого племянника, открыв себе путь к почестям и богатству.
Отрепьев распорядился возвратить в Москву уцелевших Романовых и Черкасских. В свое время он служил в свите у окольничего М.Н. Романова, а затем у боярина 
Б.К. Черкасского. Оба умерли в ссылке, и бывший кабальный слуга не опасался

265

разоблачения. Монах поневоле Филарет Романов был возвращен в столицу из Антониево-Сийского монастыря. Его жена, Мария Шестова, с сыном Михаилом приехали в столицу из своей вотчины. Будучи в монастыре, Филарет не оставлял надежд на возвращение в мир. От странников богомольцев он знал об успехах самозванца и уже в начале февраля
1605-го года грозил посохом своим тюремщикам-монахам, говоря:
- Увидите, каков я вперед буду.
Филарет перестал уже тогда жить по монастырскому чину, часто смеялся неведомо чему, и постоянно вспоминал про мирское житье, про птицы ловчие и про собак, как он в миру жил.
Опала царя Бориса сокрушила Романовых, отняла у них надежду занять трон. Из старших Романовых уцелел кроме Филарета один Иван Никитич. Самозванец пожаловал ему боярство, но отвел в думе одно из последних мест.
Филарет Романов был возведен митрополитом Ростовским.
Самозванец приказал еще в Туле вернуть из ссылки всех Головиных. Казначей Петр Головин кончил дни в тюрьме еще в правление Бориса. Его сына В.П. Головина держали на воеводстве в Сибири, а затем в Уржуме. Вернулся теперь в Москву 
В.П. Головин вместе со своим братом И.П. Головиным. Их Лжедмитрий сделал окольничими. Посыпались милости и другим опальным прежнего царствования. Дмитрий возвратил из ссылки Шуйских. Все Годуновы, их свойственники и приверженцы, сосланные при начале царствования, получили прощение.
- Есть два способа царствовать, - говорил Дмитрий, - милосердием и щедростью или суровостью и казнями. Я избрал первый. Я дал Богу обет не проливать крови подданных и исполню его.
Когда кто-нибудь, желая прислужиться Дмитрию, заговаривал дурно о Борисе, царь замечал:
- Вы ему клялись, когда он был жив, а теперь, когда он мертвый, вы хулите его. Другой бы кто говорил о нем, а не вы, когда сами выбрали его.
Всем служилым удвоено было содержание, помещикам удвоили земельные наделы, все судопроизводство объявлено бесплатным, всем должностным лицам удвоено содержание и строго запрещено брать посулы. Для того чтобы при сборе податей не было злоупотреблений, обществам представлено самим доставлять свои подати в казну. Дмитрий воспретил давать потомственные кабалы. Холоп мог быть холопом тому, кому отдавался, и тем самым походил к наемнику, служившему господину по взаимному соглашению.
Помещики теряли свое право на крестьян, если не кормили их во время голода, постановлено было не давать суда на беглых крестьян далее пяти лет. Всем представлено было свободно заниматься промыслами и торговлей. Всякие стеснения к выезду из государства, к въезду в государство, к переездам внутри государства уничтожены.
- Я не хочу стеснять, - говорил Дмитрий, - пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу свободною торговлею свое государство. Пусть везде разнесется добрая слава о моем царствовании и моем государстве.
Дмитрий был первый государь в Европе, который сделал свое государство в такой степени свободным. Он преобразовал Боярскую думу и назвал ее сенатом. Каждый день он присутствовал в сенате сам, разбирал дела, иногда самые мелочные и удивлял думных людей быстротою своего соображения. Два раза в неделю, в среду и в субботу, царь лично принимал челобитную, и всем предоставлялась возможность объясниться с ним по своим делам.
Бывший царь и великий князь тверской Семен Бекбулатович был также вызван из
ссылки, он явился при дворе с прежнею честью; двое думных дьяков Василий Щелкалов и

266

Афанасий Власьев были произведены в окольничие.
На десять лет были сложены подати с жителей северской земли.


* * *

Вторая неделя шла, как Андрей Ситский бежал из Москвы, спасая себя за верную службу Годуновым. Путь он держал на юго-восток, на Дон, к вольным казакам. Ехал на вороной лошади, в основном днем, ночью отдыхал, где придется: в поле, в лесу, повезет то и в крестьянской избе. Сопутствовала ему хорошая летняя погода. Ехал он, беспрестанно к чему-то прислушиваясь.
- Тише, Вороной, полно те фыркать, - говорил он, трепля лошадь по крутой шее, - вишь, какой неугомонный, ничего послушать не дает, - и дальше продолжал путь.
- Постой Вороной! – сказал он вдруг, натянув поводья, - вот теперь опять как будто, что-то слышу!.. Да стой ты смирно, как тебя разбирает! И вправду слышу! Это уж что-то шумит, мельничное колесо что ли? - И Андрей пустил лошадь во всю прыть по направлению шума. - Ну вот, мельница, - сказал он, когда на берегу небольшой речушки стал виднеться поросший мхом сруб с вертящимся колесом.
Андрей слез с Вороного, привязал его к дереву, подошел с некоторою боязнью к мельнице и постучался в дверь.
- Хозяин, а хозяин!
Никто не отвечал.
- Хозяин, а хозяин! - повторил он.
Внутри мельницы было молчание, только жернова гудели, да шестерни постукивали. Андрей попытался толкнуть дверь, она была заперта.
- Да где же мельник, спит или притаился? - проговорил он про себя и стал изо всех сил стучаться в дверь и руками и ногами.
Наконец внутри раздался кашель, и сквозь небольшое отверстие над дверью показалась белая борода и лицо, изрытое морщинами, среди которых светилось два глаза ярко-серого цвета.
- Здравствуй хозяин! - поприветствовал Андрей спокойным голосом.
- Господь с тобою! - ответил мельник. - Чего тебе, добрый человек?
- Да что же ты, хозяин, забился как филин в дупле! Или меня впусти, или сам выйди, так говорить несподручно.
- Постой молодец, дай только хлебушка подсыпать, вот я к тебе сейчас выйду.
- Давай, подсыпай, я жду.
- Ну вот, красный молодец, я к тебе и вышел, - сказал мельник, тщательно запирая за собой дверь.
- Долго выходил, хозяин.
- Да, красный молодец, живу ведь не в деревне, а на окраине. Всякому отпирать не приходится, тут и лес рядом, далеко ли до бед, видно, что человек, а почем знать, хлеб ли святой у него под полой или булыжник. А тебе, красный молодец, что до меня? Расскажи,  я послушаю.
- Дорогу в Дикое поле ищу, к вольным казакам, неведома она тебе?
- Я, красный молодец, жизнь прожил, везде приходилось бывать, не только на Дону, и на Волге и Тереке.
- Укажи тогда, - попросил его Андрей.
Мельник опустил голову, и стал прислушиваться к шуму колес. И так прошло 
несколько минут, наконец, старик покачал головой и заговорил, не обращая внимания на

267

Ситского.
- Ходит, ходит колесо кругом, что было высоко, то будет низко, что было низко, будет высоко. Слышу, далеко звенит колокол, невесть на похороны, невесть на свадьбу, а кого венчать, кого хоронить, не слыхать, вода шумит, не видать за великим дымом!
Слетаются вороны издалека, кличут друг друга на богатый пир, а кого клевать, кому очи вынимать и сами не чуют, летят да кричат!.. Наточен топор, наряжен полог, по дубовым доскам побегут, потекут теплой крови ручьи, слетят головы с плеч, да неведомо чьи?
Андрей струсил.
- Что ты, старик, бормочешь такое, да еще и причитаешь, словно на покойного?
Мельник, казалось, не слыхал Ситского. Он уже ничего не бормотал, однако губы его беспрестанно шевелились, а серые глаза смотрели тускло, он как будто ничего сейчас не видел перед собой.
- Эй! Что с тобой, старик? - и Андрей дернул его за рукав.
- А? – отозвался мельник и обратился к Андрею, будто теперь только его заметил. - Ты откуда будешь, красный молодец, издалека ли путь держишь?
- Из Москвы я, старик.
- Из самой, родненький? Там плохо?
- Поляки там, царь новый, расстрига появился. Царь природный удавлен.
- Хо! Хо! - вздохнул старик. - И ты как другие, красные молодцы, бежишь от расстриги?
- Что тебе до этого, старик? - оборвал его Андрей. - Сказывай, знаешь ли дорогу в Дикое поле, мне пора в путь.
- Эх, красный молодец, сказывал, знаю много я дорог... Та, которая тебе нужна, идет мимо той сосны. Держи все прямо: много будет тебе встречаться поворотов и вправо и влево, а ты все прямо ступай; верст пять пройдешь, и на твоем пути будет избушка, в той избушке ни живой души. Поживи там, пожди несколько дней, придут добрые люди, они тебя и отведут в Дикое поле... А сейчас и мне пора, хлебушек в жернова нужно подсыпать, - он вошел в мельницу и запер за собой дверь.
Андрей сел на коня, присвистнул и пустился рысцой по направлению указанному мельником.


* * *

Было уже поздно, когда Андрей Ситский увидел впереди избушку, черную и закопченную, похожую больше на полуистлевший гриб, чем на человеческое жилище.
Солнце ушло в землю. Полосы тумана стлались над высокою травою на небольшой расчищенной поляне. Было свежо и сыро. Птицы перестали щебетать, лишь время от времени зачинали сонную песнь и, не окончив ее, засыпали на ветвях. Мало-помалу и они замолкли, и среди общей тишины слышно было лишь слабое журчание невидимого ручья, да редкое жужжание вечерних жуков.
- Вишь, куда заехали, - заговорил Андрей к лошади, оглядываясь кругом, - и подлинно тут живой души нет! Подожду, посмотрю, кто такой придет, какого даст совета?
Ну, а коли, не дай Бог, кто-нибудь такой придет, что... тьфу! С нами крестная сила!
Андрей слез с коня, стреножил его путом, снял узду и пустил на волю божью.
- Щипли себе траву, - сказал он, - а я войду в избу, коли дверь не заперта, посмотрю, нет ли чего перекусить! Хозяйство може и недоброе, да ведь и голод не тетка!
Он толкнул ногой низенькую косую дверь; странно раздался в этом безлюдном
месте ее продолжительный скрип, почти похожий на человеческий плач. Когда, наконец,

268

повернувшись на петлях, она ударилась в стену, Андрей вошел в избу. Его обдало темнотой и запахом остывшего дыма.
Пошарив кругом, он нащупал на столе краюху хлеба и принялся уплетать ее за обе щеки, Потом подошел к очагу, порылся в очаге, нашел там горячие уголья, раздул их не без труда и зажег лучину, валявшуюся на лавке.
Между печью и стеною были укреплены палати. На них лежало разное тряпье, между прочим, и один парчовый кафтан, шитый хоть бы на боярина.
На стене висела полка с богатою золотою насечкою, но более всего привлек внимание Андрея стоявший на косяке образ, весь почерневший от дыма. Андрей несколько раз перекрестился, потом погасил лучину, влез на палати, растянулся, покряхтел и решил отдохнуть. Пытался о чем-то помечтать, но вскоре уснул богатырским сном. Он спал довольно сладко, когда внезапный удар кулаком в бок свалил его с палатей.
- Кто тут? - проснувшись, вскрикнул Андрей. – Зачем драться?
Перед ним стоял детина с длинной бородою, с широким ножом за поясом, готовым попотчевать его новым ударом кулака.
- Не замай! - сказал тому стоявший рядом дюжий парень, у которого только что пробивался ус, - что он тебе плохого сделал? А?  При этом он оттер своего товарища плечом, а сам уставился на Ситского.
- Ишь, каков! - заметил он с каким-то почтительным удивлением.
- Да ты, тюлень, чего ввязался? - закричал на парня детина. - Что он тебе брат, али сват?
- И то и другое, если он здесь. И ты не тронь, а то осерчаю!
Громкий смех раздался между людьми, вошедшими в избу толпою. Все они были вооружены, кто ножами, кто бердышами. Они обступили Ситского и смотрели на него не слишком ласково.
- Откуда коршун залетел? - спрашивали из толпы.
Андрей между тем успел оправиться от испуга. “Эге! - подумал он,  - да это и есть пристанище воров”. Решил с ними сговориться.
- Здравствуйте, добрые люди. Я от мельника.
- Так бы и говорил, что от старика, тогда бы и не отведал бы тумака! - пошутил
кто-то из толпы.
- Старик мельник передает вам поклон. Он говорил, что вы сможете указать мне дорогу на Дикое поле.
- А больше ничего тебе не сказал мельник?
- Как он здоров?
- Он еще в своем уме?
Один за другим задавали вопросы из толпы.
Воры разожгли огонь, стали готовить себе ужин. Поджарили мясо, поставили его на стол, расселись кушать, пригласили к столу и Андрея.
- Садись с нами. Отведай хлеб да соль! Отдохнем, а там и решим, как тебе помочь, - распорядился тот дюжий парень, который, вероятно, пытал к Андрею свою симпатию.


* * *

Не проходило и дня, в который бы царь не присутствовал в думе. Он удивлял думных людей быстротой соображения. Сама государственная Боярская дума была им  расширена до 70 членов и переименована в Сенат. Но и в Сенате бывало, ее члены долго и
нудно обсуждали пустяковые вопросы и в делах запутывались настолько, что понять не

269

могли, в каких дебрях очутились. Тогда Дмитрий поднимался и с досадой в нескольких словах излагал суть вопроса или напротив, говорил долго, убедительно и красноречиво, ссылаясь на исторические примеры, Священное писание или на собственное наблюдение во время зарубежных странствий.
Свой разговор он всегда начинал со слов:
- Столько часов вы рассуждаете, и без толку! Так я вам скажу: дело вот в чем... - и в минуту, ко всеобщему удивлению, решал такие дела, которые бояре и в течение дня не
решили бы.
Нередко, впрочем, всегда ласково, упрекал думных людей в невежестве, говоря, что они ничего не видали, ничему не учились, обещал позволить им ездить в чужие земли, где могли они хотя бы несколько образоваться; велел объявить народу, что два раза в неделю, по средам и субботам, будет сам принимать челобитные; предписывал приказам решать дела без посулов.
Он говорил:
- Я не хочу никого стеснять, пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу свободною торговлею свое государство.
Людям предприимчивым это нравилось, начальным - нет, так как они привыкли обогащаться другими способами, не имеющими ничего общего с понятием свобода. У них были другие мечты, другие ценности, главная из которых - неизменность сонного паразитического быта.
Таким они хотели видеть царя, а он был не такой. Даже в карете ему было тягостно ездить. Отличный наездник, он предпочитал передвигаться верхом, а на коня садился не так, как было принято. Царю подставляли в таких случаях особую скамью, поддерживали руками, усаживая в богатое седло.  А этот схватит повод, обопрется о луку, и вмиг уже пляшет под ним горячий конь.
Да что верхом, пешком ходит. Пока сладко дремлют после обеда царедворцы, Дмитрий подхватится и бегает с одного места в другое, особенно привлекали его мастерские, заходил и к художникам, золотарям, аптекарям, разговаривал на улицах с прохожими, пока не просыпались в ужасе придворные, не видя на месте государя всея Руси. И начиналась паника, где царь? Искали его по всему городу, находили и вновь пленяли, попрекая унижением монаршего достоинства.
Когда поляки советовали ему принимать строгие меры против подозрительных людей, то он отвечал им, что дал обет Богу не проливать христианской крови, что есть два средства удержать подданных в повиновении: одно – быть мучителем, другое – раздавать награды, не жалея ничего, и он избрал последнее. Он велел заплатить всем деньги, которые были взяты в займы еще Грозным и не отданы. Жалование служивым людям удвоено; духовенству подтверждены старые льготные грамоты и даны новые; послано соболей, 300 рублей во Львов для сооружения там церкви, причем в царской грамоте говорилось: “Видя вас несомненными и непоколебимыми в нашей истинной правой христианской вере греческого закона, послали мы к вам от нашей царской казны”.
В духовники себе Лжедмитрий выбрал архимандрита Владимирско-Рождественского монастыря.
В старом кабаке на Бельчуге целовальники выставляли ведра крепкой водки. Мохнатые казацкие кони были закутаны по глаза в холщевые торбы. Атаман Корела, окруженный вольнице, разговаривал со слободскими людьми. Поодаль, меж распряженных возков слышались тоже речи:
- А што, если земли на всех не хватит?
- Да и жалования царевичу взять откуда? Задолжал он в Польше панам, они и его
теперь из платья вылупят, гляди какую на Москве волю взяли.

270

Стороной верхом съехались два поляка: пан Жевтый и казацкий ротмистр Бегухвал.
- Ну, как? Ваши люди еще не воруют? - сдерживая коня, спросил пан Жевтый.
- Казаки стоят за нового царя, - ответил ротмистр, - хотя немного  ропщут. И то сказать, - добавил он со смехом, - каждый из них сам не прочь стать царем.
Лжедмитрий после своего венчания отпустил иностранное войско, состоящее в основном из поляков, выдав им жалованье по сороку золотых деньгами за поход, но те привыкли жить на чужой счет и хотели подольше повеселиться за счет царя московского. Взявши деньги, поляки остались в Москве, начали роскошничать, держать по десять слуг, пошили им дорогие платья, стали буйствовать по улицам, бить встречных.
Будучи в Львове, поляки не щадили подданных своего короля, чинили грабежи и насилия. Вступив в Москву в качестве победителей, они обращались с москвичами совершенно так же. Но то, что терпели львовские мещане, не оставалось безнаказанным в русской столице.
Прошло два месяца с тех пор, как москвичи с оружием в руках поднялись против правительства Годунова. В ходе восстания народ осознал свою силу. Дух возмущения продолжал витать над столицей. Поводов к столкновениям между рыцарством и москвичами было более чем достаточно. Негодование населения достигло критической точки и в любой момент могло привести к новым волнениям.
Вскоре после коронации Лжедмитрия произошел инцидент, который привел к настоящему взрыву. Московские власти арестовали шляхтича Липского. В глазах других наемников его преступление было незначительным. Но суд следовал действующим в государстве законам и вынес решение подвергнуть шляхтича розговой казни.
Липского вывели на улицу и стали бить батогами. Наемники бросились на выручку к своему товарищу и пустили в ход оружие. Толпа москвичей устремилась на помощь приставам. Началась драка, которая вскоре переросла в побоище. В этой свалке многие легли на месте и очень многие были ранены. Хорошо вооруженные наемники поначалу без труда потеснили толпу, но затем им пришлось укрыться в своих казармах на Посольском дворе. Кровопролитие подняло на ноги всю Москву. На прилегающих улицах собралось несколько десятков тысяч москвичей, угрожавших полякам расправой.
Лжедмитрий знал, как трудно справиться с разбушевавшейся народной стихией. К тому же дело происходило в тотчас после коронации, и царь избегал всего, что могло бы нанести ущерб его популярности. Москвичи считали Дмитрия своим добрым царем и ему
нельзя было не считаться с народными настроениями.
По всей Москве был оглашен царский указ о наказании шляхтичей виновных в избиении народа.
Государь объявил, что прикатит к Посольскому двору пушки и снесет двор со всеми наемниками, если те окажут сопротивление.
Обращение царя носило демагогический характер, но столичное население ликовало. Отрепьеву надо было удержать москвичей от штурма Посольского двора и предотвратить восстание в столице, и он достиг своей цели.
Как всегда, самозванец вел двойную игру и просил, чтобы те оказали повиновение, для того чтобы успокоить русских. Солдат заверили, что им не будет сделано ничего дурного, хотя они совершили кровавое преступление. Рыцарство было удовлетворено обещаниями царя и выдало его посланцам трех шляхтичей, отличившихся в расправе с толпой. В течение суток их держали под стражей в тюремной башне, а затем освободили втайне от народа.
Попировавши и проигравши все деньги, поляки снова обратились к царю с
просьбами, когда же тот отказал им, то они отправились в Польшу с громкими жалобами

271

на неблагодарность Лжедмитрия.
Одновременно с иноземцами Лжедмитрий велел рассчитать находившиеся в Москве отряды вольных казаков. Многие московские дворяне участвовали в осаде Кром, казачьи сотни, отразившие многочисленную царскую рать, внушали им страх и ненависть.
Казакам Корелы недолго пришлось нести караулы в Кремле. Боярская дума использовала коронацию Лжедмитрия, чтобы добиться роспуска всех прибывших в Москву казачьих войск.
Все казаки были щедро одарены и распущены. Отрепьев не захотел расстаться только с верным Корелой. Он пожаловал донскому атаману чины и деньги. Вместе с ним
остались в Москве казаки его станицы, вынесшие все тяготы обороны Кром.
Корела был выдающимся предводителем повстанцев. Во главе восставшего населения он чувствовал себя на своем месте. Зато в толпе царедворцев он оказался чужаком. Тут у него было слишком много врагов, и они делали все, чтобы изгнать донского атамана из Кремля. Корела невысоко ценил доставшиеся на его долю почести. В московских кабаках, среди черни он находил себе больше друзей, чем в парадных залах дворца.
Вольный атаман сделал свое дело, и его карьера должна была оборваться рано или поздно. Корела без счета тратил в кабаках полученные от казны деньги и, в конце концов, спился.
Другой вождь казацкого войска Постник Лунев покинул дворец по иным причинам. Послушав совета монахов, он принял пострижение и удалился на покой в Соловецкий монастырь.
Казацкие отряды были расформированы.
Остались при царе только несколько поляков, его старых приятелей, необходимых ему для сношений с Польшею, остались братья Бучинские. Остались в прежнем значении телохронители-иностранцы, набранные еще Борисом. Окружала Лжедмитрия охрана из трехсот чужеземцев алебардщиков, воинов вооруженных алебардами – острыми секирами на длинных древках. Одной сотней командовал француз Яков Маржерет. Его алебардщики носили бархатные плащи, обитые золотым позументом. Алебардщики второй сотни под командой немца Альберта Вандемана щеголяли в роскошных бархатных кафтанах зеленого цвета. Третья сотня охранников – ливонца Кнутсена была разодета в темно-фиолетовые камзолы и красные штаны. Лжедмитрий ласкал охранников не менее чем в свое время Борис.


* * *

Лжедмитрий, человек молодой, с природною необыкновенно живою, страстною деятельностью, человек, который сам побывал на чужбине.
За столом у царя играли гусельники и скрипачи, чего в теремах не бывало. Сам царь не молился перед обедом, ел телятину, что было не в обычае у русских, не ходил в баню, не спал после обеда, а употреблял это время для осмотра своей казны, на посещение мастерских, расхаживал по аптекам и немецким лавкам; причем уходил из двора сам без всякой пышности. Он кричал на бояр, что против иноземцев они ничего не стоят, и грозился послать их учиться за рубеж.
При потехе со зверями он не мог по своей прихоти оставаться праздным, бил медведей, сам испытывал новые пушки, стрелял из них чрезвычайно метко. Сам учил ратных людей в примерных приступах к земляным крепостям, лез в толпе на валы,
несмотря на то, что его иногда толкали, сшибали с ног, давили.

272


* * *

Григорий Ситский прибыл в Москву в составе свиты Лжедмитрия. Дома он не лукавил, прямо объявил, что служит новому царю. Случилось это по приказу еще Семена Годунова, на которого он работал последнее время. Годунова нет, связи с ним оборвались, когда того умертвили.
Прокофий Петрович сына не осуждал, так как служба Григория Лжедмитрию давала семье неплохие выгоды, возможность выжить. О благородстве думать не приходилось, многие, кто служил Годунову, уже служат новому царю.
Погостив несколько дней дома, Григорий поехал в Кремль, оставив коня возле привязи, он решительно направился в думную палату, где надеялся отыскать держателя царской печати Шаховского. Своим новым назначением Григорий был обязан ему. На его пути встречался люд, писцы, приставы, торопившиеся по своим делам. Григорий пытался не обращать на них внимания, он с высоко поднятым подбородком проходил мимо, рассматривал кремлевские стены, вспоминал бывшую службу. Из этих стен он уезжал еще при царствовании Годунова, сейчас здесь уже хозяйничает новый царь. Но и этому царю царедворцы, видать, также служат безропотно, как служили и прежнему, верой и правдой.
Как и раньше, на переходах горели масляные фонари, которые нещадно чадили, и в нос шибало угаром. Григорий случайно свернул в сторону и не заметил, как по одному из переходов ушел в старый нижний дворец, чудом уцелевший от пожара еще при Иване Четвертом. К этому дворцу были пристроены новые хоромы, а старые так и остались с закопченными слюдяными окошками, пустовали. В разное время хранился в них всякий скарб: старая утварь, лавки, столы, рассохшиеся кадки, дырявые битые котлы, цепи, веревки, дотлевали изъеденные молью старые шубы, разваливались в прах, в щепы некогда роскошные великокняжеские троны, превращались в труху громадные кровати, на которых усердные хозяева этих хоромов зачинали своих наследников. Сыскать тут можно было даже гробы и могильные кресты, невесть как очутившиеся среди всего этого хлама.
Григорий обошел всю старую часть дворца, позаглядывал во все углы, попинал старое барахло, которое служило московским государям. Рассохлись и развалились троны, погнили бархат и парча, поломались посохи, пооблущилось золото на набалдашниках, порыжела кость, померли государи, восседавшие на этих тронах и державшие в своих руках эти посохи.
Пройдя узким коридором, забранным по стенам дубовым брусом, прошмыгнув бывшую царскую трапезную, из которой маленький переходной коридорчик с узкими, стертыми ступенями вел в верхнее жилье, в терем, где некогда княгини обстояли со своими девками, мамками, няньками.
Минуя и ее, Григорий вышел в черные сени, в высоких сводах которых зияли пустые проемы окон, сквозь которые к самому полу опускались толстые наклонные столбы света. Каменный пол дышал холодом. Большие двухстворчатые двери, в которые когда-то въезжали возы, доставлявшие в царский дворец съестные припасы и воду, перекосились на раздерганных петлях. В глубине сеней, там, где рубленный сводчатый восьмерик опирался на мощные выступы белокаменного основания, темнел вход в подвал, куда Григорий часто вместе с братом Николаем таскал на хранение продукты. Сейчас он приблизился к погребу, заглянул, подвал был без дверей, и оттуда несся затхлый воздух.
Наконец Григорию надоело бродить по узким кремлевским переходам, он снова
пошел в думную палату, которая была почти пустая. Он нашел там двух дьяков, сидевших

273

на скамейке, которые о чем-то спорили. Григорий подошел к ним, спросил про Шаховского.
- Князь находится у государя, - ответил один из них.
- Нужно ждать, - сказал про себя Григорий и отошел немного в сторону.
Время тянулось медленно, палату заполняли приходившие царедворцы, ожидалось появление здесь царя, который сегодня обещал их выслушать, принять челобитную. Однако вместо царя в палате появился Шаховской, объявил, что всех выслушать поручено ему. Пока царедворцы переминались на своих местах, Григорий Ситский, не теряя времени, подошел к Шаховскому, доложил о своем прибытии.
- Хорошо, - ответил князь. - Ты, кстати, находись при мне.
Помимо устных, были поданы и письменные жалобы, ими и было поручено заняться Григорию.
- Судьба злодейка! - воскликнул Григорий, уже позже разбирая жалобы. Его поразила одна из них, поданная дьяком Посольского приказа Симбирцевым, который жаловался на батюшку Григория, Прокофия Петровича. В жалобе Симбирцев излагал обиды, нанесенные ему Ситским, описывал ревностную службу Ситского Годунову, доказывал, что род Симбирцевых всегда был выше рода Ситских, просил торжества справедливости.
- Будет все справедливо! - сказал про себя Григорий, скомкал лист с жалобой и сунул его себе в карман.


* * *

Зоркие взоры Рима неусыпно следили за Москвой и ее новым царем, но и там произошли свои перемены. В марте 1605-го года умер Климент VIII, вновь избранный папа Лев XI занимал престол меньше месяца и 27-го апреля тоже скончался. Вместо него римским первосвященником стал Камилло Боргезе, принявшего имя Павла V. Новый папа тоже проявил интерес к русским событиям, и с воцарением Лжедмитрия на русском престоле срочно был послан приказ Рангони о том, что нужно сделать, чтобы утвердить нового русского царя в католической вере и сохранить его преданность святому собору.
12-го июля папа и сам спешно отправил Лжедмитрию свою грамоту. В ней он поздравил его с восшествием на прародительский престол и увещал продолжать быть в принятом им римско-католическом исповедовании; восхвалял Лжедмитрия за покровительство, оказываемое в Москве католическое вере и духовным лицам, советовал внимать голосу иезуитов, руководствоваться их наставлениями.
Павел V бомбардировал своими посланиями, грамотами, письмами также польского короля, своего нунция Рангони, кардинала Мацаевского и сандомирского воеводу Юрия Мнишека, его дочь Марину. Вся эта обширная переписка пронизана одной мыслью, одним желанием: как бы поддержать Лжедмитрия, чтобы воспользоваться им в интересах папской власти. Папа требовал от всех, чтобы они удвоили, утроили свои усилия. Король обязан и впредь оказывать Лжедмитрию поддержку; кардинал и нунций наставлять его. Пусть воевода Мнишек по-отечески руководит им, пусть молодая Марина воспламенит в своем будущем муже любовь к святой церкви.
В своих ответах, письмах король заверял папу в том, что Лжедмитрий выполнит все взятые на себя обязательства.
Папа так торопился подчинить нового московского царя римскому престолу, что уже в августе 1605-го года по собственному почину направил в Москву своего особо
доверенного приближенного графа Александра Рангони.

274

Папского посла в Москве встретили торжественно, в честь него палили из пушек, звонили в колокола, били в литавры, трубили в трубы. После открытого пышного приема в Большой палате Кремлевского дворца Лжедмитрий наедине беседовал с молодым Рангони и смиренно просил у Рима дальнейшей помощи.
- Пусть его святейшество, - говорил он послу, - пришлет нам людей опытных и надежных, мы сделаем их главными нашими советниками, будем им поручать самые важные дела, назначать на главные должности. Но посланцы папы должны быть миряне и должны скрыть, что прибыли из Рима, дабы москвитяне не заподозрили их в латинстве.
По возвращению в Рим Рангони особенно советовал исполнить эту просьбу русского царя и направить к нему своих людей. Через них можно будет там утвердить веру и власть римского престола.
- Иначе нас другие опередят, - предупреждал Александр Рангони. - В Москве враги римско-католической церкви намереваются пригласить нужных людей из Англии. В этом помогают молодые англичане, которым удалось устроиться в Москве.
Папа одобрил доклад своего посла и в награду назначил его камергером при себе. А другой Рангони, Краковский нунций, выполняя волю папы, продолжал в своих письмах напоминать Лжедмитрию об его обязанностях: “Святое соединение веры, как обещал, так и совершил”.
Однако, воцарившись в Москве, самозванец скоро убедился, что он не в силах выполнить обязательства, выданные польскому королю и папе, невозможно принудить русский народ к измене своей религии, нельзя заставить его принять католичество. Самозванец понимал, что если он пойдет против народа, то ему не удержаться на престоле, поэтому он старался умолчать о своих обязательствах, вилял и лукавил.


* * *

На Арбате, возле церкви Воздвиженье, людно и гомонно. Плюгавый монах спихивает с паперти прямо в лужу, затянутую легким ледком и загаженную конским навозом, кудлатого, оборванного юродивого.
- Люди! Братья! - скулил юродивый, отбиваясь от монаха и схватывая по-рыбьи обезображенным ртом холодный, промерзлый воздух.
Толпа гудит, выплескивая злобу... Передние обступают паперть, насуплено и истомно, как заезженные лошади, дыша негустыми клубами пара…
- Не трожь юродивого!
- Побойся Бога!
- Люди! - Юродивый, подталкиваемый монахом, сползает с паперти в лужу, становится на колени. - Христиане! Рассею казнят!
- Оставь юродивого! - наступают на монаха самые решительные. - Добром тебя просим!
Монах стоит перед толпой, расставив широко ноги и скрестив на выпуклом животе желтые руки - ни страха в его голове, ни смятения, совесть его спокойна, он ничем не поступится в угоду этому подлому люду. За его спиной - твердыня - храм Господень, а на груди - святой крест. Кто посмеет поднять на это руки?
Рот монаха раззявился в притворной зевоте, он лениво, слабым бабьим голосом сказал:
- Он богохульник!
Юродивый дернулся, выкидывая свои лохмотья, что-то покричал хрипло и
невнятно, и упал плашмя в лужу.

275

Монах поддернул рясу, сошел по ступеням вниз.
- Он царя хулит. А кто хулит царя, тот Бога хулит!
Толпа от неожиданности задохнулась.
Юродивый безвинно лежал в луже.
- Бог ему простит! - выкрикнул кто-то из толпы. - Юродивый он! Пущай в луже буйствует в своих хулах и не оскверняет храма Господнего.
- Люди! Братья! - возопил юродивый, тряся мокрыми лохмотьями. Борода его, руки и грудь были облеплены кусочками навоза. Он уже не закатывал глаза, не запрокидывал головы – взгляд его метался по лицам окружавших его людей, и было в нем что-то нечеловеческое, отчаянное и дикое.
- Пошто царя хулил? - допытывались из толпы.
- Буде, он не юродивый!
- Лазутчик буде латинский!
- Погибель на нас надвигается, - вдруг вскрикнул юродивый и проворно вскочил на ноги. - Царь не тот, за кого себя выдает, расстрига он, Гришка Отрепьев.
Толпа раздалась, отступила от юродивого. Тот снова упал на колени и, сотрясаясь всем телом, стал кричать:
- Польским королем он ставленный! Поляков он в Москву привел, которые порежут нас! Порежут!
Толпа дрогнула, заколебалась…
Кто-то неуверенно прокричал:
- К патриарху! Идти к патриарху!
На этот крик не обратили внимание. Громадная толпа людей вдруг качнулась в сторону, вначале в одну, затем в другую - и забурлилась, как прорвавшаяся из запруды вода.
Юродивый гнался за убегающими, и хрипло кричал:
- Спасайтесь! Поляки уже близко! Спасайтесь!
Откуда-то и верно вырвалось несколько польских всадников. На полном скаку вломились они в самую гущу толпы, давя и разметывая оторопевших людей. Юродивый хитро приник к земле. Руки у него, как у мертвого, судорожно влезали в черную липкую грязь.
- Вот он пес!
Нагайка полоснула по спине острым взвизгом.
- Господи, - прошептал юродивый, как перед смертью.
Сильные руки сграбастали его, кинули поперек седла.
Эту сцену Василий Ситский видел в полдень, а до этого он уже давно бродил по городу, дважды заходил в избу Посольского приказа, хотел увидеть отца Оли Симбирцевой. Василий слышал дома, что его брат Григорий перехватил какую-то челобитную, которую Николай Николаевич подал боярам, правда, он не знал, кто значился в этой челобитной, но чувствовал что-то неладное, очень злой был отец, когда Григорий поведал о челобитной, затем оба – отец и Григорий долго о чем-то спорили, рассуждали.
- Только опала самого Симбирцева нас спасет от несчастья! - заключил словами спор отец, которые были услышаны Василием.
Василию было жалко Оленьку, хотелось отвести ее от беды, но как это сделать, он не знал, бродил по городу и строил по этому поводу планы.
Когда юродивого увезли с Арбата, народ разошелся. Василий решил еще раз зайти в Посольский приказ, снова он там не обнаружил Симбирцева. Так у него и не родился
план, как ему поступить.

276


* * *

В октябре из Кракова прибыл посол панский, нунций аббат Луджи Праттисени, с ним посланник Гонсевский и два иезуита. Недобрыми взглядами встретили их в Москве.
Праттисени привез дары: икону и четки. Лжедмитрий, услав бояр, взял его за обе руки и вывел на середину палаты. Аббат был стар, но лицо имел юное и смотрел, не мигая глазами, они были белые, как молоко. Он сказал:
- Его святейшество, новый папа, шлет вам всем свое благословение и поручает вашему расположению идеи Иисуса, полезные целому свету. Его святейшество весьма озабочено вопросом о походе на турок и еще более того скорейшим воссоединением церквей.
Лжедмитрий стоял, прислоняясь к зеленым печным изразцам, рыжий, вихрастый, быстро и криво дергая бровью.
- Я исполню все...
Речь его внезапно стала искусной и гладкой; говоря с боярами, он был прост и груб, здесь совсем другой.
- Я исполню все... Помощь папы привела меня к престолу, ибо святая римская церковь указала мне верный путь. Молю лишь, чтоб его святейшество и впредь не оставил меня без своего благословения. О, как много я испытал и сколь еще велик мною труд. Долгие годы жил я один со своею тайною думою. Переходя реки вброд, пускаясь вплавь, как дикая птица, чутьем я отыскал дорогу в Сечь. Там на косматых, камышовых островах привык я владеть копьем и рубить саблей. Я ходил с казаками в море и плавал в порогах...
Я вынес все...
Туго схваченный в бедрах кафтаном, он ходил взад и вперед, упершись в бок правой рукою. Аббат тихо продвигался за ним по палате и две белые точки высвечивались в его глазах.
- Я ушел на Дон, в таборы, - продолжал Лжедмитрий, - пищаль и коса на длинном древке были оружием нашим. Татары угоняли коней - тучи стрел свистели над моей головой. И вот Бог увидел мою правоту: в Польше я нашел приют и помощь. И теперь хочу строить отчую землю, чтобы все у нас, как за рубежом было.
Аббат быстро сказал:
- Надобные вам для строения крепостей и прочих дел люди имеются в Риме. Все они – слуги католической церкви, но того не должен знать русский народ.
- Добре, - молвил Лжедмитрий. - А то бояре мои тоже осерчаются, если об этом узнают.
Праттисени медленно удалился, довольный и важный.
Солнце било Лжедмитрию в лицо, волосы его встали дыбом и пламенели, он смотрел вслед аббату, по-прежнему упершись в бок рукой.
В палату вошел тайный секретарь царя пан Гонсевский, он привез письма от воеводы сандомирского и пана Бучинского. Гонсевский войдя, склонил голову и держал ее так все время, пока царь читал письма. Складки жира поползли за тугой ворот поляка, когда он заговорил:
- Государь обещал пану Бучинскому, как придет в Москву, дать его людям по тыще золотых, и государь им того не дал.
- Дал им столько, что они того проесть не могли.
- Еще пан воевода сказывал, если государь не отдаст дочери его Пскова и
Новгорода, то вельможная панна не сможет вступить с ним в брак.

277

- Обещал я, и слово свое сдержу твердо, - отвечал Лжедмитрий. - Чего пану воеводе надо еще?
- А памятует ли государь, что брату панны Марины отойдет Сибирь и земли самоедов?
- И о Сибири памятую.
Боярин князь Григорий Шаховской появился в дверях, он был сутул, и неровная,
хлопьями повисшая на волосах седина оканчивала низ бороды белым клином. У Лжедмитрия заиграл лоб, и криво передернулись брови. Гонсевский переменил речь.
- Пан Стадницкий прислал государю дивного коня, называемого Дьявол, то – лучший во всей Польше аргамак.
Царь скоро отпустил Гонсевского. Шаховской заговорил не спеша, рассматривая по углам, нет ли еще где поляков.
- Государь, многие крестьяне в голодные лета сбежали от помещиков по бедности и о тех крестьянах бояре теперь бьют челом – сыскивать их хотят. Указ надобен.
- Вестимо, указ.
- Да вот, государь... - Шаховской заговорил еще менее тише. - От поляков наши узнали, будто многие земли к Литве отойдут. То верно?
Лжедмитрий с хрустом выбросил вперед руки. Одна была намного короче другой.
- Ни одной пяди в Литву не дам!
- Да еще про иезуитов, что наехали нынче, неладно толкуют; опасаются, не будешь ли христиан в латинскую веру перегонять?
Царь топнул ногой.
- Иезуитов не хочу! Веры не прошу! Латинских школ в Москве не будет.
- Та-а-ак-то, - недоверчиво протянул Шаховской. - О запасах ратных, государь, что прикажешь?
- В Елец запасы везли б вдоволь. Летней порой хана будем воевать.
Боярин, стоя уже в дверях, промолвил:
- А все лучше отъехали б скорее от Москвы поляки: не было б в народе шатости, смуты.
- Ступай.
Едва Шаховской вышел Лжедмитрий ударил кулаком по столу, где было вырисовано море и корабли шли с клубившимися парусами. Он в щепки разбил столец.


* * *

Самозванец принял католицизм, надо полагать, что это принятие было следствием расчета: в Польше оно было необходимо ему для получения помощи от короля, то есть от иезуитов. Теперь, когда он уже сидел на престоле московском, ему нужно было сохранить дружеские отношения к папе и королю Сигизмунду и ко всем католическим державам.
В это время, несмотря на появление других могущественных интересов в Европе, еще не утратила своей силы и привлекательности необходимость всеобщего христианского ополчения против страшных турок. Неудивительно, что поход против турок стал любимою мечтою пылкого, храброго Лжедмитрия, но он знал, что для осуществления этой мечты нужно было находиться в тесном союзе, в единении с католическими державами, с папой.
Приязнь папы, иезуитов и руководимого ими короля Сигизмунда нужны были Лжедмитрию еще и по другой причине. Он был влюблен в Марину Мнишек, которую
хотел как можно скорее видеть в Москве. Король, духовенство католическое могли

278

препятствовать ее приезду, если бы он имел с ними плохие отношения. К тому же и сами Мнишеки были ревностные католики, на которых тоже большое влияние имели иезуиты.
Лжедмитрий понимал, что соединение церквей может осуществить только собор и стал внушать русским людям, что дело это не так трудно, как они думают, что нет большой разницы между обоими исповедованиями, у него вырывались слова, что в латинах нет порока, что вера латинская и греческая - одна. Новые он давал и ответы на вопросы русских вельмож, правда ли, что он хочет построить для поляков в Москве церковь.
- Почему бы мне этого и не сделать, - отвечал он. - Они христиане и оказывают мне верные услуги.
Слова самозванца о безразличии исповедей, о возможности нового собора оскорбляли русских людей, заставляли их смотреть на него, как на еретика, но таких было немного, большинство было за него, он пользовался сильною народною привязанностью.


* * *

Опять, как при Годунове, народ бредет Ивановской улицей в Кремль. Шумит место челобитчиков – Боярская площадка.
Только нет у крыльца столов. С утра идет снег, пушит шерсть бобровых шапок, звенит поземкой у стен, налипает на цветочную слюду оконца.
Царь с боярами стоя принимает челобитье. С ним рядом Молчанов, сеченный при Борисе кнутом, поляки, Шаховской и “милостиво” возвращенный Шуйский.
Дьякон читает указ: “...которые крестьяне бежали в голодные годы, а прожить было им можно... и тех, сыскивая, отдавать старым помещикам... А про которого крестьянина скажут, что он в те голодные лета от помещика сбрел от бедности, и тому крестьянину жить у того, кто его в голодные лета прокормил, а истцу отказать...”
Когда дьякон дочитал указ, то красные с морозу и гнева дворяне начали спорить – истцы креститься и гомонить челобитчики-крестьяне.
Сухой снег дымится у ног царя; он неловок и хмур; глядит вниз на гладкие свои бархатные сапоги с подковами, плохо слышит докучные слова жалоб.
- Стоит, государь, у меня, у сироты твоего, в деревне Строгино ротмистр, пан Микула Мешницкий, и лошади, государь, его тут же у меня на дворике стоят... И взял тот пан сынишку насильно моего, Ивашку, к себе в табор, и сам приезжает еженедельно, меня из дворика выбивает, да пожитки мои грабит, и оттого, государь, мне погибель.
Крестьянин отдает дьяку челобитную, его место тотчас занимает другой жалобщик.
- Сироты мы твои, государь, деревни Александровой, Бориска Степанов, да Петрушка Томской жалуемся, что наших людей бьют и грабят поляки. А иные из них берут с собою мальца по два, по три, и те ребята кур, гусей, утят крадут, а что б их воровство было незаметно, они тех кур и гусят зовут польскими именами: куренка они “быком” называют, утенка – “немецким государем”, а гуся – “копченою сельдью”, а начинаешь с них спрашивать, то говорят: “спроси таку твою мать”.
Царь засмеялся
- Ишь, придумали! Про “копченую сельдь”... узнайте, бояре, кто эти люди.
Старая черница подошла близко, стряхнула с груди снег и ударила челом.
- С Черниговщины я, прежде была князя Телятевского дворовою женкою. Жила с дочеришкою своей у него на селе, и он нас похолопил, а сын его, Петро, взял дочеришку к себе для потехи. И я прежнему царю била челом, и та жалоба моя была впустую, только
пуще разгневался  на нас Петро и посадил дочеришку мою на цепь, а я с той кручины

279

ушла в обитель. Нынче не знаю, живая ли Грустинка моя. Вели, государь, разыскать ее, узнать, что с нею сталось.
- Телятевский? - хмурясь, спросил Лжедмитрий. - Не тот ли, кого мои казаки в Туле едва не убили?
- То, государь, старый князь, - сказал Шаховской, - а дочеришку у нее взял сын его Петро.
- Ладно, женка! Про дело твое велим узнать... А сейчас ступай! Ступайте люди. Недосуг. Еще и без вас у меня хватит дела.


* * *

Купаются в щедростях вечно милые сердцу русских царей иноземные наемники. Наемники довольны, иные из них даже в банях пользуются серебряными тазами.
Недовольны своим существованием другие - стрельцы. Им причитается жалование семь рублей в год, им на жалованье не прожить, нужно держать скот и огород. Хозяйство, понятно, связывает, кому же охота идти в дикую степь, оставив жен и капусту на грядках! Мало ли что в капусте сыщется.
В унынии собираются, пьют водку, злятся. Создается заговор. Особенно активничает тот же Шефрединов, что убил Федора Годунова с матерью. Видимо, понравилось.
8-го января заговорщики решились. Пытались проникнуть к царю, но неудачно. Семь человек схвачены. Убийца Шефрединов успел скрыться. Дмитрий распорядился созвать стрельцов.
Алебардщики, тесня народ, побежали по снегу, за ними двинулся царь. Он спешил на задний двор, где по воскресеньям травили медведей.
Среди ратных людей началась “смута”. Лжедмитрий решил вырвать измену с корнем. На заднем дворе ожидали расправы несколько сот стрельцов, сбившись толпою? они переговаривались:
- Што-то будет?
- Не посекли бы нас.
- Пошто царь гневается?
- Гляди-ка, гляди! Выходы для чего-то оцепляют!
Завидев царя, они сняли шапки и стали на колени.
- Затворить ворота! - крикнул Лжедмитрий и взошел на крыльцо.
Стрельцы молчали. Снег таял на их серых лицах.
Царь завопил:
- Как долго хотите вы длить смуту?.. Бог сохранил меня. Почти без войска я овладел престолом, а вы опять замысливаете завести крамолу?
- Не повинны мы!
- Никто зла не мыслит!
Стрелецкий голова еще раз взмолил:
- Выдай, нам изменников! Я им головы посрываю!
Лжедмитрий подал знак, ближе подвели связанных стрельцов.
- Вот они замышляют против меня: я - де еретик, полякам норовлю во всем, а своим жалованье не даю, о вас не радею!
Дмитрий махнул рукою, у крыльца с ревом и бранью завертелся клубок тел... хлынула кровь...
- Микулина жалую дворянским чином, - сказал Лжедмитрий.

280

Пан Богухвал, бывший в толпе, увидел на снегу кровь и отвернулся.
- Коня! - крикнул царь.
Ему подвели косившего глаза красавца, то был подарок Стадницкого, аргамак. Шаховской поддержал стремя. Лжедмитрий отпихнул подножье и вскочил в седло прямо с земли, аргамак прыжком вынес его за ворота. Он скакал к реке. На льду с утра лавина москвитян – новая его забава, военные игры - двигалась за потешным “городом”, который был на колесах и постоянно извергал дым и огонь. Внутри этого “городка” сидели люди. Сам “городок” пестро раскрашенный, уставленный пушками, громыхавший листовою медью, имел вид пса.
Когда Лжедмитрий подъехал, несколько смельчаков стояли на льду, но много народа стояло на берегу, толкались, силились разглядеть издали потеху.
- Эко неладное што творится, - слышались речи.
- Сказывают, то гуляй-город для войны сделан, туркам для страху.
- Да не. То игры скоморошьи царь затеял.
- Искони такого у нас не бывало!
От реки вприпрыжку, без тулупа и шапки бежал измазанный старик.
- Ну, видал! - кричал он, вертясь юлой и натирая черное лицо снегом.
- Стоит на многих ногах, словно пес медный; на кровле колокольцы звенят, изнутри огнем пышет, а сидят в нем люди, в личинах, дьяволятами наряжены и мажут народ дегтем, да бьют кнутами. Во, дела сатанинские! Едва ушел - таково мне от них досталось!
В это время доносились от реки слова-команды. Лжедмитрий уже подходил к гуляй-городу, начался приступ. Народ лепил из теплого снега комки и быстро, как по уговору, начал кидать на гуляй-город: и, такое будет повторяться несколько раз, пока царь и народ не устанет, и всем все не надоест.
Лжедмитрий более всего любил беседовать со своими боярами о том, что нужно дать народу образование, убеждал их путешествовать по Европе, посылать детей для образования за границу, заохочивал их к чтению и приобретению знаний.
Сам Дмитрий хорошо знал Святое Писание и любил приводить из него места, но не терял исключительности.
- У нас, - говорил он духовным и мирянам, - одни обряды, а смысл их укрыт. Вы постановляете благополучие только о том, что сохраняете посты, а никакого понятия не имеете о существе веры: Вы называете себя новым Израилем, считаете себя самым праведным народом в мире, а живете совсем не по-христиански, мало любите друг друга, мало расположены делать добро. Зачем вы презираете иноверцев? Что же такое латинская, лютеранская вера? Все такие же христиане, как и греческие. И они в Христа веруют.
Когда ему заговорили о семи соборах и о неизменяемости их постановлений, он на это сказал:
- Если было семь соборов, то отчего же не может быть и восьмого, и десятого и более? Я хочу, чтобы в моем государстве все справляли богослужение по своему обряду.
Дмитрий не любил монахов, называл их тунеядцами и лицемерами, приказал сделать опись всем монастырским имениям и заранее заявлял, что хочет оставить им необходимое на содержание, а все прочее отберет в казну. По этому поводу он говорил:
- Пусть богатства их пойдут на защиту святой веры и православных христиан.






281


* * *

Октябрь - месяц осенний, но на улице гудела настоящая зима. Крепко, нестерпимо шибало морозом, палило жгучим ветром, будто между небом и землею металось невидимое пламя.
По закуткам набились мохнатые сугробы, повжимались в заборы, в стены изб, подлезли под самые крыши, словно хоронились от стужи.
Куда не глянь - снег, снег... Долго скупилась осень, долго держала землю черной, непокрытой, потом сдалась, что ни день - снегопад, что ни ночь - метель. Засыпан снегом Кремль, засыпаны слободы: по полям, по урочищам, по выгонам снегу в полсажени – не слежанного, легкого, как пух. Чуть дунет низовик и сразу же вспучивается, поднимается к верху густая снеговерть, ни неба, ни земли не видать, только белое, сизо-синее мельтешение…
Из-за Яузы, с Москвы-реки, с Воробьевых гор мечутся тучи снега. Заметают площади, улицы, избы, соборы...
Ночью - хоть глаз выколи: стылая, крошечная мгла. От избы до избы через улицу не перейти. Закружит, завертит - в двух шагах от порога запутает. Собьешься с пути - ни огонька, ни звука. Зови, ни зови, никто не выйдет на подмогу.
До утра все мертво. Спит Москва, засыпанная снегом, исхлестанная ветром, истуженная, неприветливая. Если к рассвету не потеплеет, так городи за весь день и не расшевелится. Даже к полудню не соберется на торгу больше двух-трех сотен людей. С десяток лавочников снимут запоры со своих лавочек, да какой-нибудь неудачливый купец раскинет с досады свой товар - авось найдется покупатель.
Прибежит иззябший пирожник, грея руки на горячих пирожках - уступчивый и не такой навязчивый; прошмыгнет карга ворожея, закутанная в немыслимое тряпье, из которого воровато, еле слышно доносится быстрый шепот: - “Гадаю - ворожу, от сглаза отвожу”. Протрусит по делу слуга боярский, прокатятся сани, мелькнет подолом ризы какой-нибудь шустрый попик, торопясь на приход на Ильинку, или выедут из Кремля поляки на своих лошадях, проедутся вдоль рва туда-сюда и опять уберутся в Кремль.
В полдень, как было во времена Грозного, стукнет на Флоровской стрельнице пушка – полетят из куполов белые хлопья, посыпется белая пыль, будто кто тряхнет высокие, похожие на снежных баб снеговики. На стрельницах службу несут стрельцы, только во дворце новый царь заменил охрану, выставил ее всю из иностранцев.
В ненастный день после полудня совсем пустеет Москва. Расходятся с торга последние людишки, разъезжаются по гостиным дворам купцы, мытник завязывает свою кожаную сумму, несет ее на Мытный двор - привешивать свинцовую печать.
Тихо, пустынно. Угрюмо. Через весь посад, через Китай-город - по Никольской, по Ильинке, по Варварке - метет сквозная поземь, хлещется  о кремлевские стены и стрельницы, наметает сугробы под самые бойницы, со степи, через растворенные городские ворота, рвется встречный ветрище. Сшибаются ветры, закручивает неистовую завируху - кажется, вот-вот земля скрутится свитком.
На звонницах глухо погудывают раскачиваемые колокола. Они то затихают, то с новым порывом ветра напрягают свой гуд, тогда гудится, будто жалобно и надрывно стонет под снегом земля.
В белом мраке лишь проступают снежными глыбами Кремль, Покрова.
До сумерек висит над городом густая вспененная боль, а с сумерками почернеет, отяжелеет, опадет на землю, и до рассвета будет лежать на улицах и площадях холодная темень.

282

Но уж если выдастся погожий день, без завирухи и без снегопада, тогда Москва разбудится чуть свет. Всполошится люд: кто куда, кто зачем. Идут пешком, едут верхом, в
санях, на телегах. Все торопятся, всем к спеху!
На Кузнецком мосту как всегда давка и ругань. Пол-Москвы ходит и ездит по этому мосту: все занеглинные, весь Малый посад, Дмитровка, Петровка. А мост худ - бревна будто плавают на воде и узок: лишь-лишь в самый притык разминутся возами. Замешкается какой-нибудь возница, или лошадь споткнется, смыкнет на сторону и заторится проезд. Крик такой учинится, будто орда татарская подступает к городу. Виновный непременно схлопочет по боку или по загривку, и ладно, если стерпит еще, не даст сдачи. Тогда разъедутся по быстрому. А не стерпит, ответит, такая буча подымится – страшно, смотреть. Кто кого, и кто чем! Бежит тогда мостовой за стрельцами. Разводят, растаскивают стрельцы драчунов, но бывает и стрельцам не унять разбушевавшихся ретивцев.
Николай Николаевич держал в готовности лошадей и домочадцев для поездки, он должен был снова оставить Москву и выехать в усадьбу. Как и при прежнем царе, так и при этом, за его челобитную на него и наложили опалу. Для сборов царь Дмитрий отвел ему несколько дней, однако выехать срочно ему было невозможно из-за непогоды. Только сегодня распогодилось, даже солнце изредка выглядывало из-за туч; но дальше
откладывать отъезд было нельзя, и Николай Николаевич со своими дочерьми отправился в путь.
Поезд из нескольких саней, на которых, помимо прислуги Симбирцевых размещались и вещи, и другая домашняя утварь, необходимая для жизни в деревне, направился к Кузнецкому мосту.
Николай Николаевич сидел с дочерьми на передних санях, взглядом прощался с Москвой, злился, соображал, кто сейчас повинен в его опале. Ведь ему хотелось добиться правды, доказать свое преимущество над Ситским, а обвинен он сам. Царь объявил, что при нем всем быть без места. А что касается его, лично Симбирцева, то от него государю службы никакой не требуется, а чтобы не докучал царя в Кремле, жить дьяку Симбирцеву со своим семейством в деревне. Николай Николаевич злился на царя, ему было не знать о том, что царь и не видел его челобитную, судьбу его решил никто иной, как Григорий Ситский.
Прямо перед мостом поезд Симбирцева остановился, пропустил ехавших навстречу на лошадях поляков. За поляками с моста на своих лошадях ехали сыновья Ситского. Одного из них дочь Симбирцева, Ольга, узнала Василия, узнал ее и Василий, который придержал свою лошадь, хотел, было, подъехать к ее саням, не решился, остановил лошадь. Хотя и находился на некотором от нее удалении, он рассмотрел ее озабоченное безвинное лицо, хотел что-то ей крикнуть, не посмел, его бросило в дрожь, он почувствовал, что в ее отъезде и его вина, и он ничем не сможет ей помочь.
Поезд Симбирцева двинулся дальше, рванули с места и сани, на которых сидела Ольга.
- Мы еще встретимся! - крикнул Василий Ольге вслед.
“Встретимся” подхватил слово ветер и понес эхом по Москве.


* * *

Когда Лжедмитрий еще боролся с Годуновым, в Польше сейм высказывался против него. Теперь успех его на время заставил недовольных молчать. Мнишек торжествовал, он прислал боярам и всему рыцарству письмо, в котором называл себя началом и причиной

283

возвращения Дмитрия на престол предков и обещался, как скоро приедет в Москву, будет
способствовать увеличению прав боярских и дворянских.
Бояре Мстиславский и Воротынский с товарищами отвечали ему: “В грамоте своей писал ты великому государю и речью приказывал к нам, посланцам своим, что ты великому государю нашему в дохождении прирожденных панств его служил и во всем добра хотел, и мы тебя за это хвалим и благодарим”.
Лжедмитрий немедленно отправил Афанасия Власьева в Краков уговорить Сигизмунда к войне с турками и спросить согласие его на отъезд Марины в Москву. Секретаря своего Яна Бучинского отправил для переговоров с Мнишеком. Из наказов, данных Бучинскому, ясно видно желание царя, чтоб поведение жены иноверки не произвело неприятного впечатления на народ: так он домогался у Мнишека, чтоб тот выпросил у регента позволения Марине причаститься у обетки из рук патриарха, потому что без этого не будет коронована, чтоб ей позволено было ходить в греческую церковь, хотя втайне может оставаться католичкою, чтоб в субботу ела мясо, а в среду постилась по обычаю русскому, чтоб голову убирала также по-русски.
Сигизмунд сказал Власьеву, что государь его может вступить в брак, более сообразный с его величием, и что он король, непременно поможет ему в этом деле, но Власьев отвечал, что царь никак не изменит своему обещанию; Сигизмунд, вероятно, имел в виду женить Лжедмитрия на сестре своей или на княжне трансильванской. Власьев без колебания отверг это заманчивое предложение.
- Царь никак не изменит своего обещания, - ответил он, и намерен разделить престол с Мариной из благодарности за важные услуги, оказанные ему во дни его печали.
10-го ноября в Кракове было совершено обручение Марины Мнишек с поверенным Лжедмитрия Власьевым, которое проходило пышно, в присутствии короля, сына его Владислава, сестры, шведской принцессы Анны, литовского канцлера Сапеги и множества других высоких лиц. Совершил торжественный обряд обручения польский кардинал.
Невеста была в белой одежде с короной в волосах, усыпанная драгоценностями, она вся блистала в этот счастливый час.
Власьев, представлявший жениха, не мог понять своего положения и потому смешил своими выходками. На вопрос кардинала, совершавшего обряд обручения - не давал ли царь обещания другой невесте, Власьев отвечал:
- А мне как знать? О том мне ничего не наказано, - все присутствующие рассмеялись, и потом, когда настоятельно потребовали решительного ответа, сказал:
- Если бы обещал другой невесте, то меня бы сюда не послал.
Из уважения к особе будущей царицы Власьев никак не хотел взять Марину просто за руки, но непременно прежде хотел обернуть свою руку в чистый платок и всячески старался, чтоб платье его никак не прикасалось с платьем сидевшей подле него Марины.
Так или иначе, обряд был благополучно завершен, после чего последовал великолепно заполненный стол. Подлинным украшением стола оказались не блюда и вина, которых было предостаточно, но дары, подносимые невесте, сидевшей за столом рядом с королем.
Тут были: богатый образ святой Троицы – благословение царицы инокини Марфы, перо из рубинов, чаша, золотой корабль, осыпанный многими драгоценными камнями, золотые бык, пеликан и павлин, удивительные часы с флейтами и трубами, три пуда с лишним жемчуга, шестьдесят редких соболей, кипы бархатов, парчей, штофов, атласов и другие дорого стоящие вещи.
Когда за столом король уговаривал Власьева есть, то он отвечал, что холопу неприлично есть при таких высоких особах, что с него довольно чести смотреть, как они

284

кушают. Ясно после этого, с каким негодованием должен был смотреть Власьев, когда Марина стала на колени перед королем, чтоб благодарить его за все милости: посол
громко жаловался на такое унижение будущей царицы московской.
Исполняя желание царя, Власьев требовал, чтобы Мнишек с дочерью ехал немедленно в Москву, но воевода медлил, оказался в недостатках в деньгах для уплаты долгов, хотя из Москвы были присланы ему большие суммы, и Лжедмитрий просил его поспешить с приездом, несмотря ни на какие расходы.
Но не один недостаток в деньгах был причиною медлительности для отъезда Мнишек. Боялись они различного рода нелепых слухов, которые распускались царскими доброхотами из Москвы и своими польскими злопыхателями. Мнишек медлил с отъездом в Москву; Лжедмитрий сердился, особенно досадовал он на невесту, которая не отвечала ему на его письма.
Власьев, который после обручения уехал в Слоним и там дожидался Мнишека, писал к царю: сердцем и душою скорблю и плачу о том, что все делается не так, как договорились со мною и как по этому договору к цесарскому величию писано. Великому государю нашему в этом великая кручина и мало, что на меня за это опалу свою положить и казнить велит. А по указу цесарского величества на рубеж для великой цесаревны нашей государыне и для вас присланы ближние бояре и дворяне и многий двор цесарский и, живя со многими людьми, на границе проедаются.
Сам царь писал нареченному тестю с упреком, что не только сам не дает о себе никакого известия, но даже задерживает гонцов московских.
Наконец Власьев, ждавший понапрасну целый месяц Мнишеков в Слониме, решил сам ехать к ним в Самбор. Власьев торопился в дом к Мнишекам с намерением ускорить отъезд панночки в Москву.
Ясновельможный пан выслушал москаля, встал на дыбы.
- Господин посол не знает, сколько я наделал долгов, и где я могу найти такую пропасть денег, чтоб ехать?
- Вам же государь послал много денег, - Власьев кипел от возмущения.- Государь и так давно ждет. Не нужно, ясновельможный пан, испытывать его терпенье! А то можно потерять все...
Сидевшая в другой комнате Марина, шурша платьем, показалась в дверях.
- Собирайся, отец, в дорогу!
Пан Мнишек вздохнул:
- Ехать, так ехать.
Через день Мнишеки тронулись в Москву. Сразу после их отъезда в Слониме к Власьеву явился панский нунций Рангони. Сидели в маленькой гостиной. Толстый служитель услужливо ставил колбасы и вина. Рангони тянул мелкими глотками вино, въедливо глядел в куцую бороду Власьева, плел уточненную речь:
- Господину послу известно, что на место покойного папы Климента Восьмого взошел Павел Пятый. И его преосвященство сильно озабочен вашими настроениями и отношением к полякам. Я уже написал вашему великому князю.
- Цесарю, - поправил Власьев.
Нунций, не придав значения его замечанию, продолжал невозмутимо опутывать дьякона хитрой своей речью.
- Его преосвященство надеется на данную великим князем Дмитрием клятву о приведении Руси в лоно католицизма. Вам как воздух нужен мир с поляками еще и потому, что наш государь хлопочет бросить вызов туркам. Мы не сильно любим Сигизмунда, он сидит некрепко. Но мы любим вас, московитов, и потому папа послал в Москву Левицкого. Пусть Дмитрий не вверяется братьям Бучинским, этим подлым и

285

недостойным протестантам, а обратит свой взгляд на папского посла.
- Левицкий - хитрый иезуит. Сей муж - мошенник, - заметил Власьев. - Мы его
знаем.
- К чему, дьяк, оскорбительные слова? Русский народ по воле Господа не заражен еще ересью, и его спасенье в католицизме. То единственный выход, греческая вера – порочная. Она не может идти с верой апостольской.
Хитрый Власьев, не желая говорить ничего определенного, ответил туманно:
- Такие пути, о которых говорит Рангони, вестимы одному Богу...


* * *

В свое время, наслушавшись в Польше толков о всеобщем христианском ополчении против турок, о котором по всей Европе говорили, не приступая к делу, Дмитрий хотел привести эту мысль в исполнение, тем более что русских она касалась больше, чем других народов. Во-первых, по духовному родству с порабощенными греками, а во-вторых, по соседству с Крымским хищническим гнездом, от которого Московская Русь находилась постоянно в страхе и в бедственном положении: ее лучшие земли оставались малонаселенными, ее жители постоянно уводились в плен; их приходилось выкупать дорогою ценою. Пока существовало такое соседство, русский народ должен был оставаться в бедности, и всякое стремление к его улучшению встречало с этой стороны препятствие и замедление.
С самого прибытия Дмитрия в Москву для войны с турками и татарами на дворе делали новые пушки, мортиры, ружья. Дмитрий часто ездил туда, сам пробовал оружие и устраивал военные маневры, которые вместе были и потехою, и упражнением в военном деле.
Царь, забывая свой сан, работал вместе с другими, не сердился, когда его в давке толкали или сбивали с ног.
Дмитрий надеялся на союз с немецким императором, с Венецией, с французским королем Генрихом IV, к которому Дмитрий чувствовал особое расположение.
Война с Турцией побуждала его вести дружеские сношения с папою, но он не поддавался папским уловкам по вопросу о соединении церквей, и на все заявления со стороны папы в своих ответах искусно обходил этот вопрос.
Видел союзника в войне с турками Дмитрий и панскую Польшу.
Сигизмунд, в свою очередь, тоже надеялся, что зять сандомирского воеводы отдаст все силы московского царства в распоряжение польскому правительству, которому тогда легко будет управиться с турками, крымцами и шведами, легко будет завести торговлю с Персией и Индией.
Лжедмитрий действовал в тесном союзе с Польшею, но не хотел быть только орудием в руках польского правительства, хотел, чтобы союз этот был столько выгоден и для него, и главное он хотел, чтоб народ московский не смотрел на него, как слугу Сигизмундова, обязанного заплатить королю за помощь частью владений Московского государства. Он наоборот хотел отнять у Польши западную часть земель, ранее принадлежавших России. По утверждении своем в Москве Лжедмитрий спешил показать свои дружеские отношения к Польше, он пожаловал литовских людей, позволил им
приезжать в Смоленск со всякими товарами и торговать с государевыми людьми всем повальною торговлею, а кто из них захочет в Москву, может ехать беспрепятственно. Но этим все и ограничилось со стороны Лжедмитрия.
Посланник Сигизмундов Александр Корвин-Гонсевский при малейших

286

возможностях старался напомнить Лжедмитрию, что он еще не крепок на престоле, и потому рано обнаруживать свою холодность к Польше. Сигизмунд велел объяснить ему о
слухе, будто Борис Годунов жив и скрывается в Англии. Король велел прибавить при этом, что он, как верный друг московского государя, велел пограничным воеводам быть наготове, и при первом движении неприятелей Дмитрия спешить последнему на помощь. Далее Сигизмунд требовал, чтобы царь не держал Густава шведского, как сына королевского, но посадил бы в заключение, что Густав может быть соперником его, Сигизмунда, в притязаниях своих на шведский престол. Требовал также, чтобы царь отослал к нему шведских послов, которые приедут в Москву от Карла IХ, требовал отпуска и уплаты жалованья польским ратным людям, служивших Дмитрию. Для польских купцов требовал свободной торговли в Московском государстве; просил позволенья Хрипуновым, отъехавших в Польшу при Годунове, возвратиться в отечество, наконец, просил разыскать о сношениях веленского посадника из Гольшан с Годуновым.
В грамоте королевской Дмитрий не был назван царем. Лжедмитрий на это отвечал: “Хотя мы нимало не сомневаемся в смерти Бориса Годунова и поэтому не боимся с этой стороны никакой опасности, однако с благодарностью принимаем предостережение королевское, потому, что всякий знак его расположения для нас приятен. Усердно благодарим также короля за приказ, данный старостам украинским; вместе с тем жалеем, что сокращение наших титулов, сделанных в грамоте его величеством, возбуждает в душе нашей подозрение насчет его искренней приязни. Густава хотим держать у себя, но не как князя, или королевича шведского, но как человека ученого.
Если Карл шведский пришлет гонцов в Москву, то я дам знать королю, с какими они предложениями приехали, а потом уже будем сноситься с королем, что предпринимать далее. Ратных людей, которые нам служили, как прежде не задерживали, так и теперь всех отпускаем свободно. Разрешаем свободную торговлю купцам польским повсюду в государстве нашем и от обид их будем оборонять. Хрипуновым, по желанию королевскому, позволяем воротиться на родину, и обещаем нашу благосклонность. О гольшанце прикажем разведать и дадим знать королю с гонцом нашим”.
Лжедмитрий не только не хотел в угоду королю отказаться от царского титула своих предшественников, но еще вздумал перевести русское слово царь на понятное всей Европе цесарь, или император, прибавил к нему слово непобедимый. Однако это требование могло привести к новым неудовольствиям со стороны Сигизмунда, которого Лжедмитрий не хотел раздражать пока Марина еще в Польше, и потому он только просил польского посланника графа Рангони сказать от него королю, что он очень удивляется сомнениям, которые обнаруживает король касательно его расположения лично к нему и ко всему королевству Польскому, что сильно оскорбляет его также и умаление его титулов, сделанное королевской канцелярией. Лжедмитрий также просил Рангони уверить короля, что он не забыл его благодеяний, называет его не столько братом, сколько отцом, и согласен исполнить все его желания, но что касается до титулов, то никогда не откажется от своего требования, хотя из-за этого не начнет войны с Польшею. Касательно устава, Рангони должен был сказать королю, что царь помнит его и ждет, что велит сделать с ним Сигизмунд.
Царь льстил королю только для того, чтобы как можно скорее выманить из Польши Марину.  “Мы хотим, - велел сказать Лжедмитрий Сигизмунду, - отправить наших великих послов на большой сейм, но теперь отсрочили это посольство, потому что прежде хотим поговорить о вечном мире с вельможным паном Юрием Мнишеком”.
Бучинский объяснял королю, что некоторые поляки задержаны Дмитрием именно из-за опасения, что не выпустят Марину из Польши. Бучинскому был дан наказ: соглашаться на все, лишь бы выпустили панну. Бучинский присылал Лжедмитрию дурные

287

вести: он писал, что требования его относительно титула произвели всеобщее негодование между панами, что те из них, которые и прежде ему не благоприятствовали, подняли
теперь головы и голоса. Так, воевода познанский упрекал короля в неблагоразумном поведении относительно дел московских, говорил, что, отказавши Дмитрию в помощи, можно было много выторговать у Годунова, а теперь от Дмитрия вместо благодарности одни только досады: требует такого титула, какого не имел ни один государь христианский. За это самое, продолжал воевода, Бог лишит Дмитрия престола, да и в самом деле пора уже показать всему свету, что это за человек, а подданные должны и сами догадаться.


* * *

Февраль отпуржил, отгремел в студеные литавры и унесся на своих белых ветрах, оставив под заборами, под избами, в затонах, в тупиках, тесных московских закоулках белые, вспушенные сугробы.
Март, будто выбравшись из-под стрех после вольготного зимовья, сразу же напустил тепло и в одну неделю пышная сдоба сугробов опала, ужалась, стала серой и черствой. Под ногами захлюпала сизая, как простокваша жижа, а с крыш, на водостоках тугие водяные жгуту принялись хлестать землю и смывать с нее эту сизую жижу.
В Китай-городе, на Ильинке, на Никольской, на Варварке, в Зарядье, на Великой улице почистились от снега мостовые и вновь подставили свои черные шершавые хребты под неугомонное шарканье подошв.
Заблестели над Кремлем купола, пообтаяли венцы стрельниц и башен, их черная мережка наложилась на белые стены сугробов, сгрудившись под блестящими куполами, свисающими с неба, как громадное кадило.
Зима отступилась, весна пришла в одну неделю, хоть по ночам еще схватывались заморозки и крепкий ледок стеклил лужи и ручьи. К полудню, однако, все опять растоплялось, разбухало, на Неглинной, на Яузе, на Москве-реке натаивал обильную воду, а на прибрежной кромке льда уже начали вылущиваться глубокие щербины.
Прокофий Петрович Ситский прощался с весенней Москвой. Длинный обоз его вместе с другими дьяками и боярами увозил в Польшу. Его судьба снова пошла по своему кругу. Много лет назад, еще при царе Федоре Ивановиче, его посылал Борис Годунов для ведения тайных переговоров по поводу жениха для Ирины в случае смерти Федора. Тогда те переговоры стали достоянием Федора и чуть не кончились опалой, как самого Бориса, так и Ситского. Сейчас он снова имел тайное задание: бояре, недовольные, как и он, правлением нового царя, поручили ему найти в Польше способ и переговорить с королем о новой авантюре, задуманной Лжедмитрием, относительно польской короны. Он должен был поколебать связи между Сигизмундом и Лжедмитрием, тем более Лжедмитрий сам этому способствовал, получив русский престол, он стал зариться теперь и на польский.
Теперь было страшно высказываться против царя. Народ любил Дмитрия и страшнее всякой верховной власти готов был наказывать его врагов. В особенности донские казаки, бывшие в Москве, свирепо наказывали за оскорбление царского имени. Назови только кто-нибудь царя не настоящим, тот и пропадал: будь он монах или мирянин. Сейчас убьют или утопят. Сам царь никого не казнил, никого не преследовал, а суд народный и без него уничтожал его врагов.
Но к его несчастью, погибали менее опасные, а те враги, от которых все исходило, находились близь него и пользовались его расположением. Услышавши, что Сигизмунд не любит Дмитрия, бояре стали тайно с ним сноситься.

288


* * *

Сигизмунд был не на шутку раздосадован дерзостью своего ставленника. Их взаимоотношения окончательно испортились после того, как Лжедмитрий установил тайные связи с польской шляхтой, возглавившей оппозицию королю.
Вожди оппозиции обещали самозванцу польскую корону, и тот клюнул на приманку. Сигизмунд пришел в исступление, когда ему донесли это.
Согласно полученной в Кракове информации, московской властелин тайно обещал оппозиции сто тысяч флоринов и помощь войсками. Не закончив одной авантюры, самозванец очертя голову бросился во вторую. Низложение Сигизмунда было бы для него подарком судьбы.
Правительство Речи Посполитой обнародовало известные ему факты.
Бояре мигом оценили ситуацию и стали домогаться союза с королем. Они были готовы заплатить любую цену за то, чтобы согнать расстригу с древнего московского трона.
Тщетно самозванец пытался порвать все нити, связывающие его с прошлым. Слишком многим в Москве была известна его характерная внешность. Слишком могущественные силы были заинтересованы в его разоблачении. Лжедмитрию приходилось придумывать всевозможные уловки, чтобы вновь и вновь доказывать свое “истинное” царское происхождение. Одна из таких уловок и погубила его. Благословение мнимой матери царицы помогло Лжедмитрию овладеть умами. Но “семейное” согласие оказалось хрупким. Когда толки о самозванце взволновались, царь задумал устроить новую инсценировку, чтобы воочию доказать народу, будто в Угличе погиб некий
поповский сын, а вовсе не царевич. Лжедмитрий распорядился разорить могилу царевича Дмитрия в Угличе, а труп ребенка удалить из церкви прочь. Он оказался плохим психологом, его намерения оскорбили Марфу Нагую до глубины души. Она не захотела допустить надругательства над прахом единственного сына. Лжедмитрий стоял на своем, тогда Марфа обратилась за помощью к боярам. Те поспешили отговорить Лжедмитрия от задуманного дела, но они оказали услугу Марфе отнюдь не бескорыстно; бояре сдернули с лица маску любящей матери и сделали ее оружием своих интриг.
Вдова Грозного помогла заговорщикам установить контакт с польским двором. 
Польский гетман Жолкевский сообщил в своих записках, что Марфа Нагая через шведа Петра Петрея подала королю весть о самозванстве царя. Бояре выбрали Петрея потому, что он был лично известен Сигизмунду III и находился на царской службе в Москве. При свидании с королем Петрей заявил, Лжедмитрий “не тот, за кого себя выдает”, и привел факты, доказывающие самозванство царя.
С конкретными предложениями в Польше появился Иван Безобразов. Он был послан с благодарственными письмами к Мнишеку и королю по случаю обручения Марины. Предложил его кандидатуру для поездки в Польшу Шуйский, который и поручил вести тайные переговоры от имени бояр.
По прибытии в Польшу Иван Безобразов требовал свидание с литовским канцлером Сапегой, но король нашел, что важность сана Сапеги обращала на него всеобщее внимание, и потому трудно было скрыть переговоры с Безобразовым от Бучинского и русских, находившихся в Кракове. Уговорились, что Безобразов вместо Сапеги открылся возвратившемуся из Москвы Гонсевскому. Последний, узнав от Безобразова, что Шуйский и Голицын жалуются на короля, зачем он навязал им человека низкого, легкомысленного, распутного тирана, ни в каком отношении недостойного престола.

289

Бояре достигли своей цели, как нельзя лучше: Сигизмунд, который теперь в низложении Дмитрия видел не ущерб, а выгоду для себя и для Польши, велел отвечать боярам, что он очень жалеет, обманувшись насчет Дмитрия, и не хочет препятствовать им
промышлять о самих себе. Так как Безобразов объявил о намерении бояр вместо Лжедмитрия возвести на престол сына Сигизмундова, королевича Владислава, то король отвечал, что же касается до королевича Владислава, то он король, сам не увлекается престололюбием, хочет и сыну внушить такую же умеренность, представляя все дело воле Божьей.
Иван Осечка Безобразов не имел нужды прибегать к большой дипломатии по той простой причине, что бояре устами дьяка Ситского заговорили еще раньше, установили прямой контакт с королем и успели оказать ему важную услугу - они предупредили его, что в самой Польше есть люди недовольные поступками Сигизмунда, и они имеют намерения низвергнуть его с престола и посадить на нем Дмитрия.
Сигизмунд, узнавши это и то, что московские бояре недовольны своим царем, хотят его свергнуть и желают, чтобы в Московском государстве был его сын Владислав, приказал дать ответ Безобразову, что он не загораживает московским боярам дороги, и они могут промышлять о себе. Что же касается до королевича Владислава, то король не такой человек, чтобы увлекаться честолюбием.
В Москве в заговоре против Лжедмитрия, кроме Шуйского, участвовали и другие лица, пользовавшиеся его полным доверием - Василий Голицын, Мария Нагая, Михаил Татищев и другие думные люди.
Через надежных людей исподтишка вели агитацию против Лжедмитрия, распускали убийственную для него молву. Одновременно организовали целую серию покушений на царя. Напуганный этими покушениями, Лжедмитрий набрал новую
дворцовую стражу из немцев наемников. Иноземная стража охраняла внутренние покои дворца и сопровождала царя, куда бы он ни ехал.
И до Галича дошла глухая молва, что на Москве сел на трон монах, сын Богданов. Варвара Отрепьева, еще не старая, властного вида женщина с трудом достояла заутреню. Она слышала шелест по углам церкви и видела по лицам прихожан, что между нею и ими пробежала черная кошка, и что виною тому был ее сын Юшка (Григорий в монашестве), который к ее ужасу вдруг якобы очутился на царском московском троне. Известие это повергло ее в большое горе. Ей хотелось усомниться в верности слуха, но молва уже пошла в открытую.
- То сплетня! - убеждал Варвару ее отец.
- Кабы сплетня, а то видит Бог правда, - прямо заявил брат Варвары Смирнов-Отрепьев. - Ну, встренуся с племянником - я его ужо угощу кнутом!
Младший сын Варвары, тоже рыжеватый, но не такой хмурый, как брат Юшка, сказал:
- Братец покрал Мономахову шапку, теперя об том уже чешет язык каждая собака.
Смирнов, сидя около порога, сосал люльку, окутавшись облаком дыма, был зол и желчен, на сердце его были нехорошие предчувствия. Он предугадывал, что эта его хула и поношение племянника Гришки расстриги, ныне здравствующего царя, не могла кончиться добром, но как истинный христианин, он не мог не клясть подлого еретика-сородича.
Он тут же огорошил и сестру и старика:
- Да, то ишо не все. Юшка, как бают люди знающие, запродал душу свою католикам; он, стало быть, переменил веру.
Молва о Юшке-царе росла все больше и больше в Галиче, стали о нем говорить и на базаре. Толпа, встретившая Варвару, потребовала объяснения:

290

- Ты теперь - царица? Скажи, что знаешь?
- Я, бедная стрелецкая вдова, все это знаете, - отвечала тихо.
- Известно ли тебе, что твой сын стал католиком?
- То новость! - воскликнула Варвара.
Спустя неделю, за Отрепьевыми явились по царскому указу казаки, надежные люди, умевшие держать язык за зубами. Все семейство - Варвару, отца, ее сына и Смирного-Отрепьева спешно повезли в Москву. Казаки с Отрепьевыми обращались вежливо. Кошевой, тот самый, что приезжал со старейшими боярами к самозванцу в Путивль, особо строгий глаз держал только на буйствующем Смирном, угрожающе советовал:
- Сиди, дядя, тихо, не то загремишь...
До Москвы тащились недели две. В город въехали в сумерках. Отрепьевых поместили в небольшом домишке в Рогожской заставе. К дому Кошевой назначил двух казаков. Варвара горячо молила Пречистую Богородицу, чтобы она изгнала из души сына беса. Старый Отрепьев просил Господа прибрать его, дабы не видать позору, который должен был неминуемо прийти.
В темную, безглазую ночь Кошевой повез Лжедмитрия в Рогожскую заставу, светлая печаль теснила Дмитрию сердце. Наконец, отыскали низенький, пригнутый к земле домишко, терявшийся в вишневых кустах. Тихо постучали в дверь. В другой и третий раз. Лжедмитрий томительно ждал. В сенях послышались шаркающие ноги. Старческий голос сердито спросил:
- Кого носит леший в такую пору?
“Живой дед!” - подумал с радостью самозванец.
- Отвори, дед.
Лязгнул запор. Старик, стоя на пороге сеней в исподнем, вглядывался в гостя. Кошевой с конями стоял поодаль.
- Ты кто будешь?
- Тихо, диду. Не узнал ты, значит, своего внука? - упрекнул Лжедмитрий старика.
Старик молча вошел в дом. Мать самозванца с горящим каганцом в руках вышла в прихожую. Увидев вдруг заявившегося сына, она, однако, внешне не выдала своего волнения, приказала отцу-старику:
- Кликни брата.
- Добрый вечер, маты, - сказал сын с выступившими на глазах слезами.
- Что тебе от меня надо? - спросила сухо и тихо. Казалось, ни единого чувства не шевельнулось в ее сердце, только сразу как-то огрузнела вся.
Сын оглядывал бедное одеяние матери.
- Сейчас я не могу тебя взять во дворец.
- А я туда и не поеду! - отрубила мать голосом, который выдал ее большое волнение.
Он не успел ответить матери, как послышалась тяжелая поступь шагов в сенях, и вошел дядя, крупный, остриженный в скобку мужик. За ним показался дед. И за дедом - брат Григорий, показавшийся самозванцу жалким, несчастным.
- Ай, в царицы кличет? - поинтересовался дядя. -  Куды он денет другую свою мать – Марию Нагую? У той-то, видно, стыда не на полушку, коли, признала чужого сына. Не боится Бога, стало быть, как же: ноне выдет две царицы? - Смирный едко усмехнулся. 
- Посади дядьку в тюрьму.
- Ты так не шути со мной, дядя, - предостерег его племянник, - не забывайся. Раньше мог шутить - теперь не можешь.
- Сведи, чужеверец, родную мать в пыточный подвал, - сказал дед, буравя его

291

острыми глазами.
- А заодно и всех нас, - добавил гневно брат.
- Ты-то, братец, чего скулишь? Чем вы все недовольны? - спросил досадливо Лжедмитрий.
- А пошто же ты не в Мономаховой шапке? А куды ты дел державу? Скипетр? Вот бы поглядеть тебя в этом наряде? - Смирный ухмыльнулся в усы, не заметив, как окаменели скулы Лжедмитрия и наполнились холодным мраком его глаза.
- Замолчи, глупец!
Слова его, наконец, сказали дяде, что перед ним не тот Юшка, которого он когда-то драл за чуприну. У Смирного невольно похолодели руки.
- Ступай вон! - выговорил племянник.
Дядя, ворча, недовольно юркнул за дверь. Дед плюнул, ушел следом за ним.
- Сними корону, - выговорил в тишине брат, - не губи себя.
- Молчи, щенок!
Брат хотел еще что-то сказать ему резкое, но, взглянув в холодные глаза Юрия, испугался, и молча удалился из комнаты.
Лжедмитрий повернулся к матери, опустившись перед нею на колени.
- Прости меня, маты! Прости, если сможешь.
Мать удержала себя, не бросилась к сыну. Горестно вздохнув, она стала стелить постель.
Стояла глубокая полночь, тихо и горестно светил месяц.
- Сыну... Юшенька! Откажись от окаянного трона! Что ты наделал?
- Ты могла бы, маты, мною гордиться.
- Я жалею тебя, сынку. Я боюсь.
- Чего?
- Господи! Ты сынку покрал трон.
Лжедмитрий бледный и в эту минуту несчастный, стоял перед своей матерью.
- А может, я и  взаправду царской крови. Сын Грозного и Марии Нагой, которого приютили вы в малолетстве.
Мать в ужасе смотрела своему детищу в глаза; она не понимала, что происходило в его душе. Судорожно перекрестила сына.
- Господь с тобой, Юра! Что ты говоришь? Перед тобой стоит твоя настоящая мать, которая родила тебя на белый свет. Мое сердце обливается кровью, как только подумаю, что откроется подлог. Откажись за ради Бога от проклятого трона, сгинь куда-нибудь. Пересиди, пережди. Об том моя материнская молитва. Откажись.
Самозванец вскочил с колен:
- Никогда! Господь указал мне мой путь...
Не договоривши, он махнул рукой, и, не оглядываясь, торопливо вышел во двор. Отвязал коня, прыгнул в седло. Кошевой гнал своего коня сзади. В полуночной тишине заглох стук копыт коней. А немолодая женщина все стояла на крыльце, всматриваясь туда, куда уехал ее сын!..
Через неделю Смирного-Отрепьева под стражей погнали в Сибирь. Мать, брата и деда приговорили туда же, собрали в дорогу узел, но за ними не пришли. Спустя день их тайно повезли обратно в Галич.


* * *

Водворившись в Москве, бывший чернец стремился наверстать упущенное время.

292

В компании с Басмановым и Молчановым он предался безудержному разврату. Царь не
щадил ни замужних женщин, ни пригожих девиц и монахинь, приглянувшихся ему. Его клевреты не жалели денег, когда деньги не помогали, пускали в ход угрозы и насилие. Во дворце было множество потайных дверей, женщин приводили под покровом ночи и они исчезали в лабиринтах дворца.
Наиболее скандальную известность приобрел связь Лжедмитрия с Ксенией Годуновой. Лишившись отца, а потом матери, Ксения оказалась на девичьей половине дома князя Мосальского. Вместе с другими трофеями царевна стала добычей самозванца.
Царь Борис нежно любил дочь и постарался дать ей хорошее воспитание. Ксению научили писать и читать; она получила музыкальное образование. Страшась за будущее дочери, Борис повсюду искал для нее жениха; его послы вели переговоры в Лондоне, Вене и Грузии. В Москву были приглашены вначале шведский принц Густав, затем датский герцог Иоганн. Но несчастная судьба Ксении стала трагедией для нее. Ксении минуло двадцать: Густав из своих побуждений на ней не женился, Иоганн умер; царевна засиделась в девках. Сама Ксения была завидной невестой; всех восхищала ее скромность и чинность ее речей - она была настоящей русской красавицей: пригожей, белолицей и румяной. Ее густые волосы падали на плечи, сияли большие черные глаза.
Подле стройной Ксении Лжедмитрий казался маленьким уродцем. Приземистый, гораздо ниже среднего роста, он был непропорционально широк в плечах, почти без талии, с короткой бычьей шеей. Руки его отличались редкой силой и имели не одинаковую длину. В чертах его лица сквозили грубость и сила. Облик самозванца вовсе был лишен церковного величия. На его круглом бабьем лице не росли ни борода, ни усы, зато его украшали несколько бородавок, самая большая из них располагалась подле толстого носа, похожего на большой башмак. Угрюмый тяжелый взгляд маленьких глаз дополняли гнетущее впечатление.
Лишь после того, как трон Лжедмитрия закачался, ему как никогда нужна была Марина и с нею помощь от Польши; он стал торопиться со свадьбой.
Марина Мнишек не обладала ни красотой, ни женским обаянием. Лицо будущей царицы выглядело не слишком привлекательно, ее тонкие губы обличали гордость и
мстительность, вытянутое лицо, расширяющее к низу, слишком длинный нос, но очень густые черные волосы, тщедушное тело и крошечный рост очень мало отвечали представлениям о красоте. Подобно отцу, Мнишек обладала склонностью к авантюре, по мотовству она даже превзошла отца. Чувства Марины к Лжедмитрию переплетались с тщеславием и расчетом.
Юрий Мнишек надоедал Лжедмитрию докучливыми просьбами насчет денег, но не спешил ехать в Москву. Он считал положение будущего зятя непрочным. Взявшись за подготовку свадьбы дочери, старый Мнишек потребовал, чтобы царь порвал с Ксенией Годуновой. “Поскольку, - писал он, - известная царевна, Борисова дочь, близко возле вас находится, благоволите, вняв совету благоразумных людей, от себя ее удалите”. Самозванец не стал перечить тестю и пожертвовал красавицей Ксенией. Царевну спрятали от света в глухом монастыре на Белоозере.


* * *

Римский двор внимательно продолжал следить за отношениями Лжедмитрия к Польше, потому что от них всего более зависело дело католицизма, введение которого в свое государство обещал самозванец папе. Кардинал Боргезе писал к папскому нунцию в Польше Рангони, что его святейшество очень беспокоится насчет неудовольствия

293

московского посла Власьева на поляков. Нунций Рангони писал к Лжедмитрию, что он
всего более старается об усилении любви и укреплении союза между ним и Сигизмундом. Рангони посылает Лжедмитрию в подарок новоизданную латинскую Библию и намекает последнему об исполнении обещания своего, ввести католицизм в Московском государстве, но при этом Рангони советует, чтобы царь начал это дело мудро и бережно, дабы в противном случае не получилось какого-нибудь вреда.
Также осторожно поступал и иезуит Левицкий, находившийся при Лжедмитрии в Москве, извещая старшину своего ордена в Польше о деле Шуйского, о том, что одним из обвинений Шуйского царю было намерение последнего разрушить все церкви московские, по совету врагов народа русского, иезуитов. Левицкий писал: “Мы наложим на себя молчание, не говорим с царем ни об одном нашем деле, опасаясь москвитян, чтобы царь имел полную свободу в действиях и мог склонить вельмож к своим намерениям”.
Лжедмитрий исполнил просьбу нунция, отправил к папе поздравительное письмо, в котором с признательностью упоминает о расположении к себе покойного папы
Климента VII.
Извещая о счастливом окончании борьбы своей с Годуновым, Дмитрий говорит, что в надежде на помощь и покровительство Божье, столь ясно ему сказано, что он не хочет проводить время в праздности, но будет всеми силами заботиться о благе христианства. Для этого он намерен соединить свои войска с императорскими против турок, и просил папу убедить императора не заключать мира с последними. В этом поздравлении высказывает Лжедмитрий свои просьбы, чтобы папа склонил Сигизмунда дать Дмитрию императорский титул, наконец, чтобы папа возвел в кардиналы приятеля Дмитрия Рангони.
В письме к Сигизмунду папа благодарит его за помощь, оказанную Дмитрию, особенно потому, что эта помощь полезна церкви Божьей, ибо, если Дмитрий, принявши во время изгнания своего католицизм, сохранил это учение и по возвращению к своему народу, то нет сомнения, что оно распространится со временем и между москвитянами.
Папа писал также к кардиналу Мацаевскому, чтобы тот уговорил Мнишека воспользоваться своим влиянием на Дмитрия и поддерживать в нем расположение к
католицизму. В таком случае, прибавляет папа, москвитяне со временем будут приведены в лоно римской церкви, потому что народ этот, как слышно, отличается необыкновенной привязанностью к своим государям.
Король Сигизмунд недоволен поведением Дмитрия относительно Польши, не очень охотно признавал доброжелательство к нему римского двора и даже противился отправке графа Рангони, племянника нунция, послом в Москву. Рангони приехал к Дмитрию против воли королевской, за что римский двор очень сердился на дядю его, нунция. Папа боялся, чтобы это посольство не увеличило смуты, подозрения москвитян и, таким образом, не повредило делу католицизма, пользу папа более всего видел от брака Дмитрия на Марине, чем от этого посольства.
По поводу брака писал к Дмитрию, что брак его на Марине есть дело в высокой степени достойное его великодушия и благочестия, что этим поступком Дмитрий удовлетворил всеобщее ожидание: “Мы не сомневаемся, - продолжал папа, - что так ты хочешь иметь сыновей от превосходной женщины, рожденной и свято воспитанной в благочестивом католическом доме, и хочешь также привести в лоно римской церкви и народ московский, потому что народ должен подражать своим государям и вождям. Верь, что ты предназначен от Бога к свершению этого спасительного дела, причем большим вспоможением будет для тебя твой благороднейший брак”.
То же самое писал папа и к Марине, и ее отцу. Павел V счел нужным напомнить

294

Дмитрию о письме, которое тот писал к предшественнику его, Клименту VII 30-го июля
1604-го года. Напомнив о письме, повторил увещания свои, просветить светом католического учения народ, до сих пор сидевшего во мраке и обещал снова прислать благочестивых людей и даже епископов на помощь великому делу, если царь признает это нужным.
Папа тоже спешил о браке самозванца с Мариной и уполномочил Пастера Савицкого обвенчать их тайно в Великий пост.
Зная, что Лжедмитрий добивается императорского титула, папа через кардинала Боргезе наказывал нунцию удовлетворить в этом отношении желание царя и потому Рангони дает Дмитрию требуемый титул.
Не считая приличным прямо требовать от Сигизмунда, чтобы тот уступил желаниям Дмитрия относительно титула, папа косвенным образом намекал королю, как важен был союз Москвы с Польшею для дружного нападения на общих врагов – татар.
Но в то же самое время, как римский двор употреблял все усилия для скрепления союза между Москвою и Польшею, возникли затруднения в его собственных отношениях с Дмитрием. Папа надеялся, что брак царя на католичке будет могущественно содействовать распространению латинства в московских областях, но Дмитрий требовал, чтобы Марина католицизм исповедовала тайно, наружно исполняла обряды закона греческого, ходила в русскую церковь, постилась в дни, предписанные православием.
Нунций Рангони, к которому Дмитрий обратился с этим требованием, отвечал, что, несмотря на пламенное желание услужить ему, он не имеет никакой возможности удовлетворять его желание, ибо такое важное и трудное дело требует для своего решения власти высшей и рассуждения более зрелого. Не желая, чтоб это дело пошло далее, Рангони пишет к Дмитрию: “Я не сомневаюсь, что когда вашим величеством будет рассмотрено это дело со своей обычною мудростью и известным благочестием, то посредством самодержавной власти, которой никто противиться не должен, отстраните все затруднения, не потерпите неприличное истолкование и не сделайте никакого принуждения вашей невесте в столь важном деле. В противном случае могут произойти большие неприятности. Притом же это дело не новое, повсюду видим, что женщины греческого закона выходят замуж за латинов и наоборот, причем каждый из супругов
сохраняет прежнее исповедание, прежние обряды. Этот обычай имеет силу не только для честных людей, но и для государей; говорят, что один из военных предков, задумав жениться на королевне польской, он именно предлагал, чтоб она удержала все обряды латинские”.
Однако Дмитрий не тронулся увещаниями, и дело было отложено на решение папы.
4-го марта 1606-го года Боргезе уведомил Рангони, что пункты, предложенные царем, решены несогласно с его желанием, ибо конгрегация из кардиналов и теологов после тщательного обсуждения предмета произнесла приговор, что престол апостольский не разрешает в подобных случаях и не бывало примера, чтобы когда-нибудь разрешал.


* * *

Посланцы Лжедмитрия отвезли в Самбор двести тысяч золотых. Эти деньги предназначались не только на покрытие долгов Юрия Мнишека, но и на приготовление к свадьбе. Лжедмитрий просил тестя, как можно скорее навербовать для него солдат и поспешить с ними в Москву.
“Вижу, - писал он Мнишеку, - что вы едва ли и весною достигните нашей столицы,

295

где можете не найти меня, ибо я намерен встретить лето в стане моего войска и буду в
поле до зимы”. Письмо, наконец, подействовало на Мнишеков и 8-го апреля 1606-го года отец и дочь тронулись в путь. С ними родственников, приятелей и слуг в общем числе не менее 2 тысяч. Сам воевода, его брат и сын, князь Вишневецкий и другие знатные гости везли с собой для пущей пышности целые воинские отряды. Паны ехали не на короткое время и надеялись попировать на славу. Мнишек вез с собою одного венгерского несколько десятков бочек.
Сани, в которых сидела Марина со знатными поляками, были весьма высоки, обиты соболями с бляхами серебряными, с дверцами и оконцами из прозрачного камня.
В экипаже запряжено 12 белых коней, возницы в парче и черных лисьих шапках.
Тысячи людей устраивали для них мосты и гати. Везде в Московской земле встречали Марину священники с образами, народ с хлебом-солью и дарами.
Мнишек вез грамоту, выданную в свое время Дмитрием на владение княжеством Смоленским. Марине - поздравительные письма от папы, более похожие на инструкцию.
“Мы оросили тебя своими благословениями, как новую лозу, посаженную в винограднике Господнем. Да будешь, дщерь, Богом благословенная, да родятся от тебя силы благословенные, каковых желает святая матерь наша церковь, каковы обещают благочестие родительское, то есть самых ревностных распространителей веры Господней”.
Под Вязьмой этот вояж встречал поверенный представитель жениха, просвещенный дипломат и секретарь Афанасий Власьев. Тут он вручил невесте алмазную корону и очередные дары.
Доехавши до Вязьмы, старый Мнишек оставил дочь, а сам поспешил в Москву, куда приехал 24-го апреля 1606-го года.
Нареченная царица ехала медленно и, приблизившись к Москве, остановилась в заранее приготовленных для нее шатрах. Здесь московские гости, купцы приносили ей поклоны и подносили подарки.
25-го апреля Дмитрий торжественно принял будущего тестя, сидя на троне. По правой стороне от царя сидел патриарх и епископы, по левую - бояре.
Мнишек подошел к царской руке, поцеловал ее и заговорил, блистая красноречием:
- Не знаю, какие чувства господствуют теперь в душе моей, удивление ли чрезмерное, или радость неописанная? Мы проливали некогда слезы умиления, слушая повесть о жалостной мнимой кончине Дмитрия - и видим сейчас воскресшего! Давно ли с горестью иного рода, с участием искренним и нежным я жал руку изгнанника, моего гостя печального - и сию руку, ныне державшую, лобызаю с благоговением! Но что говорю?
Не слепому счастью и провидению дивимся в судьбе твоей, оно спасло тебя и возвысило. Уже известны мне твои блестящие свойства, я видел тебя в пылу битвы, неустрашимого, в трудах воинских неутомимого, к холоду зимнему нечувствительного. История и стихотворство прославят тебя за мужество и за многие иные добродетели, которые ты спешил открывать в себе миру. Но, я особенно должен славить твою высокую ко мне милость, щедрую награду за мое к тебе ранее дружество, которое предупредило честь и славу твою в свете. Ты делишь свое величие с моей дочерью!
Несколько дней длились пиры. Гости ели с золотых тарелок, что было царской привилегией. Дмитрий оказывал уважение к тестю на серебро, однако сидел выше Мнишека. Гуляли и развлекались звериною ловлею почти неделю. То и дело слышалось громкое:
- Слава царю!
Царь лихо колол медведей рогатиной, рубил головы им саблей. Потешная кровь животных лилась рекой.

296

В это время Марина приближалась к Москве. 1-го мая в 15 верстах от столицы ее ждали купцы и мещане с дарами, на другой день близ городской заставы – дворянство и войска. Казаки были в красных кафтанах с белой перевязью, другие тоже одетые соответственно парадно – немцы, поляки, стрельцы, всего до 100 тысяч человек.
На берегу реки-Москвы Марина вышла из кареты и встретилась в великолепном шатре с боярами. От имени начальных людей новую царицу приветствовал князь Мстиславский. Бояре попарно ей кланялись. Отсюда в богатой колеснице с серебряными царскими орлами, запряженной 10-ью белыми лошадьми, Марина в сопровождении почетного эскорта гайдуков, телохранителей и музыкантов направилась в Москву.
2-го мая в Москву прибыла царская невеста. С ней приехали знатные паны: братья Адам и Константин Вишневецкие, Стадницкие, Казановские с толпою всякого рода челяди и с множеством служивших у них шляхтичей. Всех гостей было более 2000 человек. Они нарочно горячили коней и теснили москвитян. Посреди множества карет, ехавших впереди и сзади и нагруженных панами и панянками, ехала будущая царица в красной карете с серебряными накладками и позолоченными колесами, обитой внутри красным бархатом, сидя на подушке, унизанной жемчугом, одетая в белое атласное платье, вся осыпанная драгоценными камнями. Звон колоколов, гром пушечных выстрелов, звуки польской музыки, восклицания, раздававшиеся разом и по-великорусски, и по-малорусски, и по-польски, сливались между собою. Едва ли еще когда-нибудь Москва принимала такой шумный праздничный вид. Молодая царица, въезжая в ворота Кремля, казалось, приносила с собой залог великой и счастливой будущности мира, прочного союза для взаимной безопасности славянских народов, славы и побед над врагами христианства и образованности. Но то был день обольщения: ложь была всему этому мишурному торжеству.
Впереди следовала пехота с ружьями; за ней ехали всадники с копьями и мечами, с ног до головы закованные в железные панцири. За каретой следовали шляхтичи в нарядных платьях. Их сопровождали толпы вооруженных слуг.
За войском следовал обоз. Гостям услужливо указывали дворы, где им предстояло остановиться. Обозные повозки одна за другой исчезали в боковых переулочках и за воротами дворов.
Лжедмитрий искусно расставил стрельцов, можно было подумать, что их очень много. Едва Марина проезжала одни ворота, стрельцы скакали к другим. Поезд двигался медленно в течение дня. Били в бубны, трубили в трубы, кто как умел, без всякого толку.
Карета остановилась у Девичьего монастыря. Марину ввели в монастырские покои. Боярин Шаховской сказал царю:
- Гляди, государь, голову Марина убрала по-русски.
- Ступай прочь! - зашипел на него Лжедмитрий.
Всюду шумно ликовала шляхта. Бояре стояли понуро и тихо; случилось неслыханное: в Кремль не пустили простой народ.
Странные дни первой половины мая в Москве. Готовится невиданная по пышности свадьба. И не одна. Женится Шуйский. Уже помолвлен с молодой княжной Буйносовой-Ростовской.
Сам Василий Шуйский был уже маленький старик лет за пятьдесят с лишним, очень некрасивый, с подслеповатыми глазами, начитанный, очень умный и очень скупой. Любил только тех, которые шептали ему в уши доносы и сильно верил в чародейство. Трудно найти лицо, в котором бы до такой степени олицетворялись свойства старого русского быта пропитанного азиатским застоем. В нем отсутствовала предприимчивость, боязнь всякого нового шага, но в то же время терпенье и стойкость – качества, которыми всегда русские приводили в изумление иноземцев. Он гнул шею перед силою, покорно

297

служил власти, пока она была могучая для него, но изменял ей, когда видел, что она слаба.
Свадьба его с Буйносовой политическая. За ней не только старческая похоть, но и коварный расчет - притупить бдительность Лжедмитрия.
Царь любил пиры, веселье, считал, что веселый счастливый человек не опасен. Таким и показал себя коварный лицемер Шуйский.
На самом деле, помолвка Шуйского - свадьба, разумеется, может состояться только после царской - зловещее соединение полезного с приятным, без помех обсуждаются создававшиеся кровавые планы.
            И другой, ждавший воевода Мстиславский женится.
Вот уж разобрало князей! Свадьбы, свадьбы... Звон чаш и бокалов заглушал визг оттачиваемых клинков.


* * *

Тяжелой показалась польке обстановка русского почета. Марина с первого раза не сумела переломить себя настолько, чтобы скрыть неуважение к русским обычаям. Прискорбно ей было, что ее лишали возможности слушать католическую обедню. Ее тяготило, что она должна была жить в схизматическом монастыре, а народ, не допускавший сомнения в приверженности царя к отеческой вере, думал и говорил тогда, что царскую невесту для того и поместили в монастыре, чтоб познакомить с обрядами православной церкви, к которой она присоединится.
Шляхтянки, окружавшие Марину, подняли вопль, побежали к пани Сохачевской слушать обедню, которую отправлял приехавший с этой паствою ксендз в ее помещении, и Дмитрий должен был утешать этих женщин, обещая им скорое возвращение на Родину. Когда Марине принесли кушанье, она объявила, что не может сносить московской кухни, и царь прислал к ней польского повара.
Царь угощал у себя родственников невесты, а невеста должна была из приличия сидеть в монастыре, но чтоб ей не было скучно, царь послал ей для развлечения польских музыкантов и песенников, не обращая внимания, что русские соблазнялись: неслыханное для них было явление – песни и музыка в святой обители. И Дмитрий, и Марина
отнеслись к этому с достойным друг друга легкомыслием. Не только песнями с музыкою веселил Дмитрий свою будущую подругу, он прислал ей для развлечения еще шкатулку, в которой было много драгоценностей, до 500 тысяч рублей. Марина могла утешаться, пересматривая и перемеривая к себе то, что служило для женского украшения. Ее любовь к деньгам, не знавшая границ, в то же время для своего утешения получила так же еще и 100 тысяч золотых.
Лжедмитрий чувствовал, как почва уходит из-под ног, и инстинктивно ждал спасения от тех, кто некогда помог ему расправить крылья и взлететь. Старый “главнокомандующий” Юрий Мнишек и рыцарство было вновь возле него.
Доносы насчет измены поступали со всех сторон, и Лжедмитрию не приходилось выбирать товарищей. Он пытался повторить рискованную игру, в которой ставкой была его власть и сама жизнь.
Жизнь русского двора стала напоминать фантастический сон, полный чудесных превращений и кошмаров. Даже искушенные жизнью старые царедворцы испытывали личное головокружение при виде лицедея на троне.
Сомнительные были пути многих, кого приблизил к себе новый государь. Князь Иван Хворостин вошел в его покои в качестве фаворита, который не успел освоиться, как следует, с латинской мудростью и заморским обхождением, проникся бесконечным

298

презрением к родной стране.
- Люди здешние все глупые и жить не с кем, - жаловался он иностранцам.
Советники Лжедмитрия, подытоживши казенные траты за первые шесть месяцев, они составили семь с половиной миллионов злотых, что составляло на русские деньги более двух миллионов рублей.


* * *

Лжедмитрий разрабатывал планы большой войны против турок и татар. Российское дворянство с воодушевлением поддерживало его замыслы; продвижение на юг должно было обезопасить владения южных помещиков от продолжавшихся нападений кочевников и давало им надежду на новые пожалования. С помощью своего союзника войска донского Лжедмитрий рассчитывал быстро овладеть Азовом, падение которого привело бы к изгнанию турок с Дона и перерезало бы широким клином татарские владения к Крыму и на Северном Кавказе. Опорной базой азовского похода стала крепость Елец, туда из Москвы доставили осадную и полевую артиллерию, там создали склады с огромным количеством военного снаряжения и продовольствия. С весны 1606-го года подготовка к походу вступила в решающую фазу.
Дмитрий жил надеждами начала похода. Разосланы распоряжения стягивать войска с севера. На пушечном дворе льют новые орудия, мортиры, изготавливаются другие виды огненного боя.
  Под Москвой построена специальная крепость, где постоянно тренируются воины, русские и иноземцы, одни в обороне, другие в штурмовых отрядах, меняются местами.
Во всех боевых начинаниях царь принимает личное и самое активное участие. Вот верхом стремглав подлетает он к крепости, там идет пристрелка новых пушек. Ядра, выпущенные неумелой рукой, летят мимо цели. Дмитрий соскакивает с коня, сам становится к орудию. Выстрел. Разлетается, сверкая осколками, башня-мишень. Еще выстрел. Еще. Снова точно.
- Вот так надо!
Тем временем стрельцы засели в крепости, немцам предстоит штурм. Дмитрий с ними. Сражаются понятно оружием не смертельным – палками, замороженными
снежками. Однако кое-кто утирается кровью, на валу настоящая потасовка, царя в числе других сбивают с ног, он вскакивает, отбивается от града ударов, ему весело. Ему это нравится. Но стрельцам, что сморкаются красным в снег, не до смеха! Царь не обращает внимания на недовольных, сам лезет в тусовку и выкрикивает:
- Так будем брать Азов! Мало будет сил, Европа поможет!
Однако к замыслам Дмитрия относительно войны с мусульманским полумесяцем в Европе относились по-разному. Австрия фактически прекратила войну с Турцией. Больше того, в Польше опасались союза с немцами и готовы были пойти на такой союз только в том случае, если все имперские князья дадут общую союзную клятву, а это требование к разделенной Германии было заведомо невыполнимо.
Тайная дипломатия кипела, стремясь совместить самые разнообразные интересы и пока безрезультатно Дмитрий убеждал папу Павла V через графа Александра Рангони, племянника нунция, повлиять на императора Рудольфа, не допустить его перемирия с Турцией. Умный папа, понимая реальную неосуществимость прочного союза таких разных государств, как Империя, Речь Посполитая и Русь, желал, однако, нанести по врагам христианства хотя бы ограниченный удар и предполагал Дмитрию начать с Крыма, чтобы отрезать у султана крылья.

299

Дмитрий был готов обсудить и такой вариант, но опирался на свой “азовский” план, в котором большую роль играл Северный Кавказ.
В Москву поступали сообщения о набегах тюркских воевод и казаков, в результате чего некоторые зависимые от Турции владетели-горцы присягнули России. Надеялся
Дмитрий и на Персию, куда было отправлено дружественное посольство к шаху Абассу. Левый фланг России был вполне надежен. Однако грандиозный замысел без активной польской поддержки на правом фланге грозил обернуться авантюрой. О союзе Польши с Россией против Турции шли во дворце трудные переговоры. По городу в это время враги царя шептали совсем иное: договариваются, мол, о введении католичества, делят русские земли.
На переговорах, несмотря на обнадеживающие речи послов, чувствовалось, что Сигизмунд вовсе не энтузиаст южного похода, хотя союзом с Дмитрием и дорожил. Но стояла между ними Северная земля, и больше всего Сигизмунда влекли притязания на Швейцарский престол. Дмитрию приходилось маневрировать, готовиться к войне пока одному.
Жалование дворян и подготовка к войне опустошили государеву казну. Столкнувшись с финансовыми затруднениями, Лжедмитрий решил поправить свои дела за счет церкви. Он взял три тысячи рублей у Иосифо-Волоколамского монастыря, пять тысяч у Кирилло-Белозерского монастыря, и тридцать тысяч у Троице-Сергиевской обители.
То было лишь начало. Скудеющие дворяне с жадностью смотрели на несметные богатства монастырей. В кругу советников протестантов Лжедмитрий охотно обсуждал о частичной секуляризации доходов церкви и обращении их на нужды казны и дворянства.
До поры до времени церковники прощали самозванцу его подозрительные связи с католиками и протестантами, но посягательство на их кошелек оказалось для них поистине неслыханным испытанием.
Теперь у духовенств поднялся вопрос: следует ли допускать к бракосочетанию Марину-католичку, или необходимо крестить ее в православную веру, как не христианку? Царь верный своему всегдашнему взгляду, что все христианские религии равны и следует предоставлять веру внутренней совести каждого, требовал от своей жены только наружного исполнения обрядов и уважения к церкви. Патриарх Игнатий потакал ему, но поднялся тогда Казанский митрополит Гермоген и Коломенский епископ Иосиф, оба
суровые ревнители православия, оба ненавистники всего иноземного. Дмитрий выпроводил Гермогена в его епархию.
Лжедмитрию удалось сломить сопротивление духовенства. Однако свадьба его опять дала новую пищу для агитации против него. Дело дошло до того, что юродивая старица Елена стала предсказывать царю смерть на брачном пиру. Лжедмитрию тотчас сообщили об ее пророчестве, но он только посмеялся над этим.
Разоблачение надвигалось неотвратимо. О самозванце толковали, как враги, так и друзья. Некогда изменники братья Хрипуновы, сбежавшие в Литву, первыми “вызнали в беглом монахе государева сына”. После воцарения Лжедмитрия один из Хрипуновых вернулся в Россию. На границе он встретил давнего знакомого католика, проделавшего с “царевичем” путь от Путивля до Москвы, взяв с католика клятву насчет молчания, и сообщил ему, что в Москве уже дознались, что царь не истинный Дмитрий и скоро с ним поступят как с самозванцем.
Лжедмитрий еще сидел на троне, а его знатные противники готовы были перессориться из-за того, кто будет наследовать его корону. Из дипломатических соображений бояре готовы были преподнести шапку Мономаха Владиславу. Кандидатура
принца призвана была предотвратить раскол, который неизбежно привел бы к крушению

300

заговора, но католический принц удовлетворял далеко не всех московитов. Противники Владислава вспомнили о царе Симене Бекбулатовиче, некогда посаженном на московский трон по воле самого Грозного. Толки насчет Симена достигли дворца, и Лжедмитрий счел благоразумным покончить с мирской карьерой крещеного хана. Симена постригли в
монахи и увезли под стражей в Кириллов монастырь на Белоозере.
В московском войске числилось пять тысяч стрельцов; командовал ими верный царю Петр Басманов. Стрельцы несли охрану Кремля, и пока они сохраняли преданность царю, заговорщики не могли рассчитывать на успех. Однако к началу марта среди кремлевских стрельцов замечена была шаткость. Многие открыто толковали, что царь не истинный Дмитрий, когда разговоры дошли до Басманова, тот тайно учинил большой розыск и арестовал семь человек – организаторов смуты. Обстановка в Кремле накалялась до предела. Враги Дмитрия полным ходом вели под него подкоп, во главе заговорщиков был прощенный им Василий Шуйский. Беда научила его, теперь он повел заговор осторожно. Шуйский понял, что нельзя уже произвести переворот одними уверениями, что царь не настоящий Дмитрий. На то был всегда готовый ответ:
- Как же не настоящий, когда родная мать признала его.
Шуйский уверял тем, что царь любит иноземцев, ест, пьет с ними, не соблюдает постов, ходит в иноземном платье, завел музыку, хочет от монастырей отобрать достояние, тратит без толку казну, затевает войну с турками, раздражает шведов в угоду Сигизмунда и намерен жениться на поганой польке.
К Шуйскому пристали: князь Василий Васильевич Голицын, князь Куракин, Михайло Татищев и кое-кто из духовных сановников, особенно ненавидели царя Казанский митрополит Гермоген и епископ Иосиф, строгие противник всякого общения с иноверцами.
На званом пиру Лжедмитрий потчевал бояр изысканными блюдами, среди других яств на стол подали жареную телятину, употребление которой было запрещено церковью.
Василий Шуйский стал потихоньку пенять царя за нарушение церковных правил.
- В пост, государь, да еще в Великий, русские люди не смеют есть мяса! То не в нашем обычае.
- В немецких землях смеются над такими обычаями, князь. Привыкли сидеть в своем хлеву! А мы не намерены блюсть то, что считаем нам неприятным. Вот еще! Почему не есть мясо, если оно вкусное.
Но тут в спор вмешался Михаил Татищев, который считался любимцем царя. Отец Татищева верно служил Грозному, за что получил в опричные годы чин думного дворянина, Михаил не оказал особых услуг Лжедмитрию, но тот возвел его в окольничие, невзирая на его худородость.
Татищев, ухватившись обеими руками за крышку стола, потянул при этом скатерть в сторону царя:
- Мы такие твои хулительные речи слушать не можем. Князь Василий Иванович речет верно. Ты, государь, видит Бог, занимаешься постыдным делом. Ты не православный, ты еретик! Не царь, а подонок.
Стало жутко тихо, только звенела, ударяясь об стекла, муха. Григорий Нагой, сидевший с краю стола, ухватился за эфес сабли.
Лжедмитрий с мрачной снисходительностью с минуту смотрел в круглые ореховые глаза Татищева.
- Выйди вон, - сказал он, не повышая голоса.
Шуйский, пригнув голову, не поднимал на самозванца тяжелых глаз.
Едва Татищев вышел из палаты, как в дверях показался жилистый, с рыжеватой бородой, горящий исступлением, дьяк Осипов. Он сейчас же, как на еретика, замахал на

301

царя руками, выкрикнул:
- То Гришка Отрепьев, расстрига, а не цесарь непобедимый! Не цесарь сын Дмитрий, а по греху раб и подлый еретик! Приняли мы вместо любящего Христа, антихриста! Пропади ты сатана, сгинь.
Басманов и Григорий Нагой кинулись к дьяку, потащили его вон. Татищева не тронули,  Осипова в тот же день вздернули на виселице. И породили новое зло.
В наказание за такую дерзость Лжедмитрий велел сослать Татищева в Вятку и содержать в тюрьме в кандалах. Конфискованный двор окольничего он отдал одному из приехавших шляхтичей.
Расправа с Татищевым смутила заговорщиков, и, они сделали все, чтобы вызволить сообщника. Через своего “братича” Петра Басманова Василий Голицын и прочие бояре просили государя простить Татищева. За ревнителя благочестия заступилась вся дума. Лжедмитрию пришлось отменить свой приказ и без промедления вернуть крамольника в Москву. Инцидент с Татищевым обнаружил полную зависимость Лжедмитрия от Боярской думы. Хотя Дмитрий оставил Татищева при всех почестях, но тот был мстителен и утвердился в мысли, так или иначе, погубить Дмитрия.
Прибытие Мнишека с воинством ободрило Лжедмитрия.


* * *

Царскую свадьбу предполагалось отпраздновать в воскресенье 4-го мая 1606-го года. Но в назначенный день свадьба не состоялась.
В глубокой тайне жених просил у папы римского на миропомазание и причащение Марины по православному обряду. Без подобного акта Мнишек не могла стать московской царицей. Ватикан отвечал царю решительным отказом. Попав в трудное положение, Лжедмитрий решил объединить церемонию свадьбы и коронации воедино.
Сложный обряд понадобился самозванцу, чтобы не раздражать ни православных, ни католиков. Шли споры и препирательства московского духовенства и думы о том, что делать со свадьбой. Митрополит Казанский Гермоген и архиепископ Коломенский Исидор
говорили, что если Марина не переменит исповедание, то брак не будет законным. Гермогена за это удалили в его епархию и там заключили в монастырь.
Лжедмитрий был настолько осторожный, что он не хотел схватываться с уставом церковным и согласился венчаться 8-го мая, в пятницу на Николин день, так как именно в этот день ему было позволено церковью.
В день свадьбы все слуги дворца были подняты с первым петушиным криком. Комнатный слуга Лжедмитрия шляхтич Хвалибог, создание несуразно длинное, палкообразное, с головой, похожей на тыкву, неусыпно следил за приготовлениями. То же делал и отец невесты пан Юрий Мнишек: он то ругался с “русскими хамами” (по-другому он не мог их называть) из-за разных мелочей, касающихся обряда, то фыркал и ехидничал, глядя на важных бояр - так бы и пожег, взявши в руки головни, их безобразные бороды!
Дело складывалось самым неожиданным образом для Мнишека в наряде невесты: дошло до того, что едва не схватились за ножи. Сама Марина с решительностью заявила, что не наденет ничего, что ей уготовили: ни безобразно длинную рубаху, ни летника с длиннющими расшитыми рукавами, ни опашня цвета бычьей крови, усаженного великим скопищем финифтяных пуговок. Кроме всего этого еще надо было поверху напялить тканую серебром подволоку, а потом еще подбитую мехом, обнизанную жемчугом мантию. Бросало ее в дрожь от высокого, будто нарочно делавшего длинным лицо венца. Насчет обряда чинились и лаялись уже два дня. И дворецкий, и оружничий и

302

постельничий в один голос заявили - свадьбу делать по древнему русскому чину и в русском же царицыном одеянии.
Дружок Марины пан Торко с гусиной шеей и кривыми ногами стоял намертво на своем:
- Мы не обезьяны блюсти ваши обряды. Наши королевские обряды не в пример, наши выше, ваши – ниже.
Сваха, жена его, успевшая накрасть золотой дворцовой утвари, желчная, вертлявая, никого не подпускала к невесте.
Марина в день свадьбы встала со вторыми петухами. Мутно светало в слюдяных окошечках. Постельная баба внесла ворох обряженья, две другие – ларцы с золотом, каменьями и стразами. Капризно надув губы, дева швырнула в постельницу медным подсвечником.
- Я такой наряд не хочет. Уносите прочь, прочь! Не хочет, не хочет! Не то получишь! Морда! Что это за люди, собаки, а не люди.
  - Што это ты, матушка? Господь с тобой! - пробормотала постельница. - Глянькось - загляденье.
- Вы нам ли указывать. Мы все знаем сам.
Пан Тарко дрыгал обтянутыми беечными чулками, тощими ляжками:
- Мы образованы, а вы москали, темные.
- Я не надену такой мерзость! - Марина затопала ногами, завизжала, - стар панночка, пошел прочь!
Вошедший Мнишек, поглаживая покатый плешеватый череп, проговорил со вздохом:
- Надо, видимо, надеть их дикий наряд. Будем немножко снисходительными.
- Сожгите его! - Марина забегала по светелке.
Дворецкий, видя такую кипетень, кинулся за патриархом. Игнатий, тяжко отдуваясь, возвестил с порога:
- Богу угодно, чтобы ты короновалась и венчалась в нашем одеянии и по нашему чину.
Панночку кое-как уговорили. Постельные и комнатные девки, порядочно уходившиеся, стали обряжать ее. К полудню она была готова: не могла двинуть ни бровями, ни руками, сидела истуканом неподвижно на сафьяновой подушке, ждала.
То и дело входил павлином, в богатом, сияющем серебром кафтане (ранее ему такой и не снился) сват – пан Тарко, жмурил хитренькие мышиные глазки.
- Как бы посмеялся наш король!
- Что поделать? Придется терпеть, - вздохнул Мнишек.
Обряженная в необыкновенной ширины сарафан, едва ль не четырехаршинными рукавами, сваха дожидалась в столовой палате.
- Венец-то покройте белым платком. Голову не задирай, девка, руки-то, руки сложи на грудь. Агорья, голоси!
Сенная баба длинно, с перехватом, заголосила. Пан Тарко высокомерно отказался взять образ, его Игнатий впихнул в руки Власьеву.
Плясуны, будто крыльями, взмахнули платочками, пронзительно затянули величательную. Дюжина слуг торжественно построилась с караваями. Закачались и двинулись, в лад топая, фонарщики. Дружка таращил глаза на свой наряд, на серебряный полукафтан и расшитое петухами, перекинутое через плечо полотенце, ехидно хихикал в усы. Полуторапудовую свечу невесты с кряхтением несли двое рослых слуг, едва не уронив ее на узкой лестнице. Малорослую, узкогрудую палочку-невесту вели под руки полька-сваха и подсваха Авдотья. Мягкое, радостное лицо последней как бы освещало

303

переходы и лестницы.
Марина не чувствовала ног и рук, шла как заведенная кукла. Мнишек, весь в золоте, удавом глядел перед собой. Две старухи Нагие гусынями шли с блюдами, разодетые в кики и убрусы. Позади теснилась огромная орава панов с усами и панночек,
утянутых корсажами.
В Крестовой палате изнывшую и обессиленную полячку посадили под образа. Мягко-приторный ладан окутывал палату. В голубом слоистом дыме мерцали свечи.
На почетном месте стояли, что тоже было неслыханным, послы короля - долговязый с глазами навыкате Александр Гожевский и весь в морщинах с обвислым носом - Николай Олесницкий. Стояли дерзостно, оглядывали шубы и бороды больших москвичей.
Князь Василий Шуйский, с которого по случаю свадебного венчания была снята опала, не мог спокойно смотреть ни на королевских послов, ни на невестину родню. Так бы и выпихнул в шею из дворца. Жутко же: в сердце православного государства, в священном Кремле, дозволил жить подлейшим иезуитам, и злобные иноверцы слушают там латинские обедни.
От Годуновых избавились - теперь посадили на трон ересь. Дело, учиненное подставкой самозванца, принимало такой оборот, что могло накликать на Россию много неслыханных бед. Такого оборота не предусмотрели.
В палате все замерло: пан Тарко ушел звать жениха. В растворенных дверях появились двое рынд с золочеными топориками. Вошел посаженный отец царя – Михайло Салтыков. Пустили целое облако ладана, и в нем показалась нескладная, приземистая фигура самозванца. Свадебный тысяцкий Григорий Нагой, выпучив и без того навыкат глаза, держал под руку Лжедмитрия. Басманов совал в тарель деньги – те звучно звякнули в спертой тишине. Самозванец несколько растерялся, подпихнули к невесте, они чинно сели рядом, оба зверовато оглядывались.
Патриарх Игнатий, задрав смолистую бороду и наступая на ноги бояр и шляхтичей, пошел ближе к жениху и невесте, быстро, словно боялся, что его остановят, прочитал молитву. Натянутая тишина, когда он кончил гундосить, совсем не походила на светлое торжество, какая обычно бывала по сему случаю. Полька-сваха, ломая до безобразности язык, выговорила:
- Благославляйт невесту.
Князь Василий Васильевич Голицын и Василий Иванович Шуйский, не удержавшись, фыркнули: вот уж чудо заморенное!
Сват что-то проговорил свахе в ответ, но что - понять было нельзя.
Девки боярские длинно, как по покойнику провыли - вытянули венчальные песни. Басманов оглядел девок и баб, неприметно погрозил.
Однако веселости не прибавилось и когда пустились в пляску. Подсваха густо обсыпала молодых хмелем, обвила соболями, швырнула гостям червонцы.
Князь Мстиславский низко гнул голову: “приятно было, но настораживало - к чему все это приведет?”
  Ближние к самозванцу и Марине подняли образа, чинно, сдержанно двинулись в Успенский. На площади спозорань толпилось людское скопище, лезли даже на крышу и деревья.
У Прокофия Петровича давно пересохло в горле - стоял натощак с третьих петухов. Не глядели и глаза на то, что чинилось: католичку вели в пресветлое место на коронацию. Да и свадьбу-то учинили по-басурмански - в пятницу и на Николин день. Неслыханно! Такого не бывало!
Гурты панов-магнатов в новых серых жупанах весело скалили зубы, высмеивали

304

московитов.
- Каков у вас обряд? Нам таким важным панам смешно смотреть... Поглядели бы на наш обряд!
Поднялся ропот:
- Еретичку повели... слыханное ли дело!
- Глаза не могут зреть.
- Дожились, мать в душу!
- С кого тут путья ждать?
Патриарх суетился изо всех сил. Хищный нос его подергивался от возмущения, читал спешно молитвы. Марина, подняв надменно шнурочки тонких бровей, холодно глядела на его длинную, нелепую бороду, с нетерпением ожидала конца. Благостный дым, подобно чудному вину, кружил ей голову, и она все плотнее сжимала и без того тонкие губы. Теперь она – царица царства столь изобильного, что захватывало дух.
Давно уже прошибла испарина и отца ее пана Юрия Мнишека. Он то вскидывал острую голову, то тряс обтянутыми парчовыми штанами ляжками - вот оно счастье!
Молодых повели вокруг аналоя, Марина впопыхах наступила на конец опашеня и едва не упала. Кто-то засмеялся. Полячка с опасностью подумала: “Припомню!”
- Делай, как велит обряд. Молись в светлице по-своему, но здесь, ради Бога, подчиняйся русским порядкам, - шепнул ей Лжедмитрий.
Она впервые почувствовала, что за человек тот, за которого шла замуж: упорный, неподатливый, умный. Не возразив ему, припала губами к кресту. Подсваха, надменно за всем блюдящая, почти силком пихнула ее на колени. Сузив губы, Марина ткнулась лицом в синие сафьяновые мужнины сапоги.
Игнатий, разевая длинный зубатый рот, возвестил:
- Пхать, грешна и немчуна!
  Кто-то ее поднял... Дружка, как козел, притопывал ногами, подсваха сорвала покрывало. Молодые, краснея, поцеловались.
Громогласный величавый хор пугал панночку, но чуяла она уже великое свое царицыно торжество, особенно, когда, покончив дело в соборе, принялись за свадебный пир в Грановитой палате. Такой чудной палаты ей еще не приходилось видеть. Уже 
по-иному, по царицыному, оглядела застолье. Подскочившему услужливо Басманову, бросила повелевающее, кивнув на подсваху:
- Сказать старый дур, чтоб не сыпал ее зерно.
Тот хоть и гнулся рабски, но возразил:
- Терпи государыня. Так повелел царь-цесарь.
Митрополит Казанский Гермоген и митрополит Коломенский Иосиф явственно слышали то, что выговаривала злая католичка. Гермоген, как бы захлебываясь грязной водой, сжал рукоять посоха, суженные глаза его горели испепеляющее.
Иосиф судорожно гладил белую широкую бороду, медленно суровостью  налились его глаза. Гермоген прерывистым шепотом произнес:
- Еретичка!
Мужики в красных рубахах, тряся губами, поддали на зурнах и бубнах. Но не заскрипели каблуки у плясниц, не заметались они вихрями, прошли лишь плавно лебедицами: незримый ужас вис под сводами пира.
Паны, нарушив закон, давно установленный на свадебных царских пирах, сбившись за отдельными столами, добрались уже до пятого кушанья. Лили в глотки дорогое, из царских подвалов, вино, пожирали стерлядь, лебедей, ели бесчисленные пироги.
Груды золотой посуды, сияющей на столах, заставляли их таращить глаза, как на

305

неслыханные роскошь и диво. Чудились им несметные богатства да меха, все-таки дикая Русь…
Паны-послы упились до того, что едва держались на ногах. Однако на требование Басманова:
- Зовите государя цесарем.
 Гонсевский, хихикая, погрозил пальцем:
-  Король нам такого не наказывал.
Басманов подошел к Лжедмитрию, чувствуя на своей спине тяжелые взгляды именитых бояр.
- Прогони, государь, послов, они не хочут тебя признать императором.
- На, испей, Петр Федорович, за наше с царицей здравие. - Лжедмитрию было не с руки гнать королевских послов.
Басманов, осушив, золотую чашу, пил не хмелея - с упрямством повторил:
- Пускай называют тебя цесарем!
Подсвахе стал черед:
- Подойдите молодые под благословение, а там пора вам и почивать.
Гермоген и архиепископ Иосиф подошли к самозванцу.
- Государь, ежели царица не поменяет свою веру на православную, то венчание незаконное. - Гермоген, не мигая, смело глядел прямо в глаза Лжедмитрия.
- Не переменит веру, мы не признаем, - подтвердил Иосиф.
Лжедмитрий ничего не ответил, но, проходя из палаты, подозвал Басманова.
- Гермогена – в монастырь, под стражу.
- Ты зря, государь, воротил из ссылки Василия Шуйского. Ты его спас от греха, а он неведомо, чем отплатит тебе... В гнезде Шуйских, да Голицыных плетется заговор. Есть слухи, что они подбили старую... - Басманов удержался, не сказав “суку”, и та послала письмо Сигизмунду, для тебя, государь очень плохое.
- Я ничего не боюсь, - с беспечностью заявил Лжедмитрий, ободряюще хлопнул Басманова по спине. - Я ваш законный царь. Я сын царя Ивана.
- Государь, сегодня  такой день... - Басманов запнулся.
- Какое дело? Говори! - заметив его заминку, потребовал Дмитрий.
- Негодяи казаки! Вот запись некоего Баима Болтина: “И тово же его 14 году с весны с Теретина атаманы и казаки приехали в Астрахань и привезли с Терека с собой вора детину Петрушку и назвали его царевича царя Федора
Ивановича, всея Руси сыном, и везли его к Москве...” - Басманов замялся, ибо донские говорили, что этот самый Петрушка “вору-расстриге” приходится племянником.
Но самозванец понял то, что он утаил, и сказал с веселой улыбкой:
- Что же, встретим племяша, как подобает…
- Петруха сгинул куды-то, а теперь казаки подставили какого-то Илью заместо него. Хотя всем известно, что у царя Федора была дочка Феодосья.
- Что за человек? - спросил с той же беспечностью Лжедмитрий, тем самым, повергши в изумление Басманова: “что он, в самом деле, считает себя Ивановым сыном?”
- Муромский сиделец, побочный сын какого-то Моровина. Торговал яблоками, да горшками. Не единожды поротый и ноздри ему дергали.
- Пускай везут “племянничка” в Москву, - усмехнулся самозванец. - Мы его “  обласкаем” по-царски, такое ему и в худом сне не пригрезится.
При первом приеме в посольстве уже начинались неудовольствия, несмотря даже на усердие посредничества старого Мнишека. Дмитрий продолжал требовать императорского титула, Сигизмунд отказывал ему даже и в том титуле, который польское правительство давало его предшественникам.

306

Когда Олесницкий после, произнося положенное приветствие, решил передать царю королевскую грамоту, то, взяв ее, первый незаменимый Власьев, который, прочитав ее, подошел к Дмитрию и что-то тихо ему сказал.
Оба они были ошеломлены, король не только не назвал царя цесарем, но даже и великим князем, а просто князем!
Власьев повернулся к послам и решительно протянул грамоту назад.
- Сия грамота писана к какому-то  князю Дмитрию, а монарх российский есть царь.
Если то послам неведомо, то они должны взять грамоту и ехать обратно к своему государю.
Теперь были ошеломлены послы, которые, видимо, не ожидали такого афронта!
- Что делается! Оскорбление беспримерное для короля! – воскликнул Олесницкий.
- Для всего нашего отечества, где мы еще недавно видели тебя, осыпаемого ласками и благодеяниями. Ты с презрением отвергаешь письма его величества на троне, на коем сидишь по милости Божьей, государя моего и народа польского.
Дмитрий, сняв корону, ибо обычай не позволяет объясниться:
- Король упрямством выводит меня из терпенья! Ему известно и доказано, что я не только князь, не только государь и царь, но и великий император в своих неизмеримых владениях. Сей титул дан мне Богом и не есть одно пустое слово, как титул иных королей. Ни ассирийские, ни индийские, римские цесари не имели действительного права так именоваться. Пан Олесницкий! Спрашиваю, мог ли бы ты принять на свое имя письмо, если бы в его подписи не было означено твое шляхетское достоинство? Сигизмунд имел во мне друга и брата, какого еще не имела Республика Польская, а теперь вижу в нем своего зложелателя.
Олесницкий отговорился тем, что царь не прислал к королю особых послов с требованиями титула и, что Сигизмунд не может дать этот титул без согласия сейма. Дмитрий возражал, что уже сейм кончен и послы отправлены из сейма, но что некоторые поляки не советуют королю давать ему, Дмитрию, должного титула.
Олесницкий требовал отпуска и хотел выйти. Дмитрий, бывши хорошо с ним знаком в Польше, звал его к руке, как частного человека и старого приятеля, но посол отвечал, что не может принять этой чести.
- Как вы, - сказал он царю, - знали меня в Польше усердным своим приятелем к случаю, так теперь пусть король узнает во мне верного подданного и доброго слугу.
Тогда Дмитрий сказал Олесницкому:
- Подойди, вельможный пан, как посол.
Олесницкий отвечал:
- Подойду тогда, когда вы согласитесь взять грамоту королевскую.
Еще одно тихое совещание Дмитрия с Власьевым, после чего тот объясняет, что государь возьмет грамоту.
После этого оба посла подошли к руке царской. Дьяк взял грамоту и, прочитав, отвечал, что цесарь берет ее только для своей свадьбы, но что после никогда, ни от кого не примет грамоты, в которой не будет прописан его полный титул.
Протокольные перепалки продолжались. Послов приглашают на пир. Олесницкий согласен ехать, только хочет сидеть с царем за одним столом, ссылаясь на то, что Власьев сидел вблизи Сигизмунда, когда было венчание Марины в Польше! Ему в этом отказывают.
- Король угощал меня наравне с послами императорскими, ибо государь наш, великий цесарь Дмитрий! - отпарировал решительный поборник цесарского величия Власьев, давая понять, что Сигизмундову послу с такими послами, как он, ровняться негоже.

307

Олесницкий на пир не поехал, не поехал и Гонсевский и Мнишек, решившие поддерживать королевский престиж.
Тем не менее, торжества продолжались, их отсутствие не омрачало большого
веселья свадьбы.
10-го мая царь и царица принимали дары от вельмож, патриарха, иноземных купцов, сопровождая все это пиром.
11-го мая царь принимает польских послов. Снова стычка! Послы по-прежнему хотят сидеть рядом с ним. В раздражении Дмитрий говорит Олесницкому:
- Я не звал короля к себе на свадьбу, следовательно, ты здесь не в лице его.
Спор подогревается выпитым, а выпито было много. Вступает в качестве примирителя Мнишек. Он убеждает зятя дать Олесницкому первое место возле стола. Своей же честью поступился, и стоя служил Марине не как дочери, но как царице.
12-го мая Марина принимает соотечественников и с ними верного свата и стража царского достоинства Власьева. Этого дня Дмитрий до ночи плясал с женой в гусарском костюме.
13-го мая милость оказала боярам и русской знати. Марина, соответственно в русской одежде, любезно приветствует гостей.
И снова пир, и любовные утехи, калейдоскоп сверкающих драгоценностей и ярких нарядов, бесконечный шум колоколов и оркестров - шестьдесят восемь музыкантов непрерывно играют в Кремле, барабаны, литавры, трубы всюду на улицах.
Но все больше колокола и музыку заглушает воинский грохот. Беспрестанно палили пушки, пороху было изведено больше чем за всю войну с Годуновым.
Поляки присоединились к царскому “огненному бою” - стрельбе из ружей и пистолетов. Стреляли в домах и на улицах под пьяные крики.
Уже в ходе торжеств обнаружилось, что главная цель, для которой после приезда Марины царь хотел поддерживать союз с Польшей, не могла быть достигнута. Послы Олесницкий и Гонсевский требовали, чтобы Дмитрий заключил вечный союз с Польшею, но, предварительно отдав ей землю Северскую, а также позволил иезуитам и прочему католическому духовенству войти в Московское государство и строить там церкви, помог Сигизмунду возвратить шведский престол. На эти требования Лжедмитрий отвечал, что землю Северскую не отдам, но дам за нее деньги. Союза с Польшею и сам чрезвычайно желаю, церквей латинских и иезуитов не хочу. Что касается возвращения королю шведского престола, буду помогать деньгами.
Чтобы показать на деле расположение свое к Польше, готовый сделать для короля все, что только бы не влекло за собой ущерба и чести Московского государства, Лжедмитрий еще в 1605-ом году послал к Карлу IХ шведскому письмо с объявлением о своем воцарении, с увещанием возвратить похищенный престол Сигизмунду и с угрозою объявить войну в случае отказа.


* * *

Сладкоречивый и въедливый был иезуит Левицкий. Он не сомневался, что он-то, не в пример нунцию Рангони, хотя и отдавал  должное уму последнего, сумеет все же склонить оказавшегося совсем не таким податливым нового московского царя. Маленькие черные глазки иезуита проникали в норы жизни посадов. Он видел, сколь крепка и сильна была православная вера русских, но не терял надежды, как бы там ни было, прибрать сей дикий народ к рукам, привести эту паству в лоно святого Рима.
Левицкий ехал в Ватикан на доклад к папе, но ему нечем порадовать его

308

преосвященство: москаль все речи о постройке костелов пропускал мимо ушей. Многие клятвенные обещания оставались лишь на словах. Король Сигизмунд негодовал. Но римский двор слишком хорошо понимал, что Польша была местом и проводником их
апостольской веры в дикую Московию.
Радные паны, постукивая пивными кружками в кабаках, говорили, что царек не оправдал их надежд и поэтому не желали признавать за ним титул цесаря!
Папа Павел V, костлявый и громоздкий, встретил Левицкого за трапезой. Послу велено было сесть возле порога.
- Что на Москве? С чем ты приехал? - вонзил в него свой острый взгляд папа.
- Царишка не сговорчив, ваше преосвященство. Запретил Марине при людях совершать католические обряды. - Он подал папе письмо Лжедмитрия.
- Он запретил, а мы его указ отменим. Таким делом займется конгрегация кардиналов и теологов. Мы этого не допустим! Московию любой ценой мы должны окатоличить, - гневно выговорил Павел, швырнув письмо самозванца. - Ты, нунций, плохо исполняешь свои обязанности. Завтра же поедешь обратно в Москву. Ищи там агентов, которые собирали бы католическую паству. Получишь золото для своих нужд. Подтачивай православие, подкупай священников, не возвращайся с пустыми руками, Левицкий.
Самозванцу папа отправил письмо. В нем говорилось: “У тебя поля обширные: сади, сей, пожинай на них, проводи источники благочестия, строй здания, которых верха касались бы небес, как второй Константин, первый утвердил на нем римскую церковь. Пусть народы твои услышат глас истинного пастыря Христова на земле наместника!”
Вельможи давно уже знали, что за птица был их государь. Но они еще усердно разыгрывали свою роль. Стоило Лжедмитрию кивком подать знак Василию Шуйскому, и тот раболепно склонялся к трону, чтобы удобно устроить на скамейке царя ноги, не достававшие до пола. Могущество монарха было, однако, призрачно, историческая драма все больше напоминала фарс.
 В Москве возникли дополнительные неудовольствия, связанные с тем, что для размещения родных невесты и других свадебных гостей вывели из кремлевских домов купцов, духовных лиц и бояр. Арбатские и чертольские священники были выведены  из домов, в которые поместили иностранных царских телохранителей. “Нахальная Литва” нахально садилась им на шею. Кроме того, поляки - спутники Марины вели себя нагло, не лучше и казаки.
Народ постоянно собирался на Красной площади, между рундуков и шалашей мелкого торгового люда.
- Беда нам! - высказывались там москвичи. - Станут поляки нашу кровь проливать и жен наших забирать в Польшу!
- Ходят окаянные с оружием, и никто против них слово не может сказать!
- Да еще похваляются, что де быть у нас вере лютеранской и латинской!
- Худо крещеные! А только тому на Москве не бывать!
В Гостином дворе раскрывались погреба с заморским вином, выкатывались бочки с икрой, доставались из ларей лучшие товары.
- В убыток торгуем, - говорили купцы. - Не видит царь, что иноземцы понаехали, и веселей нашего торг ведут.
Во многих лавках лежали вещи, привезенные из Кракова, Аугсбурга, Милана. Шелк, перлы, штофные обои и кружева брались в терема, и казна без счета уходила за рубеж.
Пришлые ратные люди собрались на Гостином дворе; это были головы и сотники шедших из Новгорода и Пскова ополчений.

309

- Во, беда, - тихо с оглядкой говорили они. - Вместо Крыма в Москве дела будут.
- Вестимо! Государь замыслил старших бояр погубить.
- Пошто за него стоять? Да и прямо ли он царь?
- Во что, служилые! В среду о полночь к боярину Шуйскому на совет сходитесь!
- Дело молвишь!
- Своих упредите... Чуете?
- Чуем!
Забряцало оружие; поляки с песней проехали мимо; ратные выскочили из Гостиного двора, бранились, грозились полякам.
- Гуляйте! Гуляйте! Недолог срок вашей гульбе.


* * *

Король Сигизмунд был весьма разгневан. Посол Гонсевский только что вернулся из Москвы, стоял перед его величеством - королем, шаркая длинными ногами. В углу кабинета, поджав губы, ожидал конца королевского гнева нунций Рангони, он то и дело подносил надушенный платочек к лицу. Письмо Марии Нагой, только что доставленное Сигизмунду, не признавшей Лжедмитрия своим сыном, много меняло, но не это взбесило его: проходимец отказывался выполнить обещанное.
- Что ты мне привез? Вы должны были вырвать у него то, что выгодно нам!
Король наступал на Гонсевского, тот пятился задом к стене.
- Вместо Северской земли ты привез его обещания заплатить нам деньги. Щенок думает, что Польша бедная! - Сигизмунд желчно усмехнулся. - Вы ничего не сделали, чтобы облегчить мне возвращение престола Швеции. Вы даром переводили там золотые?
- Ваше величество, Лжедмитрий оказался не тем, на кого мы надеялись, - заметил Гонсевский.
- Отправляйтесь обратно в Москву, я не верю и папе! - бросил раздраженно Сигизмунд нунцию. - И я не дал согласия посылать в Москву вашего племянника, как моего посла. Папа Павел II такой же хитрец, как Климент VIII. Не лучше его.
Рангони стоял невозмутимо - спокойный, почтительно опустив концы длинных губ и глядя на припомаженные усы и бороду разгневанного короля.
- Дмитрий, если он Дмитрий, не оправдал надежд его преосвященства. Женитьба на католичке не подвинула нашего дела. О введении в Московии католицизма нет и речи. Его преосвященство надеется также, что ваше величество согласится на признание за
Дмитрием титула цесаря. Пусть он утешится, раз ему так хочется. Римской церкви выгоден мир между Польшей и Московией.
- Я такого титула за ним не признаю. Он - самозванец, - резко взмахнув рукою, ответил король. - Пусть не старается не только ваш кардинал Боргезе, но и сам папа, я остаюсь непреклонным. Он слишком много захотел.
- Союз Польши с Москвою больше нужен вашему величеству, чем его первосвященству, ибо вам известно, что Лжедмитрий хочет воевать против татар, а также против турок. Он надеется на союз Москвы, Польши и империи.
- Поляки никогда не будут в дружбе с немцами, - бросил раздраженный Сигизмунд. - На такой союз дам согласие, если поклянутся в дружбе ко мне все имперские князья. А так как я знаю, что немцы на это не пойдут, то и нечего говорить о союзе империй. Самозванец меня обманул насчет Густава, теперь обманул насчет Северных земель. Обманул он и папу, жена-католичка торчит в русских церквях, а наших храмов он и не думает строить. Папа ничего не видит, а я вижу дальше его. Это хитрый малый, но он не

310

перехитрит меня. Он клялся помогать мне, получить украденный шведский престол. Чего же стоят его заверения? Мне известно, что человек этот Лжедмитрий, долго не просидит на троне. Вместо Северной земли, которую нам сулил, предлагает деньги. Этот человек
явно обманул нас. Он не получит не только титула цесаря непобедимого, но и князя.
- Как бы то ни было, ваше величество, его преосвященство надеется, что вы установите союз с Московиею. В общих наших интересах.
- Завтрашний день покажет, - сказал король, и дал знак окончания аудиенции.
Правление Лжедмитрия не принесло народу перемен к лучшему; столичный посад был снова охвачен брожением. Действуя в интересах дворян, Лжедмитрий был далек от мысли о восстановлении прав крестьянского выхода в Юрьев день. В годы голодные немало крестьян искали спасения на плодородных степных окраинах. При Лжедмитрии дума разработала закон, определяющий судьбы беглецов. Те, кто бежал в дальние места от нужды и бедности, получили разрешение на возвращение к старым земледельцам. Закон не предусматривал освобождение беглых, он лишь закреплял их во крестьянстве, либо в холопстве, за новыми земледельцами. Речь шла об уступках не крепостным крестьянам, а состоятельным дворянам преимущественно южных уездов, которые успели привлечь на свои земли чужих крестьян. Так закон Лжедмитрия подтвердил старые постановления о пятилетнем сроке сыска беглых крестьян. Появление самозванца на троне не изменило крепостнического характера государства.
В то время как в Москве происходили брачные торжества и велись переговоры о великих предприятиях на юго-восточных границах государства, обнаружилось явление, которое показывало опасное состояние государственного организма, показывало, что рана открылась, и дурные соки начали прилипать к ней. При жизни первого самозванца явился второй. Терские казаки хотели подобно своим соображениям жить за счет соседей: сперва они хотели идти на реку Куру и грабить турецкие области, а в случае неудач предложить свои услуги персидскому шаху. Но скоро кто-то их надоумил, что гораздо выгоднее под знаменем самозванца пустошить Московское государство и получить такую же честь, какую донцы и черкасцы получили от Лжедмитрия.
Триста из самых удалых терских казаков под начальством атамана Федора Будырина условились выставить искателя престола и стали разглашать, что в 1592-ом году царица Ирина родила сына Петра, которого Годунов подменил девочкою Феодосией, скоро после того умершею. Выдумали это беглые из московских боярских послуживцев-холопов. Выбор пал на двух молодых казаков: астраханца Дмитрия и муромского Илью. Дмитрий отговорился тем, что никогда не бывал в Москве, не знает и тамошних дел и
царских обычаев. Илейка жил там в прислуге у подьячего несколько месяцев и как “бывалому” столичному жителю ему пришлось взять на себя роль царевича.
Илья был побочный сын муромского жителя Ивана Коровина. По смерти отца и матери его взял нижегородский купец Грозильников в сидельцы, и сидел он в лавке с яблоками, да с горшками. Оставаясь три года в этой должности, Илья имел случай съездить в Москву, где прожил пять месяцев. Отойдя от Грозильникова, нанимался он у разных торговых людей, потом попал к казакам и ходил с судами по Волге, Каме и Вятке. В 1603-ем году он явился уже при войске, ходившем в Тарки. Здесь перешел от казаков в стрельцы, а по возвращении из похода в Терский город вступил в услужение к Григорию Елагину, у которого и зимовал. Летом 1604-го года приехал в Астрахань, где опять вступил в казаки и отправился на Терек в отряде головы Афанасия Андреева.
Казаки твердо положили исполнить свое намерение и отвезли Илью к казачьему атаману Гавриле Пану. Терский воевода Петр Головин, узнав о появлении самозванца, послал к казакам с предложением отослать его к нему в город, но казаки не послушались и спустились на стругах до моря, где остановились на острове против устья Терека. 

311

Напрасно Головин уговаривал их не покидать границы беззащитного города, а оставить, по крайней мере, хотя бы половину казаков на Тереке, казаки не хотели ничего слушать и все отправились к Астрахани.
Едва новый самозванец под именем Петр - сына Федора Ивановича объявился, черный люд толпами стал стекаться к нему со всех сторон. Повстанцы заняли три волжских города и забрали там пушки. Они упорно продвигались по Волге, вверх на
север, громя по пути купеческие караваны. Скоро под знаменем Петра собралось до четырех тысяч человек; казачьи атаманы, руководившие действиями “царевича”, писали в Москву грозные письма, требуя передачи трона сыну последнего законного царя Федора Ивановича.
Утро пятницы пришло недоброй тишиной. К царю прибыл Басманов, ближний боярин, с лицом, как сырое мясо, известил Лжедмитрия:
- Неладно деется, замышляют на тебя Шуйские и многие с ним.
- Беда мне с вами, - весело сказал царь, - да скажи там Шуйскому: меня де Бог сохранил, и он, Василий, во мне не волен что-нибудь створить. Экие люди, нет на них тишины! Ну-ка, боярин, молви что иное.
- Слух еще есть: был де у царя Федора сын Петро. А нынче муромский посадский человек Илейка назвался царевичем Петром и пришел под Астрахань. Да сказывают также, что и впрямь он - Петр.
Лжедмитрий помолчал, сказал, высоко заведя бровь и упершись в бок рукою:
- Вели ехать на Волгу гонцам и звать Петра в Москву. Такова пришла мне охота. Понял?
Отпустив боярина, он ходил от угла в угол, сидел и читал грамоты, подписывал их “Дмитрий император”.


* * *

После долгих скитаний, наконец, Андрей Ситский добрался на Дон. Пытался поступить на службу к богатым казакам. Однако везде нужны были крестьянские руки, работники для присмотра за домашними животными и для работы в поле. Андрею – коренному москвичу и к тому же из семьи имущих, все предложения были не по плечу.
Чтобы кое-как существовать, Андрей на одном из базаров продал своего коня, остался один со своими мыслями, со слезами на глазах распрощался со своим Вороным. Здесь на этом же базаре Андрей узнал новость, что на Тереке появился царевич Петр
Иванович и два казака, которые, также как и он, крутились на базаре, готовые уже сегодня идти к царевичу. Они и предложили ему отправиться с ними.
- От одного самозванца убежал, а вы зовете к другому, - ответил им Андрей.
- Вольному казаку своя воля, можешь оставаться на Дону, а мы решили испытать свою судьбу на Тереке.
Казаки собрались уходить, Андрей раздумывал, ему не оставалось большего, как следовать с ними, душа противилась, но где жить, что делать? Он последовал за ними. Однако общий их путь оказался не длинным, Андрей на третий день заболел, поднялась высокая температура, идти не было больше сил, его новые товарищи оставили его в первой же попавшейся на пути казацкой станице.
Очнувшись, Андрей, некоторое время не мог опомниться и понять, что с ним случилось. Лежал он на кровати в незнакомой горнице и продолжал чувствовать большую слабость. Перед ним с влажной тряпицей в руках сидела молодая, добротная казачка, от которой приятно несло парным молоком. Мало-помалу мысли его прояснились, и он ее

312

спросил:
- Где я? Что со мной?
Казачка на вопрос ответила вопросом:
- Что? Как себя чувствуешь?
- Ничего не понимаю.
- Если заговорил, все будет ладно, - говорила тихим голосом казачка. - Пятые сутки
без памяти... думала, Богу душу отдашь.
Андрей хотел что-то еще спросить, но говорить ему снова стало тяжело, и вместо его слов послышалось только лепетание губ.
- Ты еще слаб, помолчи, - продолжала говорить казачка и положила ему на лоб мокрую тряпицу.
Андрей с досадой закрыл глаза и вскоре снова уснул. Спал немного, а проснулся, и снова увидел перед собою ту же самую казачку. Жар у него прошел, он теперь себя чувствовал не так устало, он снова задал тот же вопрос, что и раньше:
- Где я? Что со мной?
- В станице Новая, - ответила ему казачка. - Какой день тебя не покидает жар, в бреду все Москву вспоминаешь. Ничего не ешь. Кушать нужно, этим мы сейчас и займемся.
Казачка подошла к большому деревенскому столу, налила из глиняной посуды в глубокую кружку молоко, отрезала кусок черного хлеба, поднесла все больному в постель. Андрей не отказался от еды, небольшими глотками выпил молоко, прожевал хлеб.
С каждым днем Андрею становилось все лучше и лучше, его молодой организм ускорял выздоровление. Однако казачка продолжала находиться при нем. Андрей не спрашивал ее, зачем она так много времени тратит на него, у них получался разговор, казачка умела интересно все рассказывать, особенно о своей жизни. Она уже давно рассказала ему про себя, что несколько лет назад ее постигло горе, одновременно она лишилась родственников и мужа, все умерли в недельный срок, выжила только она,  соседи говорят, случайно Бог ее пожалел. С покойным мужем детьми они обзавестись не успели: хозяйство у нее немалое, три лошади, две коровы, а мелкого скота и того больше.
Андрей стал выздоравливать, мог уже помогать хозяйке в домашней работе. Казачка здорово еще не разрешала ему усердствовать.
- Ради Бога успокойся! Ты еще слаб! - отвечала она на его предложения о помощи. - Побереги себя, успеешь еще наработаться, у нас еще вся жизнь впереди.


* * *

Марина с трудом достояла заутреню в Благовещенском. Гнала злые мысли: так бы порубила и сожгла все иконы. Возвращаясь из собора, на лестнице встретила отца, тот только что вышел от самозванца и был сильно напуган.
- Мы сидим на пороховой бочке, - прошептал пан Мнишек, - нынешней ночью дом Вишневецкого осадила толпа дикарей. Там их было больше 400. Матка Бозка, что с нами будет?
Марина, не дослушав отца, скоро вошла в кабинет мужа. Лжедмитрий внимательно просматривал челобитные. Она заговорила с ним по-польски:
- Больше ни в одной церкви не будет моей ноги! - Марина смахнула со стола бронзовую чернильницу.
Самозванец, оторвавшись от дел, продолжал находиться в состоянии опьянения,

313

заворожено смотрел на мозглявую шляхтянку, которая, к слову сказать, не шла в сравнение с зело пышными московскими красавицами-боярынями.  Но таковы никому неведомые пути любви, бывает, что и сама Венера Милосская готова помирать за сатану.
Вспыхнув, он хотел, было, обнять ее, но она костяшками сухих пальцев ткнула его под ребро. Он мигом отрезвел.
- Отец верно говорит - на Москве нужно строить католические храмы. Ты
нарушаешь клятву, которую дал королю.
- Мой титул выше Сигизмундова. А в католиков русских не переделать. И вот еще что... Ты, будь добра, скрывай свое католичество.
- Я, царица, должна скрывать свою веру? Да ты в своем уме?! - возмутилась она.
Углы губ самозванца отвердели: перед нею уже стоял не опьяненный ее чарами дурачок, а твердый и волевой муж - царь московский.
- Можешь поклоняться своей вере тайком, но ходи прилюдно в храмы, исполняй все обряды православные, блюди посты и, Боже упаси, не показывай никому, что у тебя на шее католический крест!
- Но это невозможно! - холодно и возмущенно проговорила Марина.
- Иначе погубишь и себя, и меня.
- Да как посмеют меня, царицу, приневолить?
Вчера ты была не царского рода, и не забывай, что ты не в Самборе, а в Москве, - напомнил ей Лжедмитрий. - Делай так, как велю я.
- Но в Польше ты говорил другое! - напомнила ему шляхтянка каким-то вызывающим голосом.
- Польша Москве не указ. Тут свои порядки. Пускай не гневит Сигизмунд меня. Он до сих пор не дает титула.
Ночью были стычки на берегах Неглинки. Поляки схватились со стрельцами. Трем полякам проломили головы. Басманов об этом сообщил царю, кроме того, добавил:
- Еще этот инок, Варлаам, шляется по посадам - лает, государь, тебя: дескать, ходил вместе с тобой в черной ризе в Чудовом. Что с ним делать?
- Отправь. - Самозванец со спокойной невозмутимой улыбкой пожурил его - тебе мерещатся ужасы, Петр Федорович! Ты стал трусливым.
… Мнишек тоже, узнав подробности минувшей ночи, поспешил к зятю. Самборский воевода был сильно напуган.
- Беда, государь! Москали отказались продавать нам порох.
Лжедмитрий оставался спокойным.
- Похоже, что шляхта показывает себя трусами. Разве вы тоже боитесь, велите расставить по распутням стрелецкую стражу? Теперь же я занят челобитными, а еще надо готовить указ.
Все дивились: откуда у самозванца столько ума? Сразу после восшествия на престол он провел в думе два важных приговора.
В одном значилось: “Если дети боярские, приказные люди, гости и торговые всякие люди станут брать на людей кабалы, а в кабалах напишут, что занял у него да у сына его деньги и кабалу им на себя даст, то этих кабал отцу с сыном писать и в книги записывать не велеть, а велеть писать кабалы порознь, отцу особая кабала и сыну особая, сыну же с отцом, брату с братом, дяде с племянником кабал писать и в книги записывать не велеть. Если же отец с сыном или брат с братом станут по служилым кабалам на ком-нибудь холопства искать, то этим истцам отказывать, а тех людей, на кого они кабалу положат, освободить на волю”.
В другом значилось:
“Если же окольные люди скажут, что крестьянин бежал в голодные годы от

314

бедности, было нечем ему прокормиться, такому крестьянину жить за тем, кто кормил его в голодные годы, а истцу отказать: не умел он крестьянина своего кормить в те голодные года и теперь его не ищи”.
Теперь бояре, собираясь в думу, опасались, как бы не сказать какую-либо глупость, не дай Бог попасться на язык рыжему черту! В думу царь ходил каждый день - иной раз утром, иной – к концу дня, в расстегнутом кафтане, в высоких не русских сапогах.
Послушает, усмехнется, скажет резко с усмешкой: “Толстый ты дядя, а несешь околесицу!”
Текли веселые дни пиров и праздников. Марина по требованию царя, хотя являлась в русском платье, когда принимала поздравления от русских людей, но предпочитала польское, и сам царь одевался по-польски, когда веселился и танцевал.
Марину пленял ряд готовившихся удовольствий. В воскресенье готовился маскарад с великолепным макетом крепости, которую царь прикажет одним брать приступом, а другим защищать. Поляки затевали рыцарский турнир  в честь новобрачной четы. Много иных веселых планов представлялось для суетной и избалованной судьбою Марины.
Но Москва готовилась к заговору. Ночью, накануне решительного дня, подходили к Москве с разных сторон до восемнадцати тысяч воинов, которые стояли в июле верстах в шести от города и должны были идти в Елец, но присоединились к заговорщикам.
Уже дружины Шуйского в сию ночь овладели 12 воротами московскими, никого не пропускали в столицу, ни из столицы, а Лжедмитрий еще ничего не знал, увлекался в своих комнатах Мариною! Сами поляки, хотя и не чуждые опасения, мирно спали в домах уже означенных для кровавой мести, россияне скрытно поставили знаки на оных в день удара. Некоторые из панов имели собственную стражу, другие надеялись на царскую, но стрельцы, их хранители, или сами были в заговоре, или не думали кровью русской спасать инопленников противных.
Ночь миновала, миновала без сна для большей части москвитян, ибо гражданские чиновники ходили по дворам с тайным приказом, чтобы все жители были готовы стать грудью за царя и царство, ополчились и ждали победы. Многие знали, многие и не знали, чему быть надлежало, но угадывали и ревностно вооружались, чем могли, для великого и святого подвига, как им сказали. Сильно действовала в народе ненависть к шляхте, действовал и стыд иметь царем бродягу, и страх быть жертвою его безумия.


* * *

Прибытие иноземного войска не стабилизировало, а наоборот накалило обстановку в Москве. Шляхтичи и челядь, расставленные по домам московских жителей, вели себя до крайности нагло и высокомерно. Получив, например, от царя предложение вступить на
русскую службу, они хвастались этим и кричали:
- Вот вся казна перейдет к нам в руки.
Другие, побрякивая саблями, говорили:
- Что вам царь! Мы дали царя Москве.
В пьяном разгуле они бросались на женщин по улицам, врывались в дома, где замечали красивую хозяйку или дочь. Особенно нагло вели себя панские гайдуки. Следует заметить, что большая часть этих пришельцев только считались поляками, а были русские, даже православные, потому что в то время в южных провинциях Польши не только шляхты и простолюдины, но и многие знатные паны не отступали еще от православной веры. Приехавшие тогда в Москву братья Вишневецкие исповедовали православие. Но московские люди с трудом могли признать в приезжих гостях

315

единоверцев и русских по разности обычаев, входивших по московским понятиям в области религии, притом же все гости говорили или по-польски или по-малорусски.
Благочестивых москвичей, привыкших жить со звоном колоколов, замкнутой
однообразной жизнью, видеть достоинство в одном монашестве, удивляло то, что в Кремле между соборами по целым дням играли 68 музыкантов, а пришельцы скакали по улицам на лошадях, стреляли из ружей в воздух, пели песни, танцевали и безмерно
хвастались своим превосходством над москвичами.
- Крик, вопль и говор непотребный, - восклицали москвичи. - О, как огонь не сойдет с небес на сих окаянных!
Но как не оскорбляла наглость пришельцев русский народ, он все-таки настолько любит своего царя, что не поднялся бы на него и не изменил ему, но погибель Дмитрию готовилась путем заговора.
Многочисленное посадское население годом раньше свергло Годунова-младшего ради Лжедмитрия, теперь угрожало посаженному царю. Через неделю после царской свадьбы в Москве произошло крупное народное волнение. Солдаты из отряда Вишневецкого избили посадского человека и скрылись за воротами; народ осадил двор и потребовал от Вишневецкого выдачи виновного. К ночи возле двора собралось до четырех тысяч человек, посадские грозили разнести хоромы в щепки и разошлись под утро. Народное волнение застало Лжедмитрия  врасплох. Он удвоил караулы в Кремле и поднял по тревоге несколько тысяч стрельцов. Польские роты тоже бодрствовали всю ночь, не выпуская из рук оружие. Время от времени они палили в воздух, надеясь удержать москвичей от выступления. На второй день в Москве воцарилась зловещая тишина, народ укрылся в домах; железными ставнями закрыли окна лавок. Поляки ходили по городу, спрашивали свинец и порох; им ничего не продавали.
- Все вышло, - отвечали купцы, - а скоро будет так, что всем вам хватит.
В город вошли холопы – люди Шуйского и Куракина.
В полдень во дворец царя явился еще один обличитель Лжедмитрия, дьяк Тимофей Осипов, и перед всеми начал говорить Дмитрию:
- Ты и воистину Гришка Отрепьев, расстрига, а не цесарь непобедимый, не царев сын Дмитрий, по греху раб и еретик.
Дьяка пытали в присутствии Басманова. Осипов понимал, что выбраться живым из застенка ему не удастся, и проявил редкую стойкость. Подвешенный  на дыбе, он не переставал твердить, что на троне сидит проклятый Гришка Отрепьев. Осипова казнили.
Самозванец получал предостережения со всех сторон: немцы-наемники подбрасывали в его покои письма. Наконец, во дворец явился Юрий Мнишек со множеством доносов в руках. На все это царь отвечал, что среди его народа никто не имеет, что сказать против государя, а если бы он, царь, заметил, то в его власти “и всех в один день лишить жизни”. Самонадеянность самозванца не могла скрыть от окружающих его подлинных чувств. Лжедмитрий предполагал о существовании заговора, но не подозревал, что в предательстве замешаны его любимцы, которые бессовестно
пресмыкались у его ног, он находился в положении загнанного зверя. Заговорщики следили за каждым шагом самозванца, и каждое его распоряжение обращали против него самого. Между состоявшими в заговоре Шуйским, вместе с ним князем Василием Васильевичем Голицыным и Иваном Семеновичем Куракиным и многими чиновниками городскими еще до Дмитриевой свадьбы было улажено, что для сохранения единства между собою, необходимого в таком деле, бояре положили, прежде всего, убить расстригу, а кто после него будет из них царем, тот не должен никому мстить за прежние досады, и по общему совету “управлять российским царством”.
Условившись со знатными заговорщиками, Шуйский стал подбирать других из

316

народа, успел привлечь на свою сторону восемнадцатитысячный отряд новгородского и псковского войска, стоявшего подле Москвы и предназначенного к походу на Крым; быть может, тут помогла давняя связь новгородцев с Шуйским.
Ночью с 13-го на 14-ое мая 1606-го года собравшимся к князю Василию боярам, купцам, сотникам и пятидесятникам из полков (короткое предрассветное затишье между пирами) Шуйский объявил о страшной опасности, которая грозит Москве от царя,
преданного полякам. Прямо открылся, что самозванца признали в свое время “истинным” Дмитрием только для того, чтобы освободиться от Годунова, думали, что такой умный и храбрый молодой человек будет защитником веры православной и старых обычаев, но вместо того царь любит только иноземцев, презирает святую веру, оскверняет храмы Божии, выгоняет священников из домов, которые отдает иноверцам; наконец, женился на польке поганой.
- Если мы, - продолжал Шуйский, - заранее о себе не помыслим, то еще хуже будет. Я для спасения православной веры опять готов на все, лишь бы вы помогли мне усердно. Каждый старик должен объявить своей сотне, что царь самозванец и умышляет с поляками зло над нами. Пусть ратные люди советуются с гражданами, как промышлять делом в таком случае. Если будут все заодно, то бояться нечего: за нас будет несколько сот тысяч, за него пять тысяч поляков, которые живут не в сборе, а в разных местах.
Заговорщики не надеялись, что большинство будет за них, и потому условились по первому набату броситься во дворец с криком: “Поляки бьют государя!”, окружить Лжедмитрия, как будто бы для защиты и убить его. Положено было ворваться в то же время в дома поляков, отмеченные накануне русскими буквами, и перебить ненавистных гостей; немцев положено не трогать, потому что знали равнодушие этих честных наемников, которые храбро сражались за Годунова, верны Дмитрию до его смерти, а потом будут также верны новому царю из бояр.
Заговорщики условились разглашать о самозванстве царя и злых его умыслах. Эти разглашения немедленно обнаруживались: если трезвые были осторожные, то пьяные ругали царя еретика и поганую царицу.
Немецкие алебардщики схватили одного из таких крикунов и привели во дворец, но бояре сказали Лжедмитрию, что не следует обращать внимание на слова пьяного человека и слушать доносы немецких наушников, особенно когда у него столько силы, что легко задавить всякие мятежи, если даже кто-нибудь и вздумает его затеять. Такие советы, как нельзя лучше приходились по душе Лжедмитрию.
Три дня кряду начальники иноземной стражи на бумаге доносили царю, что недоброе замышляется в городе. Дмитрий вначале припрятал их донесения со словами:
 - Все это вздор!
А потом, когда наскучило, велел наказывать доносчиков.


* * *

Готовилась воинская потеха: Дмитрий хотел сделать примерный приступ к деревянному городку, выстроенному за Сретенскими воротами. Он велел даже вывезти за крепостные ворота пушки и подготовить их к стрельбе, чтобы потешить гостей пушечной стрельбой. Заговорщики воспользовались этими приготовлениями и распустили слухи, что царь во время потехи хочет истребить всех бояр, а потом уже без труда поделиться с Польшею московскими областями и введет латинство.
Если заговорщики не щадили царя, то тем менее должны были пощадить они гостей, с которыми, по их словам, они готовились сгубить российскую землю. По ночам

317

толпы бродили по улицам, ругая поляков; разумеется, в этом случае к ним приставили и многих из тех, которые не хотели предпринимать ничего против самого Дмитрия. Дело доходило и до драки. Лжедмитрий смотрел на это, как на необходимое столкновение
между двумя враждовавшими народами. Ему донесли однажды, что один поляк обесчестил боярыню, ехавшую в повозке. Царь нарядил следствие, из которого, однако, ничего не проделано.
Сами поляки, впрочем, не разделяли беспечности Лжедмитрия, который должен был два раза посылать к Олесницкому и Гонсевскому с уверением, что нечего бояться, ибо он так хорошо принял в руки государство, что без его воли ничего произойти не может. Несмотря на то, поляки поставили у себя на дворе стражу, а Мнишеки поместили у себя всю пехоту, которую привели с собою.
Вечером 14-го мая волнения в городе возобновились. Заговорщики призвали к оружию всех своих сторонников; но войска Лжедмитрия своевременно приготовились к отпору. В последний момент Шуйский и Голицын отменили приказ о выступлении.
В четверг 15-го мая Басманову донесли о готовящемся заговоре. Не зная, что он отменен заговорщиками, доложил царю.
- Я этого слышать не хочу, - сказал Дмитрий, - не терплю доносчиков и буду наказывать их сам.
Царь продолжал веселиться, к воскресенью готовили большой праздник. Царский деревянный дом, построенный самим Дмитрием, и дворец обставили лесами для иллюминации.
Тем не менее, на другой день царь по совету Басманова и Мнишека распорядился взять под стражу несколько человек; охрана Кремля получила приказ не церемониться с подозрительными.
Начался отсчет последних часов короткого царствования Лжедмитрия.
Главные силы заговорщиков - несколько тысяч надежной челяди, стянуты в Москву из вотчин под видом участия в свадебных торжествах. Сначала в праздничных толпах появились юродствующие агитаторы, распространяющие зло и ненависть.
- Мнимый Дмитрий есть царь поганый.
- Ходит в церковь нечистый, прямо с рожей скверной.
- Не мылся в бане со своей поганой царицей.
Некоторых юродствующих хватают, но Дмитрий склонен видеть в них всего лишь пьяниц, невесть что болтающих.
В пятницу 16-го мая немцы подали Дмитрию письменный извет о том, что в столице существует измена и следует как можно скорее принять меры.
Дмитрий сказал:
- Это все вздор, я читать это не хочу.
И Мнишек и Басманов советовали не пренебрегать предостережениями. Дмитрий ничему не верил, и вечером созвал гостей в свой новый красиво убранный дворец.
Заиграли сорок музыкантов, начались танцы. Царь был особенно весел, танцевал и веселился.
В ночь с 16-го на 17-ое мая вошел в Москву отряд войска, привлеченный на сторону заговорщиков, которые заняли все двенадцать ворот и не пускали никого ни в Кремль, ни из Кремля, отрезали Москву от внешнего мира. Немцы, которые обыкновенно находились во дворе по сто человек, получили от бояр именем царским приказ разойтись по домам, так что при дворе осталось только тридцать алебардщиков. Поляки ничего не знали об этих распоряжениях и спали спокойно, тем более что пятница 16-го числа прошла без всякого шума и приключений, но не спали заговорщики, дожидались установленного знака.

318

Находились заговорщики в доме Василия Шуйского за плотно завешанными окнами. Бояре, дворяне, сотники и тысячники из полков сидели собранными
по-походному. Сам Василий Иванович под кафтан надел кольчугу. Все сидели молча,
ожидая известия о движении восемнадцатитысячного отряда псковского и новгородского войска, которых Шуйскому удалось перетянуть на свою сторону. Тяжелое молчание затягивалось... Василий Иванович чувствовал, что настала решительная минута, надо
ободрить заговорщиков. Поднявшись с ковровой лавки, одернул кафтан, напористо заговорил:
- Я опять готов на все. Вижу, здесь нет трусов и тех, кому недорога наша вера в России. Каждый сотник должен объявить, что царь не царь, а самозванец, еретик, расстрига, продался латинству и умышляет со шляхтой погубить Русь. Если мы станем дружно, плечо к плечу, то побьем панов и удавим расстригу. У них всего пять тысяч трусливого сброда. На нас глядит Русь - так не пожалеем за нее “живота своего”.
- За самозванца один продажный Басманов, - сказал после молчания Василий Голицын.
- Не трусьте, бояре! - Иван Куракин, тоже в поддетой под одеждой кольчуге, пристукнул кулаком по столу. - Удавим его без хлопот.
- Опасно… под боярским сыном Григорием Валуевым скрипнула лавка. - Можа кликнем народу, что ляхи бьют царя? А мы идем его защищать.
Иван Голицын сейчас же подтвердил:
- Пожалуй, так будет надежнее.
- Что ж, то правда, - сказал один из тысяцких.
- А что, кажись? дельно? - Василий Васильевич повернулся к Шуйскому: - А, князь?
- Дельно, - согласился Шуйский.
- Сразу и громить дома шляхтичей, кои мы пометили русскими буквами. Ни едину собаку живыми не выпускать, - сказал Татищев.


* * *

Наступил день 17-го мая 1606-го года, по обыкновению Лжедмитрий поднялся на заре, Басманов во внутренних покоях доложил, что ночь прошла спокойно. На Красном крыльце государя поджидал дьяк Афанасий Власьев. Поговорив с ним, Лжедмитрий ушел в покои, не заметив ничего подозрительного.
Около четырех часов утра ударил колокол сперва на Ильинке, затем у Ильи Пророка, на Новгородском дворце и, наконец, заговорили разом все колокола московские.
Толпа народа и с ними преступники, освобожденные из темниц, все вооруженные, чем попало, хлынули на Красную площадь, а там уже сидели на конях главные руководители заговора - Шуйский, Голицын и Татищев, бояре и дворяне числом до двухсот человек, все в полном вооружении. Многие на тревогу выбегали из домов и те,
которые не знали о заговоре. На вопросы о причине смятения им отвечали, как было условлено:
- Литва бьет бояр, хочет убить царя, идите бить Литву.
Для бояр было важно поскорее без объяснений кончить дело с Дмитрием внутри Кремля и дворца, среди участников заговора, без многочисленных свидетелей. И вот Шуйский, освободившись такою хитростью от народной толпы, не дожидаясь, пока еще больше народа соберется на площади, в сопровождении одних приближенных заговорщиков въехал в Кремль через Спасские ворота, держа в одной руке крест, в другой

319

меч. Подъехав к Успенскому собору, он сошел с лошади, приложился к образу Владимирской Богородицы и сказал окружающим:
- Во имя Божье идете на злого еретика.
Толпы двинулись к дворцу.
Бояре приурочили свои действия к моменту, когда во дворце происходила смена караула. Командир первой роты Яков Маржерет был “болен” и не явился во дворец, он
давно уже примкнул к заговорщикам и по решению бояр приказал отвести от царских покоев внешнюю охрану. Во внутренних помещениях оставалось не более 30 гвардейцев.
Стрельцы, караулившие Спасские ворота, знали в лицо Василия Шуйского и Голицына. Они не высказали тревоги при их появлении. По команде Шуйского заговорщики, которые находились с ним, напали на стрельцов, что застало их врасплох, и они бежали, не оказав сопротивления. Завладев воротами, Шуйский велел бить в колокола.
Услышав набат, Лжедмитрий послал Басманова узнать о причинах смятения.
- Выйди и посмотри, что там.
Встреченные им бояре отвечали, что они сами не знают, но, вероятно, где-то случился пожар. Басманов скоро возвратился и доложил:
- Кто ж его знает. Бузят, государь, не станут они идти против сына Грозного.
Дмитрий сначала, было, успокоился эти ответом, но потом, когда шум становился все сильнее, вторично выслал Басманова осведомиться основательно. На этот раз его встретили неприличными ругательствами и криками:
- Выдай нам самозванца!
Басманова охватил страх, он понял, что случился заговор, бросился назад, приказав страже не впускать ни одного человека, а сам в отчаянии прибежал к царю, крича:
- Ахти, ты своим верным слугам не верил! Ты сам виноват, государь! Сейчас вся Москва собралась на тебя! Все кончено! Спасайся, а я умру за тебя!
- Не теряйся, не бойся... - Лжедмитрий старался не терять присутствия духа.
Колокольный звон все больше нарастал, разливаясь по всему городу, везде раздавались крики:
- Горит Кремль!
- В Кремль! В Кремль! В Кремль!
Горожан все больше и больше заполнялось на Красной площади. Шум поднял на ноги не одних только противников самозванца, схвативши оружие, к дворцу бросилась и “Литва”. Роты, стоявшие поблизости от Кремля, выступили в боевом порядке с развернутыми знаменами. Лихая атака могла еще выручить самозванца из беды, но бояре успели предупредить опасность. Они обратились к народу, призывая его бить поганых “латинян” и постоять за православную веру.
С площади во все стороны поскакали гонцы, кричавшие во всю глотку:
- Братья, поляки хотят убить царя и бояр, не пускайте их в Кремль!
Призывы бояр пали на подготовленную почву; толпа бросилась на шляхтичей и их челядь. Улицы, ведущие к Кремлю, были завалены бревнами и рогатками.
Разбушевавшаяся стихия парализовала попытки “Литвы” оказать помощь гибнущему Лжедмитрию. Наемные роты свернули знамена и отступили в свои казармы.
На площади перед дворцом дело близилось к развязке. Толпа требовала царя к себе. Самозванец не отважился выйти на крыльцо. Стража оробела и позволила одному из заговорщиков ворваться в царскую спальню, который и успел закричать Дмитрию:
- Ну, безвременный царь! Проспался ли ты на лебяжьих пуховиках? Зачем не выходишь к народу и не даешь ему отчета?
- Скот! - Басманов схватил царский палаш, разрубил голову крикуну. Сам

320

Лжедмитрий, выхватив у Шверугофа бердыш, держа его в руках,  высунулся в окно и, тряся им, крикнул:
- Я вам не Годунов! Прочь от дворца!
С площади в окно выстрелили, и Лжедмитрий поспешил отойти в сторону.
Басманов пытался спасти положение, выйдя на крыльцо, где собрались бояре, он стал их уговаривать не выдавать народу Дмитрия, просил народ успокоиться и разойтись.
Наступил критический момент, многие люди прибежали к дворцу, чтобы спасти царя от поляков, тут же находилось немало стрельцов, готовых послушать своего командира.
Заговорщики заметили в толпе неуверенность и поспешили положить конец затянувшейся игре. Подойдя сзади к Басманову, Татищев, тот самый, который был спасен Басмановым от ссылки, обругал его и ударил своим длинным ножом так, что тот пал мертвым. Труп сбросили с крыльца.
- Бей еретика! - послышался истошный вопль.
Расправа с Басмановым окрылила толпу, ждавшей первой крови, заговорщики стали смелее напирать на телохранителей.
- Хватайте расстригу! - крикнул Шуйский.
Лжедмитрий заперся во внутренних покоях, однако шум нарастал, дверь трещала под ударами нападающих. В отчаянии он бросил оружие, схватил себя за волосы и бросился в покои жены. Успел ей крикнуть:
- Сердце мое, измена! – и, не пытаясь ее спасать, направился к потайному ходу.
Струсивший царь потайным ходом пробрался в каменные палаты, выпрыгнул из окошка в глухой дворик. Обычно ловкий, на этот раз он срывается и сваливается с высоты в пятнадцать саженей на землю мешком. Вывихнул себе ногу и разбил грудь, и на время лишился чувств.
Неподалеку от каменных палат находились стрельцы, заслышав стон, они прибежали на помощь, узнав царя, отлили водой и перенесли на каменный фундамент сломанного годуновского дома. Придя в себя, весь в крови, Дмитрий стал упрашивать стрельцов, чтоб они приняли его сторону, обещая им в награду жен и имения изменников бояр. Стрельцам понравилось обещание, они внесли его во дворец. Впервые Дмитрий заплакал, увидев там верных своих алебардщиков, стоявших без оружия с поникшими головами.
Марина, разбуженная набатным звоном, не нашедши подле себя супруга, наскоро надела юбку и с растрепанными волосами бросилась из своих комнат, сбежала в нижние покои каменного дворца и хотела, было, укрыться в закоулке, но ее уши поражали звон набата, треск выстрелов, неистовые крики. Марина выскочила из своего убежища, поднялась опять на лестницу. Тут встретила заговорщиков, искавших царя, убежавшего из дворца. Ее не узнали и только столкнули с лестницы. Она вбежала в свои покои, к своим придворным дамам. Толпа московских людей бросилась туда с намерением найти ненавистную еретичку.
Из мужчин был один только юноша - паж Осмольский. Двери заперли. Осмольский стал с саблей в руке и говорил, что убийцы только по его трупу доберутся до царицы.
Двери разломали. Осмольский пал под выстрелами, тело его изрубили в куски. Испуганные польки сбились в кружок.
Если Шуйский для пополнения своих соплеменников выпустил из тюрем преступников, то неудивительно, что ворвавшиеся к женщинам москвичи начали, прежде всего, отпускать непристойные выходки и с площадною бранью спрашивали, где царь и где его еретичка – царица!
Бедная Марина!
Прибытие бояр, глав заговора, положило конец отвратительным сценам грабежа и

321

бесстыдства. Они выгнали толпу и приставили стражу, чтобы никого не пускали к женщинам. Марину, которая вышла из своего убежища, проводили в другую комнату.
Мятежники, не обнаружив Лжедмитрия во дворце, принялись искать его по всему Кремлю. Вскоре им удалось обнаружить убежище беглеца. Когда они пытались захватить царя, то стрельцы открыли стрельбу и отразили их.
Для глав заговора теперь шло дело об их жизни или смерти. Чувствуя это, Шуйский стал горячо убеждать своих докончить дело убийством самозванца. Заговорщики придумали средство испугать стрельцов и заставить их покинуть Дмитрия, они закричали:
- Пойдем в Стрелецкую слободу, истребим их жен и детей, если они не хотят выдать нам изменника, плута, обманщика.
Стрельцы испугались и оставили Дмитрия. Заговорщики внесли его во дворец.
Лжедмитрий понял, что ему конец, и все же он продолжал отчаянно цепляться за жизнь. Глядя с земли на окружающие знакомые лица, униженно молил дать ему свидание с матерью или отвести на Лобное место, чтобы он мог покаяться перед всем народом. Бояре согласились услышать, что скажет царица, и отправили за ней.
 В ожидании ответа от Марфы, заговорщики с ругательством спрашивали Лжедмитрия:
- Кто ты? Кто твой отец? Откуда ты родом?
- Вы знаете, я царь ваш, сын Ивана Васильевича. Мать вам об этом подтвердит.
Шуйский изумленно вглядывался в лежащего у своих ног человека, но странное дело, сейчас он не испытывал того великого наслаждения над поверженным самозванцем, которое предвкушал всю эту неделю перед заговором. Чувство бессилия поднимало со дна души его одну лишь злобу. Идя на это рискованное дело, на заговор, Шуйский испытывал счастье от сознания, что в случае удачи, завтра державный венец может достаться ему. Но сейчас тайный голос сказал ему, как призрачно и ничтожно это тщеславное желание. “Темно… чем кончится земная жизнь каждого из нас? Пути Господни неисповедимы...”
Тут явился князь Иван Васильевич Голицын и сказал, что он был у царицы Марфы, спрашивал, она говорит, что сын ее убит в Угличе, а это самозванец. Эти слова положили конец колебаниям. Отовсюду раздались крики:
- Бей его! Руби его!
Толпа плотным кольцом окружила корчившуюся на полу фигуру. Те, что стояли ближе к Лжедмитрию, награждали его тумаками, те, кому не удалось протиснуться поближе, осыпали его бранью:
- Таких царей у нас хватает дома на конюшне!
Выскочив из толпы, сын боярский Григорий Валуев, прокричал:
- Что толковать с еретиком, вот я благословляю польского свистуна! – и выстрелил в Дмитрия из пищали.
Дворянин Иван Воейков дорубил несчастного саблей, нанося удар по голове. Затем труп Дмитрия вынесли из палаты и бросили с крыльца на труп Басманова со словами:
- Ты любил его живого, не расставайся и с мертвым!
Василий Шуйский разъезжал на площади на коне и призывал людей подойти поближе и потешиться над врагом. Разгневанные люди набросились на труп самозванца, зачем-то содрали с трупов одежды. Каждый норовил ударить его саблей или палкой; в труп Дмитрия бросали камнями, топтали ногами, кололи ножами, копьями, приговаривая:
- Латинских попов привез к нам!
- Полячку в жены взял!
- Казну московскую в Польшу вывез!

322

- За все разом получай! - и продолжали глумиться над трупом.
Затем, привязав веревку к ноге самозванца, поволокли его из Кремля через
Спасские ворота на Красную площадь, поравнявшись с Вознесенским монастырем, толпа
остановилась и спрашивала у Марфы:
- Твой ли это сын?
Та отвечала:
- Вы бы спрашивали меня об этом, когда он был еще жив, теперь он уже, разумеется, не мой.
На Красную площадь вместе с трупом Лжедмитрия вытащили труп Басмнова, вся площадь кипела разгневанным людом, каждый стремился прорваться сквозь густую толпу к трупам и выместить на них свои страдания и обиды. Люди в неистовстве продолжали бить и колотить труп самозванца, потешаясь над ним. Здесь тело самозванца кинули на широкий стол, а Басманова – около, на лавку. Кто-то достал скоморошью дудку и всунул ее в рот самозванца, приговаривая:
- Подуди-ка ныне сам! Люба была тебе польская музыка. Под нее ты лихо плясал. А ныне порадей нам, потешь нас!
В то время как одна часть толпы народа ругалась над обезображенным трупом того, кто незадолго величался красным солнцем России, другая разделывалась с ненавистными гостями. Прежде были побиты польские музыканты, найденные во дворце. Потом бросились к домам занятых иноземцами, отмеченные ночью мелом, хватали своих обидчиков и безжалостно расправлялись с ними. Поляки, спасаясь, собирали вокруг себя вооруженную челядь, накрепко запирали ворота и двери в своих домах, стреляли в осаждающих. За эти дома-крепости разгорались ожесточенные кровопролитные бои.
Воевода сандомирский, сын его и князь Вишневецкий отражали силу силою до тех пор, пока им на помощь не подоспели бояре, которые имели в виду разделаться только с самозванцем, вовсе не хотели заводить войну с Польшею бесполезным убийством ее панов.
Бояре весь день разъезжали по Москве и уговаривали восставших прекратить побоище. Послам польским Олесницкому и Гонсевскому слали сказать, что им, как послам, опасаться нечего, и со своей стороны послы и их люди не должны мешаться с другими поляками, которые приехали с воеводою сандомирским в надежде завладеть Москвою и наделали много зла русским.
Гонсевский отвечал:
- Вы сами признали Дмитрия царевичем, сами посадили его на престол, теперь же узнав, как говорите, о самозванстве, убили его. Нам нет до этого никакого дела, и мы совершенно покойны насчет нашей безопасности, потому что не только в христианских государствах, но и в басурманских послы неприкосновенны. Что же касается до остальных поляков, то они приехали не на войну, не для того, чтобы завладеть Москвою, но на свадьбу, по приглашению государя, и если кто-нибудь из их людей обидел кого-нибудь из ваших, то на это есть суд. Просим бояр не допускать до пролития крови подданных королевских, потому что если станут бить их перед нашими глазами, то не только люди наши, но и мы сами не будем равнодушно смотреть на это, и согласимся, лучше все вместе погибнуть, о следствиях предоставим судить самим боярам.
Для охранения послов было поставлено около дома пятьсот стрельцов.
За час до полудня прекратилась резня, продолжавшаяся семь часов, жертвами стали 20 шляхтичей, близких к самозванцу, и около 400 слуг и челядинцев.
Между тем в Кремлевском дворце, в потайном ларце, были найдены грамоты, послания и письма, которые самозванец получал от римского папы, польского короля,
Мнишека, нунция Рангони.

323

Царская утварь летела из окон на Житный двор; волокли шубы, разрывали парчу, уводили из стойл польских аргамаков.
Из палаты в палату пробирался Молчанов и Шаховской. Везде валялись вороха
скарба, под ногами трещали кубки. Вот с треском разорвался холст, то была парусина Лжедмитрия, написанная в Польше.
Большую горницу заливал солнечный свет, холоп шел Молчанову навстречу,
одной рукой он застегивал полу кафтана, и в ней звенело и каталось серебро. В другой прямо, не таясь, нес царскую печать и державу.
- Аль у плахи не был? - ступил вперед и крикнул Шаховской.
Холоп остановился.
- На рухлядь мою не зарься, боярин! Биться стану!
Шаховской смотрел на его руки.
- Рухлядь не надобно! А пошто печать скрал?
- Ерш бы в ухе, да лещ в пироге, - сказал холоп. - Служил я более восьми лет при дворе, наводил я черные блюда и кубки, и на той работе глаза мои потускнели. И в прошлом году за ту мою службу велено мне сделать платье, а сделано не все: шубы, шапки, кафтаны, портки и сапоги не сделаны. Ныне вот рухлядь сию взял, унесу, кому не есть сбуду.
- Добро! - перебил Молчанов и в руках его звякнул кошель. - За одну сию печать што просишь?
Холоп взял деньги, отдал печать и побрел дальше.
- Во, Михайло! - сказал Шаховской. - Это нам нечаянна удача!
Солнце лилось в окно; у Молчанова был утиный нос, и лицо на солнце казалось веснушчатое, худое. Он остановился, провел сапогом по раздавленной парусине, уперся в бок правой рукой и выговорил:
- Чем не цесарь был! Ведь схож! Но и его толпа уничтожила! Бежим, боярин, отсюда, - обратился к Шаховскому, - бежим, покуда живы.
Три дня трупы Лжедмитрия и Басманова находились на Красной площади. С утра до ночи возле них толпилось множество народа. Труп царя таскали с места на место, уродовали и пинали, плевали на него, затем положили на стол. Труп Басманова положили на скамью у его ног; и только на четвертый день Басманова погребли у церкви Николы Мокрого, а самозванца – увезли за город и бросили в яму; пригвоздили колом к земле, чтобы “чародей” никогда не мог восстать из мертвых.
Подули сильные ветры, нежданно грянул мороз, державшийся целую неделю. На полях померзли хлеба, посохли травы и листья на деревьях.
- Это, Гришкино чернокнижество! - сказали попы. - Морозы стоят благодаря волшебству расстриги!
Скверная женка кричала по городу:
- Будете жить, ни серо, ни бело.
Народ смутился:
- Что будет? Что будет?
Испуганные люди объясняли беду вмешательством сверхъестественных сил. Оборотень давал о себе знать с того света, наколдовал похолодание.
Марина продолжала оставаться во дворце до среды будущей недели, к ней приставили стражу. Шуйский был внимателен к ней. Зная, что она не любит московского кушанья, приказал носить ей кушанья от отца: ее собственный повар был умерщвлен в день расправы с Дмитрием и поляками.
В среду к ней пришли знатные московские люди.
- Муж твой Гришка Отрепьев, вор и изменник, обманул нас всех, назвавшись

324

Дмитрием, - сказали они, - ты знала, тебе ведомо было, что он вор, а не прямой царевич. Теперь за это отдай и вороти все, что тебе вор в Польшу пересылал и на Москве давал.
Казалось, у нее не было рта - так крепко она его сжала, что поблекли сухие губы.
- Вот, - она указала им на свои драгоценности, - ожерелья мои, камни, цепи, браслеты, жемчуг, все возьмите. Я готова заплатить и за то, что проела с моими людьми, - еле вытянула она из себя.
- Мы за проесть ничего не берем, - сказали бояре, - но вороти нам те пятьдесят пять тысяч, что вор переслал тебе в Польшу, и мы решим, что с тобой, отцом твоим и вашими людьми дальше делать.
- Оставьте мне только ночное платье, в чем бы я могла уйти к отцу. Я истратила на путешествие сюда не только то, что мне присылали, но еще много своего, чтоб честнее было вашему царю и вашему государству. У меня более ничего нет. Отпустите меня на свободу с отцом, мы вышлем вам все, что требуется.
В то время у Мнишека забрали 10 тысяч рублей, кареты, лошадей и вино, которое он привез с собою.
Марину, обобранную дочиста, отослали к отцу, а на другой день прислали ей, как будто на посмеяние, пустые сундуки. К отцу и дочери приставили стражу.
И так недавнее царственное величие, радость родных, поклонение подданных, пышность двора, богатство нарядов, надежды тщеславия – все исчезло! Из венчанной повелительницы народа, так недавно еще встречавшего ее восторгом, она стала невольницею. Честное имя супруги всякого монарха заменилось позорным именем вдовы обманщика, соучастницы его преступлений.
Сильный шум доносился из-за Кремля. Дул ветер, народ кричал и бранился; потешный гуляй-город продвигался со скрипом, громыхая листовою медью – то по совету попов везли тело Лжедмитрия на урочище Котлы; там меж курганов сожгли его, пепел забили в пушку, и гром развеял его по ветру.
Однако слухи новые пошли по Москве, что царь Дмитрий не убит, и что на Красной площади то не его было тело, а человека какого-то другого, со лбом оголенным, с перьями косматыми, а Дмитрий имел тело умеренное, и персы имел не поросшие для малых своих лет. Царь Дмитрий куда-то пропал, и с ним того ж дня пропал боярин знатный Михайло Молчанов. Кроме того, в Москве были листы прибиты на воротах боярских, как будто бы от самого Дмитрия, где он давал знать, что он ушел, и Бог его от изменников спас. Притом пропала турецкая лошадь царская, называемая Дьявол, все это говорит о том, что на ней царь скрылся.
Нашлись и “свидетели” в том, что царь не убит. Первым из таких был некий Круширский, слуга пана Мартина Стадницкого. Он своею верою, честью и совестью клялся, что видел, как царь на своей лошади со своими боярами в день заговора убегал из Кремля.


* * *

Утихла Москва, успокоилась. На торгу ни криков, ни брани, лишь ярыжники у кабаков нет-нет и заведут свою пьяную катавасию.
К утрене и к вечерне в церкви набивается битком, перебесившись, вспомнили о Боге. Молятся, отмаливают грехи.
В семье Ситских очередное горе. Тщетны были все усилия Прокофия Петровича, чтобы, что-нибудь узнать о пропавшем старшем сыне Андрее, а теперь, что будет со
средним сыном Григорием, который служил проклятому царю Дмитрию.

325

После убийства Лжедмитрия шли аресты дворни его, со дня на день ждали в семье Ситских, что придут за Григорием. Спасение видели только в милости Шуйского, хорошо
знакомого Ситскому; по его заданию Прокофий Петрович вел тайные переговоры с
польским королем о передаче русского престола сыну Сигизмунда Владиславу.
Шло время, Москва была занята выборами нового царя, до Ситских никому не было дела.
Вечером, прихватив младшего брата, Григорий отправился в кабак, который находился у Покровского раската. В кабаке людно: подьячие, писцы с Мытного двора, пекари, стрельцы и ярыжники толпились здесь. Кабатчик держал кабак в порядке, в прибыли. Хотя и не больно просторно тут, зато тепло и чисто. Столы и лавки скребены, полы и стены мыты с полынью, чтоб клопы и блохи не плодились, на стенах фряжские листы-гравюры с разными диковинными птицами и зверями.
Кабатчик в дорогом капошнике с бисерным окладом ласков, уступчив - мог питье и в долг налить.
Первым в кабак вошел Григорий, за ним Василий, сели за стол, позвали кабатчика, попросили принести медовухи. В одном из углов кто-то бабьим голосом затянул песню. Голос его дрожал, слабел, вот-вот должен был оборваться, но рядом с ним сидячие вдруг дружно его поддержали. Песня у них получилась.
- В Кремле морды бьют, а тут песенки поют, - выдавил эти слова из себя Григорий и отхлебнул медовухи.
Сидели братья, пили, скучали. Наконец, Григорию захотелось по нужде, вышел из кабака, устроился по легкому у стены, где стоял здоровенный мужик, и что-то пьяный бормотал.
Рядом с кабаком на двух колках, врытых в землю, стояла большая черная доска, исписанная густыми белилами. Возле доски другой пьяный мужик приставал к щуплому подьячему, совал ему под нос кулак и требовал:
- Что, сатана, что на доске писано. Чти, если жить хошь, сукин сын.
Подьячий осторожно высвобождался из лапищ мужика.
-  Чти, анафема, - донимал его мужик. - Чти, ня, те...
- Эй, ты, осторожно, зачем к человеку пристаешь? - заступился за подьячего Григорий, подходя к пристающему.
Мужик отпустил подьячего и развернулся к Григорию.
- Што сказал? - протянул мужик свирепо.
- Ничего не сказал, пристаешь к слабому!
- А ты, сильный, тогда выкуси, - мужик саданул кулаком в лицо Григория.
Григорий вскрикнул, покачнулся и свалился мешком на землю. Подьячий со страха убежал, а мужик спокойно подошел к стенке, взгреб в охапку стоявшего и бормотавшего там пьяного товарища, потащил в кабак. Григорий в беспамятстве остался лежать на земле.
В себя пришел Григорий, когда его Василий вез на повозке домой.
- Что со мной? - спросил брата.
Василий ничего не мог ему объяснить.
- Не знаю, - ответил он и больше ничего.
Григорий снова потерял сознание.
Дома у Ситских вся прислуга была поднята на ноги, все бегали, ахали, но помочь никто ничем не мог. Он лежал в кровати весь в жару, бредил.




326


Содержание 



Введение     _______________________________________          2

Книга первая

Благочестивое время России     -----------------------------------------------         4

Глава   первая    ______________________________________________         5

Глава   вторая     ______________________________________________       55

Глава   третья     ______________________________________________       90

Глава   четвертая     ___________________________________________      126
   
Глава   пятая     _______________________________________________     157
 

Книга вторая

Над Россией суд Господен разразился     ------------------------------------    166

Глава   первая     _____________________________________________      167

Глава   вторая     _____________________________________________       229

Глава   третья     ______________________________________________      257