Павлик Морозов

Путь от дома до школы — два часа пешком. Каждый мой день это потерянные четыре часа в пути от ненавистного к ненавистному и обратно. Мы жили настолько далеко от крупных городов, что местная администрация забыла о нашем существовании.

Сложно сказать, что это, — печальная шутка, злая действительность или всё вместе, — но районная администрация не предпринимала никаких посильных попыток провести электричество, газ или тем более уж интернет.

Деревня одной улицы и тридцати домов, из которых населёнными были лишь половина.

Из общественного у нас только фельдшерский пункт, который так и не начал действовать. После смерти местной старухи, так и не нашёлся бедолага, который согласился бы на работу в столь удалённом месте.

Ещё был магазин продуктов. В нём работала жена одного из местных пьяниц, недавно вернувшегося из мест лишения свободы. Здесь продавались только товары с длительным сроком годности.

Ещё у нас была остановка общественного транспорта. Возле трассы, в пяти километрах от деревни. Здесь всего три раза в сутки проезжала межгородская маршрутка.

Мне тринадцать. Возраст, когда если ещё и не стал мужиком, то по крайней мере начинаешь им мало-помалу становится. Тинейджер, — если будет угодно обратиться к западу, — что переводится как «особо опасная возрастная группа». Возраст радикально настроенных взглядов. Возраст завышенного самомнения и сверхнеординарных способностей в постижении новых знаний.

Я в седьмом классе. Учусь с девяти до трёх. Плюс четыре часа пешкодралом. И так я с понедельника по пятницу.

Чтобы не прослыть лентяем в глазах матери и не быть битым отцом, просыпался я каждый день в четыре утра, чтобы успеть сделать все дела по хозяйству. Потребность во сне у меня несколько больше, чем у родителей. Вот только они этого не знали и считали, что я просто немного какой-то болезненный, по мнению матери, или придурок, вечно жаждущим жрать да спать, по мнению отца.

Поэтому, возвращаясь домой и в шесть после ужина теряя сознание от усталости, я получал тапком по лбу оплеуху с криком:

— Харе спать, ****юк! Иди работать!

И вот как-то так я жил. Если хотите совета, как не сойти с ума от бешеных нагрузок, то лучше не спрашивайте меня — я и сам не знаю.

Однажды тёплым майским вечером я возвращался домой в хорошем настроении. Удивительная погода и предчувствие приближающихся каникул. Что может быть лучше?

Я шёл по песчаной обочине дороги, которая была словно край морского пляжа. Тёплая и влажная коса. Она напоминала мне о тех временах, когда я был ещё совсем маленьким. Тогда отец ещё работал на предприятии. Ему выдали путёвку на море. Мы всей семьёй отправились в Анапу. Я был по-настоящему счастлив.

На море самым запоминающимся было то, как птички вдоль берега взлетали и просто зависали в воздухе. Это выглядело так сильно, изящно и свободно. Он ловили морской ветер и будто бы наслаждались морем, как люди, с берега, просто наблюдая и ловя морской бриз.

Я снял ботиночки и запустил голые ноги в свежий песок. Меня ничто не могло остановить от чувства радости и иллюзорного счастья. Даже тот факт, что всего несколько дней назад я только-только выздоровел после тяжёлой продолжительной болезни.

Сколько себя не спрашивал, никогда не мог найти ответ, почему по пути к нашей деревне вид бескрайних простор становился только хуже и хуже. Дорога медленно превращалась из асфальтированной в просёлочную, а просёлочная из ровной в дорогу с глубокими ямами. Страшный вид развалин опустевших огромных участков. Только воздух казался более чистым. Но деревенский вид как плацебо. Вместо настоящего эффекта — психосоматика. Будто бы здесь, вдали от города, в глубинке всё намного чище. Воздух, продукты и даже говно.

Мой дом находился на углу единственного в деревне перекрёстка. Перекрёсток главной улицы и дороги, выезжающей к трассе. Двести соток без какой-либо инфраструктуры. Возможно, это было всего лишь привычкой, но я (наверное, как и все) любил свой дом. Обожал запах, которым он был пропитан. Эта смесь цветущей сирени, первых цветов, сена, дерева и удобрения. Испортить этот вводящий в ностальгию запах мог только отцовский перегар.

И в тот день весь участок был пропитан именно им. Не знаю почему. Может, было недостаточно ветрено. Только вступив во двор, я уже испытал боль в животе от чувства предвкушения ожидаемого конфликта. Я понял, что к чему. Понял, что нет смысла ждать чего-то хорошего от этого дня.

У нас было два домика. Один летний, другой постоялый. Я попытался войти внутрь, но основной дом оказался заперт изнутри. На участке отца нигде не было. Я начал стучать в дверь, но безуспешно. Вернулся я не раньше и не позже обычного. Добросовестный родитель давным давно уже ожидал бы прихода ребёнка. Но не мой отец и не в тот день. Летний домик был закрыт на замок. Ключи наверняка были у отца, поэтому я и не искал их особо.

Мне ничего не оставалось, кроме как ждать возвращения мамы. Но когда она вернётся? Через час? Два? Три? И что я буду всё это время делать? Навязываться кому-либо в гости? Не вариант.

Моя мама в своё время была красавицей. Она нередко показывала мне фотографии своей молодости. Но вскоре после рождения ещё двоих младших стала крупной сдобной бабой, на плечи которой легли обязанности по хозяйству.

В нашей семье всегда закипали страсти. Мама была красавицей, в которую влюбился отец. И не только отец. Но только он смог найти в себе столько отваги, чтобы сначала обольстить её, а потом ещё и отбить у других желание за ней бегать. Но семья отца была слишком патриархальной. Мой дед хотел, чтобы все его дети остались при его хозяйстве и работали на всеобщее благополучие. Чем, между прочим, мой отец очень похож на своего. В то время как мама моя хотела собственного счастья, не в чужой семье. И нет ничего удивительного в том, что мой отец, выбирая между любовью, красотой и счастьем с маминой стороны и труд, упрёки и подчинение с отцовской, завёл собственное хозяйство.

Кто-то говорит, что больше любят первенцев. Другие считают напротив, что второй ребёнок самый любимый. Меня мама любила больше остальных. Не скажу, что мне это льстило. Материнская любовь очень крепка и нередко взаимна. Но когда в семье несколько детей, чувствуешь обиду за других, за несправедливость в отношении и чужое горе воспринимаешь как собственное. Я маму очень сильно любил, поэтому и ругал за то, что любит меня больше, чем младшеньких, нуждающихся в поддержке больше, чем я.

Почему она меня любила больше всех? Не знаю. Думаю, это индивидуально и говорить конкретно нельзя. Но я знаю наверняка, опять-таки по маминым же рассказам, что она рожала меня долго и тяжело. Трое суток. В то время как последующие роды у неё проходили уже куда проще и с кесаревым сечением. Просто оказалось, что у неё такой организм, самой рожать никак нельзя было, но когда начались первые роды, об этом никто не знал.

Вот и в этот раз, обнаружив закрывшегося изнутри в очередной раз невменяемого отца, я решил, что куда лучше было бы дождаться маму не сидя у обветшалых ворот нашего поместья, а времяпрепроводя с Настей. И я уже готов был идти к её дому, как в самый последний момент почуял неладный запах. Будто бы что-то сгорело на плите. А самое страшное, что запах этот доносился не откуда-либо, а из нашего дома, где изнутри закрылся отец.

У меня в тот момент не было ни малейшего сожаления в отношении безответственного и потерявшего над собой контроль человека. Единственное, что заставило меня кинуться к входным дверям и всячески попытаться их открыть, взломать, выбить — опасение маминого горя. Случись что с домом, случись что с ним, с этим выродком, её рыдание растянулось бы на всё деревню и мёртвым грузом осело бы в сердцах каждого; да чёрт с ним с каждым, в моём сердце.

Но мне её в любом случае не удалось бы открыть, не по силам и не по уму мне такое, тем не менее это вовсе не повод, чтобы отказаться от усилий. И вот я стою напротив двери в панике пытаясь добиться доступа внутрь, и дверь неожиданно для меня резко открывается. На мгновение у меня возникло ощущение, что будто бы это я открыл её, совершенно случайно что-то задев. Но тут передо мною появилось огромное пузатое широкоплечее существо, откинувшее меня в сторону размахом своей руки.

Его взгляд, словно свет в конце тоннеля его разума. Он пытался сквозь туман помутнения рассудка понять, что происходит, кто перед ним.

— Чего тебе? — спросил он.

— Горим! — крикнул я.

Он с трудом удерживался на ногах. Он опирался на ручку двери и тупым взглядом смотрел на меня. Всё никак не мог собраться с мыслями.

Отбросив панику, я пронёсся мимо отца и забежал домой. Запах копоти обжигал обоняние. Но ничего видимого не произошло. Я не мог понять, откуда и почему столько дыма было в доме.  Но богатый опыт семейных ссор, напомнил мне о том, как подобное уже случалось, и что в прошлые разы отец просто забывал открыть вьюшку печи и в пьяном беспамятстве падал на постель. Так случилось и в тот раз.

Пока я соображал, что произошло, отец уже вернулся назад. Стоя посреди комнаты, он смотрел на меня и кричал:

— Ты чего натворил, придурок мелкий?!

Не обращая на него внимания, в одну руку я взял табурет, чтобы забраться на него, во вторую кочергу, чтобы подцепить вьюшку и открыть её.

Едва я успел закончить, как почувствовал как на моей шее стала стягиваться одежда. Отец, схватив за шиворот, стащил меня с табурета, замахнулся второй рукой и крикнул:

— Ты что, сука, спалить дом решил?!

— Ты что делаешь, сумасшедший? — крикнул я в ответ. Отцовских кулаков я перестал бояться уже пару лет как. — Ты же сам, пьяница паршивый, не ведаешь, что творишь!

Отец стоял на месте, молчал и смотрел на меня, держа свободную руку в воздухе.

— Отпусти, — сказал я. — Отпусти, говорю.

Тяжёлой рукой отец врезал мне по лицу и я упал на пол. Тумаки мне не страшны, зато теперь я был освобождён от его лап. Оставив меня в покое, он направился на кухню и спустя некоторое время вернулся назад в комнату в кухонным ножом.

Меня бросило в холодный пот. В мгновение отрезвевшее сознание. Лишний раз не размышляя, я выбрался наружу.

Через дорогу от нас жила неполноценная семья. Отец и дочь. Они жили в обветшалом доме, за которым не было ухода. Я побежал к ним. Из всего нашего небольшого посёлка я больше никого не знал. Вот на столько закрытыми были люди у нас.

Подбежав к калитке я что было силы начал колотить.

— Дядя Саша! Пожалуйста! Пустите!

Не миновало и минуты, как он мне открыл дверь.

— Что тебе надо?

Дядя Саша недолюбливал меня. Когда в твоей жизни не так много людей, ещё меньше друзей и практически отсутствие знакомых девочек, с которыми ты в хороших отношениях, неизбежно, что ваше общение зайдёт так далеко, что её отец захочет заживо содрать с тебя шкуру.

— Пустите, пожалуйста, к себе. У меня батя с ума сошёл. С ножом на меня набросился.

И он пустил.

Они не спешили приезжать. Хотя их вызвали сразу же, как только меня пустил в свой дом дядя Саша.

— Ты уверен? — спросил он. — Твой отец не первый раз уже перебирает с этим делом.

Все знали, что мой отец любил только две вещи — себя да водку.

Я был в истерике. И объяснить что-то в таком состоянии было невозможно. Я пытался сказать, что у всего есть предел и поступки отца сегодня зашли далеко за грани допустимого. Но из меня ручьём лились слёзы и я не мог и слова выговорить.

Но дядя Саша всё понял и без слов. Ребёнок, привыкший каждый день видеть алкоголизм, из-за очередного приступа пьянства не впал бы в истерику.

— Сынок, я не стал бы на твоём месте ждать, что они быстро приедут, — сказал дядя Саша. — Ляг, поспи. Полегче станет. Если кто-то приедет, эти оборотни или твоя мама, я тебя обязательно разбужу.

Стресс и усталость давали о себе знать. Я быстро уснул. И казалось, что также быстро проснулся. Меня разбудил дядя Саша.

— Малец, вставай, — сказал он мне.

Я резко вскочил и посмотрел в окно. Вдоль дороги шла мама с полными сумками в руках.

— Спасибо большое, — сказал я дяде Саше, выбегая из его дома.

Я выбежал к матери на встречу. Поспешил перехватить у неё тяжёлые пакеты и только потом сказать:

— Мама! Я когда пришёл, отец был запрет, а из дома полыхало дымом.

Усталость, только что мучившая её, исчезла с лица. Бросив меня с сумками догонять её, она побежала к дому. Мне было тяжело и я не мог угнаться за ней. Когда я добежал до дома, она уже кричала на отца:

— Ты пропойка чёртова! Сил у меня нет уже! Который раз возвращаюсь с работы, после тяжёлой смены и вынуждена наблюдать это?!

— Да пошла ты.

Увидев меня в доме, отец тут же вскричал:

— Это ты! Это всё ты! Проклятый мальчишка!

Оттолкнув мать, он направился ко мне. Я помчался прочь из дома. Выбежав во двор я побежал в сторону сарая.

Вскоре, не прошло и пятнадцати минут, к нашему дому подъехал бело-синий бобик. Из него вышли двое мужчин в форме.

Несмотря на то, что инициатором их приезда был я, увидев на своём дворе людей в форме, мне стало не по себе. Точно также, как больной, сам вызвавший врача на дом, со страхом смотрит на человека в белом халате. Я не стал их встречать, как-то контактировать с ними, рассказывать, что произошло. Я решил дать ситуации пойти на самотёк. Пусть мама решает, что со всем этим делать.

А я тем просто наблюдал за все происходящим, спрятавшись на чердаке сарая.

Прошло около десяти минут, прежде чем из дома вышли сначала моя мама, а затем один из людей в форме.

— Пашенка, сыночек! — крикнула она.

Я тут же побежал к ней. Она обняла меня, сказав:

— Я уж испугалась, что ты куда убежал.

— Куда я убегу от тебя, мам.

— Сыночек, можешь, пожалуйста, рассказать полицейским, что произошло.

Я рассказал всё, как есть. Рассказал о случившемся без преувеличений и без скрытности.

На тот момент я ещё не и не подозревал, что мои слова будут толковаться как показания. Не знал, что именно на их основании люди в форме, привыкшие работать исключительно в бюрократическом ключе, будут определять степень его правонарушения и то, какие меры стоит к нему применить незамедлительно.

Когда его сажали в бобик, он кричал:

— Правильное тебе имя дали. Пашка! Только Павлик Морозов, понял? Предатель! Не сын ты мне больше, ублюдок. Иди, беги под мамину юбку.

Затем, когда крики отца были уже едва слышны, ко мне подошёл один из полицейский и сказал:

— Не волнуйся, сынок, мы присмотрим за твоим отцом.

— Мам, ему же там ничего страшного не сделают? — спросил я.

— Нет, конечно. Он туда отправляется уже не в первый раз.