Святая Русь. III. Пожаром пылала Россия

Святая  Русь

Том  второй

Книга   третья

Пожаром  пылала  Россия

Глава   первая

Несмотря на то, что восстание против Лжедмитрия было возбуждено во имя веры православной, во имя земли русской, гибнувших от друзей последнего - еретиков и ляхов, в народе отложится в сознания, что дело совершено, по крайней мере, нечистым образом.
При гибели Годуновых народ был спокоен. Он был уверен, что новый царь есть истинный сын Ивана IV, и в истреблении Борисова семейства видел казнь, совершенную законным царем над своими изменниками, но теперь не было этой всеобщей уверенности.
Вот почему 17-го мая 1606-го года в Москве не было ознаменовано тем душевным ликованием, какое обыкновенно бывает по совершении общего дела. Некоторые радовались гибели друга еретиков, но не смогли для принесения благодарности Богу созвать в храмы толпы людей, хмельных от вина и крови. Недолго раздавались по улицам клики заговорщиков, недолго слышалось хвастовство их легкой победой: этим кликам не было отзыва рассказам о кровавых подвигах и не было сочувствия. Москва скоро успокоилась, ночью царствовала глубокая тишина: смущенное оробевшее общество притаилось с тяжелой думой о прошедшем и будущем.
Бояре составили заговор против Лжедмитрия, не думая о том, как поступить, когда один из них сделается царем. Виднее всех бояр московских по уму, энергии, знатности рода, по умению сохранять родовые предания, быть им верным было два князя – Василий Шуйский и Василий Голицын: они-то и были головами заговора, они-то и должны были думать о том, как бы прежде других воспользоваться его успехом. Оба князя имели сильные стороны, но мог ли Голицын успешно бороться с Шуйским? Род Шуйских давно уже гораздо больше выдавался вперед, чем Голицыных, ибо о Патрикеевых уже забыли, сам Шуйский гораздо больше выдавался вперед, чем Голицын, особенно в последнее время. Трудно было найти лицо, в котором бы до такой степени олицетворялись свойства русского быта, пропитанного азиатским застоем. В нем отсутствовали предприимчивость, боязнь всякого нового шага, но в то же время имели место терпение и изумление иноземцев. Он гнул шею перед силою, покорно служил власти, пока она была могуча для него, прятался от всякой возможности стоять с нею вразрез, но изменял ей, когда видел, что она слабела, и вместе с другими топтал то, перед чем прежде преклонялся. Он бодро стоял перед бедою, когда не было исхода, но не умел заранее избегать и предотвращать беды. Он был не способен давать почин, избирать пути, вести других за собою. Ряд поступков его, запечатленных коварством и хитростью, показывают вместе с тем тяжеловатость и тупость ума. Василий был суеверен, но не боялся лгать именем Бога и употреблять святое для своих целей.
Мелочный, скупой до скряжничества, завистливый и подозрительный, постоянно лживый и постоянно делавший промахи, он менее чем кто-либо способен был приобретать любовь подвластных, находясь в стане государя. Его хватило только на составление заговора, до крайности грязного, но вместе с тем вовсе не искусного заговора, который можно было разрушить при малейшей предосторожности с противной стороны. Знатность рода помогала Василию Шуйскому овладеть престолом, что давало другим боярам надежду править государством от его имени.
Шуйский первый поднялся против самозванца, был страдальцем за правду для тех, которые были убеждены в самозванстве бывшего царя. Он был на первом месте в заговоре, в его доме собирались заговорщики, его речам, его увещаниям внимали, за ним шли в Кремль губить злого еретика. Для людей, совершивших дело убийства Лжедмитрия, кто мог быть лучшим царем, как не вождь их в этом деле? Но это было дело чисто московское, и далеко не все москвичи его одобряли, а что скажут северные люди,   

5

выборные из городов по всей России?
Годунов при избрании своем имел все причины требовать созвания выборных со всех городов Российского царства. Он долгое время был хорошим правителем, и это знала вся земля, дурное о Годунове было преимущественно известно в Москве; хорошее – в областях. Притом за Годунова был патриарх, долженствовавший иметь самое сильное влияние на выборах.  В другом положении находился Шуйский. Его хорошо знали только в Москве, но мало знали в областях, так что для советных людей, присланных из Галича, или Вологды, Шуйский был известен не более чем Голицын и Воротынский. И потому советные люди могли легко подчиниться влиянию людей, не хотевших Шуйского, людей, не одобрявших его последнего самого видного поступка. Шуйскому невозможно было дожидаться выборных из городов.
Кандидат в цари, Василий Шуйский, льстивый царедворец Иванов, сперва явный неприятель, а после бессовестный угодник и все еще тайный злопыхатель Борисов, достигнув венца успехом коварства, мог быть только вторым Годуновым, лицемером, а не героем добродетели.
Борис, воцаряясь, имел выгоду: Россия уже давно и счастливо ему повиновалась, еще не зная примеров в крамольстве, но Василий имел другую выгоду, не был святоубийцею, обагренным кровью ненавистных царедворцев, и заслужив удивление россиян делом блестящим - низложением самозванца.


* * *

Незадолго до переворота люди с Украины прислали к патриарху некоего львовского мещанина с грамотами. Гонец уведомлял патриарха, что царь является тайным католиком. После гибели Лжедмитрия грамоты попали в руки бояр и были использованы думой для низложения патриарха.
В первую ночь после убийства Лжедмитрия бояре, затворившись в Кремле, совещались всю ночь. Наутро они объявили о низложении главы церкви патриарха Ипатия. Боярская дума хорошо знала о вероотступничестве, как Лжедмитрия, так и главы церкви. Но отвечать за все пришлось одному Ипатию. На него бояре переложили всю вину коронации Лжедмитрия и Марины Мнишек. Грека с позором свели с патриаршего двора и заточили в Чудов монастырь.
Опасаясь народного волнения в стране, бояре спешили избрать нового царя в течение одного-двух дней.
При жизни Лжедмитрия заговорщики обещали корону польскому королевичу Владиславу, но бесчинства наемного войска, приведенного Мнишеком и последовавшие потом народные волнения, привели к тому, что вопрос передачи трона иноверному королевичу отпал сам собой. Ситуация претерпела разительную перемену и боярам нетрудно было отказаться от своих обещаний Сигизмунду. Борьба оппозиций поглощала все силы короля, и Москве не приходилось опасаться вооруженного вмешательства извне.
Решение избрать государя из московской знати положило конец единодушию думы, достигнутому в дни переворота среди бояр. Начались распри, которым не было конца. Появились и другие желающие заполучить корону, помимо Шуйского, Голицына добавились Мстиславский и Романов. Все четверо наперебой вербовали себе сторонников в Думе и среди столичного населения. Дворяне поддерживали тех, к кому вхожи были в дома, и кто их жаловал.
Правящие верхи были не прочь созвать Земской собор и пригласить на царское
избрание представителей провинции. Однако положение в столице оставалось

6

угрожающим и боярам пришлось отказаться от своих намерений. Народ не выпускал из рук оружие. Кого бы ни избрала дума, ее ставленник не удержал бы власть без общего согласия. Обращение к народу оказалось неизбежным.
На третий день после переворота, едва члены думы съехались в Кремль, как по всему городу ударили колокола.
Во дворце собрался импровизированный Земский собор. В его деятельности участвовала Боярская дума, духовенство, многие столичные дворяне, гости и торговые люди. Собор утвердил в качестве кандидатов на трон двух старших и знатнейших членов думы – князя Федора Мстиславского и князя Василия Шуйского. Окончательное решение думные чины предоставили всему православному люду.
19-го мая в 6 часов утра купцы, разносчики, ремесленники толпились на Красной площади, точно так же, как и 17-го числа. Бояре, чины придворные, духовенство вышли на площадь и предложили избрать вначале патриарха, который должен был стоять во главе временного правления и разослать грамоты для созвания советных людей городов:
но понятно, как было страшно Шуйскому избрание патриарха, если бы избрали человека к нему равнодушного, а может быть, и нерасположенного.
Бояре хотели согласия со всею землею, чтобы приехали из городов в Москву всякие люди, чтобы выбрать по совету государя такого, который был бы люб. Но это не нужно было Шуйскому. В толпе были его люди, которые на предложение бояр закричали, что царь нужнее патриарха, царя нужно выбрать немедленно. Тогда руководители собора поднялись на Лобное место и представили намеченных кандидатов.
Мстиславский не был популярен в столице. Когда дьяк объявил кандидатуру Шуйского, народ встретил одобрительными возгласами. В толпе, только что ознаменовавшей свою силу истреблением Лжедмитрия, никто не осмелился противодействовать. Неслись выкрики:
- Царем должен быть князь Василий Иванович Шуйский!
И Шуйский был не избранным, а выкрикнутым царем. Он сделался царем точно так же, как был, свергнут и погублен Лжедмитрий, скопом, заговором, не только без согласия всей земли, но даже без согласия всей Москвы. Умеренная, спокойная, охранительная масса народонаселения не была довольна в обоих случаях, не сказала своего да: гибельное предзнаменование для нового царя, потому что усердие клевретов его охладеет, так кто поддержит его? Таким образом, на московском троне явился царь партии, но партия противная существовала, озлобленная неудачей, она не хотела терять надежд: к ней присоединились все те, которым выгодны были перемены, а всякая перемена могла казаться теперь законной, ибо настоящего, установленного, освященного ничего не было.
Масса людей, умеренных, охранительно молчала, потому что не питала сочувствия ни к одному явлению, ни к новому порядку вещей, ни к движениям, против него направленным. Произволу людей беспокойных открывалось свободное поприще и представители общества, люди, не разрознившие свои интересы с его интересами, должны были сбросить все буйства этого произвола, не имея на что опереться, во имя чего ратовать, не имея сочувствия к человеку, который провозгласил себя главою государства.


* * *

С Лобного места бояре и посадские люди отвели князя Василия в Кремлевский Успенский собор. Митрополит Крутицкий нарек его на царство и отслужил молебен по
этому случаю.
Шуйский в соборе начал говорить, что в Московском государстве подобного

7

раньше не бывало:
- Целую крест на том, что мне ни над кем не делать дурного без собору, и если отец виновен, то над сыном ничего дурного не делать, а которая была мне грубость при царе Борисе, то никому за нее мстить не буду.
Исполняя обещание, данное товарищам своим по заговору, Шуйский так повестил своим воцарением:
- То Божьею милостью я, великий государь, царь и великий князь Василий Шуйский всея Руси, щедротами и человеколюбием своим славим Бога и за малочисленностью всего собора, по челобитию и прошению всего православного христианства учинилось мое правление царем и великим князем на отчине прародителей наших, на российском государстве. Это государство даровал Бог прародителю нашему Рюрику, бывшего от римского кесаря и потом в продолжение многих лет, до самого прародителя нашего, великого князя Александра Ярославича Невского. На сем Российском государстве были прародители мои, а потом удалились на суздальский удел, на отнятом неволею, но по родству, как обычно большие братья на большие места садятся. И ныне я, великий государь, будучи на престоле Российского государства, хотим того, чтобы православное христианство было доброславным правительством в тишине, и в покое, и в благоденствие. Я, царь и великий князь всея Руси, готов целовать крест на том, что мне, великому государю, всякого человека, не осудя истинным судом с боярами своими, смерти не предать, вотчин, дворов и животов не брать его, у жен и детей не отнимать. То же и у гостей и торговых людей, хотя которые по суду и по сыску дойдут и до смертной вины, и после их, и у жен их и детей дворов не отнимать, если они с ними в этой вине невиноватые. Да и доводов ложных мне, великому государю, не слушать, а сыскивать всякими сысками, накрепко ставить с очей на очи, чтобы в том православное христианство невинно не попало на гибель. А кто на кого солжет, то, сыскав, казнить его, смотря по вине, которую взял напрасно. На том на всем, что всей земли писано, я, царь и великий князь Василий Иванович всея Руси, целую крест всем православным христианам, что мне их, жалуя, судить истинным праведным судом и без вины ни на кого опалы своей не класть, и не искать мне недруга никакого в неправде, и всех от всякого насильства оберегать.
Теперь Василий стал царем, но природная неспособность сделала его самым жалким лицом, когда-либо сидевшим на московском престоле, не исключая Федора, слабоумие  которого покрывал собою Борис. Сама наружность Василия была очень непривлекательною: это был худенький, приземистый, сгорбленный старичок, с большими подслеповатыми глазами, с длинным горбатым носом, большим ртом, морщинистым лицом, редкою бородкою и короткими волосами.
Василию при вступлении на престол было уже за пятьдесят лет. Молодость свою он провел при Грозном и решительно ничем не выказывал себя. Когда родственник его играл важную роль в государстве, Василий оставался в тени. Беда, настигшая его родного брата Андрея, миновала Василия. Борис не боялся Василия, вероятно, считая его ничтожным по уму и притом угодником силы. Однако Борис запрещал ему жениться, как и Мстиславскому. Василий все терпел и повиновался беспрекословно. Посланный на следствие по поводу убийства Дмитрия, Василий исполнил это следствие так, как нужно было Борису и как, вероятно, ожидал того Борис. Явился Дмитрий. Борис послал против него Шуйского, и Василий до поры до времени верно служил Борису. Бориса не стало. При первом народном восстании против Годуновых в Москве Василий выходил на площадь, уговаривая народ оставаться в верности Годуновым, уверял, что царевича нет на свете, называвшийся его именем есть Гришка Отрепьев. Но когда после того воззвания,
прочитанного Пушкиным на Лобном месте, взволновало народ до того, что можно было

8

ясно видеть непрочность Годуновых, Шуйский признанный решить вопрос о подлинности Дмитрия, решил его в пользу претендента и окончательно погубил несчастное семейство Годуновых.
Само собой разумеется, что если кто из бояр был вполне уверен, что названный Дмитрий не действительный сын царя Ивана, то, конечно, Василий Шуйский, видевший собственными глазами труп убитого царевича. Но ему выгодно было так говорить, чтобы погубить Годуновых. Позже он сообщает, что названный Дмитрий вовсе не Дмитрий, теперь ему не нужен был и этот царь, организовав заговор против которого ему теперь достался московский престол.
Разослана была по областям грамота от имени бояр, окольничих, дворян и всяких людей московских с известием о гибели Лжедмитрия и возведении на престол Шуйского.
“Мы узнали про то подлинно, что он прямой вор Гришка Отрепьев, царица, инокиня Марфа, и брат ее Михайло Нагой с братией всем людям московского государства, подлинно сказывали, что сын ее, царевич Дмитрий, умер подлинно и погребен в Угличе, а тот вор называется царевичем Дмитрием ложно. А как его поймали, то он и сам сказал, что он Гришка Отрепьев, и на государстве учинился бесовскою помощью, и людей всех прельстил чернокнижеством, и тот Гришка за свое злодейство принял от Бога возмездие, скончал свой живот злою смертию. И после того, прося у Бога милости, митрополиты, архиепископы, епископы и весь освященный собор, также и мы, бояре, окольничие, дворяне, дети боярские и всякие люди Московского государства, кому Бог изволит быть на Московском государстве государем и всесильным в Троице, славимый Бог наш на нас и на вас милость свою показал, объявил государя на Московское государство, всякого государя, царя и великого князя Василия Ивановича всея Руси, самодержавца, государя благочестивого, по Божьей церкви и по православной вере прародителя, от корени всяких государей российских, от великого государя князя Александра Невского. Многие смертные, изгнанные за православную веру с братией своею, во многие лета он претерпел и больше всех от того вора богоотступника и еретика пострадал”.
Вслед за этой грамотой новый царь разослал другую, уже от своего имени, в которой также объявлял о гибели Лжедмитрия, с точным объявлением причин, а именно объявлял о бумагах, найденных в комнатах самозванца. Многие грамоты, взятые в его хоромах, были криминального содержания, воровские с Польшею и Литвою о разорении Московского государства. Но он не объяснял ничего о содержании этих бумаг, хотя вслед за этим упоминает о содержании писем от римского папы, уже всем известных. Далее он пишет о показаниях Бучинского, будто бы царь был намерен перебить всех дворян, бояр во время воинской потехи и потом, отдавши все главные места в управление полякам, ввести католицизм.
Шуйский приводит также свидетельство о записях, действительно данных в Польше Мнишеку и королю об уступке русских областей, и заключает: “Слыша и видя то, мы всесильному Богу хвалу воззрели, что от такого злодейства избавил”.
Наконец, разослана была окружная грамота от имени царицы Марфы, где она отрекалась от Лжедмитрия. Марфа в грамоте говорила: “Он ведовством и чернокнижеством назвал себя сыном царя Ивана Васильевича, омрачением бесовским прельстил в Польше и Литве многих людей, и нас самих, и родственников наших устрашил смертию, я боярам и всем людям объявила об этом прежде тайно, а теперь всем явно, что он не наш сын, царевич Дмитрий, он вор, богоотступник, еретик. А как со своим ведовством и чернокнижеством он приехал из Путивля в Москву, то, ведая свое воровство, по нас не посылал долгое время, прислал к нам своих советников и велел беречь нас накрепко, чтобы к нам никто не приходил и с нами об нем никто не 
разговаривал. А как велел нас к Москве привезти, и он на встрече был у нас один, а бояр и

9

других людей никаких с собой пускать к нам не велел, и говорил нам с великим запретом, чтобы нам его не обличать, претя нам и всему нашему роду смертным убийством, чтобы нам на себя и на свой род свой злой смерти не навести, и посадил меня в монастырь, и приставил ко мне также своих советников, и остерегать велел накрепко, чтоб его
воровство было не явно, а я для его угрозы объявить в народе его воровство явно не смела”.
В заключении в грамоте вдовствующей царицы объявлялось, что она вместе с другими били Василию челом о принятии царского сана.


* * *

Часть поляков, после 17-го мая, была отпущена домой, но знатные паны со своей ассистенцией оставались под стражею.
Новый царь задержал также и польских послов, он опасался, что Сигизмунд начнет мстить за резню, произведенную в Москве над поляками. Царь хотел до поры до времени удержать в своих руках заложниками и послов с их свитою, и свадебных гостей низверженного царя, и его супругу с тестем.
Марина с отцом помещены были в доме, принадлежавшем дьяку Афанасию Власьеву, которого новый царь сослал за верную службу Дмитрию, приказав все его имущество отписать на себя.
Став царем, Шуйский отправил посольство к польскому королю, обвинил его величество в том, что не было соблюдено заключенное в свое время перемирие, и присовокупил к этому просьбу прекратить нападение на рубежи и придерживаться добрососедских отношений. При этом он послал королю всевозможные великолепные подарки и подношения и, заметая за собой следы, сообщил его королевскому величеству, как подданные люди воеводы  Сандомирского издевались над жителями Москвы, и тем вызвали мятеж, во время которого было убито столько поляков, но королевскому послу не было причинено никакого зла, ибо он, Шуйский, сам лично охранял их и в будущем отпустит в полном здравии.
Король Сигизмунд ответил Шуйскому и требовал немедленного отпуска посла, которого он посылал к Дмитрию. Касательно убитых он писал, что поляки свободные люди, они могут ездить и служить, где и кому им вздумается, что они по собственной воле поехали с воеводой Сандомирским и его дочерью на свадьбу, и если они там что-то натворили, и за это им в свою очередь досталось, то этого королевскому величеству дела нет, и потому он этим заниматься не станет, а что будут делать родственники убитых, то тут он ничего поделать не может. Они польские вельможи - вольные люди, если они захотят отомстить, то он не может им запретить этого.
Присланные подарки король не взял и отослал их все обратно, требуя только возвращения своего посла.
Кроме послов, Шуйский посадил в тюрьмы других поляков в разных концах страны. 23-го июня он выгнал из Москвы четырех докторов медицины, с которыми много общались поляки Дмитрия и люди воеводы Сандомирского, так как он им не стал доверять. Пятого доктора, Давида Фасмора из Любека, который всегда жил уединенно и тихо и с теми поляками никаких особых дел не имел, он оставил своим лекарем.





10


* * *
   
Обстановка в столице после переворота оставалась тревожной и неопределенной. Даже после назначения Шуйского бояре пользовались большей властью, нежели сам царь.
Знать спешила выдвинуть проекты, клонившиеся к ограничению самодержавной формы правления. Среди церковников царил такой же разлад, как и среди бояр. Положение усугублялось тем, что церковь лишилась главы. Давний покровитель Отрепьева Пафнутий покинул Чудовскую келью, стал митрополитом Крутицким. Он
сыграл не последнюю роль в разоблачении самозванца и заговора против него. Теперь он рассчитывал разделить с Шуйским плоды успеха. Именно Пафнутий нарек князя Василия на царство. По чину руководителем подобной церемонии могли быть лишь старшие иерархи – новгородский или ростовский митрополит.
Когда после избрания царя дума и священный собор начали совещаться насчет избрания патриарха, сторонники Шуйского оказались в трудном положении. Им не удалось провести на патриарший престол Пафнутия. Не прошла также кандидатура и Гермогена, самого рьяного из противников Лжедмитрия. Большинство голосов на соборе неожиданно получил Филарет, в миру боярин Федор Романов, пользовавшийся до того полным доверием Отрепьева.
В Боярской думе оставалось еще слишком много людей всецело обязанных Отрепьеву, они получили из его рук чины, не соответствовавшие их роду и службе. Они боялись за свое положение и избегали крутых перемен.
Все больше и больше нарастали по городу слухи, крайне неблагоприятные для Шуйского. Неизвестные лица на рассвете прибили на многие заборы известием о том, что Дмитрий жив и сам Бог вторично укрыл его от изменников. Прокламации вызвали смятение в народе. Так как выдумка о спасении Дмитрия распространялась все шире, московиты были сильно сбиты с толку таким странным известием и скоро перестали уже понимать, во что и кому им верить.
Красную площадь вновь запрудили толпы москвичей, они требовали к себе бояр для объяснений. Бояре вышли на Лобное место и поклялись, что сам Бог покарал лжецаря, а мощи истинного царевича Дмитрия все скоро смогут увидеть своими глазами.
Василий Шуйский, которому это было важнее, чем кому-либо иному, решил вывести русских из заблуждения. Послал он 30-го июня в Углич вырыть труп настоящего Дмитрия, убитого там в детстве, пролежавшего в земле 17 лет и давно истлевшего, перевезти его в Москву и похоронить в той же церкви, где лежат прежние цари. Сделано это было лишь для того и с той целью, чтобы простой народ узнал и увидел, как дерзко они были обмануты Дмитрием, теперь может дать себя обмануть второму новоявленному Дмитрию. В Углич за телом царевича Дмитрия послал только что нареченного митрополита Филарета Романова. Вместе с ним в Угличскую комиссию вошли князь Петр Никитич Шереметьев, князь Иван Михайлович Воротынский и некоторые другие, противившиеся избранию на царство Шуйского.
Представив пост главы церкви митрополиту Филарету, царь Василий рассчитывал привлечь на свою сторону всех Романовых и их влиятельную родню.
Фаворит Лжедмитрия Иван Хворостин отправился на покаяние в монастырь, чин кравчего Василий Шуйский передал племяннику Филарета Ивану Черкасскому.
Однако новый царь напрасно расточал милости боярам романовского круга. Переворот воскресил в душе Федора Романова прежние честолюбивые мечты. Бывший боярин не помышлял о сложении духовного сана и возвращении в мир. Расстриги пользовались на Руси самой дурной славой, но у Филарета был сын, который имел

11

основания занять трон в качестве племянника последнего законного царя Федора Ивановича. Боярская дума отвергла кандидатуру малолетнего Романова, но о возможности его избрания народ толковал по всей Руси. В конце мая в Нарве немцы со
слов русских говорили, что управлять Москвою будет не иначе, как один из Романовых.
Федор Никитич не обладал слишком нетерпеливым характером, он с головой окунулся в интриги, едва попав в патриархи. Когда власти стали доискиваться, откуда взялись подметные письма, следы привели во двор к Романовым. Оказалось, что злоумышленники приносили листы не кому иному, как Филарету Романову. За вторичное воскрешение тени Дмитрия взялись люди, принадлежавшие к ближнему окружению
убитого. Тут был и его слуга Хвалибога, не признавший в убитом государя, и секретарь Бучинский, рассказывавший сказки о двойнике царя, и повар, и некоторые другие лица польского происхождения. Все они находились под покровительством влиятельных русских вельмож.
Власти пытались в корне пресечь зловредные слухи о чудесном спасении “истинного Дмитрия”. Для этого они и затеяли новое представление с прахом царевича. В Угличе патриарх и бояре открыли мощи истинного Дмитрия. С согласия Марфы Нагой было постановлено перевезти его прах в Архангельский собор.
Официальные обвинения не достигли цели. Вера в доброго царя оказалась столь живучей, как и ненависть к лихим боярам. Опасаясь происков бояр и народных волнений, Василий Шуйский решил короноваться немедля на днях.
Предшественники царя Василия надевали шапку Мономаха месяц спустя после наречения. Шуйский ждал ее менее двух недель. Корону на его голову мог возложить только патриарх. Но царь Василий имел случай убедиться в том, что Филарет тайно интригует против него вместе с прочими врагами. Он не стал дожидаться возвращения Филарета из Углича и 1-го июня 1606-го года венчался на царство. Вместо патриарха в соборе священнодействовал новгородский митрополит Исидор, который и возложил на него корону.
Вновь по всей столице звонили колокола, но торжества прошли без веселья и блеска. Дворяне, успевшие в немалом числе съехаться в Москву, были жестоко разочарованы: и Борис, и Лжедмитрий жаловали им двойные годовые оклады при вступлении на трон. Шуйский не нашел денег в казне. Получив многочисленные дары от бояр и епископов по случаю воцарения, он не мог обратно одарить их как следует.


* * *

- Эй, у кого деньга не щербата, подходи, подходи! Продаем по оценке, и кто более даст, тот и купит; продаем государево отставное платье, собольи и куньи лапы да хвосты, продаем всякие мелкие обрезки, продаем сарафанцы, кафтаны, ветхие сукнишки, - выкрикивал на торге дворецкий дьяк, предлагая из теремных камор лежачий запас царя, который пошел на вынос и продажу, что говорило о незавидном достатке царя.
Народ толпился в рядах, высматривал, как дворецкий дьяк продавал царскую рухлядь и зубоскалил:
- Деньга – торгу староста!
- А в чем царь зимой ходить станет?
- Знали б вы кнут, да липовую плаху, - ворчали дьяки, склонив голову, вдобавок записывал, что кому продано по статьям в книгу.
- Дьяче! Мышиных хвостов у тебя нет ли?
Плешивые меха и горелые сукна лежали на земле. Те, кто победнее из дворян,

12

присматривали товарец, встряхивали ветошь, которая была истлевшая и разваливалась в руках. Из этого тряпья вылетал пыльный вихрь моли.
- Скуп Шуйский, - сказал кто-то в толпе, - своим и купеческим деньгам бережлив.
- Но зато пьяница и блудник! – добавил другой.
- Немногие люди выбрали его, - заговорил третий, о чем думал.
- А бояре нынче более царя власть взяли.
Дьяк на помосте перестал кричать и повел счет деньгам. Толпа двинулась – кто по домам, кто по Ивановской улице в Кремль, где с утра теснился народ: как при Борисе и Лжедмитрии толпилась людьми с челобитными Боярская площадь. Царя не было видно. Бояре в высоких меховых шапках сидели у столов. Они слушали челобитья, тоскливо оглядывая текущий по двору народ, потея и кряхтя, принимали на себя неубывающий ливень жалоб:
- И он, боярин мой, посылал меня по квас, - плакал, припадая на клюку молодой холоп, - и я пошел не шибко, и он за то спихнул меня с лестницы и ушиб до полусмерти.
- Помираем голодною смертию, - шумели пришедшие издалека крестьяне, - разорены мы московскою волокитою, а пуще всего от несправедливых судов!
Народ шумел недолго. Бояре встали, и дьяк объявил челобитию конец. Все медленно расходились, глухо продолжая шуметь, зато громко бранясь по мере того, как отходили подальше от столов.
Хилый с мертвым лицом старик, почти не похожий на царя, вышел из сеней, осенний ветреный день горел на разводах его опашни, заделанной серебром и вышитых пуговицах с чернью. У старика была жалкая, худая шея, на которой в сизом разливе выпучивались жилы. Щуря большие глаза, он смотрел на солнце. Бояре Иван Крюк и Григорий Полтев склонились перед ним.
- Каким, государь, Господь сном подарил? Почивать изволил по добру ли, поздорову ль?
- Брюхо болит часто, - плаксиво сказал царь, - то ли от худого сна, то ли от настоя, што испил давеча. Молите, бояре, людям, которые делают настою, глядели бы они, чтоб в лекарства ничего вредительного не попало, а в постные дни – скоромного, чтоб ни зла, ни смерти не весть, и меня не оскоромить.
Царь потянул носом, слеплые его глазки стрельнули по двору, заметив подходивших к крыльцу бояр.
- Вона! Ближняя моя дума идет! - захохотал он, - ступайте за мной! - и вошел в сени.
Бояре вступили в крытый прохладный переход. Косой солнечный блеск рассек надвое спину царя; ноги его в белых немецких сапогах ступали нетвердо. Он шел к своему трону решать со своими боярами трудные государственные дела.


* * *

Предполагалось, что торжество по случаю обретения мощей царевича Дмитрия послужит предлогом коронации царя. Из-за спешки эти замыслы остались не использованы. Патриарх привез тело из Углича с опозданием в два дня.
Царь и бояре отправились пешком в поле, чтобы встретить мощи за городом, их сопровождали попы и большая толпа горожан. Марфе Нагой довелось в последний раз увидеть сына, вернее – то, что осталось от него. Потрясенная от увиденных останков сына, Нагая не смогла произнести и слова. Царь Василий сам возгласил, что привезенный труп есть труп истинного Дмитрия, но речь Шуйского на этот раз нисколько не тронула

13

толпу. Все живо помнили встречу Марфы с “живым сыном”, то есть самозванцем, и Шуйский, и Нагая слишком много лгали и лицедействовали, чтобы можно было поверить их словам.
Едва Шуйский произнес нужные слова, носилки поспешно зарыли. Процессия после некоторой заминки развернулась и последовала по городским улицам в Кремль до ворот Архангельского собора.
На погребение мощей Дмитрия в собор были допущены только главнейшие бояре да епископы.
Затея Шуйского с перезахоронением мощей Дмитрия положительных результатов не дала. Наоборот, враги Шуйского радовались. Они распустили слухи, что Шуйский, отправляя комиссию за мощами, приказал, чтобы придать пышность процессии, сделать новый гроб: убить одного девятилетнего поповича, надеть на него дорогие погребальные одежды, положить в этот гроб и отвезти в Москву.
Когда тело было перевезено в Архангельский собор, то по его велению было всенародно объявлено, что князь Дмитрий, невинно убиенный в юности – большой святой
у Бога, он, мол, пролежал в земле 17 лет, а его тело также нетленно, как если бы он только вчера умер. И орехи, которые были у него в руке на площадке для игр, когда его убили, еще тоже не сгнили и не протухли, точно также и гроб не попорчен землей и сохранился, как новый. Кто желает его видеть, пусть сходит в царскую церковь, где он поставлен. Церковь всегда отперта, чтобы каждый мог туда подойти и поглядеть на него.
Были подкуплены несколько здоровых людей, которые должны были прикинуться больными. Одному велели на четвереньках ползти к телу святого Дмитрия, другого повели туда под видом слепца, хотя у него были здоровые глаза и хорошее зрение. Они должны были молить Дмитрия об исцелении. Оба конечно “выздоровели”, “параличный” встал и пошел, “слепой” прозрел, и они сказали, что им помог святой Дмитрий.
Этому поверило глупое простонародье, и пошло неслыханное и страшное идолопоклонство перед телом царевича. Многие слепые захотели быть зрячими, параличные ходить, но, увы, кроме тех двоих “больных” Бог никого больше не исцелил.
Когда это кривлянье привело к тому, что даже дети стали замечать, что это чистый обман и подлог, Шуйский, наконец, приказал закрыть церковь и никого больше в нее не пускать, объявив, что слишком много людей стало беспокоить святого Дмитрия, необходимо оставить его в покое. Собор для прихожан закрыли.


* * *

Обретение мощей царевича Дмитрия не привело к желаемым результатам, в народе по-прежнему царило беспокойство. По городу ходили слухи, будто недовольные намеревались забросать Василия Шуйского камнями на улицах города. Ночью неизвестные люди наметили дворы изменников бояр и поляков. Это как будто бы указания самого царя предать меченые дома разорению.
Слух был ложным, однако Василий Шуйский, предчувствуя недоброе, поспешил удвоить стражу подле двора польских послов “для безопасности от народа”. И меры предосторожности оказались не лишними. Подле “крещеных” домов народ толпился и шумел, подобно пчелиному рою. Рассеять его удалось лишь с большим трудом.
Волнения достигли апогея 15-го июня в воскресенье. Многочисленная толпа с оружием собралась у Лобного места против Кремлевских ворот и потребовала царя для объяснения.
Шуйский подозревал, что это происходит от козней знатных лиц, созвал в Кремле

14

думных людей и стал спрашивать:
- Кто это из вас волнует народ? Зачем вымышляете разные коварства? Коли я вам не люб, я оставлю престол, возьмите мой царский посох и шапку, выбирайте, кого хотите.
Думные люди уверяли, что они верны в своем крестном целовании.
- Так наказывайте виновных, - сказал Шуйский.
Думные люди вышли на площадь и уговорили народ разойтись. Пятерых крикунов схватили, высекли кнутом и сослали.
На другой день Шуйский шел к обедне, когда ему сообщили о новой опасности: со всех сторон ко двору бежали люди непонятным образом просочившиеся в Кремль. Окруженный со всех сторон, царь Василий не мог сдержаться от слез, бросив царский посох, и объявил боярам, что отказывается от власти, если он им неугоден.
- Если так, - воскликнул он, - ищите же другого царя!
Теснившиеся подле придворные выразили свою преданность и просили наказать виновных. Шуйский не дал долго себя упрашивать и с видимой поспешностью принял жезл, который подали ему услужливые люди.
Начальник дворцовой стражи Маржерет находился весь день подле государя, пережив много неприятных минут.
Если бы Шуйский вышел на площадь, ему бы не миновать участи Лжедмитрия. Бояре сами несколько раз выходили к толпе и Христом-Богом заклинали посадских разойтись.
Время шло, и толпа стала редеть, к ночи на Красной площади никого не осталось.
Стража приметила тех, кто шумел больше всех; их вскоре схватили, заманив в западню. Несколько дней спустя вожаков мятежного посада били и сослали в ссылку. Царь Василий использовал случай, чтобы отделаться от оппозиции Боярской думы. Под предлогом борьбы с крамолой он удалил из Москвы многих лиц, выступавших против его избрания. Многие недавние любимцы Лжедмитрия лишились титулов и отбыли в изгнание в пограничные крепости и башкирские степи.


* * *

Низшее духовенство, близкое по своему положению к посадским людям, оказалось вовлеченным в массовое движение. Покончить с разбродом в собственных рядах мог лишь пастырь, обладавший твердым характером и решительностью. По этой причине царь и бояре решили отделаться от Филарета Романова, он был сослан с патриаршего двора.
На патриарший престол был поставлен казанский митрополит Гермоген, отличавшийся ненавистью ко всему иноверному.
Нового святителя многие считали даже излишне крутым в “словесах” и в деяниях. Гермоген, не щадя своего живота, боролся с крамолой “священного чина”. Он наказывал “бешеных” проклятьями и запрещениями, но проклятие не слишком помогало.
Подле царя явилось лицо известное своим сопротивлением неправославным поступкам Лжедмитрия. Это сопротивление показывало уже в Гермогене человека с твердым характером, готового страдать за свои убеждения, за правду и неприкосновенность вверенного ему дела. Новый патриарх по природе своей был совершенно в уровне своему высокому положению. Со всей твердостью Гермоген соединил жестокость права, непривлекательность в обращении и неумеренную строгость. Он охотно верил наветам, худо отличал истинное от ложного, верил всему. И этой слабостью воспользовались враги Шуйского: они наговорили патриарху на царя и успели поссорить их. По жестокости нрава патриарх не скрывал своего неудовольствия и

15

обращался с царем вовсе не дружелюбно, хотя в то же время по убеждениям своим готов был всегда защищать Шуйского, как царя венчанного против возмутителей.
Легко представить, как вредны были для Шуйского такие отношения его с
патриархом, когда уже он и без того не пользовался большим уважением и доверительностью подданных. Клятва, данная им при восшествии на престол, привела к тому, что на него стали смотреть не так, как смотрели на прежних государей, ограничена власть царская относительно наказания бояр, ограничена она теми же боярами, что обещали появление безнаказанных смут и крамол. Теперь клеврет Голицына или другого некоего сильного боярина мог отважиться на все по внушению своего милостивца, зная, что последний сможет защитить его. С воцарением Шуйского бояре стали иметь гораздо больше власти, чем сам царь. Некоторые из бояр крамолили против царя с целью занять его место, другие не хотели видеть его царем по прежним отношениям, но не все бояре в свое время были в заговоре с Шуйским против Лжедмитрия. Некоторые и из них самые способные: Михайло Глебович Салтыков, князь Рубец-Мосальский и другие, оставались верны Лжедмитрию, а, следовательно, были враждебны новому правительству, которое не замедлило подвергнуть их опале. Князь Рубец-Мосальский был сослан воеводою в Корелу, Афанасий Власьев в Уфу, Салтыков в Ивангород, Богдан Бельский в Казань. Других стольников и дворян разослали также по разным городам. У некоторых отобрали поместья и вотчины. Вследствие этого в отдельные области и даже в качестве правителей
были отправлены люди озлобленные, то есть верные возмутители или, по крайней мере, готовые принять самое деятельное участие в возмущении других ради свержения правительства Шуйского. К тому же они очень скоро заметили, что новый царь изменил своему обещанию – преследует тех, которые были ему прежде враждебны.
Глава заговора, виновник восстания, Шуйский был выкрикнут царем участниками по заговору, людьми самыми беспокойными, площадными крикунами и смутьянами, испытавшими три раза свою силу при свержении и возведении царей. Они выкрикнули Шуйского, своего вождя в надежде богатых наград от него, но от скупого старика нельзя было ничего дождаться. Тогда этот люд стал готовым орудием в руках врагов Шуйского.
Тем не менее, никто не смог прямо отважиться на свержение Шуйского. Голицын не имел никакого права, никакой возможности, прямо выставить себя соперником новому царю и открыто против него действовать. У Голицына не было ни одного права, которое превышало бы права Шуйского. Он мог надеяться получить престол только тогда, когда Шуйский будет свергнут чужими руками, и он, следовательно, мог только крамолить против Шуйского, а не действовать открыто. То же самое можно было сказать и о других боярах, почему бы то ни было недовольных Шуйским. Для всех нужен был предлог, и к тому же предлог к восстанию. Нужно было лицо, во имя которого можно было действовать, лицо столь могущественное, чтобы могло свергнуть Шуйского, и вместе столь ничтожное, чтобы не могло быть препятствием для исполнения известных замыслов, одним словом, нужен был новый самозванец. Шуйского можно было свергнуть только так, как был свергнут Годунов. Поэтому еще кровавый труп первого Лжедмитрия лежал на Красной площади, как уже пронеслась весть о втором.


* * *

С приходом к власти нового царя Василия Шуйского вернулся со своей семьей в Москву из деревни и Симбирцев, теперь после убийства Лжедмитрия его решения не имели силы. Если у Николая Николаевича не было никаких осложнений с переездом в столицу, то хуже дела обстояли с его службой. В первые дни своего появления в Москве

16

посетил он Посольский приказ, пытался заполучить свое прежнее место. Вразумительного там он не смог ничего получить, в самом приказе царили разброд и шатания. Царю в это время было самому не до Посольского приказа, а старые хозяева этого важного
государственного учреждения были им удалены со службы. Николай Николаевич провел несколько часов в приказе, поговорил с сослуживцами и убыл домой ни с чем.
Уже на подъезде к дому Николай Николаевич почему-то вдруг вспомнил, что в приказе не видел своего старого недруга Ситского. По старости или по другим причинам произошли изменения в штатах приказа, но на рабочем месте отца сидел его младший сын.
- Да это действительно его младший сын Василий! - пробубнил про себя Николай Николаевич. - А я его и не смог признать, а он так на меня смотрел, как будто бы хотел что-то спросить.
Не мог знать Николай Николаевич, что тот ловил каждое сказанное им слово, особенно тот вслушивался в рассказ о его дочерях, где они у него и чем сейчас заняты. Не знал он, какую вселил в Василия радость своим появлением в приказе. Оля со дня отъезда в родовое поместье не появлялась в Москве. Давно они не встречались, теперь она в городе и они вскоре  увидятся.
Вечером Василий уже находился на Сретенке, возле подворья Симбирцевых, поджидал Оленьку, строил планы встречи.


* * *

Еще 17-го мая заговорщики были заняты истреблением самозванца и поляков, но досталось и приятелю самозванца Михайлу Молчанову, одного из убийц Федора Годунова. Его подняли на дыбы и отделали кнутом, так что он едва дышал. Однако во дворце у него были и свои люди. Они выкрали несколько лучших скакунов с царской конюшни и помогли ему бежать из Москвы.
В сопровождении двух поляков он держал свой путь к литовской границе. В пути к нему присоединился Григорий Шаховской, именитый князь, бежавший по направлению к пограничной крепости Путивль. Последний также был в сопровождении двух поляков в русском платье.
Под Серпуховом они переправились через реку Оку, Шаховской дал перевозившему их лодочнику шесть польских гульденов на чай и спросил его, знает ли он их и известно ли ему, кто они такие.
Лодочник ответил:
- Нет, господин, я вас не знаю.
Князь сказал:
- Молчи, мужик, и никому не рассказывай, ты перевез сейчас царя всея Руси Дмитрия, - и указал простодушному мужику на Молчанова, добавив: - Смотри, вон юный герой, которого наши московиты хотели убить, он от них снова, благодаря Богу, ушел, и мы направляемся в Польшу и приведем оттуда войска. Он сделает тебя большим человеком, если Бог поможет нам снова придти сюда. Пока же довольствуйся этой малостью.
Подобную же выдумку рассказал князь и в городке Серпухове в одном доме, где обедали. Он дал хозяину дома полную пригоршню золота и сказал:
- Довольствуйся этим, приготовь хороший мед и водку, мы Бог даст, скоро вернемся с большой ратной силой.
Хозяин дома переспросил:

17

- Господи, что вы за люди? Вы говорите странные вещи.
Князь ответил:
- Я князь из Москвы, и говорю тебе, что сейчас у тебя ел и пил царь Дмитрий.
Хотели его лишить жизни, но он с Божьей помощью тайно ушел от них и оставил вместо себя другого, того они схватили и убили. Мы скоро снова будем у вас.
Сначала Молчанов трусил, ожидая погони, обижался на выдумки Шаховского, но затем осмелел и, покидая постоялые дворы, давал понять хозяевам, что он и есть в действительности некая высокая особа. Останавливаясь вместе с Шаховским на постоялых дворах, оставляли известия, что Дмитрий не убит, а спасся, вследствие чего вся страна от Москвы до польского рубежа поверила, что царь Дмитрий и вправду спасся и жив.
Не желая второй раз отведать дыбы, Молчанов ушел в Литву. Григорий Шаховской остался в Путивле. В Путивле отделились от князя и поляки, они поехали прямо в Польшу к жене воеводы Сандомирского, принесли ей весть об ужасном побоище, которое произошло в Москве, и рассказали, как один московский князь по имени Григорий Шаховской тайком покинул Москву и, пройдя всю страну, добрался до Путивля. Этот князь намеревается и клянется отомстить за смерть царя Дмитрия, что пока существует Россия, его соотечественники будут об этом говорить.
Он собирается также написать оттуда в Польшу, сделав вид, что Дмитрий, его государь, добрался до Польши и здесь живет, а они напишут ему сюда в Путивль, как будто ему отвечает Дмитрий.
Сам князь Шаховской собрал в Путивле всех горожан, рассказал им, что Лжедмитрий жив, что московиты хотят расправиться с царем Дмитрием, что он пробрался в Польшу к матери своей супруги-польки, воеводше Сандомирской, и хочет собрать новую военную силу, чтобы с ней как можно скорее опять пойти в Россию и отомстить своим клятвопреступникам. Он повелел ему, Шаховскому, всячески убеждать народ в том, чтобы он хранил верность Дмитрию и помогал ему отомстить за такой позор. Он так отомстит неверным псам, чтобы те передавали память об этом из поколения в поколение.
Шаховский скоро убедился в том, что население Северского края возбуждено до крайних пределов, и готово восстать против боярского царя. Шаховскому не терпелось рассчитаться с Василием Шуйским.
Этот слух скоро достиг Москвы и распространился между ее жителями. Москвичи этому верили, так как многие из них шли в Кремль с целью спасения царя от рук поляков, и вдруг им под ноги выкинули обезображенный труп Лжедмитрия, в котором трудно было различить прежние его черты.
Чему хотим верить, тому верим охотно; как обыкновенно бывает в таких случаях, всякий старается представить свое мнение о чудесном и таинственном событии, свою догадку, свое мнение. Так, одному французскому купцу показалось, что на трупе Лжедмитрия остались явные знаки густой бороды, уже обритой тогда, как у живого царя не было бороды. Тому же французу показалось, что волосы у трупа были длиннее, чем у живого царя накануне. Комнатный слуга убитого Лжедмитрия, поляк Хвалибог, клялся, что труп, выставленный на Красной площади, нисколько не походил на его прежнего господина. Лежал там, говорил он, какой-то толстый малый, с бритым лбом, с косматою грудью, тогда как Дмитрий был худощав, стригся с малыми по сторонам кудрями по студенческому обычаю, волос на груди у него не было по молодости лет. Маска, надетая на лицо Лжедмитрия, также была поводом к толкам, что тут скрывалась подстава и молва росла более и более.
Но если некоторые жители Москвы верили в спасение Лжедмитрия, тем более должны были верить Шаховскому жители Северского края.

18

Сам Шуйский видел, что ему нельзя разуверить народ касательно слухов о втором Лжедмитрии, и что гораздо благоразумнее вооружиться против прав первого, дабы самозванец и спасшийся, по мнению некоторых, от убийц, оставался все же самозванцем.
Однако в Путивле было все готово для нового восстания. Тщетно Василий Шуйский обещал путивлянам держать их в своем царском жаловании свыше прежнего, тщетно приглашал от них трех-четырех лучших людей с челобитьем об их нуждах. Путивльские казаки и служилые люди вторую весну не пахали государеву десятинную пашню, а горожане и мужики из дворцовой Камаринской волости пользовались податными льготами, полученными от Лжедмитрия, а от нового царя никто не ждал добра. Путивляне послали в Дикое поле своих гонцов и спешно набрали несколько тысяч полевых казаков, вызвали также всех князей и бояр, живущих в Путивльской области, их также было несколько тысяч.
Во имя Дмитрия они должны были двигаться дальше, чтобы снова покорить и взять крепости и города, которые отпали от Дмитрия во время московского бунта.
Но те, узнав, что царь Дмитрий не убит, а тайно ушел, жив, еще и снарядил войско без всякого сопротивления, все до самой Москвы были готовы добровольно сдаться и снова присягнуть Дмитрию. И были очень недовольны теми, кто был виновен в плачевных событиях и ужасных убийствах в Москве.
Когда в Москве все чаще и чаще стали появляться подметные письма, что Дмитрий жив, что он находится в Северских землях и собирает против Шуйского силы русского народа и скоро явится снова отнимать свой престол у похитителя, Шуйскому показалось опасным оставлять поляков в Москве. Не все могли удостовериться собственными глазами, что прежний царь убит: труп его, выставленный на Красной площади, был до
такой степени обезображен, что нельзя было распознать в нем черты человеческого лица. Начали ходить толки о том, что выставленный труп совсем не был трупом царя. Шуйский боялся мятежа, тогда поляков могли освободить. Он рассудил за благо отправить их подальше и в августе разослал по разным городам. Марину с отцом, братом, дядею и племянником Мнишека послали в Ярославль. Там они пребывали под стражею до июня 1608-го года.







 













19


Глава   вторая

В брусяных хоромах Шуйского стоял терпкий дух свежей сосны. Строить каменный терем не было времени, а жить в “Гришкином” - не к лицу. Немногочисленная утварь, да в клетке жаркоцветный попугай - вот и вся память, что осталась от Лжедмитрия и Бориса.
И все же в палатах воздух был затхлый, в свежее дыхание срубов впитался старческий кислый дух, медленный тлен платьев и шуб, а в пыльных столбах света загорались и гасли искры моли.
Бояре садились слушать царя не сразу. Трубецкой обратился, бранясь со своего места к Мстиславскому.
- Мне-то ниже тебя сидеть негоже! - говорил он.
- Объюродивил ты! – отозвался Мстиславский.
Трубецкой еще больше забранился, царь слышал это, сидел, молчал и только следил за ними, наконец, заговорил:
- Ведомо вам, бояре, што в Северских городах люди заворовались – начали воевод побивать и грабить, и толкуют, будто вор Гришка с Москвы ушел, а вместо него убит другой человек. На украйне-то шатко, собрались там воры, подобно соту пчелиному. Вот и молвите, бояре, как с теми ворами быть, да не таитесь, сказывайте вести.
Встал Мстиславский, весь в белой дымной седине, посмотрел пристально на Трубецкого, обождал, пока тот прекратил браниться в его адрес, затем повернулся               
вполоборота к царю, забубнил своим трубным глуховатым басом:
- Недобрые, государь, вести, а таиться от тебя не след. Одна надежда на Бога, что зло добра не одолеет. Из Путивля от Шаховского посланы были люди в степь на Дон. И боярский сын Истома Пашков, смутив донских казаков, склонив к воровству Тулу, Каширу, Венев и иные, поднял на нас и стал аж под самою Коломной.
- И то, князь боярин, о Путивле сказываешь ты не все, - перебил Мстиславского молодой Скопин-Шуйский. - От перелетов стрельцы узнали, что князь Шаховской войско собирает супротив нас.
- Верно молвят про украинских людей, - сказывал царь, следя за кружащей подле него молью. - Давно погибшая та земля... Эх, гнуса сколь развелось! - проворчал он, отмахиваясь от насекомых, и было невдомек, где развелся тот “гнус” - воровство в Северской ли земле или этот в государевой палате. - Подайте-ка боярский список на сей год, - вдруг распорядился он.
Ему принесли писанную на длинном столбце роспись служилых людей.
- Ну вот, бояре, как скажете, своими ли силами вора побьем, или ратный сбор надобно.
- Ратный сбор, государь, - выкрикнул брат царя Д. Шуйский.
Другие бояре добавили:
- По городам!
- Вестимо!
Царь Василий замахал на бояр руками, просил жестами успокоиться.
- Иван Крюк Федорович, - обратился царь к поднимающемуся со своего места боярину, - вели писать в Ярославль, в Вологду и в Пермь о ратном сборе. А так как в стрельцах недостача, то возьмите с Москвы всех охотников: конных, горошников, трубников... Тебе, боярин, - он обратился к Мстиславскому, - с большим полком выступать, - он поглядел в список. - Плещеева на Москве нет, - снова поглядел в список, -


20

Телятевский в измене. Михайло Васильевич, - молвил он Скопин-Шуйскому, - ты, мыслю я, станешь на берегу Пахры, Трубецкой с Воротынским шли б под Кромы.
Шуйский отложил список, и зябко потирая руки, сказал:
- И впредь, чтоб в нашей земле тишина стояла, надобно крестьянам выхода не давать, беглых всех воротить. Земли должны, как при Борисе, не пустовать. Но об этом
поразмыслим с вами на соборе. Да, Иван Крюк Федорович, вели боярам писать по вотчинам: приказчики, крестьяне хорошо смотрели, чтоб ни у кого воровским и беглым людям приезду не было.
- А как им глядеть, государь? - переспросил боярин. - Ныне все люди по деревням сделались супротивные, и пытать воровских людей стало некому.
Шуйский нахмурился, встал.
- Ну, ступайте, бояре. Дай вам Боже воров одолеть и их с кореньем повывертывать.
Бояре ушли, он остался один. Моль искрой взвилась у его виска.
- Эх, все-таки сколько гнуса развелось, срочно с ним нужно покончить, а то больше будет, и тогда не сладишь с ним, - выговорил он свою мысль вслух.


* * *

Тучи гражданской войны, нависшие над страной, еще более сгущались. Феодальное дворянство успело оценить выгоды крепостного режима, расширившего их власть над угнетенным крестьянством до невиданных ранее размеров. Но крестьяне не желали мириться с возмутительными новшествами. Справедливость, традиции и обычаи были на их стороне; право крестьянского перехода существовало веками.
Отменив Юрьев день, феодалы приостановили закон и справедливость. Мольбы и просьбы были бесполезны. Насилие можно остановить лишь силой. Социальный взрыв назревал. И хотя в свое время Лжедмитрий много обещал, но мало сделал, монархические иллюзии не покидали деревни. Если истинный царь, считали крестьяне, не дал им обещанной воли, то это значит, что ему помешали лихие бояре. Убийство царя боярами служило лучшим тому доказательством, царь стал жертвою той самой злой силы, от которой страдал и народ. Природные господа оказались государевы изменники. Борьба против социальной несправедливости неожиданно приобрела мистифицированную форму борьбы за искоренение боярской крамолы.
Восстание против Василия Шуйского получило грозный размах по той причине, что в нем слились разнородные социальные потоки. В провинции многие служилые люди, не видевшие своими глазами убитого Отрепьева, поверили слухам о спасении законного царя.
Поместное дворянство давно почувствовало свою силу и рвалось к рычагам власти. Лжедмитрий во время своего кратковременного царствования инстинктивно чувствовал это и афишировал свою особую заботу об их воинской службе. Он вызывал из уездов дворянских представителей, чтобы лучше знать их нужды, не жалел казны для этого. Василий Шуйский меньше уделял внимание служилым и ратным людям, особенно на южной окраине, от Путивля до Тулы и Рязани, где и возникло широкое антиправительственное восстание.
В Путивле повстанческое войско возглавил мелкий помещик Истома Пашков, служивший прежде стрелецким сотником в Веневе, недалеко от Тулы. В Рязанщине выступил Прокофий Ляпунов. Дворяне, стрельцы, казаки, посадские люди стекались под знамена Пашкова и Ляпунова из разных уездов.
В Осколе восставшие убили преданного Шуйскому воеводу Бутурлина, в городе

21

Борисов  - Сабурова, из Ливен окольничий Шеин едва утек душой и телом.
В руках разрозненных повстанческих отрядов оказались Астрахань и некоторые другие поволжские города.
В июле 1606-го года Москва напоминала вооруженный лагерь; солдаты вкатывали на башни орудия и готовили крепость к осаде. Ежедневно в столицу прибывали ратники. Власти пытались скрыть от народа правду насчет восстания, охватившего юг России.
Царь Василий велел объявить, будто Москве угрожает нападение крымского хана, но очень скоро столичное население узнало правду. Московский гарнизон готовился биться не с татарами, а с восставшим народом.
20-го июля на улицах столицы появились новые подметные письма “от Дмитрия”, в которых упрекали москвитян в неблагодарности к Дмитрию, спасшемуся и на этот раз от измены бояр, и были угрозы его возвращения в столицу для того, чтобы наказать виновных. Василий Шуйский велел созвать всех дьяков и сличить их почерки с почерками грамот, но сходного не нашли, письма явились с Украины, туда надобно было обратить оружие, но прежде начала военных действий царь хотел утешить восстание средствами религиозными. Для этого он послал в Северскую землю духовенство с увещаниями.
Главным пунктом борьбы стала небольшая степная крепость Елец. Подготавливая поход на Азов, Лжедмитрий отправил в Елец много пушек, запасов амуниции и продовольствия. Все это оказалось в руках восставшего гарнизона. Василий Шуйский пытался склонить гарнизон на свою сторону, для чего в Елец был послан боярин Михайло Нагой с грамотами сестры своей, царицы Марфы, чтобы обличить самозванство убитого царя, но тщетно, уговоры не помогли.


* * *

Восстание на Северской земле ширилось, восставшие жаждали видеть живым царя Дмитрия; Шаховской понимал, что для успеха поднятого им восстания крайне необходим был если не тот, то другой самозванец. Зная, что Молчанов прежде всех выдал себя за Дмитрия, он звал его в Путивль из Самбора, где тот с согласия матери Марины распространял слухи о спасении царя. Но Молчанов сам не хотел играть роль самозванца и не нашел еще никого, кто бы согласился и был способен принять ее, однако и медлить было нельзя. Надобно было подкрепить восстание, давши ему вождя смелого. Поиски увенчались, наконец, успехом, таким явился Болотников.


* * *

Дальний покой в старинном замке Мнишеков в городе Самборе, в Польше. Окна раскрыты в темный сад. Раздается пение соловья и доносится запах цветов, яркая, звездная, безлунная ночь. В комнате двое, Михаил Молчанов, нашедший приют в замке, и приглашенный им Иван Болотников. Болотников сидит в глубоком кресле. Он в темной одежде иноземного покроя. Выделяется белый плоский воротничок. К ногам прислонена сабля, подвешенная к кожаному поясу. Он наблюдает за собеседником, настороженно думает: “Многие сказывают, что Молчанов сей и есть царь Дмитрий Иванович, кой спасся, а ляхи, вороги наши, приняли его. Дело темное с Молчановым. Затаюсь перед ним!”
Молчанов нервно ходит по покоям. Это человек лет 35, среднего роста, рыжеватый.


22

Хитрое пронырливое лицо, короткие усы и аккуратно подстриженная бородка. На нем
красный атласный кафтан с пуговицами в виде серебряных шариков. На правом указательном пальце золотой перстень.
Михаил Андреевич Молчанов, русский служилый дворянин, был близок Лжедмитрию Первому, занимал выдающееся положение при дворе последнего. После убийства Лжедмитрия Молчанов пробрался в Польшу, где он равно, как и по пути в Польшу, распространял версию о спасении Лжедмитрия 17-го мая. Приезд Болотникова в Польшу вызвал у Молчанова большой интерес.
Болотников прославленный полевой казачий атаман, побывал у татар, в Турции, в Италии. Он попал в рабство и плавал невольником на галерах. Теперь он прошел новый полный приключений путь из Венеции к рубежам Московского государства через земли
немецкие, чешские, венгерские, через всю Польшу. Этот легендарный атаман оказался вместе с тем человеком большого ума, умеющий писать, читать.
Особенно заинтересовался Болотниковым Михаил Молчанов, узнав, что прибывший казачий атаман направляется на Русь для участия в разгорающейся борьбе против бояр.
- Еду на Русь служить народному делу, - говорил Болотников, - биться супротив бояр да супротив... - он замялся, - иных всяких... - “Да супротив дворян, помещиков”, - хотел сказать Болотников.
Михаил Молчанов, дворянин и помещик, это понял, пытливо посмотрел на своего собеседника, со своей стороны хотел что-то сказать, но сдержался и лишь одобрительно кивнул головой. С шумом придвинул кресло и сел против Болотникова.
- Снова бояре престолом царским завладели, - продолжал Болотников, - мало, видать, царь Иван Васильевич Грозный показнил супостатов.
- Истинно, истинно! – оживился Молчанов. – Верна речь твоя, Иван Исаевич! На царя Дмитрия руки подняли супостаты, - сокрушенно закачал он головой, - на кого подняли?!  На сына Грозного! Своего заводилу, боярина Шуйского на престоле утвердили, над русской землей царем поставили. Можно ли терпеть такое воровство боярское?!
- Не место Шуйскому на престоле, - гневно сдвинул брови Болотников.
- Истинно, истинно разумеешь, он вместе с боярами все труды Грозного уничтожить норовит. Всех чинов люди холопами боярскими станут на Руси. Не царские воеводы градами и волостями управлять будут, а как встарь, бояре. Города и волости в кормление к ним перейдут. Целая округа боярину отдается. Он и воевода и судья. Над людишками владыка, всех чинов люди под его начало ставятся. Царь в своей округе.
- Того допустить нельзя. Не стерпит то народ. Не то времечко! - гневно стукнул саблей о пол Болотников. – Восстанет народ-богатырь. Прахом развеет... Кто бы ни были те супостаты. Не пойдет народ в холопы.
- Истинно, истинно. И я так мыслю. За царя Дмитрия подымаются люди православные. Выжил царь Дмитрий, уберег Господь сына Грозного, нашего царя-государя на царство российское венчанного. До срока хранится великий государь. Придет час, объявится.
- Того я не ведаю, - пожал плечами Болотников. - Объявится или не объявится, а время не ждет. Надо дело делать.
Молчанов встал, прошелся по комнате. Не сразу заговорил. Призадумался. Осторожен был Молчанов.
- Жить царю-государю нашему, Дмитрию Ивановичу, многие лета, - торжественно продолжил Молчанов разговор. - Кликнем людей православных под хоругвь его царственную. Пойдешь ли, Иване, нашей стезею? За царя, Богом данного, истинного? С крестным целованием царю-государю? Пойдешь ли на подвиг великий, живота не щадя?

23

Готов ли смерть и муку принять?
- Что же делать, - холодно ответил Болотников, - если другого царя нету. Не можно без царя! А с боярским царем, Василием Шуйским, нам, мужикам, не по пути.
И снова тень неудовольствия пробежала по лицу Молчанова.
- Супротив Шуйского и скликаем всех чинов людей, - поспешно проговорил он. И, помолчав, добавил: - Ждет тебя, Иван Исаевич, честь великая. Охоч тебя зреть канцлер литовский, пан Лев Сапега. Он сюда как раз прибыл по делам всяким. В сем замке остановился. Как предстанешь перед очи пана канцлера, у него и получишь дозволение на ратные дела.
Пятый день Болотников ревностно приглядывался к военному делу у поляков. Он ходил по пушечному двору. С ним польский капитан, моложавый шляхтич, считающий, что хорошо умеет говорить по-московски.
- Прошу, пане, тут зрите вы оружие Речи Посполитой! Много их, - говорит-говорит шляхтич важно и с расстановкой.
На полигоне Иван сам заряжал и стрелял из пушек, добросовестно изучал все тонкости огненного дела.
Учили пехоту. И тут Болотников не только наблюдал, но и сам участвовал в занятиях. Ставил плетеные заграждения из ивы, делал “волчьи ямы” и многое другое. Польские начальники водили Болотникова и по разным военным местам. Показывали, однако, объясняли не все. Это Болотников замечал, ухмылялся про себя. “Таители ляхи! Да я и сам иное знаю, что вам в воинском деле неведомо”.
Канцлер Лев Сапега в одном из отведенных ему замке покоев поджидал нунция папы Павла Пятого иезуита Клавдия Рангони.
“Опять начнутся речи про завоевание Московии!” - с досадой думал канцлер о причине посещения его нунцием.
После доклада нунций появился в дверях.
- Ясновельможный пан канцлер»! Прошу прощения за беспокойство! Как вы себя чувствуете?
- Благодарю, ваша милость! Пока здоров и крепок, чего и вам желаю.
- Тронут. Итак, продолжим разговор, с вашего позволения, - сказал Рангони, садясь в кресло. - Мы можем вести разговор о походе на Московию.
Сапега сокрушенно вздохнул.
- Ох, как бы нам не ошибиться с Болотниковым.
- Как с Лжедмитрием, - говорил Рангони.
- Хотелось бы не ошибиться, - сожалел Сапега.
Болотников уже достаточно пригляделся к королевскому войску, но мало нового для себя здесь нашел, он стал тяготиться дальнейшим пребыванием на чужбине. Он стал собираться в путь. Вечером зашел к Молчанову.
- Тут оставаться дальше мне не хочется, завтра отправляюсь в дорогу, домой. Воля твоя, хочешь, дай свою писульку к нужным людям, не хочешь, без вас обойдусь. Сам найду, кого нужно.
Молчанов что-то прикидывал, рассчитывал, но, заглянув в глаза Болотникову, увидел его властно насупленные брови, оглядел всю его могучую фигуру, поспешно согласился.
- Добро, добро, Иван Исаевич! Езжай с богом! В добрый путь! Вынув из запертого поставца свернутую в трубку бумагу, он, как всегда в важных случаях, торжественно заговорил:
- Ну, Иван Исаевич, вот тебе грамота, направишься в Путивль, покажешь ее князю Шаховскому. В грамоте сей писано, что назначаешься ты царем Дмитрием нашим,

24

большим ратным воеводою. Поживешь в Путивле, затем двинешься супротив боярского
воровства воевать. Зри воевода, зри, Иван Исаевич.
Молчанов развернул грамоту и показал Болотникову оттиск царской печати.
Царская грамота иль не царская, сумное дело, подумал Болотников, пряча грамоту, - а грамота пригодится.
До смуты Путивль был тихий сонный город, подобный другим городам Северской Украины. Весь в зелени садов и огородов стоял он на шести холмах. На одном сохранился земляной вал времен князя Игоря, прозывался Городищем. На другом возвышался Молчанский монастырь. Был Путивль славен яблоками, грушами, сливами, вишнями, посевными лугами. Леса... Речка Сейм - рыбы много. Щуки попадались аршина на полтора, налимы, сомы... Рыбий рай, да и только. Хатки, беленные мелом, и шла в них
жизнь по старине. Летом путивляне работали в саду, огороде, в поле. По осени кряхтели да поясницу скребли, когда наваливались на них разные оброки и подати. Немало было людей среднего достатка. Пили самодельное вино, брагу, мед, ели всякие соленья, печенья, варенья. Торговым посадским людям существовать в городе было подходяще. Не печалились, благодарили создателя. Но все это было, да сгинуло, как дым. Началась смута и не узнать Путивля, особенно, когда воеводою там стал князь Шаховской. В Путивль открылись многие пути, люди разные шли, ехали в рыдванах, на телегах, волокушах, верхоконные. Хаты были набиты до отказа прибывшим людом, строились новые жилища. Более всего набралось ратных людей. Наехало дворян со своими холопами, дети боярские, посадские, приходили крестьяне от своих господ, холопы беглые, люди гулящие, каждый вез, нес с собой оружие, доспехи.
На площади, у хором Шаховского, стоят несколько мортир, пищалей. Центр города обнесен высокими, бревенчатыми стенами с башнями. Вокруг глубокий ров, через который от башен переброшены подъемные мосты. Словом острог, в котором можно было отсидеться от врага. В середине - площадь, а на ней большая лужа, которая была раздольем для свиней. Среди других домов, крытых тесом, соломой, возвышались хоромы воеводы, высокие – в два жилья, дубовые, со светлицей, рублены рядами дубовой дранки. Большие окна, разделенные на мелкие оконца, в которые вставлена слюда.
Громадное парадное крыльцо с крутой лестницей. Окна, карнизы, двери, украшены причудливой резьбой – цветы, птицы, расписанные в яркие цвета. На светелке – зеленая башенка, на которой медный прапорец вертится под солнцем, как жар горит. При хоромах чисто подметенный двор - просторные со службами: кладовые, сушильни, кухня, голубятня и псарня.
Воевода сидел в большом дубовом кресле с высокой позолоченной спиной в столовой палате за трапезой. Ел медленно, наслаждаясь пищей, рассматривал палату. Столовая палата была большая, в четыре окна. Потолок расписан красками, на нем представлено “звездотечение, небесное движение двенадцати месяцев и Боги небесные”.
Он подпирался двумя толстыми круглыми столбами, расписанными травами,  стены – “аспидом”, под мрамор. В углу печь с лежанкой, крытая синими изразцами с замысловатыми рисунками на них. На лежанке грелись два жирных кота, черный и рыжий. По стенам развешано оружие.
К Шаховскому подошел холоп - дворецкий.
- Боярин, - поклонился дворецкий, - видеть тебя хочет человек один, из чужой земли прибыл.
- Веди в горницу, - приказал воевода. И сам туда направился.
Перед ним стоял Иван Болотников.
- Здрав будь, князь! - независимо, слегка наклонив голову, приветствовал он воеводу. - Иван Исаев, по прозванию Болотников прибыл к тебе, князь, от Молчанова с

25

грамотой за царскою печатью.
- Добро, добро, - приветливо проговорил князь, развернул грамоту и бегло в нее заглянул. - Буду ее после читать. Пока гостем будешь, - и Шаховской повел своего посетителя в столовую палату.
Воевода, усадив гостя за стол, сам сел и только затем ударил в ладони. Вошел дворецкий.
- Принеси, Петруша, для гостя поесть, да повкуснее.
Принесли жареного поросенка с начинкой из гречневой каши и сулею. Сытное было угощение и вино доброе. Сам дворецкий прислуживал.
- Убирай, Петр, со стола. Народ ко мне не пускай.
Обращаясь к Болотникову, воевода начал:
- Недавно отсель, из Путивля, отошел с войском сотник Истома Пашков, к Ельцу двинулся, супротив царских войск. А ныне ты, Иван Исаевич, явился с грамотой от великого государя. Давай прочтем ее.
Болотников подал грамоту.
Закончив читать грамоту, Шаховской проговорил:
- Великий государь, Дмитрий Иванович, богом спасенный на благо нам, у ляхов кроется. В Москве убили не его, другого, - отвел от грамоты глаза. - Про тебя в грамоте прописано, что ты зело смышлен, и науку ратную ведешь и что поставлен ты отныне большим воеводою. Если так, войско получишь. Покуда поживи у нас, приглядись. В Путивле дело великое с Божьей помощью зачлось. Люди надобны особливо разумные да ученые.
Затем Шаховской стал расспрашивать Болотникова, какого он роду-племени, где родился, с кем водился.
Болотников рассказал про себя. Много говорил про Венецию. Распрощались они не скоро и очень довольны были друг другом. Шаховской распорядился, чтобы дворецкий выдал Болотникову русское одеяние взамен иноземного, в котором он явился. Оделся Иван Исаевич, как нельзя лучше. Нижнее белье полотна тонкого, шелковая рубаха, воротник и манжеты разноцветными кромками вышиты. Черные суконные шаровары, вправлены в красные сафьяновые сапоги. Поверх - вишневый кафтан добротный из материи, подбитый шерстью. Сабля дамасская, кривая. Пистоль за поясом. На голове парчовая, багряного цвета муромка.
На другой день прибытия в Путивль Болотников отправился к войску за город. Денек был солнечный, сухой. Время шло к закату. Синее небо на западе становилось серебряно-багряным. Мелкие облака снизу начинали розоветь, собирались в тучку. По направлению к ней летела стайка белых голубей, словно привлеченная багрянцем. Вдруг круто повернула обратно, сверкнула крыльями. Иван Исаевич остановился, следя за их полетом, пока стайка птиц не опустились у дальней хаты, последний раз мелькнув белизной. Махнул рукой, отгоняя воспоминания детства: “Так же вот голуби над Тенятевской летали. Э, да ладно...” Пошел дальше.
Много деревянных срубов, крытых тесом, дерном и землянок построили на поле для ратников. С управителем стана, молодым дворянином, Болотников пошел глядеть на их обучение. Ратники в валяных колпаках, сермягах, зипунах, домотканых портках, лаптях. Одни отряды учились стрельбе из луков в соломенные чучела, ходили, бегали, ложились, вскакивали, как встрепанные, то рядами, то врассыпную под крики и крепкую ругань сотников, полусотников. Другие отряды обучались огненному бою.
Полк стрельцов на выучку в желтых кафтанах, в шапках с высокими шлыками. Оружие их, сапоги, бердыши, сабли. На чересплечном ремне привешены берендейка с зарядами.

26

Артиллерия разъезжала по полю. Было несколько чугунных мортир с каменными
ядрами при них, несколько железных пищалей, медных кулеврин. Когда все пушки, запряженные сильными лошадьми, поехали по мощеной дороге, поднялся оглушающий грохот. “Словно Илья Пророк на колеснице по небу скачет!” - улыбнулся Болотников.
Начальник стана показал ему склады оружейные, ядер, пороховые, амуниций, фуражные, хлебные и прочей ратницкой “справы”. Дело было крепко слажено. Начальник с удовлетворением молвил:
- Для войны припаса вдосталь наберется.
Глядя на все это, Болотников, припомнив свои воинские дела на Дону и на Украине, все, что он видел за годы своих скитаний, с сокрушением думал: “Сколь силы идет на потехи ратные да на убой! А более всего люду черного гибнет!” Сумрачно у него
на душе стало. “Что поделаешь? Не нами так повелось, не нами и кончится. Но чтобы иметь успех в бою, нужно иметь хорошо обученное войско”.
В Путивле кипела работа. Шел сбор войска, снаряжения, амуниции, продовольствия. Болотников днями находился за городом, все свое время отдавал обучению ратников.
Однажды находясь в поле вместе с Шаховским, Болотников пристально поглядел по направлению к лесу, воскликнул:
- Григорий Петрович, гляди, едут.
Не наши, чужаки. Рысью приближался какой-то отряд. Наметанным оком Болотников определил громаду человек в пятьсот. Дерзко, уверенно, как влитые, сидят в седлах. Только у этих обличье иное. Шапки с красным или желтым верхом, у иных польского образца. Кантуки, кафтаны, свитки. Широченные шаровары, всунутые в сапоги. Сабли, копья, самопалы, пистоли. Впереди едет главный дядя лет под пятьдесят. Снял шапку, здоровается. Одет богато, оружие дорогое, золотом, серебром узорчено. Конь – донской – огонь! Лицо веселое, себе на уме.
- Здоровы бувалы, панове начальны! - гаркнул он слегка осипшим басом.
- Э, ге, ге! Казаки, - сказал Шаховской, узнав в них запорожцев.
- Казаки, панове, запорожские! Приехали до народного войска. Треба нам его побачиты, да ему подсобыты! Вы не знаете, де нам побачиты воеводу путивльского, пана Шаховского? - обратился начальник запорожского отряда.
- Я буду Шаховской!
- Прыихалы мы до тебе служиты, супротив царя Шуйского воюваты, его и бояр быты! Правду кажу, не брешу! Приймай лыцарив.
В то время как начальник запорожского отряда и Шаховской переговаривались,
Болотников все усмехался. Он узнал в начальнике отряда запорожцев Федора Гору – старого знакомого по плену у татар.
- Григорий Петрович, ему можно верить, этого казака я запамятовал. Мы с ним были вместе в полоне татар.
- Ох, Иване! Иване! - вскочил с коня Гора. Изумленный и растроганный Гора подошел к Болотникову, крепко обнялись. - Як воно все перевернулось.
И старые знакомые начали рассказывать друг другу про свою жизнь.
Запорожцам отвели за городом десятков пять срубов, то были их курени. Болотников распорядился свезти к ним сена, овса и довольствия: гречневой муки, из которой казаки саломяту варят, сала, хлеба, для новоселья десять бочонков вина. Запорожцы вжились в его войско.
В Путивль прибыло чрезвычайное известие. Вся жизнь в городе резко изменилась. К Шаховскому примчался гонец из Москвы с сообщением. “Супротив восставших в Москве готовится войско – тысяч двадцать”. Путивляне могли выставить приблизительно

27

столько же ратников.
Болотников немедленно двинулся на север, навстречу царским войскам. Шаховской остался с частью войска в Путивле.


* * *

Комаринщина – Курско-Орловский край, была той давно погибшей землей, где издавна селились “воры”. Поле принимало ссыльных, давало им коня, пищаль и нарекало стрельцами. Людям там была вольная воля, никто не спрашивал беглеца, кто он, какая его вина. Здесь, не чуя беды, сама себе готовила Москва угрозу. Бродяги, бездомники ютились в чужих избах, по каморкам. Вся волость - сердце Северской земли, бурлила и кипела, как овраг в полноводье.
Боярских домов было мало, холопов держали на них с опаской. Вотчинники боялись владеть непокорными мужиками-севрюками.
Под самым Севском, в полуверсте от села Доброводье - лес. Перистолистый ясень и могучие стволы сосен укрывали залегший на опушке табор. Алытырские, белгородские стрельцы, комаринские бобыли и казаки выходили из лесу на дорогу.
- Очи все проглядели! - тушевались стрельцы.
- Не видать! - сожалели казаки.
- Должно, прибудет завтра! – заверяли крестьяне, и все медленно уходили в лес.
На опушке треск, разносимый ветром от пылающих костров, к треску присоединялся голосистый поводок толпы. Тут стоят распряженные возки, стойки осадных пищалей.
- За каждую пядь землицы, - несутся посулы от сосны к сосне, - вестимо дело: не купи села – купи приказчика.
- А обобрали как? С души по лошади, с шапки по человеку. А и без смеху сказать – берут с бани и водопоя тоже! Где рыбинка есть – рыбу, где ягода - и ту приметят.
- А ты ведай свое: на столе досол, а на спине пересол. Да и осыпайся спиной, что рожью.
- Я не осыплюсь! У меня от дворянских плетей хребет гудит. Грамоте знаю, а челобитье писать не смею... письмо то у приказчика, как мне на него челом бить.
Густая синяя хвоя глушила голоса. Нарезанное кусками мясо пригорало в котлах. На земле, подобрав ноги и закинув вверх голову, сидел татарин.
- Истома Башка, - говорит он, летая глазами по верхам деревьев, - Истома Башка приходи под самый город Коломну. Царь Василий мало, мало жив-здоров. Степь наша встала, мордва встала, большая с Москвой травля будет.
- А Шуйский-то, - кричал кто-то вихрастый под черной усохшей сосной, - выход у крестьян вовсе отнять замыслил, сказывают, кто годов пятнадцать перед сим бежал, тех обыскные люди станут сыскивать и отдавать прежним господам.
- Эх ты, соломенные кудри, а не все ли едино, ну дадут тебе выход, а где грошей возьмешь, коль взыщут?
- А верно ли бают, что царь на Москве шубами заторговал?
- С чего это?
- Шу-у-бник?
- Эй, братцы, идем к большаку, глянем еще разок!
Курил духовитою смолой ровно и густо лес.
- Идее-е-ем!


28


* * *

В конце села на отшибе стоял господский двор. Вдовая боярыня зимой и летом ходила в куньей телогрейке – берегла от прострела старую свою плоть, холила борзых кобелей, да терзала и увечила холопов.
В полдень крепостного Сеньку Порому позвала на крыльцо.
- Пошто собаки не кормлены? - закричала боярыня. - Сечь тебя надобно, пересечь! Эй, подайте-ка мне плеть потяжелее.
Сенька не стал дожидаться, пока его посекут, он сверкнул пятками и побежал.
- Люди! - ударил ему вдогонку крик. - Эй! Вора имайте! Борзых! Спущайте свору!
Сенька стал на кровлю земляного погреба, оглянулся, увидел бегущих по двору людей, прыгнул прямо в глухую крапиву. Борзые залились, Сенька выхватил из плетня жердину и побежал.
Впереди было гумно, мелькнула пара огненношерстных псов. Псы его настигали, Сенька закружил над головой жердиной, воздух обернулся крутым гулом.
Стоялая вода блеснула перед ним, он уперся жердиной в землю, перемахнул и дальше уже бежал, и только упирался жердью, и высоко взлетая, скакал кузнечиком по жниву.
Погонщики нездорово старались, скоро и борзые стали отставать. Сенька бросил жердь, жниво кончилось, синяя сумрачная хвоя дохнула прохладою в лицо. Потом гул голосов ударил в уши, он остановился на поляне. Комаринцы глядели на него, весь табор на мгновенье затих. Старый бобыль Попельский окликнул Сеньку.
- Кто тебя, брат, так загонял? Иль проведал, что наши идут.
- Да, нет! - ответил холоп. - От боярыни едва ушел. Псов спустила. Вора имать велела. А все оттого, что не дал с себя спустить шкуру.
- Вона што!
Смех долго, раскатисто гудел в лесу, радостно смеялся Сенька,  перебирая ногами, как перед плясом. Комаринец Ложкомой подошел к нему, медленно разминаясь на месте, сказал:
- Эх, рассукин сын, вор, комаринский мужик.
Сенька, уперши руки в бока и поводя бровями, быстро ответил:
- А не хочет и не желает он боярыне служить!
Кто-то крикнул:
- Сняв кафтанишко, по улице бежит!
Ложкомой заложил ногу за ногу, Сенька замесил пятками навыверт.
- Он бежит, бежит, повертывает и его судорога подергивает.
Лес стонал, тут и там комаринцы ломали коленца взад и вперед.


* * *

Внук великого князя Гедимина, Юрий Петрович Трубецкой, весьма кичился своим родом. К месту и не к месту он с важностью добавлял:
- Мы Гедиминовичи.
И теперь, когда Юрий Трубецкой ехал по вызову царя в Кремль, распирала его
гордость, как хмель. И пути-то было два шага, но пешком идти ему никак нельзя было: роду посрамление.


29

Торжественно и медленно свершал князь свой путь. На нем ферязь фиалкового
цвета, парчой крытая. Под ферязью - шелковый алый кафтан. На голове меховая шапка. Так оделся Трубецкой для параду, хотя на улице тепло. На вид – лет сорок, усищи, бородища рыжеватая. Румян. В лице - гордыня. Знал он, по какому делу царю понадобен:
на Путивль пошлет, неохота смертная князю шевелиться с насиженного места из теплых хором, с пуховиков, да от пиров хмельных. В молодости он любил ратные потехи, а теперь обрюзг, ожирел. Не война у него на уме, дочку замуж собрался отдавать.
Трубецкого быстро провели к царю. Василий Иванович сидел в кипарисовом кресле итальянской работы с позолоченным узором на спинке. Стар, невысок, подслеповат, седоват, лысина, усы и борода редкие. Вида он незаметного, похож на приказного дьяка. Одет просто, в сером парчовом кафтане. Плешь закрывала тафья из черного бархата. В комнате вместе с Шуйским находился дородный боярин с седыми волосами, умными проницательными глазами. Это был Крюк-Колычев. Шуйский нуждался в нем, как в советнике по ратным делам. Колычев ведал Стрелецким приказом.
- Челом бью, царь-батюшка! - умильно и подобострастно заговорил князь Трубецкой, великим поклоном приветствуя царя.
- Здорово, Юрий Петрович! Садись. Беседа назрела важная. Пора, брат, полевщиков воевать. Войска наши приготовлены, пешие полки имеются, конница, да наряд. Число рати немалое, рать добрая, одета, обута, учена. Готовсь, завтра скажу роспись воевод. Ежай! Вот и весь мой сказ тебе.
Трубецкой с благоговением слушал царя и ответил:
- Царь-батюшка! Ты наш отец, мы - твои дети. Завсегда в почтении обретаемся. Так и свершу, как сказываешь. Послезавтра, на заре двинемся. Сам рад-радехонек переведаться с ворогами, и не я буду, ежели не уложу их, царь-государь, мое слово!
- Ведаю, Юрий Петрович, сколь ты привержен ко мне. Ждем с победою.
Трубецкой опять поклонился царю великим поклоном и, почтительно пятясь, ушел.
Через несколько дней войска князя Трубецкого тронулись из Москвы. Двигались по уставу, в походном порядке. Впереди ехали разъезды, за ними ертаул – конный передовой полк. Потом шли достаточные люди для ремонта дорог. Затем пехота, за ней наряд, обозы. В арьергарде опять пехоты. По бокам двигались охранные отряды. Войска вели себя вначале сносно, а потом, как саранча, стали опустошать селения, жечь, насильничать, убивать.
Трубецкой думал: “Все смерды, надо держать их в страхе. Нельзя им миротворить, Крушить их надо”.
После победы под Кромами Болотников тоже двинул свою рать на Север. Он занял Орел, Болхов, Лихвин, Козельск, Воротынск. В семи верстах от Калуги, где Угра впадает в Оку, войско остановилось.
Под вечер в шатер к Болотникову явились лазутчики. Они были одеты в крестьянскую одежду.
- Воевода! Супротив тебя войско большое движется, - неторопливо докладывал плотно сложенный мужик.
- Находится оно под началом Шуйского, царева брата, да князя Трубецкого, этот ведом тебе по Кромам. Били мы его там знатно. И еще с ими князь Баратынский с орловскими стрельцами.
Болотников внимательно выслушал лазутчиков и отправил их в трапезную подкрепиться, а сам вышел из шатра, глубоко задумавшись.
Над рекой поднимался туман. Вечерняя заря окрасила небо багрянцем. Вдали на том берегу Оки, в лучах заходящего солнца виднелся город.
- Калуга! Отсюда мой путь на Москву, - шептал Иван Исаевич.

30

У Оки простиралось обширное поле, кругом чащоба дремучая. Звериные тропы вьются из леса к реке. А река неслась, глубокая, широкая, пустынная. Не видно на ней ни каравана судов, ни плотов, не слышно с них заунывной песни: война приблизилась.
Болотников укрепил стан гуляй-городами, усилил охрану. К полудню собрал совет. Обращаясь к начальникам отрядов, Болотников произнес:
- Приказания мои таковы: спрятать в лесу три полка да отряд станичников: верхоконной дружине Юрия Безубцева, да запорожцам стать в лесу с другой стороны поля. Прочим войскам остаться здесь, в стане. Вот тот дуб видите? Как смола на нем загорится, попервоначалу конники, за ими пешие полки из засады пойдут. А мы отсюда двинем. В клещи ворогов взять надо. За дело, други ратные.
- Слушаем! – хором ответили начальники.
По окончанию совета остался Юрий Беззубцев, атаман донских казаков, из мелких путивльских помещиков. Это был веселый человек, средних лет, горбоносый, усы длинные, цвета вороного крыла, волосы в кружок, горячие черные глаза. В левом ухе большая золотая серьга. В этот раз он чем-то удручен.
- Воевода, про меня речи идут: он де из помещиков, ему де веры нет. А ты веришь мне, али нет?
Болотников с улыбкой посмотрел на Беззубцева.
- Что скажу? Верю, Юрий. А разные речи... Покажи себя в деле.
Успокоенный Беззубцев ушел.
Рано утром на опушке леса появилась московская рать. Сначала мелькнули и скрылись дозорные. Потом на поле показались верхоконные отряды. За ними потянулись стрельцы и пешие ратники. Утреннюю тишину нарушили людской гомон и ржание лошадей. От группы всадников отделился верхоконный. Он был в доспехах. Его белый иноходец остановился против гуляй-города. Всадник, сверкая на солнце шлемом, громко крикнул:
- Болотников Иван! Слушай слово воевод наших! Покорись! Прощен будешь! Волос с головы твоей не тронем. А все люди твои ратные вольны будут идти, куда думают. Вот вам крест и Пресвятая Богородица. - Всадник показал большой серебряный крест и икону. Затем, хлестнув коня, он подъехал еще ближе и продолжал: - Слово боярское верно! Таково повеление великого государя. Покоритесь, прощенье получите.
Стоявший возле Болотникова мужичок с лохматыми бровями, из-под которых сверкали насмешливые глаза, заметил:
- Ишь, Христом и Божьей матерью уговаривают. Знаем мы милость царскую. Последнюю шкуру спустят.
Иван Исаевич усмехнулся и, вобрав в себя воздух, зычно крикнул:
- Нам с вами мириться не пристало! Простил волк кобылу, оставив хвост да гриву. Так и царь нас простит. Вспять езжай, не то стрелять начну. Промах не дам.
Среди повстанцев покатился смех. Верхоконный скверно выругался, пригрозил нагайкой и быстро ускакал.
- Ну, теперь держись, палить учнут, - проговорил тот же рядом стоявший с Болотниковым мужичок.
- Господи, благослови.
Вскоре из опушки леса рявкнули вражьи пушки, полетели доски от гуляй-города.
- Ответ держи! - крикнул Болотников и сам устремился к кулеврице.
По полю покатился гул. Запахло порохом. Глаза воеводы горели, ноздри широко
раздувались. Порывистый ветер трепал его черную бороду, гнал в лицо пороховой дым.
Примеру Болотникова последовали пушкари, то там, то здесь сверкал огонь. Одно орудие - “единорог” - разорвало. Осколками убило трех пушкарей. Пушкарский голова,

31

черноволосый высокий донской казак, злобно выругался.
- Эх, дурьи головы, зелья много напихали! - он бросился к соседней пушке, стал яростно заряжать ее раскаленную часть “кувшинами с зельем”.
Внезапно пушки московской рати замолчали. Дым рассеялся. К стану повстанцев накатывались вражьи дружины. Они шли строй за строем, во весь рост. Повстанцы били из пушек в упор. Несколько отрядов вырвалось из гуляй-города навстречу врагам, рубили их саблями, сажали на рогатины. На смену убитым возникал новый строй. Сближались грудью, стреляли, резали, душили.
За дружинами на приступ пошли еще три новых стрелецких полка. У каждого свой цвет кафтанов: алые, крапивные, брусничные. Поле покрывалось разноцветными полосами.
Болотникова подмывало ринуться в самое пекло. “Нет, надо беречь себя для своих же”, - подумал он.
Вот новая лава врагов ринулась вперед. Подались повстанцы, как ясень-дерево подается: гнется, не ломается.
- Скончание гилевщикам! - неслось с поля.
Болотников, сняв шапку, вытер рукой потный лоб и приказал зажечь смолу у дуба. Высоко в небо взвился столб черного дыма. Из засады в лесу, как стрела из лука, вылетела конница Федора Горы и Юрия Беззубцева, разделились на два крыла, рубили направо и налево. Выступили из леса ранее спрятанные в нем полки повстанцев, за ними отряд станичников атамана Аничкина.
Мгновение подождав, точным глазомером определив положение, Иван Исаевич скомандовал:
- За мной!
Он рванулся вперед, за ним тысяча верхоконных. Они с оглушительным ревом врубились в гущу врагов, как тараном разрезали их надвое. А с флангов давили конники Горы, Беззубцева. Пешие полки также ворвались в центр и на фланги. И все сообща, словно клещами, сжимали царское войско.
Царские полки растерялись, строй их сбился. Болотников с кучкой всадников прорубил себе путь к вражьему стягу. Вот уже порублены стрельцы, окружавшие стяг. Полотнище, словно язык пламени, развевалось ветром. Здоровенный стрелец крепко держал в левой руке древко. На шелке горел вышитый крест. Стрелец выстрелил в Болотникова. Конь Болотникова рухнул на землю. Иван Исаевич, оставшийся невредимым, вскочил на ноги.
- Не уйдешь! - крикнул он в ярости, взмахнув саблей. Рука врага и стяг полетели на траву, свалился и стрелец.
Болотников схватил за узду пробегавшего мимо коня, вскочил на него и снова ринулся в самую гущу.
- Бей, бей! - кричал он.
Царские войска, смятые бурным натиском повстанцев, беспорядочно отступали. Вот из большой группы бегущих вырвалась кучка конников. Это был князь Иван Шуйский. Левая рука у него висела, как плеть. За ним, пришпорив лошадь, гнался запорожец.
- Брешешь, не сховаешься! - кричал он охрипшим голосом.
Скакавший рядом с князем сотник повернулся, вскинул пистоль и выстрелил. Запорожец со всего хода грохнулся на землю.
Шуйскому удалось уйти, так же, как и Трубецкому с Баратынским.
Отряды Болотникова забрали много военного добра, хоругви, стяги.


32


* * *

Комаринцы грянули вприсядку. Гудел лес, загасли костры, сизо, горьковато дымя.
Идут, идут! - вдруг звонко закричали в стороне.
Оборвался пляс, треща валежником, комаринцы гурьбой устремились на дорогу.
Растянувшись на версту, завивая жаркую белую пыль, шел обоз. За неровным строем продвигалось ополчение.
Подъехали конные.
- Юшка Беззубцев, - окликнули комаринцы молодого стрельца. - Куда черт правишь, и своих не приметил.
- Здорово! - не по летам тучный, с серым отеклым лицом, казак спешился. - Заждались? Зато более двух тысяч нас. А большой воевода больше тысячи стоит.
- Он-то где ж?
- А в обозе, Болотников Иван Исаевич - вона он. Я-то ведь с ним с одного села. Бывалый человек: в турецком плену был, папы римского земли прошел и за правду нашу стоит твердо.
- Чего долгое время не шли?
- А в пути дела много, - лениво потянул казак. - Да заходил воевода в села, искал Телятевских князей! Он-то на них издавна в обиде.
Пришло ополчение, и снова потянулся и скрипел обоз. Но уже кое-где звенели котлы и бледно вырывались из дымных костровых шапок лепестки огня. Кони, телеги, пыльные станки пушек стали табором от сел до леса.
Болотников вышел к комаринцам без шапки, тихий, простой. На нем был прямой, со сборами по бокам, серого цвета кафтан. Он отстегнул саблю, положил на землю и поглядел ввысь - там кружились ястреба. Желтое жниво, полный трескучий, сухой звон кузнечиков напоминали ему о его детских годах, проведенных в родном селе. Возле него топтались кони, бесясь от оводов и зноя.
- Братцы! - негромко сказал он. - Брел я с Венеции-города на Русь, и довелось мне пройти Самбор литовский. Видел я там нашего государя и говорил с ним. Поставил он меня большим воеводою. Не ведаю, как на деле будет, в речах высказывался царем прямым крестьянским. Обещался я ему служить, и то мое слово верно, да мыслю, и кроме той службы, забота есть.
- Как не быть? - отозвались в толпе. - Людей своих посылают бояре в вотчины и велят им с крестьян брать жалованье и поборы, чем бы им было поживиться. А мы с того голодом помираем, скитаемся меж дворов.
- А царь-то выход отнять замыслил.
- Юрьев день бы воротить! Вот што!
- Не, браты! - твердо сказал Болотников. - Иное надобно. Саблю свою кину и не возьму, коли не станете меня слушать. Малая искра - велик родник! Зову вас, бояр, дворянство, приказных и их неправду силой порушить. О Юрьеве дне забудьте! Вот она моя думка: боярству - холопство, крестьянству - господство! Ей, браты, больше крестьянской кабале на Руси не бывать.
Круг вольницы развернулся, радостно, буйно плеснул гулом. Люди тесня друг друга, пробирались вперед, кричали, опрокидывали случайно котлы.
- Слово твое - што рогатина!
- Комаринцы не выдавцы!
- Возьми саблю, веди в поход, Иван Исаевич! Станем с тобой бояр, дворянство и приказных бить.

33


* * *

В центре станицы бушевал торг. На большой площади продавалось все: продукты, одежда, животные и другая различная домашняя утварь. Тут же казаки продавали и своих пленниц, захваченных в турецких походах.
Андрей Ситский не однажды бывал на торге. Сегодня приехал на торг не один, с ним была Галина, вдовая казачка, которая выходила его от болезни, у нее он и продолжал жить. Сблизились они и душой и телом, им казалось, что они больше не смогут жить друг без друга.
Подошли они к рядам, где старухи продавали свое рукоделье. Галина взяла с лавки детскую распашонку, принялась ее рассматривать. Андрей стоял рядом, молчал, он знал, что Галина ждет от него ребенка.
- Как вещичка? - спросила она его тихо.
Он ответил: 
- Берем.
- У меня имеются и другие распашонки, выхваливала старая казачка, предлагая им свой товар.
- Посмотрим и этот, - отвечала ей Галина, получая в свои руки распашонку.
- Распашонка из белого пуха, - продолжала бормотать казачка. - Берите, не пожалеете.
- Как Андрюша, берем и эту, - переспросила она Ситского.
- Берем!
Расплатившись за покупки, они направились в другой ряд. Базарная толпа вдруг замерла, на площадь вступил небольшой отряд казаков. Все они были на сытых, добротных конях.
- Дорогу, станичники! - прокричал впереди ехавший казак.
- Расступись!
Толпа раздвинулась по сторонам, образовала коридор, по которому отряд казаков проследовал до середины площади, образовали круг. Сотник достал из кармана грамоту, удерживая одной рукой за повод коня, находясь верхом, начал громко выкрикивать:
- Станичники!  Слушайте все! Мы к вам с грамотой царевича Петра Федоровича!
- развернул грамоту, стал ее читать: “Нас, царевича, Петра Федоровича, звал к себе наш дядя Дмитрий Иванович в Москву. Однако сегодня наши подданные бояре отняли наш трон, выкрикнули себе в цари одного из своих – боярина князя Шуйского. Бояре забыли, прогоняя нашего дядю из Москвы, что мы есть его племянник, что мы придем к нашему дяде на помощь. И мы вскоре пойдем к Москве великим войском. Идите к нам на службу станичники!”
- Кто таков царевич Петр Федорович? - зашумела толпа.
- Не было сына у царя Федора Ивановича, дочь у него была, и год от роду она умерла.
- Был у него сын, - кто-то стал возражать, - но сына у него выкрал боярин Годунов. Вместо мальчика он подложил к матери при родах девочку. Боярин заботился о своей власти, поэтому так и поступил. 
- Да, - подтвердил эту выдумку стоящий рядом станичник, - царевича спасли и
вырастили добрые люди.
Толпа шумела, убеждала себя о наличии сына Федора Ивановича и больше не слушала, что еще выкрикивает сотник. Андрей Ситский пытался сквозь этот шум услышать, чем закончится грамота, но до него долетали только отдельные слова, что

34

большое вознаграждение обещает царевич тем, кто с ним пойдет к Москве.
- Где сбор? - закричали из толпы, когда сотник закончил читать грамоту.
- У станичного старосты, завтра утром, - ответил сотник.


* * *

Андрей Ситский больше года прожил в станице, отношения его с Галиной были прекрасные, теперь у них было много общих знакомых. Здесь вся станица жила одними тревогами и заботами: казаки уходили в поход то на татар, то на турок, а домашнее хозяйство ложилось на плечи женщин и детей; почти постоянно в каждой семье требовались мужские руки. Андрей для местных казаков был житель города, казаки его с собой в поход не звали, сам он не рвался с ними, так как ему было достаточно понятно, что подобные походы не одну смерть приносят в станицу. Он находился дома безотлучно, и многие соседи часто звали его к себе в помощники.
Однако Андрею, как бы ни было хорошо в станице, но здесь была не родная сторона. Он постоянно мечтал о доме, о Москве, он мечтал вернуться к прежней жизни, искал для этого возможность, боялся он правления самозванца в Москве и только на торге узнал, что на престоле другой царь - Шуйский. Решение было одно: возвращаться домой. Но теперь стал перед ним другой вопрос, как быть с Галиной, у них скоро родится общий ребенок, они любят друг друга. Он не может просто так взять и бросить ее, он, конечно, доберется домой и получит разрешения у родителей, чтобы Галину забрать к себе в Москву, но это будет нескоро, а сейчас...
Услышав, что царевич, хотя и мнимый, собирает войско в поход на Москву, Андрей пришел к выводу, что это и есть тот давно ожидавшийся случай.
Утром Андрей оседлал коня, подаренного ему Галиной, распрощался со знакомыми, уехал вместе со многими станичниками. Галину в слезах он оставил за околицей.
- Возвращайся поскорее, - просила она вдогонку.
 - Обязательно вернусь, - ответил он ей.


* * *

Засветло комаринцы пришли в Севск, городские казаки, ямщики и ремесленники встречали  их с восторгом. Стоя на деревянной стене, они размахивали шапками и орали во все свое степное горло.
В это время овражистый, кишевший беглыми городок, наполнился скрипом обозов, деловитой суетой ратного волнения.
Болотников вошел в приказную избу, под окнами стоял народ, Юшка Беззубцев и Седой, в отрепьях бобыль Попельский стали выносить из избы и складывать у порога бумаги и книги. Болотников, прислонившись к дверям, звонко сказал:
- Ну-ка! Как мы сами себе землю прибираем, то подайте сюда книги государевой десятины.
Подали ему одну из общей кучи. Он схватился за саблю, из ножен выкинулся короткий блеск. Подбросил книгу вверх, произвел крутой взмах и влет рассек книгу пополам.
- Так мы нынче сами себе суд и расспрос, - сказал он еще громче и звончей.


35

- Подайте сюда еще одну книгу, а с остальными, подобно этим, расправьтесь сами.
Народ двинулся к нему с криком, хватая хрустевшие связки, топтал, жег в стороне на кострах, разрывал в клочья.
- Послушайте! - говорил Болотников, отступая от книг. - Идите к нам, и мы будем давать вам окольничество и боярство! Ну, где ваши проклятые кабалы? Где листы о беглых? Под ветер спустили, под дым? То ли еще будет!
Комаринцы привели скрученных людей.
- В чем повинны?
- Да, вишь, воевода, из тех, што сосланы сюды, многие люди  в приставы нарядились. А жалованье брали себе пожелезное, кого в железо посадят, с того за день и за ночь - три деньги! А нынче просят пощады, хотят быть с нами вместе.
Болотников махнул рукой.
- Открутить! Приставы - што многие дворяне и дворянские дети к нам приставать мыслять.
- То зря, - кричали из толпы. - Путь ли нам с воеводами! Поссорь Бог народ, то накорми воевод! Иль того не знаешь.
- Знаю, - ответил Болотников, - Шаховской для почину невеликую рать дал. А придут к нам на помочь дворяне... Ляпуновы, да Истома Пашков, во сила… Бояре нынче с Москвы пошли под Кромы. Надобно посадским на выручку поспешать. Войска у меня еще немного. В Путивль снова к Шаховскому необходимо ехать, помочь просить. А кого послать, если прогоню дворян и их детей?
- Меня бы послал!
- Или меня! - раздались голоса.
- Ладно, - постарался Болотников не злить народ относительно дворян. - Дело то к спеху! Поезжайте хоть оба. Молвите вы Шаховскому, пущай пишет государю в Литву. Ему и войско нечего там набирать, приходил бы он один, а войско для него мы и здесь соберем.
Тянуло свежестью полевых трав. Поникшая листва ракит зажалась и померкла над избой. Городок затихал, горбато уходя в смуглый август. Жители Севска, городские казаки, ямщики и ремесленники становились в ряды болотниковского войска.
На рассвете, выросший за сутки обоз, пошел севским большаком дальше. В селе Доброводы комаринцы тоже задержались. Громко бранясь, они двинулись к боярскому двору. Сенька Порша первый залепил в ворота топор, в хоромах закричали, за тыном показался и в тотчас пропал приказчик немец. Комаринцы ворвались во двор, послышался треск разносимых клетей и заливистый лай борзых, хриплый женский крик и крепкое холопье слово. Там волокли верещавшую свинью, здесь выводили из стойла лошадей. Над сизою скирдою вспыхнул дым. Он то тяжелел мутью, дочерна клубясь, то становился легок и багровел. В хоромах бранились, кого-то били по щекам, а на дворе Сенька кричал:
- Марковна-а-а!
Комаринцы ломали коленца...


* * *

Центром восстания был Путивль. В Путивль и посылали восставшие своих представителей, а также арестованных воевод и дьяков, отказавшихся присягать якобы живому Дмитрию. Из Путивля, в свою очередь, рассылались по городам листы с изложением целей восстания и посылались лазутчики и своего рода агитаторы в ряды
правительственных войск и к народным массам городов, особенно к “черному люду”

36

Москвы.
Весьма важное стратегическое значение для восставших были Кромы и Елец, находившиеся на южных дальних подступах к Москве. В Ельце было сосредоточено много всякого рода военных припасов, а также пушек, еще в период подготовки Лжедмитрия к походу на татар.
С целью подавления восстания в украинских и польских городах правительственное войско получило задачу овладеть этими городами. Было приказано быть на своей государевой службе большому и передовому полкам. Полкам: правой руки, сторожевому и левой руки, а также наряду и обозу.
Однако обстановка вынудила Шуйского не дожидаться сосредоточения всех сил, а начать боевые действия наличными силами. Стольники и стряпчие были посланы в августе 1606-го года под Кромы, Орел и Елец “смотреть” там сосредоточение войск.
Под Кромы вначале был послан Шуйским передовой отряд под командованием боярина Нагого, вслед за которым через Карачев шли главные силы – три полка под командованием Трубецкого. Отряд Нагого осадил Кромы. Болотников решил деблокировать этот важный пункт, чтобы тем самым предотвратить карательную
экспедицию правительственных войск, а также обеспечить исходный район для наступления на Москву.
К Кромам сходились все дороги с юга на окские верховья. Болотников за один месяц, вздыбивший Северскую Украйну, поднял Ливны, Елец, Алексин и Каширу. Те самые Ливны, тот самый Елец, на которые надеялся и Шуйский. Теперь Болотников шел выручать осажденных воеводами кромчан. Силы его прибыло: были с ним холопы и крестьяне, стрельцы и казаки, серпуховичи, болховичи, алексинцы; мединцы-хмельники, овчинники, скоморохи, вареничники, сковородники, плотники, гвоздочники – всего около полутора тысяч человек против пяти войск Шуйского.
Войска Болотникова подошли к Кромам. На военном совете Иван Исаевич изложил свой план.
- Слушайте, други ратные! - говорил Болотников, - нами разведаны потаенные тропы к стану боярского войска. Федор Гора наперед пойдет с казаками-запорожцами. У каждого будет по полену, хворост. В гиблых местах будут бросать их, чтобы упору более было для ног на тропе. Подползут нежданно-негаданно и стражу вырежут. С лесной стороны стражи недюже. За ними идут прочие ратники с поленьями. И по твердой гати под конец перевезем пушки. Потом со всех сторон ударим по ворогу. Главное дело здесь: стремительно да нежданно всем все вершить. Трубецкого одного бить будем. Баратынский с полком в Орле. Воротынский с двумя полками Елец обложил. Ума у них не хватило сообща со мной биться. Вот их и надо по отдельности рушить. Что ответите начальники?
- Супротив нечего сказать!
- Разумно, воевода!
- Быть по сему! - утвердил Болотников.
Оставшись один, он сел в кресло, закрыл глаза и задумался. “Ну, Иван, держись
ныне, крепись! Подготовка кончилась, война начинается. Смотри - большим воеводою не по грамоте,  по разуму будь”.
Князь Трубецкой собрал военоначальников. Вид его был ошалело-решительный, даже усы воинственно топорщились кверху.
- Запомните, что я вам сказывать стану, - начал он. - Послезавтра раным-рано выступать, надо кромчан бить. Никого не щадите! Гилевщиков должны мы примерно наказать.
Поговорили, какие ратные действия надо применять. Разошлись. Трубецкой хватил

37

на сон грядущий водки, настоянной на траве, полезную от отдышки и лег на пуховик, предвкушая сладость близкой победы над гилявщиками.
Ночь лунная, звездная. Окраина леса возле лагеря казалась черной, черной. Вдоль ее прохаживались немногочисленные дозорные, потом угомонились, захрапели под кустами. Раздалось уханье в лесу. С перерывами три раза. По всей окраине и чаще поползли к дозорным какие-то тени. Приглушенное хрипенье. Стон то тут, то там... Дозорные перебиты запорожцами. Опять крик филина. Из темноты на лагерь ринулись отряды повстанцев. Действовали по плану Болотникова: давили с флангов и разрезали середину, оттуда подались в обе стороны. Сжали врагов мертвой хваткой и раздавили в двух “котлах”.
- Вставай, князенька! Беда лютая! Вороги в стан ворвались!
Продрал очи Трубецкой, из шатра выскочил, как ошпаренный. Кругом море огня от горящих складов сена. Гремят боевые трубы, крики, вопли, стоны, лязг оружия, выстрелы.
Увидел князь, что пока спал, все уже решилось. Толпы гилевщиков накатываются на лагерь, заполняют его.
“Вот те и победа! Дурак я, дурак!” - проносится в разгоряченной голове Трубецкого. Вскочил на коня, и айда из лагеря с небольшой свитой.
Повстанцы в неожиданном, неудержимом натиске своем ворвались в шатры, рассекали саблями, глушили топорами, били из самопалов, пистолей сонных или мечущихся врагов.
Болотников на черном жеребце мчался с несколькими верхоконными, разыскивая князя Трубецкого.
- Где он, черт пузатый? - но того и след простыл.
Войско Трубецкого было разгромлено. Повстанцы сгоняли толпы пленных. Подъехал воевода, мрачно оглядел их, крикнул:
- Старших выводи! Нескольких нашли, выволокли. - Посечь!
Запорожцы метким сабельным ударом рассекли им головы.
- А с этими, что будем, воевода, делать? - кричали ратники, готовые броситься на пленных.
Но Болотников гаркнул изо всех сил:
- Не сметь их трогать! Они более по недоразумению, да принуждению супротив нас бились. Пусть живут. Угнать в Путивль на работы. А кто хочет, к нам иди, запрету нет.
Незадачливый вояка Юрий Трубецкой ехал со свитой по дремучему лесу. Был растерян. Вид взъерошенный, усы уже не топорщились воинственно кверху, а уныло свисали.
“Что ныне делать? - думал князь. - К царю возвращаться боязно, но куды подеваться?”
Князь Трубецкой решил ехать к царю с повинною. Остатки его войска поспешно отступили к Орлу. По пути много ратных людей царского войска стали разъезжаться по домам. Многие переходили на сторону повстанцев.
Болотников с народной ратью расположился в лагере Трубецкого. Досталось много
припасов. Вся артиллерия - “наряды” - перешли из рук в руки. Иван Исаевич занял шатер Трубецкого.
В лагерь восставших теперь потянулись дворяне, дети боярские, торговцы. Мужики и холопы, да мелкий посадский люд прибывали толпами.
Подле самых Кром люди, посланные для вестей вперед, донесли: “Встала Рязань старая. Братья Ляпуновы идут с целой ратью. А в царском стане – шатость. Люди все в изнеможении, а воеводы один другого побить хотят”. Перелеты из московских полков сказали:

38

- Воеводы не стоят лыка, а стать их велика. Побьете Трубецкого и людей его, нетвердо они стоят.
В полдень Болотников увидел стан правительственных войск. Накрытые войлоком телеги уходили в лес, поблескивали пушки. Над станом шумным окриком проносились воробьи, ветер трепал знамя. Москва стояла, охорашиваясь и гарцуя.
Стрелецкий голова отъехал от стана навстречу подходившим отрядам Болотникова и закричал:
- Лю-ю-юди! Бросьте воровать против великого царя! Нас тут неисчислимое множество!
Стрелецкий голова ответа не получил, промчался еще несколько вперед,  затем развернул коня и попятился назад.
Рать Болотников сходу пошла в наступление, атака не получилась, передовые отряды были отбиты правительственными войсками, что заставило Болотникова более тщательно готовиться к новому наступлению: он сосредоточил все свои наличные силы и двинул их на правительственные войска, которые вышли из стана и развернулись для боя.
Колючая пыль, слепя глаза, неслась на рать Болотникова, он пошел в обход противника, чем выиграл не только ветер, но и солнце.
Заставил царских воевод перестраивать свои боевые порядки в ходе боя. Солнце вместе с пылью теперь слепило правительственные войска.
Тем не менее, ударили пушки, круглые черные ядра запрыгали между болотницких рядов, глухо колотя и не взрывая землю. Многие обернулись и собрались бежать назад. Новый провал был предопределен атаке Болотникова. И вдруг левое крыло рати Болотникова уверенно навалилось на москвитян. Москвитяне, поднимая пыль, уходили в свой стан. На дороге в их тылу появилось войско.
Болотников поглядел в мутную от пыли даль.
- Вона! Рязань идет! – произнес он облегченно.
То шло ополчение – люди дворян Сумбулова и Ляпуновых, оно и внесло сумятицу в ряды правительственных войск. Воеводы возвратили свои отряды в стан, приготовились к обороне. Болотников, радуясь подошедшей помощи, отложил наступление на стан противника.
Рязанское ополчение стало обозом и раскинуло под горой шатры; челядь и мелкие дворяне южных поокских городов побрели к болотниковскому стану.
- Што? - спрашивали комаринцы. - И Рязань богатая за царем худо стала жить?
- Вестимо худо. Нынче родовитым нашим людям на Москве не стало места.
- А там, - говорили дворяне, - либо идти дьячком в церковь петь, либо к вам в казаки - все едино!
Болотников, окруженный толпою, стоял на пригорке и косил осторожным взглядом на завесу близкого шатра, поджидал кого-либо из Ляпуновых или Сумбуловых. К нему подъехал широкий в плечах человек, посмотрел на Болотникова, разведя тонкие дуги бровей и прикрывая мягкую светло-рыжую бороду пухлой рукой.
- Ляпунов будешь? - сказал Болотников и подъехал к нему поближе.
Они посмотрели друг другу в глаза с грубой простоватой силой, не мигая.
- Пошто, - продолжал разговор Болотников, - хотите быть с нами?
- Шуйский у многих из нас поместья и вотчины поотнимал. Кроме того, для нас в Рязани на государевой службе мест не стало.
- Стало быть, за Дмитрия стоите? - перебил его Болотников, и усмешка засветилась в его глазах. - А што, как и он земли отбирать станет?
- И его сведем! - протирая глаза, ответил Ляпунов.
- Тебя зовут Прокофием,  брат твой Захар где? - переменил разговор Болотников.

39

- Он, да Сумбулов в шатре тебя дожидается.
Болотников вместе с Прокофием вошли в шатер. Захар Ляпунов пошел ему навстречу.
- Дай Бог тебе здоровья, Иван Исаевич, - говорил Захар. – Верно люди молвят! Гни осину за вершину, а вотчинника за чуб.
Захар усадил Болотникова за стол между собой и Сумбуловым. Болотников решил начать свой разговор со слов, сказанных братом Захара при их встрече на пригорке.
- Брат твой говорит, что вы за Дмитрия, пока тот землю не станет у вас отбирать.
А если так случится: приберут землю свои люди – холопы, да крестьяне?
Прокофий Ляпунов вначале посмотрел на Болотникова, затем на своего брата, молчал.
- Спорить с тобой, Иван Исаевич, не стану. Речь твоя высока, однако ты обещаешь холопов поделать стольниками, но и дворян не позволяешь прогонять от себя. В другое время я сам бы бил тебя кнутом, а нынче иду с тобой заодно. Шуйский наш общий враг. Мы вместе – сила.
Соединившись с рязанцами, Болотников еще раз атаковал правительственные войска, пытался помочь восставшим в Кромах. Оба войска бились с ожесточением, лилось много крови. Наконец, правительственные войска, понеся крупные потери, бросили свой лагерь и стали отходить. Болотников преследовал шесть миль, около восьмисот человек Шуйского войска было убито под Кромами, отчего в Москве произошла большая тревога.


* * *

Учитывая стратегическое значение Ельца, Шуйский от имени Марфы Нагой послал к ельчанам грамоты с требованием, чтобы они отстали от восставших и на истинный путь обратились. Однако агитация успеха не имела, и под Елец было направлено войско под командованием князя Воротынского в составе большого, передового и сторожевого полков украинского разряда.
Окольничий Шеин получил приказ “всход идти” из Ливен к войску Воротынского.
Намеченный Шуйским план осуществить не удалось, Ливны восстали и присоединились к Болотникову. Спасая себя, Шеин из Ливен “утек душою и телом”.
Крупные силы правительственных войск осадили Елец, но воеводы не смогли ничего сделать с городом, который стоял намертво и не сдавался.
Сначала Воротынский имел небольшой успех, но потом обстановка для его войск ухудшилась, в его тылу восстали города Новосиль и Мценск. Восставшие попытались деблокировать город Елец, но безуспешно, для повторной деблокады потребовалось больше сил. Для этих целей восставшие стягивали под Ельцом дополнительные силы во главе с Истомой Пашковым – служивым человеком, в 1606-ом году сотник, командовавший епифанскими малопоместными детьми боярскими. Сам он имел поместья, состоявшие из двух сел в Серпуховском и Веневском уездах.
Свою деятельность Истома Пашков начал с Путивля в то время, когда там появился Шаховской, сообщивший, что царь Дмитрий жив и бежал в Польшу. Собравшихся в Путивле казаков и служилых людей, поверивших в сообщение Шаховского, и возглавил Пашков.
Восставшие, собрав крупные силы, в конце августа 1606-го года перешли в наступление, и войско Воротынского было разбито. Сам Воротынский едва успел бежать в Москву.
В это время в царской армии под Кромами нарастал разброд. Новгородские и

40

псковские дворяне потянулись в родные края; воевод обескуражил разгром Воротынского у стен Ельца. Опасаясь завязнуть под Кромами на всю осень, бояре отступили к Орлу. Но там вскоре обнаружилась шаткость, восставшие в Орле привели к окончательному распаду рати.
Не встречая более сопротивления, Болотников предпринял наступление на Калугу.
Как скоро узнали, что царское войско отступило, то восстание на юге сделалось повсеместно: двадцать городов стали за Лжедмитрия. На восточной украйне встали холопы и крестьяне. К ним присоединились инородцы, принужденные подчиниться государству и теперь обрадовавшиеся случаю сбросить с себя это подчинение. Восставшие осадили Нижний Новгород под началом двух мордвинов – Москова и Воркадина.
- Нам не страшны Москов и Воркадин. Отсидимся в Кремле, - решили нижегородские воеводы. Нижний Новгород не Алатырь.
А из Алатыря доходили слухи о том, что восставшие крепостные и холопы захватили этот город и утопили в реке Суре царского воеводу Сабурова.
Отряды восставших не могли взять ни каменного кремля, ни даже нижегородских посадов, защищенных деревянным острогом. Это было не под силу для плохо вооруженных отрядов.
Волнения тоже коснулись Вятска и Перми; рознь стала между пермичами, набранными в войско царя. Они начали биться друг с другом, едва не убили царского приставника, хотевшего разнять их, и кончилось тем, что разбежались от него с дороги. В земле Вятской московского чиновника, присланного для набора войска, встретили громкою хулою на Шуйского. Говорили, что Дмитрий уже взял Москву, пили за его здравие чаши.
В Астрахани за Лжедмитрия изменил Шуйскому воевода князь Хворостин, дьяк Афанасий Карпов был против восстания и был побит.
В сентябре 1606-го года правительство Шуйского попыталось сохранить за собой район береговых городов, систему укрепленных пунктов на южных подступах к Москве, в верховьях Оки.
К одному из центров района заокских городов и отступили остатки правительственного войска из-под Кром и Орла. К этому городу Шуйский сосредотачивал свежие силы. Во главе войска были поставлены его братья - Дмитрий и Иван Шуйские, а также молодой Скопин-Шуйский, племянник царя.
Выступили войска к Калуге 5-го сентября 1606-го года.
Иван Шуйский дал бой повстанцам и помешал им сходу переправиться за реку. Войско Болотникова потеряло много людей, но царские воеводы не сумели использовать свой успех. Повстанцы снеслись с калужанами и по-новому атаковали правительственные войска. В этом бою также и половины правительственного войска не уцелело. Бояре были разбиты, отступили к столице, куда ежедневно приходили толпы раненых, избитых, изуродованных людей.
От Калуги войско во главе с Болотниковым двинулось на Москву. На пути в
18 милях от Москвы находился Серпухов, противник здесь не оказал сопротивления, и город был занят сходу.
Шуйский продолжал организовывать оборону ближних подступов к Москве. На реке Лопасна был заслон правительственных войск во главе с воеводою князем Кольцовым-Мосальским.  Болотников заслон отбросил к реке Пахра.
Для усиления Кольцова-Мосальского из Москвы на реку Пахру было направлено двести пятьдесят человек. Резервы, находившиеся в распоряжении правительства Шуйского, истощались.

41

Рубеж обороны на реке Пахра был возглавлен Скопиным-Шуйским, ему и подчинили остатки отряда Кольцова-Мосальского.
Скопин-Шуйский дал Болотникову бой, ни одна из сторон не добилась решительных результатов, хотя потери были велики, как у восставших, так и у правительственных войск.
Болотников отступил со своим войском и отказался от наступления на Москву по кратчайшему направлению.


* * *

Дворянское войско не уступило победу болотниковцам, однако моральный перевес был на стороне восставших. Невзирая на то, что наступила глубокая осень, и дороги покрылись непролазной грязью, воины Болотникова продвигались через Малый Ярославец на Можайск, далее на Волоколамск, а затем на Москву. Никакие неудачи не
могли обескуражить их. В лаптях и худых армяках, с дубинками и косами они вновь и вновь вступали в бой с хорошо вооруженной дворянской конницей. Неудачи следовали одна за другой, однако и после каждой неудачи Болотников пытался делать новый бросок к Москве.
Отвага и воинская доблесть вождя народного восстания производила глубокое впечатление. Болотникова называли рыцарем и удальцом, человеком сведущим в воинском деле. Будучи принужден отступать с поля боя, он не опускал руки, а действовал с удесятеренной энергией, приводил в порядок свою расстроенную рать, формировал новые отряды из горожан и крестьян, прибывавших к нему со всех сторон, внушал им веру в победу и вновь вел в бой.
Сила Болотникова состояла в том, что он опирался на восставший народ.
Повстанцы смутно представляли себе будущее России; вера в доброго царя Дмитрия, погубленного боярами, была иллюзией, но восставшие знали, кто был их главным врагом; они не простили помещикам отмены Юрьева дня.
По пути к столице болотниковцы громили дворянские гнезда, делили имущество, а помещиков беспощадно истребляли.
В городах над изменниками дворянами учиняли всенародное судилище; набатный звон созывал все население на площадь к “раскату” - самой высокой городской башне. Осужденного выводили наверх, и после оглашения его имени и вины спрашивали, как с ним поступить. Последнее слово принадлежало народу. Он либо прощал жертву, либо требовал смертной казни, и тогда дворянина сбрасывали в ров.
Насилие, сопровождавшее выступление масс, внушало страх дворянам, участвовавшим тоже в восстании. Отряд служивых людей Истомы Пашкова, нанеся поражение Воротынскому, имел возможность идти от Ельца прямым путем на Тулу и Москву. Но он предпочел вести свою особую войну, отдельную от Болотникова. От Ельца Пашков направился на север, затем свернул к Ряжску и ушел на Рязанщину.
Другие народные вожаки Ляпунов и воевода Григорий Сумбулов тоже вернулись в свой город Рязань, и там продолжали собирать вокруг себя значительные силы.
Восставшим  дворянам была чужда тяга к социальным переменам; своей главной целью они считали свержение царя-боярина и возвращение к власти законного царя. Следуя своим представлениям, дворянские предводители Пашков, Ляпунов и Сумбулов не допускали избиения помещиков – сторонников Шуйского, попавших в руки восставших. Пленных отправляли в Путивль, где появление “Дмитрия” ждали со дня на день.
Побыв некоторое время на Рязанщине, Истома Пашков занял Коломну, а затем

42

вместе с Ляпуновыми начал решительное наступление на Москву. Царь Василий выслал навстречу ему все свои полки во главе с боярами Мстиславским, Воротынским, Голицыным. На помощь боярам поспешил и Михаил Скопин, ранее действовавший против Болотникова.
Соединились воеводы с князем Михайлом Васильевичем Скопиным-Шуйским по коломенской дороге в Домодедовском районе. Однако царским воеводам недоставало единодушия, их разъединяло тайное соперничество. Мстиславский и Голицын в душе не расставались с мечтами о троне и без всякого воодушевления защищали дела Шуйских. Среди дворян многие помнили благодеяния только что свергнутого царя и не питали особых симпатий к новому государю. Среди нараставшей смуты неокрепшая власть Шуйского колебалась, как тростник на ветру.
Рать Мстиславского обладала численным превосходством, тем не менее, она не выдержала столкновения с повстанческой армией. Пашков и Ляпунов атаковали царских воевод на коломенской дороге в селе Троицком и обратили их в бегство.
После поражения у села Троицкого боярские войска отступили в Москву и сели в осаду.
В двух решающих боях на реке Пахре у села Троицкое, на ближних подступах к Москве боярам не удалось нанести поражение восставшим, которые располагали превосходящими силами. Шуйский оказался на грани катастрофы. На поле боя остались убитыми до семи тысяч человек и, кроме того, было захвачено в плен несколько тысяч царских дворян и ратников; их наказали кнутом и распустили по домам.
28-го октября 1606-го года Пашков утвердился в селе Коломенском, непосредственно у стен столицы.


* * *

Под Коломной стоял Истома Пашков. После 1-го ноября с ним соединился Болотников; численность повстанческой армии возросла до 20 тысяч человек.
Пашков, нескладный, большой, с прямыми волосами соломенного цвета, пришел к Болотникову.
- Из Москвы прибыли ратные, - сказал он, - да к ним в помочь охотники, псари, конница, чарошники, трубники. Не побили бы нас воеводы, не ведаю, как те звать?
- Есть у меня прозвище, - с усмешкой ответил ему Болотников. – “Вором” меня нарекли бояре, а войско мое они называют “воровской заводью”.
- Того не знаю, - глухо протянул Пашков. - Но меня интересует, как тебя в миру зовут?
- В миру зовусь Иваном Исаевичем Болотниковым, - ему хотелось еще добавить, что-то, но помолчал некоторое время... Разговор перевел на другую тему. - Надеюсь, известный всем воевода прибыл о деле говорить?
Здесь в палатке Болотникова они обсудили план продвижения к Москве, который
успешно начался для обоих: взяли Коломну, повернули на Серпухов. К ним отовсюду стекались люди, силы росли.
Войско медленно подходило к Москве.
Белый снег забелял путь, покрывал им обочины, слеживался на обочине дорог.
Болотников выслал людей вперед.
- Ступайте! - сказал он, - к Москве и оповестите, пусть вскоре ожидают нас в гости!
Телеги поставили на полозья, и обозы покатились быстрее. Казаки пели весело
песни, слова уносило ветром, и они замирали в унылом сыром раздолье.

43

Первый снег выпадал порошей. По этой пороше шел обоз Болотникова к Москве.
Истома Пашков добился наибольших успехов и надеялся сохранить за собой руководство всей армией. Однако Болотников заявил пакет “большого воеводы”, полученный им от самого “Дмитрия”.
Болотников захотел занять для своего лагеря самое удобное место и потребовал, чтобы Пашков его ему передал. Пашкову пришлось уйти с занятого им места и уступить его Болотникову и его ратным людям.
Такое бесчестье и позор сильно рассердили Истому. Он задумал, в свою очередь, сыграть шутку с Болотниковым и вступил в тайные переговоры с московским врагом, царем Шуйским, получив от него большие подарки золотом и серебром. Он сообщил ему, что до настоящего времени еще ни одна живая душа в Путивле Дмитрия не видела, и о нем знают не более того, что в самом начале сообщил князь Григорий Шаховской, а именно – что он не убит, а тайно ушел и укрылся в Польше. Кроме того, Пашков сообщил про то, что Болотников рассказывает, как он не только видел Дмитрия в Польше и с ним разговаривал, а даже им самим был там назначен старшим военноначальником вместо него. Правда ли, что Дмитрий бежал и находится в Польше и сам прислал этого
Болотникова, назначив его вместо себя, или поляки и Шаховской выпестовали нового Дмитрия, этого он знать не может, но, как сказано, до настоящего времени Дмитрия в Московии никто не видел.
Тогда Шуйский послал в лагерь к Болотникову своих людей для переговоров. Те начали свое дело хитро от имени всех москвичей и стали требовать, что если тот Дмитрий, который прежде был в Москве, жив и находится у него в лагере или где-либо в ином месте, то пусть Болотников покажет его или призовет его к себе, чтобы они увидели его собственными глазами. Если это произойдет, они перед Дмитрием смирятся, будут умалять о прощении и милости, и сдадутся ему без сопротивления.
Болотников ответил, что Дмитрий действительно живет в Польше и скоро будет здесь. Он сказал также:
- Я у него был, и он сам лично назначил меня вместо себя старшим военачальником и отправил в Путивль с письменным распоряжением.
Москвичи сказали:
- Это, несомненно, другой, мы того Дмитрия видели убитым.
Они стали уговаривать Болотникова, чтобы он перестал проливать невинную кровь и сдался царю Шуйскому, и тот сделает его большим человеком.
Болотников ответил:
- Этому моему государю я дал нерушимую клятву не жалеть своей жизни ради него, что я и держу. Поступайте, как кажется лучше, если вы не намерены сдаваться добром, я тоже вместо моего государя поступлю так, как мне кажется лучше, и скоро вас повешу.
После этих переговоров Болотников спешно отправил гонца к князю Григорию Шаховскому с сообщением о желании москвичей и с просьбой, как можно скорее послать
в Польшу к царю Дмитрию и приложить все старание, чтобы убедить его, не мешкая, и как только можно скорее снова вернуться в Россию и заявиться в его лагере, так как он довел дело с москвичами до того, что они окончательно решили, как только снова увидят Дмитрия, покорятся ему, умоляя о прощении и милости, и сдадутся без всякого сопротивления. А посему Дмитрий не должен больше набирать ратных людей или приводить их с собой, а поспешить сюда, так как дело только за тем, чтобы увидели его особу воочию. Тогда все вскоре образуется, жители Москвы быстро схватят его предателей за загривок и выдадут их ему.


44


* * *

Царь был у обедни. Над патриархом, несмотря на зимнюю пору, держали подсолнечник – разъемный круг из китового уса, обтянутый тафтой.
Служба кончилась, царь вышел из собора, остановился на паперти и созвал бояр.
- Велите-ка ставить столы, да скликать по приказам дьяков. Поутру болотниковские листы прилипли ко многим воротам - устроим смотр и отыщем “воровскую” руку.
Дьяки, робея, один за другим подходили к столам, писали, что говорили им и становились в ряд на ступенях. Шуйский суетился, вытягивал шею, бегал от стола к столу и вдруг закричал:
- Твой грех! - и ухватил за грудь молодого дьячка. - Посечь ему пальцы обеих рук, чтобы впредь к письму был неспособен.
Он быстро пошел прочь от собора, удаляясь к теремам. Боярин Колычев догнал его:
- Без вины, государь, дьяка казнишь. Не его рука!
- Знаю, што не его, - не оборачиваясь, сказал царь, - а ты помолчи да ступай за мной.
В брусчатых хоромах больше не пахло свежей сосной. Воздух был затхлый вовсе. Должно быть оттого, что жарко натопили печи.
Шуйский подошел к одному из собравшихся здесь бояр, склонил голову вбок и сказал:
- Под Кромами вовсе неладно вышло, да и под Серпуховом тож. Бьют воры людей моих... этак они у меня и у крыльца станут.
Боярин Колычев, у которого была курчавая, росшая от самых глаз борода, разбивалась от неровного дыханья в белые хлопья, немного что-то посоображал и ответил царю:
- Не злобись на воевод, государь. Не их то вина. Сам ты молвил про Северскую землю, што воры там – словно сот пчелиный.
Шуйский замотал головой, боярин помолчал и заговорил опять:
- В Пермь великую послал я на ратный сбор объездников, но их там встретили непотребными словами и не дали ни единого стрельца. А в это время град Коломну взяли воры, разорили. А всей той земли заводчики - Ивашка Болотников, да князь Григорий Шаховской. Сейчас тот Болотников идет с людьми к Москве на воровство; он смуту умен делать, хоть и молод.
- Нельзя силой, тогда покорить бы его лаской, - прервал царь боярский доклад. – Что-то посулить ему нужно. А пока соображать будете, чтобы этот вор не вошел в Москву, то навстречу ему отправьте с войском племянника нашего Михаила Скопина-Шуйского, на него можно положиться, он-то будет порезвей многих.
- И из Дона, государь, вести тоже плохие, - сказал Колычев. - Муромский человек худого рода, прозванный царевичем Петром, нынче там объявился.
- Иван Крюк Федотыч! - Шуйский слеповато заморгал и взял боярина за плечо. – Напиши в другой раз торговым людям в Вологду и в Ярославль, присылали бы они скорее помочь, не то воры их, торговых, всех побьют.
Шуйский умолк и стоял, опустив руки, в это время ком снега сорвался с кровли, ударил в оконную слюду, царь вздрогнул, разинул рот, вытянул худую шею.
- Побьют их, - и слабым голосом добавил, - за ними и нас.
Шуйский понимал, что он теряет армию, а это всему конец. Нечем уже подавить

45

восстания в нижних уездных городах, последнее лишало столицу дешевого хлеба. Народ роптал.
- Государь не люб боярам и всей земле, - толковали люди, - между боярами и всеми людьми рознь великая, а у царя нет ни казны, ни служилых людей.
Бояре втайне помышляли о том, чтобы сбросить Шуйского с престола. Об этом были неплохо информированы вожди народного восстания. Пашков считал возможным договориться с ними и требовал лишь выдачи братьев Шуйских, как главных зачинщиков мятежа против законного царя. Болотников, встав во главе армии, выдвинул более решительные требования. В письмах к москвичам он призывал покончить с властью и собственностью бояр. Повстанцы делали ставку на социальный переворот, они могли рассчитывать на поддержку “меньших” людей столицы.
Совсем недавно Москву сотрясали народные выступления, однако в эти ноябрьские дни имущим удалось удержать низы от восстания. Проявив обычную изворотливость, Шуйский нашел выход из, казалось бы, безвыходного положения. Он отобрал преданных ему посадских людей и послал их в качестве представителей Москвы в стан восставших. Представители посада обещали сдать город без боя при условии, что повстанцы представят им спасшегося “Дмитрия”.
Болотников отнесся к их словам с излишней доверчивостью. Вместо решительных действий он слал гонцов в Путивль и настойчиво просил ускорить возвращение “Дмитрия” в Россию.
Никакого “Дмитрия” не было и в помине, а обращения Болотникова звучали, как глас вопиющего в пустыне.


* * *

Тревожилась Москва, с нетерпением ждала с Северских земель вестей. У купцов на торгу, у заезжих людей всяк спешил перво-наперво выпытать, выспросить, не слыхал ли чего? Хотя многие и знали, что купцы уже давно не ходят в польские земли, и заезжие люди всегда с давними новостями.
Народ ходил толпами к патриарху, стояли, ждали, пообморозившись, настрадавшись, расходились. Не выходил к ним патриарх, совсем хворь его одолела. К очередной партии, было, выслал чернеца, велел сказать, что денно и нощно молится о царе, государстве, просит Бога не оставить их в трудный час. Велел и им всем молиться и просить Бога даровать победу над изменниками.
От слободы до слободы пошли перешепотки, будто войско чудом второй раз спасшегося от верной смерти “Дмитрия” уже на подходе к Москве; что от воевод присланы гонцы с просьбой о помощи, однако царь медлит, войско не собирает, подмогу им не посылает.
Верили, не верили, но шептаться не перестали: наконец не стало терпенья:
занудила безвестность и тревога. Весь посад всполохнулся не сговариваясь, пошли снова к Кремлю, собрались у Фроловской башни, стали бухать в окованные железные ворота.
Сверху, с отводной стрельницы заорал на них стражник:
- Эй, народ, расходись! Пищали заряжены!
- Пищалью не стращай! Мы подобру пришли!
- Нам правду проведать! Жив ли Дмитрий-царь?
- Нет правды... Расходись! – угрожающе кричал сверху стражник. Фитиль приложил. - Будет вам ядрена потешь.
- Не гоношись, не гоношись! - закрикивали его. - Вишь, под небо вылез и ядреное

46

раздаешь.
- Спущайся сюда, мил человек! Мы тебя наядрим, хошь во все места.
Еще одна голова высунулась из-за бойничного зубца.
- Эй, народ! Я стрелецкий голова, пошто случилось?
- Голова, столкни-ка нам тово оборзевшего! Пищалью стращал.
- Мы правду пришли вызнать, а он нас пищалью, - усердствовал, надрывая голос посадский, стоявший неподалеку, по непонятно каким соображениям, оказавшийся в толпе братьев Ситских: Григория и Василия.
Василий обещал сегодня познакомить своего брата со своей девушкой Олей Симбирцевой. Ее на Красной площади пока не встретили, ее, как и их, вероятно, захлестнула толпа.
- Зови царя! - кричали из средины толпы.
- Пущай станет перед нами и скажет!
- Не дурите! - еще громче крикнул стрелецкий голова. - Расходись!
- Не разойдемся! Зови тогда бояр! Если отсутствует царь, давай бояр!
- Пущай скажут нам, где прежний царь Дмитрий Иванович? Жив он или убит?
- Уж сколько времени в неведении?
- Зови царя! - закричала разом вся толпа.
В толпе замахали руками, засвистели на стрельницу комья снега.
- Тьфу! - сплюнул стрелецкий голова. - Царя или боярина. Будет тот или другой или сам господь Бог!
- Ца-ря! Ца-ря! Ца-ря!
- Ну, ждите, собачьи души, - стрелецкий голова спрятался за бойницу.
Стали ждать. Василий с Григорием наоборот, толкаясь, вышли из толпы.
- Уходим, - скомандовал Григорий. - Я имею горький опыт отираться в подобных толпах. Меня с Андреем и покойным Николаем при царе Годунове за такое участие в Кремль на допрос приводили. Слава Богу, что все хорошо кончилось.
Василий и Григорий удалились, а толпа продолжала стоять, кто молился надвратному Спасу, кто трясся от холода, толкался и орал, будто крик согревал, а кто в унынье и страхе молчал, ждал, что будет дальше? Выйдет ли кто к ним: царь или боярин, или стрельцы пальнут из пищалей и делу конец. Стояли в толпе и такие, которые уж затеяв дело, то непременно должны были добиться своего. Таким и на стены вылезть не велико дело. Полезут, ежели в раж войдут: и ни стрельцы со своими пищалями не остановят их, ни строгий крик Христа не сдерут со стены, чтоб не охлаждали своим осужденным взором разбушевавшуюся удаль. Таких лучше не распалять…
К толпе никто не вышел, она еще некоторое время пошумела у Фроловских ворот и стала распадаться.


* * *

К Болотникову присоединились Боровск, Верея, Вязьма, Звенигород, Мещевск, Сергейск, Волоколамск.
Жители выходили с хлебом-солью, целовали крест на верность царю Дмитрию Ивановичу.
В конце октября Иван Исаевич был уже верстах в десяти от Престольной. Его рать расположилась на опушке оголенного березового леса. День был холодный, сухой. Ярко светило солнце, сверкал снег. Зима была ранней. Как на ладони было видно село Коломенское, старинная вотчина и летняя резиденция русских царей. Отчетливо выступал

47

высокий деревянный дворец с башнями ярких цветов. Его шатровые и луковицами крыши, посеребренные и позолоченные, ярко горели в солнечных лучах. Кругом дворца теснилось множество теремов, изб, рубленных из кондового леса, с переходами, сенями, крыльцами. Блестели на солнце слюдяные окна. На высоких трубах виднелись окрашенные коньки на жести. Каменный шатровый храм Вознесения – замечательный образец русского зодчества сверкал на фоне голубого неба золотыми главами и крестами.
- На народной крови воздвигнуто, - произнес Болотников, обращаясь к свите и указывая на дворец. - Помолчав, добавил: - Здесь будет стан мой. Отсюда начнем бои за Москву.
На следующее утро вокруг Коломенского закипела работа. Накладывали одни на другие в три ряда сани, набивая их сеном и соломой, и поливали водой. На морозе появился вал из дерева и льда.
Иван Исаевич то командовал, то сам брал в руки пилу или топор. Поднатужившись, поднял и понес на вал громадное отесанное бревно.
- С таким воеводою не пропадешь. Наша кость черная, - любуясь Болотниковым, произносили ратники.
Прискакал гонец. С удивлением смотрел он, как Иван Исаевич обтесывал топором толстую дубовую сваю, думал: “Вишь, как раскраснелся на морозе-то работаючи, не нашим начальникам чета”.
Он низко поклонился Болотникову, отиравшему с лица пот.
- Челом бью тебе, воевода, от Прокофия Петровича Ляпунова, от Григория Федоровича Сумбулова, да от Филиппа Ивановича Пашкова, воевод наших. Стоят они с дружинами в слободе Котлы и возле. Дожидаются тебя, просят пожаловать.
Болотников глянул на гонца и сдержанно произнес:
- Езжай вспять гонец. Передай воеводам, жду их у себя.
На следующий день в Коломенском дворце состоялась встреча. Болотников вышел в большую дворцовую палату с несколькими своими военачальниками.
Шумно ввалились в палату Ляпунов, Сумбулов и Пашков.
- Воевода, здрав будь!
- Рад слушать ваши речи приветные, - с достоинством произнес Болотников. - Проходите, садитесь.
Пока гости садились по местам, Иван Исаевич помалкивал, приглядывался к прибывшим.
Вот Прокофий Ляпунов. Высоченный, здоровенный, кулаки, словно кувалды молотобойные, усищи и бородища белокуры. Вид у него новгородского ушкуйника, добытчика золота-серебра, каменья драгоценного, рухла дорогого. Дворянин, богатый рязанский помещик.
Иван Исаевич перевел взгляд на Сумбулова. Рязанский воевода набрал дружину из
дворян и торговцев. Среднего роста, смирный, черноволосый, горбоносый, некрасивый, он был горяч, не терпел возражений, роду племени чеченского.
А вот боярский сын, веневский сотник Пашков Филипп Иванович, по прозвищу Истома, красавец! Лет тридцати, среднего роста, широкоплечий, синеглазый. Доспехи и епанча на нем красного бархата. В самом деле, Истома. Многие женки и девы истомились по воеводе, а Пашкову хоть бы што. Хохочет и к другой красавице стопы направит. Храбр, честолюбив, заносчив.
Прикинул Болотников, кто они, чем дышат?
- Дворяне, да бывшие воеводы царские - соратники непрочные. Ладно, пока! А дальше видно будет, - думал он.
- Рад вам гости дорогие! Слышал я о подвигах ваших, дивился, а ныне Господь

48

привел совместные действия начать. Теперь мы хитрого Шуйского загоним в мешок, как кота блудливого, право слово.
Пошла беседа о ратных действиях. Небрежно развалившись на мягком кресле, с гордостью поглядывая на окружающих, начал Пашков:
- Рать моя, тыщ за сорок будет. В ней велевичи, да туляны, да киширяны и из иных городов. Я сам их супротив царя поднял. Слыхал, чай, Иван Исаевич, что я к тебе с Путивля иду. Под Ельцом рать немалую разбил с воеводой ихнем, князем Воротынским. А воевода Сумбулов с рязанскими сам ко мне от Воротынского перешел.
Пашков насмешливо улыбнулся, взглянув на Сумбулова. Тот заерзал на месте, чуть покраснел и обидчиво сказал:
- Ну и что же. Ты, Истома, сам знаешь: негоже мне ныне за Шуйского стоять, жмет он наше дворянское сословие.
Пашков продолжал:
- Под Коломной пристал ко мне славный Прокофий Петрович Ляпунов с дружиною малою, да весьма крепкою. Дворяне все рязанские. Коломна нам не сдавалась, приступом ее взяли. Жителей побили, городок выжгли. И совершилось у села Троицкого великое побоище. А был там воеводою царский князь Мстиславский. Состоит он у царя первым боярином, полководец многоопытный. А с ним брат царя Дмитрий Шуйский, да князь Воротынский. - Истома приосанился, усмехнулся. - И разбили мы и погнали рати царские до самой белокаменной. В Котлах ныне стоим, тебя Иван Исаевич дожидаем. Так-то.
- Добро! У нас тыщ шестьдесят, у тебя тыщ сорок. Вот и зачнем вместе Москву воевать.
Сумбулов настороженно спросил:
- Кому из нас в главных ходить?
Иван Исаевич прошелся по палате, переглянулся со своими военачальниками, остановился и, решительно глядя на гостей, твердо сказал:
- В грамоте именем царя Дмитрия Ивановича писано, что назначает он меня большим воеводою.
На лицах гостей появилось разочарование. Пашков, помрачнев, произнес:
- Оно, конечно, моя грамота от князя Шаховского. И в ней я токмо воеводою назначаюся. Да и войска у тебя более нашего. Видно, быть тебе, Иван Исаевич, старшим.
На том и порешили. Только по лицу Истомы Пашкова опять прошла какая-то едва уловимая тень.
Болотников потерял сон. Думал по ночам: “Сил у меня ныне много! Конечно, Пашков, Ляпунов, Сумбулов ненадежны, зато беднота со мною. Москву, я, чай, возьму. Токмо поспешать надобно. Рати Шуйского усилились. Полтев Вязьму взял, Крюк-Колычев голытьбу из Волоколамска выгнал. Все они вскорости здесь будут. Надобно торопиться”.
Село Коломенское - на берегу реки, среди поспелых лугов - входило в вотчинные
земли московских князей, и от начала своего было за государем-царем.
В селе на кровлях теремов топорщились золоченые гребни, яблоки, орлы, львы и единороги. На подворье перед хоромами висели ворота из целого дуба. С теремных башен были видны поле, вся Москва, луга и монастыри. Кругом шли сады, из которых летом брали сливы, груши, кедровый и грецкий орех - к государеву столу, для патоки и квасу.
Несколько недель восставшие занимали терема и двор, стояли обозом в садах, вольно раскидывали стан по всей округе.
Казаки копали норы и ходы. Болотников крепил тыном и насыпал землею остроги.
Расстелив на снегу холст, спал комаринец, привязав к ноге коня. Здесь у дымившихся костров гомонили стрельцы, вынимая из кожаных кошельков красивые резные ножи.
В темных осьмигранных сенях, где на сводах вытесан чердак, стояли Ляпуновы,

49

Пашков и тихий, прикидывающийся дурачком, Сумбулов.
Прокофий говорил:
- Города Зубцово и Ржев повинились. Хлебнули воровского житья, а более охоты нет. Ишь, затеяли боярский корень вывести, земля чтобы холопья была. А грамоты ихние видали? Дворян и торговых людей велят казнить, а добро их себе брать.
Пашков тряхнул волосами и говорил:
- А их Ярославль поддерживает, стрельцы посланы, да и из Смоленска царю идет подмога.
- Глядите сами, - тихо сказал Ляпунов, - не оплошать бы, да не схоронить голов.
Ляпунов ушел в хоромы, поглаживая свое покрытое рыжим мехом горло.
Из Москвы прибегали люди, говорили: “Хлеб в цене растет, а купить не на што. Чего ждете, приступали бы скорее, все будет в Москве ваше”. Но Болотников не приступал, и воеводы не шли на восставших в Коломенское.
Проходил так ноябрь, снег все лежал твердым пластом, а на реке с каждым днем все крепчал лед, давно уже годный для переправы. Блестели морозным блеском котлы, поскрипывали сани и пушки, лоснились крепкие черные кругляки осадных ядер. Все
готово к приступу Москвы или к отражению воевод московских, однако стороны медлили, не вступали в бой.
Боярин прискакал из города; Болотников выехал ему навстречу.
- Эй, вор! - привстав на стременах, крикнул боярин. - Отъехали б твои люди от Москвы с миром, и великий государь их пожалует, а тебя особо - на свою государеву службу приберет.
- Приехал не зван - поезжай не дран! - сказал Болотников. - Служи ты своему государю, а я буду служить своему и скоро вас навещу.
Боярин уехал, бранясь и грозя рукой в боевой парчовой рукавице.
Всю ночь горели костры, кипела зимняя ночная чернота на Коломенском. Восставшие шли - чуть свет - наступать на Москву.


* * *

Обстановка для правительства Шуйского была весьма тяжелой, в осаде пришлось сидеть с одними посадскими людьми, а служилых людей не было, не было казны для содержания войск; хлеб дорог, однако Шуйский умело развернул энергичную деятельность, стремясь изменить соотношение сил в свою пользу. Прежде всего, силами и средствами церкви была развернута агитация против восставших. Патриарх Гермоген во все города рассылал грамоты, в которых призывал на борьбу с восставшими всех православных христиан. Болотников и вообще все участники восстания назывались “злыми еретиками”, отступившими от Бога, православной веры и повинуются сатане. В то
время Василий Шуйский изображался святым, праведным и истинным христианином, защитником православной веры. Однако боярское правительство понимало, что одной агитации мало для одоления противника. Для борьбы нужны вооруженные силы. С этой целью посылались указы по городам с требованием присылки в Москву ратных людей. В этом отношении надежды возлагались на территорию к северу и северо-востоку от Москвы, включая и города Поморья.
Так из Двины и Холмогор пришло в столицу двести стрельцов, затем на помощь прибыли смоляне. Расчеты на новгородцев, псковичей, галичан не оправдались. Ходили слухи, что в Москву шел Касымовский царевич с пятью или десятью тысячами татар. Тем не менее, численность гарнизона увеличивалась медленно.

50

Однако, несмотря на недостаток сил, Шуйский выслал два отряда - один на Можайск, второй, на Волоколамск. Эти отряды имели задачу освободить названные города от “воров”, и тем самым восстановить связь со Смоленском, который не присоединился к восставшим и являлся одним из важных опорных пунктов в борьбе с Болотниковым за пределами Москвы.
Из Смоленска на помощь московскому правительству шли дворяне, и дети боярские и всякие служилые люди. Смоляне государю отворили Дорогобуж и Вязьму. В Можайске соединились с отрядами Шуйского, и в момент наступившего кризиса вошли в Москву.
Со стороны восставших широко применялись устная и письменная агитация. Наибольшее количество листов было направлено в Москву, в которых было велено боярским холопам побивать своих бояр, а жен их, и вотчины и поместья забирать себе.
Болотников звал к себе, обещал боярство и воеводство, окольничество и дьячество. Восставшие привлекали на свою сторону всех недовольных, и в скором времени их силы возросли настолько, что они выступили в поход в количестве 60 тысяч человек и явились под Москвою.
В организационном отношении войско Болотникова под Москвою включало самостоятельные отряды, имеющие различный социальный слой. Отряды Ляпунова и Сумбулова состояли из рязанских дворян и детей боярских. В отряде Пашкова находились тульские дворяне и дети боярские, но больше было холопов, крестьян и казаков. Отряд Беззубцева состоял из казаков, отдельный отряд составляли коломенские стрельцы.
Войско Шуйского было меньше численностью, чем Болотникова, однако военно-
техническое преимущество было на его стороне. Многочисленная артиллерия, обоз, пищали вполне удовлетворяли потребности боя. Более высоким был уровень и военной культуры в войске Шуйского, так как здесь были служилые и посадские люди.
Войско во главе с Истомой Пашковым в составе десяти тысяч подошло вплотную к Москве, стало у речки Даниловки и заняло селенье Загорье, которое тотчас укрепили шанцами. Кроме того, у Пашкова было несколько сот саней, их поставили в два и три ряда, одни на другие и плотно набили сеном и соломой, затем несколько раз полили водой, так, что все смерзлось как камень. Разместившись, таким образом, они стали ожидать Болотникова с главным войском. Продовольствием служил для них пригнанный с собой скот – быки и коровы, а также выпряженные из саней лошади. Сам Пашков штурмовать Москву не решался.
Только через три недели подошел Болотников с главным войском и тоже расположился на подступах к Москве. Однако центром восставших так и продолжало оставаться Коломенское, где был построен острог, имеющий оборонительные
сооружения.
Восставшие теряли недели и не смогли воспользоваться деморализацией боярского правительства для овладения Москвой.


* * *

Холодно в Москве. Поземка гонит снег, сугробы. Бредет старушка в шубейке, шали, вокруг сугробы. Повстречалась с такой же дряхлой, немощной.
- Поспешаешь куда, Марфа?
- На Пожар, шатает меня во все стороны.
- Ослабла и я. Маковой росинки двое день во рту не было. Пойду и я с тобой. Может, на Пожаре с государева сытного двора народу хлеба малую толику подбросят.

51

Тогда и нам с тобой, горемыкам, шматочек достанется.
На Красной площади народу полным-полнехонько. Ждут подачи государевой. Слышатся пушечные выстрелы. Быстро проходят через площадь несколько сот стрельцов в красных кафтанах по направлению к Яузе. У них самопалы, сабли, широкие лезвия бердышей сверкают на солнце.
- Ишь, защитники, бегом бегут, в рот им кол осиновый.
- Скорей бы скончание! Нам проще не станет, ежели царская свора сдохнет, - шепчутся горожане по углам.
Дородный дьяк закричал с кремлевской стены:
- Эй, православные! Слушай! Сегодня выдачи хлеба не будет. Расходись с Господом.
Народ сумрачно молчал.
- Глядь-ка, ребята, пытошного вывели, царство ему небесное! – перекрестился мужичок в лаптях.
Со страхом глядели люди на окровавленный труп, выпавший в заснеженный ров через люк застенка, около Константино-Еленинских ворот.
Старушка в шубейке побрела с Красной площади, упала и осталась в сугробе.
На улицах Москвы появились трупы. Их не убирали. Время зимнее, не пахнут, да и убирать некому. Мужики шли в рати московские, или подались к Болотникову.
Шуйский выиграл время для преодоления кризиса, для собирания сил, для деятельности по разложению крестьянско-казацкого войска и для организации обороны Москвы.
Прежде всего, в спешном порядке ремонтировались укрепления столицы, особенно земляные и деревянные оборонительные сооружения деревянного города, протяженностью около 16 километров. Довооружались пушками башни Белого города, имевшего каменную стену длинной около 8 километров, а также Китай-города, длина стены которого составляла менее 2 километров. Заготавливались материалы для отражения штурма крепостных сооружений.
Одновременно с проводимыми работами распределялось войско. Гарнизон был разделен на две основные группы: осадную и вылазную. Осадное войско под руководством окольничего князя Д.В. Туренина и думного дворянина И.М. Пушкина стояло за Москвой рекой у Серпуховских ворот. От государя приезжал надзирать боярин князь И.И. Одоевский. Войско имело задачу оборонять укрепления земляного города, усиленного вынесенным за Серпуховские ворота обозом (гуляй-городом) с земляным оборонительным сооружением.  Вторая группа войска представляла подвижный резерв для производства вылазок. На вылазке государь велел быть боярину князю М.В. Голицыну, да князю Б.П. Татеву, князю М.В. Скопину со стольниками, стряпчими, дворянами и московскими жильцами.
За пределами Деревянного города на южных подступах опорными пунктами
явились укрепленные монастыри: Новодевичий, Данилов и Симонов, которые должны охраняться монахами. В Симоновом монастыре вместе с монахами были и стрельцы, посланные Шуйским.
Кроме того, пока болотниковцы собирались штурмовать столицу, Шуйский дождался подкрепления.
Депутация, прибывшая в лагерь восставших, использовала момент, чтобы разведать силы Болотникова и завязать тайные переговоры с дворянами, чувствовавшими себя неуютно в стане восставшего народа.
Социальный взрыв, массовые расправы восставших с помещиками способствовали тому, что воеводы из дворян преодолели раскол в своей среде. Ляпуновы, видные вожди

52

дворян, при всей их ненависти к Шуйскому, стали подумывать о примирении с ним во имя сохранения существующего порядка вещей. Обстоятельства властно толкали их на этот путь.
Церковь постоянно помогала царю воздействовать на колеблющихся. Патриарх Гермоген стращал лучших людей тем, что шпыни (восставшие крестьяне) побьют их и разделят между собой их имущество, жен и детей.
Лазутчики Шуйского проводили большую работу по разложению войска Болотникова, пользуясь его социальной неоднородностью. Кроме того, усилились тайные переговоры Шуйского с Ляпуновым, Сумбуловым и Пашковым. Повинившимся сулились всяческие льготы. Принимая огромный авторитет Ляпунова, Шуйский решил пожаловать ему чин думного дворянина, хотя члены семьи Ляпуновых никогда не заседали в Боярской думе. Этим Шуйскому удалось привлечь Прокофия Ляпунова на свою сторону. Ему и другим дворянам-помещикам стало ясно, что их цели совершенно противоположные целям борьбы холопов и крестьян. Дворяне-воеводы решили лучше служить боярскому правительству, чем быть побитыми своими холопами и крестьянами, теми, которые объективно боролись за уничтожение крепостничества.
К Болотникову явились из Москвы посланцы. Во главе - богатый посадский. На нем суконный плащ, застегнутый серебряной круглой пуговицей на правом плече, белые валянцы с желтыми мушками. Шапку снял, лицо хитрое, лисье, улыбается.
Иван Исаевич, отяжелевший после бессонной ночи, сидел в кресле, низко опустив голову. Казалось, что он спал. Когда вошли, Болотников поднял веки воспаленных глаз.
- Садитесь. С чем прибыли, люди московские?
Улыбка на подвижном лице посадского быстро сменилась почтением и затем скорбью.
- Воевода преславный, - начал он льстиво. - Смертью холодной замерзаем. Телеса пухнут через того царя Шуйского, бирюка старого. До коих же пор терпеть нам напасти эти? И вот, воевода, покорится тебе люд московский, но допреж кажи нам царя Дмитрия Ивановича. Тогда мы у того Шуйского с головы сдернем шапку Мономахову, наденем на него скуфью.
- Слову нашему верь, воевода, - загудели, задвигались другие.
Посадский поблескивая маленькими, хитрыми, злыми, как у хорька глазками, продолжал:
- А если царя Дмитрия Ивановича у вас нету, тогда лучше покориться царю нашему.
Болотников с любопытством рассматривал посадского, ответил твердо, подчеркивая раздельно каждое слово, но все же уклончиво.
- Хоронится до срока царь. Он меня и послал наперед себя в Путивль, да на Москву. И поклялся я клятвою великою, что жизнь отдам за народное дело! А вы лучше загодя сдавайтесь. Я в скорости у вас буду.
Посланцы ушли.


* * *

В Архангельском соборе отслужили молебен. Царь и бояре в зерцалах, боевых железных шапках с висячими до плеч сетками двинулись к воротам. Тучные, родовитые, в блеске доспехов шли они за дома свои и достатки против безымянных “воров”.
День был серый, холодный и сухой. На Красной площади зеленели кафтаны стрельцов и топорщились шапки копейщиков со щитками, закрывавшими затылок.

53

Зазвонили в церквах, ударили трубы. Дворяне, браня дворовых конных, повели ряды. После всех медленно поехал царь. Он пригибался к седлу и взмахивал рукою, будто подгонял бояр и напутствовал им стоять твердо. Но когда конь на спуске пошел быстрее, он осадил его и повернул назад.
На Посольском дворе собрались иноземцы. Тут были купцы из Любека и Риги, голландец Исаак Масса и швед Петрей Ерлезунда, которого прислал ко двору шведский король. Ерлезунда вел дневник и составлял записи о московской жизни. Недовольный московскими порядками, он говорил:
- Московиты смело нападают, и у них постоянно так: все держится в тайне. Нет ничего заготовленного, и только в крайней нужде они начинают спешить, как сейчас.
Шум идущих ополчений прервал его.
- Глядите, - сказал кто-то из купцов, - вон идут дворяне, кричат, гомонят, словно полоумные, каждый заезжает вперед, чтобы быть виднее.
Исаак Масса, хмурясь, покачал головою.
- А волокита у них? Из-за нее мы не можем торговать: начнем судиться и наступает, как они сами говорят, в торгах беспромыслица. А уехать нам не дают, боятся, что мы разнесем скверные вести, и в наших землях узнают про воров.
В стороне Рогожской слободы громыхнули пушки, иноземцы притихли, долгое время стояли молча. Потом швед Ерлезунда вздохнул, и, коверкая речь, сказал по-русски:
- Каков земля, таков и урожай!


* * *

Прокофий Ляпунов и Григорий Сумбулов приходили к Болотникову в Коломенское. Прокофий вынул грамоту и протянул ее Болотникову.
- Иван Исаевич! Люб ты нам, ох люб, за смекалку твою, за удаль. Умеешь ты вокруг себя ратных людей сколачивать, а для недругов зело грозен. Верно я говорю?
- Правильные речи твои, Прокофий, - подтвердил Сумбулов.
Болотников насторожился, чуя какой-то подвох. Прокофий расстегнул тугой ворот, продолжал:
- Вот токмо грамоты твои нам не по нутру. Бояр, дворян, торговых людей бить, значит нас бить? Сословиям нашим это негоже. Ты письма свои брось! Не к добру они.
Болотников посмотрел исподлобья. Лицо его окаменело. Глаза стали злыми.
- Сословия дворянские да купеческие сильны, - продолжал Прокофий. - Руси мы нужны. Народу черному поводыри нужны. А кто эти поводыри? Мы! Ты, Иван Исаевич, с нами будь заодно, выгадаешь.
Глаза Болотникова заблестели, по лицу пошли красные пятна.
- Негожи мне ваши речи. Народу черному не изменю! С ним я, и в нем силушка моя. Я сам не белая кость, и не к лицу мне из грязи да в князи шагать. Не брошу до
скончания жизни своей люд кабальный. Дума моя с голытьбой едина. Отними эту думу, что я стану? Орех с нутра пустой. А что касается вас, что ж, кои дворяне с нами, тех не тронем.
Побледнел от гнева Ляпунов, побагровел Сумбулов, но ничего не возразили. Поговорили о том, о сем, распрощались и уехали.
Приехав к себе, Прокофий Ляпунов со злостью швырнул на лавку соболью шапку и потянулся к братине с имбирным пивом.
- Ишь, что смерд Ивашка бает. Кои из дворян с нами, не тронем. Ух, вражина, кнутом я его бил бы пока не сдох бы пес!

54

Вошел пожилой низенький сотник с пронырливым лицом, низко поклонился. Ляпунов и Сумбулов, ожидаючи, глядели на него.
- Ну, сказывай Силантьич, о чем с царем договорились?
Сотник угодливо ухмыльнулся, рассказал, что согласен принять Ляпунова и Сумбулова, обещает их наградить.
- Так и сказывал: “награжу де по царски, токмо не мешкайте”.
Лицо Прокофия несколько просветлело.
- Добро, добро! Пока уходи, друже! За усердие получишь награду, за мной не пропадет.
Сотник опять низко поклонился, попятился задом в дверь.
- Не береди себе сердце, Прокофий! Все образуется, - сказал спокойно Сумбулов, наблюдая за Ляпуновым.
- Слушай, что скажу? И впрямь быть у худородного Иванушки под началом нам не с руки. До Шуйского и подадимся. Он нас к себе с радостью примет, уж поверь мне. Ему самому ныне туго приходится.
Тот вскочил с лавки и начал грузно вышагивать по горнице, так, что полы трещали. Воскликнул:
- Вот что: у Ивашки, смерда, не останемся, это дело решенное, думаешь сладко идти под начальство к Шуйскому Ваське, боярскому царю? Э, нет, не сладко! Негоже дворянскому сословию на задворках у него быть. Простит это меня! Не хуже мы, бояр, опора мы Руси. Шубник проклятый!
Ляпунов, сжав свои кулачищи, погрозил ими куда-то в пространство. Успокоившись, добавил:
- Ладно, хорошо! Пока окреплюсь, покорюсь. А в случае чего, держись Васька.
 После нескольких дней затишья, в которые осажденные и осаждавшие укреплялись, наконец, начались боевые действия на южных и юго-восточных подступах к столице. Бои были ежедневные, особенно под Даниловским и за Яузой у Симоновского монастыря. Москвитяне ежедневно делали вылазки и учиняли нападения на мятежников, но без всякого успеха.
Заборье было обстреляно множеством бомб, но там их тотчас тушили мокрыми кожами. Восставшие пытались взять Симонов монастырь. Отряд, выделенный для штурма, начал вначале уговаривать гарнизон сдаться, обещая награды. Однако агитация оказалась бездейственна. Осажденные отвечали ругательствами, называя последних изменниками православной веры.
Отряд двинулся на штурм монастыря, гарнизон оказал упорное сопротивление, не добившись успеха, штурмовавшие, оставив много убитыми, отошли назад.
Попытались восставшие овладеть укреплением деревянного города Скородумом,
который был отстроен после того, как крымские татары подходили к Москве и его пожгли. Укрепление было отстроено деревянным срубом, в котором также из дерева сделано достаточно часто, нечто вроде башен для стрельбы.
Осажденные укрепления держались стойко, и Болотников решил изменить тактику. Новый его план заключался в том, чтобы около города, ни в город не пускать, чтоб в город не было никакой помощи.
До этого большая половина Москвы была осаждена, другая же часть была оставлена доступной, так что могла получать подкрепление войсками и припасами.
Болотников хотел занять дороги на Ярославль и на Вологду, которые связывали Москву с северной и северо-восточной территорией государства, откуда в столицу шло пополнение ратными людьми и продовольствием.
Для выполнения этой задачи исходным пунктом явилось Красное село,

55

расположенное на северных подступах к Москве.
Промежуточной целью было занятие восставшими Рогожской слободы, расположенной к востоку от города. Болотниковцы устремились в атаку, с ними сшиблись дворяне. Дворяне закричали:
- Полно воровать, государь вас пожалует, а воеводам вашим ничего не будет!
- Нам такие цари не надобны! - раздалось в ответ, - сами ступайте к своему царю под крыло.
Болотниковцы сбили с поля дворян, и пошли вперед. В строю сам Болотников, его серый кафтан и волчий треух мелькали в кипящей боевой схватке. Лицо его было живое, играло, как в праздник, а отросшая борода неслась по ветру тонкой серой дымкой.
На противной стороне на тяжелых сытых конях скакали воеводы: Борятинский, Хованский, Мезецкий, Бутурлин. Вот один из них упал, взвилась на ремешке чокма - железная привязанная у запястья чашка. Второй успел опустить на “воровскую” голову каменную граненую булаву.
Восставшие забегали в слободские дома, били из пищалей, пробивались дальше. Вдруг казак подбежал к Болотникову.
- Один шьет, другой порет, - с белым от гнева лицом завопил он.
- К царю Рязань отъехала! Ляпуновы ушли со своей ратью.
- Люди жать, а мы с поля бежать?! - крикнул Болотников и вломился в самую гущу.
Но уже неслась боярская конница, сминая, расстраивая ряды вольницы.
- Обороняйтесь, идучи рядами! - закричал Болотников, повернул людей и, отбившись, укрылся в остроге.
15-го ноября с Григорием Сумбуловым, да Прокофием Ляпуновым перешли на сторону царских воевод пятьсот конных рязанских дворян, да стрельцы московские, которые были на Коломне.
Ляпунов и Сумбулов явились в Москву с повинной без сомнения, были уверены прежде в прощении и милости, ибо наказать первых раскаявшихся изменников значило заставить других биться отчаянно и, таким образом, усилить страшное междоусобие. Ляпунов и Сумбулов явились первые, и Ляпунов получил сан думного дворянина.


* * *

Тревожно было в стане Болотникова. В дверь постучали. Болотников сел за стол, переглядывая какую-то свою запись.
- Входи.
Ввалилась куча военачальников. Впереди - голова Алексей Кудеяров, могучий, решительного вида детина.
Болотников вопросительно на него поглядел, насторожился.
Кудеяров прокашлялся, и развязно заговорил:
- Мы, воевода, о Ляпунове с Сумбуловым думу думаем, они подались к царю Шуйскому.
- Подались, потому что дворяне, а вы из черного люда.
- Так-то оно так, воевода. Токмо смекаем, и нам, пока не поздно, туда податься. И тебе тоже. А царь простит.
Болотников вскочил, словно обожженный.
- Так! А народ простой, крестьяне, холопы, как же? Бросать их под ноги Шуйскому? Боярам?
- Что народ! Он в потемках будет. А Ляпунов и Сумбулов - люди разумные. Знают,

56

что делают.
Болотников подошел к голове, тот попятился.
- И ты, Кудеяров, твердо решил?
- Твердо, воевода, и тебя зовем! - произнес голова, а глаза его нерешительно забегали из стороны в сторону.
Иван Исаевич побледнел.
- Тогда иди... к сатане.
Он выхватил из-за пояса пистоль и в упор выстрелил в Кудеярова, рухнувшего во весь свой огромный рост, как сноп. Остальные растерялись.
- А вы как? Тоже к Шуйскому хотите?
Собравшиеся потянули назад от глядевшего в упор воеводы.
- Нет... нет... он нас сбивал, все баял: идем да идем до Болотникова, уговорим его.
Болотников с презрением отвернулся.
- Черт с вами! Прощаю на первый раз. Тащите эту падаль на площадь. И не забудьте людям объяснить, за что убит.
Осада Москвы продолжалась. Под знаменем Болотникова собрались десятки тысяч вооруженных повстанцев. Приток силы в его лагерь не прекращался ни на один день.
Волна народного восстания залила огромные пространства от западных границ до среднего и нижнего Поволжья. В этот момент, именно в период наивысшего подъема разгорелись разногласия между двумя главными начальниками лагеря восставших. Один из них был Болотников, а другого звали Пашков. Разногласия эти так разгорелись, что
Пашков решил оставить свою партию и как Ляпунов перейти на сторону царя. Осуществил он свое предательство, когда Болотников хотел осуществить полную блокаду.
  26-го ноября 1606-го года Болотников направил сильный отряд под командованием Пашкова через Корочарово и Рогожскую слободу в Красное село с задачей занять Ярославскую дорогу. Переправу через Яузу оборонял сильный отряд московского войска. Поэтому его первый бой завязался в районе Рогожской слободы. Восставшие отбросили заслон, продвинулись на север и заняли Красное село. Навстречу им из Красного села бросилась стража. Завязался бой. Стража стала подаваться назад. Вдруг из леса между Москвой и Красным селом показались стрельцы и ринулись в свалку. То были два полка “на вылазке” князя Скопина-Шуйского, поспешившие из Скородуба.
Завывал ветер, по полю несся сухой снег, слепил глаза. Кровь лилась рекой.
Силы противников сравнялись. И опять из того же лесочка вылетел верхоконный полк. Впереди, увлекая других, мчался молодой, круглолицый Скопин-Шуйский.
Повстанцы растерялись. С флангов их рубили конники, в середине были пешие
полки и оправивавшаяся стража из Красного села. Началось бегство повстанцев к Яузе. Многих побили, несколько сот попали в плен.
Среди зажиточной Москвы поднялось ликование. В церквях служили благодарственные молебны. С колоколен несся “малиновый звон”. Этот звон приглушенно доносился и в Коломенское. Из уст в уста перелетали тревожные вести.
- Вишь, как трезвонят! Радуются.
- Уж на погибель наших?
- Все может статься!
По улицам Коломенского промчался гонец. Подгоняя коня плеткой, он подлетел к крыльцу и ринулся в хоромы дворца. В изодранной одежде, обтирая рукавом таявший снег с лица, предстал перед Болотниковым.
- Воевода, беда. Наших побили под Красным селом!
Волнуясь, часто запинаясь, он рассказал подробности боя. Болотников отослал

57

измученного гонца отдохнуть. Остался один. Помрачнел. Стал ходить из угла в угол. По пути подвернулась скамейка, чертыхнувшись, отшвырнул ее ногой в сторону, потом сел.
“Не выдержали. Сорвалось окружение! Незадача великая! За утро снова в бой?”
В это время происходил счастливый оборот дел для Шуйского: если на юге жители приняли сторону самозванца, то на северо-западе в Твери произошло иначе. Архиепископом здесь был Феоктист, человек сильный духом, способный стать в челе народонаселения. Когда толпа приверженцев самозванца показалась в Тверском уезде, Феоктист собрал духовенство, приказных людей, детей боярских, торговых и посадских людей и укрепил их в верности к Шуйскому, так что лжедмитровцы были встречены  оружием. Другие города Тверского уезда, присягнувшие самозванцу, вследствие упадка духа и нерешительности, последовали тотчас примеру Твери и служилые люди их, отправили под Москву помощь Шуйскому.
Также сильное усердие к царю показали жители Смоленска. Смолянам поляки и Литва были враги, искони вечные неприятели. Жили смоляне с ними близко, и бои с ними были частые, поэтому смоляне не могли ждать хорошего от царя, который был другом полякам, и за помощь, ему оказанную, мог уступить Смоленск Польше. Как скоро узнали в Смоленске, что из Польши готов явиться царь, ложный или истинный, новый или старый – все равно, ибо никто ничего не знал подлинно, то немедленно служивые люди собрались и пошли под Москву, выбравши себе в старшие Григория Полтева, по дороге очистили от лжедмитровцев Дорогобуж и Вязьму.
Дорогобужские и вяземские служилые люди соединились со смолянами и вместе пришли в Можайск. Туда же пришел воевода Колычев, успевший очистить от “воров” Волоколамск.
27-го ноября Шуйский предпринял общую вылазку с крупными силами под командованием Мстиславского и Воротынского. Войско выходило через южные ворота Деревянного города и выстроилось для боя в Замоскворечье.
Войско Болотникова тоже построилось для боя и насчитывало в этот день около 20 тысяч человек.
Сошлись для боя войска у Данилова монастыря.
Московские конники хлынули вперед.
- Бей, бей, гилевщиков! За царя Шуйского! - взревели они.
Людские волны заняли стан бойцов народных, смяли их. Оставшиеся в живых рванулись к Коломенскому.
Настегивая лошадей, мчались назад испуганные конники, пушкари. Давили своих же. На мосту образовался затор, запутались кони в сбруе, сцепились телеги, люди лупили друг друга кнутами, прикладами самопалов, кольями, чем попало. Крики, стоны, ржание.
Деревянный мост через речку не выдержал и обвалился на лед, который проламывался. Падали пушки, телеги, люди, подталкиваемые напиравшими сзади. По этой мешанине перебирались на другой берег беглецы. В них палили преследовавшие царские войска.
В результате короткого, но кровопролитного боя, войско Болотникова вынуждено было отступить в свой острог в Коломенское. Шуйский возвратился в Кремль, а его войско всю ночь стояло в поле с пушками. В последующие дни снова было затишье между сторонами – бои не возобновлялись.


* * *

Все больше и больше в Москву прибывало ратных людей; Шуйский ободрился, он
еще раз послал уговаривать Болотникова, отстать от самозванца. Но люди, из которых

58

состояло войско Болотникова, бились не за самозванца, а за возможность жить за счет государства, от примирения с которым они не могли ожидать никакой выгоды. Болотников не прельстился обещаниями царя дать ему знатный чин и отвечал:
- Я дал душу свою Дмитрию и сдержу клятву, буду в Москве не изменником, а победителем.
Так как московское правительство располагало уже достаточными силами, то оно, наконец, решило дать генеральное сражение. Все наличные силы царь подчинил двадцатилетнему племяннику Скопину, в верности которого он не сомневался.
В Кремле в Грановитой палате собралась Боярская дума. Лучи солнца проникали сквозь стрельчатые оконца, освещали расписанные красные стены, потолок, собравшихся. Настроение у всех было приподнятое.
Царь сидел в высоком резном кресле кипарисового дерева, с золоченым орлом на спинке. Это, белого цвета, кресло блистало драгоценными камнями. По обе стороны – двое рынд в белых атласных кафтанах с бердышами.
Лицо Шуйского похудело. Он острыми, пронизывающими глазками поглядывал на бояр, словно наперед стараясь прочесть их мысль.
Бояр собралось много. Они сидели, соблюдая местничество, на лавках с бархатными малиновыми налавочниками. Были в длинных кафтанах, у большинства с высокими стоячими воротничками. Поверх кафтанов – чуги. Это шелковая, бархатная, атласная одежда гармонировала с росписью цветов и трав на стенах палаты.
Красные, синие, сафьяновые сапоги с острыми носками. Бросались в глаза пальцы боярских рук, разукрашенные сверкающими кольцами.
Бородатый, степенный боярский цветник в ожидании. Выделялись некоторые прибывшие с поля брани, в доспехах. Тихие переговоры.
Царь поднялся, его одежда и шапка Мономаха сверкали золотом, драгоценными камнями. Водворилось молчание.
- Итак, бояре, сидите да рядите, как нам с войной быть? Кончать надо с вором Болотниковым! Первый боярин, что ты скажешь?
Князь Мстиславский, гордый, решительный, поднялся с места.
- Великий государь! Воры нынче слабже стали супротив прежнего, а мы сильнее. Пришел срок добить супостатов. Наступать, великий государь, надлежит и незамедлительно!
- Надо, надобно наступать! - поддержали его другие бояре.
Шуйский помолчал, соблюдая царский чин. Истово перекрестился, а за ним и бояре. Потом он громко произнес:
- Быть по сему. Заутре выступаем в поход.
Рано утром 2-го декабря через Калужские и Серпуховские ворота двинулись:
пришедшая в Москву смоленская дружина и полк Ивана Шуйского, потом полки “на вылазке” и осадные во главе с князем Михаилом Скопиным-Шуйским. За ними шли дружины Ляпунова и Сумбулова. Сзади следовали и стали в резерве пришедшие с усмирения Замосковных городов отряды Крюк-Колычева. Громадная собралась рать.
Боярское войско двинулось в направлении села Коломенского через деревню Котлы.
Болотников вышел навстречу боярскому войску, имея в распоряжении 60 тысяч ратников. Бой завязался в районе деревни Котлы. От ручья Котлы местность повышалась в сторону Даниловского монастыря и Деревянного города. От села Коломенского местность понижалась в сторону ручья Котлы. По этому склону наступали полки Болотникова, по сути, начался встречный бой.
Ветер срывался с дикого пустого неба.

59

- Сабли до рук прилипают, - говорили восставшие, дуя на сведенные стужей пальцы.
- Эй! - сказал вдруг Болотников, заметив впереди людей в поповском платье. - То што за люди? Или биться с нами хотят?
- Ну, даж, биться. Попы с черницами Данилова монастыря против нас стали.
Скопин своими войсками ударил болотниковцев в лоб.
Опорой боевого порядка боярского войска был обоз, имевший на вооружении большое количество пушек. Стрельцы располагались за щитами обоза и за насыпанными земляными валами.
Бой вела многочисленная конница на подступах к обозу и сражалась она не толпой, а в линейном строю, выстраиваясь в две-три шеренги.
Болотников стремился захватить тактическую инициативу. Его конница вела главное нападение. Однако конница противника была лучше вооружена, и ее контратаки поддерживались огнем наряда и стрельцов из обоза. Крестьянское войско не имело артиллерии, немного было и ратных людей с огненным боем.
Пылала слобода Котлы. Через нее неслись запорожцы. Ехали тесно. Один конь споткнулся, упал. Он был тут же растоптан вместе с всадником.
- Вперед, сынки, вперед, - подгонял начальник отряда.
И казаки неслись. Ветер свистал в ушах. Выбрались! Веером за околицей навстречу враг. Те оторопели. Казаки врубились в самую гущу.
Вскоре подошли отряды повстанцев, и прибыла рать Пашкова. На этот раз самоуверенное лицо Пашкова было сумрачно.
“Голова-головушка разудалая! Смотри, не скатись с плеч богатырских по приказу государеву. Ляпунов с Сумбуловым славно сделали: переметнулися. А мне у Болотникова кабы худа не дождаться, не токмо почестей, об их и думать закинь”.
И Истома стал перебирать в уме пункты договора, который он тайно заключил на днях с царем. Он оглядел свое войско, двигающееся по ратному полю и самоуверенно решил, опять став разудалым добрым молодцом, которому все трын-трава.
“Многие из моей рати за мною пойдут. С голытьбой мне ныне не с руки. Царь Шуйский к боярам ближе. В бараний рог смердов согнуть надо. Э, была, не была”.
Болотников пребывал в надежде, что Истома Пашков, имевший под началом 40 тысяч человек, окажет ему верную поддержку. Пашков привел войско, сделав вид, что он намеревается сражаться с врагом. Но Болотников в своих ожиданиях был обманут, ибо его соратник, Истома Пашков, не только не оказал ему никакой поддержки, а на поле боя перешел с несколькими тысячами человек из числа имевшихся у него людей к неприятелю.
Битва продолжалась.
На левый фронт повстанцев двинулась от Новодевичьего монастыря дружина смолян. Пушки били упорно и непрерывно. Поднялся ужасный гром, облако дыма заволокло наступающих. Было подбито несколько орудий повстанцев, перебито много прислуги.
Пьяные смоляне бежали и ревели, как оглашенные. Вскоре из тыла появился сам Болотников с тысячью повстанцев. От неожиданности смоляне растерялись, повернулись назад. Гибли под ударами сверкающих клинков. Натиск на левом фланге был отбит. Побоище шло уже на правом фланге народного войска. Там были два полка, сформированные из оставшихся верными Болотникову пашковцев. На них ударили три полка Скопина-Шуйского, а за ними дружины Ляпунова и Сумбулова. Болотников теперь с двумя тысячами всадников поспешил на правый фланг.
Иван Исаевич видел вдали двух конных в синих епанчах поверх панцирей, в

60

шишаках. Епанчи развевались на ветру, конные самозабвенно рубились.
Болотников узнал их.
- А, знакомцы Сумбулов и Ляпунов! Славно рубятся, славно! - воскликнул он и бросился в самую гущу.
Здесь же рубились Юрий Беззубов с донскими казаками и Федор Гора с запорожцами.
Шли одновременно два боя: пехота на пехоту и жаркая кавалерийская схватка. Как в котле кипели люди, кони... Ни та, ни другая сторона не уступали.
Поднялась пурга, ветер завывал, крутил снег. Народные бойцы дрались, как звери, внося в царские отряды смятение. Князь Скопин-Шуйский пытался остановить бегущих, бил их плетью, неистово ругался. Сквозь пургу к Скопину-Шуйскому примчался конник.
- Княже! Подмога идет, стрельцов четыре полка.
На опушке леса вскоре показались новые войска. Подлетел другой верхоконный.
- Князь! Истома Пашков с дружиной явился. Перелеты они! Принимай гостей!
Скопин-Шуйский облегченно вздохнул, снял шапку и широко перекрестился.
- Слава тебе Боже!
Пришедшая из Москвы новая царская рать увлекла за собой вперед, на линию боя, бегущих. Паника среди царских войск прекратилась. Бежавшие поднимали валявшиеся на земле рогатины, сабли, самопалы и шли сражаться.
Болотникову стало быстро известно о новых московских войсках, об измене Пашкова. Он с горечью подумал: “Снова неудача. Сил наших не дюже осталось. Ослабли. А вражеских прибавилось! Придется отойти войску в Коломенское”.
Сквозь завывание ветра сурны протрубили отступление.
Скопин воспользовался замешательством и довершил разгром Болотникова.
Повстанцы отступили в свои остроги в Коломенское и Заборье. Воеводы блокировали эти остроги.
Главные силы боярского войска, прежде всего, были сосредоточены против села Коломенского – основного лагеря восставших, в котором находился и сам Болотников.
Яркая, одинокая утренняя звезда на розовеющем небе, над смутно-темными лесами, лиловая громада туч. У опушки огонек, который словно перемигивается со звездой. Перед лесами мерцающая белая с синевой снежная пелена. Морозный воздух искрится, переливается. Утренняя тишина. Но вот она резко нарушается. Громадная людская туча выползла из лесов. В Коломенском народ высыпал на вал, с любопытством наблюдал за появившимися колоннами царского войска.
- Глядь, сколько их, тьма-тьмущая.
На поле пестрели цветные прямоугольники полков, пешие и конные дружины,
двигались пушки разных калибров. Все это войско двигалось установленным порядком.
Впереди разъезды, главные силы – большой полк. Потом обозы. Сзади сторожевой полк. На флангах – полки правой и левой руки. Зрелище было внушительное и устрашающее. Вскоре вся эта масса вновь пропала в лесах, окружающих Коломенское.
- Обложили нас, держись теперь, - говорили осажденные.
День и ночь были враги по Коломенскому из лесов, из невидимых пушек. Повстанцы держались стойко. Ядра не могли разбить вал из обледенелых саней. На четвертый день полетели ядра с огнем, запылали здания. Сильный ветер раздувал пожар, ночью было светло, как днем. Дым, треск, летели пылающие головни, рушились избы, погребая под собой людей. Ржали лошади, выводимые из горящих конюшен. Народ, как угорелый, бегал по улицам. Тушить пожары не успевали. Новые ядра летели неизвестно откуда, загорались новые избы, начиналась паника.
Оборона острога носила в основном пассивный характер, восставшие только

61

прятались от огня противника и тушили зажигательные ядра. Воеводам Шуйского посчастливилось взять у восставших языка, который рассказал, что ядра с пологой траекторией не наносят ущерба прятавшимся за земляными укреплениями и что зажигательные ядра легко тушатся. Тогда были применены такие зажигательные ядра, которые невозможно было гасить. Изменили траекторию стрельбы из пушек, огонь с крутой траекторией стал поражать обороняющихся, находившихся в укрытиях. Такой огонь заставил обороняющихся оставить острог.
Болотников собрал военачальников. Он как всегда был спокоен и решителен. Нетерпеливо ждали его веское слово.
- Вот что, други ратные! Выкуривают нас, как барсуков из нор. Сгорим, если останемся. Отойти надо. Не миновать этого. По местам!
Через полчаса тронулись к Серпуховским воротам. Там уже была видна плотная фигура воеводы в шлеме, в полушубке. Он сидел на своем черном коне, освещаемый пожаром. Ворота со скрипом отворились. Конники, пешие, обоз, вытянулись длинной лентой по пути на Серпухов. А Болотников все стоял и смотрел на проходящую мимо него рать. Он приказал выставить заслоны на флангах и сзади. К нему и от него постоянно мчались гонцы. Врагов было не видно и не слышно. Воевода раздумывал: “Или выпустить нас вороги решили, чтобы далее мы от Москвы убрались!”
По пути к Болотникову подъехал Юрий Беззубцев. Вид его расстроенный  и какой-то взъерошенный.
- Воевода, дело краховое! Бежит народишко из войска нашего. Беда.
- Ведаю, что бегут. Тысячами к нам шли, отбою не было. Под Москвою заминка случилась, иные и струхнули, до хат подались.
Беззубцев с проклятием огрел плеткой своего споткнувшегося коня. Болотникову вспомнилось бурное море, прилив и отлив волн, громадные скалы.
Он добавил:
- Так-то Юрий, и народ, как море бушует. Поди-ка справься с ним. А все же справляемся, - спокойно произнес он. Чуялась великая сила в словах его.
Овладев острогом в селе Коломенское, воеводы боярского войска все свои силы сосредоточили против Заборья, где находился десятитысячный отряд казаков.
Деревня Заборье одновременно с Коломенским являлась опорным пунктом Болотникова вблизи Москвы. Она тоже обнесена валом из саней, заполненных сеном и облитых водой. В остроге расположились донские и запорожские казаки.
Ранее утро, морозно. Иней на деревьях, земле. Из труб вьется дымок. Идет перекличка, казаки готовятся к вылазке против обложивших Заборье царских войск. Вдруг загрохотали пушки. Запылали избы. У плетня раздалось жалобное ржание коня,
валявшегося в снегу с перебитыми задними ногами. Около него стонал лежащий казак. Он
схватился за живот.
- Боже мой, Боже мой! Смердушка моя пришла, нутро повредило.
Тревожно оглядываясь, казаки быстро уводили лошадей.
Когда пушки замолкли, враги устремились с лестницами на приступ. Казаки отбивались, не давая нападавшим забраться на стены.
На третий день с утра пушки заладили долбить по острогу в одно и то же место. Часа через два разворотили большую пробоину. В нее тут же бросились озверелые полчища.
- Прорвались сукины дети! Нужно пробиваться, - завопил военачальник запорожцев.
Со всех сторон навалились враги. Казачьи сотни понеслись навстречу, словно
ветер, сшибая царских ратников. Рогатины пропарывали брюха коней. Лошади бились на

62

земле в предсмертных судорогах, жалобно ржали, от выпавших внутренностей на морозе шел пар. Много казаков погибло, на каждого из них приходилось по несколько врагов.
Часть казаков засела в Заборье за избами, за завалами из плетней, саней, бревен и отстреливались. Осаждающие привезли в деревню пушки, направили их на казаков. Те растерялись.
- Братья, плохи наши дела!
- Супротив снаряда не устоять, в клочья разнесут, токмо мокрое место останется.
- Нужно сдаваться, этого не миновать.
Выслали к врагам глашатая. Тот громко кричал, махая белой тряпкой.
- Сдаемся, если перед иконой поклонитесь, что помилуете нас. Не то станем биться до остатнего!
Сдавшихся добровольно было приказано не трогать, поставить по дворам и дать корма, взятые в бою пленные были казнены. Каждую ночь их сотнями отводили к Москве реке, били дубинками по голове и спускали под лед.
- Мы-то с вешней водой опять придем! - кричали те, которых топили.


* * *

Преследуемый царскими войсками Болотников побежал к Серпухову, который в 18-ти милях от Москвы соединился с уцелевшими людьми из его войска. Собрал людей и спросил, есть ли у них столько съестных припасов, чтобы могли целый год прокормить себя и войско. Если есть, то он останется у них, и будет дожидаться здесь прибытия царя Дмитрия, если же нет, то ему придется оставить их и двинуться дальше. Серпуховцы
ответили, что им нечем будет целый год и себя прокормить, не только войско. Тогда Болотников пошел дальше и засел в Калуге.
Калуга, расположенная в низменности, где река Москва впадала в Оку, имела острог – кремль, состоявший из деревянной рубленой стены длинной около 1800 метров с 6 проезжими и 10 глухими башнями, и вокруг города деревянную рубленую стену тоже с башнями.
Обороноспособность Калуги определялась не ее оборонительными сооружениями, а многочисленным населением, состоявшим из простого народа и ремесленников.
Войско Болотникова подошло к Калуге. Множество народу глядело со стены острога на приближающихся повстанцев.
Всадник в шапке, в желтом полушубке остановился у острога, закричал:
-Э-ге-ге, калужане! Принимайте!
- А кого принимать?
- Рать народную, большого воеводу Ивана Исаевича Болотникова!
На стене и у ворот не было никого, ни от воеводского двора, ни от земской избы, ни от церковных властей. Распоряжался сам народ калужский.
Выступил вперед пожилой человек в овчинном тулупе. Снял шапку, степенно ответил:
- Коль Болотников, большой воевода, то пустим!
Со стены замахали шапками и закричали:
- Пустим! Пустим!
Заскрипели отворяемые ворота. Рать потянулась в город. Впереди появился Иван Исаевич в шлеме, черном полушубке, на черном коне.
Вместе с Болотниковым в Калугу въехал Федор Гора и Юрий Беззубцев,
вырвавшиеся с небольшим отрядом казаков из Заборья. Федор Гора был ранен.

63

На следующий день после прибытия в Калугу на подступах к городу повстанцы увидели московское войско. Это были полки брата царя, Дмитрия Шуйского. Дмитрий был самонадеян, чванлив. Под вечер Шуйский собрал военачальников. Стояли вытянувшись. Грозно нахмурив рыжие брови и презрительно выпятив нижнюю губу, князь досадливо говорил:
- Поря вора Ивашку Болотникова докончить! Что от него осталось! Одни поскребыши. Кончим.
Начальники согласно кивали головой. Иные же думали: “Медведь в берлоге не убит, а он уже шкуру делит”.
Шуйский послал под стены города глашатая с приказом о сдаче. Болотников отказал ему со стены. Приложив руку рупором ко рту, он кричал:
- Передай князю, что через три дня ответ дадим, пока подумаем.
Тут же Болотников отправил людей в соседние города  с просьбой о помощи.
Прошло три дня. Князь не получил от Болотникова ответа. Шуйский рассвирепел. Красный как клюква он стучал кулаком по столу, кричал:
- Молчат воры! Коли так, узнают они меня!
Он отдал приказ, и один из полков пошел на приступ. В это время в тыл ему ударил сводный отряд из соседних городков. Раскрылись ворота острога, вылетела конница Болотникова, за ней вышла пехота. Началось побоище. Зажатые с двух сторон враги не выдержали столь яростного натиска.
Первыми бросились назад, по Боровскому большаку, разрозненными верхоконными, толпы погоняемые, как стадо, конниками Болотникова. Затем ринулось назад царское пешее войско.
Местами царские сотники  и полусотники пытались остановить бегущих, хватали их за полушубники, осыпали площадной руганью, били нагайками, стреляли ревущее
море беглецов. Паника увеличивалась. В гущу отступающих врывались обозные на телегах, пушкари с пушками. Они загораживали пути, давили народ. Какой-то стрелец в залихватски заломленной шапке, в красном длиннополом кафтане на меху, с самопалом за спиной стоял в стороне и хохотал.
- Ишь, топчут, как стоялые жеребцы! Ну, все к ляду! К Болотникову уйду.
Таких царских бойцов-стрельцов и призванных людей, осторожно пробиравшихся к народному войску, набралось немало.
У опушки дремучего леса стояла изба, полузанесенная снегом. В ней разместился со своей свитой Дмитрий Шуйский. В охране была сотня конников. От Шуйского  к войскам и обратно скакали гонцы. Битва продолжалась. Прискакал гонец.
- Беда, князь! Все пропало! Скончание нам. Свита забеспокоилась.
- Будет, княже, ждать. Сгинем, спасаться надо! - Шуйский распорядился подать коня. Вскочив на вороного иноходца, он со свитой и охраной помчался по проселочной дороге на Боровск.
Московские верхи, узнав о поражении Дмитрия Шуйского, основательно приуныли:
- Вот же и доконали Болотникова. Вишь, как огрызнулся. Пух да перья от царевича брата полетели.
Более 14-ти тысяч полегло царского войска. Сам Шуйский с небольшим количеством войска едва спасся.
Это вызвало великое смятение и тревогу в Москве.
Успехи восставших укрепили их моральное состояние. Болотников умело воспользовался временем, оказавшимся в его распоряжении вследствие  поражения
войска Дмитрия Шуйского под Калугой. В короткий срок были возведены

64

дополнительные оборонительные сооружения вокруг города: палисад и двойной ров впереди и позади него, с двух сторон палисад был присыпан землей.
После поражения Дмитрия Шуйского под Калугу был послан отряд во главе с воеводой Мезецким, находившемся в это время под Алексином. Бой с Мезецким тоже был успешным для восставших.
В середине декабря 1606-го года Василий Шуйский направил под Калугу крупные силы под командованием Ивана Шуйского: большой передовой и сторожевой полки с большим осадным нарядом.
Из острога Болотников скрытно наблюдал за подъехавшим вражьим конником, осанистого вида, в ратных доспехах, конь в дорогой сбруе.
“Должно, дворянин! Опять чай орать станет о сдаче”.
И действительно, конник замахал белым платком и зычно крикнул:
- Вор, Ивашка Болотников! Сдавайся с твоими ворами. Испытал уж под Москвою, как мы тебя, вора, били. Не сдашься, то через два часа узришь, как вешать будем сподвижников твоих.
Острог отвечал молчанием.
Болотников и Беззубцев, сидя за стеной на чурбаках, продолжали следить за всадником.
- Иван Исаевич, уедет дядя, несолоно хлебавши, - улыбаясь в усы, произнес Юрий Беззубцев.
- А я мню, что ближе к нам двинется.
Конник потянул лошадь за удила и подъехал к самой стене. Стало отчетливо видно его отдуловатое лицо.  Посланец повторил послание и повернул назад под громкий хохот собравшихся на стене ратников.
Скоро осажденные увидели, как в полуверсте от города враги вешали на деревьях
группу пленных. Смотреть на казнь вывели два царских полка.
- Подвезите к острогу еще гафуниц, кулеврин, пищалей, как бы недруги на нас не двинулись, - приказал Болотников.
И верно, вскоре раздался рев, и царские полки, мало соблюдая строй, прямо с казни двинулись на приступ.
Вот они ближе, ближе. Уже видны разгоряченные лица. Болотников махнул красным платком и подал команду:
- Пали!
Острог окутался клубами дыма. Через ворота острога вырвались верховые донцы и запорожцы. Они рубили передовые царские полки налево и направо. Остатки, охваченные паникой, бежали.
Лицо у Ивана Исаевича засияло, помолодело. Он громко захохотал.
- Что, попробовали? Дай срок, и не то узнаете.
А пока Болотников сел в осаду. А боярское войско только и делало, что стреляло без нужды, распутничало, пило и гуляло, так как Иван Шуйский пытался взять город приступом. Осажденные отразили его, и боярину ничего не оставалось делать, как стрелять из пушек.
Пущенные в ход стенобитные машины тоже не принесли успеха.
Осада продолжалась около месяца, не давала положительных результатов. Восставшие день ото дня умножали свое войско.
В этой обстановке Шуйский направил под Калугу силы во главе с воеводами Мстиславским и Скопиным-Шуйским. Но и они ни в чем не преуспели больше других, хотя пытались уничтожить оборонительные сооружения города путем примета, так как не
удавалось разрушить их огнем наряда.

65

Крестьян, собранных в окрестностях Калуги, заставили рубить и колоть дрова и на санях возить в лагерь. Возчиков насчитывалось несколько сотен человек. Вскоре вокруг города выросли целые горы дров. Теперь осаждавшие хотели подвезти дрова ближе к городу и зажечь; засыпали ров и придвинули “примет” - деревянную гору вплотную к стенам. Подвижная гора, кроме того, служила укрытием для ратных людей? готовившихся к штурму укрепленного города. “Примет” предполагалось зажечь, когда ветер будет дуть на Калугу.
Наблюдая за деятельностью противника, Болотников решил взорвать примет”. Он приказал заложить галерею в направлении двигавшейся к городу деревянной горы. Удалось правильно определить направление галереи, в которую заложили много бочек пороху. В ночь накануне предполагавшегося поджога ”примета” подкоп был взорван. Вместе с землей взлетели в воздух дрова и люди, туры, щиты и всякие приступные хитрости.
Воспользовавшись взрывом “примета”, осажденные произвели общую вылазку и уничтожили большое число противника.
Осадные работы противника были сорваны и нанесен им серьезный урон. Успешные действия подняли моральный дух обороняющихся, которые оказались способными переносить тяжелую обстановку осады, продолжавшуюся свыше трех месяцев.


* * *

Неудачливыми были приступы воевод к Веневу и Туле. Боярин Иван Никитович Романов и князь Мезецкий разбили князя Василия Рубца-Мосальского, приближавшегося к Калуге на помощь Болотникову. Сам воевода князь Мосальский был убит, а ратные его люди сели на пороховые бочки и взорвали сами себя на воздух. Порадовали Шуйского и вести с востока, там Арзамас был взят, Нижний освобожден от осады. На жителей Свияжска, присягнувших Лжедмитрию, казанский митрополит Ефрем наложил церковное запрещение, и они принесли повинную Шуйскому.
Однако, несмотря на успехи в разных местах, дело Шуйского было далеко не в благополучном положении, ибо юг упорно стоял за самозванца. Поэтому, так как материальные средства не помогали, решили употребить нравственные. Шуйский принужденный бороться с тенью Лжедмитрия, приказал объявить всем жителям Москвы, какое великое зло причинили России поляки и их поддельный Дмитрий, как истощилась казна, сколько пролито христианской крови, и как по милости Дмитрия жалостно погиб
бедный государь Борис Федорович Годунов с сыном и женой, как предатели снова распространили слух, что Дмитрий будто бежал, а не убит. Но даже если бы было и так (чего на самом деле вовсе нет), то все равно ведь это не Дмитрий, сын царя Ивана Васильевича, а обманщик. Шуйский приказал три мертвых тела - Бориса, его сына и жены (которые были погребены в бедном Варфаламевском монастыре) - снова вынести оттуда, увезти в Троицкий монастырь и там похоронить по царскому чину. Тело Бориса несли 20 монахов, его сына Федора Борисовича - 20 бояр, жену Бориса - также 20 бояр, а за этими тремя телами шли пешком до самих Троицких ворот все монахи, монашки, попы, князья и бояре. Здесь они сели на коней, тела приказали положить на сани и сопровождали их в Троицкий монастырь, расположенный в 12-ти милях от Москвы.
Дочь Бориса Федоровича, одна только и оставшаяся в живых, которую должен был получить в жены брат его величества короля Дании, ехала следом за этими тремя телами в
санях с пологом, причитала и голосила:

66

- О горе мне, бедной, покинутой сироте! Самозванец, который называл себя Дмитрием, а на самом деле был только обманщиком, погубил любезного моего батюшку, мою любезную матушку и любезного единственного братца, и весь наш род. Теперь его самого погубили, и как при жизни, так и в смерти своей он принес много горя всей нашей земле. Осуди его, Господи, прокляни его, Господи!
Слыша слова Ольги (Ксении), многие стали сильно оплакивать и жалеть Бориса, говоря, что лучше было бы, если бы он жил еще и царствовал, а эти безбожные люди умышленно и преступно погубили и извели его вместе со всем его родом ради Дмитрия. Как говорится: “не отказывайся от старого друга, чем хорошо не испытаешь нового”.
Теперь придумали другую церковную церемонию, которая должна была произвести сильное впечатление. 3-го февраля 1607-го года великий государь велел быть у себя патриарху Гермогену с лучшим духовенством  для своего государственного и земского дела, и приговорил послать в Старицу за прежним патриархом Иовом, чтобы он приехал в Москву, простил православных христиан в их клятвопреступлении. В Старицу с приглашением отправился Крутицкий митрополит Пафнутий и повез Иову грамоту от Гермогена: “Государю, отцу нашему, святейшему Иову патриарху, сын твой и богомолец Гермоген, патриарх Московский и всея Руси, Бога молю и челом бью. Благородный и благоверный, благочестивый и христолюбивый великий государь царь и великий князь Василий Иванович, всея Руси самодержец, советовались со мною и всем освященным собором, с боярами, окольничими, дворянами, с приказными людьми и со всем своим царским синклитом, гостями, торговыми людьми и со всеми православными христианами
паствы, послал молить твое святительство, чтоб ты учинил подвиг и ехал в царствующий град Москву для его государева и земского великого дела. Да и мы могли с усердием твоему святительству колена приклонять, сподобив нас видеть благолепное лицо твое и слышать пресладкий голос твой”.
14-го февраля Иов приехал в Москву в царской карете, подбитой соболями, и остановился на Троицком подворье. 16-го числа два патриарха сочинили грамоту: “Царь Иван Васильевич повелел царствовать на Российском государстве сыну своему Федору Ивановичу, а второму сыну своему, царевичу Дмитрию Ивановичу, дал в удел город Углич, и царевича Дмитрия в Угличе не стало. Принял заклятие не повинное от рук изменников своих. По отношению к Богу царя Федора Ивановича мы и всякие люди всего Московского государства целовали крест царю Борису Федоровичу. Во времена царства его огнедыхательный дьявол, лукавый змей, поедатель душ человеческих, воздвиг на нас чернеца Гришку Отрепьева. Когда царя Бориса Федоровича не стало, все православные христиане целовали крест сыну его, Федору Борисовичу, но грех ради наших душ расстрига прельстил всех людей Божьих именем царевича Дмитрия Ивановича. Православные христиане, не зная о том, подлинно приняли этого вора на Российское государство, царицу Марью и царевича Федора злою смертью уморили. Множество народа вошло в соборную церковь с оружием и дрекольями во время божественного пения и, не дав совершиться литургии, вошли в алтарь. Меня, Иова-патриарха, взяли и, таская по церкви и на площади, позорили многими позорами, а в царских палатах подобие христового тела, Богородицы  и архангелов, что приготовлено было для плащаницы, раздробили, воткнули на колья и на рогатины и пошли по городу, забыв страх Божий. Потом этот враг расстрига, приехавши аж в Москву с люторами, жидами, ляхами и римлянами и с прочими оскверненными языками и назвавши себя царем, владел мало не год, и каких злых дьявольских бед не сделал, и какого насилия не учинил - и писать неудобно. Люторами и жидами христианские церкви осквернил и, не будучи сыт таким бесовским ядом, привез себе из Литовской земли невесту люторской веры. Ввел ее в
соборную церковь, венчал царским венцом, в царских дверях святым миром помазал.

67

Видя достояние свое в такой погибели, воздвиг на него Бог обличителя, великого государя нашего, воистину святого и праведного царя Василия Ивановича. Его промыслом до конца враг сокрушен был, и на Российское государство избран был великий государь Василий Иванович, потому, что он от корней прежде бывших государей, от благоверного великого князя Александра Ярославича Невского.
Святая наша вера в прежний добрый покой возвратилась и начала сиять, как солнце на твердыне небесной. Святые церкви от осквернения очистились и все мы, православные христиане, как от сна воспрянули, от буйства уцеломудрились. Но прегордый сатана восставил прежние золы, хочет проглотить пшениценосные классы, собрались втайне, прежде погибшей Северской Украйны севрюги и других рязанских и украинских городов стрельцы и казаки, разбойники, воры, холопы. Прельстили прежде омраченную безумием Северскую Украину, и от той Украины многие и другие города прельстились, и кровь православных христиан, как вода проливается. Называют мертвого злодея расстригу живым, а вам и нм всем православным христианам смерть его подлинно известна. И теперь я, смиренный Гермоген, патриарх, и я смиренный Иов, бывший патриарх, и весь освященный собор молим скорбными сердцами премилостивого Бога, да умилосердиться обо всех вас. Да и вас молят наши смиренные, благородные князья, бояре, окольничьи, дворяне, приказные люди, гости, торговые люди и все православные христиане. Подвергнитесь трудолюбезно телесному посту и чистой душевной молитве. Начнем вместе со всяким усердием молить Бога и Пречистую Богородицу и великих чудотворцев московских Петра, Алексия, Иону и новоявленного страстотерпца Христова, царевича Дмитрия, и всех святых, да всеми теми молитвами подаст нам Бог всем мир, любовь и
радость, и Российское государство от непотребного сего разделения в прежнее благое соединение и мирный союз устроит. А что все целовали крест царю Борису и потом царевичу Федору и крестное целование переступили, в тех и всех прежних и нынешних клятвах я, Гермоген, и я смиренный Иов, по данной нам благодарности вас прощаем и разрешаем, а вы нас Бога ради также простите в нашем заклинании к вам, и если кому какую-нибудь грубость показали”.
19-го февраля по государеву указу патриарх Гермоген приказал на оба земские двора разослать памятки: послать по всем сотням, к старостам и сотским, что бы из сотен и из слобод посадские, мастеровые и всякие люди мужского пола были в Успенском соборе на другой день, 20-го февраля. Когда в назначенный день все народное множество собралось в собор, а некоторые, не поместившись, стояли возле церкви, патриарх Гермоген начал служить молебен, после которого гости, торговые и черные люди начали у патриарха Иова просить прощение с великим плачем и неутешительным воплем.
- О, пастырь преподобный! Прости нас, словесных овец, бывшего твоего стада: ты
всегда хотел, чтобы мы паслись на злакосных полях словесного твоего любомудрия и насытились от сладкого источника книгородных божественных догматов, ты крепко берег нас от похищения лукавым змеем и пагубным волком, но мы, окаянные, отбежали от тебя, предивного пастуха, и заблудились в дебре греховном и сами себя дали в снедь злолютому зверю, всегда готовому сгубить наши души. Восхити нас, благородный решатель от нерешительных уз по данной тебе благодати.
  После этой речи гости, и торговые люди подали Иову челобитную, которую он должен передать царю. Челобитная была написана таким  витиеватым слогом. “Народ христианский от твоего здравого учения отторгнулся и на льстивые злохитрости лукавого вепря уклонился, но Бог твоею молитвою преславно освободил нас от руки зломышленного волка, подал нам вместо нечестия - благочестие, вместо лукавой злохитрости - благую истину и вместо хищника - щедрого подателя, государя Василия
Ивановича, корень рода благоцветущей отрасли. Сам ты, государь и отец, знаешь, как

68

написано в Священной книге, но то тебе знать надобно, что от того дня до сего все мы во тьме суетной пребываем и ничего нам к пользе не имеется. Поняли мы, что во всем перед Богом согрешили, тебя, отца нашего, не послушали и крестное целование переступили. И теперь государь царь и великий князь Василий Иванович, преступление всего мира, отступление от крестного целования, просим простить”.
Когда подали эту челобитную, Гермоген велел Успенскому архидиакону ее читать. Народ обрадовался, припадал к ногам патриарха Иова и говорил:
- Во всем виноваты, честный отец! Прости, прости нас и дай благословение, да примем в душах своих радость великую.
Народ обрадовался, что получил разрешение от патриарха, но радость эта была непродолжительна. Через несколько дней понесся по городу слух, что сторожа, караулившие ночью на паперти Архангельского собора, слышали, как в соборе были голоса, говор, смех, а потом плач, собор осветился и один низкий голос, заглушив другие, говорил за упокой беспрестанно.


* * *

На Балчуге в старом кабаке, гулял подвыпивший стрелецкий кашевар.
- Во! - кричал он. - Просит меня голова в Калугу кашу варить! А какова та каша будет, знаете? С зе-е-льем!
- Гляди, посекут тебя воры! - хмуро говорили стрельцы.
- Не посекут. Чин добуду не малый, коли Болотникова изведу.
- А в Калуге станешь есть?
- Это дело! Кашевар живет сытнее князя!
В Кремле собрались воеводы, головы, стрельцы. Шел ратный сбор, в хоромах боярин Колычев устало слушал, что ему говорит Шуйский:
- Сидит вор в Калуге, а с ним людей более десяти тысяч. Пиши, боярин, к муромцам, в степь, штоб шли к Калуге, к нашему стану.
- Да, мурзы, государь, не все за тебя стоят. Иные мордвины воруют под Нижним и многие пакости городу делают.
- Пиши, боярин! - сказал царь. - Твори, што велят! Уразумел? Ну, теперь ступай! Я чаю нет более у нас иного дела.
- Да вот еще, - собравшись уходить, проговорил Колычев. - Ходит давеча стрелецкий голова Хилков с кашеваром в Аптечный приказ. А как выбирали они зелье, был там немец, твой государев новый дохтур. И он, сведав про ту затею, молвил, штоб его
отправили в Калугу, а он де вора лучше изведет. И я велел его звать к тебе в терем. Вели его в полати кликнуть.
- Зови дохтура!
Шуйский заходил по палате, растирая о грудь засвербевшую ладонь. Боярин вышел и тотчас вернулся, за ним, бережно неся в руках колпак, шел седой длинноносый, похожий на птицу, немец.
- Верно ли, - спросил царь, - што сможешь ты извести вора и пойдешь на такое дело?
- Верно, государь.
- А не соврешь?
Немец выпрямился и взмахнул маленькой красной рукой.
- Кашевар простой человек есть, он никакой услуги государю делать не может. Я
знаю хорошо самый лучший яд. Я отравлю Ивана Болотников, а государь должен давать

69

мне сто рублей и поместье.
- Клятву дашь, - сказал Шуйский.
Немца увели. Думный дьяк с грамотой вошел в плату.
- Государь! При Борисе робят наших посылали в Любку, и нынче немцы из Любки о тех робятах бьют челом.
- То мне понятно, - проговорил Шуйский. - Еще сказывал я, што побегут робята, не стануть они ихнюю грамоту учить.
- Читать ли, государь?
Царь склонил голову вбок, прислонил ладонь к уху, распорядился:
- Читай!
“Извещаю вам царское величество, что мы тех робят учили, поили и кормили и делали по нашей возможности все добро, а они не послушливы, ученье не слушали, и нынче двое робят от нас побежали, неведомо за што. Бьем челом, чтоб ваше царское величество написали об остальных трех робятах, еще нам их у себя держать, или их к себе велите прислать”.
- Побежали! - радостно крикнул царь и часто, с кашлем и слезами, засмеялся. - Эх, Борис! Не по-твоему вышло! А робят тех воротить!
В палате было светло, февральская капель стучала под оконцем. Царь ходил из угла в угол, утирал рукой слезы и покрикивал.
- Побежали! Побежали!
Боярин Колычев ввел немца и стрелецкого голову Хилкова. За ними медленно вошел лютеранский пастор Бэр.
- Ну, - сказал царь, - клянись, дохтур, да поезжай. Погляжу я, кто из вас, ты или кашевар проворней будет.
Бояре стояли с хмурыми лицами. Бэр записывал клятву, немец говорил:
- “Во имя Пресвятой и Преславной Троицы я даю сию клятву в том, что хочу изгубить ядом Ивана Болотникова. Если же обману моего государя, то да лишит меня Господь навсегда в небесном блаженстве, да отрешит меня навеки Иисус Христос, да не будет подкреплять душу мою, благодарность Святого духу, да покинут меня все ангелы, да овладеет телом и душою моею дьявол. Я сдержу слово свое и этим ядом погублю Ивана Болотникова, уповая на Божью помощь и святое Евангелие”.
Царь дал немцу лошадь и сто рублей, обещал в случае успеха дать сто душ крестьян и триста рублей ежегодного жалованья.


* * *

Болотников стоял в Калуге, над Березуйским оврагом, откуда шел подземный ход на Оку. За рекой был стан Мстиславского, рыжая муть костров и глухое кипенье табора застилали поле. Поутру в Калугу на стрелах прилетали грамоты. “Царевич ваш вор, - писали воеводы, - бездельник, Михайло Молчанов, сеченный при Борисе кнутом! И вы б за него не стояли”.
Болотников обнес город тыном и рвами.
- У нас один глаз в феврале, другой в марте, - говорили его люди, - поглядим, каково воеводы наступать будут.
На поле под городом бояре сделали мосты на колесах, а за ними поставили туры – деревянные туры – деревянные башни для заслона ратников. Сотники и десятники продолжали сгонять с окрестных деревень крестьян, заставляли их рубить лес и
складывать на мостах бревна и хворост. А восставшие днем и ночью копали землю под

70

Брезуйским оврагом, ветвили и ширили подземный ход.
На Оке пошел лед. В Калуге было много стругов и лодок с солью. Восставшие попытались уплыть, но воеводы поставили на плотах пушкарей и уйти им не дали. А запасов в городе осталось немного, посадские люди начали роптать. С тяжелыми днями в Калуге не стало хлеба вообще.
- Ай, месяц май, теплый, но голодный! - говорили восставшие. - Телятевский ушел в Тулу и нам уйти нужно, там и запас вдоволь и помочь немалая – Шаховской да царевич Петро.
Болотников позвал Заруцкого, молодого казацкого атамана, и спустился с ним в подземелье. Потом восставшие стали закатывать туда черные пузатые бочки и всякий боевой запас. А люди зашептали:
- Уйти мыслять!
Крик раздался внизу у реки. Ратные зажгли хворост и двинули туры – заслон. Но ветер внезапно стих и огонь погас. В низкую дымовую завесу бойко ударили пушки.
Перед отправкой в Калугу Фидлера снова доставили к Колычеву, на этот раз к нему в терем. Боярин вылез из спальни, где сладко всхрапнул. Сел в кресло и заорал:
- Васька, квасу!
Холоп приволок справу. Боярин выпил.
- Ну, Фидлер, все для тебя сделано, великая награда обещана тебе, - туманно, не называя царя, сказал Колычев. - Да и спрос про тебя вел, что ты есть. Будто ничего, парень сходный. Езжай, трави вора! Вот те зелья, кое в питье и в яства сыпь по малости, скусу в нем нету, человек от него засыпает.
Фидлер низко поклонился, пока боярин не сказал:
- Будет! Отписано про тебя брату цареву, Шуйскому Ивану Ивановичу, князю. Стоит его рать под Калугой. Отписано ему, чтобы он тебя в Калугу переправил. А там уже ты сам действуй. Заутро езжай. Поедешь с верным человеком нашим. Грамота охранная вам дадена, у него она. Изведешь вора, вернешься, в золоте ходить будешь. В хоромах жить.
Дней через семь в сопровождении дворцового стрельца прибыл к Ивану Ивановичу в стан под Калугой. Охранная грамота и в пути и в стане открывала Фидлеру все двери. Его без препятствий пропустили к Шуйскому. Схож этот был с царем, которого Фидлер не раз видал в Москве, только помоложе. Черты лица мелкие, глазки бесцветные. Весь какой-то незаметный, словно и не знатный князь.
Шуйский прочел грамоту, которую ему подал сопровождающий Фидлера стрелец.
- Как стемнеет, поведут его к Калужскому острогу, - отрывочно бросил царев брат, не поворачивая головы и не глядя на немца, - там уже сам по себе пусть действует.
Кивком головы Шуйский отпустил их.
Пошел Фидлер темной, вьюжной ночью со стрельцом и с провожатым по глубокому снегу. Лес окончился, провожатый остановился.
- Далее лежит поле чистое до самой Калуги. Вон огонек мелькает. Бреди туда, там ворота. Стучи, ори, авось пустят. А мы за тобой следом пойдем, глядеть будем.
Фидлер двинулся в одиночку снежной целиной к огоньку. Темно, хоть глаз выколи. Поземка шуршит, взлетает снег, слепит очи. Боязно стало: “Добраться бы, только до Болотникова... А там...”.
Дошел до башенных ворот, наверху которых в сторожевой будке брезжил свет от фонаря и сквозь завывание поземки слышался богатырский храп. “Храпят как! И я бы теперь спал... В Москве, в своей постели... Куда я? По колено в снегу, глухой темной ночью?..”
- Эй, дядя, проснись, - крикнул Фидлер.

71

Ответа нет. Фидлер стал кидать в оконце снежки. Дозорный проснулся, крепко со смаком выругался. Смутно стала видна высунувшаяся из оконца голова в треухе, с длинной бородой.
- Чего надо?
- Впусти, я от Шуйского, перелет!
Дозорный направил через оконце книзу свет фонаря и увидел одинокого человека.
- Ладно, подожди!
Он привел стража, который сбросил веревочную лестницу, по которой Фидлер влез на стену. Страж повел Фидлера в караулку, сдал начальнику. Тот запер немца до утра в теплую клеть.
- Поспи покамест. А день придет, поглядим.
Утром его повели к Болотникову. У проходных ворот в башне железные щиты были подняты. Фидлер с провожатым пришел в Кремль. Он увидел шумящую толпу. В середине, на черном аргамаке, возвышался широкоплечий человек в шлеме и полушубке.
- На коне сам Болотников. Кончит дело, тогда и говори с ним! – сказал Фидлеру провожатый.
На кремлевской площади собрался пришедший на лыжах отряд из Козельска. Отряд явился со стороны Перемышля, выдержав бой с вражескими заслонами. От Оки он поднялся на кучу, отряд впустили в Кремль.
Провожатый с Фидлером протиснулись к стенке. Фидлер увидел Болотникова ближе. Умное, обветренное лицо было сурово. Глаза, слегка задумчивые, смотрели внимательно, подолгу останавливались на лицах окружающих. Всадник сидел в седле плотно, прямо. Сразу было видно, что это опытный, искусный наездник. Во всем облике Болотникова было непередаваемое обаяние. С первого взгляда к нему влекло.
- До тебя, воевода, привел сего незнакомого, - сказал провожатый, обращаясь к Болотникову, когда собравшиеся разошлись по городу.
Фидлер снял шапку:
- Здравствуй, воевода.
Болотников и Фидлер вошли в приказную избу.
Болотников смотрел на него, хмуря лоб, не видя лица в избенных потемках.
- Царь Василий послал кашевара тебя отравить. Царь Василий и меня послал с тем же делом. Но Фридрих Фидлер есть честный человек.
- Правду молвит! - закричали рядом. - Сегодня кашевар приходил от воевод.
- Ну-ка, сыщите его, ребята! - Поглядим на царское зелье!
Народ с бранью и криком выбежал из избы.
- Спасибо тебе, друг, - сказал Болотников.
Утром восставшие повесили кашевара перед городскими воротами, у него нашли яд.
В стане царского войска тоже узнали об измене Фидлера.
- Эй, немец! - кричали оттуда, - такова честность твоя?
А калужане сходились к воротам, смотрели на кашевара и говорили:
- Лихо ремесло на столб занесло!
Фидлер за открытость получил от Болотникова большую награду.


* * *

Положение Болотникова с товарищами было затруднительное: долгое не появление
провозглашенного Дмитрия отнимало дух у добросовестных его приверженцев. Тщетно

72

Шаховской умолял Молчанова явиться в Путивль под именем Дмитрия, тот не соглашался. Тогда Шаховской советовал Молчанову подыскать человека, который бы взял на себя роль царя Дмитрия, освободил бы Калугу от осады. Но не было в Польше никого, кто бы на этот раз захотел рисковать своей жизнью и стать Дмитрием. Когда князь полностью убедился, что из Польши никто не захочет браться за это, он придумал новую шутку, чтобы все-таки досадить московитам, даже если Дмитрий из Польши не явится. Узнав от полевых казаков, что как будто бы благочестивый немудрый государь Федор Иванович, женой которого была сестра Бориса Годунова, оставил сына Петра Федоровича, на жизнь которого, когда он был еще ребенком, Борис Годунов тоже посягал, и что этот князь, Петр Федорович, жил в Диком поле и уже собрался, было, идти к своему родичу Дмитрию просить, чтобы он дал ему возможность жить по-княжески, да Дмитрия убили, или, как говорят, он скрылся - князь Шаховской именем Дмитрия послал к этому князю, Петру Федоровичу, звать к себе.
Еще при жизни Лжедмитрия, находившиеся на Тереке, казаки собрались под флагом “царевича” Петра, якобы сына Федора Ивановича. По приглашению Лжедмитрия казаки двинулись, было, к Москве, они по Волге доплыли до Свияжска, где, услышав об убийстве Лжедмитрия, повернули обратно. От устья реки Камышенки переволоклись на реку Донец, отсюда на Терек. На Яик и Дон ежедневно посылались гонцы для агитации казаков. Войско теперь собиралось, чтобы большими силами идти снова на Москву, но теперь против “лихих” бояр и возвратить престол законному наследнику “царевичу” Петру.
Вместе с другими станичниками на реку Донец прибыл в отряд “царевича” и Андрей Ситский.
Войско Петра стояло в полверсты от селения. Вдоль опушки бора протянулись шатры, шалаши, наметы. Пылали бесчисленные костры, застилая небо густым дымом от сырых, прямо с корня, плохо горящих дров. В громадных котлах варились бараньи туши, еще больше их лежало рядом на соломе - уже застывших и только освежеванных, парующих и отдающих приторью свежей крови. Вокруг вились своры голодных собак. Их отгоняли горячими головешками, обливали кипятком. В бору стучали топоры – валили лес, бревна распиливали на чурбаки, чурбаки секли на поленья и подносили к кострам.
Станичники, с которыми прибыл Ситский, подобрали пригодную для жилья площадку, сошли с коней, стали их привязывать к низкорослым деревьям. Последовала
команда старшего сооружать для ночевки шалаши.
Здесь на Донце “царевич” Петро и получил грамоту от князя Шаховского с просьбой идти наспех в Путивль. Отряды “царевича” в это время насчитывали до 4 тысяч человек. Его войско представляло собой в количественном и качественном отношении внушительную силу. Казаки были закаленными, свободными людьми, терпевшие всегда невзгоды по вине “лихих” бояр.
“Царевич” Петр откликнулся на зов Шаховского, довел свое войско до 10 тысяч и направился в Путивль.
Князю Григорию Шаховскому пришлось уступить руководство казачьему кругу, образовавшемуся подле самозванца “царевича” Петра. Путивль стал подлинной Голгофой для дворян. Прежде их содержали там под охраной в ожидании суда “истинного” Дмитрия, теперь их казнили именем “истинного” Петра. Мало, что Петр сам замучил несколько верных Шуйскому воевод, он обесчестил и дочь убитого им князя Бахтеярова.
Власти Путивля искали помощь повсюду, где только возможно. В путивльском лагере появился Иван Сторовский с литовскими воинскими людьми. Двое ротмистров
взялись за формирование польских рот в помощь русским повстанцам.
С появлением в Путивле “царевича” Петра ситуация стала меняться. Ко двору

73

мнимого царевича потянулись титулованные авантюристы. По иронии судьбы главным боярином нового самозванца стал боярин князь Андрей Телятевский, которому Болотников служил некогда в качестве холопа. Восстание застало Телятевского на воеводстве в Чернигове, и выбирать ему не приходилось.
Как-то утром Шаховской пришел в покои Илейки (царевича Петра) в воеводском доме. Князь застал “царевича” в большой комнате полной людей. Казаки привели группу захваченных приверженцев Шуйского. Здесь был один седовласый боярин, укрывшийся в своей вотчине и обнаруженный крестьянами, воевода занятого восставшими городка, чудом избежавший виселицы. Толпилось несколько помещиков - дворян. Тут же находилась стража и несколько начальников войска “царевича”.
Илейка чинил задержанным “царским челядцам” - “народным супротивщикам” суровый допрос. Такие допросы стали теперь обычными в Путивле, в покоях “царевича”. Он охотно занимался ими. Суд и расправа Илейки с озлобленными непримиримыми врагами народного восстания были беспощадны. Так же беспощадны были враги. Шаховской несколько минут постоял, послушал, оглядел задержанных, не услышал и не увидел ничего, что было бы для него ново. Он подошел к “царевичу”, коснулся его плеча. Тот недовольно взглянул исподлобья.
- Петр Федорович! Мне надобно с тобой тайно поговорить. Не мешкая.
“Царевич” велел всем подождать и пошел за Шаховским. Князь почтительно пропустил Илейку вперед. Они поднялись по скрипящей лестнице в небольшую горницу. Уселись за стол. Не зовя слуг, Шаховской вынул из резного черного поставца имбирное пиво в узорчатой посудине, разлил по чашкам.
- Петр Федорович! Срок приспел тронуться нам из Путивля. Доколе будем сиднями сидеть? На Тулу двинем, а? Иван Исаевич в Калуге орудует, а мы ему из Тулы помогать учнем!
Илейка подумал, помолчал, с оживлением ответил:
- Что дело, то дело! К слову молвить: - я сам мыслил, что нечего нам сиднями сидеть в Путивле. Пора. Пора в поход. Самое время приспело. Болотникову наша помощь, во как нужна. - Он повел рукой по горлу.
Вскоре они тронулись с войском. В Курске на стоянку к ним приехал Андрей Телятевский, человек лет под пятьдесят. Черты лица благообразны, как у иконописного угодника. Вошел в горницу, снял меховую шапку, шубу.
- Челом бью, царевич? - поклонился Телятевский. - Здрав, буди, князь Григорий
Петрович!
После взаимных приветствий и нескольких незначительных общих фраз Илейка с грубой прямотой спросил, пытливо глядя на собеседника.
- Почто ты, княже, ко мне подался?
Тот помрачнел.
- Запросто, без хитрости, тебе скажу, государь царевич, изобидел меня царь Шуйский.
Телятевский рассказал, как Шуйский отобрал у него имения. И, отведя глаза, в которых забегали плутовые искорки, добавил:
- А еще скажу, за истинного миропомазанного царя Дмитрия ратоборствовать намерен. Да в тебя, государь Петр Федорович, уверовал - я Шуйскому не слуга. Принимай, государь царевич, к себе на службу.
- Григорий Петрович, что скажешь? - спросил Илейка нерешительно.
- Вреда тут, царевич, не будет, - сказал Шаховской. - Князь Телятевский, воитель
добрый, нам зело сгодится.
И стал боярин и князь Андрей Телятевский служить у волжского гулящего

74

человека, казака Илейки. Но, уйдя от него, весело расхохотался: “Какой он государь царевич? Самозванец, смерд! Буду пока его держаться. Срок придет - смердов покину, и все, нет долга!”
Отряд во главе с Телятевским нанес поражение боярскому войску под городом Веневом. После этого боя отряд Телятевского направился в Тулу, отряд Мосальского, 30 тысяч человек, двинулся прямо на Калугу с целью ее деблокады.
Близ реки Вырки, на том берегу Оки, недалеко от Калуги, пролегала дорога. По обе стороны тянулись леса.
Вьюга кружит снег, трепет кусты, наметает и разметает сугробы. Проскочил заяц и скрылся в белизне. Временами сквозь завывания непогоды слышен вой волков.
На дороге показался большой отряд. Впереди на гнедом жеребце, в шубе поверх панциря, в шлеме, пожилой князь Василий Федорович Мосальский. Ветер треплет его длинную бороду, снег слепит глаза. С ним несколько верхоконных начальников. Небольшой наряд. Сзади тащатся сани. На них - воинская поклажа, бочки с порохом, всякая снедь. Время от времени князь кричит:
- Эй, конники! Езжай вперед, погляди как путь!
 Конник исчезает в снежной мгле и вскоре возвращается.
- Нет проезду, - докладывает он.
Действительно, всадники упираются в завал из деревьев.
Это пробирается большой отряд донских казаков во главе с князем Мосальским на помощь Болотникову. Мосальский примыкал к сторонникам и царя Дмитрия.
“Худо дело!” - мрачно думает князь.
- Хлопцы, - приказывает он, - разбирай завал.
Казаки стали растаскивать деревья. Из хвойного леса с двух сторон раздалась оглушительная стрельба.
Засада. Врагов не видно. Они бьют из самопалов на выбор. Много казаков скрылось в обочине, отстреливаются.
- За мной! - кричит лихой есаул Синевин. - Завал проскочим, на путь выйдем.
Сотни три казаков, проваливаясь в сугробах, двинулись за ним. Но пуля настигла удальца. Уткнулся в снег, окрашенный алой кровью. Почти все полегли вместе с есаулом.
Долго шла битва. Казаки огородились санями, набитыми снегом, упорно отстреливаясь из-за них и из обочин, где лежали и лошади. Враги рвались к валу.
Князь Мосальский сам водил несколько раз казаков на противника, которого
прочесывали и из трех легких пушек, пока не кончились снаряды.
В последней верхоконной схватке Мосальский был тяжело ранен в ногу, свалился без памяти в снег.
Новый большой царский отряд ворвался в расположение осажденных. Десятка два казаков бросились к саням с порохом.
- Ставь бочки впритык, крышки выбивай! Взорвем себя! - выкрикнул сотник Прокудин, рослый, стройный, сероокий. Его лицо в рябинках после оспы пылало от возбуждения. В руках,  окровавленная сабля. - Подожди зажигать! Крикну, когда надо!
На казаков яростно наседал отряд врагов.
- Бей гилевщиков!
- Глянь бочки!
- Уж не золото ли?
- Должно быть, золото или серебро к Болотникову везли!
- Глуши, глуши воров!
Когда куча врагов вплотную придвинулась к бочкам, Проскудин, отбиваясь саблей,
крикнул:

75

- Ничипор, зажигай!
Старик казак бросил в бочку горящую смолу. Раздались один за другим оглушительные взрывы. Сгрудившиеся казаки и группа вражеских бойцов разлетелись в клочья.
Битва кончилась. Добивали раненных. Не многие спаслись.
В засаде была рать боярина Романова и князя Мезецкого, отправленная князем Иваном Шуйским из осадного войска. Медленно двинулись они обратно под Калугу, увозя раненого Мезецкого и пленного князя Мосальского.


* * *

В ясный полдень сквозь стан пробирался холоп.
- Воевода где? - блистая чернотой от пороха и земли, закричал он. Его отвели к Болотникову; Иван стоял на обрывистом берегу. Холоп увидел его и прокричал:
- Воевода!.. Я к тебе из Путивля от Шаховского... помощь от него к тебе шла, но догнали нас на реке Вырке бояре. Мы крепко стояли. День и ночь сражались, до света, но тут мочи нашей не стало. А был с нами комаринский человек, Семен Прошка, што из-под Севска из села ушел. И он то молвил: “Запалим де зелье! Коли от своего огня не погибнем, государевой воды нам не миновать”. А сам он на бочку, да и затараторил: “Эй ты, вор, комаринский мужик!” И тут шибануло меня, землею накрыло, не чуял более себя... - Он помолчал, а затем тихо добавил: - Их, товарищей моих, на куски порвало.
Успешные вылазки из Калуги поднимали дух обороняющихся, они оказались способными переносить тяжелую обстановку осады, продолжавшейся свыше трех месяцев.
Болотников не переставал твердить своим военачальникам:
- Хоть ты и в обороне, в ворога тревожь, покоя ему не давай!
  И действительно, вылазками, большими и малыми, осажденные не давали покоя царским войскам.
Однажды в самую темноту спустились осажденные на лыжах к Оке, дошли до Яченки и по ней поднялись чащобой в гору, к Лаврентьеву монастырю. Далее пошли к Калуге, к расположению войска князя Шуйского. Войско имело большие амбары с
провиантом и фуражом. Гуляй-города вокруг не ставили. У Шуйского и в мыслях не
было, что откуда-то с боку может ударить противник.
... Взошла луна. Бойцы укрылись у опушки леса. Иван Исаевич подъехал к военачальникам. Высокий и решительный, он ловко сидел в седле. Его шлем и панцирь тускло отсвечивали при лунном свете.
- Ага! Землянки, срубы, шатры, сараи. Туда и ударить принадлежит.
От человека к человеку покатилась весть, что прибыл сам воевода.
- Теперь держись! Дадим недругам жару-пару, коли с нами Иван Исаевич.
Болотников спросил озабоченно.
- Все в готовности?
- Все, воевода, - отвечали начальники.
- Начинай!
Завыл волк, и как стрелы из туго натянутых луков, лавой ринулись лыжники, в середине старые ратники Болотникова, на флангах калужане и козельчане. Воины бесшумно подобрались к стану. Охрана спала. Повстанцы, как вихрь, ворвались в лагерь,
били ошалевших противников из самопалов, секли саблями, рубили топорами, сажали на
рогатины. Многие так и отправились сонными в “царство небесное”.

76

Запылали склады сена, амбары с войсковыми припасами.
Шуйский проснулся от громких криков. Выскочил на крыльцо. Пожар перекинулся ближе к занимаемой им избе. Трещали бревна. Вверх возвышался столб дыма, огня, искр. Метались люди.
- Что такое? - тревожно крикнул он пробегавшему стрельцу.
- Наших бьют, - ответил стрелец и скрылся за углом.
Освещенный заревом пожара, Болотников остановился, потрепал рукой разгоряченного коня и крикнул.
- Отбой!
Трубы затрубили сбор. Когда повстанцы вернулись в Калугу, загоралась утренняя заря.
Князь Шуйский неистовал. Чуть волосы на себе не рвал. “Эх, балда! Дубина стоеросовая, - ругал он себя, - не военачальник, а бревно”.
Уныние появилось в его войске, страх. Везде поставили заставы, посты, огородились гуляй-городами. По ночам далеко, как эхо, прокатывались голоса стражи.
- Слуша-а-а-ай!
- Слуша-а-а-ай!
Вскоре Болотников получил от Шаховского известия, что через недели три – четыре ждать должен он московскую рать под началом первого боярина князя Мстиславского, да князя Скопина-Шуйского, да князя Татева.
Болотников собрал военачальников, и решил схитрить. Под видом войск московской рати напасть на лагерь Шуйского.
Отправили к Шуйскому троих верхоконных, чтобы те сообщили, что войско Мстиславского на подходе.
Гонец почтительно подал князю грамоту. Шуйский важно сидел в кресле, стал читать.
“Князь Иван Иванович! Много годов здравствовати! Я, князь Мстиславский, еду на подмогу тебе, и рать веду, по повелению великого государя Василия Ивановича. Гонца обратно шли с ответом”. Не хотелось Шуйскому иметь под боком другого воеводу, вдобавок столь известного. Думал он один осилить Болотникова. Да что поделаешь. Мстиславский по царскому велению едет. Написал ответ и приказал доставить его по
назначению. Он знал, что войско прибудет к нему на подмогу обязательно, но не ждал его
так быстро.
К полудню по дороге от Боровска показалась рать. Впереди верхоконные, позади пешая дружина. Наряда нет. Спесь, как хмель, ударила в голову Шуйского.
“Он, Мстиславский - первый боярин, да и я не лыком шит: царя брат родной. Встречь ему не поеду. Пусть он ко мне наперед прибудет”, - думал князь.
Оставаясь в избе, он отдал приказ: пятистам стрельцам с головою Миловзоровым парадно стать, а прочему войску свои дела справлять.
Гуляй-города с Боровского большака сняли. Миловзоров со стрельцами выстроились парадно. Против стали верхоконные, а на флангах пешие дружины прибывших. Впереди – ратные, в блестящих шлемах и панцирях. Голова принял их за начальников, поехал с двумя сотнями навстречу. Ратные приложили пальцы ко рту и...  как свистнут разбойным свистом. Верхоконные бросились на стрельцов, а пешие дружины ринулись в лагерь.
Слышались яростные крики, рубящих с плеча конников, храпение, вопли гибнущих врагов, лязг сабель о шлемы, панцири, удары кистеней, выстрелы.
Грызлись дико, ржали освирепевшие кони, носились без всадников. Местами куча
тел сплеталась в смертной схватке. Пешие дружины, ощетинившись рогатинами, рвались

77

вперед.
Дружинники пропарывали растерявшимся от неожиданности врагам животы. Бухнули московские пушки, но тут же смолкли. В свалке смешались свои и чужие.
В это время в избе, недалеко от большого полка, князь Шуйский, ничего не зная, беседовал с князем Мезецким и Голицыным. За окном вдали послышались крики, стрельба, бухнули пушки.
- Что за стрельба? - беспокойно забегал по избе Шуйский.
Через оконце виднелась разгоравшаяся над лесом заря. Шуйский даже ахнул:
- Наши амбары горят! По местам князья, по местам!
Вскоре большой и передовой полки тронулись к месту боя. Тем временем конники и лыжники отходили к воротам города.
Донельзя огорченный князь Иван Шуйский приказал воеводам “в ратные действия с ворами покамест не вступать”, а сам поехал в Москву с повинной.
Наедине с царем у них был разговор невеселый. Для храбрости князь выпил. Войдя в опочивальню к царю, сделал поясной поклон и развязно начал:
- Здрав буди, великий государь и братец мой родной. Не я буду, ежели не сокрушу супостата. Верь слову моему, великий государь!
Хмель ударил в голову князя. Он глядел победоносно. А царь, зло усмехнувшись, погладил бороду.
- Ведаю, как ты воевал, - произнес он ехидно. - Все брат знаю. “Поддерживал” честь нашу родовую. - Царь вдруг гневно стукнул по столу кулаком. Надрывным фальцетом закричал: - Уничтожить тебя за твои деяния... соромные! Тьфу, прости Господи! Знаю, как ты бражничал со своими князьями подручными, как с женками-лиходельницами валандался, не ратоборствовал ты. Время проводил впустую, а вор тебя умывал, умывал в крови. Диву даюсь, как ты еще у Калуги держишься! Через твое ротозейство вор из-за реки Калуги пополнение получает - и людьми, и харчевые, и фуражные. Эх ты, фефела.
Царь желчно расхохотался. Князю Ивану стало не по себе. Хмель вылетел из головы.
- Братец, дай слово вымолвить.
- Нишкни, коли царь гласит! Ишь, чего захотел, слово-де ему, непотребному, никчемному, войска добавь!
- Сие, великий государь, я тебе не сказывал.
Царь погрозил пальцем перед носом сторожевого князя.
- Не сказывал, так думал! Насквозь тебя вижу. Тебе бы, охаверник, по Москве печки чистить, а не воевать.
- Братец не серчай, смени гнев на милость!
- Уходи с моих глаз, - царь выругался.
Красный, как рак, вылетел князь Иван от разгневанного царя.
На следующее утро, хмурый, он тронулся под Калугу, проклиная несчастную долю свою.


* * *

В низком сводчатом покое Кремлевского дворца, тускло озаряя степенную и потолочную живопись на библейские сюжеты из Ветхого Завета в Евангелие, горел на
столе большой золоченый подсвечник о четырех свечах. В окна глядела зимняя ночь.
Временами гудел в трубе ветер. Трещали в печурке с синими изразцами дрова. Царь

78

Василий Шуйский сидел в мягком, с высокой спиной кресле. На лавке расположился князь Мстиславский. Царь был раздражен. Его уродливая тень, то с удлиненным носом и заостренной бородой, похожая на чудовище, то с черепом вроде громадной тыквы, прыгала на стене. Мстиславский, глядя на царскую тень, едва сдерживал улыбку.
- “Ну и царь! Таких на скоморошьих игрищах не сыщешь”, - думал он.
Царь крикливо, с раздражением говорил:
- Хоть и прогнали мы Болотникова от Москвы, но силен вор. От него братцам моим не поздоровилось. Вконец его извести надо, в корень, да не мешкатно.
Оторвав взор от стены, Мстиславский решительно и твердо сказал, глядя Шуйскому прямо в глаза.
- Великий государь! За Троицкое у меня душа супротив врагов горит, ненависть у меня к ним лютая. Я тогда сплоховал, прямо сознаться в этом надо.
Царь, как бы соглашаясь, утвердительно кивал головой.
- Дай мне, великий государь, поквитаться с Болотниковым, - заключил Мстиславский, выжидательно глядя на Шуйского.
Тот довольно закивал головою. Его тень заметалась на столе, словно зловещая птица. Договорились, что в помощь Мстиславскому будут даны князь Татев и князь Скопин-Шуйский.


* * *

К Болотникову со стены острога прибежал взволнованный, запыхавшийся страж.
- Воевода! На Калугу новая рать надвигается.
Ударили в набат. Все сразу преобразилось. Верхоконные и пешие заняли отведенные им места. Калужане, собравшись на кремлевской стене, разглядывали движущееся по Боровскому большаку огромное войско.
- Много, ох, много!
- Добро! Новых и старых лупить станем.
На следующий день к Калуге подошла большая группа безоружных людей. Их впустили в башенные ворота, перед глазами собравшихся предстала страшная картина. У ворот стояли грязные, почти голые, с отрезанными носами и ушами пленные.
Явился Болотников. Один из них молча протянул воеводе бумагу. Иван Исаевич, содрогаясь, поглядел на изуродованных людей и взял грамоту.
“Как содеяно с этими гилевщиками, коих зришь ты, такая и тебя, вора Болотникова, да еще горше, ежели в разум не войдешь, не отдашься на милость великого государя нашего Василия Ивановича”, - писал Мстиславский.
Глаза Ивана Исаевича горели лютой ненавистью. Он приказал увести несчастных и накормить. Болотников собрал в Кремле войско и калужан. Когда он говорил, его голос дрожал от волнения и гнева.
- Други ратные! Горожане калужские! Слушайте и иным передайте, коих нет здесь. Снова война. Время тяжкое прет. С Иваном Шуйским посчитались. Ныне с ним иные соединились: Мстиславский, да Скопин-Шуйский, да Татев князь. А чтобы гневные все стали, покажу я вам, что вас ждет, если в полон к Мстиславскому попадете. Он махнул рукой. На площадь вывели обезображенных гилевщиков. Колыхнулся народ, как взволновавшееся море. Загудел от гнева и злобы.
- Гибель ворогам!
- Гибель проклятым! - покатилось по толпе.


79


* * *

Дня через три начался приступ. Мстиславский приказал послать стрелецкие полки Татева. Красные и синие прямоугольники с ревом двинулись к острогу. Их окутала куча снега, поднятая попутным ветром. Защитники притаились на стенах, зорко следили за надвигающимися стрельцами.
- Ишь? орут, видно пьяные.
У острога строй стрельцов спутался. Стали видны озверелые лица. У многих были лестницы с крюками, прикрывались щитами, несли мешки с песком на головах. Шум ветр, крики, выстрелы слились в сплошной грохот и рев. Прорывались крики:
- За царя!
- Бей!
- Глуши воров.
Защитники острога отвечали молчанием, как будто город вымер.
Когда стрельцы показались у завалов, раздался громкий и властный голос Болотникова:
- Пали!
Дымом окутались стены. От гула десятка кулеврин, чековин, пищалей содрогнулась земля. Облако снежной пыли? стоявшее над полем, смешалось с пушечным дымом. Пушки, пронзаемые молниями огней, били в упор, выкашивая  ряды наступающих.
У стрельцов пошла сумятица. Поле покрывалось убитыми, стонущими и ползающими ранеными. Валялись лестницы.
Ветер стих. Снег усилился. Он засыпал поле, трупы. На стенах острога вновь стало тихо, будто ничего не произошло.
Через два дня осаждающие стали палить по острогу из мортир чугунными и каменными ядрами, разворотили надолбы, разрушили палисад между двумя рвами, стену острога. На приступ пошли полки за полками.
Наступающие раскидали деревянные завалы, ринулись через заснеженные рвы, ворвались в город через пробоину в стене.
Повстанцы дружно бросились навстречу. Безносые, безухие носились среди врагов
– страшные, беспощадные. Ощетинилась рогатинами калужская дружина.
- Ну-ка, воины, не посрамите родной город! - крикнул Болотников.
Часть вражеских войск была искрошена у пробоины в стене, часть ринулась назад. Вдогонку повстанцы били с пушек, из самопалов. Приступ захлебнулся.
Ночь после сечи была темная, вьюжная, слышался вой волков, справляющих пир на поле битвы.
Повстанцы ночью быстро восстановили разрушенную стену, вновь укрепив надолбы, завалы, палисад между рвами.
Князь Мстиславский заперся у себя, целый день не принимал. “Хитер вор, лукав, много рассуден, силы у него немало. Плохо дело!” - думал он с горечью.
Князь же Иван Шуйский после ратной прорухи Мстиславского повеселел.
- Вот же и первый боярин, воитель прославленный, - говорил он князю Мезецкому.
- Подмога он мне пока праховая.
В Калугу из ближних городов пришли на помощь новые дружины. Прибыли также ратники из сел. Прикатили на лыжах три тысячи здоровенных мужиков: лесорубы,
смолокуры, охотники, что ни есть, из самых лесных трущебин. Пробились они в ночном

80

бою со стороны Оки через вражеские заслоны. Болотников встретил их приветливо. Ночью перебежал к Болотникову сотник. Провинился он у князя Мстиславского. Тот приказал бить его батогами, из начальников перевели в ратные. Сотник сообщил:
- Заутро великий приступ ждите. Народ на убой кормить, поить вином перед сечей станут.
Болотников велел подбавить на стены острога и в башни пушки.
Перед приступом у Мстиславского было совещание. Молодой Скопин-Шуйский, в алом атласном кафтане, плотный, круглолицый, убежденно и твердо доказывал:
- Воеводы! Понаделаем пробоины в стенах пушками и всеми силами навалимся.
- Называя цифры численности войск, царских и народных, он деловито продолжал: - Все на их бросимся, сомнем.
Мстиславский в сером кафтане, и сам какой-то серый, хмуро, исподлобья поглядел на Скопина-Шуйского и резко оборвал его:
- Яйца курицу не учат. Мне надобно и для запасу воителей держать. Столько войска в бой не пущу. Князь Шуйский из своих полков прибавит, вот и хватит. - Он зло заключил: - Растерять войско недолго. Потом надо собрать его!
С утра началось. Первыми вступили в бой царские пушкари. Они, сметая надолбы, долго и упорно били в башню, из которой Болотников приказал убрать орудия и людей. В стене образовались две громадные пробоины. Башня с треском обрушилась и запылала. Враги немедленно пошли на приступ, разобрали завалы. Осажденные начали бить из пушек в густые колонны бегущих, орущих и пьяных врагов. Вслед бежали новые колонны. Стрельцы перепрыгивали через трупы, раненых, приближаясь к пробоинам острога.
Вдруг из ворот двух башен, соседних с разбитой, выскочили конники народные, рассыпались по полю веером. Они стали оттеснять врагов на середину поля, секли саблями, били по черепам кистенями, сажали на рогатины.
Толпы врагов через пробоины острога все же прорывались в город. В самой гуще врагов орудовали жиздринцы. Как лесорубы в охотку валят деревья, так и они самозабвенно рубили царских бойцов. За жиздринцами хлынули еще воины: калужане, козельчане. Повстанцы смыли дрогнувших врагов, как огромная морская волна смывает зубчатый песок.
Царские войска хлынули через бреши обратно.
Убитых врагов выбросили  под кручу на съедение волкам. Своих же похоронили с
почетом в братских могилах. За две ночи заделали пробелы в остроге.
Саженях в двухстах от острога в лесочке стояла изба, рядом с ней – сад, огород. Сторожа со стен сообщили Болотникову, что по ночам в окнах избы мелькает свет. Послали разведку, те доложили, что враги делают по ночам под стены подкоп. Болотников решил не спешить.
- Пускай копают, но скоро кончат. Ден через восемь порушим.
В назначенный срок ночью десяток повстанцев потащили к избе на санках бочонок с порохом и смолу в ведре. Затаясь, они видели, как царские ратники вытаскивали в сад землю. Повстанцы крадучись подобрались к избе и внезапно обрушились на врагов, вошли в избу, сволокли в подземелье бочонок с порохом, подожгли фитиль, а стены избы облили смолой и зажгли. Вскоре загремел взрыв. Яркое пламя пылало на месте избы. Днем со стен острога была видна развороченная земля.
Следствием полной блокады Калуги явился голод. Осажденные питались кониной, но и ее было недостаточно. К тому же из наряда и большинства из огненных пушек в город и острог стреляли беспрестанно, многих людей поубивали. Оборонявшиеся
надеялись на выручку извне, продолжали производить частые вылазки и наносили

81

противнику чувствительные потери.


* * *

Исхудал Мстиславский, ссутулился. Ходил мрачный, раздражительный. Княжеская гордость страдала. Не продвигалось дело с Калугой. Прибыла к нему дружина из Волоколамска. В ней были посадские люди и мужики. Князя осенила мысль – послать дружину за реку, в деревню Секиртово, лежащую по дороге на Перемышль.
- Пусть они там орудуют, как заградители, чтобы люди и припасы в Калугу из-за Оки не попадали.
Дружина в Секиртово была обнаружена повстанцами. Болотников решил ликвидировать ее. Ночью он сам пошел с дружинами калужан и козельчан. В темноте удалось проскользнуть незаметно мимо вражьего отряда. Утром стали в лесу переходившим у деревни в кустарник. Проползли чуть ли не до изб и неожиданно бросились на врагов. Начальников побили, а мужики и не думали защищаться, сразу же сдались.
Согнали их в кучу, как овец. Болотников вышел к ним.
- Ну, мужики. Я Болотников! Что мне ныне с вами делать, а? - обращаясь к толпе, свирепо пробасил он. - Смерти иль живота?
- Живота, батюшка, живота! - завопили бородачи, повалились Ивану Исаевичу в ноги. Захватив с собою пленных, Болотников в темноте вернулся в Калугу.
Мстиславский впал в отчаяние, узнав о порухе под Секиртово.
Он велел согнать окрестных крестьян с санями. Те наготовили и повезли  к стенам острога громадное количество дров. Сооружение называлось “деревянной горой”.
Мстиславский выжидал, потирал руки от удовольствия и нетерпения.
- Постой, постой, вор! Дай только ветру на Калугу подуть. Запалю дрова, с ими и острог сгорит. Скопом навалимся  и уничтожим воров. Но ветер подул от Калуги, все усиливаясь. Закружил снег, поднялась пурга, ни зги не видать. Приоткрылись ворота острога, вышло несколько ратников. Подобрались к дровам, полили их смолой из ведер, зажгли и убежали обратно. Вспыхнуло пламя, сосновые и еловые дрова загорелись быстро, дым и искры полетели на московский лагерь.
Повстанцы любовались на пожар со стены острога. Один звонкоголосый крикнул:
- Еще дров готовьте! Блины печь станем!
“Врешь вор, перехитрю тебя!” - со злостью думал Мстиславский.
Вскоре у стен острога снова появились дрова, еще больше.
Болотников призвал к себе подкопных дел мастера Павла Проскурякова. Тот был коренастый, широкий, зарос дремучей сивой бородищей. Весь какой-то замшелый, с лица на филина похожий. Хлопал вылупленными глазищами, говорил глухим, дребезжащим голосом.
Долго с ним о чем-то договаривался Иван Исаевич. В горницу никого не впускали, и разговор остался тайный.
Через четыре дня дрова взлетели на воздух.


* * *

В конце января Илейка с войсками подходил к Туле. Как и в других восставших


82

городах, в Туле происходили события знаменательные.
Город имел каменный кремль и дубовый острог. Почти сто лет назад в 1509-ом году была построена ограда из дубового леса с пятью приезжими и четырнадцатью глухими башнями. Она имела протяжение 1071 сажень и обоими концами упиралась в реку Упу.
Тула растянулась в низине. В половодье река Упа заполняла часть города. Это был оживленный промысловый центр с множеством мастерских. В Туле вырабатывали различного рода изделия – оружие, бытовые вещи, ремесленные инструменты, замки. Работали кустари и ремесленники, мастера – оружейники, кузнецы, слесаря, токаря. На казенном оружейном и пушечном дворах производились не все работы. Часть работ делалась в кустарных хатах на дому у мастеров.
С утра было холодно, ветер гнал, крутил снег. В звоннице гудел колокол. Туляне со всех концов сходились на площадь у Кремля. Шумела громадная толпа. Многие были с оружием.
На ларь взобрался земский староста, махнул рукой. Стихло.
- Туляне! Из Путивля к нам идет войско народное, ведет его царевич Петр Федорович. Примите или нет?
В толпе закричали.
- Примем! Примем! Вместе биться станем.
Через несколько дней в Тулу вступило войско Илейки.


* * *

В Калуге запасы продовольствия истощались, а новых не везли. Было очень голодно, дело до кошек и собак доходило.
Обескураженные неудачами царские войска особенно не напирали, только били из пушек. Мстиславскому и Шуйскому стало известно, что на помощь Болотникову идет из Тулы князь Телятевский. Встревоженный, похудевший Мстиславский говорил:
- Негоже Телятевского допускать до Болотникова. Соединятся, худо царским войскам будет!
Решили послать пешую и конную рать под началом князей Татева и Черкасского против “воровских” отрядов, идущих из Тулы на помощь Болотникову.
В мае 1607-го года произошел ожесточенный бой за Окой, у речки Пчелна. Осторожный Телятевский только руководил своими войсками. “Уже приспеет час, а пока нужды нет вперед на рожон лезть”.
Татев, в синей епанче поверх лат, в мисюрке, длиннолицый, пучеглазый, вел пешую дружину. В ратном самозабвении он прорубал путь тяжелым булатным мечом. Царская дружина погнала дрогнувших ратников Телятевского в речку.
- Топи, топи гилевщиков! - яростно кричал багровый, потный Татев.
А на другом конце поля, черноглазый, широкоплечий князь Черкасский в шлеме колонтаре, с несколькими сотнями верхоконных отбивались саблями от напирающих тулян.
В центре битвы общего руководства не было ни с той, ни с другой стороны. Громадная толпа кипела, как в котле, разбившись на кучки: один против троих, поровну, пять против десяти... Нужен был небольшой толчок, чтобы та или иная сторона дрогнула.
В войске Татева было несколько тысяч казаков, сдавшихся Шуйскому в Забаре, среди них много недовольных: “Не с руки нам бояр, дворян поддерживать”. Казаки в самый разгар боя при Пчелне вернулись в ряды гилевщиков.

83

Потирая руки от удовольствия при этом известии, Телятевский приказал связному:
- Быстрей езжай, пускай выступают.
Сузившиеся, помолодевшие глаза князя радостно сверкали из-под густых сероватых бровей.
Скоро из ближайшего леса с визгом и криками вырвались конные марийцы. Многие, несмотря на весну, были в бараньих полушубках, треухах.
Вначале они стреляли из луков, самопалов, потом начали рубку саблями.
Татевцы дрогнули, в панике побежали. Мариец снес Черкасскому саблей голову, воткнул ее на копье. Татев долго отбивался мечом, видя, как таяла вокруг него свита. Из красного он вдруг стал бледным, как саван, выронил меч, заметался и упал, убитый из самопала.
Сражение кончилось. Телятевский самоуверенно крутя усы, посмеивался: “Со мной не шути!”
Несколько сот царских ратников, избежавших гибели, вернулись под Калугу, в свой лагерь, разнося мрачные вести. Тревожно там стало.
Осаждающие опять подвезли к стенам Калуги дрова для поджога. Как только ветер подул от Калуги на вражеский стан, Иван Исаевич немедленно отдал распоряжение их поджечь. Сотни две конников выскочили из ворот острога с факелами и смолой в ведрах. Подскакав к дровам, облили их смолой, бросили факелы. Вскоре туча дыма и пламени полетели на стан осаждающих. Загорелись склады сена. Ошалелые, в великой сумятице, заметались царские бойцы.
- Бежим, бежим! Все пропало!
- Спасайся, кто может!
Оглушительно взорвался склад с порохом.
- Ребята, теперь за нами дело! Посчитаемся с недругами! – вскричал Болотников и повел свое войско. За ним в неудержимом порыве ринулись и горожане.
Вдали мелькнули шлем и епанча князя Мстиславского. Он скрылся с кучкой военачальников в лесу. Иван Шуйский спасся бегством еще раньше.
Царский лагерь был разгромлен. Целые отряды бойцов сдались. Повстанцы взяли большую добычу: оружие, пушки, фураж, провиант. Продовольствие было особенно нужно, калужане голодали.
На сторону повстанцев перешел отряд иноземных наемников. В нем находились швейцарцы, немцы, голландцы. Начальник их, Ганеберг, высокий, тонкий немец, четким
шагом подошел к Болотникову, положил у ног его палаш и сказал, что готов ему служить.
- Ладно! Служите, - ответил Болотников.
Несмотря на одержанную блестящую победу, Болотников решил оставить Калугу. Войско находилось в осаде. Теперь оно было освобождено, получило возможность маневрировать. После того как в Туле появилась сильная армия Илейки, главной задачей  стало объединение народного войска.
Калуга была истощена. Крепостные стены пострадали, Местом объединения и новым свежим центром борьбы была избрана Тула. Сам город обладал большими преимуществами. Его местоположение, его крепостные сооружения, хорошие дороги, связывавшие его с южными и юго-восточными восставшими районами и открывавшие превосходный путь на Москву, его орудийные и прочие мастерские.
Все это побуждало Болотникова, лишь только он вышел из осады, уйти с войском своим в Тулу.
Наступил день оставления Калуги. Войско было в сборе. В кремль набралось полным-полно народу - провожать своих защитников, борцов за свое счастье, рать народную.

84

На помосте развевался алый шелковый стяг. Болотников поднялся на ступеньки в полном боевом вооружении, в блестящих латах, шлеме. Он махнул рукой, толпа замерла.
- Калужане любезные! Покидаем вас! Пожили вместе, надо мне с войском и честь знать. Ныне у нас ратников прибавилось, от ворогов перешло. Где столько войска прохарчевать, обесхлебили вы. Тульские люди зовут меня. В Туле по-новому начну бояр, дворян воевать, разожжем там сильный пожар, соединимся с другим народным войском, и на Москву двинемся. Слово мое твердо. Прощай народ честной.
Он стоял с непокрытой головой, потом низко поклонился зашумевшему народу. Ветер колыхал над ним алый стяг, шевелил черные волосы.
- Прощайте люди калужские! - продолжал он, - Не поминайте лихом!
Иван Исаевич сошел с помоста, вскочил на черного коня и тронулся вперед. За ним пошло войско.
Долго со стен кремля смотрели горожане, как по той стороне Оки, вдоль берега, уходила рать народная. Вот и скрылась она. Навстречу ей по небу надвигалась туча. Сверкали дальние зарницы.
Когда Болотников шел к Туле, он нагнал Телятевского, задержавшегося после битвы при Пчелне. Теперь они двигались вместе.
В мае их войска вступили в Тулу.
Шумно и радостно встретили объединенную рать горожане. Князь Шаховской и Лжепетр, к счастью своих войск, были в отлучке из города.
Богатырски сложенный Болотников ехал на своем, под стать ему, крупном черном коне. Он был в шлеме, панцире. Тяжелый меч, пистоль. Рядом с ним князь Телятевский казался мелким, жирным. За ними двигались верхоконные войска, среди которых выделялись донцы, запорожцы, терские казаки, марийцы Телятевского на низких, с косматыми гривами лошадях. Потом шли пешие дружины. Сзади ломовые кони и волы тащили громыхающие пушки, ядерные ящики. Под конец следовал обоз.
Туляне дивились, охали, лузгали семечки. Дядя-бородач, в стеганном длиннополом кафтане, в лаптях, заметил:
- Вот так воины!
Целый день шло веселье в Туле.
Болотников временно остановился в одном тереме с Телятевским. Вечером, во время веселой трапезы, они разговорились. Болотников приглядывался к Телятевскому.
“Да, состоял я у князя в холопах. Постарел князь за десять лет, зубов не хватает, а
гордость боярская все та же”.
Князь, усмехнувшись, спросил у Болотникова:
- Был у меня в Телятевске крестьянин Исай Болотников, а сын его Иваном прозывался. Случаем не ты?
- Я, княже!
- Значит, воевода ты?.. - Князь замялся.
    Болотников твердо поглядел ему в глаза:
- Ушел я в ту пору от житья “сладкого”. У казаков воевал, в полон попал к татарам, да в Туретчину, а после в Венецейской земле обитался. Так-то князь!
- Знаю, знаю. Слышал о жизни твоей. Что было, то быльем поросло. Что плохое вспоминать, выпьем! - сказал Телятевский.
А сам думал: “Ивашка, холоп мой был, а, поди ж ты, какую силу взял! Войска царские от Калуги прогнал. Признаться надо, молодец, молодец! Искусный воитель… Книжен зело... Супротив моего “Петра” куда выше! Вот те и смерд”.
Спесь боярская и невольная симпатия к Болотникову боролись в душе князя.
Через несколько дней в Тулу вернулись “Петр Федорович” и  Шаховской. Скоро к

85

Болотникову явились все большие военачальники.
Князь Шаховской был все такой же быстрый, крепкий, решительный. Он, улыбаясь, облобызал Болотникова, подумал:
- Покамест он силен. Стало быть, за него мне надо держаться! Прямой расчет
Следом, развязно и заносчиво глядя на окружающих, вошел богато одетый “Петр Федорович”.
- Ну, вот и я, - гаркнул он.
Остальные промолчали, посмотрели на него с недоумением, с насмешкой.
“Ишь, осчастливил, дитятко царское, что явился!” – подумал Болотников.
Большие начальники сели вокруг стола с холодной закуской. Начальные люди поменьше сидели у стен, подходили к другим столам, изрядно ели и пили. Болотников встал, все замолкли. Он сказал:
- Собрались мы в граде сем оборону держать. Получил я весть из Москвы, сам Шуйский царь на нас двинется. Выбирать надлежит голову меж нас. Твое слово, Григорий Петрович! Ты годами старшой и много рассужен зело.
Шаховской расправил бороду, хитро усмехнулся:
- Много сказывать не стану. Болотников Иван весьма сведущ. Ратное дело у него спорится. Великим разумом Господь наградил. Он и войска больше всех привел. Кроме того, он есть большой воевода, каковым его пожаловал сам царь Дмитрий Иванович. Так что супротив него не поспорить.
- Верно глаголешь, Григорий Петрович! Спорить не приходится! – откликнулся Телятевский
- Быть по сему! - подтвердил Илейка, хотя не совсем был доволен. - “Ну да ведь с Болотниковым не совладаешь”, - подумал он.
Иван Исаевич принял воеводство над Тулой.


* * *

В Московском Кремле, в Успенском соборе, патриарх Гермоген правил службу в присутствии Василия Шуйского.
Успенский собор был вновь отстроен в 1476-ом году при Иване III в виде
громадного четырехугольника. Стены из белого тесаного камня. Он пятиглавый, с золочеными куполами, на пятиярусном иконостасе изображены ангелы, на стенах – вселенские соборы.
Внутри главы представлено небо. На нем: Господь, Саваоф, херувим, серафимы. Вид собора снаружи и внутри величественный, торжественный. От риз, подсвечников исходил блеск золота, серебра, драгоценных камней, искрящихся среди множества свечей и лампад. Запах ладана. Два хора, правый и левый, по шесть-десять человек. Митрополит, архимандриты, протопопы, много другого притча…
Патриарх Гермоген, высокий, седой, с большой окладистой бородой, с решительными чертами лица, походил на библейского пророка, сошедшего со стенной живописи храма. Он в белом клобуке с золотым нагрудным крестом, в руке посох из пальмового дерева, поручье посоха осыпано алмазами.
Царь стоял со свитой, знатью, большими чинами, воинскими и служилыми людьми.
Он находился на царском месте, называемым троном. Мономагре, искусной работы, в виде островерхой часовни, украшенной орлом. На царе шапка Мономаха, богатейшая риза из золотой парчи, украшена жемчугом, драгоценными камнями. Двое из

86

роскошно одетой свиты держали скипетр и державу царя. Но лицо царя по сравнению с лицом патриарха было очень обыденно, глаза подслеповаты.
Всенощная шла долго и особенно благолепно. Архидиаконы, сотрясая воздух своими мощными октавами, подобными львиному рычанию, провозглашали:
- Великому государю, царю и князю всея Руси Василию Ивановичу многие лета! Многолетия провозглашались и царствующему дому, и Христолюбивому воинству, и всем православным христианам. Многолетия подхватывали один за другим оба хора.
Высоким звучным голосом Гермоген держал речь со своего патриаршего места – четырехугольной часовни с крестом наверху.
- И молюся я за великого государя царя нашего Василия Ивановича, радеющего с Божьей помощью за свое великое государство и земское дело супротив сына дьявольского, вора Болотникова, Шаховского, Лжепетра, Телятевского и всех агарян, пожирающих стезю добродетели.
Патриарх, архидиаконы и хоры провозглашали анафему Болотникову. Под конец службы Гермоген благословил царя иконой Владимирской Божьей матери, по преданию написанной евангелистом Лукой.
Великий хитрец и дипломат Гермоген прекрасно понимал Шуйского с его лживостью, двоедушием, жестокостью. Но знал, что если царь с боярами будут разбиты, то и ему, патриарху, не поздоровится, сместит его Болотников. Вот почему он так проникновенно служил, так горячо держал речь против Болотникова и его приверженцев.
В начале июня царь, оставаясь сам пока в Москве двинул великое войско – тысяч сто.
Болотников думал идти на Серпухов, но, узнав, что там скопляются большие царские силы, пошел вместе с Телятевским в обход к Кашире. “Разобью и снова пойду к Москве” - таков был его план.
Навстречу ему из Каширы вышла рать под началом князя Андрея Голицына и Бориса Лыкова.
Сияло радостное летнее утро. Болотников на коне, озабоченный, стремительный, оглядел с пригорка свое войско. Он почувствовал единое стремление воинов – бить недругов и закричал:
- Слушай речь мою, люди ратные! Мы сюда пришли, чтоб разбить свору вражью. Вперед! Я вас выпустил, стаю соколов, клюйте войско царское.
Начался бой у реки Восьми. Яростно напали повстанцы на врагов. Те поддались, стали отступать. Отряд казаков перешел Восьму, забрался в буерак и оттуда обстрелял рязанскую царскую дружину. Тогда князь Лыков во главе рязанцев обошел буерак. Царская дружина, оставив казаков в тылу, вступила в главный бой.
Начальник запорожцев Гора со своими сынками крушил царских воинов. Мелькала его шапка с ярко-красным шлыком, блистала острая сабля. Много недругов зарубил он. Рука немела. Чем больше бил, тем яростнее становился. Однако и его беда не миновала. Пуля пробила ему голову, он упал с коня.
Общую команду над донцами и запорожцами принял атаман Юрий Беззубцев. Обычно веселое лицо его стало в этот раз неузнаваемо, бледно-серое, и на нем резко выделялись черные волосы и длинные усы.
- Потеряли Гору, потеряли Федора, - бормотал он, летел на коне впереди своих без шапки, с ужасающей силой разил саблей встречных врагов, то правой, то левой рукой.
О смерти верного друга узнал в бою Болотников. Страшная тоска охватила его и великая ярость.
- Вперед, други! Глуши за Гору!
И повстанцы исступленно разили врага.

87

В разгар боя, сотник Лаштев, ранее примкнувший к повстанцам, изменил им, со своею дружиною перешел на сторону царского войска. У него были личные обиды на Болотникова.
Вступили в бой рязанцы во главе с князем Лыковым. Силы вовсе изменились в пользу царских войск. Болотников с трудом обуздав свое неуемное желание биться до конца, приказал отступить.
Попытка Болотникова наступать на Москву сорвалась. Не могли его люди помочь и казакам, которые перебрались на тот берег Восьми, и оказались в буераке. Те два дня упорно отстреливались от наседавших врагов. На третий день стрелять стало нечем. Им кричали:
- Сдавайся! Помилуем!
Они же измученные, голодные, но непреклонные, показывали кулаки.
- Ну, казаки, держись! Ударят сейчас по нас. Смотри, не сдавайтесь! Сдадимся -  погибнем. Знамо дело, не помилуют! - кричал есаул Борис Сычугов, приглядываясь к движению в стане врагов.
- Дурней нету! – отвечали казаки.
На них хлынули многочисленные царские отряды, и всех перебили.
Шли бои на подступах к Туле. Болотников яростно отбивал атаки, сам с отрядом врывался в войска противника и наносил им тяжкие потери.
По левому берегу речки Вороньи, близ Тулы, повстанцы строили защитные валы. Болотников, Шаховской, Телятевский распоряжались. “Петр Федорович” часто действовал плеткой, Иван Исаевич - словом.
- Выше поднимай вал. А здесь, в болоте, ворог не пройдет. Эвона на той вершине укрепление соорудим, да засядем в нем. Пускай нас выбьют! – весело крикнул он.
Строители сами начинали улыбаться и дружно брались за дело. Заграждения доходили до засеки, пересекавшей Воронью. Закончив укрепления, воины засели в них и стали ждать врага. Речка была мелка, но топкая, кругом лес да болото. На правый берег Вороньи пришли Каширский и Рязанский царские полки, кои бились при Восьме, и три полка Скопина-Шуйского из Серпухова.
Бои начались 12-го июня. В нескольких местах вражьи отряды пытались перейти Воронью вброд, но безуспешно. Повстанцы выбивали их ружейным и пушечным огнем. Нападающие полки в илистой речке засасывались в болоте. Скопин-Шуйский со своими
полками стоял в резерве.
Он приказал скрытно подвезти наряд близко к засеке. И вот неожиданно тридцать орудий начали гвоздить через речку в повстанцев, засевших вблизи засеки.
В этом месте укрепление смешали с землей, много бойцов было перебито, а остальные бежали. Через речку хлынули три свежих царских полка, бросились в брешь, перебитую пушками.
Напрасно Болотников и Шаховской пытались остановить беглецов, били их нагайками. Ничто не помогало. Как табун испуганных коней с обезумевшими глазами, дико крича, мчались они к Туле.
Рязанский царский полк в другом месте прорвал укрепление.
- Отступать! - был приказ воеводы.
Из Тулы пришли свежие отряды. Они стали сдерживать врага, а беглецы постепенно оправились и отступали уже относительно в порядке.
Две лавы подкатились к стенам Тулы. Защитники всасывались в ворота острога. У них “сидели на плечах” недруги, часть которых ворвалась в острог.
Болотников, Шаховской, Илейка, Телятевский ринулись к воротам, за ними с тысячу всадников, порубили врагов.

88

- Запирай, запирай!
Иван Исаевич соскочил с коня, ринулся вперед,  за ним и другие.
Захлопнули ворота, раздавив между створами и вывернув наружу несколько вражеских бойцов. Телятевский бросился на стену острога, с ним толпа ратников с самопалами. Стрельбой из них и из некоторых пушек осажденные отошли от острога нападающих.


* * *

Андрей Ситский вместе с отрядами “царевича” Петра в Тулу не пошел. Он давно понял, что Петр такой “истинный царевич”, как в свое время был “истинным царем” и Отрепьев. Лжедмитрия не стало, но этот идет со своими отрядами под сохранившиеся еще знамена того. Ситский решил, что путь его лежит не с “царевичем” Петром, против войска царя Василия Шуйского, против своих родных, проживающих в Москве, а, наоборот, с войсками Шуйского против Лжепетра. Он оставил отряд, с которым прошел от Дона, галопом перевалил гору и поскакал в сторону Москвы.
На Красной площади людно, как по праздникам. Нынче царь решил сам предводительствовать войско против изменников, о чем он и сегодня сообщит с Лобного места.
Народ валил на Красную площадь еще до рассвета с первым звоном. Шел народ из Заречья и Петровки, и даже из самых дальних концов - из Заузья и Покровки, со Сретенки топала завзятая, раздосадовавшая чернь, чтобы поклониться своему царю батюшке и назло изменникам-боярам, умеющим лишь хитро стлаться перед ним, прокричать ему: “Добрый путь”.
В церквях отошла заутреня. Вываливший из церкви народ вконец заполнил площадь. С часу на час должен появиться царь.
Рудое солнце вкатилось на купола кремлевских соборов. Серый сгусток утра пестро окрасился радужными цветами, невесомая хрупкая прозрачность заполнила все пространство между небом и землею.
Над высокими старыми осинами у Москвы-реки загомонила сварливая стая грачей, давно прилетевших в Москву. Черная их стая взвилась над Кремлем, покружила над
Троицей-башней, над Колиманской, над Боровицкой и унеслась к государевым садам.
Андрей Ситский угрюмо щурился, глядя на поднимающее солнце, радостно ему не только от весны, от солнца, от света; радостно ему и потому, что он, наконец, снова в Москве. Прибыл он этим ранним утром и оказался прямо на Красной площади, увлеченный толпою. Радостно ему и уютно среди всего этого люда и гомона, и торжественной суеты. Сегодня он всю ночь глаз не сомкнул, одолел на коне большое расстояние, чтобы скорее быть в родном доме, увидеть мать, отца, братьев. Нынче конь под ним нетерпеливо всхрапывает, бьет копытами, рвет из рук поводья.
Андрею хотелось дождаться и услышать призыва царя, но усталость все больше и больше одолевала, не выдержит своей усталости и его конь. Чтобы успокоить коня, он пустил его шагом через площадь.
- Домой! Скорее домой! - нашептывал он про себя.


* * *

Несмотря на деморализацию боярского войска Болотников не пошел на Москву,

89

объясняя это тем, что у него недостаточно сил.
Василий Шуйский воспользовался оказавшимся в его распоряжении временем, и политический кризис был преодолен. Нависшая реальная угроза способствовала консолидации сил господствующего класса. Шуйский разослал приказы собирать отовсюду служилых людей. Монастырские и церковные вотчины должны были также выставить ратников. Правительству удалось набрать большое войско, до нескольких десятков тысяч ратных людей, в состав которых входили дворяне, даточные люди, казанские татары, конечно, стрельцы, а также личный состав наряда и обоз.
Серпухов и Кашира были назначены сборными пунктами. Главную рать предполагалось сосредоточить в Серпухове. В ее состав входили передовой и сторожевой полки, татарские отряды во главе с князем Урусовым, стрельцы, наряд и обоз.
В среднем полку было 3-4 тысячи человек, в четырех полках соответственно 12-16 тысяч, наряд до 2 тысяч, обоз 2-3 тысячи, татарские отряды до 5 тысяч, а, следовательно, общая численность рати дошла до 25-30 тысяч человек.
В Кашире находился каширский полк князя Голицына, на сход с которым двинулись рязанские полки с воеводами Ляпуновым, Булгаковым и Сумбуловым.
Болотников к этому времени тоже собрал крупные силы в Туле и решил, наконец, предпринять второй поход на Москву, в котором участвовало до 30-38 тысяч человек. Выступил в поход с ним и Телятевский. Восставшие имели наряд и людей с огненным боем. Значительную часть войска составляли донские, терские, волжские и яицкие казаки. Часть сил осталась как резерв в Туле.
21-го мая 1607-го года царь с главными силами выступил из Москвы. Достигнув Серпухова, Василий Шуйский не пошел дальше, побоялся далеко удаляться от Москвы, он рассчитывал еще на увеличение своего войска.
Нерешительностью Шуйского попытался воспользоваться Болотников с тем, чтобы взять царский град Москву, обойдя царские полки, находившиеся в Серпухове. Обход намечался через Каширу, где находился слабый противник. Успешные действия восставших в этом направлении, затем выход крупными силами к Коломне и наступление на Москву в тыл боярскому войску деморализовало силы царя.
В Серпухове Василий Шуйский получил донесение о том, что крестьянско-казацкое войско, двигавшееся по серпуховской дороге, повернуло на Каширу. Царь послал в Каширу только усиление. Но к этому времени к каширскому полку
присоединились и рязанцы во главе с Ляпуновым. Боярское войско выступило из Каширы навстречу Болотникову и остановилось на реке Беспуте, в 15 километрах от Каширы. Воеводы заняли позицию у устья реки Восьми, впадающей в реку Беспуту.
Главные силы, боярские полки и стрелецкие сотни расположились на правом берегу Восьми, рязанцы находились не ее левом берегу, составляя резерв.
Утром 5-го июня войска Болотникова подошли к расположению противника и сходу атаковали его. Бой длился с утра, с первого часа до пяти. Боярское войско успешно отражало настойчивые атаки восставших. К полудню до 2 тысяч казаков прорвались через боевой порядок противника, перешли реку Восьму и заняли буерак, у которого стояли рязанцы. Казаки из буерака из ружей стреляли по рязанцам, поражали людей и лошадей.
Царское войско дралось с ожесточением, но атаки продолжались непрерывно и, наконец, оно стало колебаться. Но тут воеводы, князь Андрей Голицын и князь Борис Лыков, ездя по отрядам, стали упрашивать ратных людей со слезами:
- Куда нам бежать? Лучше нам здесь помереть друг за друга единодушно всем!
Ратные люди отвечали:
- Надобно вам начинать, а нам помирать за вами!
Значительные потери заставили рязанцев предпринять маневр. Они обошли казаков

90

с фланга, оставив их в своем тылу, и проскочили всем полком к речке Восьме и бились со стрелецкими сотнями.
В это время четырехтысячный отряд изменил Болотникову, перешел на сторону врага, ударил по своим. Это привело в такой ужас тульское войско, что они обратилось в бегство и вернулось в Тулу. Боярские полки, видя замешательство противника, перешли в общую контратаку, и завершили поражение тульского войска. Началось преследование, которое велось на расстоянии до 30 километров.
Казаки, которые прорвались в тыл боярского войска, буерак превратили в укрепленный городок. Здесь они были окружены теперь боярским войском. В обстановке
многократного превосходства сил врага на предложение о капитуляции казаки заявили, что им лучше помереть, а не сдаться. Началась осада окруженного казацкого отряда, который огненным боем успешно отражал попытки противника приблизиться к городку. Теперь этот городок представлял собой земляной вал по краю оврага, хорошо укрывавший обороняющихся от вражеского огня.
Только на третий день, 7-го июня, воеводы велели всем полкам и всем ратным людям приступать к городку, как пешим, так и конным порядком. Казаки оказывали упорное сопротивление и стреляли до тех пор, пока не израсходовали весь порох. Лишь теперь их удалось взять в плен и учинить расправу. Всех казнили.
Восставшие потеряли наряд, набаты и знамена, также 16 тысяч человек конных и 3600 пеших убитыми, 5 тысяч пленными, 4 тысячи человек перебежали на сторону врага.


* * *

Василий Шуйский не решался двинуть вперед все свои силы и после успешного боя на реке Восьме. Он направил к Туле лишь часть полков с задачей блокировать город с юга, отрезать его от основной базы восставших. Из Серпухова выступили три полка во главе со Скопиным-Шуйским. На сход с ним к Павшину, в 120 километрах от Тулы по дороге, двинулись каширский и рязанский полки, сражавшиеся на реке Восьме.
На ближних подступах к Туле на реке Воронья войско Болотникова заняло сильную позицию. Эта грязная и топкая речка впадала в реку Упу в 2,5 километрах ниже
тульского кремля.
В верховьях реки Воронья находилась Малиновая засека, являвшаяся участком укрепленной тульской “черты”, здесь естественные свойства рубежа были усилены оборонительными сооружениями. Для конницы это являлось серьезным препятствием.
12-го июня в 7 километрах от Тулы боярские полки атаковали оборонявшееся на реке Воронья войско Болотникова. Первые атаки были отражены, упорные бои продолжались три дня. Восставшие ожесточенно дрались, однако боярское войско оттеснило их от речки. Во многих местах передовые сотни перешли и за речку.
За стрельцами речку форсировало все войско. Сопротивление обороняющихся удалось сломить, боярское войско преследовало восставших до самых городских ворот. Человек около десяти московских людей вслед за восставшими въехали в город, но их отбили.
В город отступило около 10 тысяч человек, и было там не менее 20 тысяч человек.
30-го июня под Тулу пришел Василий Шуйский с главными силами своего войска.
По сравнению с Калугой Тула имела более солидные укрепления, наличие которых облегчало оборону города. Укрепления составляли и каменный кремль, и дубовый острог.
Каменная стена кремля имела форму правильного четырехугольника с длиной периметра один километр, высотой двенадцать метров, толщиной два с половиной метра. Башни по

91

углам круглые, высотой до девятнадцати метров.
Острог представлял собой рубленую из дубового леса ограду общей протяженностью немногим более двух километров, обеими концами упиравшуюся в реку Упа. Ограда имела пять проезжих и четырнадцать глухих башен.
Силы Болотникова достигли 20 тысяч человек. Боярское войско имело значительное в численности превосходство и сильный наряд. Тула была полностью блокирована, стотысячная рать стала по обеим сторонам старой тульской дороги. В большом полку - Скопин-Шуйский, в сторожевом - Морозов. Близ реки Упы - наряд, пушки с потешными прозвищами “Соловей”, “Сокол”, “Обезьяна”. Артиллерия обстреливала город с двух сторон, нанеся большие потери обороняющимся.
При каширской дороге за ольшаником на правом  берегу Упы на Червленной горе близи реки Тулицы разместились казанские мурзы, черемисы, чуваши - отряд Урусова и каширский полк.
Василий Шуйский, а вместе с ним, как обычно и царский полк, расположились на берегу реки Воронья.


* * *.

В конце июня царь со своим войском обложил Тулу. Московские царские полки, большой передовой сторожевой стояли на левом берегу реки Упы по Крапивенской дороге. Здесь стоял также рязанский полк, и расположилась ставка царя.
На правом берегу Упы, по каширской дороге, стоял каширский полк. Рядом с ним – татарские, чувашские, марийские отряды князя Урусова. По обе стороны Упы расположился “наряд”. Вокруг Тулы много болот. Мошкара заедала царских ратников. Лихоманка, хворь гнилая стала косить людей. Взамен выбываюших в царское войско пригоняли новых ратников.
Подвоз продовольствия в Тулу прекратился. Осажденным  приходилось надеяться только на свои запасы.
Царская артиллерия грохотала ежедневно, производила разрушения, пожары, которые быстро исправлялись, тушились. К стрельбе так привыкли, что удивлялись тихим
часам.
Болотников делал частые вылазки в ответ на атаки врагов.
Дозорный на стене как-то сказал ему, указывая на Крапивенскую дорогу:
- Глянь, воевода: вчера так не было.
Вблизи дороги с полверсты от острога виднелись свежие насыпанные холмы земли. Болотников сразу сообразил:
- Вдруг это пушки. Помяните мое слово, там и пушкари притулились. Ворог за ночь установил их. Непременно палить по нас начнут.
И действительно, противник начал отсюда и из других мест обстрел крепостных стен. Дерево, земля, камни летели во все стороны, вспыхнул пожар. Болотников ответил из своей артиллерии у земляных валов. Стрельба оттуда заметно снизилась. В крепостной стене осталась большая пробоина.
- Вишь, как стреляли, проклятые!
Царь двинул пять тысяч стрельцов. Болотников прочесывал их из орудий кровавыми полосами. Уцелевшие царские стрельцы взбирались на вал, как муравьи. Густыми толпами устремились в пробоины острога. Напротив ее, саженей за пятьдесят, Болотников установил несколько пушек – пищалей, а за домишками расположились защитники с самопалами. Они открыли по прорвавшимся царским бойцам стрельбу. У

92

пробоины набралась куча изуродованных, умирающих, мертвых врагов.
В низине лежала Тула, приземистая за стеной, со своими четырьмя воротными башнями. Пушистый болотный седач и темно-зеленый сабельник покрывал поле. Выблескивая из травы, протекала под стеной города Упа, держа свой путь дальше.
Люди выходили на стены, втаскивали наверх пушки, мазали деревянным маслом горелые стволы пищалей.
За рекой был стан. Иногда ратные подбегали близко, кричали:
- Эй, Тула, зипуны вздула!
- Ждала сова галку, да выждала палку! - отвечали восставшие.
- Так и с вами будет, всем вам царь по шишу даст!
Близ Кузьминой слободы, в грязной воеводской избе, лежал Болотников с вздутым горевшим плечом, медленно приходил в себя после того дня, как встретившие под Тулой воеводы загнали его в город. Лежал он и вспоминал бой у Калуги, где восставшие взяли большой запас. Тогда в семи верстах от Оки он встретил Телятевского. Старый князь с белыми насупленными бровями сказал:
- То-то! Был у меня в холопах, а нынче стал надо мной воеводой!
- Какая обида была, - ответил он ему, - о том не помню. А молви-ка, где нынче сын твой Петро? Да сказывай, почто против царя стоишь?
- Петр в Туле, - сказывал Телятевский, кладя руку на грудь, на которой блеснули голубым, связанные из колец доспехи.
- А против царя мы встали за его кривду и ложь. Издавна у нас вражда с Шуйскими.
В Туле Иван увидел Грустинку, девушку из детской поры. Он не обрадовался ей и сам себе удивился, что так зачерствел за эти годы. Она стояла на забитом телегами дворе, все такая же со слепым взглядом, с иссиня-черной косой, перекинутой через плечо на грудь. Молодой Телятевский вышел из избы, опасливо метнул по двору глазами. И тут Болотников закипел, и медленно тяжело двинулся к Петру.
- Не жалко! - глухо сказал он. – Не срок ли тебе дать ей волю?
- Ступай, ступай! - низким густым голосом сказала Грустинка, не узнавшая Ивана.
Петро усмехнулся и двинул насупленными, как у отца, бровями.
- А нашто ей воля? Нынче между нами любовь да совет.
- Любовь да совет?! - закричал Иван и схватил Петра нывшей от раны левой рукой. – А от кого она с ума сошла? Думаешь, не знаю, кто ее, сироту, на цепи держал?
Грустинка кинулась к ним, оттолкнула Болотникова и заслонила Телятевского.
- Ступай, ступай! - низким густым голосом повторила она. - Не трожь, Ивашка, не обижай княжича!
- Княжича?! - прохрипел Болотников и воззрился на обоих, кинул в руку саблю.
- Таково оно, - с усмешкой сказал Телятевский, - моя защита, между нас любовь да совет.
- Ну, худые ваша любовь да совет! - крикнул Иван и добавил сквозь зубы. - Посек бы тебя, княжич, кабы не она.
Мечты Болотникова прервали вошедшие в избу Юшка Беззубцев и крепкая с румяным лицом баба. Болотников привстал и потянулся к ковшу на столе, стал пить.
- Не легчает? - спросил его Юшка. - Я вот лекарку те привел. Догляди воеводу, женка.
- Пулька тут, либо стрелой ударило? - спросила баба, дотрагиваясь до замотанного холстом плеча.
- Саблей, - сказал Болотников. - Саднит да жжет, будто пить просит.
Женка осмотрела руку.

93

- Ништо, - проговорила она, - рана нехорошая, кругом красно и синь, и худо все.
Она вынула из поношенной торбы охапку сухих трав, взяла узкий зубчатый лист, и, намочив в воде, приложила к ране. Длинный пахучий стебель упал Ивану на грудь.
- Што за травинка? - спросил он.
- Нашто тебе знать? Да царь-зелье. А пригодно ко многим вещам: если што, с ума сойдешь, или оглохнешь, или хочешь на худой лошади ездить - поезжай, не устанешь.
- Как звать тебя, женка?
- Манькою. С Москвы я при царе Борисе ушла... Ворожил у меня дворянский сын Михайло Молчанов, и как стал он про ту свою ворожбу рассказывать, што де видал косматых, которые сеют землю, и его за те речи секли кнутом, а я едва от стрельцов укрылась. А нынче слыхала, будто Молчанов в Литве живет, да прозвался царем.
В избу вошел Шаховской, за ним “царевич” Петр - молодой, с рябым плоским лицом и злыми глазами.
- Здорово, воевода побитый! - хрипя от опоя, сказал он. - А ну, погляжу, каков ты есть!
- Каков был, таков же и есть, - всматриваясь в него, медленно говорил Иван. - А ты звался Илейкой, а нынче Петром стал. Или не так?
- Признал черт! На Волге в струге вместе были! Теперь гуляю... Девять воевод казнил... А иду я за холопов и меньших людей против больших и лучших.
- Ты-то? - Болотников окинул взглядом его дорогой, залитый вином кафтан, и сказал: - Ну, гуляй, гуляй!
В избу набились люди: туляки, алексинцы, калужане, иноземцы из тех, что перешли к Болотникову от воевод. Шаховской заговорил, сутулясь и тряся темной бородой с белым островатым клином.
- Людей в Туле с двадцать тысяч будет, а запасу хватит на месяц не более. Из Литвы помочь все не идет. Надобно посылать к государю гонца, Иван Исаевич.
- Вестимо, гонца! - закричали восставшие. - А сказывать ему так: - “Пущай приходит, каков ни есть Дмитрий”. От рубежа до Москвы – все наши! Приходил бы и избавил бы нас от Шуйского.
 - А в Москве будет добра много! - крикнул “Петр” и повалился на лавку.
- Ну, так, - сказал Болотников, - посылай, князь, гонца!


* * *

- Эй, воры! Винитесь царю-у-у!
- Царь птицам орел, да боится сокола, а ваш царь – тетерев, где ему против нашего сокола держать?
Болотников стоял на стене, до него долетали озорные бранные присловья, он продолжал смотреть за реку, где мелькали шапки иноземных войск.
Иногда просвистят оттуда хвостатые стрелы и вопьются в землю, дрожа, как живые.
- Поберегись, Иван Исаевич! - окликнули Болотникова. - За кожей панциря нет.
- Эй, воры! Винись - государь вас пожалует!
- Царь Борис мудренее его был, а и того скоро не стало!
Пушки бьют по стене, ядро падало подле ядра. Скачут по полю чуваши, в зубах стрелы, узда навита на руке. Кони у них с подрезанными ноздрями, с крепкими копытами.
- Глядите, - говорил Иван, - караулы б у вас днем и ночью были частые.
Весть о том, что войско Болотникова терпит тяжелые потери, встревожила

94

Воркадина и Москова, осаждавших Нижний Новгород. Уверенность их поколебалась к победе, к тому же вскоре стало известно, что на Арзамас, где находилась ставка восставших Поволжья, надвигалось царское войско под начальством князя Ивана Воротынского. Желая защитить свою ставку, Воркадин и Москов сняли осаду с Нижнего Новгорода и пошли к Арзамасу, но им не удалось удержать и этот город.


* * *

С целью полной изоляции осажденной Тулы от базы восстания Шуйский посылал своего рода карательные отряды, а также предоставил право войску грабить население восставших уездов. Уже 29-го июня боярское войско овладело Алексином. Затем удалось занять Болохов, Дединов, Крапивну, Одоев. Не выполнен был приказ зажечь Брянск, а под Козельском отряд князя Мосальского был разбит появившимся в это время войском нового Лжедмитрия.
Осажденное в Туле крестьянско-казацкое войско оборонялось стойко, мужественно и активно. Были из Тулы вылазки на все стороны ежедневно по четыре раза.
В Туле, как раньше в Калуге, Болотников ждал помощи извне. Но обстановка теперь оказалась другой, так как восставшие за пределами осажденного города терпели поражения. База восстания сужалась, резервы оказались исчерпанными, моральные силы подорваны. Путивль не мог прислать новые силы для деблокады Тулы. Однако Болотников поддерживал моральный дух оборонявшихся обещанием выручки, которые якобы обязательно пришлет царь Дмитрий.
Начали светлеть костровые зори царского стана. Прибегают из-за реки люди:
- У нас-де в полках гульба. Ратные люди женок держат и воевод побить грозятся. А в городе – голод. Торговые люди ходят по домам, смущают посадских.
- Сдавал бы воевода Тулу. Пропадут головы. А хлеба не станет – приходите к нам, мы дадим.
Голод в городе усиливался, уже израсходованы все продовольственные запасы, люди вынуждены были есть вонючую падаль, лошадей, источенных червями.
Болотников всячески поддерживал моральную стойкость в рядах своего войска и у
жителей города. Он пытался получить помощь извне, рассчитывал прорвать кольцо блокады. Одновременно он писал и посылал гонцов в Польшу с просьбой к своему государю, направившему его в Россию, с просьбой о помощи, но тот не являлся и оставил его в беде. Казаки и все тульские жители были очень озлоблены против Болотникова и Шаховского, хотели их схватить и отослать к врагу, Шуйскому, за то, что они выдумали такую басню и уверяли их, что Дмитрий еще жив.
Болотников сказал:
- Какой-то молодой человек, примерно лет 24-х или 25-ти, позвал меня к себе, когда я прибыл в Польшу из Венеции, и рассказал мне, что он Дмитрий, а убит вместо него был один немец, который надел его платье. Он взял с меня присягу, что я буду ему верно служить, это я до сих пор и делал, и буду делать впредь, пока жив. Истинный он или нет, я не могу сказать, ибо на престоле в Москве я его не видел. По рассказам он с виду точно такой, как тот, который сидел на престоле.
Еще одного гонца послали к “Дмитрию” в Польшу - Заруцкого. Он достиг Стародуба, но дальше не поехал и остался там.
А в Тулу пробирались люди, говорили:
- По всей земле стала смута. Соберутся крестьяне и выберут себе царя, то мужика-лопатника, то сына боярского, а есть царевичи: Мартынка, Ерошка, царевич Непоседа,

95

царевич Долгие Руки и царевич Шишкин.
Из Самбора от Молчанова перехватили грамоту, адресованную Шаховскому, ее стали читать на площади. Восставшие затаили дух. “Будь ты, Шаховской, Дмитрием, - писал Молчанов. – Я-то думаю сделаться помощником и жить в Польше. Пускай выдает себя за Дмитрия тот, кому будет охота, а я более не царевич, быть таким не хочу”.
- Шаховской пес! Обманщик! Каков он Дмитрий? - закричали восставшие.
В Тулу пришло известие о появлении “царя Дмитрия”. Это был Лжедмитрий II, объявившийся на Северной Украине, в городке Стародубе, явно выдвинутый польскими панами.
Появление самозванца уже не имело сколько-нибудь существенного значения для разгоревшейся крестьянской войны. Во всяком случае, “царь Дмитрий” находился далеко и не мог никак влиять на ход событий под Тулой.
Осада тянулась своим чередом. Царские войска все чаще и чаще шли на приступ. Повстанцы отбивались и делали вылазки.
Григорий Петрович как-то сказал Болотникову:
- Не поддается нам, Иван Исаевич, победа. Трудно нам с голодухи, животы подбирает.
- Выдержим, князь! Народ духом крепок, - ответил Болотников.
Но народ стал выходить из терпения. Громадная толпа собралась перед хоромами Болотникова. Гул, крик, свист...
Болотников вышел на балкон, крикнул зычным голосом:
- О-го-го, туляне! Что вам от меня надо?
Седой и плешивый, тощий посадский закричал с надсадой:
- Голодаем, кошек, собак жрем, да и те уже выводятся. А хлебушка и в помине нет. Ты да Шаховской про царя Дмитрия нам баял, царь правдивый из горя вызволит. Где тот добрый царь? Сказки, чай, батьку?
Толпа загалдела. На балкон вышел Шаховской. Это еще больше подлило масла в огонь.
- Вот он, всему заводчик!
- Завсегда обещал нам, что представит царя, истинно он обманывал, за нос водил.
- В тюрьму его, сукина сына, в тюрьму! И сиди там, пока не представишь нам царя
Дмитрия. А не представишь, Шуйскому выдадим.
Толпа окончательно рассвирепела. Болотников тихо сказал Шаховскому:
- Григорий Петрович, не противься, отведут тебя в тюрьму. Пусть народ успокоится. В обиду я тебя не дам.
Лицо Шаховского потемнело от негодования, но он смирился, также тихо ответил:
- Ладно, воевода!
Болотников обратился к толпе:
- Ну, туляне, коли надобно, посадим Шаховского в тюрьму.
Князя увели. Страсти утихомирились. Болотников проникновенно воскликнул:
- А царь истинный непременно прибудет. Доколе жив я, служить буду народу и ему. Не исполню обещание свое – убейте меня!
Сам же думал: - “Нельзя, видно, пока без царя, народ требует!”
Болотников имел великий дар влиять на сердца простых людей. Успокоил туляков, и так он делал до конца осады.
Шаховского привели в тюрьму. Расстроенный сел он на лавку, взглянул на зарешеченное окно, вздохнул тяжко. Невеселые думы зароились у него в голове: “Как птица в клетку попал сюда. Служил, служил народу, а он, ишь, ты... В тюрьму загнали. Видно, промашку дал я, что супротив Шуйского шел. Народ... вот те и народ! - Несколько

96

успокоился: - Ладно, посмотрим, что дальше будет. Авось кривая вывезет”.
Дело шло к осени, а осада все тянулась. Среди приближенных к царю людей начались ссоры, возобновились старые счеты. Винили друг друга в ратных неудачах. Царь осмотрел спорящих, а в душе трусил, что-то станется со мной...  А что если не возьму Тулу? Пропаду тогда. Свои же загрызут. Да и новый ворог появился, второй Лжедмитрий. А ну, как воры соединятся! Лжедмитрий, Лжепетр, да Ивашка Болотников... Бояре-предатели не поддерживают, народ на меня матерится!
Князь Урусов был близок к царю по родственным связям. Князь горяч, вспыльчив. Он пришел как-то к царю в шатер. Шуйский был один.
- Великий государь! Здрав буди! - Урусов низко поклонился.
- Что тебе, Петр Арасланович? Ты вроде как встревожен? Аль опять с женой не поладил? – улыбнулся царь.
- Ты все шутишь, государь. Топчемся на месте. Куда это годно? Смеются враги над нами. Большой приступ нужен. Нужно всеми силами навалиться на вора!
Царь отрицательно покачал головой.
- Сие негодно! А ну, как потеряем всех? Дело сомнительно.
- Значит, на месте топтаться? Войско в досаду, в смятение приводить? – завопил, вспыхнувший князь.
- Что кричишь, горловину перервешь, - с досадой ответил Шуйский.
- Ин ладно, больше говорить не стану. Прощай государь.
Раздраженный, красный как рак Урусов вышел. К вечеру Урусов уехал со своими верхоконными татарами, марийцами, чувашами. Стали понемногу разбредаться и другие ратные люди.
Как-то в конце сентября Шуйскому доложили:
- Пришелец один хочет предстать пред твои светлые очи, великий государь. Сказывает он, что надобно ему передать тебе, великий государь, тайну по спасению царства.
Шуйский заинтересовался и приказал пустить таинственного посетителя. К царю в шатер вошел моложавый человек в потрепанном кафтане. Густые волосы, большая плешь, хитрая усмешка на тонких губах, утиный нос. Вошедший повалился царю в ноги, облобызав сафьяновый сапог.
- Что тебе, человече, надо?
- Превеликий царь, государь! Прибыл я из Мурома. Боярский, я сын, Ивашка Кравков. Хочу в войске нашем служить. Скажу, великий хитроделец я!
Царь недобро усмехнулся.
- Сам себя хвалишь? Хвалят ли другие? А что же ты такой молодой, а уже лысый?
Кравков не смутился. Умно глядя, ответил:
- Умная голова волос не держит.
Шуйский сам изрядно полысевший, милостиво улыбнулся.
- О чем же бьем челом государю своему? Какую тайну хочешь мне поведать?
- Вор Болотников не поддается твоей царской воле. Злющ хитрец, мерзопакостен. А извести его непременно надо. Выслушай, царь, превеликий государь, что содеять надо, дабы погубить вора и присных его. Заградить Упу надо, тогда  тульский острог, кремль водой зальются.
Царь отнесся вначале недоверчиво к подобной затее. Бояре, узнав о предложении, посмеивались.
- Хе, хе, Тулу утопить! Глупство какое!
Хитроделец не сдавался.
- Ежели я не потоплю город, вели казнить меня, государь! - настаивал Кравков.

97

После новой длительной беседы царь решил испробовать его совет и пообещал наградить в случае удачи.
Дня через два на Упе, в указанном Кравковым месте и под его руководством, начались работы.


* * *

Иван Исаевич лежал ночью в своем покое и не спал. Луна светила в раскрытое окно. Тихо. Только раздавались одиночные выстрелы. Но вот они участились.
- Должно лазутчик на дозор нарвался, - подумал он. - Лазутчики доносят, что Урусов со своими инородцами уехал. Шатанье - дело доброе для нас.
Иван Исаевич спустил ноги с ложа, потянулся к кубку с медом, выпил, крякнул в полумрак, улыбнулся.
- Не зевай, воевода! Довольно в Туле сиднем сидеть, на тулян глядеть, как голодают они. Подготовимся и всем скопом на царя навалимся.
Болотников зажег свет, заходил по покою. Стал обдумывать подготовку к большому решающему сражению. У него стал вырисовываться величавый искусный план генерального наступления. Но было уже поздно.
Кравков повел работы чрезвычайно поспешно. Вниз по течению Упы, в выбранном Кравковым месте, навезли много длинных поленьев. Под его наблюдением забили эти поленья в несколько рядов поперек реки.
Осажденные глядели со стены и гадали:
- Что будет дальше?
- Мост вроде как строят.
К Болотникову в покой пришел лазутчик, вид его встревоженный, озадаченный. Он рассеяно теребил свою бороду.
-  Все узнали, Иван Исаевич. Плотину строят. Упа разольется, нас затопит, вот что. А к плотине той войско подвинуто.
Болотников сообразил.
- Видать, страхуют, как бы мы плотину не порушили. Эх, семь бед один ответ.
Через два часа открыли ворота острога, лавина конников – тут были донцы и запорожцы, марийцы - ринулись к плотине. Во главе сам Болотников и Беззубцев. Иван Исаевич рвался в самые отчаянные места, смерть его обходила. Много коней попадало от железных ежей, спрятанных противником в густой траве. А потом из-за земляных бугров, через реку Воронья, рявкнули картечью, десятками косили бойцов. Густые залпы из самопалов... Конники, которые пытались переправиться через речку вслед за отступившими врагами, в большинстве были убиты, потонули. Немногие вернулись обратно. Понял Иван Исаевич, что ворога здесь не осилить.
Согнали крестьян, велели им носить в мешках землю к реке и делать запруду, которую решено было устроить ниже устья реки Воронья, где русло реки Упы нешироко и берега выше. Секли лес и клали солому и землю в мешках, и вели плотину по обе стороны реки Упы.
Плотина состояла из больших туров сооружавшихся сотнями – войсковыми подразделениями, включавшими в свой состав и даточных людей. Большая работа была выполнена в двухмесячный срок. Перекрытая река Упа стала заполнять Тулу. Утром у мельницы, где река гудела и рассыпалась водяною пылью, собрались люди.
- Вода путь найдет! - говорили купцы. - Ишь, лабазы с хлебом все залила!
Шел дождь. С неба свисала серая нитевая морось. По улицам сновали плоты и

98

челны. Восставшие хотя и терпели страшные лишения от голода и наводнения, они все еще не сдавались, надеялись, что вода спадет, и тогда они вновь смогут попытать  счастья - пробиться сквозь вражеское войско и вырваться из осады.
Несмотря на энергичную деятельность Болотникова, менее стойкая часть его войска стала перебегать на сторону врага. Ночью уходили до ста, двести и даже до трехсот человек. Народ открыто выражал недовольство неосуществлявшимися обещаниями выручки и многие стали сомневаться в существовании “царя Дмитрия”. Шли разговоры о выдаче Шуйскому “царевича Петра” и Болотникова.
Толпа стояла у ворот острога по колено в воде. На ларь у стены влез посадский в суконной серой однорядке, в валяном колпаке на рыжих кудрях, остроносый, похожий на цаплю.
Он истошно закричал:
- Будя! Будя! Стреляйте в нас! Голодом морили! А сейчас уничтожают утопием! К царю подаваться надо! Авось он помилует, коли сами с повинной придем! В ножки поклонимся.
В толпе завопили.
- К царю! К царю! Помилует!
Примчался, настегивая коня плеткой, взбудораженный “Петр Федорович”.
- Вы куда? Вы что? Али смерти ранее времени от царской руки захотели? Истинно дурьи головы! Сгинете все до единого!
В ответ исступленно орали:
- Здесь сгинем, а там, может, помилуют.
- Ты не береди нашу душу, Петр Федорович, прочь отселе.
- Не засть дорогу!
В это время распахнулись ворота острога, толпа хлынула наружу. Часть наряда все же зашлепала по воде вслед за Илейкой, вглубь острога.
Толпа тулян, окруженная верхоконными стражами, стоит вблизи царского шатра. На земле гора оружия, отданного сдавшимися, ждут молчаливо выхода царя. Из шатра показывается Крюк-Колычев. Закричали с трепетной надеждой:
- Помилосердствуй, батюшка-боярин!
- Умоли государя за нас грешных!
- Мы ему отныне слуги верные!
Боярин постоял, посмотрел с язвительной ухмылкой на толпу:
- Ужо, ужо, царь-батюшка помилует вас. Любо-дорого станет.
Повернулся, заложил руки за спину, ушел в шатер. В толпе нарастали недоумение, растерянность.
- Жди худа!
- Лиха не избыть!
Прибыли еще стражники и пленных погнали прочь.
Шуйский торжествовал. Потирая руки от радости, прищурив свои и так подслеповатые глазки, он прошептал:
- Ага, явились, голубчики! Поздно! Всех до единого уничтожить. Токмо скрытно, в тайне!
Пленных угнали в лес, упрятали на ночь в сараи. Стража вырыла глубокие ямы. На заре выводили десятка по три, били по головам лопатами, секли саблями, сваливали в ямы и убитых, и недобитых. Закопали под стоны и проклятия из могил.
Начальник, зверовидный детина, из московских палачей, собрал стражу.
- Вот что. О побоище молчать накрепко! Кой словом обмолвится, да ежели узнаем, зело погано тому будет, гроб! Запомните!

99

Если бы в Туле знали, что царь приказал сдавшихся убить, осажденные поступили бы иначе.
Болотников, Илейка, Шаховской, Телятевский, военачальники собрались на совет.
- Видно, не миновать нам царю сдаться. Есть нечего. На воде много не навоюешь, - сказал Иван Исаевич, глядя из окна на разлившуюся по острогу Упу. - Токмо пусть он клятву даст, что помилует. А не даст клятву, подорвемся, други ратные, в кремле на бочках огненного зелья.
Болотников стоял у плотины. Рядом с ним Юшка Беззубцев, который говорил:
- А мыслю я, вспомнят ли внуки наши, как мы в Туле в осаде сидели?
- Вспомянут! - тихо ответил Болотников. - Вспомянут, Юшка.
Тут все увидели, у мельничьего колеса встал на колодку никому неведомый пришлый старик.
- Люди тульские! - сказал он. - Я Упу заговорю. Погодите малость, покуда в воду влезу. - Он разделся - худой, костлявый нырнул в воду. Потом вышел из реки весь синий и, стуча зубами, промолвил: - Много было мне дела! За Шуйского двенадцать тысяч бесов. Шесть тысяч я отогнал,  шесть за него стоят.
Восставшие решили побить его, но народ, подстрекаемый лучшими людьми, сбегался к плотине, кричал:
- Иван Исаевич! Винись царю!
- Воевод не одолеть!
- С голоду помрем!
- Вижу, что так! - глухо сказал Болотников. - Ну, ступайте к воеводам, и коли, обещает царь вас отпустить, не чиня никакого зла, сдадим Тулу.
Так они и решили. Послали гонца. Шуйский ласково принял его.
- Великий государь! Я от воеводы Болотникова. Сдадимся, ежели обещание дашь перед иконой, что помилуешь нас.
Изможденное лицо царя просветлело от радости. Он вынул из походного ларца икону Иверской Божьей матери в золотой ризе, осыпанной жемчугом. Набожно перекрестился, приложился к ней и сказал елейным голосом, только лукавые искорки чуть сверкали в его глазах:
- Человек ратный, икону я целовал о том, что крови их не пролью, и что прощаю
их! Ежели с миром, сказывай: пусть придут ко мне безбоязненно.
Когда гонец ушел, Крюк-Колычев, только один из бояр бывший на этой беседе, с едва скрываемым неудовольствием произнес:
- Великий государь, верить мне непереносно, что ты воров помиловал.
 Царь, потирая руки ответил:
- Сам Господь Бог велел прощать врагов. Вот и я прощаю воров. А что помилую – не обещал. Сказал я также, что кровь их не будет на мне, но разве только пролитием крови можно мятежного казнить человека.
Повеселевший Колычев лукаво усмехнулся.
Осажденные стали на лодках переезжать из тульского острога.
В город вступал Крюк-Колычев с войском.
10-го октября 1607-го года закончилась четырехмесячная героическая оборона Тулы крестьянско-казацким войском.
Болотников приехал в царский стан, пришел к Василию, пал перед ним на колена и, приложив саблю на шею, сказал:
- Я исполнил свое обещание, служил верно тому, кто называл себя Дмитрием в Польше, справедливо или нет - не знаю, потому что сам я прежде никогда не видал царя.
Я не изменил своей клятвы, но он выдал меня, теперь я в твоей власти, если хочешь

100

головы моей, то вели отсечь ее этой саблей, но если оставишь мне жизнь, то буду тебе служить также верно, как и тому, кто не поддержал меня.
Стрельцы расступились перед ним. Никто не сказал ни слова. И тут подбежали сотники, головы, воеводы.
- Спасибо тебе, вор!
- Спасибо, изменник!
- За што? - взирая мутными глазами, спросил их Болотников.
- За брата моего!
- За зятя!
- За сына!
- Не меня вините. Убиты они за свои грехи.
Удары и брань посыпались на Ивана. Его отволокли к царской веже. Иноземцы стояли у шатра. Среди них был швед Ерлезунда и лекарь Давид Васмер.
Шуйский, глядя на Болотникова, зябко потирая руки, сказал:
- Так вот каков ты, вор, што хотел лишить меня царства!
- Не я этого хотел - весь народ!
- Воры все! - крикнул Шуйский. - То ведаю. Я их с корнем велю повывертывать!
Болотникову стало тоскливо, он в последний раз обвел глазами Тулу. Над полем заметил, как коршун в небе сложил крылья, упал...


* * *

Телятевский изгинул неизвестно куда. Шаховской был сослан на Кубанское озеро в Пустынь. Илейку-Петра повесили возле Данилового монастыря, за Серпуховскими воротами. Болотникова пока отправили в Каргополь.
Не всех восставших отпустил Шуйский, много их было приведено с поля и посажено в воду под кремлевской стеной. Народ говорил, смотря на заградившие течение трупы, что при царе Иване не было такого, что Москва-река мертвых не приняла.
Возле земского приказа у Никольских ворот на плоской ее кровле лежали тяжелые,
похожие на свиней, пушки. Поминутно распахивались ворота, десятники и приставы выводили на “правеж” кабацких, взятых за “смутные речи”.
- Где вино пил? - накидывался пристав на хмельного прохожего.
- В кабаке государевом.
- А не в ином ли месте? Гляди, кроме царева кабака, пить нигде не мысли, не чини государевой казне убытку.
Людей вели к реке. Их круто сек дождь, они промеж себя разговаривали, с опаской вглядывались в лица прохожих.
- Людей сколько погибло!
- Да всех не перетопят!
- Не ныне - завтра в иных местах заворуют!
- А Болотникова в Каргополь угнали!
- Еще ли жив, про то бы узнать!..
- Говорят, что когда вели Болотникова в Каргополь, то по пути в Ярославле бояре спрашивали конвой, почему не связан столь опасный “вор”. Отвечали не приставы, а сам Болотников: “Я скоро вас самих буду заковывать и в медвежьи шкуры зашивать!”
- Сбылись бы его слова?
Темной ночью посадили закованного Болотникова в телегу, повезли из Москвы на
север. Когда приехали в Ярославль, стража с Болотниковым оставалась на ночь в съезжей

101

избе. Утром Ивана Исаевича расковали, вывели. Он сидел на завалинке, завернувшись в шубу. Тихо падал снежок. Был небольшой морозец. На ближней колокольне раздавался звон.
Иван Исаевич подумал: “Что-то весело в колокол звонят, хоть в пляс пускайся”, и усмехнулся. С гаем пролетело воронье. Растворились ворота, и во двор ввалилась толпа добро одетых бородачей.
“Должно, именитые”, - решил Болотников. Вокруг стояла стража. Вошедшие во двор бородачи, бояре да дворяне ярославские, окружили Болотникова полукольцом, уставились на него. Иван Исаевич не стерпел, засмеялся:
- Почтенные! Вы что на меня воззрились, как бараны на тесовые ворота?
Те яростно загалдели:
- Ага, вот он каков, вор-то! Буде! Попил нашей кровушки!
- Ишь, чего захотел! Супротив самого хреста государственного пошел, супротив боярства и дворянства попер!
- Вот и напоролся, аспид, на рожон!
- Великого государя низложить удумал, вор!
- Православные, пошто баз капралов сидит сей изверг рода человеческого? Как это вам нравится?
- Бить его, сукина сына, надо!
Бородачи от злобы стали багроветь. Болотников встал. Они невольно со страхом попятились, глядя на окаменевшее лицо и мощную фигуру Болотникова. Потом снова придвинулись.
Обращаясь к сивобородому не то дворянину, не то купчине в соболиной шубе, тот спокойно произнес.
- Бить, баешь, твое степенство! А бил ли ты меня, когда я вас, таких, как ты, тысячами глушил, как чертей в болоте. Сидел, твое степенство, в месте покойном да дрожал - пронеси ты Господи!
Тут он озлобился, глаза засверкали, голос зазвенел.
- Ныне супротив безоружного все вы храбрые, живоглоты. Пошто без капралов сижу? Стерегите крепко меня! Коли вырвусь, как бы вам погано не стало! Как бы вас в
кандалы не заковал.
Окончательно рассвирепевшие ярославцы полезли, было, бить Болотникова. Стража с бердышами сомкнулась вокруг него и увела.
На следующее утро отправились дальше.
Болотникова отвезли в захолустный грязный городишко Каргополь, подальше с глаз людских и засадили в острог. Просидел он там месяцев шесть.
Но и сюда, сквозь толстые тюремные стены, проникали слухи о продолжающемся брожении в народе. Поднимались против бояр и помещиков вооруженные вилами и копьями села, деревни. Не сдавались “на милость царскую” и продолжали биться не на жизнь, а на смерть отдельные города. Восстание то гасло, то вновь разгоралось.
Царь Василий, боясь как огня новых народных волнений, содрогался даже от одного упоминания имени Болотникова, думал, как с ним покончить.


* * *

В брусяных хоромах ранняя сырость заволокла печные изразцы. Боярин Колычев держал перед царем чару, на ней шли чеканные, витые правки.
Царь Василий Шуйский ел пирог, когда осталось немного, заговорил к Колычеву:

102

- Пирог сдобный был. Вкусный! Дай еще!
Однако вместо того, чтобы взять пирог, который ему подавал Колычев, он взял квас. Стоя стал отпивать из чары.
В палате стояла тишина, один только попугай упорно не умолкал в островерхой клетке.
- Ну, боярин! - говорил царь, удерживая в руках пустую чару.
- Призамолкли ныне людишки, воров-то потопили?
- Потопили, государь! - А которые остались, и тех потопить, - распорядился царь. - Правда, казне моей в великий убыток воры стали. Нынче, боярин, гляди за винной продажей, от нее мы можем быть в доходе. Смотри, штоб крестьяне в карты и в зернь не играли – оброк платили бы исправно.
- А как они в зерно играют, государь, - говорил Колычев, - тогда вина твоего, государева, больше идет в расход.
Думный дьяк со свитком в руках вошел в палату.
- Отписка, государь! От воевод из Томска-города, неладно пишут.
- Чего еще в Томске неладно?
- Казак Осокин сказывал про тебя, государя, чего в ум взять нельзя, што тебе немного лет еще быть на царстве!
Лицо Шуйского стало наливаться краскою, злился, некоторое время молчал.
- Боярин, - наконец он обратился к Колычеву. – Дай-ка еще квасу.
Шуйский, часто моргая, заходил по палате.
- Того Осокина велите сыскать!
В дверях появился стольник и доложил:
- Шведский посольский человек Петро Ерлезунда, да лекарь Давид Васмер челом бьют!
- Зови!
Вошли швед и немец. Первым приблизился к царю Ерлезунда.
- Король Карлус поручил мне известить ваше величество, что король польский готовится вести с вами войну.
- Спасибо королю за вести, да то я и сам ведаю. Ты, лекарь, молви с каким делом пришел.
- Государь! Братья мои и друзья сосланы на север. За верную мою службу молю, государь, их воротить.
- С ворами заедино были? - переспросил Шуйский. - То пущай там живут, куда повезены.
- Государь, - сказал Колычев, - Ивашку Болотникова, мыслю, зря угнали. Человек он смутный, убежит. Лучше бы тут в Москве на цепи держать.
- Верно, человек он смутный, вор!
- Вор! – скрипнул в тишине нечеловеческий голос.
Все вздрогнули, посмотрели в угол. В клетке висел вниз головой, качаясь, попугай, он и выдавил из себя это слово.
- Вон я – судья мудрый! - крякнул царь и часто, с кашлем и слезами засмеялся. - А и впрямь, что от вора ждать? Напиши боярам в Каргополь, Ивашке глаза вынуть, да немного погодя посадить в воду.
- Царь, ты целовал крест, - тихо проговорил немец и двинулся к Колычеву, - я сам слыхал.
- Казни-и-им! - протянул боярин и махнул рукою. - Кровь не вода.
- Чего я у тебя просил, - переспросил Шуйский Колычева.
- Квас, государь, - ответил, смеясь Колычев.

103

Оба: Васмер и Ерлезунда - как по уговору, поклонились и вышли.
Придя на польский двор, швед что-то записал в своем дневнике. Вероятно, о вынесенном приговоре Болотникову Василием Шуйским.


* * *

Однажды под вечер в тесную острожскую клеть, где у окна сидел Иван Исаевич, вошел грузный, еще не очнувшийся от сна, полупьяный тюремный начальник, с ним два стража и поп.
Начальник громко объявил:
- По велению царскому ты, вор, Ивашка Болотников, примешь заутро смерть.
Иван Исаевич вздрогнул. Шуйский обманул его, обещал прощение. Царь оказался верен себе. Это была его очередная хитрость.
Болотников полной грудью вдохнул теплый легкий воздух, повеявший из окна, и спокойно произнес:
- Передай Ваське Шуйскому, что смерть мне не страшна. Я умру, но народ знает, что семена, посеянные мной, будут расти. И пусть царь страшится гнева народного.
Начальник громко икнул и усмехнулся. Поп помахал в воздухе потускневшим от времени и частого употребления серебряным крестом, спросил:
- Желаешь ли покаяться перед смертью, попросить у Господа Бога прощения?
- Не желаю, грехов у меня нет, и прощения мне не надо. Хватит царского.
Болотников повернулся к вошедшим спиной.
Захлопнулась тяжелая дубовая дверь, заскрипел ржавый засов, затихли шаги, наступила тишина.
Болотников проснулся от грубых толчков. Над ним стояли тюремщики. Сквозь окно, забранное в железо, пробивалось солнце. Иван Исаевич поспешно встал. Его связали. Бросили на пол. Придавили поленом. Палач выколол его глаза шилом. Болотников не издал ни стона, ни звука.
Каргополь - древний рубленый город имел башни, городскую стену, которая во многих местах обвалилась.
Ветер дует с Онеги, гонит на город чахлое мелководье. Дымит снегом близкий, срезанный рекою небосклон. Тут и там торчит валун, скачет в тоскливом раздолье былинный конь-камень.
Полозья свистят по льду: каргопольцы едут Онегою к морю по соль. Город уныл. Да и нет его вовсе, так едва приметный наездник покружит на коне, проедет от избы к избе за ветхой стеной. Глушь, медвежий закут. Избы рубленые из толстого, в обхват, соснового леса, с высокими трубами и деревянными коньками.
На берегу, где сложена вываренная соль, солевозы ругают городского сотника Меркула:
- Откупщик! Правды в тебе нет нисколько. С соляной рогожи берешь по три деньги за то лишь, что из саней на берег переложишь!
Меркул, кряжистый с раскосым лицом и со смерзлыми подковой усами, смеется:
- Молчите! Стану править из вас извозное - брать еще по деньге!
Ссыльные проходят берегом. Среди них - немцы, взятые вместе с Болотниковым в Туле. Остановились у часовни с крестом, увешанным пестрою ветошью, посмотрели на реку.
- А побьют они его, - говорит один, - поделом-то будет!
- Злой человек, - отозвался седой, длинноносый немец. - Жалко, что народ здесь

104

слишком смирный.
- Эх, ты брат, все дрожишь? Занедужил, что ли?
- Ничего, это скорьба, - и немец машет маленькой озябшей рукой.
На Онеге и озере Лате рубят лед. Выколотые многопудовые куски громоздятся у полыней. В сумерки от зеленных льдин отражаются ломкие лучи каргопольских звезд.
Дорогою бредут на постоялый двор озорные ледорубы. В жарко натопленной избе сидят каргопольцы и поморы.
- Господи Иисусе Христос! - донеслось со двора.
- Аминь! - ответил хозяин.
Русская девка в вышитом сарафане собирает на стол. Расставляет пузатые чашки, несет миски грибов.
Со двора постучали. Отряхивая снег в рваных сапогах и тулупе, вошел юнец со светлыми прямыми волосами, с дырками прожженных глаз и опалинами меж бровей.
- На Пудож мне, - тыча клюкою в пол, сказал он. - Застыл. Ноги в коленях свело, маленько персты ознобились!
- Садись убогий человек! Обогреешься, может, и старину скажешь?
У вошедшего заиграл лоб, краснеясь и рубцуясь.
- Скажу люди! Доселе не сказывал, а теперь скажу!
Его накормили.
- А ты-то не ссыльный будешь, не с города ли? - спросили каргопольцы.
Он не ответил. Только жженные рубцы сильней зачернелись на лице.
Хозяин, седой, румяный мужик, вздохнул и сложил на животе руки.
За столом перестали есть, слепец заговорил, прямой и страшный, уходя головой в тень божницы.
- Беглый! Вестимо! - сказал тихо хозяин.
Слепец обернулся на голос, но молчал.
- Беглый и есть! - подтвердил кто-то в углу.
- А хороша старина. Век бы слушал.
- Ну, пойду, - проговорил слепец.
Кто-то сильно затряс ворота, хозяин без шапки выбежал во двор.
- Молчи! - послышался в сенях чей-то голос.
Вошел хозяин.
- Ну, ступай, - сказал он слепому.
- Проведут тебя! Человек один с тобой на Пудож идти хочет.
Слепец вышел из избы. Снег захрупал под его ногами. На дворе стоял сотник Меркул.
- Человек вперед пойдет. Ступай за ним
Слепец пошел по дороге, чутко следуя за хрусткими шагами провожатого, который быстро уходил вперед. Вдали ледяным белым щитом лежала Онега. Меркул повел к реке, к ледокольням. Слепец завозил клюкой по снегу – потерял дорогу, остановился, потом быстро двинулся по льду. Начались полыньи. Меркул вел прямо к воде. Перемахнул. Слепец раздул ноздри – почуял воду, обошел полынью. Певучие звонкие осколки крошились под ногами. Меркул споткнулся и, громко выбранившись, впервые подал голос. Слепец остановился, вода была рядом, сказал:
- Жаловал до усов, жалует и до бороды! - и бросил суму, из которой выкатилась на лед баклажка.
- Признал? - закричал Меркул, вернулся и подошел вплотную. - От меня бегать не мысли. - Он легонько толкнул слепца, и тусклые блики, похожие на сабельные клинки,
вспыхнули в густой, черной воде.

105

Меркул, натужась, поднял острую, выколотую поутру льдину и бросил в прорубь.
Потом он подобрал баклажку, сказал:
- Был Болотников - теперь утопленник, а утопленный пить не просит! - И довольный неторопливо зашагал по льду.














































106


Глава   третья

После взятия Тулы Шуйский с торжеством возвратился в Москву, как будто после завоевания царства; хотя этот поход для него был важнее завоевания многих царств, потому что поражение шаек Болотникова было поражением противообщественного начала. Но подвиг был не кончен и потому был бесполезен. Шуйскому не следовало возвращаться в Москву, ему надобно было воспользоваться своим успехом и двинуться на вновь появляемые дружины самозванца, только второго. Истребить их, упрочить себя на престоле. Правда, состояние войск было незавидное, его нельзя было долго удерживать под оружием, тем более осенью. В глубокую осень помещиков следовало распустить по домам до зимнего пути. Спешить, казалось, нечего: новый самозванец находился сначала в очень незавидном положении.
Еще в тульской осаде Болотников и князь Григорий Шаховской велели одному казаку переправиться с письмами через реку и добраться до Польши. Указывая и жалуясь на свое крайне бедственное положение, они сообщили, что если никто из близких Сандомирского воеводы не отважится выдать себя за Дмитрия и не вызволит их, то тогда они передадут его величеству королю польскому все крепости и города, которые они захватили и подчинили себе именем Дмитрия, с тем, чтобы его величество вызволил их и они не попали бы во власть московитов. Получив это письмо, близкие Сандомирского воеводы стали измышлять способ раздобыть кого-либо, кто выдал бы себя за Дмитрия. Молчанов от этой роли отказался, и они сообща нашли у одного белорусского пана в Шелове, который был под властью польской короны, школьного учителя, который по рождению был московит, но давно жил в Белоруссии. Умел чисто говорить, читать и писать по-польски и по-московитски. Звали его Иван. Это был хитрый парень. С ним они вели переговоры до тех пор, пока он, наконец, согласился стать Дмитрием. Затем они научили его всему и решили отправить в Путивль.
По дороге в Стародуб новый Дмитрий сдружился с Григорием Кошневцом и московским писцом подьячим Александром Рукиным. В Стародубе, не выдавая себя, однако, за царя, продолжал распространять слухи, что он царский родственник Нагой, и сам царь недалеко, он идет с господином Шаховским и множеством тысяч конников, пусть они ликуют, ибо за их верность и постоянство он их щедро пожалует и даст им большие привилегии. Своих новых товарищей посылал по северским городам разглашать эту новость. Но когда показалось, что Меховецкий задерживается с приездом дальше, чем это было сказано жителям Стародуба, их взяла досада, что над ними издеваются. Поэтому они взяли Александра Рукина с Григорием Кошневцом и с тем, кто выдавал себя за Нагого, а сам был Дмитрием вторым, повели их всех троих на дыбу. Писца раздели, и палач расписал ему всю спину кнутом, и при этом ему еще сказали, что отпустят его не раньше, чем он сообщит, где находится их царь Дмитрий, жив ли он, где он, отчего так долго нет. Верны ли те слухи, которые он распространял со своими сотоварищами. К подобной росписи бедняга не привык, он и решил: будь, что будет, а он скажет, что этот Нагой на самом деле Дмитрий, а вовсе не Нагой, за которого он себя выдает. Поэтому он попросил, чтобы его отпустили, и тогда он скажет, где царь. После того, как палач снял его с дыбы, он сказал народу:
- Ах, вы, дураки, ну как вы посмели ради вашего государя этак отделать меня? Вы, что не узнаете его, что ли? Он же стоит и смотрит, как лихо вы со мной обращаетесь, вот он стоит, тот, который выдает себя за Нагого, глядите на него. Хотите его сожрать вместе
с нами – жрите, поэтому-то он не хотел объявиться, пока не испытает вас и не узнает, радуетесь ли вы его приезду.

107

Когда стародубцы услышали такие речи, эти бедные, жалкие, невежественные люди упали ему в ноги, и каждый за себя сказал:
- Я виноват, государь, перед тобой и готов пожертвовать жизнью за тебя в борьбе против твоих врагов.
Затем они повели его с большим почтением в кремль в царские полати, и приняли второго Дмитрия, оказав ему почести, как истинному Дмитрию.
Когда об этом узнал Иван Мартынович Заруцкий, который был послан тоже из Тулы к Дмитрию и задержан в Стародубе, он очень обрадовался приезду Дмитрия. Поспешил к нему, чтобы передать ему письма от Болотникова и Шаховского, но с первого взгляда понял, что это не прежний Дмитрий, однако, на людях виду не показывал, и, невзирая на это, воздал ему царские почести, как будто он был обязан сделать это и прекрасно знает его, хотя раньше его никогда не видал. Эта большая почтительность Заруцкого еще больше убедила стародубцев в том, что это, несомненно, Дмитрий первый.
Вскоре Меховецкий с несколькими отрядами польских конников тоже приехал в Стародуб.
12-го июня Стародуб присягнул на верность Лжедмитрию Второму, вовсе не похожему наружностью на Лжедмитрия Первого, тем не менее, человеку грамотному, начитанному в Священном Писании. Этот человек сумел быстро освоиться со своим новым положением и в дальнейшем пользоваться обстоятельствами.
Меховецкий отослал в Польшу письмо и извещал, что Дмитрий явился, что пришла для поляков пора военной славы и мщения за убитых в Москве.
По этим письмам один за другим прибывали к самозванцу паны: Адам Вишневецкий, Хруслинский, Хмелевский, позже Воловский, Самуил Тышкевич и самый сильный князь – Роман Рожинский.
Стародубцы стали давать “государю” своему деньги и рассылать по другим городам грамоты, чтобы высылали к ним своих ратных людей на помощь “царю”. Как в других городах, так и в Стародубе, теперь жители слушались одного человека “Дмитрия Ивановича – царя-государя Российского”, успевшего взять в свои руки народную власть.
Теперь со всех сторон под знамена нового самозванца стали собираться стрельцы, казаки, посадский люд. Повстанцы искали помощь за рубежом. На их призывы откликнулись белорусы и украинцы. В Белоруссии Меховецкий пополнил свое войско несколькими тысячами человек.
Вокруг нового Лжедмитрия начали собираться приходившие из Речи Посполитой отряды, разбитые Сигизмундом III рокошане, они спешили к Лжедмитрию в надежде поживиться в Московском государстве. Сигизмунд III покровительствовал этому уходу рокошан, пользуясь случаем удалить из Польши и Литвы вооруженные отряды своих противников.
В конце августа 1607-го года второй самозванец имел в Стародубе до трех тысяч не очень хорошего войска. Основной опорой явились хоругви Меховецкого, к которым присоединился мозырьский хорунжий и другие мелкие отряды польских шляхтичей. Польско-литовские отряды в целом составили ядро армии второго самозванца.


* * *

В сентябре Лжедмитрий, раструбив о том, что он идет на выручку Тулы, с небольшими силами пошел из Стародуба в поход через Брянск. Дошел до Козельска и там
напав врасплох, разбил отряд царских войск. Вслед за этим он занял Крапивну, Данилов и Епифань и оказался на подступах к Туле.

108

Поблизости от Карачаева к Лжедмитрию присоединился большой отряд запорожских казаков.
Лжедмитрий двигался все дальше вглубь России. Города, к которым подходило его войско, приветствовали его, как долгожданного своего освободителя от боярского гнета.
До Тулы было рукой подать, передовые повстанческие отряды уже занимали позиции для деблокады крепости. Однако гарнизон Тулы, оказавшийся в отчаянном положении, не смогло дождаться подкрепления, сдался на милость.
Заняв Тулу, царь Василий без промедления отпраздновал окончание военной компании и распустил уставшее войско по домам. Он недооценил стойкость восставших. Царские воеводы с оставшимся войском не могли даже ничего поделать с Калугой, которую оборонял засевший там отряд, отставший от болотниковского войска. Чтобы покончить с Калугой, Шуйский велел выпустить из тюрем и вооружить казаков, взятых в плен под стенами Москвы. Командовать ими царь поручил атаману Юрию Беззубцеву, одному из сподвижников Болотникова.
Беззубцев должен был идти, не мешкая, к Калуге и склонить гарнизон к сдаче. Шуйский не мог быть спокоен, пока болотниковцы удерживали в своих руках Калугу. Но он слишком плохо рассчитал свои действия. Едва приставы привели четырехтысячный отряд казаков под Калугу, в осадном лагере возникла смута. Бояре не могли добиться повиновения от вчерашних повстанцев. Дело шло до вооруженных стычек между казаками и дворянами. Бросив артиллерию, бояре бежали в Москву. Казаки передали пушки защитникам Калуги, а сами ушли на Запад на соединение с “Дмитрием”.
Самозванец, в свою очередь, тоже оказался человеком еще с малым опытом, а, следовательно, малодушным и ничтожным. Весть о падении Калуги привела его к убеждению, что все пропало и нужно скорее уносить ноги из России.
17-го октября из Болохова он повернул к Карачаеву, здесь литовцы захотели уйти от него с добычею, взятой под Козельском, и начали волноваться. Самозванец испугался и ушел от них с небольшим отрядом людей, на которых совершенно полагался и засел в Орле. Но и здесь сильно трусил, особенно после покушения убить его ночью.
Меховецкий не знал сначала, куда девался “царь”, потом узнал, что он в Орле, послал к нему с просьбой возвратиться потому, что одно его присутствие удерживало войско. Лжедмитрий возвратился, однако, войско не переставало волноваться, он снова украдкой выехал по дороге в Путивль. Это привело к быстрому распаду его войска, запорожские казаки ушли за кордон.
В своем паническом бегстве Лжедмитрий достиг Камарицкой волости. По дороге он встретил пана Тышкевича, а затем пана Валявского с киевской Украйны, набравших на царскую службу около двух тысяч пехоты. Последний шел с отрядом к нему от князя Романа Рожинского.
Вскоре к самозванцу вернулись ушедшие от него казаки.
Пришли к нему со своими отрядами пан Лисовский и другие шляхтичи, стремившиеся к личной наживе.
По совету Лисовского ободренный Лжедмитрий вторично пошел осаждать Брянск. Фактически снова возглавлял его войско Меховецкий.
В это время на подмогу Брянску спешили царские воеводы во главе с князем Литвин-Мосальским. 15-го декабря войско Мосальского подошло к Десне, которая отделяла его от города, который уже осаждали прибывшие раньше отряды Лжедмитрия. Было позднее время года, однако река еще не стала, лед шел по ней большими глыбами. Жители Брянска, видя, что ратные люди их подмога, остановились из-за льда на другом берегу, и стали кричать им:
- Помогите, погибаем!

109

Ратные люди, слыша это, сказали:
- Лучше нам всем помереть, нежели видать свою братию в конечной погибели... и если помрем за православную веру, и тогда получим у Христа венцы благословения в рай.
Взяв прощение друг с друга, они начали кидаться в реку и поплыли. Ни лед, ни стрельба с другого берега, где стояли осаждающие, не остановили их, и они благополучно добрались до города, ни один человек, ни одна лошадь не погибли.
Вслед за Мосальским к Брянску прибыл и воевода князь Куракин. Не надеясь на успех, Лжедмитрий отступил и пошел на зимовку в Орел.


* * *

Проходил явный обман, Лжедмитрий II далеко по внешнему облику не походил на Лжедмитрия I. Однако это не смущало ни римского папу, ни польского короля. Они также бесстыдно начали оказывать ему поддержку, как и первому самозванцу.
Теперь в польской столице папским нунцием был Симонетта, сменивший Рангони летом 1606-го года. Через последнего и пытались подчинить второго самозванца Риму. С его помощью была составлена инструкция самозванцу: как ему действовать для собственной безопасности и для введения унии в Московском государстве. По ней Лжедмитрий брал на себя обязательства подчинить русскую церковь папе и назначить людей на важные государственные посты с согласия и по воле римского первосвященства. На должности самозванец обязывался выдвигать только поляков и дворян, готовых выполнить волю польского короля. В царские телохранители также предполагалось нанимать только иноземцев. Инструкция также обязывала Лжедмитрия перенести русскую столицу поближе к польской границе, тогда, дескать, русский народ будет больше уважать царя, находившегося в отдалении от своих подданных. Царю удобнее и легче будет получить помощь от своих польских союзников, а в случае переворота царь и царица смогут быстрее бежать в Польшу со своими сокровищами.


* * *

А в нынешнем году зима не удалась. Стоял декабрь, и снега еще не видали. Сыпалась ночами ледяная крупа, обволакивая землю, деревья, дома, купола соборов и церквей блестящей коркой - казалось, будто все перемазано медом, а к полудню теплый ветер слизывал этот непрочный корм, оголял землю, деревья, купола - все становилось серым.
Андрея Ситского злила непогода: не любил он слякоти и сырости, но вместе с досадой и злостью на нынешнюю беспогодицу в душе у него разрасталась томительная успокоенность, от которой ему временами становилось не по себе, словно он вымолил у кого-то эту успокоенность, чтобы скрыть за ней свою радость и свой стыд. Радость от того, что он, наконец, снова дома, в Москве; стыд, что он уже сколько скитается по этой же Москве, но не получил желаемой службы в Кремле.
Сегодня погожее утро, Андрей велел заседлать коня, еще раз собрался ехать в Кремль, снова испытать свою судьбу, наконец, поступить на царскую службу. Прежде чем въехать в Кремль, он отправился на посад, осмотреть, проведать, проследить, как изменился город. Конь, рассекая порывы ветра, несся по посадским улицам. Доехав в конец одной из них, Андрей круто повернул коня назад и во весь дух поскакал к Китай-
городу.

110

Залегла Андрею в душу тоска, защемило, как боль... вспомнил он проведенное время на Дону, вспомнил ее... казачку, которой обещал непременно вернуться... Была бы Галина в Москве, зажили б они с ней славно, и ни забот, ни обид, ни зависти к сильным 
и именитым, ни страху перед ними. Что он для нее, что она для него – сами по себе, а все остальное само по себе. Чтобы жизнью наслаждаться, не просыпаться по утрам с мыслью, что что-то не сделано, кому-то не угожено, с кем-то не слажено. Не рвать по-собачьи свою долю, не грызться за нее оголтело с другими, не гнуться наперед и не бояться, что тебя заступят, обойдут, похерят... Не усердствовать, не лебезить перед всеми, не держать зло на сильных – жить свободно, как живут другие. Хотел бы он снова поехать на Дон, уговорить Галину привезти ее в Москву…
Размечтавшись, Андрей промчался по Мясницкой, по Фроловке, а у Покровских ворот рванул под уклон и погнал вдоль Большой посадской стены. Домчавшись до Сретенки, приостановился, оглянулся притаенно назад, почувствовал стыд за свою скачку, развернул коня и поехал тихим шагом в сторону Кремля.
Царь Василий чуть свет отстоял заутреннюю в Успенском соборе, и вместе с боярами двинулся в Думную палату. Пора утра самая унылая в Кремле. В коридорах холод и темень. Злобный ужас таится по всем углам и закоулкам. Из подвалов несет кислый, тошноватый запах. Сонные стражники, завидев царя, бояр, скорей стали поджигать свежие лучины. Свирепо скрипят под ногами половицы…
Ленивые тени движутся от перехода к переходу, раскачивая мрак под низкими сводами. Каждая тень - власть. От веку стоит на земле Русь, эти тени вершат ее судьбу.
Боярская дума спорила несколько часов, решался один вопрос. Для спасения государства нужна была рать, а для этого нужны были деньги. После первого самозванца казна была пуста, своих денег давать на новое войско бояре не торопились. Все знали, что второй самозванец входит в силу, однако раскошеливаться никто не хотел.
В конце было решено слать грамоты в провинции о сборе войска, расходы на содержание которого поделить по достатку каждого.
- Быть по сему, как с вами решили, - заключил царь. - Теперь все свободны. Прошу остаться только боярину Дмитрию Ивановичу Шуйскому.
Бояре ушли, царь говорил Дмитрию:
- Тебе быть при главном полке, нового самозванца нужно удавить еще в его колыбели.
- Много нужно войска, - напомнил Дмитрий.
- Умением надо врага крошить, умением, дорогой родственник.
В палату вошел стольник, доложил:
- С вашего позволения прибыл окольничий Ситский.
- Ситский, Ситский, - протараторил про себя царь, - пусть войдет.
Вошел Ситский Андрей, старший сын посольского дьяка. Царь поднялся со своего трона, редко так он делал при приемах своих подданных, подошел к Ситскому, обошел его вокруг, осмотрел его внешность, прошел обратно к трону, сел, заговорил:
- Помню тебя, окольничий... ты верно служил Годуновым, многое доверял тебе Семен. Силен был боярин, жаль расстрига такого сгубил... Ты-то, как уцелел, окольничий, где все это время пропадал... расскажи, нам с братцем будет интересно послушать.
Андрей изложил все свои скитания по Дону, заключил счастливым возвращением в Москву. Дмитрий Шуйский уточнил, какие поручения Андрей выполнял при Семене Годунове, ответ ему понравился, хотел еще что-то его спросить, но царю становилось скучно, и он распорядился:
- С таким усердием ты должен и нам служить. Боярин Дмитрий место тебе
определит. А сейчас ступай, нас с боярином Дмитрием другие дела ждут.

111


* * *

Правительство Шуйского не смогло сходу выделить достаточно сил для разгрома Стародубского вора. Однако в Москве своевременно оценили угрозы, исходившие от
нового самозванца. Были разосланы грамоты для борьбы с интервентами собираться в Алексин. Дмитрий Шуйский стал во главе большого передового и сторожевого полков. Часть рати была сосредоточена в Болхове. Подступы к Москве, таким образом, были прикрыты значительными силами.
17-го января 1608-го года, воспользовавшись спокойным зимним временем, Шуйский отпраздновал свою свадьбу на княжне Марье Петровне Буйносовой-Ростовской, с которой помолвлен был еще при первом самозванце.
В течение зимы силы Лжедмитрия значительно возросли. Толпами и по одиночке к нему со всех концов страны пробирались повстанцы из разбитых отрядов Болотникова. Волны крестьянской войны, отхлынув от центра, вновь заполнили юго-западные окраины государства. Местные служилые люди, помещики поначалу поддерживали Лжедмитрия и, как скоро уразумели, куда дует ветер и наспех пристроив свои семьи, тайком стали пробираться к царю Василию. В Москве собралось более тысячи дворян из северских городов. Чтобы покончить с дворянской изменой, самозванец пустил в ход меры, подсказанные ему болотниковцами. Он объявил о конфискации поместий у дворян, бежавших в Москву, и обратился с особым воззванием к холопам и крестьянам.
- Пусть все идут в лагерь истинного Дмитрия, пусть все присягнут на верность ему и служат с оружием в руках, тогда царь пожалует всех их поместьями их господ, а если в поместьях остались помещицы или их дочери, холопы могут жениться на них, – оглашали
доверенные самозванца.
Этот призыв возымел действие. В селах холопы стали чинить насилие над ненавистными дворянами, побивали и грабили их приказчиков, разоряли имущество. Дьяки самозванца выдавали грамоты на владение конфискованными владениями некоторым рыльским и курским крестьянам.
Лозунги и цели крестьянской войны находили отклик в народных низах на русских, украинских и белорусских землях. Некоторое время казалось, что дело шло к новому взрыву крестьянской войны. На самом деле ничего подобного не произошло. Перерождение началось в тот момент, когда руководителем движения стал самозванец с царским титулом, и когда в его лагере появились отряды польской шляхты и русских дворян.
Никто не знал, кем был новый самозванец. Правительство Шуйского именовало его Стародубским вором. Люди, принадлежавшие к его окружении, считали, что он по происхождению своему был “московитом”, но долго жил в Белоруссии. Он умел читать по-русски и по-польски. Современников поражала его редкая осведомленность в государственных делах. Иезуиты объясняли ее тем, что он служил писцом при особе первого самозванца, а после гибели того бежал в Литву. По словам иезуитов, писца звали
Богданом и в его жилах текла иудейская кровь.
Самое удачное следствие о самозванце произвел безызвестный священник, живший в окрестностях Могилева и наблюдавший первые его шаги. По его рассказам, “Дмитрий»” - Лжедмитрий II до самозванства учил грамоте детей в доме попа в Шклове, затем перешел в Могилев в село к попу Федору. И летом и зимой учитель носил одну и ту же
баранью шапку и плохонький потрепанный кожушок. Чтобы заработать на жизнь, он
уходил к некоему польскому попу в Могилев, и за грошовую плату колол ему дрова и носил воду. Шкловский грамотей не отличался благонравием. Однажды поп Федор застал

112

его со своей женою, в бешенстве священник высек учителя розгами и выгнал его вон из своего дома. Грамотей дошел до крайней нужды. Ему пришлось ночевать под забором на могилевских улицах. Там его и заметили несколько предприимчивых шляхтичей, прежде служивших Лжедмитрию I.
Пан Заретинский высказал мысль, что мелкорослый бродяга может сойти за московского царя. Пан Меховецкий подхватил эту мысль и перевел на практическую почву.
Однако в душе учителя боролись трусость и угодливость. Участь первого самозванца пугала его, и он бежал из Могилева. Его вскоре обнаружили и посадили под стражу. Могилевские покровители вызволили его из тюрьмы, и на этот раз бродяга оказался более сговорчивым. Новоиспеченного царька проводили до Поповой Горы, откуда было рукой подать до Московского государства.
Перед тем, как пустить самозванца гулять по свету, покровители старались навесить на него обязательства.
Самозванскую интригу охотно поддержала мелкая шляхта. Сигизмунду III удалось подавить в Польше мятеж, и он распустил своих наемников. Многие из них, не получив денег, пока кормились из королевских имений, объедали местное население в Восточной Белоруссии не хуже саранчи. Оказавшись без работы, обедневшая шляхта искала, кому бы продать оружие. Пан Меховецкий охотно принимал их на службу в “царское войско”.
С тех пор, как Лжедмитрия II признали многие русские города, и его дело стало на твердую почву, повышенный интерес к самозванческой интриге стала проявлять польско-литовская знать. Зашевелились магнаты и шляхта, некогда поддерживавшие Отрепьева.
Обедневший князь Рожинский взял в долг деньги и нанял отряд гусар численностью больше четырех тысяч, кроме того князь Рожинский был человек с весом, его войско могло увеличиться с каждым днем новыми пришельцами.
  Тут были преступники, так называемые “бандиты”, осужденные за разные своевольства и избегавшиеся и пропившиеся шляхтичи, которым ради насущного хлеба надобно было приняться за какое-нибудь ремесло, а по польским понятиям, только военное ремесло и было достойно шляхетского звания. Были здесь и неоплатные должники, бежавшие от заимодавцев, наконец, были такие молодцы, которым было все равно, в какую сторону направиться, лишь бы весело пожить, а по их понятиям пожить – значит грабить, разорять и вообще делать кому-нибудь вред.
С такой польской вольностью Рожинский выступил в поход. Остановился в Кромах, откуда отправил послов в Орел к Лжедмитрию объявить ему о своем приходе, предложить условия службы и требовать денег. Самозванец встретил послов неласково; на их речи отвечал сам на московском наречии:
- Я рад был, когда услышал, что Рожинский идет ко мне, но дали мне знать, что он хочет изменить мне, так пусть лучше воротится. Посадил меня прежде Бог на отцовский престол без Рожинского и теперь посадит. Вы уже требуете денег, но у меня здесь много поляков не хуже вас, а я еще ничего им не дал. Сбежал я из Москвы от милой моей жены, от милых приятелей моих, ничего не захвативши. Когда у вас было коло под Новгородом, то все допытывались, настоящий ли царь Дмитрий или нет?
Послы прервали его речь и отвечали с сердцем:
- Видим теперь, что ты не настоящий царь Дмитрий, потому что тот умел рыцарских людей уважать и принимать, а ты не умеешь. Расскажем братии нашей, которые нас послали, о твоей неблагодарности, будут знать, что делать.
С этими словами послы вышли. Лжедмитрий прислал потом за ними, звать их обедать и просил, чтобы не сердились за его слова. Оказалось, что самозванец встретил их так грубо по наущению Меховецкого, который предчувствовал, что должен будет 

113

уступить Рожинскому всю власть.
Когда послы возвратились в Кромы и рассказали своим о приеме, какой им сделал царь, то те поляки, которые были в Орле с Лжедмитрием, удержали их, дав знать, что все пойдет иначе, когда придет сам князь Рожинский. В апреле Рожинский поехал в Орел с
отрядом своего войска и заночевал в городе. На другое утро получил приглашение ехать до руки царской, но когда он собрался и выехал, то прискакал гонец, чтобы воротился,
царь еще в бане. Самозванец каждый день ходил в баню и говорил, что он там отдыхает от трудов. Но Рожинский не воротился и вошел в дом, где жил Лжедмитрий, тут начался спор между его провожатыми и придворными: последние требовали, чтобы поляки вышли из избы и дали время царю пройти и усесться на своем месте и тогда уже по его зову смогут войти. Но Рожинский не согласился, и самозванец должен был проходить между поляками. Проходя, он отворачивал лицо от стороны, где стоял Рожинский, и когда уселся на троне, то князь подошел к нему, сказал речь и поцеловал руку. После этого был обед. Рожинский сидел с царем за одним столом, остальные поляки за другим. За обедом и после обеда было много разных разговоров: самозванец расспрашивал о сильном восстании рокош, бывшем против короля Польши, высказал, между прочим, мысль, что трудно быть королем Польши, и он бы никогда не согласился им быть.
- Не на то уродился монарх, чтобы им заправлял какой-нибудь арцибискуп, - заключил он свою речь.
На второй день Рожинский потребовал, чтобы ему было позволено говорить
наедине с царем. Начали оттягивать день, другой. Рожинский рассердился и собрался уже выехать, как вдруг прибегают к нему ротмистры и простые поляки, бывшие прежде у Лжедмитрия. Просили его и всех его товарищей, чтобы подождали до следующего дня.
- Мы, - говорили они, - соберем коло и, если царь не переменит своего поведения, то мы соединимся с вами, свергнем Меховецкого и провозгласим гетманом тебя, князя Рожинского.
Рожинский выехал из города в посад и там решил ждать до утра. На другой день действительно поляки, собравшись в коло, сидя на лошадях, пригласили и Рожинского с товарищами. Тут провозгласили, что Меховецкий лишен гетманства и изгоняется из войска с некоторыми другими и, если осмелится остаться при войске, то вольно каждому убить их. Гетманом выкликнули Рожинского и отправили посольство к царю, чтобы назвал тех, которые донесли ему об измене Рожинского. Тот отказался объявить об этом через послов, но обещал сам приехать в коло, и действительно приехал на богато убранном коне, в золотом платье. Приехало с ним несколько бояр и пришло немало пехоты. Въехав в коло и услышав шум, Лжедмитрий крикнул с неприличною бранью, когда все успокоились, один из войска от имени кола повторил просьбу указать тех, кто назвал Рожинского изменником.
Сперва самозванец велел отвечать одному из своих русских, но тот отвечал не так, и самозванец потом сам сказал:
- Молчи, ты не умеешь по их говорить, я сам буду, - и начал: - Вы прислали ко мне, чтобы я выдал верных слуг моих, которые меня предостерегают от беды. Когда это так повелось, чтобы государи московские верных слуг своих выдавали? И я этого не сделаю не только для вас, но и даже, если бы и сам Бог сошел с неба и велел мне это сделать.
Его спросили:
- Что ты хочешь? Оставаться только с теми, которые тебе по углам языком прислуживают, или с войском, которое пришло здоровьем и саблею служить?
- Как себе хотите, хоть ступайте прочь, - отвечал самозванец.
Тут начался страшный шум, одни кричали:
- Убить негодяя, рассечь!

114

Другие:
- Схватить его, негодяя, привел нас, а теперь вот чем кормит?
Самозванец не смутился и поехал спокойно в город к своему дворцу, но поляки Рожинского приставили к нему стражу, чтобы не убежал. Тогда самозванец пришел в
отчаяние, будучи всегда трезвым, выпил множество горилки, думая этим себя уморить, однако остался жив.
Между тем весь остальной день и всю ночь придворные его – канцлер Валавский,  маршалок Харлинский, князь Адам Вишневецкий конюший - бегали между ним и войском, хлопоча о перемирии.
Наконец, помирились, самозванец опять приехал в коло, извинился и теперь только Рожинский спокойно отправился в свой стан в Кромы.
В это же время к Лжедмитрию прибыло пополнение, приехало до трех тысяч запорожцев, пять тысяч донцев под началом Заруцкого.
Донцы привели к Лжедмитрию вместо казненного в Москве Лжепетра другого племянника, также сына Федора, “дядя” Лжедмитрий II велел убить его. Казакам понравились самозванцы. В Астрахани вначале объявился царевич Август, потом князь Иван, сказывался сыном Грозного. От Колтовской там же явился третий царевич Лаврентий, оказался внуком Грозного от царевича Ивана. В степных юртах явились: царевич Федор, царевич Климентий, царевич Ерошка, царевич Гаврилка, царевич Мартынка – все сыновья царя Федора Ивановича. Но после казненного Лжедмитрием приведенного казаками царевича, другие не имели желания явиться в расположение самозванца, уже набравшего силу.
Отсюда из Орла самозванец разослал грамоту, в которой убеждал русский народ, с одной стороны, отстраниться от Шуйского, а с другой - не верить царевичам, которые тогда появились один за другим в разных местах.
“Ведомо нам, - писал он, - что во всем Московском государстве объявился грех -  еретичество великое: вражьим наветам, злокозненным умыслом многие стали называться царевичами московскими”.
Он приказал таких царевичей ловить, бить кнутом и сажать в тюрьму до царского указа.


* * *

С помощью старшего брата окольничего Андрея Ситского, который неплохо прижился и на службе у нового государя Василия Шуйского, был снова пристроен на службу в Кремле и Григорий Ситский. Но, как и раньше, снова его отправили в стан нового самозванца с теми же задачами, которые он выполнял и в стане первого самозванца – вести там тайную работу, следить за каждым движением самозванца, собрать сведения о его личности, всячески препятствовать успеху восставших.
Перед убытием из Москвы Григория предупредили, что в новом самозванце он может даже встретить своего старого знакомого по службе первому Лжедмитрию. Не доказанные слухи утверждают, что новый самозванец, как и он, Ситский, служил у первого самозванца писцом, а сейчас он взял роль того на себя. Он грамотен, и очень ведом о делах, творимых Лжедмитрием I.
В том, что новый самозванец может оказаться Григорию лично знакомым, не усугубляло его положение, наоборот, такой случай мог быть только ему на пользу. Он бы
быстрее вошел к последнему в доверие. Однако при первой встрече с самозванцем в Орле на улице Григорий разочаровался, предположения не оправдались, этот Лжедмитрий был

115

ему вовсе не знаком.
Свою работу в стане Лжедмитрия II Григорий должен был начинать с таких же трудностей, как когда-то и в стане Лжедмитрия I: обзаводиться знакомством, доказывать свое умение в писарском деле, искать возможности осесть при дворе самого самозванца. Затем основная работа, связанная с его заданием, полученным в тайном приказе Шуйского.


* * *

Смена хозяев в орловском лагере имела последствия. Болотниковцы, пользовавшиеся прежде большим влиянием в лагере самозванца, стали утрачивать одну позицию за другой. Следом за польским магнатом и шляхтой в окружении Лжедмитрия появились русские бояре.
Весна близилась к концу, и армия самозванца возобновила наступления на Москву. Царь Василий послал навстречу вору брата Дмитрия с тридцатью тысячами рати. Встреча произошла под Болховым у деревни Каменка. Двухдневное сражение 10-го и 11-го мая закончилось поражением Шуйского.
Передовой полк князя Голицына не выдержал натиска интервентов, начал в беспорядке отступать и дезорганизовал ряды большого полка. Полное поражение московской рати предотвратил сторожевой полк князя Куракина, который контрактовал наступающего врага, и задержал его продвижение. Главные силы войска Дмитрия Ивановича Шуйского отошли на несколько километров и под Болховым были приведены в порядок.
Отряды Лжедмитрия захватили множество пушек и большой обоз с провиантом.
Чтобы удержать при себе польские отряды, самозванец после битвы заключил с ними новое соглашение. Он обязался поделить с ними все сокровища, которые достанутся ему при вступлении на царский трон.
Неудача подорвала моральный дух ратных людей. 1-го мая  войска самозванца атаковали русские полки; бой протекал без решительных результатов с обеих сторон. Опасаясь полного поражения, Шуйский приказал отправить наряд в Болхов. Увидев, что орудия русской рати увозят с поля боя, поляки усилили атаки и вынудили к отступлению деморализованные полки Шуйского.
Отступление наряда подорвало моральные силы войска, которое потерпело поражение и потеряло все орудия.
Дмитрий Шуйский выделил для обороны Болхова пять тысяч человек, а с оставшимся войском отступил к Москве. Гарнизон в Болхове капитулировал без сопротивления, путь интервентам для наступления к столице был свободный.
Болхов сдался полякам-победителям, которые будучи уверены, что скоро посадят своего царя на престол московский, собрали коло и потребовали от самозванца, чтобы он дал им обещанные деньги, как скоро будет в Москве, заплатил все жалованье сполна и отпустит домой. Лжедмитрий дал обещание, что заплатит жалованье, но просил со слезами, чтобы не отъезжали от него, говорил:
- Я без вас не могу быть паном на Москве; я бы хотел, чтобы поляки всегда были при мне, чтобы один город держал поляк, а другой москвитянин. Хочу, чтобы все золото и серебро было ваше, а я буду доволен одной славою. Если же вы уже непременно захотите отъехать домой, то меня так не оставляйте, подождите, пока я на ваше место других
людей призову из Москвы.
План польско-литовских феодалов идти на Москву с двух направлений: с запада по

116

смоленской, а с юго-востока по коломенскому пути. Главные силы интервентов двинулись через Козельск, Калугу и даже на Можайск.
Беглецы с Болховской битвы были поражены страхом, они распустили в Москве слух, что у самозванца войско бесчисленное, что пока они бились с передними поляками, а задние стояли еще у Путивля. Желая воспользоваться победою, страхом, нагнанным на приверженцев Шуйского, самозванец спешил к Москве, делая по семи, восьми миль в день. Но пять тысяч ратных людей, сдавшихся в Болохове и присягнувших на имя истинного Дмитрия, изменили ему, они первые переправились через Угру, ночью ушли от
поляков, и, прибежав в Москву, объявили царю и народу, что бояться нечего, потому что у самозванца очень мало войска.
Но самозванец спешил увеличить это войско, увеличить число своих приверженцев. Он велел объявить во всех городах, чтобы крестьяне, господа которых служат Шуйскому, брали себе поместья и вотчины их и женились на их дочерях. Таким образом, многие слуги сделались господами, а господа должны были в Москве у Шуйского терпеть голод.
Самозванец подошел к Звенигороду, не встречая нигде сопротивления. В Звенигороде он встретил Петра Борзковского, отправленного от Москвы королевскими послами. После приказали сказать полякам, провожавшим Лжедмитрия, чтобы они вышли из Московского государства и не нарушали мира, который они, послы, заключили между этим государством и короною Польскою.


* * *

В страшную минуту истребления Лжедмитрия I Шуйский принял меры для охранения жизни знающих поляков. Марину отпустили в дом к отцу ее, которому был сделан допрос о появлении самозванца в Польше и о связях его с ним. О появлении самозванца в Москве Мнишек отвечал уже всем известное. Касательно же связи своей с ним объявил, что он признал его за настоящего царевича Дмитрия, провожал и помогал ему, потому что все Московское государство признало его таким. Все русские люди встретили его таким и помогали сесть на престол. После этого допроса простых ратников польских, оставшихся в живых, отправили за границу, отобрав у них только оружие и лошадей. Но знатных поляков, равно и послов королевских, оставили в Москве, как важных заложников, на которых можно было бы выменять у Польши мир, в котором Москва сильно нуждалась.
Послы Олесницкий и Гонсевский, были призваны во дворец, где бояре в длинной речи хотели оправдаться в убийстве поляков, сложивши всю вину на них самих. Гонсевскому, как прежде Мнишеку, легко было отвечать на это обвинение: он показал, что король никогда не думал вооружаться за Дмитрия, но представил все дело суду Божьему. Что если бы пограничные города не признали Дмитрия сыном Ивана IV, то поляки никогда не стали бы провожать его далее. Так, когда Дмитрий встретил первое сопротивление под Новгород-Северским, и в это время царь Борис написал королю о самозванстве Отрепьева и напомнил о мирном договоре, заключенном недавно между Москвою и Польшею, то король немедленно отозвал всех поляков от Дмитрия. По смерти царя Бориса король ожидал, что москвитяне, пользуясь свободою, доставят ему своим
решением достоверные сведения об истине, и вот все войско, все лучшие воеводы передались Дмитрию. Бояре, оставшиеся в Москве, Мстиславский и Шуйский, выехали к
нему навстречу за тридцать миль от столицы. Потом послы московские и бояре не переставали говорить, что поляки посадили Дмитрия на престол, но сами русские приняли

117

его добровольно и никогда никто не говорил полякам, что Дмитрий не был истинным царевичем. Гонсевский заключил свою речь так:
- Теперь, убив Дмитрия, вдруг вопреки вашим речам и клятвам сами себе противоречите и несправедливо обвиняете короля. Все остается на вашей ответственности. Мы не станем возражать против убийства Дмитрия, потому что нам не о чем жалеть о нем, вы сами видели, как он принимал меня, какие объявил нелегкие требования, как оскорбил короля. Мы только тому не можем надивиться, как вы, думные бояре, люди, полагаем, разумные, позволяете себе противоречие и понапрасну упрекаете короля, не соображая того, что человек, назвавшийся Дмитрием, был природный москвитянин, и что не наши о нем свидетельствовали, а ваши москали встречали его на
границе хлебом и солью. Москва сдавала города, Москва звала его в столицу, присягнула ему на подданство и короновала. Одним словом, Москва начала, Москва и кончила, и вы не вправе упрекать за то кого-нибудь другого. Мы жалеем только о том, что побито много знатных людей королевских, которые с вами не сорились за того человека, жизнь его не охраняли, об убийстве не ведали и спокойно оставались на квартирах своих,  под покровительством договоров.
Гонсевский советовал боярам для собственной их пользы и спокойствия отпустить Мнишека и других поляков с ним в отечество, обещая в таком случае стараться о продолжении мира. Слова Гонсевского смутили бояр. Они молчали, поглядывали друг на друга, но между ними находился окольничий Татищев, который вызвался отвечать Гонсевскому. Повторив прежние упреки, Татищев прибавил, что Польша находится в самом бедственном положении, угрожаемая татарами, шведами и мятежным сеймом. Татищев сказал правду, ибо действительно в это время вследствие страшного восстания (рокоша) возникло сомнение, останется ли Сигизмунд на престоле польском.
Гонсевский, однако, возразил, что все сказанное Татищевым, есть чистая выдумка, что неприятель никогда так далеко не заходил вглубь Польши, как заходил вглубь Московского государства, и что русским не следует стращать поляков. Наконец бояре согласились, что в деле Лжедмитрия никто не виноват.
- Все делалось по грехам нашим, - сказали они, - это вор обманул и вас, и нас.
После этой встречи послы думали, что их скоро отпустят в Польшу, но обманулись в своей надежде. Тщетно Гонсевский писал к боярам, чтоб они выпросили у государя немедленный им отпуск, угрожал в противном случае, что король и республика могут заключить соглашение об убийстве послов и потому начать войну. Тщетно грозил, что если царь без них отправит в Польшу своих послов, то они не ручаются за их безопасность, ибо братья убитых в Москве поляков отомстят за своих. С ответом на это представление приехал к послам тот же Татищевю Он же говорил прежние речи и показывал, как новое обвинение, запись самозванца Марине, письмо короля, в которых тот хвалился, что посредством поляков своих посадил Дмитрия на престол, также письма регата и кардинала. Мала правда о введении латинства в Московском государстве. При этом Татищев объявил, что после таких замыслов нельзя отпустить послов и других поляков до тех пор, пока московские послы не возвратятся из Польши с удовлетворительными объяснениями.
Гонсевский отвечал на первое объяснение касательно записи Марине прямо, что воевода, убежденный свидетельством всего Московского государства, решился выдать дочь свою за Дмитрия. Согласившись же на брак, он должен был устроить как можно выгоднее судьбу дочери, почему вовсе не удовлетворительно, если он вытребовал у царевича эти условия, исполнение которых, однако, зависело от москвитян. Когда воевода
приехал в Москву, то покойный царь советовался со всеми боярами, какое содержание
назначить Марине на случай ее вдовства, и сами бояре дали ей больше, чем Новгород и

118

Псков, потому что согласились признать ее наследственной государынею и еще до коронации присягнули ей в верности. Но трудно было Гонсевскому отвечать на обвинение касательно распространения латинства в Московском государстве: неловко и сбивчиво опирался посол на право поляков и литовцев, служивших в России, покупать в ней имущество, иметь свои церкви и совершать в них богослужение по своему обряду: не об этом праве говорилось в письмах римского духовенства. Всего легче было отвечать на обвинения относительно письма королевского.
- Все вы сами, - сказал Гонсевский, - через послов своих приписали эту честь королю и благодарили его.
Наконец послам, призванным во дворец, решительно объявили, что царь не отпустит их до возвращения своих послов из Польши. Послы были в отчаянии; люди их говорили неприличные слова о новом правительстве, за это царь велел уменьшить корм
наполовину. Еще более раздосадованные послы вздумали, было, уехать насильно, но, разумеется, это им не удалось. Когда пришел подьячий выговаривать им за это от имени посольского дьяка, то они отвечали:
- Мы здесь живем долгое время, от дурного запаха у нас многие люди померли, а иные лежат больные, и нам лучше умереть, чем жить так. Мы поедем, а кто станет нас бить, и мы тоже станем то делать. Нам очень досадно, что государь ваш нами управляет; положил на нас опалу свою класть и смирять, за такое бесчестье, мы все помрем и, чем нам здесь с голоду помереть, лучше убейте нас.
Подьячий отвечал:
- И так от вас много крови христианской пролилось, а вы теперь опять кровь затеваете, сами видите, сколько народу погибло. Троньтесь только, и вас тотчас московский народ побьет за ваши многие грубости. А корму не велели вам давать за то, что люди ваши говорят такие неприличные слова, что и одно слово теперь молвить страшно, да и за то, что детей боярских бьют.
Послов содержали в Москве, но Мнишека с дочерью и родственниками отослали в Ярославль.


* * *

13-го июля 1606-го года отправлены были к королю посланники – князь Григорий Волконский, дьяки Андрей Иванов и Прокофий Ситский. Волконскому, как старшему, дали триста рублей подмоги, но царь велел записать в Посольском приказе, чтобы вперед этой подмоги в пример не вписывать, потому что князю Григорию деньги даны для бедности.
Посланникам дан был наказ объяснить в Польше недавние события. Успех самозванца они должны были объяснить так: “Одни из русских людей от страха ослабели, а другие от прелести, а некоторые и знали прелести, но злобой на царя Бориса дышали, потому что он правил сурово и не царски”.
Если паны радные спросят, каким обычаем вор расстрига убит, то отвечать:
“Как изо всех городов Московского государства дворяне и всякие служилые люди съехались в Москву, то царица Марфа, великий государь наш Василий Иванович, бояре, дворяне, всякие служилые люди и гости богоотступника вора расстригу Гришку Отрепьева обличили всеми его злыми богомерзкими делами, и он сам сказал перед великим государем нашим и перед многонародным множеством, что он прямой Гришка
Отрепьев, а делал все то, отступая от Бога, бесовскими мечтами, и за его злые богомерзкие дела, осудя истинным судом, весь народ Московского государства его 

119

погубил. Если паны будут указывать свидетельства Афанасия Васильева, бывшего послом в Польше, то Волконский должен отвечать, что Афанасию Васильеву как было верить? Афанасий вор, разоритель веры христианской, тому вору советник, поехал к государю вашему Сигизмунду королю по его воле, без ведома бояр”.
Когда посланники проехали границу, то пристав сказал им, что царь Дмитрий жив и находится у сандомирской воеводши. Послы отвечали, что это говорить неприлично: вместо убитого вора за него выдает кто-то другой, больше всего сбежавший с Москвы Михайло Молчанов, который жил у вора для чернокнижия. И если Молчанов называется Дмитрием, то пусть нам его покажут, у него приметы на спине. Он за воровство и за чернокнижество при царе Борисе Годунове был на пытке, то его кнутом били и этот кнут сделал у него на спине следы, которые должны сохраниться доныне. А если другой вор такой же называется Дмитрием, то вам таких принимать и слушать не надобно, а если он вам годен, то вы посадите его у себя на королевство, а государю вашему в великое российское государство его посылать и на наш престол сажать непристойно, хотя и
прямой прирожденный государь, царевич Дмитрий, но если его на государстве не захотели, то ему силою быть на государстве нельзя, а тот вор убежал от смерти, называется царевичем, и такому нельзя верить.
Пристав говорил:
- Польские и литовские люди, которые приехали из Москвы, сказывают, а слышали они от ваших же людей, что убит и лежал на пожаре не царь Дмитрий, а подлинно убит и лежал кто-то другой.
Посланники спрашивали у пристава:
- А того появившегося вора видел ли кто? Каков он рожей и волосами?
Пристав отвечал, что он ростом не мал, лицом смугл, нос немного покляп, брови черные, большие, курчеватые, от лба вверх взглаживает, усы черные, бороду стрижет, на щеке бородавка с волосами, по-польски говорит и грамоте польской горазд, а также
по-латыни говорить умеет.
Посланники сказали на это, что Молчанов именно лицом таков, а прежний вор – расстрига был лицом не смугл и волосом рус.
Другой пристав говорил, что при Дмитрии в Самборе князь Мосальский  сам видел де Заболоцкого и поэтому Дмитрий послал Заболоцкого в Северскую страну уговорить севрюков, чтобы Шуйскому не поддавались и что он, Дмитрий, собравши людей, к ним будет.


* * *

Народ в Литве встречал русских посланников дурно: по городам и в посадах, и в панских имениях их бесчестили, бранили непристойными словами, называли изменниками, в Минске в их людей бросали камни, грязью и хотели драться. К посланникам приходили на двор и там продолжали грубить. Словом, такого бесчестья и тесноты над посланниками прежде никогда не бывало. Пристав отвечал, что у них теперь люди стали самовольными, короля не слушают, и ему их унять нельзя.
Прокофий Ситский в пути вспоминал свои поездки, совершаемые раньше в Польшу, ту честь, которая тогда оказывалась русским людям. Об этом он делился со своими попутчиками, и вместе переживали это неуважение.
В Кракове король посланников не позвал к себе и вместо стола прислал корм.
Посланники подали королю письменное объяснение, в котором раскрыто было происхождение самозванца, о том, как он с польскими и литовскими людьми пришел в

120

Московское государство, как он потом призвал в Москву Сандомирского воеводу с его приставами, и как они церкви Божии и святые иконы бесчестили на глазах у московских людей, как польские и литовские люди много насильства и кровопролития учинили, великих людей жен тоже бесчестили и такое насилие чинили, какого никогда в Москве не бывало. Потом в объяснении упомянуто о появлении в Польше нового самозванца, который есть не иной кто, как Михайло Молчанов, вовсе не похожего на Первого Лжедмитрия. Посланники требовали удовлетворения за кровопролитие и расхищение царской казны, бывшее следствием подсылки от Польши Лжедмитрия, но вместе с тем объявили, что царь Василий не хочет нарушать мира с Польшею.
При съезде паны радные отвечали:
- Государь наш ни в чем не виноват. Вы говорите, что Дмитрий, который был у вас государем, убит, а из Северской страны приехало много людей, ищут этого Дмитрия, нашему государю сказывают, что он жив, ушел из Москвы, так нашему государю ваших людей унять ли?.. А в Северской стране государем какой-то Петр, но и этого ведь не наш государь поставил?.. Сами люди Московского государство между собой разруху делают, а на нас пеняют. Если государь ваш отпустит Сандомирского воеводу с товарищами и всех
польских и литовских людей, которые теперь на Москве, то ни Дмитрешки, ни Петрушки не будет, а если государь их не отпустит, то и Дмитрий и Петр настоящие будут, и нам за своих людей с ними заодно стоять.
Посланники грозили также, что если король не исправится, то царь Василий пошлет на Ливонию королевича Густава.
Но для Сигизмунда грознее был польский рокош, чем какой-нибудь Густав, а потом он вовсе не хотел войны с новым московским царем, радуясь, что последний также не может желать этой войны, угрожаемый Дмитряшкою и Петрушкою. О судьбе первого Лжедмитрия не может жалеть не только потому, что непобедимый цезарь не хотел ничем поступиться Польше: ходили слухи, что некоторые из рокошан имели тайные сношения с Лжедмитрием, что дело у них шло о провозглашении его королем польским, что Дмитрий обещал выслать деньги некоторым из них, и между прочим, Стадницкому, самому яростному противнику короля. Вот почему король обещал Волконскому в скором времени отправить своих посланников в Москву, и действительно, в октябре 1607-го года приехали в Москву посланники Сигизмундовы – пан Винтовский и князь Друцкой-Соколинский поздравить царя Василия с восшествием на престол и требовали отпуска прежних послов и всех других поляков.
Русские послы в Польше пробыли более года и натерпелись там всяких упреков и оскорблений.


* * *

Когда Лжедмитрий был в Звенигороде, приезжал в его стан Борзковский с приказом полякам выйти из Московского государства, но Рожинский с товарищами ответили, что так как они уже взялись за дело, то ничьего приказа больше не слушают и того, с кем пришли, хотят посадить в его столице. После этого Лжедмитрий немедленно двинулся к Москве, не встречая по-прежнему никакого сопротивления.
Царь Василий отозвал из полков брата Дмитрия и назначил вместо него племянника Михаила Скопина.
Войска под начальством князя Скопина-Шуйского и Ивана Никитича Романова
расположились между Москвою и Калугою, но в войске открылся заговор: князья Иван Котырев, Юрий Трубецкой и Троекуров вместе с некоторыми другими решились

121

передаться самозванцу. Заговорщиков схватили, пытали, знатных разослали в города по тюрьмам, не знатных казнили, но царь не велел уже этому войску встречать самозванца, а велел ему идти в Москву. Здесь в народных толпах слышались слова:
- Если бы он не был настоящим Дмитрием, то князья и бояре, которые к нему отъехали, воротились бы, значит, он тот же самый.
- Ведь князья и бояре перебили его поляков и его самого выгнали, мы об этом ничего не знали.
- Он ведун, - говорил еще кто-то, - по глазам узнает, кто виноват, кто нет.
- Ах ты, черт! - кто-то воскликнул. - Мне никогда нельзя будет ему на глаза показаться, этим самым ножом я зарезал пятерых поляков.
1-го июня войско Лжедмитрия приблизилось к столице и остановилось над рекою Москвою; сначала не знали, где лучше расположиться, некоторые говорили, что надобно перейти на другую сторону и занять большую дорогу на север, по которой проходят в Москву ратные люди и припасы. Это мнение взяло верх, и войско перешло к селу Тайнинскому. Но выбранное место оказалось очень невыгодным, и через несколько дней обнаружилась большая опасность; некоторые из русских, находившиеся при Лжедмитрии, завели сношения с Москвою, ночью бежали в Москву, но были схвачены сторожами, их пытали и они объявили своих товарищей, одних из них посадили на кол, другим отрубили
головы. Счастливо избавившись от этой опасности, самозванец не хотел больше оставаться в Тайнинском; он решил отрезать Москву от сообщения с севера, а пока царские войска отрезали его от юга, прихватывая шедших к нему из Польши купцов и ратных людей. Поэтому Лжедмитрию пришлось вернуться обратно на старое место, но и тут московское войско стояло на тверской дороге. Лжедмитрий разбил его, перешел на Волоколамскую дорогу и выбрал, наконец, удобное место для стана - в Тушино, между двумя реками: Москвою и Всходнею, в 12-ти километрах от Москвы. Лагерь хорошо укрепили, он позволял контролировать Смоленскую и Тверскую дороги. Таким образом, самозванец блокировал Москву с северо-запада.
Для обороны столицы Русского государства правительство Шуйского располагало значительными силами, в состав которых входили: царский полк, стрельцы, обоз и ратные люди из Новгорода, Пскова, Заволжских (северных) и Заречных (из-за реки Оки) городов, а также казанские и мещерские татары, чуваши и марийцы. Главные силы Московского войска заняли позиции на западных подступах к Москве. Обоз был развернут к северу от деревни Хорошово, полки расположились за рекой Ходынкой.
Сам царь с двором и отборными полками стоял на Пресне, готовый поддержать главные силы.
Появление польских отрядов в армии самозванца все больше и больше вызывали тревогу в Кремле. Русские власти развили лихорадочную деятельность, старались предотвратить конфликт с Речью Посполитой. Царь Василий поспешил заключить мирные переговоры с польскими послами и обещал им немедленно отпустить на родину Мнишеков и других поляков, задержанных в Москве после убийства Отрепьева. Послы согласились об отзыве из России всех военных сил, сражавшиеся на стороне самозванца. На радостях даже сам Шуйский извещал Рожинского о близком мире и пообещал заплатить его наемникам заработанные у вора деньги, как только они покинут тушинский лагерь.
Царь Василий оказался близоруким дипломатом. В течение двух недель его воеводы стояли на месте, не предпринимая никаких действий. В царских войсках распространялась уверенность в том, что война вот-вот кончится. В царском войске
разведку не высылали, службу охранения несли небрежно.
Рожинский решил воспользоваться потерей бдительности в русском войске и

122

внезапно его атаковать. 25-го июня 1608-го года еще до рассвета из Тушинского лагеря выступили крупные силы поляков. Сохраняя тишину, они подошли к обозу московской рати и на рассвете его атаковали. Захваченный врасплох гарнизон обоза оказал незначительное сопротивление, и в беспорядке отступил за речку Ходынку, добежав до самой Пресни, но здесь подкрепленные полками, высланными царем, бегущие остановились, и в свою очередь погнали поляков, которые остановились за рекою Химкою; отсюда опять ударили на русских и, отогнавши их за Ходынку, возвратились в свой Тушинский лагерь, очень довольные, что так кончилось дело, ибо некоторые из них, испуганные поражением у Пресни, прибежав в лагерь, велели уже запрягать возы, чтобы бежать дальше к границе. Поляки хвалились, что они последние прогнали русских, которые не преследовали их больше из-за Ходынки, но признавались, что битва им дорого стала. Опасаясь нападения, они окопали свой лагерь, обставили частоколом, наделали башни и ворота, и засели в нем надолго.
Лагерь в Тушино каждый день увеличивался поляками. Пришли к самозванцу паны: Млоцкий, Александр Зборовский, Вылановский, Стадницкий и отважный богатырь Ян Сапега, племянник канцлера Льва Сапеги, осужденный в отечестве за буйство. Все они привели с собою отряды вольницы под названием гусар и казаков.
Толпы русских стекались в Тушино: приехали к самозванцу и люди знатного рода: стольник князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, князь Дмитрий Черкасский, князь Алексей Сицкий, князь Василий Мосальский, князья Засекины и другие.
Люди, чувствовавшие за собою мало значения в государстве Шуйского, желая подняться в чинах, увидели возможность возвышения, примкнувши к иному государю. Города за городами стали отпадать от Шуйского и провозгласили царем Дмитрия. Сторонники Шуйского прозвали Дмитрия Тушинским вором, и это имя осталось за ним в истории.


* * *

В конце июня 1608-го года послам правительства Шуйского удалось заключить перемирие на три года и одиннадцать месяцев на следующих условиях: оба государства остаются в прежних границах. Москва и Польша не должны помогать врагам друг друга; царь обязывается отпустить в Польшу воеводу Сандомирского с дочерью и сыном, и всех задержанных поляков. Король обязывается тем же самым относительно русских задержанных в Польше. Король и республика должны отозвать своих поляков, поддерживающих самозванца, и впредь никаким самозванцам не верить и за них не вступаться. Юрию Мнишеку не признавать зятем второго самозванца, дочь свою за него не выдавать и Марине не называться московскою государынею.
Посланцы обязались писать к Лжедмитриевым полкам с увещеванием оставить самозванца, на возвратном пути отсылать обратно в свои земли польских ратных людей, которые им встретятся и разослать во все пограничные города объявления, чтобы никто не смел идти на войну с Московским государством. Обязались, что поедут прямо в Польшу, избегая всяких сношений и свиданий с поляками Лжедмитриевыми, но не хотели обязаться, что король выведет Лисовского из Московского государства, потому что Лисовский изгнанник из земли Польской и чести своей осужден.
В то время польско-литовские феодалы использовали сильный отряд под командованием Лисовского для блокады Москвы с юго-востока. Еще весной 1608-го года
этот отряд выступил из Болхова, пошел на восток, занял Михайлов, затем Зарайск. Для отнятия этого города из Рязани прибыл воевода Захар Ляпунов, но был разбит Лисовским

123

наголову. Тем не менее, и получив победу, Лисовский пошел дальше в Коломну, взял ее приступом, разорил. Ко времени подписания договора Лисовский уже имел значительные силы, с которыми он от Коломны двинулся к Москве.
Василий Шуйский послал против Лисовского трехполковую рать во главе с Куракиным и Лыковым. У Медвежьего Брода, на берегу Москвы-реки, завязался бой. Войско Лисовского было разбито, потеряло весь народ, а остаток вместе с Лисовским отошли в Тушинский лагерь. Блокировать Москву с юго-востока не удалось.
В Тушино к Рожинскому и товарищам его приехал из Москвы от послов королевских пан Домарацкий, с приказом выходить из областей Московских, но возвратился с отказом.
Однако в середине августа Рожинский прислал к боярам грамоту, требуя переговоров, бояре отвечали: “Пишите к нам, боярам, и ко всем людям Московского государства о ссылках, чтобы мы бояр, дворян из всех чинов людей прислали к вам говорить о добром деле, а вы пришлете к нам послов и рыцарских людей. Пишите, чего знающим людям писать не годится. В Российском государстве над нами государь наш, царь и великий князь Василий Иванович, и мы все единодушным изволением имеем его, как и прежних великих государей, и во всяких делах без его повеления и начинания ссылаться и делать не привыкли. Удивляемся тому, что ты называешь себя человеком
доброго рода, а не стыдно тебе, что ты, оставя своего государя Сигизмунда-короля и свою землю, назвавши неведомо какого вора царем Дмитрием, пожелал у него в подданстве быть и кровь христианскую невинную желаешь проливать. Мы тебе ответ даем: дело будет доброе, как ты, князь Роман Рожинский, со всеми литовскими людьми поймав того вора, пришлите к государю нашему, а сами немедленно из нашего государства в свою землю выйдете. Вам ведомо, что государь наш с королем литовским помирился и закрепил мирное постановление, послов и воеводу Сандомирского со всеми людьми в Литву отпускает”.
Правительство Речи Посполитой не участвовало в подготовке могилевского самозванца. Тщетно Лжедмитрий II домогался заключения союзного договора с королем и высказывал готовность идти на любые уступки. Наиболее дальновидные политики Польши решительно возражали против вмешательства во внутренние дела Русского государства. Сигизмунд III на этот раз следовал их советам, ибо он не успел еще забыть о неудачах с Отрепьевым и, не покончил с выступлением оппозиции внутри страны. Легкие победы Лжедмитрия II, однако, лишили его благоразумия. Король отдал приказ готовить войска для немедленного занятия русских крепостей - Чернигова и Новгород- Северского. Завоевательные планы Сигизмунда не встретили поддержки в польских правящих кругах. Коронованный гетман Станислав Жолкевский указывал на неподготовленность королевской армии к большой войне. Сигизмунду пришлось отложить осуществление своих намерений. Он выискивал повод, чтобы вмешаться в русские дела. С его благословения крупный литовский магнат Ян Петр Сапега стал набирать войско для вторжения в Россию.
В Москве царь Василий продиктовал польским послам условия мира. Послы, томившиеся в России в течение двух лет, подписали документ, чтобы получить разрешение вернуться на родину. Мирный договор оказался не более чем клочком бумаги.


* * *

Самозванец укреплялся под Москвою даже вопреки договору, заключенному с послами королевскими, ни один поляк не оставил Тушинский лагерь, напротив,

124

приходили одни за другими новые отряды: пришел, прежде всего, Боровский с гусарской хоругвью, за ним - Андрей Млацкий с двумя хоругвями, гусарскою и казацкою. Потом Александр Зборовский, некий Виламовский привел тысячу добрых ратников. Наконец, в конце лета пришел к нему Ян Сапега, который вторгся в пределы России вопреки королевским листам, разосланным во все пограничные города и к нему особенно.
Сапега прямо признался смоленскому воеводе Шеину, что польскому правительству нет никакой возможности удерживать своих подданных от перехода за границу. “Я тебе настоящую и правдивую речь пишу, что все это делается против воли и  заказу его королевской милости. Во всем свете, за грехи людские, также своевольно стало, что и умереть трудно. Не таю от вас и того, что многие люди, подданные его королевской милости, и против самого государя стали и упорно сопротивляться осмелились; многие уходят в чужие государства против заказа его королевской милости”.
Победа Сигизмунда над рокошанами доставила Лжедмитрию новых союзников. Узнав о походе Сапеги, самозванец послал к нему письмо, в котором просил его не грабить по дороге жителей, присягнувших ему, Дмитрию. Письмо заключалось словами:
“А как придешь к нашему царскому величеству и наши царские пресветлые очи увидишь, то мы тебе пожалуем своим царским жалованием, тем, чего у тебя и на разуме нет”.
К осени 1608-го года в Тушинском лагере насчитывалось до шестнадцати тысяч всадников, а в семи лагерях противника, устроенных на территории Русского государства, находилось до сорока тысяч человек войска польских феодалов и в два раза больше казаков.


* * *

 Во исполнение договора Василий Шуйский освободил и семью Мнишеков. Доставленный по его приказу с ярославской ссылки в Москву старый Мнишек дал клятву Шуйскому, что никогда не признает своим зятем нового самозванца, и обещал всячески содействовать прекращению войны. Но он лгал, лгал беззастенчиво; в секретных письмах старый интриган убеждал короля, что истинный царь Дмитрий спасся и заклинал оказать ему вооруженную помощь. Мнишеки делали все, чтобы раздуть пожар новой войны.
Марина должна была отказаться от титула Московской царицы. Их отпустили в Польшу, но так как затруднительно выехать было прямо на Смоленск, то их повезли в Углич, оттуда на Тверь, а из Твери на Белую. Провожал их князь Владимир Долгорукий с тысячью ратных людей.
Но Марине не хотелось ехать домой в Польшу. Она наслышалась, что как будто ее муж не убит. Снова войско сражается за свой престол. Ей страстно хотелось видеть того человека, который называется именем ее мужа.
Многие люди хорошо знали Лжедмитрия I и спешили предостеречь Марину Мнишек насчет того, что тушинский царек вовсе не похож на ее мужа. Однако подобные предупреждения нисколько не смущали “Московскую царицу”.
Новый Лжедмитрий еще с января 1608-го года завязал связи с Юрием Мнишеком. В письмах к “тестю” самозванец просил, что король и Польша должны оказать ему
помощь в получении “отцовского престола”. В августе он выразил желание как можно скорее видеть в Тушино “свою жену” Марину.
Через верных людей Марина уведомила Тушинского вора, что ее отец дал слово, что они покинут пределы Московии. Власти снарядили отряд, чтобы проводить их до рубежа.
Самозванцу важнее всех подкреплений было присутствие Марины в его стане.

125

Узнав, что Мнишек с дочерью едет к границе, он разослал в присягнувшие ему пограничные города приказ: “Литовских послов и литовских людей перенять и в Литву не пускать, а где их поймают, тут для них тюрьмы поставить куда их и посадить”.
Более того, он не удовольствовался этим распоряжением и отправил их перехватить Валевского с его полком; но полякам, которые уже давно служили Лжедмитрию, почему-то не хотелось, чтобы Марина была у них в стане. Очень вероятно, что уверенные в самозванстве своего царя, они не хотели силою заставить Мнишека, и особенно его дочь, признавать вора за настоящего, прежнего Дмитрия, и боялись дурных для себя последствий от подобного насилия. Не могли они знать, что Мнишеки пожертвуют всем для честолюбия. Как бы то ни было, Валевский, по уверению одного из товарищей своих, с умыслом не нагнал Мнишека. Но Мнишек нарочно ехал медленно, дожидался, когда его нагонят. Тогда самозванец отправил Зборовского, этот приехавший недавно в стан хотел прислужиться Лжедмитрию, пошел очень скоро, нагнал Мнишека под деревнею Любедицами, уже недалеко от границы, разбил провожавший его московский отряд и воротил Мнишека с семейством и послом Олесницким. Гонсевский, отделившийся от них за несколько дней перед тем, уехал за границу другой дорогою. Теперь затруднение состояло в том, что Марина и отец ее не хотели прямо ехать к самозванцу в Тушино, не хотели, безусловно, отдаваться ему в руки. Они решили приехать прежде в стан к Сапеге, который с 7 тысячами удальцов шел в Тушино, и оттуда уже вести переговоры с Лжедмитрием.
Сапега уверял Марину, что муж ее действительно спасся, и повез ее с собой. Марина не видела трупа названного царя Дмитрия, ему поверила и так была рада, что, едучи в карете, веселилась и пела.
Почти месяц путешествовала Марина по глухим поселкам, прежде чем ее карета прибыла в окрестности Тушино.
Подъезжая к Тушино, на восемнадцатой миле от стана подъехал к ее карете молодой князь Мосальский и сказал ей:
- Вы, Марина Юрьевна, песенки распеваете, а оно бы кстати было, если бы вы нашли в Тушино настоящего своего мужа; на беду там уже не тот Дмитрий.
Веселость Марины прошла, она стала вопить и плакать. Князь Мосальский, страшась за это мщения от поляков, бежал с дороги к Шуйскому.
Самозванца тревожила близкая встреча с “женой”, и он сымитировал болезнь.
Вместо него к Мнишекам выехал Рожинский. 1-го сентября он привез Юрия Мнишека в Тушино, чтобы возможно скорее договориться с ним об условиях признания нового самозванца.
Марина кричала, что не поедет ни за что. Везти ее насильно было неудобно, нужно было, чтобы все видели нежную радость супругов при свидании.
Пять дней уговаривал Марину Сапега, она не поддавалась. Но Мнишек вместе с Рожинским и Зборовским отправился к вору.
Прожженный интриган и глазом не моргнул при виде обманщика, вовсе не похожего на Отрепьева. Он готов был стать гетманом нового “царька” и распорядителем всех его дел и доходов. Рожинский грубо покончил с его честолюбивыми мечтами. Он сразу указал царскому “тестю” его истинное место. Три дня гетманы и самозванец
переписывались между собой. Наконец они сумели столковаться. Старый Мнишек согласился отдать дочь безымянному проходимцу, но за крупную суму денег. Сделка была обличена в виде жалованной грамоты. Лжедмитрий обязался выплатить Мнишеку 300 тысяч рублей, отдать во владение Северское княжество, Новгород, Курск, Рыльск, Карачев, Почеп, Трубчевск, Комарск, Рославль и Моравск. Мнишек продал свою дочь.
На второй день, после завершения трудных переговоров, самозванец тайком

126

навестил Марину в лагере Яна Сапеги. Марина, увидавшая тушинского вора, поняла, что нет ничего общего между ним и ее прежним мужем, никак не хотела признавать его, и отвернулась от него с омерзением. Послы принуждены были приставить к ней стражу. Для убеждения ее необходимо было время и переговоры.
При помощи нежного родителя, наконец, уговорили Марину. К этому присоединились убеждения иезуита, который уверял, что с ее стороны это будет высокий подвиг в пользу церкви. Марина согласилась играть комедию с условием, что назвавший себя Дмитрием не будет жить с нею, как с женою, пока не овладеет престолом.
Польский посол Олесницкий, также захваченный на дороге и привезенный в Тушинский лагерь, уговаривал ее играть позорную комедию, а при отъезде получил от вора грамоту на владение городом Белым.
Марина заранее знала, что ее перехватят посланные из Тушино, согласна была на это, ибо у нее менее чем у кого-либо были причины сомневаться в спасении ее мужа. По крайней мере, она должна была убедиться в этом лично, убедившись в противном, поэтому сначала отказалась признавать обманщика своим мужем. Однако дальнейшие переговоры могли быть очень вредны, как для нее, ее отца, так и Лжедмитрия. Ей некуда было деться, как признать Лжедмитрия одним лицом с первым Дмитрием.
5-го сентября в стане Сапеги происходило тайное венчание Марины со вторым Лжедмитрием, совершенное ее духовником иезуитом, который, разумеется, убедил ее в том, что все позволено для блага римской церкви.
Не прошло и недели, как Марина торжественно въехала в Тушино и блестяще разыграла роль любящей жены, обретшей чудесно спасенного супруга. Ее взор изображал нежность и восхищение, она лила слезы и клонилась к ногам проходимца.
Под распущенными знаменами в воровском таборе, посреди многочисленного войска мнимые супруги бросились друг другу в объятия и благодарили Бога за то, что дал им соединиться вновь.
Мнишек настаивал на точном исполнении пунктов заключенного им соглашения. Но Марина ослушалась отца.
Палатка Лжедмитрия II стояла на виду у всего лагеря и “супруга” понимала, что ее раздельная жизнь с мужем сразу вызовет нежелательные толки в лагере и разоблачит самозванца “царька”.
К великому негодованию отца и братьев, Марина стала сожительницей Лжедмитрия П. Обманутый в своих ожиданиях, Юрий Мнишек пробыл в таборе около четырех месяцев.
Комедия, разыгранная Лжедмитрием и Мариной, не могла ввести в заблуждение дворян и наемников, хорошо знавших первого самозванца. Но она произвела впечатление на простой народ. Весть о встрече коронованной государыни с “истинным Дмитрием” разнеслась по всей стране.
Между Мнишеком и дочерью возникли холодные отношения. Впоследствии Мнишек сносился с вором, а к дочери не писал.
В январе 1609-го года Марина писала отцу: “Я нахожусь в печали, как по причине вашего отъезда, так и потому, что простилась с вами не так, как хотелось. Я надеялась услышать из уст ваших благословение, но видно я того не достойна. Слезно и умиленно
прошу вас, если я когда-нибудь, по неосторожности, по глупости, по молодости или по горячности оскорбила вас, простите меня и пошлите дочери вашей благословение. Как будете писать его царской милости, упомяните и обо мне, чтоб он оказывал мне любовь и уважение, а я обещаю вам исполнить все, что вы мне поручите, и вести себя так, как вы мне повелели”.
Но ответа Марина не получила. Она просила у отца черного бархата на платье,

127

ответа тоже не было.
Вскоре вор начал жаловаться, что Мнишек ему тоже не пишет. Тем не менее, Марина в марте еще раз писала отцу и жаловалась, что с нею поступают не так, как было обещано при отъезде Мнишека. Вспоминала, как отец ее вместе с нею кушал вкусных лососей и пил старое вино, скорбела о том: в Тушино нет ни того, ни другого, и просила прислать. Отец не отвечал. Наконец, в августе она опять написала ему, жаловалась, что несмотря на множество писем, не получила никакого ответа, и только от чужих узнавала о родителях.
Видно, Мнишек сообразил, что дело Тушинского вора в Польше не может обратиться в его пользу, так как Сигизмунд не намерен был поддерживать самозванца, а затем сам овладеть Московским государством; поэтому Сандомирский воевода играл роль, будто не участвует в обмане, не одобряет поступков дочери, и оставил ее на произвол судьбы.


* * *

Польский король и папа достигли своей цели. Преданные им Мнишеки стали содействовать в их пользу. “Что касается до нас, - писала Марина нунцию Симонетте, - то будьте уверены и благонадежны, что мы употребим все меры и силы к тому, что только
будет относиться к славе всемогущего нашего Бога и распространению римско-католической церкви”.
При содействии короля под знамена Лжедмитрия были собраны крупные отряды польской шляхты; русские уже меньше верили в “хорошего” царя и только на свои силы теперь приходилось рассчитывать польским магнатам. Этому благоприятствовала обстановка в Польше.
Незадолго до появления второго самозванца в Польше окончился очередной рокош – мятеж польской шляхты против короля. Разгромленные рокошане, спасаясь от преследования королевских войск, переходили польско-русскую границу и охотно присоединялись к самозванцу. Сигизмунд III не только не препятствовал этому, но даже содействовал.
Во-первых, Польша освобождалась от беспокойных рокошан, а во-вторых, они пополняли войско Лжедмитрия II и могли помочь завоевать Москву и подчинить ее Польше.
Кроме рокошан, впоследствии к самозванцу присоединились крупные, хорошо вооруженные отряды, навербованные в Польше и Литве, на средства короля и магнатов, а также казачьи шайки Ивана Заруцкого и других атаманов. К самозванцу пристали и наемные иностранные отряды Шуйского, изменившие боярскому царю.


* * *

Поражение армии Шуйского и осада Москвы привели к тому, что затухавшее
пламя гражданской войны вспыхнуло с новой силой.
В Пскове городская беднота арестовала воевод и признала власть Лжедмитрия II. Успехи самозванца приветствовала Астрахань, ставшая очагом сопротивления Шуйскому с момента гибели Отрепьева. Отряды тушинцев не встретили сопротивления в замосковных городах. Власть Лжедмитрия признали: Переславль-Залесский и Ярославль, Кострома, Балахна и Вологда. При поддержке низовых городов тушинские отряды заняли:

128

Ростов, Владимир, Суздаль, Муром и Арзамас. С разных концов страны в Тушино спешили отряды посадских людей, мужиков и казаков. Их волна неизбежно захлестнула бы собой подмосковный лагерь, если бы наемное воинство не диктовало тут своих законов.
Слухи о поразительных успехах самозванца облетели Литву и Польшу. Толпы искателей приключений и авантюристов спешили в стан воскресшего московского “царя” и пополняли число его наемников. Гетман Рожинский окончательно захватил власть в стане самозванца.
Торжество чуждых инородных сил стало полным, когда на службу самозванца явился Ян Сапега с отборным войском. Гетман Рожинский поспешил заключить с ним полюбовную сделку. Кондотьеры, смертельно ненавидевшие друг друга, встретились на пиру за чашей вина и поклялись не мешать друг другу. В знак  дружбы они обменялись саблями и тут же разделили московские земли на сферы влияния. Рожинский сохранил власть в Тушино и южных городах, Сапега взялся добывать мечом Троице-Сергиев монастырь и города к северу от Москвы.
Наемное войско откровенно презирало “царька”, но оно не могло обойтись без него. Мнимые права самозванца на царство служили единственным оправданием затеянного ими кровопролития. Творя насилия и грабежи, рыцарство повсюду трубило, что единственная их цель – восстановление на троне законного государя, свергнутого московскими боярами.
Личность Лжедмитрия II мало что значила сама по себе. Каким бы ничтожным и безликим не казался тушинский вор, нужен был не он сам, а его имя. В глазах простых
людей он оставался тем самым добрым государем Дмитрием, с именем которого болотниковцы сражались против боярского царя.
Отряды повстанцев, примкнувшие к самозванцу в Стародубе и Орле, последовали за ним в Тушино. С ними были и их вожди. На улицах тушинской столицы можно было видеть таких православных болотниковских атаманов, как Юрий Беззубцев.
Заслуги Беззубцева перед повстанческим движением были исключительно велики. Но в тушинском лагере он занял совсем не то положение, какое прежде занимал в стане Болотникова.
Ключевой фигурой тушинского лагеря стал Иван Мартынович Заруцкий. Некоторыми чертами судьба Заруцкого напоминала судьбу Болотникова. Оба испытали горькую чашу неволи и рабства.
Заруцкий, сын тернопольского мещанина, будучи мальчиком, попал в неволю к крымским татарам. В летний зной и зимнюю стужу русские невольники трудились на господина, не разгибая спины. В татарских аулах Заруцкий познал цену жестокости и несправедливости. Возмужав среди невзгод, пленник, рискуя жизнью, бежал к казакам на вольный Дон. Там он научился владеть с одинаковым искусством саблей и пищалью, и завоевал среди товарищей репутацию отчаянного смельчака. Вместе с донцами Заруцкий служил в армии первого самозванца, а потом с Болотниковым осаждал Москву. Иван Болотников заметил и оценил незаурядные способности донского атамана. Когда осажденной Туле грозила смертельная опасность и только незамедлительная помощь извне могла спасти повстанческую армию, Болотников поручил ему ответственную
миссию. Заруцкий должен был выбраться из кольца окружения и отправиться за литовский кордон, чтобы любой ценой отыскать Дмитрия и привести новое войско на выручку Тулы.
Нежданно-негаданно Заруцкий стал свидетелем появления Лжедмитрия II в Стародубе. Посланец Болотникова оказал самозванцу немалую услугу “вызнав” в нем подлинного царя. Заруцкий в это время пользовался уже некоторой известностью в

129

северских городах, и Лжедмитрий II даже оказал ему честь, вызвал на бой в шуточном рыцарском турнире, чем было “подтверждено” их старое знакомство.
Заруцкий не успел обратно вернуться к Болотникову, так как Тула пала. Он остался в войске Лжедмитрия, имел определенный вес, набирал силу. Однако в стане Лжедмитрия появился Рожинский, которого казаки и прочие повстанцы встретили с недоверием. Пан Рожинский со своими гусарами прибирал власть в свои руки. Под командованием Заруцкого к тому времени находилось много тысяч донских и запорожских казаков. Сила была на стороне Заруцкого. Он мог воспрепятствовать “пленению” царька, однако Заруцкий предпочел найти общий язык с новым гетманом. В Тушино Заруцкий, встав во главе казачьего приказа, своевременно подавлял все проявления недовольства в казачьей армии и фактически стал орудием чужеродных элементов, добивавшихся господства в лагере самозванца. Атаман отлично ладил, как со вновь появившимся боярским окружением Лжедмитрия, так и ротмистрами Рожинского. Правда, смена руководства сопровождалась открытой борьбой. Рядовые казаки с недоверием взирали на бояр и дворян, появившихся в Тушино. Чтоб привлечь на свою сторону дворян, самозванец полностью отказался от старых специальных лозунгов. На повстанцев, прибывших из охваченных крестьянской войной уездов, тушинские порядки производили удручающее впечатление. На их разгоряченные головы, как будто опрокидывали ушаты холодной воды. Самозванец боялся оттолкнуть от себя дворян и велел повесить “царевича” Ивана-Августа и несколько других мужицких “царевичей”, прибывших в Тушино из Поволжья. Казнь предводителей народных отрядов знаменовала окончательное поражение тех сил, которые боролись против феодального гнета под руководством Болотникова.
В польском стане тушинские бояре чувствовали себя в полной безопасности. Наемное войско надежно защищало их от народного гнева.
Признание Мариною нового Дмитрия своим мужем сильно подняло его сторону. Русские города с землями один за другим признавали его. Южные области, кроме Рязани, уже прежде были за него. После того как разошлась весть о соединении его с Мариной, сдались ему: Псков, Ивангород, Орешек, Переславль-Залесский, Суздаль, Углич, Ростов, Ярославль, Тверь, Бежецкий Верх, Юрьев, Катин, Торжок, Болозерск, Вологда, Владимир, Шуя, Лух, Гороховец, Арзамас, Романов и другие. Новгород едва держался. Сапега осаждал Троицу, но не мог взять, несмотря ни на какие усилия.
В таком положении были дела вора несколько месяцев. В его войске было до 18-ти тысяч конных и 2-х тысяч пеших поляков, более 40 тысяч разных казаков, и запорожских, и донских, и неопределенное число московских людей. Сами предводители не знали, сколько их было, потому что одних убивали, другие прибывали.
Польское войско у Дмитрия стояло из сбродных команд, составленных на свой счет панами, или же образовавшихся в виде товариществ. Во всякой команде были свои предводители. Кроме того, в обозе было множество всякого рода слуг. Поляки надевали на голову железный шишок, на теле сверх жупана, большею частью белого цвета, носили сетку из плетеной проволоки или из железных колец, а иные поверх белых панцирей накидывали синий плащ.
У гусаров оружием был “концер” - короткий палаш и длинное копье, воткнутые у лука седла с двухцветным значком, конец копья волочился по земле, и  оттого такие копья
назывались “волочнями”.
Гусарские седла покрывались звериными шкурами, а к бокам коней привязывали крылья. Запорожцы отличались по широким красным шароварам, черным киреям и высокими бараньими шапками. Донцы и московские люди были одеты чрезвычайно разнообразно: иные были вооружены луками-колчанами, но их можно было по наружности отличать от поляков и малороссиян по колпакам, высоким воротникам и

130

длинным рукавам, собранным в складки.
Главная сила вора состояла тогда в казачестве, которое стремилось к ниспровержению прежнего порядка и установлению казачьей вольности. “У нашего царя, - говорили современники, все делается, как по Евангелию, все равны у него по службе, но когда стали приставать к нему люди родовитые, в Тушино начали возникать споры о старшинстве, явилась зависть и соперничество друг с другом”.


* * *

Социальный состав Тушино был крайне пестрым. Поляки отнеслись к своему ставленнику с нескрываемым презрением. В Тушино были большие противоречия, которые невозможно было примерить.
Москва находилась в осаде. Положение правительства Шуйского было крайне шатким. Все противники Шуйского пошли в Тушино. Романовы, Троекуровы, Черкасские вместе с другими оказались в лагере самозванца. После взятия Ростова в Тушино был привезен митрополит Филарет и наречен патриархом.
Приезжавшие в Тушино иногда отъезжали обратно в Москву к Шуйскому, и, получив награду, вновь возвращались за милосердиями в Тушино. Это были так называемые перелеты.
Московские купцы ездили в Тушино с товарами.
Самозванец, которого сторонники Шуйского вначале называли презрительно “тушинским царьком” и “тушинским вором”, становился признанным царем для всех
элементов, враждебных правительству Шуйского. В Тушино образовался свой двор, своя Боярская дума.
При дворе царька первенствовали Романовы и Салтыковы. Филарет Романов быстро прижился в лагере. Тушинскую думу возглавил родовитый боярин Михайло Салтыков и князь Дмитрий Трубецкой. Под крылом самозванца нашли приют любимцы Отрепьева Михайло Молчанов, Богдан Сутулов, слуга и боярин князь Григорий Шаховской.
Второе место в тушинской думе занял Заруцкий. Лжедмитрий II щедро наградил его за отступничество. В нарушение всяких традиций царек возвел вольного казака прямо в бояре и пожаловал ему вотчины и поместья. Тушинская знать, скрепя сердцем, приняла его в свою среду.
Гетман Жолкевский прекрасно осведомленный насчет дел самозванца, считал Заруцкого одним из подлинных руководителей Тушинского лагеря. Вождь наемного войска гетман Рожинский много пил и редко бывал трезвым, он не вникал в дела. Зато Заруцкий расставлял и проверял страду, высылал дозоры, заботился о сборе подкрепления, через лазутчиков выведывал о передвижении неприятеля.


* * *

Григорий Ситский в стане врага прижился непосредственно при дворе царька,
здесь было много его старых знакомых, все они в свое время вместе служили первому Лжедмитрию. Ситского взял к себе князь Шаховской, помня его добрую службу в Кремле при дворе Лжедмитрия I. Жалобы, письма, грамоты и различного рода воззвания проходили через руки Григория; чернила да перо были его оружием. Копии он пересылал в Москву.

131

Григорий находился в избе, в которой стоял полумрак. Язычки пламени на свечах время от времени вздрагивали, будто кто-то невидимый прикасался к ним, а на потолке, стенах, оживали тени и тут же замирали. Он взял со стола одну из бумаг, написанную днем, перечитал, достал из ящика чистый лист бумаги, стал снимать копию с первого листа.
Тонко взвизгнула отворяемая дверь. Григорий испуганно, быстро сложил копию, сунул ее в ящик, закусив при этом губу. Дверь отворилась; вошел разодетый под казака человек, Григорий не верил своим глазам, почтительно у дверей стоял его родной брат Андрей.
- Ты! - выдавил из себя Григорий. - Как мог найти меня?
- Не удивляйся, в лагере наших людей много, - ответил Андрей. Он прошел, сел на край лавки, рядом с Григорием. - Пришел за бумагами. Напросился сам, больно отец просил проведать тебя, узнать, как твои дела.
- Какие дела! Живу, как живу! Радоваться нечему. Много зла творится на свете, не столько чужие поляки обижают наш народ, как свои казаки. Эти ни Бога, ни черта не признают.
На улице сорвал тишину выстрел пищали. Руки Григория, лежавшие на его коленях, напряглись, твердо уперлись в колени, поддерживая его как-то сразу отяжелевшее на них тело. Даже голова слегка приклонилась, но глаза смотрели прямо, чуть исподлобья и напряженно, будто нацеливаясь во что-то.
- Вход сторожит наш человек, - успокоил Андрей брата.
Свечи оплыли почти до конца. Язычки пламени стали алыми. Тени на стенах укротились, замерли, будто придремали в сгустившемся мраке. Лицо Григория в слабеющем алом отсвете свечей тоже казалось алым, золотисто алым, как
расплавленная медь. Он в течение нескольких часов излагал Андрею о новой авантюре, затеянной Мнишеками, о его появлении в лагере Лжедмитрия, о признании Мариной, его дочерью, в новом самозванце “мужа”.
Наконец Григорий смолк. Смущенно глянул на брата, затем, будто устыдясь своей простоты и откровенности, отвернулся.
- Время тебе уходить, - посоветовал он, не поворачивая головы в сторону Андрея.
- Кланяйся матушке, отцу.
Григорий достал из ящика свернутые листы бумаги, сказал:
- Тут записан доклад Сапеги о его плане захвата Троице-Сергиева монастыря. Сапега должен двинуться к монастырю в ближайшие дни, - передал листы. - Думаю, там еще успеют подготовить врагу встречу.
 - Доложу государю, остальное в его власти, - ответил, поднимаясь со своего места, Андрей, подошел ближе к Григорию. - Если при встрече мы не здоровались, то давай
по-родственному простимся. - Григорий поднялся со стула, обнял брата, облобызали друг друга.


* * *

Лжедмитрию не удалось взять Москву, и ему нужно было думать о том, как зимовать в Тушино, ибо снег уже начал набиваться в палатки, а теплых изб на всех недоставало.
У самозванца было в это время польского конского войска до 18-ти тысяч, пехоты до 2-х тысяч, казаков запорожских до 13-ти тысяч, донских до 15-ти тысяч. Кроме того иногда при Тушино находилось до трех тысяч польских купцов, они стояли особым

132

станом.
Самозванцу предлагали, что надобно разделиться на отряды и зимовать в разных волостях московских, но большинство сочло опасным разделять силы и требовало зимовать в Тушино. Начали рыть землянки для жилья и в них устраивать печи для себя, для лошадей делали стойла из хвороста и соломы. Те, которые были познатнее и побогаче, ставили себе избы. Особым обозом от военного стояли торговые люди, которых было до трех тысяч. Для продовольствия поделили завоеванные волости между отрядами и огромные обозы по первому пути потянулись к Тушино. На каждую роту приходилось по тысяче и больше возов.
Наемники гурьбой отправились в окрестные деревни. Выбрав избу побогаче, они выгоняли ее обитателей на холод, разбирали срубы и перевозили в лагерь. Солдаты отбирали у населения все, что желали. Они навезли в Тушино столько продуктов, что их некуда было девать: хлеб, скот, птицу, рыбу, масло, овощи - все это награбленное огромными обозами привозилось в табор. Добыча была лестная – войско плавало в изобилии. Нельзя было проверить, откуда бралось такое множество съестных припасов. Даже собаки не успевали пожирать голов, ног и внутренности животных, разбросанных по улицам, производившим столь ужасный смрад, что уже опасались мирового поветрия. Польские солдаты готовили для себя кушанье ежедневно из наилучших припасов, а пива так много забирали у крестьян и монахов, что его некуда было девать, пили только мед. Везли в лагерь, чего душа желала, что было очень интервентам хорошо. Поляки приказывали русским в окрестностях изготавливать вино, варить пиво и доставлять в лагерь.
При содействии изменников народа тушинцы безнаказанно зверствовали в покоренных областях. Беззащитные люди страдали от безудержного грабежа и разбоя. По деревням и селам рыскали шайки мародеров.
Отряды захватчиков рассыпались по стране, снабжая награбленным таборы Лжедмитрия и Сапеги, но не забывали и себя. Алчные мародеры сами спешили
обогатиться, они грабили торговые лавки, в домах отбирали у русских деньги, золото, драгоценные вещи, одежду, меха. Грабежи сопровождались зверскими убийствами беззащитных стариков, женщин и детей.
Из Литвы, Польши и Московского государства стекались толпами в Тушино распутные женщины. Сверх того, удальцы хватали русских жен и девиц, привозили в лагерь и не иначе отпускали, как за деньги, но часто, отпустивши, гнались за отпущенными, и снова хватали, и в другой, и в третий раз брали за них деньги. Иные женщины до того осваивались с веселою жизнью в лагере, что когда отцы и мужья выкупали их, то они снова бежали в Тушино.
Игра в карты и кости забавляла удальцов и доводила до частых драк и убийств.
В Тушино среди стана построили хоромы царю и царице, было им, где поместиться просторно, и стан превратился в город.
В грамотах к населению самозванец не скупился на обещания. Он сулил народу
освобождение от царских податей и прочие милости. Население всему этому верило.
Самозванец выстроил себе столицу под самой Москвой, к нему на помощь приходили польские отряды. Договор, заключенный в Москве королевскими послами, был явно нарушен. Мнишек и дочь его признали тушинского вора истинным Дмитрием. Но так как со стороны поляков было такое явное нарушение договора, и вор утверждался с польской помощью, то Шуйский обратился с просьбою о помощи к врагу Польши, королю Карлу шведскому, тем более что последний уже давно предлагал эту помощь.
В феврале 1607-го года выборгский державец писал к королевскому воеводе князю Мосальскому, что король его готов помогать царю, и послы шведские давно уже стоят на

133

рубеже, дожидаются послов московских для переговоров. Но в это время Шуйский, успев отогнать Болотникова от Москвы, думал, что сладит с погибшей Украиною одними силами Северной России, и потому дал наказ Мосальскому так отвечать на письмо из Выборга: “Ты писал ко мне, что государя вашего Арцикарлуса послы стоят долго на рубеже понапрасну, дожидаясь послов его царского величества, я твоему письму подивился, что писано все о тех же делах, о которых прежде ни один раз мы ответ вам давали, и теперь даю знать, что о послах великого государя у нас указа нет, и к вам мы о том никогда не писали, что будут государя нашего послы на съезд. И вы бы впредь к нам о посольских съездах не писали, потому, что посольские съезды в Кореле никогда не бывали. Государь ваш велел о посольском съезде ссылаться с новгородцами. Ты пишешь, что государя вашего воевода со многими людьми стоит в Выборге и его воинских людей собирает каждый день, но он только этим убыток государю своему несет, а нам его сборы не страшны. Знаете и сами, что у великого государя нашего многие рати собственные, его государевы, а не сборные и не наемные, всегда готовы и постановленного прежнего мира великий государь наш нарушать ничем не велел, и с его стороны никакой неправды и задоров нет. Да вы же пишете, хотите знать от меня, кто у нас царь и великий государь. Но государь ваш знает по нашей сказке, что у нас государь Василий Иванович всея Руси. Пишите, будто бы его подданные стоят против него, и потому гонцам вашего государя к нашему государю дороги нет, и что у вас указ есть со своими воинскими людьми помогать нашему государю против его недругов, а русской земле государь ваш не хочет никакой порухи, хочет помогать новгородской земле, и вам давно известно, что по Божьей милости, по прародительской степени, за прошением освященного собора и за челобитьем всего народного множества Московского государства учинился Василий Иванович, и все ему служат и резни между нами никакой нет, по милости Божьей, и впредь не будет, а вы теперь, неведомо каким воровским обычаем пишете такие непригожие и злодейственные слова. А что пишете о помощи, и я даю вам знать, что великому государю нашему помощи никакой ни от кого не надобно, против недругов своих стоять может без вас, и
просить помощи ни у кого не станет, кроме Бога. А гонцам ездить было нельзя оттого, что по всем новгородским уездам было мировое поветрие”.
В другой раз Карл прислал гонца своего в Москву, когда царь был под Тулой. От гонца сначала хотели скрыть цель царского похода, пристав сказал ему, что Василий стоит на Украине против Крымского хана. Царь писал боярам, чтоб они велели отписать Карлу против всех статей, а писали бы к нему не жестоко, а ласково. Несмотря на то, бояре сочли нужным выразить свое негодование на короля, который и в грамоте, присланной с гонцом, писал, что причиною задержки гонцов было не мировое поветрие, а государевы недруги.
Бояре отвечали ему от имени царского: “У нас у всех великих государей ведется: с которыми великими государями ссылка о любви и о дружбе, то между ними таких непригожих речей в наших государских ссылках не бывает, и тебе в том пригоже остерегаться и вперед ты к нам таких невежливых слов не писал бы. Когда этого врага, еретика и богоотступника, расстригу Гришку Отрепьева Московским государством убили,
то воры казаки и беглые холопы, расстригины советники, боясь за свое воровство, сбежали из Москвы в украинские и в польские города и стали воровать, но теперь этих воров побили, и в наших великих государствах смуты нет никакой. Бывает во всех великих государствах, что воры, разбойники и душегубы бегают и воруют, избегают смертной казни. Ты писал, что хочешь нам на наших недругов помогать, наше царское величество в том тебе похваляет, что не нам доброхотов и нашей любви к себе ищешь и против того тебе любовью воздавать будем же. Но и прежде мы к тебе писали, и теперь объявляем, что недруга у нас никакого нет, а хотя который пограничный государь и

134

помыслит какую недружбу начать, то это нам не страшно, помощи мы просим от единого всемогущего Бога, да и самому тебе известно, что у нашего царского величества многие несчетные русские и татарские роты”.
Для ведения переговоров со шведами Василий Шуйский отправил своего племянника Скопина-Шуйского.


* * *

Не будучи способными взять Москву, тушинцы приступили к ее блокаде и принимали меры к прекращению подвоза съестных припасов, расширяя в это же время район своего влияния. Большим соблазном для тушинцев стало привлекать край к северу от Москвы по своему сравнительно хорошему экономическому положению. Они захватили и разграбили ряд заморских городов - Ростов, Суздаль, Владимир, Ярославль, Вологду и другие.
Жители Ярославля вначале отправили в Тушино огромную казну и обозы с продовольствием. Они обещали также снарядить тысячу всадников. Однако пыл Ярославцев остыл, когда тушинцы обложили их дополнительными поборами и конфисковали у торговых людей их товары. То, что осталось после солдат Рожинского, реквизировали в свою пользу солдаты Сапеги. Овладев Ярославлем, тушинцы предпринимали настойчивые попытки захватить Нижний Новгород и открыть себе путь в Нижнее Поволжье. Эмиссары Лжедмитрия II утвердились в Балахне, под самым боком у нижегородцев. Они не потеряли надежды возмутить нижегородский посад против Шуйского.
В Тушино, располагая крупными силами, пытались одновременно решить две стратегические задачи: распространить власть Лжедмитрия II на наиболее богатые области русского государства и осуществить полную блокаду Москвы, заставляя население городов целовать крест самозванцу.
В России пока не было организованных сил для борьбы с интервентами ни в распоряжении правительства Шуйского, ни у воевод на местах. Быстрое продвижение
Лжедмитрия II не позволяло своевременно организовывать оборону, и многие города от нужды со слезами целовали крест. Однако Ростов и ряд других городов оказывали польской шляхте сопротивление, что ослабляло ее силы.
В конце 1608-го года большая территория русского государства оказалась под властью Лжедмитрия, а фактически польско-литовских феодалов, притеснявших, грабивших, разорявших русский народ.  Не удалось тушинцам решить задачу блокады Москвы с тем, чтобы прекратить подвоз продовольствия и лишить правительство связи с городами.
Для блокады Москвы тушинцы выделили отряды во главе с Сапегой, Лисовским и Хмелевским. Эти отряды должны были обойти Москву с севера и юга и сомкнуть кольцо блокады.
На стороне “доброго царя” выступили также восставшие не русские народности. Город был окружен со всех сторон. Сношение с Москвой оказалось прерванным. Но предоставленные сами себе нижегородцы не поддавались страху и унынию. Власть в городе перешла к общественному земскому совету. В нем участвовали воевода Александр Репин, дворяне, старосты и все земские люди.
Нижний Новгород вскоре же стал центром сопротивления тушинскому наступлению. Нижегородцы разгромили отряд, подошедший из Балахны, и очистили от воров уезд. Их успехи встревожили Лжедмитрия II. Тушинский царек направил к

135

Нижнему князя Семена Вяземского и приказал наказать непокорный город. Нижегородцы не испугались угрозы. Они разгромили подошедшие силы злополучного воеводы Вяземского, самого захватили в плен и повесили на городской площади.
Поляки и русские воры, которых отправлял Рожинский по городам, скоро вооружили против себя русский народ. Сначала вор обещал тарханные грамоты, освобождавшие русских от всяких податей. Жители вскоре увидели, что им придется давать столько, сколько захотят с них брать. Из Тушино посылались сборщики запасов, а Сапега из-под Троицы тут же тоже посылал своих сборщиков. И так с одного места брали двое. Потом явились предводители команд и еще собирали с крестьян запасы. Разорительна была также доставка подвод, потому что ратные люди, взявши лошадей, не возвращали их хозяевам.
Наконец поляки и русские воры сами собой составляли шайки, нападали на села и неистовствовали над людьми, для потехи истребляли достояние русского человека, убивали скот, бросали мясо в воду, насиловали женщин и даже недорослых девочек. Были случаи, что женщины, спасаясь от бесчестия, резались и топились на глазах злодеев, а другие бежали от насилия и замерзали по полям и лесам. Поляки умышленно оказывали пренебрежение к святыне, загоняли в церкви скот, кормили собак в алтарях, шили себе штаны из священных риз, клали мясо на церковную утварь, и, разгулявшись, для забавы приказывали монахам и монахиням петь срамные песни и плясать.
Такие поступки ожесточали народ: уверенность в том, что в Тушино настоящий Дмитрий, быстро исчезала. Спустя три месяца после признания тушинского вора города с землями одни за другими присягали Шуйскому, собирали ополчение, начиналась народная война, стали убивать, хватать и топить тушинцев.
Из Тушино посылались отряды для успокоения народа, которые своими злодеяниями еще больше озлобляли народ против вора.


* * *

Война с тушинским лагерем явилась важной вехой и в жизни Пожарского. Князь Дмитрий оставался в Москве, в то время как отряды Лжедмитрия II предпринимали попытку окружить столицу кольцом блокады. Свободной осталась только коломенская дорога. По ней шли в Москву обозы с рязанским хлебом и отряды ратных людей.
Осенью 1608-го года тушинцы попытались захватить Коломну, для чего двинули отряд Хмелевского из Каширы. Вместе с этим решили перерезать и коломенскую дорогу. Местный воевода Пушкин запросил помощь из столицы. Царь Василий послал к нему на выручку отряд с князем Дмитрием Пожарским. Отряд насчитывал небольшое число ратных людей. В таких условиях князь Дмитрий в тридцать лет получил свой первый воеводский чин. Коломенский воевода Иван Пушкин встретил Пожарского холодно. Он отказался помогать худородному князю, прежде не служившему в воеводском чине. Князю Дмитрию пришлось рассчитывать только на свои силы. Он не стал ждать
неприятеля под защитой крепостных стен, а выступил навстречу к нему. Обнаружив литовских людей в селе Высоцком в тридцати верстах от Коломны, Пожарский на утренней заре атаковал их и разгромил наголову. В руки воеводы попало много пленных и обоз с казной и продовольствием.
Тушинцы снова направили отряд из Владимира, который тоже потерпел поражение. Отрезать Москву от Рязанской области врагам не удалось.
В бою под Коломною впервые обнаружились военные дарования Пожарского. В столичных верхах его успех, однако, не был оценен должным образом. Пожарский

136

выиграл столкновение с неприятелем, но у него не было шансов на успех в местническом споре. Коломенский воевода Иван Пушкин, хотя и вернулся в Москву без славы, тот же час стал судиться с Пожарским. Бояре устроили им очную ставку и выслушали стороны, но дело так и не решили.
Пожарский подвергся местническим нападкам сразу с нескольких сторон. Боярин Лыков давно затаил на него злобу и использовал первый подвернувшийся случай, чтобы свести с ним счеты. Попутно Лыков взялся доказать царю, что Пожарские были давними недоброжелателями и лиходеями всему роду Шуйских. При Годунове, писал Лыков, Мария Пожарская подвела боярина Скопина, поставив в известность двор о злых словах, сказанных боярыней в адрес царицы Марии Годуновой и ее дочери Ксении. С помощью подобных наветов князь Лыков пытался положить конец карьере Пожарского. Однако его происки не увенчались успехом.
Победа князя Дмитрия под Коломною не имела решающего значения, но среди сплошных поражений и неудач она блеснула подобно лучу в ночной тьме. Столичное население вполне оценило эту победу позже, когда Москва лишилась рязанского хлеба.


* * *

В Новгороде приняли Скопина с честью: издавна новгородцы отличались привязанностью к Шуйским. Во времена Грозного они стояли за них всем городом. Но в Пскове дела шли иначе, несмотря на погром, бывший под Псковом при великом князе Василии, этот город сохранял еще остатки прежнего быта. Как остаток старины, сохранилась в Пскове вражда двух сторон, так называемых лучших и меньших людей. После окончательного присоединения к Москве эта вражда еще усилилась по той причине, что псковские лучшие люди были выведены, а на их место были присланы другие из Московских областей. В спокойное время эта вражда не могла резко высказываться, но теперь со Смутою настало удобное время для ее возрождения. Гости, славные мужи, великомнящиеся перед Богом и людьми, нашли случай изгубить
предводителя противной стороны. И случилось это, когда Шуйский прислал в Псков просить у его жителей денежного вспоможения. Гости и вообще богатые люди собрали 900 рублей со всего Пскова, с больших и меньших людей, и послали с этими деньгами в Москву не по выбору главных людей противной стороны – Самсона Тифинца, Федора Умойся Грязью, Ерему Сыромятника, Илюшку Мясника, Овсейка да других и написали Шуйскому: “Мы тебе, гости псковски, радели, а это посланные к тебе люди добра не хотят, а поэтому мелкие люди казны тебе не дали”. Уже в Новгороде вследствие упомянутой грамоты лучших псковичей к царю посадили в тюрьму четверых из псковичей, посланных с деньгами, и держали до самого того времени, пока дорога не очистилась от воровских людей и их можно было отправить в Москву. Оставили на воле Ерему Сыромятника и тех, чьи имена в грамоте не значились.
Когда посланцы приехали в Москву, то их по оговорной грамоте вывели казнить
смертью. К их счастью, в это время находился в Москве отряд нескольких стрельцов, взятых царем на помощь против Лжедмитрия: стрельцы эти бросились к Шуйскому, били челом за своих земляков и выручили их с тем, что они царю не изменники, а от них стрельцам будет помощь.
Между тем, Ерема возвратился из Новгорода в Псков и сказал своим, что четверых его товарищей прямо из тюрьмы отправили в Москву с казною и на них написана измена. Тогда народ встал всем Псковом на гостей: на семь человек били челом воеводе. Шереметьев посадил гостей в тюрьму и воспользовался этим случаем, чтобы потребовать

137

за них большие деньги, а между тем послал сказать в Москву, чтобы присланным туда четверым псковичам не делали никакого зла и тотчас отпустили домой, ибо за них поднялось в Пскове страшное смятение и гостям грозит гибель. По этой просьбе Шуйский отпустил псковичан. С этих пор усилилась и без того страшная ненависть между лучшими и меньшими людьми. Большие на меньших, меньшие на больших, и так было к погибели всем.
Когда Шуйский разослал по городам, в том числе в Новгород и Псков, пленников, взятых у самозванца, то новгородцы потопили этих несчастных в Волхове, а псковичи их поили, кормили, одевали и плакали на них, смотря - это был дурной знак для Шуйского.


* * *

Еще в мае 1607-го года пришли из тушинских таборов стрельцы псковские и из пригородов, также дети боярские, которые были взяты в плен самозванцем, целовали ему крест, и с ласкою отпущены домой. Стрельцы, разойдясь по своим пригородам, а дети боярские по своим поместьям, смутили все пригороды и волости, привели их к крестному целованию таборскому царю Дмитрию. Псковский воевода Шереметьев собрал ратных людей и послал воеводою с ними сына своего Бориса против возмутителей, но Борис едва успел убежать от них в Псков поздорову... В это время пришли в Псков новгородцы и стали говорить псковичам, чтобы соединиться и стать вместе на воров, обещали, что из-за моря придут в помощь и шведы. И то обещание, что на помощь придут шведы, наоборот, обидело псковичей, заставило их передаться на сторону Лжедмитрия.
В продолжение нескольких веков Псков постоянно боролся со шведами, беспрестанно грозившими его самостоятельности и вере. Едва младенец в Пскове начинал понимать, как уже существом своим враждебным ему был швед. И теперь к этой исторической вражде присоединилось новое опасение, меньшие люди видели, что шведы, союзники Шуйского, с новгородцами придут для того, чтобы усилить воеводу и сторону лучших людей, которые воспользуются своею силою для низложения стороны противной.
Псковичи объявили новгородцам, что именно из-за шведов они соединиться с Новгородом не хотят.
В то время, когда вследствие появления двух царей Псков разделился: воевода Шереметьев и дьяк, знаменитый впоследствии Иван Грамотин, воспользовались смутою, ослаблением власти царской для собственных выгод: взяли себе в поместья и в кормление лучшие дворцовые села. Когда тушинский воевода Федор Плещеев пришел с войском, набранным в пригородах, и стал приводить к крестному целованию волости псковские, то крестьяне из волости явились в Псков к воеводе, требуя оборонить их от Плещеева, но Шереметьев отвечал им, чтобы целовали крест таборскому царю. Тем делать нечего, целовали крест и начали давать Плещееву корм и подымщину. Но потом Шереметьев по совету Грамотина выслал вооруженный отряд наказать крестьян за то, что они целовали крест Лжедмитрию, брал много крестьян в плен по волости, пленных мучили на пытках и
требовали денег, получив их, отпускали, приговаривая:
- Зачем, мужик, вору крест целовал?
Но мужик знал, что сам воевода велел ему крест целовать. Псковичи волновались все сильнее и сильнее; они видели гибель пригородам и крестьянам, воеводские неправды, обиды и грабеж, их все больше пугали, они опасались, что когда придут новгородцы со шведами, то Шереметьев еще более наберет силы и тогда уже не будет от него никому пощады.
Один сын боярский распустил слух, что отправлена грамота в Москву с доносом на

138

700 человек посадских; со страхом указывали друг другу на крепкие тюрьмы, поставленные воеводою, тогда как прежде тюрьмы были простые без изгороди.
Шереметьев много раз спрашивал у псковичей:
- Какие у вас думы? Скажите мне?
Псковичи молчали, думы у них не было никакой; но когда воевода говорил:
“Скоро шведы будут в Пскове!”, то был ответ: “Шведов не хотим, и за то помрем”.


* * *

В то время как тушинцы держали Москву в осаде, на русское государство с северо-запада из Швеции надвигались другие интервенты. Правительство Швеции не желало примириться, что русский народ в результате успешной войны по Тявзинскому договору 1595-го года вернул себе выход к Финскому заливу, отобрав у Швеции Копорье, Ивангород, Карелу. Как и панская Польша, Швеция решила воспользоваться ослаблением русских и захватить не только эти города, но и другие земли.
Однако идти открытой войной против русских было опасно и невыгодно. Шведский король Карл IX опасался усиления Польши, за счет Москвы. Он знал о том, что его соперник и враг Сигизмунд III задумал отвоевать шведский престол с помощью русских после того, как Москва покорится Польше. Поэтому открытая война Швеции против Москвы была бы в интересах Польши. Не имея сил вести войну на два фронта? Москва была бы вынуждена покориться Польше. А тогда Сигизмунд III мог бы осуществить свои замыслы против Карла IX.
У шведского короля был другой план действий: предложить русским свою помощь и под видом союзника Москвы расправиться с ненавистным соперником Сигизмундом III, а одновременно захватить русские города и земли.


* * *

Князь Скопин-Шуйский оставался в Новгороде, ожидая переговоров со шведами. Ему доносили, что на псковичей уже нельзя рассчитывать, они шведов бояться больше, чем тушинского вора, последнему они уже целовали крест. Ивангород так же присягнул Лжедмитрию.
Скопин хотел, было, завести сношение с Орешком, но он туда не был впущен тамошним воеводою Михаилом Глебовичем Салтыковым, который также объявил себя за Тушино.
В самом Новгороде началось, было, волнение между чернью, но митрополит Исидор утешил его. Скопин, узнав об этом волнении, вышел из Новгорода, но потом, когда дали ему знать, что все успокоилось, возвратился в город и, наконец, вступил в
переговоры со шведами касательно вспомогательного войска.
Приехавший в Новгород королевский секретарь Монс Мартинзон (у тогдашних русских – Мойша Мартыныч) договорился со Скопиным, что шведы вышлют на помощь царю пять тысяч человек, на содержание которых московское правительство обязалось выдавать ежемесячно по десять тысяч ефимков.
Заключение окончательного договора отложили до съезда в Выборге.




139


* * *

Вместе с князем Скопиным участвовал в переговорах Посольский дьяк 
Н.Н. Симбирцев. В деревне он пережил короткое царство Лжедмитрия I. После занятия трона царем Василием Шуйским Николай Николаевич почти ежедневно вынашивал планы на свое возвращение в Москву, направлял об этом царю прошение.
В деревне Николай Николаевич проживал с младшими дочерьми, старшая Ольга находилась в Москве. В своем возрасте она скучала в деревне, и Николай Николаевич понимал, что в городе ее друзья, знакомые и ничего не имел против ее проживания в городе; город не только ее поил, кормил, но учил и жизни.
Слуги Симбирцева постоянно ездили в Москву, то за хозяйской дочерью присмотреть, и заодно узнать, чем живет город. Они докладывали Николаю Николаевичу, что в Москве неспокойно, под Москвой в Тушино объявился новый самозванец, который выдает себя за чудесно спасшегося Дмитрия; самозванец собрал немалое войско, грозит со дня на день быть в Москве, в Кремле на “отцовском” троне. Посад в готовности отстоять Москву, однако есть и такие, которые бегут в лагерь к самозванцу. Кроме людей посадских, много туда переметнулось и из бояр. А тем боярам, что в Москве, царь не всем доверяет, в каждом видит измену.
Особенно взволновал Николая Николаевича рассказ Дмитрия Пожарского, которого он навещал, когда тот бывал в своей усадьбе. От него он узнал, что больше всех страдает черный народ. Поляки, а больше всего свои русские, казаки отличаются жестокостью: жгут деревни, убивают мужчин, насилуют их жен. Все живое гибнет от их нашествия. Враг разорил Подмосковье, продвигается своими отрядами и вглубь страны. Агитаторы за доброго царя дошли уже до Нижнего Новгорода. Есть опасность, что в ближайшее время казацкие отряды могут появиться и тут, в их окрестностях, Дмитрия Пожарского и Николая Симбирцева усадьб.
- Нужно, ехать к царю с прошением и возвращаться в Москву, - советовал Дмитрий Пожарский Симбирцеву.
Николай Николаевич жаловался ему, что уже несколько прошений отправлял к царю, но по ним никаких решений.
- Я буду просить царя за тебя! - пообещал Пожарский.
Князь Дмитрий Пожарский сдержал свое слово по отношению к Симбирцеву, царь Василий не только разрешил Николаю Николаевичу вернуться в Москву, но дал ему  возможность снова служить в Посольском приказе, и к тому же отправил со своим племянником на переговоры со шведами.


* * *

В то время как шведы только обещали пособить Шуйскому, поляки действовали в
пользу своего союзника - самозванца.
Сапега, хотевший действовать отдельно, решил самостоятельно идти к Троицкому монастырю, который обеспечивал сообщение Москвы с северными и восточными областями.
Узнавши о движении Сапеги, Шуйский послал брата своего Ивана перехватить ему дорогу, но московское войско было наголову разбито под Рахманово, и Шуйский явился в Москву с очень немногими людьми. Остальные рассеялись по дорогам ждать развязки


140

борьбы, не желая проливать кровь ни за царя московского, ни за царя тушинского.
В таком расположении духа находились многие из жителей Москвы, Шуйский должен был знать это. Должен был знать, как опасны равнодушные граждане при первой неудаче, и потом повестил, что намерен выдержать осаду в городе, но если кто не хочет сидеть вместе с ним, этому вольно выехать. Согласиться на такое предложение, явно объявить себя нерасположенным к царю или трусом, казалось совестно и опасно: не испытывал ли Шуйский верность к себе и усердие, чтобы после жестоко наказать неверных или неусердных. Все целовали крест умереть за дом Пречистой Богородицы, но на другой, на третий и на следующие дни поехали в Тушино боярские дети, стольник, стряпчие, дворяне, жильцы, дьяки и подьячие. Поехал туда и стольный князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, князь Алексей Юрьевич Слуцкий, Михайло Матвеевич Бутурлин и оба князя Засекины.
Сначала под знаменем самозванца собирались люди из самых низких сословий, собирались вовсе не побуждаемые сословным интересом, не для того, чтобы крестьянину оставаться крестьянином, а наоборот, получить большие права. Крестьянин шел к самозванцу для того, чтобы не быть больше крестьянином, чтобы получить выгоднейшее положение, стать помещиком вместо прежнего своего помещика, но подобное движение признано во всех сословиях, торговый человек шел в Тушино, чтобы сделаться приказным человеком; дьякон, подьячий – сделаться думным дворянином. Наконец, люди родовитые, князья – молодые, не надеявшиеся по разным отношениям когда-либо или скоро подвинуться к боярству в Москве, шли в Тушино, где образовался особый двор в противоположность двору московскому.
Сапега, поразив вышедшего ему навстречу Шуйского, дождался Лисовского, и вместе с ним двинулся к Троицкому монастырю. Войско противника по самой большой мере простиралось до тридцати тысяч человек.
Силы осажденных: дворян, детей боярских, стрельцов и казаков составляли около 600 человек, а с учетом людей, над которыми начальствовали головы из детей боярских разных городов, монахов, способных нести воинские труды, монастырских слуг и крестьян, спрятавшихся за стенами – то в целом составит около 15 тысячи. Кроме того, в монастыре много было женщин и детей, и от всего этого в монастыре была страшная теснота, кельи и другие жилые и нежилые помещения были переполнены.
Воеводами монастырской заставы или гарнизона были окольничий князь Григорий Борисович Роща-Долгорукий и дворянин Алексей Голохвастов.
Князь Григорий Борисович Роща-Долгорукий родился удачливым, и уже поэтому не привык думать о том, что выходило за пределы его привычного круга жизни. Ему шел
17-ый год, когда в “день благоприятия” его заметил царь Грозный, обласкал, одарил щедро. Отец его, хитрый и расторопный боярин Борис Степанович, счастливо избежал опричнины и сохранил все земли – богатые поместья и хлебосольный дом в Москве. Григорий Борисович служил по ратному делу при Борисе Годунове и был им награжден. Пребывание Григория Борисовича в “советниках” первого самозванца тоже счастливо сошло ему с рук - и царь Василий наградил его и отличил среди многих, послав большим воеводой под войском православной “царской обители”. Да и уродился Григорий
Борисович дородный и большой, и бородищу отрастил такую, что просто диву даешься. Как не любоваться такой роскошной бородой - волнистая, густая, шелком так и отливает. По правде говоря, именно важной осанке и большой бороде князя Григория больше всего завидовал сухопарый и маложизненный дворянин Алексей Голохвастов. Многие свои жизненные неудачи привык объяснять своей неказистостью, из-за которой “в обличье его род не видно”. А это было тем обиднее, что был его род не какой-нибудь куцый, а насчитывал худо-бедно лет триста, так что Алексей Голохвастов был ничуть не хуже

141

дородного князя Григория. У него, Голохвастова, невзирая на седину в бороде, прыти еще, сколько хочешь, и учить людей ратному делу он умеет, на ногу легок, и вот гляди же: только приехал Долгорукий, так обо всем этом и архимандрит, и старцы сразу запамятовали. Только и свету в окошке у них стало: Роща-Долгорукий, князь Григорий, свой воеводюшко-батюшка... И на тебе - вот уже князь Григорий стал большой воевода, а Голохвастов – подначальный ему.
Архимандритом монастыря был Иосиф, о характере которого трудно сказать что-нибудь решительное. Гораздо резче выдался келарь монастыря Авраамий Палицын, который назывался в миру Аверкием Ивановичем.
В 1588-ом году в царствование Федора Аверкий Палицын подвергся опале: имение его было отобрано в казну, сам он постригся в монахи (в это время подверглись опале Шуйские, а вместе с ними друзья их и клевреты вследствие борьбы против Годунова). В 1600-ом году царь Борис снял опалу с монаха Авраамия. Однако тот продолжал оставаться в удалении. И только с восшествием Шуйского на престол Авраамий получил важное значение: он становится посредником между монастырем и государем.
По закладной кабале Авраамию было разрешено иметь в селе в залог земли, в то время когда другим монахам это запрещалось. Мало тог, при выдаче правовой грамоты следовало взять с Палицына два рубля в казну. Авраамий не хотел платить и подал просьбу, чтобы государь не велел на нем своих пошлин сказывать. Государь пожаловал, для осадного времени пошлины брать не велел. Словом, Палицын был человек очень ловкий, деловой, уклончивый, начитанный, красноречивый - настоящий келарь, ибо келарь был представителем монастыря перед мирскими властями, охранителем его выгод, 
ходатаем по делам его в судах; если каждый монастырь имел преграду в опытном и ловком келаре, то тем более монастырь Троицкий, властвовавший такой огромной недвижимой собственностью, имевший столько льгот; и в обыкновенное время  келарь его должен был часто отлучаться из монастыря, жить в столице, хлопоча по делам обители. Во время осады Палицын находился в Москве по воле царя.


* * *

Троице-Сергиев монастырь, в 71 километре от Москвы, имел в своем подчинении 11 монастырей, огромные поместья, угодья и до 100 тысяч крепостных крестьян. В его хранилищах находились большие богатства (золото, серебро, драгоценности), которые привлекали польских авантюристов.
Монастырь имел хорошее укрепление. Это была сильная крепость с каменной стеной. По обводу протяжение стены достигало 1,25 километра, высота от 8,5 до 15
метров и толщина не менее 6,5 метра. Внутри стены было два яруса со сводами и бойницами для обстреливания рва и подступы к нему; по углам и посередине каждой стороны крепости находились 12 башен.
В монастыре насчитывалось до 90 пушек, много пищалей и другого огнебойного вооружения.  В пороховом погребе находилось до 10 тонн пороха.
Опорными пунктами на подступах к крепости являлись: с юга - Подольский монастырь, с запада - пивной двор, обнесенный тыном и имевший тайный подземный ход в крепость.
Речки и пруды, огибавшие монастырь, представляли собой естественные, затруднявшие организацию осадных работ против восточного и южного фасадов крепости.
В предвидении возможного длительного сидения в осаде были заготовлены запасы

142

продовольствия, за счет которых также пришлось содержать большое число жителей как монастырских, так посадов и окрестных деревень, укрывавшихся в монастыре.
Получив сведения о приближении войска интервентов с целью осады монастыря, воеводы Долгоруков и Голохвастов приказали сжечь монастырские посады, чтобы противник не смог воспользоваться жильем и материалами для штурма. Одновременно организовалась оборона монастыря. Весь гарнизон воеводы разделили на два отряда: один для обороны стены, другой для вылазок, кроме того были выделены частные резервы. Из дворян и монахов были назначены головы и другие начальники над подразделениями.
2-го сентября 1608-го года отряды Сапеги и Лисовского еще ближе подошли к монастырю и остановились на Климентовском поле. Этим  моментом воспользовались воеводы гарнизона и организовали вылазку силами отряда, состоявшего из пехоты и конницы. Внезапная атака вызвала замешательство в рядах противника, и он понес потери. Успех вылазки воодушевил защитников монастыря.
Сапега и Лисовский осмотрели подступы к монастырю, выбрали места для укрепления лагеря. Отряд Сапеги остался на Климентовском поле, а отряд Лисовского в Терентьевской роще.
29-го сентября Сапега и Лисовский послали в монастырь предложение о капитуляции. Воеводы, старцы, дворяне и все ратные люди ответили категорическим отказом и заявили, что они верны присяге государю и не могут покориться врагу.
В ночь на 1-ое сентября поляки начали осадные работы установкой девяти батарей в 600-700 метрах от крепостных стен: у Терентьевской рощи и Волокушенской горе – четыре батареи, а на Красной горе - пять батарей.
На вооружении каждой батареи находилось семь орудий. Для защиты пушкарей устанавливались туры - бездонные цилиндрические корзины из прутьев, в которые насыпалась земля. Батареи на Красной горе с насыпным впереди них валом находились на участке от Кепарского пруда до Глиняного оврага.
3-го октября интервенты открыли огонь из всех 63 орудий, пытаясь разрушить западный и южный фасады крепостной стены. Из орудий крупного калибра стреляли каменными и железными ядрами, редко попадавшими в деревянные строения. Из рвов и ям, выкопанных вблизи крепости (не далее 100-150 метров), наступавшие стреляли из пищалей, целясь в промежутки между зубцами стены.  Оборонявшиеся вынуждены были укрываться за зубцами и не сходить со стены, так как ждали штурма. Наряд монастыря вел ответный огонь, но его эффективность была небольшой.
Шесть недель противник стрелял из орудий, но не пробить брешей в крепостной стене, он не имел орудий крупного калибра.
Уже на четвертый день бомбардировки, когда выявилась прочность крепостных стен и недостаточная мощность огня артиллерии, Сапега и Лисовский решили перейти к минным работам для устройства брешей путем взрыва участка стены. С этой целью от
мельницы они провели ров к Красным воротам и вывели его на гору против круглой Пятницкой башни. 12-го октября из этого оврага начали вести минную галерею, прикрыв работы надолбами - забором из вертикально поставленных бревен.
Одновременно шла подготовка к открытому штурму крепости. Заготавливались
штурмовые лестницы, террасы – корзины плетенные, насыпанные землей, которые на колесах продвигались к стене, а также щиты, рубленые стены из бревен с бойницами, из которых стреляли пищальники.
13-го октября в лагерях Сапеги и Лисовского весь день пьянствовали, а к вечеру заняли исходные для штурма позиции; хоругви и роты Сапеги - против западного, а Лисовского - против восточного фасадов крепости.
Наблюдая большое оживление в лагере противника, защитники монастыря

143

готовились к отражению штурма - запаслись порохом и ядрами для орудий, втаскивали на крепостные стены камни и бревна, в стоведровом медном котле на Водяной башне разогревали до кипения смолу. На стенах увеличилось количество защитников с пищалями, луками, копьями, мечами, палицами и топорами.
Вечером противник усилил обстрел монастыря из всех батарей. Гарнизон крепости повысил бдительность и был готов к встрече врага. Через час после захода солнца, в сумерках интервенты с музыкой двинулись на штурм со всеми заготовленными для него средствами. Это был первый общий штурм монастыря, предпринятый под покровом ночной тишины.
Защитники встретили врага дружным и метким огнем из всех орудий и не подпустили его к крепостной стене. Наступающие, неся потери, бросили лестницы, щиты и в беспорядке бежали в свой лагерь. Наутро все брошенные средства гарнизон втащил в монастырь.
В течение семи дней противник возобновлял попытки взять крепость открытым штурмом, но все они легко отражались обороняющимися. Все эти штурмы хотя и обеспечивались для видимости технически, но предпринимались с определенной целью – прикрыть ведение минных работ, отвлекая от них внимание гарнизона монастыря.


* * *

Успешная оборона Троице-Сергиева монастыря подкреплялась активными действиями. 19-го октября стражи с крепостной стены заметили группу противника на капустном поле. Не теряя времени, без разрешения воевод караульные спустились по веревке со стены, напали на врага и уничтожили его. Воеводы решили немедленно развить успех этой самовольной вылазки, выслав три отряда: один к нижней слободе, другой на Красную гору для захвата батарей, третий на Княжье поле, где были заставы противника. Наступающие крупными силами контратаковали монастырские отряды и нанесли им серьезный урон. Стихийно начатая вылазка успеха не имела.
В ночь на 24-ое октября наступающие снова предприняли ряд частных штурмов на пивной двор, пытаясь зажечь его деревянный забор. Штурмовалась крепостная стена в нескольких местах. Там, где враги подходили вплотную к стене, обороняющиеся из башен лили из козы с огнем смолу, многих литовских людей побили. Противник снова не достиг положительных результатов. Ни общим, ни частным штурмами не удалось Сапеге и Лисовскому отвлечь обороняющихся от минных работ, проводимых поляками. Воеводы догадывались о мероприятиях врага, несмотря на тщательную маскировку его работ. Требовалось установление места подкопа.
26-го октября из монастыря с целью добыть языка была произведена вылазка против польских застав на Княжьем поле и в Мишутском овраге. Удалось захватить в плен ротмистра, который в допросе с пыткою показал, что подкоп действительно ведется, но места он не знает. Получив подтверждение догадок, воеводы осуществили ряд
контрмероприятий; во-первых, монастырскому слуге Корсанову, зело искусному в горном
ремесле, было поручено под башнями и в стенах (нишах) копать слухи (колодцы), с помощью которых выслушивались подземные работы врага; во-вторых, от дороги к служебной слободе в направлении Красной башни, поперек Красной площади, начали копать глубокий ров, чтобы им перехватить подкоп. В-третьих, после неудачной вылазки 1-го ноября, организованной для захвата языка, воеводы объявили охочим людям, чтобы они каждую ночь тайно выходили из монастыря за языком. 4-го ноября воеводы организовали вылазку на Красную площадь и к Подольскому монастырю. Наконец

144

удалось захватить раненого казака, который сообщил точные данные о месте подкопа и времени готовившегося взрыв.
Подкоп вели под Пятницкую башню, он уже почти был готов, и 8-го ноября должны были заряжать порохом. Эти данные подтвердил другой казак-перебежчик. Оборонявшиеся сразу же предприняли соответствующие меры. Во-первых, от Пятницкой башни до Красных ворот параллельно крепостной стене был сооружен из насыпной земли острожек, на котором установили наряд. Получилась своего рода отсечная стена. Во-вторых, возле Сушильной башни нашли и очистили старый вылаз, то есть потайные ворота, выводившие в ров. Этот вылаз давал возможность незаметно и быстро произвести вылазку. В расчищенные ворота было вставлено трое железных дверей. В-третьих, воеводы организовали большую вылазку, выделив для этого три сильных отряда: один должен был выйти из потайных ворот, далее идти по крепостному рву и напасть на поляков у подкопного рва; второй - выйти из пивного двора, пройти через луковый огород и атаковать врага на Волокушенской горе. Третий - выйдя из Конюшенных ворот, напасть на заставу поляков, находившихся к северу от монастыря.
9-го ноября ранним утром с третьим ударом осадного колокола все три отряда дружно выбежали из монастыря точно по своим маршрутам, внезапно в назначенных пунктах атаковали поляков и обратили их в бегство.
Первый отряд, сбив врага за Подольский монастырь и за мельницу, нашел вход в минную галерею. Два крестьянина Шилов и Слот спустились в подкоп, где нашли порох и смолу и подорвали подкоп вместе с собой. Шилов и Слот погибли геройской смертью, но разрушили минную галерею и этим предотвратили разрушение крепостных сооружений.
Атаку второго отряда на Волокушенской горе поляки отбили. Тогда первый отряд поддержал своего соседа и общими усилиями они одолели врага, и загнали его в Терентьевскую рощу.
Наблюдая успешные действия первого и второго отрядов, несколько монахов побежали на пивной двор и предложили его гарнизону атаковать противника на Красной горе.
Старец Нефонт с прочими старцами, посоветовавшись, взяли с собой двести человек ратных и старцев, и пошли с пивного двора на вылазку. Инициативу Нефонта поддержали многие военные из монастыря. Выскочив через Конюшенные ворота, присоединились к самовольно вылазному отряду.
Отряд Нефонта на Красной горе поляки встретили сильным огнем из пушек и пищалей. Атака не удалась. Однако атакующие проявили настойчивость, и вторично бросились на батареи. Но и вторую атаку поляки отбили огнем. Отряд отступил в овраги, где и притаился, выжидая, пока враг убедится, что опасность для него миновала.
Нефонт наметил новый план. Он разделил отряд на две группы – одна из них стремительно бросилась в атаку с фронта, другая атаковала батареи с тыла. Внезапность и стремительность оголила врага, в результате чего удалось захватить три батареи, а затем из подошедшей помощи из монастыря овладеть еще двумя. Отряд захватил восемь
крупных орудий, много пищалей, самопалов, рушниц, несколько бочек пороха, ядра,
холодного оружия и всякие запасы. Туры были подожжены, батареи разрушены.


* * *

После срыва минных работ и разрушения батарей на Красной горе враг перешел от осады монастыря к его блокаде; рассчитывая на истощение сил и средств гарнизона. Уже в ноябре Сапега и Лисовский прекратили артиллерийский обстрел крепости. Враг

145

отказался и от попыток взять его штурмом, рассчитывая, что блокада в зимних условиях сломит моральный дух оборонявшихся. Начались широко применяться подсады (засады).
В середине ноября поляки пытались заманить в засаду часть гарнизона монастыря, выслав к крепостным стенам небольшие группы, имевшие задачу вызвать вылазку обороняющихся. Однако наблюдатели, находящиеся на колокольне, заметили скрывавшуюся засаду противника и начали бить в осадный колокол, чем предупредили вылазную группу, возвратившуюся обратно в монастырь. В другой раз воеводы организовали под прикрытием тумана сильную вылазку, которая нанесла врагу немалый урон.
Вскоре враги воспользовались тем, что обороняющиеся заготовляли дрова в роще, находившейся в Мишутинском овраге, устроили засаду и нанесли монастырскому отряду значительный урон.
В половине января 1609-го года перебежавшие к врагам два сына боярских посоветовали Сапеге лишить осажденных воды, которая шла в монастырь по трубам из верхнего пруда. Для этого надобно было спустить воду из пруда, раскопав плотину. Интервенты начали приводить в исполнение предложенный изменниками замысел, о котором стало известно и в монастыре. Воеводы приказали выкопать несколько прудов внутри монастыря и по каменной трубе спустить воду из верхнего пруда. Это мероприятие было удачно осуществлено. Однако стоялая вода была не доброкачественная. Много сил ушло на работы в мерзлом грунте, как раз в то время, когда значительно уменьшились запасы продовольствия
Зимой 1609-го года блокада стала сказываться, осажденным приходилось переносить большие лишения - грязь, холод вследствие нехватки дров, недостаток хорошей воды и пищи. Появилась цинга.
Физическое лишение и моральное угнетение людей, потерявших надежду на помощь, способствовали росту заболеваемости, а затем и смертности. Иногда в день умирало по несколько десятков человек, особенно женщин и детей.
Гарнизон сокращался. К весне боеспособных оставалось в монастыре до 500 человек. Среди ратных людей и монахов из-за такой обстановки началось пьянство, азартные игры, разврат, ссоры. Между начальствующими лицами возникла вражда, интриги, обвинения в намерениях измены. Только непрекращавшиеся вылазки поддерживали моральный дух и вели к борьбе.
Правительство Шуйского не могло также оказать существенной помощи осажденным. Только 15-го февраля 1609-го года Шуйский прислал в монастырь 60 казаков и 20 монастырских слуг. Маленький отряд прорвался через блокадную линию, потеряв четырех человек, и принес 330 килограммов пороха. Это тоже имело определенную поддержку.


* * *

Обложив монастырь-крепость своим войском, Сапега направил несколько полков
далее на север для захвата приволжских городов. Лисовский, отделившись от Сапеги,
двинулся на Суздаль и Владимир. К концу октября он завладел ими. Так же успешно и быстро продвигалась из Тушино и армия Хмелевского, она дошла до Каширы. Незахваченным осталось небольшое пространство, где лежали сухопутные и речные пути от Коломны до Москвы.
Коломна издавна (с 1177-го года) стояла боевым стражем на путях к Москве. Расположенная на правом высоком берегу Москвы-реки, где в нее впадала речка

146

Коломенка, Коломна не раз преграждала дорогу татарским ордам. Сюда, в Коломну, стекались русские из разных княжеств, чтобы объединенными силами отбиваться и громить врага. Иногда в героической битве дотла испепелялись коломенские слободы и посады. В 1533-ем году Коломну опоясали каменной стеной с шестнадцатью высокими боевыми башнями. С тех пор Коломна стала неприступной твердыней и ни разу не была захвачена татарами, которые почти ежегодно совершали набеги. Лишь весной 1608-го года коломенский кремль впервые пал под натиском польских интервентов. Разбив царские войска под Зарайском, 13-тысячная армия Лисовского быстро подошла к Коломне, и, воспользовавшись малочисленностью ее защитников, внезапным штурмом овладела кремлем. Однако вскоре из Москвы подоспели подкрепления, разгромили Лисовского и вынудили его бежать с остатками в Тушино. И вот теперь, осенью 1608-го года, тушинцы опять стали угрожать Коломне, этому боевому форпосту Москвы. Отсюда шел тот единственный путь на Москву, который еще оставался свободным для снабжения.
Узнав о том, что со стороны Каширы и Коломны подходит армия Хмелевского, царь Василий Шуйский по просьбе коломенских воевод Ивана Пушкина и Семена Глебова срочно направил им на помощь большое войско. В ожесточенной схватке русские одержали победу и отогнали врага от Коломны. Но едва победители возвратились в Москву, как вновь дошли тревожные слухи, тушинцы опять угрожали Коломне, теперь со стороны Владимира приближался большой отряд Лисовского. Этот пан решил овладеть коломенским кремлем и отомстить русским за свое весеннее поражение, а главное, оградить Москву, сомкнуть вокруг нее кольцо блокады.
Для русского государства возникла серьезная опасность. Потеря Коломны еще более затруднит и осложнит оборону Москвы. Отстоять Коломну означало отстоять столицу, откуда можно руководить борьбой русского народа против интервентов. Это понимали в Тушино. Это было ясно и для Москвы.
Нужно было немедленно организовать отряд, который отправится в Коломну под начальством опытного и надежного воеводы. Выбор пал на Дмитрия Пожарского. Его вызвали к царю:
- Бери, князь Дмитрий, мои лучшие полки и наскоро веди их на врага, - сказал Василий Шуйский. - Надобно спасать Москву. Сам видишь, конечная пагуба ей настает. Обложил нас тушинский вор со всех сторон. Остался один выход - Коломна. Без нее совсем задохнемся, а отечество погибнет. Так поспешай же, князь, и сокруши злодеев.
Пожарский быстро принял войско и выступил по коломенской дороге. Осенние заморозки сковали землю. Это облегчало путь коннице и пешим воинам, труднее было двигаться с пушками по затвердевшим кочкам и рытвинам. Часто лошади были не в силах тянуть орудия. На помощь коням подбегали люди, брались за постромки, натужно упирались в колеса пушек и волокли их вперед. Иногда пушки застревали в оврагах,
проваливались на тонком льду речушек, и тогда приходилось особенно трудно. Однако ничто не могло приостановить людей, решивших отстоять отчизну.
- Не унывайте! - подбодрял своих ратников Пожарский. - Порадейте! Надобно поспешать. У Коломны в нас большая нужда.
Трое суток без сна и отдыха шла рать Пожарского. На четвертый день ранним
утром, сквозь белесый туман вдали обозначилась Коломна. На высоком крутом, обрывистом берегу возвышался грозный кремль. Вскоре под лучами солнца ярко засверкали золоченые кресты кремлевских соборов и церквей, яснее и четче стали видны бойницы в крепостных башнях. Приободрилась рать, уж недалеко была цель похода. Коломенцы радостно встречали московских ратников.
Вблизи самой Коломны тушинцев пока не было. Но они тоже подходили. Пожарский немедленно отправил лазутчиков, чтобы разузнать, где же находится войско

147

Лисовского.
Вызвав к себе коломенских воевод Пушкина и Глебова, Пожарский приказал им:
- Отберите лучших, самых надежных и ловких людей, из тех, кто хорошо знает округу, пусть они учинят сыск про врага, как велико его войско, где оно стоит, куда и когда Лисовский умыслил идти...
Лазутчики тотчас отправились из Коломны. Они, крадучись, стали пробираться лесными тропами по направлению к Владимиру.


* * *

Пожарский знакомился с обороной Коломны. Он обошел кремль, заглянул во все его башни, проверил их готовность к бою.
Коломенский кремль был одним из самых мощных укреплений Русского государства. Расположенный на площади в виде многогранника, кремль был обнесен каменной стеной. Его длина была более двух километров, наибольшая высота 18 метров, а толщина стен превышала четыре метра. В крепостную стену были впаяны 16 боевых башен разнообразной формы: четырехгранные, восьмигранные, круглые... Самая большая башня - Ивановская, была высотой 35 метров и шириной 15 метров.
Под тремя башнями проложены проезжие ворота: Пятницкие, Ивановские и Косые. На башнях Пятницких ворот висел всполошенный колокол. В него ударял дозорный, предупреждая о появлении врага.
Величавая простота кремлевской стены, прекрасная гармония ее очертаний, разнообразие архитектурных узоров на ее башнях - все говорило о большом мастерстве зодчих.
Но не красота ей сейчас должна быть, а обороноспособность. На это и обращал свое внимание Пожарский. Он тщательно проверил, насколько башни были приспособлены для боя, достаточно ли в них устроено бойниц, все ли башни связаны между собой ходами и переходами, исправны ли в башенных воротах двойные железные решетки, опускавшиеся при помощи блоков и закрывавших вход в кремль. Все оказалось в исправности. Пожарский был доволен также и тем, что в каждой башне имелся достаточный запас железных и свинцовых ядер, пороха, селитры, серы. Тут посменно дежурили пушкари, стрельцы. Но особенно обрадовался Пожарский, когда увидел в кремле три гуляй-города. В этих подвижных крепостях на колесах во время боя укрывались пушкари, пищальники, двигались навстречу врагу, и затем начинали стрелять из-за укрытия.
- Крепко нужно держать оборону, воеводы, - сказал Пожарский сопровождавшим его Пушкину и Глебову.
- Иначе неладно будет, князь Дмитрий, - ответил Пушкин, - весной тушинцы проучили Коломну. Запомнила она, сколь велика беда приходит, если не готова крепко оберегаться.
- У нас опричь этого, еще кое-что припасено для Лисовского, - таинственно
доложил Глебов.
Коломенские воеводы повели Пожарского в тайную башню и там открыли люк. По ступеням крутой каменной лестницы спустились вниз. Затем прошли по слегка наклонному подземному ходу. Было сыро, душно. Скоро путь преградила дубовая, железом окованная дверь. Глебов вынул из кармана большой ключ, вложил его в замочную скважину и повернул. В открывшуюся дверь ворвался свежий воздух. У ног воеводы плескалась Москва-река.

148

Пожарский был удивлен. До этого он не знал о потайном выходе из коломенского кремля к Москве-реке. Этот выход провели на случай осады  крепости. Через него коломенцы могли тайно добывать себе воду и делать внезапные вылазки во враждебный стан.
Поднявшись наверх, Пожарский вышел на торговую площадь, примыкавшую к кремлю. Здесь помещался торг, на котором сходились горожане, съезжались крестьяне из окрестных сел и деревень. Привольно раскинулись вдоль и поперек торговые ряды: хлебный, мясной, рыбный, соляной, хмельной, овощной, калачный, сапожный, пушной, гончарный и другие. Обычно здесь толпился народ. Торговцы громко зазывали к себе покупателей, спорились между собой, ругались. С утра до поздней ночи не умолкал галдеж. Но теперь торг опустел. Лишь у немногих лавок стояли купцы, населению было не до торга. Жили в тревоге, в ожидании появления врага.
По приказу Пожарского ему подвели коня. Он легко вскочил в седло и поехал в посад. На посаде в трех пограничных слободах: Ямской, Кузнецкой и Гончарной жили торговцы, разные служилые люди и ремесленники - кузнецы, гончары, каменщики, плотники, портные, ямщики, пушкари, стрельцы.
При появлении московского воеводы посадские люди и слобожане выходили навстречу ему, радостно приветствовали его. Иногда воевода слезал с коня и входил в избы. Там на узлах с домашним скарбом сидели женщины и дети с испуганными лицами. Все было наготове, чтоб при первом ударе во всполошенный колокол схватить узлы и бежать в кремль.
- Не тревожьтесь, люди добрые! - успокаивал их Пожарский.
Все с доверием слушали воеводу, народная молва о его отваге дошла и сюда.
Пожарский подъехал к Наугольной круглой башне кремля и поднялся по винтовой лестнице на вышку. Отсюда открывался вид на всю округу.
Слева, в глубокой лощине, журча, протекала Коломна и тут же на виду впадала в полноводную Москву-реку, которая почти вплотную подступала к кремлевской стене, огибала ее. За рекой Москва расстилалась ровная пустынная низина. Ни одного жилья, только стоял за каменными стенами с белыми башенками монастырь.
Пожарскому вспомнилась картинка прошлого. Как часто в эту низину врывались степные кочевники, но в бессильной злобе задерживались перед водной преградой.
С высоты противоположного нагорья коломенский кремль грозил им жерлами крепостных пушек и пищалями. Не раз темными ночами до кремля долетали дикие, гортанно зычные крики, угрозы и проклятия. Но наступало утро, и кочевники исчезали за краем поля, ища себе более легкой добычи.
- Вот так же, как и я, - подумал Пожарский, - мой прадед, князь Василий Андреевич, когда-то стоял в Коломне. Отсюда он под воеводством великого князя Дмитрия пошел на Дон, чтобы там, на Куликовом поле, сразиться с врагом.


* * *

Следующим утром возвратились лазутчики. Они сообщили, что войско Лисовского остановилось табором в 30 верстах от Коломны, возле села Высоцкого, расположенного на правом берегу речки Гуслицы. Село небольшое, дворов двадцать, а потому в нем разместились лишь паны. Простые солдаты мерзнут под открытым небом и ропщут на начальство. Лисовский поджидает прихода других войск, чтобы совместно с ними двинуться на Коломну.
Вокруг сел Высоцкого дремучие леса. Это позволило незаметно подкрасться к

149

тушинцам, тем более что они, не ожидая нападения, слабо охраняли табор, особенно ночью.
Пожарский решил атаковать противника в селе Высоцком. Лазутчики брались провести туда к утру следующего дня.
Пожарский приказал немедленно выступать в поход. Конница переправилась через Москву-реку вплавь, а остальные войска были перевезены на дощатых паромах, плотах и лотках.
Прощаясь с коломенскими воеводами, Пожарский приказал им:
- Будьте настороже! Охраняйте крепость! А прискачут к вам мои гонцы за помощью - вам слать ее тотчас!
Ночью рать Пожарского подошла к лесу, окутавшему село Высоцкое. С лесной опушки видны были костры, горевшие в таборе Лисовского. Оттуда доносились песни и пьяные голоса тушинцев. Пожарский разделил свою рать на несколько отрядов и разослал их в разные концы, чтобы одновременно со всех сторон ударить на врага. Наступать приказал попозже, на утренней заре, когда весь лагерь тушинцев успокоится и заснет крепким, предутренним сном.
В назначенный час раздался пушечный выстрел. Это был сигнал для общего наступления. Из леса с разных сторон русские войска ринулись на тушинцев. Застигнутые врасплох, те слабо сопротивлялись. Много из них было изрублено саблями и мечами. Другие погибли от свинцовых пуль. Еще больше сдалось в плен. Сам Лисовский собрал вокруг себя наиболее стойких, пытаясь вырваться из окружения, но был прижат к топким болотистым берегам Гуслицы и понес большой урон. Лишь с небольшой кучкой солдат Лисовскому удалось спастись. Он бежал обратно во Владимир.
Кроме пленных, Пожарский захватил казну и запасы продовольствия. Через два дня он во главе своей рати возвратился в Коломну. Все вышли встречать победителей. В честь их звонили колокола. Самого Пожарского коломенцы приветствовали радостными, восторженными возгласами.
Обратно к Москве Пожарский тронулся через неделю. Необходимо было выяснит, не грозит ли враг с другой стороны. Да и ратники устали, нуждались в отдыхе.
Возвращались в Москву по зимнему первопутку. Везде ослепительно сверкал свежий снег, от снежной белизны сверкало кругом. Светло было на душе. Светло и радостно от сознания, что выполнен долг перед Москвой, перед родиной, что враг разгромлен и его коварный замысел не удался.


* * *

Положение царя Василия в Москве было самое жалкое. Никто не уважал его. Им
играли, как ребенком.
Шуйский то обращался к церкви и к молитвам, то призывал волшебниц и гадальщиц, то казнил изменников, но только незнатных, то объявлял москвичам:
- Кто мне хочет служить, пусть служит, а кто не хочет служить - пусть идет, я
никого не насилую.
Москвичи уверяли своего царя в верности, а потом многие перебежали в Тушино. Побывавши в Тушино, возвращались в Москву, поживши в Москве, опять бежали в Тушино. Беглец, явившийся в Тушино, целовал крест Дмитрию и получал от него жалованье, а вернувшись в Москву, целовал крест Василию и от него получал также жалованье.
Чтобы отвадить народ от вора, Шуйский постановил давать свободу тем холопам,

150

которые уйдут из Тушино, но выходило, что многие холопы из Москвы бежали в Тушино, чтобы после, вернувшись, получить от царя свободу. Московские торговцы без зазрения совести возили в Тушино всякие товары, разживались и копили копейку про черный день, не пускали в Москве своих денег и оборот от этого в Москве делался недостаточным: он стал особенно чувствителен зимою, когда тушинцы отрезали путь от Рязани в Москву.
Лжедмитрий II старался любыми средствами привлечь на свою сторону столичную знать. Тушинские бояре тайно переписывались со своей родней в Москве. До Тушино было рукой подать, и многие дворяне бежали туда в поисках богатства и чести. Лжедмитрий жаловал перебежчиков и выдавал им грамоты на владение землей.
Наступила весна 1609-го года. Она принесла новые испытания столичному люду. Тушинцы полностью блокировали Москву. Голодная смерть косила неимущее народное население. Каждый день с улиц убирали сотни трупов. Голодающие не раз собирались под окнами дворца и требовали царя к себе для объяснений.
Успех самозванца достиг высшей точки, а затем наступил неизбежный спад. Тушинский вор подчинил себе огромную территорию, но его режим все больше утрачивал поддержку со стороны обманутых масс.
Гетман Рожинский и его ротмистры отбросили всякие церемонии и распоряжались во владении царька, как в завоеванной стране. Они не домогались ни думных чинов, ни вотчин. Им довольно было реальной власти. Как и повсюду, наемников интересовала только звонкая монета.
Самозванец не мог оплатить им “заслуженных денег” и выдал грамоты на кормление и сбор налогов. Рос долг самозванца, росли его траты. Обеспокоенные этим, шляхтичи избрали комиссию из десяти человек (децемвиры), которая установила жесткий контроль над финансами тушинского царя. Без ее ведома ни Лжедмитрий, ни Марина не могли сами тратить денежные средства.
Распоряжения гетмана и децемвиров были обязательными для всех, включая тушинского вора.
Без поддержки низов самозванец никогда бы не добивался успеха. Но настроение угнетенных стало меняться, когда выяснилось, что за спиной царька стоят захватчики. Вера в “доброго царя” заколебалась. На собственном опыте народ убеждался в том, что власть литовских людей и тушинских воевод означала насилие, бесчинство и тяжелые поборы. Рожинский и Сапега расквартировали свои войска по всему Замосковью. Воинские люди забирали у крестьян лошадей, подчистую вывозили из деревни хлеб и фураж. Любое сопротивление подавлялось.
Царь Шуйский, запертый в Москве, как в клетке, не мог использовать волну народного гнева. Его правительство глубоко скомпрометировало себя кровавой борьбой против восставшего народа. Не доверяя собственному народу и утратив опору в ближайшем окружении, царь Василий все больше уповал на поддержку иноземных сил.


* * *

Сапега продолжал осаждать Троицкий монастырь. Лисовский ушел и уже успел получить поражение под Коломной.
Монахи ревностно помогали ратным людям: тогда как одни отправлялись на богослужение, другие работали в хлебной и поварной над приготовлением пищи для воинов; иные день и ночь находились на стене вместе с людьми ратными, выходили на вылазку, принимали даже начальство над отрядами, многие из них до пострижения были людьми служилыми.

151

Сапега слал троицким монахам грамоты: “Вы беззаконники, - писал он в них, - забыли жалованье, милость и ласку царя Ивана Васильевича, забыли сына его и князю Василию Шуйскому доброхотствуете, и учинили в городе Троицком воинство, и призвали весь народ стоять против государя царя Дмитрия Ивановича. Его позорите и царицу Марину Юрьевну, а также и нас. Мы тебе, архимандрит, свидетельствуем и пишем словом царским, запрети попам и прочим монахам, чтобы они не учили воинство не покоряться царю Дмитрию”.
Сапега писал и к воеводам Троицким, и ко всем ратным людям, убеждая к сдаче монастыря, обещал богатые награды, в противном случае грозил злою смертью. Убеждения и угрозы остались тщетными – монах и ратные люди видели перед стенами своими не того, кто называл себя сыном царя Ивана Васильевича, они видели перед стенами обители святого Сергия толпы иноверцев – поляков и Литву, пришедших поругать и расхитить церковь и священные сокровища.
Дело шло не о том, передаться ли царю тушинскому от царя московского, но о том, предать ли гроб великого чудотворца на поругание врагам православной веры. Троицкие сидельцы защищали не престол Шуйского, но гроб святого Сергия, и потому здесь измена не могла пересилить верность.
Осажденные отвечали Сапеге: “Да ведает ваше темное державство, что напрасно прельщаете христово стадо, православных христиан. Никакая польза человеку возлюбить тьму больше света и переложить ложь на истину, как же нам оставить вечную святую истину свою православную христианскую веру греческого закона и покориться новым еретическим законам, которые прокляты четырьмя вселенскими патриархами? Или какое приобретение оставить своего православного государя царя и покориться ложному врагу и вам, латинам иноверным, уподобиться жидам, или быть хуже их?”
В стане осажденных находились казаки, которые мучились совестью за то, что подняли руки на обитель святого Сергия, прибегали к осажденным и сообщали им о замыслах неприятеля; находились  перебежчики и между монастырскими слугами, даже между детьми боярскими, которым стерпеть осаду в зимнее время стало очень трудно.
Осенью, когда еще было тепло, толпы народа могли жить на открытом воздухе, но когда начались морозы, то все столпились в кельях; отсюда страшная теснота и ее следствие - повальная болезнь, к которой присоединился еще недостаток топлива. Среди этих физических бедствий открылось и зло нравственное - вражда между монахами, несогласие между воеводами, послышались обвинения в измене.
29-го марта 1609-го года дочь Бориса Годунова Ксения (в иночестве Ольга) писала из Троицкого монастыря, где находилась во время осады, к одной своей тетке, что она в своих бедах чуть жива, совсем больна вместе с другими старцами, и вперед ни одна из них себе жизни не чает, с часу на час ожидают смерти, потому что у них в осаде шаткость и измена великая.
Стрельцы и монастырские слуги жаловались на архимандрита и братию, что плохо
их кормят; архимандрит, в свою очередь, писал царю в оправдание: что как сели в осаду, все люди едят Троицкий хлеб, а своего у них было мало запасено, и деньги, что кому
пригоже, даем. А как в казне денег не стало, то мы собирались с братией по рублю с человека, а с иных и по полтине: другим, кому надобно, занимаем да даем. Мы говорили ратным людям смениться в трапезе, отдать им ту, в которой братия кушает – предлагал им, возьмите мою архимандрита себе, а свою предо мной поставьте, но они с братией кушать вместе не хотят, а просят кушать по кельям, потому что в кельях-то у них жены да дети, и с ними они свое кушанье делят. А мы смириться с этим, не знаем как. Сами едим с братиею заговенья сухари с хлебом. В осаде нам теснота и прежде великая: сейчас дров нет, от келий кровли, задние сени и чуланы уже пошли на дрова. Теперь жжем житницы.

152

С наступлением весны противник восстановил батареи на Красной горе и, зная о сильном ослаблении гарнизона монастыря, начал готовиться к новому штурму, первому в 1609-ом году. Наблюдатели с башен и стен заметили оживление в лагере противника и его мероприятия по подготовке к штурму. Малочисленному гарнизону воеводы приказали повысить бдительность и заготавливать все необходимое для отражения нападения врага.
Вечером 27-го мая 1609-го года в лагере интервентов наступила тишина. Сапега изменил тактику штурма. Свое войско он двинул к стенам крепости в темноте, решил к стенам подойти тайно.
В ночной тишине раздался залп из пушек на Красной горе, по сигналу которого враги бросились на штурм. Осажденные не позволили врагам придвинуть и поставить к стене лестницы, они стреляли из пушек и пищалей, даже из окон келий камни метали, лили серу, зажигали смолу и лили сверху в течение всей ночи.
С наступлением дня враг, не добившись успеха, вынужден был отступить от крепостных стен, побросав все свои хитрости для приступа. В этот момент воеводы организовали вылазку, уничтожили тех, кто не успел убежать, 30 человек удалось захватить в плен.
28-го июня осажденные отразили второй общий приступ врага, последние снова перешли к осаде.


* * *

Троице-Сергиев монастырь продолжал сопротивляться. Не одни ратные люди писали жалобы на архимандрита и соборных старцев: нашлись жалобщики и между братиею, в которой произошло разделение по случаю доноса на казначея монастырского Исидора Девочкина.
Дьякон и левого клироса головщик Гурий Шишкин выведал у Девочкина измену и донес главному воеводе. Долгорукий тотчас схватил казначея и велел пытать. Такой поступок воеводы с одним из главных лиц в монастыре возбудил негодование архимандрита и соборных старцев, вооружив их против себя и доносчика Шишкина с товарищами, которые в грамоте своей к царю от 3-го июля 1609-го года жаловались, что на них за донос на Девочкина архимандрит и соборные старцы положили ненависть и морят их всякими нуждами, голодом и жаждой, а сами соборные старцы едят со своими заговорщиками и пьют по кельям по-старому по всем дням. Ратных людей, дворян и детей боярских, и слуг монастырских соборные старцы очень оскорбляют.
Долгорукий в свою очередь писал в Москву Палицыну: “В старцах большая ссора: после Иосифа  всякую смуту начали и мир возмущают”.
Но большая ссора была и между двумя воеводами. Долгорукий пишет Палицыну:
“За четыре дня до приступа пришел ко мне монастырский слуга Михайло Павлов и сказал:
- Ты готовишься на воров, а Алексей Голохвастов на тебя наущает, говорит старцу Малахею Ржевитину – пойди к слугам, которым веришь и мужикам клементовским, скажи им, что нам с князем Григорием в осаде сидя всем погибнуть, нам надо над князем Григорием как-нибудь попытаться ключи городовые у него отнять. Я, князь Григорий, услышав такие слова, начал говорить дворянам, головам, сотникам, детям боярским и
всяким ратным людям, что мы готовимся на врагов, а только Алексей такие слова говорит, что у нас в святом месте будет дурно. Услышав это, Алексей начал запираться. Старец Малахей перед дворянами тоже говорит, что такого слова от Алексея не слыхал, но потом пришел ко мне и сказал, что виноват я, князь Григорий Борисович, в том, что сперва заперся, потому что если бы я стал говорить, то была бы у вас большая смута, а если Бог

153

даст благополучное время, то ни в чем я перед государем не запрусь. И в другой раз приходил он ко мне с теми же словами. А прежде, когда я схватил вора Исидора Девочкина, то действительно Алексей говорил монастырским слугам, призвавши их в седьмом часу ночи: пожалуйста, не выдавайте казначея князю Григорию. А когда я стал пытать казначея, то Алексей велел выгнать из города всех мужиков. Об этом мне донесли, и я послал проведать все своего слугу и тот, возвратившись, сказал, что действительно площадь полна мужиков с оружием из съезжей избы, которые ополчились на Алексея. Я пошел и мужиков отговорил от мятежа и продолжал пытать казначея, тот у пытки ни о чем не признался, однако нерадение Алексея выдали многие дворяне, и дети боярские, и всякие ратные люди и мне о том говорили: зачем Алексей с тобой не за одно, и не помогает великому делу”.
Заступничество Голохвастова за Девочкина, обвиняемого в измене, имело целью отнять у Долгорукого городовые ключи, что дало повод думать, что второй воевода хочет прибрать к своим рукам ключи для того, чтобы открыть неприятелю вход в монастырь. Проделать он это должен был в тот день, когда осажденные сделают вылазку, за ними затворить ворота и выдать вышедших на жертву полякам, впустить в то же время неприятеля другим входом в монастырь.
Девочкин, признавшись на пытке в собственной измене, оговорил соучастников, и в том числе и Голохвостова.
Долгорукий заключил свое донесение Палицыну о поведении Голохвастова следующими словами: “А к государю о том я до сих пор не пишу, потому что осада продлилась, и если, Авраамий Иванович, она еще вдаль продлится, то тебе бы о том государю известить, чтобы в монастыре святом какой-нибудь вред не учинился. А про Алексея в осаде ведают многие люди, что Алексей дела не делает, только ссору чинит, и если все о нем писать, то в письме не поместится, так и тебе бы, государь порадеть о святом месте”.
В другой грамоте к тому же Палицыну Долгорукий пишет: “Пожалуй, государь Авраамий Иванович, извести государю-царю тайно, что здесь в осаде ссору делает большую Алексей Голохвастов, чтобы государь на просухе прислал сюда верных человек сто, и про него бы сыскал и велел бы его к Москве взять. И если государь будет ко мне, холопу своему, о том писать, то он лучше ко мне отписал тайно”.
Долгорукий явно боялся действовать против Голохвастова, с которым заодно были архимандрит и соборные старцы.
В то время, когда Шуйского мало уважали, ибо от гнева его всегда можно было найти убежище у царя тушинского, потому одного приказа из Москвы было недостаточно для смены воеводы, нужно было прислать сто человек из верных людей и поступить с большой осторожностью и тайно.
Старцы писали царю государю и великому князю Василию Ивановичу всея Руси:
“В монастыре смута большая от ливонской королевы, старицы Марфы, тебя, государь,
поносит позорными словами, а вора называет прямым царем и себе братом. Вещает давно смутное дело в черных людей. А как воры сперва пришли к монастырю, то по первой вылазке казначей отпустил к вору монастырского детину Оську Селивина со своими воровскими грамотами, что он монастырем промышляет, хочет сдать, а то королева с тем
же детиною послала свои воровские грамоты, что промышляет с казначеем заодно, писала к вору, называя его братом и литовским паном. Сапеге с товарищами писала челобитье:
спасибо вам, что вы вступились за брата моего, московского государя царя Дмитрия Ивановича, также писала в большие таборы к пану Рожинскому с товарищами. А к Иосифу Девочкину посылает все дни с пирогами, с блинами и с другими разными сладостями, а мед берет из твоих царских обиходов, с Троицкого

154

погреба. Люди королевны живут у него безвыходно и топят для него бани ежедневно, по ночам. И мы, богомольцы, королеве о том говорили, что она к твоему государеву изменнику все дни с питьем и едою посылает, а королева за это положила на многих из нас ненависть, и пишет к тебе, государю, на нас, будто бы мы бесчинствуем, и тебе, государю, пожаловать о том свой царский указ учинить, чтоб от ее безумия святому месту какая опасность не учинилась”.
Упомянутые грамоты Долгорукого и старцев не дошли в Москву. Голохвастов остался воеводою до конца осады и не обнаружил попытку к измене. Что касается измены Девочкина, то, собственно, по его признанию, вынужденному пыткою, верить нельзя. Двое соучастников казначея Гриша Барюшин и Худяк умерли, не успев объяснить ничего. Но как бы то ни было, какие бы ни были поползновения к измене, Троицкий монастырь держался, тогда как другие города северной части Московского государства легко доставались тушинцам.


* * *

Тушинцами был захвачен Суздаль: здесь жители хотели обороняться, но вокруг некоего Шилова собрались люди, которые настаивали целовать крест царю Дмитрию. Весь город последовал примеру Шилова. Волею и неволею не сопротивлялся и архиепископ.
В городе Суздале засел Лисовский, опустошая окрестную сторону.
Город Владимир отдавал предпочтение Ивану Ивановичу Годунову: крепко стоя под Кромами за родственника своего против первого Лжедмитрия, Годунов не хотел теперь стоять за Шуйского, он не послушал царского указа, не поехал в Нижний, остался во Владимире и привел его жителей к присяге самозванцу, хотя сначала, подобно суздальцам, и они хотели сесть в осаду.
Переяславцы, едва только отряды Сапеги показались перед их городом, присягнули самозванцу и вместе с тушинцами двинулись на Ростов. Ростовцы жили просто, совету и оберегания не было. Они хотели бежать далее на север всем городом, но были остановлены митрополитом своим Филаретом Никитичем Романовым и воеводою Третьяком Сентовым, который собрал несколько тысяч войска, напал с ним на сапегинских казаков и переяславцев, но был разбит, бежал в Ростов и там упорно защищался еще три часа. Одолев, наконец, воеводу, казаки и переяславцы ворвались в соборную церковь, где заперся Филарет с толпами народа и, несмотря на увещевания митрополита, вышедшего с хлебом и солью, выбили дверь, перебили множество людей, поругали святыню, Филарета с бесчестием привезли в Тушино, где ждали его почести еще более унизительные, чем прежнее поругание: самозванец из уважения к его роду с мнимым братом своим, царем Федором, объявили его московским патриархом, и Филарет
должен был из Тушино рассылать грамоты по своему патриаршеству, то есть по областям, признавшим самозванца.
Ростовские беглецы смутили и напугали жителей Ярославля, лучшие из которых, покинув дома, разбежались. Остальные с воеводою своим князем Федором Барятинским отправили повинную в Тушино: “Милость, государь, над нами, над холопами своими, покажи, вину нашу отдай, что мы против тебя, государь, стояли, по греху своему не ведали, а прельщали нас, холопов твоих, твои государевы изменники, которые над тобой умышляли, сказавши нам, что тебя на Москве убили, и в том мы перед тобою виноваты,
что тем твоим, государевым изменникам, поверили. Смилуйся над нами, вину нашу отдай, а мы тебе, государю, рады служить, и во всем прямить и за тебя, прирожденного государя,

155

умереть. Смилуйся, пожалуй, чтобы мы на твою царскую милость надежны”.
После этого Барятинский поехал в Вологду и тамошнему воеводе Пушкину наказ и целовальную запись отдал. Пушкин присягнул по примеру Барятинского, последний отправил наказ в Тотьму и тотьмичи “от нужды со слезами крест целовали”. В Тотьме присягнул вору и Кузьма Данилович Строганов, но в то же время, собирая ночью детей боярских и лучших людей, читал им увещательные грамоты царя московского.
Кого было слушать, на что решаться? Двадцать два города присягнули царю тушинскому, но большая часть неволею, застигнутые врасплох, увлекаемые примером, в тяжком недоумении, на чьей стороне правда. Но скоро из этого недоумения земские люди, жители северных городов и сел были выведены поведением тушинцев.


* * *

Сапега и Лисовский действовали отдельно, но нашлись люди, которые назло гетману Рожинскому и вопреки решению кола хотели ввести опять Меховецкого в войско, и тот приехал в Тушино. Рожинский, узнав об этом, послал Меховецкому, чтоб тот немедленно выехал, иначе он прикажет его убить. Меховецкий скрылся у царя дома, тогда Рожинский сам пришел туда, и собственноручно поймав его там, велел своим провожатым убить его, что те и сделали. Самозванец сердился, но молчал, ибо Рожинский велел сказать, что и ему свернет голову.
Здорово вредили Лжедмитрию его сподвижники, которые, прежде всего, думали о деньгах и требовали их у своего царя. Тот просил, чтоб подождали, но те требовали у него разряды и велели писать по городам грамоты, которыми налагались новые подати. С этими грамотами отправлялись в каждый город по поляку и по русскому, главным зачинщиком этого дела был Андрей Млоцкий.
Сперва самозванец рассылал к покорившимся городам похвальные грамоты, обещал дворянам и всем служилым людям царское жалованье, деньги, сукна, поместья; духовенству же и остальным жителям охранные грамоты, по которым никакие царские подати не будут с них собираться. И вдруг, вследствие распоряжений Млоцкого с товарищами, пришли грамоты, требующие сильных поборов. Когда в Вологде прочли эти грамоты перед всем народом, то вологжане против грамот ничего не сказали, только многие заплакали и тихонько говорили друг другу:
- Хотя мы ему и крест целовали, но не только бы лучше было, если бы Бог свой праведный гнев от нас отвратил и дал бы победу государю Василию Шуйскому, мы сейчас всею думою рады головами последнему служить, пусть только другие города: Устюг, Усолье и поморские нам помогут.
Устюжане по своему отдаленному положению имели время собрать сведения, подумать, посоветоваться. Приезжие из Ярославля и Вологды рассказывали о неохотной
присяге народа тушинскому царю, о хищности тушинцев, об угнетениях, которым подвергаются присягнувшие. Приезжие говорили, что города ждут только помощи, чтоб восстать против притеснителей, что целость Московского государства, которую держал народ в земле, нарушена, что старину уделов нужно возобновлять по-новому.
Ярославцы послали в Тушино 30 тысяч рублей, обязались содержать одну тысячу конницы, но этим пожертвованием не избавились от притеснения. Поляки врывались в дома знатных людей, в лавки к купцам, брали товары без денег, обижали простой народ на улицах.
Наслушавшись таких рассказов, устюжане не целовали креста (самозванцем его назвать не могли, так как о нем не знали ничего верного), а стоять накрепко на своем

156

решении и людей для этого собрать со всего Устюжанского уезда. С известием о решении своем они тотчас послали к вычеговцам, убеждая тамошних начальных людей снестись со Строгановыми: Максимом Яковлевичем и Никитою Григорьевичем, узнать каких они мыслей, не хотят ли они с нами, устюжанами, стоять крепко о том деле и совет держать. А в случае согласия требовать присылки человек пяти, шести или десяти для совета. Грамоту свою устюжане закончили словами, из которых было видно, что особенно побуждало их стоять крепко против тушинского царя. Они писали, что в Ярославле правят по осьмнадцати рублей с сохи, а у торговых людей все товары переписывают и в полки отсылают.
Не получив ответа от вычеговцев, устюжане послали им вторую грамоту, в которой извещали об успехах Шуйского, жаловались на долгое  молчание. Новую грамоту снова заключили любопытными словами: “Да и то бы вы помыслили, почем мы государю Василию Ивановичу душу дали: потому что послышали, что Бог послал свой гнев праведный на всю Русскую землю, враг еще от нас далеко, и мы успеем с повинною ему послать”.
Устюжане убеждали вычеговцев не целовать креста Дмитрию потому, что они будут целовать по грамоте крест вологодскому воеводе Пушкину, и вся честь будет приписана ему, а не им. Свою грамоту они закончили словами: “пожалуйста, помыслите с миром крепко, и не спешите крест целовать”.
В том же духе писал нижегородский игумен к игумену Тихоновой пустыни Ионе, чтобы тот убеждал жителей Балахны не отставать от нижегородцев, решившихся держаться того царя, который будет в Москве.
Действительно, тяжелый был опрос о том, кому крест целовать. В то время как некоторые города переписывались, уговаривая друг друга подождать, не спешить принимать пришлого царя тушинского, жители Железопольской Устюжны показали пример геройского сопротивления. 6-го апреля 1607-го года пришла к ним грамота от белозерцев о совете, чтоб ради веры христианской не попрать дом святой Богородицы, постоять за царя Василия, друг за друга головы сложить, польских и литовских людей не содержать. Жители Устюжны уняли такой совет и послали в Белозерье обратно подобную грамоту. В это же время к устюженцам приехали посланцы из Тушино править кормов: устюженцы им отказали и отослали их на Белозерье, а сами решили сесть в осаду, хотя острога и никакой крепости у них не было. Они посылали в уезды бояр и детей боярских, и целовали крест в соборной церкви; вместе с тем решили не сдаваться литве и выбрали себе в головы Богдана Перского, приказчика Алексея Суворова, потому как на Устюжне назначенных воевод не было. Однако когда из Москвы приехал Андрей Петрович Ртищев, то устюженцы сразу выбрали его себе воеводою. Кроме того, к устюжанам пришел с Белоозера на помощь Фома Подщипаев с отрядом 400 человек.
Заслышавши о приближении поляков, черкес и русских воров Ртищев выступил с
наскоро собранным войском к ним навстречу; войско было с ним небольшое, в основном это были ополченцы, ратные люди с ним идти не согласились.
- Пойдем, - кричали ополченцы, - против злых супостатов, умрем за святые Божии церкви и за веру христианскую.
Воевода должен был двинуться вперед и 5-го января 1608-го года встретиться  с литвою при деревне Батиевка. Устюженцы и белозерцы, не имея никаких понятий о ратном деле, были окружены врагами и посечены, как трава. Ртищев спасся бегством и не знал, что делать. Ратные люди побиты, под Москвою литва, под Новгородом литва, на Устюжне нет никаких укреплений. Он был в отчаянии. Однако, несмотря на такое положение дел, устюженцы и белозерцы, оставшиеся от поражения, собрались и решили, что лучше им помереть за дом Божьей Матери и за веру христианскую на Устюжне. На их

157

счастье, поляки возвратились от Батиевки назад, этим воспользовались устюженцы и стали делать острог. День и ночь копали рвы, ставили надолбы, ковали пушки и пищали, ядра, дробь, готовили подметные каракулы и копья. Скопин прислал им порох и сто ратных человек.
Как только прибыла помощь, вслед за нею прискакали подъездные люди с вестью, что поляки под начальством Казаковского идут под Устюжну и, действительно, 3-го февраля караульные увидели с башен неприятеля: поляков, черкас, немцев, татар и русских людей. Как дождь напустились они на острог. Осажденные с криком: “Господи, помилуй!”, начали отстреливаться и делать вылазки. Неприятель отступил, но в полдень опять двинулся на приступ и опять вынужден был отступить. В последний час ночи поляки повели новый приступ, но горожане отбили и его, сделали вылазку, отняли у осаждающих пушку и прогнали за четыре версты от города. 8-го февраля, получив подкрепление, поляки снова приступили к Устюжне с двух сторон и снова были отбиты с большим уроном, после чего уже не возвращались.


* * *

Повсюду поведение тушинцев все менее и менее давало возможность выбора между двумя царями – московским и тушинским. Поборам не было конца: из Тушино приезжал один с требованием всяких товаров, за ним из сапегиного стана – другой с теми же требованиями; воеводы не знали, кому удовлетворять, а удовлетворить всем было слишком тяжко, или совершенно невозможно. Воеводы требовали грамоты за царской подписью, в ответ получали ругательства.
Сапега играл важную роль: к нему воеводы обращались с челобитными, так ярославский воевода князь Барятинский писал ему: “Тебе господин надо мною смиловаться, и у государя быть обо мне печальником. Я посылал тебе челобитную о поместье, так ты бы пожаловал у государя мне поместьице, а я за твое жалование челом бью, и рад за это работать сколько могу”.
Но не одни денежные поборы выводили народ из терпения: страшным неистовством ознаменовали свои походы тушинцы, а не поляки, потому что иноземцы пришли в Московское государство только за добычею, и они были равнодушны к явлениям, происходившим в нем, а равнодушие, холодность не увлекает к добру, не увлекает также и к крайностям в зле, поэтому у поляков не было побуждения свирепствовать в областях московских. Они пришли за добычею, за веселой жизнью, для которой им нужны были деньги, женщины, и буйство их не заходило далее грабежа и похищения женщин, кровь не была нужна, поживши весело на чужой стороне, повеселившись на чужой счет, в случае неудачи, они возвращались домой, и тем всем
оканчивалось их дело, которое не шло о судьбе их родной страны, об интересах близких их сердцу. Но не таково было положение русских тушинцев, русских бездомных казаков. Русский человек, передавшийся Лжедмитрию, приобретший известное значение, известные выгоды, терял все это, терял все будущее, в случае если бы восторжествовал Шуйский, и понятно, с каким чувством он должен был смотреть на людей, которые могли дать Шуйскому победы, на приверженцев Шуйского. Он смотрел на них не как соотечественник, но как на заклятых врагов, могущих лишить его будущности, поэтому он мог упрочить выгоды своего положения, освободиться от страха за будущее, только истребляя этих “заклятых” врагов. Что же касается до казаков старых и новых, то они долго сдерживались государством, а теперь спешили отомстить ему, пожить на его счет, они видели “заклятого” врага себе не в одном воине вооруженном, шедшем на них под

158

знаменем московского царя. “Злого” врага они видели в каждом мирном гражданине, живущем плодами честного труда, и над ними-то истощали всю свою свирепость. Им нужно было опустошить государство вконец и истребить всех, не казаков, всех земских людей, чтобы быть в безопасности в будущее время. Поэтому свои свирепствовали гораздо больше, чем иноземцы, когда последние брали в плен приверженца московского царя, то обходились с ним милостиво, сохраняли от смерти, когда же подобный пленник попадался русскому тушинцу, то был немедленно умерщвлен самым зверским образом, так, что иноземцы с ужасом смотрели на такое ожесточение, приписывая все это природной жестокости народа. Говорили, если русские друг с другом так поступают, то, что же нам будет от них.
Со своей стороны, русские не понимали хладнокровия поляков и, видя, что они милостиво обходятся с пленниками, называли их малодушными бабами. Русские тушинцы служили постоянно твердым щитом для малочисленных поляков, которые почти не участвовали в сражениях, но когда дело доходило до дележа добычи, то здесь поляки были первые, и русские без спора уступали им лучшую часть.
Русские тушинцы и казаки не только смотрели хладнокровно на осквернение церквей, но и сами помогали иноверцам.
Жилища человеческие превратились в логовища зверей: медведи, волки, лисицы и зайцы свободно гуляли по городским площадям и птицы вили гнезда на человеческих трупах. Люди сменили зверей в их лесных убежищах, скрывались в пещерах, непроходимых кустарниках, искали темноты, желали скорейшего наступления ночи, но ночи были ясны: вместо луны пожарное зарево освещало поля и леса, охота за зверями теперь сменилась охотой за людьми, следы которых отыскивали гончие собаки. Казаки если где не могли расходовать сельские запасы, то сыпали в воду и грязь и топтали лошадьми, жгли дома, с неистовством истребляли всякую домашнюю рухлядь, где не успевали сжигать дом, там портили их, рассекли двери ворот, чтобы сделать жилище не способным к обитанию. Звери поступали лучше людей, потому что звери наносили одну телесную смерть. Тушинцы и поляки вносили разврат в общество, похищали женщин от мужей и девиц от родителей. Безнаказанность – удобство для порока, легкая отговорка, легкое оправдание неволею, наконец, насилием, привычка к сценам буйства и разврата – все это должно было усиливать безнравственность. Многие женщины, избегая бесчестия, убивали себя, бросаясь в реки с крутых берегов, но зато многие, попавши в плен, и будучи выкуплены из него родственниками, снова бежали в стан обольстителей, не могли разлучиться с ними, не могли отвыкнуть от порока.
Вот какие челобитные получал тушинский царь от своих подданных: “Царю государю и великому князю Дмитрию Ивановичу всея Руси бьют челом и кланяются сироты твои государевы, бедные, ограбленные и погорелые крестьянишки. Погибли мы, разорены от твоих ратных людей, лошади, коровы и всякая животина побрана, а мы сами
жжены и мучены, дворишки наши все выжжены, а что было хлебца ржаного, и тот сгорел, а остальной хлеб твои законные люди вымолотили. Мы, сироты твои, теперь скитаемся между дворов, пить и есть нечего, помираем с женками голодною смертью, от нас требуют твои сотные деньги и панский корм, но денег и корма нам взять негде”.
Из другого места писали: “Приезжают к нам ратные люди литовские и татары, и русские люди бьют нас и мучают и животы грабят. Пожалуй нас, сирот твоих, вели нам дать приставов”.
Из третьего места писал крестьянин: “Стоит у меня в деревне пристав твой государев, пан Мошницкий: насильством он взял у меня сынишку мого к себе в таборы, а каждую ночь приезжает ко мне, меня из дворишка выбивает, хлеба не дает, а невестку у себя на постели насильством держит”.

159

Суздальский воевода Плещеев доносил Сапеге, что “во многих городах от великих денежных поборов произошла смута великая, мужики заворовались, крест целовали Василию Шуйскому, от того денег мне собрать скоро нельзя, не та пора стала, в людях смута великая”.
Владимирский воевода Вельяминов принужден был вооружиться против казаков или законных людей, опустошавших Владимирский уезд. Посланный против них отряд взял в плен начальника грабителей - пана Наливайко, который многих людей, дворян и детей боярских побил до смерти, на кол сажал, а жен и детей позорил и в плен брал. Весть о злодействах Наливайко дошла и до Тушино и привела в сильный гнев самозванца, который хорошо видел, как вредят казаки успеху его дела. Он послал во Владимир приказ немедленно казнить Наливайко, а Сапеге, просившему, освободить его, послал выговор в следующих словах: “Ты делаешь негораздо, что о таких ворах упрашиваешь, тот вор Наливайко наших людей, которые нам, великому государю, служили, побил до смерти своими руками дворян и детей боярских, и всяких людей, мужиков и женок 93 человека. И ты бы нам вперед за таких воров не писал, и нашей царской милости им не выпрашивал: мы того вора Наливайко за его воровство велели казнить. А ты б таких воров вперед сыскивал, а сыскав, велел также казнить, чтоб такие воры нашей вотчины не опустошали и христианской православной крови не проливали”.


* * *

Распоряжения самозванца не помогали, восстания вспыхивали в разных местах. Встали черные люди, начали собираться по городам и волостям: в Юрьеве собрались с сотником Федором Красным, на Ришме - под начальством крестьянина Григория Лапшина, в Балахнинском уезде - Ивана Кушинникова, в Горохове - Федора Наговицкого собрались и пошли в Лух. Там литовских людей побили и пошли в Шую. Лисовский выслал против них суздальского Федора Плещеева, но тот был разбит у села Данилова и бежал в Суздаль.
Восставшие укрепились в селе Даниловом остроге, но не смогли в нем защищаться от множества врагов, пришедших осаждать их. После многих боев острог был взят и много черных людей погибло. Но этим не закончилось восстание: Галич, Кострома, Вологда, Белоозеро, Устюжна, Городец, Бецкий Верх и Кашин отложились от Тушино. Города не довольствовались одним свержением тушинского ига, но, чтобы не подвергнуться ему снова, спешили вооружить как можно больше ратных людей на защиту Москвы и рассылали грамоты в другие города, убеждая их также вооружаться и рассылать призывные грамоты далее. Грамоты оканчивались так: “А не станете о таком великом государственном деле радеть, то вам от Бога и государя не иметь благодарности”.
Явилась в северных городах грамота московского царя с увещанием сохранить единство, собираться всем вместе: “А если вскоре не соберутся, - говорилось в грамоте, - а станут все врозь жить и сами за себя не станут, то увидят над собою от воров конечное разорение, и сами они себе будут, и нашей христианской вере и своему отечеству предатели”. Увещая северное народонаселение собираться вместе, Шуйский, будучи  запертым в Москве, не имел возможности сам распоряжаться движением восставших и отдавал на их волю направление этого движения: “Можно будет вам пройти к нам к Москве, то идите, не мешкая, на какое место лучше, а если для большого сбора захотите выбрать Ярославль, то об этом нам отпишите. Если вам известно про боярина нашего и воеводу Федора Ивановича Шереметьева с товарищами, то вы бы к нему навстречу кого-нибудь послали, чтоб ему с вами же вместе сходиться”. В заключении царь уведомлял, что

160

в Москве все благополучно, что войско желает биться с ворами, и что в воровских полках многие прямят ему, Шуйскому, что над литовскими людьми хотят промышлять и только ждут время.
Вычегодцы и четверо Строгановых отправили в Москву отряд исправно вооруженных людей. Восставшие москвичи, озлобленные на тушинцев, мучили и били их, тушинцы не остались у них в долгу. Так, когда Лисовский овладел Костромою вторично, то страшно опустошил ее. Галич был также снова взят тушинцами. В Вологде готовились к упорной обороне, несмотря на то, что между нею и другими северными городами возникла распря. А пока в Вологде оставалось все по-старому, там находились воевода Пушкин и дьяк Волоков, которые прежде присягнули Дмитрию, поэтому другие города с ними не хотели сноситься, а писали прямо миру. Воложане обиделись таким недоверием и писали к устюжанам: “Пишите к нам о совете, о государевом ратном и земском деле, а к воеводе и к дьяку не пишите, но воевода и дьяк у государевых и земских дел живут по-прежнему и о всяких делах с нами радеют вместе единомышленно, и нас берет сомнение, что к нам о совете не пишете”.
Несмотря на распри между городами, на равнодушие и бездействие некоторых областей, дела земных людей против воров шли успешно. Предводительствовать ополчением северных городов Скопин прислал воеводу Вышеславцева, который разбил тушинцев, взял у них Романов, Пошехонье, Молога и Рыбинск также присягнули царю Василию. Собрав тысяч сорок ратников, Вышеславцев двинулся из Романова и поразил тушинского воеводу Тышкевича, следствием чего было занятие Ярославля и Углича.
Вятчане писали пермичам, что в Арзамасе, Муроме, Владимире, Суздале и в других городах всякие люди хотят государю бить челом и крест целовать, ждут только прихода боярина и воеводы Федора Ивановича Шереметьева, которому царь Василий велел оставить осаду Астрахани и идти на север по Волге, приводя в повиновение тамошние города, что Шереметьев и исполнил с успехом.
Муромцы снеслись с нижегородским воеводою Алябьевым, впустили его к себе в город, и владимирцы, как скоро узнали о приближении нижегородского войска, тотчас встали против тушинцев. Воевода их, Вельяминов, упорствовал в верности Лжедмитрию: владимирцы схватили его и повели в соборную церковь, чтобы там, исповедавшись и причастившись, он приготовился к смерти. Протопоп собора совершил таинства, вывел его к народу и сказал: “Вот враг Московского государства!” Тогда всем миром побили Вельяминова камнями, поцеловали крест царю Василию и начали биться с воровскими людьми, не щадя своих голов.
Не везде жители северных городов поступали подобно владимирцам: в Костроме самозванцевого воеводу, князя Дмитрия Мосальского, долго мучили и потом, обрубив руки и ноги, утопили в реке.
На Двине жители посадили в воду дьяка Илью Уварова. Сначала они хотели
придать смерти и воеводу Ивана Мимонова-Гуся, обвиняя его в разных несправедливостях, но потом передумали, пришли в тюрьму, где он был посажен, и с честью просили его идти в приказную избу и по-прежнему управлять ими.
Весною 1609-го года тушинцы под начальством Наумова и Будзиля двинулись под Ярославль. Четыре дня ярославцы не пускали их переправлаться через реку Пахру, в миле от города. Потеряв надежду одолеть ярославцев здесь, тушинцы ушли, переправившись через реку выше, зашли в тыл ярославцам и поразили их, но когда приблизились к ярославскому посаду, то опять встретили упорное сопротивление. Тут были стрельцы архангельские в числе 600 человек, и сибирские в числе 1200 человек; тушинцам, наконец, удалось ворваться в посад, но города взять они не могли и ушли, боясь Скопина, хотя Ярославль был им нужен больше всех городов

161

Тушинцы не имели успеха при осаде городов, но успешно действовали в чистом поле против нестройных масс восставшего народонаселения, не имевшего вождей искусных.


* * *

В то время как на севере завязалась борьба между общественными и противообщественными элементами народонаселения, когда земские люди встали за Московское государство, в самой Москве царем играли как дитем. Некоторые целовали крест Шуйскому в Москве, затем уходили в Тушино, целовали там крест самозванцу и, взяв у него жалование, возвращались обратно в Москву. Шуйский принимал их ласково, ибо раскаявшийся изменник был для него дорог своим возвращением, он свидетельствовал перед другими о ложности тушинского царя. Возвратившийся получал награду, но скоро узнавали, что он отправился опять в Тушино требовать жалование от Лжедмитрия. Случалось, что тушинские “перелеты” по несколько раз переходили к царьку и обратно.
Собирались родные и знакомые, обедали вместе, а после обеда один отправлялся во дворец к царю Василию, а остальные ехали в Тушино. Оставшиеся в Москве были спокойны насчет будущего; если одолеет тушинский царек, думали они, то у него наши братья, родные и друзья, они нас защитят; если же одолеет царь московский, то мы за них заступимся.
В домах и на площадях громко рассуждали о событиях, громко превозносили тушинского царя, громко радовались его успеху. Многие знали, что такие-то и такие люди оставались в Москве, радеют самозванцу, но не говорили о них Шуйскому, тех, которые  говорили, называли клеветниками и шепотниками. Про сильного никто не смел сказать, ибо за него нашлось бы много заступников, без воли которых Шуйский не смел казнить его, но на слабого, если доносил сильный беспрепятственно, то бывало и доносчик подвергался наказанию вместе с виновным. Казнили иногда и невиновных, Шуйский верил не тем, кто носил службу на лице и на теле, но тем, кто носил ее на языках.
Царь Василий Шуйский осторожно слушал доносчиков, но старался не раздражать сильных людей и не казнил “перелетчиков”, а использовал их показания для обличения самозванца. С изменниками помельче царь не церемонился, их топили в прорубях, чтобы не вызывать лишних толков.
Но хотя Шуйского не любили в Москве, однако люди земские не хотели менять его на кого-нибудь другого, тем более на царя тушинского, ибо хорошо знали, чем грозит его торжество. Поэтому попытки свергнуть Шуйского не удавались.
17-го февраля 1609-го года, в субботу на Масленице, толпа под начальством Григория Сумбулова, князя Романа Гагарина и Тимофея Грязного и с ними сообщников до трехсот человек проникли в Кремль и ворвались в зал заседания Боярской думы. Заговорщики потребовали низложения глупого, непотребного и нечестивого царя. Опасаясь насилия, члены думы не очень спорили с мятежниками. Когда толпа двинулась из дворца на площадь, они воспользовались суматохой и разбежались. Лишь один Василий Голицын не последовал их примеру и отправился на площадь. По пути заговорщики кинулись за патриархом в Успенский собор и требовали, чтобы шел на Лобное место. Гермоген не хотел идти, его потащили, подталкивая сзади, обсыпали его песком, мусором. Некоторые хватали его за грудь и крепко трясли. Когда его поставили на Лобное место, то заговорщики стали кричать народу, что Шуйский выбран царем незаконно, одними своими подставниками, без согласия земли, что христианская льется

162

кровь за человека недостойного и ни на что непотребного, глупого, нечестивого, пьяницу и блудника. Но вместо одобрительных криков заговорщики услыхали из толпы слова:
- Сел он, государь, на царство не сам собою, выбрали его большие бояре и вы, дворяне и служивые люди... Пьянства и никакого неистовства мы в нем не знаем. Да если бы он, царь, вам и неугоден был, то нельзя его без больших бояр и всенародного собрания с царства свести.
Тогда заговорщики стали кричать:
- Шуйский тайно побивает и в воду сажает братию нашу: дворян и детей боярских, жен и детей - и таких побитых с две тысячи.
Патриарх спросил их:
- Как же это могло статься, что мы ничего не знали? В какое время, и кто именно погиб?
Заговорщики продолжали кричать:
- И теперь повели многих из нашей братии сажать в воду, за это мы и стали.
Патриарх опять спросил:
- Да кого же именно повели в воду сажать?
В ответ закричали:
- Мы послали уже выручать их, сами увидите.
Потом начали читать грамоту, написанную ко всему миру из московских полков от русских людей: “Князя-де Василия Шуйского одною Москвою выбрали на царство, а иные города того не ведают, и князь Василий Шуйский нам на царство не люб, и за него кровь льется и земля не умирится... нам нужно выбрать на его место другого царя!”
Патриарх начал говорить:
- До сих пор Москве, ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков и ни другие города не указывали, а указывала Москва всем городам. Государь царь и великий князь Василий Иванович возлюблен, и избран и поставлен Богом и всеми русскими властями, и московскими боярами, и вами, дворянами, великими людьми всех чинов и всеми православными христианами. Изо всех городов на его царском избрании были и в то время люди многие крест ему, государю, целовали. Вся земля присягала, добра ему хотела, а лиха не мыслила, а вы забыли крестное целование, немногими людьми восстали на царя, хотите его без вины с царства свести, а мир того не хочет, да и не ведает, да и мы с вами в тот свет не пристаем же.
Сказав это, Гермоген отправился домой, заговорщики никем неподкрепляемые, не могли его удержать. Они с криками и ругательствами бросились еще раз во дворец, но Шуйский не испугался, он вышел к ним и с твердостью сказал:
- Зачем вы, клятвопреступники, ворвались ко мне с такою наглостью? Если хотите убить меня, то я готов, но свести меня с престола без бояр и всей земли вы не можете.   
Заговорщики, видя везде неудачу, убежали в Тушино, а князь Голицын остался в Москве в прежнем значении.
После этого события патриарх отослал в Тушино две грамоты: одну ушедшим туда после 17-го февраля, другую ушедшим прежде. Первая грамота начиналась так: “Бывшим православным христианам, святого чина, возраста и сана, теперь же не ведаем, как вас и называть. Не дает мне слов, болит душа и болит сердце, все внутренности мои расторгаются и все суставы мои содрогаются, плачу и с рыданием вопию, помилуйте, еще раз помилуйте свои души и души своих родителей, восстаньте, вразумитесь и возвратитесь”. Патриарх заключил эту грамоту обещаниями выпросить у царя прощение раскаявшимся: “Царь милостив, незлопамятен, знает, что не все своею волею так делают, некоторые ваши братья в субботу сыропустную восстали на него, ложные и грубые слова говорили, им вину простили, и теперь они у нас невредимыми пребывают, невредимые и

163

ваши собственные жены и дети, которые на свободе, в своих домах живут”.
Вторая грамота начиналась подобно первой: “Бывшим братьям нашим, а теперь как называть вас, потому, что дела ваши в наш ум не вмещаются, ум наш о таких делах прежде не слыхал и в летописи такого ничего не читали: кто этому не удивится, кто не восплачет? Слово это мы пишем не ко всем, но к тем, кто забыл смертный час и страшный Суд Христов и, переступив крестное целование, отъехали, изменив государю, царю и всей земле, своим родителям, женам и детям, и всем своим ближним, особенно Богу, а которые взяты в плен, как Филарет, митрополит и прочие не своею волею, но силою, и за христианский закон стоят, крови православной братии своих не проливают, то таких мы не порицаем, но молим о них Бога”. Описав события 17-го февраля, патриарх заключает грамоту так: “Те речи были у нас на Лобном месте, в субботу сырную, после чего все разъехались, мы в город, иные по домам, потому что враждующих поборников не было и в совет к ним не приставал никто, а которые были молодые люди, те им не потакали, и так совет их вскоре разрушился. Солгалось про старых то слов, что красота граду старые мужи, а эти старые и молодым беду доспели, и за молодых им в день Страшного Суда в Христов день ответ дать. Это чудо летописцы записали, чтоб и прочие не дерзали делать подобное, а к вам мы пишем, потому что поставил нас стражами над вами, стеречь нам вас велел, чтобы кого-нибудь из вас сатана не украл. Отцы ваши не только к Московскому государству врагов своих не допускали, но и сами ходили в мирские атаки, в дальние расстояния и в незнакомые страны, как орлы острозрящие и быстролетящие, как на крыльях парящие, и все под руку покоряли московскому государю царю”.


* * *

Убеждения патриарха спасли на этот раз Василия, но дороговизна увеличилась, недовольство населения возросло.
В апреле другой заговор был составлен боярином Крюком-Колычевым, положено было убить Шуйского в Вербное воскресение, перед Пасхой, во время торжественного шествия. Он рассчитывал на поддержку многих столичных дворян и торговых людей, но один из участников заговора, Василий Бутурлин, выдал Шуйскому замысел заговора, и дело вновь провалилось. За Колычева никто не заступился, он был пытан и казнен, сообщников его посажали в тюрьмы.
Отдельным заговорщикам удалось избежать наказания, один из них был подьячий Чубаров-перелет, он успел уйти из Москвы. 6-го мая он вышел из Тверских ворот с подьячим Скурыгиным, и дошел с ним вместе до деревни Пироговой, а от деревни Пироговой в другую деревню он пошел уже один, и в той деревне ночевал. А на другой день утром крестьянин сопроводил его до села Черкизова, далее отослали его до села Братошина, а из Братошина провели уже в Тушино. Товарищ его Скурыгин отстал от него в первой деревне Пироговой и пошел лесом, хотел выйти прямо в таборы Лжедмитрия, но попал обратно в таборы Шуйского.
Чубаров в Тушино рассказал, что бояре, дворяне, и дети боярские и торговые люди, которые были в заговоре с Иваном Федоровичем Колычевым и хотели убить Шуйского на Вербное воскресенье, и то не случилось. Из их думы один Иван Федорович был на пытке,
и ни на кого из них не наговорил, потому одного его и казнили, а остальных никому Шуйский казнить не велел. И они тем же своим старым заговором промышляют, хотят Шуйского убить на Вознесеньев день из самопала, а на Николин день, какая заминка будет ли, он Чубаров, того не знает. А дети боярские и всякие черные люди приходят к Шуйскому с криками и воплями, говорят – до чего им дожить! Хлеб дорогой, а промыслов

164

никаких нет, и ничего взять нигде и купить не на что. Шуйский просит у них сроку, до Николиного дня, и надеется на Скопина, будто бы идет Скопин с немецкими людьми, а немцев с ним семь тысяч, а как он к Москве с силой подойдет, и ему, Шуйскому, со своею силою встретить и идти на таборы тушинские.
Положение царя становилось все ужаснее: до него доходили  слухи, что его убьют то на Николин день, то на Вознесенье. Народ врывался к нему во дворец и кричал:
- Чего еще нам дожидаться! Разве голодною смертью помирать?
Царь обнадеживал москвичей скорым прибытием Скопина со шведскими людьми и убеждал купцов не поднимать цены на хлеб. Но московские купцы поступали так же, как некогда при Борисе: припрятывали хлеб, чтобы продавать его по дорогой цене. На счастье Василия, в это время дела тушинского вора пошли неудачно. Города, прежде признавшие его, выведенные из терпенья бесчинством поляков и русских воров, один за другим отпадали и признавали царя Василия. Крестьяне собирались шайками, били и топили шатавшихся тушинцев.


* * *

Москва жила в тревоге, без вести, томилась, роптала, взбудораженная нелепыми и злыми слухами, веря им тем больше, чем меньше в них было правды. Проскачет через Китай-город к Кремлю крупным наметом всадник, а по Москве уже пойдет: “Беда!” И начинают приплетаться к этой ниточке другие нити, и столько приплетется, такой клубок намотается, что даже самые спокойные и разумные не выдерживают, идут на торг, а на торгу всегда имеются охотники пошуметь, подурить, поерепениться – глядишь, и прет уже толпа к Никольской или Флоровской стрельнице. Соберутся тысяча-другая, уйми-ка их!
Слонялся по торгу без всякого дела младший сын Ситского Василий. Остановится, послушает одного кричащего, потом пройдет в сторону, послушает другого. Вечером дома услышанным за день делится с братом Андреем.
- На торге много толкуют о замышляемом убийстве царя Василия, все винят о государственной разрухе его, - докучал рассказом брату.
- Может, ты и имена знаешь тех, кто против царя? - шутил над ним Андрей.
Иногда Василий называл по имени крикунов площадных, бывало, их запоминал Андрей, докладывал о них в Кремле, и тогда утром неслись стрельцы по указанным адресам и тащили тех крикунов на допрос. Так младший сын Ситского, сам того не зная, услуживал властям.
Однако сколько не хватали площадных крикунов, сплетников, слухи ползли по городу с непомерной скоростью. Уже целые толпы рассуждали, что настало время покончить с царем, от него всему люду недостаток.
Василий Шуйский, помня заповедь, что вчера - слухи, сегодня - угроза, а завтра насилие, не стал дожидаться в Кремле своей смерти, переехал жить в свое царское поместье - деревню Ивантеево.
Бояре, оставленные царем в Москве, уж настрадались от волнений черни. Мстиславский, умевший говорить с людьми и не раз усмирявший их, и тот перестал
выходить за ворота, говорил со стрельницы, потому что с каждым разом толпа становилась все злобней, все угрозливей, все шумней.
Поначалу собирались, чтобы узнать какую-нибудь весть, потом стали требовать царя для объяснения, а дальше и вовсе страшное понеслось:
- Если Шуйский боится разговаривать с народом, то пусть он вызовет в Москву и

165

посадит вместо себя на трон племянника Михаила Скопина.
Бояре сидели в Кремле, как в осаде, натерпелись они страха, они не знали, как успокоить чернь. Слали за царем в Ивантеево, тот не спешил возвращаться в Кремль, ожидал, пока бояре вконец взмолятся, послушнее будут.
И он добился своего...


* * *

А весть про Скопина по Москве есть, что пошел из Новгорода, а в котором городе ныне, того не ведали подлинно. Из бояр прямят государю Дмитрию Ивановичу князь Борис Лыков, князь Иван Куракин, князь Василий да князь Андрей Голицын, да князь Иван Дмитриевич Хворостин, а с ними дворяне, дети боярские и торговые люди, и сколько их человек и кто именно, того не упомнят.
В Москве в это время была большая дороговизна на съестные припасы, дров также нет, жгут опальные дворы, недовольные приходили к Шуйскому всем миром, говорили, до чего нам дойти! Голодною смертью помирать? А сам царь продолжал жить в Троицкой деревне Ивантеево.
Шуйский убедил Троицкого келаря Авраамия Палицына пустить в продажу по 2 рубля (стоил четверть ржи 7 рублей) хлеб из богатых житниц его монастыря, находившихся в Москве. Понижение цен на хлеб не успокоило народ, но спасло другое: 28-го мая выехал из Тушино князь Роман Гагарин, глава недавнего восстания против Шуйского и начал говорить во весь мир, чтобы не прельщались, тушинский царь настоящий вор, и все это завод литовского короля, который хочет истребить православную христианскую веру, а в Тушино подлинно известно, что в Новгород пришли немецкие люди, и литву от Новгорода отбили прочь. Слыша такие речи, люди в Москве укрепились, и никто не поехал в Тушино.
Не было спокойно в Москве и после того, как подле нее образовалась столица другого царя, было неспокойно и в другой столице Тушино.
Вся зима 1608-1609-го года прошла в Тушино в смутах, бунтах, что и мешало вору действовать решительно против Москвы: на весну взбунтовалась войсковая челядь, разосланная для сборов припасов. Поставила сама себе ротмистров и полковников, ходила по волостям и грабила население, а к господам своим в Тушино не хотела возвращаться. Для укрощения бунтовщиков тушинцы должны были выслать целые роты, причем силы самозванца были разделены: отряд запорожцев послан был в Новгород Великий для того, чтобы его склонить на сторону тушинского царя. Сапега и Лисовский продолжали осаждать Троицкий монастырь. Млоцкий – Коломну, у которой должны были находиться люди рязанского воеводы Ляпунова. Меховецкий сторожил большие дороги, а к Москве при вестях о движении Скопина должны были отправить против него Зборовского.
Под Москвой поэтому проходили битвы частые, но мелкие. В одной из них в конце февраля гетманом Рожинским получена тяжелая рана, от которой он уже никогда не смог оправиться


* * *

Весной 1609-го года тушинцы решили вновь захватить Коломну, окончательно перекрыть коломенскую дорогу. Большой отряд пана Млоцкого внезапно подошел к


166

коломенскому кремлю и попытался овладеть им. Однако тушинцы наткнулись на крепкую
оборону. Все их штурмы были отбиты. С большим уроном Млоцкий отошел от Коломны. Но коломенская дорога осталась в его руках. Тушинцы разъезжали по ней, задерживали всех, кто пытался проникнуть в Москву, забирали обозы с продовольствием, убивали возницу.
Царь Василий Шуйский поручил боярину Мосальскому собрать продовольствие в южных уездах и доставить его в Москву. Боярин лишь выполнил первую половину задания. По пути в столицу Млоцкий подстерег его и наголову разгромил. Огромный обоз так и не добрался до Москвы.
Шуйский спешно выслал думного дворянина Сукина для очищения от вражеских отрядов коломенскую дорогу, но тот ничего не мог поделать с ворами.
Особенно свирепствовала разбойная шайка Салкова. Молва о ее зверствах пошла по всему Подмосковью. Никто не осмеливался ехать в столицу. Подвоз продовольствия полностью прекратился. Москва погибала от голода. Встревоженный этим, царь еще несколько раз снаряжал отряды против шайки Салкова, но она ускользала от погони или побеждала в схватках. Тогда Шуйский призвал стольника Пожарского.
- Выручай, князь, Дмитрий! Салков задушит нас голодом. Пора изловить злодея и казнить. Бери войско и выступай в поход.
Прослышав об этом, Салков покинул коломенскую дорогу, бежал на владимирскую. Преследуя шайку, Пожарский решил окружить ее, так же, как когда то им были окружены тушинцы у села Высоцкого.
Через лазутчиков Пожарский узнал, что Салков бродит в лесах вблизи речки Пахорки. Разделив свое войско на четыре отряда, он приказал с разных сторон двинуться к речке. Там они в глухую полночь настигли Салкова. Произошло ожесточенное сражение, почти всю шайку перебили. В живых осталось только тридцать разбойников вместе с их атаманом Салковым. Им удалось бежать, впрочем, вскоре они, раскаявшись, явились в Москву с повинною.
После уничтожения шайки Салкова подвоз продовольствия по коломенской дороге возобновился. А вскоре блокада Москвы была разорвана и в другом месте.


* * *

Летом в самый Троицын день произошла битва большая, неожиданная для тушинцев: часть их подошла к Москве, опрокинула московский отряд, против них высланный, прогнала его до самого города, возвратилась и стала за Ходынкой на берегу. Но царю Василию дали знать, что литовские люди поднялись на Москву всеми таборами, и он велел против них выслать все свое войско с пушками и гуляй-городами.
Поляки увидели это войско, бросились на него и одержали, было, совершенную победу, овладели гуляй-городами, как вдруг в их войске произошло по ошибке замешательство. Москвичи поправились и выгнали неприятеля с Ходынки, гуляй-города свои отгромили и ворвались бы в самое Тушино, если бы Заруцкий со своими донскими казаками не остановил их на речке Химка.
Проигранное дело москвичей поправлено было свежими силами под начальством князей Ивана Семеновича Куракина, Андрея Васильевича Голицына и Бориса Михайловича Лыкова.
Тушинцы потеряли всю свою пехоту, много у них было побито, много взято в плен москвичами. У русских была такая храбрость, какой не было и тогда, когда Московское государство было в объединении.

167

Имея в своих руках много пленных поляков, царь Василий велел из них выбрать кого-нибудь и послать в Тушино с предложением, что он освободит всех пленных, если поляки покинут самозванца и выйдут из Московского государства. Посланному позволялось отправиться на том условии, что если предложение не будет принято, то он возвратится в Москву. Выбор пал на Станислава Почаловского, который и поехал в Тушино, где получил от своих такой ответ: “Скорее помрем, чем наше предприятие оставим, дороги нам родные и товарищи, но еще дороже добрая слава”.
Почаловский долго колебался, оставаться ли в Тушино или возвратиться в Москву, наконец, решил вернуться, что и сделал, за что в Москве оказали ему уважение и содержали гораздо лучше, чем других пленников.
Особенно ласкою к пленным отличался царский брат Иван Васильевич Шуйский, вылечил от ран и даром освободил доставшегося ему шляхтича Борзецкого, кроме того, давал по сукну всем пленникам, которые выходили на обмен.


* * *

В конце февраля 1609-го года стольник Головин, дьяк Зиновьев, дьяк Симбирцев заключили с поверенными Карла IX договор такого содержания: “Король обязывается отпустить на помощь Шуйскому две тысячи конницы и три тысячи пехоты наемного войска, да сверх этих наемников обязывается отправить еще неопределенное число войска в знак дружбы к царю”. За эту помощь Шуйский отказался за себя и детей своих и наследников от прав на Ливонию. Шуйский обязался также за себя и за наследников быть в постоянном союзе с королем и его наследниками против Сигизмунда польского и его наследников, причем оба государя обязались не заключать с Сигизмундом отдельного мира. Но если один из них помирится с Польшею, то немедленно должен помирить с ней и своего союзника, а друг друга в мирном  постановлении не выгораживать. Шуйский обязался в случае нужды отправить к королю на помощь столько же ратных людей, наемных и безденежно, сколько в настоящем случае король посылает ему. Причем плата наемника должна быть совершенно одинаковая. Шуйский обязался не задерживать никого из присланных на помощь шведов и гонцов, убываемых от них в Швецию и обратно. Если шведы возьмут в плен русских изменников, то не должны убивать их, а давать на откуп, литовских людей вольны бить и вести в свою землю. Королевским ратным людям людской и конный корм будет продаваться по цене настоящей, а лишних денег из них брать не будут. Под пеших людей и под наряд будут давать подводы и людей безденежно. Конным людям, у кого падет лошадь или убьют в деле, будет даваться другая лошадь немедленно, но в зачет жалования.
Шведские полномочные со своей стороны обязались запретить свои ратным людям, чтоб они, будучи в Московском государстве, не жгли и не разоряли, над иконами не ругались, крестьян не били и в плен не брали. Обязались: городов и областей, верных Шуйскому или принесших повинную, не воевать и не занимать их, ровно не занимать и тех городов, которые будут взяты приступом, или сдадутся сами. К ворам не приставать и царю Василию не изменять: под князем Скопиным и под государевыми людьми хитрости
и измены никакой не делать, у князя Михаила Васильевича быть в послушании и совете, и самовольством ничего не делать. Шведские поверенные выговорили также, чтоб шведская монета имела обращение в Московском государстве и чтоб русские не ругались над королевскими деньгами под страхом царской опалы, выговорили, чтоб шведским войском, идущим в Ливонию, был свободный пропуск через Московские владения.
К этому договору была еще дополнительная запись, в которой Шуйский обязался,

168

спустя три недели по выступлению шведского войска из-за границы, отдать королевским воеводам крепость Корелу с уездом, за государевою новгородскою печатью и за князя Скопина рукою, а после этих трех недель, спустя еще два месяц, отдать весь город. Летом, одиннадцать недель, начиная с того времени, как шведы уже начнут служить царю полностью, очистить город Корелу, вывезши из церквей образа и всякое церковное строение, а из города – пушки, пищали, зелья, ядра, а также вывести всех русских людей и корелян, которые захотят идти на Русь.
Отдавал Корелу государь королю за его любовь и дружбу.
Еще в начале января 1609-го года Карл IX уведомил новгородцев, что он по просьбе их послал им на помощь ратную силу “пособлять за старую греческую веру”. “Берегитесь - писал он в грамоте, - и примите подмогу, а то сами увидите, если поляки и литва над вами силу возьмут, то не пощадят ни патриарха, ни митрополитов, ни архиепископов, ни игуменов, ни воевод, ни дьяков, ни дворян, ни детей боярских, ни гостей, ни торговых людей, ни детей в пеленках, не только что иных, доколе не изведут славный российский род”.
Первое столкновение Скопина должно было произойти с тем отрядом запорожцев, который под начальством Кернозицкого был выслан из Тушино к Новгороду и по дороге занял Торжок и Тверь. Чтобы не допустить его к переправе через Мсту, Скопин выслал сильный отряд в Брюкинцы, начальствовать этим отрядом вызвался известный окольничий Михайло Игнатьевич Татищев. Это он в свое время грубо разговаривал со Львом Сапегою, бранился с самозванцем за телятину, нанес первый удар Басманову, потом опять перебранивался с польскими послами. Трудно представить себе, чтобы этот человек, так сильно стоявший за старину, убийца Басманова, один из самых ревностных заговорщиков против первого Лжедмитрия, мог передаться второму. Гораздо вероятнее, что Татищева не любили за его характер, не хотели быть под его начальством. Как бы это ни было, несколько новгородцев явились к Скопину и донесли ему, что Татищев собирается изменить ему и нарочно выпросился идти в Бронницы, чтоб помочь Кернозицкому овладеть Новгородом.
Обвинение в измене было легким средством для заподозрения человека и его отдаления. Быть может, доносчики сами не хотели своим доносом сделать большого вреда Татищеву, но вышло иначе. Скопин, выслушав обвинения, собрал всех ратных людей, призвал Татищева и объявил о доносе на него. Толпы взволновались и без всякого исследования бросились на Татищева и умертвили его. Передовой отряд поэтому не мог быть отправлен своевременно. Кернозицкий подошел к Новгороду и стал у Хутьенского монастыря, многие дворяне тут же отбежали в литовские полки. Скопин был в большом горе, как явились тихвинцы с воеводою Горихвостовым в числе тысяча человек, которые шли за ним с Евсеем Рязановым, шли люди, которые собрались в заонежских погостах.
Горихвостов стал в селе Грузине, в это время несколько крестьян из его отряда попались в плен к Кернозицкому, и на пытке объявили, что пришло в Грузино множество ратных людей, а за ними идет еще большая сила. Кернозицкий испугался и отступил.


* * *

С прибытием шведского войска, весною 1609-го года, Скопин начал наступательные действия на тушинцев. Шведы под начальством Горна и русские под начальством Чукмова и Чоглокова выгнали Кернозицкого из Старой Руссы, которого затем 26-го апреля разбили при селе Каменка в Торопецком уезде, а также очистили Торопец, Орешек. Знаменитый воевода Михайло Глебович Салтыков, который осаждал

169

эти города, вынужден был бежать в Тушино. Порхов тоже избавился от осаждавших врагов.
Скопин отправил к Пскову отряд под начальством князя Мещерского. Здесь многие люди, в том числе и духовенство, сносились с войсками Шуйского, желая сдать город московскому царю и тем усилить свою сторону, низложить противников. Стрельцы, казаки, мелкие люди, крестьяне проведали это, отняли лошадей у лучших людей и отдали их стрельцам, чтобы те были с отрядом. Казацкий атаман Корсаков дал знать в Псков о приближении Мещерского, но лучшие люди утаили это известие и посадили в тюрьму гонца. Меньшие ничего не знали, спокойно вышли все за город навстречу, взяв с собой икону Богородицы, принесенной 28-го мая из Печерского монастыря, как вдруг пушечная пальба известила им, что неприятель у города. Несмотря на то, однако, что страшный пожар опустошил город, что две стены были взорваны, стрельцы отбились в своей слободе от московского войска и дали меньшим людям войти в город. При этом деле был
освобожден из тюрьмы гонец, присланный Корсаковым, а вскоре двое духовных лиц, священник и дьякон, побежали за стену в неприятельский стан. Священник был схвачен, предан пытке, и он оговорил много других. Оговоренных также пытали, те оговорили еще подобных себе, и тогда пролилось много крови больших людей. У пытки стояли самозванцевы воеводы, а злоба меньших на больших разжигалась все более и более. Языки, пойманные на вылазках, говорили, что большие люди пишут из Пскова, зовут к себе на помощь воевод царя Василия: “И бояр многих мучили, жгли и ребра ломали, а те молчали”.
Весной 1609-го года Москва уведомила Скопина, что против него тушинцы выслали Зборовского и Шаховского, одновременно ему писали, что с большим нетерпением Москва и другие города ждут его. Царь Василий тоже писал племяннику: “И тебе бы, боярину нашему, никак своим походом не мешкать нам и всему нашему государству помощь на воров ждать вскоре. И только большою милостью и твоим промыслом, и радением, государство от воров и от литовских людей освободится, литовские люди твоего прихода ужасаются и из нашей земли выйдут или по Божьей милости победу над собою увидят... мы на тебя надеемся как на себя”.
Скопин с Делагарди 10-го мая выступил из Новгорода в поход к Москве с целью ее деблокады. Вначале похода у Скопина было до трех тысяч русских ратных людей, отряд Делагарди насчитывал 15 тысяч наемников, но Скопин в них усматривал небольшую силу и поэтому отозвал Мещерского, который осаждал Псков, чтобы соединившись с ним, не теряя времени, спешить к Москве.
У Зборовского, который вышел против Скопина из Тушино, было тысяч до четырех войска: поляков и русских; последних вел Григорий Шаховской, который во время занятия северных городов войсками самозванца сам появился в стане Тушино.
У Торжка Зборовский встретился с передовым отрядом Скопина, бывшим под начальством Головина и Горна, и разбил его, но, узнав от языков, что следом идет сам Скопин с большим войском, отступил к Твери, где соединился с казаками Кернозицкого. Скопин, со своей стороны, соединился в Торжке со смоленским ополчением и дал битву
Зборовскому под Тверью. Два крыла поляков смяли русских и их союзников, но их середина обратилась в бегство, но, пробежавши только несколько миль, опомнились и возвратились к своим торжествующим победу; но эта победа была сомнительна, потому что шведская пехота не уступила поле битвы и только ночью, когда битва прекратилась, отступила к оставленному позади обозу. Поляки, именно те, которые действовали с успехом во время дня, также немедленно отступили, указывая на превосходство сил Скопина, но те, которые бежали, желая снять с себя пятно, настаивали, чтобы не уходили от Твери. Зборовский требовал, чтобы все войско стало в одном месте и соблюдало

170

большую осторожность, но его не послушали: одни стояли в поле, а другие в самом посаде безо всякой осторожности. Этим и воспользовались русские и шведы, на рассвете ударили и нанесли полякам сильное поражение. Зборовский был принужден отступить от Твери и Скопин двинулся вперед, как вдруг в 130 километрах от Москвы получил весть, что шедшие за ним иноземцы отказываются служить под предлогом, что плату за четыре месяца им не дали, а дали только за два, что русские не очищают Корелы, хотя уже прошло одиннадцать условных недель после вступления шведов в Россию.
Многоплеменное войско отказалось повиноваться и начало уходить обратно. Делагарди с несколькими тысячами наемных солдат ушел в Новгород.
Скопин послал уговаривать Делагарди возвратиться, сам перешел Волгу под Гроднею, чтобы соединиться с ополчением северных городов, и по левому берегу достиг Калязина, где и остановился.
В то время как Зборовский соединялся с Сапегою, который без всякого успеха продолжал приступать к Троицкому монастырю, Скопин тоже соединился с северными
отрядами. У Делагарди около тысячи иностранцев, которые пришли под начальством Сомме; тогда Сапега и Зборовский, опасаясь усиления Скопина, выступили против него к Калязину, но потерпели поражение на реке Жабне, и удалились опять к Троицкому монастырю.
Теперь главным делом царя Василия и Скопина достать как можно больше денег для уплаты иностранному войску. Они слали грамоты в северные города и монастыри с требованием денег на жалование немецким людям. Царь Василий писал в Соловецкий монастырь, что литва и изменники стоят под Москвою долгое время и чинят угнетение великое, и в том из нашей казны служивым людям на жалование много денег вышло, а которые монастыри в нашей державе и у них всякая монастырская казна взята и роздана служивым людям. Что у вас в Соловецком монастыре денежной всякой монастырской казны или чьи поклажи есть, то вы бы тотчас эту казну прислали к нам в Москву, и когда всесильный Бог над врагами победу подаст, изменниками и ворогами управимся, то мы ту монастырскую казну исполним вдвойне.
Скопин бил челом пермским приказным людям в таких выражениях: “Иноземным, наемным людям нам дать нечего, так как в государевой казне денег мало, о чем известно вам самим. Государь в Москве от врагов сидит в осаде больше году; поэтому, что было в казне, и то раздали ратным людям, чтобы они христианскую веру избавили от ворогов, а теперь мы опасаемся, чтобы Московское государство от наемников в деньгах до конца не разорилось. Дали бы вы на наем ратных людей денег, сукон, шапок, тафты, сколько кому нужно; а как даст Бог от воров и литовских людей, в Московском государстве будет свободно, то государь велит те деньги возвратить. Да собрать бы вам с посаду да с уезду, а может, кто и со своей воли даст с сохи по пятьдесят рублей денег для избавления нашего государства от врагов, немецким и крымским людям на наем. А у меня в полках дворяне и дети боярские всех городов немецким людям деньги, лошадей и платье давали не однажды, а в Новгороде митрополит, архимандриты, игумены, гости, посадские и уездные всякие люди деньги, сукна и камни давали им столько кому нужно!”
Пермичи отвечали Скопину, что обрадовались Божьей помощью, ему оказанной, но что требования его удовлетворить вполне не могут, потому что “сукнами, шапками и тафтами у них никто не торгует, а собрали они десять сороков соболей, да черную лисицу доброхотного произношения, что и высылают ему тотчас же. Послали собирать с сох по пяти-десяти рублей, а пока сборных денег прислать не могут, потому что путь зимний еще не установился”.
Не так поступили соловецкие монахи, два раза переслали они в Москву более 17 тысяч серебряных рублей и даже ложку серебряную. Не так поступил и Петр Семенович

171

Строганов, который против воров стоял крепко, без всякого сомнения ратных многих людей брал на царскую службу, посылал их против воров, города от шаткости укреплял, да и у него же брались на царя в Москве и по другим городам в ссуду большие деньги для раздачи на жалование служивым людям. За такую службу и радение царь всех жаловал везде, все освобождались от суда бояр, воевод, дьяков и всяких приказных людей, судил их сам царь или те, кому он приказал.


* * *

Плохо помогая царю московскому деньгами, пермичи обнаружили холодность, а тогда, когда надобно было им помогать, они не получили помощь ни от царя, ни от своих соседей вятчан. Напрасно вятчане, устюжане, вычегодцы и Строгановы писали к ним не раз, чтобы они выставили своих ратных людей против воров, казаков, стрельцов и черемис, засевших в Котельниче: пермичи обещали и не присылали ратных людей. На неотступные просьбы вятчан они отвечали, что ратные люди у них собраны и готовы выступить в поход, но до них доходят разноречивые вести из Вятки: пишут им, что изменники очистили Котельничи, убежали в Яренск, и воевода вятский князь Михайло Ухтомский распустил всех сборных людей, поэтому и они, пермичи, своих ратных людей удерживают у себя, а приезжий сын боярский Василий Тырнов сказывал, что у князя Ухтомского было ратных людей 1400 человек, а на самом деле числилось у него 1200 ратных людей. “С таким собранием, - писали пермичи в Вятку, - можно было бы над государственными изменниками промышлять всякими мерами, а то нам кажется, что князь Михайло Ухтомский нарочно государевых изменников из Котельничи упустил, да и не послал за ними, а в Яренск ездят в одну ночь. Татары крымские и Василий Тырнов с государевыми ратными людьми у князя Ухтомского на изменников просились, но князь Михайло их не пустил. И вы бы, господа, на такую, князя Михайла, дурость не смотрели, и ратным людям со всей Вятской земли велели быть в сборе, то час, больше прежнего, чтобы государевы изменники на вас украдкою не пришли”.
Когда дела шли таким образом на северо-востоке, князь Скопин, стоя в Калязине занимался обучением своих северных новобранцев, причем ревностно помогал ему швед Сомме, а с другой стороны шли деятельные переговоры с Делагарди касательно возвращения его отряда снова на службу царскую. Царь Василий принужден был поспешить с исполнением Выборгского договора, и послал в Корелу с Симбирцевым, в свое время участвовавшим в подписании этого договора, приказ очистить этот город для шведов.
Между тем один отряд, высланный Скопиным, занял Переславль-Залесский, с другой стороны,  приближался боярин Федор Иванович Шереметев, который беспрепятственно вошел в Муром и взял приступом Касимов.
В Касимове явился к нему из Москвы от царя князь Прозоровский с жалованным словом за службу, чтобы царю Василию служил и прямил, но одновременно
Прозоровский должен был сказать Шереметеву, что идет медленно, государевым делом не радеет. Таким образом, Шереметев получил и похвалу, и выговор в одно время за одно и то же дело. Товарищ его Иван Салтыков был взят в Москву, того, как видно считали главным в медлительности и нерадивости. Шереметев после того перешел во Владимир.
Таким образом, север очищался, и главные рати царя Василия с востока и запада сходились в Москве, чтоб под ее стенами дать решительный бой тушинскому царьку, царю южной части государства, прежде погибшей Украйны и степей казацких. Победа
Скопина над Зборовским сильно встревожила Тушино: самозванец писал Сапеге, чтобы

172

тот бросил осаду Троицкого монастыря, спешил на защиту Тушино. “Неприятель, – пишет Лжедмитрий, - вошел в Тверь почти на плечах нашего войска. Мы не раз уже писали вам, что не должны терять времени за курятниками, которые без труда будут нашими, когда Бог увенчает успехом наше предприятие. Теперь при перемене счастья мы тем более просим оставить там все и спешить как можно скорее со всем войском нашим к главному стану, давая знать и другим, чтоб спешили сюда. Просим непременно и подтверждаем, что бы вы иначе не действовали”.
Не довольствуясь этим, самозванец приписал собственноручно: “Чтоб спешили как можно скорее”.
В июле, когда стало известно, что на выручку Москвы от Новгорода с сильным войском идет Скопин, интервенты стали торопиться поскорее овладеть Троицким монастырем. Снова осажденным было предложено капитулировать на том основании, что Москва якобы покорилась Тушино.
Воеводы отвечали:
- Крепко лжете, никто не имеет вам веры.
Не удалось овладеть крепостью и с помощью лжи.
31-го июля гарнизон Троице-Сергиевой крепости, насчитывавший к этому дню всего около 200 человек, отразил третий и последний штурм.
Блокада продолжалась. 15-го августа в результате удачной вылазки осажденные отбили у противника на Красной горе большое стадо скота, в результате чего улучшилось питание уцелевших в монастыре людей.
19-го октября 1609-го года Скопин из Александровской слободы (в 40 километрах от монастыря) пришел на помощь силой в 1000 человек, а 4-го января 1610-го года от него прибыло еще 500 ратных людей. Положение крепости укреплялось.
12-го января 1610-го года интервенты снялись с монастыря и отступили к Дмитрову. Закончилась шестнадцатимесячная тяжелая, но упорная, активная, искусная и успешная оборона Троице-Сергиева монастыря.























173