Святая Русь. IV. Во имя земли русской

книга   четвертая

Во имя земли русской

Глава   первая

При вступлении Шуйского на престол королю Сигизмунду, угрожаемому страшным рокошем, было не до Москвы. Но рокош кончился торжеством короля, и теперь он имел возможность заняться делами внешними. И так как пока в дела Московского государства вмешивалась только часть сил не чуждых враждебной Польше, то Сигизмунд мог еще спокойно ждать развязки дел, пока Шуйский боролся с нею. Но теперь, когда Шуйский завел переговоры со шведами, с Карлом, заклятым врагом Сигизмунда, когда между царем московским и королем шведским заключен вечный союз против Польши, теперь Сигизмунд оставаться в покое не мог. С другой стороны, послы польские, которые возвратились из Москвы, уверяли короля, что русские бояре за него, Сигизмунда, что только стоит ему появиться со своим войском в московских пределах, как бояре заставят Шуйского отказаться от престола и провозгласят царем королевича Владислава. Польские магнаты подбивали Сигизмунда на московскую войну, его убеждали, что он: во-первых, должен мстить за обиды, нанесенные еще первым Лжедмитрием, за нарушение русскими договора, за их союз со шведами против Польши. Потом, чтобы дать силу своим наследственным правам на московский престол, ибо предок его, Ягайло, был сыном княжны русской, женат также был на княжне русской. Наконец, чтобы возвратить области, взятые у Польши князьями московскими. Во-вторых, они говорили, предпринятый поход будет состоять не только из одних частных выгод короля, но и для блага всего христианства, которому явная угроза со стороны московского государства. В войсках Шуйского были иноверцы: татары, еретики французы, голландцы, англичане – все они заключили союз против Польши для того, чтобы истребить католическую религию и ослабить польское государство.
Польские магнаты были правы отчасти, отдельные бояре являлись доброжелателями поляков, согласны были вручить Московское государство сыну Сигизмунда, но для этого им пришлось бы устранить Шуйского. Но так как землю русскую еще терзали враги со всех сторон и концов, то многие бояре в этом случае предпочитали иметь все-таки своего православного царя, удалить Шуйского от престола пока было трудно.
Был хороший, свой, умный воевода, который смог бы заменить Василия Шуйского, это его племянник, Скопин-Шуйский, но он за пределами Москвы. А нынче над самой Москвой угроза со стороны Тушино. В Москве смута и измена лезли со всех щелей. С царем в городе нет порядка, бояре то в Тушино на поклон царьку едут, то обратно возвращаются, никто их об этом даже не корит, и царь молчит, не издает своего указа о перелетах. Нет Шуйскому в этом и поддержки от бояр. Беззащитный он как против имущих, так и у черни, один на один с ними, как в кулачном бою. Он уже не настоящий хозяин, и не только на Руси, но и в самой Москве, и только его личной воле подчиняются все, эта громадная масса людей. Достаточно ему отстраниться от дел, чернь, она как спущенная с цепи набросится на всех, когда почувствует свободу, и в первую очередь на бояр. Понимали бояре, что они беззащитны без царя против черни. Царь же хитрил, он знал, чем поуспокоить разнуздавшуюся чернь. Перед надвигающейся с каждым днем все большей опасностью он отправил своих бояр, окольничих переписывать оружие по слободам и сотням. А когда начинали переписывать оружие у горожан, значит, ждут нападения тушинцев на город. Царь правильно рассчитал, стоит только всерьез напомнить всем о грозящей Москве опасности, и перед лицом этой опасности все смуты уймутся.
Так оно и вышло: проехались Мстиславский с окольничим Андреем Ситским, да и с писцами из Разрядного приказа по Бронной слободе, повыпытывали в каждом дворе, кто

175

какое оружие держит, писцы записали все вплоть до рогатины, да еще Мстиславский заставил окольничего Ситского пошарить по задворкам, не припрятано что-либо из оружия, как на третий день Москва слухами пошла. На торгу в Зарядье, Китай-городе опустело, не стало лихих бездельных людишек, мотавшихся целыми днями по торгу и выжидавших какой-нибудь заварушки. С Ильинки, с Варварки, с Никольской уже не скатывались на торг толпы покровских да сретенских посажан, которые всегда и начинали бучу, а когда Мстиславский во второй объезд объехал Гончарную да Огородную слободы, Москва и вовсе притаилась, тревожное затишье вновь вернулось к ней.
Над Гончарной, над Кузнечной, над Звонарной слободами погустели дымы – слободчане налегли на работу. Поугомонились, попритихли, как вымерли сретенские, покровские черные люди.
Притихли и бояре, и не только те, кто был за поляков, за тушинского царька, все они остановились на исходных рубежах, заняли выжидательные позиции. Кто сильнее всех шумел, теперь сидел тише всех.
В Москве царила тишина перед бурей.
Вскоре в дополнение к тому, что страну терзали отряды Лжедмитрия II, она подверглась нападению и со стороны крымских татар.
После своей коронации Шуйский направил в Крым посла с тем, чтобы возобновить мирные отношения с ханом. Но посол был захвачен повстанцами и казнен в Путивле.
Восстание в южных городах надолго прервало русско-крымские дипломатические сношения. С весны 1609-го года крымская орда пришла в движение. В июне наследник хана Джанибек с многотысячным войском вторгся в пределы русских земель.
Прежде татары, проведя грабительский набег, быстро уходили в степи. На этот раз они продвигались к Москве, и к тому же не спеша, сжигая по пути села и забирая в полон русское население. Накануне крымцы перешли Оку и их отряды появились в окрестностях Серпухова, Коломны и Боровска. Недобрые вести о крымцах усложняли положение в Москве, которое и без того было неустойчиво. Шуйский пытался скрыть от народа правду о крымском вторжении. В грамотах к городу он объявил, будто татары прибыли на Русь, как союзники. Ложь не принесла ожидаемых выгод, наоборот, население Коломны и прочих разрозненных мест громко проклинало царя, “признавшего” поганых и тем погубившего собственную землю.
В Москве бояре еще больше приуныли, пали духом. Недовольные Шуйским съезжались, снова обговаривали о передаче престола государства Русского королевичу польскому Владиславу. Они считали, что только в таком случае отец королевича, король польский Сигизмунд, поможет Русскому государству, освободит его и от тушинцев, и от крымчан.
Снова разносились разного рода слухи по Москве, чернь того и гляди, могла затеять смуту.
Ближние бояре Шуйского посъезжались в Кремль. На проездных стрельницах Кремля опустили железные решетки, а стрельцам велено было зарядить пищали дробью. Бояре были в страхе сами, в страхе держали и всю Москву. Свое спасение они видели только в Скопине, который подходил к Москве с севера совместно со шведами.


* * *

Рожинский окопался в Тушино у самых стен столицы, Ян Сапега удерживал позиции под Троице-Сергиевым монастырем. Крымские татары подбирались к Москве с юга.

176

Именно в такой ситуации Сигизмунд III и его окружение, наконец, решили перейти к открытой интервенции против Русского государства. Для этого им найти внешний повод к войне не составляло большого труда. Таким поводом стало русско-шведское сближение. Сигизмунд III занял польский трон, будучи наследником шведской короны. После смерти его отца, шведского короля Юхана II, он наследовал его титул. Но уния между Речью Посполитой и Швецией продержалась недолго. Карл IV  совершил переворот. Началась польско-шведская война из-за Ливонии. Сигизмунд считал дядю узурпатором и надеялся вернуть себе шведский престол. Союз между Карлом IV и московским царем нанес удар династическим претензиям Сигизмунда и он, не колеблясь, принес государственные интересы Польши в угоду навязчивой идее. Увязнув в войне с Россией, Речь Посполитая не смогла противостоять наступлению шведов в Ливонии. Господство на Балтике нанесло огромный ущерб интересам России и Польше. Такими были отдаленные последствия политики Сигизмунда III.
Завоевательные планы короля и его стремления к неограниченной власти вызвали сопротивление в польском обществе. Чтобы убедить общественное мнение в необходимости московской войны, Сигизмунду пришлось прибегнуть к услугам публицистов. Некто Павел Пальчевский напечатал сочинение с призывом к немедленному завоеванию России. Шляхта, по его словам, освоит плодородные русские земли с такой же легкостью, с какой конкистадоры колонизировали Новый Свет. В завоеванной земле будут созданы военные колонии подобные римским. Люди, жаждущие земель, приобретут в России обширные владения. Русским дворянам можно будет лишь оставить небольшие поместья. Русское государство надо подчинить римской церкви. Русские - христиане лишь по призванию; на них следует идти крестовым походом.
Сигизмунд III лелеял планы грандиозных завоеваний, но у него явно не доставало средств к их осуществлению. Шляхта отнеслась к планам крестового похода без всякого восторга. Король, правда, долго не решался вынести вопрос о войне с Россией на обсуждение государственного сейма. Подготовку к войне вели тайно. Никто не выдержал так много сомнений и опасений по поводу затеваемой авантюры, как коронный гетман Жолкевский. Он не разделял сумасбродных идей о колонизации России и высказался за соглашение с русской знатью и за унию двух государств.


* * *

Появление войска шведского короля в пределах Русского государства послужило для польского короля поводом к открытию войны против русских. До этого Сигизмунд III лишь негласно подстрекал польских магнатов и шляхту на самовольную войну против Москвы, лишь тайно поддерживал обоих самозванцев. Через них он надеялся подчинить себе русский народ. Но эта надежда не сбылась. Поход Лжедмитрия I на Москву закончился гибелью самозванца и пленением польских интервентов.
Лжедмитрий I, добравшись до московского престола, пытался забыть о своих обязательствах перед польским королем, намеревался вести самостоятельную политику, независимую от политики Польши.
Поход Лжедмитрия II тоже оказался неудачным: русский народ продолжает упорно сопротивляться. Кроме того, польский король убедился в том, что даже в случае успеха самозванца, то и на него нельзя вполне положиться.
Учитывая это, Сигизмунд III уже давно надумал сам захватить Русское государство и присоединить его к Польше под своей короной. Вмешательство Швеции в русские дела лишь ускоряли вторжение войск польского короля.

177

В декабре 1608-го года, как только стало известно о переговорах Скопина-Шуйского со шведами, Сигизмунд III поспешил ознакомить папского нунция со своими новыми замыслами.
- Наши предшественники, польские короли и римские папы, - говорил 
Сигизмунд III Симонетте, - в течение веков добивались унии Москвы с Польшей, чтобы распространить на русских свое величие. Но это не удалось. Русские были крепкие, упорствовали. Но теперь они настолько ослабели, что их легко покорить. Настало время присоединить Москву к Польше. А это и для Рима и для нас важнее, чем уния.
С польским королем согласился не только папский нунций, но и сам папа. Он одобрил коронные изменения вековой политики относительно Москвы: не уния с ней, а полное покорение ее. В знак своего благословения на рыцарский “подвиг” Павел прислал Сигизмунду III меч и шлем, торжественно “освященные” в римском соборе.
Но польский король нуждался не только в папском  благословении и символическом мече, но и более существенной поддержке в деньгах. Ведь поход на Москву потребует больших расходов на вооружение войска, на его содержание. А где взять средства на это? Польская казна пуста. Не так много денег осталось у самого короля, пришлось много потратиться на обоих самозванцев. Папа и должен финансировать новый поход на Москву.
- Сообщите его святейшеству, - указывал Сигизмунд III в своих беседах с папским нунцием, - что помочь деньгами, это его долг. Ведь я собираюсь в поход, прежде всего, во имя святой церкви, ради интересов римского престола. Вспомните, как четверть века назад его святейшество Сикст V щедро снабдил своими деньгами польского короля Стефана Батория, когда тот вел борьбу с Москвою. Всем известно, как покойный папа Сикст V был бережлив и скуп, но для такого великого дела и он не жалел золота. Я хочу продолжить великое дело Стефана Батория. Пусть святой отец поможет мне!
Мольбы польского короля смущали Рим. При всем своем сочувствии 
Сигизмунду III папа не знал, откуда взять средства на организацию похода. Правда, в Рим стекались огромные доходы и пожертвования из тех стран, где люди исповедовали католичество, но у римского папы и нужды были велики; приходилось держать Германию и Италию в боевой готовности против Турции, против ислама. Приходилось снабжать деньгами и тех, кто вел борьбу против лютеранства и против “ереси”. Очень дорого стоило содержание широко разветвленной шпионской сети во всех странах. Поэтому можно ли брать на себя новые обязательства, когда с таким трудом выполнялись старые? Нет, нельзя.
Но, отказав теперь Сигизмунду III в материальной помощи, папа пообещал ему поддержку в ближайшем будущем. И это обещание он действительно впоследствии выполнил. А пока польский король вынужден был обратиться за помощью к сейму. Подавляющее большинство депутатов сейма теперь решительно высказались за немедленную войну против России. Им казалось, что легкая победа обеспечена, русские не смогут сопротивляться. Тем не менее, сейм не утвердил законопроект об особом военном налоге. Опасались, что и без того обнищавший польский народ будет еще более озлоблен, может восстать против панов.
Польскому королю и теперь пришлось рассчитывать только на собственные силы, личные средства. А их лишь хватало на первые три месяца войны. Новый польский гетман Жолкевский и другие осторожные люди предостерегали короля, что с такими ограниченными средствами опасно начинать войну. Борьба может затянуться, и тогда польские войска, не обеспеченные жалованием, могут взбунтоваться. Однако король был другого мнения. Ему казалось, что война будет молниеносной, окончательная победа будет завоевана в короткий срок.

178

Предполагалось также, что многие польские магнаты в надежде на военную добычу помогут королю на свои средства вооружать отряды.
Было решено воевать. С весны 1609-го года началась подготовка к третьему походу на Москву, приводились в порядок дороги к восточной границе. Через реки перекидывались мосты. Шла мобилизация воинских отрядов. В войско Сигизмунда III набирались не только поляки, но и также иностранные наемники из немцев, татар и венгров.
Для вторжения намечено Смоленское стратегическое направление, то есть первым объектом был Смоленск, преграждавший путь на Москву.
На военном совете было решено не ожидать сосредоточения больших сил, наличными силами вторгнуться в пределы Русского государства с началом осени.


* * *

Король отправился к восточным границам, оповестив сенаторов, что едет в Литву за наблюдением за войною со шведами в Ливонии и за ходом дел в России, обещал иметь только в виду одни выгоды республике. В Люблине объявил сеймовым депутатам, что все добытое на войне московской отдаст республике, ничего не удержит для себя.
Первый гетман Жолкевский писал к королю, что все думают, будто бы король выступил в поход для собственных выгод, а не для выгод республики, и потому не только простой народ, но и сенаторы неохотно об этом говорят, необходимо, следовательно, уверить сенаторов в противном. Понятно, что Сигизмунд должен был спешить с этим уверением не на словах, а на деле, спешить приобретением для республики, а не для себя какого-нибудь важного города в Московских владениях.


* * *

Издавна Смоленск был предметом спора между Москвою и Литвою, наконец, Москве удалось овладеть им, но Литва не могла забыть такой важной потери, ибо этот город, ключ к днепровским территориям, считался твердынею неприступною.
Сигизмунда уведомляли, что воевода смоленский Шеин и жители охотно сдадутся ему: король не хотел упускать такого удобного случая и двинулся к Смоленску вопреки советам гетмана Ходкевича, который хотел вести войско в Северскую землю, где худо укреплены городки и не могли оказать упорного сопротивления.
Смоленск в правление Бориса Годунова был обнесен новыми мощными каменными стенами. Строительством их руководил замечательный русский архитектор Федор Конь. Годунов сравнивал новую крепость с драгоценным ожерельем, которое будет охранять землю Русскую. Смоленские стены имели протяженность в пять километров, а их толщина превышала пять метров. Главным воеводою города с 1608-го года был 
М.Б. Шеин, отличившийся в бою под Добрыничами, вскоре после этого назначенный воеводой передового полка, а затем послан в Смоленск. Он имел богатый боевой опыт, выделялся упорством и настойчивостью, и умел оказывать моральное воздействие на гарнизон и население города.





179


* * *

Обо всех замыслах и движениях в Польше знал смоленский воевода Шеин, который посылал в Литву, за рубеж, своих лазутчиков; они приносили ему вести, слышанные или от своих сходников, то есть людей подкупленных, которые, сходясь в условных местах с русскими лазутчиками, уведомляли их обо всем, что у них делалось. Но не только от одних лазутчиков крестьян узнавал Шеин польские новости. У него был подкуплен в Польше Ян Войтехов, который непосредственно на письме доносил ему обо
всем. В марте 1609-го года Войтехов писал ему, что по скончании сейма королевич хотел, было, идти на Москву, но приехал воевода cандомирский, посол от Лжедмитрия, а вместе с ними и послы от тушинских поляков с просьбою к королю и к панам, чтоб королевича на Московское государство не слали, ибо они присягнули тушинскому царю головы свои положить, хотя бы и против своей братии. Войтехов сообщал также вести из Тушинского стана, писал, что Крутиголова Дмитрий хочет оставить Тушино и утвердиться на новом месте, потому весной хочет непременно добыть и Москву. Войтехов писал, что сандомирский воевода на сейме именем Дмитрия обязался отдать Польше Смоленск и Северскую землю, и если б Мнишек в этом не присягнул, то поляки непременно б желали посадить королевича на царство Московское. Войтехов писал также, что много купцов польских приехало домой из Тушино и сказывают, будто бы Лжедмитрий хочет бежать, боясь Рожинского и казаков, что у него нет денег на жалование польскому войску, которое будто бы говорит: “Если бы царь московский заплатил нам, то мы ворогов ему выдали бы и из земли Московской вышли”, что Шуйскому стоит привлечь к себе Заруцкого с его донскими казаками, и тогда можно сжечь тушинские таборы. О самом себе Войтехов писал: “Пришлите мне, пожалуйста, бобра доброго, черного самородного, потому что нужным людям за прежние письма к вам, так надобно что-нибудь в очи их закинуть”.
Шеину сообщали также слухи, ходившие в Литве о самозванцах. Писали, что вор тушинский пришел из Белой на Велиже, звали его Богданом и жил он на Велиже шесть недель в скорости как убили расстригу, сказывал, что был у расстриги писарем ближним. С Велижа съехал с одним литвином в Витебск, из Витебска - в Польшу, а из Польши объявился воровским именем. Петрушка и теперь живет в Литве и прямой он сын царя Федора, а вместо него в Москве повесили мужика. Борисов сын, Федор Годунов, также жив и теперь у писаря христианского.
 Между тем, у пограничных жителей московских и литовских по обычаю происходили ссоры, наезды. По этому поводу начальники пограничных областей староста велижский Александр Гонсевский, бывший недавно послом в Москве, и смоленский воевода Шеин должны были войти в сношения друг с другом. Гонсевский звал Шеина на порубежный съезд для решения спорных дел. Шеин в такое смутное время боялся принять на себя ответственность, он понимал, что Гонсевский нарочно для того и приехал в Велиж, чтобы подговорить смолян к сдаче города королю. Шеин упрекал в письмах Гонсевского за то, что он не выполнил условий договора, заключенного им с товарищами из Москвы, и оттого и происходит страшное кровопролитие. Гонсевский отвечал: “Ты хочешь, что б польские и литовские люди были выведены из Московского государства, но каким образом это сделать? Грамотами королевскими? Грамоты были посланы к ним, король хотел еще послать и гонца, и велел мне обо всем этом переговорить с тобою, но ты сам от доброго дела бегаешь, держась своего обычая московского, у вас в России брат брату, отец сыну, сын отцу не верят и этот обычай теперь ввел Московское государство в погибель. Я знал, что у ваших государей и в народе такой доверенности, как у нас, нет, и

180

тебе по обычаю московскому нельзя было со мной съезд устроить. Знаю я это и писал тебе, чтоб ты объявил о деле архиепископу и другим смолянам, и с их ведома съезд устроил, но и это не помогло. Припоминая себе дела московские, к которым, будучи в
Москве пригляделся и прислушался, также и нынешнее твое поведение, видя, я дивлюсь тому, что все ты делаешь только на большое кровопролитие и на пагубу государству своему”.
Гонсевский был прав на словах, но вовсе не прав на деле: он-то всех больше хлопотал о сдаче Смоленска.
Известия, полученные Шеиным о замыслах Гонсевского, были вполне достоверны, не мог он доверять важному старосте. Надобно было готовиться к обороне, принимать
меры предосторожности, но в такое смутное время было трудно рассчитывать на всеобщее усердие, на всеобщее повиновение, стрелецкие сотни и дети боярские отказывались стоять на стороне против поляков. А между тем из-за границы приходили вести одна другой страшнее о движениях Сигизмунда. Донесения Войтехова, что обещания Мнишека, данные на сейме, пока удерживали поляков от войны, оказались ложными. В мае 1609-го года лазутчики донесли Шеину, что король строго запретил cандомирскому воеводе и всем вообще полякам ходить к Москве. В июне донесли, что Гонсевский идет с нарядом к Смоленску, что туда же в следующем месяце убывает сам Сигизмунд король, что Гонсевский приводил жителей пограничных московских волостей к присяге на имя королевское. Вести были справедливы. В Минске съехался с королем гетман Жолкевский и расспрашивал о подробностях касательно предпринимаемого похода, хотел знать, кто ручается королю за успех его?
Те, которые обнадеживали Сигизмунда, говорили, что пока он находится далеко, то боярам московским трудно отозваться в его пользу и потому, чтобы их заставить высказать свое к нему расположение, королю необходимо спешить к границам. В Минск пришло письмо от Гонсевского, который настаивал, чтобы король как можно скорее выступал под Смоленск, который пока беззащитный, так как ратные люди смоленские ушли на помощь Скопину. Сигизмунд выехал из Минска и в Орше свиделся с литовским канцлером Львом Сапегой, который также убеждал короля спешить с походом. Сапега пошел к Смоленску, беспрестанными записками побуждая к скорости и Жолкевского, которому очень не нравилась вся эта поспешность и, как ему казалось, необдуманность: опытному полководцу странно было представить, что такая сильная крепость, как Смоленск, захочет сдаться немногочисленному войску, в котором было больше конница, чем пехоты.


* * *

Еще в первой половине июля 1608-го года, когда Шеин получил сведения о том, что короля ждут под Смоленском к Спасову дню, он сразу же развернул работы по подготовке крепости к обороне. Приказал собрать даточных людей (крестьян), дворян и детей боярских из поместий, вотчин и церковных земель по шесть человек с сохи, вооруженных пищалями и топорами.
Смоленский гарнизон к началу осады состоял: посадских людей 2,5 тысячи, даточных людей 1,5 тысячи и детей боярских 900 человек, стрельцов и пушкарей 500 человек, всего 5,5 тысяч человек. В конце августа была составлена “осадная городовая роспись”, в которой гарнизон был расписан по башням и “пряслам” (участкам стены между башнями) крепостной стены. Весь гарнизон Шеин разделил на две группы: осадную около 2 тысяч человек и вылазную около 3,5 тысячи человек насчитывала

181

каждая. Осадная группа состояла из 38 отрядов по числу башен, и в каждой группе примерно насчитывалось по 50 ратников. Группе поручалась оборона башни и прилегающего к ней участка стены.
Вылазная группа составляла общий резерв, имевший очень большое значение для обороны стен обширной крепости. Резерв был в полтора раза сильнее осадной группы.


* * *

Перейдя границу, Сигизмунд отправил в Москву складную грамоту, а в Смоленск – универсал, в которой говорилось, что по смерти последнего Рюриковича, царя Федора, стали московскими государями люди не царского рода и не Божьему изволения, хитростью и обманом, вследствие чего восстали брат на брата, приятель на приятеля, что
многие из больших, средних и меньших людей Московского государства и даже из самой Москвы, видя такую гибель, били челом ему, Сигизмунду, чтоб он, как царь христианский и наиближайший родич Московского государства, вспомнил свойство и братство с природными старинными государями московскими, сжалился над гибнущим их государством. И вот Сигизмунд, сам идет с большим войском не для того, чтоб проливать кровь русскую, но чтоб оборонять русских людей, стараясь больше всего о сохранении православной русской веры. Потому смоляне должны встретить его с хлебом и солью, и тем самым положить всему делу доброе начало, в противном случае войско королевское не пощадит никого.
Смоляне отвечали королю, что у них обет положен в дому у Пречистой Богородицы: за православную веру, за святые церкви, за царя и царское крестное целование всем помереть, а литовскому королю и его панам отнюдь не поклоняться.
Смоленские посады были пожжены, а посадские жены с детьми перебрались в крепость, не пошли в осаду только крестьяне, они поверили королю, который обольстил их вольностями.


* * *

Смоляне понимали, одним им трудно будет устоять против поляков. Они слали в Москву челобитные с просьбой о помощи.
В Москве к обедне ударили колокола на Благовещенском и на Успенском. Особенно надрывались колокола на Благовещенском.
Когда-то ни одной обедни не пропускал в этом соборе царь Василий, но теперь он был весь в делах. Новый, сильный и коварный враг в лице короля польского вторгся в пределы русского государства и уже облагал Смоленск.
Ровно, бесстрастно гудят колокола - не дрогнет рука звонаря, не собьется звук.
- К обедне отзвонили, - сказал Дмитрий Шуйский, брат царя, стоявший ближе других бояр к Василию.
- Бог нам прости, бояре, коль не отстоим обедню одну, - проговорил царь.
- Да, не первую уже обедню... - заикнулся, было, Голицын, и враз осекся, будто его схватили за горло.
- Ну, князь!.. - хохотнул Василий,- ну же! Докончи! Вразуми царя иль попроси его.
“Все против меня, - думал Василий, терзая взглядом Голицына. - Все! И сей... И сей...  И сколько, однако, их?” Он быстро, словно пересчитывая, обвел глазами бояр.


182

Тишина раскачивалась и раскачивалась на невидимых нитях, натянутых до предела - вот-вот оборвется. Взгляд его то останавливался, то опять быстро скользил по боярским лицам, и казалось ему, что он ищет среди них кого-то, на кого можно опереться.
Бояре молчали.
- Что же бояре, каково слово ваше будет? - глухо выговорил Василий и перевел взгляд на Мстиславского. – Воевода Шеин снова грамоту со Смоленска прислал, просит ему в помощь прислать войско.
Дрогнули глаза Мстиславского, но не отвел их в сторону, выдержал взгляд царя и ответил ему:
- Ведомо тебе, государь, что все войско защищает Москву от изменников, что засели в Тушино… да и крымец непрестанно жжет наши города, люд наш губит и полонит.
- Крымчак беду великую чинит земле нашей, - вставил Голицын. - Его воевать надо, а войска не хватает.
- И Михайло, наш племянник, остановился у Александровской слободы, хода дальше не имеет, - говорил Дмитрий Шуйский.
- Каково тогда нам быть бояре? - Шуйский снова повел свой взгляд, на стоявших всех здесь в думной палате.
Бояре продолжали молчать.
- Бояре! - Василий заговорил громче. - Я пришел к вам совет получить, а вы молчите...
- Милостивую грамоту нужно в Смоленск отправить, - неожиданно для всех предложил Дмитрий Шуйский. - Писать им, пусть сами с помощью Бога держат город.
- Верно, государь нужно послать грамоту, - поддержал словами Голицын.
- Так и решили! - затвердил царь Василий предложение своего брата.
Вечером смоленские гонцы, уже держали путь из Москвы домой. С ними вез милостивую грамоту окольничий Андрей Ситский.
Несмотря на то, что царь Василий вместо войска прислал только грамоту, и в ближайшее время не обещал помощи, осажденные смоляне решили защищаться отчаянно, и если вступали в переговоры с королем, то единственно для того, чтобы выиграть время.
При этих переговорах они хвалят Сигизмунда за его доброе расположение, но опасаются его подданных, на которых положиться нельзя. Если бы король и обещал что-нибудь под клятвою, то поляки не сдержат его слова по примеру, стоявших под Москвою, которые, уверяя, что сражаются за русских, а сами забирают семейства их и разоряют волости.
Некоторые из смолян объявили, что они не хотят терпеть от поляков того же, что терпели от них жители Москвы во времена первого Лжедмитрия, и потому решили умереть верными царю Василию, и скорее собственными руками умертвят своих жен, чем согласятся видеть их в руках поляков.
Одной из причин, побуждавших смолян к сопротивлению, явилась та, что многие служилые люди Смоленска были в войске Скопина, а их семейства сидели в осаде города. Эти семейства всеми силами были против сдачи города Сигизмунду, ибо тогда они будут разлучены со своими семьями. Служилые люди в стане Скопина были воодушевлены надеждой, что их земляки непременно явятся на помощь к ним на выручку их семейств.
Кроме того, многие смоленские богатые купцы дали Шуйскому в долг много денег, и если город будет сдан Сигизмунду, то они понимали, что эти деньги пропадут.
Как бы ни тянули смоляне переговоры с поляками, но те 19-го сентября уже войском стояли под Смоленском. 21-го числа прибыл туда и сам король.
Всего польского войска под Смоленском собралось, кроме 5 тысяч пехоты, 12 тысяч конницы, 10 тысяч казаков запорожских и неопределенное число татар. Число

183

запорожцев было не всегда одинаковое, потому что часть их отъезжала за кормами. В числе конницы было много волонтеров, которые, набравши добычи, разбегались.


* * *

Гетман Жолкевский и высшие начальники польского войска по приказанию короля осмотрели укрепления Смоленска. Затем на военном совете рассмотрели вопрос о способах овладения крепости. Никто из присутствующих на совете не мог предложить конкретных реальных мероприятий, которые обеспечили бы успех в короткий срок.
Распустив военный совет, гетман доложил королю, что польское войско не располагает необходимыми средствами для овладения мощной крепостью. Поэтому он советует блокировать город, а с главными силами двинуться к Москве. Однако Сигизмунд решил, во что бы то ни стало взять Смоленск, и приказал его штурмовать с двух сторон. С запада удар должна была нанести немецкая наемная пехота, с востока - польские и
венгерские отряды, которым предстояло взорвать городские ворота и ворваться внутрь крепости.
Командование польского войска, прежде всего, предприняло попытку внезапно ворваться в крепость, разрушив петардами (подрывными снарядами) Котельницкие и Аврамиевские ворота. Однако Шеин своевременно предусмотрел возможность такой попытки со стороны врага. Еще до подхода польского войска к Смоленску против каждых ворот крепости со стороны поля были поставлены деревянные срубы, наполненные землей и камнями. Между срубами и крепостной стеной оставили лишь небольшой проход к воротам, по которому мог пройти лишь один человек с лошадью. Эти срубы прикрывали ворота от огня осадных батарей, и лишали противника возможности вести непосредственное наблюдение за обстановкой в воротах.
Для ночного штурма польское командование выделило лучшие конные хоругви и пехотные роты.
Разрушить ворота петардами взялись немец Вайер и шляхтич Новодворский. Огонь из орудий и мушкетов должен был отвлечь внимание обороняющихся от намеченных к взрыву ворот. Об успешном выполнении задачи минеры обязаны были подать сигнал звуком трубы, для чего им выделили трубачей.
Вечером 24-го сентября 1609-го года польское войско расположилось в боевом порядке, имея головные силы против Котельницких и Аврамиевских ворот. Артиллеристы и мушкетеры обстреляли крепостные стены.
Минеры с трубачами шли к своим объектам в темноте. Несмотря на тщательное обеспечение их действий, только Новодворскому удалось пробиться к Аврамиевским воротам узким проходом, низко пригибаясь. Минер прикрепил петарды к воротам, и взрыв взломал их. Однако трубача при шляхтиче не оказалось, и сигнал для штурма подан не был.
Начальники пехоты и конницы, выделенные для штурма, полагали, что петарды не разрушили ворота, так как за взрывом не последовал условленный звук трубы. Защитники ворот зажгли на башнях и на стенах факелы. Освещенный противник оказался хорошей целью для пушкарей, открывших огонь.
Попытка врага внезапно ворваться в крепость не удалась.
На следующий день оборонявшиеся приступили к улучшению оборонительных сооружений и к усилению охраны. Ворота, не требовавшиеся для сообщения с внешним миром, были завалены камнями и песком. На срубах других ворот поставили палисады и за ними расположили сильные караулы.

184

В ночь поляки снова возобновили штурм и захватили деревянный острог, примыкавший к каменной стене.
Через день поляки попытались овладеть Фроловскими и Пятницкими воротами, но
были отброшены.
Трехдневный штурм не принес Сигизмунду успеха.
2-го сентября к Смоленску прибыло еще несколько тысяч запорожцев. 
Сигизмунд III приказал готовиться к большому общему штурму, для чего требовал развернуть минные работы и начать систематическую бомбардировку крепости с трех пунктов: со стороны Спасской горы, из-за Днепра и со стороны речки Гуриловки.
Выстрелы из легких орудий сеяли смерть и разрушения, но не могли причинить больших повреждений городским укреплениям. Польское войско не имело осадной артиллерии. Орудия мелкого калибра не могли сделать бреши в массивной стене. Огневое превосходство оказалось на стороне обороняющихся. Наряд Богословской башни успешно обстреливал королевский лагерь.
Минные работы по взрыву стены также не достигли цели. По приказанию Шеина вдоль крепостной стены, возле самого ее фундамента, защитники крепости рыли “слухи”.
Кроме того, в город пробирались крестьяне и купцы, сообщая о местах, в которых рылись подкопы.
Под руководством двух иностранных инженеров поляки из Чуриловского рва вели минные галереи в нескольких направлениях. Выявив направление подкопа, обороняющиеся развернули контрминные работы.


* * *

С самого начала осада пошла неудачно; осажденные позволили себе очень смелые вещи: однажды шестеро смельчаков переехали из крепости в лодке через Днепр к неприятельским шанцам, среди белого дня схватили знамя и благополучно ушли с ним за реку.
12-го октября король велел своему войску идти на приступ; разбивши ворота петардой, часть войска ворвалась, было, в город, но не получила подкрепления от своих и была вытеснена осажденными. Подкопы также не удавались, потому что осажденные имели при стенах в земле тайные подслухи.
Но не только Смоленск, но и Тушино испытало на себе весь вред от королевского похода: когда там узнали об этом походе, то началось сильное волнение; поляки кричали, что Сигизмунд пришел за тем, чтобы отнять от них заслуженные награды и воспользоваться выгодами, которые они приобрели своею кровью и трудами.
Гетман Рожинский был первый против короля, потому, что он в Тушино был полновластным хозяином, а в войске королевском не мог иметь такого значения. Он собрал коло и легко, разумеется, уговорил товарищей своих не отказываться от целей уже столь близких, и дать друг другу присягу ни с кем не входить в переговоры и не оставлять Дмитрия, но посадив его на престол, требовать всем вместе награждения. Если же царь станет медлить, то захватить области Северскую и Рязанскую, кормиться доходами с них до тех пор, пока не получат полного вознаграждения. Все поляки охотно подписали конфедерационный акт и отправили королю под Смоленск послов: Меховецкого с товарищами, с просьбою, чтобы он вышел из Московского государства и не мешал их предприятию.
Рожинский хотел уговорить и Сапегу к конфедерации, для чего поехал сам к нему в стан под Троицкий монастырь, но Сапега не решился на меру, которая вела к открытой

185

борьбе с королем.


* * *

В Смоленске собралось много беженцев. С риском для жизни местные крестьяне проникали в крепость даже и после начала осады. С конца октября осажденные стали испытывать недостаток в продуктах питания. Цены на городских рынках резко повысились. Однако трудности не поколебали смолян. Все население города, которое было расписано по крепостным стенам, несло караульную службу днем и ночью, воевода умело руководил обороной. Он требовал от всех соблюдения строжайшей дисциплины.
7-го ноября он собрал в Разрядной избе всех посадских старост и велел объявить на всех перекрестках, по всем слободам и улицам, чтобы те люди, которым по росписи велено быть на крепостной стене со всяким боем, те были и стояли все сполна по своим местам безотступно, с великим бережением по приказу, а кто по росписи на стене не будет, того казнить смертью.
С помощью своих русских приспешников Сигизмунд пытался все-таки склонить смолян к сдаче города. Но те с презрением отвергали все их призывы. Осажденные продолжали тревожить неприятельский лагерь частыми вылазками.


* * *

Между тем, Скопин, соединившись с Делагарди, из Колязина прибыл в Александровскую слободу, откуда его передовой отряд под начальством Валуева и Сомме вытеснил поляков. Сам Скопин оставался в слободе, чтобы дождаться Шереметьева и новых подкреплений из Швеции, медлил, а Москва опять терпела голод: покупали четверть по семи рублей, и народ волновался, кричал, что лгут, будто бы скоро придет князь Михайло Васильевич и их освободит от тушинцев. Другие сами приходили в Кремль к царю Василию и начинали мыслить опять уйти к тушинскому вору. Наконец, в это мятежное время прибыли в столицу от Скопина гонцы с письмом к царю, в котором сообщалось об успехе последнего. Царь решил огласить письмо, дабы успокоить народ, послал письмо к патриарху, настала в Москве радость, зазвонили колокола, начали петь молебны, читали письмо. Но радовались недолго потому, как голод все усиливался. Запасы, которые шли из земли рязанской, свободной от тушинцев, все больше и больше перехватывались ворами. В самой Москве казаки завели измену, атаман Гороховой, которому пришла очередь стоять в Красном селе, снесся с тушинцами и сдал им Красное село. Тушинцы выжгли его, мало этого, подведенные также изменниками, они подкрались ночью к Деревянному городу и зажгли его. Москвичи отбили их и потушили пожар, выгорело только сажен сорок.
Скопин все продолжал стоять в Александровской слободе. Сапега пошел на него из-под Троицкого монастыря, по пути ему повстречался высланный против него Скопиным отряд и разбил его, однако не мог осилить самого Скопина и после жаркого боя с ним обратно возвратился под Троицу. После этого он уговаривал Рожинского действовать вместе против Скопина, но тот, раздосадованный отказом в свое время Сапеги присоединиться к конфедерации, отказался помогать  ему и уехал в Тушино.
В то время как тушинские поляки отправили послов к Сигизмунду под Смоленск, король отправил своих послов в Тушино: пана Станислава Стадницкого с товарищами.


186

Они должны были внушить полякам, что им гораздо приличнее служить природному своему государю, чем иноземному искателю приключений, и что они, прежде всего, должны заботиться о выгодах Польши и Литвы. Король обещал им вознаграждение из
казны московской в том случае, когда объединенными силами Москва будет покорена, притом обещал, что они будут получать жалование с того времени, как соединятся с его полками. Начальным людям сулил богатые награды не только в московском государстве, но и в Польше. Что касается до русских тушинцев, то Сигизмунд уполномочивал послов обещать им сохранение веры, обычаев, имущества и богатые награды, если они передадутся ему. 
С другой стороны, послы должны были войти в сношение с самим Шуйским и начальными людьми в Москве, передать им грамоты королевские. Грамота к Шуйскому от 12-го ноября 1609-го года начиналась упреком за дурной поступок с послами польскими при восстании на самозванца, потом король напоминал ему: “Ты заключил перемирие с этими полами нашими, вымогая из них силою, по своей воле дела трудные, чтобы мы свели своих людей, которые против нашей воли в земли Московские вошли с человеком москвичом, называющимся Дмитрием Ивановичем; ты велел послам нашим целовать на этом крест; но мы этого условия не приняли, и ты к нам послов своих за подтверждением перемирия не присылал, и сам разными способами его нарушил. Людей наших задержанных в Москве и в заточение разосланных, ты до 28-го сентября 1608-го года на рубеже не поставил, как было договорено, иных до сих пор задержал, а некоторых после перемирия велел побить, и за невинно побитых людей наших и за разграбленное имущество их удовлетворение не сделал. Сверх того с неприятелем нашим Карлом Зюдерманландским ссылался, казною ему против нас помогал. Мы, однако, хотим Московское государство успокоить, и для того отправляем к людям нашим, которые стоят под Москвою таборами, послов наших великих, пана Станислава Стадницкого  с товарищами, и тебе об этом объявляем, чтобы ты боярам своим думным велел с нашими послами съехаться на безопасном месте под Москвою, и о добрых делах постановить для унятия войны в России”.
Грамота к патриарху и всему духовенству заключала в себе следующее: “Так как в государстве Московском с давнего времени идет большая смута и разлитие крови христианской, то мы, сжалившись, пришли сами, своею головою не для того, чтобы желали большой смуты и пролитие крови христианской в вашем государстве, но для того, чтобы это великое государство успокоилось. Если захотите нашу королевскую ласку с благодарностью принять и быть под нашею рукою, то уверяем вас нашим государским истинным словом, что веру вашу православную, правую, греческую, все уставы церковные и все обычаи старинные цело и ненарушимо будем держать. Не только оставим при вас старые отчины, но пожалуем другими, и сверх того, всякою честью, вольностью и многим жалованием вас, церкви Божьи и монастыри одаривать будем”.
Грамота к боярам и всем людям московским была точно такого же содержания.
Послы отправлены из Тушино к королю, и королевские, отправленные в Тушино, встретились в Дорогобуже; послы королевские допытывались тушинских, зачем они едут к Смоленску, но те не сказали им ничего.
Приехав под Смоленск, тушинские послы провели посольство сперва перед королем, потом перед рыцарством. Речь, произнесенная перед королем при почтительных формах, была самого не предпочтительного содержания: тушинцы объявили, что король не имеет никакого права вступать в Московское государство и лишать их награды, которую они приобрели у царя Дмитрия своими трудами и кровью. Получив от короля суровый ответ, тушинские послы отправились немедленно из-под Смоленска и вернулись в Тушино прежде комиссаров королевских. Выслушав их донесение, Рожинский с

187

товарищами начали советоваться, принимать ли королевских комиссаров или нет, потому, что они прежде уговаривались стоять при Дмитрии и не входить ни с кем в переговоры, если бы кто захотел вести их с ними, а не с царем.
Не обращаясь ни к Дмитрию, ни к Марине, королевские комиссары вступили в переговоры с Рожинским, Зборовским и другими панами, убеждали оставить обманщика и служить своему королю.
Рожинский, Зборовский и многие другие начальные люди утверждали, что должны оставаться при первом решении. Но войско с ними не соглашалось. В таборах пронесся слух, что у короля много денег и может он заплатить жалование войску, если оно отступится от Дмитрия, перейдет на его сторону.
Поляки, служившие Дмитрию, запросили с короля 20 миллионов злотых, которые им обещал заплатить Дмитрий. Начался торг.
В это же время в Тушино явился и посланник от Сапеги, и от всего войска, бывшего под Троицким монастырем, который тоже стал требовать, чтобы тушинцы непременно вступили в переговоры с королевскими комиссарами, в противном случае Сапега немедленно перейдет на королевскую службу. Тогда Рожинский допустил комиссаров, начались переговоры, сопровождавшиеся сильными волнениями.
Поляки в глаза обзывали самозванца обманщиком и вором, и даже в разговорах кричали на него, требовали пристать к королю, а тот прятался, не хотел приставать пока к королю всем своим войском, находившимся в Тушино. Тогда поляки поодиночке переходили на сторону короля. Бояре, находившиеся с вором вместе с митрополитом Филаретом Романовым, которого держали в Ростове силою, поневоле держали в Тушино, отреклись разом и от самозванца и от Шуйского, тоже изъявили желание сдаться Сигизмунду с тем только, чтобы православная вера сохранилась нерушимо.


* * *

Григорий Ситский, находясь в Тушино, в основном бездействовал. Лжедмитрию было не до указов, надобность в писарях отсутствовала. Лжедмитрия больше занимали отношения с Рожинским, с которым он никак не мог поделить в лагере власть, Рожинский попросту не считался с ним. Поэтому Лжедмитрию ничего не оставалось делать, как пьянствовать, имея в своей компании Марину Мнишек.
Григорий Ситский внимательно изучал всех, кто появлялся в лагере, особенно его интересовали свои русские бояре и другие перелеты из Москвы. По возможности с некоторыми из них он заводил знакомства, выведывал, что за человек, что привело его в лагерь к самозванцу. Анализируя свои знакомства, он пришел к выводу, что приезжали в лагерь в основном москвичи, и в основном из-за страха. Перелеты боялись всего; одни боялись голода в Москве, другие боялись, что город будет захвачен тушинцами и их тогда никто не пощадит. Что касается бояр, то те прибывали в тушинский по недовольству к правлению Василия Шуйского. Но не все находили в лагере свое счастье, не всем сопутствовала в лагере удача. Помимо них, в лагере было много русских, но и с ними не считались поляки.
Сведения, собираемые в лагере, Григорий регулярно отправлял в Москву, в Кремль, через своих доверенных, которые свободно проникали в лагерь и так же беспрепятственно уезжали из него. Часто к нему приезжал и брат Андрей. В период своего последнего посещения брат ему рассказал о своей поездке с поручениями в Смоленск, где он в городе и был блокирован польскими войсками. Помогли ему проскочить из города тамошние крестьяне.

188

Иногда Григорию так хотелось самому уехать в Москву, побывать дома, но он не имел на это права. Просил через брата об этом у царя, но, увы, царя интересовали не его личные желания, а сведения о Лжедмитрии, и поэтому Григорию были постоянные отказы.


* * *

Царь Василий награждал многих дворян чинами стольника. Но не все они оправдывали его доверие. Некоторые переметались в Тушино к самозванцу. Пожарский оставался верен присяге и Шуйский, наконец, должен был обратить на него внимание. Победа на Владимирской дороге закрепила за Пожарским репутацию храброго и энергичного воеводы. Трудная пора осталась позади, и князь Дмитрий вернул себе положение, утраченное после падения Бориса Годунова. Если в дни восстания Болотникова дьяки писали его имя в конце списка, насчитывавшего боле ста лиц, то теперь в списке стольников он числился тринадцатым. Это был большой успех. Прошло немного времени, и князь Пожарский получил назначение на воеводство в Зарайск.
Крепость Зарайск располагалась к югу от Коломны на самом рубеже между рязанской и московской землями.
Свое название Зарайск, в прошлом Красный городок, получил в 1237-ом году в связи с татарским нашествием. Желая умилостивить хана Батыя, рязанский князь Юрий направил к нему своего сына с дарами. Батый принял его сына Федора надменно и пытался всячески унизить. Но русский князь держался с достоинством. На требования хана уплатить огромную дань со всего рязанского княжества Федор гордо ответил:
- Коль нас живых не будет - все твое будет.
Рассвирепевший Батый приказал умертвить русского князя, а его красавицу жену, которая в это время жила в Красном городке, схватить и привезти в ханский гарем. Узнав об этом, княгиня предпочла умереть, чем жить в неволе ханской наложницей. Прижав к груди маленького сына, она бросилась с башни высокого терема и разбилась насмерть. Место гибели красавицы Евпраксинии было названо “заразой” (от древнегреческого слова “заразить”, “разить”, “сразить”, то есть убить, убиться). Впоследствии и сам городок стал называться “Заразком”, а еще позже - Зарайском.
Стоял Зарайск в междуречье, на высоком холме, сама природа крепко защищала его со всех сторон. С западной стороны, под крутым обрывом протекала стремительная река Осетр, впадающая в 20 километрах от Зарайска в Оку. С юга Зарайск защищался широким оврагом, на дне которого бурлила речка Мерея (Монастырка), приток реки Осетр. С востока и севера подступали леса, по которым к городу пройти было очень трудно.
Природную защиту городка усилили острогом. Это особое крепостное сооружение состояло из земляного вала, окруженного в полторы версты. Поверх вала тянулись деревянные срубы, связанные между собой двенадцатью бревенчатыми башнями. С севера и востока к валу примыкал глубокий ров, который в осадное время заполнялся водой. Кроме того, подход к острогу преграждали искусно прикрытые надолби - бревна, вкопанные в землю и заостренные сверху.
В таком виде Зарайск долгое время стоял на страже Москвы, защищая ее от вражеских набегов. Не раз перед валами его острога задерживались татарские орды и в бессилии отступали обратно на юг. Но иногда врагу удавалось прорваться в Зарайск, тогда на его улицах полыхал огонь, в избах лилась кровь.
Впоследствии возникла необходимость еще больше укрепить Зарайск, этот важный

189

узел в общей цепи южнорусской обороны. В 1525-ом году великий князь московский Василий III приказал воздвигнуть внутри деревянно-земляного острога каменный кремль. Через шесть лет кремль был окружен, и, таким образом, Зарайск получил второе, каменное ограждение. Кремль возвышался на правом берегу речки Мереи, где она впадает в Осетр и тянется продолговатым прямоугольником с востока на запад вдоль Мереи. Общая протяженность его четырех стен 635 метров, высота стен от 6 до 8 метров, в зависимости от разных уклонов холмистой площадки, по которой тянутся стены.
По углам кремлевского прямоугольника возвышаются четыре башни в форме двенадцатигранной призмы, посаженной на цоколь. Кроме того, посреди каждой из трех стен – северной, западной и южной – имеется четырехугольная башня с проезжими воротами. Стены и башни сложены из необычного кирпича - “железняка”, причем с наружной стороны кремлевской стороны примерно по две трети их высоты облицованы белокаменной плиткой из приокского известняка.
Все башни имеют много сводчатых амбразур для верхнего, среднего и подошвенного (нижнего) боя. В башнях с проезжими воротами могли спускаться методические решетки. Особенно была укреплена средняя, северная башня с Никольскими воротами. К ней с наружной стороны примыкала другая башня, так называемая отводная. С ее верхней открытой галереи можно поражать врага, если ему удастся прорваться в ворота: стрельбой из пищалей, сбрасыванием камней, выливанием растопленной смолы, горячего масла.
На случай длительной осады кремля в нем был прорыт тайный подземный ход к колодцу.
- На всем кремлевском сооружении лежит печаль особой, суровой и грустной пустоты, - думал Пожарский в ходе его обследования на пригодность к обороне от врагов.
- Незаметно никаких украшений. Все лишь подчинено целям обороны города. И он выстоит.
Приехал Пожарский в Зарайск вечером. Приезд нового воеводы был неожиданным для зарайцев, а потому его лишь встретила ночная стража. После длительного утомительного пути он решил отдохнуть. Наскоро поужинав, уснул в опочивальне воеводской избы. На другой день, проснувшись, он стал, прежде всего, осматривать кремль. Взобрался на угловую юго-западную башню – и перед ним открылась необычная панорама. На всю округу еще опускался густой туман, который подступал к самому подножью кремлевской стены. Все было скрытно. Казалось, вдаль уходит безбрежное, пустынное, сероватое море, успокоенное в предутренний час. Но вот туман начал рассеиваться, и земная поверхность стала обнаруживаться. Сначала под кремлевскою стеною обозначился крутой, обрывистый спуск к реке Осетр. Справа под той же кручей прояснился глубокий овраг, где текла покрытая льдом река Мерея. А туман отступал все дальше и дальше на запад. И вот перед взором Пожарского раскинулась на десять-пятнадцать верст широкая низменность, покрытая талым февральским снегом. Пожарский пристально всматривался в эту необозримую даль, и ему представилось, как часто в минувшие века и годы в этой степной заокской дали появлялись страшные тучи вражеских всадников, с гиканьем и диким воем, мчавшихся к Зарайску, чтобы с разбегу овладеть им. Тревожно жилось Зарайску под постоянной угрозой вражеского нападения. В течение трех веков под стенами его острога и кремля много раз вскипали смертельные схватки, много раз по этому крутому обрывистому берегу взбирались вверх враги, погибали, или, победив, врывались в город. Но теперь тихо и пустынно на этой безбрежной равнине, уснувшей под снежным покровом. Над ней высоко взвивался кремль, охраняя ее бойницами своих башен. Он как бы вздыбился над кручей, чтобы сверху палить из пушек и пищалей в любого врага, который осмелится приблизиться.

190

Воевода очнулся от дум, он спустился с башни и пошел по кремлевской стене, ее верхним открытым проходом. Проход, шириной в сажень, лежал на арках. По обоим краям перехода лежали перелеты, предохранявшие не столько от падения стены, сколько от вражеских пуль и снарядов во время боя. Обходя стены и башни, Пожарский попутно проверял боевую готовность крепости. Все было в порядке, одно только огорчало воеводу: мало было воинов в кремле. С таким гарнизоном невозможно не только делать вылазки и вести наступательные бои, но и выдержать осаду.
В связи с начавшимся вторжением крымских татар Зарайск приобрел значение важного стратегического пункта. Степняки издавна использовали дорогу на Зарайск для вторжения в центральные уезды России. Предвидя неизбежность нового нападения татар, московское командование и направило в Зарайск Пожарского, отлично зарекомендовавшего себя на поле брани. По местническим меркам назначение в захолустный городок было не слишком почетным. Но князя Дмитрия это нисколько не смущало.
Царь Василий отметил службу Пожарского земельным пожалованием.  В июле 1609-го года князь Пожарский получил поместье в Суздальском уезде. В жалованной грамоте подробно перечислялись заслуги стольника. Князь Дмитрий Михайлович, будучи на Москве, в осаде, - значилось в грамоте, - против врагов стоял крепко и мужествен, и к царю Василию и к Московскому государству многую службу и дородство показал, голод и во всем оскудение и всякую нужду терпел многое время, а на
воровскую прелесть и смуту ни на какую не покушался, стоял в твердости разума своего крепко и непобедимо. Пожарский получил от казны Нижний Ландех с 20 деревнями, с 10 починками и 12 пустошками. Его новые владения были раскинуты на большом пространстве вдоль живописных берегов речушки Ландех. Суздальский край издревле славился своими плодородными полями. Крестьяне сделали их подлинной житницей замосковского края. Но великий голод тоже не прошел бесследно и для Суздальщины. Пожарский получил сотни десятин пашни, значительная часть которых давно не обрабатывалась и лежала перелогом.
Трудное время переживала страна, истерзанная трехлетним голодом и кровавой войной. Но хуже было впереди.


* * *

Время второго самозванца прошло, на него не обращали никакого внимания; мало того, вожди тушинских поляков срывали на нем свое сердце с тех пор, как вступление короля в московские пределы поставило их в затруднительное положение. Так пан Тышкевич ругал его в глаза, называя его обманщиком и мошенником.
Кроме того, и владения Лжедмитрия стремительно сокращались. Его люди сдавали город за городом. Неудачи все больше и больше сеяли раздоры в тушинском лагере. Боярская дума “вора” раскололась. Одни ее члены вели тайные переговоры с Шуйским, другие искали спасение в лагере интервентов под Смоленском. Ландскнехты не прочь были вернуться на королевскую службу. Помехой им была лишь алчность. По их расчетам Лжедмитрий II задолжал от четырех до семи миллионов рублей. Наемное воинство и слышать не желало об отказе от “заслуженных” миллионов.
В конце 1609-го года самозванец вместе с Мариной уныло наблюдал из окошка избы за своим “рыцарством”, торжественно встречавшего послов Сигизмунда III. Послы не удостоили царька даже визитами вежливости. Тушинские ротмистры и шляхта утверждали, будто они, служа Дмитрию, служили Сигизмунду, отстаивали его интересы в

191

войне с Россией. Поэтому они требовали, чтобы королевская казна оплатила их “труды”, и тогда они немедленно отправятся в лагерь под Смоленск. Однако Сигизмунд не имел лишних миллионов в казне, и переговоры зашли в тупик. Если что-нибудь и спасло царька на время, так это его деньги.
Лжедмитрий не знал, на что решиться. Среди общей измены он вспомнил о своем давнем покровителе Меховецком. Пана тайно вызвали во дворец, и самозванец долго беседовал с ним с глазу на глаз. Узнав об этом, Рожинский пришел в бешенство. Он ворвался в царские палаты и зарубил Меховецкого на глазах у перепуганного “государя”.
На другой день Дмитрий пытался обжаловать действия гетмана перед войском. Но Рожинский пригрозил, что велит обезглавить и самого царька. Тогда Лжедмитрий призвал к себе другого благодетеля, Адама Вишневецкого. Друзья заперлись в избе, и запили горькую. Но Рожинский положил конец затянувшейся попойке. Он выставил дверь и стал бить палкой пьяного Адама, пока палка не сломалась в его руке. Мигом протрезвевший самозванец спрятался в клети возле дворца.
Дела в тушинском лагере шли вкривь и вкось. Рожинский не в силах был держать свое воинство в повиновении. Чувствуя приближение конца, он что ни день напивался допьяна.
Гетман и прежде не церемонился с царьком, а теперь он обращался с ним, как с ненужным хламом. Лжедмитрию перестали давать лошадей и воспретили прогулки. Лжедмитрий хотел уехать из лагеря со своими русскими приверженцами, которым было неприятно такое обращение поляков с их царем прирожденным. Несмотря на то, что лошади его были заперты поляками, царьку удалось, был, выйти из стана с 400 донскими
казаками, но Рожинский догнал его и привел назад в Тушино, где он был с того времени под строгим надзором. 27-го декабря Лжедмитрий спросил у Рожинского:
- О чем идут переговоры с королевскими комиссарами?
Гетман, бывший в нетрезвом виде, ответил ему:
- А тебе что за дело, зачем комиссары приехали ко мне? Черт знает, кто ты таков? Довольно за тебя пролили крови, а пользы не видим.
Пьяный Рожинский грозил ему даже побоями. Когда вор увидел, что ему нет надежды, и его смогут не сегодня-завтра лишить свободы, переоделся в крестьянское платье и решил, во что бы то ни стало бежать из Тушино. Ему удалось обмануть стражу. Население предместной тушинской столицы продолжало верить в “справедливое” дело Дмитрия, оно укрыло царька, когда тому удалось покинуть дворец. Наемники несли усиленные караулы на заставах, окружавшие лагерь со всех сторон. Вечером к южной заставе подъехали казаки с телегой груженой тесом. Не усмотрев ничего подозрительного, солдаты пропустили их. Они не знали, что на дне повозки лежал, съежившись в комок, тушинский “самодержавец”.  Он был завален дранкой, поверх которой сидел дюжий казак.
Едва по лагерю распространилась весть об исчезновении Дмитрия, как наемники бросились грабить “царскую” избу, растащили имущество и регалии самозванца. Королевские послы держали своих солдат под ружьем. Их обоз подвергся обыску. Подозревали, что труп Лжедмитрия спрятали в посольских повозках. Пан Тышкевич обвинил Рожинского в том, что тот либо пленил, либо умертвил царька. Его отряд открыл огонь по палатам Рожинского и пытался захватить войсковой обоз. Люди гетмана, отстреливаясь, отступили.





192


* * *

Вскоре в Тушино узнали, что царек жив и находится в Калуге. Гонцы привезли его
воззвание к войску. Лжедмитрий извещал наемников о том, что Рожинский вместе с боярином Салтыковым явно покушался на его жизнь, и он требовал отстранения гетмана. Даже требовал казни Рожинского, приказывал доставить в Калугу для казни изменников-бояр, обратившихся к польскому королю. Убеждал служивших ему поляков ехать в Калугу вместе с Мариною и расточал разные обещания.
В минуту опасности Лжедмитрий II поступил с Мариной так же, как и Отрепьев. Брошенная мужем на произвол судьбы, Мнишек хлопотала о спасении своего призрачного трона: бледная, рыдающая, с распущенными волосами ходила она из палатки в палатку и умоляла ратных людей снова принять сторону ее мужа. Она пыталась тронуть одних солдат слезами, других – своими женскими прелестями, она не останавливалась ни перед какими средствами, противными женской стыдливости. Ее активность довела до волнения. Донские казаки и часть польских удальцов вышли из табора с тем, чтобы идти в Калугу. Атаман Заруцкий стал останавливать казаков и донес об их намерении Рожинскому, а Рожинский приказал ударить по уходившим казакам. Произошла драка, стоившая жизни 2 тысячам людей. Казаки все-таки ушли в Калугу, а с ними отправились князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и князь Засекин.
В эти дни Марина пишет несколько писем своему отцу. Обижается она, что старый Мнишек уехал из Тушино сердитый на дочь, не дал ей благословения и тут же она просит отца, чтобы тот напомнил о ней Лжедмитрию, напомнил о любви и уважении, какое он должен был оказывать жене своей.
В другом письме к нему Марина говорит: “О делах моих не знаю, что писать, кроме того, что в них одно отлагательство со дня на день. Нет ни в чем исполнения, со мной   поступают так же, как и при вас, а не так, как было обещано при отъезде вашем. Я хотела послать к вам своих людей, но им надобно дать денег на пищу, а денег у меня нет”.
Но ее дух не ослабевал, она не хотела отказываться от цели, для которой пожертвовала всем, ради нее она переехала из стана Сапеги в Тушино, решила стать женой вовсе не первого Лжедмитрия. В ответ родственнику своему Стадницкому, который уведомлял ее о вступлении короля в московские пределы, Марина писала:
 “Крепко надеюсь на Бога, защитника притесненных, что Он скоро объявит Суд свой праведный над изменником и неприятелем нашим Шуйским”.  В этом письме собственной рукой писала: “Кого Бог осветил раз, тот будет всегда светить. Солнце не теряет своего блеска, потому только, что иногда черные облака его заслоняют”. Эти слова Марина прибавила потому, что Стадницкий в письме своем не дал ей царского титула. Замечательное письмо ее к королю, в котором она прибегает под его защиту и желает счастливого окончания его предприятиям. Марина пишет: “Разумеется, ни с кем счастье не играло, как со мною, из шляхетского рода возвысило оно меня на престол московский и с престола вернуло в жестокое заключение. После этого, как будто желая потешить меня некоторою свободою, привело меня в такое состояние, хуже самого рабства и теперь в таком положении, в каком по моему достоинству не могу жить спокойно. Если счастье лишило меня всего, то осталось при мне, однако право мое на престол московский, утвержденное моею коронацией, признанием, скрепленным двойною присягою всех сословий и провинций Московского государства”.
Марина отделяет свое дело от дела второго самозванца. Он мог быть обманщик, каким признает его польское правительство, но она через это не лишается прав своих. Марина, впрочем, напрасно так рано отчаялась в деле второго своего мужа. Пока ее

193

старания не приводили к успеху, у нее было мало сторонников, и она бежала из Тушино.
В Тушино разнородные силы с трудом уживались в одном стане, наконец, они пришли в открытое столкновение после исчезновения Лжедмитрия II. Низы инстинктивно чувствовали, какую угрозу для страны таит в себе соглашение с завоевателями, осаждавшими Смоленск. Рожинскому с товарищами после отъезда самозванца ничего больше не оставалось, как вступить в соглашение с королем, умерив свои сначала безрассудные требования. Он готовился пойти на службу к Сигизмунду.


* * *

В хаосе гражданской войны давно спутались привычные пути-дороги. Заброшенные судьбой в Тушинский лагерь борцы за социальную справедливость оказались поистине в трагическом положении, им не было места в стане тех, кто свирепо усмирял восстание Болотникова. Им поневоле пришлось идти за своим царем в Калугу. Но вор более всего боялся остаться без иноземных ландскнехтов. В Калуге он окружил себя немецкими наемниками.
Порвав с Рожинским, царек обратился за помощью к Яну Сапеге и добился его поддержки. К великому неудовольствию многих, казаки увидели, что их “государь” усердно возрождает тушинский лагерь. Пресытившись войной, многие из казаков теряли веру в благополучный исход восстания. Они толпами в свою очередь покидали Калугу и возвращались в свои станицы.
Королевские послы воспользовались развалом в Тушинском лагере и попытались заключить соглашение с тушинскими боярами и дворянами, отказавшимися последовать за самозванцем в Калугу. Пригласив к себе патриарха Филарета Романова, Михайла Салтыкова и других тушинцев, послы стали убеждать их, будто бы король пришел в Россию с единственной целью - взять страну под свою защиту и избавить ее от тирании.
Неслыханное лицемерие не смутило тушинцев, они заявили, что готовы передать русский трон королевичу Владиславу.
Но в Тушино было много и других русских, которые двинуться за самозванцем не могли, не пустили поляки, но они не могли и решиться просить у Шуйского помилования. Им оставался один выход – вступить в соглашение с королевскими комиссарами. Последние просили их собраться в коло, собрались и нареченный патриарх Филарет с духовенством, Заруцкий с людьми ратными, Салтыков с людьми думными и придворными. Пришел и хан касимовский со своими татарами. Был тут и Григорий Ситский, который позже и докладывал об этом коло в Москву. Открыл коло Стадницкий, который говорил речь, доказывал добрые намерения короля относительно Московского государства, говорил о готовности Сигизмунда принять под свою защиту для освобождения от тиранов бесправных. Речь была неопределенная, и совесть многих обещала быть чистой, все послушно и охотно слушали речь Стадницкого и грамоту королевскую, которую тот читал. Филарет и Салтыков плакали, целуя Сигизмундову подпись, хвалили Речь Посполитую за скорую помощь.
Принимая покровительство короля, русские требовали, прежде всего, неприкосновенности православной веры греческого закона и комиссары поручились им в этом. Написали и ответную грамоту королю, в которой ясно высказывалась нерешительность и желание продлить время, дождаться, что произойдет в Москве и областях ей верных:
“Мы, Филарет, патриарх московский и всея Руси, и архиепископы, и епископы и весь освященный собор, слыша радение его королевского величества о святой нашей

194

православной вере и о христианском освобождении, Бога молим и челом бьем. А мы, бояре, окольничие и другие его королевское величество и его потомство милостивое видеть хотим. Только этого вскоре нам, духовного и светского чина людям, которые здесь в таборах, поставить и утвердить нельзя без совету его милости пана гетмана, всего рыцарства и без совету Московского государства из городов всяких людей, а как такое великое дело постановим и утвердим, то мы его королевской милости дадим знать”.
Русские тушинцы вступили в конфедерацию с поляками, обязавшись взаимно не оставлять друг друга и не приставать ни к бежавшему царьку, ни к Шуйскому и его братьям; целовать крест Сигизмунду и его сыну Владиславу.
Некогда В. Шуйский, стремясь избавиться от первого самозванца, предложил московский трон сыну Сигизмунда. Тушинцы теперь возродили этот проект, чтобы избавиться от самого Шуйского. Идея унии России и Речи Посполитой, имевшая ряд преимуществ в мирных условиях, приобрела зловещий оттенок в обстановке интервенции.
Тысячи вражеских солдат осаждали Смоленск, разоряли русские города и села. Надеялись на то, что избрание польского королевича на московский трон положит этому конец.
Теперь Стадницкий писал Марине письмо, и уже не называя ее ни царицею, ни верною княгинею, а просто дочерью сандомирского воеводы, уговаривал оставить честолюбивые замыслы и возвратиться в Польшу. Марина отвечала: “Я надеюсь, что Бог, мститель неправды, охранитель невинности, не дозволит моему врагу Шуйскому пользоваться плодами своей измены и злодеяний. Ваша милость должна помнить, что кого Бог раз осиял блеском царского величия, тот не потеряет этого блеска никогда, так как солнце не потеряет блеска оттого, что его закрывает скоропреходящее облако”.


* * *

Решено было отправить послов к королю для окончательных переговоров. Патриарх Филарет Романов взял на себя функции главы тушинского правительства. С его
согласия и благословения под Смоленск выехали полномочные тушинские послы. 31-го января 1610-го года послы были торжественно представлены королю, явились люди разных чинов и приняли на себя представительство Московского государства, здесь были: Михайло Глебович Салтыков с сыном Иваном, князь Василий Иванович Рубец-Мосальский, князья Юрий Хворостин, Лев Плещеев, Никита Вельяминов, дьяки Грамотин, Чичерин, Соловецкий, Витоватов, Апраксин и Юрьев. Здесь также были и Михайло Молчанов и Тимофей Гряный, а также Федор Андронов, бывший московский кожевник. 
Михайло Салтыков начал говорить речь о расположении московского народа к королю и от имени этого народа благодарил короля за милость. Сын его, Иван Салтыков, бил челом королю от имени Филарета, нареченного патриархом, и от имени всего духовенства, и также благодарил Сигизмунд за старание водворить мир в Московском государстве. Дьяк Грамотин от имени думы, двора и всех людей объявил, что в Московском государстве желают иметь царем королевича Владислава, если только король сохранит нерушимой греческую веру, и не только не коснется древних прав и вольностей московского народа, но еще прибавит такие права и вольности, каких прежде не бывало в Московском государстве.
Салтыков плакал в то время, когда короля просили о сохранении греческой веры.
В дальнейшем в течение двух недель были переговоры между сенаторами и послами об условиях, на которых Владиславу быть царем московским. Итогом

195

переговоров явилось соглашение от 4-го февраля 1610-го года, определившее порядок передачи царского трона польскому правительству. Статьи соглашения предусматривали, что будущий царь Владислав Жигимонт примет православную веру и будет коронован московским патриархом по православному обряду. Статьи отражали стремление русских людей сохранить в неизменном виде государственный и сословный строй Московской Руси. Статьи обязывали Владислава оберегать православие на Руси, сохранять в неприкосновенности имущество и права духовенства и светских чинов, отправлять суд и собирать подати по старине. Следуя традициям, Владислав должен был управлять страной вместе с Боярской думой и освященным собором.
Немало авантюристов искали при дворе тушинского царька почестей и богатства. Эти люди, вынесенные наверх временем, старались удержать высоко свое положение, порвав с вором. Они сыграли свою роль при  заключении договора с королем под Смоленском. Но объяснить содержание договора лишь их мелкими эгоистическими расчетами все же невозможно. В статьях договора нашли выражения тех общественных настроений, которые привели немалое число дворян в повстанческий лагерь и удерживали их там в течение долгого времени. Составители смоленских статей проявляли осторожную заботу о разоренных дворянах и настоятельно предлагали Владиславу жаловать людей “меньших станов”, сообразуясь с их заслугами, а не родовитостью. Подобное предложение отвечало чаяниям дворян, уверившихся изменить порядок вещей в стане Шуйских, где, наоборот, родовитости придавали большее значение, нежели личным заслугам и способностям дворян.
Другой пункт смоленского договора предусматривал, что при изменении русских законов Владислав будет советоваться с Боярской думой и “землей”. Дворяне выступали в защиту земских учреждений едва ли не с момента возникновения соборов, расширявших для них возможности участия в управлении государством. Уездные служилые люди считали, что именно им принадлежит право говорить от имени “всей земли”.
Смоленский договор разрешал русским людям свободно ездить в христианские земли для науки. Разрешение имело в виду тех дворян и приказных, которые пожелали бы получить образование за рубежом.
Тушинские представители ни на минуту не помышляли, о каких бы то ни было уступках вчерашним союзникам по повстанческому лагерю. Договор предусматривал незыблемость крепостнических порядков в России. Статьи договора обязывали Владислава крестьянам на Руси выхода не давать, холопам боярским воли тоже не давать, а служить им по крепостям. Вопрос о будущем вольных казаков оставался открытым.
Заключение смоленского договора стало своего рода вехой в развитии внутри политического кризиса. Определенная часть дворян, утративших надежду на возможность заменить на троне “боярского царя” дворянским, решили добиваться своих целей путем личной унии с Речью Посполитой.
Король использовал договор, чтобы завуалировать истинные цели затеянной им войны и облегчить себе завоевание русских земель.
В договоре видно явное намерение Сигизмунда не послать сына в Россию, добиваться государство для себя. По первому условию, когда должен венчаться Владислав на царство, король прибавил, что это условие будет исполнено, когда водворится совершенное спокойствие в государстве. По поводу второго условия, о вере, король прописал о том, чтобы для поляков в Москве был выстроен костел, в который русские должны входить с благоговением. В договоре крылась особенность, что на первом плане был король, а не королевич. К договору было приписано: “Чего в артикулах не доложено, и даст Бог, королевская милость будет над Москвою и на Москве, и будут ему бить челом патриарх и весь освященный собор, а бояре и дворяне, и всех станов

196

люди тогда об этих артикулах его господская милость станет говорить и уряжать по обычаю Московского государства, с патриархом, со всем освященным собором, с боярами и всею землею”.
Имя Владислава служило только прикрытием для Сигизмундовых замыслов, ибо прямо действовать во имя старого короля было нельзя: купцы юго-западной России, находившиеся в Москве, дали знать ее жителям, что они не верили обещаниям человека “вводимого унию”. Сигизмунд требовал от послов, и послы согласились повиноваться ему до прибытия Владислава, в чем и дали такую присягу. “Пока Бог нам даст государя Владислава на Московское государство, будем служить, прямить и добро хотеть его государева отцу, нынешнему королю, польскому и великому князю литовскому Жигимонту Ивановичу”.
Достигнув этого, король отправил письмо сенаторам, в котором уведомил о приезде тушинских послов и об их просьбе насчет Владислава: “Хотя при таком усиленном желании этих людей мы, по совету находящихся здесь панов, и не рассудим вдруг опровергнуть надежды их на сына нашего, дабы не упустить случая привлечь себе и москвитян, держащих сторону Шуйского, и дать делам нашим выгоднейший оборот. Однако, имея в виду, что все предприятия не для собственной пользы нашей и потомства нашего, а для общей выгоды республики, мы без согласия всех чинов ее не хотим постановить с ними ничего положительного”.
Король обращается также к сенаторам с просьбой о помощи войску деньгами, потому что, пишет он, только недостаток в деньгах может помешать такому цветущему положению дел наших, когда открывается путь к умножению славы рыцарства, к расширению границ республики и даже к совершенному овладению целой Московской монархией.
Политические расчеты сторонников унии были в значительной мере иллюзорными. Король Сигизмунд не представил тушинцам никаких гарантий выполнения договора. Впрочем, надобности в таких гарантиях не было: правительство Филарета Романова и Салтыкова распалось на другой день после подписания соглашения. Салтыков и прочие “послы” остались в королевском обозе под Смоленском и превратились в иноземных завоевателей.
5-го января Марина отправила письмо королю, где писала: “Если кем на свете играла судьба, то, конечно, мною. Из шляхетского звания она возвела меня на высоту Московского престола только для того, чтобы бросить в ужасное заключение. Только лишь приглянула обманчиво свобода, как судьба вернула меня в неволю, на самом деле еще злополучнейшую, и теперь привела меня в такое положение, в котором и не могу жить спокойно, сообразно своему сану. Все отняла у меня судьба: остались только справедливость и право на Московский трон, обеспеченное коронацией, утвержденное признанием за мною титула Московской царицы, укрепленное двойною присягою всех сословий Московского государства. Я уверена, что ваше величество по мудрости своей щедро вознаградите и меня и мое семейство, которое достигало этой цели с потерею прав и большими издержками, а это неминуемо будет важною причиною к возвращению мне моего государства в союзе с вашим королевским величеством”.
Бояре, которые в Сигизмунде просили Владислава на русский престол, были все депутатами от тушинского войска, они, торгуясь с королем о Владиславе, не забыли и о просьбе вознаградить Марину, и король обещал ей дать удел в Московском государстве.





197


* * *

Отделение Лжедмитрия от поляков имело вначале свою выгоду, ибо до сих пор главный упрек ему состоял в том, что он ляхами опустошает русскую землю, теперь ссора с поляками освободила его от этого нарекания.
Приехав под Калугу, самозванец остановился в пригородном монастыре и послал монахов в город с извещением, что он выехал из Тушино, спасаясь от гибели, которую готовил ему король польский, злобившийся на него за отказ уступить Польше Смоленск и Северскую землю, что он готов в случае нужды положить голову за православие и отечество. Воззвание оканчивалось словами: “Не дадим торжествовать ереси, не уступим королю ни кола, ни двора”.
Калужане спешили в монастырь с хлебом и солью, просили Лжедмитрия с торжеством въехать в город и дали ему средство окружить себя царскою пышностью. Но и после отделения поляков самозванец должен был оставаться воровским царем, потому что сила его оставалась вместе с казаками.
Князь Шаховской, всей крови заводчик, остался верен самозванцу и привел ему казаков, с которыми стоял в Царево-Займище. В Калугу манила Шаховского надежда первой роли при Лжедмитрии, ибо там не было более Рожинского.
Чтобы отнять силу у Рожинского, Лжедмитрий хотел посеять раздор в Тушино и, злобясь, особенно на русских тушинцев, показавших мало к нему усердия, хотел вооружить против них поляков. С этой целью Лжедмитрий отправил в Тушино поляка Казимирского с письмами к Марине и другим лицам, где уверял, что готов возвратиться в стан, если поляки откажутся новою присягою служить ему, и если будут казнены отложившиеся от него русские. Но письма были отняты у Казимирского, и сам он получил запрещение под смертной казнью возмущать войско.
Рожинский хотел отплатить самозванцу тою же монетою, он дал Казимирскому письма к прежнему воеводе калужскому, поляку Скотницкому, где убеждал последнего схватить Лжедмитрия и переслать в Тушино. Но Казимирский приехал в Калугу и отдал письма самозванцу, который тотчас велел бросить в Оку Скотницкого, хотя вовсе не мог быть убежден в том, что этот несчастный исполняет поручение Рожинского. Такой же участи подвергся и окольничий Иван Иванович Годунов.
Подозревая двойную измену, не веря более ни полякам, ни знатным русским, самозванец хотел жестокостью предупреждать вредные для него замыслы.
Знатным русским людям самозванец не верил, не верил холопам и казакам: выгоды их тесно связаны с его собственными. Так, донские казаки не послушали убеждавших вступить их  на королевскую службу и отправились в Калугу. Те из тушинских поляков, которые не хотели соединяться с королем и думали опять сблизиться с Лжедмитрием, более всего надеялись на донских казаков и уговаривали их начать дело, явно двинуться из Тушино в Калугу, уверяя, что если Рожинский пойдет их преследовать, то они, поляки, ударят ему в тыл. Несмотря на несогласие главного воеводы своего, Заруцкого, казаки под начальством князей Трубецкого и Засецкого миновали тушинские заставы и с развернутыми знаменами двинулись по направлению к Калуге. Заруцкий привык добиваться своего, сколько бы крови это не стоило. Он бросился в палатку к Рожинскому, гетман вывел в поле конницу и погнался за казаками. Те остановились и дали битву в надежде получить помощь от самих поляков, но те обманули их и Рожинский положил с две тысячи казаков на месте, остальные рассеялись по разным местам, некоторые пришли обратно в Тушино к Заруцкому.
Однако наемникам скоро пришлось пожать плоды учиненной бойни.

198

Кровопролитие ускорило размежевание внутри лагеря. Патриотические силы решительно рвали с теми, кто открыто перешел в лагерь интервентов. Сопротивление полякам теперь возглавил ближайший соратник Болотникова атаман Юрий Беззубцев. Пану Млоцкому, стоявшему в Серпухове, пришлось первому оплатить счет. Жители Серпухова подняли восстание. Казаки Беззубцева, не желавшие переходить на королевскую службу, поддержали их. Отряд Млоцкого подвергся поголовному истреблению. Народное восстание произошло в нескольких других городах.


* * *

Отъезд Марины подал повод к новым волнениям в Тушино: ночью с 16-го на 17-ое февраля она убежала верхом в гусарском платьев сопровождении одной служанки и нескольких сотен донских казаков. На другой день поутру нашли письмо от нее войску. Его она оставила такого содержания: “Без родителей, без кровных, без друзей и покровителей, мне остается спасать себя от последней беды, уготовленной мне теми, которые должны были бы оказать защиту и попечение. Меня держат, как пленницу, негодяи ругаются над моею честью, в своих пьяных беседах приравнивают меня к распутным женщинам, за меня торгуются, замышляют отдать в руки того, кто не имеет ни малейшего права ни на меня, ни на мое государство. Гонимая отовсюду, свидетельствую Богом, что буду вечно стоять за мою честь и достоинство. Бывши один раз московскою царицею, повелительницей многих народов, не могу возвратиться в звании польской шляхтянки, никогда не захочу этого.
Поручаю честь свою и охранение храброму рыцарству польскому. Надеюсь, оно будет помнить свою присягу, и те дары, которых от меня ожидают”.
Путь ее лежал в Калугу, но она сбилась с дороги и попала в Дмитров, где был Сапега, который принял ее вежливо. В это время Скопин послал против Сапеги отряд под начальством князя Куракина. Ехать дальше Марине было нельзя. Она поневоле должна была запереться вместе с Сапегою в Дмитрове, когда от сильного напора осажденные начали падать духом, тогда Марина вышла на стену и сказала:
- Смотрите и стыдитесь, я женщина, и не теряю мужества!
К счастью Сапеги и Марины, сами русские не могли долго оставаться под Дмитровом по недостатку запасов. Тогда Марина решила ехать в Калугу к самозванцу. Сапега поначалу ее удерживал.
- Не безопаснее ли вам, - говорил он, - воротиться в Польшу к отцу и матери, а то Вы попадете в руки Скопина или Делагарди.
- Я царица всея Руси, - отвечала Марина, - лучше исчезну здесь, чем со срамом возвращусь к моим близким в Польшу.
- Я вас не пущу, против вашей воли, - сказал Сапега.
- Никогда этого не будет, - ответила Марина. - Я не позволю собою торговать, если вы меня не пустите, то я вступлю с вами в битву, у меня 350 казаков.
Сапега не стал ее удерживать, она надела польский красный бархатный кафтан, сапоги со шпорами, вооружилась саблею и пистолетом, и отправилась в дорогу. Она ехала до Калуги то верхом, то в санях. Казаки провожали ее до Калуги.
Марины не стало в Тушино, и лагерь волновался. Собралось коло подле ставки Рожинского. Люди, державшие его сторону, то есть те, которые хотели соединиться с королем, пришли пешком только с саблями, ничего не ожидая от своих, но противники Рожинского, человек сто, приехали верхом с ружьями, а некоторые и в полном вооружении. Начали рассуждать, к кому лучше обратиться: к королю, или к Дмитрию.

199

Приверженцы соединения с королем говорили, что стоять за Дмитрия нет возможности: Москва его ненавидит. Москва сама больше склоняется к королю, чем к Дмитрию. Некоторые из противников Рожинского объявили, что лучше вступить в переговоры с Шуйским. Им возражали:
- Шуйский не будет таким простаком, что станет покупать у вас мир, ведя уже войну с королем.
Другие говорили:
- Уйдем за Волгу, откроем фланг королевскому войску, пусть его сдавит неприятель.
Им возражали, что это будет понапрасну. Королю от того не будет никакого вреда, потому что Москва, имея  в своей земле королевское войско, должна будет разделить с ним свои силы.
Наконец, некоторые кричали, что надобно возвратиться в Польшу, и на этот крик легко было возражать:
- Разъедемся, однако, король не прекратит войны, и мы без службы не обойдемся; потерявши награду за столько трудов, принуждены будем этой весной вступить на службу за новое жалование.
Многие не могли возразить этим доказательствам, противники Рожинского подняли крик. Зачинщиком был снова пан Тышкевич, личный враг Рожинского, раздались ружейные выстрелы в ту сторону, где стоял гетман, приверженцы его также ответили залпом. Коло разбежалось. Противники Рожинского закричали:
- Кто желает, тот с ними! - выехав из стана в поле и решив ехать в Калугу к Лжедмитрию.
Но более благоразумные начали их уговаривать, что бы до времени остались пока в Тушино, а если королевские условия не понравятся, то надобно отойти за несколько миль от столицы в согласии и в порядке и оттуда уже расходиться, куда кто захочет. На этом все и согласились.
Рожинский писал Сигизмунду, где уведомлял о бегстве Марины. Он писал королю, что Марина сбилась с дороги и потому попала в Дмитров. Писал он и о мятеже в войске, что если в положенный срок не получить известие, которое может удовлетворить рыцарство, то трудно будет удержать его от дальнейшего беспорядка.
Рожинскому необходимо было немедленное прибытие короля на помощь, поэтому он старался уговорить Сигизмунда к скорому походу в Тушино, писал, что царь Василий в ссоре со Скопиным; советовал написать письмо к Скопину, которого, по словам лазутчиков, трудно будет переклонить на польскую сторону, что русские тушинцы вместе с патриархом Филаретом оскорблены невниманием короля, который не прислал к ним ни одной грамоты, также разбойничеством запорожцев в Зубцовском уезде.


* * *

Но король не трогался из-под Смоленска и не высылал никого в Тушино для окончательных переговоров с рыцарством. Его желание покончить побыстрее с непокорным городом. День и ночь велись минные работы. Под руководством двух иностранных инженеров поляки из Чуриловского рва вели минные галереи в нескольких направлениях. Выявив направления подкопа, обороняющие развернули контрминные работы. 16-го января 1610-го года смоленские минеры подкопались до польской галереи, установили пищали и встретили противника огнем, а затем взорвали подкоп. Это был первый подземный бой.

200

27-го января произошла под землею новая встреча с врагом. Смоленские минеры теперь установили в галерее полковую пищаль, “зарядили” ее ядром со смрадным
составом (селитра, порох, сера, водка и другие вещества). Зарождались подземные химические войска. Затем подкоп был взорван.
14-го февраля смоляне взорвали подкоп, который вел французский инженер, он тоже погиб во время взрыва.
Оборона Смоленска сопровождалась многочисленными вылазками, которые в частности устраивались для доставки воды из Днепра и добычи дров.


* * *

В тылу войска интервентов развернулась партизанская война смоленских крестьян, укрывшихся от врага в лесах со скотом и всем своим имуществом. Формировались отряды, нападавшие на фуражиров и на небольшие польские подразделения. Некоторые предводители собирали сотни, а иногда и тысячи партизан. Некий Треска собрал около себя около трех тысяч вооруженных крестьян, нападавших на тылы польских войск. Скопин прислал в смоленские леса 30 ратных людей с задачей организовать из крестьян партизанские отряды, нападать на врага и наносить ему большие уколы.


* * *

Все больше и больше осложнялась обстановка в России. Рядом с двумя царями – законным в Москве и воровским в Калуге - по смоленскому договору появился, подобно миражу в пустыне, фигура третьего царя - Владислава Жигимонтовича. Действуя от его имени, Сигизмунд щедро жаловал тушинцев русскими землями, не принадлежащими ему.
В смоленском договоре король усматривал верное средство к полному овладению Московским государством. Однако даже он давал себе отчет о том, что военная обстановка не слишком благоприятствует осуществлению его блистательных замыслов. Осада Смоленска уже длилась более полугода. Королевская армия несла потери, но не могла принудить русский гарнизон к сдаче.
Рожинский не мог удержаться под Москвою, он боялся, что при всеобщей неурядице, если нападет на табор Скопин, то ему будет плохо.
Он объявил, что всякий может идти куда хочет, и в первых числах марта 1610-го года зажег стан и ушел в Волох. Часть казаков, которая не ушла к вору в Калугу, тысяч до трех, пошла за Рожинским.
Большая часть из бывших с ним поляков перешли к королю. Немногие ушли в Калугу. Сапега поехал также к королю, а от короля отправился к вору, и там, служившие самозванцу поляки, избрали его гетманом.
Салтыков с товарищами оставался у короля под Смоленском.


* * *

Стояли теплые дни весны, на дороге высыхали последние лужи, которые объезжал, ехавший на вороном с отливками, как воронье крыло, белокопытом коне, всадник.
Всадник, он же Григорий Ситский, был вооружен.

201

После бегства Лжедмитрия из Тушино, и разорения лагеря Рожинским, Григорий, было, вернулся в Москву. Отлежавшись несколько дней дома, он направился в Кремль,
был принят самим царем и немедленно отправлен в Калугу, куда он и держит сейчас путь.
Дорога порой сворачивала от реки в сторону, или река, огибая естественные пригорки, холмы, отходила от дороги. Наконец, она привела Григория в небольшое селение. Проехав несколько строений, он оказался на пустыре, где стояло еще без листьев одинокое  дерево. Три поляка, два спешившихся, один на коне, вешали, перекинув через рассохи дерева веревку, крестьянина. Веревка было у крестьянина на шее, руки его связаны. Второй конец веревки, который свисал с дерева, поляк, сидевший на коне, пытался привязать к седлу. Осталось поляку пришпорить коня, отъехать в сторону и человек лишится жизни.
Подъезжая к ним, Григорий спросил:
- Что тут у вас происходит, пановы?
- Спаси меня добрый человек, нет у меня съестных припасов, - плаксивым голосом стал крестьянин умолять Григория.
- Лотр! Лайдан! - выкрикнул поляк, сидящий на коне.
Поляк кнутом хлестнул под собой коня; конь сорвался с места и потащил за собою веревку. Тело крестьянина поползло вверх к рассохе.
Григорий не удержал себя, подъехал к натянутой веревке, вытащил из ножен саблю и со всего размаху перерубил ее. Тело крестьянина свалилось на землю.
Поляк на коне с обрубленной веревкой описал круг по пустырю и подъехал к дереву, где на земле лежал крестьянин, Григорий вкладывал в ножны саблю, Два других поляка стояли, опешенные наглостью подъехавшего всадника.
Подъехавший на коне поляк зло посмотрел на Григория, резким движением достал из-за пояса самопал.
- Лотр! Лайдан! - выдавил он из себя и выстрелил в Григория.
Григорий вскрикнул, рукой схватился за раненную грудь, закачался в седле и повалился на землю. Спешенные поляки вскочили на своих коней, один из них подъехал к коню Григория, на ходу подхватил повод и, увлекая коня за собой, все умчались вихрем с пустыря.
На пустыре остались лежать два трупа: крестьянин и его защитник. Из огорода на пустырь выбежала напуганная женщина, с ней двое ребятишек. Женщина подбежала к крестьянину, стала трясти его, громко причитая молитву. С других огородов на пустырь заспешили еще несколько перепуганных человек, местных жителей.
На второй день собрались крестьяне всего селения, вырыли тут же на пустыре две ямы и схоронили своего местного и чужого неизвестного, но, вероятно, доброго человека, пытавшегося отстоять земляка от несправедливой смерти, спасти не смог, и себя погубил. Вечная память!


* * *

Москва, наконец, освободилась от Тушино. Осталось ей еще разделаться с отрядом
Сапеги. Сделать это принадлежало Скопину, который все еще находился в Александровской слободе, где он продолжал торговаться со шведами, требовавшими новых договоров, новых уступок.
Несмотря на сопротивление жителей, Корела была сдана шведам. Мало того, царь Василий должен был обязаться, что его царское величество, Карлосу королю, за его любовь, дружбу, вспоможение, которое учинилось и будет учиняться, будет оказано 

202

полное воздаяние, что его королевскому величеству будут отданы по достоинству города, земли и уезды. Этим обязательством была куплена помощь четырехтысячного отряда
шведов.
В такой обстановке Сапега не мог далее оставаться под Троицким монастырем и 
12-го января он, сняв осаду и расположив отряд в небольшом количестве возле себя в Дмитрове, другую большую часть отправил за Волгу для сбора припасов.
В половине февраля русские и шведы тоже подошли к Дмитрову. Сапега вышел к ним навстречу и был разбит. Дмитров был бы взят, если бы его не отстояли донские казаки, которые сидели в особом укреплении под городом.


* * *

Скопину – знаменитому воеводе было не более 24 лет от роду. В один год он приобрел себе славу, которую другие полководцы снискивали славу подвигами на продолжении всей своей жизни многолетней. Скопин приобрел сильную любовь всех граждан, всех земских людей, желавших землеуспокоения от смут, от буйств бездомников, казаков, и все это он приобрел, не ознаменовав себя одним блистательным подвигом, одною из тех побед, которая так поражает воображение народа, так долго остается в его памяти. Князь Скопин был человек, к которому можно было привязаться в тот период, когда русское общество, замутившееся и расшатавшееся в своих основах, страдало от отсутствия точки опоры.
Москва в осаде от вора терпит голод, видит в стенах своих небывалые прежде смуты, кругом в областях свирепствуют тушинцы. Посреди этих бед постоянно произносится одно имя, которое оживляет всех надеждою: это имя – имя Скопина.
Князь Михайло Васильевич в Новгороде договорился со шведами, идет с ними на избавление Москвы от врагов, идет медленно, но все же идет, тушинцы отступают перед ним; Скопин уже в Торжке, вот он в Твери, в Александровской слободе. В Москве сильный голод, волнение, но вдруг все утихает, звонят колокола, народ спешит в церкви,
там поют благодатные молебны, ибо пришла весть, что князь Михайло Васильевич близко.
Во дворце кремлевском невзрачный старик, нелюбимый, не деятельный уже потому, что нечего ему делать, сидя в осаде, и вся государственная деятельность перешла к Скопину, который один действует, один движется, от него одного зависит великое дело – избавление. Не рассуждали, не догадывались, что сила князя Скопина опирается на искусных ратников иноземных, что без них он ничего не мог бы сделать, останавливался, когда они от него уходили. Не рассуждали, не догадывались, не знали подробно, какое действие имело вступление короля Сигизмунда в пределы Московского государства, как он прогнал Лжедмитрия и Рожинского из Тушино, заставил Сапегу снять осаду с Троицкого монастыря. Когда князь Скопин приблизился к Москве,  ему приписали весь успех дела, страх и бегство врагов. Справедливо сказано, что слава растет по мере
удаления. Уменьшает славу близость, присутствие лица главного. Отдаленная деятельность Скопина содействовала его прославлению, усилению народной любви к нему.
Сам Скопин был красивый молодой человек, обнаруживший светлый ум, зрелость суждения не по летам, в деле ратном искусный, храбрый и осторожный, ловкий в обхождении с иностранцами, кто знал его, все отзывались о нем как нельзя лучше. Таков был этот человек, которому суждено было очистить Московское государство от воров и поляков, поддержать колебавшийся престол, примирить русских людей, а фамилию

203

Шуйских упрочить на престоле царском, ибо по смерти бездетного Василия собор всей земли мог вручить царство своему любимцу.


* * *

Если многие граждане находили себе точку опоры в племяннике царском и могли терпеливо дожидаться кончины Василия, чтобы законно возвести на трон своего избранника, то не хотел спокойно дожидаться этого Ляпунов, человек плоти, не умевший подчинять своих личных стремлений благу общему, не сознававший необходимости чистых деяний для достижения цели высокой для прочного дела.
Когда Скопин стоял еще в Александровской слободе, к нему явились посыльные от Ляпунова, которые назвали его “царем” от Ляпунова имени и подали грамоту, наполненную употребительными речами против Василия. В грамоте Ляпунов звал Скопина на царство.
В первую минуту Скопин разорвал грамоту и велел схватить присланных, но потом успокоился и отослал их назад в Рязань, не докладывая об этом в Москву. Этим воспользовались враги Скопина, чтоб принизить его в глазах дяди: царю внушали, что если бы князю Михаилу не было приятно предложение Ляпунова, то он прислал бы рязанцев в Москву, но он привозивших грамоту в Москву не прислал, вероятно, он что-то замыслил. И с тех пор царь и его братья стали меньше доверять воеводе.
12-го марта Скопин с Делагарди имел торжественный въезд в Москву. Осадное положение Москвы осталось позади. По приказу царя вельможи встретили Михаила у городских ворот с хлебом и солью. Освободитель Москвы уже приобрел большую популярность: дворяне меньше верили теперь в неудачливого царя Василия, больше уповали на энергию и авторитет племянника, поэтому и они, и простые горожане вышли встречать Скопина. Скопин ехал с Делагарди верхом. Народ бил челом со слезами на глазах, благодарил, что очистил Московское государство. Царь Василий не показывал
знаков неудовольствия, тоже встречал племянника с радостными слезами, он обнимал Михаила и целовал.
Иначе вел себя царский брат, князь Дмитрий Шуйский. Он, памятуя, что у царя Василия от позднего брака только двое дочерей, но и те умерли вскоре после рождения, считал себя наследником престола. Теперь, видя в Скопине страшного соперника, которому сулила венец народная любовь при неутвержденном еще порядке престолонаследия. Стоя на городском валу и наблюдая торжественный въезд Скопина, Дмитрий не удержался и воскликнул:
- Вот идет мой соперник!
Князь Дмитрий явился самым ревностным наветником на племянника перед царем, однако царь Василий, будучи уверен в скромности Скопина, не считал его соперником себе и не имел основания удалять его от себя. Больше того, он, побуждаемый благоразумием, вообще не желал сеять вражду с любимцем народа, он сердился на брата за его докучные наветы и даже прогнал его однажды палкою.
Начались пиры за пирами. Москвичи непрерывно одни за другими приглашали шведов в свои дома и угощали их. Сухов хотел отдохнуть в Москве до просухи, а потом идти на Сигизмунда.
Но Шуйский уже ненавидел Михайла Васильевича. Торжественная встреча, беспрестанные знаки народного расположения, сопровождавшие каждое появление Скопина среди народа, внушали ему страх. Русские люди говорили, что надобно низложить Василия и избрать царем Скопина. Василий решился прямо объясниться с

204

последним и изъяснить ему свои опасения. Князь Михаил Васильевич уверял, что не помышляет о короне, но Василия этим нельзя было уверить, он сам помнил, как он в былые времена клялся в своей верности Борису и Дмитрию. К большому страху Василия,
какие-то гадалки напророчили ему, что после него сядет на престол царь Михаил. И Василий воображал, что этот Михаил есть Скопин. Но более всего ненавидел Скопина неспособный брат царя, Дмитрий Шуйский. В то время, когда все московские люди расточали восторженные похвалы князю Михаилу Васильевичу, Дмитрий Михайлович подал на него царю обвинение, что народ желает царства Михаилу, что Михаил в заговоре с народом, хочет похитить верховную власть и действует уже как царь, отдал шведам Корелу с областями без указа государева.
Еще Василий ужасался или стыдился неблагодарности, велел умолкнуть брату, даже выгнал его с гневом, ежедневно приветствовал, чествовал героя, но медлил снова вверить ему войска.
Умный Делагарди в частых свиданиях с ближайшими царедворцами заметил их худое расположение к князю Михаилу и предостерегал его, как друга. Двор казался ему опаснее ратного поля для героя. Оба нетерпеливо желали идти к Смоленску, и неохотно участвовали в пирах Московских.
Царь имел искреннее объяснение с племянником, причем Скопин сумел доказать свою невиновность и опасность вражды в такое смутное время. Царь не показал ни малейшей неприязни к Скопину, однако народ, не любивший старших Шуйских, продолжал толковать о вражде дяди с племянником.
Делагарди слыша слухи о зависти и ненависти  брата царя, остерегал Михаила, уговаривал его, как можно скорее оставить Москву, и выступить к Смоленску против Сигизмунда. Однако не торопился, боярская Москва усердно его чествовала. Что ни день его звали на новый пир. Скопин никому не отказывал, и его покладистость обернулась для него большой бедой.
Князь Дмитрий Шуйский давал обед Скопину, беседовали дружно и весело. Жена Дмитрия, княгиня Екатерина, дочь того, кто жил смертоубийствами – Малюты Скуратова,
явилась с чашею, которую поставила перед знаменитым гостем. Вино лилось рекой, гости пили полные кубки во здравие воеводы. Неожиданно князь почувствовал себя дурно. Из носа у него хлынула кровь. Слуги поспешно унесли Скопина домой. Две недели больной метался в жару и бредил. Затем он скончался.
Когда тело было  готово к погребению, приехал Делагарди, москвичи не хотели, было, допустить к мертвому не православного, но Делагарди сказал, что покойный был его друг и товарищ, и был пропущен. Он взглянул на мертвого, прослезился и сказал:
- Московские люди, не только в вашей Руси, но и в землях государя моего не видать уже мне такого человека.
В то время было Скопину двадцать три года. Необъяснимая смерть молодого воеводы посеяла в народе сомнение. По всей столице шептали, будто Скопина отравила его тетка Екатерина Скуратова-Шуйская.
По Москве прошел и другой слух об отравлении Скопина: многие знали ненависть к покойному дяди его, князя Дмитрия, и стали все указывать на него, как на отравителя. Однако для столицы не имело значения, собственноручно ли отравил князь Дмитрий Скопина или руками своей жены Екатерины, дочери Малюты Скуратова, сестры царицы Марии Григорьевны Годуновой, и толпы народа, было, двинулись к дому царского брата за объяснениями, но были отогнаны войсками. А подлинно то единому Богу было известно, почему князь умер.
Келарь Троице-Сергиевого монастыря, находившийся в Москве у князя на похоронах, говорил:

205

- Не знаем, как сказать, Божий ли суд его настиг, или злых людей умысел совершился? Один Всевышний об этом знает!
Как бы то ни было, скорбь по Скопину была самой тяжелой на это время, особенно
решительным ударом для Шуйского. Царь Василий лил слезы над гробом племянника.
Те, кто прежде не любили, не уважали Василия, видели в нем несчастного, Богом не благословенного. Но Скопин в свое время примирил царя с народом, давши последнему надежду на лучшее будущее. И вот теперь этого примирителя не стало более, и что хуже, шла молва, что и сам царь из зависти и злобы лишил себя и царства крепкой опоры.


* * *

С похорон князя Скопина Прокофий Петрович Ситский возвращался домой вместе с женой. Степанида Андреевна всю дорогу молчала и только, когда въехали на подворье, спросила мужа:
- О нашем Гришеньке ничего не слышно?
Прокофий Петрович некоторое время молчал, затем ответил:
- Андрей говорил, что в Калугу царь его послал... - снова немного помолчал и, наконец, добавил: - Будет все хорошо.
- Дай Боже! - вздохнула Степанида Андреевна. - Однако сердце мое давит, чувствует неладное.
Прокофий Петрович сошел с возка, помог сойти и жене. Медленно они направились в дом.
- Васенька дома? - спросила Степанида Андреевна у встречавшего их слуги.
- Отсутствует.
- Ушел давно? - переспросила Степанида Андреевна.
- Давно...
Раздеваясь, Степанида Андреевна снова обратилась к мужу.
- Вероятно, младший женится раньше своих старших братьев.
- С чего такие слова? - переспросил ее Прокофий Петрович.
- Старшие заняты службой, а этот видишь, дома не бывает.
- Встречается?
- Да, отец ее тоже служит в Посольском приказе.
- И кто же он? - Прокофий Петрович улыбнулся.
- Симбирцев.
- Как? - Прокофий Петрович остановил взгляд на жене. - А наши с ним отношения?
Степанида Андреевна ничего не ответила, продолжала снимать с себя одежду. Прокофий Петрович продолжал:
- Не хватало нам еще породниться с этим холеным дьяком.
- Все может быть, такие пошли дети, им сейчас отцовское слово вовсе не обязательно.
- Это не разговор, милая! - начал сердиться Прокофий Петрович. - Детей нужно воспитывать... Это общие наши заботы... Об этом потом, а сейчас распорядись, чтобы стол накрывали, кушать хочется.





206


* * *

Смерть Скопина роковым образом сказалась на положении дел в стране и армии.
Его место в войске тотчас занял Дмитрий Шуйский, рожденный не для доблести, а к позору русской армии.
Назначение Дмитрия вызвало возмущение и негодование, как у высших чинов, так и рядовых ратников. Сам царь не забывал о фатальных неудачах Дмитрия, но у него не было выбора. Одни только братья не вызывали у него подозрений об измене. Прочие бояре давно лишились его доверия.
Спасали Шуйского неважные дела Сигизмунда под Смоленском. Осада города затянулась, крепость сковала крупные силы и средства противника. В результате длительных бомбардировок большая часть артиллерии поляков вышла из строя. Денег у Сигизмунда на изготовление новых орудий недоставало. Решено было переливать износившиеся орудия, и приказано было выписать из Риги хорошего мастера. Но это не удалось, так как по пути мастер был убит. Переделка орудий не состоялась. Сигизмунд решил тогда изъять в Риге уже готовые орудия крупного калибра, и он распорядился доставить их по Двине. Эти орудия были доставлены к Смоленску лишь 19-го мая 1610-го года.
10-го июня поляки смогли возобновить осадные работы. Были заложены параллельно две минные галереи к четырехугольной башне, находившейся влево от Ковпытовских  ворот. Осажденные повели контрминные работы и взорвали эти галереи. Противник возобновил работы, и ему удалось дойти до подошвы башни, но пробить брешь он не сумел, так как основание было сложено из тесового камня.
18-го июля осадные орудия сделали брешь в этой башне, куда на рассвете 19-го июля Сигизмундом была брошена штурмовая колонна ландскнехтов. Одновременно поляки производили на других участках демонстрации наступления.
Защитники Смоленска успешно отразили штурм превосходящих сил противника.
24-го июля враг возобновил штурм, но результат был тот же. Наиболее упорным был штурм 11-го августа, во время, которого наступавшие потеряли около тысячи человек, но опять не имели никакого успеха.
Свыше 20 месяцев смоляне мужественно обороняли свой город. Голод и эпидемия не могли поколебать их стойкости. Основную силу обороны составили посадское население и укрывшиеся в городе крестьяне окрестных деревень. Правда были, особенно среди смоленских дворян, и сторонники соглашения с польским королем, они и пытались организовать переговоры с целью капитуляции.


* * *

Большая часть польского войска продолжало стоять под Смоленском, меньшая продвигалась вглубь России. Полякам удалось овладеть Ржевом, Владимиром и Зубцовым. Эти города почти без боя были сданы воеводами самозванцам. Однако города прежде погибшей Северной Украйны выставили отчаянное им сопротивление. Стародубцы отчаянно резались с врагом, а когда город их был охвачен пламенем, побросали в огонь сперва свое имущество, а потом кинулись и сами. Такое же мужество показали и жители Почепа, где погибло около четырех тысяч человек при упорной защите города. В Чернигове неприятель встретил меньше сопротивление. Новгород-Северский 


207

тоже присягнул Владиславу. Мосальск нужно было брать приступом, Белую – голодом.
Многие города Северной Украйны были уже взяты врагом, а Смоленск все держался, и жители его имели причины к такому упорному сопротивлению: поляки и особенно запорожцы, несмотря на королевское увещание, страшно свирепствовали против жителей городов, сдавшихся на имя Владислава.
Смоленские перебежчики уверяли в польском стане, что в городе у них голод и мировое поветрие, что сам воевода Шеин хотел бы сдать Смоленск королю, но архиепископ Сергий не допускал до этого. Что однажды мир с воеводою ходили уговаривать архиепископа к сдаче, но тот, сняв с себя облаченья и положив посох, объявил, что готов принять муку, но церкви своей не предаст и охотнее допустит умертвить себя, чем согласится на сдачу города. Народ, увлеченный этими словами, отложив свое намерение и, надев на Сергия опять обличения, поклялся стоять против поляков до последней капли крови.
Воевода предлагал сделать вылазку, но и на это архиепископ не соглашался, подозревая Шеина в намерении вывести людей из города и передаться королю.
В это же время в Иосифовом монастыре, где остановился Рожинский, вспыхнуло опять восстание против гетмана. Уходя от возмутившихся, гетман оступился на каменных ступенях и упал на бок, который был у него прострелен под Москвой: от этого случая здоровье его совершенно расстроилось. Умер Рожинский 4-го апреля, имея не более 35 лет от роду.
После смерти Рожинского Зборовский с большей частью войска пошел дальше к Смоленску, другие с Руцким и Меховецким остались в Иосифовеом монастыре, но 21-го мая были вытеснены оттуда русскими и шведскими войсками под начальством Валуева, Горна и Деловия.
Уходя из монастыря с величайшею опасностью, поляки вынуждены были покинуть русских, выведенных ими из Тушино, в том числе и митрополита Филарета, который таким образом получил возможность вернуться в Москву. Из полутора тысячи поляков и донских казаков, бывших в Иосифовом монастыре, спаслось только 300 человек, потерявши все знамена. При этом бегстве полякам большую помощь оказали донские казаки.
Все тушинские, в том числе и те поляки, которые раньше вышли со Зборовским, соединились теперь на реке Угре и здесь завели сношение с Лжедмитрием, который сам два раза приезжал к ним из Калуги. Он понимал, что если он их переманит к себе, то его войско значительно увеличиться и составит вместе с ними около 6200 человек.
Сам Зборовский и теперь не пошел к Лжедмитрию, с небольшой частью поляков он продолжил путь под Смоленск изъявить свою преданность королю. Туда, под Смоленск, приехал и Ян Сапега, и даже хан касимовский, не смел приехать только Лисовский, как
опальный, который тоже не мог один оставаться на востоке при разрушенном тушинском стане и успехах русских. Он двинулся из Суздаля на Запад и засел в Великих Луках.
Тем не менее, и Лжедмитрий, и король находились в затруднительном положении: первый со своим 6000 войском не мог ничего предпринять против Москвы, наоборот, московские отряды подходили под Калугу. Движение русских и шведов к Смоленску против короля должно было решить борьбу, по всем вероятностям, в пользу Василия, и в таком случае ничего не оставалось царю калужскому. С другой стороны, король видел, что его вступление в московские пределы принесло пользу только Шуйскому. Выгнавши вора из Тушино, раздробивши его силы, Шуйский торжествовал, у него было большое войско, у него была шведская помощь, а король, который поспешил под Смоленск с малыми силами в надежде, что одного его присутствия будет достаточно для покорения Московского государства, истерзанного смутою, король видел перед собой неравную

208

борьбу с могущественным и раздражительным врагом.
При таких обстоятельствах, естественно, должно было произойти сближение между королем и калужским царьком.
Брат Марины, староста саноцкий, находившийся под Смоленском, получил из Калуги достоверное известие, что Лжедмитрий хочет отдаться под покровительство
короля, но ждет, чтобы Сигизмунд первый начал дело. Вследствие этого король созвал тайный совет, на котором решили отправить старосту саноцкого в Калугу, чтобы он уговорил царька искать королевской милости.
С другой стороны, хотели войти в переговоры с царем московским, но Василий, видя, что счастье обратилось на его сторону, запретил своим воеводам пропускать польских послов до тех пор, пока король не выйдет из московских пределов.


* * *

Швеция слала в Россию новые подкрепления. В Москву к Делагарди прибыл отряд в полторы тысячи человек. С севера прибыл и сам генерал Горн, с ним до двух тысяч человек.
Карл IX отправил в Россию двух своих лучших полководцев. При них находилось около 10 тысяч солдат – значительная часть военных сил Швеции.
В свою очередь, с наступление летних дней московское командование после многих хлопот собрало дополнительно дворянское ополчение и довело численность армии до 30 тысяч человек.
Валуев с 6000 войском освободил Можайск и шел по большой смоленской дороге до Царево-Займища. Тут он поставил острог и стал ждать подхода главных сил.
Тем не менее, доверие Шуйскому после смерти Скопина у русских людей продолжало падать, взоры многих невольно и тревожно обращались в разные стороны, ища опоры для будущего России. Тут раздался голос, призывавший к выходу из тяжелого бесповоротного положения, то был голос знакомый, голос Ляпунова. Незадолго перед тем, когда большинство своею привязанностью указывало на Скопина, как на желаемого наследника престола, Ляпунов не хотел дожидаться смерти Шуйского и предложил Скопину престол при живом еще царе, тогда как это дело, если бы Скопин согласился на него, могло только усилить смуту, а не прекратить ее. Ясно, здесь Ляпунов действовал бессознательно, не способствовал прекращению смутного времени. Теперь, когда Скопина не было больше и неудовольствие Шуйского усилилось, Ляпунов снова первый поднимается против царя Василия, но он только начинает движение и он требует свержения Шуйского, как царя недостойного, погубившего знаменитого племянника своего, в то же время он приемника Шуйскому достойного не указывает; он заводит
переговоры с царьком калужским. В Москве входит в сговор с князем Василием Васильевичем Голицыным, чтобы ссадить Шуйского, затем явно отлаживается от Москвы, перестает слушаться царя Василия, посылает своих людей возмущать города, верные царю.
В то время как уже Ляпунов поднял восстание в Рязани, войско московское в числе 40 тысяч, вместе со шведским, которого было 8 тысяч, выступило против поляков в направлении к Смоленску. Главным воеводою был Дмитрий Шуйский, обвиняемый в отравлении племянника Скопина и без того ненавидимый ратными людьми за гордость.
При Дмитрии Шуйском, как когда-то при Семене Годунове, брате царя Бориса Годунова, неотступно следовал Андрей Ситский, в том же звании окольничего, которое было ему жаловано еще Годуновым.

209

Король, узнав, что в Можайске собирается большое царское войско, отправил навстречу ему гетмана Жолкевского с войском до 6 тысяч человек: 2 тысячи конницы, более 1 тысячи пехоты и до 3 тысяч казаков.
14-го июня, узнав о приближении противника, московские воеводы Елецкий и Валуев устроили засаду из нескольких сотен стрельцов в канавах плотины, находившейся
впереди русского острожка. Жолкевский знал о засаде и, подойдя к плотине, приказал сделать вид, что отряд собирается располагаться на ночь. Вскоре стрельцы и сами демаскировали себя. Противник с фронта и с флангов внезапно атаковал ее, заставил стрельцов в беспорядке отступить и перейти плотину на другую сторону спущенного озера.
Сюда под Царево-Займище прибыли на помощь гетману Зборовский с донцами и Иван Салтыков с тушинцами, которые предпочли службу королевскую службе царю калужскому. Несмотря на это подкрепление, до 5 тысяч человек, Жолкевский не хотел брать город приступом, зная, что русские слабы в чистом поле, но неодолимы при защите укреплений. Он приказал блокировать отряды Валуева и Елецкого, для чего были выделены 700 человек польской конницы, 200 пехотинцев, 400 казаков.
Валуев и Елецкий, видя, что Жолкевский намерен голодом принудить их к сдаче, послали в Можайск к князю Дмитрию Шуйскому с просьбой о помощи
На военном совете, собранном Дмитрием Шуйским, было решено идти на выручку Валуева окружным путем – севернее Гжатска. Этот маневр имел целью внезапно атаковать противника во фланг при его движении к Можайску. О замысле Шуйского Жолкевский узнал от перебежчиков из делагардиевого войска. Случилось это потому, как русское командование не заботилось о сохранении тайны. Много среди бояр и дворян находилось изменников, которые рады были выслужиться перед польскими магнатами.
Гетману перебежчики сообщили также о ропоте среди наемников русского войска вследствие задержания жалования. Жолкевский послал наемникам письмо, которое заканчивалось словами: “Хотите быть нашими друзьями или врагами? Выбирайте. Мы и на то и на другое готовы”. Француз, доставивший это письмо, был повешен по приказу Горна, одного из военачальников наемников в русском войске. Однако письмо и расправа над французом, доставившим его, привели еще к большим раздорам между иностранцами-наемниками, и снизило их боеспособность.
21-го июня наемникам московского войска начали выдавать жалование. Но Дмитрий Шуйский приказал войску идти вперед, так как от Валуева было получено новое донесение с просьбой о срочной помощи. Большинство наемников еще не успели получить жалование, что увеличило неудовольствие в их рядах.
23-го июня русская рать численностью около 20 тысяч человек вместе с наемниками вышла к деревне Клушино, около 20 километров севернее Гжатска, и в 40 километров от Царево-Займища.
На опушке леса, имея впереди ровное поле, решено было расположиться на ночлег, рать развернула обоз, не усиливая его земляными сооружениями. Наемники окружили себя лишь повозками.
Впереди на поле находились две деревни, которые могли занять стрельцы, чего они не сделали. Только позади этих деревень русские даточные люди построили плетень из хвороста, который преграждал подступ к расположению войск. Особенно хорошим являлось препятствие для конницы противника, и в то же время представляло собой удобную позицию для пехоты вооруженной мушкетами.
В этот же день, 23-го июня, гетман собрал совет и сообщил, что московское войско находится недалеко и просит совета, что делать? Мнения военачальников разделились: одни советовали идти навстречу русским, другие считали это слишком рискованным

210

мероприятием, так как сильный отряд Валуева мог разбить блокировавшие его силы и ударить в тыл главному войску. Жолкевский распустил военный совет, не сообщил ему своего решения, скрывая от всех свой план с целью сохранения военной тайны. Военачальникам он приказал готовиться к выступлению.
За два часа до наступления темноты гетман разослал приказание полковникам
немедленно выступать в поход, соблюдая абсолютную тишину: не бить в барабаны, не трубить в трубы. Приняты были все меры к тому, чтобы Дмитрий Шуйский и Делагарди не знали о выступлении поляков. Жолкевский задумал осуществить внезапное наступление на русских перед рассветом.
В поход выступило 9 тысяч человек: около 3 тысяч конницы, 2 тысячи пехоты и 4 тысячи казаков. Все это составило лишь треть сил московского войска. Против Валуева осталось 8 тысяч человек.
Полякам предстояло совершить ночной марш. Ночь была светла, что способствовало движению, но были другие трудности, пришлось идти по плохой дороге через лес, по болоту. Колонна вытянулась, пушки застревали на дороге, задерживали движение. Тем не менее, полякам удалось подойти до рассвета к расположению русской рати.
Русские совместно со шведскими отрядами далеко превосходили по численности войско польское. Зная о малочисленности противника, союзники проявили редкую беспечность. Они не позаботились даже выслать сторожевое охранение на смоленскую дорогу.
Шведский главнокомандующий Делагарди весь вечер допоздна пировал в шатре у Шуйского и хвастливо обещал ему пленить гетмана.
Наступали предрассветные часы, русские и шведы еще были объяты сном, как вдруг показались польские разъезды. Гетман застал союзников  врасплох. Но атаковать их всеми силами сходу не удалось, так как из-за плохой дороги его армия растянулась по узким лесным дорогам. Потребовалось более часа для того, чтобы подтянуть хотя бы конницу к месту боя.
Вначале Жолкевский приказал делать проходы в плетне и приготовиться к тому, чтобы сразу зажечь обе деревни, войску в это время выходить из леса и строиться для боя.
Боевой порядок он построил в две линии: в первой линии – лучшие полки Зборовского, справа полковника Струся, во второй – остальная конница, уступами в колоннах за флангами, а также пехота - за стыком полков первой линии. Для более надежного обеспечения левого фланга, развернутого против наемников, Делагарди в кустах скрыто расположил сильный отряд казаков. Все это проделывалось скрытно, и не было обнаружено русскими.
Уже полностью рассветало, и Жолкевский решил не ждать отставших, чтобы не дать возможности русским его обнаружить, отдал распоряжения зажечь деревни, чтобы
не дать русской пехоте занять их в качестве опорных пунктов, а затем затрубить в трубы и ударить в барабаны, что было сигналом для выступления.
Пожар и военная музыка всполошили лагерь московского войска, которое начало поспешно готовиться к бою.
Так как поляки сделали в плетнях, преграждавших подступы к расположению лагеря, только несколько проходов, то в них скучивалась конница, что задерживало ее продвижение.
Пехота Делагарди и русские стрельцы бросились к плетню и своим огнем еще больше задерживали продвижение противника, выиграв время для построения своего войска.
Московское войско выстроилось тоже в две линии, при этом правое крыло

211

составляли наемники Делагарди, левое - русские полки Дмитрия Шуйского. У Делагарди в первой линии пехота, которая завязала бой за плетнем, во второй - конница. У Шуйского в первой линии развернулась конница, а за нею - пехота.
Следует отметить, что даже примитивное препятствие, как плетень, сыграло положительную роль, задержало противника, исключило внезапную атаку лагеря и
обеспечило выигрыш времени для того, чтобы построить войско к бою.
Стрельцы и иностранная пехота продолжали оказывать врагу упорное сопротивление на линии плетня.
Бой принимал затяжной характер и Жолкевский опасался поражения, зная о численном превосходстве московского войска и наблюдая стойкость пехоты. Но вот тушинцы во главе со Зборовским всеми силами, до 5 тысяч человек, атаковали московскую конницу, опрокинув ее на пехоту, стоявшую позади. Дезорганизованная пехота не оказала сопротивления, и в беспорядке вместе с конницей отступила в обоз, в котором укрывалось свыше 5 тысяч пехоты московской рати. У Шуйского осталось четверть всего войска. Но общее превосходство в силах и после отступления московских полков было еще на их стороне, так как в обозе было еще 68 полковых пушек.
Пять часов продолжался бой, конница Жолкевского до десяти раз ходила в атаку, но не смогла сломить сопротивление пехоты и конницы Делагарди. Наконец, на поле боя появилось два фальконета, огонь которых в нескольких местах повалил плетень. Прибывшая свежая польская пехота бросилась в атаку и опрокинула пехоту Делагарди. Лишившись поддержки своей пехоты и обеспечения со стороны московского войска, французская конница Делагарди не выдержала атаки превосходящих сил противника и пошла в беспорядке отступать. На ее плечах в лагерь ворвалась польская пехота и конница. Яростный бой кипел теперь со всех сторон. На полях под Клушино, казалось, сошлись две стены. Слова, команды, брань и проклятия звучали едва ли ни на всех европейских языках – на русском, польском, шведском, немецком, литовском, татарском, английском, французском. Польские гусары упорно атаковали и, наконец, добились видимого успеха. В сражении был ранен воевода передового полка Василий Батурлин. На левом фланге дрогнул полк князя Голицына. Главный воевода Дмитрий Шуйский еще мог изменить ход боя, бросив в атаку полк. Но он предпочел укрыться в своем наскоро подготовленном лагере. Не получив помощи от Шуйского, полк Голицына в беспорядке отступил к ближайшему лесу. На правом фланге шведская пехота вела беглый огонь, отстреливаясь из-за плетня от наседавшей конницы противника. Но тут поляки подвезли две пушки и обстреляли пехоту. Наемники поспешно оставили надежное укрытие и отступили к своему лагерю. Часть солдат бежала к лесу. Боевые порядки союзников оказались расчлененными. Что еще хуже - шведские командиры Делагарди и Горн покинули свою пехоту и конным отрядом отступили в лагерь Шуйского.
Шуйскому, засевшему в деревне с пехотой, пришлось тоже несладко, он упорно отбивался, пушки его наносили сильный урон полякам и исход боя был очень сомнительный.
Натиск польской кавалерии стал ослабевать, и союзники попытались перехватить инициативу. Отряды конных мушкетеров, англичан и французов поскакали через клушинские поля навстречу врагу. Мушкетеры дали залп и повернули коней, чтобы пропустить вперед вторую шеренгу. Но поляки не дали им перестроиться, и ударили по ним палашами. Мушкетеры смешались и бросились назад. На их плечах гусары ворвались в лагерь Шуйского.
Пушкари и стрельцы не решились открыть огонь, опасаясь задеть своих. Промчавшись со всей скоростью через лагерь, гусары продолжали преследование, пока не устали их кони. На обратном пути лагерь встретил их выстрелами и им пришлось

212

пробираться окольной дорогой.
Князь Шуйский устоял в обозе. К нему присоединился Андрей Голицын с ратными людьми, которых удалось собрать в лесу. Более пяти тысяч стрельцов и ратных людей готовились к последнему бою. При нем находилось 18 полковых орудий. Дмитрий Шуйский сохранил достаточные силы для атаки, но он медлил и выжидал. В результате
настала долгая пауза. Исход боя не определился окончательно. Польская конница понесла большие потери, и ей нужен был отдых. Гусары, переломав свои копья, спешившись, расположились за пригорком. Без пехоты гетман не мог атаковать русский лагерь, ощетинившийся жерлами орудий. Он подумал о том, что его коннице трудно будет добраться и до шведской пехоты. Внезапно ему доложили о появлении  перебежчиков.
Наемные войска всегда отличались ненадежностью, Делагарди с трудом удерживал в повиновении свое разноязычное воинство. Накануне битвы солдаты едва не взбунтовались, требуя денег. Швед получил от царя огромную казну, но откладывал расчет, ожидая, что в бою его армия сильно поредеет. Жадность шведского главнокомандующего обернулась против него самого. В отсутствие Делагарди и Горна армия подняла бунт, наемные немцы начали передаваться полякам, сперва два, потом шесть и так все больше и больше.
Поляки подъезжали к их полкам кричали:
- Кит! Кит! - и немцы перелетали как птицы на их клич.
Наконец, что все хотят вступить в переговоры с гетманом.
Оценив ситуацию, Жолкевский послал в шведский лагерь племянника для заключения договора. На сторону врага теперь пошли французы, затем в полном составе отряд немецких ландскнехтов, стоявших в резерве.
Узнав о переговорах, Дмитрий Шуйский прислал к немцам Гаврилу Пушкина с обещанием неслыханного вознаграждения.
Когда уже с обеих сторон дали заложников и начали договариваться, спохватились, наконец, Делагарди и Горн возвратились к армии и хотели прервать переговоры, но дело зашло слишком далеко. Стремясь спасти шведскую армию от полного распада, Делагарди предал союзников. Посреди клушинского поля он съехался с Жолкевским, чтобы заключить с ним перемирие отдельно от русских. Тем временем половина его рот прошла мимо главнокомандующего и присоединилась к полякам.
Делагарди бросился в свой обоз и стал раздавать шведам деньги, присланные ему накануне царем. Английские и французские наемники потребовали своей доли и едва не перебили шведских командиров. Не получив денег, они разграбили повозки Делагарди, а затем бросились к русскому обозу и учинили там грабеж.


* * *

Шведская армия перестала существовать. Король Карл IX рвал на себе волосы, узнав о катастрофе.
Распад союзной шведской армии роковым образом сказался на судьбе русских войск. Дмитрий Шуйский отдал приказ об отходе, отступление превратилось в беспорядочное бегство. Немцы дали знать полякам, что русские бегут, те бросились за ними в погоню и овладели всем обозом.
Ратники спешили укрыться в окрестных лесах. Противник в то время грабил и не преследовал дальше беглецов.
Жолкевскому досталась карета Дмитрия Шуйского, его сабля, знамя, много денег и меха, которые Дмитрий намеревался раздать войску Делагарди, но не успел.

213

Делагарди, оставленный своими подчиненными, изъявил желание переговорить с Жолкевским, и когда гетман приехал к нему, то Делагарди выговорил у него согласие уйти беспрепятственно из пределов Московского государства.
- Наша неудача, - сказал Делагарди, - происходит от неспособности русских. Если бы ими начальствовал доблестный Скопин, было бы по-другому, но его извели, и счастье
изменило московским людям.
В полной панике Дмитрий Шуйский гнал коня. Андрей Ситский с ним еле поспевал на своем уставшем коне. Пересекая луг, Шуйский увяз в болоте. Бросив бедное животное, сам едва выбрался из трясины, пересев на коня Ситского, с другими сопровождавшими трусливый воевода помчался дальше. Андрей Ситский остался с барахтающимся в болоте княжьим конем.
В Можайск Дмитрий Шуйский явился без армии. С недоумением разглядывали встречные богато одетого всадника, который пятками сапог ударял в бока загнанного коня, пытаясь заставить его прибавить ходу. Некоторые узнавали в нем царского брата и торопливо кланялись.
Дмитрий Шуйский возвратился в Москву со срамом: был он воевода сердца не храброго, обладающийй женскими чертами, любящий красоту и пищу, а не натягивание лука.
Делагарди и Горн с небольшим отрядом шведов получили позволение отступить на север в границы своего государства.
Весть о гибели русской армии Валуев узнал от присланного к нему Жолкевским Ивана Салтыкова. Этот тушинец клятвенно обещал, что король снимет осаду со Смоленска и вернет русским все порубежные города, едва страна признает Владислава.
Из-под Клушина Жолкевский возвратился под Царево-Займище и лично уведомил Елецкого и Валуева о своей победе. Он потребовал от них признания смоленского соглашения.
Воеводы упорствовали, доказывали, что они не верят в его победу, гетман показывал им знатных пленников, взятых под Клушино. И, наконец, убедившись в страшной истине, они все еще не хотели сдаваться на имя королевича, а говорили Жолкевскому:
- Ступай под Москву, будет Москва твоя, и мы готовы присягнуть королевичу.
Гетман отвечал:
- Когда возьму я вас, то и Москва будет за нами.
Воеводы невольно поцеловали крест королевичу, но гетман со своей стороны должен был присягнуть: христианской веры у московских людей не отнимать, престол
Божий не разорять, костелов римских в Московском государстве не ставить. Быть Владиславу государем так же, как были и прежние природные государи. Боярам и всяких чинов людям быть по-прежнему, в московские города на воеводство польских и литовских людей не посылать; у дворян, детей боярских и всяких служилых людей жалование, поместья и вотчины не отнимать. Всем московским людям никакого зла не делать, против тушинского царька промышлять заодно.
Важна последняя статья, что как даст Бог, станем бить челом государю нынешнему, королевичу Владиславу Жигимонтовичу о городе Смоленске, то Жигимонту королю необходимо будет уйти от этого города прочь со всеми ратными польскими и литовскими людьми, порухи и насильства на посаде и в уезде не делать, поместья и вотчины в Смоленске и других городах, которые государю королевичу добили челом, очистить и городам всем порубежным быть к Московскому государству по-прежнему.
Присоединив к себе пятидесятитысячные отряды Валуева и Елецкого, Жолкевский прямо пошел к Москве.

214

Можайск сдался ему без сопротивления. Волоколамск, Ржев, Погорелое Городище, Иосифов монастырь покорились добровольно.
По совету Валуева Жолкевский послал агентов своих в Москву с грамотами, в которых обещал русской земле тишину и благоденствие под правлением Владислава, если русские изберут королевича царем.
Эти грамоты разбрасывались по улицам, ходили по рукам, всенародно читались на сходах. Царь Василий не мог ничего сделать.
  Жолкевский понимал, что овладеть Москвой можно только именем Владислава и притом только с условием, что последний будет царствовать, как прежние природные государи; понимал, что малейший намек на нарушение целостности Московского государства может испортить дело. Гетман согласился на условия, обеспечивающие самостоятельность и целость Московского государства, ибо его цель была, как можно скорее свергнуть Шуйского и возвести на его место Владислава. Жолкевский должен был выбирать из двух одно, или, уступая требованиям русских, отнять Москву у Шуйского и отдать ее Владиславу, или не уступая их требованиям, действуя согласно королевским намерениям, усилить Шуйского, вооружить против себя всю землю, стать между двумя огнями, между Москвою и Калугою. Разумеется, гетман выбрал первое.


* * *

Честолюбивый рязанский воевода Прокофий Ляпунов, случайный в свое время союзник Болотникова, давний враг царя Василия Шуйского, продолжая преследовать свои цели, присоединился к тому, кто хотел низложить Шуйского с Московского престола. Он интриговал в свое время на царство и покойного князя Михаила Скопина-Шуйского.
Сейчас, воспользовавшись смертью князя, Ляпунов стал рассылать по городам грамоты, обвиняя в них царя в умышленном отравлении Скопина-Шуйского, и призывал всех к его низложению. С такой грамотой от Ляпунова приехал в Зарайск его племянник Федор Ляпунов. Прочитав грамоту, Пожарский возмутился:
- Неладно замыслил твой дядя! - заявил он племяннику Ляпунова. - Разве время такое, чтобы междоусобицу разводить? Это на радость врагам, а нам пагуба. Разве воевода Прокофий забыл грамоты польского короля и римского папы? Разве он в какую кабалу замыслил загнать русских людей? Передай воеводе Прокофию, что я не союзник ему в недобром деле. Советую и ему одуматься. А захочет принудить меня силой, то будет ему ведомо наперед: под Зарайском ждет его позор и поражение.
Выпроводив непрошенного посла обратно в Рязань, Пожарский немедленно отправил в Москву к царю Шуйскому ляпуновскую грамоту вместе со своим письмом. В
нем зарайский воевода извещал царя о том, что в Зарайске мало ратников и если Ляпунов подойдет, то его трудно будет отогнать. Необходимо срочно из Москвы подкрепление. Гонцом в Москву снарядил одного из тех стрельцов, с которыми Пожарский приехал в Зарайск.
- Скачи без отдыха! - приказал Пожарский гонцу, вручая грамоту и письма. - Падет конь - купи другого. А грамоту и письмо передай царю. Без помощи не возвращайся. Да не забудь передать от меня поклон Прасковье Варфоломеевне - жене моей. Успокой ее. А про то, что у нас творится, молчи. Не тревожь княгиню. Скажи ей, что к нашей крепости приступа нет, и нам не страшен враг, если он появится.
С нетерпением ожидал Пожарский ответа из Москвы. Сам он вместе с дозором день и ночь дежурил на кремлевских башнях. Только на восьмые сутки показался отряд вооруженных людей. То подходила помощь вооруженных из Москвы.

215

Прокофий Ляпунов, узнав от своего племянника об упорстве Пожарского, собрал войско и двинулся на Зарайск. Но, прослышав о подкреплении, подошедшем к Пожарскому из Москвы, рязанский воевода не осмелился напасть на Зарайск. Ни сманить, ни принудить Пожарского к измене, Ляпунову не удалось.
Проходили день за днем, неделя за неделей и жизнь в Зарайске текла мирно. Ночью
зарайцы спали спокойно под надежной охраной сторожевых стрельцов. А рано утром все оживало. На заре голосили петухи. Из дымовых труб появлялся дымок: хозяйки начинали топить печи, готовить горячую пищу. Из открытых окон сочился запах спеченного хлеба. У колодцев скрипели длинные журавли: то женщины и девушки приходили за водой. Подымая пыль по крутым улицам острога и слободы, брели коровы, телята, овцы. Их собирали в стада, гнали через мост, через Осетр, на сочные луговые пастбища. К реке спускались рыбаки с сетями: рыболовство было доходным промыслом. Усердно работали у себя на дому и особых мастерских ремесленники-кузнецы, бондари, сапожники. Но особенное оживление было в торговых рядах, в беспорядке теснившихся у северной стены кремля. Базарный шум и гам, веселье, шутки, крики не утихали весь день. Дневное оживление к ночи сменялось тишиной, и город вновь погружался в спокойный сон. Лишь иногда в Зарайск приходили тревожные вести о появлении в окрестностях вражеских шаек. Но вскоре опять все успокаивалось, шайки проходили мимо. То ли они шли грабить другие города, то ли страшились грозного Зарайска, то ли до них долетала весть об отважном и стойком воеводе Пожарском.


* * *

Когда Елецкий и Валуев, присягнувшие Владиславу, и когда по их примеру присягнули и города Можайск, Борисов, Боровск, а также Иосифов монастырь, Погорелое, Городище и Ржев, то войско гетмана увеличилось десятью тысячами русских, и эти новые подданные королевича были довольно верны и доброжелательны, часто приносили Жолкевскому из столицы известия, входили в сношения со своими и переносили письма, которые гетман писал в Москву к некоторым лицам, также универсалы, побуждавшие низложения Шуйского.
К этим универсалам гетман присоединял и запись, данную им воеводой при Царево-Займище, думая, что она послужит для московских жителей полным ручательством за их будущее при Владиславе.
Но гетману из Москвы отвечали: “Мы эти грамоты и ответные речи, и запись, сами прочитавши, давали читать в Москве дворянам и детям боярским, и многим разных чинов людям, и они, прочитав, говорят: в записи не написано, что б государю нашему, королевичу Владиславу Сигизмундовичу, окреститься в нашу христианскую веру, и, окрестившись, сесть на Московское государство”.
Гетман Жолкевский имел теперь под своими знаменами казаков Заруцкого, воинов Валуева - многотысячную русскую рать. Он рассчитывал склонить на свою сторону Яна Сапегу. Однако наемник, не получив от короля денег, ушел в Калугу к самозванцу.
Военное положение России ухудшалось со дня на день. Получив поддержку от Сапеги, Лжедмитрий возобновил наступление на Москву.
В Москве видели, что Шуйскому не усидеть на престоле, и скорее готовы были жить с царьком калужским, чем с Владиславом. Самозванец рассчитывал на это положение.
По дороге к Москве ему нужно было взять Пафнутьев-Боровский монастырь, где засел московский воевода князь Михайло Волконский с товарищами. Последние, видя

216

непреклонность старшего воеводы, решили сдать монастырь тайно и отворили острожные ворота, куда устремилось войско Лжедмитрия. Тогда Волконский, увидев измену, бросился в церковь: тщетно товарищи звали его выйти с челобитьем к победителям:
- Умру у гроба Пафнутия чудотворца, - отвечал Волконский, стоя в церковных дверях, начал отбиваться от врагов, дрался до тех пор, пока изнемог от ран и пал у левого
клироса, где и был добит.
Разорив монастырь, самозванец пошел на Серпухов, этот город сдался.
Царь Василий пытался найти помощь в Крыму. По его просьбе на Русь прибыл Кантемир-мурза с 10 тысячами всадников. Крымцы прошли мимо Тулы и устремились к Оке. Шуйский выслал навстречу Кантемиру-мурзе гонца с богатыми дарами.
Положение в Подмосковье в это время было угрожающим. Среди общей измены Шуйский не сразу нашел человека, которому можно было поручить охрану высланной на Оку казны. Миссия требовала безусловной верности присяге, мужества и хладнокровия. В конце концов, Шуйский доверил дело Дмитрию Пожарскому. Князь Пожарский выполнил трудное поручение и благополучно провел обоз из Москвы до самых татарских станов. Но он успел оценить ситуацию, сложившуюся под Москвой. Не желая ввязываться в борьбу с тушинцами и поляками, вероломные союзники повернули оружие против войск Шуйского и разогнали отряд Лыкова. Сапега довершил дела, уничтожил остатки отряда. Кантемир-мурза с Оки ушел в степь.
Поражения сыпались на голову Шуйского одно за другим. После Клушина он остался без армии. Царь приказал снова собрать дворянское ополчение и готовить столицу к осаде. Но дни династии были уже сочтены. Народ отвернулся от Шуйских, считая их дело проигранным.
Столичные жители собирались большими толпами под окнами дворца, кричали Шуйскому:
- Ты нам не государь!
Испуганный царь не смел показываться на людях. Напрасно он посылал гонцов в провинции, требуя от воевод подкреплений. Рязанские дворяне, помогавшие царю высидеть в осаде против Лжедмитрия II, теперь не отказали ему в поддержке. Так как дворянство составляло самую глубокую и массовую опору царской власти, то разброд среди них имел роковые для Шуйского последствия. Давний противник царя Шуйского Прокофий Ляпунов пустил в ход всю свою энергию, чтобы добиться поставленной цели.


* * *

Кончилась мирная жизнь и для зарайцев, в городе появились агенты тушинского вора. Лжедмитрий уже склонил многие города на свою сторону. Власть самозванца приняла и Коломна. Сторонники Лжедмитрия направили из Коломны в Каширу и Зарайск грамоты с требованиями присягнуть самозванцу. Каширцы подчинились. Их воевода вначале отказался целовать крест вору, но потом под угрозою тушинцев присягнул и он.
В Зарайске тушинцы встретили упорное сопротивление Пожарского. На первых порах и им удалось смутить многих, тушинцы шныряли по острогу, бродили по слободам, заходили в кремль и всюду подбивали людей на измену, соблазняя их от имени самозванца, обещая великие льготы и выгоды. Подстрекаемые тушинцами, зарайцы вызвали Пожарского на острожную площадь и стали принуждать его к присяге Лжедмитрию.
Воевода решительно отказался. Он пытался разубедить мятежников.
- Одумайтесь, горожане! Кому вы хотите крест целовать? Явному обманщику и

217

вору. Оберегайтесь злого навета! А будете внимать ворам - погибните от иноземцев. Они лишь обещают вам все, а потом обманут и закабалят. Стойте прямо за правду и сторонитесь измены!
Тщетно уговаривал их Пожарский. В ответ на его призывы слышались только угрозы. Мятежники схватились за оружие, чтобы расправиться с несговорчивым
воеводою. Лишь немногие из зарайцев послушались Пожарского и не хотели признавать
самозванца. Вместе с воеводою они ушли в кремль, решив лучше отсидеться в осаде и
даже умереть, чем быть изменниками.
В кремлевских башнях накрепко закрыли дубовые, окованные железом ворота. Сверху на скрипучих ржавых цепях опустили железные решетки. Началась жизнь в осаде. Пожарский надеялся, что нужда заставит мятежников раскаяться. В то тревожное время, когда враг мог внезапно напасть в любой день и час, население острога и слобод вынуждено было хранить свое продовольствие и наиболее ценное имущество в кремле, его кладовых. И вот теперь мятежники остались без продовольствия, лишились имущества.
Через несколько дней, испытывая голод, они направили своих послов к Пожарскому для переговоров.
- Мы готовы примириться с тобою, воевода, - заявили они. - Мы согласны целовать крест тому, кто станет московским царем.
- В Москве есть законный царь. Ему вы крест целовали, ему и следует служить верой и правдой.
- Ладно, воевода! Мы согласны. Но если в Москве изберут другого царя, то мы дадим ему присягу. Кто царь в Москве, тому и служить.
На этом и помирились. А тушинцы-смутьяны, боясь расправы, поспешили убраться из города.
Подавив мятеж в Зарайске, Пожарский послал своих гонцов в Коломну с требованиями отказаться от самозванца. Коломенцы ему подчинились, они также изгнали тушинцев из города.


* * *

Жолкевский приближался к русской столице с запада, он вступил в Вязьму. Лжедмитрий тоже шел вперед и стал у села Коломенское.
У Шуйского было еще тысяч тридцать войска, но никто не хотел сражаться за него. Служилые люди переписывались с Жолкевским об условиях, на которых должен царствовать Владислав. Шуйского теперь могло спасти только чудо, крушение надвигалось неотвратимо. Безрадостные были последние дни царствования Василия Шуйского. С того момента, как он утратил поддержку вождей Боярской думы и столичного населения, власть его стала призрачной. Тушинские бояре не могли договориться с московскими, пока те выступали в пользу самозванца. Все переменилось с тех пор, как тушинское правительство подписало смоленский договор. Кандидатура Владислава казалась одинаково приемлема, как для главы думы Федора Мстиславского, так и для главы Тушинского правительства Филарета Романова.
Филарет был один из подлинных вдохновителей соглашения с Сигизмундом. Он выехал из Тушино с последним отрядом с тем, чтобы найти пристанище в королевском обозе под Смоленском. Но ему не удалось благополучно добраться к месту назначения. Войска Валуева пленили его после боя под Волоколамском и отправили в Москву. Царь Василий не осмелился судить воровского патриарха и опрометчиво разрешил ему остаться

218

в столице. Патриарх Гермоген поспешил объявить Романова жертвой Лжедмитрия и признал его право на прежний сан ростовского митрополита. Филарет, не чаявший такого приема, вскоре приобрел прежнюю самоотверженность и стал, не покладая рук, трудиться над возрождением романовского круга. При поддержке бояр - братьев и племянников Филарет вскоре стал “большой властью и над самим патриархом. В его лице Шуйский
приобрел самого опасного врага.


* * *

Пропольская партия в Москве остерегалась открыто провозгласить свои цели. Мстиславский и Романов отдавали себе отчет в том, что народ не желает видеть на московском троне иноземного королевича. Инициативу свержения Шуйского взяла на себя не партия приверженцев Владислава, а сторонники Голицына.
Среди русских претендентов на трон Василий Васильевич Голицын был самой влиятельной фигурой. Князь Василий давно расчищал путь к короне. Он казнил Федора Годунова, затем руководил расправой Лжедмитрия. Теперь настала очередь Шуйского. Голицын отбросил прежнюю осторожность, когда убедился в поддержке провинции. Он уже ссылался с Ляпуновым, который прислал в Москву Алексея Пешкова к своему брату Захару с советами, чтоб ссадить с государства царя Василия.
В осадные годы в Москве жило много рязанских дворян. Они охотно поддерживали выступление против Шуйского, начали сноситься с полками Лжедмитрия, однако не для того, чтобы принять вора на место Шуйского, не хотели ни того, ни другого, и потому условились, что тушинцы отстанут от своего царя, а москвичи сведут своего. Тушинцы уже указывали на Сапегу, как на человека достойного быть московским государем.
Шуйский видел, что трудно ему будет удержаться на престоле, и тоже начал искать пути вступления в переговоры с Жолкевским и ожидал, когда гетман пришлет ему посольство.
16-го июля в окрестности Москвы прибыл Лжедмитрий II с тремя тысячами казаков. Царька сопровождал “воровской” боярин князь Дмитрий Трубецкой, а также другие тушинцы, удержавшиеся при нем.
Не располагая силами для штурма столицы, Трубецкой и его сторонники прибегли к хитрости. Они предложили столичному населению “осадить” нечестивого царя Василия и притворно обещали поступиться аналогично и своим царем. После этого, заявили они, все смогут выбрать сообща нового государя и тем положить конец братоубийственной войне.
С другой стороны подходил к Москве Тушинский вор, уже 11-го июня он стоял в Коломенском селе. Захар Ляпунов, боярин Василий Голицын говорили, что следует удалить и Шуйского и Вора. 17-го июня Захар Ляпунов собрал сходку дворян и детей боярских за Арбатскими воротами и сказал:
- Наше государство доходит до конечного разорения. Там Польша и Литва, тут калужский вор, а царя Василия не любят. Он не по правде сел на престол и несчастен на царстве. Будем бить ему челом, чтобы он оставил престол, калужским людям найдем что сказать, чтобы они своего вора выдали, и мы сообща выберем всею землею иного царя и станем единомышленно на всякого врага.
Послали в Коломенское.
Русские, бывшие при воре, сказали:
- Свергнете Шуйского, а мы своего Дмитрия свяжем и приведем в Москву.
Василий Голицын и его друзья поддержали тушинцев, которых предложение

219

служило лучшим оправданием для задуманного переворота. Противники Шуйского решили действовать без промедления. 17-го июня Иван Никитович Салтыков, Захар Ляпунов и другие заговорщики пришли во дворец с большою толпой. Первым приступил к царю Захар Ляпунов и стал говорить:
- Долго ли за тебя кровь христианская будет литься? Ничего доброго от тебя не
делается. Земля разделилась, разорена, опустошена, ты воцарился не по выбору всею землей; братья твои скормили отравою государя нашего Михаила Васильевича, оборонителя и заступника нашего, сжалься над нами, положи посох свой!
Шуйский уже привык к подобным требованиям, видя перед собой толпу людей незначительных, решил пристращать их окриком и стал непристойными и бранными словами отвечать:
- Смел ты Захар, мне вымолвить это, бояре мне ничего такого не говорят, - и вынул, было, нож, чтоб еще больше пристращать мятежников.
Но Захара Ляпунова трудно было испугать, брань и угрозы могли только его возбудить к подобному же ответу.
Ляпунов был высокий, сильный мужчина, услыхав брань и увидев у Шуйского в руке нож, он закричал ему в ответ:
- Не тронь меня, вот как возьму тебя в руки и сомну всего!
Но товарищи Ляпунова не разделяли с ним горячки: видя, что Шуйский не испугался и не уступит добровольно им их требованиям, обратились к толпе.
- Пойдем прочь отсюда! - закричал Салтыков и направился прямо на Лобное место.
В Москве уже сведали, что в Кремле творится что-то неладно и толпы за толпами валили к Лобному месту.
Опасаясь противодействия Гермогена, другие мятежники ворвались в патриарший дом и захватили его. Заложниками в руках толпы стали и бояре, которых искали повсюду и тащили на Лобное место. Помня о предыдущих неудачах, заговорщики не стали штурмовать царский дворец, а все внимание обратили на армию, которая лагерем стояла за Серпуховскими воротами. Теперь последнее слово принадлежало вооруженной силе.
Учитывая это и видя, что народ уже не помещался на площади, Ляпунов, Хомутов и Салтыков начали кричать, чтобы все шли на просторное место за Москву-реку, к Серпуховским воротам, к военному лагерю, туда же они планировали отправиться вместе с патриархом.
В это же время в военном лагере уже открылся своего рода земский собор с участием думы, высшего духовенства и восставшего народа. Здесь бояре, дворяне, гости и торговые лучшие люди советовались, как бы Московскому государству не быть в разорении и расхищении: с одной стороны пришли в Московское государство поляки и Литва, а с другой к столице подступал калужский вор с русскими людьми, и поэтому Московскому государству с обеих сторон стало тесно. Бояре предлагали бить челом государю Василию Ивановичу, чтобы он, государь, царство оставил для того, чтобы кровь многая не лилась, так как его в народе не хотят. Однако реально было сопротивление царю не в народе, а сопротивлялись ему бояре.
За низложение Василия Шуйского высказались Голицын, Мстиславский, Филарет Романов. Патриарх пытался защитить Шуйских, но его не стали слушать. Немногие бояре осмелились противиться общему требованию.
Для переговоров с Шуйским собор направил в Кремль Воротынского и Федора Шереметьева, а также патриарха со всем священным собором. Посланцы старались добром уговорить царя покинуть трон.
Свояк, князь Воротынский, сказал ему:
- Вся земля бьет тебе челом, оставь свое государство ради прекращения

220

междоусобной брани за тем, что тебя не любят и служить тебе не хотят.
Воротынский обещал “промыслить” ему особое удельное княжество со столицей в Нижнем Новгороде. На эту просьбу, объявленную боярам от имени всего московского народа, Василий должен был согласиться и выехать с женою в прежний свой боярский дом. Однако он не слушал увещаний и не желал расставаться с царским посохом. Толпа
его силой свела из дворца на старый двор.
Братьям царя запретили показываться в думе, затем взяли под стражу.
Низложив царя 18-го июня, собор направил гонцов в лагерь к Лжедмитрию, который находился подле Данилова монастыря. Многие члены собора наивно полагали, что окружавшие Лжедмитрия бояре так же свергнут своего “царька”, и вместе со всею землею приступят к выборам общего государя. Однако их ждало горькое разочарование: тушинцы обманули москвичей, ибо, когда последние прибыли в лагерь и объявили, что свергнули Шуйского и ждут, что тушинцы тоже исполнят свое обещание и отстанут от вора, то получили насмешливый ответ:
- Дурно, что вы не помните государева крестного целования, потому, как своего царя с царства ссадили, а мы за своего помереть рады.
Князь Трубецкой и прочие тушинцы предложили москвичам открыть столичные ворота перед истинным государем
Иллюзии рассеялись. Наступила минута общего замешательства. Этим воспользовалась партия Шуйских, многие из ее членов, преодолев растерянность, постарались восстановить утраченные позиции. Патриарх тут же потребовал, чтобы возвели обратно Шуйского на престол, возвратили старика из его дома во дворец. Начальник стрелецкого приказа Иван Шуйский через верных людей попытался склонить дворцовых стрельцов к тому, чтобы совершить контрпереворот. Защитники мятежа, видя, что многие согласны теперь с патриархом, чтоб это дело не испортилось, поспешили покончить с самим Шуйским.
На этот раз они обошлись без обращения к земскому собору. Более того, они даже не постеснялись нарушить только что принятое соборное решение. 19-го июня опять тот же Захар Ляпунов с тремя князьями Засекиным, Тюфякиным и Мерином-Волконским, собрав немногих стрельцов и толпу москвичей, явились на двор к отставному царю. С собой они прихватили монахов из Чудова монастыря. Шуйскому тут же было объявлено, что для успокоения народа он должен постричься.
 - Люди московские, что я вам сделал, - сказал Шуйский, - какую обиду учинил? Разве мне это за то, что я воздал месть тем, которые содеяли возмущение на нашу православную веру и трудятся разорить дом Божий?
Ему повторили, что надобно постричься, но Шуйский сказал, что не хочет.
Тогда монахам велено было совершить обряд пострижения, и когда по обряду спросили его, желает ли он принять иноческий чин, Василий громко закричал:
- Не хочу!
Мысль отказаться навсегда от надежды на престол, и особенно, когда эта надежда начала усиливаться, была невыносима для старика. Он отчаянно боролся против Ляпунова и его товарищей, которые держали его во время обряда. Князь Тюфякин произносил за него монашеские обеты, сам же Шуйский не переставал повторять, что не хочет пострижения. Нарекли Шуйского иноком Варламом, надели иноческое платье, вытащили из хором, и в крытой повозке отвезли в Чудов монастырь и приставили стражу.
В то же время в Вознесенском монастыре насильно постригли жену царя.
Марья Петровна также не дала обета и твердо говорила, что никто не может разлучать ее с мужем, с которым соединил Бог.
Братьев царя посадили под стражу.

221

Это пострижение, как насильственное, не могло иметь никакого значения, и патриарх не признавал его, он называл монахом князя Тюфякина, а не Шуйского
Верховное правление на время перешло к Боярскому Совету под председательством князя Федора Мстиславского.
Москва без царя, без устройства всего больше опасалась злодея тушинского и
собственных злодеев, готовых душегубствовать и грабить в стенах ее. 
Когда отечество смятенное не видело между своими ни одного человека, столь знаменитого родом и делами, чтобы оно могло возложить на него венец единодушно, с любовью и надеждою, когда измены и предательства в глазах народа унизили самых первых вельмож, доказывая, сколь трудно бывшему подданному державствовать в России и бороться с завистью, тогда зародилась мысль искать государя вне отечества, как древние новгородцы искали князей на земле Варяжской.
Мстиславский чистым усердием – вероятно, после тайных совещаний с людьми важнейшими, торжественно объявил боярам, духовенству, всем чинам и гражданам, что для спасения царства должны вручить скипетр... Владиславу...
Немедленно послали к гетману спросить друг ли он Москве или неприятель?
- Желаю ни крови вашей, а блага России, - отвечал Жолкевский, - предлагаю вам державство Владиславу и гибель самозванца.
Утвердив договорную грамоту подписями и печатями, с одной стороны, Жолкевский и все его приближенные, с другой - бояре.
Одним словом, умный гетман достиг цели - и Владислав, хотя и избранный только одной Москвой, без ведома других городов, не мог считаться законным царем..








 



















222


Глава   вторая

В годы борьбы против иноземных захватчиков в Поволжье впервые выдвинулся Кузьма Минин.
Родился Кузьма в Балахне, в семье простого горожанина.
Отец Кузьмы был причастен к солеварению – основному промыслу Балахны, расположенной на правом берегу Волги, в 32 верстах от Нижнего Новгорода.
Солеварению в этом районе благоприятствовали природные условия. Под Балахной, на глубине 25-30 саженей, протекали обильные соляные жилы.
С детских лет Кузьма мог наблюдать, как его отец – работный человек, изнемогал на солеварнях, как он с каждым днем хирел от непосильного труда. Сколько пота пришлось отцу пролить у жарких печей в вареньицах! Сколько унижений довелось изведать от хозяев – солепромышленников.
Кузьма был рад, когда его отец решил уехать вместе с семьей из Балахны в Нижний Новгород и там искать легкой доходной работы.
Нижний Новгород был основан великим князем владимирским Юрием Всеволодовичем в 1221-ом году на правом берегу Волги, где в нее впадала другая важная река Ока. Благодаря весьма выгодному географическому положению Нижний Новгород стал крупным торговым промышленным центром.
В этом городе пересекались не только многие сухопутные дороги, но и главные водные пути со всех сторон. Эти пути связывали его со всеми русскими областями, а также зарубежными странами. Особенно важную роль в жизни играла великая Волга.
После покорения Казани в 1552-ом году и Астрахани в 1556-ом году Волга стала на всем своем протяжении русской рекой. С тех пор по ней свободно развивалось судоходство, беспрепятственно плавали суда и целые караваны.
В городе находилось свыше тысячи лавок, амбаров, складов и прочих торговых помещений. Лавки были выстроены рядами, причем ряды назывались по названиям продуктов и товаров, продаваемых в них: хлебный, соляной, железный, мясной, овчинный, суконный и другие. Здесь шла бойкая торговля, и было очень шумно. Торговцы зычно зазывали покупателей, наперебой расхваливали свой товар. Покупатели торговались и спорили с продавцами, хлопали по рукам. Слышались пьяные голоса подвыпивших гуляк, слезливые мольбы нищих, протяжное пение гусляров. Встречались пекари и харчевники. От них тянуло вкусным запахом всякой снеди и свежеиспеченного хлеба. По торговым рядам сновали пирожники, блинники, навязчиво предлагая свои лакомства.
Переехав в Нижний Новгород, Кузьма бродил со своим отцом между рядами и непривычно воспринимал городскую жизнь. Отец у торговцев искал работу.
- Здоров, кум, - приветствовал отец, подойдя к одному торговцу мясом. - Принимай нас к себе. Но не гостевать пришли сюда, а искать работы.
И отец начинал рассказывать о том, как трудно жилось в Балахне, и как он решился попытать счастье в Нижнем Новгороде.
Мясник приютил семью Мининых у себя, Кузьма стал его послушным помощником. Кузьма оказался смышленым, расторопным мальчиком. Он освоил мясное дело, умело помогал хозяину при разделке туш убитого скота, постепенно приучался и к мясной торговле. Хозяин был доволен Кузьмою, не обижал. А когда Кузьма подрос, стал сильным, здоровым парнем, мясник начал выдавать ему небольшое жалование.
Кузьма бережно хранил каждую заработанную копейку. Он решил скопить деньги, чтобы стать самостоятельным хозяином и достиг этого. В мясном ряду он приобрел лавку

223

- небольшую торговую палатку, с лотком у широкого раствора. Затем построил себе избу вблизи торга.
Вскоре Кузьма женился на Татьяне Семеновне, посадской девушке. У них родился сын Нефед.
Посадские люди - ремесленники и торговцы уважали Кузьму. Уважали не за богатство, а за его ум, честность, трудолюбие. Богатым Кузьма не был, он был мелким торговцем мяса и позже рыбы.
Жизнь Кузьмы наладилась и потекла тихо, спокойно, как и жизнь других посадских людей Нижнего Новгорода. Сам Кузьма с утра уходил на торг в свою лавку, и там торговал мясом, рыбой. Жена Татьяна хлопотала по хозяйству: кормила и доила коров, копалась на огороде, топила печь, готовила пищу, шила, штопала одежду. Сын Нефед играл и забавлялся, а когда подрос, стал помогать отцу и матери.
Вероятно, так тихо, безмятежно прожил бы Кузьма весь свой век, если бы события, происходящие в Русском государстве, не взволновали нижегородского мясника.


* * *

Борьба за московский престол на первых порах непосредственно не затрагивали Нижний Новгород, где жил Кузьма. Но уже в 1606-ом году волны народного прибоя тоже стали колотить у стен нижегородского кремля. Восставшие болотниковцы добрались и сюда.
В городе были разные мнения, как быть: объединяться с восставшими или с оружием в руках выйти им навстречу. Однако взяло мнение отсидеться за кремлевскими стенами.
Действительно, нижегородский кремль считался неприступным. О его каменные стены не раз прежде разбивались штурмы. Каменный кремль в Нижнем сооружался еще великим князем нижегородским Дмитрием Константиновичем в 1372-ом году. Была построена только небольшая часть стены с одной башней, названной Дмитриевской. В 1500-ом году по приказу великого князя московского Ивана III строительство кремля было продолжено, но опять успели воздвигнуть лишь небольшую часть стены со второй башней - Тверской. Полностью кремлевские стены с 30 башнями были достроены в 1508-1511-ом годах под руководством Петра Фрязина. Общая протяженность стен составила свыше двух верст, высота стен - от 6 до 7,5 саженей, толщина - около 2 саженей. Некоторые башни (Дмитриевская, Георгиевская, Никольская и Зачатовская) были четырехугольные и имели под собой проезжие ворота. Остальные башни глухие без ворот, и по форме круглые и полукруглые. К нагорной, южной стороне кремля примыкал глубокий ров с перекинутым через него каменным мостом. В полуверсте от рва возвышался вал с деревянным острогом, защищавшим город с юга. На север, вниз к Волге, кремлевские стены размещались по крутому откосу огромными уступами. Кроме Волги и Оки, служила городу третья водная преграда - речка Почайна, протекавшая вдоль западной кремлевской стены. Внутри кремль был хорошо приспособлен для длительной обороны. В нем находилось много зданий, в которых в случае вражеского нашествия могли укрыться не только горожане из посадов и слобод, но и окрестные крестьяне. Кроме соборов, церквей и различных учреждений (воеводской избы, губной избы, съезжей избы) кремль еще вмещал до 500 домов. В них жили дворяне, служилые люди, зажиточные ремесленники. Свыше 20 больших домов стояли пустыми наготове для тех, кому пришлось бы спасаться из слобод, посадов и сел.
С тех пор, как был сооружен каменный кремль, Нижний Новгород стал

224

неприступной крепостью – форпостом Русского государства на его восточной границе. Несколько раз враги подступали и пытались штурмовать нижегородский кремль, но безуспешно.
Не успела первая прибойная волна - крестьянская война под руководством Болотникова отхлынуть от стен нижегородского кремля, как надвинулась вторая - польско-шведская интервенция. С каждым днем страшные вести о зверствах отовсюду доходили до нижегородцев. О них рассказывали и сами пострадавшие. Они с трудом добирались до Нижнего Новгорода, надеясь укрыться за его стенами. Дрожа от холода, на нижегородском торгу они блуждали толпами. Безногие на костылях, ослепленные с поводырями, изувеченные без ушей и носов, изрубленные с гниющими ранами – все они слезно просили милостыню, умоляли о защите, призывали к мести.
- Пожалейте нас, люди добрые! Замучили нас лиходеи разными муками, - говорили они.
- Подайте на пропитание милостыню! Лишили нас всего грабители. Всякую животину – коров и лошадей, кабанов и овец поймали. Одежду и все пожитки отняли. Остались мы наги и босы. С голода пропадаем...
- Доколе можно терпеть все их надругания? Ведь они наших жен и дочерей хватают и позорят. Детей и стариков нещадно бьют, пытают разными пытками... Посмотрите, люди милосердные, на меня, незрячего. Вырвали мои очи ясные, уже не вижу света белого. Кругом стало черным черно... Пусть будут прокляты злодеи.
Рыдая, старая монахиня в лохмотьях жалостливо рассказывала посадским людям, обступившим ее:
- Горе горькое довелось изведать нашему монастырю. Напали на него еретики латинские. Ворвались и ограбили обитель. Даже со святых икон содрали златые и серебряные ризы. Но и этим алчные не насытились. Требовали от нас золото и серебро. А потом начали глумиться над святынями. Загнали своих лошадей в храмы Божии, превратили их в конюшни, а сами стали потешаться, играть в карты и пировать. Сами пируют и монахинь заставляют плясать, петь срамные песни. А юных монахинь волокли в постель и творили с ними блудные дела.
Люди нижегородские молча слушали речи несчастных пришельцев, жалели и страдали их страданиями. Мужчины хмурились, суровели. Глаза женщин наполнялись горькими слезами, не в силах сдержать своей скорби.


* * *

Стоя за лотком в своей лавке, Кузьма с сожалением наблюдал, как мимо брели калеки и нищие. Слушая их мольбы и проклятия, он горько вздыхал.
- Ты откуда, убогий человек? - спросил Кузьма безногого, который передвигался ползком на руках.
- Из деревни Осенево. Она дотла выжжена, а люди все пожжены, только я один уполз от смерти.
Кузьма подал ему кусок мяса и медяк…
Как-то под вечер к Мининым зашел оборванный, исхудалый человек. Кузьма с трудом признал в нем знакомого торговца из Ростова.
- Что с тобою приключилось?
- Беда большая, Минин! - ответил ростовец. - Всего лишился: жену с детьми сапеженцы посекли и все добро забрали. Да и родного города не стало, разрушен и сожжен.

225

И он рассказал Минину о горькой участи Ростова. При появлении сапеженцев ростовцы решили дать им отпор. Городские укрепления были ветхие и ненадежны для обороны. Поэтому рать во главе с воеводою Третьяком Ситовым вышли из города и стремительно напали на сапеженцев. Разгорелся ожесточенный бой. Сапеженцы рвались в богатый город за добычей, но ростовцы храбро и самоотверженно отбивали вражеский
натиск. Но силы были неравны. Ростовцам пришлось отступить в город. Здесь они также упорно сопротивлялись. Еще три часа лилась кровь на улицах и площадях. Под вечер остатки ростовской рати укрылись в соборной церкви. Однако и этот последний оплот был взят врагами. После этой схватки озверевшие сапеженцы ворвались в церковь. Началась кровавая расправа, почти все находившиеся в церкви были перебиты. Не было пощады и мирному населению. А затем разграбленный Ростов заполыхал. Вскоре на том месте, где был город, торчали лишь трубы от сожженных изб…
- Да, - думал Минин, - вот разграбили Ростов, а теперь и до Нижнего Новгорода дойдут.


* * *

Встречаясь с посадскими людьми, Минин говорил им о надвигающейся опасности, призывал к борьбе. Об этом говорил и на городских сходках, и на собраниях земского совета.
В Нижнем Новгороде большую роль играли учреждения земского самоуправления. Представителями власти здесь были воеводы князь Александр Репин, Андрей Алябьев, да дьяк Василий Семенов. Но они, отрезанные от Москвы, очень считались с мнением всего нижегородского населения, привыкшего издавна к самостоятельности. Кроме общегородских сходов, собирались сходы посадских людей. На эти сходы выбирались земские советы и их главы – старосты и целовальники – сборщики податей. Выборные старосты и целовальники не только являлись советниками и помощниками воевод, но и сами управляли городской жизнью. Они наблюдали за безопасностью горожан от воров и прочих преступников, производили следствие, приговаривали виновных к наказаниям, разбирали тяжбы, взимали налоги с населения на государственные и городские нужды. На сходах в земских советах, и на городском совете теперь все чаще и жарче обсуждали вопросы об угрозе городу со стороны тушинцев, об их зверствах в других городах и уездах.
- Люди нижегородские, - призывал Кузьма Минин. - Лютый враг полонил почти всю русскую землю, разбойничает на ней, зверствует. Недалек тот час, когда он подступит и к нашему городу, так что же мы ждем? Не пора ли нам выступить против тушинцев? Нельзя лежать на боку, да глядеть на Оку, пора подниматься на врага.
Многие соглашались с Мининым, но некоторые колебались, не решались на борьбу, не хотели покидать домашние очаги, отрываться от торговли и промыслов. Еще была надежда на неприступность кремлевских стен. Но долго отсиживаться не пришлось. Вскоре враг вынудил нижегородцев вступить в открытую борьбу. Недалеко от Нижнего Новгорода, в соседней Балахне, верховодили тушинцы во главе с атаманом Тимофеем Таскаевым и детьми боярскими: Лукой Синим, Семеном Долгим и другими. Перед ними пресмыкался балахнинский воевода Степан Голенищев и балахнинские старосты – богатые солепромышленники Василий Кухтин, Алексей Суровцев и Степан Марков.
Здесь же в Балахне в ноябре 1608-го года появились особые посланцы от тушинского вора: Иона, игумен Тихоновой пустыни и другие духовные лица. Им было поручено склонить Нижний Новгород к признанию Лжедмитрия II. Очень важно было

226

овладеть эти городом, чтобы удержать в повинности приволжский край.
По наущению игумена Ионы и его сообщников были отправлены в Нижний Новгород агенты, которые и пытались заставить жителей города присягнуть “царю Дмитрию”.
- Иначе он пошлет свои полки, и они разрушат ваш непокорный город, - угрожали они.
Но, ни уговоры, ни угрозы  не подействовали, нижегородцы отказались целовать крест самозванцу.
Приезжали в Нижний Новгород и балахнинцы Васильев и Получатов. Они передали архимандриту нижегородского монастыря грамоту игумена Ионы. В ней Иона требовал, чтобы нижегородцы поторопились и признали власть “царя Дмитрия”, не дожидаясь больших литовских и русских людей.
Эти угрозы и требования Ионы возмутили нижегородцев. Был срочно созван городской сход. Нижегородцы решили не покоряться тушинцам. На этом настаивал и Минин:
- Не слушайте, граждане, злых советов игумена-советника! А балахнинцы пусть сами сносятся с тушинским вором. Нас же пусть не принуждают к измене.
Против власти “царя Дмитрия” был и архимандрит, он отписал балахнинцам, что нижегородцы решили не признавать самозванца и просят балахинцев жить в мире. Но миролюбивые призывы нижегородцев не подействовали. Тушинцы решили силой принудить непокорный город к повиновению.
Медлить было нельзя, оборону города поручили воеводе Алябьеву. По его приказу быстро ополчились все, кто был знаком с ратным делом, стрельцы из местного гарнизона, служилые дворяне, дети боярские, пришлые казаки, а также иноземные солдаты, когда-то плененные русскими и поселившиеся в Нижнем Новгороде. К нижегородским ратным людям присоединились два небольших отряда из рати воеводы Федора Шереметьева. Эти отряды под началом Андрея Микулина и Богдана Износкова прорвались через тушинские заслоны и вступили в Нижний Новгород.
В отрядах Микулина и Износкова, кроме русских воинов, находились татары и башкиры.
Собранное войско выстроилось на площади Верхнего посада, возле кремлевской стены. Всего оказалось лишь несколько сот ратников.
- Нет, с такой ратью нам не одолеть врага, - проговорил воевода Алябьев, и, обратившись к стрельцу? приказал: - Звони в сполошный колокол, пусть поспешат на соборную площадь люди из посадов и слобод.
Тревожно загудел в кремле самый большой колокол Спасо-Преображенского собора. Гулкие призывы долетали до посада и слобод. И оттуда в кремль спешили работные люди, ремесленники, торговцы, взволнованные, полные решимости постоять за свой город. Они догадывались, почему гудел всполошный колокол: из посадов и слобод были видны тушинцы, столпившиеся у Оки. Вскоре вся соборная площадь наполнилась встревоженными людьми. Речей было мало. Все понимали, что нужно быстро действовать. По призыву Алябьева многие стали записываться в ополчение. Одним из первых вступил в ополчение Кузьма Минин. Теперь набралось несколько сот ополченцев. Люди были пестро одеты, вооруженные кто чем: саблями, луками, копьями, рогатинами, топорами.
Алябьев решил не ждать, пока тушинцы переправятся через Оку и нападут на Нижний Новгород. В тот же день, 2-го декабря, нижегородская рать выступила из города, быстро переправилась на другой берег Оки и внезапно ударила во фланг врага.
Не ожидавшие такого быстрого отпора, тушинцы стали в заминке отступать по

227

направлению к Балахне. Алябьев приказал преследовать их.
- Прав воевода, - одобрительно подумал Минин. - Мни лен доле, волна будет боле!
Нижегородцы преследовали врага до села Копысова, находившегося в 11 верстах от Нижнего Новгорода. Тушинцы совместно с жителями Копысова пытались оказать сопротивление, но потерпели поражение. Им пришлось отступить дальше, еще 9 верст, до села Козина. Здесь они вновь попытались сопротивляться, но также безуспешно.
Преследуя тушинцев, нижегородцы подошли к Балахне. В двух верстах от нее разгорелся решительный бой.  Тушинцы не могли устоять против нижегородцев, которые сражались храбро. В этом бою у врага были отбиты знамена и литавры. Много тушинцев погибло, еще больше захвачено в плен. Среди пленных оказались вожди балахнинских тушинцев: воевода Голенищев, атаман Таскаев, дети боярские Редринов, Долгий и Триденков, старосты Кухтин и Суровцев.
- Жаль, что игумен Иона бежал, - говорили победители. - Но недолго ему изменничать, изловим и его.
Балахна была занята, ее принудили отказаться от тушинского вора и признать власть московского царя.
В походе на Балахну Минин получил первое боевое крещение. Проходя мимо пленных и признав среди них Василия Кухнина, своего недруга - сверстника по Балахне, Кузьма подошел и сказал:
- Что, прогадал? Замыслил еще более разбогатеть за счет тушинцев? А вот и не удалось. Теперь всего лишишься. Может быть, и головы своей.
- Моя голова – твоя сабля, - угрюмо проговорил Кухтин.
- Моя сабля не для тебя... Не хочу мараться в твоей поганой крови. Повесят тебя.
Так оно и случилось. Кухтина вместе с другими вожаками балахинской шайки отправили в Нижний Новгород и повесили на площади Нижнего посада.


* * *

До Алябьева дошли слухи о том, что из Арзамаса к Нижнему Новгороду двинулась другая шайка тушинцев. Пришлось нижегородской рати немедленно вернуться в свой город для его защиты.
Действительно, 5-го декабря тушинцы подступили к Нижнему Новгороду с юга, намереваясь прорваться через деревянный острог в посады. И на этот раз Алябьев решил опередить врага. Нижегородская рать сделала вылазку и внезапно напала на тушинцев. Бой закончился победой нижегородцев. Свыше 300 тушинцев было взято в плен, много погибло в бою, остальные бежали. Более 15 верст преследовали их нижегородцы. Лишь немногим тушинцам удалось спастись под покровом ночи. С пленными, с захваченными вражескими знаменами и литаврами возвратились победители в Нижний Новгород. Навстречу им неслись радостные приветствия народа и торжественный колокольный звон.
- Но как быть дальше? - спрашивал Алябьев на городском совете. - Сидеть ли нам в Нижнем Новгороде, пока к нему не подступит еще какая-нибудь шайка? Не лучше ли, не ожидая этого, выступить из города и вдали от него громить врагов? Если мы не будем бить, не сокрушим их, то они не оставят нас в покое…
- Правильно говорит воевода! - поддержал Алябьева Минин. - Нам надлежит теперь не обороняться, а очищать от подлых изменников весь уезд, всю нашу округу.
Все согласились. Было решено от обороны города перейти в наступление на тушинцев.
Вскоре стало известно, что в селе Ворсме скопилась большая шайка тушинцев, 

228

чтобы напасть на Нижний Новгород. Рать Алябьева немедленно выступила навстречу врагу. 10-го декабря произошел бой в 5 верстах от Ворсмы. Тушинцы были разбиты, а село занято нижегородцами и в наказание за измену сожжено. На следующий день также победно закончился бой за Павлово; это село в страхе бежало, оставив победителям свои знамена и много пленных.
Эти боевые успехи произвели большое впечатление, наметился коренной перелом во всем Поволжье. Рать Алябьева стала грозной силой. С ней вынуждены считаться тушинцы. Воевода Алябьев начал рассылать в города и села свои отписки, извещая о
победах у Ворсмы и Павлово. Алябьев предлагал  тушинцам добровольно отказаться от самозванца и явиться с повинной, угрожая в случае неповиновения участи Ворсмы, где тушинцев побили наголову, а село выжгли. В ответ на эти отписки из многих городов и волостей в Нижний Новгород стали прибывать челобитчики и отрекаться от 
Лжедмитрия II.
Победы нижегородской рати воодушевляли на борьбу всех, кто стонал под игом тушинского вора, страдал от грабежа и разбоя. Восстания против тушинцев, вспыхнувшие во многих местностях еще в октябре 1608-го года, теперь ширились и крепли. В Поволжье не только восставшие почувствовали в нижегородской рати большую силу и поддержку в борьбе, но поняли теперь и поляки, что разрозненные усилия восставших могут объединиться под общим руководством нижегородцев.
Против тушинцев восстали все крестьяне. Именно из черных людей создавались отряды, предводительствуемые крестьянскими вожаками. Постепенно стали отходить от тушинского вора дворянство и духовенство. Ранее, присягая самозванцу, дворяне, попы и монахи рассчитывали, что изменой родине они спасут свои поместья и доходы. Однако они вскоре убеждались в своей ошибке. Они теперь сами страдали от безудержного грабежа и разбоя тушинцев. Пострадавшие прибывали жаловаться Лжедмитрию II, просили у него защиты от произвола. В ответ на свои жалобы помещики и монастыри получали от самозванца только “охранные листы”, которые ни в чем не помогали. Даже многие воеводы, перешедшие из корысти на сторону тушинцев, теперь сожалели об этом. Они оказались пешками у польских панов, которые издевались не только над народом, но и над ними. Вот почему многие дворяне, священники теперь не только присоединялись к восставшим, но порой и возглавляли отряды.
Восстание в Поволжье становилось народным, а его общепризнанным центром стал Нижний Новгород. Сюда восставшие обращались за указаниями и помощью, посылали пленных тушинцев на суд. Сюда стекались люди, чтобы влиться в нижегородскую рать. Нижний Новгород не только не признавал самозванца, но и возглавлял борьбу против него, вырвав из-под власти тушинского вора много городов и волостей.


* * *

События в Поволжье озлобили и встревожили интервентов. Они решили покарать нижегородцев и в корне подавить восстание. Из Тушино вышло большое войско под командою князя Семена Вяземского. 7-го января 1609-го года это войско обложило Нижний Новгород с двух сторон. Один отряд, под начальством самого Вяземского, расположился к югу от города, в одной версте от отрога. Другой отряд, под начальством второго воеводы Тимофея Лазарева, спустился берегом реки Оки к Благовещенской слободе, чтобы штурмовать кремль с запада.
По прибытии Вяземский послал нижегородцам грозную грамоту. Он требовал

229

немедленной сдачи, обещая в награду за это милость царя Дмитрия. В случае сопротивления Вяземский грозил разграбить и испепелить город.
- Хотя и великая рать у тушинского воеводы, но реальная его угроза небольшая, - говорили нижегородцы.
И на этот раз на городском совете решили не сидеть в осаде, а сделать вылазку, тем более что для длительной осады не хватало продовольствия и пороха. Ночью из кремля вышли нижегородские ратники и дружно напали на отряд Вяземского. Тушинцы попытались сопротивляться, но быстро были смяты. На помощь Вяземскому устремились лазаревцы. Им пришлось подниматься на крутую, отрывистую гору; задыхаясь, они вязли в снежных сугробах, а когда добрались до взгорья, то совсем обессилили и не могли стойко сражаться. Нижегородцы врезались в расстроенные ряды переутомленного войска Лазарева и быстро одержали победу. Много тушинцев было побито и взято в плен. Живыми схватили и обоих воевод, которых всенародно на кремлевской площади судили и приговорили к смертной казни. Вяземский молил о пощаде, клялся в верности московскому царю, доказывая, что его, родовитого князя, нижегородцы не имеют права казнить без царского указа.
- Ничего! Царь Василий не прогневается на нас за это, - сказал Алябьев.
Тушинских воевод повесили на площади Нижнего посада, на той же виселице, на которой казнили в свое время Таскаева, Кухтина и других тушинских воевод из Балахны.
- Сколько вору не воровать, а виселицы не миновать, - сказал Минин. – Вот так будет со всеми, кто изменяет своему народу.
Трупы казненных потом бросили в прорубь на Волге.
Поражение войска Вяземского еще более устрашило тех воевод, которые оставались приверженцами самозванца. Их ожидала такая же беспощадная расправа. Особенно трепетали тушинские воеводы – муромский Никифор Плещеев и владимирский Михаил Вельяминов. На них надвигалась нижегородская рать, которая с каждым днем росла и крепла, закалялась в боях и пополнялась сотнями новых ратников из восставших крестьян и посадских людей. Чувствуя свое бессилие, Плещеев и Вельяминов много раз обращались за помощью к Яну Сапеге, но безуспешно: было опасно ослаблять таборы под Троице-Сергиевым монастырем, крепостью, где тушинцам тоже угрожало поражение.
Между тем, Алябьев предупреждал муромского и владимирского воевод, требуя, чтобы они отказались от тушинского вора. Не получив ответа от них на свои отписки, Алябьев двинул свою рать на Муром. 16-го января 1609-го года передовой отряд нижегородцев находился в 20 верстах от Мурома. Алябьев решил не проливать кровь без нужды. Он надеялся, что сами муромцы восстанут против тушинцев. Эта надежда оправдалась. В середине марта вспыхнуло восстание. Тушинцы бежали, Муром был занят нижегородцами без боя. Муромским воеводой вместо бежавшего Плещеева стал сам Андрей Алябьев.
Также без сопротивления сдался и Владимир. В конце марта к этому крупному, хорошо укрепленному городу подошел отряд, посланный Алябьевым из Мурома. Узнав об этом, владимирцы восстали, открыли крепостные ворота и торжественно впустили нижегородцев, как своих избавителей. Тушинский воевода Вельяминов не успел скрыться. Его схватили и вывели на площадь.
- Вот враг русского государства, - сказали нижегородцы владимирцам.
Возмущенные владимирцы набросились на ненавистного воеводу и насмерть побили изменника камнями.
Вместе с алябьевскими ратниками вели успешную борьбу в Поволжье против тушинцев также отряды под начальством нижегородского воеводы Репнина и рать воеводы Шереметьева, прибывшая в Нижний Новгород в мае 1609-го года.

230

Город за городом, волость за волостью отпадали от тушинского вора. Поволжье очищалось от иноземных захватчиков. Слава о победных походах нижегородцев ширилась и распространялась далеко на север. Северные города в своих отписках радостно сообщали друг другу о поражении тушинцев в Балахне, Арзамасе, Алатыре и других городах. О раскаянии Шуи, Костромы и Углича, победе над изменниками в Муроме, Владимире и Суздале, об истреблении в Ярославле девяти рот пана Лисовского.
В успешной борьбе против тушинцев в Поволжье решающую роль сыграли народные массы - крестьяне, работные люди, ремесленники и торговцы. Особенно возросла роль посадских людей, они оказались и наиболее сознательными, и наиболее организованными. Посадские люди составили костяк нижегородских отрядов, которые
формировались и снаряжались на средства городских посадов. Земские советы городских посадов явились руководящими органами в создании этих отрядов, причем советы теперь стали более демократичные. От их имени переписывались между собой города и поднимали народ на борьбу против захватчиков.


* * *

В годы борьбы против иноземных захватчиков в Поволжье впервые выдвинулся Кузьма Минин. Участвуя в боевых походах Алябьева, он своей храбростью и преданностью родине завоевал уважение своих однополчан. Не раз он отличался в боях, проявив мужество, стойкость, самоотверженность. Из простого мирянина он стал бывалым человеком с большим боевым опытом. В пылу сражений он закалил себя, освоил ратное дело.
Во время затянувшихся походов Минин глубоко задумывался о многом, размышлял о происходивших событиях в стране, о страданиях своего народа и судьбе родины. И его сознание еще более прояснялось.
Кузьма проходил мимо испепеленных деревень, пылавших сел, опустошенных городов. Навстречу попадались толпы измученных и ограбленных людей, оставшихся без крова, пищи и одежды. Шли изможденные старики, исхудавшие дети, матери с грудными младенцами на руках. Брели калеки, изувеченные и израненные. И у всех были серые, отекшие лица, тупая опустошенность в глазах. Слышался детский плач, женские причитания, вопли, проклятия. По дорогам валялись трупы замученных людей.
- Разве можно это зверство терпеть? - негодовал Минин. - И разве можно жить в покое, если чужеземные пришельцы лютуют в других русских городах?
В то время Минина радовали успехи и победы нижегородской рати. Ведь она освобождала русскую землю. Как радостно было видеть лица русских людей, которым нижегородцы помогали вырваться из-под ярма иноземных поработителей. Как радостно было осознавать, что родной нижегородский край почти полностью очищен от захватчиков. Но, радуясь этому, Минин знал, что в других краях русские люди еще продолжали стонать под чужеземным гнетом. И при этой мысли он омрачался. Там, в других краях, шайки второго самозванца также терпели одно за другим поражение. Но на смену самозванцу спешили другие, более опасные враги. С северо-запада надвигались шведские интервенты, уже захватившие русские города и уезды под предлогом очищения их от тушинцев. С запада угрожал польский король Сигизмунд III, решивший захватить русский престол и покорить русский народ.
- Этому не бывать! - заявили нижегородцы, узнав о властолюбивом замысле польского короля. - Лучше умереть, а креста Сигизмунду не целовать.
События в стране глубоко волновали и Кузьму Минина. Он все более убеждался в

231

том, что необходимо изгнать иноземных захватчиков со всей русской земли. Без того
невозможно успокоиться во всем русском государстве, так же как невозможно благосостояние Нижнего Новгорода и личное благополучие каждого русского человека.
Когда-то Кузьма считал, что для его благополучия достаточно укрыться за каменными стенами нижегородского кремля и не вмешиваться в борьбу. Но вскоре оказалось, что этого мало. Пришлось самому стать на оборону родного города. Обороняя Нижний Новгород, Кузьма оберегал свой домашний очаг от разорения. Впоследствии Кузьма увидел, что одной обороны города недостаточно. Иноземные враги, заполнившие нижегородский край, не только ежечасно угрожали Нижнему Новгороду, но и мешали его торгово-промышленной деятельности. Явно сокращалась торговля с другими городами, это чувствовал и сам Кузьма на своей торговле мясом. В его лавку с каждым месяцем все реже заходили покупатели. Пришлось идти в поход и освобождать от захватчиков
соседние города, всю нижегородскую округу. Однако и это не помогло. Торгово-промышленная деятельность Нижнего Новгорода была связана со всеми краями Русского государства. Хотя почти весь нижегородский край был очищен от захватчиков, все же разорение всей страны тяжело сказывалось на благосостоянии нижегородцев, на их торговле, промыслах и ремеслах. По Волге и Оке не могли свободно плыть караваны судов: разбойные шайки нападали на них. Да и нечего было везти по этим рекам. Разграбленная и выжженная страна оскудела, население обнищало. Нижегородский речной порт постепенно замирал. Прекратилось и судостроение, а работные люди потеряли работу. Хирели промысла и ремесла. Одна за другой закрывались лавки на торгу.
Укрывшись за кремлевскими стенами от грабежа и разбоя, нижегородцы не смогли спастись от разорения, постигшего всю страну. Теперь Минин понимал, что гибель страны влечет за собой неминуемую гибель и Нижнего Новгорода. Чтобы восстановить былое благополучие и покой в Нижнем Новгороде, необходимо восстановить мир во всей стране, освободить ее от грабителей и разбойников. Так у Кузьмы Минина сознание личных и местных интересов постепенно возвышалось до сознания общенародного, так чувство любви к своему домашнему очагу и своему родному городу разрасталось до чувства любви ко всей русской земле.




















232


Глава   третья

Оставленный один с княжеским конем, Андрей Ситский пытался вытащить его из болота. Однако конь, погруженный до половины своего тела в густую грязь, стоял на месте, и не подавал никакой надежды на успех. Он только жалобно фыркал и высоко подымал свою голову, когда Андрей тащил его за узду на себя. Не только конь, но и Андрей, наконец, выбился из сил, устал и дальше не знал, что делать с бедным животным.
Разместившись на возвышенности, Андрей решил отдохнуть. Теперь ему можно было не спешить. Князь Дмитрий Шуйский уже далеко ускакал на его коне, если бы и смог Андрей вытащить княжеского коня, то самого князя не догнать. Страшило Андрея только то, что могли вслед за ним гнаться поляки, если они настигнут его здесь, то ему не сдобровать. Бросить бедное животное в болоте и пешком добираться до Москвы, но что тогда он доложит князю о его коне. Решил еще пробовать высвободить коня, результат тот же, конь ни с места.
Измучившись, устав до изнеможения, Андрей все еще пытался тянуть коня на себя.
- Давай! Давай, миленький! - жалобно, почти со слезами, Андрей говорил с бедным животным. – Напряги свои усилия и все будет хорошо!
На помощь Андрею пришли крестьяне из ближайшего селения. Все они скопом не вывели, а выволокли бедного коня из болота, к большому его несчастью, попавши в болото, конь повредил и ногу.
- Небольшой вывих, - определил крестьянин. - День-два конь постоит и все пройдет.
Местные жители, узнавши, что мимо их селения проезжал брат царя, и что его конь угодил в болото и повредил ногу, наперебой предлагали сарай для коня и свое жилье для Андрея. Остановился он у одного из тех, кто помогал ему вытаскивать коня. Тем более двор находился на окраине селения, случись, наедут поляки, вовремя можно будет спрятаться в ближайшем лесу.


* * *

В самый день свержения Шуйского Захарий Ляпунов с рязанцами стали настаивать, чтобы князя Василия Голицына поставить на государство. Но заговорщики просчитались, Боярская дума категорически воспротивилась избранию Голицына.
Пропольская партия в думе имела возможность провалить неугодного ей претендента, но она и не осмелилась выдвинуть и своего кандидата. Переворот внес в ее ряды шатание и разброд. Филарет уловил настроение столичного населения и, отвернувшись от Владислава, предпринял попытку усадить на трон своего 14-летнего сына Михаила. В глазах современников Михаил имел наибольшие права на трон, как двоюродный племянник последнего законного царя. Романовым удалось добиться некоторой поддержки в среде столичного населения. Патриарх Гермоген, настаивавший на избрании царя из русских людей, готов был стать на их стороне.
Однако никто из претендентов на трон не добился поддержки большинства в думе и на земском соборе. Члены собора помнили, что Шуйский был избран без участия провинции, отчего многие назвали его узурпатором. Они не желали повторять прежних ошибок и постановили отменить выборы до времени, когда в столицу съедутся представители всей земли. В провинции помчались гонцы с наказом выбрать из всех


233

чинов по человеку для участия в избирательном соборе.
До избрания нового царя некому было стать, или, по крайне мере, считаться во главе правительства, кроме думы Боярской, и вот все должны были повиноваться боярам: все люди били челом князю Федору Мстиславскому с товарищами: Иваном Воротынским, Василием Голицыным, Иваном Романовым, Федором Шереметьевым, Андреем Трубецким и Борисом Лыковым, чтобы пожаловали, приняли Московское государство, пока Бог даст государя.
Каждый присягавший клялся: “Слушать бояр и их любить, что кому за службу и за вину приговаривать; за Московское государство и за них, бояр, стоять и с изменниками биться до смерти, вора, кто называется царевичем Дмитрием, не хотеть. Друг на друга зла не мыслить и не делать, и выбрать государя на Московское государство боярам и всяким людям всею землею, сославшись с городами. Бывшему Василию Ивановичу, и над государыней, и над его братьями убийства не учинять, и князю Дмитрию, и князю Ивану Шуйским с боярами в приговоре не сидеть”.
Дворяне, приказные люди, стрельцы, казаки, гости и черные люди, таким образом, принесли присягу на верность боярскому правительству.
Следуя обычаю, Земский собор согласился, чтобы в период междуцарствования правила особая комиссия – семь избранных бояр. Со своей сторон, бояре обязались стоять за Московское государство и подготовить избрание нового царя “всей земли”.
В грамотах, разосланных по городам от 20-го июня, Москва объявила: “Видя междоусобие между христианами, польские и литовские люди пришли в землю Московского государства, многую кровь пролили, церкви и монастыри разорили, над святынями надругались. Польский король стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске, а вор в Коломенском; литовские люди хотят Московским государством завладеть, православную веру в латинскую превратить. И мы, - продолжали москвичи, -  поговоря между собою и услыша от всяких людей украинских городов, что государя царя Василия Ивановича на Московском государстве не любят, к нему не обращаются и служить ему не хотят, кровь христианская междоусобная льется много времени. Встал отец на сына и сын на отца, друг на друга, и московские люди, видя в этом конечное разорение Московскому государству, били челом ему, государю, всею землею, чтобы он государство оставил, чтобы из-за него не было междоусобной брани и для того, что многие люди, боясь от него опалы, или его не любя, к нему со всего Московского государства не обращаются; они хотят все быть в соединении и стоять за христианскую православную веру заодно. И государь государство оставил, съехал на свой старый двор и теперь в чернецах, а мы целовали крест на том, что нам всем против воров стоять всем государством заодно, и вора на государство не хотеть. И вам бы всем, всяким людям, стоять с нами вместе заодно и быть в соединении, чтобы наша православная христианская вера не разорялась, и матери бы наши, жены и дети в латинской вере не были”.


* * *

Андрей Ситский приехал в Москву на выздоровевшем княжьем коне спустя некоторое время после падения династии Шуйских. Дмитрий Шуйский находился под стражей, до выяснения обстоятельств, его коня Андрей содержал на отцовской конюшне.
Сам Андрей тоже находился дома, в Кремле боялся появляться, выжидал лучшего часа. Дома, изнывающий от неизвестности о своем будущем, он жадно проглатывал слухи, которые неизвестно откуда приносили слуги. Кто не обходил его своим вниманием, это его мать. Та с жалостью смотрела на сына, иногда заведет с ним разговор:

234

- Неспокойно в городе, вторую неделю живем без царя, государя. Народ хочет избрать нашего русского, а бояре предлагают сына польского короля.
- Своего, это того, который себя Дмитрием, царевичем называет? – отвечал ей Андрей. – Тушинского или уже калужского вора?
- Лучше б его, может, и наш Гришенька объявился, - вздыхала Степанида Андреевна, вспомнив о еще одном своем сыне, пропавшем без вестей куда-то.
- Ты о нем, Андрюша, ничего не слышал, где он может быть?
Андрей молчал, на ее вопрос он не мог найти ответ, он действительно не знал, куда подевался его брат.
- Чует мое сердце, погиб наш Гришенька, - от печали у матери на глазах появлялись слезы.
- Найдется он, куда ему подеваться, - начинал успокаивать Андрей мать. – Он выполнял поручение Шуйских... сейчас они не у власти, и он приедет домой.
- Дай Боже! Дай Боже! - вздыхала Степанида Андреевна.
В другой раз Степанида Андреевна, видя, что Андрей чем-то мучается, заведет с ним разговор на другую тему.
- Андрюша, ты не знаешь, где подевался наш Васенька? - младший ее сын.
- В город подался, знакомой он у нас уже обзавелся.
- Да, Васенька наш ранний, не за горами день и он о своей женитьбе заявит... Он не станет ждать, пока надумают жениться его старшие братья... Девушка, правда, нашему отцу не желаема.
- И кто же она, его зазноба?..
- Старшая дочь Симбирцева, тоже дьяка из Посольского приказа.
- Симбирцев из Посольского приказа? Знакомая фамилия... Да, так это он и есть, отцовский недруг... Отец наш давно с ним не ладит, поэтому и дочь его не желаема. Этот Симбирцев высокомерен, отец говорил, что тот заносится своим родом, считает его род выше нашего. Отец явно будет против такой женитьбы.
- Вероятно, да. Но запретить ему с ней встречаться я тоже не в силах. Но это все еще впереди. О женитьбе Васеньки это пока мои домыслы.
Степанида Андреевна еще о чем-то говорила, но Андрей ее не слушал, размышлял о своем. Материнский разговор о Васькиной женитьбе навеял на него мысль к казачке, оставленной на Дону. Как там она, его Галочка? Родила ли кого? Ему хотелось все здесь в Москве бросить и на крыльях лететь к ней. Он часто последнее время вспоминал о ней, в то время ни отцу, ни матери о ней не обмолвился ни одним словом.
Степанида Андреевна, как бы угадала ход его мыслей.
- Вас старших, вероятно, никогда не женю, вам служба дороже, чем завести собственную семью. Васенька другой, я была бы рада, если б он заявил о женитьбе. Время сейчас такое смутное, может, его примеру, и вы старшие последуете. Но Васенькина женитьба, это пока мои домыслы.


* * *

Жолкевский, который стоял в Можайске, требовал, чтобы Москва признала царем Владислава, имея у себя значительный отряд русских служилых людей, уже присягнувших королевичу. Временному правительству московскому не было возможности отбиваться от Жолкевского и Лжедмитрия вместе, особенно от последнего, у которого были приверженцы в городе. Некогда было созывать собор для выбора царя всею землею, надобно было выбирать из двух готовых искателей престола: Лжедмитрия и

235

Владислава. Бояре и все лучшие люди никак не могли согласиться принять вора, который приведет в думу своих тушинских и калужских бояр, окольничих и дворян думных, который имения богатых дворян отдает своим казакам и шпиням, а также людям городским, своим давним союзникам. Для них единственным спасением от вора и его
казаков был Владислав, то есть гетман Жолкевский со своим войском. За Владислава был и первый боярин, который объявил, что сам он не хочет быть царем, но не хочет также видеть царем и кого-нибудь из братьев бояр, и что должны избрать государя из царского рода. За Лжедмитрия был Захар Ляпунов, желающий тайно впустить войско самозванца в Москву. Мстиславский послал сказать Жолкевскому, чтобы тот шел немедленно под столицу.
Гетман 20-го июня двинул свои отряды из Можайска к Москве. Впереди себя он послал грамоты, в которых объявил, что идет защищать Москву от вора. Одновременно он послал грамоту князю Мстиславскому с товарищами, из которой бояре могли видеть, какие выгоды приобретут они от тесного соединения с Польшей. “Дошли до нас слухи, - писал гетман, - что князь Василий Шуйский сложил с себя правление, постригся, братья его находятся под крепкою охраною. Мы от этого в досаде и кручине великой, и опасаемся, чтобы с ними не случилось ничего дурного. Сами вы понимаете, и нам всем в Польше и Литве известно, что князья Шуйские в Московском государстве издавна бояре большие, и природным своим государям правдою и верою служили и голов своих не щадили. Князь Иван Петрович Шуйский славно защищал Псков, а князь Михайло Васильевич Шуйский-Скопин сильно стоял за государство. Все великие государства дорожат своими великими боярами, а находящиеся в ваших руках великие князья Шуйские люди достойные, вы должны охранять, не делая никаких покушений на их жизнь и здоровье и не допуская причинять им никакого насильства, разорения и притеснения, потому что наияснейший господарь король, его милость, с сыном своим королевичем, его милостью, и князей Шуйских, равно, как и всех вас великих бояр, когда вы будете служить господарям верою и правдою, готов содержать во всякой чести и доверии и жаловать господарским жалованием”.
Признанию царем русским Владислава сильно противился патриарх, и хотя гетман был уже в восьми милях от Москвы, однако, бояре ему отписали, что не нуждаются в его помощи, и требовали, чтобы войско польское не приближалось ближе к столице.
Патриарх все настаивал на избрании русского православного царя; он захотел тоже удивить народ примерами из истории.
- Помните, православные христиане, что Карл в великом Риме сделал?
Но народу было не до Карла и не до великого Рима: все люди поспешили заткнуть уши и разойтись после богослужения, где патриарх пытался их агитировать против иностранного претендента на московский трон.
Ростовский митрополит Филарет Никитич также выезжал на Лобное место и говорил народу:
- Не прельщайтесь, мне самоподлинно известно королевское злое умысление над Московским государством: хочет он им с сыном завладеть и нашу истинную христианскую веру разорить, а свою латинскую утвердить.
Но и это увещание осталось без действия.
Не прошло и недели, а военное положение столицы резко ухудшилось. По старой смоленской дороге к Москве подошел Жолкевский. 24-го июня он уже стоял в семи верстах от столицы, на Хорошевских лугах.
Коронованный гетман затеял переговоры разом и с московскими боярами, и с тушинскими. Московских он просил присоединиться к смоленскому договору и присягнуть Владиславу, в тот же час самозванцу предлагал общими силами штурмовать

236

Москву.
Однако самозванец в это время сам начал добиваться Москвы. Во время сражения с ним Мстиславский, чтобы завязать сношения с гетманом, послал спросить его: “Врагом или другом пришел он под Москву?”. Жолкевский отвечал, что готов помочь Москве, если она признает царем Владислава.
В это же время, в свою очередь, в стан к гетману явились тоже послы Лжедмитрия. Самозванец, желая отстранить соперника, дал запись, в которой обещал, что в случае успеха при оказании последним ему помощи, готов по вступлении в Москву и занятия русского престола заплатить польскому королю 300 тысяч золотых, и в казну республики в продолжение 10 лет выплачивать ежегодно тоже по 300 тысяч золотых, сверх того, королевичу платить по 100 тысяч золотых ежегодно и тоже в продолжении 10 лет. Обещал завоевать у шведов для Польши всю Ливонию, и против шведов выставлять до 15 тысяч войска. Касательно земли Северской дал уклончивое обещание, что он не прочь вести об этом переговоры, и если действительно будет что-либо кому следовать, то почему же и не отдать должного. Однако лучше каждому оставаться при своем.
Лжедмитрий обещал быть в готовности против всякого неприятеля, по приказанию польского короля.
Паны смеялись над такими предложениями; нелепо им казалось оказывать помощь вору в овладении Московского государства, когда Москва отдалась сама Польше.
Тогда послы вора, природные поляки, сказали им:
- Мы не запираемся, что человек, который называет себя Дмитрием, вовсе не Дмитрий, и мы сами не знаем, кто он таков. Было много примеров, когда Бог возвышал людей из низшего звания, как, например, Саула или Давида. Он Божье орудие. Больше будет славы и пользы для Польши, когда вы посадите его на Московский престол, чем тогда, когда сядет на этот престол Владислав. Московский народ привык жить под рабством. Ему нужно такого царя, как наш, а не Владислав, который примет царство с условиями. Мы своего Дмитрия посадим на престол без всяких условий, и он будет делать все, что вы захотите.
На это паны отвечали:
- Как вы можете сравнивать своего вора с Давидом? Это мерзко и гнусно. Правда, московский народ не любит свободы и готов переносить всякое тиранство, но от природных своих государей, а не от воров. Вы уже видели пример на первом воре. Если вашего вора возвести на престол, то придется вести войну. Разве легко усмирить такое пространное государство, а Владиславу оно добровольно отдастся.
Послы объявили, что поляки отступят от вора, пусть только Речь Посполитая заплатит за прежние услуги, но паны отвечали:
- Невозможно платить вам за то, что вы без воли Речи Посполитой нарушали народные права, вторглись в чужое государство и служили у обманщика. Условия вы могли бы предлагать, если бы за вами была какая-нибудь сила!
Поляки, служившие у вора, получивши такой ответ, рассердились до того, что хотели брать сторону приступом и биться хотя бы с Жолкевским.
Приехавши в стан к гетману, послы Лжедмитрия объявили Жолкевскому о том, что они также едут к королю. Жолкевский дал им свободный путь к королю, но сам уклонился от всех с ними сношений.
Семибоярщина послала к Жолкевскому дьяка Посольского приказа Ситского с наказом тянуть время и не допустить объединения двух неприятельских армий. Бояре напрасно пытались перехитрить гетмана.
Мстиславский послал письмо к гетману, но письменного ответа не получил. Жолкевский велел сказать ему, что письменное сношение только затянет дело, которому

237

не будет конца.
Начались съезды, но и тут дело затянулось, потому что, прежде всего, надобно было отстранить самое могущественное препятствие, иноверие Владислава. Патриарх объявил боярам относительно избрания королевича:
- Если Владислав креститься будет в христианскую веру, то я его благословлю, если же не крестится, то во всем Московском государстве будет нарушение христианской веры и не будет моего благословения.
Бояре настаивали, чтобы первым условием Владиславого избрания было поставлено принятие православия, но гетман без наказа королевского никак не мог на это согласиться. В конце концов, Мстиславскому самому пришлось отправиться в лагерь к Жолкевскому для переговоров. Состоялись личные переговоры Мстиславского и Жолкевского 2-го августа против Девичьего монастыря.
Переговоры были прерваны известием, что самозванец приступает к Москве, которому удалось поджечь столичное предместье.
Лжедмитрий пытался ворваться в Замоскворечье. Ян Сапега в это время штурмовал Серпуховские ворота, у последнего была с Лжедмитрием договоренность о совместных действиях.
Поляки из войска Жолкевского не спешили подать помощь своим, зато русские союзники коронованного гетмана снялись с места и бросились на помощь москвичам. Не спросясь у Жолкевского,  Валуев и Иван Салтыков атаковали Сапегу, и погнали его прочь от Серпуховских ворот.
Событие это произвело на столицу большое впечатление. Бездарный голова семибоярщины тут же приписал успех дня своим дипломатическим стараниям.


* * *

Подступы самозванца к Москве и ропот польского войска, не получавшего жалования и грозившего возвратиться в Польшу, заставили гетмана ускорить переговоры: он объявил, что принимает только те условия, которые были утверждены королем, и на которых целовал крест Салтыков с товарищами под Смоленском. Прибавки, сделанные боярами теперь в Москве, между которых главная состояла в том, что Владислав примет православие в Можайске, должны быть переданы на решение короля. Бояре согласились, и тут же были внесены некоторые изменения и добавки в договор, который был заключен Салтыковым с королем. В частности, бояре внесли новое положение относительно выдвижения людей по их заслугам: московские княжеские и боярские рода, приезжающих в отечество иноземцев не теснить, и на службу нанимать. Было записано и в отношении мести за 17-ое мая 1606-го года: составители московского договора сочли необходимым прибавить, чтобы не было московитам мщения за убийство поляков. Прибавлены были также следующие условия: Сапегу отвести от вора, помогать Москве против последнего и по освобождении столицы от него Жолкевский должен отступить с польскими войсками в Можайск и там ждать конца переговоров с Сигизмундом. Марину отослать в Польшу и запретить ей предъявлять права свои на московский престол. Города Московского государства, занятые поляками и ворами, очистить, как было до Смутного времени. О вознаграждении только короля и ратных людей за военные издержки должны говорить с Сигизмундом только великие послы московские. Гетман должен писать королю и бить челом, чтобы тот снял осаду со Смоленска.
Ощутив почву под ногами, пропольская партия провела через думу решение не избирать на государство никого из московских бояр. Путь к избранию Владислава теперь

238

оказался расчищен.
Предложения насчет унии между Россией и Речью Посполитой обсуждались Боярской думой еще при царе Федоре и Борисе Годунове. Дума поначалу отвергла их. Но под влиянием крестьянской войны отношения к унии стали меняться. Шуйский обнаружил неспособность справиться с народным движением, и затем искал выход в союзе с федеральными верхами Речи Посполитой. С избранием Владислава на трон
бояре, как им казалось, смогут опереться на королевскую армию ради наведения порядка в стране. Мстиславский и многие другие влиятельные бояре мечтали получать такие же привилегии, которыми пользовались польские магнаты.
Сторонники унии добились поддержки Земского собора, главным образом, потому что выступили в роли миротворцев. Дворянам надоела бесконечная война, и они верили, что с помощью росчерка пера можно положить конец иноземному вторжению и внутренним междоусобицам.
В своих манифестах Сигизмунд обещал прибавить русским дворянам вольностей и избавить их от тиранических порядков. Подобные посулы нисколько не прельщали московитов. Куда больше их волновал вопрос о землях и крестьянах. Дворянские представители имели численное преобладание в Земском соборе. Им суждено было принять окончательное решение. Не желая передавать дело семибоярщине, дворяне постановили взять переговоры с Жолкевским в свои руки. В польский лагерь явилось, как прикинул гетман, около 500 человек дворян, стольников и детей боярских. Соборные представители отправились на переговоры едва ли не в полном составе. От имени дворян речь держал князь Черкасский. Жолкевский ответил на все вопросы. Он не давал обещаний, и его речи произвели благоприятное впечатление на московском соборе. Посреди заседания ему шепнули о прибытии гонца. Гетман прервал переговоры и испросил себе день на размышления.
Король прислал из-под Смоленска инструкции, которые грозили свести насмарку московские переговоры. Гетман получил приказ вести дело так, чтобы Москва присягнула Сигизмунду и его сыну разом. Смоленский договор был заключен еще в то время, когда армия Скопина повсюду теснила польские отряды, и окружение короля подумывало о том, как бы скорее закончить безусловную войну.


* * *

Победы Жолкевского и свержение Шуйских решительно изменило ситуацию. Сигизмунд готов был порвать соглашение об избрании Владислава и занять трон по праву завоевателя. Жолкевский возражал против нарушения соглашения с русскими. После всех одержанных побед он надеялся, чтобы его линия по заключению унии вновь одержит верх. Поэтому он скрыл содержание королевской инструкции от бояр и решил продолжать переговоры. Многие причины заставляли его спешить. Гетман не имел денег, чтобы заплатить войску. Наемники требовали платы и в любой момент могли выйти из повиновения.
Семибоярщина соглашалась оказать Жолкевскому финансовую помощь, но лишь после подписания договора.
В довершение бед в армии Жолкевского начался разброд. Валуев поднял оружие против самозванца. Но еще раньше донские казаки вышли из повиновения гетману и соединились с казаками Лжедмитрия. Некогда атаман Заруцкий помешал донцам уйти из Тушино в Калугу и увел отряд в три тысячи сабель к Сигизмунду. Оказавшись в лагере интервентов, казаки ополчились на своего вождя. Атаман призвал на помощь королевских

239

солдат и силой подавил волнение. Он помог Жолкевскому разгромить армию Шуйского и вместе с ним прибыл в окрестности Москвы. Заруцкий ждал наград, но его постигло жестокое разочарование. Жолкевский мало с ним считался.
Патриарх Гермоген и Мстиславский легко отпустили грехи своей заблудшей братии – Романову, Салтыкову и прочим тушинцам. Но они отказались допустить в свою среду казачьего атамана и вчерашнего болотниковца Заруцкого. В их глазах он остался подлинным исчадием ада, живым напоминанием о временах крестьянского восстания. Бывшие тушинские царедворцы еще недавно заискивающие перед атаманом, поспешно
отвернулись от него. Иван Михайлович Салтыков жестоко осмеял казака, когда тот в качестве боярина заикнулся о своих местнических правах. Ссора с Салтыковым рассеяла в прах честолюбивые мечты атамана. Он пытался найти поддержку у Жолкевского. Но гетман не желал раздражать боярское правительство и легко пожертвовал своим союзником.
Не видя иного выход, Заруцкий, как атаман – азартный игрок, вновь поставил ставку на Лжедмитрия II. В лагере самозванца его приняли с распростертыми объятиями. Зато в московских верхах исчезновение казаков из лагеря Жолкевского вызвало вздох облегчения. Подлинные преграды к соглашению с гетманом пали.


* * *

16-го августа 1610-го года Филарет Романов, Василий Голицын и его соборные чины привезли гетману окончательный текст соглашения. На другой день посланцы Жолкевского Валуев и Салтыков явились в Кремль и зачитали народу текст согласованного договора. Московские чины тут же прошли в Успенский собор и принесли присягу. Из Кремля бояре, служилые люди и население направились на Новодевичье поле, где их ждали Жолкевский и его полковники. По замечанию гетмана, на поле собралось более десяти тысяч русских. В присутствии народа русские утвердили договор. Среди членов московского собора единодушия не было и в помине. Впоследствии того боярское правительство не решалось передать договор им на подпись.
17-го августа Мстиславский и Голицын запечатали документ своими печатями, двое думных дьяков поставили на них подписи. Тем дело и ограничилось.
Московский договор был плодом компромисса, который не мог удовлетворить ни одну из сторон. Боярская дума и патриарх не допускали и мысли о том, что на православном царстве утвердится католический государь.
Жолкевский считал абсурдной перспективу крещения королевича, но согласия на коронацию Владислава по православному обряду дал.
Предпринимая поход в Россию, король польский Сигизмунд обещал папе римскому распространить истинную веру на эту варварскую страну.
Гермоген категорически возражал против любых уступок в пользу католичества и даже предлагал ввести смертную казнь для тех русских, которые захотят малоумышлением своим принять папскую веру после воцарения Владислава. Соответствующий пункт был вписан в текст московского договора. Для короля он был так же неприемлем, как и в требовании принятия Владиславом православия.
Московское соглашение подтвердило незыблемость традиционной русско-польской границы. Именем Сигизмунда Жолкевский подтвердил обязательство очистить после коронации Владислава все порубежные русские города, занятые королевскими войсками. Однако в вопросе о прекращении военных действий стороны не достигли ясности. С начала интервенции главным пунктом борьбы стал Смоленск.

240

Соглашение о передаче трона Владиславу и нерушимость русских границ, казалось бы, автоматически вело за собой прекращение осады крепости. Однако Жолкевский категорически отверг представления бояр на этот счет. Гетман знал, что Сигизмунд задался целью присоединить Смоленск к коронным владениям и никогда не отступится от поставленной цели. Поэтому он лишь обещал, что будет просить короля прекратить бомбардировку и осадные работы под Смоленском. Бояре удовлетворились неопределенными словесными обещаниями и согласились на компромисс, равнозначный предательству.
Гарнизон и население Смоленска изнемогали в неравной борьбе. Боярское правительство, подписав договор, фактически бросило их на произвол судьбы.
В основу московского договора легло соглашение, заключенное тушинскими послами в лагере под Смоленском. Бояре внесли некоторые изменения в старый договор. Из него были исключены статьи о пожаловании людей за их заслуги, о свободном выезде дворян за рубеж для получения образования. Смоленский договор отчетливо показывал недовольство провинциальных служилых людей засильем столичной знати. В новом документе это настроение не получило отражения.
Текст присяги заключал в себе два пункта: согласно первому – Москва должна была немедленно направить послов к Сигизмунду с просьбой отпустить на царство Владислава. К этому пункту был прибавлен второй – с клятвой верности Владиславу, царю всея Руси.


* * *

Семибоярщина не заручилась окончательным согласием претендента и его отца. Тем не менее, она отдала приказ о немедленной присяге царю Владиславу.
27-го августа на половине дороги от польского стана к Москве происходила торжественная присяга московских жителей королевичу Владиславу; здесь в двух шатрах, где стояли богато украшенные столы, присягнули в первый день 10 тысяч человек. Гетман, со своей стороны, именем Владислава присягнул в соблюдении договора. На второй день присяга происходила в Успенском соборе в присутствии патриарха. Сюда пришли русские тушинцы, прибывшие под Москву с Жолкевским – Михайло Салтыков, князь Мосальский и другие. Они подошли под благословение к патриарху, тот встретил их грозными словами:
- Если вы пришли правдою, а не лестию, и в ваших умыслах не будет нарушения православной вере, то будет на вас благословение от всего вселенского собора и от меня грешного. Если вы пришли с лестью и злым умыслом против веры, то будьте прокляты.
Салтыков со слезами на глазах стал уверять Гермогена, что будет у них прямой истинный государь, и патриарх благословил его. Но когда подошел Михайло Молчанов, то Гермоген закричал на него:
- Окаянный еретик! Тебе не следует быть в церкви, - и велел выгнать его вон.
Гетман и бояре угощали, одаривали друг друга, думали, что смутное время кончилось избранием царя из чужого народа, из царского племени. По городам были разосланы грамоты с текстом присяги и приказом присягать Владиславу. В грамотах правительствующие бояре писали, что, так как советные люди из городов для царского выбора не приезжали, то Москва целовала крест королевичу Владиславу на том, что ему, государю, быть в нашей православной вере греческого закона.
В спешке боярские правители утратили не только осторожность, но и здравый смысл. Семибоярщина не учла то, что ее кандидат не обладал популярностью в народе.

241

Московский договор поставил людей перед трудным выбором: покориться боярам
с их чужестранным принцем, либо предпочесть истинно православному “царевичу Дмитрию”. Миф о добром сыне Грозного вновь стал овладевать воображением народа. Боярские правители напоминали человека увязшего в трясине. Чем судорожнее они цеплялись за власть, тем глубже погружались в пучину. Объявив об избрании Владислава, верхи окончательно оттолкнули от себя народ. Черный народ всячески противился намерению бояр.
В обычных условиях дума опиралась на волю Земского собора, без больших затруднений решала вопрос о престолонаследии по своему усмотрению. Но в обстановке гражданской войны и интервенции влияние народа неизмеримо возросло. Большая часть столичного населения не принимала участия в шествии на Новодевичье поле, устроенном боярами. На второй день после присяги рядовая братия Симонового монастыря послала нескольких монахов к царьку с поклоном. Прошло еще два дня, и множество московского
народа, не желавшего присягать католическому государю, покинуло столицу и перебралось в лагерь к самозванцу.
Провинция имела еще больше основания негодовать на семибоярщину, чем столица. Правители попрали приговор Земского собора и не стали ждать съезд выборных от всей земли, они избрали государя без участия страны. Последствия не заставили себя ждать. Вначале, повинуясь Москве, присягнули Владиславу Суздаль, Владимир, Юрьев, Галич и Ростов, однако, черный люд из этих городов стал тайно пересылаться с самозванцем, изъявляя желание передаться ему, так как они не верили о принятии православия королевичем, которое пока было отложено. Прежде эти города были против Лжедмитрия, но теперь высший интерес, интерес религиозный стал на первом плане. Лучше было покориться тому, кто себя называл православным царем Дмитрием, сыном Ивана Васильевича, чем литовскому иноверному королевичу.


* * *

Через два дня после торжественной присяги к гетману приехал из-под Смоленска Федор Андронов с письмом от короля, где тот требовал, чтобы Московское государство было упрочено за ним самим, а не за сыном его. Вслед за Андроновым приехал Гонсевский с подробнейшим наказом для гетмана, но не только сам гетман, даже Гонсевский, узнав положение дел, счел невозможным нарушать договор и исполнить желание короля, которого одно имя было ненавистно московскому народу. Решив не обнаруживать ни в чем намерение короля, Жолкевский начал приводить в исполнение ту статью договора, в которой он обязался отвести Сапегу от вора и прогнать последнего от Москвы. Он послал к Сапеге с увещанием не препятствовать делу короля и республики и уговорить самозванца к изъявлению покорности Сигизмунду, в каком случае Жолкевский обещал выпросить ему у польского правительства Самбор или Гродно в кормление. В случае не согласия самозванца Сапега должен был выдать его гетману или, по крайне мере, отступить от него. Сам Сапега готов был выполнить требования гетмана, но товарищи его никак не согласились.
В Москве избрание Владислава благоприятствовало сплочению феодальных верхов. Целой толпой явились в Москву бывшие тушинцы, давно перешедшие на королевскую службу. Настороженно встречало их население столицы, не забывшее голодных “осадных” лет. Все ждали, что скажет глава церкви, ярый противник тушинского лагеря. Настал день, когда к Гермогену пришлось отправиться Михаилу Салтыкову, патриарх учинил допрос и тут же простил ему грехи. Примеру Салтыкова

242

последовали многие дворяне, до последнего момента державшиеся за Лжедмитрия. Они также вернулись в Москву и принесли присягу Владиславу.
Но чем больше дворян покидало калужский лагерь, тем больше сторонников приобретал Лжедмитрий среди городской бедноты и холопов.  Страна вновь стояла на пороге мощного социального взрыва. Народ не забыл восстание Болотникова и готов был начать все сначала. Страх перед назревавшим восстанием и погнал бояр в стан интервентов. С помощью иноземного войска они надеялись покончить с казацко-крестьянскими таборами. Московский договор заключал один бескомпромиссный пункт, который в глазах бояр был едва ли не самым важным. По их настоянию Жолкевский принял на себя обязательство промышлять над воровскими таборами до тех пор, пока вор не будет убит или взят в плен, а его лагерь перестанет существовать.
Пункты договора Жолкевскому нужно было выполнять, Сапега на его уговоры выдать последнему вора отказался, тогда Жолкевский решил покончить все силой.
В ночь на 27-ое августа Жолкевский двинулся из своего стана и на рассвете окружил лагерь самозванца в селе Коломенском. Князь Мстиславский вывел к нему на помощь 15-тысячный отряд московского войска, оставив по распоряжению гетмана в городе другой сильный отряд для сдерживания приверженцев Лжедмитрия. Соединившись с Жолкевским, первый боярин московского государства, князь Мстиславский, поступил под начальство коренного гетмана польского.
Гетман предъявил ультиматум Яну Сапеге, но тот еще раз подтвердил отказ покинуть царька.
Жолкевский обогнул Москву и шел на битву. Сапега выслал против него свое войско. Вор ушел к жене в монастырь. Но прежде чем дошло до битвы между Жолкевским и Сапегою, оба предводителя съехались между собой на виду двух войск.
Жолкевский успел склонить Сапегу обещаниями удовлетворить служивших у вора поляков, и Сапега дал слово отступить от самозванца и Марины, но с тем, однако, чтобы называвшийся себя Дмитрием был обеспечен. Вожди разъехались, и вечером в тот же день Жолкевский послал Сапеге письменное условие, в котором обещал именем короля дать самозванцу и Марине в удел Самбор, если названный Дмитрий удовлетворится этим. Все поляки, служившие у Сапеги, порешили оставить Дмитрия и перейти на королевскую службу.
Со своей стороны, московские бояре направили к Сапеге боярина Нагого отвести вора русских людей и привести к присяге Владиславу. Тогда князь Федор Долгорукий, Алексей Сицкий, Федор Засекин, а также Михайло Туренин и разные дворяне оставили вора и прибыли в Москву. Только Дмитрий Тимофеевич Трубецкой остался при воре.
Когда представили вору и Марине условия, предложенные Жолкевским, Марина сказала польским депутатам:
- Пусть король Сигизмунд даст царю Краков, а царь из милости уступит ему Варшаву.
Вор прибавил:
- Лучше я буду служить где-нибудь у мужика и добывать трудом кусок хлеба, чем ждать из рук его польского величества.
Тогда гетман объявил боярам свое намерение: пройдя ночью Москву, подступить к монастырю и захватить врасплох самозванца. Бояре согласились, позволили польскому войску в ночное время пройти через город, почти пустой, потому что бояре еще прежде вывели свое войско в поле. Впрочем, доверие не было обмануто, поляки поспешно прошли через город, не сходя с коней, без всякого вреда для жителей.
Польское и московское войско соединилось у Коломенской заставы и пошло к
Никольскому монастырю. Однако кто-то из Москвы заблаговременно уведомил

243

Лжедмитрия, и тот бежал в Калугу с Заруцким, который перешел на его сторону, рассорившись с Жолкевским за то, что гетман не хотел дать ему главного начальства над русским войском, передавшимся на имя королевича. Не надеясь догнать самозванца, гетман возвратился в свой стан, а бояре в Москву.
Лжедмитрий убежал вместе с Мариною и ее женскою прислугою, не успевши ничего захватить с собою, в сопровождении отряда донцов.
Сапега остался под Москвою, через некоторое время по настоянию Жолкевского он отправился в Северскую землю приводить ее в подданство Владиславу, где его шайка вооружала против себя жителей своим бесчинством и своеволием.
Жолкевский, стоя под Москвой, не преследовал более вора, посылал его уговаривать согласиться на предложения Сигизмунда и грозил усмирить его оружием только в случае совершенного непокорства королевской воле.
Многим московским людям не понравилось такое великодушие, и было одним из поводов к неудовольствию против поляков. К концу 1610-го года  взаимные недоразумения между поляками и русскими возросли уже до сильной степени. Во многих городах не хотели признавать королевича и признавали Дмитрия не потому, что, в самом деле верили в последнего, а потому чтобы иметь какой-нибудь довод против поляков.



* * *

На другой день русские приверженцы Лжедмитрия, не последовавшие за ним в Калугу, переехали к гетману и объявили желание присягнуть Владиславу, если только при них останутся те звания, которые они получили от самозванца. Жолкевский был не прочь удовлетворить эти требования, но бояре московские не хотели на это согласиться.
Принесли свою вину государю королевичу литовские люди - Ян Сапега с товарищами и русские люди - князь Михаил Туренин, да князь Федор Долгорукий и воровские советники князь Александр Сицкой, Александр Нагой, Григорий Сумбулов, князь Федор Засекин да дьяк Петр Третьяков и всякие служилые люди. Некоторые из них, недовольные московским приемом, опять отъехали к самозванцу.
Жолкевский информировал бояр, что войско Яна Сапеги окончательно покинет царька, если ему будут заплачены деньги. Мстиславский с готовностью откликнулся на это обращение. Получив три тысячи рублей, сапеженцы покинули окрестности Москвы.
Гетман вел ловкую дипломатическую игру, польские части отличались значительно большей надежностью чем “немцы”, перебежавшие к Жолкевскому под Клушино. Боярское правительство с тревогой взирало на тех, кто еще недавно предавал их. Гетман дал понять боярам, что охотно распустит сброд, едва лишь сможет расплатиться с ними. Мстиславский с товарищами вновь клюнули на удочку и представили ему крупные субсидии. Жолкевский преодолел кризис, угрожавший развалом его армии, и расплатился с наемниками. Отобрав 800 самых боеспособных солдат, он отправил прочь 2500 клушинских перебежчиков - “немцев”, англичан, французов. Численность его армии сократилась до 7 тысяч человек.
Тем не менее, московский народ недоволен был избранием Владислава. В Москве усиливалась партия, желавшая снова возвести на престол Шуйского. Бояре, приписывая эти волнения козням Василия и его братьев, до такой степени раздражались против Шуйских, что поднимали вопрос: не перебить ли всех Шуйских? Но за сверженного царя заступился Жолкевский. Он объявил, что Сигизмунд приказал ему беречь Василия и не
допускать над ним насилия.

244

Бояре отдали Жолкевскому в распоряжение сверженного царя и его родственников. Гетман отправил братьев Василия Шуйского Ивана и Дмитрия с женой в Польшу, самого сверженного царя - в Иосифо-Покровский монастырь. Жолкевский не хотел признавать их пострижения, так как оно было насильственным, и дозволил ходить им в мирском платье.


* * *

После принесения присяги Владиславу, Москва начала поговаривать о великих послах к королю, чтобы в его лагере под Смоленском завершить мирные переговоры. Отогнав Лжедмитрия, гетман стал настаивать на скорейшем отправлении послов к Сигизмунду. Торопил Жолкевский, так как это давало ему случай удалить из Москвы подозрительных людей – достойных самим занять престол. Одним из самых видных по способности и деятельности был боярин Голицын.
Гетман начал уговаривать Голицына принять на себя посольство, льстил ему, представляя, что такое великое дело должно быть совершенно именно таким знатным мужем, каким был он, Голицын, притом уверял его, что это посольство даст ему удобный
случай к приобретению особенной милости короля и королевича. Голицын принял предложение.
Филарет Романов продолжал выступать рьяным защитником своего детища – смоленского соглашения. Но после низложения Шуйского его не покидала надежда видеть на троне своего сына Михаила, носившего в это время звание стольника.
Жолкевский подумывал о том, чтобы отослать к королю и Михаила Романова, но тот был слишком мал, чтобы можно было включить его в посольство. Поэтому гетман старался отправить под Смоленск его отца Филарета, чтобы иметь в своих руках заложника.
Филарет должен был представлять духовенство, он был митрополитом и к тому же важным человеком и не только по званию, но и по происхождению.
Уведомляя короля о присяге Москвы Владиславу, гетман писал ему: - “Один Бог знает, что в сердцах людских кроется, но, сколько можно усмотреть, сколько москвитян искренно желают, чтобы королевич у них царствовал. Для переговоров о крещении и других условиях отправляют к вашей королевской милости князя Василия Голицына с товарищами, переговоры не будут трудны, потому что Голицын, пришедши к патриарху с другими, объявил ему, что “о крещении они будут бить челом, но если бы даже король и не исполнил их просьбы, то волен Бог и государь, мы ему уже крест целовали и будем ему прямить”.
Удаляя Голицына и отца Михайлова, Жолкевский позаботился и насчет бывшего царя Василия, который мог быть тоже опасен, ибо патриарх не считал его монахом. По настоянию гетмана бояре должны были отправить Василия в Иосифо-Волоколамский монастырь, а братьев его в Белую, чтоб оттуда удобно было отправить их в Польшу. Патриарх, кажется, догадывался об этом намерении и настаивал, чтобы Шуйского отвезли в Соловецкий монастырь, но тщетно. Царицу Марию заключили в Суздальском Покровском монастыре.
Во главе посольства отправились под Смоленск Голицын и Филарет. Между остальными членами его были: окольничий князь Мезецкий, думный дворянин Сукин, думные дьяки Томила Луговской, Прокофий Ситский и дьяк Сидавный-Васильев. Из духовных: Спасский архимандрит Евфимий, Троицкий келарь – Авраамий Палицын и
другие. Также к ним присоединились выборные из разных чинов люди. Число лиц
посольства простиралось до 1246 человек.

245

Думный дьяк Ситский, пока во дворе Посольского приказа на возы укладывали провизию, сидел в помещении и давал послам наказ: “требовать, чтобы Владислав принял греческую веру в Смоленске от митрополита Филарета и смоленского архиепископа Сергия, чтобы пришел в Москву уже православным. Чтобы Владислав, будучи на престоле, не сносился с папою о делах веры, а только о делах государственных. Если кто-нибудь из людей московских захочет по-своему малоразумению отступить от греческой веры, таких казнить смертью, а имение их отписать в казну, чтоб королевич взял с собою из Польши немного необходимых людей. Прежнего титула московских государей не умалять. Жениться Владиславу в Московском государстве на девице греческого закона. Города и места, занятые поляками и вором, очистить, как было до Смуты и как условлено с гетманом. Полякам и литовцам, которые приедут с Владиславом, давать поместья внутри государства, а не на порубежных городах. Всех пленников, взятых в Московском государстве во время Смут, возвратить без выкупа. Король должен отступить от Смоленска, на посаде и уезде никакого насилия не делать. На будущий сейм должны приехать московские послы, в присутствии которых вся Речь Посполитая должна подкрепить великое утверждение между двумя государствами”.
Прокофий Петрович, аккуратно сложив листы  и уложив их в толстую папку, собрал принадлежности для письма; папку и принадлежности разместил в кованый железный ящик.
Сегодня Прокофий Петрович имел плохое настроение, все пошло совсем не так, как это было и при Иване Грозном и Борисе Годунове, когда его направляли с посольскими делами в другие государства. Теперь его включили в состав посольства отправляемого под Смоленск к королю Сигизмунду, но конкретными обязанностями его не наделили, пока поручили вести различного рода записи.
Закрыв ящик, Прокофий Петрович сел за стол, начал вспоминать, что еще наказывали бояре. Они говорили, что на случай неодолимого сопротивления с польской стороны послам можно будет умерить свои требования, в случае упорного настаивания с польской стороны насчет означенных статей в соглашении с Жолкевским, то отвечать, что послы не имеют о них наказа, и потому решение этих дел остается до будущих переговоров между Сигизмундом и его сыном, когда Владислав уже будет государем московским.
Прокофий Петрович вздохнул глубоко, подумал, что нужно было записать эти наказы.
- Ладно! - проговорил он вслух про себя. - Запишу позже! Сейчас нужно уже отправляться в путь.
В Москве надеялись, что как скоро Владислав станет царем, то будет по необходимости блюсти выгоды своего государства.
Патриарх отправил с послами от себя письмо Сигизмунду, где умолял короля отпустить сына в греческую веру.


* * *

Служилую курию посольства представляли московские дворяне, стольники и выборные дворяне из Смоленска, Новгорода, Рязани, Ярославля, Костромы и двух десятков более мелких городов. От стрельцов Москвы были представлены в посольство: голова Иван Козлов и семеро стрельцов. От столичного посада: богатый гость Иван Кашурин, портной мастер, ювелир и трое других торговых людей. С послами также
выехали из Москвы многие лица, сыгравшие выдающуюся роль в недавнем перевороте,

246

среди них был и Захар Ляпунов.
Москвичи целовали крест иноверному королевичу в надежде на немедленное прекращение войны. Но мир все не приходил на исстрадавшуюся землю. Московские послы с дороги слали неутешительные вести. Королевские войска продолжали грабить и жечь русские села и деревни, которые подвергались дикому погрому. В пепел превратили Колядин монастырь.
На основании этих вестей в Москве стали поговаривать, что Сигизмунд готовится занять сам русский трон. Король не пользовался популярностью даже у себя в Речи Посполитой. Москвичам было ненавистно само его имя. Боярское правительство не смогло дать стране династию, и народ отвернулся от него окончательно. Всяк, кто побывал в Москве в те дни тревожные, мог наблюдать это своими глазами.
Знать пировала в Кремлевском дворце с королевскими ротмистрами, а за окнами дворца “чернь” волновалась и грозила боярам расправой.
Королевские приспешники слали под Смоленск донос за доносом. Москвичи утверждали, что они замышляют поддаться вору со всей столицей, другие сами желают стать господами, и вообще все они бунтовщики.
Гетман Жолкевский считал в Москве восстание вполне реальным. Склонная к возмущению московская “чернь” в любой момент может призвать на помощь
Лжедмитрия. Справедливость слов Жолкевского полностью подтверждала жизнь. Многие из столичных жителей стали “прямить” калужскому “вору” и тайно ссылаться с его людьми.
По иронии судьбы вчерашние тушинцы Михаил Салтыков с товарищами громче всех кричали об опасности переворота в пользу Лжедмитрия II. Они сознательно пугали столичную знать тем, что “чернь” того и гляди, перебьет власть имущих и отдаст Москву вору. Ссылаясь на опасность народного восстания, Салтыков потребовал немедленного введения в Москву солдат гетмана.
Вожди семибоярщины обладали достаточным политическим опытом и не закрывали глаза на опасность иноземного вмешательства. Заключая договор с Жолкевским, они старались не допустить вступление королевских войск в столицу. Солдаты Жолкевского согласно договору могли посещать Москву по особому разрешению и притом группами не более двадцати человек.


* * *

Задергали Москву слухи, что русские послы поехали к польскому королю Сигизмунду, чтобы не сына, а самого короля посадить на московский трон. В выходной день многочисленный люд собрался у Фроловских ворот, требовали бояр для объяснения. На этот раз без промедления, в числе других бояр поспешил сам Мстиславский. Он мог бы подняться на отводную стрельницу и оттуда говорить с собравшимися, но он решил выйти прямо к ним – лицом к лицу, чтобы ни в ком не зародилось подозрение, будто бы боится боярин толпы, коль боится толпы – какова тогда вера тебе? Никогда еще трусу не верили на Москве.
Выйдя к черни решительно и спокойно, будто на гульбище к ним пожаловал, Мстиславский одним своим видом успокоил и самых ретивых смутьянов, и самых упорных неверов.
- Мое почтение и покой всем, люди добрые, - спокойно, негромко, сказал он и низко поклонился. - Коль по чести своей я достоин вас слушать, московские люди,
говорите, я слушаю!

247

- Достоин! Достоин! - закричали из толпы.
- Пошто оставили вы дела свои и заботы, и сошлись сюда? Будь, кто подбивал вас?
- Шли по доброй воле! И звали тебя, дабы ты сказал всю подлинную!
Из толпы выступил косматый, угрюмый мужик, поклонился Мстиславскому.
- Дозволь, барин, от всего народа вопросить тебя о послах нашенских к королю польскому. Чтобы не было в наших душах переполоха и смуты, скажи нам и перед иконой перекрестись – послы должны нам в цари привезти самого короля, а не его сына?
За Никольским раскатом стража едва сдерживала своих лошадей. Среди них был и Андрей Ситский на белокопытном коне, оставленным ему в болоте Дмитрием Шуйским. Дмитрий в тюрьме, конь его так и остался Ситскому. У стражи было все готово по команде броситься на толпу.
Толпа еще не видела стражу - все уставились на Мстиславского и ждали от него слова.
Мстиславский с боярами стоял на мосту, перекинутом через ров, место это было высокое, и с высоты он сразу заметил подъехавшую стражу. Подумал раздосадовано: “Ох, и ретивый окольничий, уже и стражу притащил”. Лицо у Мстиславского посуровело, он повернулся к воротам, поднял глаза на надворотную икону и решительно размашисто перекрестился.
- Господи! - не отрывая глаз от иконы, прошептал он, что даже самые задние услышали его шепот. - Не дай мне соврать. - Повернулся к толпе. - Послы направлены к польскому королю просить на русское государство его сына Владислава. - Снова повернулся к иконе. - Господи, молим тебя, даруй нам королевича в цари!
Мстиславский опустился на колени и услышал, как вместе с ним тяжело и грустно опустились на колени, прибывшие с ним бояре.
- Молим тебя, Господи! - еще напряженней прошептал он.
- Молим тебя, Господи! - выдохнули бояре.


* * *

Московские послы отправились под Смоленск просить у короля его сына на русское царство, но у Сигизмунда было свое на уме. Чтоб не оскорбить свой народ он должен был возвратиться в Польшу с целым Московским государством, или, по крайней мере, с частью его, он для себя дожидался русского престола и продолжал осаду Смоленска.
Ян Потоцкий, главный начальник над осаждающими войсками, завидуя успеху Жолкевского в Москве, хотел непременно взять Смоленск, его желание соответствовало желанию войска, раздраженного долгою осадою. Несмотря, однако, на ревностность осаждающих, их приступы были постоянно отбиваемы осажденными, хотя между последними свирепствовала заразная болезнь.
Когда было получено известие о договоре Жолкевского с временным московским правительством, то смоляне вступили в переговоры с королем. Но как скоро Сигизмунд объявил Шеину, что Смоленск древняя собственность Литвы, должен сдаться не королевичу, а самому королю, то воевода никак не согласился отделяться от Москвы без согласия всей земли. Окончание переговоров было остановлено до приезда великих московских послов.




248


* * *

Между тем, через избрание Владислава шведы превратились из союзников во врагов Московскому государству. Они взяли Ладогу, но не имели успеха под Ивангородом, жители которого, несмотря на крайность, оставались верны самозванцу. Горн разбил Лисовского под Ямою, после чего Лисовский и Просовецкий с донскими казаками отступили к Пскову, но рассорились, потому что Лисовский изъявил желание служить Владиславу, а Просовецкий - самозванцу. Вследствие этого Лисовский пошел на Остров, а Просовецкий остановился в двадцати верстах от Пскова.
Самозванец по-прежнему укрепился в Калуге и должен был готовиться к войне  с прежним своим союзником Сапегою, который выступил в Северскую землю как будто для того, чтобы отнять ее у самозванца, но на деле было иное. По соглашению с двоюродным братом своим, канцлером Львом, Ян Сапега должен был поддерживать Лжедмитрия, отвлекавшего внимание москвитян от замысла королевского. Владения калужского царя были довольно обширны, принадлежал ему Серпухов, где сидел воеводою от него известный Федор Плещеев.
Оставшись под Москвою с небольшим войском, Жолкевский видел ясно всю опасность положения, видел, что русские только вследствие крайней необходимости соглашались принять на престол иноземца и никогда не согласятся принять иноверца, а Сигизмунд никогда не позволит сыну принять православие. Но и теперь, как прежде, самозванец продолжал помогать гетману. Из страха перед простым народом, который не
замедлит стать за Лжедмитрия при первом удобном случае, бояре Семибоярщины предложили Жолкевскому ввести войска в Москву.
Инициативу приглашения наемных солдат в Кремль взяли на себя Мстиславский, Иван Романов и двое других бояр. Все вместе они располагали непрочным большинством в Семибоярщине. Жолкевский прекрасно разбирался в мотивах, которыми руководствовались его новые союзники. Боярские правители страшились своего народа и желали под защитой польского войска обезопасить себя от ярости низов. Мстиславскому и его сообщникам не сразу удалось осуществить свои замыслы. Когда по их приглашению в Кремль явились польские квартирьеры во главе с полковником, и русские приставы повели их осматривать места размещения рот, москвичи, которые сторожили каждое движение поляков, заподозрили неладное. Монах ударил в набат и объявил собравшемуся народу, что поляки входят в Москву. Вооружившись, чем попало, народ бросился в Кремль. Бояре испугались дальнейшего волнения и упросили гетмана обождать ввод войск еще дня три. Но гетман сам испугался, созвал коло в своем войске и сказал:
- Правда, я сам хотел поставить войско в столице, но, теперь внимательно осмотревшись, впал в раздумье. В таком большом и публичном собрании я не могу открыть причину, которая препятствует мне поставить там войско, вышлите мне в палатки по два человека из полка, я им все открою.
Когда депутаты пришли, гетман начал объяснять дело следующим образом:
- Москва город большой, людный, почти все жители Московского государства сходятся в Кремль по делам судным, здесь все разряды. Я должен стать в самом Кремле, вы другие в Китай-городе, остальные в Белом. Но в Кремле собирается всегда множество народа, бывает там иногда по 15-20 тысяч, им ничего не будет стоить, выбравши удобное время, истребить меня там, пехоты у меня нет, вы люди до пешего боя не способны, а у них в руках ворота.
Приведши в пример первого Лжедмитрия, который погиб вместе с поляками, гетман заключил:

249

- Мне кажется, гораздо лучше разместить войско по слободам около столицы, которая будет таким образом, как будто бы в осаде.
Но этому плану всего больше воспротивился полк Зборовского, состоявший из тушинских поляков. Последние не переставали жалеть, что  у них из рук была вырвана добыча, теперь, по крайней мере, надеялись, что если Москва будет в их руках, то и казна царская будет их же. А тут гетман, как нарочно медлит, обнаруживает опасность и хочет становиться только в слободах. Депутат Зборовского полка Меховецкий, отвечал гетману:
- Напрасно ваша милость считает Москву такой могущественной, как она был во время Дмитрия, а нас такими слабыми, как были те, которые приехали с ним на свадьбу. Спросите у самих москвичей, и они вам скажут, что от прихода Рожинского и до настоящего времени погибло 300 тысяч детей боярских. В то время, когда Дмитрия и наших побили, вся земля была в собрании около Москвы, потому что царь готовился к войне с Крымом, но хотя русских и было много, а наших только три хоругви, однако и тут наших одолели только изменою. А мы, теперь, приехав на войну, будем биться и пеша, когда понадобится. Ваша милость жалуется, что у вас мало пехоты: мы каждый день от каждой хоругви будем посылать вам в Кремль пехоту с ружьями, сколько прикажете. Если боитесь поставить все войско в столице, то поставьте наш полк, мы решили дожидаться в Москве или смерти, или награды за прежние труды. Что же касается до расположения войск в слободах, то мне кажется, что это будет гораздо опаснее, чем помещение его в самом городе. Недавно мы вступили в мирные сношения с Москвою и уже так стали беспечны, что большая часть наших всегда в Москве, а не в обозе, и так ездят туда неосторожно, как будто бы в Краков. То же самое будет, когда расположимся в слободах: большая часть наших будет в городе, а не при хоругвях.
Жолкевский отвечал с сердцем:
- Я не вижу того, что ваша милость видит, так будьте гетманом, сдаю вам начальство.
Меховецкий отвечал:
- Я начальства не хочу, но утверждаю одно, что если войско в столице не поставите, то не пройдет трех недель, как Москва изменит. А от полка своего я объявляю, что мы других еще трех лет под Москвою стоять не намерены.
С тем депутаты и разошлись от гетмана. Жолкевский не проникся убеждениями Меховецкого и послал Гонсевского в Москву к боярам, предложить им, чтобы они отвели ему Новодевичий монастырь и слободы. Бояре согласились, но патриарх возражал, что неприлично оставить монахинь в монастыре вместе с поляками, неприлично их высылать из-за поляков.


* * *

Королевская партия в Москве рано праздновала победу. Она не могла считать свой успех полным, пока в столице продолжал функционировать собор, низложивший Шуйского.
Жолкевский понимал значение собора и постарался отослать самых влиятельных ее членов с посольством в Смоленск.
Народное выступление на мгновение оживило силы земского учреждения. Члены собора попытались стянуть оцепление и оказать противодействие планам Мстиславского.
Патриарх Гермоген пригласил к себе двух членов Семибоярщины - Андрея Голицына и Ивана Воротынского, и при их содействии созвал на своем подворье чиновных людей – дворян и приказных. Патриарх дважды посылал за Мстиславским и 

250

прочими начальными боярами, но те отговаривались занятостью. Выведенный из терпения, он пригрозил, что вместе с толпой сам явится в думу. Лишь тогда Мстиславский с товарищами прибыл на собор.
У Гермогена собралось великое множество людей, большинство из них было из дворян и служилых людей. Дворяне, забыв о дипломатической этике, бранили гетмана за множество нарушений заключенного договора. Вопреки соглашению, говорили они с возмущением, Жолкевский делает все по своему произволу, не считаясь с правами собственности. Он желает царствовать на Москве. Он намерен ввести в город свои войска, заявляли земские представители.
Мстиславский лишний раз обнаружил перед всеми свою никчемность. С миной оскорбленной добродетели он вновь и вновь твердил, что никогда еще в жизни не нарушал присяги и теперь готов умереть за царя Владислава.
Гермоген более всего негодовал на то, что польское командование не выполнило обязательство относительно истребления таборов и пленения Лжедмитрия II. Дворянское большинство всецело разделяло его чувства. Гермоген доказывал, что Жолкевский нарушает условия, не отправляет и сейчас никого против калужского вора, хочет ввести войска свои в Москву, а русские полки выслать на службу против шведов. Бояре со своей стороны утверждали, что введение польских войск в Москву необходимо, иначе чернь предаст нас Лжедмитрию. Иван Никитович Романов даже сказал патриарху, что если гетман отойдет от Москвы, то им всем боярам придется идти за ним для спасения голов своих, что тогда Москва достанется вору, и патриарх будет отвечать за эту беду. Патриарху прочли строгий устав, написанный гетманом для предотвращения и наказания буйств, которые могут позволить себе полки. В то же время Гонсевский, узнав, о чем идет дело у патриарха с боярами, прислал сказать последним, что гетман завтра высылает
войска против самозванца, если только московские полки будут готовы. Это известие дало боярам решительный перевес в споре. Мстиславский воспользовался случаем, чтобы превознести гетмана, бояре в торжестве даже решились сказать Гермогену, чтобы он смотрел за церковью, а в мирские дела не вмешивался, ибо прежде духовенство никогда не управляло государственными делами.
Однако доброжелатели успели уведомить патриарха о замыслах Гонсевского, помощника Жолкевского, через своего агента князя Василия Черкасского. Патриарх на своем соборе доказывал, что заверения Гонсевского лживые от первого до последнего слова, что он вместо похода на Калугу завершает приготовления к занятию Москвы. Мстиславский громко выкрикнул, что это ложь на Гонсевского и заставил Гермогена замолчать. Воспользовавшись паузой, бояре объявили об окончании прений.
В трудное время брани и междоусобий многие духовные пастыри предпочитали оставаться в стороне от борьбы. Гермоген не принадлежал к их числу. Он выступил как патриот, возвысил голос против опасности иноземного вмешательства. Добившись возобновления деятельности Земского собора, патриарх пытался предотвратить занятие Кремля королевскими наемниками, но его усилия не имели успеха, так как едва не половина членов собора, притом самых влиятельных, была удалена из Москвы.
Патриарх Гермоген и другие патриотически настроенные члены Земского собора могли преодолеть сопротивление Семибоярщины, если бы они прибегли к помощи той единственной силы, которая только и могла спасти положение. Такой силой были столичные низы, составляющие массу московского населения. Однако патриарх и его сторонники слишком боялись низов, чтобы апеллировать к ним. Страх перед назревавшим восстанием черни в пользу вора парализовала волю Земского собора и обрекла все его усилия на неудачу.
Мстиславский и Салтыков в свою очередь провели совещание с Гонсевским,  и

251

тотчас отдали приказ об аресте четырех патриотов, наиболее решительно отвергавших предательские планы. Спустя еще день бояре вызвали инициаторов Земского собора в ставку Жолкевского. Гетман был верен себе и старался успокоить земских представителей. Он оправдывался перед ними и уверял, что у него и в мыслях не было забрать из их рук дела управления. Жолкевский изложил медовые речи, а черную работу предоставил Салтыкову. Вчерашний тушинец  осыпал членов собора градом упреков. Он прямо обвинил их в мятеже против законного царя Владислава.
Многие участники собора отказались явиться к гетману. Боярские правители не оставили их в покое. Вкупе с Федором Шереметьевым Михайло Салтыков по возвращении в Кремль принялся объезжать дворы “мятежников”, вразумляя их, грозил всевозможными карами и принуждал явиться к гетману с повинной. Боярин Голицын и Гермоген не противились больше Мстиславскому. Голицын разъезжал по улицам вместе с Салтыковым и старался успокоить народ, чтобы предотвратить волнения и кровопролитие. Покончив с сопротивлением Земского собора, бояре убрали последние препоны к вступлению иноземных войск в Москву.


* * *

Как бы то ни было, патриарх уступил боярам, уступил им и народ. Салтыков, Шереметьев, Голицын, дьяк Грамотин попеременно разъезжали среди образовавшейся толпы, выговаривали за мятеж, приказывали не замышлять нового, народ утих. Об этом  доложили Гонсевскому, тот поскакал в стан к гетману с известием, что в городе нет никакой опасности и можно уже в столице расположить войско, что сами бояре просят об этом же, гетман согласился.
Ночью с 20-го на 21-ое сентября наемные роты без барабанного боя, со свернутыми знаменами тихо вступили в Москву, разместились в Кремле, Китае и Белом городе. Заняли Новодевичий монастырь; за собой оставили Можайск, Борисов и Верею для безопасности сообщения с королем.
Жолкевский свое войско в Москве так умело удерживал в повиновении, что даже самый суровый патриарх Гермоген начал смотреть на него дружелюбными глазами.
Жители на рассвете увидели себя как бы пленниками между войсками королевскими: изумились, негодовали, однако же, успокоились, веря торжественным обещаниям думы, что ляхи будут у них не господствовать, а служить, хранить жизнь и достояние Владиславовых подданных. Сии мнимые хранители заняли все укрепления, башни и ворота в Кремле, Китае и Белом городе, овладели пушками и снарядами, расположились в палатах царских и в лучших домах целыми дружинами для безопасности.
Утвердив спокойствие в Москве, и заняв отрядами все города смоленской дороги для безопасности сношения с королем, гетман нетерпеливо ждал вестей из его стана. Ждал согласия души слабой на дело смелое, великое и решительное, уверял бояр в немедленном прибытии к ним Владислава.
Жолкевский для собственной выгоды хотел свято исполнить обещанное: решение распрей между поляками и москвичами предоставлено было равному числу судей обоих народов. Суд был беспристрастный и строгий, так, когда один пьяный поляк выстрелил в икону Богородицы, то суд приговорил его к отсеканию рук и сожжению, другой поляк насильно увел дочь у одного из московских жителей, преступника высекли кнутом.
Обязанность продовольствовать поляков была возложена на замосковские города и волости, которые были расписаны по разным ротам, но когда посланные для сборов

252

припасов поляки самовольно брали все, что кому нравилось, силою отнимали жен и дочерей у жителей, то последние согласились платить полякам деньгами, сбор которых приняли на себя.
Гетману важно было прибрать к рукам стрельцов, и он довел дело до того, что по согласию бояр начальство над стрельцами было поручено Гонсевскому. Сами стрельцы легко согласились на это, ибо Жолкевский обходительностью, подарками и угощениями так привлек их к себе, что они готовы были исполнить все, чего бы он не захотел. Сами приходили к нему и спрашивали, не подозревает ли он кого в измене, вызываясь тотчас схватить подозрительного человека. Гетману даже удалось поладить с патриархом. Сперва он сносился с ним посредством других, а потом стал ходить к нему сам и приобрел его расположение.
Среди интервентов, вступивших в Москву, были также немецкие наемники из войска Делагарди, перебежавшие от шведов к полякам. Как и в 1605-ом году, русская столица была взята не с боем, не штурмом извне, а коварством и интригами изнутри.
Бояре склонились к ногам Владислава, и теперь с ними можно было не считаться. Впустив врага в Москву, Семибоярщина совершила акт национального предательства.
Вслед за Москвою Владиславу присягнули многие провинциальные города. Воевода Дмитрий Пожарский привел к присяге жителей Зарайска. Ляпунов, в руках которого была вся Рязанская земля, не только без противоречия одобрил избрание Владислава, но послал к Жолкевскому сына своего Владимира, хлопотал о доставке съестных припасов полякам в Москву и был самым ревностным их приверженцем.


* * *

Бояре по настоянию Жолкевского снарядили послов в Смоленск. Выехали послы из Москвы 11-го сентября и уже 18-го сентября по указанию Голицына Ситский писал в Москву, что королевские войска осадили Осташков, разоряют его окрестности. 21-го сентября он писал - по уездам Ржевскому и Зубцову хозяйничают поляки и их пустошат. 30-го сентября, по рассказам беженцев из Смоленска, что многие русские дворяне приезжают к королю под Смоленск, и по воле королевской присягают не только одному королевичу, но и самому королю. И король их за это жалует, дает грамоты на поместья и вотчины, а тем, кто уже присягнул королевичу, велит опять присягнуть себе. Кто не хочет, тех сажают под стражу, что король уже несколько раз посылал к смолянам, чтобы они присягнули ему вместе с сыном. Смоляне не согласились, и король промышляет над их городами всякими мерами.
7-го октября послы приехали под Смоленск, их приняли с честью, отвели 14 шатров за версту от королевского стана, но кормы давали скудные. На жалобы послов отвечали, что король не в своей земле, а на войне и ему взять хорошие корма негде. 10-го числа великие послы попытались представиться королю и бить челом, чтобы отпустил сына своего на царство Московское. Лев Сапега именем королевским им отвечал в неопределенных выражениях, что Сигизмунд занят, желает спокойствия в Московском государстве и в скором назначит им время для переговоров о сем.
Между тем, в совете королевском шли споры, соглашаться ли на просьбу послов, отпускать ли королевича в Москву или нет. Сначала Лев Сапега, отчаявшись в возможностях взять Смоленск, был в числе тех, которые были согласны на отпуск королевича в Москву, но скоро переменил свое мнение, особенно, когда получил письмо от королевы Констанции, которая писала ему: “Ты начинаешь терять надежду на возможность взять Смоленск и советуешь королю на время отложить осаду. Заклинаю

253

тебя, чтобы ты такого совета не подавал, и вместе с другими сенаторами настаивал на продолжении осады, здесь дело идет о чести не только королевской, но и целого войска”.
Сапега стал внушать королю, что присяга, данная московским народом? подозрительная: хотят москвичи только выиграть время. От этой присяги для Польши больше вреда, чем пользы, потому что по договору надобно оставить осаду Смоленска, покинуть надежду на приобретение Смоленской и Северской земель и все это может обратиться страшным вредом и позором, особенно когда москвичи обманут Владислава и не утвердят на царство. Гораздо лучше продолжать начатое, не выпуская из рук того, что уже в руках, и взявши свое, ввести с торжеством Владислава в Москву. Сапега настаивал на одном, но понимал другое, он знал, русский народ без государя быть не привык. Если им не дать королевича, ими избранного, то они обратятся к другому, и упорно будут стоять против поляков. Силой этой войны не кончить, потому, как у поляков для этого нет достаточно сил и средств, если же войны не окончить, то беда с двух сторон: от Москвы, и от своих. От Москвы, ибо они изберут себе чужого государя, от своих, что начнутся воинские конфедерации вследствие неуплаты  жалования. Заплатить им из Польши трудно, потому как казны нет, а королю, прежде всего, нужно заботиться о своей славе, ибо если славу потеряет, то все потеряет и у своих, и у чужих. Война не может идти хорошо, потому что не только нет средств продолжать ее, но нет средств заплатить, ратные люди двинуться в Польшу за жалованием - отсюда ненависть к королю войска, ненависть шляхты, наконец, возмущение, и тогда станет вопрос жизни и царства. Если королевич будет отправлен в Москву, то будет у нас спокойное соседство, легко могут быть возвращены Лифляндия, Швеция, да и от татар меньше будет вреда. Большая часть шляхты могла бы поместиться в Москве, вследствие чего Речь Посполитая могла бы быть в безопасности от бунтов, ибо причина восстания - бедность граждан. Король, давая Москве сына, приобретает себе вечную славу и у своих, и у чужих. Если, не дай Боже, приключится смерть короля и выбор другого его сына в короли встретит препятствия, то старший брат, царь московский, поможет ему.
В то время противники возражали: государь еще ребенок, не сможет государством управлять без руководителей, которыми должны быть или поляки или москвитяне, или смешанных из того и другого народов. Если назначить поляков, москвитяне оскорбятся, ибо народ московский иностранцев не терпит, это было доказано при Лжедмитрии I, который сам себя и погубил, так как допускал иностранцев к делам тайным. Вверить королевича московским воспитателям трудно, уже потому, что там нет таких людей, которые умели бы воспитывать государя, как следует. Они станут его воспитывать в своих обычаях, и погрузят в грубость государя, подающего такие надежды. Воспитатели должны быть люди самые знатные, которые могли пользоваться хорошим обхождением с государем. Молодость государя породит в воспитателях подозрение к власти царской, станут друг с другом ссориться, и тот, кто осилит всех других, начнет замышлять и против государя. Примеров тому много, не у варваров, а в образованных государствах, ибо честолюбие сдержать трудно, зло это вкрадывается мало-помалу, особенно если это судьбой благоприятствует. А народ московский еще к этому складный, потому что очень горд и завистлив. Настоящее состояние Московского государства требует человека, который бы оборонил его от врагов внешних, усмирил волнения внутри, каждого возвратил в прежнее состояние. Молодой человек этого сделать не сможет, а без этого жизнь и власть его будут в опасности. Бояре – вожди народа употребляют народ, как орудие для своих честолюбивых целей. Их надобно укротить, потому, что без этого каждую минуту надобно опасаться волнения, многоглавый зверь может быть укрощен только мечом. Дитя этого сделать не сможет, а если сделает по чьему-нибудь внушению, то возбудит сильное волнение, притом молодого государя опасно приучать к крови.

254

В России попы имеют огромное значение, они главы народных движений, с ними надобно покончить, в другом случае государь не сможет быть в безопасности, а охранять его смогут только поляки, которых, если будет немного, не защитят его, а скорее погубят.
Большого войска русские держать не допустят. Избранию их и крестному целованию верить нельзя. Если бы его по желанию выбрали, но этого ничего нет, только маска да слова добровольного избрания. Нужда служит причиною привязанности, какое тут вольное избрание, когда стоят с саблею над головой? Только необходимость заставила это сделать, ибо если королевич им так сильно полюбился, то зачем не выбрали его прежде, пока были в силах? Не любовь была причиною избрания королевича, а необходимость, ибо, когда тонешь, то рад, если и самый злой враг протянет руку. Если крестному целованию верить, то надобно прежде смотреть, что с другими государями делалось: разве Иван не от яду умер? Говорят, что он был тиран, но Федор и маленький его брат Дмитрий были ни в чем неповинны - погибли же. Говорят, что это Годунов сделал, но Годунова царем выбрали. Если бы его Бог не покарал, то сын его царствовал бы, взяли того в государи, крест целовали и сейчас убили, изменником назвали. Шуйскому присягнули и до тех пор при нем стояли, пока беда не пришла. А нашему изменить – первая причина то, что католик - патриарх разрешит. Трудно верить народу, который уже привык нарушать клятву. Возьмем в пример Римскую республику, где перемена государей вошла в обычай. Это наследство досталось и нынешним итальянцам.
Говорят, что все русское войско присягнуло гетману, король обещал московитам дать в цари своего сына Владислава, а обещание надобно исполнять, но с толком, не упуская из вида обстоятельств, которые также важны, как и главное дело. Дадим королевича, устранивши препятствия, потому что мы обещали, но дадим на спокойную землю. Говорят, если королевича не дадим, то они обратятся к другому государю, но к кому обратятся? Ни один своего государства не покинет, кроме английского короля, потому что у него нет сына, да и тот еретик, и плохая надежда, что окрестится. 
Столица в наших руках, и наших недостатков знать они не могут, потому что, судя по успеху, ставят нас выше, чем мы сами себя считаем. Правда, что войску будет тяжело, но из этого не следует непременно, чтоб оно взбунтовалось. Говорят, что когда королевича дадим, то Москва все заплатит, и Речи Посполитой даст вознаграждение. Но в казне московской нет ничего, или очень мало, где же взять денег? А захотят брать у частных людей, то, всего скорее, вспыхнет восстание. Обещают вознаграждение, помогут вернуть Ливонию, оборонят от татар, но ничего не говорят о земле Северской, которую должны будем терять. Ливонию возвратить трудно, московское войско скоро употребить в дело не сможем, потому что оно истощено, надобно дать ему отдохнуть.
В Польше будет восстание на короля, если отдаст сына без воли поляков. Если без согласия республики не может он заключать союзов, то тем более не может давать государя соседнему народу. Король имеет право заботиться о своем потомстве, но без вреда республике, а это вред, когда он даст своего сына чужому народу, без ведома республики.
Взвесивши все доводы за и против, трудно решить, что должно избрать. Если бы королевич был совершеннолетний, и республика дала свое согласие, то скорее бы можно было согласиться отпустить королевича в Москву, но теперь надобно избрать что-нибудь среднее. Всего бы лучше, если б взять в государи короля, муж зрелых лет и опытный в управлении. Но предложить опасно, возбудится подозрительность, взволнуется духовенство, которое хорошо знает, что король католик. Итак: предложить короля прямо нельзя, но в добром деле открытый путь не всегда приносит пользу, особенно когда имеется дело с людьми не откровенными. Не будем отказывать в королевиче, стоять при
прежнем обещании и думе Боярской покажем причины, почему мы не можем отпустить к

255

ним сейчас же королевича. Укажем, что препятствия тому не с нашей стороны, а с их стороны, и медлительность эта кроется не в нашей, а в их выгоде. Можно выставить на вид, что государство еще не успокоено, наполнено врагами внутренними и внешними. Трудно от всего этого избавиться, имея такое бедное государство; надобно выдавать большие суммы денег войску из казны, а если же придет сейчас Владислав, то эти деньги, которые нужны войску, надобно будет обратить на царя, для поддержания великолепия двора. Доходы царские теперь идут в разные стороны, должности заняты людьми недостойными, все это надобно привести в порядок до приезда царя, чтобы приехать ему на государство богатое, а не истощенное. Наконец, надобно ждать сейма, просить республику об отпуске королевича, на все это потребуется время, а между тем, как быть без главы государству расстроенному. Неприятель воспользуется этим и усилится. Государь молодой не может управлять и не может войти в их порядки, потому что не знает их. Пусть вышлют сыновей своих и людей знатных ко двору королевскому, чтобы и королевич присмотрелся бы к их обычаям, и они узнали его обычаи. Тогда он придет в Москву уже, как человек знакомый и будет управлять по обычаям земли.
Если послы будут говорить отсрочить приезд королевича, то им отвечать, что в это время государство не может быть без главы, а кого же ближе признать этим главою, как не короля, единственного опекуна сына своего. Говорить об этом с послами, которые теперь у нас (Филаретом и Голицыным), не следует. Их выслали из Москвы, как людей подозрительных, лучше отправить своих послов в Москву и там толковать с добрыми людьми. Но если кто-нибудь из этих послов склонится к нам, то хорошо будет также послать и его в Москву.
Россия действительно гибла, могла быть спасена только Богом и собственными добродетелями. Столица без осады, без приступа взята иноплеменниками, казалась нечувствительна к своему уничтожению и стыду. Бояре сидели в думе и писали указы, но слушать Жолкевского, который уже знал Сигизмундову волю отвергнуть договоры гетманов и, предвидя следствия, употреблял все нужные меры для своей безопасности. Высылал стрельцов из Москвы, чтобы уменьшить в ней число людей ратных. Велел
избегать все рогатки на улицах, запретил жителям носить оружие, толпиться на площадях, выходить ночью из домов, и везде усилил стражу. Выгнали дворян и богатейших купцов из Китая и Белого города за вал Деревянного, чтобы в их домах поместить немцев и ляхов.
Однако же благоразумные предписания гетмана исполнялись строго: ни касались, ни чести, ни собственности жителей, ни святыни церкви; наглость унимали и наказывали без милосердия.
Тишина царствовала, и москвитяне пировали с ляхами, скрывая взаимные опасения и неприязнь, назывались братьями и, как говорили очевидцы, при этом носили камень за пазухою.
В таком положении могла ли столица с ее мнимым правительством быть главою и душою государства? Все волновались в неустройстве без связи и частях целого без единства и движения. Областные жители, присягнув королевичу, с неудовольствием слушали о господстве ляхов в столице. С негодованием видели их чиновников, разосланных гетманом Гонсевским для собрания дани на жалование королевскому войску.
Видя, кричали:
- Мы присягнули Владиславу, а не гетману и не Гонсевскому.
Жалобы еще удвоились от неистовства ляхов, которые вели себя неблагоразумно, не только в Москве, презирая договор, они не только не выходили  из русских городов, не только самовольствовали в них и грабили, но и жгли, мучили, убивали россиян. А где нет защиты от правительства, там нет к нему повиновения. Сама по себе зрела развязка горю русскому.

256


Глава   четвертая

  Мирные иллюзии, порожденные московским договором, распространялись по всей России. Столичные верхи ждали, что Владислав прибудет в Москву без промедления, и готовились к его встрече. В приказах дельцы составили для молодого государя несколько росписей, которые давали представление о городах России, о государственном устройстве и дворянской службе, финансовой системе государства и богатствах царской казны. Одна роспись специально была посвящена русской национальной кухне. Однако московные приказные напрасно тратили чернила, старались прельстить Владислава богатством русских городов, сокровищами казны, прелестями дворцовой кухни и псовой охотой. Сигизмунд и не помышлял о том, чтобы отпустить сына в дальнюю Московию. Король рассчитывал на то, что по праву завоевателя он и сам сможет занять царский престол. Он раздавал своим русским приспешникам земли, вовсе не принадлежавшие сыну, насаждал в приказах своих людей, брал деньги из московской казны.
Еще до заключения московского договора Сигизмунд III обещал щедро пожаловать Мстиславского за прежнее к нему, королю, радение и учинить “выше всей братии его бояр”. После того, как Мстиславский помог Жолкевскому занять Москву, король вспомнил о своих обещаниях и 16-го октября особым универсалом пожаловал ему высший чин слуги и конюшего. Такой титул до него носил лишь правитель Борис Годунов при царе Федоре. Вместе с новым чином удельный князь получил новые доходы и земли.
Сигизмунд III щедро оплатил предательство и Михаила Салтыкова, отдав ему во владение Важскую землю. Его сыну он пожаловал боярство.
Произошли немалые перемены и в московской иерархии чинов. Начальник Стрелецкого приказа, стоявший прежде на ее низших ступенях, теперь стал ключевой фигурой в правительстве. Отборные стрелецкие войска, насчитывавшие до семи тысяч человек, несли охрану Кремля и внешних стен города. Кто командовал стрелецким гарнизоном, тот чувствовал себя хозяином Кремля. Король заготовил указ о назначении Ивана Михайловича Салтыкова начальником Стрелецкого приказа. Но в Москве Жолкевский распорядился по-своему. С согласия Мстиславского и нескольких других членов Семибоярщины он передал этот пост полковнику Александру Гонсевскому. Полковник при этом получил чин боярина и занял место в думе подле прирожденной русской знати.


* * *

Еще во времена Отрепьева Гонсевский вел тайные переговоры с Голицыными и Шуйскими, предложившими трон Владиславу. После гибели самозванца, царь Василий два года держал посла Гонсевского в Москве в качестве почетного пленника. Посол имел  возможность близко познакомиться с правящим боярским кругом и сойтись с некоторыми   
из его членов.
Вторично оказавшись в Москве, Гонсевский не склонился на вчерашние знаки дружелюбия, а продолжал считать русских в думе заклятыми врагами. Присягнув
Владиславу, Семибоярщина была принуждена взять на себя содержание королевского
войска в Москве. Русские дворяне служили с поместий, поэтому казна тратила на них
сравнительно немного денег. Ставки оплаты наемных солдат на Западе были куда выше. По словам Жолкевского, лишь за несколько месяцев бояре выдали его солдатам на харчи
сто тысяч. Подобные траты быстро опустошали московскую казну, в которой после

257

Отрепьева оставалось немного звонкой монеты. Тогда бояре раздали наемникам в кормление города. Каждая рота посылала в отведенные ей города своих фуражиров. Наемники ни в чем не знали меры и, не довольствуясь миролюбием москвитян,
самовольно брали у них все, кому, что нравилось, силой отнимали жен и дочерей у русских, не исключая и знатные семьи. Население громко роптало, и боярам пришлось отозвать ротных фуражиров из городов.
Из царской сокровищницы стали вынимать серебряные вещи и отправлять их на переплавку и изготовление монет с именем Владислава. Вновь выпущенные деньги шли на оплату наемников.
Жолкевский старался любыми средствами предотвратить столкновение между королевскими отрядами и мирным населением. Хорошо зная нравы наемных солдат, он составил детально расписанный устав, грозивший суровым наказанием за мародерство и насилие. На первых порах командование строго следило за его выполнением. Однако сам Жолкевский недолго пробыл в Москве. Встревоженный слухами о полной неудаче мирных переговоров в королевском лагере, гетман знал, что неминуемо вспыхнет в Москве восстание при первой вести о нежелании короля отпустить Владислава в Москву. Зная, что эта весть может произойти очень скоро, он спешил лично оставить Москву. С другой стороны, личным присутствием он хотел подкрепить своих единомышленников, уговорить короля исполнить договор, кроме того, он должен был спешить из Москвы для сохранения своей славы, для выхода из положения, которое скоро грозило стать крайне затруднительным. С необыкновенным успехом он окончил свой поход, а теперь бесславно мог погибнуть со своим ничтожным отрядом среди всеобщего восстания. Бояре испугались, когда гетман объявил, что должен ехать, упрашивали его остаться, но Жолкевский был непреклонен. Прощаясь, он произнес им:
- Король не отпустит Владислава в Москву, если я немедленно не вернусь под Смоленск!
Тотчас после подписания московского договора Мстиславский без ведома членов Земского собора обещал гетману отдать приказ Смоленску о прекращении сопротивления. По случаю отъезда Жолкевского из Москвы, глава боярского правительства объявил о своей готовности пойти на новые уступки.
- Пусть король приезжает в Москву вместе с сыном, - сказал он, - пусть он управляет Московским царством, пока Владислав не возмужает.
Бояре его провожали далеко за город, даже простой народ обнаружил к нему расположение, платя ласкою, когда он ехал по улицам, то москвичи забегали вперед и желали счастливого пути.
На место гетмана остался Гонсевский.
Уезжая из Москвы, Жолкевский взял с собою сверженного царя Василия, взял и двоих братьев его.


* * *

Позиция Мстиславского по отношению к Жолкевскому вызвала негодование даже среди членов Семибоярщины. Патриарх Гермоген, бояре Андрей Голицын и Иван Воротынский не имели возможности вторично созвать Земский собор, чтобы опротестовать действия главы боярского правительства. Однако они не сидели, сложа руки. Среди столичной знати многие поддерживали их. Особое негодование в московских верхах вызвало то, что король щедро жаловал думные чины “худым людям”, желая создать себе опору в русской столице.

258

В чине окольничего в Москву явился Михаил Молчанов, бежавший друг Отрепьева, делавший с ним интимные успехи. После гибели покровителя он выкрал царскую печать, а позже бежал за рубеж. Следуя заведенному порядку, новоявленный окольничий отправился за благословением к патриарху Гермогену. Но тот с позором выгнал его из церкви, что нисколько не смутило авантюриста. Мстиславский принял его в думу, невзирая на протест патриарха.
Сигизмунд пожаловал думные чины заурядным дворянам братьям Ржевским. Когда один из них явился во дворец и представил королевскую грамоту для подтверждения своих полномочий, боярин Голицын не смог сдержать свой гнев и обрушился на Гонсевского с резкими упреками.
- Большая кривда нам от вас. Мы приняли Владислава государем, а он не приезжает. Листы к нам пишет король за своим именем, и под его титулом пожалования раздаются, худые люди с нами, великими людьми равняются.
Голицын открыто потребовал, чтобы Сигизмунд перестал вмешиваться в московские дела и скорее прислал в Москву сына.
- В противном случае, - заявил он, - король может считать себя свободным от присяги Владиславу, и мы будем помышлять о себе сами.
Выступление Андрея Голицына поддержал князь Иван Воротынский.


* * *

15-го октября был первый съезд послов с панами радными, которые объявили, что королю нельзя отступить от Смоленска и вывести войско из Московского государства, ибо он пришел с тем, чтобы успокоить это государство, истребить вора, очистить города, а потом дать сына своего на московский престол.
Послы отвечали, что государство гораздо быстрее успокоится, если король выведет из него свои войска, что для истребления вора достаточно одного отряда Жолкевского, потому что вор теперь силен только польскими людьми, что поход королевский на вора разорит московское государство, и без того уже опустошенное. Послы сказали, что им странно даже и толковать об этом, ибо условие об отступлении короля от Смоленска подтверждено гетманом в договоре с Валуевым и Елецким при Царево-Займище. В договоре московском сказано вообще об очистке городов Московского государства, и гетман обязался просить короля о снятии осады Смоленска, и, следовательно, об этом и речи быть не должно.
Паны возражали, что король не может дать своего пятнадцатилетнего сына на престол московский, но хочет прежде сам идти на вора, после чего поедет на сейм, без согласия которого не может отпускать королевича в Москву.
17-го октября был второй съезд, паны повторили прежнее более резким тоном, и,
наконец, высказались прямо насчет Смоленска:
- Для чего, - сказал один из панов, - вы не оказали королю до сих пор никакой почести и разделяете сына с отцом, зачем до сих пор не отдадите королю Смоленск? Вы бы велели смолякам присягнуть королю и королевичу вместе, и тем бы оказали почесть и королю и королевичу вместе.
Послы выслушали это и спросили у панов:
- Когда вы избрали короля своего, а у него был отец в Швеции, Яган-король, то для чего вы разделили отца с сыном, сыну целовали крест, а отцу не целовали?
Послы возражали, что Яган-король не приходил успокаивать их государство, и заключили так:

259

- Пока наш государь не возьмет Смоленск, он прочь от него не отойдет.
Тогда, желая уклониться от переговоров о Смоленске и выполнить главную статью наказа, послы начали говорить:
- Чтоб теперь король исполнил договор, а сын его, царь московский, снесется уже с ним относительно Смоленска, если не получит того города, король посчитает для себя большим бесчестием. Впрочем, - прибавили послы, - честь государственная состоит в не нарушении данного слова, а король не раз объявлял, что предпринял поход не для овладения городами.
20-го октября был третий съезд. Здесь паны прямо объявили:
- Если король согласится отступить от Смоленска, то они, паны и все рыцарство, на то не согласятся и скорее помрут, а вековечную свою отчину достанут.
Послы в ответ на это велели читать гетманский договор, паны с сердцем закричали:
- Не раз вам говорено, что нам до гетманской записи дела нет!
Несмотря, однако, на это, они тотчас начали толковать о вознаграждении короля и войска, упомянутое в гетманском договоре. Послы отвечали, что странно будет платить из московской казны за опустошение Московского государства и что об этом вознаграждении царь Владислав снесется сам с отцом своим.
В заключение послы просили панов донести королю, что до сих пор все говорили не о главном деле, тогда как они желают больше всего знать, даст ли король на царство своего сына и примет ли королевич православную веру греческого закона? Паны обещали донести об этом Сигизмунду.


* * *

Прокофий Петрович Ситский после каждого съезда русских послов с панами подолгу просиживал в выделенной для него палатке, и записывал результаты пройденных съездов. Запишет немного на бумагу, склонит голову на ладонь, начнет размышлять. Ему уже после первого съезда была ясна позиция панов радных, они будут тянуть переговоры и добиваться царства не для Владислава, а для самого короля. Твердую позицию в то же время стали занимать и старшие послы, особенно Филарет Романов, у него было свое
что-то на уме. Не был он заинтересован и в том, чтобы просто так отдать московский трон королевичу, был у него и свой сын, которого он не прочь тоже видеть на русском государстве, бояре были против избрания своего русского в цари. Филарет ни в чем не уступал панам радным, добивался точного выполнения договора, подписанного Жолкевским.
Прокофий Петрович в своих раздумьях приходил к выводу, что посольство будет одним из нелегких и долгим. Тем не менее, результатов не будет. В этом ему подсказывал его опыт, приобретенный от работы в Посольском приказе за многие годы. За это время
бывал он в других государствах, отстаивал наказы не одного в последние годы пережившего государя. Правда, бывало посольство, которое оканчивалось и с не предполагающими результатами. Во всех случаях посольство велось до конца. Так, вероятно, будет и теперь.
Закончив работу над бумагами, Ситский начинал вспоминать о Москве, о своей семье, жене, детях. Больше всего его волновала неизвестность со средним сыном Григорием, очень о нем мать печется. Последние месяцы перед отъездом с посольством от Григория ни одной весточки, как пропал.
- Может, обойдется, объявится - вздыхал Прокофий Петрович, ведь было время во времена первого Лжедмитрия, пропадал старший Андрей, сейчас дома, жив, снова служит

260

в Кремле... Да! Григорий, Григорий, не дай Боже, ты погибнешь, не переживет наша мать смерть второго сына.
И снова мысли...


* * *

Столкнувшись с серьезной оппозицией в московских верхах, Гонсевский пустил в ход интригу, чтобы принудить недовольных к молчанию. Воспользовавшись услугами Салтыкова и других своих пособников, он состряпал судебное дело против Гермогена и его единомышленников на основе ложных доносов некоего казака из войска Лжедмитрия, холопа боярина Мстиславского, и некоего попа Харитона.
Власти обнародовали официальную версию “раскрывавшую” планы заговора во всех деталях. Москвичи будто бы намеревались совершить переворот 19-г октября за три часа до рассвета. Они вступили в сговор с серпуховским воеводою Федором Плещеевым, державшим сторону самозванца. Плещеев с казаками должен был ждать на Пахре условного сигнала. С первыми ударами колоколов мятежники должны были проникнуть через тайный подземный ход в Кремль, овладеть Водяными воротами, а затем впустить в крепость воровские войска. Поляков предполагалось перебить, то же самое и знатных бояр, а князя Мстиславского ограбить и в одной рубашке привести к вору.
Инициаторы процесса постарались убедить Мстиславского, что заговор был направлен против него лично,  заодно и против всех лучших столичных людей. Они объявили, что бунтовщики замыслили побить бояр, родовых дворян и всех благонамеренных москвичей, не участвующих в воровским совете, а жен и сестер убитых отдать вместе со всем имуществом холопам и казакам.
Гонсевскому не трудно было заполучить сколько угодно доказательств подготовки восстания в Москве. Посланцы Лжедмитрия II почти открыто агитировали народ против иноверного царя Владислава. На рыночных площадях стражники не раз хватали смутьянов. Но толпа отбивала их силой. Правда заключалась в том, что ни патриарх, ни Голицыны с Воротынским не имели никакого отношения к назревавшему выступлению низов. И эта правда стала обнаруживаться, когда наступило время суда над главным свидетелем Харитоном, который будто бы ездил в Калугу от имени всех москвичей звать самозванца к столице. Он на первой пытке оговорил в сношениях с вором: князей Василия и Андрея Васильевичей Голицыных, Ивана Михайловича Воротынского и Засекина. На второй пытке он с князя Андрея Голицына оговор снял, сказал, что тот с вором не ссылался, что князья Голицыны ни в чем не виноваты, и он их оклеветал со страха. В зале был сильный шум, и судьи поспешили закрыть заседание.
Организаторы процесса не заботились даже о внешнем соблюдении приличия. Боярин Андрей Голицын доказал на суде свою полную невиновность, однако несмотря и на это, что с Голицына был снят оговор, его все-таки отдали под стражу вместе с Воротынским и Засекиным потому, как он прежде возбудил против себя ненависть поляков, особенно у Гонсевского. Тому Голицын внушал наибольшее недоверие. Голицына фактически лишили боярского чина и держали его под домашним арестом до самой его смерти. Другой член Семибоярщины, князь Иван Воротынский, не очистился от обвинений, но, так как он был человеком покладистым, его после недолгого ареста вернули в думу.
Так называемое дело Харитона и весть, что Плещеев хочет напасть на поляков в Москве, дали Гонсевскому почву ввести в Кремль немцев и прибрать все к своим рукам.


261


* * *

Обвинили в переписке с калужским вором и патриарха Гермогена. Такие были слухи, но как бы то ни было, однако, становилось ясно, что дела идут дурно относительно Владислава, и волнения в пользу вора усиливались.
Приверженцам короля нужно было что-то делать.
Вначале Салтыков и Андронов пришли вечером к патриарху и стали просить его благословить народ на присягу королю. Тот отказался. На другой день пришел к патриарху просить о том же и Мстиславский, патриарх не согласился и на его просьбу, и у них с патриархом была ссора. Патриарх послал по сотням, гостям и торговым людям звать, чтобы они приходили к нему в соборную церковь. Гости, торговые и всякие люди, пришедши к нему в Успенский собор, отказались целовать королю крест, несмотря на то, что толпы вооруженных поляков стояли у собора.
Гермоген принадлежал к числу самых решительных противников Лжедмитрия и всего калужского лагеря. Никто не поверил тому, что он состоял в переписке с вором. Тем не менее, суд вынес ему обвинительный приговор и постановил распустить штат служителей патриаршего двора.
Оппозиция внутри боярского правительства была сложена раз и навсегда. Раскрытие мнимого заговора дало Гонсевскому удобный предлог  к тому, чтобы ввести свои отряды в Кремль. Отныне на карауле у кремлевских ворот вместе со стрельцами стояли и немецкие наемники. Ключи от ворот были переданы смешанной комиссии из представителей Семибоярщины и польского командования.


* * *

23-го октября был четвертый съезд послов под Смоленском: паны объявили, что король жалует своего сына, но отпустить не может без решения сейма. Тут же они прочли статьи, на которых соглашался король: в вере и женитьбе королевич волен сам, да Бог. О числе людей при королевиче и об их наградах послы должны договориться с самим Владиславом. Насчет казни отступникам от веры, король согласен. В заключении послы добавили, что статьи эти должны быть рассмотрены на сейме. Об отступлении от Смоленска последовал решительный отказ. Паны заключили ответ свой так:
- Как скоро Смоленск поддастся и присягнет королю, то его величество пойдет сам на вора, истребит его, и, успокоив государство, отправится со своим войском и вами, послами, на сейм: здесь даст вам в цари сына своего, с которым вы и пойдете в Москву.
Послы отвечали, что взять Смоленск, идти на вора, успокоить государство, идти на сейм – все это требует долгого времени, тогда как для Московского государства дорога теперь каждая минута и медлительность королевская породит сомнения, произведет смуту. Многие не поймут, почему, мы, послы, не упросили вас, панов, отговорить короля отказаться от этого намерения и не настояли на выполнении гетмановского договора. Послы просили также позволения обменяться со смолянами, с которыми до сих пор было запрещено им сноситься.
Митрополит Филарет лично имел разговор со Львом Сапегою о том, надобно ли королевичу креститься? Сапега окончил этот разговор словами:
- Об этом, преосвященный отец, поговорим в другой раз, как время будет, я к тебе нарочно приеду поговорить; а теперь одно скажу, что королевич крещен и другого


262

крещения не писано.
На это митрополит сказал:
- Бьем челом королю и королевичу со слезами, чтобы королевич крестился в нашу православную веру... Вам панам самим известно, что греческая вера – мать всем
христианским верам, все другие веры от нее отпали, и мы надеемся, что Бог благодарностью своею коснется сердца королевича, и пожелает он окреститься в нашу православную веру греческого закона, и, потому вам, панам радным, не годится отводить королевича от благодати Божьей. Никак не может считаться, чтобы государю быть одной веры, а подданным другой, и сами вы не терпите, чтобы короли ваши были другой веры. А тебе, Льву Ивановичу, более всех надобно о том радеть, чтобы государь наш, королевич Владислав Жигимонтович, был в нашей православной вере греческого закона, потому что даже твой отец и ты сам, а ныне многие вашего рода, были в нашей православной вере греческого закона, и неведомо каким обычаем ты с ней разрознился: тебе к нашей вере пригоже иметь уважение.
24-го октября был пятый съезд. Паны, желая испугать послов и заставить их подчиниться воле Сигизмунда, уведомили их об успехах шведов на северо-западе и об усилении самозванца, к которому ушло из Москвы 300 дворян.
Послы отвечали, что они сомневаются в справедливости этих известий, ибо из Москвы об этом не пишут. Если же в московских людях есть измены и гетману от этого идти с войсками на вора, которые стоят в Можайске, Боровске, Вязьме, Дорогобуже, Белой, ибо эти войска теперь ничего не делают, только разоряют и пустошат государство. Если король укажет это войско послать на вора, и мы отпишем во все города об этой милости королевской и, особенно о том, что он и сына скоро отпустит на царство, то весь народ обрадуется и от вора отстанет. Если же сам король с войском пойдет на Московское государство, то народ придет в сомнение, все договоренности рухнут, и будет хуже прежнего.
Паны отвечали с сердцем:
- Мы вам говорим прямые вести о шведах и про вора, и вы сами не знаете, что просите. Если б король и захотел отойти от Смоленска в свое государство, то войска его, люди вольные, не послушаются, и те, которые стоят в разных местах московских, а их всего 80 тысяч, если не получат денег, передадутся вору и тогда вашему государству конец.
Послы отвечали:
- Просим королевское величество, чтоб умилосердился над государством Московским, велел своим ратным людям идти на вора, а черкес и татар велел из государства вывести, которые стоят по городам, королевичу присягнувшие, жгут, разоряют и людей в полон берут.
Паны закричали на это:
- Пришли вы не с указом,  а к указу, и не от государя пришли, пришли от Москвы с челобитьем к государю нашему и что вам государь укажет, то и делайте. Сказываем вам прямые вести, что шведы Ивангород и Ладогу взяли, к Пскову и иным городам идти хотят, с другой стороны вор собирается со многими людьми. Многие люди переезжают к нему из Москвы, да к нему же хотят придти на помощь турецкие и крымские люди. А много мы еще вам не сказали: датский король хочет доступиться к Архангельску. Видите сами, сколько недругов на ваше государство смотрит, всякий хочет либо что-нибудь сорвать, и вам надобно о своем государстве радеть, пока злой час не пришел, а королевский поход не отговаривать. Хотя бы и сам государь наш захотел в свое государство вернуться, то вы должны были бить ему челом, чтобы он прежде ваше государство успокоил. Государь наш, жалея ваше государство, сам хочет идти на вора, а

263

вы этой государевой милости не разумеете и поход отговариваете.
Послы отвечали:
- Указывать его величеству мы не можем, что хочет, то и делает, но как нам
приказано бить челом от патриарха, бояр и всех людей Московского государства, так мы и делаем. Отговариваем мы поход королевский потому, что государство наше и без того пустое и разорено, и тем приход королевича отложить, отчего вся земля придет к унынию. Просим позволения отписать в Москву патриарху, боярам и ко всем людям, что вперед делать нам по их приказу, а без того ни на что согласиться не можем.
Паны отвечали:
- Вам и без указу московского, как великим послам, все делать можно, так сперва потешьте короля, сделайте, чтоб смоляне королю и королевичу крест целовали. Вы королевича называете своим государем, а королю, отцу его, делаете бесчестие. Чего вам стоит склонить его величеству Смоленск, которым он хочет овладеть не для себя, а для сына своего же. Король оставит после себя не только Смоленск, но и Польшу и Литву. Тогда и Польша, и Литва, и Москва будут все воедино.
- Свидетельствуем Богом, - сказали на это послы, - что у нас об этом ничего в наказе не писано, и теперь и впредь на сейме мы не согласимся, чтоб нам какими-нибудь городами Польши и Литвы поступиться. Московское государство все полностью принадлежит государю нашему, королевичу Владиславу Жигимонтовичу, и как он будет на своем царском престоле, то во всем будет волен Бог да он, государь то и будет делать, но без него нам не только что говорить, но и помыслить об этом нельзя.
- Мы хотим, - говорил Сапега, - чтоб только Смоленск целовал крест королю и для одной только чести.
- Честь королю, - отвечали послы, - будет большая от всего света и от Бога, если он Московское государство успокоит, кровь христианскую уймет, сына своего посадит на российский престол, и тогда не только Смоленск, но и все российское государство будет за сына его.
Паны кричали:
- Много уже пустого от вас слышим; скажите одно, хотите ли послать смолянам, чтоб они государю нашему честь сделали, крест целовали?
- Сами вы знаете, - отвечали послы, - что наказ наш писан с гетманского согласия. Гетман крест целовал взамен короля и за вас панов, но чтоб королю крест целовать, того не только в приказе нет, но и в мыслях всего народа не было. Как же нм без совету всей земли это сделать?
- Когда так, то Смоленску пришел конец, - закричали паны.
Послы опять начали просить, чтоб им было позволено переслаться с патриархом и боярами; жаловались, что дворянам, которые с ними приехали, содержать себя нечем, с голоду помирают, потому что поместьями и вотчинами владеют литовские ратные люди, что сами они, послы, во всем терпят нужду большую, а лошади их все от бескормицы пали.
Паны отвечали:
- Всему этому вы сами являетесь причиною: если б вы исполнили королевскую волю, то и вам и дворянам вашим было бы всего довольно.
В это же время приехал под Смоленск гетман Жолкевский и 30-го октября имел торжественный въезд в стан. Привез сверженного царя Василия и его братьев, и представил их Сигизмунду. Когда от Василия потребовали, чтобы он поклонился королю, то он ответил:
- Нельзя московскому и всея Руси государю кланяться королю, праведными судьбами Божьими приведен я в плен, а не вашими руками, выдан я московскими

264

изменниками, своими рабами.
Сигизмунд принял Жолкевского с гневом, с презрением бросил предоставленный гетманом договор и сказал:
- Я не допущу сына моего быть царем Московским.
Русские послы, находившиеся под Смоленском, заметили, что Жолкевский поступил вопреки договору, по которому не следовало ни одного человека выводить в Польшу и Литву, и находили, что Жолкевский нанес оскорбление православной вере тем, что дозволил Василию Шуйскому и жене его ходить в мирском платье.
- Я сделал это, - сказал Жолкевский, - по просьбе бояр, чтобы отстранить смятения в народе. Притом же Василий в Иосифовом монастыре чуть с голода не умирал... Я привез в мирском платье, потому что он сам не хочет быть монахом, его постригли насильно, а насильно пострижение противно и вашим и нашим церковным уставам. Сам патриарх это утверждает.


* * *
 
Без поддержки Семибоярщины малочисленный польский гарнизон не удержался бы в Москве и несколько недель. Приближение зимы благоприятствовало осуществлению налогов Гонсевского. Дворяне привыкли зимовать в своих поместных усадьбах. Невзирая на тревожное положение в столице, они разъезжались по домам.
Королевские наемники хозяйничали в русской столице, но Смоленск по-прежнему стоял, подобно несокрушимой твердыне на западных рубежах государства. Вот уже в течение года смоляне жили в условиях вражеской блокады. Самые тяжелые испытания осада принесла городским низам. На складах Смоленска хранились запасы, рассчитанные на длительное время. Но продукты распределялись среди населения неравномерно. Наибольшие пайки получали дворяне. Стрельцам причиталось меньше хлеба, посадским людям и того меньше. Неимущие беженцы и крестьяне, в большом числе укрывающиеся в крепости, не имели права на жалование из казенных житниц. Среди неимущих голод начался уже в первую осадную зиму. С наступлением лета город стал испытывать нужду в соли. Шеину пришлось ввести твердые цены на соль, и одновременно установить контроль за хлебной торговлей. Голод среди беженцев сопровождался вспышками эпидемических заболеваний, косивших и горожан, и ратных людей.
Начиная с июля 1610-го года, усилились бомбардировки Смоленска. Поляки ввели в дело тяжелые осадные орудия, доставленные из Риги. Им удалось разрушить четырехугольную башню и проделать большую брешь в западной стене крепости. 19-го июля противник пытался овладеть разбитой стеной. 11-го августа штурм возобновили. Смоляне дрались с беззаветным мужеством и дважды отбивали натиск штурмовых колонн.
Члены Земского собора, заключившие мирный договор в августе 1610-го года, категорически отвергли все домогательства насчет сдачи Смоленска. Но за спиной собора Мстиславский заключил тайную сделку с Жолкевским. Едва договор был подписан, как он послал воеводе Шеину письменное распоряжение, чтобы тот немедленно прекратил всякое сопротивление и сдал город.
Смоленские воеводы давно ничего не делали без ведома и согласия чинов ратных и людей посадской общины. Получив распоряжение от главы Семибоярщины, Шеин назначил мирную делегацию, включавшую представителей от всех сословий. Двухнедельные переговоры, имевшие место в королевском лагере в первой половине сентября, рассеяли всякие сомнения насчет истинных целей королевской дипломатии.

265

Сенаторы требовали от смоленской делегации безоговорочной капитуляции.
- Жители города, - заявляли они, - с давних пор принадлежат владениям короны. Они были и остаются подданными короля, поэтому им следует просить о помиловании.
Шеин созвал ратников и посадских людей на общий совет и представил им отчет о
переговорах. Совет решительно отверг путь капитуляции. Он постановил признать избрание Владислава при условии, что король отведет войска от стен Смоленска, очистит захваченные земли и гарантирует неприкосновенность русских рубежей. Об этом было доложено польской стороне.
Королевские чиновники выпроводили смоленских послов и пригрозили им смертью, если они еще раз осмелятся явиться к ним с подобными предложениями.
В октябре Сигизмунд вновь попытался навязать Смоленску капитуляцию, используя на этот раз переговоры с московскими великими послами. Пугая бояр калужским вором, королевские чиновники снова предложили им старый план.
- Когда Смоленск прекратит сопротивление и присягнет Сигизмунду, его величество сам возглавит поход на Калугу, истребит вора, и, успокоив русское
государство, вернется в Польшу на сейм, где и решится вопрос об отпуске Владислава на царство Московское.
Боярин Салтыков не раз советовал Сигизмунду распустить слух о походе против Лжедмитрия и под этим предлогом занять Москву большими силами. Опасаясь подобного исхода дела, послы Василий Голицын и Филарет Романов, наоборот, просили короля не ходить к Калуге и заявляли, что сами справятся с вором при помощи наемного войска, находящегося в Москве. Тщетно послы добивались выполнения условий мирного договора и отвода в Польшу отрядов, разорявших русскую землю. Сигизмунд и слышать не хотел об очищении захваченных русских территорий, а овладение Смоленском стало для него вопросом личного престижа. Обязательство насчет отпуска в Москву Владислава, принятые на себя Сигизмундом и подтвержденные московским договором Жолкевского, как оказалось, не имело никакой цели. Русские послы очень скоро это уразумели.
Улучшив момент, Филарет Романов снова стал толковать с канцлером Львом Сапегою о принятии Владиславом православной веры. Но канцлер посмеялся ему в глаза и повторил свой ответ, что, королевич крещен, а чтобы иметь другое крещение, нигде об этом не писано. Он постарался переменить разговор на другую тему, потому что он и другие королевские чиновники пытались использовать московский процесс, чтобы опорочить князя Василия Голицына, как изменника и пособника калужского вора. Но великий посол держался с большим достоинством и категорически отверг все обвинения.


* * *

2-го ноября был шестой съезд в присутствии Жолкевского. Послы начали говорить:
- Обрадовались мы, что гетман Станислав Станиславович приехал, при нем, даст Бог, государское дело станет делаться успешнее, потому что гетман о государском жаловании писал в Москву не раз, и всем людям Московского государства свое королевское жалование сказывал. За великого государя, короля, за все Польское и Литовское государство Московскому государству крест целовал, и все люди его гетманскому слову поверили. О чем мы прежде били челом и с вами, панами радными, говорили. В ином вы нам не поверили, а теперь гетман Станислав Станиславович, по своему крестному целованию станет за нас говорить.
Лев Сапега отвечал:

266

- Много раз мы с вами съезжались, но ничего доброго не сделали, мы творим беспрепятственно, чтоб вы королю честь сделали, велели смолянам крест целовать его величеству и его сыну королевичу. Но вы отговариваетесь, что без согласия московских бояр того сделать не можно, тогда как вам дана полная мочь говорить и становить обо всем.
Послы сказали на это:
- Мы надеялись в тот самый день, как сюда приехали, все по гетманскому договору получить; но и по сие время ни одна статья договора не исполнена. Ты сам знаешь, Станислав Станиславович, можем ли мы от себя что-нибудь новое затевать. Сам ты видел в Москве, как патриарх и бояре обо всех статьях договорных со всеми людьми советовались, и не раз все им статьи читали, и что им казалось противно, объяснили, и об иных статьях посылали их к тебе. И не один патриарх с боярами советовались и приговаривали, но и с людьми всех чинов. Как же можно нам из этих статей что-нибудь без совета со всею землею переменить? Чтобы Смоленск отдать королю, этого не только в статьях, но и в помине ни у кого не было. Ты не раз говорил всем нам, что как скоро мы приедем к королю, то его величество тот же час от Смоленска со всем войском отойдет в Польшу.
Гетман долго говорил с панами по латыни, потом отвечал послам:
- Как я с Московским государством договор заключил, то все я делал по указу и воле королевской, и весь этот договор король соблюдает, но чтоб его величеству отойти от Смоленска, о том я вам не говорил, а советовал послать о том с челобитьем, да и как мне было своему государю приказывать? А где в записи утверждено, чтоб идти мне на вора и я не пошел, в том виноват не я, приговорено было при мне послать с московским войском бояр, князя Ивана Михайловича Воротынского, а также Ивана Никитича Романова и окольничего Головина. Я уже отрядил для этого войско и поставил его в Борисове, но ваши люди в сход не пришли. В то время вор сослался тайно с некоторыми московскими людьми: об этом в Москве во многих местах найдены воровские грамоты. Тогда бояре, князь Федор Иванович Мстиславский с товарищами, приезжали ко мне в стан и просили, чтоб я со всем войском моим вошел в Москву. И если я в Москву не войду, пойду на вора, то многие бояре, видя в московских людях шаткость, в Москве не останутся, с женами и детьми пойдут за мною. И я потому в Москву вошел, а на вора отпустил Петра Сапегу, чай он над ним и теперь промышляет. Потом у меня с боярами многие статьи переменены против договора; спросите об этом дворян Ивана Измайлова с товарищами, которые приехали со мною к королю бить челом о поместьях: они вам скажут, как со мною бояре в Москве делали и советовались. По их примеру и вы здесь с панами делайте, чтоб и к вашей и короля чести было. Грамота, что послана из Москвы в Смоленск, была у меня, но в ней писано то, что вы хотели, а я писать не приказывал. Знаю я, мой договор, чтоб из пушек по Смоленску не бить и никакой тесноты не делать, и король этот договор выполняет. А чтоб смоляне отца с сыном не разделяли и крест целовали обоим, то вам надобно этому способствовать для чести королевской. Если же вы это смолянам не прикажете, то наши сенаторы говорят, что король за честь свою станет мстить, а мы за честь государя своего помереть готовы, и потому Смоленску будет худо. Не упрямьтесь, исполните волю королевскую, а как Смоленск сдастся, тогда об уходе королевский договор напишем.
- Помни Бога и душу свою, Станислав Станиславович, - отвечали послы, в записи, данной Елецкому и Валуеву, в которой прямо написано, что когда смоляне королевичу крест поцелуют, то король отойдет от Смоленска, порухи и насильства городу не будет, все порубежные города будут к Московскому государству по-прежнему. Мы надеялись от тебя помощи, что ты за свое крестное целование станешь, за Московское государство

267

будешь бить челом королю, а своим братьям сенаторам говорить, чтоб и они короля приводили на унятие крови. Ты говоришь, что после нашего отъезда у тебя с боярами во многом договор переменен, и ссылаешься на дворян, Ивана Измайлова с товарищами, но мы их и спрашивать не хотим. Надобна нам от бояр грамота, а словам таких людей,
которые за поместьями к королю приезжают, верить нельзя. Тем более, в договоре статья была написана, что при государе королевиче польским и литовским людям с земских дел в приказе не бывать и не владеть, а теперь и до прихода на государство Владислава уже вотчины раздают. Мы об этом упомянули для того, чтобы не вышло в людях сомнение и печаль.
Сапега на это им отвечал:
- Государь король московских людей, которые его милости ищут, от себя не отгонит, да и кому же им до прихода королевича на государство жаловать, как не его величеству? И теперь государь пожаловал боярину князю Мстиславскому чин конюшего, а князю Юрию Трубецкому - боярство, и за все бояре его величеству благодарны.
Чтобы возвратиться к главному делу, послы велели думному дьяку Томиле Луговскому читать договор гетмана с Елецким и Валуевым, подписанный при Царево-Займище. Но Сапега не дал ему читать и закричал:
- Вам давно заказано упоминать об этой записи, вы этим хотите только позорить пана гетмана! Если вперед об этой записи станете говорить, то вам будет худо.
Луговской отвечал:
- Нужно и помрем, а правду говорить станем, вы эту запись ни во что ставите, а мы и теперь и впредь будем ею защищаться.
Тут вмешался в спор Жолкевский.
- Я, - сказал он, - готов присягнуть, что ничего не помню, что в этой записи писано, писали ее русские люди, которые были со мной, а ее я только подписал. Я не готовил, руку свою и печать приложил, и потому лучше эту запись оставить, а говорить об одной московской, которую и его величество утверждает.
Другие паны кричали:
- Мы о Смоленске вам последний раз говорим, если вы не заставите смолян королю и королевичу крест целовать, то крестное целование не состоится, и пока Смоленск не покорится гетману и его величеству, то от него не останется камня на камне, будет под ним то, что и под Иерусалимом осталось
Послы отвечали по-прежнему, что они своевольно договора не нарушат, и пусть паны позволят им послать гонца к патриарху, и боярам и ко всем чинам, и что им вся земля прикажет, то они и сделают.
- Ты, Лев Иванович, – говорили послы, - сам бывал в послах, так знаешь, можно ли послу сверх наказа что-нибудь сделать? И ты был послом от государя к государю, а мы посланы от всей земли, как же мы смеем без совета всей земли сделать то, что нет в наказе?
Потом послы обратились к Жолкевскому, чтоб заставить его употребить все усилия для спасения Смоленска:
- Не скажет ли весь народ, - говорили они, - что до твоего приезда под Смоленск король сохранил договор, к городу не приступал, а как ты приехал, то Смоленск взяли?
Гетман дал слово всеми силами стараться о том, чтоб не было приступа к Смоленску до возвращения гонца, отправленного послами к патриарху и боярам за новым наказом. Гетману дали знать также, что Филарет сердится на него за приведение под Смоленск сверженного царя Василия и за предоставление его королю в светском платье. Вот почему Жолкевский после окончания съезда подошел к митрополиту с оправданием.
- Я, - говорил он, - взял бывшего царя не по своей воле, а по просьбе бояр, чтобы

268

предупредить на будущее время народное смятение. К тому же он в Иосифовом монастыре умирал с голода. А что привез его в светском платье, то он сам не хотел быть монахом, постригли его неволею, а невольное пострижение противно и вашим и нашим уставам, это говорит и патриарх.
Филарет отвечал:
- Правда, бояре желали отослать князя Василия за польскою и московскою стражею в дальние крепкие монастыри, чтобы не было смуты в народе, но ты настоял, чтоб его отослать в Иосифов монастырь. Его и его братьев отвозить в Польшу не следовало, потому что ты дал слово из Иосифова монастыря не брать, а и в записи утверждено, чтоб в Польшу и Литву ни одного русского человека не вывозить, не ссылать. Ты на том крест целовал и крестное целование нарушил. Надобно бояться Бога, и расторгать мужа с женою непригоже, и что в Иосифовом монастыре его не кормили, в том виноваты ваши приставы, бояре отдали его на ваши руки.


* * *

Боясь за Смоленск, послы поехали на другой день к Жолкевскому, чтоб напомнить ему его обещания. Гетман объявил им, как будто от себя, что для Смоленска одно спасение: вступить в него польскому войску, как сделано было в Москве, и тогда, может быть, король не будет принуждать Смоленск целовать ему крест и сам не пойдет на вора под Калугу.
Послы в ответ прочли ему статью договора, чтоб ни в один город не вводить польское войско, и снова настаивали, чтоб им было позволено отправить гонца в Москву. Гетман обещал хлопотать об этом.
Чтобы узнать к чему привели хлопоты Жолкевского, послы опять приехали к нему. Жолкевский объявил, что король соглашается на отправление гонца, но прежде требует, что бы в Смоленск были впущены его ратные люди. Послы ответили прежние слова, что сами с собою согласиться не могут.
На другой день гетман прислал к ним своего племянника сказать, что король согласился на отправление гонца в Москву, но с тем, чтобы он через две недели возвратился с полным наказом. Но потом послам объявлено было, чтоб они приехали к гетману 18-го ноября, тут они нашли всех панов радных. Сапега объявил им, что они должны добиться того, чтобы непременно впустили в Смоленск ратных людей королевских, потому что Шеину и всем смолянам верить нельзя. Подъезжал под Смоленск гость Шорин и дети боярские, и Шеин спрашивал у них про вора, где он теперь и с какой силой. Ясно, что они хотят с вором сослаться и впустить его в город.
Послы повторили, что ничего нового сделать не могут без наказа из Москвы. Что же касается смолян, то Шорину и другим таким ворам верить нельзя, приезжают они под Смоленск не по нашему совету, смолян обманывают и прельщают, а вам сенаторам говорить на них можно.
Паны отвечали:
- Увидите, что завтра будет под Смоленском!
Послы просили, чтобы дали им, по крайней мере, посоветоваться с митрополитом, которого не было на этом съезде, лежал он больной в своей палатке.
Паны согласились.
Приехавши в свой стан, послы вызвали к себе всех земских представителей – дворян, приказных, духовных лиц, стрельцов и московских посадских людей. Голицын сообщил им об окончательной неудаче мирных переговоров, затем все по очереди

269

держали совет. Вначале говорил Филарет.
- Того никакими мерами учинить нельзя, чтоб в Смоленск королевских людей впустить, если и немного королевских людей будет в Смоленске, то нам Смоленска не видать, а если король и возьмет Смоленск приступом мимо крестного целования, то все
это случится по Божьей судьбе, только бы нам своей слабостью город не отдавать.
Затем были созваны и все посольские люди, их патриарх спросил: “Если Смоленск возьмут приступом, то они, послы от патриарха, бояр и всех людей Московского государства, не будут ли в проклятии и в ненависти?”.
Все отвечали почти в один голос:
- Однолично всем стоять, чтоб в Смоленск из польских и литовских людей не пускать ни одного человека: если немногие королевские люди в Смоленске, то нам наверняка Смоленска больше не видать. Если которая кровь прольется ими, что над Смоленском сделается, то это будет не от нас, только действительно своею слабостью Смоленск не потерять.
Смолянские дворяне и дети боярские, бывшие при посольстве, сказали:
- Хотя в Смоленске наши матери, жены и дети, и все погибнут однозначно, нам там крепко стоять, чтоб польских и литовских людей в Смоленск не пустить.
По сути 18-го ноября дипломаты короля предъявили русским послам ультиматум о немедленной сдаче Смоленска, и так как послы решить за смолян не имели права, то ответ был тот же, что Смоленск не может быть отдан королю.
С этого времени, записал в своем дневнике Ситский, послы становились в вооруженном королевском лагере заложниками. Однако они не пали духом. После совещания члены собора постановили продолжать отстаивать почетные условия мира, чего бы им это ни стоило.
В последующем послы объявили панам свое решение, просили со слезами, чтоб король не приступал к Смоленску, но и слезы не помогли.


* * *

Хотя королевские войска хозяйничали в столице России, великородные бояре покорно выполняли распоряжение Сигизмунда. Король не чувствовал себя хозяином положения, пока Смоленск отказывался признать власть завоевателей.
Чтобы окончательно поставить Россию на колени, надо было сокрушить Смоленск.
21-го ноября 1610-го года все его войско приступило к городу. Едва забрезжил рассвет, поляки зажгли подкоп, и взрыв огромной силы потряс окрестности. Осела одна из башен, рухнула сажень десять стена.
Трижды неприятель врывался в город и трижды принужден был отступить. Кровопролитие за Смоленск возобновилось. Вновь зазвучали выстрелы, и на голову героических защитников города падали вражеские ядра. Гром пушек по Смоленску развеяли в прах иллюзии русских людей, еще недавно возлагавших свои надежды на московский мирный договор.


* * *

29-го ноября послам было велено приехать к Жолкевскому, у которого они нашли всех других панов. Те же предложения со стороны поляков, тот же ответ со стороны
послов.

270

2-го декабря новый съезд. Сапега встретил послов словами:
- Надумали ли вы? Впустите ли в Смоленск королевских ратных людей? Знайте, что Смоленск не взят по просьбе гетманской и нашей. Король показал милость, чтобы не проливать крови невинной вместе с виновной.
Тот же ответ послов. Паны продолжали:
- Государь вас жалует, позволил вам писать в Москву, только пишите правду, лишнего не прибавляйте. Итак, вы в Москву писали и не один раз, и это вы делаете непригоже, что пишете тайно, от государя людей отводите, чтоб королю бить челом о поместьях и всяких других привилегиях.
Послы отвечали:
- Только эти воры, которые из Москвы приезжали, вам неправду говорят, заодно и нас корят, что кровь христианская льется по нашей вине. А то, что король тем людям поместья раздает, то мы в Москву писали для того, чтобы это народ не привело в смятение.
4-го декабря послам дали знать, чтобы они отправили от себя в Москву гонца, с которым вместе поедет королевский комарник Исаковский.
6-го числа Исаковский и гонец выехали в Москву.
Тем временем паны, видя непреклонность главных послов, обратились к второстепенным членам посольства. Обещаниями пытались склонить их изменить своему делу, бросить главных послов и отправиться в Москву, чтоб там действовать в пользу короля.
Филарет и Голицын узнали, что думный дьяк Сукин, дьяк Сыдовный, Спасский келарь Авраамий и многие другие дворяне из разных чинов люди, взявшие от короля
грамоты на поместья и другие пожалования, были отпущены по домам. Хотели поляки поколебать и думного дьяка Томилу Луговского. Сапега послал звать его к себе, Луговской поехал и встретил канцлера вместе с Сукиным и Сыдовным, наряженных в богатые платья. Сапега обратился к Луговскому:
- Подожди немного, я только представлю этих господ и других дворян королю для отпуска, потому что Сукин стар, а другие, живя здесь, проелись.
Томила остановил Сапегу и сказал:
- Лев Иванович! Неслыханно нигде, чтобы послы делали так, как Сукин и Сыдовный делают: покинув государское и земское дело и товарищей своих, едут в Москву. Как им будет посмотреть на чудотворный образ Богородицы, от которой отпущены? За наш грех теперь у нас такое великое дело началось, какого еще в Московском государстве не бывало, кровь христианская беспрестанно льется, и не знаем, как ее унять. Хотя бы Василий Сукин и в самом деле занемог, то ему лучше умереть тут, где послан, и от дела не отъезжать, и старше его живут, а дел не бросают. Если Сыдовный для этого отпущен, что проелся, то и всех нас давно пора отпустить, мы все также проелись, подмога нам всем дана одинаковая. Судить их Бог будет, что так делают. Объявляю тебе, Лев Иванович, как только они в Москву приедут, то во всех людях начнется сомнение и печаль, и во всех городах подобно ожидать большой шатости. Да и митрополиту с князем Василием Васильевичем вперед нельзя будет ничего делать. Послано с митрополитом также пять человек, половину отпускают, а другую оставляют. Волен Бог да государь, а нам вперед ничего делать нельзя.
Сапега отвечал:
- Печалиться вам об этом не для чего: вы все в воле государевой, его величество пожаловал их, отпустил по их челобитью, а посольские дела вы можете и без них отправить. В Москве от их приезда никакого худа быть не может, а только добро, они
государю нашему служат верно, быть может, глядя на них, послужат верою и правдою и

271

другие, и государь их также пожалует великим своим жалованием, поместьями и вотчинами, а кто захочет, то и в Москву прикажет отпустить.
Луговской сказал на это:
- Надобно у Бога и у Сигизмунда короля просить, чтоб кровь христианская литься перестала, а государство успокоилось, и присланы мы к королевскому величеству не о себе промышлять и челом бить, а обо всем Московском государстве.
Сапега прервал разговор, пошел к королю, а Луговскому велел дожидаться. К этому времени подъехал и Ситский, и стал вместе с Луговским дожидаться Сапегу. Пришедши от короля, Сапега их обоих пригласил в особую комнату.
- Я хочу вам всякого добра, - говорил он им, - только вы меня послушайте и сослужите государю прямую службу, а его величество наградит вас всем, что только захотите. Надеюсь на вас, я уже уверил, что вы его послушаете. Смоляне требуют, чтоб к ним прислали кого-нибудь из вас, послов, сказать им, что надобно делать. Они вас послушают и государеву волю исполнят. Так, Василий Сукин готов, ждет вас, ступайте с ним вместе под Смоленск и скажите жителям, чтоб целовали крест королю и королевичу, или впустили бы королевских людей в Смоленск.
Ему отвечал Луговской:
- Сделать это нам никак нельзя. Присланы от патриарха, бояр и от всех людей Московского государства митрополит Филарет да боярин князь Василий Васильевич Голицын с товарищами, а нам без их совета не только что делать, и помыслить ничего нельзя. Как нам это сделать и вечную клевету на себя навести? Не только господь Бог и люди Московского государства нас за это не потерпят, а и земля нас не примет. Мы присланы от Московского государства в челобитчиках и не нам соблазн вести. Лучше по Христову слову навязать на себя камень и кинуться в море. Да и государеву делу в том
прибыли не будет. Знаю я подлинно, что под Смоленск и лучше нас подъезжали и королевскую милость сказывали, да они и тех не послушали, а если теперь и мы поедем и объявится в нас ложь, то они вперед еще крепче будут, и никого уже слушать не станут.
Сапега продолжал прежнее:
- Вы только поезжайте и себя им объявите, а говорить с ними станет Сукин. Ехать бы вам, не упрямиться, и королевского жалования себе хотеть.
Луговской отвечал:
- Государскому жалованию мы рады и служить государю готовы в том, что нам можно сделать, а чего сделать нельзя, в том королевское величество опалы своей на нас не положил, а этого никак сделать нельзя, чтоб под город ехать своевольно, да и Сукину ехать непригоже, от Бога ему так не пройдет.
- Вас здесь двое, тебя я понял, Томила, но я думаю, что ты отвечал только за себя... Ситский с тобой, я надеюсь, не согласен. Он без тебя с Сукиным вдвоем под Смоленск поедет.
Настала в молчании пауза. Луговскому нечего было сказать Сапеге в ответ. За себя сказал Ситский:
- Мне тоже никак нельзя ехать под Смоленск, не в том мои обязанности в этом посольстве. Без наказа князя Василия Васильевича я шаг ступить в сторону не имею права.
Этим разговор и кончился. Сапега снова ушел к королю, а Луговской с Ситским отправились к себе в стан, где обо всем рассказали старшим послам. Филарет и Голицын на другой день призвали к себе Сукина, Сыдовного, Спасского архимандрита и говорили, чтобы они попомнили Бога и свои души, вспомнили бы, как отпущены из соборного храма Пречистой Богородицы, как благословлял их патриарх. Сукин с товарищами
отвечал:

272

- Послал нас король со своими листами в Москву для своего государского дела и нам как не ехать?
Эти говорили прямо, но келарь Палицын схитрил и тут, он не хотел иметь неловких для себя объяснений с митрополитом и не поехал к нему под предлогом болезни, которая, однако, не мешала ему отправиться в Москву.
43 человека покинули, таким образом, стан польский. Захар Ляпунов также умудрился оставить послов, но в Москву не поехал, а перешел в польский стан, он ежедневно пировал у панов со своими насмешками над послами и утверждал, что старшие послы все делают сами собою, не спрашивают у дворян, все таят от них.
Дело послов рушилось.


* * *

Король в Москву слал похвальные грамоты, дарил вотчины, давал положительные ответы на челобитные. От имени короля и его сына Владислава грамоты писались не только в Москву, но и в другие города. Таким образом, временное московское правительство, дума Боярская молча соглашались признать короля правителем до приезда Владислава. Бояре, или, по крайней мере, большая их часть этим и ограничивались, но не ограничивался этим Михайло Салтыков, который прямо вел дело к тому, чтоб царем был провозглашен не Владислав, а Сигизмунд. Но одного Салтыкова было мало, поэтому признали полезным принять услуги и другого рода людей, именно тех тушинцев, которые готовы были на все, чтоб только выйти из толпы, которые, заключая договор под Смоленском, выговорили, чтоб будущее правительство возвышало людей низкого происхождения по их заслугам. В числе этих людей по способностям и энергии был Федор Андронов, бывший купец-кожевник, обративший на себя внимание Годунова, и был переведен из Погарского Городища в Москву, потом во время смуты оказался в
Тушино, а позже и под Смоленском. Здесь он сумел приблизиться к королю, стал его советником до такой степени, что Сигизмунд послал его в Москву в звании думного дворянина.
В конце 1610-го года король писал: “Федор Андронов нам и сыну нашему верою и правдою служил и до сих пор служит, и мы за такую службу хотим его жаловать, приказываем вам, чтоб вы ему велели быть в товарищах с казначеем нашим Василием Петровичем Головиным”.
Андронов продолжал служить королю верою и правдою. Все требования Гонсевского он исполнял беспрекословно. Лучшие вещи из казны царской были отобраны и отосланы королю, некоторые взял себе Гонсевский.
Тем не менее, Гонсевский для приличия велел переписать казну боярам и приложить свои печати. В царской казне были литые золотые изображения Спасителя и двенадцати апостолов; последних еще Шуйский перелил на деньги для уплаты шведским наемникам. Полякам Гонсевского досталось только изображение Спасителя, оцененное в 30000 червонных, некоторые хотели, было, отослать его в королевский костел, но жадность большинства превзошла, и священное изображение было разбито на куски.
Из казны продолжали пропадать и другие вещи, и когда стало известно боярам, и они пришли в казну, то уже своих печатей там не нашли. Найдя только печать Андронова, они спросили его, что это значит. Андронов отвечал, что Гонсевский велел распечатать.
Андронов не довольствовался казначейскими распоряжениями, хотел служить и другие службы королю. С приездом в Москву он писал Сапеге, оправдывая Жолкевского в
уступке требованиям москвитян: “Если бы не учинить тех договоров по их воле, то,

273

конечно, пришлось доставать Москву саблею и огнем. Пан гетман рассудил, что лучше теперь обойтись с ними по их штукам, а когда приберем их к рукам, тогда и штуки их эти мало помогут. Надеемся на Бога, что со временем все их штуки уничтожим, и умысел их на иную сторону обратим, на правдивую”.
Андронов писал о необходимости держать под Москвою отряд польского войска, в котором не один человек не должен выезжать из стана, и все каждую минуту должны быть готовы на случай восстания, и просил королевской милости разрешить ему с товарищами на всякий случай держать при себе несколько тысяч стрельцов и казаков.
Андронов предлагал также выгнать из приказов людей, оставшихся здесь от прежнего царствования, похлебцев Шуйского, как он выразился, а места их занять людьми, преданными королю: “Надобно, - пишет он, - немедленно указ прислать, что делать с теми, которые тут были при Шуйском и больше дурили, чем сам Шуйский”.
Предложения Андронова были приведены к исполнению: товарищи его по Тушино и смоленскому стану были посажены по приказам. Станислав Соловецкий стал думным дьяком в Новгородской четверти; Василий Юрьев у денежных сборов, Евдоким Витовтов - в разряде первым думным дьяком, Иван Грамотин – печатником, посольским и поместным дьяком; в Большом приходе князь Федор Мещерский, в Пушкарском приказе - Юрий Хворостин; в Панском приказе - Михайло Молчанов, в Казанском дворце - Иван Салтыков.
Бояре сильно оскорбились, когда увидели рядом с собою в думе торгового мужика Андронова с важным званием казначея. Особенно бесчестием для себя считали они то, что тот торговый мужик осмелился говорить против Мстиславского и Воротынского, распоряжался всем, пользовался полной доверенностью короля и Гонсевского, потому что действовал прямо, хлопотал, чтоб царем был Сигизмунд, тогда как бояре колебались, держались за Владислава.


* * *

Гонсевский с людьми, присягнувшими королю, управлял всеми. Когда он ехал в думу, то ему подавали множество челобитных. Он приносил их к боярам, но бояре их не видели, потому, что подле Гонсевского садились Михайло Салтыков, князь Василий Мосальский, Федор Андронов, Иван Грамотин. Бояре и не слыхали, что он говорил с этими советчиками, что приговаривал, а подписывал челобитные Грамотин, Витовтов, Чичерин, Соловецкий, потому что все старые дьяки были отогнаны прочь. Но если сердились старые бояре, ревнивые к своему сану, то Голицын и Воротынский сердились за то, что король их обесчестил, посадил вмести с ними в думу торгового мужика Андронова, а больше сердился на Андронова боярин Салтыков, который за свою службу радел. Между этими людьми немедленно же начались столкновения, соперничество.
Андронов писал Сапеге: “Надобно воспрепятствовать, милостивый пан, чтобы не раздавали без толку поместья, а то его милость пан гетман дает и Иван Салтыков также дает листы на поместья, а прежде бывало, что поместья давали, кому государь только прикажет; и я боюсь, что при такой раздаче кто-нибудь не получил бы себе богатой награды за малые услуги. Я уже так привык к вашим милостям себя утешать (потому что никогда в своих просьбах не получал отказа), так и теперь прошу: смилуйтесь, ваша милость, пожаловать меня сельцом Роменным, да сельцом Шубиным и деревнями в Зубцовском уезде, что было дано Заруцкому”.
Салтыков писал к тому же Сапеге: “Я рад служить и прямить, и всяких людей к
королевскому величеству приводить, да гонят их от короля изменник и староста

274

велижский Александр Иванович Гонсевский. Берет всякие дела по их приговору на себя, не рассудя московского обычая. Московские люди крайне скорбят, что королевская милость и жалование изменились и многие люди разными притеснениями и разорениями оскорблены по приговору торгового человека Федора Андронова, а Мстиславского с товарищами и с нас все дела сняты, и такому человеку, как Андронов, правительство и вера положены. При Шуйском были также временщики Измайловы, и такой же мужик Михайло Синвалов, из-за них до сих пор льется кровь. И теперь таким думцам и правителям не быть ни Москве, ни другому городу, если не будет уйму таким правителям. Как такому человеку знать правительство? Отец его в Погорелом Городище торговал лаптями, а он взят в Москву из Погорелова по приказу Бориса Годунова для ведовства и еретичества. Покажи милость государь, Лев Иванович! Не дай потерять королю государство Московское! Пришли человека, которому верить можно и вели дела их рассмотреть. Много казны в недоборе, потому что за многих Федор Андронов вступает, для посулов других, не своего приказа насильно берет к себе под суд, и сам государевых денег в казну не платит”.
Салтыков обвиняет Андронова в самоуправстве, Андронов обвинил в том же Салтыкова. Обвинения состояли в том, будто Салтыков называет себя в Москве владельцем или правителем, вершит дела без приговора бояр, гонит одних, награждает других, говорит боярам бесчестные слова, что положил государь на нем всякие дела, а им велел его слушаться.
Салтыкову в ответной грамоте Сапега отверг все его обвинения, причем шлется на князя Мстиславского, на всех бояр, на всю Москву, на великих людей. Королю доносили, что богатые волости, данные Салтыкову: Вага, Черенда, Тотьма, Решма, с которых денежных доходов 60 тысяч, вызывают ропот в боярах и во всяких людях. Салтыков  по этому случаю отвечал однажды королю, что эти волости дают дохода не больше 300 рублей. “Тем более, государь, Лев Иванович, - писал он Сапеге, - что когда я ехал к государю королю, покидал жену и детей да имения богатые, всего больше чем на 60 тысяч, надеялся на государскую милость и на ваше сенаторское жалование, служил и
прямил с сыном своим Иваном государю королю и королевичу, короне Польской и Великому княжеству Литовскому, горло свое везде рвал, чая себе милости. Сейчас Московское и Новгородское государство Бог вручил государям, королю и королевичу, и великий государь – король иным приехавшим со мною к нему, дал города с уездами, а не волости, как мне, а наш род сенаторский”.
О своих действиях в пользу Сигизмунда в Москве Салтыков пишет Сапеге: “Я бояр и всяких московских людей уговаривал тебе писать, чтобы государь король шел к Москве, не мешкая, сына своего государство очистил, а в это время слух пустил, что идет на вора к Калуге. Как будет король в Можайске, то отпиши ко мне сразу, и я бояр и всех людей уговорю к тому, чтобы они послали своих людей бить королю челом, просили, чтоб он пожаловал в Москву, государство сына своего очистил и вора достал. Непременно идти королю в Москву и, не мешкая, потому что в Москве большая смута от вора становится, и люди к нему приобщаются. А под Смоленском королю что стоять? Если будет король в Москве, тогда и Смоленск будет его”.
В другой грамоте к тому же Льву Сапеге Салтыков писал: “Здесь, в Москве, меня многие люди ненавидят, потому что я королю и королевичу во многих делах радею”.
Салтыков писал правду: с отъездом Жолкевского сразу стала становиться смута между москвичами. Во взаимной недоверчивости, с дружбою на словах, с камнем за пазухой косились москвичи и на полков, угощали друг друга пирами, а думали другое.
В поляках наблюдалась величайшая осторожность, стража день и ночь стояла у
ворот и на перекрестках. Для предупреждения зла, по совету доброжелательных бояр,

275

Гонсевский разослал по городу 18 тысяч стрельцов под предлогом охранения этих мест от шведов, но, собственно, для своей безопасности.
Москвичам докучали поляки и они не знали, как их сбыть, поляки производили тревогу по два, по три, а то и по четыре раза в день; поляки садились на коней и почти не расседлывали их.
Наконец, 21-го ноября Сигизмунд дал знать боярам в Москву, что ему надобно прежде истребить калужского вора и его приверженцев, затем вывести польских и литовских людей; очистить города и, успокоивши, таким образом, Московское государство, пойти на сейм и там покончить дело относительно Владислава. Король в своей грамоте причислил Смоленск к тем городам, которые прямят вору. Он писал: “До тех пор пока смоляне не станут бить челом, отступить нам от Смоленска не годится, а поэтому и для всего государства Московского будет небеспечно”.
Дела на северо-западе русских земель в это же время тоже шли дурно, как для поляков, так и для их приверженцев. В Новгород был отправлен с войском сын Михайлы Салтыкова Иван для охраны города от шведов и воров. Салтыков, называя себя подданным королевским, доносил своему государю Сигизмунду, что по дороге к Новгороду он послал его жителям грамоту с увещанием целовать крест королевичу Владиславу, от Московского государство не отступать и во всем великим государям служить и прямить. Новгородцы отвечали, что они послали в Москву узнать о подлинном крестном целовании, и когда посланные возвратятся, тогда они, новгородцы, поцелуют крест Владиславу, но прежде этого Салтыкова в город не пустят, потому что другие города, присягнувшие Владиславу, впустили к себе польских и литовских людей и те лучших людей били и жгли.
В то же время Салтыков узнал, что в Новгород присылают из Пскова грамоты с увещанием покориться лучше царьку калужскому, чем иноверному поляку, и на многих новгородцев это увещание подействовало.
В таких обстоятельствах Салтыков слал грамоту за грамотой в Москву, чтоб бояре тотчас же отпустили новгородских послов для предупреждения смуты в пользу вора.
Наконец, эти посланцы возвратились, новгородцы пустили к себе Салтыкова, но прежде взяли с него присягу, что войдет в город только с русскими людьми, а литовских никаких людей не пустит.
Салтыков привел новгородцев к присяге Владиславу и разослал по окрестным городам увещательные грамоты последовать примеру новгородцев и от Московского государства не отставать. Торопчане послушались, но скоро дали знать Салтыкову, что, несмотря на их крестное целование Владиславу, литовские люди опустошают их уезд, мучают, жгут и ведут в полон людей. Видя это, другие города решились не целовать креста поляку и сесть в осаду. Салтыков от имени дворян и детей боярских бил челом Сигизмунду, чтоб унял своих подданных, как будто король имел для этого какие-либо средства.
Еще хуже для Владислава шли дела на востоке, здесь Казань явно присягнула самозванцу, Вятка последовала ее примеру. Когда казанцы согласились целовать крест Лжедмитрию, то этому воспротивился второй воевода, знаменитый Богдан Бельский, разосланы были грамоты из Казани в другие города от имени воевод Морозова и Бельского. Вместе с грамотами разосланы и присяжные записи, чтобы целовать крест. Бельский после рассылки грамот был убит доброжелателем Лжедмитрия.
Вятчане писали грамоты пермичам, уговаривали присягнуть тоже Лжедмитрию, на что получили замечательный ответ: “В соединении быть и за православную христианскую веру стоять мы рады. И вам, господа, с кем быть и совет по-прежнему держать, и с 
торгами хлебом и со всякими другими товарами торговых и всяких людей из Вятки к

276

нам отпускать, и нам бы со своими торгами к вам ездить по-прежнему; и вперед, какие у нас если вести будут, то мы к вам эти вести станем писать, если какие вести объявятся у вас, вы бы, господа, о том нам писали”.


* * *

Когда вести дошли до Нижнего Новгорода о свержении Шуйского с престола, Минин огорчился:
- Хотя лжив был Шуйский и вероломный, но все же свой, русский царь, не иноземец...
К Семибоярщине, захватившей после Шуйского власть в Москве, Минин отнесся с подозрением и недоверием.
- Эти бояре и князья не надежны, - говорил он нижегородцам. - Слух идет, что они решили избрать царя не из русских родов, а из иноземцев.
Когда Семибоярщина провозгласила русским царем Владислава, Минин в Земском совете настаивал:
- Не признавать польского королевича! Русского царя следует избрать на Земском соборе. А Владислава навязывает русскому народу кучка бояр изменников. Он такой же самозванец, как и прежние.
Против Владислава выступили и другие посадские люди. Но с ними не согласились.
- Мы прежде считали и теперь считаем: кто будет на Московском государстве, тот всем нам государь. Там в Москве избрали Владислава, пусть он будет и нашим государем.
Нижний Новгород присягнул Владиславу. Однако вскоре нижегородцы отказались от этой присяги. Стало известно, что польский королевич медлил и в Москву не едет, что польский король замыслил сам захватить московский престол, что в Москве зверствует пан Гонсевский. Нижний Новгород перестал выполнять приказы, которые рассылались по русским городам от имени Владислава и Сигизмунда. Нижегородцы не приняли, прогнали Горихвостова, назначенного польским королем на должность нижегородского дьяка вместо Василия Семенова.


* * *

Подвергнув гонению подлинных и мнимых сторонников Лжедмитрия II в Москве, войска боярского правительства при поддержке королевских рот предприняли наступление на калужский лагерь. Они изгнали казаков из Серпухова и Тулы и создали угрозу для Калуги. Самозванец потерял надежду удержаться в Калуге и стал готовиться к отступлению в Воронеж поближе к казачьим окраинам. Он велел укрепить тамошний острог и снабдить его большими запасами продовольствия. Одновременно он послал гонцов в Астрахань подготовить там базу на тот случай, если Воронеж окажется для него надежным убежищем.
Прошло четыре года с тех пор, как астраханские посадские люди вместе с казачьей вольницей признали власть Дмитрия и отложились от Москвы. Социальная суть движения проявлялась тут более отчетливо, чем во многих других городах. Астрахань присылала самые крупные подкрепления в армию Болотникова. В дальнейшем казацкие отряды из Астрахани постоянно пополняли войска Лжедмитрия II. По указанию своих бояр


277

тушинский вор казнил несколько самозванцев из Астрахани. Но с тех пор утекло много воды, и лагерь самозванца выглядел, как подлинный казацкий табор. Лжедмитрий рассчитывал найти общий язык с руководителем астраханских повстанцев. Он сообщил им, что намерен вскоре выехать в Астрахань со всей своей семьей.
Никем не тревожимый в Калуге, и до времени нужный Сигизмунду, как пугалище для Москвы, самозванец, имея 5000 казаков, татар и россиян, еще грезил о Москве, мучил ляхов, захватываемых его шайками и разъездами, и говорил:
- Христиане мне изменили - так обращусь к магометанам, с ними завоюю Россию, или не оставлю в ней камня на камне, доколе я жив, ей не знать покоя.
Он уже в Калуге подумывал удалиться в Астрахань, призвать к себе всех донцев и
ногаев, основать там новую державу и заключить братский союз с турками. Между тем веселился, безумствовал и, хвалясь дружбою с Магометом, то ласкал, то казнил их на свою гибель.
Боярское окружение, удержавшееся подле царька, становилось все более ненадежным. Некоторые из его придворных подвергались казни по подозрению в измене. Среди других в измене был обвинен и лишился головы боярин Иван Годунов, романовская родня. Недалекий и бесхарактерный Лжедмитрий II был лишь номинальной главой калужского лагеря. Подлинным вершителем дел при нем оставался атаман Заруцкий. Он не предавался унынию, а развернул энергичную войну с интервентами.
Бывший гетман самозванца Ян Сапега расположил свои войска на зимние квартиры поблизости Калуги. Король и Семибоярщина отводили Сапеге роль ударной силы в борьбе с казацким лагерем. Заруцкий упредил врага. В конце ноября его войска напали на сапеженцев, а в начале декабря 1610-го года нанесли им еще одно поражение. Вступив в борьбу с недавним союзником, Заруцкий вел ее решительно и беспощадно. Он ежедневно разъезжал по всем направлениям от Калуги. Интервенты давно чувствовали себя хозяевами Подмосковья. Им пришлось поплатиться за свою самоуверенность и беспечность. Казаки захватывали королевских дворян и солдат на зимних квартирах, везли их в Калугу и там топили. Та же участь постигла и купцов, приехавших из Литвы и застигнутых на большой дороге.
Калужский лагерь все больше втягивался в войну с интервентами, чтобы покончить с Лжедмитрием II, были пущены в ход тайные средства.
Касимовский царь Ураз-Мухаммед пристал к вору еще в Тушино, а когда вор убежал из Тушино, он переехал служить Жолкевскому, но его сын и бабка поехали за вором в Калугу.
Касимовскому царю понравилось у поляков, и он, поживши несколько недель под Смоленском, показал усердие и был отпущен в Калугу с намерением отвлечь сына от вора. Убеждая сына перейти к полякам, сам он прикидывался перед вором, будто предан ему по-прежнему. Но сын подружился с вором искренне и сообщил ему правду о своем родителе.
Вор пригласил касимовского царя на охоту и в присутствии двух приверженцев своих Михаила Батурина и Михнева убил его собственноручно. Тело было брошено в Оку. Вор после этого кричал, что касимовский царь хотел убить его, но не успел и убежал куда-то. После этого придавал делу такой вид, будто Ураз-Мухаммед пропал без вести. Но за касимовского царя явились мстители, его друг крещеный татарин Петр Арслан Урусов. Он упрекнул вора убийством касимовского царя. Царь посадил Урусова в тюрьму и держал шесть недель, а в начале декабря 1610-го года по просьбе Марины простил, обласкал и приблизил к себе.
11-го декабря вор вместе с Урусовым и несколькими русскими и татарами отправился на прогулку за Москву-реку, с ними были шут Петр Кошелев и еще двое слуг.

278

В это время вор страшно пьянствовал и, едучи в санях, беспрестанно кричал, чтобы ему подавали вино. Когда эта компания отъехала на приличное расстояние, Урусов, следовавший от Калуги за ним верхом, разрядил в него свое ружье и сказал:
- Я научу тебя топить ханов и сажать мурз в тюрьму.
Меньший брат Урусова отсек Лжедмитрию голову, тело разрезали и бросили на снегу. Урусовы с татарами ушли в Тавриду. Русские, провожавшие вора, прискакали в Калугу и известили Марину, а затем подняли тревогу.
По всему городу зазвонили колокола. Посадские люди всем миром бросились в поле и за речкой Ягенкой, на пригорке у дорожного креста обнаружили нагое тело, голова отсечена прочь. Труп перевезли в кремль.
Марина, ходившая последние дни в беременности, привезла на санях тело и ночью с факелом в руке в отчаянии бегала по городу, рвала на себе волосы и одежду, крича о мщении, но мстить было некому, убийцы были далеко.
Калужане не слишком чувствительно отнеслись к ней. Тогда она обратилась к донцам. Ими начальствовал Заруцкий, он воодушевил казаков, они напали на татар, которые в числе до двухсот оставались еще в Калуге и гоняли как зайцев, лучших мурз побили, дворы их разграбили.
Обезглавленный труп Лжедмитрия с честью предали земле в соборной церкви. А через несколько дней Марина родила сына, которого назвали Иваном. Она требовала ему присяги, как законному наследнику русского престола.
Ян Сапега, узнавши, что вора не стало, подступил к Калуге и требовал сдачи на имя короля. Донцы вступили с ним в бой, но калужане известили его, что они целуют крест тому, кто на Москве будет царем.
Марина написала Сапеге такое письмо: “Ради Бога, избавьте меня. Мне, быть может, каких-нибудь две недели осталось жить на свете. Избавьте меня, избавьте! Бог вам заплатит!”
Сапеге нечего было делать под Калугой, так как Калуга признала Владислава. В Калуге он оставил Марину с ее сыном.
Калугой стали править клевреты самозванца: князь Дмитрий Трубецкой, Черкасский, Бутурлин, Микулин. Они не хотели служить ни самой Марине, ни ее сыну. Начали они сноситься с Боярской думой, целовали крест тому государю, который утвердился на Московском престоле. Марину взяли под стражу.

279

Содержание


Книга   третья

Пожаром пылала Россия     _____________________________________      3    

Глава   первая     ________________________________________________     4

Глава   вторая     ________________________________________________    19

Глава   третья     ________________________________________________   106


Книга   четвертая

Во имя земли Русской     ________________________________________   173

Глава   первая     ________________________________________________   174

Глава   вторая    ________________________________________________    222

Глава   третья     ________________________________________________   232

Глава   четвертая     _____________________________________________