Том третий
Книга пятая
За веру православную, Отечество русское
Глава первая
Убийство Лжедмитрия II явилось следствием заговора.
Ян Сапега, стянувши силы для борьбы с казаками, решил использовать момент, чтобы склонить калужан к сдаче на его милость. Он подошел к городу и попытался вступить в переговоры с Мариной Мнишек и боярами. Калужане воспротивились переговорам. Опасаясь измены, они заключили под стражу Марину Мнишек и усилили надзор за боярами.
Оказавшись под домашним арестом, Марина искала помощи среди единоверцев.
В литовский лагерь пробрался странник, в его корзине припрятана восковая свеча. Свечу осторожно разломили, и оттуда выпала свернутая в трубочку записка от Марины Мнишек: “Освободите, освободите, ради Бога! - писала она. - Мне осталось жить всего две недели. Спасите меня, спасите! Бог будет вам вечной наградой!”
Однако, невзирая на просьбы Марины, Сапега не пошел штурмовать Калугу, а, наоборот, отступил от нее прочь. Опасность миновала, и низы поуспокоились. Никто не знал, что делать дальше. Самозванец никому не нужен был мертвым. Труп лежал в нетопленной церкви более месяца, и только жители и приезжие ходили туда поглядеть на голову, отделенную от тела.
После смерти Лжедмитрия II в его вещах нашли талмуд, письма и бумаги, писанные по-еврейски. Тотчас стали толковать насчет еврейского происхождения царька.
Калужские тушинцы настойчиво искали соглашения с москвичами; упросили боярское правительство направить в Калугу князя Юрия Трубецкого, чтоб привести жителей к присяге польскому королевичу. Тот прибыл, однако, тамошний мир не послушал Трубецкого. Тогда калужане выбрали из своей среды земских представителей из дворян, и из атаманов, и из казаков, и из всяких людей. Выборные люди выехали в Москву, чтобы ознакомиться с общим положением дел в государстве. Депутация возвратилась с неутешительными новостями. Казаки и горожане видели наемное войско, распоряжавшееся в Кремле, и негодующий народ, готовый восстать против притеснителей. Возвращение выборных из Москвы покончило с колебанием калужан. Невзирая на убеждения бояр, мир приговорил не признавать власть Владислава до тех пор, пока тот не прибудет в Москву и все польское войско не будет выведено из России.
Посланцу Семибоярщины боярину Юрию Трубецкому пришлось спасаться бегством из Калуги.
Восставшая Калуга вновь бросила вызов боярской Москве.
Тем временем, Марина, со страхом ждавшая родов, благополучно разрешилась от бремени. В недобрый час явился на свет “вороненок”. Вдова Отрепьева жила со вторым самозванцем невенчанной, так что многие считали ее сына зазорным младенцем. Марину частили на всех перекрестках, говорили, что она жила с иноком, и разводили руками на вопрос, кто подлинный отец ребенка. Даже после смерти мужа Марина не рассталась с помыслами об основании новой московской династии. “Царица” давно позабыла о преданности папскому престолу и превратилась в ревнительницу православия.
После рождения ребенка она объявила казакам и всему населению Калуги, что
5
отдает им сына, чтобы те крестили его в православную веру и воспитывали по-своему. Обращение достигло цели.
Разрыв с Москвою и рождение “царевича” напомнили миру о непогребенном самозванце. Калужане торжественно похоронили тело Лжедмитрия в церкви. Затем они крестили его наследника, нарекли его царевичем Иваном. Движение, казалось бы, обрело
свое знание. Так думали многие из тех, кто присутствовал на похоронах и крестинах. Но
иллюзии вскоре рассеялись в прах. Сыну самозванца не суждено было сыграть в последующих событиях никакой роли. Народ остался равнодушным к новорожденному “царевичу”.
Смерть Лжедмитрия II вызвала ликование в московских верхах. Но знать радовалась преждевременно. Возбуждение, царившее в столице, не только не уладилось, но усилилось. Суд над попом Харитоном и последовавшие затем гонения против посадских людей лишь осложнили обстановку. В Москве давно назревал социальный взрыв.
Для пресечения недовольства боярское правительство использовало королевские войска. Вмешательство чужеродной силы придало конфликту новый характер и направление.
Социальное движение приобрело национальную окраску. Ненависть против ляхов не улеглась, она все больше заслонялась чувством оскорбленного национального достоинства. Народу нестерпимо было видеть, как чужеземные завоеватели с благословения бояр распоряжаются в их родной стране.
Внешних поводов к раздору и конфликтам было более чем достаточно. Москва давно забыла о дешевом тверском хлебе. Волнения в Рязанщине совершили беду. Цены на продовольствие стремительно поползли вверх. Жителям пришлось подтянуть пояса. Но наемники уже чувствовали себя хозяевами города и не желали мириться с дороговизной. Они либо навязывали московским торговцам свои цены, либо отбирали продукты силой. На рынках то и дело вспыхивали ссоры и драки, которые в любой момент могли перерасти в общее восстание. Не раз в городе раздавался призывной звон колоколов, и толпы возбужденных москвичей заполняли площадь.
С осадного времени в большом числе на стенах Деревянного и Белого города были установлены пушки. Немало их держали возле Земского двора под навесом. Власти распорядились перетащить пушки в Кремль и Китай-город. Туда же свезли и все запасы пороха, изъятые из лавок и с селитряных дворов. Бояре боялись внутренних врагов больше, чем внешних. Отныне пушки, установленные в Кремле и Китай-городе, держали под прицелом весь обширный московский посад.
Гусары Гонсевского патрулировали улицы и площади столицы. Всем русским было запрещено выходить из домов с наступлением темноты и до рассвета. Случалось, что жители, отправлялись поутру на рынок, натыкались на улицах на трупы иссеченных стрельцов, либо посадских людей. Москвичи не оставались в долгу: они заманивали поляков в глухие и темные места на посаде и там избивали их. Извозчики бросали пьяных наемников себе в сани, отвозили на Москву-реку и сажали в воду. Фактически в столице шла необъявленная война.
6
* * *
Из большого проема церковных дверей валил пар, как из бани, правилась заутреня. Гул колоколов то стихал, то вновь зачинался – поначалу нечастым, глухим брязкотом, потом быстрей и звонче, переполошено и буйно накатывался хлестким перезвоном, скапливался в воздухе, тяжелел гулким ударом, врезался в землю, в небо...
С куполов осыпался снег, летел комьями, и густой белой пылью нищие ловили его в ладони и припадали к нему лицом.
- Божий дар! Манна! - шептали они изумленно, жадно и яростно отгоняли всякого, кто пытался тоже поймать хоть горсть.
Нищие слизывали с ладоней снежную пыль, блаженно закатывая глаза.
Еще задолго до начала службы нищие стали собираться небольшими,
враждующими между собою, кучками возле церкви на Сретенке. Притащились к церкви и юродивые. Они сразу стеснили нищих с паперти, стали ползать по обледенелым ступенькам, сдирать ногтями комки, счищать мусор, грязь. Один из них, с двумя тяжелыми крестами на груди, уселся в сугроб и спокойно плакал, не обращая внимания на своих орущих, хохочущих, ползающих на паперти собратьев.
- Юродивый не заплачет, не жди удачи, - говорили в толпе и кланялись ему.
На площади возле церкви скапливалось все больше и больше народу, в основном бедные, рассчитывающие получить подарки от богатых по окончании службы.
На паперти появился языкастый пономарь, стал предлагать для продажи четки, нательные крестики, маленькие наперсные иконы и складни с ликом святых.
- Православные! - зычно, с привздохом, выкрикивает он, - не проходите мимо святой продажи, купите лик святой и вас минут беды и напасти.
У пономаря рыжая с прочернью борода, рваные ноздри - видать за какой-то давний разбой, поверх доброй помятой рясы старый, замызганный зипунишко, на ногах бурые, еще от летней пыли, сапоги. Левой рукой пономарь скребет в бороде, в правой – держал связку крестиков, иконок, складней. Он совал их под нос каждому, кто приближался к нему, настырничатл, угрожающе бубнил:
- Полденьги четка, полденьги крест.
Перегуд колоколов вдруг затих на некоторое время. Затем разразился с новой силой, предвещая окончание в церкви службы. Из дверей церкви хлынула толпа. Старухи, молодые боярыни с челядными девками и мамками, купчихи, дворянки повалили на площадь.
Бабы, раскрасневшиеся от церковной духоты, разряжены, нарумянены, стали раздавать нищим гостинцы, деньги. Откуда ни возьмись, посадская детвора гурьбой бросилась к боярыням, оттесняя нищих, юродивых. Боярыни щедры: бросали детворе яблоки, калачи, пряники. Галдеж среди детворы - те, которые повзрослее и сильнее, выхватывали гостинцы у слабых, дети, ссорясь, дрались, боярышни унимали их, но где там!
Из церкви вышла Степанида Андреевна Ситская, при ней прислуга. Степанида в
7
последнее время постоянно посещала церковную службу, молила у Бога вестей о
пропавшем сыне Григории, о счастливом возвращении мужа из Польши, о здоровье всех домочадцев.
Степаниду завидел торгующий пономарь, стал к ней проталкиваться сквозь толпу.
- Православная, купите лик святого, он счастье принесет вам и вашей семье! - прокричал он вслед Степаниде Андреевне.
Степанида Андреевна остановилась, начала рассматривать иконы. Пономарь продолжал к ней говорить:
- Добрая женщина! Человек с Дона ищет с вами встречи. Он хочет говорить о вашем сыне.
- О Григории! - вырвалось из груди Степаниды Андреевны. - Где этот человек? Что с Григорием?
Пономарь провел Степаниду Андреевну в конец площади, подвел к высокому с широкой улыбкой казаку.
Над Москвой ясный день. Из-за далеких белых холмов поднималось солнце. Степанида Андреевна Ситская возвращалась домой взволнованной. Сидела в возке, молчала и только иногда вздыхала.
Казак с Дона говорил с ней не о среднем сыне Григории, о нем он ничего не ведал, он рассказал о бывшей жизни старшего сына на Дону. О том, что Андрей имел там невенчанную жену и с ней общего сына. Об этом он никогда ей не говорил, умалчивал, но она замечала иногда, что с ним произошли некоторые перемены после возвращения домой. Службой он теперь радеет не так, как было раньше, постоянно скрытый.
Степанида Андреевна очередной раз вздохнула, уже и домой подъезжает, но она так и не пришла ни к какому решению, с чего начать разговор с сыном, боязно его обидеть.
* * *
Все больше и больше умножалось горе русского народа. Все яростнее становился натиск врагов.
Рим все сильнее нагонял польским ветром на русскую землю мрачные, враждебные тучи. Подстрекаемый римским папою, польский король, а с ним и польские магнаты, угрожали свободе и независимости Русского государства.
Из-под Смоленска польский король рассылал Русскому государству грамоты. В них он от своего имени, как будто бы полновластный властелин страны, отдавал распоряжения русским воеводам и боярам, обзывал их своими холопами, раздавал им земли и придворные звания, назначал на должности, смещал. Даже князя Федора Мстиславского, главного московского боярина из Семибоярщины, считавшегося московским правителем, король в своих грамотах называл слугою нашим. Это не смущало и не оскорбляло изменников – бояр и воевод, они угодничали и пресмыкались перед Сигизмундом III, обращались к нему с раболепными челобитными, выпрашивали у него
8
для себя милостей, вотчин, поместий, почетных званий, выгодных должностей.
Тем временем в Москве безраздельно продолжал хозяйничать Гонсевский,
сменивший гетмана Жолкевского на посту командующего московским гарнизоном. Мстиславский и прочие бояре из Семибоярщины фактически были отстранены от власти. Они подписывали грамоты, которые паны рассылали от их имени. Заправилами Семибоярщины с подачи Гонсевского были Михаил Салтыков и Федор Андронов,
по-рабски преданных ему.
В угоду панам они измывались над московскими людьми, угнетали их. Безудержно бесчинствовали солдаты Гонсевского: они начали уже врываться в дома, грабили имущество, насильничали, оскорбляли религиозные чувства православных, стреляли в иконы. Многие из москвичей начали думать, как бы избавить родину от лиходеев. Москвичи были готовы подняться против интервентов, но одни, без помощи, вряд ли могли одолеть врага. Правда, у Гонсевского не так много и было войска: около 4 тысяч поляков и не более 2 тысяч немецких наемников. Казалось бы, несколько десятков тысяч московских людей могли легко расправиться с ними. Но предусмотрительный Гонсевский заранее разоружил москвичей. У них при повальных обысках отобрали ружья, порох, сабли и копья. В Москве находились отряды русских стрельцов. И от них Гонсевский поспешил избавиться. Под предлогом защиты государственных границ стрелецкие отряды умышленно были выведены из столицы и разбросаны по разным окраинам города.
Гонсевский требовал от своих терпенья, благоразумия и неусыпности. Поляки бодрствовали день и ночь, не снимая с себя доспехов, ни седел с коней, ежедневно три или четыре раза били тревогу, имели везде лазутчиков, осматривали на заставах возы с дровами, сеном, хлебом и находили в них иногда скрытое оружие.
Высылали конные дружины на дороги, перехватывали тайные письма из Москвы к областным жителям, изведали, что они в заговоре с ними и что патриарх есть глаза их, что москвитяне надеются не оставить ни одного ляха живого, как скоро увидят войско избавителей под своими стенами.
Невзирая на это, Гонсевский еще не смел употреблять средств жестоких, не обезоружив стрельцов и граждан, низвергнуть патриарха. Довольствовался угрозами, сказал Гермогену, что святой сан не есть повод быть возмутителем.
Ненавидя иноземных поработителей и бояр-изменников, москвичи глухо роптали.
- Лучше грозный царь, чем Семибоярщина, - говорили они между собой, а открыто не выступали, продолжали сознавать свое бессилие.
После смерти Лжедмитрия II все города и крепости, которые были под его властью и помогали ему против Москвы, написали жителям Москвы, что их “попутал грех”, а Дмитрий, выдававший себя за истинного царька, был бичом для них и для всей Московской земли. Они снова хотят помириться с москвичами, и будут жить в согласии с ними, если же снова выгонят из города поганое польское войско, этих нехристей, чтобы через это бедная Россия снова успокоилась, и не проливалось бы больше в ней столько христианской крови.
Жителям Москвы это очень понравилось, они поблагодарили их за то, что они опомнились и хотят исправиться, убеждали тоже не отказываться принести присягу господину Владиславу, которому они сами присягнули, чтобы благодаря этому земля
9
Русская снова стала единой.
Вместе с этими письмами жители Москвы послали тайком еще и другие письма следующего содержания: пусть они не отказываются принести при всем народе присягу королевичу, ибо благодаря этому утихнет внутреннее междоусобие, разъединяющее их, и земля Русская опять станет единой. Тем не менее, пусть они поразмыслят, как им потихоньку из-под руки уничтожить поляков, которые имеются в их местностях, усадьбах, или же живут у них в городах, и тем самым поуменьшить число неверных на Руси. Сами они, москвичи, не слабее тех поляков, которые живут у них в Москве, и когда придет время, те тоже хорошо поплатятся. Хотя они и одеты в латы и шлемы, все же их забьют насмерть дубинками.
2-го января 1611-го года города и крепости принесли клятву и присягнули избранному царю, господину Владиславу.
* * *
Смерть Лжедмитрия была вторым поворотным событием в истории смутного времени, считая первым вступление в пределы Московского государства Сигизмунда. Теперь, по смерти самозванца, у короля и у его московских приверженцев не было более предлога требовать дальнейшего движения Сигизмунда в русские области, не было больше предлога стоять под Смоленском. Лучшие люди, которые согласились признать короля царем, теперь освобождались от страха и могли действовать свободно против поляков. Как только на Москве узнали, что Лжедмитрий убит, то русские люди обрадовались, и стали друг с другом говорить, как бы всей земле, всем людям соединиться и стать против литовских людей, чтоб они из земли Московской вышли все до одного, на чем крест целовали. Салтыков и Андронов писали Сигизмунду, что патриарх призывает к себе великих людей явно и говорит, если королевич не крестится в христианскую веру и все литовские люди не выйдут из Московской земли, то королевич нам не государь. Такие же слова патриарх и в грамотах писал во многие города, а москвичи, посадские, всякие люди, лучшие и меньшие, все с ним соглашаются и хотят крепко стоять против королевича.
Заключив союз с интервентами и отдав Москву во власть наемного войска, боярское правительство потеряло гораздо больше, чем приобрело. Московский договор не дал стране мира, но связал его по рукам и ногам. Интервенция приобретала все более опасные масштабы. Перспектива утраты национальной независимости вызвала глубокое беспокойство в патриотически настроенных дворянских кругах. В Москве такое патриотическое движение возглавили Василий Бутурлин, Федор Погожий и некоторые другие лица, не принадлежавшие к знати. В октябре московский кружок установил контакты с Прокофием Ляпуновым в Рязани.
Прокофий своевременно получал информацию о провале мирных переговоров в
королевском лагере от своего брата Захария, участвовавшего в великом посольстве.
Осознав опасность, Ляпунов тотчас обратился с личным письмом к московской
10
Семибоярщине: он запрашивал бояр, исполнит ли король условия договора и можно ли
ждать приезда Владислава в Москву. Вскоре Прокофий виделся с Василием Бутурлиным, приезжавшим осенью в свое рязанское поместье. Через Бутурлина московские патриоты договорились с Ляпуновым насчет совместного выступления против интервентов.
Узнав о штурме Смоленска, Прокофий Ляпунов бросил открытый вызов боярскому правительству. Он направил в Москву новое послание к боярам, составленное на этот раз в самых суровых выражениях. Вождь рязанских дворян обвинил короля в нарушении договора и призвал всех патриотов к войне против иноземных захватчиков.
Ляпунов грозил боярам, что немедленно сам двинется походом на Москву ради освобождения православной столицы от иноверных латинян. Затем Ляпунов направил в столицу своего человека, чтобы договориться с Бутурлиным о совместных действиях. Однако бояре своевременно узнали о прибытии гонца из Рязани и задержали его. Бутурлин был немедленно арестован. Не выдержав пытки, Бутурлин признался, что замышлял поднять восстание в столице. Чтобы устранить патриотов, Салтыков велел посадить гонца Ляпунова на кол, Бутурлина бросили в тюрьму.
Гонения не испугали москвичей, неизвестные лица вскоре же составили и распространили по всей столице обширные воззвания, озаглавленные “Новая повесть о славном Российском царстве, о страданиях святейшего Гермогена и новых изменениях”.
“Из державцев земли, - писали авторы воззвания, - бояре стали ее губителями, променяли свое государское прирождение на худое рабское служение врагу. Совсем наши благородные оглупели, а нас всех выдали”. Изменникам боярам патриоты противопоставляли праведника Гермогена. Открытое выступление патриарха против предательства бояр снискало ему популярность.
Авторы “Новой повести” пытались подкрепить свои призывы авторитетом Гермогена и объявили патриаршее благословение всем, кто станет на защиту родины. “Мужайтесь и вооружайтесь, и совет между собой чините, как бы нам от всех врагов избавиться! Время подвига пришло!” - писали патриоты.
Многие надеялись на то, что Гермоген возглавит нарождавшееся освободительное движение. Авторы прокламации разделяли эти надежды и в то же время видели затруднительность его положения. Призывая народ к оружию, они предупреждали своих единомышленников, что не следует ждать от патриарха действий, не совместимых с его саном. “Что стали, что оплошали? – значилось в “Новой повести” - от того ждите, чтобы вам сам великий столп (Гермоген) своими устами повелел дерзнуть на врагов? Сами ведаете, его ли то дело повелевать на кровь?”
Патриарх был одушевлен стремлением отстоять чистоту православной веры от безбожных латинян. Ради этого он был готов пожертвовать всем. Но его официальное положение прочно привязывало к боярскому лагерю.
Мстиславский клялся в верности православию, и Гермоген поэтому не решался полностью и окончательно порвать с ним.
Груз социальных предрассудков мешал патриарху оценить те перемены, которые происходили в реальной жизни. Калужский лагерь уже давно вел вооруженную борьбу против захватчиков. Но патриарх не желал иметь дела, ни с калужскими казаками, ни с восставшими рязанцами. Трудность и неопределенность положения вели к колебаниям и
11
порождали непоследовательность в действиях Гермогена.
Россия сама, казалось, ждала происшествия, чтобы единодушным движением проявить любовь к отечеству и независимости государственной, однако, народ находился в крайности уничтожения, без вождей смелых и решительных. Было два мужа избранных провидением начать великое дело и быть жертвою за Россию: один старец ветхий, но
адамант церкви и государства – патриарх Гермоген; другой крепкий мыслью и духом,
стремительный на пути закона и беззакония – Ляпунов рязанский. Первому надлежало увеличить свою добродетель, второму примириться с добродетелью. Но Ляпунов враждовал с Гермогеном. Оба, уступив силе, признали Владислава, но с условием – и не безмолвствовали, когда, нарушая договор, гетман овладел столицею. Сигизмунд давал указы от своего имени и громил Смоленск, а ляхи злодействовали в мнимом Владиславовом государстве. Ляпунов знал все, что делалось в королевском стане, где находился его брат в числе дворян с Филаретом и Голицыным.
Россия уже не хотела Владислава! Дума в своем ответе благодарила Сигизмунда за милость, требуя, однако же, вскорости прислать Владислава, прибавляя, что россияне уже не могут терпеть сиротства, будучи стадом без поводыря или великим зверем без головы.
Гермоген объявил, что Владиславу не царствовать на Руси, если не крестится в нашу веру и не вышлет всех ляхов из державы Московской. Он говорил:
- Мы по глупости выбрали ляха в цари, однако же, не с тем, чтобы идти в неволю к ляхам, время разделаться с ними.
* * *
До смерти Лжедмитрия II Прокофий Ляпунов был верен Владиславу, в октябре он взял Пронск у самозванца на имя королевича, но в январе 1611-го года московские бояре писали к Сигизмунду о восстании Ляпунова в Рязани, о том, что Заруцкий действует вместе с ним и отправился с казаками в Тулу. Бояре потребовали от короля, чтобы он схватил находящегося у него под Смоленском Захара Ляпунова, но тот вовремя оттуда уехал.
Города переписывались друг с другом, чтобы вместе стоять за веру православную, вооружиться на поляков, грозящих им гибелью. Первые голоса подали жители смоленских волостей, занятых, опустошенных поляками. Писали: “Где наши головы? Где жены и дети, братья, родственники и друзья? Кто из нас ходил в Литву и Польшу выкупать своих матерей, жен и детей и те свои головы потеряли... Если не будем теперь в соединении со всею землею, то горько будем плакать и рыдать неутешительным вечным плачем. Переведена будет христианская вера в латинскую, разорятся божественные церкви, род наш христианский поработят и осквернят, и разведут в полон матерей, жен и детей наших”.
Смоляне писали также, что нечего надеяться иметь себе когда-либо царем Владислава, ибо на сейме положено “извести из Российского государства лучших людей, опустошить все земли, владеть королю всею землею Московскою”.
12
В разгар зимы в окрестностях Москвы появился большой казачий отряд во главе с
атаманом Андреем Просовецким, сторонником Лжедмитрия II. Казаки в свое время были отозваны из-под Пскова в Калугу, но в пути узнали о гибели своего государя. Не зная, что предпринять, атаманы обратились за советом к Гермогену. Преследуя давнюю цель ликвидировать воровские таборы в Калуге, патриарх повелел Просовецкому и его казакам без промедления принести присягу Владиславу. Наказ казакам он скрепил своей подписью и печатью. Патриарх давно простил вчерашних тушинских бояр, но он не желал вступать в союз с вчерашними воровскими казаками. Их восстание грозило самим устоям существующего строя. Недоверие главы церкви к повстанцам доходило до того, что он отказывался видеть в них единоверцев.
Молодой дворянин Иван Хворостин записал слова, сказанные ему Гермогеном в Кремле. Со слезами на глазах старец обнимал Хворостина и молвил:
- Говорят на меня враждотворцы наши, будто я поднимаю ратных людей и вооружаю ополчение и неединоверные воинства. Одна у меня всем речь: облекайтесь в
пост и молитву.
Тем не менее, Гермоген не говорил Хворостину всей правды. В действительности он призывал соотечественников не только к посту и молитвам. В поступках Гермогена была своя логика. Следуя ей, он пришел к выводу: миссию борьбы за веру и отечество лучше всего возложить на города, население которых не участвовало ни в каких воровских выступлениях. К ним он и обращался в своих грамотах.
* * *
Нынче в кабаке толпа народа, гуляют москвичи. Много ярыжников, они сидели у порога, дальше их не пускали, чтоб не воровали. Ярыжники сосали из надбитых, выщербленных горшков и мисок хмельную медовуху, которую им подносили поляки.
На иноземцев ярыжники блаженно щурились, кивали им головами, как кони на водопое, и готовы были день молиться за очередное поднесение.
Андрей Ситский сидел в углу, пил взвар (напиток из пива, вина, сваренного с пряностями), мечтал о своем.
После службы он домой не спешил. Он знал, там его ждет одно и то же, мать заладила:
- Утаил, что жену и дите в поле имеешь. Безотцовщина где-то растет. Ехал бы на Дон и привез в Москву и свою суженую, и ребенка. Порадовал бы на старости лет мать, неизвестно, сколько жить осталось. От других сыновей мне не дождаться внуков. Да и Гришенька где сгинул - неизвестно, Васенька еще молод, и он не может жениться раньше старших братьев.
Андрею и самому страстно хотелось отправиться к своей Галинке, но служба, да и время сейчас такое неспокойное. Галинка постоянно в его мыслях... Сын, каков он? Не видел его Андрей от самого рождения.
Сидел себе Андрей один в углу и потягивал в раздумье взвар. К нему подполз
13
ярыжник.
- Служивый, поднеси взвару, - завопил тот, припадая к ногам Андрея.
Андрей не стал обижать ярыжника, достал из кармана несколько грошей, кинул на землю.
- Купи себе и братии своей, да вспоминай меня добром.
Ярыжник схватил гроши и с ними пополз к прилавку, за которым стоял хозяин кабака, стал протягивать ему гроши, просить хмельное.
- Катись, падалье! - почему-то раздраженно хозяин кабака стал прогонять ярыжника. - Грязь разносят здесь.
Ярыжник обиженно затянул, как дьякон в церкви:
- Померла Рассея! Христиане, Рассея наша померла, - он захлебнулся слезами, уронил голову на грудь, замотал ею в отчаянии.
- Хозяин! - прокричал Андрей со своего угла кабатчику. - Не отказывай бедному. Налей ему взвару, пускай горло свое ублажит, помянет не только Россию, но и меня. Пуская только своих сородичей, оставленных у порога, не забудет, разделит взвар с ними.
Ярыжники, сидевшие у порога, поползли к прилавку, надеясь получить очередную порцию хмельного.
* * *
Думал в Зарайске и Пожарский, что надобно прийти Москве на помощь. Пора всем людям подняться и изгнать врагов с родной земли.
Однажды во время горестных раздумий к Пожарскому в воеводскую избу ввели
незнакомого стрельца.
- Я от Ляпунова Прокофия Петровича, - проговорил стрелец. - Тебе, воевода, от него грамоты.
Воевода удивился:
- Опять от Ляпунова! Не хочет ли он снова склонить меня к измене?
Пожарский развернул одну из грамот и начал читать: “Пишем мы к вам, православным христианам, всем народом Московского государства, господам, братьям своим, православным крестьянам...”
То была грамота, составленная московскими людьми и тайно от бояр и Гонсевского разослана по многим русским городам с призывом о помощи.
“Пощадите нас бедных, к концу погибели пришедших. Душами и головами станьте с нами против врагов. Поверьте нашему письму, поистине немногие идут вслед с предателями христианами Михайлом Салтыковым, да с Федором Андроновым”.
Дочитав грамоту от москвичей, Пожарский развернул другую. В ней Ляпунов извещал о том, что он, убедившись в коварстве польского короля, отошел от него и больше не поддерживает ни его, ни королевича Владислава. А теперь, получив грамоту от москвичей о помощи, решил собрать по всем городам рязанской земли народное ополчение, чтобы совместно идти к Москве и изгнать оттуда Гонсевского. Он призывал и
14
Пожарского со всею землею стоять вместе заодно, и с литовскими людьми биться до
смерти. Если зарайский воевода согласится, то пусть он соберет свою рать и идет под Шацк, куда будут стекаться ратные люди из других городов.
- Иди, отдохни после дороги! - с особой приветливостью сказал Дмитрий Михайлович ляпуновцу. - А, отдохнувши, свезешь мой ответ своему воеводе.
Грамоты обрадовали Пожарского. Наконец-то русский народ поднимется на врагов! Наконец-то освободят Москву, где страдают русские люди, дети, любимая жена. Но, радуясь, Пожарский и недоумевал: его смущало то, что во главе народного ополчения намеревается стать Прокофий Ляпунов. Ведь сколько раз он перелетал от Болотникова к Шуйскому, затем пытался связаться с тушинским вором, признал польского королевича. Не перебежит ли Ляпунов и теперь к кому-нибудь? Не изменит ли народному делу? Нет! Судя по грамоте, рязанский воевода теперь одумался, раскаялся. А если так, то надо откликнуться на его призыв, присоединиться к нему. Ведь Прокофий Ляпунов – отважный и опытный воевода. У него много приверженцев. К его голосу давно привыкла прислушиваться вся рязанская земля.
Пожарский решил простить Ляпунова, и все его перелеты, и личные обиды. Пусть в прошлом Ляпунов враждовал против Зарайска и его воеводы, подбивал к измене. Теперь надо забыть все личные счеты и огорчения. Родина требует примирения всех русских людей, готовых сражаться против захватчиков! Теперь Ляпунов не враг, а союзник. И его необходимо поддержать в добром деле.
- Передайте Прокофию Петровичу, - сказал Пожарский ляпуновскому гонцу, провожая его, - что я стану готовить своих ратных людей к походу. Пусть на меня вполне надеется.
* * *
В начале января 1611-го года нижегородцы послали в Москву своих разведчиков проведать, что там делается. Ими были бесстрашные люди: посадский человек Родион Моисеев и сын боярский Роман Пахомов. В глубокой тайне патриарх составил обширное послание нижегородцам. Твердо и безоговорочно Гермоген объявил им, что как первосвященник он отныне освобождает всех русских людей от присяги Владиславу. Глава церкви заклинал нижегородцев не жалеть ни жизни, ни имущества для изгнания из
страны неприятеля и защитить свою веру. “Латинский царь, - писал Гермоген, - навязан нам силой, он несет гибель стране, нужно избрать себе царя свободного, царя от рода русского”.
Бояре имели соглядатаев при патриаршем дворе и вызнали о письмах владыки. Получив донос от бояр, Гонсевский велел устроить засаду на дорогах, связывавших столицу с поволжскими городами, он решил не допустить, чтобы патриаршие письма разошлись по городам.
Дворянин Василий Чертов, взявшийся доставить патриаршую грамоту новгородцам, был захвачен польскими разъездами недалеко от заставы.
15
Теперь прибывшие из Нижнего Новгорода посланцы действовали успешнее, они
навестили патриарха, получили от него благословение на восстание. Грамоты патриарх не мог им сейчас вручить, потому что у него не было, кому писать. Дьяки, и подьячие и всякие дворовые люди были взяты от него, и двор весь разграблен.
Помимо патриарха нижегородские посланцы посетили и московских патриотов, с которыми наладили связь.
12-го января гонцы благополучно вернулись из Москвы. От них нижегородцы узнали, что в столице безраздельно хозяйничает пан Гонсевский, и что московские люди стонут в неволе, ждут своего освобождения.
- Без помощи других городов, - говорил Моисеев, - Москве не одолеть врага, Москва призывает на помощь и нижегородцев.
Посланцы рассказывали, что об этом просил их и московский патриарх Гермоген, который под давлением бояр вначале дал согласие на избрание Владислава при условии, если иноземные войска будут выведены из Москвы и других русских городов. Но вскоре убедился в коварстве польского короля и измене русских бояр; теперь он смело и решительно выступает против них. Он разослал по городам свои грамоты, в которых разоблачал польского короля и его русских приспешников, разрешал народу отказаться от крестного целования, от присяги Владиславу, призывал русских людей на борьбу против иноземных захватчиков. Разгневанный Гонсевский приказал взять Гермогена под стражу, запретил ему общаться с русскими людьми, писать грамоты.
Рассказав об этом, нижегородские разведчики добавили:
- Но нам удалось проникнуть к патриарху. Своей грамоты он не смог написать, так как Гонсевский отобрал у него бумагу и чернила. А потому патриарх просил передать вам на словах, что благословляет нижегородцев на святой подвиг, на великую борьбу против еретиков угнетателей. Патриарх приказал нам идти к Москве вместе с ополчениями других городов.
Выслушав Моисеева и Пахомова, земский совет решил оказать помощь Москве. Нижегородцы пригласили своих ближних соседей – земских людей из Балахны и вместе с ними присягнули на кресте идти к Москве ополчением против захватчиков. Свою крестоцеловальную грамоту с призывом к совместной борьбе нижегородцы и балахинцы послали в другие города.
24-го января 1611-го года сын боярский Иван Аникеев повез эту грамоту в Рязань воеводе Прокофию Ляпунову.
В Нижнем Новгороде было известно, что рязанский воевода обладал выдающимися организаторскими способностями и большим боевым опытом. Принадлежа к местному рязанскому дворянству, Ляпунов имел решающее влияние на дворян и служилых людей обширной Рязанщины.
Прокофий Ляпунов взывал к русскому народу во имя спасения отечества уже без всякого обмана, и русские люди присягали стоять за православную веру в Московском государстве с тем, чтобы впоследствии, очистивши свою землю от поляков и литовцев, служить тому царю, кого по Божьему соизволению изберут всею землею.
Но предводитель восстания принимал к себе всех без исключения, лишь бы только было побольше ратной силы; поэтому он впоследствии не отказал и Заруцкому, и
16
Трубецкому, когда они изъявили согласие служить русскому делу.
Заруцкий, выехав из Калуги с Мариною, оставил Марину в Туле, а сам прибыл в Рязань, где условился с Ляпуновым, возвратился в Тулу и стал собирать казаков.
Получив нижегородскую крестоцеловальную грамоту с просьбой прислать своих добрых людей для совета, Ляпунов 31-го января направил в Нижний Новгород свою грамоту. Он отвечал: “Мы, господа, про то ведаем подлинно, что на Москве святейшему Гермогену патриарху и всему освященному собору и христоименитому народу от богоотступников своих и от польских, литовских людей гонение и теснота большая: мы боярам московским давно отказали, и к ним писали, что они, прельстясь на славу века сего, от Бога отступили, приложились к западной вере, на своих овец обратились, и по своему договору славу и по крестному целованию, на чем им гетман целовал, ничего не совершили”.
К грамотам им были приложены списки - копии двух грамот из Смоленска и Москвы. Через несколько дней эти грамоты были доставлены в Нижний Новгород посланцами Ляпунова - стряпчим Иваном Биркиным и дьяком Степаном Пустошиным. Срочно созвали общегородской сход и на нем зачитали полученные грамоты.
В своей грамоте смоляне сообщили москвичам о коварстве и жестокости польского короля, стоявшего лагерем под осажденным Смоленском. Рассказав о своих страданиях, смоляне предупреждали москвичей и всех русских людей, что пощады от чужеземных поработителей никому не будет: “Какую хотите милость и пощаду себе от них найти? Никакой не будет. От них всею землею горько будете плакать и рыдать неутешительным вечным плачем... Для Бога положите о том крепко совет меж себя: пошлите в Новгород, и Вологду, и в Нижний нашу грамоту, предварительно списав ее, а вместе свой совет к ним отпишите, чтобы всем было ведомо, что только всею землею нужно стать за православную веру, стать, пока еще свободны, и не в рабстве и не в плену у них...”
С глубоким волнением слушали нижегородцы смоленскую грамоту. Мольба смолян о помощи, их призывы к борьбе вызвали у нижегородцев горячий отклик.
- Надобно всею землею подняться и идти на врага!
Дьяк Семенов развернул вторую грамоту и начал читать. То была грамота московских людей. В ней москвичи жаловались на гнет иноземных захватчиков и умоляли о братской помощи.
Жалобные призывы москвичей еще более разволновали нижегородцев. На сходе слышались возмущенные возгласы:
- Доколе будет в плену наша матушка Москва?!
- Пора изгнать супостата!
- Смерть изменникам боярам!
После того как волнения стихли, дьяк начал читать третью грамоту. В ней Ляпунов призывал нижегородцев присоединиться к совместной борьбе.
“И вам бы, господа, прося у Бога милости, в тотчас идти со всеми людьми к царствующему граду Москве на разорителей веры христианской, на польских и на литовских людей, или на Владимир, или на которые города поддатнее”.
“Значит, не мы одни печалимся о матушке Москве, - радостно думал Минин, слушая грамоты, - Не мы одни готовы подняться на защиту святой Руси. А уж если всем
17
народом пойдем на врага – не устоять ему!”
Было решено еще раз обратиться от имени духовенства и посадских людей Нижнего Новгорода ко всем городам Поволжья и Севера.
“И вам бы, господа, - писали нижегородцы в Вологду, - одно лично пожаловать, на Вологде и во всем уезде, собравши со всякими ратными людьми на конях и с лыжами, идти со всею службою к нам в сход и вам бы взять с собою в поход пороху и свинца немало”.
* * *
Восставшие русские люди еще не отказались от присяги Владиславу, но клялись стоять за православную веру и за Московское государство: “Королю польскому креста не целовать, не служить ему и не прямить. Московское государство от польских и литовских людей очищать, с королем и королевичем, и с польскими и литовскими людьми, и кто с ними против Московского государства станет, против всех биться неослабленно. С королем, поляками и русскими людьми, которые королю прямят, никак не ссылаться, друг с другом междоусобие не чинить. А кого нам на Московское государство и на все государство российского царствия государем Бог даст, то тому нам , и прямить и добра хотеть. Кого с Москвы пришлют бояре, велят кого-нибудь схватить и привести в Москву или отослать в какие-нибудь города, или казнить на месте, то нам за тех людей стоять друг за друга всем единомысленно и не выдавать, пока Бог нам даст на Московское государство государя. А если король не даст нам сына своего на Московское государство и польских и литовских людей из Москвы из всех московских и украинских городов не выведет, и из-под Смоленска сам не отступит и воинских людей не отведет, то нам биться до смерти”.
Земское освободительное движение ширилось и крепло, Семибоярщина не могла справиться с восстанием в городах своими силами и просила Сигизмунда прислать новый комплект наемных войск. Занятые осадой королевские полки были прочно прикованы к Смоленску. Для действия под Москвой Сигизмунду пришлось использовать вспомогательные войска.
Находившиеся в его лагере атаман Северин Наливайко с черкасами получил приказ напасть на калужские, тульские и рязанские места. Московские бояре немедленно
выслали под Рязань воеводу Сумбулова с отрядом ратных людей. Сумбулов должен был соединиться с запорожцами, разгромить силы Ляпунова и захватить его в плен.
Еще 26-го декабря 1610-го года атаман Северин Наливайко сжег Алексин и создал угрозу Туле, где находился Заруцкий с отрядом казаков. Но запорожцы допустили просчет, разрознив свои силы. Наливайко остался в тульских местах, тогда как другие атаманы ушли на Рязанщину и соединились там с Сумбуловым.
Центром восстания против бояр стала Рязань. Местный посадский мир и уездные служилые люди первыми откликнулись на патриотические призывы Ляпунова. Однако вожди восстания занимались только сбором войска, не ожидая немедленного нападения.
18
Посреди зимы Ляпунов уехал из Рязани в свое поместье на реке Проне. Агенты
Семибоярщины внимательно следили за каждым его шагом. Их донесения и побудили двинуться в пронские места. Ляпунова успели предупредить об опасности, и он укрылся в Пронске.
Старинный рязанский городок Пронск располагал деревянной крепостью. К крепости примыкал острог, защищенный рвом и надолбами. Подле раскинулось несколько стрелецких и казачьих слобод.
Ляпунов успел собрать для обороны Пронска около двухсот воинских людей.
Ратники Сумбулова и запорожские казаки окружили Пронск со всех сторон и учинили городу великую тесноту.
Оказавшись в трудном положении, Прокофий Ляпунов разослал во все стороны призывы о помощи. Отправил он гонца и к Пожарскому.
* * *
Мирно спал город Зарайск. В кремле и в остроге тишина. Только изредка слышался собачий лай, да ночные сторожа перекликались трескучими колотушками. На кремлевских башнях бодрствовали караульные, их глаза неотрывно глядели в ночную тьму.
Вдруг вдали вспыхнул огонь, то был сигнал дозорных о приближении чужих людей. Поднялась тревога. Из воеводской избы вышел Пожарский. Вскоре к нему подъехали двое на взмыленных конях.
- К тебе, воевода, мы, - заявили они, соскочив с коней и низко кланяясь, – от Ляпунова Прокофия Петровича. Он попал в большую беду и просит помощи.
Ляпуновские гонцы рассказали о том, что иноземцы, захватившие Москву, выслали против Ляпунова большой отряд. Они решили покарать рязанского воеводу за то, что он не признал их власть и собирает против них ополчение. По дороге на Рязанщину к польскому отряду присоединились разбойничьи шайки Сумбулова. Совместно они настигли Ляпунова в Пронске, и осадили этот слабо укрепленный городок.
- Не устоять Пронску, если не окажете помощь, воевода, - заключили свой рассказ ляпуновцы.
- Звони во всполошный колокол, - приказал Пожарский караульному.
Тревожно загудел самый большой колокол в церкви Николы Зарайского. В кремль отовсюду сбегались вооруженные люди: из Стрелецкой слободы - стрельцы, из Пушкарской слободы – пушкари. С гулким цокотом копыт подъезжали всадники. Воевода приказал всем ратникам снарядиться и немедленно выступать в поход.
- А вы, - обратился Пожарский к ляпуновцам, - берите свежих коней и скачите в Коломну и Рязань. Пусть и оттуда выступают на помощь Пронску.
Прослышав о подходе к Ляпунову подкрепления из Зарайска и других городов, шайка Сумбулова и отряды польских панов бросили осаду Пронска и бежали. Подоспевшая рать Пожарского и присоединившиеся по дороге к нему отряды коломчан и
19
рязанцев, не застали врага под Пронском.
Ратники Пожарского и Ляпунова помчались в погоню за врагом, но их и след простыл.
Князь Дмитрий торжественно въехал в Рязань во главе объединенной рати. Народ с воодушевлением приветствовал воинов. Местный архиепископ благословил Ляпунова и Пожарского на борьбу с иноземными завоевателями. Так родилось на свет первое ополчение. Дмитрий Пожарский стоял у его колыбели.
Доехав вместе до Переяславь-Рязанского, воеводы расстались.
- Ну, Прокофий Петрович, оправдай нашу надежду! - сказал Дмитрий Михайлович Ляпунову на прощание. - Собирай поскорее ополчение, а я поддержу тебя в этом добром деле.
Отпустив коломчан, Пожарский торопился в Зарайск. Он не знал, куда бежали сумбуловцы, путь их к Москве лежит через Зарайск, в котором осталось мало войска, Сумбулов может не пожелать вернуться в Москву с неутешительными вестями, может напасть на Зарайск.
Опасения Пожарского оправдались. Едва Пожарский успел вернуться в Зарайск, как в ту же ночь Сумбулов решил напасть на город, наказать воеводу и жителей Зарайска за непокорность. Но они плохо рассчитали свои силы. В то же время, когда подошел Сумбулов к Зарайску и занимал посад, прилегающий к крепости, Пожарский уже находился в каменном детинце. Там он мог выдержать любую осаду. Но воевода всегда предпочитал наступление. Едва забрезжил рассвет, его воины атаковали врага.
- За мной на врага! - вскричал Пожарский и тотчас же двинулся из кремля во главе
своих стрельцов.
В остроге разгорелся жаркий бой.
- Закрыть все ворота из острога! - приказал Пожарский. - Не выпускать ни одного разбойника! Всех порубаем.
Сумбуловцы, теснимые зарайцами, заметались. Их беспощадно истребляли. Оставшиеся в живых все же сумели прорваться и бежать из острога. Их преследовали и продолжали истреблять. Лишь немногим сумбуловцам удалось спастись в густом лесу.
Нападение Сумбулова и Наливайко послужило прологом к прямому военному сотрудничеству между Казанью и Калугой.
Пожарский не посылал обличительных посланий боярскому правительству, но именно его распорядительность и энергия спасли дело. Победа Пожарского в Зарайске окрылила восставших.
* * *
26-го января 1611-го года, в День обращения апостола Павла, в Москве собрался народ, стали жаловаться, что польские солдаты всячески притесняют их, насильничают, глумятся над их богослужением, бесчестят их святых, стреляя в них из ружей, бьют их соотечественников и сильно бесчинствуют в их домах. Кроме того, расточается царская
20
казна, народ обирают, каждый месяц уходят большие деньги на 6 тысяч солдат, а
избранный Владислав все равно не приезжает.
Говорили еще, что надо подумать, как это изменить, поскольку видно, что король собирается опустошать, а не укреплять их землю, а это достаточно ясно можно понять из того, что он вопреки своей клятве не пускает своего сына.
Тут же они дерзко заявили королевскому наместнику господину Гонсевскому и всем его ротмистрам и капитанам, чтобы те в кратчайший срок добились приезда избранного царя, если же нет, то сами подобру-поздорову убрались туда, откуда пришли, иначе их выгонят, а московиты для такой завидной невесты скоро найдут другого жениха.
Гонсевский отвечал им спокойно и просил их одуматься и не подавать повода к беде, а также не беспокоиться, ибо у короля много дела в своем королевстве, а он хочет снарядить в путь своего сына так, чтобы это послужило к чести и славе, как польского королевства, так и русского царства. И, кроме того, он хочет завоевать сначала и занять Смоленск, поскольку этот город, издавна принадлежит польской короне, чтобы не иметь впоследствии спора из-за него с собственным сыном. Он, Гонсевский, обещал написать его величеству и просить, чтобы молодой государь был направлен сюда, как можно скорее, а тем временем он будет именем своего государя творить суд над поляками, которые учинят что-либо.
Пусть московиты подают жалобы, им будет оказана справедливость.
Восстание рязанцев явилось искрой, брошенной в пороховой погреб. Почва для взрыва давно уже была готова. На огромном пространстве, от Северщины до Казани на востоке и Вологды на севере, города один за другим заявили о поддержке освободительного движения. Земский лагерь, казалось, сформировался бы в мгновение ока, население проявляло невиданную до этого активность. Посадские миры собирали сходки и выносили постановления не признавать боярского правительства, сотрудничавшего с интервентами. При мирном исходе дела руководство движением сохраняли местные воеводы. В ряде городов власть бояр пала под напором восставшего народа.
Старинный центр казанского царства Казань располагался на реке Казанке в нескольких километрах от Волги. К началу ХVII века в городе был возведен новый каменный кремль. К тому времени население казанского посада и кремля состояло почти
исключительно из русских людей. Еще столетием назад сюда привезли ремесленников и торговых людей из Москвы, Рязани, Пскова, Костромы, Вологды и других русских городов. В Казани власти держали самый крупный стрелецкий гарнизон – три стрелецких приказа. Стрельцов и прочих служивых людей в городе было больше, чем посадских жителей. Дворяне по численности далеко уступали и тем, и другим. Казанский мир в декабре 1610-го года послал в Москву дьяка Евдокимова. Посланцу не удалось установить связь ни с Гермогеном, ни с подпольными кружками патриотов. Неудача Евдокимова имела тяжелые последствия. Казанский посад стал ориентироваться на калужский лагерь, как единственную силу, противостоявшую захватчикам. Рассказы дьяка о бедствиях столицы произвели на казанцев ошеломляющее впечатление, и явились сигналом к восстанию.
С оружием в руках казанцы поднялись против бояр и иноземных завоевателей. Не
21
ведая о калужских событиях, казанские жители по требованию стрельцов и меньших
людей принесли присягу на верность Лжедмитрию. Мир поклялся биться с литовскими людьми до смерти.
Местные воеводы оказались бессильными противиться водовороту событий. Попытка подчинить их стихийно Семибоярщине имела печальный исход. Знаменитый боярин Богдан Бельский, сидевший в Казани на воеводстве, был убит толпой.
В Ярославле местное дворянство преодолело колебание после того, как в город прибыл атаман Андрей Просовецкий с казаками. Ярославцы дали знать, что они уже образовали три отряда от себя для помощи москвичам.
И в других городах было сильное движение: собранные для очищения государства ратные люди ходили по соборам и монастырям, с плачем служили молебен от избавления от скорби и, получив благословение от духовенства, выступали из городов при пушечной и ружейной пальбе в поход.
Когда воевода Иван Иванович Волынский двинулся из Ярославля с войском, родственник его, другой Волынский, остался в городе со старыми дворянами “для всякого промысла всех служилых людей выбивать в поход и по городам писать, а приговор учинили крепкий, кто не пойдет или воротится, тем милость не давать”.
Если города еще не совершенно отказывались от присяги Владиславу, то духовенство было настроено решительно. Соловецкий игумен Анатолий писал к шведскому королю Карлу IX: “Божьею милостью в Московском государстве святейший патриарх, бояре, изо всех городов люди ссылаются на совет к Москве сходиться, и хотят выбрать на Московское государство царя из своих прирожденных бояр, кого Бог изволит, иноверца никакого не хотят. И у нас в Соловецком монастыре, и в Сумском остроге, и во всей поморской области тот же совет единомышленный: не хотим никого из иноверцев на Московское государство царем, кроме своих прирожденных бояр Московского государства”.
В конце января 1611-го года нижегородцы известили Ляпунова, что они решили по совету всей земли и благословению митрополита своего Исидора тотчас идти освобождать Москву от богоотступников – бояр и литовских людей. Поклявшись в этом, они посадили в тюрьму владиславовых, то есть королевских воевод – Салтыкова и Корнилу Чоглокова за их многие неправды и злохитровства. На помощь нижегородцам прибыл из Мурома воевода окольничий Василий Литвинов-Мосальский с дворянами и казаками.
Ляпунов прислал в Нижний Новгород целую миссию во главе со стряпчим Иваном Биркиным, чтобы выработать единый план действий.
Знамя восстания подняли древние города Владимир и Суздаль. Восстали и пермичи, недеятельные до тех пор, пока дело шло между разными искателями престола: Дмитрием, Шуйским, Владиславом, но теперь они тоже создавали свои отряды.
Свои грамоты Нижний Новгород и Рязань посылали в ближайшие к ним города, а те в свою очередь их переписывали и пересылали в другие города, уезды и волости.
В течение всего февраля 1611-го года из города в город, из уезда в уезд слались гонцы. При их появлении в городах и селах звонили в набатные колокола. Население сбегалось на площадь. Гонцы громко во всеуслышание читали грамоты, призывали всех
22
ополчаться и идти на освобождение Москвы. На эти призывы люди охотно склонялись.
Целуя крест, они клялись дружно встать на борьбу за родину, не служить польскому королю, бороться насмерть с его панами.
* * *
Боярское правительство располагало внушительными силами до того момента, пока Гонсевский не начал рассылать части столичного гарнизона по городам. Теперь, когда же города встали, у бояр не оказалось сил, чтобы покарать их. На исходе зимы они собрали несколько полков и направили их к Владимиру.
Наступление имело двоякую задачу: помешать сбору отрядов ополчения на ближних подступах к Москве и обеспечить подвоз хлеба в столицу из суздальских деревень.
Владимирский воевода успел известить об опасности Прокофия Ляпунова, и тот послал отряд в тыл наступавшему из Москвы боярину Куракину.
11-го февраля 1611-го года Куракин попытался разгромить отряды Измайлова и Просовецкого неподалеку от Владимира. Но войска боярского правительства бились без воодушевления и бросились бежать после первой же неудачи. В пути они узнали о том, что рязанцы перерезали большой владимирский тракт и устроили засаду в районе Ундала. Беглецам пришлось спешно свернуть на север и пробираться проселками к Юрьеву-Полескому.
Ляпунов не раз оповещал города о своем решении выступить к Москве, но каждый раз откладывал поход.
Боярское правительство сумело удержать Коломну, направить туда воеводу с верными войсками. Превосходно укрепленный город Коломна преградил восставшим путь к столице. Руководители калужского лагеря 13-14-го февраля 1611-го года пригласили к себе рязанцев для выработки общих планов наступления на Москву. Последствия калужского совещания дали о себе знать. В окрестности Коломны прибыл бывший боярин самозванца Иван Плещеев с казаками. При поддержке местного населения казаки овладели Коломной. Узнав о падении Коломны, Ляпунов приказал отправить туда пушки и перевезти на возках разборную деревянную крепость гуляй-город.
Совместные действия калужского и рязанского отрядов обеспечили ополчению еще один крупный успех. Боярское правительство удерживало Серпухов, пока там находились польские роты. Едва наемники покинули город, население поднялось на восстание. Заруцкий прислал в помощь восставшим своих казаков. Ляпунов направил туда пятьсот рязанских и вологодских стрельцов.
23
* * *
С конца февраля отряды народного ополчения начали выступать из многих городов
– из Ярославля, Костромы, Вологды, Галича, Казани, Арзамаса, Мурома, Суздаля, Коломны, Холмогор, Тотемы, Перми, Владимира, Углича, Бежецка, Кашина, Романова, Ростова, Переславль-Залесского. Вместе с русскими охотно вступали в ополчение чуваши, марийцы, казанские татары, мордвины. Они также хотели отомстить захватчикам за грабеж и зверства.
Нижегородцы быстро сформировали свое ополчение. В ополчение вступил и Кузьма Минин. Во главе нижегородского ополчения встал первый воевода Александр Репин. Управлять городом и уездом остался второй воевода Андрей Алябьев, вернувшийся из Мурома.
Минин был рад ополчению. Он вспомнил, как в 1609-ом году Репин совершал освободительные походы в дальние города Верхнего Поволжья, а Алябьев отсиживался в Муроме, не решаясь идти на освобождение Троице-Сергиева монастыря, несмотря на приказы из Москвы.
- Алябьев - храбрый воевода, но у Репина размах шире, - говорил Минин. - У него глаза куда зорче, видит дальше.
Раньше других городов Нижний Новгород отправил свой передовой отряд, который через три дня подошел к Владимиру. Здесь нижегородцы соединились с суздальским казачьим отрядом атамана Просовецкого.
17-го февраля из Нижнего Новгорода выступил главный отряд Репина. Соединившись по дороге с муромскими ополченцами под начальством Василия Мочальского, Репин 1-го марта прибыл во Владимир. Следом вскоре подошел второй отряд из Суздаля во главе с Артемием Измайловым.
Закрепившись на ближних подступах к столице, Ляпунов обратился к городам с грамотами, в которых излагал план общего наступления в целях освобождения Москвы.
Ополченцы из Владимира должны были идти в Коломну для соединения с рязанцами. Отрядам из Тулы, Калуги и северных городов предстояло начать наступление из Серпухова.
Ляпунову не удалось осуществить разработанный план. Замосковные воеводы отклонили предложения о сборе сил в Коломне, что привело в дальнейшем к крупным неудачам. Воеводы с трудом преодолевали давнее недоверие к казацким таборам в Калуге. К тому же они опасались оставить свои города без защиты.
Зато в свою очередь получил подкрепление из Москвы князь Куракин, который должен был противостоять ополчению. Он располагался между владимирской и переславской дорогами.
Лишь в марте 1611-го года земские отряды из Переславля разгромили авангарды Куракина и вынудили его отступить к Москве. Непосредственная угроза замосковным городам была ликвидирована.
Отказавшись от намерения объединить силы в Коломне, земские воеводы повели
24
наступление на Москву каждый своим путем. Ляпунов выступил в поход 3-го марта. Владимирский воевода Измайлов вместе с атаманом Просовецким, с нижегородцами и муромцами выступили лишь неделю спустя. Ярославское и костромское ополчение задержались в Ростове едва ли не до середины марта.
* * *
Пока очищение государства от врагов иноверных не могло иметь успеха, так как во главе предприятия становился Ляпунов, человек страстный, не могший освободиться от самого себя, принести свои личные отношения и стремления в жертву общему делу. Будучи человеком худородным, выдвинутый смутами бурного времени из толпы, стремясь страстно к первенству, Ляпунов ненавидел людей, которые загораживали ему дорогу, которые опирались на старину, хотели удержать свое прежнее положение и значение.
В то время, когда города призывали друг друга к борьбе, Ляпунов не удержался и сделал в своей грамоте выходку против бояр. И после, ставши главным вождем ополчения, не только не хотел сделать никакой уступки людям родовитым и сановным, но
находил особенное удовольствие унижать их, величаясь перед ними своим новым положением, и тем самым возбуждал негодование и смуту. Во-вторых, Ляпунов, издавна неразборчивый в средствах, и теперь при восстании земли для очищения государства, для установления порядка подал руку – но кому? Врагам всякого порядка, людям, жившим смутою – казакам. К нему присоединился Иван Заруцкий со своими казаками. Это были ненадежные войска. Их атаман Иван Заруцкий не раз изменял русскому народу, служил “тушинскому вору” и польскому королю. Вместе с ними разорял русскую землю! Теперь он примкнул к народному ополчению с коварным умыслом захватить власть в русском государстве.
Принимая Заруцкого, Ляпунов обещал ему, что по избавлении земли от поляков будет провозглашен царем русским сын Марины Мнишек, с которой Заруцкий был уже в связи.
К народному ополчению примкнул и другой “тушинский воевода”, князь Дмитрий Трубецкой, человек весьма честолюбивый, тоже изменивший русскому народу.
Принял предложение сражаться против своих поляков за православную веру и Сапега, который столько пролил русской крови, так долго сражавшийся против Троицкого монастыря. Сапега писал калужскому воеводе Трубецкому: “Писали мы вам, господин, много раз в Калугу о совете, но вы от нас бегаете: мы вам нисколько зла не делали и впредь делать не хотим. Мы хотим с вами за вашу православную веру, и за свою славу и при своих заслугах вместе стоять, и вам следовало с нами советоваться, что вместе делать. Про нас знаете, что мы люди вольные, королю и королевичу не служим, стоим при своих заслугах, а на вас никакого лиха не мыслим и заслуг своих за вас не просим, кто будет на Московском государстве царем, тот нам и заплатит за наши заслуги. Так вам бы быть с вами за православную христианскую веру и за святые церкви. Нам сказали, что у вас в
25
Калуге некоторые бездельники рассеивают слухи, будто мы святые церкви разоряли, и править службу в них не велим, и лошадей в них ставим, но у нас это во всем рыцарстве не сыщешь, то вам бездельники лгут, стравливают вас с нами. У нас в рыцарстве большая половина русских людей, и мы заказываем и бережем накрепко, чтоб над святыми Божьими церквями разорения никакого не было, а от вора как уберечься, да разве кто, что
сделает в отъезде?”
Бывший тушинский воевода Федор Плещеев писал к Сапеге, что “от Прокофия Ляпунова идут тебе послы с добрым делом за советом, а совету с тобою, Прокофий, и все города очень рады, и про заслуженное вами они так говорят, что не только заплатят тогда, как будет царь на Москве, а и нынче рады заслуженно платить”.
В самом деле, Ляпунов писал к пану Чернацкому, уговоря его прислать послов от имени Сапеги для заключения условий. Но Сапега был себе на уме: через месяц писал в Кострому, уговаривал жителей ее признать опять Владислава: “Теперь вы государю изменили, - писал Сапега, - и неведомо для чего, и хотите на Московское государство неведомо кого. Знаете вы сами польских и литовских людей мощь и силу: кому с ними биться”.
Но бойцов нашлось много: они шли из земли рязанской и северской с Ляпуновым, из Муромской с князем Литвином-Мосальским, из Низовой с князем Репниным, из Суздальской с Артемием Измайловым, из Вологодской земли и поморских городов с Нащокиным, князем Пронским и Козловским, из Галицкой земли с Мансуловым, из Ярославской и Костромской с Волынским и князем Волконским. Все это были полки гражданские, полки земских людей, преимущественно людей чистого севера. Но вот туда же к Москве, для той же цели, для очищения земли шла казацкая рать Просовецкого с севера, шли с юга казацкие рати тушинских бояр князя Дмитрия Трубецкого и Заруцкого. Трубецкой и Заруцкий приглашали отовсюду запальных, то есть застепных казаков, обещая им большое жалование. В их призывной грамоте говорилось: “А которые
боярские люди крепостные и старинные, и те бы шли безо всякого сомнения и боязни, всем им воля и жалование будет, как и другим казакам, и грамоты им от бояр и воевод и от всей земли будут”.
Пожарский советовал Ляпунову не вступать в союз с Заруцким и Трубецким. Но рязанский воевода не обратил внимания на эти советы. Сам Пожарский во главе своего отряда выступил из Зарайска в начале марта.
* * *
В столице события развивались куда быстрее, чем рассчитывали ополченцы. Кризис надвигался неумолимо.
Опасаясь возрождения оппозиции в московских верхах, Гонсевский напустился на бояр. Явившись в думу, он потребовал применения самых суровых мер против “бунтовщиков” и немедленного их усмирения.
- В России, - мрачно предрекал полковник, - прольются потоки крови.
26
Заканчивая свою речь, Гонсевский обрушился с яростным упреком на патриарха. Им же в думе были предъявлены грамоты, писанные от имени Гермогена, с призывом к мятежу против Владислава. Грамоты были предъявлены в обвинение патриарху, который сохранил самообладание, он не стал отрицать подлинность предъявленных грамот, но твердо заявил, что он абсолютно непричастен к начавшемуся восстанию народа против
бояр и Владислава.
Патриарх был по-своему прав, он не поддерживал никаких связей с главными центрами земского движения в Рязани и Калуге. Мстиславский и его окружение получили повод к тому, чтобы низложить Гермогена. Но они и на этот раз не воспользовались этой возможностью. Бояре опасались, что суд над популярным церковным деятелем скомпрометирует их в глазах народа. Приняв к сведению оправдание Гермогена, Боярская дума сохранила за ним пост главы церкви.
Влияние правительства Мстиславского неуклонно падало. В центральных кварталах столицы бояре чувствовали себя достаточно еще уверенно, зато на окраинах население не скрывало вражды к ним.
Кремль и Китай-город занимали незначительную часть столичной территории. На вершине кремлевского холма располагались дворцовые постройки, соборы, митрополичий дом, два монастыря, двор Мстиславского и некоторых других бояр. Но “подле”, под горой стояли дома приказных и служилых людей. Кремль служил сосредоточием верховной власти. Китай-город был главным торговым центром столицы. Дворы тут стояли один подле другого. Жили в них, помимо дворян, состоятельные горожане, преимущественно купцы. Значительное пространство занимали торговые ряды и обширные склады.
Подавляющая часть московского населения обитала за пределами Кремля и Китай-города – в Белом и Земляном городах, раскинувшихся на огромном пространстве.
Территория внутри городского вала была заселена неравномерно. На Запад от Кремля раскинулась слабозаселенная местность, изрезанная оврагами. Ее называли Чертольем, и там располагались государевы конюшни. Против Кремля за Москвой-рекой раскинулись царские сады. Далее район от садов в Замоскворечье до Чертолья, а также пространство между Арбатом и Дмитровкой, относился к числу заселенных районов столицы.
В ремесленных и торговых кварталах плотность населения была весьма высокая. Подле Пушечного двора за Лубянкой, на Большой и Малой Бронной жили многочисленные столичные оружейники со своими семьями. По всей столице были разбросаны кузницы, а за Яузой кузнецы жили целой слободой. Замоскворечье населяли ткачи. В Белом городе преимущественно располагались обширные стрелецкие слободы.
Кварталы, густо населенные ремесленниками и городской беднотой, главным образом были очагами брожения в столице.
Никто не знал в точности, какова была общая численность московского населения, считалось от тридцати до ста тысяч.
27
* * *
У Василия Ситского с Олей Симбирцевой была настоящая дружба, давно не детская, их тянуло друг к другу. Встречались они часто, целыми днями бродили по городу. Вечером не могли расстаться. Василию постоянно казалось, что если он потеряет Олю, то другой такой девушки не встретит. В ней было что-то слишком внимательное и
решительное, что-то честное, и печальное, и милое. Мало он слышал от нее лестного, но и пошлости от нее не слыхал. Препятствия их дружбе никто не чинил, отец Оли об их дружбе ничего не знал, отец Василия находился далеко от Москвы в литовской земле, мать Василия, наоборот, радовалась их дружбе.
Василий каждой своей встрече с Олей радовался, Оля ему очень нравилась. Она была стройная, немного сухощавая девушка, с умными карими глазами. Она говорила мало, но толково, тихим и звонким голосом, почти не раскрывая рта и не выказывая зубов. Когда она смеялась, что случалось редко и долго не продолжалось - они вдруг выставлялись все, большие и белые. Походка ее легкая, упругая, с маленьким подпрыгом на каждом шагу, казалось, что она сходит по ступеням лестницы, даже когда она шла по ровному месту. Она держалась прямо с поджатыми на груди руками. У нее на верхней губе было родимое темно-синее пятнышко, но это ее не портило, наоборот, придавало красивый вид.
Василий и Оля часто говорили об их свадьбе, о том, что нужно оповестить уже родных, но реально сделать это не решались. Только однажды Василий похвастался перед старшим братом:
- Отец приедет из Литвы, хочу спросить у него благословения на свою женитьбу.
- Но это будет еще нескоро, - ответил ему Андрей.
- Нет, отчего же? Я женюсь скоро.
- Кто невеста?
- Ты ее видел не однажды со мной, Оля Симбирцева.
- Симбирцева? - переспросил Андрей. - Это дочь дьяка Посольского приказа, что с нашим отцом служит?
- Он самый!
- А ты отношения нашего отца с ее отцом, знаешь какие? Мне кажется, они давно между собой что-то не делят, враги непримиримые.
- Что ж, меня отец поймет, мамка поможет.
- Наш отец-то поймет. А знает ли ее отец о вашей дружбе?
- Я у Оли об этом не спрашивал.
- А ты спроси... Думаю, что у тебя, брат, с женитьбой ничего не получится, - закончил свой разговор Андрей.
День был ясный, спокойный, полный в эту пору тепла. В белесом голубом небе виднелись прожилки облаков. Солнце настойчиво лезло ввысь, и увязало в густом голубоватом мареве, не осиливая его.
Василий с Олей возвращались с прогулки. Он провожал ее до дома. Возле угла
28
симбирцевого забора их нагнал возок.
- Отец! - прошептала Оля.
Лицо ее приняло озабоченный вид, глаза осунулись и куда-то углубились, чего-то
она испугалась, чувствовала какую-то непредвиденную развязку.
Василий ни о чем не стал ее спрашивать.
- Я ухожу, - попрощалась она с Василием.
Открылись ворота, отец на возке въехал во двор. Слуги бросились к лошадям. Сам Николай Николаевич легко сошел с возка, в дом не торопился, ходил взад-вперед,
дожидался дочь, он ее приметил, подъезжая к дому, парень с которым она была, показался ему довольно знаком... Да, это сын Ситского, он приходил к отцу в Посольский дом. Решил не требовать от дочери никаких объяснений, но послушать, что она скажет по этому поводу.
Дочь, наконец, вошла во двор.
- Что нового в городе? - спросил ее.
Оля пожала плечами.
- Так, ничего.
- Может, всех вас детей отправить в поместье?
- Зачем, отец? В наказание, что меня провожали домой?
- Да нет, - ответил Николай Николаевич. - Время в столице тревожное. За вас я боюсь.
- Воля твоя, отец, - ответила Оля.
Она никогда не перечила отцу, не сделала она этого и сейчас. Она поняла, не та причина заставляет отца отправить ее в деревню, конечно, ее дружба с Василием, просто отец не хочет ее обидеть, говорит неправду. Тем не менее, она впервые в своей жизни съязвила отцу:
- Хорошо, что твое решение отправить нас в деревню, не связано с моей дружбой с тем парнем, который провожал домой. Если бы это было так, то стало бы обидно.
- Я так не сказал, - сурово ответил отец, и начал подниматься на крыльцо дома.
* * *
В то время, когда к стенам Москвы подходили отовсюду отряды под предводительством людей незнатных, Салтыков с товарищами предложил боярам настойчиво просить короля, чтобы отпустил Владислава в Москву; послам Филарету и Голицыну написать, чтобы отдались во всем на волю королевскую, а Ляпунову, чтоб не затевал восстание и не собирал войска. Салтыков добился того, чтобы Боярская дума утвердила приговор о сдаче Смоленска.
Бояре написали грамоты и понесли их к патриарху для скрепления, но Гермоген ответил им:
- Стану писать к королю грамоты и духовным всем властям, велю руки приложить, если король даст сына на Московское государство и будет креститься королевич в
29
православную христианскую веру, а литовские люди выйдут из Москвы. А положиться на королевскую волю, то это ведомое дело, что целовать самому королю, а не королевичу, и я таких грамот не скреплю, и не благословлю вам писать и проклинаю того, кто писать их будет. А к Прокофию Ляпунову напишу, что если королевича на Московском государстве не будет, в православную христианскую веру он не будет креститься и Литва из Московского государства не выйдет, то благословлю всех тех, кто раньше королевичу крест целовал, а сейчас готов идти под Москву помереть за православную веру.
Салтыков начал Гермогена позорить и бранить, и вынувши нож, хотел его зарезать,
но патриарх, осенив его крестным знамением, сказал ему громко:
- Крестное знамение будет против твоего окаянного ножа, будь ты проклят в сем веке и в будущем.
Мстиславский сказал тихо:
- Твое дело начинать и пострадать за православную христианскую веру, если же прельстился на такую дьявольскую прелесть.
Таким образом, грамоты были снова отправлены без подписи патриаршей. Князей Ивана Михайловича Воротынского и Андрея Васильевича Голицына, сидевших под стражею, силою заставили приложить их руки.
Грамоты эти привезены были под Смоленск 23-го декабря и на второй день доставлены послам с требованием, чтобы те немедленно исполнили боярский приказ, иначе им будет худо. Когда грамоты были прочтены, то Филарет отвечал, что исполнять их тоже нельзя.
- Отправлены мы от патриарха, всего освященного собора, от бояр, от всех чинов и от всей земли, а эти грамоты писаны без согласия патриарха и освященного собора, и без ведома всей земли, как же нам их слушать? И пишется в них о деле духовном, о крестном целовании смолян королю и королевичу; тем более без патриарха нам ничего сделать нельзя.
Голицын и все остальные члены посольства объявили, что грамоты незаконные.
Послы были позваны к панам, у которых нашли дьяка Чичерина, присланного из Москвы с известием о смерти самозванца. Паны объявили послам, что королевским счастьем вор в Калуге убит. Послы встали и с поклоном благодарили за эту весть.
- Теперь, - с насмешливым видом спросили паны, - что вы скажете о боярской грамоте?
Голицын отвечал, что они отпущены не от одних бояр, и отчет должны давать не одним боярам, а сначала патриарху и властям духовным, потом боярам и всей земле, а грамоты писаны от одних бояр, и то не от всех.
Послы говорили:
- Вы все отговаривались, что нет у вас из Москвы о Смоленске указа, теперь и получили указ повиноваться во всем воле королевской, а вы все упрямитесь.
Сапега прочел грамоту боярскую и сказал:
- Видите, то мы говорили с вами на съездах, то самое дух святой внушил вашим боярам: они в тех же самых словах велят вам исполнить, чего мы от вас требовали, значит,
сам Бог открыл им это.
Голицын отвечал:
30
- Пожалуйста, мое челобитье бескручинно выслушайте и до королевского величества донесите. Вы говорите, чтоб нам слушаться боярского указа: вправду я указа слушаться буду и рад делать, сколько Бог помощи подаст, но бояре должны с нами делать праведно, а не так как они делают. Отпускали нас к великим государям бить челом патриарх и бояре, от одних бояр я и не поехал бы, а теперь они такое великое дело пишут к нам одни, мимо патриарха, освященного собора и не по совету всех людей Московского государства. Это их первое к нам недобро, да и всем людям Московского государства, думаем, будет в том великое сомнение и скорбь, чтоб от того кровь христианская вновь не
проливалась. Другая к нам боярская немилость в том, что когда нас отправляли к королю, то давали наказ бить челом королю, чтоб королевское величество от Смоленска отступил и всех своих людей из Московского государства вывел, и бить челом нам было велено непременно. А теперь к нам бояре пишут, что они к королю с князем Андреем Мосальским писали, били челом, чтоб король шел на вора под Калугу. Мы бьем королю по нашему наказу, чтоб он шел в свое государство, князь Мосальский бьет челом, чтоб шел под Калугу, мы, конечно, этого не зная, наводим на себя гнев королевский, от вас слышим многие жесткие слова. А князю Мосальскому с такими делами можно было бы и к нам приехать, и с нами вместе бить королю челом. Во всем этом Господь Бог рассудит нас с боярами. Они же к нам пишут, что нам про вора проведывать непригоже – где он и как силен? Как будто бы ему добра хотим. И за это мы на бояр будем Богу жаловаться.
Сами бояре знают, что мы вору никакого добра не искивали, а писали мы боярам про вора для того, что вы на всех съездах нам говорили, что с вором в сборе много людей, мы не знаем, что вам отвечать было, потому и писали боярам, спрашивали их о воре, и тем более им меня позорить непригоже. Сами они знают, что по Божьей милости отца моего и деда моего из думы не высылали, и думу они всякую ведали, некупленное было у них боярство, не за Москвою в бояре ставлены, вору добра не искали, креста ему не целовали, у вора не бывали и от него ничего не хотели, только нашего дела было, что чистой Богородицы образ и за крестное целование против вора стояли, и нещадно головы свои на смерть предавали. Да они же теперь брата моего, князя Андрея, отдали под стражу неведомо за что, и ко мне писали по пустой сказке, будто бы я, идучи под Смоленск, с вором ссылался, и тем меня позорят. Как даст Бог, увижу на Московском государстве государя нашего Владислава Жигимонтовича, то ему о всех бесчестиях стану на них бить челом, и теперь вам, сенаторам, бью челом, чтоб вы мое челобитье до королевского величества донесли.
Паны обещали, но требовали по-прежнему, чтоб исполнен был указ боярский относительно Смоленска, послы по-прежнему отговаривались тем, что нет у них приказа от патриарха. Паны возражали, что патриарх особа духовная, в земские дела не вмешивается, послы отвечали:
- Изначала у нас в Русском государстве при прежних великих государях велось: если великие государственные или земные дела начнутся, то великие государи наши призывали к себе на собор патриарха, митрополитов и архиепископов, и с ними о великих делах советовались, без их совета ничего не приговаривали, а почитают государи нашего патриарха великого честью, встречают его и провожают, и место ему сделано рядом с государем. Так у нас патриарх тоже в ответе за государство, и теперь мы стали без
31
государя, и патриарх у нас человек начальный, без патриарха теперь о таком великом деле советовать непригоже. Когда мы на Москве были, то без патриархова ведома никакого дела бояре не делали, обо всем с ним советовались, и отпускал нас патриарх с боярами. О том гетману Станиславу Станиславовичу известно, да и в грамотах, и в наказе, и во всех делах вначале писан у нас патриарх, и потому нам теперь без патриарховых грамот по одним боярским нельзя делать. Как патриарховы грамоты без боярских, так боярские без патриарховых не годятся. Надобно теперь делать по общему совету всех людей, не одним боярам, всем государь надобен и дела нынешние общие всех людей, другого у нас в
Москве дела не бывало. Да, пожалуйста, скажите, паны радные, что смоляне отвечали на боярскую грамоту?
- Смоляне закостенели в своем упорстве, - отвечали паны, - они боярских грамот не слушают, просят, чтоб им позволено было видеться с вами, и говорят, что сделают так, как вы им велите, следовательно, от вас одних зависит все.
Послы отвечали:
- Сами вы паны можете рассудить, как нас смолянам послушать, если они боярских грамот не послушали. Ясно, теперь видно, что в Москве сделано не так, как следовало. Если бы писали патриарх, бояре и все люди Московского государства по общему совету, а не одни бояре, то смолянам и отговариваться было бы нельзя. И мы теперь сами не знаем, как делать. Осталась тут нас одна половина, а другая отпущена в Москву, начальный с нами человек митрополит, тот без патриарховой грамоты не только что делать, и говорить не хочет, а нам без него ничего нельзя сделать.
Паны отпустили послов и сказали, чтоб завтра, 28-го числа они приезжали вместе с Филаретом на последний съезд. И на этом съезде Филарет сказал панам:
- Вчерашние ваши речи я от князя Василия Васильевича слышал, он говорил вам то самое, что и я бы сказал. Я, митрополит, без патриаршей грамоты на такое дело дерзнуть не смею, чтоб приказать смолянам целовать крест королю.
Голицын прибавил:
- А нам без митрополита такого великого дела никак нельзя.
Паны отпустили послов с сердцем, когда они выходили из комнаты, то им вслед паны кричали:
- Это не послы, это воры!
Вслед за этим к панам приехал Иван Бестужев с какими-то речами от смолян, но паны не стали его слушать и выгнали вон. Когда он был на дворе, то Сапега закричал ему в окно:
- Вы государевой воли не исполняете, грамот боярских не слушаете, смотрите, что с вами будет!
Бестужев оборотился и сказал:
- Все мы в Божьей воле, что Ему угодно, то и будет; бьем мы челом о том, что все люди Московского государства приговорили и излюбили, нас бы королевское величество тем пожаловал, а с Москвою розниться не хотим.
32
* * *
Между тем, Захар Ляпунов и Кирилл Сазонов продолжали наговаривать панам, что во всем виноваты главные послы, которые дворянам ничего не объявляют. Паны призвали к себе дворян, и сказали:
- Нам известно, что послы с вами ни о чем не советуются, и даже скрывают от вас боярские грамоты.
Дворяне отвечали:
- Это какой-нибудь бездельник, вор вам сказывал, который хочет ссору видеть между нами с очей на очи. Боярскую грамоту послы нам читали, и мы им сказали, что исполнить ее нельзя, писана она без патриарха и без совета всей земли.
Около месяца после того послов не звали на съезд. Голицын придумал средство сделки с королем, ускорить вступление в город небольшого отряда польского войска, чтоб король не требовал с них присяги на свое имя и немедленно снял бы осаду. Дано было знать об этом панам, и 27-го января 1611-го года назначен был съезд. Голицын предложил панам впустить в Смоленск человек 50 или 60 поляков.
Паны отвечали:
- Этим вы только бесчестите короля, стоит он под Смоленском полтора года, а тут как на смех впустить 50 человек.
Послы отвечали, что больше 100 человек впустить они не согласятся, и тем съезд закончился.
Между тем, еще 23-го января приехал под Смоленск Иван Никитович Салтыков с новыми боярскими грамотами к смолянам и послам, подтверждавшими прежние. Смоляне отвечали, что если вперед пришлют к ним с такими воровскими грамотами, то они велят застрелить посланного, есть при короле послы от всего Московского государства через них и должны с ними говорить.
29-го января сообщена была новая грамота послам, 30-го января послы снова были посланы на съезд к панам, у которых и нашли Салтыкова. Послы объявили, что и на новой грамоте нет подписи патриаршей, и потому им остается одно, продолжать дело о впуске в Смоленск королевских людей, причем они надеются, что король по обещанию своему, велит смолянам присягать на свое имя. Поляки закричали, что это клевета, что никогда не было и речи о том, чтобы оставить присягу на королевское имя.
- Вы сами на последнем съезде объявили, - отвечали послы, - что король свое крестное целование оставил, а велел только говорить о людях, сколько их впустить в город, и мы за то тогда благодарили короля.
- Клевета! Клевета! - продолжали кричать паны.
- Если вы уведали у нас неправду, - сказал Филарет, - то королю отпустить нас в Москву, а на наше место велеть выбрать других. Мы никогда и ни в чем не лгали, что говорили и что от вас слышим, все помним, посольское дело, что скажется, о том и переговаривать, и бывает слово посольское крепкое, а если от своих слов отпираться, то чему вперед верить? И нам вперед уже нечего делать, если в нас неправда объявилась.
33
Филарету отвечали не паны, а Салтыков:
- Вы, послы, - закричал он, - должны верить панам, их милости, они не солгут. Огорчать вам панов радных и приводить в гнев великого государя короля непригоже, и вы должны беспрекословно выполнять волю королевскую по боярскому указу, и на патриарха смотреть нечего. Он ведает не государские, а свои поповские дела. Его величеству, простояв под таким лукошком два года и не взяв его, прочь отойти стыдно. Вы, послы, сами должны вступиться за честь королевскую и велеть смолянам крест целовать королю.
Послы отвечали ему, чтобы он вспомнил, с кем говорит, что ему не след вмешиваться в рассуждения послов, выбранных всем государством, и оскорблять их
непригоже словами.
Обратясь к панам, Филарет сказал:
- Если вам, паны, есть до нас какое дело, то говорите с нами вы, а не позволяйте вмешиваться в разговор посторонним людям, с которыми мы слов тратить не хотим.
Паны велели Салтыкову замолчать и спросили послов:
- Хотите вы, наконец, делать по боярской грамоте?
Филарет отвечал:
- Сами вы знаете, что нам, духовному чину, отец и начальник святейший патриарх, и кого он свяжет словом, того не только царь, сам Бог не разрешит, и без патриаршей грамоты о крестном целовании на королевское имя никакими мерами не делывать, а вы меня в том не досадовали: обещаю вам Богом, что хотя еще и смерть принять, а без патриаршей грамоты такого великого дела не делывать.
- Ну, так ехать вам к королевичу в Вильно, тотчас же, - закричали паны и отпустили послов.
* * *
1-го февраля послы были вызваны к панам: прежний вопрос, прежний ответ, прежние угрозы:
- Собирайтесь ехать в Вильно.
- Нам не наказано ехать в Вильно, - говорили послы.
- Бояре велят вам туда ехать, - кричали паны.
Филарет сказал на это:
- Если королевское величество велит нас везти в Литву и в Польшу неволею, в том его государя воля; а нам никак нельзя ехать. Не на чем и не с чем: что было, то все проели, да и товарищи отпущены в Москву, и нам делать нечего.
7-го февраля опять позвали послов и объявили им, что король, милосердствуя о смолянах, жалует их, позволяет присягнуть одному королевичу. Но чтоб не оскорбить и королевской чести, надобно впустить в Смоленск, по крайней мере, 700 человек. Если же послать 100 человек, то Шеин велит их или в тюрьму посадить, или побить.
Послы отвечали, что больше 200 человек впустить они не согласны.
34
На другой день послам было объявлено, чтобы они вошли в переговоры со смолянами о введении в их город королевских людей без определенного числа. Послы едва смогли уговорить их впустить 200 человек, ибо смоляне понимали хорошо, что это
первый шаг овладения их городом, и потому поставили непременным условием, что, прежде чем будут поляки введены в Смоленск, король отступит со всем своим войском за границу, и отряд, который войдет в город, не будет иметь здесь никакой власти и будет вести себя чинно.
Но в совете королевском были написаны другие условия: страже у городских ворот быть пополам королевской и городской, одним ключам быть у воеводы, а другим - у начальника польского отряда, король обещает не мстить горожанам за их сопротивление и
грубости и без вины никого не наказывать. Когда смоляне понесут повинную и исполнят все требуемое, тогда король снимет осаду, и город останется за Московским государством впредь до дальнейшего рассуждения. Смоляне, передавшиеся прежде королю, не подчинены суду городскому, но ведают польским начальством. Смоляне обязаны
заплатить польскому королю все военные убытки, причиненные их долгим сопротивлением.
Смоляне не могли принять этих условий, которые обнаруживали слишком ясно королевские замыслы; они требовали, чтоб воротные ключи были у одного смоленского воеводы, чтобы Смоленск и весь Смоленский уезд были по-прежнему к Московскому государству, чтоб как скоро они поцелуют крест Владиславу, король отступил от их города, очистил весь уезд, и потом как он пойдет в Литву со всем войском, они впустят себе отряд сполна, Смоляне отказались также платить за убытки, отговариваясь своею бедностью и обещая только поднести дары королю.
Услышав эти требования, поляки решались употребить средство, которое бы заставило послов быть уступчивыми.
26-го марта Филарет и Голицын с товарищами были позваны на переговоры, но, так как наступила оттепель и лед на Днепре был худ, то они должны были идти пешком. Паны объявили им, чтоб они без отговорок ехали в Вильно, что их уже не отпустят в прежний стан, и что они должны остаться на этой стороне реки. Послы просили позволить им, по крайней мере, зайти в прежний стан, взять там необходимые вещи, но и в этом им было отказано. Как скоро они вышли из собрания, то их окружили ратные люди с заряженными ружьями и отвели в назначенное помещение; митрополиту досталась одна изба, князю Голицыну, Мезецкому и Томиле Луговскому – другая. На дворе и вокруг двора расставили стражу, и вход к послам запрещен был для польских дворян. Паны разрешили только пропустить по просьбе Томилы Луговского к нему дьяка Ситского с его деловыми бумагами. Обратно в прежний стан его не выпустили.
Так в осаде послы провели Светлое воскресение. К этому дню король прислал им: полтуши говядины, тушу баранью, двух барашков, одного козленка, четверых зайцев, одного тетерева, четырех поросят, четырех гусей и семь кур, все это послы разделили со своими дворянами.
Переговоры о Смоленске возобновились. Паны предложили прежние условия, исключавшие только статью о вознаграждении за военные убытки. Послы также
уступили; обещались уговорить смолян впустить польский отряд весь в город прежде
35
Сигизмундова отступления дня за два или за три, если король назначит день отступления и напишет его в договоренной записи.
* * *
В то время как Сигизмунд считал необходимым взять Смоленск для Польши, какими бы то ни было средствами, и тратил время в бесплодных и унизительных для своего достоинства переговорах, восстание против сына его не ослабевало в Московском
государстве, и поляки поведением своим подливали все более и более масла в огонь.
Украинские города, бывшие за вором - Орел, Волхов, Велев, Карачев, Алексин и
другие - по смерти вора целовали крест королевичу, несмотря на то, что королевские люди под начальством пана Закройского выжгли их, людей побили и в плен повели. Гонсевский велел отряду запорожских казаков идти в рязанские места, чтобы мешать Ляпунову собираться к Москве.
Так как восставшие двигались к Москве, Салтыков, вернувшийся из-под Смоленска, подговорил снова бояр обратиться с грамотой к Ляпунову. С боярами он пошел к патриарху, которому объявил:
- Ты писал, чтобы ратные люди шли к Москве; теперь напиши им, чтобы возвратились назад.
- Напишу, - ответил Гермоген, - если ты, изменник, вместе с литовскими людьми выйдешь вон из Москвы, если же вы останетесь, то всех благословляю помереть за православную веру, вижу ей поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле пение латинское и не могу терпеть.
Патриарха отдали под стражу, никого не велели пускать к нему. С самого отъезда Жолкевского начались для жителей Москвы оскорбления, которые увеличивались все более и более уже вследствие опасного положения поляков, видевших себя осажденными среди волнующегося народа. Как только гетман уехал, Гонсевский стал жить на старом дворе царя Бориса. Салтыков бросив свой дом, поселился на дворе Ивана Васильевича Годунова, Андронов - на дворе благовещенского протопопа: везде у ворот была выставлена усиленная польская стража.
* * *
Андрей Ситский получил отпускную, и, не задерживаясь в Москве, уехал на Дон. Уже не один день он находился в пути. Широкая лесная тропа сделала поворот, тенистые ели сменились голыми деревьями. Конь зафыркал, задергал головой, Андрей легонько натянул поводья, умерив рысь. Проскакав еще метров сто, конь недовольно всхрапнул, кося диковатым фиолетовым глазом. Андрей остерегающе хукнул на него, подтянул повод, любовно коснулся его шеи, конь немного успокоился. Глухой стук копыт по земле
вспугнул каких-то мелких зверюшек, которые быстро убежали прочь. Но вот конь снова
36
испуганно захрипел, резко остановился, не слушая хозяина, зло прижимая уши. Три больших волка сидели прямо на тропе, ждущие, безбоязненно щуря дремучие, холодные глаза и обнажая белые ряды зубов в нехорошей звериной улыбке.
- Хук! - Андрей поднял левую руку с ременной плетью, сам напуганный, пытаясь спугнуть волков.
Звери остались на месте, сильнее ощерив сахарные острые клыки, было видно, как вздрагивает от ярости сморщенная верхняя губа ближнего. В мгновение перед Андреем пролетела вся его короткая жизнь: ярким звоном в ее цепи промелькнула Галя и сын, которого ему еще не посчастливилось увидеть. Ради них он неуловимым движением
выхватил из-за пояса пистоль, почти не целясь, выстрелил в сторону готовящихся к
прыжку зверей. Пораженный один из зверей молча подпрыгнул и пластом растянулся поперек тропы, задергав задними лапами; другие волки, напуганные выстрелом, исчезли в густом терновнике.
- Ху! - Андрей хлестнул плеткой коня. - Пошел! - Конь, фыркая, галопом промчался мимо убитого зверя.
* * *
Надвигавшееся со всех сторон народное ополчение встревожило интервентов, засевших в Москве. Отбить ополчение не хватало войск. Оставить столицу было нельзя: рушился давний план завоевания Русского государства. Гонсевский решил остаться в
осаде, надеясь, что к нему подойдет подкрепление из Польши.
* * *
Москва состояла из четырех отдельных частей. Каждая из них была обнесена оборонительными стенами: центральной частью столицы являлся Кремль, окруженный каменными стенами с грозными башнями. Кремль, расположенный на треугольной площади, с двух сторон омывался Москвой-рекой и ее притоком Неглинкой, а с третьей стороны - по Красной площади от Неглинки к Москве-реке тянулся глубокий ров, наполненный водой. В Кремле находились царские дворцы, приказы и другие государственные учреждения.
К Кремлю примыкал Китай-город, также окруженный каменными стенами. Здесь, в торговой части столицы, помещались торговые ряды и жилые дома боярско-дворянской и купеческой знати.
Кремль и Китай-город с севера полукругом опоясывал Белый город. Он тоже был окружен каменными стенами, которые у Москвы-реки смыкались с кремлевскими и китайгородскими стенами. Белгородские стены имели башни с проездными воротами, название которых: Арбатские, Никитские, Петровские и другие.
Вокруг Кремля и Китай-города широко раскинулись слободы, обнесенные
37
земляным валом и деревянными стенами. Отсюда и название этой четвертой части столицы - Деревянный или Земляной город.
* * *
Находясь в Москве под защитой четырех ее стен, интервенты страшились не только нападения извне, со стороны русского ополчения, сколько восстания изнутри. Еще памятна была ночь 17-го мая 1605-го года, когда восставшие москвичи растерзали первого
самозванца и его приверженцев. Не была забыта и другая ночь - на 21-ое сентября 1610-го года, когда поляки, крадучись, пробрались в Кремль, а наутро московский народ смотрел на них исподлобья, со злобой и ненавистью в глазах. И хотя на первых порах московские люди открыто не выступали против захватчиков, но взаимная ненависть чувствовалась уже тогда. Несколько недель только они провели с москвитянами, и, казалось, во взаимной доверчивости, с дружбой на словах, но с камнями за пазухами. С тех пор прошло полгода, и затаенная неприязнь перешла в открытую вражду. Поэтому, готовясь к обороне от внешнего врага - народного ополчения, Гонсевский принимал меры к тому, чтобы обезвредить внутреннего врага и обезопасить себя от возможного восстания московских людей.
В свою очередь, патриоты деятельно готовили восстание в столице. Они незаметно стягивали в город воинские силы, доставляли оружие. Глухими переулками по ночам возвращались в Москву стрельцы. Граждане охотно прятали их в безопасных местах. Переодевшись в городское платье, ратные люди терялись в уличной толпе и беспрепятственно проникали внутрь крепостных укреплений.
Гонсевский пытался выглядеть в глазах москвичей справедливым наместником. Когда некоторые из москвичей стали жаловаться на одного польского дворянина, который у Сретенских ворот в пьяном виде стрелял в образа святой Марии, и просили, чтобы его наказали, наместник приказал тот же час арестовать поляка, а затем осудить на смерть. Его привели к вышеупомянутым воротам, отрубили ему первоначально на плахе обе руки и прибили их к стене под образом святой Марии, потом провели его через эти ворота и сожгли в пепел на площади, а господин Гонсевский приказал прочесть народу письмо о том, что его величество, избранный царь Владислав, скоро прибудет в Москву. Пусть они
ревностно молятся за него! Его величество повелел творить строгий суд, пресекать бесчинства, защищать московитов, не допускать, чтобы им мешали в их религии, что и
было выполнено сейчас, когда на их глазах бесчинствующим полякам был дан такой урок, что уже, наверное, они теперь поостерегутся. Московитам следует успокоиться, ибо вперед будет все хорошо. Хотя это как будто утихомиривало московитов, все же поляки были настороже, поскольку часть из них уже знала, что московитам не слишком можно доверять. Поэтому они выставили у ворот на круглые сутки сильную и бдительную охрану в полном вооружении.
Боярское правительство тоже сознавало, что восстание на посаде может вспыхнуть
в любой момент. Поэтому оно издало указ об изъятии у москвичей оружия. Гонсевский
38
помог претворить этот указ в жизнь. Его солдаты отбирали у посадских не только пищали и сабли, но топоры и ножи, отбирая все, что могло бы послужить оружием в борьбе. У плотников отбирали топоры, задерживали подводы с поленьями, дубинами, которыми русские могли избивать пришельцев. Подозрительными казался даже обычай подпоясывать рубаху и кафтаны, опасаясь, что русские могли принять за пазуху оружие. Поэтому всех задерживали и заставляли распоясываться. Тех, кто нарушал запрет, ждала смертная казнь. На городских заставах сторожа тщательно обыскивали обозы. Нередко находили в телегах под мешками хлеба длинноствольные пищали и сабли. Оружие забирали и свозили в Кремль, а возчика топили в реке. Казни, однако, не помогали. Но особенно опасными казались пушки, находившиеся на стенах Белого и Деревянного
города. В случае восстания москвичи могли бы захватить эти пушки и палить из них по
польским войскам. Гонсевский приказал стащить артиллерию со стен и перевезти в Кремль. Когда москвичи этому удивились, поляки отвечали:
- Нас только горсточка против вашего народа, поэтому правильно, что мы опасаемся и держимся настороже. Мы-то ничего дурного против вас не замышляем, а у вас дурное на уме. Мы не собираемся начинать никаких раздоров и не получали от нашего государя подробного приказания, только держите себя спокойно и сами ничего не начинайте, никакого мятежа, а нас вам бояться нечего.
Тревожно было интервентам днем, но еще тревожнее и страшнее - ночами. Поэтому, опасаясь русских, им запретили ходить по городу с вечера до утра. Все ворота в Крепостных стенах на ночь закрывались и запирались. По улицам расставляли рогатки для заграждения свободного проезда и прохода. Лишь перекличка сторожей на крепостных стенах нарушала ночную тишину. Ночью город как бы вымирал. И все же, несмотря на эти меры предосторожности, польские войска трепетали.
- Уже нельзя покойно спать среди этих русских, врагов таких сильных и жестоких! – высказывались между собой поляки.
Частые тревоги их постоянно утомляли, их было по четыре и по пять раз в день. Приходилось непрестанно стоять по очереди настороже и это зимой. Караулы увеличили в то время, когда войско было малочисленное. Однако войско сносило трудности, дело шло не о ремне, а о целой шкуре. Если захватчики дрожали, то московские люди, наоборот, осмелели духом, воспряли в ожидании скорого освобождения. Они видели, что все планы польского короля рушатся, а панам не избежать кары. У них душа болела из-за того, что поляки отняли у них все преимущества, они иногда вешали головы и говорили:
- Вот каково нам уже приходится, а что же будет, когда еще больше наедет телячьих голов? По их поведению ясно видно, что они хотят подчинить нас и властвовать над нами, это нужно вовремя предотвратить. Мы действительно избрали польского государя, но не для того, чтобы каждый простой поляк был господином над нами, и нам московитам, пришлось пропадать, а для того, чтобы каждый у себя оставался хозяином. Пусть король, старая собака, подождет со своим щенком - сыном. Если он до сих пор не приехал, то пусть и вовсе не является. Не хотим мы иметь его своим государем, а если не
захотят убраться прочь подобру-поздорову, то мы их всех перебьем, как собак, хотя они и имеют большие преимущества. Наших жителей 700 тысяч человек, если они не на
шутку примутся за что-либо, так уже кое-чего добьемся.
39
Москвичи смеялись полякам прямо в лицо, когда проходили через охрану, или расхаживали по улицам, в торговых рядах и покупали, что им было надобно.
- Эй, вы, косматые, - говорили московиты, - теперь уже недолго, все собаки будут скоро таскать ваши космы и телячьи головы, не быть по-иному, если вы добром не очистите наш город.
Чтобы поляк ни покупал, он должен был платить вдвое больше, чем московиты, или уходить, ничего не купивши. Поляков ненавидели. Некоторые из поляков убеждали москвичей добром, говоря:
- Смейтесь, смейтесь, мы готовы многое перетерпеть от вас и без большой нужды не станем затевать кровопролитие между вами и нами, но если вы что-нибудь учините, то
глядите, как бы вам потом не раскаяться, - и уходили, осыпаемые насмешками и издевательствами.
13-го февраля несколько польских дворян поручили своим пахоликам купить овса на хлебном рынке, который расположен был на этом берегу Москвы-реки. Один из этих слуг проследил, сколько дают русские за кадку, велел ему также отмерить полную кадку и отсчитал за нее польские флорины, ровно столько же, сколько платили русские. Когда московский барышник не захотел удовольствоваться одним гульденом и пожелал получить два гульдена за бочку, слуга сказал:
- Эй, ты, курвин сын, москаль, так тебя разтак, почему ты так дерешь с нас, поляков? Разве мы не одного и того же государя люди?
Московит ответил:
- Если ты не хочешь платить по два гульдена за кадку, забирай свои деньги и оставь мне мой овес для лучшего покупателя. Ни один поляк у меня его не получит, пошел ты к черту.
Когда же рассерженный этим польский слуга выхватил саблю и хотел нанести удар барышнику, прибежали около сорока москвичей с оглоблями от саней, убили трех польских слуг и собрали такую большую толпу, что польской конной страже, стоявшей у Водяных ворот на мосту, приказано было поехать узнать, что там происходит. Когда остальные слуги увидели это, они побежали навстречу польской страже, преследуемые множеством московитов с оглоблями и дубинками, призвали эту стражу на помощь и сказали, что троих из них убили без всякого повода только за то, что они спросили, почему поляки должны давать за кадку овса 2 гульдена, если русские платят за кадку овса гульден. Тогда 12 польских наемников врезались на рынке в многосотенную толпу московитов, убили 15 человек и прогнали весь народ с рынка.
Когда же это стало известно в той части города, которая примыкает к Кремлю, и за Белой окружной стеной, то со всех улиц сбежалось несметное множество народа, сильно разъяренного на поляков за то, что они застрелили столько их собратьев.
В этот день вскоре началась бы потеха во семя дьявола, если бы этому не воспрепятствовала и не помешала рассудительность наместника. Он произнес перед всем народом трогательную речь и честно предостерег их от беды.
- Вы, москвичи, - сказал он, - считаете себя лучшими христианами на свете. Почему же вы не боитесь Бога и так жаждете пролить кровь и стать изменниками и
клятвопреступниками? Неужели вы думаете, что Бог вас за это не покарает? Воистину
40
сделает это, вы испытаете на себе его бич. Вы убили столько ваших государей, избрали своим государем сына нашего короля, присягнули и поклялись ему, а теперь только за то, что он не мог приехать сюда так скоро, как вам хотелось бы, вы поносите его и его отца, вы обзываете его щенком, а его отца старой собакой. Господь на небесах велит, чтобы все воздали им почести, как его наместникам на земле, а вы чистите их хуже, чем,
если бы они были вашими свинопасами. Теперь вы не хотите хранить свою присягу, но хотите иметь его своим государем, а ведь вы сами, по своей доброй воле выбирали его,
даже усердно просили государя, чтобы он дал свое согласие на это и дозволил своему сыну стать вашим царем, почему вы и приняли нас в вашу крепость. Вы убиваете его людей и не думаете о том, что мы спасли вас от вашего врага, Дмитрия второго. То, что
вы содеете вашему и нашему государю Владиславу, вы содеете не человеку, а самому Господу, Он ведь не позволит насмехаться над собой. Не полагайтесь, любезные государи,
на свою мощь и силу, и на свою многочисленность, на то, что нас 6 тысяч, а вас 700 тысяч. Победа зависит не от большого множества людей, а от заступничества и помощи Господа Бога. Он может помочь при малых силах, так же, как и при больших, что достаточно ясно видно из многих примеров, а в последнее время вы даже и сами часто испытывали это на себе, когда вас, такое множество тысяч, не раз на поле побивали незначительные войска. Подумайте, господа, из-за чего вы бунтуете? Кому служили мы, тому и вы слуги и подданные, ваш государь и нам государь. Если вы теперь приметесь за убийства и кровопролития, поистине Бог не даст вам в этом удачи, а заступится за нас, как за свое малое воинство, ибо наше дело правое, и в бой мы пойдем за государя нашего.
Тут кое-кто из толпы перебил его и сказал:
- Ну, все вы вместе нам только на закуску, нам не к чему брать в руки оружие, сразу закидаем вас насмерть камнями.
Гонсевский ответил:
- Любезные государи, войлочной шляпой не убьешь и девку, а не то что
по-настоящему вооруженных героев и испытанных воинов. Устанете кидать и бросать в
6 тысяч девок, а что будет, если вы натолкнетесь на 6 тысяч вооруженных воинов. Прошу вас, умоляю и искренне предостерегаю, не устраивайте кровавой бойни.
На это из толпы прокричали:
- Так убирайтесь отсюда и освободите Кремль и город.
Он ответил:
- Нам этого не позволяет наша присяга, и не для того мы здесь, чтобы убежать, когда это будет вам и нам угодно, а для того, чтобы оставаться, пока он сам сюда не прибудет.
- Ну, тогда в ближайшие дни никто из вас не останется в живых.
- Это в воле Божьей, а не в вашей. Если начнете что-либо и не сможете закончить так, как вам хочется, то да сжалится Бог над вами и вашими детьми. Я достаточно предостерег вас. Мы предоставили вам действовать, а сами будем настороже. Если Бог за нас, то вы на нас не поживитесь. - С этими словами Гонсевский уехал от толпы назад в Кремль, а люди разошлись все с той же закоренелостью в душе и с тем же ожесточением в сердце.
Все чаще слышались дерзкие речи:
41
- Сосватали без нас своего королевича, а он боится приехать в Москву. Ну и пусть живет в Польше! Для такой невесты, как наша Русь, жениха найдем получше из своих русских родов. А сам-то король ихний под Смоленском застрял. Жадность велика, всю Русь сожрать собирается, и видать, одной костью подавился. Всякий безмозглый пан издевается над нами. Но недолго нам терпеть, скоро схватим их чубы на полубритых головах и выбросим вон из Москвы.
На улицах и площадях не раз возникали с поляками ссоры, переходившие даже в драки и вооруженные схватки.
* * *
О приезде Владислава в Москву ничего не было слышно и, напротив, пошла тайная
молва, что его величество не желает доверять своего сына вероломным людям. Москвичи
стали еще неистовее и безумнее, особенно же после того, как Гонсевский и военные
начальники в четвертое воскресенье поста потребовали съестных припасов и денег для ратных людей. Москвичи не захотели кормить их ничем и потребовали, чтобы они ехали к своему государю и от него получали свое жалованье. Они изругали постыдным образом также и московских вельмож, стоявших за короля, а именно Михаила Глебовича Салтыкова, Федора Андронова, Ивана Тарасовича Грамотина и еще некоторых других и потребовали, чтобы им выдали всех их, будто бы предавших Россию, и своею хитростью добившихся, что ее предложили королевскому сыну.
В ответ на это господин Борковский, главный начальник немецкого отряда, приказал немедля бить в барабаны и поставить мушкетеров под ружье. Это испугало москвичей. Около 3 тысяч, которые столпились в Кремле, собираясь бунтовать, и они же живо убрались из Кремля. Солдаты уже хотели закрыть ворота Кремля, напасть на москвичей, они охотно вцепились бы в них, но начальник не допустил до этого и сказал:
- Стойте и ждите, пока они сами начнут и пойдут на нас. Тогда мы продолжим. Пусть они бранятся, от слов никто не погибал. Если же они будут искать крови, то пусть все идет своим чередом.
Через четверть часа в Кремле не было больше ни одного русского, однако было достаточно ясно, что в ближайшее время москвичи снова учинят возмущение по той причине, что военачальники и полковники не хотели разрешить москвичам празднование Вербного воскресенья, которое после Николиного дня является у русских самым большим праздников в году. Не разрешали празднование этого праздника во избежание мятежа и бунта, поскольку по обычаю русских в этот день царь идет из Кремля пешком в церковь и патриарх идет, восседая на осле, и этого осла царь должен вести под уздцы. Впереди идет клир в священническом облачении и поет по своему обычаю божественные песни. Двадцать или больше боярских детей в красных одеждах идут перед царем и расстилают свою одежду на пути, по которому идет царь и осел с сидящим на нем патриархом. Когда царь проходит, они поднимают с земли свою одежду, забегают вперед и снова расстилают
ее на дорогу. И это продолжается до тех пор, пока они не доходят до церкви. На санях
42
устанавливается высокое дерево, и его везут вслед за патриархом. На этих же санях стоят три или четыре мальчика и тоже поют. На ветвях дерева навешаны разные яблоки. За деревом следуют в процессии все князья, бояре и купцы.
Для участия в этом празднестве стекаются бесчисленные тысячи людей. Все, кто только могут ходить, отправляются в Москву, и в ней происходит такое скопление народа, что слабым, малосильным людям нельзя находиться в ней, если они хотят сохранить здоровье и жизнь.
Поскольку, однако, из-за запрещения этого праздника народ еще больше озлобился и получил повод говорить, что лучше умереть всем, чем отказаться от празднования этого
дня.
Мстиславский не решился исполнить волю Гонсевского. Он боялся усугубить возмущение горожан и прослыть слугой безбожных еретиков. Было разрешено провести этот праздник.
17-го марта в Вербноё воскресенье освободили патриарха для торжественного шествия. Под праздничный трезвон сотен больших и малых колоколов Гермоген выехал из ворот Кремля во главе праздничной процессии. Обычно сам царь шел пешком и вел под уздцы осла. Теперь осла вел один из знатных московских вельмож Андрей Гундорев, которому бояре поручили исполнять обязанности отсутствующего Владислава.
Красочная процессия напоминала москвичам старое безмятежное время. Казалось, ничего не изменилось. Двадцать нарядных дворян шли перед патриархом и устилали ему путь дорогой тканью. В процессии были сани с деревом, обвешанные яблоками.
Сидевшие в санях певчие мальчики распевали псалмы. Следом шло духовенство с крестами и иконами, бояре и весь народ. Москвичи по привычке поздравляли друг друга и
в знак взаимного прощения и примирения христосовались. Однако на их лицах не было и тени радостного умиления. Не мир, а вражда и ненависть витали над столицей. В Кремле и Китай-городе конные и пешие рати наемников стояли в полной боевой готовности с оружием в руках. Бояре и столичная знать взирали на них с надеждой. Лишившись поддержки народа и растеряв войска, они видели в наемном воинстве последнее прибежище и надежду. Грубая граница незримо разделила город. Власть имущих уверенно чувствовали себя в Кремле, да в Китай-городе. На обширном посаде в Белом городе и в предместьях их встречали с ненавистью. Народ не сказывал своих подлинных чувств к безбожной литве и ее пособникам - боярам. В день Пасхи в Кремле обошлись без инцидентов. Зато в Белом городе произошла стычка. Толпа празднично одетых горожан
запрудила узкие улицы на Кулишках, как вдруг из городских ворот на улицу выехал обоз. Вооруженная прислуга принялась расталкивать москвичей, расчищая путь для саней. Посадские мужики не стали считаться с иноземными гостями и пустили в ход колья. Обозная прислуга побросала повозки и бросилась бежать. К месту происшествия прибыли посланцы бояр. Но их встретили бранью и презрением, и они поспешили тоже убраться.
По всем площадям Москвы наготове продолжали стоять литовские конные и пешие роты, что дало повод разнести слухи по городу, что Салтыков и поляки хотят изрубить патриарха и безоружный народ.
Салтыков действительно полякам говорил:
- Нынче был случай, и вы Москву не били, ну так они вас во вторник будут бить, я
43
этого ждать не буду, возьму жену и поеду к королю.
Салтыков предлагал напасть на горожан прежде, чем придет к ним на помощь Ляпунов.
* * *
Гонсевскому все же удалось разведать, что москвичи задумали обмануть поляков и
что-то собираются затеять, и что сам патриарх – зачинщик всего мятежа и подстрекает народ к тому, чтобы раз в Вербное воскресение мятеж не состоялся, поднять его на Страстной неделе. Поляки узнали также, что многие князья и бояре держат на своих дворах множество саней, нагруженных дровами, чтобы, как только начнется смута, вывезти их на улицу и поставить поперек так, чтобы ни один всадник не смог проехать по улицам, и поляки не смогут выручать друг друга, так как они рассеяны в разных местах по городу.
Гонсевский и полковник иноземцев Борковский дали распоряжение, чтобы ни один немец, или иноземец, или поляк под страхом смерти не оставался за третьей или четвертой окружной стеной, а тотчас направлялись в Кремль и под Кремль для того, чтобы быть вместе на случай, если начнутся беспорядки, а не так, как это было со свадебными гостями Дмитрия первого, разбросанными и рассеянными повсюду.
В Московские слободы пробирались все больше и больше ляпуновских ратных людей, задача их была, поддержать жителей в случае схватки с поляками.
18-го марта польские лазутчики донесли Гонсевскому, что отдельные отряды ополченцев уже приблизились к Москве. Гонсевский задумал воспользоваться тем, что отряды пока разрознены, напасть на них и уничтожить поочередно, пока те не успели объединиться. Одновременно он отдал приказ готовить к боевым действиям внутренние крепости. 19-го марта солдаты свозили отовсюду орудия и устанавливали их на стенах Кремля и Китай-города. Меньшой люд не скупился на брань и насмешки в адрес солдат. Один из ротмистров, Николай Козаковский, руководивший установкой пушек возле
Водяных ворот, распорядился привлечь к работе извозчиков, наблюдавших за солдатами издали. Извозчики понимали, на кого обрушат огонь пушки, и отказались помогать солдатам. Наемники ухватили нескольких мужиков за шиворот. Началась потасовка, спор, крик. На помощь полякам прискакал отряд немецких наемников, перешедших на сторону поляков еще при Клушино. На своих конях они врезались в толпу, топтали людей, рубили их саблями. Подъехали еще польские драгуны. Они последовали примеру немцев, и началась страшная резня безоружного народа. Извозчики ловко орудовали оглоблями, но не могли оборониться от сабель и мушкетов. Брань, проклятья, вопли оглашали воздух.
Кремлевские часовые дали знать о происшествии Гонсевскому. Не дослужив обедни, тот выскочил из Флоровских ворот на площадь и попытался положить конец драке. Но, увидев множество убитых москвичей, он махнул рукой и, предоставил
наемникам докончить начатое дело. Стычка вскоре превратилась в общее побоище. В
Кремле запели трубы, роты в боевом порядке атаковали безоружную толпу. Наемники
44
кололи и рубили всех, кто попадался им по пути. На снегу валялись груды убитых, ползали тяжело раненые.
В этот день в Китай-городе погибло около сотни тысяч русских, в том числе много женщин и детей. Когда наемники вернулись в Кремль, они были в крови, и весь вид у них был устрашающим.
Князь Андрей Васильевич Голицын, сидевший под стражею в собственно доме, был умерщвлен дома озлобленными поляками.
Спасаясь, толпа хлынула по Ильинке и Никольской улице через Лубяновскую площадь в Белый город. Там всюду раздавался набатный звон, призывая к восстанию.
Люди выносили из домов бочки, столы, лавки, доски, бревна и все это сваливали поперек улицы, загромождая путь. От мала до велика все брались за работу. Преследуя москвичей, вражеская конница попыталась ворваться в Белый город, но натолкнулась на завалы и остановилась. Улочки были узкие, и пока одни старались достать всадников шестами из-за изгороди, другие осыпали их камнями, третьи стреляли с крыш и окон. В нескольких местах жители раздобыли пушки, установили их посреди улиц и начали стрелять во врага. Польская конница оторопела, она стала отступать, желая выманить москвичей из завалов. Но те, преследуя врага, забирали с собой столы, бревна и прочее. Когда конница пыталась вновь атаковать, москвичи обратно кидали вещи на землю, опять устраивали на улице завалы, под защитой которых оборонялись и отстреливались. И так повторялось несколько раз. Польская конница отступала, а вслед за ней поднималась и двигалась также стена из бревен, досок, лавок.
На помощь коннице Гонсевский прислал пехотинцев. Но и они не могли сломить сопротивление. Их загоняли в тупики и там расстреливали перекрестным огнем. С крыш, заборов и окон бросали в них камни, били дубинами и шестами. Пробить дорогу из города не смогла и пехота.
* * *
Несмотря на то, что бояре давно ждали народного выступления и готовились его подавить, события застали их врасплох. Прошло совсем немного времени и бояре, преодолев замешательство, полностью солидаризировались с Гонсевским и стали деятельно помогать ему. На совещании у Гонсевского члены думы громко бранили людей без роду и племени, решившихся на бунт.
Высшее духовенство разделяло их негодование. Епископ Арсений, ставший одним из главных руководителей церкви при Семибоярщине, усердно убеждал полковника, что посадские мужики ударили в набат без воли бояр и священнослужителей
Столичные дворяне боялись черни куда больше, чем иноземных солдат. Они живо
представляли картину народной расправы: смерть боярина Петра Шереметева в Пскове, боярина Бельского в Казани напоминала им, на что способен взбунтовавший люд.
Торжество низов, считали они, приведет к окончательному крушению порядка в
государстве. В Москве находились сотни видных дворян, лишь некоторые из них стали в
45
ряды сражающегося народа. В эту плеяду входил и князь Дмитрий Пожарский. Воевода мог пережить трудные времена в безопасном месте - крепости Зарайске, но он рвался туда, где назревали решающие военные события.
19-го марта, в полдень, в самый разгар боя, ратники Пожарского тоже появились на Сретенке возле Введенской церкви. Его отряд опередил других, и первым вступил в Белый город. Ратники шли стройными рядами, с ружьями и копьями наготове, шли
стремительно, спеша на помощь восставшим. Впереди на коне ехал сам Пожарский. Он был уже в кольчуге и аншлаге. Вскоре ополченцы столкнулись с польской пехотой, и закипел рукопашный бой. В самых опасных местах появлялся воевода, воодушевляя своих
ратников, нанося смертельные удары своей саблей врагам. Два часа длился жаркий бой. Бились за каждый двор, за каждое строение. Не раз ратники заставляли поляков отступать, но те напрягали свои силы и вновь отбирали утраченное.
Наконец, ополченцы с помощью москвичей дружным натиском очистили всю Сретенку, загнали интервентов в Китай-город, преследуя их до Красной площади. Но в Кремль проникнуть не удалось. Сил было недостаточно. Ратники Пожарского вернулись в Белый город на Сретенку. На талом снегу всюду были видны багровые пятна и лужи крови. Распластавшись, лежали убитые ратники и москвичи. Пороховой дым поднимался вверх и таял.
- Не пускайте больше врага на Сретенку! - приказал Пожарский. - Стройте острожек у церкви Введения.
Ополченцы и москвичи дружно взялись за работу. К церкви отовсюду тащили бревна и доски. Наскоро выкопали четырехсторонний ров. Из выкопанной земли возвели высокий вал. А на нем из бревен и досок сбили частоколом крепостные стены. Пушки, находившиеся в районе Сретенки, так же свезли в острожек и навели на Китай-город.
- Хорошо бы, воевода, - обратился к Пожарскому кто-то из москвичей, - доставить сюда и те пушки, что лежат в литейных башнях на Пушечном дворе и готовы к бою.
- Молодец, что вспомнил об этом, - похвалил воевода. - Проберись туда и скажи пушкарям, чтобы они волокли сюда свои пушки.
Вскоре и эти пушки были установлены в острожке. Их жерла нацелились на врага. Только теперь Дмитрий Пожарский смог навестить свою семью. Он подъехал к дому на Сретенке, где жила Прасковья Варфоломеевна с детьми. Дмитрий Михайлович еле достучался в ворота: перепуганные домочадцы накрепко заперлись. Когда же Прасковья Варфоломеевна увидела мужа, она с радостными слезами бросилась к нему. Подбежали обрадованные дети и тоже обняли отца. Угощая проголодавшего мужа, Прасковья Варфоломеевна рассказывала ему, в какой нужде и страхе пришлось ей жить с детьми, как издевались над ними, как часто угрожали смертью.
- Успокойся! - утешал Дмитрий Михайлович жену. - Больше они не смогут издеваться над вами. К Москве идет большое ополчение.
46
* * *
Между тем, бои в Москве разгорались. Подошли другие отряды ополчения, которые становились главным сопротивлением врагу. Против Ильинских ворот стрельцы нашли руководителя в лице Ивана Бутурлина. Попытки Гонсевского прорваться в восточные кварталы Белого города провалились. Бутурлин дал отпор врагу и не допустил его к Яузским воротам. Стрелецкие слободы на Тверской улице встали несокрушимой
преградой на пути рот, пытавшихся пробиться в западные кварталы. Наемники не дошли до Тверских ворот, и, неся потери, повернули назад.
В Замоскворечье сопротивление возглавил Иван Колтовский. Повстанцы воздвигали высокие баррикады подле самого наплавного моста и с них обстреливали
Водяные ворота Кремля.
За оружие взялись тысячи москвичей, их гнев и ярость грозили смести с пути все преграды. Наемники терпели решительные неудачи в Белом городе. Теснимые со всех сторон, они отступили в Китай-город и Кремль.
Гонсевский собрал военный совет.
- Что делать? Как задержать и отогнать русских? - поставил он перед всеми вопрос. - Ведь вот-вот подойдут все отряды ополчения, и тогда они штурмом овладеют Кремлем.
- Надо жечь Белый и Деревянный город! - предложил Михаил Салтыков. - Только морем огня можно преградить им путь в Кремль.
- Боярин ладно говорит, - поддержали Салтыкова паны. - Если Белый и Деревянный город оставить у русских, то это будет для них хорошим убежищем. Там они будут иметь хорошее жилье, найдут продовольствие. А к тому же оттуда русским легко обстреливать нас и штурмовать Кремль.
- Для обороны Кремля удобнее, если перед ними будет пустырь, открытое пространство, - добавил Маржарет.
- А главное, нужно сжечь и разрушить все стены Белого и Деревянного города. Нам их не удержать, не хватит сил. Ведь общая длина московских стен больше 27 верст. Если же враг одолеет стены, то они не смогут служить защитой русским и препоной для нашего подкрепления, которое идет из Польши. Сегодня прискакал гонец от пана Струся, его отряд приближается. Не сегодня-завтра подойдет к Москве.
Было решено сжечь дотла всю Москву, кроме Кремля и Китай-города. Снарядили особый отряд поджигателей. Поляки, забрав по охапке соломы, сели на кони и помчались в Белый город и стали поджигать дома. Но пожар не занимался. В тот год казалось, что зима никогда не закончится. Сильные морозы продержались до конца марта, Москва-река была покрыта ледяным панцирем, повсюду лежал снег. Холодное солнце не прогрело промерзшие бревна изгородей и построек. Солдаты с факелами в руках пытались поджечь срубы, но у них ничего не выходило. Одну избу они зажигали несколько раз, но все тщетно, дом не загорался. Стояла сырая погода, поэтому солома лишь на миг вспыхивала и горела, не воспламеняя отсыревшие бревна и доски. Тогда поджигатели раздобыли
47
смолу, паклю, льняное прядево, и все это вместе с соломой стали подкладывать под деревянные строения. В конце концов, в нескольких местах над посадом показались столбы дыма. Огонь вскоре охватил несколько кварталов. Сильный ветер дул из Кремля на Белый город. Огонь полыхал еще яростнее. Всюду стали рушиться крыши, обваливаться стены. Москвичи прекратили бой, чтобы переложить усилия для тушения разгоравшегося огня. Пожар помог Гонсевскому сломить сопротивление подле Тверских ворот. Ветер гнал пламя вглубь Белого города, затем перекинулся на Деревянный город. Под натиском огня восставшие отступили, а следом за огневым валом по сгоревшим кварталам шли вражеские солдаты, они стреляли в русских.
Женщины, дети, старики в ужасе, с воплями и криками выбегали из своих жилищ, спасаясь от дыма и огня, многие падали от удушья.
Улица за улицей опустошались огнем, замирали в пепле и раскаленных углях. Лишь на Лубянке врагу не удалось осуществить свой дьявольский замысел. Стойко
держался острожек Пожарского, восставшие успешно боролись и с огнем, и с врагами. Сюда не смогли проникнуть поджигатели, а к залетевшим с других улиц головешкам подбегали люди с ведрами, обливали водой и тушили. Острожек, как одинокий остров,
находился среди моря огня, окруженный смрадом и дымом.
* * *
Василий Ситский впервые не послушал материнских уговоров, никуда не уходить из дома в такое страшное время. Он не мог оставаться вместе с домочадцами, если вокруг
раздавались крики ратных людей, стрельба. Он дважды порывался выйти на улицу к народу.
- Не ходи, сынок, - со слезами упрашивала его Степанида Андреевна.
- Только посмотрю и вернусь, - отвечал он.
Вышел он со своего подворья, когда на улице стали сооружать ратные люди острожек, стал им помогать. Вместе с восставшими Василий рыл промерзлую землю, помогал устраивать ниши. Он был так увлечен работой, что не заметил, как к нему подошел воевода Пожарский; похвалил Василия за усердную работу.
Степанида Андреевна присылала за Василием слуг, тот их гнал от себя, трудился, шутил с ратными людьми.
Пригласили Василия помочь люди, возившиеся возле пушек, которые только что доставили из Пушечного двора. Подготовленного наряда не было, он собирался из добровольцев. Василий согласился снаряжать заряды.
Вскоре на острожек с новой атакой пошли поляки.
- Готовьте орудие к бою! - прокричал старший над нарядом. - Исполчиться! Пали!
Раздалось насколько выстрелов, ядра полетели в сторону атакующих. Рядом вразброс, недружно захлопали пищали. Пушкари после выстрелов кинулись перезаряжать пушки. Василий из бочонка насыпал порох в мешочек и быстро тащил его к пушке.
- Пали! - снова яростно прокричал старший.
48
Поляки, не выдержав пушечного и пищального огня, отступили назад.
Где-то у Кремля тоже прогрохотали пушки, несколько ядер достигли острожек на Сретенке, где был Василий. Одно ядро угодило в пушечный тын, отлетевшая острая щепка случайно задела Василия, разодрала ему одежду и вошла в бок.
Василий вскрикнул и в шоковом состоянии упал на землю. Подбежавший к нему, ратник быстро вытянул щепку, теплая кровь потекла по его телу, смачивала его одежду и стыла.
- Исполчиться! Пали! - донеслась до его ушей команда, он хотел подняться, но не смог.
Поляки в очередной раз пошли атакой на острожек. Вокруг воздух стал заполняться дымом, горела Москва.
* * *
Наступила ночь, но было светло, как днем, можно было даже булавку увидеть на земле. Огромное зарево, полыхавшее над Москвою, освещало Кремль. В отсветах пожарища ярко блистали золоченые купола и кресты кремлевских соборов и церквей. И здесь, в Кремле, было душно от едкого дыма, долетавшего с улиц, объятых огнем. Всю ночь в городе, не замолкая ни на минуту, гудели колокола, и слышен был боевой клич москвичей. Патриоты послали в Коломну и Серпухов за помощью. Земские воеводы немедленно откликнулись на призыв. Иван Плещеев наспех отправился к Москве из Коломны с казаками, коломчанами и рязанцами. По пути к нему присоединился Федор Смердов, который в свое время служил окольничим у самозванца. Бояре подозревали его в заговоре с москвичами еще в то время, когда он сидел воеводой в Серпухове. Отряды вступили в Замоскворечье, когда весь город был объят порывом энтузиазма. Всю ночь
восставшие готовились к тому, чтобы с рассветом возобновить бой. Большинство отрядов
стягивалось на Сретенку и в Чертолье, где накануне пожара не было. Под самими стенами Кремля у Чертольских ворот собралось около тысячи стрельцов. Жители города помогали им перегородить площадь баррикадами.
Точно также и живущие по ту сторону Москвы-реки тоже построили шанцы напротив Кремля, водрузили на укреплениях свои знамена и стали расхаживать от одного шанца к другому. Те, что были в Чертолье, занимали треугольник, образуемый большой Белой стеной, и находилось там более тысячи стрельцов. Они подобным образом сделали шанцы на улицах по обе стороны от стен, полагая, что поляки станут штурмовать их с лобовой стороны. Замосквореченские сделали шанцы у наплавного моста против водяных ворот. Поставили туда пушки и упорно стреляли по полякам. Они тоже, как и другие, предполагали, что поляки придут с лобовой стороны. Но капитан Маржерет применил воинскую хитрость. Он предоставил им укрепляться и сторожить, а сам решил, поскольку лед на Москве-реке был еще крепкий, вывести свой отряд через Кремлевские водяные ворота на реку, и, оказавшись, таким образом, между москвичами и их укреплениями, напасть направо, или налево, как представится возможность. Помимо того, на льду стояли
49
двенадцать польских конных рот, наблюдавших, не подойдет ли кто-либо слева на смену чертольцам, но смены не было. Капитан Маржерет прошел с солдатами по льду вдоль Белой стены до пяти башен, затем обогнул город и вышел через городские ворота, находившиеся в тылу москвичей, которые не ждали отсюда опасности и держали эти ворота открытыми для своих, находящихся в других шанцах. Отряд Маржерета неожиданно для них в один миг напал на шанцы с тыла, быстро на них взошел, всех побил насмерть, поджег шанцы и все Чертолье.
Далеко за полночь Гонсевский созвал в Кремле военный совет. На нем присутствовали многие знатные московские дворяне. Члены боярского правительства получили вести из разных концов города и были лучше осведомлены насчет истинного положения дел, чем польское командование. Они говорили полякам:
- Хоть вы целый город выпалите, все же будете заперты в стенах: надобно всеми
мерами постараться запалить Замоскворечье, около которого нет стен - там легко будет выйти, легко и помощь получить.
Они настойчиво рекомендовали Гонсевскому бросить все силы в Замоскворечье, чтобы прорвать кольцо восставших предместий и очистить путь для королевских войск, подходивших из района Можайска. Ночь прошла без сна. Едва забрезжил день, наемная стража распахнула ворота Китай-города. Из ворот выехали бояре в окружении слуг. Защитники баррикад приготовились стрелять, но потом опустили пищали, увидев, что с боярами не было ни литвы, ни немцев. Приблизившись к завалам, Мстиславский с товарищами принялись упрашивать москвичей прекратить сопротивление и немедленно сложить оружие. Их слова потонули в негодующих криках толпы. Посадские отпускали такие выражения в адрес изменников, что те предпочли поскорее убраться. Вдогонку им полетели пули.
Боярам была отведена незавидная роль. Они должны были отвлечь внимание патриотов. Пока Мстиславский вел переговоры с народом, отряды немецких наемников, численностью до двух тысяч, под командою Маржерета в сопровождении польской пехоты и конницы вышли из Кремля, переправились через Москву-реку, зашли в тыл стрельцам, оборонявшим Чертолье, и зажгли кварталы, прилегавшие к баррикадам. Отрезанные от своих стеной огня, стрельцы бились с немцами насмерть, однако удержать им позиции не удалось. Следуя приказу Гонсевского, солдаты, преодолев яростное сопротивление русских, ворвались в Замоскворечье и начали там поджигать дома, церкви,
сараи, заборы. Там, где были деревянные крепостные стены, которые могли оказаться помехой для захватчиков и опорой для русских, их тоже зажгли. Везде заполыхал огонь.
Ляхи в пустых домах Китай-города среди трупов отдыхали, а в Кремле, при свете зарева, бодрствовали и их вожди рассуждали, что делать? Там еще находилось мнимое
правительство российское со знатнейшими сановниками, воинскими и гражданскими, ужасаясь мысли желать победы иноплеменникам, дымящихся кровью москвитян, но малодушно боясь мести своего народа, или не веря успеху восстания. Мстиславский и другие вельможи, упорные в верности Владиславу, были в изумлении и бездействии. Тем ревностнее действовали изменники, прервав навеки связи с отечеством, заслужив его ненависть и клятву церковную, пылая адской злобою и жаждою губительства, они сидели в сей ночи. Думе ляхов советовали разрушить Москву для их спасения. Гонсевский
50
принял совет, и в следующее утро 2 тысячи немцев с конным отрядом вышли из Кремля в Белый городок и к Москве-реке, зажгли в разных местах дома, церкви, монастыри. Гнали народ из улицы в улицу не столько оружием, сколько пламенем.
* * *
Близился полдень, когда дозорные заметили с колокольни Ивана Великого конницу, подходившую к городу с запада. Польская стража, находившая там, закричала:
- По Можайской дороге Струсь подходит. Русские не пускают его. Идет бой под деревянной стеной в Замоскворечье.
Полк Струся не смог пробиться в Москву, москвичи захлопнули ворота Деревянного города перед самым носом его гусар. На выручку Струсю пришли факельщики Гонсевского. С помощью изменников они скрытно пробрались к стенам Деревянного города и зажгли их изнутри. Бревенчатый частокол заполыхал в нескольких местах. Со стен огонь перекинулся на прилегавшие кварталы. Стена Деревянного города начала разрушаться, обваливаться.
Отряд Струся пошел в атаку, 1000 отборных конников оттеснили русских, прорвались через развалины горевшей стены и, соединившись со своими, укрылись в Кремле. С приходом Струся гарнизон захватчиков значительно усилился. Опустошительный огонь тоже помогал им. Горело Замоскворечье, догорали Белый и Деревянный город. Пламя пожирало дома один за другим, раздуваемое жестоким ветром, оно гнало русских, за которыми продвигались поляки, беспрестанно усиливая огонь. Отступая перед огненной стихией, отряды ополченцев вместе с населением ушли из Замоскворечья.
Не опасаясь больше удара с юга, Гонсевский возобновил попытку разгромить силы повстанцев в Белом городе.
Сопротивление продолжал здесь оказывать уцелевший острожек Пожарского, последний оплот русских в Белом города. Гонсевский бросил против ратников Пожарского несколько рот. Из острожка продолжали их встречать огнем пушек и пищалей. В густые ряды неприятеля падали раскаленные ядра. Интервенты тоже отвечали своей артиллерией, подвезённой из Кремля. Сотни сраженных падали на землю. Подходило подкрепление полякам, и они возобновляли свои атаки. Но острожек стойко держался. Несколько раз ополченцы выходили из острожка, пробирались в тыл врага и внезапно нападали на него. Вместе с ними, воодушевляя их, сражался Пожарский. Он отважно врывался в гущу неприятельских рядов, сокрушительно рубил своей саблей всех, кто вставал у него на пути. В рукопашном бою дважды ранили Пожарского, но он не вышел из строя, не покинул своих соратников.
Вылазки ополченцев из острожка причиняли врагу большой урон, но силы были неравны, и русским опять приходилось укрываться в острожке. В полдень третий раз ранило Пожарского. Вражеская пуля попала в голову. Воевода зашатался и опустился на землю. Кровь залила ему глаза. К нему подбежали ополченцы. Но он, истекая кровью,
51
приказал им:
- Идите, обороняйте острог! А за меня не тревожьтесь.
Сдерживать наседавшего противника становилось все труднее. Силы защитников
острожка таяли с каждым часом. Не хватало воды, чтобы заливать залетавшие головешки. Клубившийся дым душил, не давал свободно дышать. Видя это, Пожарский решил под вечер оставить острожек и выйти из Белого города.
- Собирайте всех женщин, детей и стариков, а также тяжелораненых. Пусть они покидают Москву и направляются в Троице-Сергиев монастырь. А вы, кто с оружием прикрывайте их отход, отступайте с боем. - Вспомнив о своей семье, добавил: - Да, не забудьте забрать Прасковью Варфоломеевну с детьми.
Как и других тяжелораненых, Пожарского бережно уложили в сани. И когда они тронулись, он тихо проговорил:
- Лучше бы мне умереть, чем видеть это горе народное.
С трудом продвигались среди горевших зданий. Палила жара. От дыма спирало горло. Но вот миновали заставу. Удаляясь от Москвы, Пожарский печально смотрел, как позади, в вечерних сумерках, вспыхивало зарево пожарищ, до небес поднимался дым.
* * *
Когда слуги внесли раненого Василия в дом, Степанида Андреевна запричитала:
- Боже! Зачем такое наказание! Васенька, милый, молила тебя, не ходи в такое время из дома. Ведь стреляют вокруг. Не послушал матери... Боже! Четверо было у меня сыновей: Николай погиб, Григорий исчез, Андрей уехал. И отец где-то страдает на чужбине... На тебя на одного, Васенька, была моя надежда.
Василий с болью смотрел на мать, ему были понятны ее страдания, однако, он ее ничем не успокаивал, молчал, изредка стонал.
- Ему сменить одежду, рану перевязать? - переспросил слуга.
- Да, да, - соглашалась Степанида Андреевна. - Рану промойте и смажьте жиром.
- Степанида Андреевна сама помогала обрабатывать сыну рану, продолжая причитать:
- Все кругом горит, нам нужно уезжать, а такое горе. У нас все собрано в дорогу, только тебя дожидались, Васенька, а тебя раненого принесли... У нас и вещи уложены на телеги, ждали, чтоб немного стихла стрельба... А тебя все нет и нет... Я и послала за тобой наших людей.
Переодев Василия в другую одежду, перенесли во двор, положили на возок, рядом с ним села мать.
- Трогайте! - распорядилась Степанида Андреевна.
Слуги стали открывать ворота, однако выехать на улицу не получилось, по ней промчались всадники, и недалеко разразилась стрельба.
- Ворота закройте! - испуганно прокричала Степанида Андреевна. - Подождем, пока стрельба стихнет.
52
* * *
Русская столица догорала. То, что уцелело, польские паны дожигали. Теперь с уходом Пожарского никто не мешал им. На месте обширной Москвы образовывался пустырь, где еще в неостывшем пепле торчали печные трубы. Среди выжженного пустыря одиноко возвышались почерневшие от гари Кремль и Китай-город.
В этот вечер и всю ночь захватчики безнаказанно врывались в китайгородские дома, грабили, насиловали, убивали мирных людей. В диком озлоблении они мстили, торжествовали.
А в это время раненый Пожарский подъезжал к Троице-Сергиеву монастырю.
Народная молва о подвигах и доблести зарайского воеводы опередили его. В монастыре-
крепости уже знали о том, как он мужественно и стойко, не щадя себя, сражался на улицах
и площадях Москвы. Многие вышли из монастыря-крепости навстречу израненному воеводе. Среди встречавших были и нижегородские ополченцы, остановившиеся на ночлег вблизи монастыря.
Все участливо, с сожалением смотрели на раненых. Пожарскому было отрадно видеть это сочувствие русских людей, слышать их теплые, одобрительные речи.
- Не скорбите, воевода! - говорил ему кто-то. - Вот послезавтра и мы будем в Москве. Отомстим за тебя.
Пожарский с трудом поднял на него свои утомленные глаза. Возле саней шел рослый бородатый ратник. По его полувоенной одежде, по тому, как неловко болталась у него сабля, было видно, что это ополченец, а не служилый человек
- Отомстите не за меня, а за матушку Москву, за всю Русь! - чуть слышно промолвил Пожарский в ответ.
Он не знал, что с ним говорил Минин.
Переночевав в монастыре, Пожарский вместе со своей семьей поехал дальше, на Суздаль, в свое село Мугреево.
* * *
21-го марта интервенты продолжали жечь город. Они действовали в этом случае по совету доброжелательных им бояр, которые призывали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля все средства укрепиться. Посад пылал на огромном пространстве, куда доставал взгляд. Вид гибнущего города напоминал огненную гиену. С треском валились на землю здания, а к небу вздымались огненные смерчи. В Москве не оставалось ни кола, ни двора.
Конники Струся, которым удалось ворваться в Москву, рыскали по городу, где им вздумается, жгли, убивали и грабили все, что им попадалось. Сровняв с землей Чертолье, они отправились на ту сторону Москвы-реки, также подожгли шанцы и все дома, до которых они могли добраться, и тут уже москвичам не помогли ни крики, ни набат.
53
Полякам помогал и ветер, и огонь, и куда бы москвичи ни отступали, за ними гнались и пламя, и ветер. В течение двух дней Москва обратилась в грязь и пепел, и не осталось от нее ничего, кроме Кремля с предкремлевской частью, занятых королевскими войсками, и несколько каменных церквей. Большинство прочих церквей внутри и снаружи Белой стены были построены так, как и все другие строения во всей России, были построены из одного только дерева. Из дерева была построена самая внешняя - четвертая окружная стена, которая шла вокруг Москвы, со всеми домами и дворами, стоявшими внутри, равно, как и усадьбы князей, бояр и богатых купцов – все было превращено в пепел.
Гонсевский получил известие о приближении ополчения на владимирской дороге. Опасаясь, что сопротивление москвичей возобновится, он выслал из Кремля новые команды поджигателей. Интервенты принялись жечь восточные кварталы города,
чтобы помешать ополчению там утвердиться.
Жители столицы, способные носить оружие, уходили к подходившему к Москве с разных сторон земскому ополчению. Освободительная армия после полудня вступила в предместье столицы. Впереди следовал атаман Просовецкий с казаками, за ним шли полки Измайлова, Мосальского и Репина.
Ляпунову не удалось организовать одновременное наступление на Москву, и Гонсевский, используя разобщенность русских, попытался разбить его по частям. Против подходивших казаков Просовецкого выступил Струсь, возглавлявший семьсот всадников.
Отряд Просовецкого шел “гуляй-городом”, то есть внутри подвижной ограды на огромных санях; в ограде были отверстия для стрельбы из самопалов. При каждых санях
находилось по 10 стрельцов, они сани то двигали, то останавливали. При остановке стрельцы стреляли, как из-за каменной стены. Окружая войска со всех сторон: спереди, с тыла, с боку эта ограда препятствовала польским копейщикам добраться до русских. Полякам оставалось сойти с коней и взрывать ограду на санях, что они и делали. Им, наконец, удалось прорвать один из фасадов “гуляй-города”, потеряв при этом человек двести. Казаки тоже были вынуждены отступить на несколько миль, где стали дожидаться Ляпунова, Заруцкого и других воевод.
24-го марта по рязанской дороге подошли главные силы земского ополчения в числе ста тысяч человек и расположились у Сименовского монастыря, окружив себя “гуляй-городом”. Через несколько дней поляки вышли за крепостные стены с целью разбить ополчение в полевом бою, но русские не вышли с ними биться. Тогда Гонсевский послал немцев выбить русских стрельцов из деревушки, находившейся возле обоза, но немцы были отражены с уроном. Отбив немцев, стрельцы начали наступать и на польскую конницу, которая должна была спешиться и стреляться с ней. Русская конница все это время не выходила из обоза, но когда поляки стали отступать к Москве, русская конница, наконец, вышла из обоза и погналась за поляками, те остановились, чтобы дать русским отпор, русские опять в обоз, поляки опять начали отступать, русские опять за ними. Полякам пришлось очень трудно, они едва успели войти в Москву.
54
* * *
К Москве с юга с отрядами подошел Измайлов и закрепился в семи верстах от восточных ворот столицы, занятых интервентами. Ополченцы стали здесь поспешно строить укрепления. Но не успели довершить начатое дело. Гонсевский направил против Измайлова почти все наличные силы. Отряд Измайлова был предоставлен сам себе и не смог противостоять превосходящим силам противника.
При поддержке полка Струся иноземные роты обратили в бегство дворянскую конницу и захватили недостроенный острожек. Небольшой отряд ополченцев с боем отступил к церкви, одиноко стоявшей в поле, за острожком. На помощь этому отряду поспешили повстанцы - пешая Москва. Бой разгорелся с новой силой. Затворившись в церкви, ратники и москвичи отбивались от врага, пока не были истреблены все до
единого. В руки врага попали знамена ополчения, пушки и обоз. Гонсевский сетовал на
то, что ночь помешала его ротам довершить разгром русских. Кавалеристы ссылались на
глубокий снег. На самом деле наемники постарались, возможно, скорее закончить бой и вернуться под защиту крепостных стен, потому что восстание в Москве могло возобновиться в любой момент. Гонсевский использовал случай, чтобы отделаться от неугодных ему лиц. Боярин Андрей Голицын, находившийся под домашним арестом, был жестоко убит. Патриарха Гермогена бросили в темницу. Гонсевский не прочь был расправиться и с ним, но влиятельные члены Семибоярщины настояли на том, чтобы перевести узника на подворье Кирилло-Белозерского монастыря в Кремле. Там его сторожили польские приставы. Патриарха можно было низложить лишь после соборного суда над ним, но бояре не имели ни времени, ни охоты устраивать публичное разбирательство. Они ограничились лишь тем, что отняли у Гермогена возможность какой бы то ни было деятельности, не снимая с него сана.
Управление делами церкви дума передала греку Арсению, носившему архиепископский сан, но не имевшего архиепископства.
Жестокость завоевателей принесла гибель многим тысячам мирных жителей. Судьба не пощадила состоятельных горожан, оставшихся в стороне от освободительной
борьбы. Многие из них лишились имущества, а некоторые и жизни. Наемники врывались в богатые дома и забирали все, что попадало под руку. Сопротивлявшихся убивали на
месте. Солдаты жадно взирали на богатство царствующего града, который они рассматривали, как свою законную добычу, Они лишь ждали случая, чтобы заняться грабежом. В первый день восстания они разгромили сотни лавок и мастерских в Китай-городе. Обширный город превратился в груду развалин и пепла. Бесконечный ряд обгорелых печных труб обозначал места, где еще вчера располагались человеческие жилища. Тысячи москвичей лишились крова и имущества, разошлись во все стороны. От множества черных фигур не видно было снега на подмосковных полях. Некоторые жители, едва спасшиеся от огня, остались в одних рубахах, босые. В открытом поле, на ветру многие из них замерзали в первую ночь. Прошло несколько дней, и в обширном городе, покинутом населением, началась подлинная вакханалия грабежей. Никакая сила
55
не могла удержать наемников в их казармах. С утра они отправлялись за добычей и к вечеру возвращались с мешками награбленного. На пожарищах они разрывали подвалы в поисках спрятанного добра и винных погребов. Захваченное имущество распродавалось в полковых манежах. Одежду, полотно, олово, латунь, медь, утварь, которые были выкопаны из погребов и ям и могли быть проданы за большие деньги, они ни во что не ставили. Это они оставляли, а брали только бархат, шелк, парчу, золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуг. В церквях они снимали со святых позолоченные и серебряные ризы, ожерелья и ворота, пышно украшенные драгоценными каменьями и жемчугом. Многим польским солдатам достались по 10, 15, 25 фунтов серебра, содранного с икон. Кто ушел в окровавленном грязном платье, возвращался в Кремль в дорогих одеждах; на пиво и мед на этот раз и не смотрели, а отдавали предпочтение вину, которого несказанно много было в московских погребах - французского и венгерского. Не довольствуясь Белым городом, шайки мародеров в ночное время принялись грабить Кремль. Караулам пришлось применять оружие, чтобы унять их.
Захватчики удерживали Москву, но бесславной была их победа, не в честном
открытом бою они взяли верх, а своею ложью.
Грабежи окончательно деморализовали наемное воинство. Среди дымящихся развалин и неубранных трупов творили “победители” свой пир. Вино лилось рекой. Бахвалясь богатством, из спеси, пьяные наемники закладывали в ружья мелкие жемчужины и стреляли ими из окон в случайных прохожих. Проигрывали в карты детей знатных бояр и богатых купцов, а затем силою навеки отнимали их от отцов и отсылали в Польшу к своим родителям и родственникам.
Сожжение Москвы потрясло ум и душу народа. Тысячи беженцев разошлись в разные концы страны с нищенской сумой. Из их уст люди узнавали подробности неслыханных трагедий. Поруганная честь отчизны звала народ к борьбе и к мщению.
56
Часть вторая
По последнему зимнему пути шли к Москве земские отряды. Не позднее 23-го марта в предместья Москвы прибыл Прокофий Ляпунов с рязанцами. Заруцкий с казаками и Трубецкой со служилыми людьми запоздали, но ненадолго. Их задержало то, что на недалеком расстоянии от Калуги стоял Ян Сапега. Наемное войско хорошо отдохнуло на зимних квартирах и завершило приготовление к летней кампании. Сапеженцы предлагали союз ополчению, но требовали немедленного вознаграждения. Заруцкий достаточно хорошо знал истинную цену нового союзника. Сапега мог в любую минуту нанести удар по калужскому лагерю с тыла.
Подготовляя наступление на Москву, города старались подбодрить друг друга и внушить противнику преувеличенные представления о своих силах. Ляпунов широко оповестил страну о том, что на Москву идет 40-тысячная армия. Поляки отчасти поверили его воззваниям. Они полагали, что Ляпунов привел под Москву 80 тысяч воинов. По их подсчетам Заруцкому удалось собрать 50 тысяч человек, а Измайлову и Просовецкому
15 тысяч, в целом ополчение насчитывало более 100 тысяч человек. Подобные цифры отличались абсолютной недостаточностью. Но едва они подошли к городу и заняли Земляной город, захватили Яузские, Покровские, Мясницкие, Сретенские, Петровские и Тверские ворота Белого города, то в их лагерь стали стекаться со всех сторон москвичи, оставшиеся на пожарищах и в уцелевших слободах. Население искало спасение в земском ополчении. Благодаря притоку жителей, лагерь осаждавших казался необозримым.
Дальнейшее продвижение русских было приостановлено. Кремль и Китай-город, а также Никитские, Арбатские, Чертольские и Водяные ворота Белого города остались в руках интервентов. Их войска усиленно отражали все штурмы. Народное ополчение оказалось бессильным потому, что оно состояло из раздробленных отрядов и не имело общего, единого командира. В ополчение входили, прежде всего, отряды восточных и северо-восточных уездов.
В этих отрядах значительную прослойку составляли посадские люди и крепостные испытанные борцы против тушинского вора еще с 1608-го года, сражавшиеся за свободу и независимость Русского государства. Второй группировкой ополчения являлись отряды, сформированные рязанским воеводою Прокофием Ляпуновым. Основным ядром этих отрядов были дворяне и служилые люди, проявившие колебание в годы борьбы против тушинского вора.
Обособленно стояли калужские отряды во главе с тушинским боярином князем Дмитрием Трубецким, ярым приверженцем тушинского вора. Лишь после гибели самозванца в феврале 1611-го года Трубецкой примкнул к русскому ополчению по призыву Ляпунова.
Наконец, наиболее крупную по количеству бойцов часть ополчения составляли казаки отряда Ивана Заруцкого. Этот донской атаман, авантюрист по натуре, не раз менял свою политическую ориентацию. В 1607-ом году он присоединился к Ивану Болотникову, но вскоре изменил ему, пристал к Лжедмитрию II, который приблизил его к себе и дал ему
57
звание боярина. Вместе с тушинским вором Иван Заруцкий участвовал в разбойной войне против русского народа. После гибели тушинского вора донской атаман стал мужем Марины Мнишек и по ее совету переметнулся к польскому королю. Но не поладил с его панами. Заруцкий по призыву Ляпунова перешел на сторону народного ополчения с тайным умыслом: воспользовавшись междоусобицами, провозгласить новорожденного сына Марины царем, а самому стать полновластным правителем Русского государства.
Отряды ополчения, сойдясь под стенами Белого города, расположились
полукругом от устья реки Яузы до Тверских ворот. Ратники Ляпунова заняли Яузские ворота. Рядом с Ляпуновым, против Воронцового поля, между Яузскими и Покровскими воротами раскинулись отряды Заруцкого и Трубецкого. Правее их, у Сретенских ворот, стояли суздальцы во главе с Артемием Измайловым, у Покровских ворот – ополченцы приволжских городов, в том числе и нижегородцы, у Тверских ворот – муромцы и ратники, присланные из Троице-Сергиева монастыря. Таким образом, отряды Заруцкого и Трубецкого отделяли ляпуновцев от других дружин народного ополчения.
* * *
Гонсевскому удалось замирить Москву лишь на несколько дней. Его приставы отправились в разные концы столицы и стали приводить к присяге москвичей сложить оружие. Но как только население узнало о приближении земских воевод, оно вновь поднялось на борьбу, приставам едва удалось унести ноги.
В южных предместьях Москвы боярскому правительству не удалось восстановить свою власть даже на время. Отряды повстанцев вместе с воеводою Федором Плещеевым прочно удержали в своих руках Симонов монастырь. Просовецкий после неудачного боя ушел к Андронову монастырю, а затем соединился с Плещеевым у стен Симонова монастыря.
27-го марта Гонсевский вывел свои войска из Яузских ворот и попытался потеснить силы ополчения и повстанцев в окрестностях Симонова монастыря. Его наступление не имело успеха. Затяжные бои в юго-восточных предместьях столицы продолжались несколько дней. Обе стороны избегали риска сопряженного с генеральным сражением. Скорее это была проба сил. Противники как будто примерялись друг к другу. Последняя стычка принесла ощутимый успех русским. Их энергичный и дружный натиск привел к тому, что наемники понесли потери и бросились бежать с поля боя. Смущенный неудачей, Гонсевский не только отказался от новых наступлений, но и не посмел оборонять внешние крепостные стены.
В ночь на 1-ое апреля ратники ополчения, не встречая сопротивления противника, перешли реку Яузу и освободили почти всю территорию Белого города. Гонсевский удержал в своих руках лишь небольшую часть белогородской стены от Никитских до Чертольских ворот с прилегающими улицами. 6-го апреля, ранним утром, поляки услышали шум, взглянули, а русские почти всю стену Белого города заняли, у поляков осталось лишь только пять ворот.
58
Начались ежедневные сшибки. Ляпунов храбростью и распорядительностью выделялся среди всех воевод. Он всюду скакал по полкам, всех воодушевлял.
Поляки находились в самом затруднительном положении. Рыцарству на Москве была великая теснота, они теперь сидели в осаде в Китай-городе и Кремле, опустили ворота, нечего у них было ни есть, ни пить. Съестные припасы для себя, конский корм они должны были добывать в бою.
Наступила весна, а с ней долгая и томительная пауза в военных действиях. Ополченцы стали терпеть поражение, причина тому их разрозненные отряды, которые действовали обособленно друг от друга, а их воеводы ссорились между собой постоянно. Слишком разные цели преследовал каждый из них. Ляпунов представлял служилое дворянство, стремился к тому, чтобы возобновить и укрепить права дворян, обеспечить их землей, расширить им привилегии. Дворянская политика Ляпунова встречала сопротивление со стороны Заруцкого, вожака казаков, отстаивавших свои вольности. К тому же у Заруцкого была еще и другая, тайная цель – провозгласить русским царем сына Марины Мнишек. Ляпунову и Заруцкому противостоял Трубецкой, считавший себя по знатности и родовитости выше их.
* * *
8-го апреля Филарет и Голицын были снова призваны к Сапеге, переговоры под Смоленском продолжались. Канцлер объявил им, что во вторник на Страстной неделе в Москве русские люди начали собираться на бой, королевские войска вышли к ним навстречу, сожгли город, и много христианской крови пролилось с обеих сторон. Тут же Сапега объявил, что патриарх за возбуждение восстания взят под стражу и посажен на Кирилловском подворье. Послы горько заплакали, и Филарет сказал:
- Это случилось за грехи всего православного христианства, а от кого такое сталось, и кто такое разорение помыслил, тому Бог не потерпит и во всем государстве такое немилосердие отзовется. Припомните слова, мы на всех съездах говорили, чтоб королевское величество велел все статьи утвердить по своему обещанию и по договору, иначе людям будет сомнение и скорбь. Так и случилось. Так, хотя бы теперь королевское величество смиловался, а вы бы, паны радные, порадели, чтоб кровь христианскую унять и все бы люди получили покой и тишину.
Сапега отвечал, что король именно за тем и пришел в Московское государство, чтоб его успокоить, но русские люди сами во всем виноваты, полякам нельзя было Москвы не жечь, иначе сами были бы побиты.
- Но скажите, - прибавил он, - как этому злу помочь и кровь унять.
Послы отвечали:
- Теперь мы и сами не знаем, что делать. Посланы мы от всей земли, во-первых, от патриарха, но слышим от вас, что этот начальный наш человек теперь у вас под стражею. Бояре Московского государства и всякие люди пришли под Москву и с королевскими людьми бьются. Кто мы теперь такие, от кого послы - не знаем. Кто нас отпускал, те, как
59
вы говорите, умышляют противное нашему посольству. И со Смоленском теперь не знаем, как быть, потому, если смоляне узнают, что королевские люди, которых москвичи впустили к себе, Москву выжгли, то побоятся, чтобы с ними ничего не случилось, когда они впустят к себе королевских людей.
Сапега отвечал:
- Что сделалось в Москве, об этом говорить нечего: говорите, что делать вперед?
Послы отвечали:
- Другого средства нет, как того, чтоб король наш статьи о Смоленске подтвердил, и время отступления в Польшу именно назначил на письме за великими сенаторскими руками. А мы об этой королевской милости дадим знать в Москву патриарху, боярам и всем людям Московского государства, напишем тем, которые теперь пришли под Москву, чтоб они унялись и с королевскими людьми не бились, и чтоб с Москвы к нам как можно скорее отписали и прислали людей изо всех чинов.
Сапега соглашался, но требовал, чтоб договор о Смоленске был заключен немедленно; немедленно были впущены в город королевские войска.
Послы отвечали, что этого сделать нельзя, смоляне не послушаются.
Сапега велел послам написать две грамоты: одну - патриарху и боярам, другую – воеводам ополчения, стоящим под Москвою. Но когда на другой день Луговской принес эти грамоты к Сапеге, тот спросил его:
- Кого вы хотите отправить в Москву с грамотами?
- Посольского дьяка Ситского, - ответил Луговской.
- Если король разрешит отправиться с грамотами в Москву, то готовы ли вы впустить в Смоленск его людей?
Луговской отвечал, что решено ждать ответа из Москвы.
- Когда так, - сказал Сапега, - то вас всех пошлют в Вильно.
Луговской отвечал:
- Надобно кровь христианскую унять, а Польшею стращать нас нечего. Польшу мы знаем.
12-го апреля послам дали знать, что на другой день их позовут в Польшу. Напрасно Филарет и Голицын настаивали, что им из Москвы нет приказа ехать в Польшу, и что им не с чем подняться в путь: их не слушали, и по реке подвели к их двору большое судно и велели всем послам перебираться в него. Когда посольские люди стали переносить в него вещи и запасы господ своих, то польские приставы не разрешили делать это, запасы велели выбросить и лучшее забрали себе. Ограбленных послов и дворян повезли вместе в одном судне, где находились солдаты с заряженными ружьями. За этим судном шли еще две лодки с людьми посольскими. В одной из них со своими пожитками сидел Ситский. Вместо Москвы, куда он должен был везти грамоты, его тоже везли в Польшу. Король не разрешил грамоты отправлять в Москву. По дороге послы терпели во всем крайнюю нужду.
Сигизмунд вопреки настоянию бояр и даже многих польских сенаторов, вопреки собственному обету, не думал отправлять сына в Москву, не думал и сам идти к ней с войском, как предлагали ему русские изменники. Упорно хотел одного: взять Смоленск и ничего не делал, писал только указы синклиту от себя и Владислава, именуя его, однако
60
же, не царем, а просто королевичем. Уверял бояр и всю Россию, что желает ей мира и счастья, умиленный ее бедствиями, и, будучи ревностным заступником греческого православия, желает соединить ее с республикою узами любви и блага общего под нераздельным державством своего рода. Что виною всего зла есть упрямство Шеина и князя Василия Голицына, не желающих ни Владислава, ни тишины, что до усмирения Смоленска нельзя предпринимать ничего решительного для устроения государства.
Между тем, как бы уже спокойно властвуя над Россией, Сигизмунд непрестанно извещал думу о своих милостях: производил дворян в стольники и бояр, раздавал имения, вершил дела старые, предписывал казне платить долги купцам иноземным еще за Ивана. В то же время, когда указы его были уже ничего для России, когда города один за другим восставали против ляхов, когда и жители Смоленской области стерегли и истребляли их в разъездах, тревожа нападениями в стане, откуда многие россияне, дотоле служив королю, уходили служить отечеству, Иван Никитич Салтыков, пожалованный в бояре Сигизмундом, мнимый доброхот его, мнимый противник Гермогена, Филарета и Голицына с целою дружиной ушел к Ляпунову.
Ополчение потеряло более двух месяцев, прежде чем смогли возобновить наступление. Уже в первых боях солдаты Гонсевского заметили, что земские люди не слишком доверяют друг другу.
Земская рать попусту потеряла много дней из-за великой розни вождей. Московский черный люд оказал ополчению огромную помощь. Но повстанцы не обладали военными навыками и были плохо вооружены. Собственные силы ополчения были столь невелики, что рассчитывать на немедленный успех не приходилось. Чтобы организовать правильную осаду крепости, надо было иметь многократный перевес в силах. При таких условиях штурм Кремля мог принести лишь неудачу. Мало того, Кремль и Китай-город располагали беспримерной по мощности системой укреплений.
В руки интервентов попала лучшая русская артиллерия. Никогда еще ни на одной стене не было установлено столько пушек, сколько их видели теперь на Кремлевской стене. Осаждающим не было что противопоставить их огневой мощи. Ополчение сделало все, что могло. Ляпунов с отрядами рязанцев продолжал стоять против Яузских ворот, Заруцкий и Трубецкой на Воронцовом поле. На всем пространстве от Покровских ворот до Трубной площади на Неглинной были ополченцы. Северная часть стены Белого города находилась на некотором удалении от пушек Китай-города и ее оборону взяли на себя
воеводы, потерпевшие неудачу на Владимирской дороге: Измайлов, Мосальский и Репин. К ним на помощь прибыл Иван Волынский с ярославцами, Федор Волконский с костромчанами, Федор Погожий с угличанами. Отряды Ляпунова прикрывали самую важную коммуникацию - старую коломенскую дорогу, связывавшую Москву с Рязанским краем. Под контроль замосковских воевод перешли также дороги, шедшие из столицы к Ростову и Ярославлю. Укрепления Ляпунова стали ключевой позицией земского лагеря. С первых дней тут не прекращались яростные перестрелки. На голову рязанцев сыпались ядра. Враг пытался вернуть Яузские ворота и не дать ратникам укрепиться на близком расстоянии от Китай-города и Кремля. Вожди земского ополчения рассчитывали воспользоваться восстанием в Москве и освободить ее одним ударом. Сожжение столицы
разрушило все их планы. Земская рать принуждена была перейти к длительной осаде.
61
* * *
Враждовали под Москвой вожди ополчения, враждовали и их ратники. Казаки Заруцкого своевольничали, уходили из-под Москвы, бродили по ее окрестностям, грабили и бесчинствовали так же, как они бесчинствовали при тушинском воре. Ополченцы Ляпунова пытались обуздать казацкую вольницу. Между ними происходили стычки, еще более озлоблявшие и тех, и других. В рядах ополченцев находились тысячи посадских людей и крестьян. Им были чужды интересы дворян-крепостников и вольности разбойных казаков. Крестьяне жаждали личной свободы и мирного труда на своей земле, освобожденной от иностранных захватчиков. Посадские люди тоже стремились к личной жизни, чтобы их торговля, промыслы и ремесло могли развиваться.
Бывая в казацком таборе Заруцкого, Минин возмущался правами разгульной вольницы. Забыв о своем воинском долге, казаки беспробудно пьянствовали, развратничали, играли в карты и кости. Часто из-за дележа награбленного имущества возникали ссоры, кровавые драки. Всюду слышались пьяные голоса, брань, сквернословие. Всюду валялись нечистоты, отбросы недоеденной пищи, внутренности животных, убитых для еды. Все это разлагалось, отравляя воздух невыносимым, отвратительным зловонием.
- И это защитники матушки Москвы, - с руганью произносил Минин. - Разве можно положиться на них? Разве можно с ними одержать победу над врагом?
* * *
С наступлением лета внешнеполитическое положение России быстро ухудшалось. Шведы все ближе подбирались к Новгороду. Речь Посполитая напрягала все силы, чтобы покончить со Смоленском. Польские сенаторы настаивали на условиях сдачи Смоленска. Смоляне должны принести повинную, исполнить требования короля, а именно: впустить в крепость 350 солдат, выставить у ворот смешанную стражу из поляков и русских, передать второй комплект ключей от города в руки начальника польской охраны, Смоленск останется в составе русского государства временно, до заключения окончательного договора. Город должен возместить все убытки, понесенные королевской казной во время осады Смоленска.
Шеин созвал земских представителей и весь народ для обсуждения предложений Сигизмунда. Цинга опустошила город, лишенный соли: 80 тысяч жителей, столько считалось при начале, теперь едва оставалось 8 тысяч. Только 200 человек в гарнизоне остались способными сражаться. Этого количества ратников явно было недостаточно: каждому воину приходилось не оборонять, а фактически только наблюдать 20-30-метровый участок стены. Резервов не было никаких. Однако люди хорошо знали цену
королевских обещаний. На народном собрании лишь ничтожная горстка людей
62
высказалась за прекращение осады. Среди них был и местный архиепископ.
- Что меч не истребил, то поветрие истребляет, - заявил он. - Лучше нам податься под присягу, хотя бы нас потом перебили.
Архиепископ ссылался на ужасную эпидемию, свирепствующую в городе. Но даже он не верил тому, что после сдачи Сигизмунд пощадит смолян. Все собравшиеся на площади перед воеводской избой хорошо понимали, что речь идет о сдаче крепости неприятелю; смоленский сбор подтвердил, что 200 солдат будут допущены в город лишь после того, как Сигизмунд выведет свои войска из пределов России.
Гетман Жолкевский, убедившись в провале унии, пытался склонить сенаторов к нормальным дипломатическим переговорам с боярским правительством в Москве для заключения выгодного мира. Но Сигизмунд отказался следовать совету лучшего из своих воевод. Не одобряя ареста послов, Жолкевский покинул королевский лагерь под Смоленском и уехал в Польшу. Его отъезд развязал руки тем, кто требовал окончательного разгрома и расчленения России.
Когда послы проезжали через земли гетмана Жолкевского, то последний находился уже там; он прислал спросить их здоровье. Послы отвечали ему, чтобы он попомнил свою душу и крестное целование.
* * *
Тяжкие испытания выпали на долю героических защитников Смоленска. Силы их подходили к концу, на городских складах еще оставались некоторые запасы продовольствия, его распределяли только среди ратников. Неимущий люд умирал с голода и от эпидемии.
Население Смоленска знало о восстании городов в осаде вражеского гарнизона в Кремле силами земского ополчения. Надежда на изгнание врагов из столицы поддерживала их волю к победе. Польское командование тоже знало о состоянии смоленского гарнизона и все же опасалось неудачного штурма. Лишь тогда было решено штурмовать, когда изменник-перебежчик Андрей Дедишин указал слабое место в западной части крепостной стены, построенной в свое время наспех. Здесь в стене находился небольшой свод в овраге, по которому из города стекали нечистоты.
Один из рыцарей Мальтийского ордена взялся подложить под этот свод порох и взорвать стену. Сигизмунд, озабоченный ходом дел в Москве, решил бросить в бой все силы, чтобы добыть Смоленск. Его военачальники провели тщательную подготовку к последнему генеральному штурму. Осадные орудия подвергли город жесточайшей бомбардировке. Подверглась артиллерийскому огню и западная крепостная стена, в ней удалось пробить всего небольшую брешь. Однако наступавшие не положились на пролом в стене, они решили штурмовать крепость с четырех сторон, вынудив обороняющихся распалить силы и без того незначительные. На стену предполагалось забраться по штурмовым лестницам, которых заготовили до 80 штук. Лестницы были такой ширины,
чтобы пять или шесть человек могли входить рядом, а длиной, как самые высокие в лесу
63
деревья.
Вечером 2-го июня 1611-го года четыре отряда польского войска заняли исходные для штурма позиции. Каждый их этих отрядов своей численностью превосходил защитников Смоленска в несколько раз, в ротах немецких ландскнехтов насчитывалось до 600 человек. Ровно в полночь в темноте, соблюдая полную тишину, осаждавшие подошли к крепостной стене в районе Аврамовской заставы, приставили лестницы, незамеченными взобрались на стену и начали расходиться по ней, занимая и ближайшие башни. В то же время немецкая пехота пробиралась через брешь, пробитую артиллерией. Но здесь
ландскнехтов встретили несколько десятков защитников крепости во главе с Шеиным. Завязалась перестрелка.
Рыцарь Мальтийского ордена, услышав перестрелку, зажег порох, подложенный им под стену. Взрыв обрушил часть стены. Образовался значительный проход, через который проник в крепость отряд Льва Сапеги.
Горсточка защитников Смоленска оказала героическое сопротивление многочисленному врагу, ворвавшемуся в крепость со всех сторон.
Владыка Смоленский Сергий с толпою народа был взят в полуразрушенном соборе. Русские бросались в огонь, решались лучше погибнуть, чем терпеть поругание от победителей.
Шеин с женою, малолетним сыном, товарищем своим князем Горчаковым и несколькими дворянами заперся в башне и храбро защищался до тех пор, пока один из польских начальников Потоцкий не убедил его сдаться, обещая от короля милость.
- Я всем сердцем был предан королевичу, - сказал Шеин полякам, - но если бы король не дал сына своего на царство, то земля не может быть без государя, и я бы передался тому, кто был бы избран царем на Москве.
Сигизмунд не оценил ни прямоты, ни храбрости этого человека. Его подвергли пытке, желая дознаться, где спрятаны в Смоленске сокровища, но не добились ничего.
Большая часть защитников Смоленска погибла с оружием в руках на улицах крепости. Последним опорным пунктом была гора, на которой находился собор. В подвалах собора хранились запасы пороха. Жители Смоленска, не желавшие сдаться врагу, укрылись в соборе, подожгли порох и все погибли.
* * *
Героическая оборона Смоленска длилась почти два года. То был великий подвиг народа, защищавшего родину. Смоленск принял на себя главный удар армии вторжения. Город сковал силы Сигизмунда, что позволило собраться народному ополчению и окружить другое польское войско в Москве и держать его в осаде. Смоленская оборона была вдохновляющим примером, она укрепляла веру в силу русского народа. Героический Смоленск радовал, как яркий маяк среди ночи. Вся страна с надеждой взирала на него, и вот этот маяк потух: обессиленный, обескровленный Смоленск был вынужден сдаться врагу.
64
Весть о гибели Смоленска облетела страну, сея тревогу и отчаянье в сердцах русских людей. Ждали, что Сигизмунд немедленно двинется на Москву, но король не желал рисковать с трудом добытой победой и спешил отпраздновать триумф. Его казна было обременена огромными долгами, армия понесла большие потери и практически не могла возобновить наступление. Сигизмунд распустил войско и отправился в Варшаву на сейм.
Шеину учинил допрос по 27 пунктам:
- Для чего, в какой надежде, после сдачи столицы не хотел сдавать Смоленск на имя королевское?
- Одну надежду имел, что король отступит от Смоленска, давши сына на царство Московское, о чем прислана была грамота из Москвы.
- Откуда получал известия? Если из обоза королевского, то от кого, сколько раз и каким способом?
Шеин назвал всех перебежчиков.
- Через кого сносился с Голицыным и о чем?
- Ни о чем.
- Какие отношения имел с Ляпуновым и другими изменниками?
- Никаких.
- Для чего не слушал советов архиепископа и второго воеводы Горчакова, чтоб сдать Смоленск?
- От Горчакова ничего не слыхал. Архиепископ только один раз сказал, когда начались сношения с послами московскими и привезены были условия от сенаторов. Говорил он, что и гнев Божий над всею землею и над нами распростерся, чего меч не истребит, то поветрие истребляет, лучше нам податься за присягою их, хотя бы нас потом и перебили. Такие слова он сказал в большой толпе, никто на них не обратил внимания, а потом сам он об этом никогда не вспоминал, а прежде, с начала осады, архиепископ часто его, Шеина, упрекал, зачем промысла над неприятелем не чинил, языков не доставал, и на вылазки людей не пускал.
- Что замышлял делать после, если бы отсиделся в Смоленске?
- Всем сердцем я был предан королевичу, но если бы король на царство не дал, то, так как земля без государства быть не может, подался бы тому, кто бы был царем на Москве.
- Кто советовал и помогал так долго держаться в Смоленске?
- Никто особенно, потому что никто не хотел сдаваться.
- Прежде, чем король пришел под Смоленск, от кого получал весть из Польши и Литвы?
- От холопов пограничных.
Восемь вопросов было задано о сношениях с разными лицами. Ответы отрицательные.
- Сколько было доходов с волостей смоленских до осады и куда они делись?
- В казне было 900 рублей.
- Кому давал имения, оставшиеся после умерших?
- Я не брал этих имений.
65
- Не закопаны ли где-нибудь в Смоленске деньги?
- Не знаю.
- Васька Полычаев, с чем приходил в Смоленск?
- Сказал, что король послал в Ригу за пушками.
- Не сносился ли с кем из купцов в королевском обозе?
- Ни с кем.
- Кто привозил соль и другие запасы из королевского обоза в Смоленск?
- Родственники смолян.
- Из смоленских детей боярских с кем имел сношения, и что они советовали?
- Ни с кем.
- Сколько было народу в Смоленске?
- Орудий 170, пороху 8500 пудов, все при начальной осаде.
- С Иваном Никитовичем Салтыковым через кого сносился?
- Не сносился ни через кого. А когда Салтыков королю изменил, то прислал грамоту, на которую дан был ответ с ведома архиепископа.
- У первого самозванца Гришки Отрепьева кем был, и в какой милости?
- Был я в Новгороде Северском по приказу царя Бориса. Когда поклонились Гришке, то и я поклонился. Сначала он на меня суд учинил, потом стал ласков, звал на службу. При смерти его не был.
- Когда начал сноситься с царьком калужским, и что это были за сношения?
- Я с самозванцем никакой ссылки не имел. Раз он прислал Ивана Зубова в Смоленск с длинною грамотою, в которую всю Библию и Псалтырь вписал, уговаривая, чтобы смоляне ему поддались, воеводу своего свергли, посадили на его место Зубова, прислали к нему в Тушино всю казну, а купцы прислали бы к нему все свои товары, когда
сядет в Москве, то за все заплатит. Смоляне вместо воеводства послали Зубова в тюрьму.
После допроса Шеина отправили в Литву, где держали вначале в тесном заключении в оковах. Семейство воеводы было поделено между королем и Сапегою - сына взял себе Сигизмунд, жену и дочь - Сапега.
* * *
В Литве и Польше радость о взятии Смоленска была необыкновенная. Повсюду в костелах звонили колокола, служили благодарственные молебны, устраивали празднества.
После взятия Смоленска король говорил благодарственную речь рыцарству, главная мысль которой заключалась в следующем:
- Одолели вы упорного неприятеля, одолели не тем, что поморили его голодом, но одолели своим подвигом, - и уехал в Варшаву.
Король приказал везти за собой Шуйского и его братьев. Успехи Польши над Русью производили радость во всем католическом мире. В Риме празднества шли за празднеством. Иезуиты надеялись, что они теперь достигли своей цели и овладели московскою землею. В Варшаве по обыкновению побаивались, чтобы успехи короля не
66
послужили к стеснению шляхетских вольностей, но дали на время волю патриотическому восторгу, и восхищались торжеством своей науки над давними врагами. Король устроил торжественный въезд. Жолкевский вез за собою пленного низверженного царя. Поляки сравнивали его с римским Павлом Эмилем... Сослуживцы Жолкевского щеголяли блеском своих одежд и вооружения. Сам королевский гетман ехал в открытой, богато убранной коляске, которую везли шесть турецких белых лошадей. За его коляской везли Шуйского в открытой королевской карете. Бывший царь сидел со своими двумя братьями. На нем был длинный белый, вышитый золотом кафтан, а на голове высокая шапка из черной лисы. Поляки с любопытством всматривались в его изможденное сухощавое лицо и ловили мрачный взгляд его красноватых больных глаз. За ними везли пленного Шеина со смолянами, а потом послов - Голицына и Филарета с товарищами. Это было 29-го октября 1611-го года. В сенаторской “избе” был в сборе весь сенат, двор, знатнейшие паны Речи Посполитой. На троне сидел король Сигизмунд с королевой, а по бокам члены королевской фамилии. Ввели пленных: Василия с братьями поставили перед троном. Жолкевский выступил вперед и громко произнес цветистую латинскую речь, в которой упоминал разных римских героев. Указывая на Василия, он сказал:
- Вот он, великий царь московский, наследник московских царей, которые столько времени своим могуществом были страшны и грозны Польской короне и ее королям, турецкому императору и всем соседним государствам. Вот брат его, Дмитрий, предводитель 60-тысячного войска, мужественного, храброго и сильного. Недавно они повелевали царствами, княжествами, областями, множеством подданных, городами, замками, неисчислимыми сокровищами и доходами, но по воле и благословению Господа Бога над нашим величеством, мужеством и доблестью польского войска, ныне они стоят жалкими пленниками, всего лишенные, обнищалые, поверженные к стопам нашего величества и, падая на землю, молят о пощаде и милосердии.
При этих словах низложенный царь поклонился и, держа в одной руке шапку, прикоснулся пальцами другой руки до земли, а потом поднес их к губам. Дмитрий поклонился в землю один раз, а Иван по обычаю московских холопов отвесил три земных поклона. Иван горько плакал. Василий сохранял тупое спокойствие.
Гетман продолжал:
- Ваше величество, я вас умоляю за них, примите не как пленных, окажите им свое милосердие, помните, что счастье непостоянно, и никто из монархов не может назвать
себя счастливым, пока не окончит своего земного поприща.
По окончании этой речи пленники были допущены до руки королевской. После этого произнесены еще две речи, одна - канцлером, другая – маршалом польской “избы”, в похвалу Сигизмунду, гетману и польской армии. В заключение всего встал со своего места Юрий Мнишек, вспомнил о вероломном убийстве Дмитрия, коронованного и всеми признанного, говорил об оскорблении своей дочери, царицы Марины, о предательском избиении гостей, приехавших на свадьбу, и требовал правосудия.
Василий стоял молча. Мнишек проговорил свою речь, но никто из панов Речи Посполитой не произнес ни слова, никто не обратил на него внимания, напротив, все глядели с состраданием и участием на пленного царя. Король отпустил Шуйского
милостиво. Василия с братьями отправили в Гостинский замок, где назначили ему
67
пребывание под стражею. Содержание давали им нескудное, как это видно из описи вещей, оставшихся после Василия и пожалованных пленным по милости Сигизмунда.
Неволя и тоска свели Василия в могилу на следующий год. Над могилой ему поставили памятник с латинской надписью, восхваляющей великодушие Сигизмунда.
Брат его Дмитрий и невестка Екатерина умерли после него в неволе, в плену. Супруга царя Василия умерла в Новодевичьем монастыре в 1625-ом году под именем Елена.
Иван вскоре после освобождения из заключения изъявил желание служить Польше, присягнул Владиславу и, когда в 1619-ом году был обмен пленных, Иван не решился возвращаться в Отечество и объявил, что приедет только тогда, когда Владислав освободит его от данной ему присяги. Через несколько лет он был отпущен в Россию.
В Вильно, куда явился Сигизмунд, воздвигли триумфальную арку. Через нее король-победитель въехал в разукрашенный город. Польский нунций Симонетта произнес в честь короля торжественную речь. Ученики иезуитской школы продекламировали стихи, прославляли подвиг своего короля.
Торжество закончилось в главном костеле, где хор под звуки органа громогласно пропел: “Тебе, Бога хвалим”. В Вильно целый день распевали благодарственные псалмы. А вечером на большой площади толпы молящихся любовались символическим фейерверком. Вверх взлетало два орла: белый орел изображал правоверную Польшу, а черный орел - “нечестивую” Русь. Белый орел пустил огненную стрелу в черного орла, тот вспыхнул и распался при исступленных возгласах иезуитов.
Из Вильно Сигизмунд послал Павлу V депешу с известием о взятии Смоленска. Рим тоже возликовал. Папа ответил королю поздравительным посланием, провозгласил “отпущение грехов всем, кто явится на торжественное богослужение в костел святого Святослава”, патрона католической Польши.
Весть о взятии поляками Смоленска под Москву привез Юрий Потемкин. Мстиславский с товарищами получили эту весть прямо от короля. Король писал, что одной из причин, побудивших его взять Смоленск, была измена дворян Смоленского уезда, отступивших от королевского дела вместе с Иваном Салтыковым. Салтыкова он, король, послал со смоленскими дворянами в Дорогобуж и там дворяне стали советоваться, как бы отъехать в московские полки, но один из них донес ему, королю, об их умысле. Был обнесен и Салтыков, но тот сумел оправдаться перед королем, и вошел к нему в прежнюю милость.
Бояре во главе с Мстиславским, в свою очередь, отписали королю, что они, слыша о погибели многих невинных христианских душ, простых людей, жен и младенцев, бедных со света сего, сошедших за непокорность Шеина и других людей лихих, поскорбели о них христианским обычаем. “О том же, - писали они, - что вам, великим государям, Бог подал победу, и они одолены, мы Богу хвалу воздаем и вас, великих государей, на ваших преславных государствах поздравляем”.
Бояре уведомили также Сигизмунда, что они много раз писали к восставшему ополчению с увещанием отступить от Москвы. “Но те воры от воровства своего не отступают и к вашей государской милости не обращаются, наших грамот и приказов ни в
чем не слушают, нас укоряют и бесчестят всякими непригожими речами, похваляются на
68
нас лютыми, позорными смертями обрушиться, поместья наши и вотчины наши разоряют”.
Наконец, бояре уведомили о сношении восставшего ополчения со шведским королем насчет избрания одного из его сыновей в государи московские.
* * *
Сами события под Москвою развивались своим чередом. Русская столица раскинулась на огромном пространстве, и земскому ополчению недоставало сил, чтобы замкнуть кольцо блокады вокруг всего города. Однако в его руках были все подъезды к Москве. Последние нити, связывавшие боярское правительство с провинцией, были порваны, снабжение Кремля продовольствием было дезорганизовано.
В апреле 1611-го года Ляпунов, Заруцкий и прочие воеводы ополчения провели присягу в полках. Ратные люди произносили слова клятвы с особым чувством. Присяга наполняла борьбу высшим смыслом. Они принимали на себя торжественное обязательство стоять заодно с городами против короля, королевича и тех, кто с ними столковался, очистить Московское государство от польских и литовских людей, не подчиняться указаниям бояр из Москвы и служить государю, который будет избран всею землею.
Обстановка вынуждала земских людей сосредоточить усилия на решении военных вопросов, без возрождения вооруженных сил невозможно было очистить страну от иноземных завоевателей и возродить государственность. Первым делом земские воеводы объявили об общей мобилизации дворянского ополчения и приписали всем дворянам прибыть в осадный лагерь под Москву к маю 1611-го года. Всем, кто уклонится от земской службы, грозила немедленная конфискация земельных владений.
В мае наемники уведомили Сигизмунда о том, что они смогут продержаться в Москве не более трех недель, если им не будет оказана немедленная помощь и если они не получат фураж для лошадей. Вражеский гарнизон удерживал Арбат и Новодевичий монастырь, откуда начиналась большая смоленская дорога. Однако сама эта дорога была небезопасна. Она пролегала среди уездов, охваченных восстанием. Крестьяне, вооруженные вилами, топорами, дубинами собирались в отряды и вели борьбу на свой страх и риск. Враги называли их шишами.
В мае шиши разгромили дворянский конвой, отобрали казну, которую дворянское правительство выслало Яну Сапеге в качестве найма. Сапега вел торг и с боярами, и с Ляпуновым. В конце концов, он получил от Мстиславского три тысячи рублей и выступил в поход. На марше к Москве сапежинцы обменялись с польским гарнизоном Кремля примечательными письмами. Они потребовали, чтобы гарнизон берег казну, не разбирал бы всех денег и сокровищ, оставил бы часть и для них. Столичное рыцарство отвечало, что солдаты Сапеги не имеют права распоряжаться московской казной и не могут брать из нее денег, а если и будут брать, то только с разрешения короля. Наемников слепил блеск
московского золота, и они готовы были вцепиться друг другу в горло из-за добычи.
69
Вожди ополчения старались любой ценой не допустить сапеженцев под Москву. Когда стало ясно, что предотвратить их выступление не удастся, Заруцкий решил дать им бой на переправах реки Угра под Калугой. Ляпунов предпочел путь мирных переговоров. Торг с наемниками продолжался целый месяц. Земские люди обещали выплатить долги самозванца, но у них не было звонкой монеты. Бояре и Гонсевский обязались передать
сапеженцам в залог царские регалии ценою в полмиллиона золотых.
Заключив соглашение с Гонсевским, Сапега тотчас объявил войну ополчению.
23-го июня его отряды напали на ополченцев в районе Лужников. Недолго спустя, Сапега переправился за Москву-реку и попытался овладеть Тверскими воротами. Битва была долгая, ополченцы наголову разгромили наемную пехоту Сапеги и захватили ее знамя. Два дня войска отдыхали, после чего стычка возобновилась. В течение нескольких часов отряд Мосальского отражал натиск врага. Муромский воевода Мосальский стяжал славу храбреца, вскоре он сложил голову на поле брани.
Прибытие сапеженцев под Москву ободрило боярское правительство. Воинские силы из замосковных городов были скованы осадой столицы. Бояре знали об этом и решили использовать войска Сапеги, чтобы восстановить свою власть в Замосковье. В помощь сапеженцам Гонсевский выделил несколько рот из состава кремлевского гарнизона. С этой же целью Мстиславский отрядил воеводу Ромодановского с дворянами и прислугой. Воевода получил наказ усмирить восставшие города и прислать обозы с продовольствием для войск московского гарнизона. При поддержке Ромодановского Сапега занял Суздаль и Ростов и направился к Переславль-Залесскому, стремясь открыть себе путь на Ярославль.
Земские таборы постарались нейтрализовать усилия неприятеля. Атаман Просовецкий и воевода Бахтияров спешно выступили на север. Просовецкий встретил Сапегу на подступах к Переславлю и не пропустил врага на ярославскую дорогу. Две недели продолжались стычки у переславских стен. Казаки изрядно потрепали сапеженцев, и Ян Сапега не решился штурмовать крепость.
* * *
Власть в ополчении осуществлял постоянно действующий Земский собор, получивший наименование Совета всей земли. Собор выделил из своего Совета комиссию, по привычке называвшуюся боярской.
С первых дней осады дела в ополчении решались “по боярскому и всей земли приговору”. В действительности прирожденных бояр в ополчении было немного, и из всех членов думы наибольшим влиянием пользовался думный дворянин Прокофий Ляпунов, личность яркая и незаурядная. Встав во главе освободительного движения, Ляпунов приобрел большую популярность. Города и частные лица чаще всего обращались за решением неотложных дел именно к нему.
Не позднее мая Земский собор приступил к реформе, призванной покончить с
неразберихой в высшем руководстве. После долгих обсуждений Совет земли решил
70
сосредоточить власть в руках своего рода “чрезвычайной тройки”. Помимо Ляпунова в нее вошел и Дмитрий Трубецкой. Выбор третьего члена комиссии представлял наибольшую трудность. На этот пост могли претендовать вожди замосковных отрядов, получившие думные чины на московской службе. Но Ляпунов избрал в сотоварищи не их, а вождя казацких отрядов Заруцкого. Заруцкий боярин из безродных казаков – такого еще не видывала Русь.
Признав за Заруцким боярский чин, Совет земли тем самым признал казаков равноправными участниками ополчения. Образование триумвирата скрепило союз между земскими дворянами и верхушкой казацких таборов.
30-го июня 1611-го года собрались под Москвою бояре, ополчение и всякие служилые люди, и дворовые люди, которые стояли за дом пресветлой Богородицы и за православную веру против разорителей веры христианской, польских, литовских людей, и утвердили всею землею бояр и воевод князя Дмитрия Трофимовича Трубецкого, Ивана Мартыновича Заруцкого да думного дворянина и воеводу Прокофия Петровича Ляпунова
на том, что им, будучи в правительстве, земским, всяким ратным делом промышлять, расправу всякую между всякими людьми чинить вправду, а ратным и всяким земским людям их, бояр, во всем слушать. Князь Трубецкой и Заруцкий носили высшие звания, звания бояр, которые они получили в Тушино. Ляпунов был думный дворянин и был один из первых по способностям и энергии.
30-го июня 1611-го года Собор утвердил и обширный приговор, включавший как старые решения, так и новые узаконения. Приговор гласил: “Раздача поместий должна быть, как при прежних российских прирожденных государях. Поместья и вотчины, розданные боярам без земского приговора, отобрать назад и из них дворцовые и черные волости отписать во дворец, а поместные и вотчинные земли раздать беспоместным и разоренным детям боярским. Отобрать дворцовые села и черные волости, равно и денежное жалованье у всех людей, которые, служа в Москве, Тушино или Калуге, получили их не по мере своей. Поместья, данные кому бы то ни было на имя короля или королевича, отобрать, но и отбирать их у тех дворян, у которых, кроме их, других поместий нет. Которые дворяне и дети боярские были отправлены из Москвы с посольством под Смоленск и теперь заложены в Литву, у тех, равно как у жен и детей смоленских сидельцев, поместий не отнимать. Церковных земель в раздачи не брать и, которые были прежде отобраны, возвратить. Не отнимать поместий у жен и детей умерших или побитых дворян, не отнимать вотчин и у сподвижников Скопина. Бояре, поговоря со всею землею, вольны раздавать вотчины дворянам, детям боярским и всяких чинов людям, съехавших с Москвы, бывшим в Тушино и Калуге, и сидевшим по городам, давать вотчины против московских сидельцев, а не против тушинских их окладов. Если дворяне и дети боярские, не приехав еще на земскую службу под Москву до 29-го мая, и лишены за то своих поместий по-прежнему боярскому приговору приедут и будут бить челом боярам и всей земле, что они до сих пор не приезжали по бедности, о таких сделать обыск, и если окажется вправду, те поместья возвратить, равно как тем, у которых поместья отобраны по ложному челобитью, или которые были на Москве по своей воле. Дворян и детей боярских, посланных в города на воеводства и на другие посылки и
способных к службе, возвратить и велеть им быть в полках тотчас, а на их место посылать
71
дворян, которым на службе быть нельзя. В поместном приказе посадить дворянина избольших дворян и с ним дьяков, выбрав всею землею, и велеть поместить наперед дворян и детей боярских, разоренных и мало поместных.
Если атаманы и казаки служат давно и захотят верстаться поместьями и денежными окладами, то их желание исполнить, а которые верстаться не захотят, тем давать хлебное и денежное жалованье.
Смердам и вольным атаманам и казакам запретить грабеж и убийства, посылать по городам и волостям за кормами дворян добрых и с ними детей боярских, казаков и стрельцов не посылать собирать корм. Если же кто из ратных людей по городам и волостям и по дорогам будет разбойничать, таких сыскивать, унимать и наказывать, даже казнить смертью, для чего устроить Разбойный и Земский приказы по-прежнему. Младшие воеводы не должны самостоятельно распоряжаться денежными доходами и брать их себе, должны присылать их в казну. Печать к грамотам о всяких делах устроить земскую, при больших земских делах у грамот быть руке боярской. Всякие ратные дела больше ведать боярам и разрядным дьякам. Которые ратные люди теперь под Москвою стоят за православную христианскую веру, и будут побиты литовскими людьми или от ран изувечены, тех убитых и раненых записывать в Разряде, заслуги их писать воеводам и головам по полкам, и присылать в Большой разряд за руками, чтоб вперед всяких ратных людей служба в забвении не была. Крестьян и людей беглых, или вывезенных другими помещиками в Смутное время, сыскать и отдавать прежним помещикам. Строить землю, всяким земским и ратным делом промышлять боярам, которых избрали всей землей, всяких людей смертной казнью без приговора всей земли не по вине не казнить, по городам не ссылать; заговором никого никому не побивать, никому не мстить, а кому до кого дело, бить челом об управе боярам и всей земле. А кто станет ходить скопом и заговором, кто кого убьет до смерти, или кто на кого скажет, какое низменное земское дело затеял, про то сыскивать вправду, а по сыску наказание и смертную казнь над ним приговаривать боярам, поговоря со всею землею, смотря по вине; а, не объявляя всей земле, смертною казнью никого не казнить и по городам не ссылать. А кто кого убьет без земского приговора, того самого казнить смертью. Если же бояре, которых выбрали теперь всею землею для всяких земских и ратных дел в правительстве о земских делах радеть и расправы чинить не станут во всю правду, и по этому земскому приговору всяких земских и ратных дел делать не станут, и за ними всякие земские дела постановятся, или которые воеводы бояр во всяких делах слушать не станут, то нам всею землею важно бояр и воевод переменить, и на их место выбрать других, поговоря со всею землею, кто к ратному и земскому делу пригодится”.
Земский договор был подписан дворянами и детьми боярскими. Ляпунов к их совету пристал и велел написать приговор, тогда, как Трубецкому и Заруцкому, казацким воеводам, это дело было нелюбо. Текст присяги также скрепили служилые люди из 25 городов, включая: Ярославль, Владимир, Нижний Новгород. Вместе с дворянами документ подписали атаманы и представители рядовых казаков из разных полков. За неграмотного Заруцкого расписался не его тушинский соратник Трубецкой, а сам Ляпунов.
72
* * *
Новый приговор стал своего рода земской конституцией и одновременно наказом для тройки и руководством для действий. Члены комиссии не получили от собора никаких привилегий. Им положен был боярский земельный оклад традиционного размера, как при прежних прирожденных государях. Излишнее богатство, полученное от самозахвата, подлежало общему разделу. Члены комиссии не могли решать самые важные государственные дела, а также выносить смертельные приговоры без согласия Совета земли. Их полномочия носили временный характер. Собор имел право в любой момент заменить любого члена боярской комиссии другим лицом.
Земская конституция 1611-го года показала, что в России родилось новое, невиданное прежде правительство, не стесненное опекой Боярской думы и священного собора и подотчетное лишь сословным представителям. Члены комиссии получили полномочия “промышлять” ратными и прочими делами, а главное “строить землю”. Для осуществления правительственных функций при ней были образованы органы приказного управления - Поместный, Разрядный и прочие приказы. Укомплектовать их удалось сравнительно легко. В Кремле располагались старые благоустроенные здания приказов, но в них верховодили польские и литовские люди, а дьяки и подьячие все ушли в приказы ополчения. Новые приказы располагались сравнительно недалеко от старых, по другую сторону Кремлевской стены. Земские приказы ютились, кто в тесных жилых избах, кто в землянках. У них не хватало самого простого инвентаря – столов, лавок, бумаги, чернил. Но трудности не смущали представителей новой власти. Подле входа в неудобные, убогие помещения всегда толпился народ. Жизнь била тут ключом.
Гражданская война расколола верхи общества. Члены одних и тех же родов нередко оказывались в разных стенах. На Земском соборе первостепенной знати было немного, и ее голос звучал слабо.
В русской истории соборы возникли как расширенное совещание при Боярской думе и священном соборе. Дума и представители высшего духовенства имели решающий
голос во всех соборных делах. Совет земли появился на гребне освободительного движения, а потому он не включал ни официальное боярское руководство, ни представителей церкви. Впервые большинство на Земском соборе принадлежало не боярам и столичной знати, а провинциальным дворянам и их союзникам из народа. Доставшуюся им власть мелкое дворянство использовало, прежде всего, для того, чтобы разрешить в свою пользу земельный вопрос. В годы реформ Ивана Грозного дворянские публицисты неоднократно выступали с проектами земледелия - более равномерного разделения земель внутри феодального сословия.
В 1611-ом году дворяне могли надеяться на осуществление своих давних желаний. Раздел о землях занимал центральное место в земской конституции 30-го июня 1611-го года. Земский собор четко и бесповоротно решил отобрать огромные земельные богатства у членов боярского правительства и поддерживающей их столичной знати. “А которые до сих пор сидят на Москве с литвою, - было записано в приговоре, - а в полки не идут своим
73
воровством, тем поместий и вотчин не отдавать”. В случае выполнения земской программы не только материальное благополучие, но и политическое господство верхов боярской аристократии было бы подорвано раз и навсегда.
Конфискованные родовые вотчины не должны были перейти в руки младших отпрысков боярских фамилий, участвовавших в земском движении. Земский собор разрешил им получить оклад из поместных владений родичей бояр.
Конфискованные у аристократии земли предполагалось передать разоренной служилой мелкоте - участникам освободительного движения. Земский собор постановил “испоместить дворян и детей боярских бедных, разоренных, беспоместных”. Первыми землю должны были получить служилые люди захваченных пограничных уездов, жертвы литовского разорения. Земская конституция поставила вне закона изменных бояр, что молчаливо предрешило судьбу местничества.
Назначение казачьего боярина Заруцкого членом комиссии грозило стать первой ступенью на пути к полному упразднению устаревшей местнической системы. В основе земельных решений собора лежали челобитные грамоты земских дворян. Те же самые грамоты пестрили жалобами на своз и бегство крестьян. Следуя воле дворянства, Совет земли подтвердил незыблемость порядка, сложившегося после отмены Юрьева дня. Сыску и возврату помещикам подлежали крестьяне, не свезенные из поместья в поместье, а также и холопы, сбежавшие в города. Боярских холопов и крепостных, служивших в рядах земского ополчения, собор молчаливо признавал свободными людьми. О возврате их прежним господам не было и речи.
* * *
Прошла весна, уже и середина лета шла, а Симбирцев Николай Николаевич со своими детьми все еще продолжал жить в деревне. О событиях в столице, о восстании некоторых городов против поляков и другие новости он узнавал только от случайных прохожих. Жил Николай Николаевич в ожидании лучших времен. Просыпался он рано каждый день, одевался и потихонечку проходил в сад. Когда было прекрасное утро, солнце освещало вершины лип. Николай Николаевич в своей прогулке доходил до широкого озера, сияющего неподвижной водой. Беседовал с рыбаками. Бывало, крестьяне угощали его свежей рыбой, ее он нес домой, отдавал слугам для приготовления вкусной ухи. Если он, уходя на прогулку, захватывал с собой борзого пса, тогда удалялся от дома далеко, бродил по лугу, где пес гонялся за случайно забившимися туда зайцами. В этот день он вернулся с прогулки как никогда рано. В доме его ожидал гость. Он был одет налегке, при оружии, возрастом казался лет сорока. Лицо его было полное и румяное,
выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую.
- Чем могу быть обязан? - спросил гостя Николай Николаевич.
- Я из-под Москвы, из лагеря послан боярами, - представился приезжий.
- Чего нового под Москвой? - переспросил Николай Николаевич.
74
- Под Москвой судьба Русь-матушки решается, - ответил тот. - Я имею поручение вручить писанную вам от имени бояр грамоту, - передал Николаю Николаевичу свернутый лист бумаги.
Николай Николаевич развернул его, стал читать. В ней сообщалось, что в лагере народного ополчения, подобно московским, создаются приказы. Ему, дьяку
Симбирцеву Н.Н., предписано явиться в Посольский приказ и послужить русскому народу. Дочитав до конца, Николай Николаевич положил грамоту на стол, некоторое время молчал, о чем-то про себя рассуждая.
- А как же я детей оставлю? - переспросил он сам себя. - А ехать нужно. Предупреждение серьезное.
- Бояре приговор сильный учинили, многие в полки возвращаются, - сказал приехавший ополченец.
- Хорошо... - протянул Николай Николаевич. - Вы с дороги можете отдохнуть. О вас позаботятся. Уедем завтра же.
* * *
Установление под Москвой единого общевойскового командования на первых порах позволило русскому ополчению одержать крупные победы над интервентами.
Ляпунов и Заруцкий в начале июля узнали о том, что боярское войско и часть наемных рот покинули Москву. Они поспешили использовать момент, чтобы нанести ослабленному противнику решительный удар. 5-го июля 1611-го года ополченцы внезапно бросились на штурм неприступной крепости. За три часа до рассвета воины Ляпунова в предрассветной мгле подобрались к угловой башне Китай-города близ Яузских ворот, приставили штурмовые лестницы, забрались на стену и со стены проникли в башню. Неприступные снаружи, крепостные сооружения оказались легко уязвимыми изнутри.
Рать Ляпунова и других областных начальников была действительно странною смесью людей воинских и мирных граждан с бродягами и хищниками, коими в сии бедственные времена кипела Россия, и, которые искали единственно добычу под знаменами законную или беззаконную. Грабив прежде с ляхами, затем они шли на ляхов. Так, атаман Просовецкий, был клевретом и стал неприятелем Лисовского, имея даже вблизи Пскова кровопролитную битву, как разбойник с разбойником, вдруг явился в Суздале, как честный слуга России, привел к Ляпунову 6000 казаков и сделался одним из главных воевод народного ополчения. Всех звали в союз, чтобы только умножить число людей.
Около трех месяцев готовились, и, наконец, в марте выступили к Москве. Ляпунов из Рязани, князь Дмитрий Трубецкой из Калуги, Заруцкий из Тулы, князь Литвинов-Мосальский из Суздаля, князь Федор Волконский из Костромы, Иван Волынский из Ярославля, князь Козловский из Романова, с дворянами, детьми боярскими, стрельцами, гражданами, землевладельцами, татарами и казаками были на пути, встречаемые
75
жителями с хлебом и солью, иконами и крестами, с усердными клинками и пальбою. Шли
бодро, но тихо – и сия, вероятно, невольная немецкая по обстоятельствам медлительность имела для Москвы ужасное следствие.
Гонсевский имел только 7000 войска, слыша, что Ляпунов и Заруцкий уже недалеко от Москвы, помыслил идти им навстречу и разбить их раздельно, а москвитяне,
готовые к восстанию, откладывали это восстание до появления избавителей. Но взаимная злоба вспыхнула, не дав ни Гонсевскому выступить из Москвы, ни воеводам российским спасти ее.
Гонсевский послал против Ляпунова отборные силы. Кровопролитный бой завязался в западных кварталах Москвы. На Козьем болотце, недалеко от Неглинной, немцы пытались удержать выдвинутые ими укрепленные острожки. Русские ратники напали на них с такой яростью, с таким презрением к смерти, что те поспешно отступили к кремлевским воротам. Ополченцы напали на башни Никитских ворот. Ее обороняли польские наемники – около трехсот немцев. Они встретили русских залпами пушек и ружей. Но вскоре запасы пороха у немцев иссякли. Пришлось вступать в рукопашный бой. Русские сражались храбро. Под их натиском немцы сдались в плен. Лишь двадцати наемникам удалось бежать.
Бой перебросился в район Трехсвятских ворот. Ополченцам удалось поджечь пороховой погреб под угловой башней. Прогремел взрыв, и башню окутало пламя. Мало кому удалось из вражеских солдат выбраться живым из-под развалин. Вслед за этим ополченцы ринулись на Арбатские и Чертольские ворота. Здесь бой был короткий. Сломив сопротивление немногочисленной польской стражи, русские быстро овладели воротами. Лишь за Алексеевскую башню на берегу Москвы-реки ожесточенная борьба затянулась. Эту башню успешно охраняли три сотни вражеской пехоты. Однако русским помог польский перебежчик. От него узнали, что в нижнем помещении башни лежали пороховые запасы. По совету перебежчика ополченцы пустили зажженную стрелу в нижнее отверстие башни. Раздался взрыв. Загорелось деревянное перекрытие. Спасаясь, осажденные стали спускаться из башенных окон к Москве-реке. Но ополченцы пристреливали их или забирали в плен. Последняя башня белогородских стен пала. Весь Белый город был очищен от интервентов. Они ушли в Кремль и Китай-город.
Так же успешно продвигались ополченцы и в Замоскворечье. Здесь они соорудили два острожка - на Пятницкой улице, у церкви Климента, и у Ендова, у церкви Георгия, против Китай-города. Но дальнейшее наступление ополченцев приостановилось. Русская рать в бессилии встала перед кремлевскими и китайгородскими стенами. Причиной тому были продолжавшиеся раздоры внутри ополчения и между его предводителями.
Земская рать понесла большие потери при штурме Москвы. Но из провинции прибывало все новое и новое пополнение. Наконец, под Москву прибыла казанская рать. Используя ее поддержку, Заруцкий после кровопролитного приступа занял Новодевичий монастырь, располагавший могучей крепостью. Отныне вражеский гарнизон оказался запертым во внутренних крепостях, как в мышеловке.
76
* * *
В то время как земское ополчение, истекая кровью, вело бои под Москвою, ухудшилось военное положение и на северо-западных рубежах в районе Новгорода Великого. Новгород был издавна самым крупным после Москвы городом страны. На новгородском посаде жило многочисленное и богатое торгово-ремесленное население. Новгородское поместное ополчение насчитывало несколько тысяч человек. Москва поневоле должна была считаться с тем, что происходило в самой обширной из русских земель. Свободолюбивый Новгород с крайним неодобрением отнесся к соглашению, заключенному боярским правительством с Жолкевским. Боярам пришлось направить Ивана Салтыкова с ратными людьми, чтобы добиться от строптивых новгородцев послушания. Новгород поначалу отказался открыть ворота перед приспешниками Сигизмунда III. Лишь после долгих уговоров Салтыков упросил жителей впустить его в
город. Патриоты взяли с боярина клятву, что он не приведет в Новгород литовских людей.
Но Салтыков и не думал следовать взявшим на себя обязательствам. В глубокой тайне он подготовил почву для сдачи крепости врагу. Изменник прекрасно понимал, с какой стороны встретят отпор иноземные захватчики, которым он служил. И он действовал с чудовищной жестокостью.
Еще когда Шуйский разгромил войско Болотникова, он прислал в Новгород несколько сот пленных повстанцев. Они пробыли там более двух лет. Явившись в Новгород, Салтыков отдал приказ о казне всех болотниковцев. Их оглушали палицами, топили в Волхове. Салтыков делал все, что способствовало достижению поставленной им цели, отсюда и его жестокость. В конце концов, он добился, что жители Новгорода и Торопца принесли присягу Владиславу. Некоторое время спустя, отряды Сигизмунда прибыли в окрестности Торопца. Солдаты жгли деревни, захватывали жителей и уводили их в плен. Завоевательная война шла полным ходом. Торопчане дали знать новгородцам о своих злоключениях. Тем временем, двухтысячный литовский отряд занял Старую Руссу и в марте 1611-го года “игоном” подступил к стенам Новгорода. Новгородцы отбили нападение. Боярину Салтыкову не удалось осуществить предательские планы, и он тайно бежал из Новгорода.
По всей новгородской земле нарастало возмущение против тех, кто усердно служил захватчикам. Салтыков не смог добраться до Москвы, его опознали и под конвоем вернули в Новгород. Патриоты требовали строгого расследования его деяний. Розыск не оставил сомнения в том, что посланец Семибоярщины сам приглашал литву к Новгороду. Тщетно Салтыков клялся, что у него не было никакой мысли против Новгорода и в целом против Московского государства, тщетно обещал, что если его отец придет с литовскими людьми, то он и против него выступит. Салтыкова сначала заключили в тюрьму, подвергли пытке, а затем посадили на кол. Что удалось Михаилу Салтыкову в Москве, то не сошло с рук его сыну в Новгороде.
Весть о разрыве Новгорода с Семибоярщиною произвела на страну сильное впечатление. Отныне Новгород открыто примкнул к освободительному движению. Его
77
жители известили Ляпунова, что немедленно отправят под Москву воевод с ратными людьми и артиллерией.
* * *
Однако новгородцам не суждено было осуществить свои планы из-за шведского вмешательства в дела русские. В свое время шведская помощь не спасла царя Василия Шуйского. Мятеж королевских наемников под Клушино оказался гибельным для него. Но, невзирая на это, шведы упрямо требовали выполнения обязательств Шуйского об уступке им Корелы. Притязания их в то же время не ограничивались только одной Корелой. Нетерпеливый Карл IX торопил своих полководцев с завоеванием Новгорода. Но те должны были сообразовать свои действия с наличными силами и поначалу ставили более скромные цели в необъявленной войне с Россией. Из-под Клушино Делагарди увел остатки шведской армии к Новгороду. По пути солдаты грабили деревни, забирали в плен жителей. 15-го августа 1610-го года наемники захватили и разграбили Ладогу. Затем, собрав силы, Делагарди напал на Орешек и осадил Корелу. Воевода Иван Михайлович Пушкин был прислан в Корелу еще царем Василием. Тогда он имел предписание передать город шведам, а население вывезти во внутренние уезды. Но по пути он уже знал о падении Шуйского, и вместо передачи Корелы он организовал теперь ее оборону. Воздвигнутая на гранитной скале посреди быстрых вод, Корела располагала неприступными естественными укреплениями. Ее крепостные валы опускались почти отвесно в воду. Над валом возвышались деревянные крепостные стены. Скрытый под водой частокол мешал вражеским судам приближаться к острову. Крепость Корелу обороняло около двух тысяч человек. Большую помощь гарнизону оказывали отряды русских и корельских крестьян, действовавшие по всему Корельскому уезду.
В течение полугода шведская армия безуспешно осаждала крохотную крепость. Героические защитники крепости отбили все нападения врага. Они несли потери, голодали, болели цингой. Но никто не помышлял о ее сдаче. К февралю 1611-го года из двух тысяч ратников в живых осталось около ста человек. Чтобы сохранить население города и остатки гарнизона от полного уничтожения, воевода Пушкин вступил в переговоры с Делагарди. Шведы переговоры отвергли, Кореле пригрозили, что взорвут крепость. Они добились почетных условий капитуляции.
2-го марта воевода с уцелевшими людьми покинул крепость и ушел в Орешек. Население захватило с собой имущество. Пушкин даже увез в обозе воеводский архив.
После овладения Корелой Делагарди дал недельный отдых своим войскам, а затем напал на Орешек, который теперь немного был усилен за счет пришедших ратных людей с Пушкиным. Последовал кровопролитный штурм Орешка. Русские отразили все вражеские атаки и одержали победу. Трупы шведских солдат на десяти возах увезли в Выборг. Погибших наемников, подданных других европейских стран, Делагарди велел оттащить к проруби и спустить под лед.
Жестокая завоевательная война против России, развязанная Швецией, не принесла
78
легкого успеха захватчикам.
Королю Карлу IX пришлось прибегнуть к дипломатическим средствам, чтобы облегчить задачу своим полководцам. Шведский король одно за другим слал “дружеские” послания московским и новгородским чинам. Письма короля были лживые от начала до конца. “Дружеские” обращения шведского короля внушали большие надежды Ляпунову, неискушенному в тайнах дипломатической игры.
Руководитель ополчения в свою очередь слал в Новгород гонца за гонцом. Он просил новгородцев, как можно скорее договориться с Делагарди об отправке в Москву шведского вспомогательного войска.
Новгородцы отбили нападение крупного литовского отряда. Но война лишь началась. Можно было ждать удара сразу с нескольких направлений: из Ливонии, из Литвы и из-под Смоленска. Готовясь к длительной борьбе с Сигизмундом, Новгород волей-неволей должен был позаботиться об обеспечении тыла. Мир и союз со Швецией показались лучшим выходом из положения.
В марте король Карл IX обратился к новгородцам с новым универсалом, обещая им союз и помощь против литовско-польских войск. Однако наступавшая распутица не способствовала королевскому обману. Делагарди не смог выполнить его приказ и напасть на Новгород. Его 5-титысячная рать застряла в Ижорском погосте.
Делагарди послал спросить у новгородцев, друзья они или враги шведам, хотят ли соблюдать Выборгский договор? Новгородцы ответили, что это не их дело, что все зависит от будущего государя московского. Таким образом, в конце апреля, подталкиваемые с двух сторон: из Москвы и Стокгольма, новгородцы прислали, наконец, в шведский лагерь своих послов с полной формулой соглашения. Послы добивались подтверждения союзного договора между Россией и Швецией, возобновления совместных действий против Речи Посполитой. Они просили Делагарди очистить их владения и помочь изгнать бывших тушинцев из Ивангорода и некоторых других крепостей. В качестве платы за союз и военную помощь новгородские власти: митрополит Исидор, воевода князь Одоевский, дворяне и всяких чинов люди - соглашались уступить Карлу IX “за почесть” несколько погостов.
Ляпунов не получил своевременной и точной информации о действиях шведов и не
смог оценить угрозы, таившейся в их вторжении. Придерживаясь линии на союз со Швецией, он направил для переговоров со шведами Василия Бутурлина. Василий
Бутурлин хорошо знал Делагарди и поддерживал с ним дружбу еще в те времена, когда шведы помогли Скопину освободить Москву. Земский совет отводил Бутурлину роль нового Скопина. Воевода должен был вторично привести союзное войско Делагарди на выручку русской столицы.
* * *
Бутурлин успел сыскать славу стойкого патриота. Он категорически отверг соглашения с Сигизмундом III. С поляками у него были особые счеты.
79
Будучи ранее в битве под Клушино, воевода перенес немалые испытания в плену. По возвращении в Москву он принял участие в патриотическом движении. За это Гонсевский арестовал его и вздернул на дыбу. С большим трудом Бутурлину удалось бежать и присоединиться к ополчению Ляпунова.
Земский совет повторил ошибки Василия Шуйского. Уповая на то, что шведы помогут освободить Москву, вожди ополчения проявляли готовность пойти на территориальные жертвы. Они предполагали расплатиться со Швецией пограничными новгородскими землями. Тем самым они немедленно восстановили против себя новгородцев. Еще недавно Новгород собирал силы в помощь подмосковному ополчению. Теперь их отношения омрачились взаимным непониманием и недоверием. Новгородцы категорически отвергли предложения Ляпунова, которые грозили взломать их древние рубежи. Бутурлин так и не сумел договориться с ними об общих действиях на предстоящих переговорах со шведами.
Как только кончилась весенняя распутица, Делагарди предпринял наступление на Новгород. 2-го июня 1611-го года его армия вплотную подошла к стенам волховской крепости. Четыре дня спустя в шатер шведского главнокомандующего явились Василий Бутурлин и представители новгородской земли. Первым держал речь Бутурлин. От имени всей земли он просил давнего друга Делагарди, чтобы тот, не мешкая, шел в Москву против поляков, потому что Сигизмунд III вскоре без сомнения приступит к столице с крупными силами. Новгородские послы поддержали просьбу московского посла. Они заверили, что готовы заплатить часть денег и передать им на время в залог одну из пограничных крепостей. Нетерпеливый Бутурлин не дал новгородцам закончить речь. Он резко перебил их и спросил Делагарди, какие земли нужны его королю. Воспользовавшись промахом Бутурлина, шведы тут же предъявили Новгороду заведомо неприемлемые условия. Помимо Корелы, Делагарди потребовал уступить Ладогу, Орешек, Ивангород, Яму, Копорье и Гдов.
- Лучше умереть на родной земле, - с достоинством отвечали новгородские послы, - чем поступиться всеми пограничными замками.
Бутурлин вел рискованную игру. Он установил с Делагарди доверительные отношения и присвоил себе право говорить с ним от имени всех новгородцев. Оставшись наедине с прежним приятелем, московский посол под большим секретом сообщил ему о затеянном желании новгородцев призвать на московский трон шведского принца.
- Нет сомнения, - добавил он, - что все московские чины согласятся с этим, если Карл IX сохранит им православную веру.
Посулы насчет избрания шведского принца должны были сделать союзника более сговорчивым. Опытный дипломат Делагарди не верил своим ушам. Теперь он не скупился на знаки дружбы по отношению к посланцу ополчения, потчевал его на пирах, как желанного гостя.
Переговоры в шведском лагере обернулись тяжелым дипломатическим поражением, король получил то, чего давно домогался. Еще раньше узнав, что вся земля
встала против Владислава, так как Москва была выжжена поляками, которых осаждало земское ополчение, Карл IX писал к его начальникам, чтобы вперед не выбирали чужих государей, а выбрали кого-нибудь из своих. Он был в надежде, что они попросят его дать
80
на Московское государство одного из его сыновей. Не теряя времени, шведские гонцы выехали в Москву.
16-го июня Ляпунов направил Бутурлину новые инструкции. Он приказал довести переговоры со шведами до конца и в случае крайней нужды разрешил предложить королю в виде залога Ладогу и Орешек. Насчет будущих династических переговоров Ляпунов мимоходом заметил: “Об условиях избрания шведского принца великим князем мы непосредственно договоримся с господином Яковом Делагарди здесь”.
* * *
Дьяки представили на рассмотрение Совета земли перевод писем Карла IX Делагарди, а также отписки Бутурлина. Медоточивые заявления короля произвели на присутствующих сильное впечатление. Однако многие патриоты решительно восстали против шведского проекта. Они резонно указывали на то, что слова шведского короля решительно расходятся с его делами, и высказывались против переговоров насчет шведского королевича. Перед тем как разойтись, они скрепили подписями соборный приговор, согласно которому в помощь Бутурлину на переговоры со шведами направляется опытный в посольских делах дьяк Симбирцев Н.Н. Ему предписывалось на месте оценить обстановку и действовать, сообразуясь с ней.
Делагарди тешил новгородцев разговорами о близком слиянии Швеции и России, о неразрывном их союзе. Ляпунову он обещал военную помощь. А сам тем временем стягивал силы для захвата Новгорода. Ситуация ухудшалась с минуты на минуту. Шведы разбили свои станы подле самого города. Каждый день в их лагерь прибывали подкрепления. Враждебные намерения иноземных войск становились все более очевидными. Шведские фуражиры рыскали в окрестностях Новгорода, забирая все, что попадалось под руку. Спасаясь от грабежа и насилий, жители массой бежали под защиту крепостных стен. Народ требовал организации отпора интервентам.
Бутурлин поспешил сообщить Делагарди насчет решения Земского собора в Москве. Он вновь просил назвать время выступления в московский поход. Наконец, пелена упала с его глаз.
Симбирцев, который уже находился вместе с Бутурлиным, сам мало смыслил в военных делах, но смог, зато, распознать коварные замыслы Делагарди, его фальшивую дипломатическую игру. Обо всем Николай Николаевич предупреждал Бутурлина, однако, тот действовал на свой страх и риск, выполняя личные инструкции Ляпунова о ведении дела с переговорами до логического конца.
Пока Делагарди действовал с помощью силы, он достиг немного.
Мирные переговоры позволили ему внести раскол в ряды русских и ослабить их волю к сопротивлению. Делагарди видел, что клад созрел и сбросил маску миролюбия…, начал боевые действия.
Когда Бутурлин убедился, что его жестоко провели, то ультимативно потребовал, чтобы Делагарди отвел свои войска от стен Новгорода. Шведы высокомерно отклонили
81
его ультиматум. Теперь, осознав опасность, Бутурлин не побоялся нарушить инструкции Ляпунова и стал сам лично вооружать новгородцев для борьбы с захватчиками. По его указу стрельцы сожгли деревянные постройки на посаде, мешавшие орудийному огню с крепостных стен. Бутурлин слишком поздно прозрел. Он долго вел дело с Делагарди за спиной новгородцев, и те утратили к нему доверие. Патриоты, наоборот, подозревали в нем изменника. Многолетняя гражданская война многих из русского общества давно
научила никому не верить ни в чем. Тем более в Новгороде, где находилось множество псковских дворян и лучших людей, изгнанных из своего города восставшим народом. Власть имущих опасалась, как бы в обстановке войны в Новгороде не повторились псковские события. Низы волновались и настаивали на решительной борьбе с захватчиками. Верхи считали более надежным путь соглашения. Новгородские купцы ездили в лагерь шведский с товарами до того дня, как заговорили пушки.
Когда стрельцы сожгли предместье, то это вызвало ропот в среде состоятельных граждан.
Шведские солдаты рыскали в пригородных слободах. Патриоты решили проучить их. Сил оказалось немного, да и руководство было не на высоте. Многие новгородские ратники замертво полегли на поле боя. Прочие отступили в крепость. Неудача усугубила разлад, царивший в городе. Главный воевода боярин Одоевский созвал совет с участием дворян и церковных властей. Мнения на совете разделились. Одни требовали принятия энергичных мер и организовать отпор врагу. Другие ссылались на приговор земского ополчения и предлагали добиваться соглашения со шведами. Одоевский и церковники склонились в пользу умеренной партии. Совет разошелся, так и не приняв решения.
* * *
Бутурлин продолжал ссылаться со шведами. Торговые люди возили к ним всякие товары, даже когда Делагарди перешел Волхов и стал у Коломенского монастыря, то Бутурлин продолжал съезжаться с ним и здесь. К довершению беды, между ратными и посадскими не было совета. Посадские люди взволновались и перебрались с имений в город. И действительно, 8-го июля Делагарди повел приступ, но после жестокой сечи ему не удалось вломиться в город. Семь дней после этого шведы стояли в бездействии. Это ободрило новгородцев: в то время как некоторые из них молились день и ночь, другие стали пить, ободряя друг друга.
- Не бойтесь шведского нашествия, нашего города им не взять, людей в нем множество.
Пьяные лезли на стены, бесстыдно ругались над шведами. У последних в плену был Иван Шваль, холоп Латохина. Шваль, зная, как плохо стерегут город, обещал шведам ввести их в него.
15-го июля приехал в шведский стан дьяк Афиноген Голенищев от Бутурлина, который велел сказать Делагарди, чтоб шел прочь от Новгорода, а не пойдет, так его проводят. Делагарди велел отвечать:
82
- Бутурлин меня все обманывает, посылает с угрозами, хочет меня от Новгорода проводить, так пусть же знает, что я за такие речи буду у него в Новгороде. Делагарди знал, чем воспламенит сердца своих ландскнехтов. Солдатам была обещана богатая добыча в Новгороде. 15-го июля он предпринял ложный маневр. На глазах у горожан шведские эскадроны последовали к берегам Волхова по направлению к юго-восточной оконечности крепости. Туда же солдаты пригнали лодки со всего Волхова. На рассвете
16-го июля шведы провели отвлекающую атаку с юго-востока. Привлеченные выстрелами и шумом новгородцы, со всех сторон бежали к башням, подвергшимся нападению. Тем временем Делагарди нанес удар с противоположной стороны. В утренней мгле наемники подобрались к воротам и пытались выбить их с помощью тарана. Шотландцы и англичане орудовали с петардой подле соседних ворот. Шведы карабкались на стены на всем пространстве между воротами. Новгородцы отбили натиск и выстрелами отогнали врагов от ворот. Однако шведам помог предатель. Шваль привел врага к Чудиновским воротам, никем не охраняемым, так, что их никто не видел. Он ужом на брюхе полез по разбитой колесами дороге под ворота и успел отпереть их изнутри. Шведская конница через распахнутые ворота вступила в город. Жители только тогда узнали, что неприятель в городе, когда шведы начали бить сторожей по стенам и по дворам. Обороняющиеся отступили по валу к башням, и еще длительное время оттуда вели огонь. Но шведские войска уже прошли далеко вглубь крепости. В ходе боя в восточной части начался пожар. Население бросилось бежать и запрудило улицы. Воеводы не могли руководить боем. Ратные люди смешались с мирным населением в бегущем потоке. Шведы в диком озлоблении кололи и резали всех, кто попадался им на пути. Бой еще кипел вовсю, а наемники уже бросились грабить дома. Большое сопротивление встретили шведы на площади, подле Волховского моста расположился Бутурлин со своим отрядом. Казаки и ратные люди бились с неприятелем, не щадя живота. Шведы пытались окружить этот отряд. Тогда Бутурлин прорвался на Волховский мост и ушел на торговую сторону. Следуя за ним по пятам, на мост вступили вражеские солдаты. Отступившие казаки Бутурлина, а с ними и стрельцы, ограбили лавки и дворы под тем предлогом, что шведы отнимут все.
Сильное, но бесполезное сопротивление, оказали стрельцы Василия Головина, дьяка Афиногена Голенищева. Василий Орлов да казачий атаман Тимофей Шаров с сорока казаками решили защищать до последней крайности. Много уговаривали их шведы к сдаче, они не сдались и умерли все вместе за православную веру.
Софиевский протопоп Аммос заперся на своем дворе с несколькими новгородцами, долго бились против шведов и много перебили их. Аммос был в это время под запрещением у митрополита Исидора. Митрополит служил молебен на городской стене, вещал подвиг Аммоса, заочно простил и благословил его.
Шведы пытались уговором принудить их к сдаче, обещали жизнь. Новгородцы отвечали выстрелами. Тогда шведы, озлобленные таким сопротивлением, зажгли двор протопопа, и он погиб в пламени со всеми защитниками. Ни один не отдался живым в руки шведов.
83
* * *
Шведы овладели внешними крепостными стенами города на софиевской стороне. Они добились успеха, но до победы им было еще далеко. Русские боевые знамена реяли под стенами кремля, неприступной цитадели в центре города. Замок обладал несравненно более мощной системой укрепления, нежели внешний город. Он был окружен глубоким рвом и подъемными мостами. Его высокие башни и стены были снабжены множеством пушек. Кремль господствовал над всем городом. Штурмовать его без осадной артиллерии было безумием. Однако новгородская цитадель оказалась абсолютно не подготовленной к осаде. Шведы были буквально ошеломлены, когда несколько позже они обшарили весь кремль и не нашли там даже малых запасов провианта и пороха.
Новгородцы допустили роковой просчет в оценке сил противника. Они помнили о клушинском поражении Делагарди, когда его армия была наголову разгромлена поляками. Они не забыли о том, что Делагарди полгода осаждал Корелу и потерял двукратное войско под стенами Орешка. У шведского генерала не было ни достаточного количества пушек, ни достаточного числа солдат. Русское командование не сомневалось в том, что врагу не удастся прорвать городские укрепления. Неоправданная самоуверенность сменилась паникой и растерянностью, когда шведы в течение дня овладели внешним оборонительным поясом.
Князь Одоевский созвал военный совет в осажденном кремле. Донесения дьяков и воевод обнаружили неутешительную картину. После боя много ратников отступило в кремль, еще больше тут собралось мирных жителей, спасавшихся от врагов. Кормить их было нечем. Кремлевские житницы пустовали. Молчали крепостные орудия из-за того,
что не было пороха. Под влиянием панических настроений военный совет вынес решение о прекращении борьбы и признании на Новгородской земле государем шведского принца. После многократных совещаний с митрополитом Исидором, дворянами и лучшими людьми главный воевода князь Одоевский выслал к шведам своего представителя и объявил им о принятом новгородцами решении.
Делагарди со своей стороны обязался не разорять Новгород и ввел в неприступную цитадель полк королевской лейб-гвардии. Был подписан договор, в котором значилось, что между Новгородом и Швецией будет искренняя дружба и вечный мир на основании договора Теузинского и других, заключенных при царе Василии Шуйском. Новгородцы обязываются порвать всякие сношения с Польшею, в покровители и защитники принять короля шведского, его приемников мужского пола, без ведома которых не будет заключаться ни с кем - ни мир, ни союз. Новгородцы избирают и просят в цари кого-нибудь из сыновей короля Карла и подтверждают это избрание присягою, вследствие чего и государство Московское должно признать короля Карла покровителем, и одного из сыновей его – царем своим. До прибытия королевича новгородцы будут повиноваться Делагарди, обязываются вместе с ним проводить к присяге королю ближайшие города, не щадя при этом жизни своей, обязываются ничего не скрывать от Делагарди, заблаговременно уведомлять его обо всех вестях из Москвы или откуда бы то ни было. Не
84
предпринимать никаких важных дел без его ведома и согласия, тем более не умышлять против него ничего враждебного, обещают объявить без утайки обо всех доходах Новгорода с областями, обо всех деньгах, находящихся налицо в казне.
Делагарди в свою очередь обязуется: если Новгород и Московские государства признают короля Карла и наследников его своими покровителями, король отпустит на царство какого-нибудь из сыновей своих, как скоро оба государства через своих полномочных послов будут просить о том его величество. Делагарди обязывается как после воцарения королевича, так и теперь, до его прихода, не делать никакого притеснения православной вере, не трогать церквей и монастырей, уважать духовенство и не касаться его доходов. Из городов и уездов новгородских не присоединять ничего к Швеции, исключая Корелы. Запрещается вывозить из России в Швецию деньги, колокола, воинские снаряды без ведома и соглашения русских. Русских людей не выводить в Швецию, а шведов не задерживать в России. Всяких чинов люди сохраняют старые права, имения им остаются неприкосновенными. Суд совершается по-прежнему. Для суда беспристрастного в судебных местах должны заседать по равному числу русские и шведские чиновники. За обиды, нанесенные русским шведами и наоборот, должно наказываться без всякого притворства. Беглецов выдавать. Шведские ратные люди, оказавшие услугу России, с согласия вельмож русских получают награды в виде имений или вотчин, поместий и другие жалования. Между государствами будет свободная торговля с узаконенными пошлинами. Казаки могут переходить, по их желанию, за границы, но слуги боярские останутся по-прежнему в крепости у своих владельцев. Пленники будут возвращены без откупа. Все эти условия будут всегда сохранены нерушимо не только в отношении Новгородского, но и Владимирского и Московского государств, если жители их вместе с новгородцами признают короля покровителем, а королевича государем, войско шведское будет помещено в отдельной части города, где бы оно могло быть не в тягость жителям, но последние должны помогать деньгами для его продовольствия. Никто из жителей не может выезжать для жительства в деревню, или вывозить свое имущество без ведома и согласия Делагарди.
Делагарди присягнул в соблюдении договора, новгородцы также поклялись соблюдать условия, если бы даже Владимирское и Московское государства на то не согласились.
Посольский дьяк Симбирцев Н.Н., памятуя наказы подмосковного Земского совета,
старался отговорить, как князя Одоевского, так и митрополита Исидора, дворян и лучших людей города от подписания такого кабального договора. Он их убеждал, что такой договор Московское государство принять не сможет, ибо с избранием королевича в цари соединялись обязанность признать короля и всех его наследников покровителями Русского царства, притом самое главное условие для русских, именно принятие православной веры королевичем, было опущено в договоре. Однако все усилия Симбирцева успеха не имели. Договор был подписан в угоду победителям.
85
* * *
За две недели до падения Новгорода прибыл из-под Москвы гонец. Он привез грамоту земского ополчения относительно предложения переговоров со шведами и условий избрания на царство принца. Новгородский митрополит Исидор и воеводы пытались использовать этот факт для проведения своих действий. Они утверждали, будто подписали соглашение относительно избрания в цари шведского принца, следуя всей земле. Однако их оправдания не заслуживали доверия.
Приговор подмосковного Земского собора был передан шведам, и они сделали дословный его перевод: “Все чины Московского государства, - значилось в переводе, - признали старшего сына короля Карла IX достойным избрания великим князем и государем Московской земли”.
Признание шведского принца достойным кандидатом в цари, конечно же, не было равнозначно его избранию.
Заключая соглашение с Делагарди, новгородские верхи взяли на себя инициативу и ответственность за провозглашение шведского претендента русским царем, потому что согласно главного пункта новгородско-шведского договора об избрании шведского принца на Новгородское княжество, а также Владимирское и Московское, при условии если последние присоединятся к новгородскому княжеству, то Новгородское государство фактически отделялось от России. Номинальной главой Новгородского государства стал потомок удельных князей боярин князь Одоевский.
Правители Новгородского княжества знали о близившейся битве за освобождение Москвы. Но они и не подумали включить в договор со шведами пункт о посылке вспомогательного войска на помощь земским людям. Фактически Новгород порвал с земским освободительным ополчением.
Одоевский сдал кремль, не получив от шведов никаких гарантий территориальной целостности Новгородского государства. Более того, его правительство предало города, которые с оружием в руках продолжали борьбу с иноземными войсками.
Земский отряд Бутурлина отступил с Торговой стороны на Бронницы и попытался продолжать борьбу. В ответ на призыв воевод в их лагерь стали стекаться уездные дворяне и ратные люди. Однако когда Одоевский пообещал, что под властью шведского царя все помещики сохраняют неприкосновенность своей земли, те покинули Бутурлина один за другим, и вместе с новгородцами принесли присягу безымянному шведскому претенденту. Покинутый дворянами, Бутурлин ушел в Москву. Вместе с ним возвратился в подмосковные лагеря ни в чем не преуспевший Симбирцев.
Карлу IX не довелось насладиться плодами своего успеха. Он прожил три месяца после покорения Новгорода. Он умер, а его трон перешел к его 17-летнему сыну Густаву Адольфу. Сын продолжал двуличную политику отца относительно России. Заявляя повсюду о своем миролюбии и заботе о благе русских, Густав Адольф вел дело к расчленению России и закреплению за Швецией Новгорода и Пскова.
Кровавая гражданская война источила силы русского народа, подорвала мощь
86
вооруженных сил. Враги захватили два его города - Новгород и Смоленск, главные
пункты обороны северных и западных границ. Они утвердились в Москве. Подорванное изнутри Русское государство оказалось в смертельной опасности.
* * *
Новгород отделялся от Московского государства, Псков давно уже отделился от него, но не с тем, чтобы признать государем иноземца. Оставался последний угол, где мог явиться новый самозванец. Власть в Пскове находилась у младших горожан, которые преследовали духовенство и лучших людей, как изменников. И как обыкновенно бывает, господство черни превратилось в безразличное торжество немногих, возбудило сильное воздействие в большинстве самых младших граждан. Сперва это основывалось на доказательствах явного отступничества. Но потом нашлись люди, которым выгодно показалось пользоваться Смутою и частной корыстью обвинять правого и виновного, много было смуты и кровопролития по правде и не по правде. Иные доносили воровством, продажами и посулами, а другим - по простоте, смотря на других, многих перемучили. А кто за кого вступится и станет говорить, что без вины мучают, и того прихватят, крича:
- И ты такой же изменник, если за изменников стоишь.
Тюрьма всегда была полна заключенными. Младшие горожане выведены из терпения безумством и тиранством немногих, насилием стрельцов и их голов, соединившихся с духовенством и лучшими людьми.
В августе 1611-го года стрельцы повели казнить какого-то Алексей Хазина, и это самовольство послужило поводом к восстанию: поднялись всякие люди, большие и меньшие, даже и те, которые и прежде прикликали, корыстовались от своих же, дошло дело, видя, что нет им правды, встали на стрельцов - зачем хотят владеть без городского ведома и велят казнить не общею всех думою, сами вздумали своим самовольством, а псковитяне того не ведают. Все напустились на стрельцов, хотели отнять у них Алексея Хазина. Стрельцы не хотели его уступить, вооружились и зазвонили в колокол на Романихе. И вот пронеслась весть, что стрельцы бьют псковичей, и всякие посадские люди двинулись на стрельцов. Те, видя, что им не удастся устоять против всех псковичей, ухватили Алексея Хазина, отрубили ему голову и побежали в свою слободу, а псковичи заперли от них город. Тогда лучшие люди, видя, что большинство за них, хотели воспользоваться выгодою своего положения, схватили Тимофея Кудакушу и других кликунов, семь человек и побили их камнями. Но при этом лучшие люди не сумели умерить себя, стали всех меньших без разбора называть кликунами, виновных вместе с невинными. Даже священники взялись не за свое дело, стали пытать мелких людей крепкими муками во всегородней избе, иных по торгам бить кнутом, десяти человекам головы отсекли и поместили в ров. Тюрьмы опять наполнились, теперь уже мелкими людьми. Другие из меньших разбежались по их пригородам и селам. Когда пришло в Псков известие, что царь Василий торжествует, что тушинский стан разорен, и меньшим людям, таким образом, не будет помощи от своего царя Дмитрия, то лучшие люди
87
захотели порешить со своими противниками. Они заперли город: бояре, гости, дети боярские, монастырские слуги вооружились, сели на коней, около них собрались все их приверженцы, помощники и хлебосольцы. Вся площадь и весь кремль наполнились вооруженным народом, зазвонили во все троицкие колокола, начали петь молебен за царя Василия, поздравляли друг друга, целовались, толковали, как бы мелких людей смирить до конца, всех привести к присяге, а непокорных и стрельцов в слободе побить.
Тогда мелкие люди, видя, что настал для них решительный час, пошли на Запсковье, ударили в церковный колокол у Кузьмы и Демьяна, собрались огромною толпою, услышав звон, пришли на помощь Запсковью. Лучшие люди велели стрелять из псковской башни по Стрелецкой слободе, но псковичи не дали им стрелять и сбили с башни. Тогда лучшие люди решили идти биться на Запсковье, но запсковяне обратили на площадь полковую пушку, сбили замок у Возвозских ворот и послали весть стрельцам в слободу, чтоб те шли на помощь к мелким людям в Запсковье. Лучшие люди, услышав, что запсковяне сносятся со стрельцами, испугались и завели сношения с меньшими, стали просить, чтоб те не принимали в город стрельцов, обещали жить все вместе по-старому. Просили их:
- Новгороду крест не целовать и зла никому никакого не делать.
Запсковяне отвечали лучшим людям:
- Нам стрельцы не изменили, зачем вы не пускаете их в город?
Лучшие люди, видя, что мелких трудно уговорить, чтобы силою воспрепятствовать стрельцам войти в город, но псковичи отбили лучших от ворот. Тогда двое воевод, дети боярские и лучшие люди, числом 300 человек, выехали в Новгород, иные в Печору, другие скрылись по домам, а народ впустил стрельцов в город. На этот раз мелкие люди с уверенностью воспользовались своею победою, переписали имена тех, которые отъехали в Новгород, но кто укрывался в Печорах или в Пскове, тех имения не трогали. Так меньшие люди Пскова в числе первых подняли знамя восстания против царя Василия Шуйского.
* * *
Начавшаяся усобица между Новгородом и Псковом, напомнила давнюю старину: новгородцы с отъехавшими псковичами приходили врасплох на Псковскую волость, отгоняли скот, брали в плен крестьян, портили хлеба и луга.
Весною 1610-го года местный воевода при поддержке духовенства, дворян и гостей попытался провести в Пскове присягу на верность Шуйскому. Однако жители призвали на помощь стрельцов, изгнали воеводу. Снова 300 дворян и лучших людей бежали из Пскова, более 200 лучших людей, оставшиеся в Пскове, были объявлены изменниками и посажены в погреба и тюрьмы. Нигде социальная борьба не приводила к столь решительным результатам, как в Пскове. Местная беднота покончила с властью имущих верхов. Но новые беды ждали Псков. В Москве, Новгороде, Торопце после свержения Шуйского целовали крест сначала боярскому правительству, затем литовскому
88
королевичу. В Псков пришла грамота из Москвы от патриарха и бояр, чтоб целовали крест Владиславу, “как вам стоять против Московского, Литовского и Польского царства?” - писалось в ней. Но псковичи не вняли грамоты и крест королевичу не целовали.
Псковичи одни остались против воров. Когда пришел Лисовский и воевал их волость, все пригороды уничтожил, как волк хватал и все поедал, то им неоткуда было ожидать помощи, терпели чужой разбой.
В марте 1611-го года тоже пришел под Печору литовский гетман Ходкевич из Ливонии, шесть недель стоял под ее стенами, делал семь приступов. Печорцы сами стояли против литовцев, псковичи тоже не шли им на помощь.
* * *
23-го марта в Ивангороде появился новый вор, назвавшийся царевичем Дмитрием, появился новый самозванец - Лжедмитрий III. История его появления незамысловата. Едва калужане предали земле останки Шкловского бродяги, как в Москве нашелся еще один авантюрист, взявший докончить начатую комедию. То был священнослужитель дьякон Матюшка из-за Яузы. Матюшка Веревкин был поповским сыном из северских городов. Род мелких детей боярских Веревкиных издавна служил в Стародубе. Когда еще
в этот город явился Лжедмитрий II, один из предводителей “возмущения” там был и сын боярский Гаврила Веревкин. После распада тушинского лагеря несколько Веревкиных перешли на службу к Сигизмунду III и получили от него земляные пожалования. Матюшка Веревкин избрал для себя духовную карьеру. В неизвестное время он перебрался в Москву и устроился там дьяконом в монастырской церквушке в Замоскворечье. Где он был в момент гибели Лжедмитрия II, никто не знает, но прошло немного времени, и дьякон сбежал из Москвы в Новгород. Опустошив свой тощий кошелек, Веревкин попытался заняться мелкой торговлей. Он раздобыл несколько ножей и еще кое-какую мелочь и задумал сбыть свой товар с выгодой для себя. Предприятие быстро лопнуло, и Матюшке пришлось просить милостыню, чтобы не умереть с голода.
В один прекрасный день он, наконец, собрался с духом и объявил новгородцам свое “царское имя”. Толпа осыпала новоявленного “царя” бранью и насмешками. Многие узнали в нем бродячего торговца. Незадачливому самозванцу пришлось спешно убраться из Новгорода. Все же ему удалось увлечь за собою несколько десятков человек. С ними он и явился в Ивангород.
Ивангород находился в руках бывших тушинцев. Несколько месяцев город осаждали шведы. На призывы о помощи никто не пришел. Когда “добрый Дмитрий” вскоре постучался в ворота Ивангорода, бывшие тушинцы приветствовали его, как долгожданного спасителя. На радостях ивангородцы палили изо всех пушек три дня подряд, начиная с 23-го марта 1611-го года. Простым людям новый царь казался своим человеком. Иноземцы находили его скрытым, но смелым по характеру и находчивым краснобаем. Матюшка без устали рассказывал всем желающим невероятную историю
89
своего четвертого воскрешения. Он был зарезан в Угличе, но избежал смерти, его
изрубили и сожгли в Москве, но и тогда он восстал из мертвых, его обезглавили в Калуге, но вот он жив и невредим, стоит перед всеми. Весть о явлении царя взволновала умы. Зашевелились, встрепенулись, заслышав своего предводителя, казаки в Пскове. 15-го апреля они объявили, что идут в поход на Лисовского, но едва за спиной у казаков захлопнулись крепостные ворота, они развернулись и помчались в Ивангород. Прибыв в Ивангород, казаки уверили Матюшку в том, что Псков примет его с распростертыми объятиями. Царек поверил им и в начале июня разбил свои бивуаки в псковских поместьях. Его посланцы затребовали ключи от города. Псковичи долго советовались, как быть. В конце концов, они решили, что проживут и без царька. Матюшка окончательно испортил дело после того, как велел захватить городское стадо и на славу угостить свое воинство. Несколько недель самозванец маячил у стен крепости, а затем внезапно исчез. Его вспугнули шведы.
* * *
В эти смутные годы в Пскове не было воевод, правил всем один дьяк Иван Леонтьевич Луговской да посадские люди, данные ему в помощь. С этими людьми всякие дела ратные и земские делал, и Божьею милостью иноземцы не овладели ни одним городом псковским, но овладели ими, когда в Пскове воевод “умножилось”.
Еще в начале войны псковичи послали челобитчиков во все земли к Подмосковным воеводам, что Лисовский волость воюет, Ходкевич под Печорами стоит. Многие пакости отовсюду сходятся, и помощи ниоткуда нет. Однако гонцы возвращались ни с чем, везде отказ и подмосковный стан тоже не мог им оказать затребованной помощи, ему было не до Пскова
* * *
В стане под Москвою в это время отношения между руководителями ополчения крайне обострились. Ратные люди били челом троеначальникам, чтобы они не попрекали друг друга. Больше всех Ляпунов попрекал Тушином Трубецкого и Заруцкого, но он был равный им по власти. Однако по своему боярству Трубецкой и Заруцкий занимали перед ним высшие места, Ляпунов писался третьим, и ему приятно было напоминать тем, что они не имеют право величать своим боярством, добытым в Тушино.
В начальниках была большая ненависть и гордость друг перед другом, и ни один перед другим меньшим быть не хотел, всякий хотел всем один владеть. В свою очередь, Ляпунова больше всех ненавидел Заруцкий, который также хотел исключительного первенства. Трубецкой не играл видной роли, был в тени, ему от Заруцкого и Ляпунова чести никакой не было.
Собственно в Подмосковном стане было не трое, а двоевластие, начальствовали,
90
то есть соперничали друг с другом Ляпунов и Заруцкий. Ляпунов, несмотря на то, что
возбуждал против себя негодование боярских детей, однако, опирался на бояр и детей боярских, ими было начато ополчение в северо-восточных областях, а не казаками. У самого Прокофия Ляпунова путь был нелегким, в его судьбе отразилась судьба мелкого российского дворянства, история его колебаний, взлетов и падений в период Смуты. Собственный опыт все больше убеждал Ляпунова, что борьба с Семибоярщиной и чужеземными завоевателями приведет к успеху лишь в том случае, если земское дворянство сможет опереться на поддержку более широких слоев населения, включая вольное казачество. В своем обращении к казанскому посаду, Ляпунов развивал грандиозные планы, касавшиеся казачьих окраин. “Пусть казанцы, - наказывал он, - напишут от имени всей земли атаманам и казакам, живущим на Волге и на Заволжских реках, чтобы все вольные казаки выступили на помощь Москве, где их ждут жалование, порох и свинец”. “А которые боярские люди, старшины и крепостные, - писал Ляпунов, - и те шли б без всякого сомнения и боязни, всем им воля и жалование будут, как и иным казакам. А бояре и воеводы и вся земля по общему приговору выдадут им грамоты”. Ляпунов понимал, что есть только одно средство поднять против боярского правительства вольные казачьи окраины. Он сулил долгожданную свободу всем: казакам, вчерашним холопам или крепостным крестьянам. Пламенные призывы находили отклик в думах людей, бежавших на Волгу и Дон от крепостного гнета. Однако написанный приговор
30-го июня смог только удовлетворить интересы преимущественно казачьих верхов и давно служилых людей. Он смог гарантировать атаманам и старым казакам по выбору либо небольшой поместный оклад, либо хлебное и денежное жалование. Недавних холопов, крепостных крестьян и прочий люд, пополнивший отряды ополчения ко времени осады Москвы, собор рассматривал как “молодых” казаков и на них тоже распространялись привилегии служилого сословия.
* * *
Когда города снаряжали ополчение в поход, считалось само собой разумеющимся, что шапку Мономаха следует отдать истинно православному русскому человеку.
С начала боев ополчения за Москву земским людям волей-неволей пришлось пересматривать свои взгляды. Все великие прирожденные бояре, среди которых только и можно было найти кандидата на трон, сидели в осаде с Литвой и не помышляли о переходе на сторону земского освободительного движения. Надежды на соглашение с боярами испарились окончательно. В голову невольно закрадывалось сомнение. Неужто земские люди проливали свою кровь лишь для того, чтобы передать корону одному из
пособников жестокого врага.
Царское избрание наталкивалось на множество препятствий. Едва члены собора принимались обсудить некоторые кандидатуры, как среди земских дворян вспыхивали разногласия. Чтобы избежать разногласия, Совет земли постановил начать переговоры со Швецией. “Мы на опыте своем убедились, - писали они, - что сама судьба Московии не
91
благоволит к русскому по крови царю, который не в силах справиться с соперничеством
бояр, так как никто их вельмож не согласится признать другого достойным высокого царского сана”.
Постановление насчет возможного избрания шведского королевича основательно подорвало репутацию Ляпунова и навлекло на него негодование казаков и московского черного люда. Страна не успела избавиться от одного иноверца, как ей навязывали другого.
В ополчении начался разброд, люди, много лет служившие под знаменами Дмитрия, не прочь были противопоставить шведскому еретику православного “царевича”, сына Марины Мнишек, в настоящее время находившегося в Коломне. Заруцкий исподтишка поддерживал их, его не покидала надежда на то, что трон, в конце концов, достанется калужскому царенку. Любовник Марины вполне мог рассчитывать на пост правителя при малолетнем сыне. Некогда удалой казак Иван Заруцкий женился на “девке”, которая ему была равной во всех отношениях. Получив боярский чин, атаман стал подумывать о том, чтобы приласкать к себе знатную супругу. При первом же удобном случае Заруцкий порвал с опостылевшей женой и затворил ее в монастырь. Своего сына он тут же пристроил ко двору Марины Мнишек в Коломне. Однако недоброжелатели атамана пустили слух, будто он хочет жениться на Мнишек и вместе с ней занять русский трон.
Бояре и патриарх внимательно следили за всем, что происходило в недрах ополчения. Едва опальный Гермоген проведал об агитации Заруцкого в пользу “воренка”, он немедленно разразился обличением. В грамотах к нижегородцам патриарх заклинал паству не желать на царство “проклятого паненка”, Маринкиного сына, и отвергнуть его, если казаки будут предлагать его на царство “своим произволом”.
Ляпунов первый осознал необходимость объединения всех патриотических сил. Его имя стало олицетворением национального единства. Но ему не удалось преодолеть недоверие казаков, и он не смог сплотить дворянский лагерь. Земская знать не скрывала выраженного неудовольствия по поводу власти, доставшейся неродовитому думному дворянину.
- Ляпунов не по своей мере вознесся, и гордость взял, много отцовским детям позору и бесчестия делал, и не только боярским детям, но и самим боярам, - говорили о нем.
Человек гордый и крутой, Ляпунов, в самом деле, не высказывал почтения к знати. Те, кто приходил к нему на прием, простаивали подле крыльца по много часов, ожидая своей очереди.
Много пунктов конституции 30-го июня решительно не удовлетворяли родовитых дворян. Не желая мириться со своим поражением на Земском соборе, они составили заговор с целью свержения Ляпунова. Заговор составили Иван Шереметев, тушинцы Григорий Шаховской, Иван Засекин и Иван Плещеев. Этих людей хорошо знали в казачьих таборах. К их голосу прислушивались. Заговорщики использовали свое влияние,
чтобы расправиться с Ляпуновым чужими руками.
92
* * *
С первых дней осады Москвы земское правительство сталкивалось с большими трудностями, пытаясь наладить снабжение армии продовольствием. Подмосковье было разграблено дотла, и найти провиант оказалось делом хлопотным. Каждый воевода обеспечивал свой отряд, как мог. Ляпунов посылал дворян на воеводства в города и местечки. Заруцкий ставил казаков для прокорма в черные и дворцовые волости.
Совет земли поручил триумвирату организовать регулярный сбор кормов. Казачьи атаманы получили приказ свести своих людей с кормлений. Сбор провианта в волостях возлагался на “добрых” дворян. Богатые дворяне получали довольствие из своих поместий. Бедные служилые люди потуже затягивали пояса, когда происходила заминка с подвозом хлеба. Казаки оказались в наихудшем положении после того, как власти запретили им самостоятельно заготовлять корм. В Подмосковье появились “разбои”. Течение, увлекаемое мощной водяной волной, поднимает со дна ил. Нечто подобное наблюдалось и в земском движении. Неустойчивые элементы, примкнувшие к восстанию, перестраивались на глазах. Они начинали с заготовок, а потом, войдя во вкус, часто грабили население. В деревнях зажиточных крестьян подвергали пыткам. Разбои наносили огромный ущерб земскому ополчению. Шедшие из провинции обозы не доходили до места назначения. Шайки разбойников захватывали их в пути. Воеводы пытались жесткими мерами пресечь грабежи. Тем не менее, несмотря на все запреты, казаки продолжали самовольно выезжать из подмосковного лагеря, рыская по большим дорогам, грабили проезжих, бесчинствовали по деревням и селам. Ляпунов пытался уговорить казачьих атаманов:
- От вашего разбоя нет проезда торговым людям к нам. От того и велика нужда во всем у ополченцев.
Но уговоры не помогали. Пришлось повести решительную борьбу с казацким мародерством. И это навлекло за собою вооруженное столкновение казаков с Ляпуновым. Однажды тушинский боярин Матвей Плещеев, расположившийся отрядом у Николы на Угрешне, схватил 28 человек казаков с поличным и приказал посадить их в воду. Кто-то успел дать знать атаманам, и те отбили осужденных на казнь. Казаки собрали круг, и опротестовали действия Плещеева.
- Отомстить за наших товарищей, - кричали одни из них.
- Как смели ляпуновцы! Ведь дума порешила: без земского и всей земли приговора смертью никого не казнить.
- Смерть Ляпунову за самоуправство!
- Тащите его сюда, на нашу казацкую управу.
Узнавши о возмущении в казацком таборе, Ляпунов в тот же день решил бежать в Рязань. Но по дороге под Симоновым рязанского воеводу нагнали его приверженцы и уговорили вернуться. Казаки действительно не посмели расправиться с ним. Свою злобу против него им пришлось пока затаить. По их инициативе Земский собор строго-настрого запретил воеводам казнить кого бы то ни было без приговора всей земли. Ляпунов
93
переночевал в Никитинском острожке, а на второй день возвратился в стан. Ляпунов неоднократно призывал в Разрядную избу Заруцкого и Просовецкого и совещался с ними, как бы прекратить самочинные ревизии. Атаманы много раз собирали войсковой круг и, наконец, заручились приговором насчет прекращения грабежей и самовольных поездок в села.
Земское руководство без труда навело бы порядок в полках, если бы ему удалось наладить правильное снабжение. Но эта задача так и не была решена. В отчаянии Ляпунов грозил местным властям, что отступится от Земского промысла, если не прекратится общая неразбериха. Но его слова мало на кого действовали. Вскоре земские воеводы
официально известили провинцию о том, что служилые люди, стрельцы и казаки непрестанно бьют им челом о денежном жаловании и корме, а дать им нечего. К июлю положение дел приобрело столь дурной оборот, что глава Троице-Сергиева монастыря по просьбе воевод обратился к городам с отчаянным призывом о помощи к ополчению людьми, казной, чтобы ныне собранное под Москвой православное воинство ради скудности не разошлось. Нехватка продовольствия и нужда усилили брожения в таборах. Ляпунов энергично преследовал самоличные реквизиции, но снабжение армии не улучшилось. Трудностями ополчения решили воспользоваться враги Ляпунова. Гонсевский, не имея сил одолеть ополчение в открытом бою, решил погубить отважного мужа Ляпунова обманным путем, направить на него казаков. В распоряжении Гонсевского было много дьяков и писцов, он приказал подготовить поддельную грамоту от имени Ляпунова насчет истребления всех “воров-казаков”, которую как будто бы тот писал во все города. Грамоту составили следующего содержания: “Где поймают казака - бить и топить, а когда, даст Бог, государство Московское успокоится, то мы весь этот злой народ истребим”. Подпись Ляпунова на грамоте была ловко подделана. Для доставки грамоты в таборы, Гонсевский воспользовался недальновидностью донских казаков. Грамота была подкинута одному из казаков, взятого в плен поляками в стычке, и к которому просился повидаться его побратим, казацкий атаман Сидор Заварзин, с целью вступить в будущем в ходатайство перед Гонсевским об освобождении того из-под стражи. Пленный казак отдал подкинутую ему грамоту Заварзину.
- Вот, брат, смотри, какую измену над нашею братиею-казаками Ляпунов делает! Вот грамота, которую литва перехватила.
Взял эту грамоту Заварзин и доставил в таборы. Казаки спешно собрали круг и потребовали думного дворянина к ответу. В шатер воеводы явился атаман Сергей Карамышев. Ляпунов, не чувствуя за собой вины, отклонил приглашение казачьего войска. Тогда круг направил в ставку двух детей боярских: Сильвестра Толстого и Юрия Потемкина. Те поручились, что тому войско не причинит никакого вреда.
- Мы соблюдем тебя, - уверяли казачьи посланцы. - Обещаем - не будем тебе делать никакого зла.
Поверив им, Ляпунов отправился к казакам и принялся кричать на них. Здесь не было ни Заруцкого, ни Трубецкого. Они не хотели нести ответственность за то, что может произойти в таборе. “Изменники” предъявили грамоту, скрепленную его собственной рукой.
- Ты писал?
94
Внимательно осмотрев подпись, воевода не слишком уверенно промолвил:
- Походит на мою руку, только писано не мною, а врагами моими, свидетельствую Богом.
Его слова потонули в общем шуме. Казаки обнажили оружие и требовали покончить с “изменником”. Среди общего смятения Карамышев бросился на Ляпунова, и полоснул его саблей. Тот упал на землю, обливаясь кровью. Стоявшие подле дворяне, подались прочь. Один Иван Ржевский проявил присутствие духа. Он был великим недругом правителю, но его возмутил самосуд.
Ржевский закричал, что земского воеводу убивают без причины.
- Казаки, не рубите Ляпунова! - кричал Ржевский. - Он не виноват.
Но и Ржевский не смог отговорить озверелых казаков. Они довершили дело с Ляпуновым, изрубив его в куски, и заодно под горячую руку зарубили и Ржевского. После чего казаки бросились в ставку Ляпунова и разнесли в щепки избу.
Три дня изрубленные трупы Ляпунова и Ржевского валялись подле острожка. Тучи мух вились над ними. По ночам их терзали бездомные псы, стаями бродившие на пожарищах. На четвертый день тела бросили в телегу и отвезли в ближайшую церковь на
Воронцовом поле. Оттуда убитых переправили в Троице-Сергиев монастырь и там
предали земле без всяких почестей.
* * *
Инициатива интриги, приведшая к смерти Ляпунова, всецело принадлежала Гонсевскому. Он не только залил кровью московские улицы, его удар исподтишка едва не развалил неокрепшее земское правительство. Конституция земской рати предусматривала, что смена членов комиссии осуществляется лишь по решению Совета всей земли. Она грозила суровым наказанием, кто составит “скоп” и заговор, и кого-нибудь убьют до смерти по не дружбе. Убийцы Ляпунова нарушили постановление земли. Однако Совет не осмелился расследовать обстоятельства дела и наказать виновных. Они боялись даже этой мысли, о которой высказывались многие, а шел слух, что воеводу погубили “начальники” ополчения не своими руками, они составили заговор с казаками и подделали злополучную ляпуновскую грамоту. Многие называли в качестве главы заговора Ивана Шереметева, другие Заруцкого. Однако вопреки подозрениям русских ни Заруцкий, ни Шереметев ничего не знали о происходящем. Больше всего Иван Заруцкий и окружавшие его есаулы так испугались разбушевавшихся казаков, что скрылись в момент мятежа. Земское правительство вследствие этого обнаруживало свое бессилие и упускало власть из своих рук. Со смертью Ляпунова ополчение лишилось самого авторитетного из своих вождей. Теперь вместо триумвирата под Москвой стал единолично верховодить Заруцкий. Трубецкой не смел возражать, чувствуя свое бессилие перед ним. Начался безудержный разгул и произвол казацкой “вольницы”. Шайки казаков безнаказанно грабили и разбойничали по дорогам, в селах и деревнях. Усилилось гонение на дворян и посадских людей. Казаки издевались над ними, поносили грубой бранью, угрожали расправой,
95
нередко избивали. Заруцкий отстранял дворян и служилых людей от командных должностей, а отряды ополчения отдавал под начало своих атаманов. Ополчения лишали продовольствия и денежного жалования. Все доходы, получаемые из русских городов, казачьи атаманы присваивали себе или отдавали на содержание одних казаков. У дворян Заруцкий отбирал поместья и отдавал своим приверженцам. Народные ополченцы не могли дать отпор казацкой вольнице, так как были разъединены: между отрядами ополчения стоял многотысячный табор. Не желая оставаться под началом Заруцкого и терпеть притеснения от его казаков, многие ополченцы начали уходить из-под Москвы. Нашлись из них и такие, которые покупали у Заруцкого воеводства и разные должности, и отправлялись по городам наверстывать заплаченные деньги. Оставались под Москвою большею частью те, которые привыкли жить вместе с казаками в Тушино и в Калуге. Стан наполнялся также москвичами, торговыми промышленниками и всякими черными людьми, которые кормились тем, что держали всякие съестные харчи. В стане были и приказы, в которых сидели дьяки и подьячие. Сюда же в стан из городов и волостей на корм казакам привозились продукты, которые собирались под Москвою, но казаки от воровства своего не отставали, продолжали ездить по домам, станицам, грабили и побивали жителей.
Дворяне покидали подмосковный лагерь и разъезжались по домам. Оставшиеся теперь только одни под Москвою казаки, были не способны очистить ее от поляков. Они рассылали грамоты по городам, призывали на помощь ратных людей. Но казаки Заруцкого доверия не внушали, и объединять народные силы были не в состоянии, и не могли. Их просьбы терпели неудачи. Трубецкой и Заруцкий, не находя поддержки в других областях, целовали крест “царенку”, Маринкиному сыну, и били челом государыне царице Марии Юрьевне. С ними видели успех в будущем. Марина Мнишек теперь смело заявила о правах своего сына. Противника этой идеи Ляпунова не было, и Заруцкий и
Трубецкой, наконец, провозгласили этого младенца наследником престола, присягнули ему, требовали от русских людей ему верности и именем его бились с поляками. Они со
своими ополченцами стояли под Москвою. Марину поместили в Коломну.
96
Святая Русь. V. За веру православную, Отечество ру
© Copyright: Собченко Иван Сергеевич, 2021
Свидетельство о публикации №221060801149
Свидетельство о публикации №221060801149
Рецензии