Святая Русь. VI. В одном Совете за Россию

КНИГА    ШЕСТАЯ

В ОДНОМ СОВЕТЕ ЗА РОССИЮ

Глава   первая

Мучительно ныли и медленно заживали раны, а еще мучительнее страдало сердце Пожарского. К нему в глухое Мугреево доходили печальные вести о событиях в стране. Раненые под Москвой возвращались домой, по дороге останавливались на отдых у Пожарского. Иногда заезжали люди из Суздаля и Нижнего Новгорода. От них Дмитрий Михайлович узнавал, что захватчики безнаказанно зверствуют в стране. Москва по-прежнему в руках польских панов, а народное ополчение не может добиться никакого успеха.

* * *

14-го августа I611-го года пришел опять под Москву Сапега. Этот продажный вояка после поражения под Троице-Сергиевым монастырем, то служил тушинскому вору, то нанимался польскому королю, то настойчиво предлагал Ляпунову совместно бороться за освобождение Москвы от Гонсевского, то, наконец, становился союзником Гонсевского. В действительности Ян Сапега сам стремился к захвату власти и надеялся стать московским царем, воспользовавшись междоусобицей в русском государстве, договорившись с Гонсевским, он прекратил поход в северо-восточные уезды за продовольствием для польских солдат, находившихся в осаде в Московском Кремле и Китай-городе, необходимо было выручать их, объединив усилия. В первый день по прибытии к Москве он атаковал ополчение с тыла. В это время осажденные поляки сделали вылазку в Белый город, но неудачно. На второй день атаки были удачнее, сапеженцам удалось переправиться через Москва-реку и снабдить осажденных имеющимися у них съестными припасами. Осажденные со своей стороны опять сделали вылазку и отобрали у русских четверо ворот в Белом городе; самый сильный бой был за Никитинские ворота, и полякам удалось удержать их за собою, Тверские ворота остались за русскими. В этот же день в дальнейшем русские не только не сделали попытки овладеть снова потерянными Никитинскими воротами, но очень плохо стерегли и те которые оставались в их руках. Русские оробели присутствием страха или по другой какой причине. У поляков отсутствовала всякая дисциплина. Когда те, которые бились целый день за овладение воротами устали к вечеру и посылали просить у Гонсевского свежих хоругвей себе на смену, то ни одна из хоругвей не двинулась с места, несмотря даже на приказание Гонсевского. На следующий день Гонсевский собрал польских ротмистров и объявил, что надобно пользоваться обстоятельствами, ударить всеми силами и забрать у русских остальные укрепления в Белом городе. Объявил он им и то, что Сапега со своей стороны дал знать, что как скоро осажденные пойдут на стены Белого города, то он тоже ударит на ополчение с поля; тут же большая часть ротмистров была согласна с Гонсевским, но некоторые, завидуя ему, стали говорить между собой, что идет гетман литовский Ходкевич и не для чего отнимать у него славу и давать ее Гонсевскому. Многие

98

из них решили ничего не делать.

* * *

В дни московского пожара польские мародеры набрасывались на золото, серебро, дорогие камни и другие ценности, уцелевшие в Белом и Деревянном городах, продовольственными запасами тогда пренебрегали. Мука, крупа, мясо, рыба - все ими было уничтожено, сгорело, или осталось в погребах, а затем досталось ополченцам, загнавших интервентов в Китай-город и Кремль. Поэтому уже в апреле осажденные испытывали недостаток в продовольствии, наступал голод.
С приходом Сапеги под Москву они снарядили особые отряды за продовольствием, которым и удалось с боем прорваться из Кремля и присоединиться к пятитысячному отряду Яна Сапеги. Весь этот изголодавшийся сброд рассыпался по стране и начал отбирать у населения все продовольственные запасы, обрекая русских на голодную смерть В поисках добычи вскапывали землю копьями и мечами, шарили в подвалах и на чердаках, взламывали полы и простенки. При обысках зверски мучили русских, не щадя ни старых, ни малых, ни женщин, ни детей. Пытали их на раскаленных углях, отрезали носы и уши, отрубали руки и ноги, сдирали кожу, вырывали глаза и волосы, топили в реках, вешали, зарывали живьем в землю. На глазах родителей интервенты насиловали девушек. У матерей отбирали от груди младенцев и разбивали их черепа об бревна или поднимали малюток на копья. Часть матерей сами убивали своих детей, желая избавить их от мук. Спасаясь от извергов, толпы измученных калек с трудом приползали в Троице-Сергиев монастырь и другие крепости, умоляя защиты, призывая к мести. Многие покидали свои жилища заблаговременно, прослышав о приближении врага. Врываясь в избы, сапеженцы еще заставали горячую золу и жар в печах, а людей уже не было. Мстя им, интервенты поджигали жилье. Темные леса заполнялись бежавшими из селений людьми, а по опустошенным, спаленным селам и деревням рыскали лесные звери, да каркало воронье, слетавшееся на падаль. Там, где были селения, теперь лежали груды развалин, пепла и обгоревших трупов. От разбоя и голода, от пожаров и болезней население умирало, как мухи. Над Москвой, над сотнями городов, уездов и волостей, раскинутых по необъятной стране, грозно нависли мрачные дни народного горя и скорби.
“Страшное, страшное время настало для Руси!” - думал Пожарский, слушая рассказы о зверствах, обо всех бедах, обрушившихся на русский народ. Казалось, стране угрожала неминуемая гибель, полный распад государства, окончательная потеря национальной свободы и независимости. Вся русская земля была расхищена по кускам самозванцами и иноземными королями. Ее сердце Москва в руках польских панов бьется в предсмертных муках. Налетавшая из разных сторон иноземная саранча пожирала все нажитое и созданное русским народом в течение веков. Поля заросли лебедой, дикими травами. Не было смысла сеять; лишь кое-где крестьяне ковыряли сохой землю. Пришлые люди топтали посевы, а уцелевший урожай отбирали. Замерла торговля, так как нечем было торговать. Опустились руки ремесленников в городских посадах: некого было обслуживать, некому сбывать изделия. Повсюду запустение, горе, смерть. Из-под

99

сожженной Москвы во все стороны растекались возмущенные люди. Они повсеместно  распространяли сведения о гибели родной столицы. И многие тысячи простых русских людей теперь свободно почувствовали, как дорога для них матушка Москва. Общая утрата роднила их и объединяла. Она обязывала к мести, к совместной борьбе против общего врага. Все выше поднималась волна народного возмущения, всюду возникали отряды мстителей, которых называли “шишами”, по остроконечным шапкам которые они носили, то есть шишакам.
Интервенты презрительно обзывали народных мстителей  шишами, вскоре убедились, что шиши - грозная сила. В отряды шишей вливались тысяч вооруженных людей, бежавших из-под московского табора Заруцкого, толпы крестьян из выжженных сел и деревень, много посадских людей из разграбленных городов также находили пристанище в лесных чащобах.
Шиши нападали на интервентов, бродивших в поисках добычи, хватали их, беспощадно истребляли, вешали, рубили, а иных топили,  приговаривая:
- Довольно вам жрать наших коров и телят! Ныряйте в реку - обжирайтесь там рыбой.
Шиши хоронились в дремучих лесах. Там, поперек проезжих дорог, они сооружали засеки: подрубали деревья на высоте человеческого роста и валили их так, чтобы они при падении не отделялись от высоких пней. Получались ряды вздыбленных стволов, преграждавших путь по лесным дорогам. Такие засеки часто укреплялись плетнями, кольями, хворостом. При появлении неприятеля шиши, прикрытые засеками, легко могли обороняться и поражать врага. Нередко шиши умышленно присоединялись к вражеским шайкам и, прикинувшись проводниками, заманивали их в лестные дебри, подводили их к засекам и засадам и там истребляли всех.


* * *

После длинной дороги Андрей Ситский, наконец, достиг станицы, где его ждали уже больше года и жена Галя, и их сын, названный его же именем - Андреем. В станицу Андрей въехал вечером, быстро отыскал нужную ему избу, во дворе соскочил с коня, бросил на землю повод и направился к двери. Постоял, Попятился в сторону к окошку, тихонечко постучал в слюду. Галя встретила его скованной полуулыбкой, держась одной рукой за дверную ручку. Андрей в ней узнавал снова ту скромную казачку, которую оставил  в станице, когда ушел с отрядами Лжепетра, Галя в нем своего желанного, которого ждала все это время так нетерпеливо. Однако его приезд стал для нее неожиданным, она растерялась, не знала, как преподнести свою радость, что сказать. Андрей тоже молчал. Мудрено ли, прожили они вместе мало, разлетелись, и все это время только и жили оба надеждою новых встреч. Ради нее он позабыл и вишневые очи, и самых красивых барышень. Он снова с ней, стоит напротив, тоже молчит.
- Галочка, где сына нашего подевала? - наконец вырвался вопрос Андрея, который он едва сдерживал.

100

- Да, он там, спит, время позднее, - улыбнувшись, ответила она, чем сняла с себя напряжение и ощутилала непонятную легкость в своей груди.
Вместе они подошли к кроватке, в которой лежал, улыбаясь во сне сын. Андрей склонился над ним, внимательно посмотрел на небольшое живое существо, к появлению которого на свет причастен и он. В кроватке его ребенок, его кровь, его наследник. Андрей, Галя и их сын были в избе втроем, отгороженные от всего мира, сын в кроватке, они расселись возле него на лавке. Галя тихим голосом шептала:
- Мы уже и не надеялись тебя дождаться, вестей никаких, думали погиб. - Андрей не отвечал, он молча, осторожно обняв ее за плечи, притянул к себе, она не противилась, только вздрагивала под его горячей рукой. Он стал осторожно ее целовать, вначале косы, затем щеки, нос, наконец, коснулся ее губ... Это необъяснимо: он так по ней скучал, казалось, она, словно его родная кровинка, его неотделимая половина навсегда.
- Не нужно, Андрюша, не усердствуй здорово... Твоя я ведь, душой и телом поклялась перед Господом Богом, ничьей после тебя не быть, так было, и клятву сдержу до смерти.
Он продолжал целовать ее, не вникая в пустой непонятный разговор, она еще что-то говорила и стала гладить его волосы, он не слушал ее, а все целовал и целовал ее сладкие губы... Казалось, они были в состоянии сна, и может, в таких сладостях и действительно уснули, но в кроватке во сне громко рассмеялся сын.
- Стыдно, - очнулся Андрей, - вероятно, он смеется с нас.
- Будем ужинать, - предложила Галя.
Сели за стол, Галя стала угощать своего гостя, в избе нашлось и крепкое вино, его Галя держала для великих торжеств. Налила ему и себе, пригубили. Андрей стал рассказывать ей о своей жизни после отъезда из станицы, о своих переживаниях. Еще немного выпили вина, закусили краснобокими яблоками...
- Теперь ты навсегда к нам? - отважилась об этом, наконец, спросить Галя
- Не знаю, об этом потом.
Андрей стал по-новому обнимать Галю, целовать ее губы, влажные от вина.


* * *

В начале августа из-под Москвы ушло и нижегородское ополчение. С болью в сердце вместе со всеми возвращался домой и Кузьма Минин. Позади оставалась Москва в позорном плену чужеземцев, в окружении разгульной ватаги вероломного Заруцкого. Впереди лежала русская земля, разграбленная, выжженная, исстрадавшаяся. Рухнула надежда на ее освобождение. Не сбылась мечта о мирной спокойной жизни без внутренних раздоров, без иноземного ига, без войны. Еще не испита до дна чаша всенародного горя. Еще не рассеялись над родиной мрачные тучи всенародной скорби. И как долго еще придется страдать русским людям? Где найти силы для борьбы против врагов русского народа? А враги торжествовали. И не только в Москве и под Москвой, но и в других областях русского государства.

101

Армия шведского короля в Новгороде, польский король Сигизмунд III в Смоленске, третий Лжедмитрий в Пскове, четвертый самозванец появился в Астрахани. Сколько охотников до русского добра объявилось! Как хищные коршуны они слетались на русскую землю. И каждый из них спешил поживиться за счет русского народа, захватить, как можно больше русской земли. Неужели настала погибель ее? Неужели русские люди обречены на рабство? Неужели не будет конца народному горю?
Возвращаясь домой, Минин опять видал разграбленные города, сожженные села и деревни. На их местах торчали лишь печные остовы. Доносился едкий запах гари от недавних подожженных селений. Дымовая мгла подымалась до самого неба, и казалось, что тлела земля на много миль вокруг. По ночам зарева зловеще пламенели на горизонте. По дороге встречались люди, истощенные голодом, измученные и искалеченные в пытках. Они шли молча, опечалившись от тяжелых дум и скорби. Редко слышался плач женщин и детей. Кузьма заметил, что чем больше у людей было горе, чем больше они исстрадались, тем меньше оставалось у них слез. “И как такое горе, такие муки земля терпит?” - печалился Минин.
Не так давно, по дороге к Москве, при виде повсеместного запустения и всеобщего обнищания Кузьма Минин не только скорбел, не только вскипал ненавистью к врагам, но и был полон решимости наказать захватчиков, изгнать их из родной земли. Теперь, уходя от Москвы, Минин уныло взирал на те же картины запустения и страдания. Ослабла вера в силы русского народа. Временами закрадывались в сердце мучительные сомнения в возможности его освобождения. И все же это не было полным отчаянием. Скорбя, не страдая, Минин надеялся, что невзгоды минуют, борьба вновь возгорится, неудачи сменятся победой. Ведь были же лихие времена и прежде. В прошлом русскому народу не раз угрожала смертельная опасность, окончательная потеря свободы и независимости. Не раз русскую землю торосили несметные орды монгольских кочевников, печенегов, половцев, татар, разбойничьи своры немецких “псов-рыцарей”. И каждый раз русский народ, исстрадавши, дружно подымался на угнетателей и сбрасывал ненавистное чужеземное иго. Так будет и теперь!
Как только был организован привал, Кузьма Минин вместе с другими ополченцами отправился в лес за добычею для обеда. Увлекшись охотой, ополченцы забрели в лесную чащу. Вдруг появились вооруженные люди. Они окружили ополченцев. Вот-вот должна была произойти кровавая схватка. Но выяснилось, что то был отряд шишей, лесных людей, народных мстителей. Встреча с отрядом шишей обрадовала Кузьму Минина, ободрила его. Значит, не перевелись русские люди, не покорились, продолжают борьбу с ненавистными врагами. Значит, еще не угасла в народе любовь к родине, не ослабло стремление к свободе. В лестных глубинах скапливались могучие силы для священной борьбы против иноземного гнета. Простившись с шишами, нижегородцы-ополченцы вышли на лестную опушку. Перед ними открылась широкая поляна. Над ней ярко сияло летнее солнце. Из безоблачной небесной синевы лилось живительное тепло. Оно согревало русскую землю и все, что на ней произрастало и жило.
“Не смогут проклятые паны навечно закабалить наш народ! - думал Минин. - Не померкнет его свобода!”
Нижегородские ополченцы, возвращаясь по древней суздальской дороге,

102

остановились в селе Мугреево. Проходя мимо княжеских хором, Минин увидел человека, сидевшего на лавочке у ворот на солнцепеке. Одна штанина холщовых портков у этого человека была приподнята выше колен. На обнаженной ноге виднелась еще незажившая рана. Присмотревшись к человеку, Минин признал в нем Дмитрия Михайловича Пожарского. Его лицо показалось Минину сильно постаревшим. Между сдвинутыми бровями обозначились резкие морщины. Подойдя к Пожарскому, Кузьма земным поклоном приветствовал князя.
- Здорово, добрый человек, - ответил Пожарский. - Кто ты, и откуда?
- Из нижегородского посада, государь, я, Кузьма Минин, а иду из-под Москвы с ополчением. Худо там князь! Ох, худо!
- Знаю. Худые вести не лежат на месте. Слышал. Что же делать теперь?
- Мыслю, надобно бороться, воевать ляхов. Трудно, но надобно. Лучше бы молотом, чем наковальней. Лучше бить врага, чем теперь получать вражеские удары, позор и обиды.
- Я также мыслю, - согласился Пожарский.
  А затем, пристально вглядываясь в лицо Минина, добавил:
- Где-то я тебя видал. И речи мне твои знакомы...
- Под Троице-Сергиевой лаврой, когда тебя везли из Москвы раненого. Ослаб ты тогда, князь, очень ослаб. Думал, что не выживешь...
- Не всякий умирает, кто хворает. Вот лечу рану солнышком, - говорил Пожарский, показывая на обнаженную ногу.
- Врачуй ее и поправляйся скорее. Добрые воеводы теперь особенно нужны народу, -  сказал Минин, расставаясь с Пожарским.
На привале к нижегородским ополченцам подошли мугреевские крестьяне. Зашла речь о войне, о чужеземных поработителях, о невыносимых страданиях народа, об его страшном желании избавиться от иноземного гнета.
“Известно, кому же то мило, что вам постыло…” - вспоминая о минувших боях за народную свободу, заговорили о князе Дмитрии Пожарском. От мугреевцев нижегородцы узнали, что Пожарский с юных лет сражался с врагами русского народа, нижегородцы дивились подвигам православного полководца.
- Жаль такого воеводу -  горевал Минин, слушая мугреевцев. - Храбрые воеводы теперь особенно нужны. Ведь на войне рать крепка храбрым воеводой.
Через несколько дней ополченцы добрались до Нижнего Новгорода. Их родные сожалели, что поход кончился так неудачно и вместе с тем радовались, что ратники вернулись невредимые. Радостно встретила своего мужа и Татьяна Семеновна Минина.
- Пока нечему особенно радоваться, - хмуро ответил ей Кузьма. - Вернулся целым, зато душа изранена и исцелить ее может только победа над врагами.


* * *

Посадские люди стали утрачивать доверие к земскому правительству, особенно

103

после того, как Заруцкий начал настаивать на избрании на трон сына второго самозванца. Первыми зашевелились казанцы, они снеслись с нижегородцами и выработали соглашение. Приговор двух крупных городов послужил грозным предостережением для подмосковных властей.
Посадские люди предупредили, что не потерпят смещения воевод, поставленных ими для освобождения Москвы, и не признают назначений, произведенных Заруцким и казаками по своему произволу. Посады выразили сомнения по поводу способности ополчения довести до конца дело царского избрания и заявили, что отвергнут любого государя, посаженного на трон казаками без согласия на то земли. Недоверие к земскому руководству оказалось столь сильным, что посадские миры постановили не пускать к себе казачьи отряды из таборов. Соглашение между двумя городами послужило предлогом к организации второго ополчения. Казанцы пошумели и отступили в тень. Нижегородцы же вскоре перешли от слов к делу. Им предстояло осуществить сложный почин.
Нижний Новгород не имел своего епископа и находился в непосредственном ведении патриаршего дома. По этой причине нижегородцы решили обратиться за духовным советом к своему правителю Гермогену. Они снарядили в Москву своего посланца Моисеева с “советной челобитной”.
Посол не раз смотрел смерти в глаза, прежде чем проникнуть в осажденный  Кремль к опальному Гермогену. В скудности и печали доживал свои дни престарелый патриарх. Слуги Гонсевского сорвали с него даже святейшие ризы и заточили в Чудов монастырь. Гермоген внимательно выслушал Моисеева и заявил о поддержке нижегородского почина, он просил нижегородцев в своем обращении связаться с казанским владыкою и иерархиями других городов. Гермоген заклинал бесстрашного человека Моисеева доставить грамоты не только в Нижний Новгород, но и под Москву и огласить их там, даже если казаки будут ему угрожать смертью. К подмосковным таборам Гермоген обращался о том, чтобы помешать Заруцкому и казакам посадить на трон сына самозванца. "Проклятый сын польки Марины, - писал Гермоген, - и на царство не подобен, проклят от святого собора и от нас”.
Моисеев благополучно доставил грамоты под Москву и в Нижний. Но земское освободительное движение пошло не потому направлению, которое пытался придать ему Гермоген. Не князья церкви, а посадские люди, нижегородцы стали его руководителями.


* * *

Нижний Новгород оставался в начале XVII века одним из крупных центров жизни в России. Путешественники, останавливавшиеся в городе, насчитывали в нем никак не меньше восьми тысяч человек. Жизнь в нем била ключом. Город располагался возле места впадения Оки в Волгу, на перекрестке больших торговых путей, связывавших центр государства с Нижним Поволжьем, Пермским краем и Сибирью.
По торговым оборотам Нижний уступал лишь пяти самым большим городам страны. Бедствие Смутного времени причинили огромный ущерб городским центрам

104

России. Разорения Нижнего Новгорода коснулись в меньшей мере, чем другие города. В обстановке гражданской войны замерли торговля и промыслы; сократилось население Нижнего. Однако военные грабежи и погромы миновали город. Нижний Новгород обладал превосходной системой обороны. Лишь несколько русских городов имели каменные крепости, по мощности равные нижегородскому кремлю. Его толстые стены, крытые тесом, то подымались уступом в гору, то опускались к воде. В уязвимых пунктах оборонительной линии возвышались башни числом больше десяти. Главная магистраль кремля - Большая московская улица начиналась возле ворот четырехугольной Ивановской башни и, круто изгибаясь, уходила в гору на главную площадь. Посреди площади возвышался белокаменный Спасо-Преображенский собор. Его окружал хоровод деревянных церквушек. С запада к кремлю примыкали обширные погосты. Их защищал острог с бревенчатыми башнями и рвом. Посады были заполнены множеством рубленых изб, на богатых дворах стояли терема с шатровым верхом. В кремле против главного собора помещалась съезжая изба, там местные власти творили суд и расправу.
В разгар Смуты выборные посадские люди пользовались исключительным влиянием на дела. Обычно посадский мир собирал сходку по осени в первые дни нового года, то есть в первых числах сентября по счету лет от сотворения мира.
Мир выбирал из своей среды старост и присяжных, или целовальников. Чаще других выборные городские посты занимали те, кто располагал большими деньгами. В Нижнем таких было много, и они ворочали тысячами.


* * *

В конце августа 1611-го года, вскоре после возвращения Кузьмы Минина из похода в нижнем посаде Нижнего Новгорода стали поговаривать о том, каких, же людей следует ввести в новый  земский совет, кого следует избрать посадским старостою. Все чаще упоминалось имя Кузьмы Минина. Вот человек, который достоин избрания в посадские старосты! Вот человек, на которого можно положиться! Его честность была проверена: Кузьма не присваивал себе посадской деньги. Его справедливость была всем известна. Кузьма будет судить по совести, будет защищать обиженных и сурово наказывать виновных. Его нелицеприятность  не вызывала сомнений и подозрений: он будет облагать граждан по их имуществу, не даст послабления богатым, не обидит обремененным налогом бедных. Его деловитость тоже признавалось всеми, работая прежде по избранию в земских советах, он проявлял большую смекалку, умел разбираться в сложных вопросах. Но особенно уважали его за ратные подвиги, за самоотверженность, за любовь к родине, за широту взглядов.
- В наше лихое время, - говорили посадские люди, - староста должен ведать не только посадскими делами, он должен понимать, что творится по всей русской земле.
И когда собрался сход на площади Нижнего посада и стали выбирать старосту, отовсюду послышались возгласы:
-  Кузьму Минина! Минина! Пусть он управляет нами!

105

Кое-кто попытался возразить.
- Куземка худороден! Из работных людей. У нас есть люди побогаче и знатных родов!
Но эти одиночные голоса богатеев потонули в дружном решении схода.
- Кузьму Минина в старосты! Он родом не славен, зато смыслом мудр и сердцем чист. Будь ты наш старший человек, отдаем себя во всем на твою волю.
Минин охотно согласился. Он чувствовал, что может быть полезным не только посадским людям, избравшим его. Занимаясь делами своего посада, Минин не забывал и о том, в какой нужде и в каком положении находилась вся русская земля. Он по-прежнему с душевной болью думал о плененной Москве, об исстрадавшейся родине, о зверствах иноземных поработителей.
- Разве можно забыть про эти  зверства? - говорил Минин. - Разве можно терпеть этот позор и насилие?
Минину часто вспоминались слова раненого воеводы Пожарского.
- Отомсти не за меня, а за матушку Москву, за всю Русь!
Так неужели русский народ не в силах отомстить лиходеям? Неужели он не сможет одолеть врага? Сможет! Но для того надо всем русским людям объединиться, дружно подняться на захватчиков. А нижегородцы должны сделать почин, клич кликнуть по всем городам. Мысль об этом зрела с каждым днем. Минин знал, что не он один болел за родину, что многие люди нижнего посада также горят желанием пожертвовать всем ради избавления от иноземного гнета и рабства.
Бывая по служебным, торговым делам в верхнем посаде, Минин и здесь встречал много людей, болевших народным горем, готовых откликнуться на призыв к борьбе. Приходилось Минину бывать и в кремле, в воеводской избе. И тут он наблюдал народное горе, видел людей, страдавших от иноземного ига. Сюда в воеводскую избу, к воеводам приходили с челобитными крест, Минин убеждался в том, что и среди крестьянства найдется немало людей, готовых с оружием в руках биться за свою свободу, за спокойную, мирную жизнь. Много людей заходили к самому Минину в земскую избу на нижнем посаде. Здесь, в просторной комнате с низким потолком и бревенчатыми стенами, они по вечерам усаживались на длинных скамейках вдоль стен и вели задушевные беседы о своих делах, о бедствиях родной земли. Сходки в земской избе становились все более многолюдными. Минин убеждал сограждан в том, что Нижнему не избежать общей участи и его будущее решится в Москве.
- Московское государство, - говорил он, - разорено, люди посечены и пленены, невозможно рассказать о таковых бедах. Бог хранил наш город от напастей, но враги замышляют и его предать разорению, мы же мало того об этом не беспокоимся, но и не исполняем свой долг.
В земскую избу все больше и больше набивалось разного народа. Одни одобряли речи нового старосты, другие бранили его, плевались. Состоятельные люди боялись за свои кошельки, понимая, что организация военных сил потребует больших денег. Но Минин находил поддержку у меньших людей, им он разъяснял, что ожидает нижегородцев и весь русский народ, если захватчики восторжествуют, делился с ними своими думами о том, как избавиться от иноземных угнетателей, доказывал, что надо

106

немедля готовить новое второе ополчение. Зная, как эти люди дорожат своей верой и чтят патриарха Гермогена,  Минин показывал им патриаршие послания. Они были доставлены Родионом Моисеевым, который вместе с Романом Пахомовым продолжал поддерживать связь с Москвой. Затем они все вместе жалели Гермогена, который не смирился перед поляками, продолжал обличать их, поднимал против них русский народ. Они знали, что озлобленный  Гонсевский, не смея открыто расправиться с патриархом - главою русской церкви, приговорил его к голодной смерти: на пропитание заключенному стали отпускать раз в неделю лишь сноп необмолоченного овса, да ведро воды. Однако и это не устрашило русского патриота. Его друзья и почитатели тайком передавали ему бумагу и чернила, а он из подземной темницы продолжал посылать свои гневные грамоты с призывом к борьбе. И вот теперь на собеседованиях в земской избе староста Минин, желая еще больше воодушевить нижегородцев на борьбу, несколько раз перечитывал собравшимся патриаршее послание. Затаив дыхание, все слушали пламенные призывы бесстрашного узника, его гневные обличения врагов русского народа.


* * *

Правительственными лицами в Нижнем Новгороде были воеводы князь Василий Андреевич Звенигородской и Андрей Семенович Алябьев; стряпчий Иван Иванович Биркин, дьяк Василий Семенов. Биркин сперва служил Шуйскому, потом тушинскому вору, потом опять Шуйскому, опять изменил ему вместе с Ляпуновым, который и прислал его в Нижний. Здесь считали его человеком ненадежным. Земский староста Минин прямо его называл сосудом сатаны.
 Когда собрались старшие люди в городе с духовенством для совета по поводу письма доставленного Моисеевым, то Минин говорил, что сие письмо возбуждает уснувших. Стряпчий Биркин стал противоречить, но Минин остановил его, заметив, что догадывается о его замыслах. На другой день нижегородцы собрались в соборной церкви: там протопоп Савва увещевал их стать за веру, и после чтения письма начал говорить Минину:
- Православные люди, похотим помочь Московскому государству, не пожалеем животов наших, да не токмо животов, дворы свои продадим, жен, детей заложим и будем бить челом, чтоб кто-нибудь стал у нас начальником. Дело великое! Мы совершим его, если Бог поможет! И какая хвала будет нам от Русской земли, что от такого малого города, как наш, произойдет такое великое дело. Я знаю, только мы на это подвинемся, так и многие города к нам пристанут, и мы избавимся от инопленников.
  После этого начались частые сходы. Минин продолжал свои увещания.
- Что же нам делать? - спрашивали его.
- Ополчаться, - отвечал Минин, - сами мы не искусны в ратном деле, так станем клич кликать среди вольных служилых людей.
- А казны нам откуда взять, служилым людям? - послышался опять вопрос.
- Брать третью деньгу, - предложил Минин.

107

К поднятому Мининым движению присоединилась местная администрация, духовенство и служилые люди. Было принято решение ополчиться “за веру православную, за Московское государство на разорителей польских и литовских людей”.
Нижегородцы установили о принудительном сборе на строение ратных людей третьей или пятой деньги, то есть от определенной части имущества. Окладчиком назначили Минина; он должен был обкладывать нижегородских людей, смотря по их пожиткам и промыслам. Деньги собирали не только в городе, но и по всему уезду. Этот организованный сбор денежных средств был началом общего успеха.


* * *

Вожди ополчения опасались, что из Смоленска король приведет свою армию на Москву. Однако их опасения были напрасными. Сигизмунд после занятия Смоленска уехал в Польшу. Завершение восточной кампании он предложил довершить коронованному гетману Жолкевскому. Но тот решительно отклонил предложение. Тогда король поручил дело Яну Ходкевичу, гетману великого княжества. Это назначение имело особый смысл. Литовские магнаты и шляхта настойчиво требовали себе преимуществ при разделе великой добычи - захваченных смоленских и северских земель. Они домогались, чтобы польская шляхта была лишена прав на смоленские поместья. Со времен Сигизмунда III, следуя их воле, согласился на включение Смоленска в состав великого княжества Литовского.
Гетман Ян Ходкевич стяжал славу одного из лучших полководцев Речи Посполитой. Имея под начальством 5 тысяч солдат, он наголову разбил 8-тысячное шведское войско в Ливонии. Командующий армией Карл IХ едва избежал плена. Летом 1611-го года во время свидания с Сигизмундом III, Ходкевич внес последнее уточнение в планы московской кампании. Помимо немногочисленной, но отборной ливонской армии, король подчинил гетману более тысячи гусар из состава армии, осаждавшей Смоленск. Занятый подготовкой похода, Ходкевич потерял довольно много времени.
Огромное превосходство в артиллерии и первоклассные крепостные укрепления позволили Гонсевскому отразить приступ земской рати. С помощью войска Сапеги он прорвал осадное кольцо. Но в частях гарнизона вскоре вспыхнуло волнение. Дисциплина в войске рухнула. Немцы чинили грабежи средь белого дня. Невзирая на нужду в солдатах, Гонсевский вынужден был расформировать отряд немецких рейтаров деморализованных мародерством. Покидая Москву, капитан Яков Маржерет и несколько сот его солдат увезли с собой целый обоз с награбленными вещами. Развал и деморализация коснулась не только наемных войск  и некоторых членов боярского правительства.
11-го сентября 1611-го года Михаил Салтыков, Михаил Нагой и Федор Андронов под охраной солдат проскользнули мимо земских острожек и выбрались из столицы на
смоленскую дорогу. За рубежом изменники рассчитывали укрыться от неминуемой расплаты. Мстиславский обеспечил им отъезд, наделив полномочиями “великих послов”.

108

Салтыков взялся ускорить приезд в Россию “царя Владислава”.
За Можайском бояре встретили войско Ходкевича, направлявшееся в Москву. Гетман уже мнил себя вершителем судеб Русского государства. Он задержал “послов” и потребовал, чтобы от имени боярского правительства признали свои царем Сигизмуда III. Предвкушая близкую победу, Ходкевич мечтал о дипломатическом триумфе. Царскую корону он надеялся сложить к ногам короля в качестве трофея. Гетман плохо знал страну, в которой ему пришлось воевать. Даже запуганная Гонсевским Семибоярщина отказалась выполнять его требования. Ходкевич вернул в Москву Михаила Нагого и Федора Андронова, а прочим послам разрешил продолжать путь. Вслед за боярами в Польшу отбыл бывший патриарх Игнатий. Интервенты  рассчитывали, было, на патриарший сан своему верному приспешнику. Но Игнатий навлек на себя общее презрение, и захватчики не решились осуществить свои замыслы и вынуждены были удалить его из Москвы.
Салтыков увез с собою множество добра, похищенного из казны. Смоленская дорога была во власти Ходкевича, и боярин благополучно добрался до рубежа. Бывшему патриарху повезло меньше. Едва воинские обозы скрылись вдали, на большую дорогу вышли шиши. Они подстерегли грека и отняли у него все неправедно нажитое богатство. Игнатий лишился не только скарба, но и одежды. В Литву он прибыл едва живым от холода.


* * *

14-го сентября, после недолгой болезни в Кремле в доме Шуйского умер Сапега.
Вожди земского ополчения знали о приближении Ходкевича и пытались сломить сопротивление вражеского гарнизона до его прихода.
15-го сентября 1611-го года они придвинули к стенам десяток мортир и забросали Китай-город калеными ядрами. Одно из ядер упало в сарай набитый сеном, подготовленного для гусарских лошадей. Над складами взметнулся столб огня. Сильный ветер разнес в клочья горячее сено по всему Китай-городу. Не теряя времени, земские ратники бросились на штурм и овладели воротами. Спасаясь от огня, наемники бежали в Кремль. Долгожданная победа была близка, но огонь мешал не только литве, но и русским. Пробираясь по горячим улицам, они пытались тушить пожар и оказывали помощь гибнущему населению. Интервенты использовали паузу, чтобы вновь собраться с силами. Пушки с кремлевских стен открыли убийственный огонь по ополченцам. Когда пожар стих, роты сделали вылазку и вытеснили русских из Китай-города. Казачьи таборы не смогли вовремя прийти на помощь своим, потому что сапеженцы, хотя и оставшиеся без своего руководителя, напали на них с тыла. Много ратных людей пало в битве за Китай-город, но и неприятель понес ощутимые потери. Его моральный дух был окончательно поколеблен. Казаки Заруцкого снова заняли Новодевичий монастырь и сомкнули вокруг Москвы кольцо блокады.



109


* * *

По новгородской дороге к Пскову приближались шведские отряды и ополчение новгородских дворян. К ним присоединилось немало псковских помещиков. Меньшие люди Пскова знали, что их не пощадят в случае поражения, и решительно отвергли все предложения о сдаче. Новгородское государство тщетно убеждало псковичей последовать его собственному примеру и отдаться под покровительство Швеции. Псковский народ решительно отверг путь предательства. Не для того псковичи восстали против Владислава, чтобы признать над собой власть шведского королевича. При поддержке новгородских и псковских дворян шведы попытались силой овладеть непокорным городом. 8-го сентября 1611-го года они взорвали крепостные ворота и устремились на приступ со стороны реки Великой.
Наемники помнили “о новгородском взятии” и предвкушали легкую победу над Псковом. Они готовились разграбить древний город, но псковичи давно изгнали из своего города всех, кто мог оказать помощь врагам, и потому шведские солдаты не добились тут успеха. Приступ был отбит. Пять недель неприятель осаждал крепость, а затем отступил к Новгороду. Псков стоял подобно скале среди бушующего моря. С востока и севера в его пределы вторгались постоянно шведы, а с юга и с запада литовские отряды. Лисовский не давал покоя псковскому населению. Король Сигизмунд III направил против Пскова армию, которая осадила Псково-Печерский монастырь. В течение полутора месяцев тяжелые осадные пушки вели огонь по монастырским укреплениям. В нескольких местах стена крепости покрылась трещинами и осела. Но стрельцы и монахи, и окрестные крестьяне, затворившиеся в монастыре, не теряли мужества. Отразив семь вражеских приступов, они вынудили врага снять осаду и отступить в Ливонию. В Пскове установилось народовластие. Город давно заявил о поддержке земского освободительного движения. Горожане готовы были послать силы, чтобы ускорить освобождение Москвы. Но им самим пришлось запросить помощи у земского ополчения, чтобы выстоять в неравной борьбе. “Многие напасти на нас сходят отовсюду, - писал псковский мир вождям ополчения, - а помощи ниоткуда нет!”. Совет земли откликнулся на это обращение. В Псков выступили воеводы Никита Вельяминов, а за ним Никита Хвостов с отрядом казаков.


* * *

В Нижнем Новгороде по предложению старосты Кузьмы Минина многие горожане жертвовали деньги на снаряжение и содержание ополченцев. Минин начал первым жертвовать на ратных людей, за ним прочие гости и торговые люди приносили деньги в казну. К концу сентября собрали около тысячи семьсот рублей - это была значительная сумма, но все же явно недостаточная для такого великого дела. Тогда Минин попросил нижегородских воевод созвать городской совет для обсуждения вопроса об ополчении. На

110

этом совещании все были единодушны: первый воевода князь Василий Звенигородский, сменивший Репина, и второй воевода Андрей Алябьев, и архимандрит Феодосий, и протопоп Савва, и боярский сын Ждан Болтин, и стряпчий Иван Биркин, и дьяк Василий Юдин, и старосты обоих посадов, а также многие дворяне - все считали необходимым поднять народ на борьбу. Было решено на следующий день, 1-го октября, созвать всех нижегородцев на общегородской сход. В этот день был праздник Покрова Богоматери и большой базар, следовательно, ожидался значительный приток на сход не только местных жителей, но и приезжих крестьян и купцов. По распоряжению Минина сторожа земской избы оповестили горожан о назначении схода на базарной площади нижнего посада, у Ивановской башни кремля, близ Никольской церкви.
Утром 1-го октября во всех церквах призывно зазвонили колокола. В кремлевском Спасо-Преображенском соборе было совершено торжественное богослужение, затем в сопровождении молящихся из собора вышли воеводы, Минин и другие именитые люди города. Они спустились по крутому откосу  к Ивановской башне и через ее ворота вышли на базарную площадь. А она уже переполнилась от края и до края. Сюда, на площадь, еще с утра сошлись тысячи людей. Местные жители и крестьяне из окрестных селений, ремесленники и торговцы, дворяне и дети боярские, попы и монахи, стрельцы и пушкари, нищие и богатые, молодые и старые - все они слились в одно взволнованное море, блиставшее на солнце ярким разноцветьем одежд. Люди стояли и сидели у земской избы и на церковной паперти, на торговых лотках, на бревнах под кремлевскою стеною и на опрокинутых челнах, лежавших на береговых скатах к Волге. Многие взобрались на крыши земской избы и церкви. Площадь гудела тысячами голосов. Могучий говор и гомон нарастал с каждой минутой. Новые толпы стянулись стремительной лавиной с нагорья. Чувствовалось, что весь город, весь народ встал на ноги и собрался здесь, под угрюмыми стенами грозного кремля.
Из земской избы выкатили бочку. На нее взобрался Родион Моисеев и заговорил во весь голос. Он призывал народ вступиться за плененную Москву, рассказал о том, как захватчики издеваются над русскими людьми, как исстрадавшаяся Москва с нетерпением ждет помощи от Нижнего Новгорода и других городов. Затем из паперти Никольской церкви обратился с воззванием протопоп Савва. Он умолял собравшихся выступить на защиту православной веры, против ее оскорбителей - иноземных еретиков, которые грабят и жгут храмы, стреляют в иконы, держат в заточении старца патриарха.
- Послушайте, православные - продолжал Савва, - что пишет нам отец духовный святейший Гермоген.
Внятно, с воодушевлением прочитал Савва патриаршую грамоту. Притихшая площадь с волнением внимала призыву из Москвы. Все горели желанием помочь своей родной столице. Но, как и чем? Этого многие еще не знали, и потому были рады, когда увидели Минина, взбиравшегося на помост, чтобы держать речь. Вот кто подаст совет! Вот кто укажет истинный путь! Вот за кем смело пойти!
В темно синем кафтане, с малиновыми жгутами на груди, рослый широкоплечий староста возвышался над взбудораженным людским морем. Сняв шапку, он низко поклонился народу на все четыре стороны. А затем во весь свой рост Минин поднял руку в знак того, что желает говорить. Ближние ряды сразу, же стихли, за ними угомонились и

111

остальные.  Взоры всех были устремлены на старосту.
- Граждане нижегородцы, - звучно прозвучало в свежем морозном воздухе ясного погожего дня. - Люди посадские и стрельцы! Всем вам челом бью! - Минин опять низко поклонился: - Лихое время настало для всех для нас. По всей нашей родной земле льются не только горькие слезы вдов, но и обильные потоки русской крови. Пришлось и мне во время ратных походов видеть своими глазами горе людское, разграбленные города, пылающие села и деревни. Но враги не только жгут и разоряют, они задумали набросить на шею нашего народа рабское ярмо, сделать всех русских панскими холопами. А потом они заставят нас забыть свой родной язык, свою веру. Терпеть такой позор, такое унижение больше нельзя. Но кто может помочь народу, как не он сам? Бояре и прочие знатные люди отступились от народа. Они продают родину, торгуют русской землей. Ныне нам, людям городских посадов и крестьянству, надобно вступиться за себя, за честь своей родины. Пусть бояре изменники, их жалкая горсточка! А, нас, простых людей, неисчислимые тысячи! Встанем единомысленно всем миром и навалимся громадою на врагов! И, прежде всего, освободим Москву. Москва - всему голова!
Кто из вас не ведает всех бедствий царства русского? Мы все видим ее гибель и разорение, а помощи и очищения ниоткуда нечаем! Доколе злодеям и супостатам напоять землю кровью наших братьев? Доколе православным стоять под позорным ярмом иноверцев? Ответствуйте, граждане нижегородские? Потерпим ли мы, чтоб царствующий град повиновался воеводе инопленнику? Предадим ли на поругание пречистый образ Владимирской Божьей Матери и честные, многоцелебные мощи Петра, Алексея, Ионы и всех московских чудотворцев? Покинем ли в руках иноверцев сиротствующую Москву? Ответствуйте граждане нижегородские?
- Нет! Нет! - загремели тысячи голосов. - Идем к Москве! Не выдадим свою Русь!
- И так, во имя Божия, к Москве!
- Согласны, Минич! Веди нас за собой. Мы верим тебе, - неслось в ответ отовсюду.
- Но нам, нижегородцам, одним врага не одолеть, - продолжал Минин. - Враг поэтому и верх берет, что мы воюем врозь. Каждый город - лишь за себя. Так кликнем же клич по всем городам и уездам. Ведь и там живут русские люди. Они же, как и мы, страдают за родину, скорбят о ней. Они услышат наш голос и придут к нам, чтобы вместе идти к Москве.
Гул всеобщего одобрения пришел от Волги до нагорья. Обрадованный таким сочувствием, Минин еще более возвысил свой голос.
- Я уповаю, что к нам на помощь поспешит великое множество ратных людей. Но они придут из разоренных местностей: раздетые и безоружные. Их надо снарядить и вооружить. На это надобно большая казна. Так неужели мы, нижегородцы, не поможем им? Ведь грабеж и разбой пока миновал нас. Ведь пока только наши богатства и уцелели. Если мы хотим спасти себя, освободить Москву, подать помощь всему государству, то не пожалеем добра нашего, имущества нашего, пощадить свои дворы! Все отдать на нужды ратные! Я первый делаю вклад на  доброе дело.
Минин подозвал к себе своего сына Нефеда, стоявшего вблизи, взял из его рук большой сверток и раскрыл его.
- Тут все монеты, пронизи и басмы жены моей, Татьяны Семеновны. Тут также

112

золотые и серебряные оклады, тут снятые со святых икон, много иных дорогих вещей. Все отдаю! Лишь бы великое дело победило! Вот все, что я имею! – продолжал он, бросив на Лобное место сверток с содержимым, - и пусть выступит желающий купить мой дом, с сего часа он принадлежит не мне, а Нижнему Новгороду, а я сам и вся кровь наша - земскому делу и всей земле русской!
- Отдадим все наше имущество! Умрем за веру православную и святую Русь! - загремели бесчисленные голоса. - Нарекаем тебя выборным человеком от всея земли! Храни казну нижегородскую! - воскликнул весь народ.
В эту минуту общего восторга раскрылись западные двери соборного храма Преображения Господня и Печерский архимандрит Феодосий в сопровождении многочисленного духовенства, во всем облачении, со святыми иконами и церковными хоругвями вышел на городскую площадь. Народ расступился, весь духовный синклит взошел на Лобное место. Раздался громкий благовест. Иереи запели собором: “Царю небесному! Утешителю душе истинной!”, и Минин, а вслед за ним все горожане преклонили колено. Благочестивый архимандрит Феодосий возвел к небесам взор, исполненный чистейшей веры, благославляя оружие христолюбивого войска, и возложил молитву:
- Господи, воздай нам сил!
Народ пал ниц, зарыдал, и все мольбы слились в одну общую, единственную молитву:
- “Да спасет Господь царство русское!”
По окончании молебствия Феодосий, осенив животворящим крестом и окрестив святой верою усердно молящийся народ, произнес вдохновенным голосом:
- С нами Бог! С нами Бог! Спешите, избранные Господом, на спасение страждущей России! Воины Христовы! Не жалейте благ земных, слава нетленная ожидает вас на земле и вечное блаженство на небесах. Грядите верные силы России! Грядите во имя Господнего!
Увлеченные примером Минина, все стали жертвовать. Мужчины доставали из карманов деньги и клали их к ногам старосты. Женщины и девушки снимали ожерелья, кольца и перстни, вынимали из ушей серьги и без сожаления расставались с ними. Даже нищие, ничего не имевшие, срывали с себя медные кресты и бросали их в общую кучу. Многие побежали по своим домам, а затем возвращались с золотыми и серебряными вещами: дорогими мехами, шелковыми и парчовыми тканями, одеждой, оружием, и все это жертвовали.
- Жертвуйте, жертвуйте, граждане, - призывал Минин. - Помните, что по капельке - море, по денежке - большая казна.
По предложению Минина народ избрал доверенных, и те принимали пожертвования. Все более росли груды разных вещей - кафтанов, сапог, сабель, ружей, икон, кубков...
Минин с равной ласкою благодарил всех именем Нижнего Новгорода и всей земли Русской.
Несколько сот рабочих людей стали переносить пожертвования в приготовленные для сего кладовые на берегу Волги.

113

- Минич! А кто будет воеводою ополчения? - спросил кто-то из толпы. - Надобно избрать воеводу.
Минин был рад этому вопросу. Ожидал его. Об этом посадский староста не раз советовался со своими ближайшими друзьями, единомышленниками. Все были согласны в том, что воеводою ополчения следует избрать человека вполне достойного, известного своей храбростью, прославившегося искусством ратного боя, и главное честного, преданного родине, никогда не изменявшего ей. Где же найти такого воеводу? Кто мог бы быть им? Окольничий князь Василий Звенигородский?  Не годится! Воинскими доблестями он не отличался. Сомнительна его преданность родине. Состоит в родстве с изменником Михаилом Салтыковым, подручным пана Гонсевского. Свое окольничество получил по грамоте польского короля, а на нижегородское воеводство поставлен верховодами подмосковного табора Трубецким и Заруцким. Нет, ненадежен и недостоин! Не подходит и второй нижегородский воевода - Андрей Алябьев, хотя он всегда служил верою и правдою народу, не вел дружбу ни с панами, ни с тушинцами. Однако он, Алябьев, был хорошо известен лишь в своем Нижегородском уезде. А воеводою народного ополчения надо поставить человека, знаменитого на всю страну, своими доблестями известного всему народу. Дмитрий Пожарский - вот человек достойный всенародного доверия. Хотя он и княжеского звания, но простыми людьми не гнушался никогда, никогда не изменял родине. В его честности и доблести Минин не сомневался. В этом он убедил и своих друзей. По его совету они  перед сходом рассказывали посадским людям о подвигах Пожарского. Многие из нижегородцев сами знали его, видели в Мугреево, бывая там проездом по нижегородско-суздальской дороге. Поэтому Минин был уверен в том, что на сходе народ поддержит его, назовет Пожарского воеводою ополчения. Так оно и произошло.
Минин говорил с Лобного места.
- Недавно я был в Мурецкой волости и видел князя Дмитрия Михайловича Пожарского, он едва излечился от глубоких язв, сей неустрашимый военачальник готов снова обнажить меч и грянуть Божьею грозой на супостатов. Граждане нижегородские, хотите ли иметь его главою? Люб ли вам стольник и знаменитый воевода, князь Дмитрий Михайлович Пожарский?
 - Хотим! Хотим!
- Князя Пожарского! Дмитрия Михайловича! Пусть он воеводствует! Он люб нам!
Многие взбирались на помост и настаивали на избрании Пожарского. Все говорили о том, что он к воровским таборам не приставал, у польского короля милости и наград не просил, наоборот, за преданность Пожарского к родине пан Гонсевский отнял у него вотчину - Нижний Ландах.
- Граждане нижегородцы! - продолжал Минин. - Не только наш город, но и иные прочие города охотно, с радостью пойдут за Пожарским, Москва также желает его избрания. Вот письмо из Москвы. Оно доставлено московскими ходоками. Люди московские советуют призвать его на воеводство. Они пишут мне: “Постарайтесь сыскать князя Пожарского и доставить ему наше прошение”. Нам ведомо, где пребывает князь Дмитрий, он в Мугреево, недалеко от нашего города. Отправим в Мугреево наших послов. Пусть они от имени всего нижегородского народа просят его принять воеводство над

114

ополчением.
В ответ послышались возгласы одобрения. Тут же выбрали послов и поручили им передать Пожарскому приговор нижегородского схода.
Все расходились по домам радостно взволнованные, с великою надеждою на победу над врагами, на скорое избавление от них. Только воеводы Звенигородский и Алябьев были недовольны. Никогда не бывало, чтобы воевод избирал народ, неслыханное и небывалое дело. А уже если избирать, то из своих нижегородских именитых людей. Звенигородский и Алябьев рассчитывали, что один них возглавит ополчение. Однако, поразмыслив, Звенигородский и Алябьев, успокоились. “Пусть лучше князь Пожарский, чем худородный Алябьев без году недели дворянин”, - утешал себя Звенигородский.  “Конечно, Пожарский по заслугам избран, - думал Алябьев.- Надежный воевода! Не таков, как Звенигородский - сигизмундовский окольничий”.
Стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский происходил из старорусских князей суздальской земли, потомков Всеволода Юрьевича, и принадлежал к так называемым “захудалым” княжеским родам, не игравших важной роли в государственных делах. Сам Дмитрий Пожарский не выделялся никакими особыми способностями, исполнял в военном деле второстепенные поручения, но зато в прежние времена не лежало на нем никакой неправды. Не приставал он тушинскому вору, не просил милостей у польского короля.
В царствование Василия Шуйского Пожарский удачно разбивал отдельные воровские шайки, а в 1610-ом году, будучи Зарайским воеводою, упорно держался стороны Шуйского, не поддался убеждениям Ляпунова провозгласить царем Скопина и удерживал насколько мог свой город в повиновении существующей власти. Возмутившиеся посадские люди города Зарайска хотели убить его за то, что не поддается калужскому вору, и он выдержал от них осаду в каменном городе – кремле Зарайска.
Но Шуйского свергли с престола. Законного государя не стало на Руси. Тогда Пожарский объявил, что станет целовать крест тому, кто на Москве будет выбран царем, и присягнул Владиславу, которого в столице избрали в цари. Как только русским людям стало ясно, что поляки обманывают, не думают присылать Владислава, а намереваются завладеть Московским государством, Пожарский сошелся с Ляпуновым и вместе с ним двинулся на Москву.
Пожарский первый вступил со своим отрядом в стены зажженного уже Белого города, укрепился около церкви Введения Богородицы, но огонь принудил его отступить. Пожарский при этом был ранен и, упавши на землю, кричал:
- Ох, хоть бы мне умереть, только бы не видать того, что довелось увидеть!
Ратные люди подняли его, положили на повозку и вывезли из полыхающей столицы по Троицкой дороге.
С этой поры князь Пожарский и находился в своей вотчине, за 120 верст от Нижнего, поправляясь от ран, полученных в Москве.





115


* * *

На севере России бывшие ее союзники, шведы, превратились в ее врагов. Используя неопределенное, трудное положение московского государства, спешили подчинить себе северные города.
Николай Николаевич Симбирцев после неудачных переговоров со шведами вместе со старшими послами возвратился в подмосковный стан, где тоже распадалось общее дело после убийства Ляпунова. Многие дворяне, дьяки разъезжались по поместьям, бросая разгульные отряды Заруцкого. Боярин Трубецкой был беспомощен. Николай Николаевич пооколачивался несколько недель в Посольском приказе стана, видя, что его служба теперь после убийства Ляпунова никому не нужна, тоже уехал в свое поместье.
Дома Николай Николаевич получил смертельный удар. Въехав на коне во двор, он чутьем определил неладное, везде запустение, разбросан мусор. Встретил его слуга Григорий, заикаясь, он пытался объяснить Николаю Николаевичу о случившемся.
- Мор большой был... Многих не стало...
-Ты о чем, Григорий? - настороженно переспросил Николай Николаевич слугу.
- Обеих младших не стало...
- Где Катя, Дарья?
Посторонив слугу, Николай Николаевич быстро направился в дом.
- Папенька! Папенька! - с плачем навстречу пошла к нему старшая дочь Оля.
-  Дочь еще сильнее разрыдалась.
- Где Катя, Дарья? - повторил свой вопрос Николай Николаевич, но уже дочери.
- Папенька, горе... они... умерли...
- Как?
Николай Николаевич выпуская из объятий дочь, растерянно опустился на лавку. На глазах у него появились слезы, держался, пытался сам не заплакать. Напрягся до дрожи, вдруг в его теле появилась какая-то легкость, и показалось, что он проваливается в яму... Казалось, что он летит, а навстречу ему несется луч света, ровный и золотистый. Исчезли стены, а он  продолжал лететь, яма не имела дна. Вдруг перед ним открылся в удивительном, неподдающемся описанию образе – огромный сияющий синий шар, желтый и белый, розовый и малиновый, облитый голубым хрусталем воздушного океана и наполненного солнцем. Он ступил легко на самую вершину этого разноцветного, величественного шара, сел на откуда-то появившуюся скамейку, и над ним зазвучали нежные детские голоса. Да это голоса его детей: Дарья, Катя. Оля, казалось, говорили, перебивая друг друга, непрерывно и ласково. Пытался разобрать их слова, вникнуть в их смысл, но не мог, лишь улыбался в слезах, чувствуя как эти слезы, звуки нежных голосов наполняют его душу светом, вымывая из нее горе и печаль.
- Папа, тебе плохо? - отчетливо расслышал он, наконец, голос старшей дочери.
Николай Николаевич протер ладонью глаза, понял: с ним было неладно, был в беспамятстве, сейчас до него дошло, что он дома сидит на скамейке, рядом его дочь, которая осторожно гладила его лицо.

116

- Ничего, сейчас все пройдет.
Продолжали сидеть, оба молчали. В комнату вошла мамка Варвара, спросила:
- Я распоряжусь подать вам немного теплой воды, чтобы помылись с дороги.
- Да, да, - тихо ответил ей Николай Николаевич. - Я помоюсь, потом покажете, где девочки покоятся.
- Девочек мы похоронили возле церкви, рядом лежат они, - говорила мамка Варвара. - Вначале скончалась Дарья, через день Катя: обе умерли от болей в животиках. Много в тот месяц людей в селе умерло, но большой мор на детей был.
- Эх, Марья Александровна, прости, - вспомнил Николай Николаевич свою покойную жену, - не смог я вырастить наших девочек. Не захотели младшие быть со мной на этом свете, ушли на тот свет к тебе. Можно было бы и самому к тебе собираться на тот свет.
- Свят, свят, - запричитала Варвара, - у вас еще девочка на руках, о ней думайте...
Николай Николаевич прижал плотнее к себе дочь.
- Вдвоем, Оленька, остались на этом свете.
- Мы навестим сегодня могилки Дарьи и Катеньки? - спросила Оля.
- Обязательно, - ответил Николай Николаевич, - а когда в стране поуспокоится земля, мы с тобой поедем снова в Москву и вместе навестим могилку нашей мамки.


* * *

6-го октября, наконец, пришел под Москву гетман Ходкевич; разбил лагерь к югу от Москвы, недалеко от Андроньева монастыря. Его прибытие спасло интервентов в Москве. Литовский гетман нисколько не сомневался в том, что разношерстное и терзаемое внутренними противоречиями ополчение не сможет противостоять его закаленной в боях и превосходно вооруженной армии. Храбрости Ходкевичу было не занимать. Он жаждал генерального сражения.
Польско-литовское командование рассчитывало решить исход войны одним ударом. Гетмана вдохновляли воспоминания о недавних блистательных победах его солдат. Но он не учел того, что ему противостоял вооруженный народ. Русские ратники знали, что от их стойкости зависит будущее страны. И они совершили подвиг, которого от них ждала вся земля.
На второй день после прибытия войско Ходкевича в боевом порядке прошло мимо Андроньева монастыря и бросилось на штурм казачьего острожка на Яузе. Невзирая на потери, солдаты вновь и вновь взбирались на земляной вал. Гремели выстрелы, пороховой дым клубами подымался к небу. Казаки сражались с таким остервенением, что ветераны Ходкевича дрогнули. Когда гетман уразумел, что рискует оставить армию, он велел трубить отбой. Заруцкий оценил  ситуацию и попытался вырвать инициативу из рук противника. Казаки отрезали от главных сил отряд гусарской конницы и загнали его в Яузу. Гусары пытались переплыть реку, но его берега были топкими и заболоченными. Тяжело вооруженные всадники тонули в трясине вместе с лошадьми.

117


* * *

Ходкевич не достиг ни одной из поставленных целей. Он имел еще несколько стычек с ополчением, но не смог его разбить или отбросить от стен Москвы. Захватнические планы Сигизмунда III потерпели крушение. Русское освободительное движение одержало крупнейшую военную и моральную победу. Ходкевич оказался бессилен избавить кремлевский гарнизон от осады. Наемники отказывались повиноваться своим командирам и угрожали, что немедленно покинут Москву. В самой его армии были раздоры между ним самим и Потоцким, теперь губернатором смоленским. Потоцкому не хотелось, чтобы слава завоевания Москвы досталась Ходкевичу; отсюда в войске было две стороны - Потоцкого и Ходкевича, притом поляки не хотели повиноваться Ходкевичу, как гетману литовскому.
Под Москвой со стороны пришельцев грабежам и насилию не было конца. Гетман пытался пресечь мародерство в гарнизонных частях. Он примерно наказал несколько наемных немцев и его приказ едва не вызвал бунт. От намерения навести порядок в войсках пришлось отказаться. Ходкевич пополнял московский гарнизон приведенными им самим солдатами и сапеженцами, довел его численность до двух с половиной тысяч. Части, охваченные волнением, получили разрешение покинуть Москву, и ушли на родину.
Осень давно вступила в свои права, целыми днями лили холодные дожди. От земли поднимался туман. По ночам почву сковывали заморозки. Близилась зима.
Ходкевич предлагал расположить армию в русской столице и предоставить солдатам долгожданный отдых. Но ему пришлось отказаться от осуществления своих планов. Пожар в Китай-городе уничтожил большую часть складов с продовольствием и фуражом. В огне погибли жилые помещения, служившие казармами для солдат. За сеном нужно было ездить несколько миль в сопровождении вооруженных отрядов для безопасности. В холод и ненастье Ходкевич увел свою армию в Рогачево и разбил там зимний лагерь. Без славы ушел он от русской столицы и увел немало и тех поляков, которые сидели в Москве, а также охотников из сапеженских полков, пожелавших остаться с ним, которым положено было особое жалование, и в заклад отданы сокровища из царской казны. Первым дано: две короны (Годуновская и Лжедмитриева), посох царский единороговый с дорогими камнями, богатое седло гусарское Лжедмитриево, несколько золотых единорогов, которые ценились очень дорого. Сапеженцам дали две шапки царских, золотой посох и яблоко, усыпанное дорогими камнями. Интервенты начисто разграбили деревни к северу от Москвы и вскоре снарядили для Гонсевского большой обоз. Вместе с партизанами казаки подстерегли конвой этого обоза и отбили несколько возов. В Кремль прорвалась лишь небольшая часть обоза. Блокада обрекала вражеский гарнизон на голод. В Китай-городе на торгу цена на рожь поднялась до трех рублей за четверть. Над Кремлем с  карканьем вились тучи воронья. Солдаты стреляли ворон и продавали по 5 грошей за штуку. Голодающие подбирали любую падаль и питались ею. Казалось, русским воинам надо было сделать последнее усилие, чтобы изгнать врага из московской земли. Но ополчение израсходовало все свои силы и ресурсы.

118

Ополченцы нанесли противнику ощутимое поражение, но они заплатили за свой успех высокую цену.
Гибель Ляпунова не привела к повальному бегству дворян из-под Москвы. Даже сын Прокофия Ляпунова счел безопасным для себя остаться в таборах после гибели отца.
На протяжении лета в осадный лагерь прибывали и одиночные служилые люди, и крупные отряды дворян. Только осенью дворяне начали разъезжаться по домам. Поместное ополчение стало разваливаться на глазах. Испокон веку дворяне сражались конно, людно и оружием. На добром коне и в надежной броне, окруженные слугами, дворян на поле брани чувствовали себя господами положения. Холопы прикрывали их своей грудью, кольчуга защищала от вражеских ударов, верный конь уносил от погони. Сейчас разорение лишило помещиков былой уверенности, многие из них растеряли холопов, не всем удавалось обновить оружие после длительных и жестоких боев. В худом окружении, на тощей кляче помещик чувствовал себя легко уязвимым и беспомощным.
Конституция 30-го июля 1611-го года обещала благополучие всем оскудевшим дворянам, принявшим участие в освободительной борьбе. Никто не хотел ждать. Получив грамоту на поместье, служилые люди, отправлялись в уезды, чтобы собрать оброки и запастись деньгами.


* * *

Более полугода выхаживала Степанида Андреевна своего сына Василия от ранения, полученного в Москве. Свежий воздух и обилие отваров из целебных трав, приносимых местными крестьянами-знахарями, постепенно зарубцовывали его живот. Василий, наконец, смог прохаживаться не только в поместном саду, но и уходить далеко за его пределы. Сегодня выдался погожий день, Василий отправился на очередную прогулку. Карканье старого ворона с высокой, нависшей над озером вербы, отзыв его меньших собратьев из рощи встретили его, когда брел тропинкою в поле. Остановился и прислушался к вороньей перекличке, которая вдруг прекратилась, зашумели черные крылья, и стая птиц прилетела к старому ворону, обсела вербу и стала крутить своими черными носами.
- К дождю собираются! - проговорил про себя Василий, и пошагал дальше своею тропинкой.
Разместившись у согнутого дерева, он стал всматриваться в поле, где догорала  соломенная рига, курчавился только дымок над кучей золы - там, где недавно стоял большой суслон ржи. Там же рядом чернел оголенный пятачок тока. Языки огня, медленно умирая, долизывали стебли несжатого хлеба, натыкаясь на зеленную отаву у межи. За ними шевелилось под ветерком выгоревшее поле, поддернутое черно-серым пеплом. Предзакатное солнце своим тусклым глазом равнодушно смотрело сквозь лениво тающий дым. А там высоко над дымом плавали кругами косокрылые коршуны.
На другом конце поля Василий заметил, как в лесок, пыля, уползал небольшой крестьянский обоз, за ним женщины и ребятишки гнали молчаливых коров и крикливых

119

овец. Вот стихло и овечье блеяние, и деревянный скрип. Все реже стал потрескивать
огонь, и коршуны, сужая круги, опустились несколько ниже, а Василий продолжал стоять, оперевшись на дерево, выцеливая связь происходящих событий под Москвой с жизнью окружавшей окрестности их, Ситских, поместья.
Эхо подмосковной войны все чаще стало доноситься деяниями разбойничьих шаек. Соломенную ригу подожгли никто иные, как проходившие вчера вооруженные люди. Они возле риги располагались лагерем, ушли, оставивши только труп лошади, на которую то и дело прилетало одно за другим перекликающее воронье.
В поздний час, возвращаясь домой, Василий раздумывал, какая вокруг красота, жизнь бурлила, а он чувствует себя так одиноко. Вспоминал Олю Симбирцеву. “Когда ворочусь в Москву, искать стану ее”, - решил он сам для себя. “Разыщу, возьму ее за руку и скажу, что разыскивал тебя я, Оля, для того, чтобы больше никогда не разлучаться, чтоб стала моей женой”. Василий постоянно думал об Оле, мечтал о ней, строил планы.


* * *

Бояре, осажденные в Кремле, видели, что только немедленное пребытие короля или королевича с войском может спасти их, и потому в начале октября отправили к Сигизмунду новое посольство, состоящее из князя Юрия Никитовича Трубецкого, Михаила Глебовича Салтыкова и думного дьяка Яковлева.
Новое посольство, было отправлено потому, что старые послы, как писал сам король, делали не по тому наказу, который был им дан, ссылались с калужским вором, со смоленскими сидельцами, с Ляпуновым и другими изменниками. Грамота к Сигизмунду начинается так: “Наияснейшему великому государю Жигимонту III и прочие великого Московского государства всеми государевы богомольцы: Арсений архиепископ архангельский и весь освященный собор, и ваши государские верные подданные бояре окольничие” и прочие. Подпись патриарха отсутствовала, сам он был заключен, да и ни в каком случае Гермоген не согласился бы их грамоту подписать, где бояре называли себя верными подданными Сигизмунда. Бывший Лжедмитриевый патриарх Игнатий воспользовался вступлением Жолкевского в Москву, чтоб освободиться из заключения и уехать в польские владения, в челе кремлевского духовника оставался Арсений - грек, которому и было поручено служить в Архангельском соборе, и который потому назывался архиепископом архангельским. Благодаря польскому безнарядью безнародное ополчение Трубецкого и Заруцкого могло держаться под Москвою, придавая себе по-прежнему вид людей, пришедших сражаться за православную веру против польских и литовских людей. Но русские люди вовсе не так смотрели на это ополчение по смерти Ляпунова. Вот что писали казанцы пермичам: “ Под Москвою, господа, промышленника и поборника по христовой вере, который стоял за православную христианскую веру, за дом святой Богородицы и за Московское государство против польских и литовских людей, и русских воров, Прокофия Петровича Ляпунова, казаки убили, переступив крестное целование. Митрополит, мы и всякие люди Казанского государства согласились с Нижним

120

Новгородом  и со всеми городами поволжскими, с горными и луговыми татарами, а также
луговою черемысью на том, что нам быть всем в свете и в соединении за Московское и Казанское государство, стоять друг за друга, не побивать, не грабить и дурного ничего ни над кем не делать. А кто до вины дойдет, тому указ чинить по приговору, смотря по вине. Новых воевод, дьяков, голов и всяких приказных людей в город не пускать и прежних не переменять, быть всем по-прежнему. Казаков в город не пускать же, стоять на том крепко, до тех пор, пока Бог даст на Московское государство государя. А выбрать бы нам на Московское государство государя всей российской державы. Если же казаки станут выбирать государя по своему усмотрению одни, не согласившись со всею землею, то такого государя нам не хотеть”.
Прежде призывал к восстанию за веру начальный человек в безгосударственное время, патриарх; теперь не было его слышно из темницы кремлевской. Но вместо грамот патриарших шли призывные грамоты от властей православного Троице-Сергиева монастыря, от архимандрита Дионисия и келаря Авраамия Палицына. Последний хорошо известен тем, что он  не хотел терпеть нужды под Смоленском, не хотел дожидаться заточения вглубь Польши, а уехал, не повидавшись с послами. После возвращения в свой монастырь он нашел, что дело Владислава проиграно, и стал ревностно за дело освобождения. Когда ополчение Ляпунова подошло к Москве, Авраамий явился к нему со святою водой.
Еще в начале Смутного времени в Москве на рынок, где продавались книги, пришел молодой монах, высокий, стройный и красивый. Глаза всех обратились на него и один из торговцев, вспомнив поведение некоторых монахов, обратился к нему с неприличными словами. Монах вместо того, чтоб осердиться, глубоко вдохнул в себя воздух и облился слезами.
- Да, брат! - ответил тому. - Я в самом деле, такой грешник, как ты обо мне подумал. Бог тебе открыл обо мне правду. Если бы я был настоящий монах, то не бродил бы по этому рынку, не скитался бы между мирскими людьми, а сидел бы в своей келье. Прости меня, ради Бога, грешника, в моем безумии.
Все присутствовавшие были тронуты этими речами, и обратились с криком
на человека, который осмелился оскорбить достойного инока, называли его дерзким невеждою.
- Нет, братья! - говорил им монах. - Дерзкий невежда это я, а не он; все его слова справедливы обо мне, он послан Богом предупредить меня, чтобы вперед мне не скитаться по рынку, а сидеть в келье.
С этими словами монах ушел, обидчик бросился за ним просить прощение. Этот монах именовался Дионисием.
Скоро опять увидели Дионисия на площадях московских, в саде архимандритского своего монастыря, и тут уже он уже не говорил, что неприлично быть ему, как монаху, показываться среди народа, тут он был на своем месте. Увещевая духовенство, патриарх Гермоген ставил в пример Дионисия.
- Смотрите, - говорил он, - на старицкого архимандрита, который от соборной церкви не отлучается и на царских и всемирных соборах бывает всегда.
Под всемирными соборами патриарх принимал эти шумные собрания народа, где

121

противники царя Василия требовали его низвержения, где патриарх защищал царя, а Дионисий был подле патриарха и увещевал народ, несмотря на оскорбления, которым подвергались увещатели от буйной толпы. Из Старицкого монастыря Дионисий был переведен на архимандрию в Троице-Сергиев монастырь. Когда Москва была разорена и казаки, сапеженцы свирепствовали в окрестных областях, толпы беглецов с разных сторон устремились к Троицкому монастырю, и страшно было смотреть на них: одни были изломаны, обожжены, а у других ремни из хребтов вырезаны, волосы с голов содраны, руки и ноги отсечены; многие приходили в монастырь для того только, чтобы исповедоваться,  просвятиться и умереть. Многие не успевали достигнуть монастыря, как умирали по дороге. Монастырские слободы, окрестные деревни и дороги наполнены были мертвыми и умирающими. Дионисий призвал келаря, казначея, всю братию, слуг и крестьян монастырских и начал им говорить, что во время такой беды надобно изо всех сил помогать людям, которые ищут приют у святого Сергия. Ему отвечали единодушно:
- Кто, государь архимандрит, в такой беде с разумом соберется? Никому не возможно стало промышлять, кроме единого Бога.
Дионисий заплакал, начал опять говорить им:
- Ведь это искушение нам от Господа Бога, от большой осады нас Господ Бог избавил, а теперь за леность нашу и за скупость может нас и без осады каждый смирить и оскорбить.
- Что же нам делать? - спросили келарь, братья и слуги.
- Дом святой Троицы не запустеет, если станем молиться Богу, чтоб дал нам разум: только положим на том, чтобы всякий промышлял, чем может.
Слуги и крестьяне  посоветовались между собой и сказали архимандриту с братией:
- Если вы, государи, будете из монастырской казны давать бедным на корм, одежду, лечение, а также работникам, которые возьмутся стряпать, служить, лечить, собирать и погребать умерших, то мы за головы свои и за животы не сможем быть в ответе. Примемся организовывать промысел всем бедным, живым, умершим в монастыре и вокруг монастыря. Прежде всего, начнем строить дома, больницы для раненых, избы на странноприемство всякого чина людям, прибегавшим из Москвы и других городов, особые избы мужчинам, особые женщинам, в служилой слободе в селе Клементьево. Монастырские люди ездили по селам и дорогам; подбирали раненых и мертвых. Женщины, которым монастырь дал приют и содержание, беспрестанно шили  рубашки живым, саваны мертвым, а внутри монастыря, в келье архимандричьей сидели писцы борзые, из которых особенно отличался Алексей Тихонов. Собирали они учтивые слова из божественных писаний, составляли увещательные послания и рассылали по городам и полкам, призывая к очищению земли.


* * *

Летом 1611-го года, когда еще Ляпунов был жив, разосланы были Дионисием грамоты в Казань, во все понизовые города, в Новгород Великий, на Поморье, в Вологду и

122

Пермь. “Православные христиане! - говорилось в грамоте. - Вспомните истинную
православную христианскую веру, что все мы родились от христианских родителей, знаменовались печатью, святым крещением, обещались веровать во святую Троицу, возложить упование на силу креста Господня и покажите подвиг свой, молите служилых людей, чтоб быть всем православным христианам в соединении и стоять сообща против предателей христианских: Михайлы Салтыкова и Федьки Андронова и против вечных врагов христианства - польских и литовских людей. Сами видите конечную от них погибель всем христианам, видите, какое разорение учинили они в Московском государстве, где святые Божие церкви и Божьи образа? Инокини добродетелями украшенные, не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием? Не пощажены ни старики, ни младенцы грудные. Помяните и смилуйтесь над видимою общею смертною погибелью, чтоб вас самих также лютая не постигла смерть. Пусть служилые люди без всякого мешкания спешат к Москве, в сход к боярам, воеводам и ко всем православным христианам. Сами знаете, что всякому делу одно время надлежит, безвременное же всякому делу начинание суетно и бездельно бывает, хотя бы и были в ваших пределах какие неудовольствия, для Бога отложите все это на время, чтобы всем вам сообща потрудиться для укрепления православной христианской веры, пока к
врагам помощь не пришла. Смилуйтесь, сделайте это дело поскорее, ратными людьми и казною помогите, чтоб собранное теперь под Москвою войско от скудности не разошлось”.
6-го октября троицкие власти опять разослали грамоты по областям с известием, что “пришел к Москве, к литовским людям на помощь Ходкевич, а с ним пришло всяких людей с 2000 человек и стали по дорогам, чтоб им к боярам, воеводами и ратным людям, которые стоят за православную христианскую веру, никаких запасов не пропустить и голодом от Москвы отогнать и нас, православных христиан, привести в конечную погибель; а бояре, воеводы и всякие ратные люди стоят под Москвою крепко и неподвижно, хотят за православную христианскую веру по своему обещанию пострадать. А каширяне, калужане, туляки и жители других замосковных городов; дворяне и дети боярские и всякие служилые люди к Москве пришли, а из северских городов Юрий Беззубцев со всеми людьми идет к Москве наспех, а на другой стороне многих городов дворяне и дети боярские, и всякие служилые и ратные люди собираются теперь в Переславле-Залесском и хотят идти к Москве же”.
Грамота оканчивается тем же увещанием, какое мы видели и в прежних грамотах. Конечно, в Троице-Сергиевом монастыре очень хорошо знали о поведении казаков в подмосковном стане, но все же это войско стояло под хоругвью православной веры и Московского государства, держало в осаде вечных врагов креста Христова и успешно билось с ними, и потому неудивительно, что троицкие власти считают своею обязанностью в минуту опасности призывать русских людей на помощь ополчению Трубецкого и Заруцкого. Но любопытно то, что две тысячи войска Ходкевича смогли нагнать такой страх, смогли возбудить опасение, что такая горсть поляков сможет занять все дороги и заморить голодом ополчение Трубецкого и Заруцкого. Регулярное войско, хотя и многочисленное, наводило страх, но зато у русских, лишенных вождя, образовалось множество легких отрядов, которые наносили страшный вред полякам, не

123

давая всем покоя, отнимая добычу и продовольствие. Народ был готов встать, как один человек. Непрерывный ряд смут и бедствий не сокрушил могучих сил народа, он очистил общество, привел его к сознанию необходимости пожертвовать всем для спасения веры, угрожаемой врагами внешними и внутренними. Явились признаки сознания о необходимости нравственного очищения жителей для подвига очищения земли своей от врагов, признание того, что народ, не видя никакой внешней помощи, углубился во внутренний духовный свой мир, чтоб оттуда извлечь средства спасения. По областям промчались слова, города пересылали друг другу грамоты, где писалось, что в Нижнем Новгороде было Божье откровение какому-то благочестивому человеку по имени Григорий, который Божие слово проповедовать во всем российском государстве. Говорили, что этот Григорий сподобился страшного видения в полуночи; видел он, как снялась с его дома крыша, и свет вселенной отблистал комнату, куда явились два мужа с проповедью о покаянии, очищении всего государства, подобное видение было также и во Владимире. Вследствие этого по совету всей земли Московского государства во всех городах всем православным народам приговорили поститься – воздержаться от пищи и питья три дня, даже и с грудными младенцами. И по приговору, по своей воле православные христиане постились: три дня: в понедельник, вторник и среду ничего не ели, не пили, в четверг и пятницу сухое ели.
Так при господстве религиозного чувства выразилась в народе мысль о необходимости очищения всей земли, отдания себя от настоящего смутного и оскверненного общественным развратом времени.


* * *

Князь Мстиславский рассылал грамоты, в которых убеждал народ не соединяться с Трубецким и Заруцким, а подчиниться королю и великому князю Владиславу Жигимондовичу всея Руси. Эти увещательные грамоты не имели успеха. Раздавались новые призывы: “Всякие люди казанского государства вместе с татарскими князьями, мурзами и служилыми новокрещенными чувашами и черемисами призывали быть всем в совете и в соединении, и за Московское и Казанское государство стоять и казаков в город не пускать”.
Описанное послание казанцев нашло полное сочувствие у пермичей. Они выразили свое намерение: “в совете и соединении с вами быть; по православной вере мы с вами единомышленны”.
Так зарождалась и крепла мысль городов о необходимости солидарных действий в деле устроения государства.
В Польше в это время шли торжества. В Варшаве в упоении думали, что взятием Смоленска все кончено, забыли, что в Москве горсть поляков осаждена многочисленным неприятелем. Спешили насладиться зрелищем торжественного въезда в Варшаву пленного царя московского.


124


* * *

Вотчинное село Николая Николаевича Симбирцева одним боком прижималось к лесу, с другой стороны отгородилось от мира широким озером с низкими берегами. За озером луга, и луга немалые. Летом на них бродят большие стада овец и коров, зимой луга спят под большим покровом снега, по которым нет-нет и пробежит заяц или лиса.
Этой осенью снег выпал рано и немало его насыпало за ночь, но днем проблеснуло солнце, появилось тепло, и до вечера снег растаял. Прежде Николай Николаевич бывал в селе только наездами - до Москвы-то не ближний свет, верст за сто. Поэтому делами в вотчине вершил староста. Мужик он серьезный, хозяину своему преданный, и Николай Николаевич за его работу всегда  был спокоен. Староста руководил делами в селе, и даже в то время, когда появлялся в вотчине и сам Николай Николаевич. Его он не удалял от дел, так как сам мог быть в любое время отозван на службу в Посольский приказ.
Днем в селе пусто, одни ребятишки с хохотом и шумом толкались у лужи первого растаявшего снега. Со стороны леса в село влетела тройка лошадей. Народ в деревне не пугливый, но тут ребятишки опасливо порхнули с дороги – кони, впряженные в карету, шли напористо, широкой рысью. Ребятишки испугались, чтобы проезжавшая карета не обдала их грязью, но к великому их изумлению извозчик мгновенно осадил возле них своих коней.
- Мальцы, укажите, на пригорке усадьба Симбирцевых? - обратилась к детям сидевшая сзади извозчика пожилая женщина.
- Да! Его усадьба! - отвечали хором дети.
Тройка спокойно двинулась дальше по направлению усадьбы. В усадьбе Симбирцева приезжую женщину встретила мамка Варвара, она привела гостью в дом. В комнате, на лавке, за столом с бумагами сидел сам хозяин.
- Здравствуйте, Николай Николаевич! - тихим голосом поздоровалась вошедшая в комнату женщина.
Николай Николаевич ответил на приветствие, встал из-за стола, пошел навстречу вошедшей незнакомке. Вошедшая продолжала:
- Вас, вероятно, удивляет, что совсем чужая женщина знает ваше имя, отчество... Да! Да!.. Я знаю, что у вас есть дочь и зовут ее Оленькой, - женщина вдруг оборвала свою речь, молчала.
- Вы проходите к столу, садитесь... Со временем все станет на свои места. В комнате тепло, может, разденетесь, - предложил свои услуги Николай Николаевич.
Женщина разделась, верхнюю одежду от нее приняла вошедшая с ней мамка Варвара, одежду Варвара унесла в смежную комнату.
- Вы давно знакомы с моим мужем, - продолжала разговор женщина, садясь на лавку возле стола. - Я жена Прокофия Петровича Ситского, с моим мужем вы вместе служите в Посольском приказе.
Николай Николаевич насторожился, все неприятности по его службе, как он всегда считал, исходили именно от ее мужа Прокофия Петровича Ситского. Но, что сегодня эту

125

женщину привело к нему, с ходу не поймешь, он молчал, женщина продолжала говорить:
- Муж мой в посольстве в Польше, мы вдвоем с младшим сыном после пожара в Москве переехали в свое поместье... Меня заставили обстоятельства приехать к вам... дело в том, что мой сын и ваша дочь давно знакомы...
- Да! - заговорил Николай Николаевич. - Я знаю... кстати, как вас зовут?
- Извините! Я волнуюсь, забыла назвать себя! Зовите Степанида Андреевна.
- Так вот, Степанида Андреевна! - продолжал Николай Николаевич. - Я вижу, вы много времени ехали, чтобы к нам попасть. Тряслись, вероятно, несколько десятков верст. Вы поэтому немного погодите, я распоряжусь, чтобы нам стол накрыли... Кстати, я тоже проголодался.
Николай Николаевич позвал мамку Варвару, дал ей указания относительно подготовки обеда. Степанида Андреевна в это время строила планы, как дальше повести разговор.
- Я теперь снова слушаю вас, Степанида Андреевна, что же вас привело в наш дом... Говорите, вы Москву оставили, когда там шел бой и город сильно горел, -  перевел на другую тему Николай Николаевич разговор.
- Да, переехали мы в вотчинное село Лисуху, еле довезли туда раненого сына Васеньку. Щепой его угодило при защите острога на Сретенке, он ратным людям помогал, руководил ими князь Пожарский.
- Дмитрий Пожарский наш сосед, и по Москве и здесь его поместье рядом, -прервал рассказ женщины Николай Николаевич. - Пожарский тоже был ранен в Москве... у него сейчас дела идут на поправку.
- Васеньку мы тоже выходили, думала, помрет бедный, и отца с посольства не дождется.
- Один у вас сын? - задал ей вопрос Николай Николаевич.
- Было четыре - один погиб еще в голодные годы от рук шишов, другой отправился выполнять царский наказ, где он сейчас, мы не знаем. Старший уехал на Дон, там у него невеста, отец наш в Польше, а сейчас мы вдвоем с самым младшим сыном... домосед он у меня, - к чему-то добавила Степанида Андреевна
- Младшего сына вашего я припоминаю, он склонен у вас к посольским делам, бывал иногда с отцом в приказе.
- Да! Да! Это он. Деловой он у нас и ранний...
Затем оба сидели, молчали. Степанида Андреевна не знала с чего начать главное, с чем приехала к Симбирцевым. Через некоторое время выручил Николай Николаевич, он спросил ее:
- Все-таки, что вас привело к нам?
- Лукавить не стану, отвечу прямо, что сын мой, Васенька, взрослый, жениться собрался он. Но невеста-то у вас, Николай Николаевич.
- Да! - удивился Симбирцев.
- Дети наши давно знакомы, еще по Москве. Это мы, их родители, ничего не знали... Не будем мы ждать отцовского благословения, время сейчас смутное, он нас поймет... Я и приехала к вам за невестой.
Николай Николаевич молчал, Степанида Андреевн продолжала:

126

- Да, я вас не спросила, где ваши девочки, я подарки привезла. У вас помимо Оленьки еще две девочки должны быть, - добавила: - Васенька говорил.
- Нет младших, пока был я в ополчении под Москвой, их без меня здесь схоронили.
- О, какое горе. Я этого не могла знать.
- Да, да! Конечно. Но об этом не стоит вспоминать... Будем говорить о живых и, вероятно, за обедом. Сейчас отдохните с дороги.
Разговор о женитьбе детей был продолжен за столом. Здесь помимо Николая Николаевича и Степаниды Андреевны сидела и Оленька. Мамка Варвара ее уже успела представить гостье. Ели, пили горькую, улыбались.
Свадьбу было решено отложить до весны, чтобы прошел годик по умершим Симбирцева девочкам. К тому времени может и в стране все успокоится и вернется из Польши Прокофий Петрович. Николай Николаевич навеселе после горькой все говорил, что рад счастью их детей, и что он не имеет никакой обиды на семью Ситских.

























127


Глава   вторая

По древней нижегородско-суздальской дороге ехал всадник. На нем поверх кафтана была натянута кольчуга, на голове шлем, в руках наготове ружье. Иногда всадник придерживал лошадь и она, припустившая, охотно переходила с рыси на вольный шаг. Человек пристально всматривался вдаль, озираясь по сторонам, чутко прислушивался, не подстерегает ли где его враг. Время было тревожное и опасное, всюду бродили шайки иноземных захватчиков, заполнивших русскую землю, грабившие русские города и села, зверски истребляли русский народ. За всадником-дозорным невдалеке от него по топкой размытой октябрьскими дождями дороге также медленно двигались две повозки. В одной из них полулежал Ждан Петрович Болтин, сын боярский; в другой архимандрит Феодосий, игумен нижегородского Печерского монастыря. Возле повозок верхом на конях ехали другие нижегородцы: несколько ремесленников и торговцев из нижегородского посада, стрельцы из нижегородского гарнизона, крестьяне из Нижегородского уезда. Это были народные избранники изо всех чинов всяких лучших людей.  Им было поручено просить князя Дмитрия Михайловича Пожарского сделаться начальником  ополчения за освобождение русской земли, которое затевалось в Нижнем Новгороде.
Князь Пожарский находился в своей родовой вотчине. Здесь он отдыхал и лечился от ран, нанесенных ему в Москве во время уличных боев с интервентами. Прошло уже много месяцев после ранения, но природа не наделила Пожарского завидным здоровьем, лечение продвигалось медленно. Тяжелое ранение в голову привело к тому, что князь Дмитрий заболел черным недугом, так называемою в древние времена эпилепсией.
Своей необычной храбростью, полководческим искусством и непоколебимой преданностью родине Пожарский завоевал широкую известность. Хорошо знали его в Нижнем Новгороде, а потому на общегородском сходе нижегородцы, по предложению старосты Кузьмы Минина избрали Пожарского первым главным воеводою народного ополчения. Но примет ли он это воеводство? Согласиться ли стать во главе ополчения? Об этом думали нижегородские послы, подъезжая к Мугреево. А сомневаться они имели основания. Вряд ли возьмется за такое трудное дело князь, еще не полностью оправившийся от ран. Не под силу будут ему, больному, ратные походы. Да и поверит ли он в успех этого дела? Ведь бессильным оказалось первое ополчение под руководством Прокофия Ляпунова, оно раскололось, не сумев разгромить и изгнать врага. Русское государство еще больше ослабло. Его силы подтачивала боярская измена: почти вся родовитая знать переметнулась на сторону врага. Помещичья земля не обрабатывалась и лежала бесплодной. Крестьяне нищали и вымирали от голода. Пришло в упадок ремесло, почти совсем замерла торговля.
Страна изнемогала под игом вражеского нашествия. Многие города и села обезлюдили от кровавого разбоя, повального голода и болезней. Все это затрудняло борьбу русского народа за свое освобождение. И потому вряд ли возьмет на себя Пожарский ответственность за успех этой борьбы. Нижегородские послы не были

128

уверены и в том, захочет ли родовитый князь принять власть из рук торговцев и даже крестьян. Захочет ли он по их призыву подняться на ворога, идти вместе с народом. Ведь знатные князья и бояре привыкли выполнять царские приказы, а не волю простого народа. Но Пожарский не похож на других князей и бояр. Он не чуждается народа, не раз выступал в защиту простых людей. Недаром бояре посылали доносы на него, обвиняя в том, что он с мужиками слаб. Нет, князь Пожарский не откажет. Не должен отказать! Ведь без опытного воеводы ополчение не сможет окрепнуть и добиться успеха. Опытный воевода поможет народу победить.
“Убеждайте его! А будет отказываться - порадейте! Челом бейте! Не отступайте! Надежнее Пожарского нам воеводу не сыскать!” - этот наказ Кузьмы Минина твердо запомнили послы. И теперь каждый их них вспоминает напутствие Минина.
С запада дул резкий ветер, нагоняя свинцовые тучи. Моросил нудный осенний дождик, отчего вечерние сумерки становились гуще. Придорожные кустарники и болота были еле различимы. Приходилось ехать осторожно, чтоб не сбиться с пути и не попасть в болотную гать. Вдруг из-за крутого поворота дороги навстречу передовому всаднику показался другой верховой - крёстьянин в армяке, с ружьем в руке. Оба разом осадили лошадей и подняли ружья.
- Что за человек? Чей будешь? - первым окликнул человек в кольчуге.
- Мы здешние, мугреевские. Моисейко Акатьев.
- Князя Пожарского?
- Его самого.
- Почто выехал в такую непогоду?
- Дозор держим... Князь велел... Кругом воровские и загонные люди. Как бы в добрый час не наскочили... Ты не из этих ли? - спросил Акатьев незнакомца, подозрительно оглядывая его.
- Не бойся! Мы свои из Нижнего, - успокоил нижегородец, подъезжая к Акатьеву, и протянул ему руку в знак доверия.
- Смотри - там вслед мне люди едут. Они к твоему князю по важному государственному делу. А далече до Мугреево?
- Близко. Перелесок объехать, там и село Мугреево.
- Если ты из Мугреево - скачи туда и скажи, что едут из Нижнего Новгорода архимандрит, да сын боярский и прочие...
Моисейко Акатьев с плеча хлестнул плетью своего коня и быстро исчез за поворотом. Вслед за Акатьевым рысью поехали нижегородцы. Вскоре на открытом обширном поле, окаймленном лесами, показалось Мугреево: десятка два бревенчатых избенок, над которыми возвышались две шатровые церкви, да двухъярусные хоромы князя – вотчина. К жилым постройкам примыкали приусадебные сады. Они стояли без листьев, оголенные осенними ветрами и предутренними заморозками; лишь на рябине свисали тяжелые гроздья кроваво-красных ягод. У сельской околицы нижегородцев встретили крестьяне. Среди них был и Моисейко Акатьев, раньше послов прибывший сюда, Федька Симонов из соседней деревни Адашево, Ермолка Иванов и Куземка Федоров из проселка Могучего, а также мугреевские попы - Данила и Стифан. Тут же юрко сновали детишки, они с изумлением смотрели на приезжих.

129

Всадники проворно соскочили с коней и привязали их к плетню; с повозок сошли архимандрит Феодосий и боярский сын Болтин. В сопровождении мугреевцев послы направились к дому Пожарского. В доме послов приветливо встретила княгиня Прасковья Варфоломеевна и повела их по широкой лестнице в горницу. В ожидании князя послы расселись на скамейках вдоль стен. В переднем углу княгиня усадила наиболее почетных гостей - архимандрита Феодосия и Болтина. Вскоре из боковой комнаты в горницу вошел князь, он опирался на посох и слегка прихрамывал. Рана на ноге еще не вовсе зажила. Все почтительно встали, архимандрит и Болтин низко ему поклонились, касаясь пальцами пола; остальные послы “били челом”, упав на колени и касаясь лбом пола. Пожарский любезно приветствовал послов, просил встать, а некоторым сам помог подняться.
- Почто пожаловали вы ко мне, дорогие граждане, и ты святой отец?- спросил Пожарский, когда все гости уселись.
Поднявшись со скамьи и вновь низко поклонившись князю, Болтин передал ему наказ нижегородцев, просил принять воеводство над ополчением.
Эта просьба растрогала и удивила Пожарского, он не ожидал, что именно ему народ окажет такую честь; такое доверие.
- Недостоин я столь высокой чести, - стал отказываться князь. - На это великое дело надо избрать и мужа великого, более именитого военначальника. Я же немощный и больной, разве могу? Низко кланяюсь вам, дорогие послы и благодарю за честь. А нижегородцы пусть изберут себе более достойного воеводу.
Отказ князя огорчил послов, но, памятуя о напутственных словах Минина, они надеялись уговорить Пожарского. Убеждая его, каждый из послов говорил о нуждах своего сословия. Архимандрит Феодосий взывал к религиозным чувствам князя, умоляя вступиться за православную веру, над которой глумятся иноверные пришельцы, решившие навязать русскому народу чужую католическую веру. Сын боярский Болтин говорил о служилом дворянстве и ратных людях, которым угрожало иноземное порабощение. Стрельцы тоже настаивали на своей просьбе, ссылались на то, что имя Пожарского любо всем русским воинам, и что только под его водительством они готовы ринуться на врагов. Люди из нижегородского посада рассказывали о том, как вражеское нашествие и междоусобица в стране подорвала торговлю, нарушили мирный труд ремесленников, обрекли их на обнищание, но особенно хорошо упрашивали Пожарского крестьяне, они со слезами на глазах поведали ему о том, как страдают русские люди в селах и деревнях, как пришлые разбойники грабят их, жгут жилье, угоняют скот, насилуют жен и дочерей, вырезают целые семьи, не щадя ни детей, ни стариков. Каждый говорил по своему о народном бедствии, о своих сословных нуждах. Но речи всех послов были проникнуты одним общим желанием - страстным желанием изгнать ненавистного врага с родной земли.
Слушая послов Пожарский думал: “Это глас народа. Как радостно, что ненависть к врагу объединяет всех. Видно, на борьбу со злодеями подымается весь народ”. Призывные речи нижегородцев глубоко взволновали Пожарского; вместе с ними он переживал народное горе, ясно сознавал смертельную опасность, которая угрожала русскому народу, его свободе, и независимости. Однако князь продолжал отказываться от воеводства, ссылаясь по-прежнему на свою немощь и недостаточность опыта.

130

- Неладно говоришь князь, - с упреком возразил Болтин. - На Руси нет воеводы опытнее и искуснее тебя, вон на стене висит твой меч, вспомни, сколько раз он поражал врагов народа нашего. Возьми же этот меч снова в свои руки и поведи ополчение в бой.
- Благодарю за честь, но не могу принять воеводства, а как оправлюсь от ран пристану к ополчению, приду к вам в Нижний Новгород в помощь со своими ратными людьми. Надобно всем русским дружно ополчиться на врагов, чтобы они окончательно не разорили нашу землю. А воеводой вам надлежит избрать иного и без промедления. Ныне уже время ночное, идите почивать, отдохните сами, пусть отдохнут и ваши кони. А поутру поспешите обратно и передайте мой ответ Кузьме Минину, всему нижегородскому народу.
Попрощавшись с князем, послы удалились в отведенные им покои, а Пожарский остался один, глубоко задумался. В слюдяное окно все сильнее хлестал дождь, слышалось злобное завывание ветра. Тяжело было на сердце, черным роем нахлынуло невеселье, беспокойные мысли. Пожарский думал о родине, которой довелось изведать так много горя, особенно в последние годы. Вспомнил князь и свою жизнь, полную тревог и невзгод.


* * *

Послы уехали ни с чем.
Впоследствии, князь Дмитрий Пожарский, вспоминая былое, любил говорить, что его к великому делу “вся земля сильно приневолила”, а если бы был тогда кто-нибудь из “столпов”, вроде боярина Василия Голицына, его бы все держались, а он, князь Дмитрий, за такое дело не принялся бы. Ясно, слова насчет боярина служили простой отговоркой; Василий Голицын находился в плену, а прочие “столпы” сидели с поляками в Кремле.
Отказ Пожарского огорчил нижегородцев. Опять был созван городской совет, на нем решили послать в Мугреево Кузьму Минина вместе с людьми, избранными на сходе.
- Поезжай, Минич, к Дмитрию Михайловичу, уговори его.
Но и уговоры Минина не помогли. Пожарский и во второй приезд нижегородских послов не дал согласия, продолжая ссылаться на то, что тяжелая рана на ноге еще не зажила. Князь Пожарский не мог нарушить этикет и дать согласие на воеводство при первых же свиданиях. Кроме того, до Мугреево уже дошли вести о “непослушании” нижегородцев своим воеводам, и князь желал заранее определить свое будущее взаимоотношение с посадским миром. Оставшись наедине с Мининым, Пожарский откровенно признавался ему:
- Не подумай, Кузьма Минич, что я не хочу послужить родине, за нее готов стерпеть еще не такие раны; жизни своей не пожалею. И я готов принять воеводство над ополчением, но прежде хочу войти в доверие народа, поверить его воле. Теперь в трудное, лихое время,взять на себя такое бремя нельзя без народного доверия. Отказываясь от воеводства, я пытаю, насколько сильно желают меня нижегородцы, чтобы потом никто не смог меня обвинить во властолюбии, в захвате власти. Кузьма пытался развеять опасения князя. Они были озабочены оба одними и теми стремлениями и чувствами, и кое-как

131

нашли общий язык. Прощаясь с Мининым, Пожарский дал ему понять, что если нижегородцы еще раз пришлют за ним, то он даст свое согласие.


* * *

Вторичный отказ Пожарского еще больше встревожил нижегородцев. Что же делать? Решили в очередной раз направить в Мугреево посольство во главе с воеводою Алябьевым.
- Попытайся ты, Андрей Семеныч, уговорить князя. Ты воевода, и он воевода. Пусть он видит, что его желают не только простые люди.
Лишь теперь Пожарский согласился. Но он понимал, что самая большая будет стоять перед ним трудность, это раздобыть деньги для содержания ополчения. В обычное время воеводы не имели нужды заниматься финансовыми вопросами. Их обеспечивала государева казна, Ныне финансы оказались в руках “емибоярщины” и литвы. Поэтому Пожарский, соглашаясь теперь взять на себя военное руководство ополчением, чтобы в качестве его помощника мир назначил своего рода казначея. Для завершения переговоров нижегородцы прислали в Мугреево снова дворянина Ждана Болтина, печерского архимандрита Феодосия и изо всех чинов лучших людей. Пожарский отвечал посланцам:
- Рад я вашему совету, готов ехать даже сейчас, но выберите прежде из посадских людей, кому со мною у такого великого дела быть и казну собирать.
Его требование было уже известно старшим послам, но, тем не менее, оно привело и их в недоумение. В их головах плохо укладывалась мысль насчет того, как вместе с князем руководить войском будет некий выборный посадский человек. Требование воеводы шло в разрез с вековыми обычаями, прочно отгораживающими посадский люд от любых воинских должностей. Поэтому архимандрит наотрез отказался обсуждать такое предложение Пожарского и заявил:
- Нет у нас в городе такого доброго мужа.
- Есть! - возразил Пожарский. - Кузьма Минин-Сухорук, он человек бывалый, служилый, ему это дело за обычай, он сможет честно и с великой пользой послужить ополчению; он в ратных походах закален, и в денежных делах опытен. Пусть будет моим первым помощником, первым товарищем. А от хороших товарищей зависит успех в любом деле.


* * *

Когда послы вернулись в Нижний Новгород, опять был созван общегородской сход. По совету Пожарского нижегородцы предложили выбрать Кузьму Минина на должность помощника воеводы. Он стал отказываться, желал испытать волю народа. И чем упорнее он отказывался, тем настойчивее его просили. Наконец, он согласился.
- Земным поклоном кланяюсь нижегородскому народу за великое доверие, -

132

говорил он в своем обращении к собравшимся на сходе. - Постараюсь это народное доверие оправдать. Но и вас прошу поддержать меня и князя Пожарского в трудном деле. Утвердите приговор, чтобы все давали деньги на ополчение. А кто не станет материально помогать в создании рати, у того силою отбирать имущество. Надобна большая казна,  чтобы ратным людям не было скудости.
Сход согласился с предложением Минина.
Обязательства нижегородцев, записанные в приговоре, были очень тяжелые, ведь по требованию воеводы ополчения и его помощника они должны были не только отдавать имения, но жен и детей продавать. Поэтому когда приговор был подписан, Минин, опасаясь,  “чтобы того приговору назад у него не взяли”, отправил его немедленно к князю Дмитрию.
По этому мирскому приговору земский староста Минин обложил всех пятою деньгою, отбирал пятую часть достояния на земское дело. Для того избраны были оценщики имущества. Не допускалось ни льгот, ни отсрочек. Были такие, что давали охотно и больше. Одна вдова принесла сборщикам десять тысяч рублей и сказала:
- Я осталась после мужа бездетною, у меня двенадцать тысяч, десять отдаю вам, и две себе оставляю.
Не спускали ни попам, ни монастырям. Неимущих людей отдавали в кабалу тем, кто за них платил. Конечно, покупать имущество и брать в кабалу людей могли только богачи, таким путем вытягивались у посадских спрятанные деньги. Без сомнения, такая мера должна была повлечь за собою зловредные последствия. Изгнавши чужеземных врагов, Русь должна была испытать внутреннее зло - порабощение, угнетение бедных, отданных во власть богатым. Меры Минина были круты и жестоки, но время было чересчур жестокое и крутое, приходилось спасать существование народа и державы на грядущие времена.


* * *

Весть, что нижегородцы встали и готовы на великие жертвоприношения ради спасения родины, скоро распространилась по городам. В Нижний Новгород стали приходить ополченцы из разных мест.
Прибыли в Нижний Новгород по приглашению посадского мира и представители смоленских дворян, которые после падения Смоленска, не желая оставаться под властью польского короля, пришли в Арзамас и поселились в тамошних дворовых селах и деревнях на правах помещиков. Нижегородцы оказали им почетную встречу, снабдили кормами и отправили к Пожарскому в Мугреево.
Согласились смоленские представители выступить к Нижнему сразу, как будут устроены их земные дела, но не позже ноября месяца. Появление смоленских ратников Пожарскому внушало большие надежды. Кроме смолян, Пожарский призвал под свои знамена вяземских и дорогобужских помещиков, стоявших по деревням в дворцовой Яропольской волости, которая располагалась недалеко от Мугреевао

133


* * *

В Нижний Новгород Пожарский вступил в конце октября. Под звон колоколов навстречу воеводе вышли нижегородцы, радостно приветствуя своего избранника. На нижнем “торгу” у земской избы Пожарского встретил Кузьма Минин с хлебом-солью. Через ворота Иановской башни вошли в кремль и поднялись наверх. Здесь их ожидали воеводы Звенигородский и Алябьев. Обменявшись с Пожарским глубокими поклонами, они вместе с ним и Мининым вошли в съезжую избу, в которой обычно заседали воеводы и приказные люди. Здесь договорились о том, что Звенигородский и Алябьев по-прежнему будут ведать нижегородскими делами, а Пожарский и Минин займутся организацией общерусского народного ополчения. Было решено, что соседские со съезжей избой помещения будут заняты под приказ - канцелярию ополчения, во главе которой Пожарский вскоре поставил опытного дьяка Василия Юдина.
На другой день воевода ополчения ознакомился с обороной города. Его надежной защитой был каменный кремль.
“В таком кремле нестрашно нашествие любого врага, - думал Пожарский. - А вот защитников в нем пока мало”.
В то время в Нижнем Новгороде, не считая ополченцев из других мест, находилось пятьсот-шестьсот человек готовых к бою. За счет этого небольшого гарнизона невозможно было формировать ополчение для похода на Москву. Иначе город остался бы без необходимой охраны и мог стать легкой добычей врага.
- Хорош ваш кремль, Кузьма Минич, крепок! - сказал Пожарский, шагавшему рядом с ним “выборному человеку всею землею” - Нижнего никому не взять. Но Нижний Новгород не вся Русь. Она не сможет укрыться в вашем кремле. Нам нужно ныне помыслить про то, как защитить и спасти Русь!
Еще раньше при встрече в Мугреево Пожарский и Минин успели оценить друг друга. В Минине Пожарский видел представителя народных масс. Он полюбил Кузьму за его горячее сердце и практический ум, за его преданность родине и готовность пожертвовать всем ради ее спасения. Пожарский верил, что к голосу этого простого посадского человека будут прислушиваться все, так как он выражал самые сокровенные думы и желания народа.
Минин и Пожарский договорились между собою о том, что воевода будет ведать военными делами: вербовать и обучать ополченцев, командовать ими в походах и боях, а “выборный человек всею землею” будет заниматься хозяйственными делами. Снаряжение ополченцев, снабжение их продовольствием, собиранием средств на нужды ополчения  становилось обязанностью Кузьмы Минина. Кроме того, он должен был замещать воеводу во время его отсутствия или болезни. Договорились и о том, что Минин, как представитель народных масс, будет держать связь с населением и ополченцами, побуждая их к борьбе и разъясняя им смысл и необходимость этой борьбы.
Вечером в тот же день Пожарский и Минин опять встретились в приказном доме. Это была обыкновенная бревенчатая изба с маленькими слюдяными оконцами и тесовой

134

крышей. Внутри избы вдоль стенок тянулись деревянные скамейки. В одном углу стояла
печь, в другом переднем - стол, покрытый красным сукном. Минин принес грамоту, недавно полученную из Троице-Сергиева монастыря, в этой грамоте игумен монастыря Дионисий и келарь Авраамий Палицын призывали нижегородцев немедленно выступать на помощь подмосковным воеводам Трубецкому и Заруцкому.
- Неладно думают монахи, - сказал Пожарский, прочитав грамоту. - Прав патриарх, а не они. Нам надобно остерегаться Трубецкого и особенно Заруцкого. Ведь он умыслил воцарить “Маринкина сына”. У нас сейчас мало сил, если мы пойдем под Москву, то там придется плясать под дудку Заруцкого: у него большой табор. Прежде чем выступать к Москве, нам надобно собрать большое ополчение, большую рать. Только тогда мы сможем, не страшась измены и коварства Заруцкого, освободить Москву.
- Правильно мыслишь, воевода, - согласился Минин. - Прежде соберись, а потом дерись.
До поздней ночи совещались Минин и Пожарский. Они решили сначала накапливать силы, объединить, как можно больше городов, русских людей и лишь после этого идти в поход.


* * *

Были составлены грамоты в Казань, Чебоксары и другие понизовые волжские города, в них говорилось; что по Христову слову встали многие лжехристы и в их  прелести слилась вся земля наша, встала междоусобная брань в Российском государстве и длиться немалое время. Усмотря между нами такую рознь, хищники нашего спасения, польские и литовские люди, умыслили Московское государство разорить и Бог их злокозненному замыслу напустил совершиться. Видя их такую неправду, все города Московского государства, сославшись, друг с другом, утвердились крестным целованием - быть нам всем православным христианам в любви и соединении, прежнего междоусобия не начинать, Московское государство от врагов очищать, и своим произволом без совета всей земли, государя не выбирать, а просить у Бога, чтобы дал нам государя благочестивого, подобного прежним природным христианским государям. Изо всех городов Московского государства дворяне и дети боярские под Москвою были, польских и литовских людей осадили крепкою осадою, но потом дворяне и дети боярские из-под Москвы разъехались для временной слабости, для грабежей и похищений многие покушаются, чтобы быть на Московском государстве пане Маринке с законнопреступным сыном ее. Но теперь мы, Нижнего Новгорода всякие люди, сославшись с Казанью и со всеми городами понизовыми и поволжскими, собравшись со многими ратными людьми, видя Московскому государству конечное разорение, прося у Бога милости, идем всеми головами своими на помощь Московскому государству, да к нам же приехали в Нижний из Арзамаса смоляне, дорогобужане и вятчане и других многих городов дворяне и дети боярские; и мы всякие люди Нижнего Новгорода, посоветовавшись между собою, приговорили животы свои и дома на помощь Московскому государству. И вам бы,

135

господа, помните свое крестное целование, что нам против врагов наших до смерти
стоять, идти бы теперь на литовских всем вскоре. Если вы, господа, дворяне и дети боярские опасаетесь от казаков какого-нибудь накала или каких-нибудь воровских заводов, то вам бы этого никак не опасаться; как будем все верховые и понизовые города в сходе, то мы всею землею о том совет учиним и дурна никакого ворам делать не дадим. Самим вам известно, что к дурну ни к какому до сих пор мы не приставали и вперед никакого дурна не захотим; непременно быть бы вам в одном совете и ратными людьми на польских и литовских людей идти вместе, чтобы казаки по-прежнему не разогнали низовые рати воровством, грабежом, иными воровскими заводами и Маринкиным сыном. А как мы будем с вами в сходе, то станем над польскими и литовскими людьми промышлять вместе заодно, сколько милосердный Бог помощи подаст, о всяком земном деле учиним крепкий совет, и которые люди под Москвою или в каких-нибудь городах захотят дурно учинить или Маринкою и сыном ее неверным кровь захотят начать, то мы дурна никакого им сделать не дадим. Мы, всякие люди Нижнего Новгорода, утвердились на том, и в Москву к боярам и ко всей земле писали, что Маринки и сына ее и того вора, который стоит под Псковом, до смерти своей в государи на Московское государство не хотим, точно также и литовского короля.
Грамота была составлена от имени Дмитрия Пожарского, Ивана Биркина, Василия Юдина и всяких ратных и земских людей Нижнего Новгорода. Составители ее призывали всех русских людей прекратить раздоры между собой, объединиться в общей борьбе против иноземных захватчиков.
Все спорные вопросы, которые могли разъединить русских, в грамоте пока не затрагивались. В ней не упоминалось о надежности правительства подмосковных бояр, о коварстве Заруцкого. Приходилось считаться с тем, что во главе многих городов стояли воеводы, назначенные подмосковными правителями. Опасно было пока раздражать и Заруцкого: он мог возбудить своих казаков против народного ополчения. Поэтому грамота не только не осуждала, но даже призывала их к совместной борьбе.
По тем же соображениям также  дипломатично говорилось в грамоте об избрании царя. Открыто, решительно отвергались лишь те кандидаты на московский престол, которые были ненавистны и неприемлемы почти для всего русского народа: польский король Сигизмунд III, псковский самозванец, ”Маринкин сын”. О польском королевиче Владиславе и о шведском королевиче Пожарский и Минин решили умолчать. Было невыгодно раньше времени озлоблять тех, кто уже присягнул этим королевичам. Не называя имени желаемого кандидата, в грамоте предлагалось избрать царя всею землею, на собрании представителей городов и уездов.
Грамота от начала и до конца была проникнута идеей объединения всего русского народа для борьбы против иноземных захватчиков. Эта идея явилась основой и в других грамотах, которые несколько позже Пожарский по поручению нижегородцев отправил в северные города Вологду и Вычегду. Обращаясь ко всем сословиям населения, Пожарский призывал их “однолично б вам с нами быть в одном совете против литовских людей, до смерти своей стоять и ныне идти на них всем”.
Пожарский в своих призывных грамотах к поволжским городам просил, чтобы эти города “от себя писали”, в свою очередь, во все другие города “о нашем совете, чтобы

136

всем городам всякие люди от нашего совета не отставали, и ратные люди вскоре были у
нас, и сходились бы с нами вместе на польских и литовских людей в одном совете”.
Вместе с грамотами Пожарский и Минин направляли в города своих доверенных: ими были дети боярские, дворяне и простые посадские люди. С грамотами в Вологду поехали дворяне Недовесков, Угримов и посадский человек Осеков, в Вычегду - дворяне Жедринский, Бертенеев, дети боярские Зубатов, Макаров и посадский человек Холстов.


* * *

В  ноябре-декабре 1611-го года между городами небывало оживились сношения, окрепли связи, установилось общее единое мнение по основным вопросам. Широко разнеслась весть о великом почине Минина, о славном полководце Пожарском, возглавившем народное ополчение.
Как только появлялись в том или ином городе гонцы Пожарского и Минина с призывными грамотами, все горожане по колокольному звону сбегались на главную площадь. Здесь на городском сходе читали во всеуслышание грамоты нижегородцев. Их патриотические призывы возбуждали всех, вызывали живой отклик. Сход всем миром постановлял принять участие в народном ополчении и людьми, и средствами. Тут же люди записывались в ополчение, вносили пожертвования. А затем начинали готовиться в поход: ополченцы снаряжались и вооружались, их жены и матери готовили для них сухари и прочую снедь в дорогу. Вместе с ополченцами отправили в Нижний Новгород и собранные деньги.
Провожая ополченцев, горожане давали им наказ твердо стоять за родину, беспощадно истреблять ее врагов. Так, в каждом городе по призыву нижегородцев дружно подымался народ на освобождение Москвы, на очищение всей русской земли от интервентов. Отовсюду стали присылать в Нижний Новгород людей на совет: присылали казну, шли ратные люди. Первыми пришли коломчане: сначала в Коломне сидел по королевскому приказу известный Василий Сукин, покинувший посольское дело под Смоленском, но уже 26-го августа 1611-го года король писал боярам в Москву, что Сукин вместе с его сыном ему изменили и отъехали к ворам-изменникам. В самом деле, Сукин переехал в Троицкий монастырь, его имя встречается в грамотах подле имен Дионисия и Палицына. Сукин и отправил своих представителей в Нижний. За коломчанами в Нижний пришли рязанцы; за ними служилые люди украинских городов; пришли добрые казаки и стрельцы, которые сидели в осаде в Москве с царем Василием - все прибывшие получили жалование. Вскоре в Нижний Новгород стали стекаться люди и деньги из Казани, Свияжска, Чебоксар, Вологды, Соль-Вычегородска, Балахны, Гороховца, Ярославля, Костромы и других городов. Из глухих лесов толпами валили шиши. Они радовались тому, что их разрозненные действия превращались в общенародную борьбу.
Среди прибывающих отовсюду ополченцев были дворяне, и дети боярские, казаки, но всего больше было посадских людей и крестьян, причем не только русских, но и татар, чувашей, марийцев, мордвинов, удмуртов. На призывы нижегородцев откликнулись все

137

народы, жившие в бассейне Волги и ее притоков. Ополченская рать была разнородной по
национальной и по сословной принадлежности, но эта разнородная рать объединялась общим желанием изгнать интервентов. Все свои усилия Пожарский и Минин направляли на то, чтобы из весьма пестрой по своему составу рати выковать крепкое ополчение, подлинно народное ополчение. Только такое ополчение могло изгнать захватчиков, подавить внутренние раздоры, пресечь козни Заруцкого и ему подобных.
Пожарский распределял ополченцев по полкам и сотням. Опытные командиры обучали их стрелять из ружей и пушек, владеть мечем, колоть копьем, рубить саблей. С утра до позднего вечера отряды ополченцев, пестро одетых в кафтаны, бараньи полушубки и армяки под команды ходили в строю, усваивали приемы атаки и рукопашного боя. Воевода часто выходил из приказного дома и с высоты кремля наблюдал, как внизу за посадами и вблизи слобод вырастали и ширились лагеря ополченцев, как в этих лагерях с каждым днем становилось все люднее и оживленнее.
- Наконец-то поднялся народ! - радовался воевода. - И разве кто сможет одолеть его, покорить? И разве можно отдать врагу такую красоту?
Внизу ослепительно, во всю ширь, блистала Волга, только что скованная льдом, а за ней в ярких лучах солнца скрывалась даль Заволжья, необозримая равнина, покрытая первым снегом. Зима. Но за ней придет весна с ее луговыми и лесистыми берегами.
“Придет весна и для Руси! - думал Пожарский. - Настанет для нее пора свободы и счастья. Тогда враги не будут осквернять наших рек, терзать нашу землю”.
Готовясь к походу, Пожарский приказал отливать легкие пушки; крепостные пушки нижегородского кремля он решил оставить на случай вражеского нападения. К литейным ямам подвозили колокола, медную посуду, разный металлический лом и все это бросали в раскаленные печи. После того, как металл расплавлялся, огненная лава по каменным желобам переливалась в специальные формы из обожженной глины, скрепленной жгутами. Тяжел и опасен был труд литейных мастеровых, пламя печей опаляло их лица, от жары люди обливались потом, от чада и гари задыхались. Нужна была большая сноровка, чтобы не погибнуть возле расплавленного металла.
Пожарский часто приходил к литейщикам, любовался их скорой работой, одобрял их ласковыми словами:
- Спасибо, братцы! Порадейте! Не для меня, а для народа трудитесь. Без пушек войско - не войско.


* * *

Воевода вникал во все, что касалось ополчения, его боевой подготовки. По указанию Пожарского посадские женщины расшивали боевые знамена ополчения. Действовал Пожарский в полном согласии с Мининым; они помогали друг другу во всем; их дружба крепла с каждым днем.
- Мы недавно повстречались с тобою, а будто целый век знали друг друга, - говорил Минин, радуясь дружбой с Пожарским.

138

Пожарский жил в кремле в доме, расположенном вблизи Архангельского собора,
на склоне к Часовой башне; жил один, без семьи. Его жена - княгиня Прасковья Варфоломеевна осталась с детьми в Мугреево. Осенними вечерами после дневных занятий Минин бывал в доме Пожарского и целыми часами вел с ним душевные беседы. Но и князь не гнушался дружбой, знакомством с посадским человеком. Иногда не дождавшись друга, Пожарский сам спускался в Нижний Новгород и заходил к Минину; Татьяна Семеновна радушно встречала воеводу, проворно накрывала стол, приносила братину домашней браги и всякую снедь - колбасу, волжскую белорыбицу, студень, соленые грибы, квашеную капусту. За чашкой браги Минин и Пожарский обсуждали ополченские дела, советовались друг с другом, говорили о предстоящем походе к Москве. Они особенно заботились о том, чтобы ополченцы были хорошо одеты. Воевода и его ближайший помощник понимали, что одного патриотического воодушевления недостаточно, что войско надо обеспечить всем необходимым. Только тогда можно создать крепкое дисциплинированное войско, только тогда в народное ополчение еще более охотно будут вливаться новые ратники, когда они не будут иметь ни в чем нужды. Если же люди будут голодать и холодать, то неизбежен распад ополчения. Многих, менее устойчивых ратников, нужда может толкнуть на грабежи или заставить уйти из ополчения.
С утра и до позднего вечера Минин хлопотал по городу, скупал сукна, овчину, кожу, нанимал портных, сапожников и они шили для ратников кафтаны. Артели плотников под руководством Минина спешно строили просторные избы с нарами для ополченцев. Весело стучали топоры, не умолкая, визжали пилы. Иногда Минин уезжал в дальние волости и возвращался оттуда с табунами лошадей, закупленных для конницы, с большими обозами сена, овса, хлеба, мяса. Много заботился Минин о денежном довольствии ополченцев. Дворяне и служилые люди за военную службу в ополчении не получали наделов земли. Минин и Пожарский им установили повышенное денежное жалование: всех дворян и служилых людей они распределили на четыре группы с различными окладами жалованья, в соответствии с их военным опытом и служебным положением в войске. Одним назначили по пятьдесят рублей в год, другим - по сорок пять, третьим - по сорок и всем остальным - по тридцать рублей. Кроме того, помимо этого оклада, им всем выдавалось единовременное пособие на покупку коня, починку доспехов. Это были большие деньги. Шли на это все доходы, получаемые в Нижегородском уезде: судебные пошлины, таможенные сборы, доходы с кабаков и другие, которых явно не хватало.
Тогда Минин потребовал на общегородском сходе, чтобы все нижегородцы внесли в ополченскую казну одну треть стоимости их имущества. Многие стали возражать; слишком тяжелое такое обложение. Под конец порешили взыскать с каждого горожанина, а также монастырей и церквей пятую часть. Избрали оценщиков имущества и налоговых сборщиков, а главным над ними - Кузьму Минина. Он твердо выполнял наказ схода и не делал послабление никому - ни простым посадским людям, ни дворянам, ни попам, ни монахам. Минин часто приходил в приказную избу к дьяку Юдину и вместе с ним составлял списки налогоплательщиков. Как местный сторожил, Минин хорошо знал нижегородцев и каждого облагал по его доходам.

139

- В этом деле самое важное - справедливость, - говорил Минин дьяку, - а у нас часто бывало так, что бедных притесняли налогами, а богатым послабляли. Это обозляло немощных. А их большинство. Теперь такое лицеприятие допустить нельзя. На великое святое дело должны давать все по своему достатку.
Много было недовольных обложением, особенно из богатых. Они приходили к Минину с жалобами, спорили, доказывали, что не в силах уплатить налоги, но  “выборный человек всею землею” стыдил их, уличал во лжи, требовал немедленной уплаты налогов, угрожал беспощадной расправой.
Кое-кто из дворян попытался скрыть свои поместья, чтобы избежать обложения. Узнав об этом, Минин приказал вывести нечестных дворян на площадь и всенародно наказать, а сокрытые поместья отобрать в ополченскую казну. Благодаря твердости Минина налоговые сборы поступали своевременно и полностью; но они были тоже невелики и не покрывали всех расходов. Но, желая еще более пополнить ополченскую казну, Минин на сходе добился приговора о принудительном займе у иногородних купцов, торговавших в Нижнем Новгороде. Поэтому займу от Строгановых, Лытниных, Микитникова и других купцов было получено свыше пяти тысяч рублей. И все же не смотря на все усилия Минина, собранных средств не хватало на содержание ополчения, а в дальнейшем в связи с новым притоком расходы еще более увеличились. Как быть? При всем своем самопожертвовании одни нижегородцы не могли взять на себя все тяготы по содержанию общерусского ополчения. Поэтому Пожарский по совету Минина в своих грамотах в другие рода просил направлять к нему не только ополченцев, но и деньги на их вооружение и содержание. Города охотно отзывались на призывы и присылали по возможности казну.


* * *

Формируя общерусское войско, Пожарский и Минин приступили и к созданию общерусского правительства в противовес не только московскому боярству, ставшим на деле правительством польских захватчиков, но и подмосковному правительству Трубецкого и Заруцкого.
По призыву Пожарского и Минина в Нижний Новгород стали съезжаться из разных городов и уездов представители всех слоев населения для земского совета. Сначала предполагалось, что представители городов, съезжавшиеся в Нижний Новгород, изберут царя, который мог содействовать объединению русского народа в его борьбе против интервентов. Но впоследствии избрание царя признали преждевременным, также как и поход под Москву.
В это же время были и дурные вести, и они пришли в Нижний Новгород оттуда, откуда менее всего их ожидали. Казань, которая до сих пор так сильно увещевала другие города к общему делу, теперь отказалась в нем участвовать по заводу дьяка Никанора Шульгина.
Шульгин был недоволен тем, что не царственная Казань, главный город Понизовья,

140

не он, захвативший в нем всю власть, встал в челе восстания, а второстепенный Нижний
со своим земским старостою. Шульгина поддерживал его сват, строитель Амфилохий Рубашкин, который не слушался троицких грамот. Тогда троицкие власти вызвали отца его Пимена, архимандрита Старицкого Богородицкого монастыря и за измену сына томили его тяжким трудом, заставляли печь хлебы.
К Шульгину в Казань перешел Иван Биркин, также недовольный первенством Пожарского и Минина в Нижнем.
Получив весть о недобром совете Шульгина и Биркина, князь Дмитрий и Кузьма Минин, а также все ратные люди положили упование на Бога, и, как Иерусалим, был очищен последними людьми, так и в Московском государстве последние люди собрались и пошли против безбожных латин и против своих изменников. Действительно, это были последние люди Московского государства, коренные, основные люди: когда ударили бури Смутного времени, то потрясли и смяли много слоев, находившихся на поверхности, но когда коснулись основных общественных, то встретили и людей основных, о силу которых напор их должен был сокрушиться.


* * *

Так окончился I611-ый год и начался I612-ый год. В конце января в Костроме и Ярославле явились грамоты от бояр московских с увещеванием отложиться от Заруцкого и быть верными царю Владиславу: “Сами видите, - писали бояре, - Божьею милостью над великим государем нашим, его государскую правду и счастье, самого большого заводчика смуты, от которого христианская кровь начала литься, Прокофия Ляпунова. Его убили воры, которые с ним были в одном заговоре. Ивашка Заруцкий с товарищами держали тело Ляпунова на площади три дня съедение собакам. Теперь князь Дмитрий Трубецкой да Ивашка Заруцкий стоят под Москвою на христианское кровопролитие и всем городам на большое разорение. Ездят от них из табора по городам беспрепятственно казаки: разбойничают, грабят и христианскую невинную кровь проливают, насилуют православных христиан, боярынь и простых жен берут на блуд, девиц растлевают насильством мучительским, церкви разоряют, иконы святые обдирают, и многие скверные дела на иконах делают, что ум наш страшиться написать. А польские и литовские люди, видя ваше непокорство, так же города все пустошат и воюют. И то многим из вас известно: как в Новодевичьем монастыре сидели ратные люди от нас из Москвы, то они церковь Божью соблюдали, как свое око. А когда Ивашка Заруцкий с товарищами Девичий монастырь взяли, то они церковь Божью разорили и черниц - королеву, дочь князя Владимира Андреевича и Ольгу, дочь царя Бориса, на которых прежде взглянуть не смели, ограбили донага, а других бедных черниц-девиц грабили и на блуд брали, и как пошли из монастыря, то церковь и монастырь выжгли - это ли христианство? Хуже они жидов, сами своих казнят и ругают, вас, дворян и детей боярских, гостей и лучших торговых людей эти воры-казаки, наши и ваши холопы, нас грабят, побивают и позорят, и впредь всеми вашими и нашими домами владеть хотят, что сами вы  лучше нас знаете. А

141

теперь те же воры - Ивашка Заруцкий с товарищами государей выбирают себе таких же
воров-казаков, называя их государскими детьми, сына калужского вора, о котором и поминать непригоже, а за другим вором под Псков послали таких же воров и бездельников Казарина Бегичева, да Нехорошку Лопухина с товарищами, а другой вор, также Димитрий, объявился в Астрахани у князя Петра Урусова, который калужского вора убил. И такими воровскими государями крепко Московское государство пустошится, они и впредь пустошить будут. А такими правителями: князем Дмитрием Трубецким, да Ивашкой Заруцким Московскому государству можно ли состоять? Они никогда в своем доме не умели ничего расправить, а теперь таким великим и православным государством и вами владеют и указывают, не для чего другого, как для своих бездельных корыстей, воровства и содомского греха, а Московскому государству на конечное разорение. А великий государь король Жигимонт с большого сейма по совету всей Полтавской и Литовской земли сына своего великого государя королевича Владислава на Владимирское и Московское государства отпустил, и сам до Смоленска его провожает со многою конною и пешею ратью для большого успокоения Московского государства, а мы его прихода к Москве ожидаем с радостью. Сами можете рассудить, что Московское государство усмирить и кровь христианскую унять может только Сигизмунд-король и сын его. Видя нашу беду и конечное разорение, между нами настроение и не совет кто не подивится, не восплачет и не возрыдает. Со всех сторон Московского государства неприятели рвут и всем неограниченным государям в посмех мы, и в позор, и в укоризну стали. А все это от вас, от вашего непокорства и крестного преступления”.
Бояре писали правду, казаки подмосковного стану действительно вошли в сношение с ивангородским самозванцем, которому в это время удалось утвердиться в Пскове, почему он обыкновенно и назывался псковским.
Смерть Ляпунова развязала руки сторонникам самозванца в подмосковном ополчении. Правда, среди них не было единодушия. Шведы получили достоверную информацию о том, что Заруцкий старался убедить казаков избрать в цари Ивана Дмитриевича; однако царевич еще был грудным младенцем и все понимали, что править за него будет мать Мнишек - вдова двух самозванцев, которая тоже не пользовалась никакой популярностью в народе. А весть о появлении Дмитрия в Новгородских пределах вызвала возбуждение среди казаков, которые долго не могли успокоиться. Весть была слишком невероятной. В таборах было слишком много ветеранов, своими глазами видевших мертвую голову государя, отделенную от туловища.
Шло время, а поток  известий о деяниях Дмитрия не только не иссяк, но стал и возростать. Время было переменчивое, и легковерные люди все больше свыкались с мыслью о новом спасении поистине бессмертного сына Грозного. На удочку попалась та часть из казаков и московских повстанцев, которым не довелось видеть мертвого вора. Новобранцы большой толпой присоединялись к отрядам, направляемым в Псков вождями ополчения.
Прибытие в Псков сторонников Лжедмитрия мгновенно изменяло ситуацию в самом городе. Под влиянием их агитации псковские низы потребовали признания истинного государя. Их посланцы выехали в Ивангород и передали самозванцу приглашение псковского “мира”. Матюшкин не стал ждать, чтобы его попросили дважды.

142

Он тотчас собрался в путь. Царек и его свита выбирали глухие проселочные дороги. Им
удалось миновать шведские заставы. 4-го декабря 1611-го года кавалькада показалась в окрестностях Пскова. Жители успели простить государю забитых коров из городского стада. Они устроили ему радушную встречу. Воеводы не имели сил противиться общему порыву. Матюшка тотчас вознаградил их за верность. Воевода князь Иван Хворостин и некий Вельяминов сподобились боярского чина и заняли почетное место подле самозванца.
Обосновавшись в псковском детинце, Матюшка сразу же отправил в подмосковные таборы атамана Герасима Попова с воззванием к тушинским ветеранам. Казаки созвали круг и внимательно выслушали речь государева посланца атамана Попова. Некоторые из участников круга открыто выражали сомнение в чудесном спасении Дмитрия. Тогда решено было отправить в Псков особую делегацию для опознания царя.
Лжедмитрий III устроил посланцам ополченцев торжественную встречу. Допущенные к руке старые казаки убедились, что перед ними самозванец, нисколько не похожий на их прежнего царька. Но вооруженная стража Матюшки окружала трон толпой, и казакам поневоле пришлось прикусить язык. Никто из них не решился обличить вора. А Назарий Бегичев, приехавший из-под Москвы в Псков, не пожалел своей души и старости, как взглянул на вора, так и закричал:
- Вот истинный государь наш калужский!
Под нажимом псковичей послы направили ополчению грамоту с подтверждением истинности Дмитрия. Грамота полномочных послов вызвала в ополчении бурю негодований. Простой народ и казаки охотно верили тому, чему хотелось верить, их добрый царь в который раз вновь спасся от злых бояр. Последующие события развивались под действием неудержимых стихийных сил. А 2-го марта I612-го года казачий круг, на котором также присутствовало много черных людей - москвичей, по заводу Ивана Плещеева провозгласил государем псковского самозванца.


* * *

Вожди ополчения Заруцкий, Трубецкой и другие, памятуя о судьбе Ляпунова, подчинились кругу. Они вместе с казаками принесли присягу на имя Лжедмитрия III и вернулись в свою ставку в сопровождении торжественной процессии под грохот артиллерийского салюта. Народ приневолил целовать крест дворян из полка Трубецкого, попавшимся им под руку. В земских отрядах, стоявших поодаль от таборов, присяга не удалась. Воеводы Мирон Вельяминов, Иван Погожий и Измайлов, занимавшие позиции подле Тверских ворот, бежали из ополчения прочь, опасаясь за свою жизнь. Некогда покойному Ляпунову удалось сплотить разрозненные силы и повести на освобождение Москвы; теперь присяга  Лжедмитрию разрушила это хрупкое единство. Раскол, которого так боялся в свое время Ляпунов, стал свершившимся фактом.
С помощью наемников боярское правительство с трудом предотвратило выступления черного люда в Москве в пользу калужского самозванца в конце 1610-го

143

года. С тех пор прошло полтора года; столичные жители пережили неслыханную
трагедию. Их город превратился в груды развалин, ненависть народа к захватчикам и их пособникам за это время удесятерилась. Теперь с помощью вновь воскресшего Дмитрия низы в Москве подняли головы, теперь надеялись окончательно рассчитаться с лихими боярами.
Вождь ополчения Заруцкий оказался бессильным перед лицом стихии. Он подчинился восставшему народу, но попытался дать свое толкование акту присяги. Ивашка Заруцкий бил челом государыне Марине Юрьевне и царевичу Ивану Дмитриевичу. Он хотя и присягнул псковскому самозванцу, однако не ориентировался на Псков, ориентировался он на Коломну, где была Марина Мнишек с сыном. Он исподволь готовил почву к тому, чтобы усадить на трон воренка - сына Марины.
Переворот получил поддержку в южных и северных городах, прежде примыкавших к калужскому лагерю. Там находилось немало атаманов и казаков, сражавшихся в армии Болотникова. На востоке власть псковского самозванца поспешили признать небольшие города Арзамас и Алатырь.
По размаху социальной борьбы арзамаские места не уступали Псковщине. Зато города Казань, Нижний Новгород, Владимир, Ярославль, Кострома встретили избрание Лжедмитрия II как незаконный акт, противоречащий всей земле. Борьба между сторонниками и противниками Лжедмитрия III грозила взорвать национально-освободительное движение изнутри.


* * *

В январе I612-го года большой отряд пана Будилы вместе с обозом продовольствия прорвались в Московский Кремль, в результате чего кремлевский гарнизон был не только спасен от голода, но и значительно усилился, получил свежее подкрепление.
Чтобы сломить сопротивление Гонсевского, теперь потребовались бы большие силы. А их Минин и Пожарский еще не имели. Кроме того, им пришлось бы сражаться под Москвою на два фронта: не только против Гонсевского, но и против Трубецкого и Заруцкого, следивших с явной враждой и завистью за ростом ополчения, которое преследовало совсем иные цели. И Трубецкой и Заруцкий почувствовали большую угрозу для себя в новом народном движении, которое могло смести их со своего пути. Особенно их раздражало то, что во главе ополчения, наряду с князем Пожарским, встал простой посадский человек Кузьма Минин.
- Мужик нашу честь хочет взять на себя, а наша служба и раденье ни во что будет! - возмущался Трубецкой, кичившийся своим княжеским званием.
Не ограничиваясь присягой псковскому самозванцу, Заруцкий от имени Марины Мнишек тайно послал гонца с письмом к персидскому шаху, желая заключить с ним союз, и с помощью персидских войск возвести на московский престол “Маринкина сына”. Однако письмо было перехвачено в Казани, и союз с шахом не состоялся. Тогда Заруцкий открыто выступил против народного ополчения; он решил захватить северные города и

144

уезды, которые служили основной базой для ополчения Пожарского.


* * *

6-го января 1612-го года, наконец, прибыли в Нижний Новгород долгожданные смоленские ратные люди. Нижегородцы ждали их у ворот и проводили до самой воеводской избы. С высокого крыльца Минин обратился к прибывшим с замечательным напутствием:
- Се братия, - сказал он, - прибыла на утешение города нашего и на очищение Московского государства.
План Пожарского оставался прежний, чтобы возможно скорее собрать отовсюду военные силы и, не мешкая, отправиться к Москве. Возможности Нижнего были почти исчерпаны. Теперь Пожарский и Минин обращались за поддержкой не только к ближайшим, но и дальним городам и волостям, что и более усугубило раздоры с земским правительством. Подмосковные бояре считали, что только они имели право распоряжаться сбором ратных людей и казны по всему государству. Почин Пожарского и Минина грозил разрушить сложившийся порядок. Нижегородцам приходилось тратить уйму времени и усилий для того, чтобы уладить отношения с воеводами и чиновниками ополчения на местах.
Обращения Минина и Пожарского к городам не содержали никаких выпадов против земского правительства в лице Трубецкого и Заруцкого, зато в них было много предостережений насчет казачьего воровства.
В письме к вологодскому посаду нижегородские земские власти отметили два опасных симптома: появление под Псковом нового вора Лжедмитрия III  и рассылку Мариной Мнишек смутных грамот от имени “царевича” Ивана Дмитриевича. Свое                отношение к самозванцам нижегородцы выразили с полной определенностью: что до смерти своей они не согласятся на избрание псковского вора или коломенского воренка.
Вскоре после прихода смоленских ратных людей нижегородцы известили города о том, что они намерены идти на выручку Суздалю, осажденному литовскими людьми. Именно Суздаль Пожарский предполагал сделать местом для дальнейшего сбора ополченцев из замосковных и рязанских городов. Приглашая жителей Вологды принять участие в суздальском походе, земские люди старались рассеять их сомнения и раскрывали перед ними свои сокровенные замыслы.
“Будет, де, господа опасаться от казаков, каких-либо воровских заводов, - писали нижегородцы, - и вам бы однолично точно не опасаться, как будем все верховые и низовые города в сходе, и мы всею землею о том совет учиним и дурна никакого ворам делать не дадим, а которые люди под Москвою за Маринку с сыном новую кровь похотят начать, и мы дурна им никакого учинить не дадим”.
Планы Минина и Пожарского приобрели полную ясность и определенность, сосредоточив в Суздале городское ополчение, они намеревались с их помощью нейтрализовать сторонников самозваных царей в казачьих таборах. В Суздале

145

предполагалось создать новый земский собор, на котором будет широко представлена вся земля. Представительному собору надлежало решить задачу царского избрания.
“Как будем все понизовые и верховые города в сходе, - писали в города нижегородцы, - мы всею землею выберем государя на Московское государство, кого нам Бог даст”,


* * *

Призывы о сборе ополчения в Нижнем дошли и до Рассудово, вотчинного села Николая Николаевича Симбирцева. На утро была назначена возле сельской церкви общая сходка. Мужики стояли толпою, слушали старосту, комкая в руках островерхие шапки, подбитые звериным мехом. Были тут не только рассудовцы, многие приехали из окрестных деревень, куда дошли грозные  вести в это тяжелое для страны время.
- Князь Дмитрий Пожарский и выборный человек всею землею Кузьма Минин зовут нас в Нижний в ополчение, - медленно, словно тяжелые камни, ворочал слова староста.
- Всякий охотник, желающий оборонять от погибели Русь, может стать по праву мою руку.
Недолго длилось молчание, немолодой, кряжистый крестьянин, с заметной проплешиной в волосах переспросил:
- Мы-то охочи Русь спасать, а барин как на это отзовется? Он нас отпустит: женкам нашим, детям худо не будет?
- Барин одно только требует доложить ему, сколько будет охочих идти спасать Москву, - ответил на вопрос староста. Затем громко прокричал: - Кто в ополчение желает, выходи!
Молодой белоголовый парень, стриженный под горшок, хватил шапкой о землю:
- Где наша не пропадала!
Он решительно стал по правую руку старосты и низко поклонился сходке. Тотчас загудели мужики, выскочил из толпы и стал рядом с белоголовым тщедушный мужичок в красной рубахе.
- Выходи, мужики! - крикнул звонко. - Сама русская земля просит от нас помощи, если князь Пожарский зовет... он горяч воевода. Освободим Москву!
Толпа мужиков разом колыхнулась и перешла к охочим защищать Русь. Бабы, которых на сход не звали, но которые все же пришли и стояли поодаль, заголосили, кинулись к мужьям и сынам, цепляясь за их одежды. Староста громким голосом заглушил их крики:
- Бабоньки, родимые не лейте слез раньше времени, не цепляйтесь за полы мужицкие. Не обойтись князю Дмитрию без нас. Как же не откликнуться нам на зов его! - староста взмахнул шапкой и теперь обратился к мужчинам:
- Слушайте меня, мужики, в поход идут коим осьмнадцать годов минуло. Другим не велено. Пойдем мы на Нижний, поведет нас сам барин.

146

Через день, на утренней зоре, отряд рассудовских ратников двинулся по дороге на Нижний. Вооружены были: кто сулицей, кто топором, были и с рогатинами и косами, все
пешие, на лошади ехал только Николай Николаевич Симбирцев, и везли на пароконных подводах съестные припасы. В версте от села Николай Николаевич приказал ратникам прощаться с родными и ближними. А едва хлынули слезы, схватил за душу вой провожавших баб, велел отряду трогаться побыстрее, чтоб не рвать людям сердце.
Николай Николаевич поехал впереди отряда, за ним потянулись остальные. Так он ехал впереди, пытаясь заставить себя поразмыслить: жизнь такая непонятная, снова ему пришлось оставить свой дом, дочь Оленьку, которая уже почти помолвлена с младшим сыном Ситского. Вот оно как бывает, враждовал он с Прокофием Петровичем почти всю жизнь, а на старости лет близкими придется стать.
“Очистим землю от поляков и свадьбу детям отыграем”, - протянул Николай Николаевич про себя.
Со временем лицо Николая Николаевича становилось хмурое, вероятно, вспомнил покойных детей, ради которых он большую часть жизни прожил один после смерти жены, повторно не решался жениться. Не хотел, чтобы неродной им человек лишний раз не досаждал. Все он лучшее отдавал детям. Однако не уберег. Осталась только старшая Оленька. И эта теперь выйдет замуж, уйдет к мужу и больше  рядом с ним не останется никого...
Позади Николая Николаевича пеша шли мужики, они были тоже угрюмые, они не могли наглядеться на темные рощи и леса, на веселую пестроту разряженных березняков. Всю-то жизнь за крестьянской работой и оглядеться им не было когда, а сейчас разогнув спину, подивлялись, что вокруг их села такая красота. Сейчас им хотелось на нее смотреть и смотреть, но уходить уж надо, и может быть кое-кому навсегда... не на праздник, на войну их позвал князь Пожарский вместе с выборным человеком Кузьмой Мининым.


* * *

По прибытию в Нижний Новгород Николай Николаевич немедленно отправился искать князя Пожарского. При встрече воевода обнял Симбирцева, спросил о здоровье девочек, которых он помнил еще по Москве. Пожарские и Симбирцевы жили на Сретенке по соседству. Девочки были частыми гостями в доме Пожарских. Сейчас, услышав от Николая Николаевича какое постигло того горе, что двух девочек уже не стало на этом свете, и сгрустнул:
- Катеньку, Дарью, - Пожарский вспоминал их имена, - очень любила моя матушка. Пусть земля ей и им будет пухом.
Затем воевода расспрашивал Симбирцева о других новостях, что привело последнего в Нижний.
- Ратных людей привел в ополчение, - отвечал Симбирцев. - Что касается меня, то я воин неважный. Всю жизнь я только и имел дела с чернилами и бумагой.
- Да! Да! Я понимаю тебя, - качал головою воевода. - Твоя служба была постоянная

147

в Польском приказе. - Воевода, найдя решение, быстро добавил: - Для твоих ратных людей начального человека найдем. Сам ты отправляйся к Кузьме, будешь у него в
помощниках по посольским делам. Ремесло твое нам тоже пригодится.


* * *

Минин и Пожарский детально разработали план похода на Суздаль и созыва там собора. Но им не удалось преодолеть сопротивление земского правительства и осуществить свои замыслы. Заруцкий опередил нижегородскую рать.
Когда поляки, остатки сапеженского войска, захватили Ростов, Заруцкий немедленно выслал против них своих атаманов Андрея и Ивана Просовецких с казаками. Выступление Просовецких вынудило врага очистить Ростов и в конце зимы отступить к Москве. Заруцкий стал стягивать в район Суздаля и Владимира послушные ему части. Земское правительство преподало нижегородцам наглядный урок о хранении тайны.
Следуя приказу Заруцкого, Арзамас в январе 1612-го года после ухода смолян выслал подкрепление братьям Просовецким, обосновавшимся во Владимира и Суздале.
Нижегородцы тщетно пытались заполучить вместе со смолянами и ратные силы Арзамаса. В то же время отказались отправить ратных людей в Нижний Новгород курмишане и некоторые другие города. Нижегородцы даже пригрозили курмишам, что явятся они со всею своею силою и ссадят местного воеводу, если тот не подчинится нижегородскому совету. Но их угрозы не возымели действий. Старое земское правительство располагало еще достаточно прочными позициями в провинции.
Писал курмышанскому воеводе Елагину и сам Пожарский, требовал направить ратников не в распоряжение Трубецкого и Заруцкого, а в Нижний Новгород, и, кроме того, прислать немедленно для следствия курмышан, обвиняемых в распространении смутных слухов. Так как Елагин не захотел выполнить этот приказ, Пожарский назначил и послал в Курмыши нового воеводу - Жердинского.


* * *

Агитация Заруцкого в пользу воренка и временное признание Лжедмитрия обострило борьбу внутри ополчения и ускорило размежевание сил. Земское правительство и нижегородский совет готовились вступить в открытое противоборство, подобно враждующим братьям. Занятие Суздаля казачьими отрядами сорвали замыслы Минина и Пожарского добраться до Москвы по кротчайшей суздальской дороге. Теперь, учитывая, что на суздальской дороге находятся казаки и то, что эта дорога и без того пролегала через разоренную, оскудевшую область, а сейчас она вынуждена кормить и казаков, нижегородцы обратили взоры в сторону Ярославля. Признали, что будет даже удобным и выгодным идти в обход этих опустошенных мест, через Кострому и Ярославль, оставляя за собой в тылу богатый, а главное надежный север.

148

- Кормить ополчение по волжской дороге будет легче, чем по опустошенной суздальской дороге, - советовал Минин. - Голод для войска страшнее любого врага.
Дорога через Ярославль самая надежная.
При этом было решено сделать остановку в Ярославле для пополнения и укрепления ополчения с тем, чтобы подойти к Москве с большой ратью и наверняка разгромить захватчиков.
Заруцкий тоже понимал значение Ярославля, как ключевого пункта всего Заокского края. Захватив Ярославль, он не только отрезал ополчение от богатого еще не опустошенного войной севера, но преграждал и второй путь ему на Москву. Вытеснив поляков из Ростова, он расчистил себе прямой путь из Москвы на Ярославль.
В тылу у Ярославля располагалась Кострома, воевода которой сохранил еще верность подмосковным боярам, и это облегчало задачу подчинения Ярославля. Заруцкий поручил взятие Ярославля тоже Просовецким. Казачьи разъезды вскоре же прибыли в Ярославль. Местный воевода и посадские власти Ярославля давно уже установили тесный контакт с нижегородским советом. И едва в город стали прибывать казаки, ярославский воевода Морозов немедленно забил тревогу и запросил подмогу у Пожарского.
Минин и Пожарский видели, что промедление погубит их почин. Надо было либо принять вызов Заруцкого, либо свернуть свои знамена. Нижегородский совет принял решение о немедленном выступлении. Нижегородской рати предстояло проделать крупный путь по берегам Волги, чтобы перетянуть на свою сторону враждебную Кострому и оказать помощь союзникам в Ярославле.
Борьбу за столицу нужно было начинать с борьбы за провинцию.






















149


Глава   третья

Зима подходила к концу, и нижегородцам следовало спешить с походом, пока не наступила весенняя ростепель. Несмотря на энергичные усилия, Пожарскому не удалось собрать крупные силы. Из Смоленска и Вязьмы в Нижнем оказалось не более тысячи ратников. Посадским ремесленникам пришлось немало потрудиться, чтобы снарядить оружием рать Пожарского. Хорошо вооруженные конники стали вместе со стрелецкой пехотой ядром нижегородского ополчения.
Пожарский надеялся, что Казань образумится и прибытие ее ратников сразу удвоит ее силы. Но его посланцу Биркину не удалось собрать казанцев к намеченному сроку. Казань не оправдала надежд, которые возлагали на нее нижегородцы. Скрепя сердцем, князь Дмитрий отдал приказ о выступлении, так и не дождавшись ближайших союзников. Застрял в Казане и сам Биркин. Пожарский немедленно отправил к Ярославлю большой отряд ополченцев - авангард, командовать которым поручил своему двоюродному брату князю Дмитрию Петровичу Лопате-Пожарскому, а также дьяку Семену Самсонову. Авангард успешно справился с задачей. Он шел к цели кротчайшими путями, минуя крупные города. Вынырнул он под Ярославлем. Лопата с ходу занял город, воспользовавшись поддержкой местного населения. Захваченных казаков он бросил в тюрьму. Андрей Просовецкий, прорвавшийся к Ярославлю с юга, решил уклониться от столкновения с Лопатой и повернул вспять.
Весть о победе Лопаты-Пожарского обрадовала нижегородцев. Путь на Москву был очищен, и теперь можно было выступать всему народному ополчению.


* * *

К выступлению главной рати торопила и погода, мартовское солнце все сильнее припекало, таявший снег сбегал с нижегородского нагорья к Волге и Оке веселыми ручьями, предвещая скорое наступление весны и полноводье. Пройдет еще неделя-две и тогда невозможно будет пройти по весеннему распутью и бездорожью через реки, речки и овраги, разбухшие внешними водами.
Казны нижегородской недоставало для выплаты рати жалования, и деньги взяли у купцов иногородних, торговавших в Нижнем, всего 5207 рублей, из которых 4116 рублей было взято у строгановских приказчиков.
Посоветовавшись с другими начальниками ополчения, Минин и Пожарский, наконец, решили выступать на Ярославль. И в назначенный день, в великий пост, 23-го февраля 1612-го года по сигналу трубачей в ополченских лагерях рано поднялись ратники, быстро надели свои доспехи, взяли оружие и построились к походу. Пожарский объезжал полки и радовался боевой оснастке, выправке. Потраченное время не пропало даром, мирные посадские люди и крестьяне теперь превратились в обученных, хорошо вооруженных воинов.

150

- Спасибо тебе, Кузьма Минич, что порадел о наших ратниках! - сказал Пожарский, подъехавшему к нему Минину. - Хорошо приодел и снарядил их.
По знаку воеводы полки начали спускаться к Оке, к переправе. Их провожали жители: женщины с младенцами на руках, девушки, старцы и дети. Многие плакали, ведь уходили в дальний поход их отцы и братья, мужья и женихи. Иногда из рядов войска выбегали ополченцы и последний раз обнимали своих жен и детей, отцов и матерей, сестер и невест. Вслед войску неслись пожелания и просьбы.
- Покарайте лиходеев!
- Освободите матушку Москву!
- Прогоните непрошеных гостей с русской земли!
- Не милуйте их!
Пожарский и Минин подъехали к Оке, мимо них проходила стройными рядами пехота, затем на лед спустилась конница, а за нею артиллерия - легкие пушки, сани с порохом и ядрами. В самом хвосте ополчения, в сопровождении охраны ехал обоз с продовольствием и запасами военного снаряжения. Лед был еще достаточно крепок, переправа закончилась благополучно. Дальше ополчение двигалось растянутой колонной по правому нагорному берегу Волги. Вскоре холмами в последний раз сверкнули в лучах солнца зубчатые стены нижегородского кремля. Обходя леса и глубокие овраги, ополчение иногда сворачивало влево, и тогда река скрывалась из глаз; но затем войско вновь возвращалось к Волге и шло по ее прибрежью.


* * *

К вечеру ополчение подошло к Балахне. Здесь Минин и Пожарский впервые убедились в великом сочувствии и поддержке местного населения, которое встречало ополчение в воротах, радостно приветствуя прибывших и приглашая их на ночлег к себе, в свои дома. Однако было решено заночевать не в самой Балахне, а на ее посаде, расположившись лагерем, чтобы не распыляться. Только воевод и дворян поместили в осадных домах в крепости.
Вскоре в лагере, по распоряжению Минина, быстро раскинули шатры. Запылали костры; началась в котлах готовиться горячая пища. Сюда в лагерь гостеприимные балахновцы несли каравай печеного хлеба, миски с мясом и рыбой, крынки с молоком, жбаны с брагой и вином. Веселый смех, оживленные беседы, звонкие песни слышались повсюду. Многие балахновцы приносили пожертвования деньгами и вещами на снаряжение ратников. Другие сами вступали в ополчение.
Хорошо встретила Балахна ополченцев, но особенно она радушно приветствовала своего земляка Кузьму Минина.
- Первый помощник главного воеводы! - с гордостью говорили балахновцы между собой о Минине. - Выборный человек всею землею.
Многие балахновцы пытались звать Минина к себе в гости. Ему также хотелось побывать у своих родичей и близких, знакомых, вспомнить о прошлом, поговорить о

151

походе, но приходилось отказываться от этого:
- Некогда братцы; некогда!
До позднего вечера Минин ходил по лагерю, заботился о том, чтобы все ополчение было сытно покормлено, хорошо устроено на ночлег. Тех, кому не хватало места в шатрах, он устраивал в обозе - на санях, на повозках, а в полночь Минин отправился в балахнинский кремль, в воеводскую избу, на совещание с Пожарским. Говорили о том, принимать или не принимать в ополчение отряд мелкопоместных дворян во главе с Матвеевым Плещеевым.
Сам Плещеев пользовался большой известностью в первом земском ополчении. При жизни Ляпунова он пытался унять казачье сословие в полках. После убийства Ляпунова ему пришлось бежать из ополчения и укрыться в своих костромских вотчинах. Минин и Пожарский решили принять отряд Плещеева и определили каждому новому ратнику жалование.


* * *

Покинув Балахну, войско в сумерках добралось до Юрьевца. Ратники едва устроились на ночлег, как поднялась тревога. По дороге к городу быстро приближался отряд всадников, караульные схватились за ружья, но стрелять им не пришлось. Пропущенный в кремль мурза объявил, что привел на земскую службу татар.
После Юрьевца нижегородская рать сделала привал в селе Решма. Под утро в Решму прибыл гонец от Артемия Измайлова из Владимира. Гонец сообщил своему давнему соратнику Пожарскому о том, что 2-го марта казаки, черные люди Москвы произвели переворот и избрали на царство псковского вора Лжедмитрия III. Новость ошеломила нижегородскую рать. Воодушевление, царившее в первые дни уступило место тревогам и озабоченности. Не зная подробностей происшедшего, вожди ополчения не могли понять, как решились подмосковные бояре бросить вызов всей стране и провести царское избрание без совета с городами и представителями всей земли.
Здесь в Решму явился к Пожарскому Кирилл Чоглов и подал грамоту от Трубецкого и Заруцкого, и всего подмосковного войска. Казаки писали, что они, переступив всемирное крестное целование, решили не выбирать государя без совета всей земли и целовали крест вору, который находился в Пскове. Но теперь они поняли, что в Пскове прямой вор, а не тот, что был в Тушино или в Калуге, отстали от него и целовали крест, что вперед им никакого вора не затевать, а быть с нижегородским ополчением в совете и соединении, против врагов стоять и Московское государство очищать.
- Какие бесстыжие обманщики! - возмущался Пожарский. - На их глазах в Калуге убили тушинского вора, а ныне они признали его спасшимся от смерти! Опять целуют крест самозванцу! Но нет худа без добра! Теперь пелена спала с глаз Трубецкого и Заруцкого: теперь многие убедятся в обмане и покинут вора.
Пожарский и Минин не поверили казацкому раскаянию, у них было твердо положено не соединяться с казаками, однако, не желая преждевременно раздражать их,

152

они отпустили Чеглова с честью и велели сказать казакам, что нисколько их не опасаются и спешат к ним на помощь под Москву.


* * *

После Решмы войско Пожарского сделали новый привал в Кинешме, жители города встретили нижегородцев приветливо и представили им подмогу. Из Кинешмы Пожарский выступил к Костроме. На левый берег Волги он переправился в районе Плеса. На подходе к Костроме в ополчение явились посадские люди костромичи и предупредили Пожарского, что их воевода Иван Шереметев прямит Владиславу и не хочет пускать нижегородцев в город.
Город Кострома располагался на левом берегу Волги при впадении в нее реки Костромы, в середине города находился небольшой кремль, окруженный рвом. Костромской посад был не слишком велик, не более полутысячи дворов.
Местный воевода Иван Шереметев был ставленником московского боярина Мстиславского, приверженца польского королевича Владислава. При появлении ополчения он приказал закрыть городские ворота, на крепостных стенах дежурили пушкари, готовые встретить ополченцев огнем.
Очутившись перед закрытыми воротами, ратники принуждены были расположиться на посаде, Пожарский избегал кровопролития и не спешил штурмовать цитадель. Воевода надеялся, что местный посад скажет свое веское слово, и он не ошибся. Здесь в городе между жителями были две стороны: одна держалась воеводы, другая не хотела Владислава, последняя была многочисленная, и как скоро появилось ополчение, осадили Шереметева на воеводском дворе и убили бы его, если бы не подоспел Пожарский. Он велел взять его под стражу и тем самым спас ему жизнь. Костромичи выпросили у Пожарского себе другого воеводу, известного князя Романа Гагарина.
В Кострому к Пожарскому прибыли с просьбой гонцы из Суздаля, там бесчинствовала шайка атамана - воеводы Просовецкого, ставленника подмосковных бояр.
- Худо овцам, где волк воевода, жаловались суздальцы.
Они умоляли избавить их от грабежа и разбоя.
Пожарский их просьбу удовлетворил. Он назначил суздальским воеводою Романа Петровича Пожарского, а во главе с ним отправил в Суздаль отряд ополченцев.
Просовецкий не желал начинать братоубийственную войну и, заслышав о приближении нижегородских стрельцов, ушел под Москву.
Дмитрий Пожарский вместе с Мининым действовали, как правители государства, облаченные народным доверием. Они уже были в силах при помощи оружия утверждать государственный порядок и власть на местах.





153


* * *

Впереди теперь был близко Ярославль. Ярославль заслуженно считался одним из крупнейших торговых ремесленных центров страны, но в отличие от Нижнего Ярославль не был посадским городом, тут преимущественно жило многочисленное дворянство. Земское правительство пыталось превратить Ярославль в свою опорную базу еще до того, как нижегородцы выступили со своим почином.
В дни боев с Ходкевичем в Ярославль выехал боярин Андрей Куракин и дьяк Михаил Данилов. Им поручили спешно сформировать в Ярославле вспомогательное войско и привести его на помощь к столице. С аналогичным поручением во Владимир выехал стольник Василий Бутурлин.
Не располагая ни казной, ни достаточными полномочиями, Куракин и Бутурлин не справились с поставленной задачей. Им недоставало тех качеств, которыми природа в избытке наделила выходца из низов Кузьму Минина.
Материальные возможности Ярославля казались исчерпаны, и воеводы не могли найти общий язык с посадским населением и использовать общий подъем.
Весть о признании самозванца в таборах и прибытие в город воеводы Лопаты-Пожарского оказали на престарелого боярина Куракина сильное впечатление, он решил порвать с земским правительством и примкнуть к Пожарскому.
Нижегородские полки вступили в Ярославль в первых числах апреля под колокольный звон. Посадские люди встретили воинов хлебом-солью. Ополчение расположилось на посаде и в пригородных слободах, а также в двух особых лагерях вблизи города.
Ярославль состоял из трех частей: административным центром являлся так называемый Рубленый город, занимавший небольшой треугольник на Стрелке, при впадении реки Костромы в Волгу, и обнесенный невысоким земляным валом с деревянным острогом. К Рубленому городу примыкал Земляной город, где помещались дома посадских людей, а также торговые лавки. Вокруг Земляного города также тянулся земляной вал с деревянным тыном, и, кроме того, глубокий ров, наполненный водой. За Земляным городом, а также в обоих заречьях, за Волгой и Костромой, раскинулись слободы, населенные ремесленниками, торговцами и служилыми людьми.
Ярославцы любили свой город.
- Ярославль-городок - Москвы уголок, - с гордостью говорили они.
В военном отношении деревянные укрепления Ярославля не представляли собой крепкой защиты. Более надежным оплотом могли быть каменные стены Спасского монастыря, расположенного между Земляным городом и Которослью.
В 1609-ом году монастырь выдержал длительную осаду при нападении тушинцев, но во время этой осады монастырские стены во многих местах были повреждены и потому их обороноспособность значительно понизилась. Однако народное ополчение, остановившееся в Ярославле, в особых укреплениях не нуждалось: оно было настолько могучим, что вражеские отряды, бродившие в Ярославском уезде, не решались напасть на

154

город. Ярославцы не только встретили ополчение с образами, но и предложили ему все имущество, какое у них есть, на общее дело. В знак почета поднесли Минину и Пожарскому подарки, но те ничего не взяли.
В Ярославль в ополчение были доставлены грамоты от троицких властей. Дионисий, Авраамий Палицын, Сукин и Андрей Палицын уведомляли: “2 марта злодей и богоотступник Иван Плещеев с товарищами по злому воровскому казацкому заводу затеяли под Москвой в полках крестное целование, целовали крест вору, который в Пскове называется царевичем Дмитрием. Боярина князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, детей боярских, стрельцов и московских желецких людей привели к кресту неволею: те целовали крест, боясь от казаков смертного убийства, теперь князь Дмитрий у этих воровских заводцев живет в великом утеснении и радеет соединиться с вами.
28-го марта приехали в Сергиев монастырь два брата Пушкины. Прислал их к нам для совета боярин князь Трубецкой, чтобы мы прислали к вам, чтобы вы и все бы православные христиане соединились и промышляли над польскими и литовскими и над теми врагами, которые завели теперь смуту. И вам бы положить на своем разуме о том: может и небольшая хижина без настоятеля утвердиться, и может ли один город без властедержателя стоять: не только, что такому великому государству быть? Соберитесь, государи, в одно место, где Бог благоволит, и положите совет благ. Станем просить у Вседержателя, да отвратит свой праведный гнев и даст стаду своему пастыря, пока злые заводцы и ругатели остальным нам православным христианам порухи не сделали. Нам известно, что замосковные города - Калуга, Серпухов, Тула, Рязань по воровскому заводу креста не целовали и радуют и ждут вашего совета.
До 28-го марта приезжал к нам из Твери жилец и сказывал, что в Твери, Торжке, Старице, Ржеве, Погорелом Городище также креста не целовали, ждут от вас промысла и совета. Ивана Плещеева в Тверь не пускали, товарищам и его казакам хлеба купить не дали. Молим вас усердно, поспешите придти к нам в Троицкий монастырь, чтоб те люди, которые теперь под Москвою, рознью своею не потеряли Большого Каменного города, острогов, наряду”.
В этой грамоте впервые было сказано о страдальческой кончине патриарха Гермогена. Поляки прислали к Гермогену русских людей, которые стали уговаривать его отписать к нижегородскому ополчению, чтоб не ходили под Москву. Гермоген отвечал:
- Да, будут благословенны те, которые идут для очищения Московского государства, а вы изменники будьте прокляты.
Поляки велели за это уморить его голодом. Он умер 17-го февраля, и погребен в Чудовом монастыре.


* * *

7-го апреля из Ярославля пошли грамоты по городам: “Бояре и окольничие, Дмитрий Пожарский и другие стольники, дворяне большие, стряпчие, жильцы и головы, дворяне и дети боярские всех городов, казанского государства князья, мурзы и татары,

155

разных городов стрельцы, пушкари, великие служилые и жилецкие люди челом бьют. По умножению грехов всех православного государства Бог навел неутомимый гнев на землю нашу. Впервые прекратил благородный корень царского поколения свое продолжение (далее следует перечисление бедствий смутного времени до убийства Ляпунова, за которым последовало буйство казаков). Из-под Москвы князь Дмитрий Трубецкой да Иван Заруцкий, и атаманы и казаки к ним по всем городам писали, что они целовали крест без совета всей земли государя не выбирать, псковскому вору, Маринке и сыну ее не служить, а теперь целовали крест вору Матюшке, желая бояр, дворян и всех лучших людей побить, именья их разорить и владеть по своему воровскому казацкому обычаю. Как сатана омрачил очи, и при них калужский царь убит и обезглавлен, лежал всем напоказ шесть недель, об этом они из Калуги в Москву и по всем городам писали! Теперь мы все православные христиане общим советом, соглашаясь со всю землею, ответ Богу и души свои дали на том, что нам их воровскому царю Матюшке и Марине с сыном не служить, и против польских и литовских людей стоять в крепости неподвижной. И вам, господа, пожаловать, советоваться со всякими людьми общим советом, как бы нам в нынешнее конечное разорение быть не без государя, чтобы от таких находящих бед без государя Московского государства до конца не разориться. Сами, господа, знаете, как нам теперь без государя против общих врагов польских, литовских и немецких людей и русских воров, которые нашу кровь проливают? И как нам без государя о великих государственных и земских делах с окрестными городами ссылаться? И как государству нашему вперед стоять крепко и неподвижно? Так по всемирному своему совету пожаловать бы вам, прислать вам в Ярославль к нам из всяких чинов людей человека по два, а с ними совет свой отписать за своими руками. Да отписать бы вам от себя под Москву в полки, чтобы они от вора Матюшки отстали, с нами и со всею землею розни не чинили.
В Нижнем Новгороде гости и все земские, посадские люди не пощадили свои имения, дворян и детей боярских снабдили денежным жалованием, а теперь из всех городов приезжают служить к нам люди, бьют челом всей земли о жаловании, а давать им нечего. Так вам бы, господа, прислать к нам в Ярославль денежную казну ратным людям на жалование”.
Несмотря на то, что главным вождем ополчения был избран Пожарский, теперь места в подписи грамот были уступлены людям, превышавших главного воеводу саном: первая подпись принадлежала боярину Морозову, вторая - боярину князю Владимиру Тимофеевичу Долгорукому, третья - окольничему Головину, четвертая - князю Ивану Никитовичу Одоевскому, пятая - князю Пронскому, шестая - князю Волконскому, седьмая - Матвею Плещееву, восьмая - князю Львову, девятая - Мирону Вельянинову, десятая уже князю Пожарскому. На пятнадцатому месте вместо подписи выборного человека Минина запись: “в Козьмино место Минина князь Пожарский руку приложил”, далее следует еще тридцать четыре подписи, в том числе князей Долгорукова и Туренина, Шереметьевых, Салтыковых, Бутурина.




156


* * *

Ополчение продолжало оставаться в Ярославле. Под знамена Пожарского все больше и больше стекались служилые люди, на содержание которых требовались средства. Раньше собранные деньги быстро разошлись. Найти новые в разоренной стране оказалось делом трудным, почти невозможным. Финансовая система находилась в полном расстройстве. Население, приученное к военному грабежу, прятало подальше имущество и само затаилось, видя, что каждая новая власть приносит с собой лишь новые поборы; жители городов разбрелись по деревням; торговля пришла в убыток.
В Нижнем Кузьме понадобилось много недель, прежде чем ему пришлось взять верх над богатыми торговцами, и те с нуждою стали жертвовать крупные суммы. В родном городе старосту хорошо знали, и он мог рассчитывать на поддержку всего посадского мира. За пределами Нижнего Кузьме пришлось заново утверждать свой авторитет. В Валахне он столкнулся лицом к лицу с местными солепромышленниками, среди которых находились его родные братья. Красноречие народного трибуна не тронуло толстосумов, они не спешили расстаться с нелегко нажитыми деньгами. Минин не имел времени на долгие уговоры, нижегородская рать заутро выступила в поход. Единственный раз в Балахне Минин дал волю гневу, в длинной речи перед горожанами он объявил сущими преступниками тех торговых людей, которые пытались утаить свое имущество от обложения и на пожертвования на ратных людей.
- За пронырство виновные достойны того, чтобы им руки отсечь, - говорил Минин свою речь с такой убежденностью, что речь его проняла всех присутствующих, они уразумели, что ради земского дела староста не пощадит и родных братьев. Поеживаясь богатые торговцы принесли в съезжую избу деньги в их оклад.
В Ярославле все повторилось сначала. Минин призывал местных купцов вносить средства на очищение Москвы. Но те остались глухи к его призывам. Богатые гости Никитников и Лыткин заявили, что их приказчики внесли уже свою долю в казну ополчения в Нижнем Новгороде. Ярославские лучшие люди искоса поглядывали на нижегородского старосту. Они видели и слышали своего брата “торгового мужика” и не понимали, почему им надо слушать его.
Прения в земской избе показали, что с ним шутки плохи; он посылал за стрельцами и велел тем окружить земскую избу, а если была необходимость то и арестовать торговцев. Так было и с Никитниковым и прочими торговцами, которых забрали “не в честь”и отвели в воеводскую избу к Пожарскому. Перед воеводою и приказными людьми Минин объявил вину купцов и потребовал лишить их всего имущества. Пожарский поддержал выборного человека своим авторитетным словом. Видя “жестокость” Кузьмы и свою “неправду”, лучшие люди пали на колени и покорились.
Признание подмосковными боярами самозванца сменило планы Пожарского и Минина. Надежды на скорое освобождение Москвы рухнули. Пожарский не мог выступить к столице, пока там распоряжались сторонники самозванца. Там государевым “изменникам”, не желавшим признать доброго Дмитрия, грозил самосуд.

157

Пожарский и Минин не торопились с дальнейшим походом, они считали, что необходимо освободить не только Москву, но и всю страну. Без этого освобождение столицы могло быть непрочным. А для освобождения страны от многочисленных врагов еще не хватало сил. Поэтому необходимо было обеспечить перевес народного ополчения над силами противника.
- Надо вступить в бой не только когда враг хочет, а когда мы готовы будем, - говорил Пожарский на военных совещаниях.
Он не хотел повторить ошибок Ляпунова, который наспех собирался и потерпел поражение. Минин и Пожарский видели, как враги русского народа постепенно слабеют, а силы народного ополчения накапливаются.
Осада Москвы связала Заруцкого по рукам и ногам, благодаря этому Пожарский получил возможность утвердиться в замосковных городах без больших трудов и усилий. Войска Пожарского в основном утвердились в Ярославле, по дорогам к северу от Ярославля еще находились казачьи отряды, сохранившие верность Заруцкому. Чтобы очистить путь на север и в Поморье, князь Дмитрий направил в Пошехонье Лопату-Пожарского с ратниками. Воевода разбил находившихся там казаков, их атаман Василий Толстой бежал в Кашин, где находился воеводой князь Дмитрий Черкасский с отрядом. Черкасский нес службу в подмосковных таборах, но он вскоре перешел на сторону нижегородского ополчения.
Жители Переславля-Залесского попросили Пожарского защитить их от Заруцкого. Совет направил туда воеводу Ивана Наумова. Тот отогнал казаков и утвердился в городе. Дело обошлось без кровопролития.
Ярославль становился подлинным центром для земских городов, отказавшихся поддерживать вора. Замосковские, волжские, поморские посады посылали в Ярославль свои военные силы, либо запрашивали к себе воевод с подкреплением. Ратники Пожарского направлялись в разные города: Тверь, Владимир, Ростов, Касимов. Они брали под свой контроль дороги, связывавшие Ярославль с севером. Поморье и северные города становились базой снабжения нового земского ополчения.


* * *

Объединив вокруг себя многие города, ярослвский совет поневоле должен был взять на себя управление ими. Смена власти сопровождалась, как обычно, хаосом и неразберихой. Но среди хаоса все выше вздымалась волна патриотического воодушевления. Именно она вынесла наверх Кузьму Минина; скромный нижегородский мещанин стал душой нового правительства.
Минин обладал поистине неиссякаемой энергией; множество дел свалилось на выборного человека и его ближайшее окружение. В течение короткого времени Минин заново организовал систему управления обширной территорией, отказавшейся признавать власть Лжедмитрия III. Неустанным его помощником был Николай Николаевич Симбирцев.

158

В Ярославле стал действовать свой Поместный приказ, Казанский дворец, Новгородская четверть. В Ярославль со всех сторон стекались дворяне, стрельцы, пушкари; воеводы проводили смотры вновь прибывших и определяли им жалование. Выдавая деньги, они требовали, чтобы прибывшие выставили поручителей и давали письменное обязательство службу служить и со службы не избегать. Поместный приказ приступил к раздаче земель оскудевшим дворянам.
В отличие от своих помощников-дьяков “выборный человек” не прошел длинных и извилистых коридоров бюрократической службы в приказах. Он не знаком с приказным крючкотворством; однако, там, где посидевший в приказах делец складывал руки перед не разрешимыми трудностями, Кузьма одним ударом разрубал Гордеевы узлы. В обычных условиях требовалась уйма времени, чтобы провести описание земель. Минин в считанные дни разослал дозорщиков в Суздаль, Кинешму, Торжок и выполнил эту работу. Ярославский совет мгновенно смог выяснить реальные возможности налогоплательщиков. Новая власть взыскивала налоги повсюду, где было возможно. Особое внимание она удостоила богатым обитателям. В Ярославле был организован Монастырский приказ; его главою стал судья Тимофей Витовтов, человек безупречной репутации, Витовтов получил чин думного дьяка на службе в первом ополчении под Москвою.
Монастыри обладали крупными богатствами, и Минин охотно обращался к ним за займами. Соловецкий монастырь согласился ссудить земскую власть деньгами, но он выразил сомнение по поводу полномочий не чиновного человека Минина. Монахи потребовали, чтобы Пожарский сам расписался на земском письме.
Купцы и солепромышленники Строгановы оказались сговорчивее старцев. По настоянию Минина их приказчики дали ополчению четыреста тысяч рублей. Староста договорился о займе также с тремя московскими и четырьмя ярославскими купцами. Так удалось раздобыть еще несколько тысяч рублей. Кузьма обязался возместить деньги, когда нижегородские денежные доходы в сборе будут.  Но шла война, и расходы перекрывали новые поступления; вождям ополчения приходилось думать не о погашении старых, а о заключении новых займов. Земская казна постоянно пополнялась за счет добровольных пожертвований. В грамотах к населению выборный человек вновь и вновь просил народ “поратовать” о родине и пожаловать земскую власть и самим промеж себя произвести обложение, что кому из себя дать на подмогу ратным людям. Из городов в Ярославль везли добровольно собранную казну. Вместе с пожертвованием ополчение получало немало серебряных вещей. Кузьма мгновенно оценил ситуацию и устроил в городе денежный двор. Мастера переплавляли вещи и били монету, которую казна тут же использовала на жалование ратным людям. Минин обладал талантом подлинного организатора и умел подчинить своей воле и направить к общей цели даже своих недругов. После кратковременного ареста ярославских купцов, в том числе Никитникова они были привлечены им на земскую службу и заняли место в Совете земли. Совет тотчас приглашал волостных старост, целовальников и лучших людей для земского совета. При решении более важных вопросов Совет вызвал в Ярославль местных представителей и требовал, чтобы сословия снабжали их письменными инструкциями. В таких случаях города получали наказ “по всемирному своему совету прислать из всяких чинов людей

159

человека по два и по три и совет свой отписать за своими подписями”. Выборные с мест
постоянно приезжали к Минину и Пожарскому. Воеводы либо задерживали их при себе, либо отпускали домой с поручениями. С Белоозера в мае прибыли в Ярославль протопоп, двое посадских людей и один крестьянин из четырех государственных волостей. Минин отпустил посадских, но задержал при себе протопопа и крестьянина для совета. Второе земское правительство включало много авторитетных руководителей первого земского правительства. Прямо из Подмосковья явились сюда боевые воеводы Мирон Вельяминов и Исаак Погожий со многими детьми боярскими, подьячими и даже торговыми добрыми людьми, не желавшими целовать крест вору.
Пожарский делал все возможное, чтобы сплотить вокруг Ярославля все национальные силы. Такой курс не мог не сказаться на совете ярославского земского собора. В нем было больше знати и посадских представителей. Старшими членами Совета числились бояре князь Андрей Петрович Куракин, Василий Морозов, князь Владимир Долгоруков и окольничий Семен Головин. Родственники Куракина и Головина входили в Семибоярщину, а сам Долгорукий сидел в Кремле с литвой до марта 1611-го года. Членами Совета в Ярославле стали князь Никита Одоевский, князь Петр Пронский, князь Иван Черкасский, Борис Салтыков, князь Иван Троекуров, князь Дмитрий Черкасский, братья Шереметевы и другие.


* * *

Польский гарнизон, засевший в Москве в Кремле, опять испытывал голод и лишения, отряды, разосланные за продовольствием, встречали все более ожесточенное сопротивление. Русские нападали на эти отряды, отнимали награбленное, беспощадно истребляли грабителей. В этой борьбе русские патриоты не щадили себя, подчас жертвовали своей жизнью. Самые многочисленные отряды партизан действовали на смоленской дороге и в местах зимовки Ходкевича.
Войска Сигизмунда III удерживали смоленскую дорогу, но в зимнее время передвижение по ней затрудняли, как снежные заносы, так и действия русских партизан. Вооруженные чем попало, крестьяне из ближайших деревень храбро вступали в бой с регулярными войсками. С опаской оглядывались на притихший заснеженный лес наемные команды. Лесные чащи вдруг оживали, и мужики на лыжах с топорами и вилами в руках высыпали на большак. Они побивали солдат, забирали лошадей и повозки, и исчезали так же быстро, как и появлялись. Растянувшиеся на марше колонны не успевали собраться на одном месте.
В феврале 1612-го года из Смоленска выступил на помощь Ходкевичу полковник Струсь с солдатами. В пути отряд подвергся нападению партизан. Струсь потерял много людей, и едва сам не попал в плен. Отступая, солдаты, бросили весь обоз. В марте Струсь вновь попытался пробраться к Москве, на этот раз он продвинулся за Вязьму, но его вновь постигла неудача.
Ходкевич поначалу разбил свой лагерь в селе Рогачево в 70 верстах от Москвы.

160

Однако вскоре его фуражиры разграбили всю округу дотла, и гетману пришлось
перенести ставку в менее разоренную округу. Он решил обосноваться в селе Федоровское, находившееся на некотором удалении от Волоколамска.
Сколько бы продовольствия ни отбирали у населения фуражиры, им редко удавалось доставить его в Москву в целостности и сохранности.
В начале марта 1612-го года из Федоровского вышел большой санный обоз с продовольствием, его сопровождали до трехсот человек солдат и прислуги. Едва отряд удалился от лагеря, как на него со всех сторон повалили партизаны. Наемники ударились в бегство, находившиеся при обозе русские мужики тотчас бросились помогать партизанам и перегородили дорогу санями. Гусары сворачивали с проселка, но тут же тонули в снежных сугробах вместе с лошадьми, остатки отряда вернулись в Федоровское. Некоторые солдаты пробились вперед, потеряв весь обоз в бою с партизанами. Добравшись до небольшой деревни Вешенцы, солдаты захватили старика крестьянина и, угрожая ему оружием, потребовали, чтобы он провел их безопасной дорогой в Можайск. На их пути располагался Волоколамский монастырь, где стояли русские рати. Встреча с ними неизбежно завершилась бы гибелью отряда.
Короткий сияющий день угас, взошла луна, поляки выбились из сил, но решили продолжать путь, чтобы поскорее миновать опасное место. Что было на уме проводника, никто из них не знал. Крестьянин старался усыпить бдительность непрошенных гостей, чтобы тем вернее погубить их. С лесной тропы он незаметно свернул на заснеженную дорогу и повел солдат прямиком в расположение русских войск. Всего лишь верста отделяла от монастыря, спасла наемников лишь случайность, по следу их нагнал ротмистр, направлявшийся со своими солдатами в Рузу. Собрав последние силы, вояки прочь бежали от Волоколамска, бросая по дороге загнанных лошадей. Когда опасность миновала, они выместили всю ярость на мужике. Под конец, едва живому от побоев проводнику, отрубили голову. Никто никогда не узнает имени неизвестного патриота, принявшего мученическую смерть в Волоколамском лесу. Его подвиг был не единоличным, тысячи простых русских людей умирали, как герои в борьбе с чужеземными завоевателями.
Нередко, углубившись в снежные просторы, шайки грабителей гибли от лютого мороза. Они не смели разводить костры, опасаясь нападения партизан.
Все реже доставалось продовольствие осажденным в московском Кремле. Им угрожала смерть от истощения.
- Мы заставим их жрать дохлых крыс, - говорил Пожарский.
В стране поистине разгоралась народная война. На борьбу за освобождение родной земли подымались массы. Крестьянская дубина гвоздила врага.
Завоеватели пытались остановить партизанскую войну жестокостью. Когда настала весна и с полей стаял снег, перед глазами тех, кто пережил зиму, открылась ужасная картина. Во многих местах лежали не убранные трупы. Троице-Сергиев монастырь выделил несколько монахов и служек, чтобы придать земле останки православных. Похоронная команда вначале подобрала трупы в ближайших деревнях, затем и в дальних. Что ни день, в монастыре рыли братские могилы.
“Мы сами с братом Семеном, - писал один монах, - погребли четыре тысячи

161

мертвецов, потом по приказу архимандрита, отправились по селам и деревням, и за
полгода погребли более трех тысяч”.
То была страшная зима, враг топтал землю, оставляя за собой пылающие деревни. Оставшись без кормильцев, без хлеба и крова женщины, дети, старики гибли от голода, замерзали в лесах. Когда кончилась зима и наступили теплые весенние дни, для партизан настало трудное время. Так, один крупный отряд в несколько сот человек, всю зиму
действовавший на смоленской дороге, лишь пробился в Псков и поступил там на службу самозванцу. В середине мая 1612-го года этот отряд неожиданно столкнулся с отрядом полковника Струся. Новое наступление Струся было хорошо подготовлено, под его командой собралось 1200 солдат, а вместе с запорожцами до 3000 человек. Партизаны не могли противостоять таким силам, и после короткого боя разбежались.
Присоединив к себе отряд Струся, и собрав солдат с зимних квартир, Ходкевич вернулся в окрестность Москвы. Зная о раздорах в ополчении и о том, что некоторые земские воеводы и многие дворяне ушли из таборов в Ярославль, гетман задумал вновь испытать силу Заруцкого. На этот раз он повел атаку со стороны села Нехорошево. По условному сигналу солдаты Гонсевского произвели вылазку из Китай-города, казаки и земские ратные люди приняли удар, укрывшись в своем укрепленном лагере за Яузой. Помня о своем предыдущем поражении, наемники на этот раз не лезли на рожон, они вскарабкались на валы острожка, но тут же под ударом острых казацких сабель отступили и больше не возобновляли атаки. Потери их были не очень значительные, но среди раненных оказался один из лучших польских военначальников Зборовский.
Трудная зима ослабила силы вражеского гарнизона в Москве. Терпя недостатки в продовольствии, ежедневно теряя людей, наемное войско роптало и отказывалось повиноваться своим командирам.
В начале июня 1612-го года самая боеспособная часть полка Зборовского покинула Кремль, переправилась за Москву-реку и в сопровождении огромного обоза ушла на Смоленщину. Наемники покинули Москву после того, как полностью опустошили казну.
Когда бояре пригласили в Москву Жолкевского, в их распоряжении было 112 тысяч рублей. Менее чем за год все деньги ушли на жалование иноземным солдатам. Новые поступления прекратились, едва восстала провинция.. Мстиславскому пришлось взяться за царскую сокровищницу.
Кремль стал свидетелем неслыханного торга, в Грановитую палату явились “депутаты” от наемного воинства. Бояре предлагали им в счет жалования золотую утварь, дорогие перстни, камни, царские платья. Те отказывались брать вещи, требовали скидки. Казначеи отдавали золото за полцены, но “депутатов” не удовлетворяла нынешняя дешевая цена. Ссылаясь на дороговизну продуктов, они забирали драгоценности за бесценок. При виде несметных богатств московской казны у Гонсевского голова шла кругом. Соблазн слишком велик, и староста ни в чем себе не отказывал. С казенного двора ему было отправлено золотых вещей, мехов и прочей рухляди на сумму в несколько тысяч рублей.
В казенные книги попало лишь ничтожная часть того, что присвоил себе полковник. С помощью Андронова он забрал из казны много добра без всякой огласки.
Отец казначея Федьки Андронова торговал лаптями, зато Федька стал обладателем

162

золотых цепей с алмазами и жемчужных ожерельев.
Членов Семибоярщины нельзя было упрекнуть в том, что они равнодушно взирали на расхищение царской сокровищницы. Каждый из них старался получить при дележке свою долю. Казенный приказ периодически производил распродажу отборной царской рухляди на Купеческом дворе. Бояре, столичные дворяне, приказные дельцы получали специально отобранные для них вещи в долг по льготным ценам. В дальнейшем они так и не погашали свой долг.
Взаимная вражда также обострилась между польскими и шведскими захватчиками, ослабляя их. В поисках продовольствия польские отряды иногда забредали в новгородский край и там сталкивались с войсками Делагарди, происходили кровавые стычки, взаимное истребление.


* * *

Все чаще и чаще толпы служилых людей приезжали в Ярославль для соединения с ополчением. Посадские люди привозили денежную казну, однако, Пожарский не решался еще предпринимать поход, так как казаки заняли Углич, Пошехонье, свирепствовали по уездам, шведы стояли в Тихвине. Нельзя было двинуться на юг, оставив этих врагов в тылу.


* * *

После многих лет самозванщны имя доброго Дмитрия утратило прежнюю магическую силу. В глазах многих русских людей оно давно стало символом раздора, а не единения.
Инициаторы провозглашения Лжедмитрия III царем обманулись в своих надеждах. Крест самозванцу отказались целовать не только замосковные города Рязань и Тверь, но  многие города, прежде входившие в состав калужского лагеря. По утверждению троицких монахов, присяга не удалась даже в Калуге, Туле и Серпухове.
В столице народ недолго ликовал по поводу обретения государя. Буйный пир сменился прежним похмельем. Казаки и московные черные люди имели возможность убедиться в том, что провинция решительно отказалась поддерживать их выбор. Надежды на то, что царек поможет вызволить царствующий город, оказались иллюзорными. В Пскове Лжедмитрий III не смог даже управиться с Лисовским, зато реальные последствия воцарения псковского вора дали о себе знать незамедлительно.
Нижегородская рать, прибытие которой ждали в Москве с нетерпением, продолжала стоять в Ярославле и отказывалась выступать оттуда на помощь таборам. Вожди ополчения Минин и Пожарский предприняли военную демонстрацию против казаков Просовецкого, чтобы доказать всем и каждому, что они не потерпят утверждения
на троне самозванца.

163

Переворот в пользу Лжедмитрия III посеял рознь и смуту в самом подмосковном
лагере. Боярин Трубецкой и окружавшие его дворяне, оправившись от испуга, пытались организовать тайный заговор против самозванца.
В конце марта 1612-го года Трубецкой прислал в Троице-Сергиев монастырь двух дворян-братьев Пушкиных. Через своих посланцев он просил монахов помочь ему заключить соглашение с Пожарским, чтобы сообща промышлять над врагами, которые нынче завели смуту. Находившийся в монастыре думный дворянин Василий Сукин охотно поддержал этот план вместе с тамошним архимандритом и старцами. Пожарский получил от них пространственное послание, чтобы встретиться с Трубецким в едином месте, где Бог благословит, и положить благой совет о государстве, “кого нам Бог даст”, пока еще многие города не успели присягнуть вору и ратные люди под Москвою рознею своею не потеряли Большого Каменного города.
Минин и Пожарский большой выдержкой старались предотвратить вооруженное столкновение с казацкими таборами, поддерживающими псковского вора: они отвергли тайный заговор с Трубецким.
Князь Трубецкой получил боярский чин в Тушино и заслужил репутацию самого преданного из слуг тушинского вора. Минин и Пожарский попросту не доверяли ему, а, кроме того, они знали, что Трубецкой был человеком слабым и подлинной властью и влиянием в таборах пользовался не он, а Заруцкий. Пожарский понимал, что немедленное выступление против казацкого царька сплотит сторонников самозванца и вновь раззожет пламя гражданской войны. Он решил выждать. Последующие события показали всю мудрость такого решения.
Атаман Заруцкий занимал несколько иную позицию, нежели Трубецкой. Переворот тоже его застал врасплох, хотя своей агитацией в пользу коломенского воренка он сам невольно подготовил почву к успеху Лжедмитрия III .
Присяга открыла новому самозванцу путь на Москву. Псковский вор готовился прибыть в столицу и предъявить права на Марину Мнишек в качестве супруга и отца ее ребенка. До сих пор атаман пользовался безраздельным влиянием на Марину Мнишек: царица видела в нем свою последнюю опору, она вступила в любовную связь с ним. Воскрешение законного супруга грозило ниспровергнуть все достижения атамана, но он был не таким человеком: чтобы без борьбы уступить любовницу и власть.
Впрочем, не одни только личные мотивы пробуждали атамана отказаться в поддержку новому царьку. Заруцкий был достаточно искушенным политиком и понимал, что попытка навязать народу псковского вора может окончательно погубить власть первого Земского правительства. Если псковский вор и нужен был атаману, то лишь для того, чтобы усадить на трон царицу Марину и “царевича” Ивана.


* * *

В середине марта 1612-го года ополчение постановило направить в Псков новое
посольство. Сторонники Лжедмитрия III настояли на том, чтобы послов сопровождали

164

3000 казаков, таким путем они желали обеспечить государю безопасный проезд из Пскова
в царствующий город. Заруцкий знал, что вся его сила заключена в поддержке казачьих станиц, и не стал перечить народу.
Но атаман добился того, что главой посольства стал Иван Плещеев, бывший любимец тушинского вора и его боярин. Плещеев служил в полку у Заруцкого и считался его человеком. Назначение Плещеева вызвало гнев у Трубецкого и его сообщников по заговору.
В письме Пожарскому троицкие старцы утверждали, будто Плещеев организовал присягу в пользу псковского вора, и ругали его, как злодея и богоотступника.
Трубецкой не доверял Заруцкому, не посвятил его в свои планы; в свою очередь, казачий атаман и его сторонники организовали свой заговор за спиною Трубецкого. Никто не знал, о чем советовался Плещеев с Заруцким перед своим отъездом, ясно лишь одно, что Заруцкий обладал реальной властью в ополчении. Плещеев никогда не решился бы восстать против утвержденного присягой псковского “государя” без прямых указаний со стороны Заруцкого. Миссия Плещеева была достаточно сложной, отправляясь в путь, казаки поклялись на кресте перед всем честным народом, что еще раз досмотрят псковского царя и вправду обличат его, если окажется не тем, за кого себя выдает. Если он настоящий Дмитрий, то им надлежало торжественно переправить его в столицу.
11-го апреля 1612-го года земское посольство прибыло в Псков, однако, какими бы то ни были инструкции, Плещеев повел дело с большой осторожностью. Не желая рисковать головой, он, будучи допущен к руке “царя”, громогласно признал его истинным Дмитрием, и в течение некоторого времени бывший тушинский боярин усердно разыгрывал роль преданного слуги, а тем временем тайно готовил почву для переворота.
Не надо было быть провидцем, чтобы заметить, что самозванец не пользуется популярностью у населения Пскова. Найденные в городской казне деньги, Матюшка вмиг пустил на ветер, после чего стал добывать деньги немирным правежом. Зажиточные горожане, обложенные поборами, с возмущением наблюдали за тем, как государь с
подчеркнутой щедростью раздает жалование ворам, казакам и боярским холопам. Псковичи признали “государя”, чтобы он оборонил их от врагов. Ничто не укрепляло престиж самозванца, потому как он не обладал никакими военными способностями. Все его попытки изгнать из Псковщины Лисовского, неизменно заканчивались поражением.


* * *

Воздвигнув в Пскове призрачный трон, царек усвоил все повадки своих предшественников, он спешил взять от жизни все, что можно. Матюшка бражничал и предавался разврату, его слуги хватали на улицах приглянувшихся ему городских красавиц и приводили их ночью во дворец на блуд. Роль самодержавца оказалась беглому дьякону не по плечу, на него смотрели тысячи глаз, от него ждали новых и новых подтверждений того, что он впрямь сын Грозного. В ответ же слышали затверженную
речь, порядочно всем надоевшую. Шли месяцы и многие стали понимать, что песенка

165

самозванца спета, недовольных в Пскове больше, чем достаточно. И Плещееву удалось
составить обширный заговор против вора. В нем участвовало несколько старших воевод, дворян и псковских торговых людей, негодовавших на поборы царька.
В мае шведы осадили псковский пригород Порхов. Заговорщики использовали момент, чтобы удалить из Пскова казачьи отряды, преданные самозванцу.
Матюшка чувствовал, что дело неладно и искал случая бежать из Пскова. Но псковичи не выпустили его из крепости. 18-го мая 1612-го года самозванец был разбужен среди ночи в своем доме. Кто-то ломился ему в ворота. Матюшка успел вскочить на неоседланного коня и без шапки в одном плаще бежал из крепости. Его сопровождали князь Хованский и немногие казаки. Беглец не знал того, что ночевавший во дворе Хованский был одним из главных заговорщиков. Не владея обстановкой, не зная дороги и не соображая куда повернуть, вор помчался мимо Порхова и оказался на пути к Гдову. Спутники покидали его один за другим. У одних кони не выдержали бешеной скачки, другие не желали рисковать головою.
Высланная из Пскова погоня вскоре напала на след вора и без труда захватила его. По улицам Пскова самозванца провели как пленника, привязанного железными путами к коню. Псковичи немедленно посадили Матюшку под стражу, произошло это 20-го мая. Плещеев снарядил нарочного в Москву и известил ополчение об аресте самозванца.
Земское правительство не дало опомниться сторонникам Лжедмитрия III, в начале июня 1612-го года Совет земли постановил считать присягу вору недействительной.
Опасаясь волнений, вожди ополчения поначалу велели держать вора в Пскове, лишь 1-го июля его под усиленной охраной повезли в Москву. По пути Лисовский едва не отбил самозванца у ратных людей. В завязавшейся схватке конвойные убили псковского царька.
Пожарский послал в далекую Сибирь грамоты с уведомлением о новгородских делах и с требованием присылки выборных для совета насчет избрания королевича. Он уведомлял города, что посланные им против казаков и черкес отряды везде имели успех: князь Дмитрий Лопата-Пожарский выгнал казаков из Пошехонья, князь Дмитрий Мистрюкович Черкасский выгнал малороссийских казаков из Антониева монастыря в Бежецком уезде, потом направился против великороссийских казаков к Угличу, воевода Наумов отогнал отряды Заруцкого от Переславля.


* * *

Наплыв богатых дворян в Ярославль имел многообразные последствия. Знать не забыла о своем унижении в подмосковном лагере и домогалась особого положения в новом соборе, ее притязания привели к неурядицам в новом ополчении. Распри с особой силой вспыхнули, после того как в Ярославль прибыла казанская рать. Вместе с ней явился известный Иван Биркин и татарский голова Лукьян Мясный, оба еще дорогой перессорились.
Тем не менее, казанцы выступили вместе с нижегородцами в свое время с почином

166

организации нового ополчения. Будучи в Нижнем, Пожарский назначил своим главным
помощником дворянина Ивана Биркина и поручил ему сформировать и привести казанскую рать. Биркин тогда выехал в Казань, как полномочный представитель нижегородского совета. Его сопровождали местный протопоп Савва и несколько выборных смоленских дворян.
Земское правительство возлагало большие надежды на поддержку со стороны Казани. В сношениях со шведами Пожарский подчеркивал, что на его стороне выступают города Московского и Казанского царств
В качестве ветеранов движения казанцы рассчитывали занять в Ярославле подобающее место, но скоро они могли убедиться в тщетности своих надежд.
В Нижнем Биркин был знатной фигурой среди сподвижников Пожарского, в Ярославле же не только Биркин, но и сам Пожарский затерялся в толпе бояр и знатных дворян. Когда Биркин явился в Ярославль, то возобновил ссору с Мясным из-за того, кому быть головным начальником, едва дело между ними не дошло до боя, но что хуже всего, что эта ссора отражалась в ополчении Пожарского. Большинство были против Биркина и отклонили его кандидатуру. Тогда он обратился в совет и от имени казанцев потребовал себе прежнюю должность, бояре и воеводы прервали его на полуслове, будь то обычная местническая тяжба, спор не вышел бы из стен приказной избы, но затронутыми оказались более глубокие интересы. За Биркина заступились многие казанцы и так же хорошо знавшие его смоленские дворяне и нижегородские стрельцы. Но против него объединились бояре и дворяне, раздор едва не привел к кровопролитию.
В Казанском государстве социальные противоречия приобрели более резкие формы, чем в замосковных городах. После убийства боярина Шульгина, местный воевода боярин Василий Морозов ушел в поход под Москву, да так и не решился вернуться обратно в Казань. В качестве ярославского воеводы Морозов оказал казанцам худой прием. Когда-то вождь ополчения поручил миру поднять на борьбу с завоевателями все волжское казачество, обещал волю вчерашним холопам. Биркин был родней и личным представителем Ляпунова в Нижнем Новгороде. После отъезда из Нижнего ему пришлось надолго задержаться в Казани. Как и Ляпунову, ему удалось достичь полного понимания с казацким посадом. Биркин уведомил Казанское государство о ярославских событиях, и дьяк Шульгин от имени местных властей отозвал казанскую рать домой. Его приказ вызвал раздоры в войсках.
Тридцать помещиков и мурз с сотнею стрельцов и отрядом татар во главе с Лукьяном  Мясницким отказались повиноваться Биркину и поступили на службу в ярославское ополчение; прочие ратники вернулись в родной город вместе с Биркиным.
Смута не прекратилась и по уходу Биркина. Начались споры между начальниками о старшинстве, каждый из ратных людей принимал сторону своего воеводы, а рассудить их не было кому. Тогда придумали по старине ваять в посредники третье духовное лицо. Послали к бывшему ростовскому митрополиту Кириллу, жившему в Троицком монастыре, что б он был на прежнем месте своем в Ростове. Кирилл согласился, приехал в Ростов, потом в Ярославль, стал укреплять людей, Какая ссора начнется у начальников, и те обо всем докладывали ему.
Озабоченные великим и трудным делом, обращая беспокойные взоры во все

167

стороны, нельзя нигде найти помощь, начальники ополчения вспоминали о державе, с
которой прежние цари московские постоянно в дружеских сношениях, которой помогли деньгами во время опасной войны с Турцией. Эта держава была Австрия. Вожди ополчения  по опытности своей думали, что Австрия теперь захочет быть, благодарной, поможет Московскому государству в его нужде, и 20-го июня написали грамоту к императору Рудольфу, в которой изложили все бедствия, получаемые русскими людьми от поляков. Писали: “Как вы, великий государь, эту нашу грамоту милостиво выслушаете, то можете рассудить, пригоже ли то дело Жигимонт король делает, что переступил крестное целование, такое великое христианское государство разорил и до конца разоряет, и годится ль так делать христианскому государю? И между вами, великими государями, какому вперед быть укреплению, кроме крестного целования? Бьем челом вашему цесарскому величеству всею землею, чтоб вы себе дружбу и любовь великих государей наших в нынешней нашей скорби нас прозрели и своею казною нам помогли, и к польскому королю отписали, чтоб он от неправды своей отстал и воинских людей из Московского государства велел вывести”.


* * *

В апреле Совет земли разработал план наступления против литовских людей, в наступлении должны были участвовать почти нее наличные силы ополчения. Знать и слышать не хотела о службе под началом стольника. Чтобы избежать местнических распрей Совет поручил руководить операцией не Пожарскому, а другому воеводе – князю Дмитрию Черкасскому.
Прошлое Черкасского было более чем сомнительное, он долгое время подвязывался в тушинском лагере, потом перешел к литовцам, и лишь затем в земское ополчение. Черкасский отличался знатностью и занимал высокое местническое положение. Предложив Черкасскому важный пост, Совет окончательно перетянул его из подмосковного лагеря на ярославскую службу.
Еще в разгар зимних морозов литовские отряды пытались захватить Себеж. Наступление поддержали атаманы украинских казаков. Потерпев неудачу под Сабежом, казаки ушли к Старой Руссе, а оттуда к Атоньеву-Краснохолмскому монастырю в Бежецке. Появление казаков в Бежецке вызвало тревогу у Пожарского. Земское командование приказало Черкасскому идти на гетмана Ходкевича и на черкасс. Первоначальная задача состояла в том, чтобы разгромить Наливайко. Для ее выполнения Черкасскому подчинили Семена Прозоровского и Леонида Велъяминова с казаками,  Лопату-Пожарского со смолянами, Петра Мажуру с волгожанами, остатки казацкой рати и романовских татар.
В апреле земское войско выступило из Кинешмы в поход, но в его рядах таился предатель, то был Юрий Потемкин, один из участников убийства Ляпунова. Сменив несколько лошадей в пути, изменник предупредил черкес об опасности. Украинский
атаман Наливайко поспешил отступить на Запад.

168

Князь Дмитрий Черкасский пытался преследовать неприятеля, однако запорожцы
не были разгромлены и позже соединились с Жолкевским.
В тылу у войск оставались казачьи отряды, сохранившие верность Заруцкому, они располагались в Угличе.
Совет земли надеялся избежать кровопролитие, и привлечь казаков на службу в ярославское ополчение. Князь Черкасский получил предписание уговорить атаманов и привести их в Ярославль. Когда он подступил к Угличу, четверо атаманов сразу перешли на его сторону, прочие нехотя выехали в поле и начали биться с дворянами, но потерпели поражение. Черкасский не догнал Наливайко и довел дело только до освобождения Углича.


* * *

В начале апреля 1612-го года Совет обратился с грамотой к Строгановым в
Сольвычегодск. Грамота звучала, как подлинное объявление войны казацким таборам.
Историю первого ополчения авторы грамоты рисовали сплошь черной краской. Старые заводчики, тушинские атаманы и казаки с их начальником Иваном Заруцким, гласила грамоты, убили Прокофия Ляпунова, стали чинить дворянам смертные позоры, предались грабежам и убийствам, после чего дворяне разъехались из Москвы. Иногда Трубецкой и Заруцкий с казаками целовали крест псковскому вору, чтобы по своему первому совету бояр, дворян и всяких чинов людей, земских и уездных лучших людей побить и разграбить их имущество, а самому править и владеть всем по своему воровскому казацкому обычаю. Составители грамоты сознательно пугали Строгановых призраком крестьянской войны.
Переворот в пользу Лжедмитрия III напугал многих дворян, и некоторые из них не прочь были порвать с казаками и полностью исключить их из освободительного движения, но Минин и Пожарский придерживались иной точки зрения, и их курс получил общее признание.
К июлю 1612-го года на службе в ярославской рати числилось довольно много атаманов. Отъезд казаков из подмосковных лагерей в Ярославль оказал немалое влияние на исход самозванческой авантюры.
Освободительная борьба всколыхнула разные народы. В ополчении одним из предводителей был атаман Тарас Федорович Черный, впоследствии один из героев национально-освободительного движения украинского народа.
Пожарский стремился установить сотрудничество со всеми, от кого можно было ждать помощи. Он охотно принял под свое командование ротмистра Хмелевского с поляками. В дальнейшем они оказали большие услуги освободительному движению.
Однако Пожарский забил тревогу, когда в Ярославль явился гонец от капитана Маржерета, который еще осенью 1611 года уехал в Голландию, а затем в Англию. Там он увлек рассказами о сказочно прибыльной службе в России авантюристов – поданных
британской и австрийской короны. Кондотьеры направили в Москву гонца с письмом, они

169

готовы были служить любым, кто сможет им хорошо заплатить. В своем послании
наемники клялись, что будут верно служить, но не уточняли кому. Они адресовали свои письма к великим и вельможным князьям и к их величеству. Такое обращение могло удовлетворить и нового Лжедмитрия, и воренка, и Семибоярщину. Маржарет, самовольно присвоивши себе чин полковника, полагал, что в Москве примут его с распростертыми объятиями, но он ошибся. Князь Пожарский не забыл о его кровавых подвигах при подавлении народного восстания в Москве.
Вопрос о найме солдат за морем Пожарский передал на рассмотрение соборным чинам, собор энергично отклонил предложение Маржерета. “Наемные немецкие ратные люди, - говорил приговор, - нам не надобны, немцам найму давать нечего, да и верить им нельзя”. В письме к кондотьерам разрядный дьяк взялся объяснить им, что российский государь не нуждается более в иноземной помощи, потому что все земские люди объединились и теперь у них есть свой вождь Дмитрий Пожарский. Поясняя значение Пожарского, дьяк указал, что его избрали за разум, дородство и за храбрость.
Пожарский, перечитав письмо, представленное ему для подписания, заколебался, вычеркнул слова за “дородство и за храбрость” и написал “за правду”. Исправление весьма точно выражало отношение к Пожарскому сложившееся в земском движении. Князь не обладал дородством или знатностью; зато он был мудр и смел, а главное, беззаветно стоял за правду
Со времени московского восстания Пожарский завоевал славу выдающегося  борца за освобождение, знать должна была считаться с этим обстоятельством. Черкасский при всей его родовитости оказался непригодным возглавить народное ополчение.
В условиях массовой борьбы рождались традиции, отменявшие местничество. Пожарский взял верх над всеми “дородными” воеводами, потому что пользовался доверием всёй страны. Чем большей властью обладал Пожарский, тем пространнее был его титул, своим чином он мог поспорить с любым владетельным лицом. Но его длинный титул “По избранию всей земли, всех чинов и людей Московского государства, многочисленного войска у ратных и земских дел стольник и воевода князь Пожарский”, был порожден освободительным движением и олицетворял торжество представительного начала.
В дни ярославского стояния земские люди учредили новый герб. Начиная с Отрепьева - самозванцы неизменно выступали под знаменами с двуглавым орлом. Ополчение избрало другую эмблему - льва. Большая земская печать несла изображение двух стоячих львов, мелкая дворцовая печать - одного льва.
Ярославскому совету пришлось взять на себя выполнение политических функций, и тогда Пожарский заказал себе печатку с собственным гербом. Герб князя Дмитрия был примечательным во всех отношениях, его украшало изображение двух львов, которые поддерживали геральдический щит с изображением ворона, клюющего вражескую голову. Под щитом был помещен поверженный и издыхающий дракон, по краю располагалась подпись – “Стольник и воевода князь Дмитрий Пожарский- Стародубский”.
Глава земского правительства вспомнил о родовом прозвище своих далеких предков - удельных князей Стародубских, чтобы оградить себя от упреков в худородстве.
Земский совет, функционировавший в Ярославле, без промедления принялся

170

избирать себе законного царя, “сами, господа все видите, - писали руководители собора, -
как нам ныне без государя против общих врагов - польских и литовских, и немецких людей, и русских воров стоять? И как нам без государя о великих, земских делах с окрестными государями ссылаться и как государству нашему впредь стоять крепко и неподвижно? Надо спешить о выборе царя, чтобы от свалившихся бед Московскому государству до конца не разориться”.
Ярославские власти приступили к практической подготовке царского избрания. Они предложили городам выбрать специальных представителей для совета об избрании государя.


* * *

Стремление к объединению национальных сил наложило печать на отношение ярославского совета к членам Семибоярщины. Ляпунов обличал их как предателей и предлагал отбирать у них земли. Ярославский совет возлагал вину за погибель государства на изменника Михаила Салтыкова, и ни словом не упоминал о преступлениях главных бояр. “Ляпунов, - писали члены совета, - литовских людей в Москве осадили, тесноту им великую учинил”. Члены боярского правительства словно и не сидели в осаде с Литвой, и не сражались против земских людей. В отличие от Ляпунова, земская знать считала, что великих бояр нельзя отстранить от дела царского избрания. Особенно энергично эту точку зрения отстаивал Иван Шереметев, незадолго до того удостоившийся за свое рвение по службе похвалы от Семибоярщины.
Минин и Пожарский принуждены были  считаться с настроениями консервативных сил и старательно уделяли из соборных постановлений все, что могло компрометировать московскую думу.
Как только ярославский совет приступил к определению  кандидатов на трон, то сразу же возникли непреодолимые трудности. Василий Голицын томился в польском плену; Филарета Романова польский король Сигизмунд держал тоже в Польше, как заложника. Ближайшая родня Филарета - князья Иван Черкасский и Троекуров, Борис Салтыков, дворяне Погожие и Михалковы подвязались в Ярославле и не прочь были подать голос в пользу избрания Михаила Романова. Но собор не мог наречь царем человека, вместе с Семибоярщиной служившего Владиславу.
Избрание царя по замыслу земского совета должно было закрепить единство национальных сил. Но поставленная цель оказалась недостижимой. Избирательная кампания в недрах собора лишь разжигала страсти.
Опираясь на поддержку соборных чинов и земли, Минин и Пожарский энергично формировали отряды нового ополчения, пополняли дворянскую конницу, набирали горожан на стрелецкую службу, а крестьян на посошную.
К концу весны дороги стали проезжими и земские, и ратные люди начали готовиться к долгожданному походу на Москву; но тут возникли обстоятельства,
приведшие к новой задержке.

171

В самом конце весны в Ярославле началась “моровая язва”. Ратные люди стояли на
постое во всех посадских избах, скученность способствовала быстрому распространению эпидемии. С 1-го мая 1612-го года мор приобрел угрожающие размеры, умерших не успевали хоронить, народ пришел в смятение, чтобы успокоить город, Пожарский обратился к духовным чинам. Те предложили провести крестный поход. Поутру 24-го мая Пожарский во главе процессии прошел от главного собора к предместьям и обошел городские стены.
Мор мешал немедленному выступлению рати к Москве. Многие дворяне, спасаясь от беды, уезжали в свои поместья.
В конце концов, эпидемия прекратилась сама собой. В память о спасении от бедствия ярославские посадские люди в один день выстроили крохотную деревянную церковь “спас обыденный”
Все помыслы Минина и Пожарского были обращены к тому, чтобы сплотить и выпестовать новую земскую рать. Но они не могли повести ее к Москве, пока с тыла им грозили войной шведы.


* * *

Митрополит и бояре, сдавшие шведам новгородский кремль, шли по стопам московской Семибоярщины, новгородская трагедия повторила московскую.
Послы Новгорода Великого ехали в Швецию, чтобы привезти оттуда шведского принца и посадить его на Новгородское государство. Но их задержали в Стокгольме на полгода. Между тем в Швеции умер Карл Х, и трон перешел к Густаву II Адольфу.
Делагарди клялся, что шведское правительство во исполнение договора немедленно пришлет в Новгород принца Карла Филиппа. Но Густав Адольф, подобно своему двоюродному брату Сигизмунду III, желал сам занять русский трон. В начале марта 1612-го года он обескуражил новгородцев сообщением о том, что вскоре лично прибудет в Новгород и постарается найти средства умиротворения русского государства.
Густав ни словам не упомянул об отпуске в Новгород принца Карла Филиппа. Власти Новгорода были встревожены перспективой превращения их государства в шведскую провинцию, оккупированную королевским войсками. Вмешательство Густава Адольфа испортило игру, которую вел Делагарди, ему потребовалось немало времени, чтобы успокоить встревоженных новгородцев.
Военачальники Густава Адольфа действовали в Новгороде совершенно так, как и полковники Сигизмунда III в Москве. Они щедро жаловали боярам земли за измену собственному народу. Главный воевода князь Иван Одоевский получил от Делагарди огромный погост с 4500 четвертями пашни недалеко от самого Новгорода. Проклинаемые народом, новгородские верхи вскоре оказались в полной зависимости от шведских военных властей.
Бояре и митрополит словно упрашивали Делагарди не отлучаться из Новгорода, в
противном случае, говорили они, неизбежно возникнет раздор между войсками и

172

народом, некому будет подавить смуты и народ отпадет от Швеции.
Бояре помогли шведам утвердить господство на всей обширной новгородской земле, где не действовали уговоры, пускали в ход оружие. В разных концах Новгородского государства гремели выстрелы, и лилась кровь; брошенные на произвол судьбы пограничные земли не могли выстоять в одиночку. Их завоеванием руководил Горн, под Клушином генерал был одним из виновников поражения шведской армии, в Новгороде он пожинал лавры “героя”. Горн метался по новгородской земле, сея Новгороду смерть и разруху, король вскоре оценил его заслуги, произвел в фельдмаршалы.
Отчаянное сопротивление оказали захватчикам защитники древнего Орешка, когда из 13000 воинов в живых осталось не более сотни, гарнизон крепости объявил о присоединении к Новгородскому государству.
Тихвин и Ладога сдались после того, как шведы обстреляли эти крепости из осадных орудий, угроза шведского завоевания нависала над русским Поморьем, в начале 1612-го года шведы ультимативно потребовали сдачи Сумского острова на Белом море.
В апреле 1612-го года Пожарскому стало известно, что новгородские власти обратились на Белоозеро в Кириллов монастырь с предложением быть в соединении с Новгородским государством признать государем шведского принца. Угроза со стороны шведов носила реальный характер, и земскому правительству пришлось взяться за укрепление Северного края. Лучший из помощников князя Дмитрия, воевода Лопата Пожарский с отрядом отборных войск получил приказ занять позиции в Устюжне и усилить гарнизон Каргаполь с тем, чтобы прийти на помощь белоозерцам в случае шведского нападения со стороны Тихвина.
5-го мая 1612-го года Ярославский совет прислал на Белоозеро земского дьяка с особой грамотой - с повелением строить там новую крепость: “Городу быть на Белоозере, - писалось в грамоте местным жителям. - Тот час вы начали делать всеми людьми посада и уезда без выбора крепость. Делали бы это не оплошно: литовские, немецкие и русские воры-казаки взятием не взяли Белоозеро, и до конца не разорили и не сожгли православных крестьян на Белоозере смерти не придали.  Вы нам писали, господа, чтобы к вам зелья и свинец прислали, и мы, господа, зелья З5 пудов, да свинца 17 пудов велели вам послать с Вологды”.
Война со Швецией могла разразиться со дня на день. Швеция и Речь Посполитая на время отложили свои споры из-за Ливонии, покидая Ливонию, Ходкевич заключил перемирие со шведами. Недавно смертельные враги спешили использовать бедственное положение России, чтобы завершить раздел русских пограничных земель.
Пожарский и другие вожди ярославского ополчения понимали, какую опасность для земского освободительного движения таит в себе перспективу одновременной борьбы с Речью Посполитой и Швецией. Они не могли начать поход на Москву, пока существовала непосредственная угроза захвата шведами русского Севера. 
Северные земли в это время терпели разорение не в меньшей мере, чем Замосковье. В случае потери Севера, ярославское ополчение теряло главные базы снабжения.
Пожарский пригласил к себе Симбирцева, который в последнее время был занят с
Мининым укреплением земского правительства. Вначале Пожарский справился у него о

173

здоровье, есть ли новости от его дочери, затем повел разговор о деле.
Пожарский знал, что Симбирцев, находясь на службе в Посольском приказе, не один  раз вел посольские дела именно со шведами. Пожарскому нужен был совет, как нейтрализовать  тыл и избежать столкновения со Швецией.
Симбирцев предложил Пожарскому прибегнуть к сложной дипломатической игре: провести мирные переговоры с Новгородским государством и с помощью этих переговоров связать противника. Послушав этого совета, Пожарский снарядил в Новгород посла Степана Татищева, а с ним 15 человек представителей земского собора главнейших русских уездов.
В Новгород Татищев привез грамоты к митрополиту Исидору, князю Одоевскому и Делагарди. У митрополита и Одоевского ополчение спрашивало, как у них положено со шведами? Делагарди писал, что если король шведский даст брата своего на государство и окрестит его в православную христианскую веру, то они рады быть с новгородцами в одном совете. Они просили, что если ополчение пойдет под Москву на очищение Московского государства, шведы не должны идти воевать Поморские города.
Грамоты были написаны Симбирцевым и датированы 13-ым мая. Николай Николаевич тоже состоял членом посольства и помогал Татищеву.


* * *

Русское государство стояло на грани распада и гибели, земским дипломатам приходилось пускаться во все хитрости, чтобы добиться союза или хотя бы перемирия с соседями, очевидная слабость их позиций отнимала надежду на успех, единственным козырем всех оставался вопрос о замещении царского трона. Не слишком опытные дипломаты пускали в ход этот козырь неоднократно.
В дипломатическом поединке со Швецией Пожарский избегал прямых переговоров, зато вовсю использовал посредничество Новгорода.
Будучи в Новгороде, Татищев постарался уверить руководителей государства, будто бы избрание на трон крещенного шведского принца является для ярославского совета вопросом почти  что решенным.
Земские вожди писали, что как только они узнают о содержании новгородского договора, о его соблюдении, о решении перекрестить принца, тогда они обсудят дело с новгородскими представителями, пошлют королю послов от всей земли бить челом  о государственных и о всяких земских делах.
Как бы мимоходом Татищев потребовал, чтобы новгородцы не предлагали более северным и поморским городам присоединяться к их государству без ведома ярославского совета.
Если бы Новгород и шведы согласились исполнить это требование, главная цель Татищева была достигнута, все разговоры относительно избрания шведского королевича имели целью предотвратить военное столкновение со Швецией.
Протестантский шведский принц внушал Пожарскому не больше симпатии, чем

174

католический австрийский герцог, но выбирать аргументы не приходилось.
19-го мая Исидор, Одоевский и Делагарди ответили, что пришлют в Ярославль своих послов.
Татищев удачно завершил переговоры и 1-го июня 1612-го года вернулся в Ярославль, где без обиняков заявил, что от Новгорода нечего ждать добра.
Если бы совет предал гласности достоверную информацию шведской интервенции, дальнейшие дипломатические переговоры с Новгородом стали бы невозможными, земское руководство понимало это и обнародовало только отчет о посольстве в Новгород, отвечающий дипломатическим целям, но не истине.
“Степан Татищев, - объявил совет, - в расспросе сказал, что в Великом Новгороде от шведов православной вере никакой порухи, а христианам никакого разорения нету, все живут безо всякой скорби. Принц же Карло по приглашению Новгородского государства будет в Новгороде и вскоре отдастся всей воле людям Новгородского государства”.


* * *

Несмотря на то что в июне начальники ополчения разослали грамоты по украинским городам, которые держались псковского вора, Марины и сына ее, чтобы они от вора отстали: “Только бы от того вора отстанете и с нами будете в соединении, то враги наши польские и литовские люди из Московского государства выйдут, если же от вора не отстанете, то польские и литовские люди Москву и все города до конца разорят, всех нас и вас погубят, землю нашу опустошат и обесплодят, и того всего взыщет Бог на нас, да и окрестные все государства назовут вас предателями своей вере и отечеству, а больше всего, какой вам дать ответ на втором пришествии перед праведным судом? Да, писали нам из Великого Новгорода митрополит Исидор, князь Одоевский, что у них от немецких людей православной вере порухи и православным христианам разорения нет, шведского короля Карла не стало, а после него на государстве стал его сын Густав Адольф, а другой его сын Карл Филипп будет в Новгороде на государство вскоре и дается на всю волю людей Новгородского государства, хочет креститься в нашу православную веру греческого закона.
И вам бы, господа, про то было ведомо, и прислали бы вы к нам для общего земского совета из всяких чинов по человеку по два или три, и совет свой отписали к нам,  как нам против общих польских и литовских людей стоять, и как нам в нынешнее злое время безгосударственным не быть, и выбрать нам государя всею землею. А если вы, господа, к нам на совет вскоре не пришлете, от вора не отстанете и со всею землею не соединитесь и общим советом с нами государя не станете выбирать, то мы с сердечными слезами, расставшись с вами, всемирным советом с поморскими, понизовыми и замосквскими городами будем выбирать государя. Да объявляем вам, что 6-го июня прислал к нам из-под Москвы князь Дмитрий Трубецкой, Иван Заруцкий и всякие люди повинную грамоту, пишут, что они отступили от калужского вора, целовали крест
псковскому вору, а теперь они сыскали, что он прямой вор, отстали от него и целовали

175

крест вперед другого вора не затевать и быть с нами во всемирном совете, о том же они
писали вам во все украинские города”.
10-го июня Пожарский известил города о начале переговоров с Новгородом и просил незамедлительно прислать в Ярославль “для общего земского совета из всех чинов человека по два или три” с наказом об избрании царя “всею землею, кого Бог даст”.
Новгородские власти, наконец, прислали в Ярославль полномочных представителей во главе с князем Федором Оболенским. Из духовных людей с ним прибыл игумен Вяжищцкого монастыря Геннадий. Кроме того, в состав посольства входили из дворян и из посадских людей по несколько человек.
Князь Дмитрий Пожарский принял новгородских послов и лично возглавил все переговоры с ними. Во время переговоров послы клялись, будто шведское правительство решило вопрос о принце, но на вопрос, когда ж их государь явится в Новгород и примет крещение, они не могли дать никакого вразумительного ответа. Пожарский терпеливо, не перебивая, выслушал сбивчивые слова Оболенского, затем произвел свою речь, старался внушить новгородцам, будто земское правительство является сторонником шведского претендента. В тоже время он прозрачно намекнул на то, что в случае новых проволочек земские представители изберут себе государя по собственному усмотрению.
Пожарский на переговорах тянул время.
Поскольку шведская королевская семья не помышляла ни об отпуске в Новгород принца Карла Филиппа, ни о его крещения в православную веру, переговоры между Ярославлем и Новгородом носили беспредметный характер, речь шла о том, какая сторона извлечет больше выгод из дипломатической дуэли.
Затевая переговоры с Новгородом, Пожарский пытался разрешить несколько задач. Он хотел избежать военного столкновения со Швецией и положить конец попыткам Новгородского государства подчинить себе северные русские города и способствовать установлению перемирия на новгородском рубеже. Все эти цели были достигнуты.
26-го июня новгородцы в последний раз провели посольство перед Пожарским, и по обычаю начали речь изложением причин смуты: “после пресечения царского корня все единомышленно избрали на государство Бориса Федоровича Годунова и все ему в послушании были. Потом от государя на бояр ближних по доносу злых людей гнев воздвигнулся, как вам самим ведомо. И некоторый вор, чернец, сбежал с Московского государства в Литву, назвался Дмитрием и прочее...”
Послы хотели связать гнев Бориса на ближних и дальних людях с появлением самозванца. Упомянув о последних событиях, о переговорах на начальников первого ополчения с Делагарди, у которого с Батуриным “за некоторыми мерами договор не состоялся, а Яков Пантусов новгородский деревянный город приступом взял, и новгородцы утвердились с ним просить себе в цари шведского королевича. Послы уведомили, что этот королевич Карл Филипп от матери и брата отпущен совсем, теперь находится в дороге и надобно думать, что скоро будет в Новгороде”.
Послы кончили речь словами: “Ведомо вам самим, что Великий Новгород от Московского государства отлучен не был никогда, и теперь вам также, учиняя между собой общий совет, быть с нами в любви и соединении под рукой одного государя”.
Слова эти не могли оскорбить начальников ополчения, представителей

176

Московского государства. Новгород давно уже часть последнего и требует, чтобы дело
было с ними в любви и соединении и приняло государя, которого он избрал.
Пожарский отвечал громкими словами:
- При прежних великих государях послы и посланники прихаживали из иных государств, а теперь послы и из Великого Новгорода. Искони, как начали быть государи на Российском государстве, Великий Новгород от Российского государства отлучен не был, так и теперь бы Новгород с Российским государством был по-прежнему.
После этих слов  Пожарский немедленно перешел к тому, как обманчиво и непрочно избрание иностранных принцев:
- Уже мы в этом искусились, - сказал он, - чтобы и шведский король не сделал с нами такое, как польский. Польский король Жигимонт хотел дать на российское государство сына своего королевича, да через крестное целование гетмана Жолкевского и через свой лист молил с год и не дал, а над Московским государством польские и литовские люди сделали, то вам самим ведомо. И шведский Карлос король также на Новгородское государство хотел сына своего отпустить вскоре, до сих пор уже близко год, но королевич еще в Новгороде не бывал.
Князь Оболенский старался оправдать медлительность королевича Филиппа смертью отца, весть, которая застала его уже в пути в Новгород, потом датскою войною и, наконец, он кончил так:
- Такой статьи, как пытался учинить на Московском государстве себя польский король, от шведского мы не чаяли.
Пожарский отвечал решительно, что, наученные опытом, они не дадутся на обман и признают Филиппа царем только тогда, как он приедет в Новгород и примет греческую веру.
- А в Швецию послов послать нам никак нельзя, - заключил Пожарский, - ведомо вам самим, какие люди посланы к польскому Жигимонту королю: боярин князь Василий Голицын с товарищами. А теперь держат их в заключении, как полонников, и они от нужды и бесчестия, будучи в чужой земле, погибают.
Новгородские посланники возразили, что шведский король не может повторить поступок Сигизмунда, ибо также научен опытом в его бесполезности.
- Учинил Жигимонт король неправду, да тем себе какую прибыль сделал, что послов задержал? Теперь и без них вы, бояре и воеводы, не в собрании ли, и против врагов наших польских и литовских людей, не стоите ли?
Пожарский отвечал:
- Надобно были такие люди в наше время; если б теперь такой столп, князь Василий Васильевич, был здесь, то за него все держались бы, а то теперь меня к такому делу бояре и вся земля силою приневолили. И видя, то, что сделалось с литовской стороны, в Швецию нам послов не посылать и государя не нашей православной веры греческого закона не хотеть.
Последние слова Пожарского сильно тронули новгородских послов, которые настаивали именно на том, чтоб не выбирать государя неправославного, побудило в них чувство, которое служило самою крепкою связью между всеми русскими людьми,
которые поднялись всю землею против польских и литовских людей.

177

Оболенский сказал:
- Мы от истинной православной веры не отступали, королевичу Филиппу Карлу будем бить челом, чтоб он был в нашей православной вере греческого закона, и за то хотим все помереть. Только Карл королевич не хочет быть в православной вере греческого закона, и не только своими боярами и воеводами и со всем Московским государством вместе, хотя бы вы нас и покинули, мы все одно за истинную христианскую веру хотим помереть, а не нашей не греческой веры государя иметь не хотим.
Переговоры кончились тем, что Пожарский не согласился вступать ни в какие обязательства со шведами. Новгородским послам ничего не оставалось делать, как отправиться восвояси; что они и сделали. Их сопровождал с посольскими делами Симбирцев, а также земские представители Порфирий Секирин и Шишкин . Послов не удерживали в Ярославле, чтобы явным разрывом не возбудить последних против ополчения, чтобы не помешали новгородские люди идти на очищение Московского государства, а того у них и в думе не было, чтобы взять на Московское государство иноземца.
“Если, господа, - писали в новой грамоте начальные люди ополчения новгородцам, - королевич по вашему прошению вас не пожалует и в Великий Новгород нынешнего года по летнему пути не будет, то во всех городах всякие люди о том будут в сомнении, а нам без государя быть невозможно, сами знаете, что такому ‘великому государству без государя быть долгое время нельзя. А то до тех пор, пока королевич не приедет в Новгород, людям Новгородского государства быть с нами в любви и совете, войны не начинать, городов и уездов Московского, государства к новгородскому государству не подводить и задоров никаких не делать”.
- Войны б нам промеж себя не чинить! - озабоченно напутствовал Пожарский послов.


* * *

Пожарскому удалось выиграть время, возвести необходимые укрепления на северо-западной границе и усилить мощь народного ополчения. Больше того, склонить Делагарди на свою сторону. Он превратил его из врага в своего временного союзника.
Неоднократно Симбирцеву пришлось ездить по поручению Пожарского к Делагарди, пока не получил у того расположение и веру к ополчению. Делагарди стал посылать свои отряды в Тверской, Белозерский, Устюжненский и Торжковский уезды против польских шаек, опустошавших эти места.
Были приняты меры и для отражения вражеского вторжения с севера, стало известно, что английское правительство на основании донесений своего агента - капитана Томаса Чемберлена, служившего в армии шведских интервентов, разрабатывало план захвата русских земель. По этому плану, утвержденному королем Яковом I, предполагалась высадка английских войск с моря в районе Архангельска. Они должны
были установить власть английского короля над всем русским севером, а также овладеть

178

волжско-каспийским путем в Персию и Индию.
Узнав об этом, Пожарский направил в Архангельск большой отряд народного ополчения, это расстроило вражеские замыслы, англичане не посмели появиться на русской земле.
Парализуя происки явных врагов Русского государства, Минин и Пожарский стремились расположить к народному ополчению тех, кто мог оказать ему помощь в освобождении Москвы. Так посредством дипломатических переговоров Пожарский сумел привлечь на свою сторону германского императора и использовать его в борьбе против польского короля.
В июне из Персии через Ярославль возвращался германский посол Юсуф Грегори, Пожарский принял его и рассказал о бедствиях русского народа, о разорении войсками интервентов русских земель
- Только сильный царь сможет прекратить это бедствие и избавить ваш народ от нашествия иноземных войск, - сказал Грегори. - Просите нашего императора, чтобы он отпустил своего брата Максимилиана на московское царство.
- Передайте своему государю, - ответил Пожарский, - что Москва и прочие русские города с великою радостью примут его брата на Московское государство.
Вместе с Грегори Пожарский направил к германскому императору своего гонца, немца Еремея Ветермана с грамотою, которую по поручению Пожарского составил Симбирцев.
В ней Николай Николаевич подробно уведомлял о всех кознях польского короля против русского народа, напомнив о большой помощи, оказанной священной Римской империи германской нации московским царем Федором Ивановичем в годы войны против Турции. От имени Пожарского просил германского императора в свою очередь оказать помощь теперь русскому народному ополчению в его борьбе против польского короля.
“Бьем челом, - писалось в грамоте, - всею землею, всяких чинов люди, чтоб вы великий государь, памятуя к себе дружбу и любовь великих государей наших, нынешней нашей скорби на нас презрели, своей государскою казною нам вспоможение учинили, а к польскому Жигимонту королю вам,  великому государю, отписать и нарочному отослать, чтоб он от той своей неправды отстал, и кровь христианскую проливать перестал и военных всяких людей из Московского государства велел вывести”.
В этой грамоте не говорилось о приглашении принца Максимилиана на московское царство. Пожарский не хотел связывать себя письменными документами; но, вручая грамоту своему гонцу Еремею, он указывал:
- Скажи императору, что я и совет всей земли просят его отпустить своего любезного брата к нам. А мы изберем его на престол Московского государства.
Пожарский знал, что Максимилиан очень озлоблен на Сигизмунда III, перехватившего у него польскую корону, и поэтому будет рад отомстить ему, поможет русским в их борьбе против польского короля.
- Не слишком ли много набирается охотников на Московское царство? - тихо спросил Минин Пожарского. - Польский королевич, шведский королевич, польский король, а теперь еще и немецкий принц.
- Чем больше, тем лучше, - тоже тихо ответил Пожарский. - Пусть хищники,

179

вцепятся друг в друга, перегрызутся между собою; от этого лишь выгода русскому 
народу.
Действительно, отношение между Священной Римской империей и Польшей еще более обострились. Польша оказалась изолированной. Германский император, как и шведский король, теперь был заинтересован в победе русского народного ополчения над польскими захватчиками. Священная Римская империя, как и Швеция, стали помогать русским. В Краков прибыл германский посол, он настоятельно требовал, чтоб 
Сигизмунд III вывел свои войска из Русского государства.
Так путем мирных дипломатических переговоров Минин и Пожарский в интересах русского народа сумели использовать противоречия между его зарубежными врагами и возбудили правителей государств Западной Европы против панской Польши, наиболее опасного врага русского государства.


* * *

Летом 1612-го года Гонсевский бежал из сожженного и разграбленного города. Перед тем как покинуть Кремль, он потребовал, чтобы Мстиславский полностью рассчитался с “рыцарством” за два года службы. Его “депутаты”  обшарили все помещения Казенного приказа. Ничто не укрылось от их жадного взора.
Со времени Ивана Калиты московские государи скопили много всякого добра. Мнившие себя истинными христианами, завоеватели забрали из казны массивную фигуру Христа из литого золота под предлогом, что эта вещь будет украшать костел, но жадность превзошла благочестие. Рыцари раздробили фигуру на множество частей и разобрали по рукам. Согласно казенным росписям, наемники напоследок забрали из сокровищницы древние золотые иконы,  искусно вырезанными на камне, и кости с изображениями святых, а также два малых царских стула, оправленных серебром по железу, литую печать Шуйского, старые щиты и доспехи, коробы с мелким жемчугом, шубы, ковры, сосуды без крышек, даже песцов, тронутых гнилью.
Чтобы удержать солдат в Москве, Гонсевский несколько раз объявлял о повышении их жалования.
Гетман Ходкевич удерживал сапеженцев тем, что письменно обязался оплатить им службу у самозванца с января 1610-го года.
Бояр ни о чем больше не спрашивали, им просто предъявляли счет, оклады достигали фантастических размеров. Помощники Гонсевского сделали в ведомости казенного расхода: “Гайдукам счесть по 300 рублей в месяц”.
Прежде казна выплачивала по 300 рублей только немногим членам Боярской думы, притом не на месяц, а на год. Но солдаты распоряжались в Москве как в завоеванном городе. Жалование, которое они начисляли себе, давно стало формой грабежа. Когда из сокровищницы нечего было больше взять, наемники взялись за дворец, усыпальницу московских государей и монастырь.
Они сняли искусно выточенные украшения с царского “места” с посохов, с

180

конского наряда, с доспехов, даже с массивной чернильницы. Бесценные произведения
искусных ювелиров превратились в золотой и серебряный лом.
Чтобы удовлетворить немцев, казначеями было даже снято золото с покров на царских гробах в Архангельском соборе, ободрали раму Чудотворца в Благовещенском соборе, изъяли утварь из монастырей.
При расчете с немцами Гонсевский сделал широкий жест, выдал им из “личных средств” более 300 рублей денег. Внезапное великодушие его не трудно объяснить. Своевольные немцы считали себя обделенными и грозили бунтом главарю шайки.
Наемники изъяли из сокровищницы царские регалии и разделили между собой. На долю Гонсевского и солдат, покидавших Россию, достались две самые богатые короны. Одна принадлежала Борису Годунову, а другую делали для Отрепьева, но не успели закончить. “Шапку” Годунова украшали два огромных камня, сверкавших искусно отшлифованными гранями. Казенная опись называла один камень лазоревым яхонтом, а другой синим. То были редчайшие сапфиры, некогда вывезенные из Цейлона. Один камень оценивался в 9000 рублей, другой в 3000 рублей. Подлинная цена их была много больше. Корону венчали два золотых обруча, яблоки на кресте, сплошь усыпанные большими алмазами, рубинами, жемчугом и изумрудом. Корону Отрепьева украшал алмаз необыкновенной величины. Он искрился и отбрасывал во все стороны пучки разноцветных огней, в гнезде над алмазами красовался редчайший изумруд. Недоделанную корону  оценивали в 8000 рублей, корону Бориса - в 20000 рублей.
К венцам Гонсевский присоединил золотой посох с бриллиантами и два рога носорога необыкновенной красоты.
Обычно власти привлекали для оценки казенных вещей московских гостей знавших толк в ювелирном деле. “Рыцарство” обошлось Москве, по оценке ювелира Николая Гота, в 250 тысяч рублей. Хотя подлинная цена царских регалий была значительно дороже.
Адам Жолкевский, имевший случай осматривать царскую сокровищницу, не скрывал своего восхищения при виде  рога. В средневековой Европе такой рог считался великой редкостью, и его обладание было великой привилегией владетельных особ. Соотечественники гетмана утверждали, что тот говорил, что он однажды держал рог ценною в 20000 золотых, но виденная им диковина стерта до конца. Целый рог, найденный в московской казне, стоил гораздо больше, тем не менее, наемники забрали себе их оба.
Боярское правительство не смело перечить Гонсевскому и поневоле соглашалось передавать вещи наемникам вперед до выплаты жалования. Договор не предусматривал вывоза царской регалии за границу. Однако Гонсевский, покидая Москву, придрался к тому, что казна не полностью расплатилась с его солдатами и объявил, что заберет регалии с собой за границу.
- Пусть 6ояре пришлют деньги вдогонку на рубеж, - сказал он, и залог будет возвращен.
В действительности полковник вовсе был не намерен выпускать из рук сокровища, московский староста обокрал царскую казну. Короны и прочие вещи были разломаны,
самый крупный камень с царских венцов, а также золотой царский посох, тоже были

181

увезены Гонсевским.
Москвичи успели предупредить партизан о выступлении из Москвы транспорта с сокровищами. Большая толпа вооруженных крестьян устроила засаду в лесной теснине, когда на дороге показалась неприятельская пехота. Шиши с громкими криками выбежали из перелеска и навалились на врага со всех сторон, но на помощь пехоте уже спешила конница, крестьяне не выдержали конной  атаки. Чтобы устрашить партизан, Гонсевский велел посадить на кол сотни пленных.
Вместе с Гонсевским Москву покинули почти все солдаты, некогда пришедшие туда после Клушенской битвы, их место заняли солдаты Струся, прежде участвовавшие в смоленской осаде и сапеженцы.
Главной заботой для гетмана Ходкевича по-прежнему оставалось снабжение гарнизона продуктами.
Дела в Москве шли все хуже, тем не менее, Ходкевичу пришлось покинуть ослабленный гарнизон и вновь уйти к Волоколамску для сбора провианта.


* * *

Заруцкий зорко следил за тем, что происходило в столице врага, и использовал первый подходящий момент, чтобы перейти от обороны к наступлению. Через две недели после ухода Ходкевича он попытался разгромить оставленный им гарнизон и отдал приказ об общем штурме.
Несколько тысяч казаков и ратных людей пошли на приступ с трех сторон, пытаясь овладеть стенами Китай-города. В разгар боя оставленные в резерв силы нанесли удар с четвертой стороны. Теперь кровопролитное сражение шло вдоль всей линии крепостных укреплений.
Казаки бились не щадя живота. Однако прорвать неприступную линию китайгородских укреплений им, однако, не удалось. С тех пор, как московские мастера старательно выложили из камня башни и стены внутренней крепости, никому еще не удавалось силой проложить путь внутрь твердыни.  От пушечных залпов штурмующие понесли огромные потери.
Подмосковные таборы были обескровлены, они не могли без прилива свежих сил освободить Кремль. Но у Заруцкого были свои счеты с Ярославлем, и он пытался добиться решающих успехов до прихода Пожарского и Минина. Казачья кровь вновь проливалась на московскую землю.


* * *

Хотя Лжедмитрия III не было уже в живых, многие из тех, которые раньше верили Трубецкому, Заруцкому, теперь, помня их лживость, целыми отрядами покидали
подмосковный лагерь и переходили на сторону ополченцев.

182

В одной из июньских грамот Пожарского сообщалось о том, что “из полков из-под
Москвы в Ярославль приехали воеводы, дворяне и дети боярские, да атаманы и казаки:
Андрей Болдырь, Василий Хромой, Сергей Люльский, Бесчастный Фролов, Добрыня Степанов, Иван Анисимов, Иван Микулин, Яков Макаров, Матвей Белогородец, Федор Некладов, Макар Смолянников, Евстафий Петров, Максим Чекушкин, Нагиба Жигулин, Федор Березный, Богдан Попов, Михайло Микулин и иные атаманы, и казаки по общему всея земли совету”.
Следя из Ярославля за разложением вражеских сил, Минин и Пожарский со своей стороны активно содействовали еще большему их ослаблению. Они рассылали по всем городам свои грамоты. В них они продолжали призывать русских людей к борьбе против иноземных захватчиков, разоблачали изменников. Теперь в грамотах резко изменился тон по отношению к Трубецкому и Заруцкому. Если прежде Минин и Пожарский открыто не выступали против них, намеренно умалчивали об их коварствах, не желая  преждевременно вступать в открытую борьбу с ними, то теперь они, не стесняясь, обвиняли их в тяжких государственных преступлениях. По приказу Пожарского и Минина из Ярославля выходили отряды ополчения в те города и уезды, где зверствовали интервенты и верховодили ставленники подмосковных заправил. Город за городом, уезд за уездом очищался от разбойных шаек интервентов, от буйных ватаг Заруцкого. Ополченцы охотно помогали местным жителям. Вооруженные топорами, вилами, косами и самодельным оружием, они беспощадно уничтожали своих угнетателей, изгоняли из своих сел и городов.
Вскоре и осажденные в московском Кремле интервенты и подмосковный табор оказались в окружении вражеского населения. В результате этого  Трубецкой и Заруцкий лишились не только огромных земель, подвластных им, но и доходов. Теперь не хватало денег на выдачу жалования казакам, иссякли продовольственные запасы и нечем было кормить табор. Не стало земельного фонда, из которого можно было бы награждать своих приверженцев поместьями. Все это вынудило подмосковный совет отправить в Ярославль послов - дворян Чиглокова и Чатанова с повинной грамотой, 6-го июня послы встретились с Мининым и Пожарским и передали им приговор земли.
Трубецкой и Заруцкий вместе с соборными чинами, воеводами, дворянами, атаманами, казаками и прочими служилыми людьми и москвичами извещали о низложении Лжедмитрия III, клятвенно обещали верно служить родине, честно бороться вместе с ополчением против иноземных захватчиков, не признавать Марину Мнишек и ее сына. Они обещали впредь не заводить никакого воровства и предлагали Ярославскому правительству немедленно объединиться “во всемирном совете”, чтобы избрать царя всем вместе сообща. Желая расположить к себе Пожарского, также они прислали ему еще другую грамоту на владение богатым селом Воронино в Костромском уезде.
Обращение подмосковных властей вызвало разногласие в Ярославле и междоусобные смутные словеса. Члены совета разделились: одни настаивали на соглашении с таборами, другие категорически возражали против союза с казаками и их атаманами.
Противники Заруцкого приписывали ему самые коварные замыслы:
- Князя Дмитрия, - говорили дворяне, - подмосковные казаки метят убить, как

183

убили  Прокофия Ляпунова.
Совет земли сжег все мосты к примирению с вождем казаков, публично заклеймив
его как убийцу Ляпунова, арест самозванца не изменил отношение ярославских воевод к Заруцкому.
Что касается “подарка” на владение селом Воронино, то патриота подкупить нельзя было, тем более, который честно служил родине. “Подарок” не соблазнил Пожарского, и лишь вызвал усмешку:
- Бояре дарят то, чем сами не владеют.
От дарственного села он отказался, и сам лично в искренность Трубецкого и Заруцкого не поверил.
В июне они разослали грамоты в северские и украинские города с новым призывом отстать от вора, Маринки и ее сына.
Минин и Пожарский старались окончательно подорвать влияние Заруцкого в тех местностях, которые давно поддерживали его. Их грамоты обвиняли атамана в том, что тот присвоил денежную казну, привезенную из городов в Подмосковье. Разъезд дворян из полков объяснялся теперь тем, что Заруцкий не давал им казны, и они пришли в великую скудость.


* * *

Одновременно с этим Минин и Пожарский продолжали собирать, объединять и сплачивать русских людей под знаменем народного ополчения. Они знали, что одолеть внешних врагов и подавить внутреннюю междоусобицу можно лишь в том случае, если сам народ будет участвовать в борьбе, если он будет активно поддерживать власть народного ополчения. Но, чтобы привлечь народ на сторону народного ополчения, нужно на деле показать, что власть ополчения способна обеспечить хотя бы необходимые условия спокойной трудовой жизни. Только тогда можно будет закрепить за собой те города и уезды, которые народное ополчение очищало от иноземных захватчиков или высвобождало из-под власти подмосковных бояр и  самозванцев. Только тогда народное ополчение встретит поддержку в тех уездах, которые еще оставались во власти Сигизмунда III и прочих врагов русского государства.
За годы междоусобной борьбы и интервенции в стране произошел распад государственной власти. Не было единого признания всем народом правительства. А в нем страна особенно нуждалась. Поэтому Минин и Пожарский усиленно продолжали формировать такое правительство, какое они задумали еще в Нижнем Новгороде. Они стремились создать выборное правительство, которое имело право решать судьбу всей Руси. Как и во время пребывания в Нижнем Новгороде Пожарский и Минин, теперь в своих окружных грамотах, повторно призывали присылать в Ярославль для общего земского совета человека по два или три. Эти избранные люди изо всех чинов и вошли в состав общерусского правительства, которое официально называлось Советом всей земли
или Земским советом.

184

В состав Совета всея земли входили Боярская дума, освященный собор русской
церкви, а также представители дворянства, торгово-промышленных верхов и высшей
приказной администрации. Боярская дума в Земском совете должна была играть руководящую роль. Между тем в Совете всей земли участвовали лишь три боярина, не имевшие большого влияния; еще меньший вес в Совете всей земли имело духовенство. Лишь Ростовский митрополит да несколько представителей местного ярославского духовенства числились в Совете всей земли. Подавляющее число Совета состояло из представителей средних и низших слоев населения - посадских людей, дворян, стрельцов, казаков и крестьян. Демократичный по своему составу Совет всея земли выражал главным образом чаяния и стремления посадских людей, служилых дворян и крестьян, патриотически настроенных, жаждавших умиротворения страны, решивших изъять интервентов, обуздать самозванцев и прочих политических интриганов.
Хотя в Совете всея земли не были представлены все города и уезды русского государства, все же это было общерусское представительство, имевшее право выступать от имени всей земли. Представленные города и уезды находились в руках интервентов, и лишь потому не могли послать в Ярославль своих избирателей.
По существу же Совет всея земли выражал стремления и, следовательно, представлял интересы и этих городов. Пожарский выступал как правитель государства по избранию всея земли Московского государства всяких чинов людей ратных и земских делах стольник и воевода. И этот пышный титул употреблялся лишь при переговорах с правительствами иностранных государств для повышения авторитета народного ополчения и его воеводы. Пожарскому отдавали почести по примеру московских царей, и это делалось не ради тщеславия и честолюбия, а в интересах народного ополчения.
В рядовых  воевода народного ополчения обычно назывался проще: “стольник и воевода князь Дмитрий Пожарский с товарищами”. Это больше соответствовало юридическому положению Пожарского в Совете всея земли. Он был первым членом, первым среди равных, главным руководителем народного ополчения. Грамоты подписывались иногда: “бояре и окольничие, и Дмитрий Пожарский, и стольники, и  дворяне, и стряпчие, и жильцы и головы, и дворяне, и дети боярские всех городов и Казанского государства князи, мурзы  из разных городов, стрельцы и пушкари и всякие, служилые и жилецкие люди”.
Только один Пожарский упоминался персонально по фамилии, что говорит о руководящей роли и выдающемся положении Пожарского в Совете всея земли. Вместе с тем его фамилия становилась на третьем месте после бояр и окольничих, а, следовательно, несмотря на свою первенствующую руководящую роль, Пожарский подписывал грамоты десятым после бояр и других более родовитых людей. Пожарский  не нарушал местничество, чтобы тем самым не наносить раздоры. Однако он счел необходимым нарушить местничество в отношении Кузьмы Минина. Он сам подписывал за Минина и ставил эту подпись впереди подписей многих князей и других именитых людей. Этим он подчеркивал особо важное значение, как народного избранника, но и первого своего помощника. Характерно, что никто другой не подписывался за Мининым, а только Пожарский, что говорит о их дружбе, взаимном доверии и взаимной поддержке.
Формально Пожарский не являлся правителем государства, но фактически он при

185

активном участии Минина управлял всеми городами и уездами, признавшими власть
народного ополчения, но и общегосударственными приказами.
В Ярославле были учреждены и работали Поместный, Дворцовый, Монастырский, Посольский и Судный приказы, а также денежный двор.
К Пожарскому, как фактическому правителю государства, отовсюду обращались с челобитными, и особенно часто посадские люди и крестьяне. Пожарский и Минин вникали в их нужды, удовлетворяли их просьбы, защищали обиженных, наказывали виновных. Особенно они заботились об оздоровлении и укреплении власти на местах. В течение нескольких лет там калейдоскопически сменялись воеводы, назначавшиеся интервентами и самозванцами. Враждуя между собою, эти воеводы, прежде всего и больше всего, преследовали свои личные и корыстные цели, обирали местное население, всячески притесняли его. В тех местах, где вовсе не было представителей центральной власти, беззащитные жители обрекались на произвол разбойных шаек, которые безнаказанно грабили и убивали людей. Только это одно требовало установления на местах крепкой, надежной власти, преданной народному ополчению по восстановлению общественного порядка в городах и селах.
Еще по дороге в Ярославль Пожарский сменил воеводу в Костроме и послал нового воеводу в Суздаль. Впоследствии, по мере распространения власти народного ополчения, Пожарский назначил воевод на Белоозеро, на Устюжну, в Углич, Переславль-Залесский, Тобольский, Ростов, Владимир, Тверь, Касимов и другие города.
Воеводы этих городов опирались на вооруженные отряды и не только восстанавливали на местах общественный порядок, не только защищали жителей от грабежа и разбоя, но и выполняли общегосударственные задания, они собирали государственные налоги и пошлины.
Восстановление общегосударственного порядка способствовало оживлению торговли и промыслов, развитию земледелия. Население становилось более платежеспособным, заметно повышались государственные доходы, в которых очень нуждалось народное ополченке.


* * *

Безмерно тяжелой громадой обрушилось на Лисуху, вотчинное село Ситских, страшное горе. Эхо войны дошло и до него. В поисках съестных припасов нежданно к вечеру нагрянул отряд поляков. Наемники хватали все, что им попадалось под руки. С засек ссыпали зерно, из стойл выгоняли скотину. Из награбленного комплектовали обоз. У крестьян забрали подводы, лошадей. Извозчиками садили подчинившихся им крестьян. Во многих местах запылали избы, многие из местных жителей лишились жизни. Поляки не церемонились, непокорных рубили саблями, стреляли из самопалов.
На подворье Ситских влетело не менее десятка всадников. Прислуга дома бросилась убегать за изгородь. Всадники спешились, отдельные из них бросились в дом,
другие направились к погребам, где стали снимать с петель двери, третьи стали открывать

186

сараи, выводить лошадей.
Трое из поляков оставались на лошадях, один из них, вероятно, начальник отряда,
от времени по-польски давал какие-то распоряжения. Спустя некоторое время, из дома
поляки выволокли напуганную Степаниду Андреевну, она плакала, звала Всевышнего на помощь. Ее бросили к ногам лошади, на которой сидел старший. Лошадь шарахнулась в сторону.
- Лайдачка! - выругался поляк, придерживая лошадь.
Степанида Андреевна стала на колени, вскинула руки к небу, продолжала молить всех о пощаде. Поляк подъехал к ней, в воздухе посвистела его сабля, и голова Степаниды Андреевны  отлетела от ее тела.
Василий Ситский в то время когда поляки творили погром в Лисухе, со слугой, верхом, совершал прогулку далеко за селом вдоль озера. Под копытами скакунов хрустел мокрый песок. Василий был обряжен в теплый стеганый кафтан. Он давно поправился от ран, мог уже сидеть на коне прямо, уже не докучали ему никакие боли.
Ехали молча. Василий был задумчив. Их сопровождали с левой стороны тихая гладь озера, с правой лес. На их пути берег стал возвышаться. По нем они поднялись на пригорок.
- Пожар где-то. Дымом потянуло, - вдруг проговорил слуга.
Придержали коней, Василий втянул через нос воздух.
- Правда дымом несет, - подтвердил он сказанное слугой.
Повернули коней и помчались через лес, напрямую к селу.
Пестрым ковром опавшие клиновые, ясеневые и ореховые листья устилали дорогу. Иногда в чаще слышался хруст валежника - мелькнет заяц и быстро исчезал из глаз.
Чем ближе они подъезжали к селу, тем плотнее несся им навстречу дым.
- Село горит! - прокричал Василий, выезжая на опушку, когда увидел в дали пылающие избы.
К селу они примчались галопом, обнаружили горящие избы и пустые улицы, жители продолжали от страха еще прятаться. Поляки, сделав свое гнусное дело, с богатым обозом пошли в сторону Москвы. Василию по пути встречались только изрубленные мужчины, женщины и дети, которым не удалось укрыться от поляков.
Василий подъехал к усадьбе, постройки были объяты пламенем, уцелевшая прислуга, которая обнаружила уход поляков, выходила из укрытий и пыталась тушить дом.
- Барин! Какое горе, - разрыдалась старуха, когда Василий стал их спрашивать, что здесь происходило.
- Были тут поляки! - лепетала одна из старух.
- Пусть они будут прокляты! - поносила врагов другая.
- Где матушка?- наконец спросил их Василий.
- Горе барин, - заревели, перебивая друг друга старухи. - Зарубил вашу матушку. Там она, - одна из старух указала на трупы, снесенные уже в угол двора.
Василий соскочил с коня, бросился к куче несчастных, порубленных саблями людей.
- Маманя! Как же это? - спрашивал он у едва распознавшего обезглавленного трупа

187

своей матери.
Похоронив мать и оставшись только с уцелевшей прислугой, Василий не
представлял, что ему делать. Остался он у Ситских один, отец где-то в Польше находится с великими послами, старший брат Андрей уехал на Дон, средний брат Григорий пропал без вести, младший брат Николай погиб давно от рук воров: “Семья была большая, великая”, - размышлял Василий, сидя в несгоревшей пристройке. Наконец, решил.
- Степан! - позвал он слугу. - Седлай коней, едем в Рассудово искать Симбирцевых. Я хочу видеть свою невесту, ее отца, и с ними решим, как быть, как жить.
- Я мигом барин.
- Управлять усадьбой останется староста, сообщи ему о нашем уезде, - вдогонку слуге, добавил Василий.


* * *

В Ярославль отовсюду стекались ратные люди; в народное ополчение влились отряды из Вологды, Галича, Углича, Твери, Кашина, Торжка, Ржева, Старицы, Волоколамска, Можайска, Клина, Дмитрова и других городов. Под знаменем народного ополчения добровольно стали двадцать казачьих атаманов со своими отрядами и сибирский царевич Арслан с большой ратью, а также от романовских, касимовских, темниковских, кадомских, алатырских и шацких татар. За четыре месяца стояния в Ярославле народное ополчение увеличилось во много раз.
Это многотысячное войско нужно было одеть, накормить, вооружить, обеспечить жалованием. На все это требовались огромные средства, и вот по приказу Пожарского и Минина местные воеводы доставляли в Ярославль денежные сборы с населения и добровольные пожертвования, а также продовольствие и одежду, муку, крупу, мясо, масло, овес, овчину, меха, ткани. Однако этого не хватало, как и в Нижнем Новгороде теперь пришлось прибегнуть к принудительным займам. У богатого Соловецкого монастыря была взята значительная сумма, но и займы не могли покрыть всех расходов. Поэтому Пожарский и Минин были вынуждены восстановить старый порядок вознаграждения служащих людей.
Теперь в распоряжении народного ополчения находился большой земельный фонд. Многие земли, отнятые у приверженцев “тушинского вора”, Сигизмунда III и прочих врагов русского народа, стали достоянием ополчения. Из этого земляного фонда Пожарский и Минин наделял землями наиболее нужных им людей.
Благодаря заботам Минина и Пожарского, в Ярославле была сформирована рать, вполне подготовленная к бою, патриотически настроенная, горевшая желанием истреблять врагов, очистить от них русскую землю. Ратники были вполне обеспечены продовольствием и потому не собирали “корма” по селам и деревням. Много было заготовлено “наряду”, зелья, свинца и прочих боевых припасов. С такою ратью можно было смело идти под Москву.
Во время пребывания в Ярославле Минин и Пожарский проявили большую

188

государственную мудрость военно-политических деятелей: они добились успехов,
предрешавших победу над главным врагом - польскими магнатами.
Иноземные войска, осажденные в московском гарнизоне, обессилили от голода и внутренних раздоров, панская Польша оказалась изолированной. Соблазненные обещаниями Швеция и Священная Римская империя выступили против захватнической политики польского короля, хотя сами продолжали вести такую же политику. Более половины русского государства находилось под властью народного ополчения. Остальные русские города и села с нетерпением ожидали освободителей - народных ополченцев под предводительством Пожарского, и Минина. Стала налаживаться и центральная власть, и власть на местах. В стране постепенно водворялся и укреплялся общественный порядок. Во много раз возросла мощь народного ополчения; оно стало грозной военной силой.
Настало время освободить страну и изгнать с русской земли всех иноземных захватчиков.


* * *

Летом из Перемышля в Подмосковье прибыл Иван Дубина Бегичев с ратными людьми из украинских городов. Он не мог найти общий язык с Заруцким и решил искать на него управу в Ярославле. Явившись к Минину и Пожарскому, Бегичев стал жаловаться на то, что не может добиться жалования от земской казны и его люди терпят нужду в продовольствии.
Видя крайнюю бедность прибывших ратников, Минин в тот же час одарил их деньгами и сукном на платье. Посланцы вернулись в Подмосковье одаренными.
Заруцкий оценил их обращение в Ярославль, как прямой мятеж. По его приказу казаки напали на месторасположение отряда. Ратные люди из отряда Бегичева, спасаясь от гнева Заруцкого, бежали в свои города.
Отказ Пожарского вести, какие бы ни было переговоры с Заруцким и ответные действия казачьего предводителя расстроили намечавшийся компромисс между двумя земскими правительствами. Какими бы извилистыми путями не шел Заруцкий, его заслуги перед освободительным движением были неоспоримы. Он сумел сплотить казачьи таборы и вдохнуть в них веру в победу. Более года казаки держали в осаде некогда грозного врага. Мертвой хваткой вцепились поляки в московскую землю и никакие потери не могли сломить их.
3аруцкий послал ярославским вождям покаянную грамоту и сделал все, чтобы добиться примирения, его старания не были оценены, обличение со стороны ярославского совета приводили атамана в ярость. Он задумал отомстить тем, кто отверг протянутую руку.
Ходили слухи, будто Заруцкий заслал в Ярославль ведунов, и те испортили князя Дмитрия, наслав на него злые пороки: “и до нынешнего дня, - записали современники, - та болезнь - черный недуг на нем”. В дни ярославского стояния у князя Дмитрия в самом
деле случился сильный припадок. Однако его болезнь вовсе не была следствием “порчи”.

189

Тем не менее, Заруцкий замыслил физически уничтожить Дмитрия Пожарского, он
прибегнул к услугам не колдунов, а тайных убийц.
Как обычно ранним утром Дмитрий Пожарский заглянул в съезжую избу, чтобы решить накопившие дела. Переговорив с дьяками, он отправился на площадь перед Разрядной избой, чтобы осмотреть стоявшие там пушки. Возле пушек работали кузнецы, пришло время отправлять артиллерию под Москву, и надо было привести в порядок пушечные лафеты и колеса. Осмотрев пушки, воевода повернулся лицом к двери Разрядной избы и стал протискиваться сквозь толпу к дверям. Казак Роман вел его, поддерживая под руку, внезапно провожатый отпустил князя, громко застонал и неловко повалился набок. Пожарский не сразу понял, что случилось, и попытался выбраться из толпы, не чая беды. Но народ не выпускал его, а напротив того, старался окружить его со всех сторон плотной стеной. Люди кричали ему:
- Тебя хотели зарезать ножом!
Подле раненого обнаружили окровавленный нож и тут же установили его владельца, не успевшего далеко бежать. Между тем к месту происшествия спешили со всех сторон ратники и посадские люди. 3лодея поймали всем миром, и он вскоре назвал  своих сообщников.
Заруцкий поручил убийство Пожарского двум казакам: Степану и Обрезку. По прибытии в Ярославль эти люди должны были вовлечь в заговор нескольких смоленских дворян и стрельцов, которые пользовались покровительством Заруцкого в дни службы Сигизмунда III в лагере под Смоленском и были ему многим обязаны. Казак Стенька виделся с сыном боярским Иваном Доводчиковым, стрельцом Шандой и четырьмя другими дворянами, но все они не поддались уговорам. Тогда Стенька попытался подкупить холопа Пожарского Жалова, имевшего давние счеты с господином. Холоп согласился проникнуть в спальню и зарезать спящего князя ночью. Но в последний момент он струсил и отказался участвовать в заговоре. Тогда казак Стенька решил собственноручно убить Пожарского в уличной давке. Он подстерег его возле Земской избы, выхватил нож из-за голенища и попытался нанести воровской удар снизу в живот. Из-за толчеи убийца промахнулся и вонзил нож в бедро казака, сопровождавшего Дмитрия.
- Впредь надобно остерегаться врагов, - посоветовал Минин Пожарскому. - Не доглянешь оком - заплатишь боком.
Заговорщиков судили судьи, назначенные Советом всея земли. Казака Стеньку и его ближайших сотоварищей Пожарский взял с собой под Москву для обличения Заруцкого, всех прочих участников заговора разослали по тюрьмам. Князь Дмитрий не желал проливать их кровь.


* * *

Авантюра Заруцкого обернулась против него самого, почва под его ногами
заколебалась; атаман давно уже не полагался на своего сотоварища Трубецкого, который

190

вел за его спиной переговоры с Ярославлем. Теперь Трубецкой и дворяне готовы были
пожертвовать Заруцким, чтобы получить помощь от второго ополчения.
Заруцкий метался, как загнанный зверь, он не мог найти выхода. Ходкевич знал о его затруднениях и думал, как его толкнуть на предательство.
В земский лагерь явились лазутчики и передали атаману письмо от гетмана. Заруцкий не давал ответа полякам. Но при этом он не только не арестовывал лазутчиков, но и позволил им остаться в таборах, как бы на земской службе. Он решил сохранить возможность тайных сношений с неприятелем, обнаружив обычную неразборчивость в средствах.
Между тем тайное стало явным. Лазутчики поделились своим секретом с несколькими поляками, находившимися на земской службе. Один из них, ротмистр Хмелевский, забил тревогу, не побоялся объявить обо всем Трубецкому и членам подмосковного совета. Лазутчиков арестовали и погубили на пытке, чтобы замять дело. Хмелевскому пришлось бежать в Ярославль к Пожарскому. Однако слухи об измене Заруцкого усиливались изо дня в день.
Казаки не забыли, какое побоище учинил их атаман, когда ему взбрело на ум увести казаков на королевскую службу под Смоленск. Доверие к Заруцкому утрачивалось также и вследствие других причин. Прошло время, когда казаки многое прощали своему предводителю за его отчаянную храбрость и везение. По законам вольного казачества выборный атаман считался первым среди равных, некогда так все и было, но со временем от равенства не осталось и следа.
Казаки провели суровую снежную зиму в наспех вырытых землянках. Они жили впроголодь и вовсе обносились. Их же вождь не только не знал нужды, но и использовал трудную годину для беззастенчивого обогащения. За особые заслуги Заруцкий добился пожалования ему во владение обширной вяжщской земли, некогда принадлежавшей правителю Борису Годунову. Глава таборов грубо нарушил приговор 30-го июня 1611-го года, утвержденный им самим. Помимо Вяжищска, он  завладел и другими землями.
Минин и Пожарский имели основание упрекать атамана в злоупотреблениях. По своему произволу Заруцкий делил доходы, поступавшие в земскую казну из городов между собой и своими советниками. Неравное распределение доходов усугубило нужду рядового казачества и московских повстанцев. Вчерашние холопы, ярыжники и мужики, называвшие себя казаками давно, не считали Заруцкого своим человеком. Став великим господином, атаман усвоил истинно боярские замашки; его трудно было узнать. Власть и богатство, свалившиеся на голову удалого казака, повлекли за собой полное перерождение. Превратившись в крупнейшего вотчинника, Заруцкий забыл думать об антифеодальных лозунгах; но для казачьей голытьбы эти лозунги не утратили своей силы. Прошлое настойчиво напоминало о себе: в труднейший момент, когда Ходкевич впервые подступал к Москве, на призывы о помощи откликнулся Путивль. Верный сподвижник Болотникова, атаман Юрий Беззубцев, собрал подле себя “всяких людей”, поспешил на помощь подмосковному ополчению.




191


* * *

В конце июня власти Троице-Сергиева монастыря предпринимали попытку
ускорить выступление второго ополчения к Москве. В Ярославль выехал келарь Аврамий Палицын. Старец долго беседовал с Мининым и Пожарским. Он пустил в ход все свое красноречие, поучал цитатами из всех святых, под конец слезно молил поспешить под царствующий град. Но на военные планы ополчения оказали действие не его речи, а вести о новых передвижениях литовских войск.
В начале июля 1612-го года до Ярославля дошла весть о том, что польский король снарядил и отправил на Москву отборное 12-тысячное войско с большим обозом продовольствия. Войском командовал сам гетман литовский Ян Карл Ходкевич, весьма опытный полководец.
Пожарский понимал, какую угрозу предоставляет новое вражеское нашествие. Если Ходкевичу удастся прорваться к Москве и соединиться с войсками, осажденными  в Кремле, то это весьма осложнит и затруднит борьбу против польских захватчиков.
Вражеский гарнизон в Москве, подкрепленный крупным пополнением и вполне обеспеченный продовольствием, мог не только выдержать осаду, но и вести наступательные бои.
- Нельзя подпустить Ходкевича к Москве, - говорил Пожарский. - Надобно перехватить его, опередить и разгромить.
Минину и Пожарскому пришлось затратить много усилий, чтобы организовать московский поход. Съезжавшаяся в Ярославль знать охотно представительствовала в Совете земли и подписывала его воззвания, но едва Пожарский и Минин стали разряжать полки, она заволновалась.
Совет земли однажды уступил им, поручил Черкасскому разгромить Наливайко. Опыт оказался неудачным, теперь было решено не повторять раз допущенную ошибку. Московский поход решили возглавить Минин и Пожарский лично. Едва эта весть распространилась по городу, знатные дворяне стали спешно покидать Ярославль: кто спрашивал себе воеводские назначения в дальние города, кто уезжал в свои усадьбы.
С Дмитрием выступили лишь его братья Пожарские, свояк Иван Хованский да второстепенные воеводы Турен и Дмитриев.


* * *

Григорий, слуга Симбирцевых, сидел под густолиственным древним кленом, недалеко от дома на скамейке, насупившись, усердно чистил от грязи посудину, из которой постоянно кормили хозяйских собак. Со двора ему были видны пышный луг и на нем хозяйские лошади, коровы и овцы. Но не о них он думал, в мыслях у него было другое, как бы не просмотреть время и вовремя разбудить вчерашнего гостя, который в настоящее время отдыхал на сеновале

192

В доме мамка Варвара, давно нестройная, полувековая старуха суетилась на девичьей половине, прихорашивая Олю, которая сидела тихо, послушно нагибала голову, если это было угодно мамке. Оля была довольна тем, что в доме появился ее суженый. Приезд Василия был неожиданным, приехал он верхом на лошади, измученный дорогой,
она его встречала во дворе. Увидев ее, он спешился и подошел к ней, она подала ему руку, которую он крепко прижал к своему сердцу и тихо-тихо проговорил: “Господи не осуди нас!” Затем обнял ее и поцеловал. Все происходило на глазах слуг, ей казалось, что так поступать вдруг стыдно, хотелось его оттолкнуть, но не смогла. Не хватило ни сил, ни смелости, и вообще с ней творилось что-то непонятное…
- Что ты? Что ты? Грешно! - только и прошептала.
- Прости! Как я скучал по тебе! Господь один то ведает! Пусть свет небесный погаснет, теперь я всю жизнь буду с тобой! Ни в чем мне больше нет отрады, одна только ты…
С утра мамка Варвара вместе с ней, поучает ее, как вести себя с молодым человеком, хотя он ее и суженый и между собой помолвлены. Оленька должна помнить, что дома сейчас нет ее отца, одобрил бы он приезд Василия. Оно понятно, что у него несчастье - погибла мать, сожгли усадьбу, однако, требуется согласие отца на любое действие. Время свадьбы еще не пришло. Словом, мамка требовала от Оленьки вести себя сдержанно. Мамка твердила свое, а Оленька размышляла о другом, когда она вчера увидела Василия, ей стало легко, весело, словно крылья выросли у нее, и ей хотелось, как птице летать, улететь из дома в другой мир, где нет домашней строгости, нет греха.
На улице послышался шум, раздался голос слуги Григория, Оленька вскочила со стула, заглянула в окно.
На дворе стоял оседланный конь, а около него ратник весь покрытый пылью, в изодранном кафтане.
Мамка Варвара оставила Олю в комнате, и быстро вышла из дома во двор, вернулась спустя некоторое время. Она сообщила Оле, что ратник прибыл от ее отца с хорошими вестями. Он сообщил, что Николай Петрович здоров, чувствует себя хорошо, несколько раз ездил с посольскими делами в Новгород, имел там встречи со шведами. Ратник также привез от Николая Николаевича письма для дочери. Обратно ратник поедет в ополчение завтра.


* * *

Оля и Василий находились в горнице, он нежно обнимал ее, целовал, она не сопротивлялась, сердце ее замирало от счастья. Василий что-то говорил ей, ей казалось, всего этого разговора она не слышит. Ее не покидало приятное ощущение его сильных рук, прикосновение его горячих губ к ее щеке, его прерывистое дыхание.
- Если бы не ты Оленька, то не было б с кем мне разделить свое горе.
Василий еще крепче прижал ее к себе, обнял, поцеловал. Оля, еле дыша от радостного волнения, прошептала:

193

- Мне так хорошо!
Ее приводили в дрожь никогда не испытанные сильные мужские объятия.
- Что ты со мной делаешь? Грешно! Мы только еще помолвлены, но не муж и жена.
Василий выпустил ее из своих объятий.
- Прости меня, я понимаю, - придя в себя, он продолжал говорить спокойно. - Да, я должен быть со всеми вместе, там, где и твой отец. Сегодня я тоже уеду вместе с ратником, попрошусь в ополчение. Я слышал, руководит им князь Пожарский и выборный всею землей Минин, думаю, они в моей просьбе не откажут.
- Но ты вначале должен будешь отыскать моего отца, он во всем тебе поможет.
- Так я и сделаю. - Василий, растроганный их наступающим расставанием, переспросил Олю: - Ты будешь меня ждать?
- О чем ты спрашиваешь, дорогой! Всегда буду теперь тебя ждать!
Поздно вечером два наездника верхом выехали из усадьбы Симбирцева, один из них ратник, другой Василий. Они держали путь на Ярославль.
Оля, проводив гостей, вернулась в свою комнату, стала на колени перед образом Бога, помолилась, сначала просила Всевышнего сберечь на войне ее отца и ее суженого Василия.
Подошла мамка Варвара.
- Полно, дитя мое! Полно! Все будет хорошо. Вернется отец, вернется и он, будет у вас свадьба, и вы всегда будете вместе счастливы.
Оле хотелось разрыдаться, но она пересилила себя, кротко и ласково сказала:
- Да, матушка! Господь Бог каждому укажет его путь. И мне мой! Благослови меня, мамка, и иди в свою опочивальню, я тоже пойду в свою, будем отдыхать.





















194


Глава   четвертая

В середине июля из Ярославля выступил под Москву первый отряд ополчения - четыреста всадников под начальством старого закаленного воеводы Михаила Дмитриева и арзамаского  дворянина Федора Левашова, испытанного патриота, не раз доказавшего свою преданность в борьбе против захватчиков. Дмитриев не претендовал на высокое местническое положение. Он человек пожилого возраста, а перешел на сторону ополчения еще при Ляпунове и Дмитриева хорошо знали в подмосковных таборах.
Дмитриев получил приказ вместе с Левашовым занять позиции между Тверскими и Покровскими воротами, где некогда располагался лагерь ярославских и нижегородских воевод.
24-го июля отряды Дмитриева-Левашова достигли Москвы и расположились у Петровских ворот, в особом острожке, отдельном от казаков. Так приказал Пожарский, не доверяющий воеводам подмосковного табора. Следующего дня отряды выдержали трудный бой с поляками, сделавшими вылазку из крепости.
Кроме известий о движении Ходкевича, была и другая причина спешить походом к Москве. Надобно было спасти дворян и детей боярских, находившихся под Москвою от буйств казаков.
Украинские города, получившие грамоты ополчения, выслали своих ратных людей, которые пришли в стан к Трубецкому и расположились в Нникитинском остроге, но Заруцкий со своими казаками не давали им покоя. Несчастные украинцы послали в Ярославль Кондырева и Бегичева с товарищами бить челом, чтобы ополчение шло под Москву немедленно и спасло их от разбоя казаков. Когда посланные увидели в Ярославле, в каком довольстве и устройстве живут ратники нового ополчения и вспомнили свое утеснение от казаков, то не могли промолвить  слова без слез.
Князь Пожарский знал лично Кодырева и Бегичева, но теперь едва ли мог узнать их, в таком жалком виде они явились в Ярославль. Их одарили деньгами и сукном, и отпустили к своим с радостной вестью, что ополчение выступает к Москве. Но как скоро Заруцкий и казаки узнали, с какими вестями возвратились Кодырев и Бегичев, то хотели побить их, и они едва спаслись бегством в полк к Дмитриеву, а товарищи их, остальные украинцы, вынуждены были разбежаться по своим городам.
Разогнав украинских людей, Заруцкий хотел и прямо помешать ополчению. Он отправил многочисленный отряд перенять дорогу у князя Лопаты-Пожарского, который двигался к Москве следом за отрядами Дмитрия-Левашова. Однако этот замысел Заруцкого не удался, отряд Лопаты храбро встретил казаков и обратил их в бегство.
Три дня спустя, 2-го августа, к Москве подошел воевода князь Лопата-Пожарский с дьяком Семеном Самсоновым и семью сотнями конных дворян. Отряд Лопаты-Пожарского также обособился от казаков и укрепился в острожке у Тверских ворот.





195


* * *

Отслужив молебен в Спасском монастыре у гроба ярославских чудотворцев (знаменитого князя Федора Ростиславовича Черного и сыновей его Давида и Константина), взяв благословение у митрополита Кирилла и у всех властей духовных, Пожарский велел главным силам ополчения выходить из Ярославля 27-го июля.
Ранним утром пушечный выстрел возвестил о начале похода. В лагере затрубили трубы, быстро снарядились ратные люди, они радостно восклицали:
- К Москве! На лиходеев!
По городу разносился набатный колокольный звон. По его призыву городское население подымалось на ноги, все спешили на проводы ратников.
Отряд за отрядом спускались к переправе через реку Которосль. Ополченцы были хорошо вооружены, почти каждый имел саблю, кинжал и копье. Многие пехотинцы несли на плечах ружья. У других были луки, копья и бердыши - широкие топоры в виде полумесяца, насаженные на длинные древка. У воевод и наиболее знатных дворян поверх теплой одежды блистали металлические доспехи - мелкотканные кольчуги, на головах сверкали металлические шлемы, с которых на плечи спускались чешуйчатые завесы. Артиллеристы шли за походными пушками, которые еще более усиливали боеспособность русского ополчения.
Взвиваясь широкой лентой, ополченцы двинулись по московской дороге. Звонкий цокот конских копыт по затверделой от июльской жары земле, мирный топот пехоты, визгливый скрип обозных телег, многотысячный говор  людей – все это слилось в неумолчный гул походной рати.
Дороги были в ужасном состоянии, пушки то застревали в глубоких рытвинах, то проваливались на мостках через реки, за день земская рать смогла пройти только семь верст. Через два дня ополчение дошло до Шепуцкого стана, находившегося в 29-ти верстах от Ярославля. Здесь Пожарский передал командование ополчением своим помощникам - Кузьме Минину и князю Ивану Андреевичу Хованскому, приказал им идти в Ростов и там его ждать, а сам с немногими людьми на рысях поехал в Суздаль поклониться праху своих предков, похороненных в суздальском Спасо-Ефимовском монастыре.
Выполнив этот обычай древнерусских воевод, отправлявшихся в опасный поход, Пожарский догнал свою рать, как было установлено в Ростове.
В Ростове Пожарского дожидались гонцы из Белоозерска. Они сообщили, что литовские люди неожиданно напали на Белоозеро и захватили город. Пожарский тотчас отрядил на выручку белозерцев четыре казацких атамана, сотню стрельцов и роту служилых иноземцев. В общей сложности этот отряд насчитывал семьсот ратников, этого было достаточно защитить город и обезопасить враждебное движение шведов на Москву. Общее руководство отрядами было возложено на Образцова.
В ночь на 8-ое июля 1612-го года Заруцкий, услышав, что ополчение двинулось из Ярославля, приказал казакам сняться с лагеря и идти в Коломну, где жила Марина

196

Мнишек с сыном. Теперь атаман не пользовался прежним непререкаемым авторитетом в армии, и поэтому его приказ остался не выполнен. Следуя патриотическому долгу, большая часть казаков отказалась покинуть позиции под Москвой. С помощью верных атаманов Заруцкому удалось увлечь за собой лишь около 2 тысяч человек.
Прибыв в Коломну, Заруцкий, взявши Марину с ее сыном и выгромив город, пошел на рязанские места и, опустошив их, стал в Михайлове. Еще одна причина, побудившая Заруцкого оставить подмосковный стан, в Рогачеве стоял Ходкевич, который уже завел сношения с Заруцким, склонял его разными обещаниями перейти на королевскую сторону. Посредником у них был один человек из войска Сапеги, именем Бориславский, который явился в подмосковный стан, объявил, что недоволен гетманом и королевскою службою и хочет служить у русских. Последние поверили ему, но один поляк, Хмелевский, также несколько раньше убежавший из польского стана, открыл Трубецкому о переговорах Бориславского с Заруцким. Бориславского взяли на пытку, жгли огнем и он погиб в муках, а Заруцкий счел за лучшее уйти из стана под Коломну.
Сюда же в Ростов, в шатер к Пожарскому явился из-под Москвы атаман Кручина Внуков с товарищами, казацкий круг прислал их, чтобы уведомить о бегстве Заруцкого, и они просили Пожарского спешить к Москве на помощь Трубецкому. Кроме того, они имели тайное поручение: не замышляет ли воевода народного ополчения что-либо против подмосковных казаков, не угрожает ли им расправа. Об этом догадывался Пожарский и решил убедить казаков о своем доброжелательстве. Он приветливо принял казачьих посланцев, одарил их деньгами и сукнами и отпустил в таборы с добрыми словами:
- Передайте казакам, - заявил он, провожая их в обратный путь, - что нам любы все, кто сражается за нашу родину. Ждите, скоро мы подойдем к вам и вместе с вами освободим матушку Москву.
Обрадованные радушным приемом, гонцы ускакали к своим, вслед за ними тронулось и ополчение через Переславль к Троицкому монастырю. Еще в Ростове Пожарским были сделаны последние распоряжения, связанные с тем, что митрополит Кирилл, который в Ярославле был посредником, примирителем ссор между воеводами, оставался в своей епархии, а под Москвою нужно иметь такое же лицо, тем более что предвиделись распри с соседством Трубецкого. Он 29-го июля от имени всех чинов, людей написал к казанскому митрополиту Ерему: “За приумножение грехов всех нас, православных христиан, Вседержитель Бог совершил ярость гнева своего в народе нашем, угасил два великих светила в мире, отнял у нас главу Московского государства и вождя людям, государя царя и великого князя всея Руси. Отнял пастыря и учителя словесных овец стада его, святейшего патриарха московского и всея Руси; да и по городам многие пастыри и учителя митрополиты, архиепископы и епископы, как пресветлые звезды погасли и теперь, оставив нас сиротствующих и, были мы в поношении и в насмехе, на поругании языков. Но еще не до конца оставил он нас сирыми, даровал нам единое утешение, тебя великого господина, как некое великое светило. И теперь, великий господин, немалая у нас скорбь, что вся Московская земля в собрании, а пастыря и учителя у нас нет, одна соборная церковь Пречистой Богородицы осталась на Крутица, да вдовствует. И мы по совету всей земли приговорили: в доме Пречистой Богородицы на Крутицах быть митрополиту игумену Стороживского монастыря Исане. Этот Исаня от

197

многих свидетельствован, что имеет житье по Богу. И мы игумен Исаню послали к тебе, великому господину, в Казань, и молим твое преподобие всею землею, чтобы тебе, великому господину, не оставить нас в последней скорби и безпаственных, совершить игумена Исаню на Крутицы митрополитом и отпустить его под Москву к нам в полки поскорее, да и ризницу бы дать ему полную, потому как церковь Крутицкая в крайнем оскудении и разорении”.
По пути к Троицкому монастырю к ополчению присоединилось много дворян из окрестных поместий. Воеводы рассылали повсюду сборщиков с приказами о наборе в полки уездных служилых людей.
При подходе к Переславль-Залесскому Пожарский узнал, что к ополчению приближается какое-то посольство во главе с английским капитаном Яковом Шавом. По распоряжению воеводы посольство задержали в пути до вечера, пока все отряды ополчения не проследуют Переславль-Залесский, осторожный Пожарский опасался шпионов.
Ночью послов доставили в город. На приеме выяснилось, что Шав приехал от имени Фрейгера, Эстона, Гилля, Маржерета и других иноземцев-командиров, собравшихся в Архангельске. В своей грамоте они изъявили желание наняться к Пожарскому на службу и присоединиться со своими отрядами к ополчению.
Переговоры с Шавом закончились в Троице-Сергиевом монастыре, куда ополчение пришло 14-го августа.
- Мы удивляемся, - заявил Пожарский Шаву, - что вы в свои товарищи приняли француза Маржерета, нашего давнего врага. Он служил Гришке Отрепьеву, тушинскому вору и Сигизмунду, вместе с ними кровь русскую проливал, и вместе с Гонсевским сжег нашу родную Москву. Теперь же Маржерет просится к нам, предлагает сражаться против поляков. В таких бесчестных вояках мы не нуждаемся. И нам вообще не надобны наемники. Мы сами справимся с польскими и литовскими лиходеями, своим российским государством, и без наемных люде.
Выпроводив непрошенных послов, Пожарский приказал дьяку Симбирцеву Н.Н.:
- Отпишите в Архангельск нерадивому воеводе князю Долгорукому, пусть он впредь не пропускает в наше государство иноземных проходимцев. Только молодость князю оправдание. Надобно послать на Двину более опытного воеводу, пусть князь Федор Татаев станет первым воеводою в Архангельске, а Долгорукий его товарищем.
Якова Шава и его свиту посадили в наглухо закрытые повозки, чтобы те не подсматривали за передвижением ополчения и отправили обратно в Архангельск. Яков Шав вез с собой ответ, писанный боярами, воеводами и по избранию Московского государства всяких чинов, людей ратных и земских дел, стольником и воеводой князем Дмитрием Пожарским для его товарищей: “Мы государям вашим, королям, за их жалование, что они о Московском государстве радеют и людям велят идти нам на помощь, челом бьем, и их жалование рады выставлять. Вас, начальных людей, за ваше доброхотство похваляем и нашею любовью, где будет возможно, воздавать вам хотим, потому удивляемся, что вы в совете с французом Яковом Маржеретом, о котором мы все знаем подлинно. Выехал он при царе Борисе Федоровиче из Цесарской области и государь его пожаловал поместьем, вотчинами и денежным жалованием, а после при царе Василии

198

Ивановиче Маржерет пристал к вору Московского государства, многое зло чинил, а когда польский король прислал гетмана Жолкевского, то Маржерет опять пришел с гетманом, и когда польские и литовские люди Москву разорили, выжгли и людей секли, то Маржерет кровь христианскую проливал пуще польских людей, и награбившись государевой казны, пошел из Москвы в Польшу с изменником Михайлом Салтыковым. Нам подлинно известно, что польский король тому Маржерету велел у себя быть в раде, и мы удивляемся, каким теперь образом Маржерет хочет нам помогать против польских людей. Мнится нам, что Маржерет хочет быть в Московском государстве по умышлению польского короля, чтобы зло какое-нибудь учинить. Мы этого опасаемся и потому в Архангельск на бережение ратных людей отпускаем, да и наемные люди из иных государств нам теперь не надобны. До сих пор мы с польскими людьми не смогли сладить, потому что государство Московское было в розни, а теперь все Русское государство избрало за разум, правду, дородность и храбрость к ратным и земским делам стольника и воеводу князя Дмитрия Михайловича Пожарского-Стародубского, да и те люди, которые были в воровстве с польскими людьми, стали теперь с нами единомышленно. И мы польских и литовских людей побиваем и города очищаем, что собирается доходов, то все отдаем  нашим людям, стрельцам, казакам, и сами бояре и воеводы, дворяне и дети боярские, служим и бьемся за святые Божие церкви, за православную веру и свое отечество без жалования. А до польских и литовских людей самих за их неправду гнев Божий доходит, турские и крымские люди, Волынь и Подолию до конца запустошили, и впредь по нашей ссылке, польскую и литовскую землю крымские люди пустошить хотят. Так, уповая на Божью милость, оборонимся и сами без наемных людей. А если по какому-нибудь случаю врагов наших не одолеем, то пошлем к вам своих людей, наказавши им подлинно, сколько им людей написать. А вы бы любовь свою к нам показали о Якове Маржерете, описали, каким образом он из польской земли у вас объявился, и как он теперь у вас в какой чести? А мы думали, что ему за его неправду, кроме Польши, ни в какой земле места не будет".


* * *

В середине августа 1612-го года земская рать разбила свои станы у стен Троицы. Тут Пожарский задержался, так как он человек бывалый и понимал, сколь важно добиться от таборов согласия по созданию объединенного командования до похода к Москве. Армия не могла иметь двух главнокомандующих. Рознь бояр грозила погубить дело, им необходимо было договориться о совместных действиях, пока ни казаки Трубецкого, ни он сам не внушалт доверия и могли изменить во время боя.
Однако они договориться не успели.
Передовые воеводы дали знать Пожарскому, что в столице со дня на день ждут подхода войска Ходкевича. Поступали и доклады, что казаки Трубецкого намереваются бежать в страхе перед многочисленным врагом.
Посоветовавшись с Кузьмою, князь Дмитрий выслал вперед князя Василия

199

Туренина и велел ему занять позиции у Чертольских ворот с тем, чтобы полностью блокировать вражеский гарнизон во внутренних крепостях. Туренин расположился отдельно от казаков Трубецкого.
18-го августа, отпевши молебен у чудотворца, благословившись у архимандрита, ополчение выступило к Москве. Монахи провожали их крестным ходом, и вот, когда первые колонны двигались на великое дело, сильный ветер подул от Москвы навстречу ополчению.
- Дурной знак! - вздыхали ратники с упавшим сердцем, со страхом и томлением подходили они к образам святой троицы Сергия и Никона - чудотворцев, прикладывались к кресту из рук архимандрита, который кропил их святою водою.
Провожало ополчение все население, напутствуя воинов, народ призывал постоять за родную землю. Первыми прошли по дороге и скрылись в туче пыли конные дворянские отряды, исчезла за поворотом стрелецкая пехота и казаки; следом нестройной толпой двинулись даточные люди. Сотни повозок следовали за полками.
Ратники шли, преодолевая порывы ветра, но когда последние сотни покидали монастырский посад, ветер внезапно переменился; теперь яростные порывы ветра толкали уходящих в спину, что обозная стража едва держалась в седлах. Перемену ветра ознаменовали, как благое предзнаменование. Идти ратникам стало легче, и они невольно ускоряли шаг. Высланные вперед дозорные, миновав бивуаки Лопаты-Пожарского, провели рекогносцировку в районе Арбатских ворот. Воеводы предлагали преодолеть путь до столицы за два дня.
К концу второго дня полки прибыли на Яузу.
До города оставалось 5 верст, но надвигался вечер и Пожарский отдал приказ готовиться к ночлегу. Ратники, кто раскладывал костры, кто чистил оружие. Дымное зарево объяло широкую округу. Поднявшись на высокий холм, Минин и Пожарский любовались разгоравшимся пламенем костров, прислушивались к бодрящему гулу своей рати. Скоро, скоро она вступит в бой.
Возле воеводского шатра наблюдалось необычное оживление. Это гонцы Трубецкого прибыли к Пожарскому, звать последнего к своему воеводе. Гонцы предлагали Пожарскому присоединиться к Трубецкому, так как считали, что Трубецкой выше стольника и потому претендовали на командование объединенными войсками.
- Напрасно князь Трубецкой кичится своим боярством, - сказал Пожарский на военном совещании. - Его боярство зазорное, оно получено от тушинского вора, не к лицу нам, да и опасно признавать над собою власть тушинского боярина, сближаться с изменником царю Василию, единомышленнику Заруцкого, клятвопреступником, целовавшим крест тушинскому вору и псковскому самозванцу. Не раз изменял Трубецкой прежде, может продать и теперь нас, народное ополчение. Да и войска у Трубецкого не много, в четыре раза меньше, чем у нас. Зачем же нам идти под его начало?
- Трубецкого надо опасаться, - предупреждал Минин. - С медведем дружить, а за ружье нужно держаться.
- Отнюдь не бывать тому, чтоб нам стоять вместе с казаками, - добавил Пожарский.



200


* * *

Утром 20-го августа главные силы народного ополчения вступили в Москву,
опередив Ходкевича.
В Москве всюду валялись обгорелые бревна и груды кирпичей, торчали остатки печных труб, уныло стояли деревья с обугленными стволами и ветвями. Пожарский с грустью смотрел на выжженную и опустошенную столицу; он вспоминал страшный день 19-го марта 1611-го года, когда подожженная врагами Москва запылала. Минин жалостливо смотрел на опечаленного воеводу. Желая утешить Пожарского, он подвел его к торчавшему вблизи дубовому пню и сказал:
- Не тужи, воевода! Смотри, вот обгорел пень, а у него уже отростки, побег есть. Обрастет и Москва посадами. Оживет.
Наконец, навстречу с Пожарским приехал сам Трубецкой, он опять предлагал стать вместе в одном остроге, расположенном у Яузских ворот, настаивал на объединении всех войск под его началом.
Казаки Трубецкого провели под Москвою уже более года и успели укрепить Яузский острог высоким валом. Внутри их лагеря было много брошенных землянок, шалашей и изб. Ярославские ратные люди могли удобно расположиться у них. Однако сколь бы заманчивым не казалось предложение Трубецкого, Минин и Пожарский решительно отклонили его план.
Пожарский, чтобы не обидеть Трубецкого, сослался на то, что сосредоточение всех сил в восточных предместьях за Яузой неприемлемо, потому что Ходкевич приближался к столице с запада, потому располагать полки необходимо в западных кварталах города за Арбатом, чтобы затворить неприятелю путь в Кремль.
За решение стоять отдельно от казаков был и Совет земли, потому что в подмосковных таборах продолжали действовать органы первого земского правительства, тамошние бояре вершили дела в воеводской избе, дьяки заседали в приказах. Следовательно, членам ярославского правительства пришлось бы довольствоваться второстепенной ролью, идти со своим уставом в чужой монастырь было делом рискованным.
Свидание воевод закончилось без результатов, боярин Трубецкой, старший по чину и знатности, принял, было, начальствующий тон, но быстро осекся, и вовсе утратил самообладание, когда Пожарский по обыкновению стал совещаться с Кузьмою. Гнев аристократии нашел отзвук в словах, хотя и легендарных, но точно отражающих характер действующих лиц:
- Уже мужик нашу честь хочет взять на себя, а наша служба и радение ни во что будет.
Воеводы разъехались в разные стороны. Пожарский пообещал Трубецкому передать лишь 500 всадников-ополченцев в помощь. За это Трубецкой обязался передвинуть свои войска от Яузских ворот, где они стояли в районе Крымского брода, и затем своими войсками ударить во фланг или тыл Ходкевича, когда он будет наступать на

201

Москву.


* * *

Полтора года прошло с тех пор, как Пожарский покинул горящую Москву, мертвые руины были немым свидетельством бед, выпавших на долю москвичей. И все же врагам не удалось ее покорить и уничтожить город. Жители цепко держались за родные места. Жизнь брала свое, едва занималась заря, в разных концах посада начинали стучать
топоры. Казалось, Москву населяла дружная стая дятлов, жители спешили потрудиться в последние летние месяцы, чтобы заменить времянки рублеными избами.
Многие кузнецы уже открыли свои мастерские, на рынках снова была толчея. Были тут и лотошники, и крестьяне, торговавшие прямо с воза, снова гудел людской водоворот. По праздникам над столицей нестройно звонили колокола. Картина мирной жизни, однако, была обманчивой. Неприятель удерживал в своих руках не более одной десятой территории города, но освобожденные кварталы легко простреливались с кремлевских высот. Белое облачко то и дело взвивалось над Кремлевской стеной, и гул выстрелов прокатывался над городком.
По временам к Москве подходили вражеские отряды, и тогда городские руины становились полем боя. Испытания закаляли москвичей, в городе незаметно было ни уныния, ни чувства обреченности. Малодушным и слабым не оставалось места в столице; собрав котомки они давно разошлись по деревням, оставались те, кто привык жить под ядрами.
Иностранцев поражала неприхотливость и великое терпение этих людей, на их глазах русский человек, извлекая из мешочка горсть муки, заливал ее водою и этим довольствовался. На досуге, отведав похлебки у костра, кто брал в руки рожок, кто пускался в пляс, а кто затягивал песню.
Прибывшее с Пожарским земское ополчение заняло Арбатские ворота и весь район между Арбатскими и Чертольскими воротами, там стали Минин и Пожарский. Теперь войска, подчиненные Пожарскому, располагались полукругом вдоль стен Белого города от Петровских ворот до Алексеевской башни на Москве реке. Причем у Петровских ворот стоял отряд Дмитриева и Левашова, у Тверских ворот - отряд Лопаты-Пожарского, у Чертольских ворот - отряд Туренина.
Казаки Трубецкого занимали восточную и южную часть Белого города и Замоскворечье, которое все было нарочно изрыто рвами, а во рвах должна была сидеть казацкая пехота.
Занятые народным ополчением позиции сильны были тем, что они опирались на каменные стены Белого города и тянулись по земляному валу, который господствовал над всей низменной местностью по направлению к Воробьевым горам. Пожарский предвидел, что Ходкевич поведет наступление от Новодевичьего монастыря на Белый город, чтобы затем прорваться в Кремль, и на этом направлении он сосредотачивал главные силы, среди которых он разместил и свой полк.

202

Чтобы еще более усилить оборону, Пожарский в ожидании появления противника приказал ополченцам рыть окопы для размещения в них стрельцов. Множество москвичей с лопатами и прочим инструментом помогали военным в их работе. На земляном валу были возведены деревянные укрепления, а на каменные стены Белого города подняты пушки.


* * *

Василий стоял на высоком холме и с горестью окидывал взглядом открывшуюся перед ним печальную картину города. Тем не менее, это был  день для великой радости.  Он снова в Москве, прибыл сюда вместе с ополчением. Настал день, к которому он шел, теперь много тревог осталось позади.
Оставив поместье Симбирцевых, Василий с ратниками прибыл в ополчение, когда оно еще находилось в Ярославле. Николай Николаевич Симбирцев о нем сообщил воеводе, попросил оставить его в приказе посольских дел.
В Москве раздался колокольный звон, Василий облегченно вздохнул. “Москва, не покорить тебя врагу, - уверенно и твердо проговорил Василий про себя. - Ни за что не покорить. С нами Бог, с врагами лишь зло. И хоть сильна врага сторона и велико пламя
злопыхаев, но будь их даже в тысячу раз больше, им все едино не одолеть тебя! За что они стоят? За себя лишь... За наживу... Сладкую жизнь... Мы же пришли за себя и за Русь. Да, за Русь!”
Василий поправил на голове волосы, обратился лицом к стану ополчения.
- Русь, великая Русь пришла к Москве на помощь! - проговорил вслух и стал спускаться с холма по извилистой тропинке вниз.


* * *

Были приняты меры и для обороны Замоскворечья; по соседству с отрядами Василия Туренина за Москвой-рекой, в районе Крымского брода, расположились казаки Трубецкого. Здесь, в Замоскворечье, казаки Трубецкого владели двумя опорными пунктами - двумя острожками. Один из них находился около церкви Климента, в конце Пятницкой улицы. Дальше за Пятницкой улицей открывалось начало поля. Через Пятницкую улицу шла большая торговая дорога на Рязань. До пожара 1611-го года на этой улице стояли жилые дворы торговых людей и лавки, харчевни, кабаки, но после пожара остались лишь обгоревшие развалины, в которых ютились жители. Другой острожек находился вблизи Москворецкого моста против Китай-города, в Ендове, около пятиглавой краснокаменной церкви Георгия.
Название Ендовы по причине названия рвов, проложенных к Москве-реке для отвода воды во время наводнения и больших дождей, которые называли “ендовы”.
В обоих острожках находились казачьи отряды на случай внезапного нападения

203

интервентов под началом Артемия Измайлова, прибывшего в Москву с владимирским ополчением.
Под Москвою стояло два ополчения, имевшие одну цель – вытеснить врагов из столицы, но эти ополчения были враждебные между собой. Старое ополчение, состоящее преимущественно из казаков и имевшее вождем тушинского боярина, в основном было представителем народонаселения прежде погибшей южной Украины, народонаселения с
противообщественными стремлениями. Второе ополчение, находившееся под начальством воеводы, знаменитого своею верностью установленному порядку, было представителем здоровой, свежей половины России, того народонаселения с земским
характером, которое в самом начале смут выставило сопротивление воровским слугам, даже, несмотря на видимую безнадежность положения, на торжество казаков после смерти Ляпунова, которое собрало, с большими пожертвованиями, последние силы и выставило их на очищение государства. Залог успеха теперь заключался в том, что эта здоровая часть русского народонаселения, осознав, с одной стороны, необходимость пожертвовать всем для спасения веры и отечества, с другой - сознала ясно, где источник зла, где главный враг Московского государства и порвала связь с больною, зараженною частью.


* * *

Еще осенью 1611-го года поляки, находившиеся в Москве, послали сказать королю, что они после 6-го января 1612-го года здесь не останутся. Когда назначенный срок прошел, они сдержали свое слово: собрали коло, выбрали маршалом конференции Иосифа Цеклинского и в числе 7 тысяч конного войска отправились в Польшу требовать заслуженного жалования. В Москве осталась только часть сапеженского войска и отряд, присланный из Смоленска. Главным начальником вместо Гонсевского Яков Потоцкий прислал своего племянника от сестры Николая Струся.
Четыре тысячи сапеженцев, примкнувших в свое время к Ходкевичу, также составили конфедерацию, выбрали себе в маршалы Яна Зелинского и ушли в Литву. При таком состоянии дел Ходкевич, который имел свой стан под Москвою, не мог действовать. Все, что он мог делать - это снабжать осажденных съестными припасами.
Гетман Ходкевич учел опыт предыдущих боев и постарался укрепить свою армию пехотой. Король Сигизмунд прислал к нему в подкрепление полторы тысячи солдат.
Кроме того, в его походе принимали участие около 8 тысяч запорожских казаков. Их возглавили атаманы Зборовский, Наливайко и Шугай.
Ходкевич поддерживал постоянную связь с командирами осажденного гарнизона, в решающий момент они должны были нанести русским удар с тыла.
С Трубецким в лагерях осталось не более 3 тысяч ратников и казаков, передовые силы Пожарского не превышали тысячи человек, а в целом ополчение насчитывало едва ли более 10 тысяч воинов. Боевое ядро рати составляла дворянская конница, пешие стрельцы и казаки. К ним присоединилось множество кое-как вооруженных людей.

204

Осажденнае в Кремле шляхта с насмешкой советовала Пожарскому распустить по сохам своих ратников. В ополчении под Москвою, в самом деле, было много крестьян и горожан, никогда прежде не державших в руках оружие. По феодальным меркам им не было места в армии, но война в России приобрела народный характер; ополченцев воодушевляло создание высокой патриотической миссии. Они сражались за родную землю.
21-го августа Пожарский узнал о движении Ходкевича от Вязьмы к Москве, а вечером того же дня неприятель уже стоял на Поклонной горе, здесь в 7 верстах от Москвы он остановился лагерем. Войско его было разноплеменно и пестро по
вооружению. Тут были и польские шляхтичи в легких чешуйчатых доспехах, и немецкие пехотинцы, закованные в тяжелые латы, и венгерские конники с длинными копьями, и французские пушкари в нарядных каменах, и прочий наемный сброд.
Из Кремля, с колокольни Ивана Великого, уже давно заметили расположение Ходкевича. Осажденные возликовали, появилась надежда на скорое освобождение, на спасение от голодной смерти.
Лазутчики Ходкевича сумели проникнуть в Кремль, они сообщили план гетмана, который состоял в том, что он нанесет удар по кратчайшему направлению по позициям Пожарского, либо повернет к Донскому монастырю и прорвется в Кремль через Замоскворечье. Предполагалось, что в то время, как его войско будет атаковать народное ополчение, полки Струся выйдут из Кремля и ударят в тыл русским.
Ходкевич был уверен в победе, он не знал поражений. Немало вражеских войск, хорошо вооруженных и обученных он обращал в бегство. Немало опытных полководцев склоняли перед ним свои замена, так разве могут устоять какие-то русские ополченцы, наспех собранные.
Но и Пожарский твердо верил в победу народного ополчения, он знал, что враг численно превосходит его, у Ходкевича вместе с полками Струся было свыше 15-ти тысяч солдат, у Пожарского же около 10-ти тысяч ополченцев, да 2,5 тысячи ненадежных казаков Трубецкого. Также, несомненно, наемное войско Ходкевича, профессионально обученное,  не раз побывавшее в сражениях, превосходило русских ополченцев и по муштровке, и по боевому опыту. Пожарский предвидел также, что народное ополчение будет атаковано с двух сторон, что ему придется держаться одновременно и против войска Ходкевича, и против полков Струся. И все же русский воевода не сомневался в силе русского оружия. Пусть враг силен числом, но ведь это наемники, они ратуют лишь за горсть золота, а наши ополченцы - за всю русскую землю, за родину. Враг силен числом и выучкой, а мы боевым духом!
- И за нами победа, - говорил Пожарский Минину.
И в этом Пожарский не ошибся; в то время как его ополченцы, патриотически-настроенные рвались в бой, чтобы отомстить врагу и освободить столицу, наемные войска, готовясь к решающему сражению, колебались. Они не надеялись на большую добычу в сожженной и разоренной Москве, кроме того, они знали, что встретят
упорное сопротивление народного ополчения, их страшила лютая ненависть русских к захватчикам.
Чтобы загородить дорогу Ходкевичу в Кремль, было решено русское войско так и

205

оставить по обоим берегам Москвы-реки: ополчение Пожарского - на левом, ополчение Трубецкого - на правом у Крымского моста. Однако Трубецкой прислал оказать Пожарскому, что для успешного нападения на гетмана со стороны ему необходимо прислать обещанную помощь. Пожарский выбрал пять лучших сотен и отправил на тот берег.


* * *

В эту же ночь войско Ходкевича покинуло лагерь на Поклонной горе и пошло к Москве-реке против Новодевичьего монастыря. Началась переправа, всадники спустились с крутого берега, плыли и, отфыркиваясь, выскакивали на другой берег. За конницей на плотах и лодках переправлялась пехота.
Поутру 22-го августа, собравшись после переправы, лихо понеслась лавина польских и венгерских гусар к Новодевичьему монастырю. В лучах восходящего солнца сверкали чешуйчатые доспехи рыцарей, ветер развивал перья на стальных шлемах. Больно было смотреть, как копыта вражеских коней топтали московскую землю, подымая тучи серой пыли.
Ходкевич намеревался прорваться через Чертольские ворота к Кремлю и там соединиться с полками Струся. Пожарский предусмотрел это, от своих лазутчиков он узнал о подготовке атаки на Чертольские ворота. По приказу Пожарского навстречу вражеской коннице был послан конный отряд ополченцев. Началась кровавая схватка на низине между Новодевичьим монастырем и Земляным городом. Свирепо рубили саблями и мечами, кололи копьями, выбивали из седел всадников, топтали их конями. Все громче раздавались исступленные выкрики бойцов, звонкий лязг сабельных ударов, стоны раненых, проклятья умирающих, ржание лошадей, одиноко мчавшихся по полю без всадников. Четыре часа продолжалась кровавая битва, стороны попеременно теснили друг друга, чтобы помочь коннице, гетман ввел в дело пехоту. Она шла сомкнутым строем, стреляя на ходу из ружей, и нанося удары копьями при сближении с русскими. Ходкевич всеми своими полками навалился на ополченцев, не выдержав натиска, дворянские сотни отступили к острожку. Здесь в бой вступили пехотные полки Пожарского. Сожженные городские кварталы мало подходили для действий конных масс. Улицы были завалены обгорелыми бревнами и грудами кирпича, что мешало свободно ей маневрировать. Пожарский приказал дворянам сойти с коней и биться в пешем строю. Из окопов раздавались залпы по наступавшим вражеским цепям. Противник тоже спешился и вступил в рукопашный бой. Пехота Ходкевича особенно наседала на левое крыло русских войск, прижимая их к Москве-реке.
После полудня Ходкевич ввел все свои силы, пытаясь прорвать русскую оборону в районе Тверских ворот и на Арбате. Стрельцы, засевшие во рву и на стенах каменного города, вели убийственный огонь по наступающим, те несли тяжелые потери и прекратили атаки. Бой вступил в критическую фазу, когда Струсь предпринял вылазку и ударил в тыл ополчения у Чертольских ворот. Пожарский давно ждал этого удара и для

206

отражения держал большое число стрельцов во внутреннем кольце обороны. Они не участвовали в бою с солдатами Ходкевич и, зная, как трудно приходится их товарищам,  проявили терпение.
Деморализованные осадой и голодом гарнизонные роты дрались вяло, и бежали в крепость под ударами русских. Неудачной для поляков оказалась вылазка. После больших потерь поляки бежали обратно в Кремль через Водяные ворота, откуда они и появились
вдоль берега Москвы-реки.
С утра артиллерия из Кремля принялась бомбардировать позиции Пожарского в тылу. Когда началась рукопашная схватка, польские пушкари прекратили обстрел, опасаясь поразить своих.
В бою воины Пожарского захватили несколько вражеских знамен. Почти семь часов продолжалось сражение у самих стен Кремля. Тем временем Трубецкой стоял на отведенных ему позициях в полном бездействии. Бегством Заруцкого таборы лишились способного военного руководителя. В решающий момент обнаружилось полное ничтожество тушинских бояр, сидевших в таборах.
Треск ружейных выстрелов усиливался, затем сливался в сложный гул. От выстрелов тяжелых орудий дрожала земля, клубы дыма окутали поле боя за рекой. Ходкевичу удалось прижать к Москве-реке часть русских ратников. Отрезанные от своих, они пытались спастись, переплыв реку. Те, кому удалось перебраться на другой берег, имели жалкий вид; многие остались без оружия, вода стекала с их одежды в три ручья.
Появление беглецов вызвало растерянность в войске Трубецкого. Командиры сотен, присланных Пожарским в Замоскворечье, настаивали на том, чтобы оказать немедленную помощь изнемогающему в бою ополчению. Не отличаясь храбростью, боярин исключительно думал о том, как бы уберечь от поражения свое войско. Дворянские сотни, однако, отказались подчиниться приказу струсившего воеводы.
- По коням! - скомандовали командиры.
Сотни дружно поскакали к Москве-реке, переплыли ее и ударили во фланг противника.
Среди казаков поднялся шум, некоторые атаманы поддерживали решение Трубецкого, их не очень беспокоило поражение ярославской рати, они спокойно смотрели на битву и ругали дворян:
- Богатые пришли из Ярославля, - кричали они, - и сами одни отбиваются от гетмана!
Несмотря на их поддержку, Трубецкому не удалось удержать в повиновении казацкую массу. Атаманы: Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Марко Козлов пошли за дворянскими сотнями, крича Трубецкому:
- От вашей ссоры Московскому государству и ратным людям пагуба становится!
Не обращая внимания на окрики Трубецкого, казацкие сотни покинули Крымский табор и направились через Москву-реку.
Приход на помощь свежих сил, численностью около тысячи человек, решил исход битвы в пользу Пожарского. Подвергшись внезапным ударам с фланга, Ходкевич потерял надежду пробиться в Кремль, он прекратил атаку и поспешил вывести войска из боя. Он покинул Земляной город, переправился обратно через Москву-реку и под ее защитой

207

раскинул лагерь на Воробьевой горе.
Пожарский использовал передышку, чтобы подкрепить свои потрепанные отряды. Едва занялась заря, как земские люди принялись расчищать поле боя, хоронить убитых. Во рвах лежали груды кровавых тел, свои вперемешку с чужими. Своих хоронили с попами, чужих отвозили в телегах, и закапывали в наскоро вырытых ямах.
Потери с обеих сторон были огромные. Объезжая поле битвы, Минин горько
думал: “Видно, победы без павших не бывает!”


* * *

В трудную минуту на помощь Ходкевичу пришла московская Семибоярщина, в ставку к нему явился дворянин Григорий Орлов. Прошел год с тех пор, как изменник подал Гонсевскому донос и получил в награду поместье Пожарского, теперь он не жалел сил, чтобы услужить хозяевам. Орлов взялся провести польский отряд в Кремль. Он предложил пройти по правому берегу Москвы-реки, через Замоскворечье, с расчетом, что казаки Трубецкого не смогут оказать серьезного сопротивления.
Эти расчеты оправдались. Воспользовавшись беспечностью Трубецкого, под покровом ночи, на 23-е августа, 600 гайдуков с возами запасов под руководством пана Неверовского вышли из лагеря и, стараясь не производить шума, двинулись по правому берегу реки, через плодовитый государевый сад, заложенный еще в 1495-ом году при Иване Третьем на болоте против Кремля.
Враги, благополучно миновав места, где располагались казачьи караулы, прошли вглубь Замоскворечья к Григорьевской церкви, неподалеку от бревенчатого моста. В эту же ночь осажденные сделали удачливую вылазку из Китай-города, они переправились через Москву-реку и тоже появились в районе Ендова, возле Григорьевской церкви.
Перед рассветом гайдуки, получив поддержку из крепости, с двух сторон атаковали стоявший на их пути казачий острожек, застигнутые врасплох казаки не смогли отбиться от неприятеля. Поляки сами засели в этом острожке, распустив на колокольне знамя.
Отряд Неверовского, пробравшись по живому мосту, проник в Кремль, передал продовольствие Струсю.
Трубецкой не придал должного значения известию о появлении польской пехоты в его тылу и не попытался вернуть острожек.
Другого дня, 23-го числа, боя не было: гетман употребил этот день на передвижение своего войска к Донскому монастырю, чтоб пробиться к городу по Замоскворечью. После кровопролитной битвы его солдаты нуждались в отдыхе и Ходкевич потерял весь день, приводя свою расстроенную армию в порядок. Он не надеялся встретить сильное сопротивление со стороны стоявших здесь казаков Трубецкого, ибо видел их равнодушие накануне. Он мог надеяться, что ополчение Пожарского не двинется им на помощь.
- Вряд ли Пожарский придет к Трубецкому на помощь, - говорил на военном совете Ходкевич, - он отплатит ему такой же изменой.

208

Но гетман ошибся. Разузнав через своих лазутчиков о замысле Ходкевича, Пожарский решил дать ему отпор и в Замоскворечье. Быстро были перегруппированы войска. Основные силы народного ополчения были сосредоточены на левом берегу Москвы-реки, сам Пожарский с Мининым и другими воеводами пошли к церкви Ивана Обыденного. Несколько тысяч ополченцев были переправлены на правый берег реки. Сюда же были передвинуты отряды Туренина и Лопаты-Пожарского от Петровских и
Тверских ворот.
Князь Дмитрий не только пришел на помощь Трубецкому, но фактически взял на себя оборону Замоскворечья.
В Замоскворечье русские располагали более слабыми позициями, чем в западных кварталах столицы. Стены Деревянного города сгорели до основания, сохранились только невысокий вал и ров, которые и составляли главную линию обороны. Небольшой защитой могли также служить ямы и бугры, разбросанные по всему Замоскворечью, следы сгоревших и разрушенных строений.
По приказу Пожарского пехотинцы и пушкари с двумя пушками заняли в Замоскворечье ров и вал Земляного города, а конные отряды выдвинулись дальше за Земляной город, чтобы преградить путь Ходкевичу и нанести ему первым удар.
За Серпуховскими воротами посередине Большой Ордынки стоял укрепленный казачий острожек, воздвигнутый на пожарище. Он занимал обширное пространство от Ордынки до церкви святого Климента на Пятницкой. Укрепления были построены так, что полностью закрывали главную магистраль Замоскворечья, которая вела от Серпуховских ворот к Каменному городу. Второй острожек, который прикрывал позиции казаков со стороны Кремля, еще на рассвете попал в руки поляков, и там хозяйничал пан Неверовский со свои отрядом.
Накануне решающего сражения Пожарский разделил свои силы. Поступить иначе он не мог, если бы ярославская рать в полном составе переправилась в Замоскворечье, ничто не помешало Ходкевичу захватить Крымский брод и прорваться в Кремль через Остоженку.
Оседлав брод, Пожарский имел возможность оказать помощь, как своим передовым силам в Замоскворечье, так и отрядам в Чертолье, или бы они подверглись атаке из Кремля.
Казаки Трубецкого к вечеру заняли линию обороны от Больших Лужников подле Коломенской слободы до Клименского двора.


* * *

24-го августа, утром, Пожарский и Трубецкой выслали конные сотни в сторону Донского монастыря, а на Земляном валу изготовилась к бою пехота ярославского ополчения с двумя пушками.
В это время Ходкевич построил свое войско для наступления, левое крыло боевого порядка составляла могучая дружина Ходкевича, в центре находилась венгерская пехота и

209

остатки полка Неверовского, а также запорожская конница Зборовского. Правое крыло – четыре тысячи украинских казаков. Враг продолжал сохранять общее превосходство в силах, даже, несмотря на потери в бою 22-го августа.
По приказу Ходкевича от Донского монастыря помчалась его конница и с гиканьем обрушилась на передовые конные отряды ополченцев и казаков. Замелькали копья, засверкали сабли.
Передовые отряды Пожарского и Трубецкого были рассеяны и отброшены к Земляному валу. Вслед за этим пехота гетмана и спешившиеся запорожцы начали штурмовать укрепление вала. Ополченцы отважно отражали вражеские атаки, не жалея своей крови и жизни, защищая каждую пядь земли, они стреляли из окопов и ям, из густого бурьяна, из-за бугров и развалин. Многие из ополченцев полегли, но оставшиеся в живых стойко держались, продолжая наносить удары врагу.
От Донского монастыря интервентам постоянно поступало подкрепление, что явно составляло численный перевес на стороне вражеского войска. А между тем и стоявшие вблизи казаки Трубецкого не только не шли на помощь ополчению, но и покинули свои позиции у Крымского брода, отступили на Пятницкую улицу к Климентовскому острожку, а оттуда, перебравшись через Москву-реку, опять стали табором у Яузских ворот. Это позволило неприятелю сделать нажим на ополченцев, потеснить и прижать их к Москве-реке.
Чтобы сдержать натиск польской конницы, запорожцев и литовской пехоты, Пожарский ввел в дело все свои полки. Русские дрались с остервенением. Даже отступая, они предпринимали отчаянные контратаки. Солнце близилось к зениту, когда русские почти полностью оказались прижатые к берегу Москвы-реки, стали в беспорядке отступать через Крымский брод на левый берег реки. Однако гетману не удалось развить успех и довершить преследование бегущих. На переправе путь ему преградил полк князя Пожарского.
Желая приостановить отступление, Пожарский покинул командный пункт на Остоженке и переправился на правый берег реки, бросился в самую гущу сражавшихся, пытаясь своим примером приободрить ополченцев. Поляки видели его совсем близко, в
первых рядах сражавшихся. В лагере Ходкевича даже распространили слух, что Пожарскому подстрелили в бою руку.
Однако и собственный пример Пожарского был безуспешный. Силы были неравные, спасаясь, ополченцы покидали поле боя и переправлялись на левый берег Москвы-реки. Не лучше дело обстояло и на левом фланге, и там казаки Трубецкого не выдержали вражеского удара и отошли к Большим Лужникам. Венгерская пехота Граевского, польская пехота Неверовского приступила к штурму центральной позиции русских подле Серпуховских ворот, где укрепились ополченцы с двумя пушками. Закипел бой, русские встретили врага смертоносным огнем из пушек и ружей.
После ряда безуспешных атак Граевский запросил подкрепление у Ходкевича. Гетман принужден был прекратить преследование войск Пожарского в районе Крымского брода и направить силы к Серпуховским воротам. Его кавалеристы спешились и подкрепили пехоту; интервентам удалось выбраться на вал, началась рукопашная схватка. Ополченцы защищались храбро, однако силы были слишком неравны. Не получив

210

помощи от своих, стрельцы стали покидать вал. Гетман спешил использовать успех, он приказал Граевскому развивать наступление вглубь Замоскворечья и пробиться к Кремлю по Большой Ордынке. Но, отступая, русские всячески стремились задержать противника, ложились на землю, покрытую обуглившимися обложками горелых зданий и поросшую густым бурьяном, стреляли из ружей и луков по наседавшим захватчикам, рубили их саблями, кололи копьями, и все же сдержать напор не смогли.
Интервенты начали продвигаться вглубь Замоскворечья. Гетман торжествовал, его план вот-вот мог осуществиться, рядом был уже Кремль, но неожиданно резкий перелом произошел у Климентовского острожка на Ордынке. Казаки из таборов много месяцев укрепляли Климентовский острожек и даже снабдили его артиллерией. Они мужественно отбивали атаки венгров и запорожцев и успели нанести им немалые потери. Криками, подбадривая друг друга, ратники сражались подле южной стены острожка и не заметили, как неприятель подобрался к стенам острожка с северной стороны. Начало сказываться последствие рокового просчета, допущенного Трубецким. Гайдуки, накануне занявшие второй острожек вблизи Замоскворецкого моста, нанесли казакам внезапный удар с тыла. Защитники Климентовского острожка отступили. Поляки захватили несколько пушек, в знак победы водрузили свои знамена на звоннице церкви святого Климента.
Ходкевич, которому необходимо дать дань уважения, и особенно его храбрости, сам лично скакал по полкам всюду, подбадривая всех, “аки лев рычал на своих”, приказывал полковникам крепче напрягать свои силы. Он вложил в наступление всю свою энергию и ум.
Ему непрерывно докладывали, что русские разбиты и рассеяны на всех направлениях. После падения Климентовского острожка он решил, что открыт путь в Кремль и, не теряя времени, он тут же ввел в Замоскворечье повозки с продовольствием для осажденного гарнизона. Огромный обоз, включивший более четырехсот повозок, заполнил Серпуховскую площадь и далее всю Ордынку до Климентовского острожка. Неожиданно стрельба в окрестностях острожка усилилась, и обоз остановился, образовав затор вдоль всей улицы. Это стреляли выбитые из Острожка казаки, которые залегли в бурьяне за пепелищами и в каналах. Они ждали благоприятного момента, чтобы возобновить бой. Когда поляки вывесили хоругвь на Климентовской церкви, казаки сообразили, что терять время больше нельзя. В сердцах пробудилось чувство долга, вспыхнула ненависть к захватчикам и возмущенно они бросились к острожку, решив отбить его. Казаки учли то, что Климентовский острожек загораживал всю Ордынку, и обоз Ходкевича не сможет объехать его стороной. Солдатам придется распахнуть острожные ворота, чтобы пропустить повозки. Так и случилось, когда ворота отворились, казаки подобрались поближе, открыли сильную ружейную стрельбу. Испуганные лошади
стали перекидывать телеги, сбивать с ног людей. Пользуясь теперь общим замешательством, казаки ворвались внутрь укрепления, они рубили врага, не давая ему опомнится.
Под выстрелами врага упал, обливаясь кровью, казак Мишка Константинов, бежавший впереди отряда со знаменем в руках, падали и другие казаки, но атака продолжалась и на помощь им спешили жители Замоскворечья, побуждаемые теми же


211

патриотическими чувствами. В ожесточенном бою за Климентовский острожек приняли участие все жители ближайших улиц: дети, и жены и вдовы спешили на приступ к острожку, несли с собой солому, сено и хворост, который тут же и поджигали.
Окруженные со всех сторон интервенты, остервенело защищались. С церковной колокольни они обстреливали русских, бесстрашно наступавших. Однако кольцо вокруг осажденных в остроге все более сжималось. Русские храбрецы, преодолевая сопротивление, взобрались по внутренней лестнице на колокольню и перебили засевших
там врагов, затем штурмом взяли и весь острожек. И здесь захватчиков беспощадно истребляли. Одних венгерских гусар полегло свыше семисот. Уцелевшие, спасаясь, в панике бежали. Некоторые из них пытались прорваться к главному войску Ходкевича, а другие к острожку в Ендове, надеясь укрыться за его стенами.
Преследуя интервентов по Пятницкой улице, казаки с налета ворвались и во второй острожек, пристреливая и рубя всех сопротивляющихся. Здесь вместе с пехотинцами Неверовского скопилось около тысячи захватчиков. Более половины их спаслись, им удалось бежать в Кремль по Москворецкому мосту. Под грузом столпившихся беглецов этот деревянный “живой” мост, лежавший прямо на воде, а не на сваях, прогибался, его бревна ходили, еще более нагоняя страха.
Овладев Климентовским острожком, у казаков одно чувство сменилось другим; увидав, что они одни бьются с неприятелем, а дворяне Пожарского им не помогают, опять вышли из острога, ругая дворян:
- Они богаты и ничего не хотят делать, мы наги и голодны и одни бьемся, так не пойдем и мы на бой.
Климентовский острог опять был занят поляками, и гетман собрал свой обоз у церкви великомученицы Екатерины на Ордынке.
Заслышав сильную пальбу в восточных кварталах, Пожарский стал готовиться к новой атаке и решил наладить связь с Трубецким. С этой целью он послал князя Дмитрия Петровича Лопату-Пожарского за келарем Авраамием Палицыным, который в это время находился в обозе у церкви Ильи Обыденного, служил молебен.
Пожарский упросил Авраамия в сопровождении многих дворян отправиться в стан к казакам и уговорить их, чтоб шли против поляков и постарались не пропустить запасов в Китай-город и Кремль.
Троицкого монаха хорошо знали в подмосковных таборах, и он давно пытался играть роль посредника между подмосковными и ярославскими властями.
Келарь отправился сначала к самому важному месту, к Климентовскому острогу, у которого еще стояла толпа казаков; увидев там “литовских людей во множестве побитых’ и узнав причину малодушия казаков, он начал говорить им:
- От вас началось доброе дело, вы стали крепко за православную веру и прославились во многих дальних государствах своею храбростью, а теперь, братья, хотите такое доброе начало одним разом погубить.
Эти слова тронули казаков. Они отвечали, что готовы идти на врагов и помрут, а без победы не возвратятся, только пусть келарь едет в таборы к другим казакам и уговорит их также вступить в дело.
Келарь поехал, и на берегу реки увидел множество казаков, которые собирались

212

переходить на тот берег в свои таборы. Палицын уговорил и их возвратиться назад. Другие казаки, которые стояли уже на другом берегу, видя, что братья их возвращаются назад, не зная еще, в чем дело, бросились тоже назад через реку, одни в брод, другие на плотах. Видя, что дело пошло на лад, Палицын переехал через реку в таборы казацкие: здесь одни казаки преспокойно пили, другие играли в зернь, но Палицын успел и их уговорить, и вот вся эта толпа оборванцев, босых, нагих, ибо все награбленное тотчас пропивалось и проигрывалось, бросились через реку по следам товарищей с криками:
- Сергиев! Сергиев!
Видя общее движение казаков, ополчение Пожарского тотчас двинулось вперед, вместе ополченцы и казаки теперь снова взяли у поляков Климентовский острог. Русская пехота залегла по ямам и крапивам, по всем дорогам, чтобы не пропустить гетмана к городу.
После полудня в боевых действиях наступила длительная пауза. Отрядив в помощь гарнизону 500 солдат из полка Неверовского, и потеряв почти всю венгерскую пехоту, гетман стал ощущать нехватку в людях.
Ужасающие потери подорвали боевой дух солдат. Еще один бой, и Ходкевич рисковал остаться без армии в центре враждебной страны.
Потеряв Климентовский острог, гетман не решался немедленно ввести в бой уцелевшие роты. Вместо того он дал солдатам отдых и приказал накормить их. Ходкевича не покидала надежда на помощь со стороны кремлевского гарнизона, но гарнизон был деморализован тяжелыми потерями, нанесенными накануне во время вылазки. С высоких крепостных башен солдаты гарнизона видели, как в садах за Москвой-рекой против кремлевских стен собрались русские ратники. В уцелевших церквах на Яузе и в Замоскворечье звонили во все колокола, удары набатов одобряли патриотов. В сердцах запертых в крепости солдат они отзывались похоронным звоном.
Значительная часть Замоскворечья была очищена от неприятеля, ожесточенный бой в течение дня можно считать завершился поражением интервентов.
По всем полкам уже пели молебен со слезами, чтобы Бог избавил от погибели Московское государство, дали обет всею ратью поставить три храма во имя Сретения Богородицы, Иоанна Богослова и Петра митрополита.
Однако угроза вражеского прорыва в Кремль еще не исчезла. Собрав свои патриотические полки, Ходкевич к вечеру возобновил атаки и опять начал теснить ополченцев.
Видя неважные дела, суждено было сделать решительный шаг человеку, который начал великое дело. Минин подошел к Пожарскому и начал просить у него людей, чтобы промыслить над гетманом.
- Воевода, дай мне отряд, и я ударю в тыл врага.
Его слова вызвали поначалу у Пожарского удивление, ратное дело человеку, не имевшему боевого опыта, казалось Пожарскому несподручным, к тому же выборный человек был в годах. Однако убедил сам себя Пожарский в том, что Минин больше других подходит для исполнения задуманного им плана ударить по противнику с тыла. Сам воевода после утренних неудач почувствовал усталость и неуверенность в начатом деле. Зато Минин постоянно твердил, что победа близка, его фанатическая вера заражала

213

других.
- Бери, кого хочешь, - отвечал ему князь Дмитрий.
После недолгого смотра Минин отобрал из резервных войск, что стояли у Остоженки, три конные дворянские сотни, менее других потрепанных в утреннем бою, и присоединил к ним конную сотню ротмистра Хмелевского - литовского перебежчика, личного врага одного из польских магнатов.
В сумерках, с такими небольшими силами, Минин перешел вброд за Москву-реку и
внезапно атаковал две роты противника, пешую и конную, стоявшие у Крымского брода в резерве. По открытой луговине лихо, развернутым строем, летели конные ополченцы. Они ударили во фланг неприятелю. Впереди скакал Минин с высоко поднятой саблею, рядом с ним развивалось знамя в руках рослого ополченца.
- Бейте окаянную шляхту! - призывал Минин. - Гоните с родной земли! Бой отвагу любит…
Застигнутые врасплох вражеские роты растерялись и, не оказав сопротивления, пытались спастись бегством, причем одна рота смяла другую. Не отрываясь от захватчиков, ополченцы гнали, беспощадно истребляя. Многие погибли под ударами сабель и копий, остальные едва добежали до главных отрядов Ходкевича, заражая их паникой, увлекая за собой. Четыреста обозных повозок и вся вражеская артиллерия смешались с толпою обезумевших солдат. Этим воспользовались ратники Пожарского. Они врезались в расстроенные ряды противника. Видя это, русская пехота выскочила из ям и крапивы и пошла также к польским таборам. Казаки тоже стали теснить врага со стороны Лужников и от Климентовского острожка. Стрелецкая пехота, отступившая ранее вглубь Замоскворечья, вела огонь с другой стороны.


* * *

Николай Николаевич Симбирцев своими глазами видел, с каким мужеством шли в бой ополченцы. На многих одежда напоминала лохмотья, многие были без сапог, но эти оборванцы громили врага повсюду, наемная армия не выдержала столкновения со сражающимся народом. Он понимал, что рати сходятся не для веселого праздновства или большой мирной работы, а для того, чтобы убивать, друг друга, то есть заниматься тем страшным делом, которого они больше всего боятся. За которые нещадно судят себе подобных, называя их преступниками, душегубами, выродками человеческого племени, каждый из них ежечасно находится у последней черты, за которой стоит самое страшное - смерть.
Сегодняшний бой поставил перед ним беспощадный вопрос: “Зачем? Зачем идти убивать и быть убитым? Зачем тысячи и тысячи здоровых и крепких, красивых людей, любящих жизнь и радующихся жизни, должны превратиться в безобразные груды изрубленного мяса, в зловонную пищу воронов и волков. Не пора ли остановиться, пока не перешли последнюю черту”. Такой вопрос мучил его, но ответа он не находил.
Несколько раз Николай Николаевич просил Пожарского послать и его в бой. Он

214

вооружен, сила у него есть, а что еще нужно для ратника, рогатину он добудет в бою. Но Пожарский был неумолим. Он настрого запретил приказным людям вступать в схватку с врагом.
Весь день Николай Николаевич слонялся по лагерю. Дела не делались, вокруг шел бой, гибли люди, ему было тяжело смотреть на это, но нарушать приказ воеводы он не смел, он только мысленно был со сражающимися.
Василий Ситский, будущий его зять, находился при Пожарском, по его молодости
Пожарский держал его при себе для выполнения отдельных поручений, больше он был нужен как рассыльный.
Минин, который тоже постоянно находился в лагере, вдруг куда-то исчез. Кто-то пустил слух, что старосте Пожарский разрешил пойти в бой и тот с отрядом конников ускакал за Москву-реку.
Захотелось Николаю Николаевичу отправиться к Пожарскому и выпросить для себя ратное дело. Проехав полверсты от лагеря, он со слугой случайно налетел на отряд заблудившихся поляков. Николай Николаевич галопом бросился в ближайшую рощу, слуга едва поспевал за ним. Но роща не оказалась для них спасительной, в ней тоже оказались поляки, Николай Николаевич со слугой оказались в ловушке. Оставалось одно, принять бой не на живот, а на смерть. Он выхватил из ножен саблю и скрестил ее с первым попавшим всадником. Поединок был недолгим, каков ратник из человека, всю жизнь воевавшего пером и словом, владевшим только посольской мудростью. Враг ловким ударом меча выбил Николая Николаевича из седла. Сбит с коня был и слуга Симбирцева.


* * *

Солдаты Ходкевича чувствовали страх перед противником, потерявшим едва ли не половину войска, отступавшим на всех направлениях и, тем не менее, продолжавшим яростно атаковать. Отборные роты, некогда разгромившие шведского короля, окончательно утратили волю к победе. Ходкевич не надеялся больше на успех, он лишь предпринимал отчаянные попытки к тому, чтобы спасти с трудом снаряженный обоз. Польская пехота с трудом сдерживала русских, пока возницы заворачивали лошадей и пытались под огнем убрать повозки за Серпуховские ворота в поле.
Лошадиное ржание, крики сражавшихся врукопашную солдат, звон сабель заглушали ружейные выстрелы. Приказ гетмана не был выполнен, ополченцы и казаки продолжали атаковать растянувшийся на Ордынке обоз, и разорвали его во многих местах. В их руки попало большинство повозок, шатры и прочее имущество, брошенное в неприятельском лагере.
Ходкевичу понадобился весь его боевой опыт, чтобы предотвратить гибель армии. Русские ратники шли в бой, настаивали на преследовании противника, но воеводы велели им занять позицию во рву. Слишком все были утомлены в этот боевой день, битва длилась 15 часов, с 6-ти часов утра до 9-ти часов вечера. Да и нужды не было: разбитый враг уже

215

не мог угрожать ни Москве, ни народному ополчению.
- Не бывает на один день две радости, - говорили они нетерпеливым.
После отдыха перестрелка не затихала еще целых 2 часа. По приказу Пожарского палили из пушек и ружей в честь победы. Пороховой дым поднимался кверху клубами. Частые вспышки выстрелов озаряли округу, издали казалось, что руины Замоскворечья вновь охвачены пожаром.
Много поляков было перебито, еще больше захвачено в плен. Обоз и все пушки, а
также почти все вражеские знамена стали добычей победителей. От всего войска Ходкевича уцелело не более 400 солдат. В сумерках Ходкевич отступил к Донскому монастырю, его кавалерия провела ночь в седле, ожидая новых атак. Позже гетман перенес лагерь на Воробьевы горы, а оттуда утром 25-го августа ушел с жалкими остатками своего войска по той же дороге к Вязьме и дальше на ливонский рубеж.


* * *

После тревожной ночи лагерь ополченцев ожил на заре. Выжившие: по трое, четверо отправлялись на поле боя хоронить убитых.
Василий Ситский сидел на земле, прижавшись спиною к дереву. Его мысли, как всегда, были о невесте. Здесь, среди палаток, она как будто бы стояла перед ним – живая, нежная, кротко отвечая ласкою на его ласки, как тогда, когда он уезжал в ополчение.
Облитые ранним солнечным светом палатки ратников - все это вдруг подняло в его душе воспоминания об уютном домике в поместье Симбирцевых.
- Как она там, милая моя Оленька?
На память ему пришла другая мысль - об ее отце, Николае Николаевиче. Исчез он еще вчера: до полуночи его разыскивали по всему лагерю. Как в воду канул. В поисках Николая Николаевича, уже изнемогая, он и сел возле дерева немного отдохнуть, расслабился и мгновенно уснул. Дремал немного времени, очнулся от недалеко раздавшегося скрипа телеги. Решил, что еще несколько минут посидит и снова отправится на поиски Николая Николаевича. Где тот, Василий недоумевал. Все эти дни они были вместе, Николай Николаевич стал ему родным, был за отца.
Телега проехала мимо по дороге, Василий продолжал сидеть и неизвестно как бы он еще долго смог бы сидеть, но к нему подошел седобородый ополченец, у последнего на боку висела сабля.
- Что сынок так приуныл?
Василий продолжал молчать, подошедший сел рядом с ним. Василий печально посмотрел на севшего, и тихо произнес:
- Дела неважные… Человек исчез... Неизвестно жив ли?
- Много людей вчера полегло, такой бой был... Москва такого еще не видела... Но враг побежден, отступил...
- Жаль всех, славные были воины, - ответил Василий и добавил: - Но я говорю об отце моей невесты, посольском дьяке Николае Николаевиче Симбирцеве.

216

- О родном человеке вдвойне жалко, тогда сынок не сиди, а продолжай поиски, человек не иголка в стогу сена - найдется.
Только к обеду случайно удалось Василию узнать, что Николая Николаевича в лагерь привезли крестьяне, он был сильно ранен и потерял много крови. Разместили Николая Николаевича вместе с другими ранеными, в одной из палаток.
Узнав, что Николай Николаевич объявился, Василий сходу пошел его навестить, нашел он его на дощатом настиле. Василий подошел к нему вплотную, пытался
заговорить, но Николай Николаевич молчал, его глаза были открыты, но в них застыло страшное безразличие. Василий повторно стал его спрашивать о здоровье, Николай Николаевич теперь его услышал и, тихо шевеля губами, произнес:
- Я у последней черты! Прошу тебя об одном, береги Олю!
Николай Николаевич судорожно задергался, промычал еще что-то неясное и закрыл глаза. Умер, не доживши до счастливых дней своих детей, до свадьбы, которую должны были отпраздновать его дочь Оля с Василием после победы над врагом.


* * *

Так в августовских боях 1612-го года была разгромлена отборная армия Сигизмунда III, превосходившая русское народное ополчение и по количеству бойцов, и по боевому опыту.
В этих боях впервые потерпел жестокое поражение всемирно прославленный полководец, литовский гетман Ходкевич, победоносно сражавшийся до того в Нидерландах под знаменами герцога Альби, разгромивший армию шведского короля Карла IX при Корхгольме, не раз обращавший в бегство орды турецкого султана.
Соединенными усилиями обоих ополчений гетман был отражен и к сидевшим в Кремле полякам не пропущено припасов. Надобно было теперь думать о том, как бы стеснить их окончательно.


* * *

Земское ополчение добилось победы, сражаясь бок в бок с казацкими таборами. Но едва лишь бои стихли, трения между двумя лагерями возобновились. Пошла опять рознь между ополчениями Трубецкого и Пожарского, то есть между казаками и дворянами. Князь Трубецкой, как боярин, требовал, чтобы стольник Пожарский и торговый человек Минин ездили к нему в таборы для совета, но те никак не соглашались. Не потому, что считали для себя унизительным, но боясь убийства от казаков.
Благодаря стараниям Минина, земские люди не испытывали недостатка в продовольствии и одежде. Кузьма понимал, как трудно будет удерживать дворян в осадном лагере осенней порой, и не жалел для них денежной казны.
Совсем другое положение сложилось в казачьих сотнях. Там царила полная нужда.

217

Полтора года провели казаки в осадных землянках. Деньги им выдавали не слишком исправно, а потом и вовсе перестали платить. Пока стояли жаркие дни, ратники могли биться “наги” и “босы”. Но подули осенние ветры, надвинулись холода, и казаки заволновались. Затруднения с хлебом поставило их в невыносимое положение, понуждаемые голодом стали силой отбивать обозы, направлявшиеся в ополчение разных мест.
Вынесшие на своих плечах главную тяжесть борьбы с врагом, голодные ратники с
негодованием смотрели на разодетых и сытых дворян, только что разбивших свои шатры под стенами осажденной крепости. Не зависть, а крайняя нужда заставляли казаков протестовать против привилегированного положения земских людей. В стане Трубецкого нашлись люди, которые окончательно разжигали недовольство казаков. К их числу принадлежал и Иван Шереметев, он уклонился от службы в полках Пожарского и прибыл под Москву не раньше, чем узнал об окончании кровопролитных боев с Ходкевичем. Будучи членом ярославского совета, Шереметев, тем не менее, обосновался под крышей у Трубецкого. Вокруг Шереметева тотчас объединились многие старые тушинцы - слуга и боярин князь Григорий Шаховской, Иван Плещеев и другие.
Минин и Пожарский с тревогой следили за этим зловещим альянсом. Всего год назад все эти бывшие тушинцы своими интригами подготовили почву для расправы над Прокофием Ляпуновым; теперь они снова затевают что-то недоброе.
Шереметев и его единомышленники не скупились на обещания, стараясь привлечь на свою сторону казачью массу. Аппелируя к справедливости, они призывали обнищавших казаков посылать отряды в Ярославль, Вологду и другие города, чтобы организовать снабжение таборов деньгами, продовольствием и одеждой. Агитация тушинских бояр усугубляла раскол в земской рати и грозила разжечь междоусобие. Опасность была столь велика, что Минин и Пожарский прибегли к решительным мерам против смутьян.
В начале сентября в окружных грамотах городам Совет земли открыто разоблачил их заговор. В грамотах говорилось: “По благословению великого господина преосвященного Кирилла, митрополита ростовского и ярославского и всего освященного собора, по совету и приговору всей земли, пришли мы в Москву и в гетманский приход с польскими и литовскими людьми, с черкасами и венграми бились мы четыре дня и ночи. Божьею милостью и Пречистой Богородицы и московских чудотворцев: Петра, Алексия, Иоанны и русской земли заступника великого чудотворца Сергия и всех святых молитвам, всемирных врагов наших, гетмана Ходкевича с польскими и литовскими людьми, с венграми, немцами и черкасами от острожков отбили, в город их с запасами не пропустили и гетман со всеми своими людьми пошел к Можайску.
Иван и Василий Шереметевы до 5-го сентября к нам не бывали. 5-го сентября они приехали и стали в полках Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и начал Иван Шереметев со старыми заводчиками всякого зла, с князем Григорием Шаховским, да с Иваном Плещеевым, да с князем Иваном Засекиным атаманов и казаков поучать и ссору в земле учинять. Начали наговаривать атаманов и казаков на то, чтоб шли по городам в Ярославль, Вологду и другие города православных христиан разорять. Да Иван Шереметев с князем Григорием Шаховским поучают атаманов и казаков, чтоб у нас

218

начальника князя Дмитрия Михайловича убить, как Прокофия Ляпунова убили, а Прокофий убит от Ивана же Шереметьева, и нас бы всех ратных людей переграбить и от Москвы отогнать. У Ивана Шереметева с товарищами, у атаманов и казаков такие умышления, чтобы литва в Москве сидела, а им по своему таборскому воровству начинанье все делать, государство разорять и православных людей побивать. Так пусть будет вам ведомо, жить бы вам с великим опасением и к нам обо всем отписать, как нам против таких воровских заводов стоять”.
Бывшие приверженцы тушинского вора не только пытались возбудить казаков против народного ополчения, они подговаривали их расправиться с Пожарским, как они расправились в свое время с Ляпуновым. Но теперь тушинцы особого успеха не имели, казачество не пошло за ними.


* * *

Двум земским правительствам трудно было ужиться в одном стане. 12-го сентября 1612-го года князь Василий Тюфяков привел из Одаева триста всадников. Он не мог решить, к кому пристать, и расположился поодаль от старого лагеря со стенами Деревянного города. Ветры раздора, погубившие первое ополчение, вновь повеяли над подмосковными полками. Изменники, жившие в Кремле, предсказывали развал освободительной армии, но они радовались преждевременно.
Важнее всего было не допустить казаков уйти из-под Москвы и овладеть северными городами. Казаки кричали, что они голодны и холодны, не могут далее стоять под Москвою, пусть под нею стоят богатые дворяне.
Троице-Сергиев монастырь, потративший немало денег на поддержку первого земского правительства, использовал все свое влияние, чтобы покончить с волнениями в таборах.
Услышав о том, как рушится доброе дело под Москвой, Троицкий архимандрит Дионисий созвал братию на собор для совета: что делать? Денег в монастыре нет, нечего послать казакам, какую почесть оказать и просить, чтобы от Москвы не расходились, не отомстивши врагам за кровь христианскую?
Действительно, денежная казна монастыря истощала и монахам ничего не оставалось, как приняться за свой гардероб. Из тайников извлекли драгоценные церковные ризы, аккуратно уложили их в повозки и отвезли в таборы. Там посланцы монастыря собрали казачий круг и предложили ратникам принять от них вещи в виде заклада. Как только монастырь соберет оброки со своих крестьян, заявили монахи, они тотчас выкупят свой заклад.
Казакам нужны были хлеб насущный и теплая одежда, они не видели в заложенных ризах никакого для себя прока. Заклад ничего не мог помочь им в жестокой нужде. По этой причине круг постановил немедленно вернуть вещи в монастырскую казну. Два атамана выехали в Троицу с письмом к архимандриту. Казаки писали, что никакие беды не заставят их отступить от стен столицы.

219

В дни боев под Москвой князь Дмитрий Трубецкой подтвердил давнюю репутацию бездарного и никчемного человека. Победу добыли Минин и Пожарский, тем не менее, родовитый Трубецкой и слышать не желал о признании авторитета незнатного стольника. Боясь этого, боярин стал настаивать на том, чтобы Пожарский подчинялся всем его приказам. Троицкие монахи и тут предложили свои услуги, чтобы примирить соперничавших воевод.
Архимандрит Дионисий обратился к двум князьям Дмитриям с обширным
посланием. В нем он напоминал о всех святых и многословно убеждал воевод соединиться: “О, благочестивые князья Дмитрий Тимофеевич и Дмитрий Михайлович! Сотворите любовь над всею российскою землею, призовите всех к себе своею любовью”.
Риторические призывы возлюбить друг друга едва ли произвели на воевод большое впечатление. Практически опыт имел действенный характер, нежели проповеди.
Казачьи таборы понесли меньшие потери, чем ярославская рать, поэтому они первыми возобновили боевые действия. В начале сентября казаки установили пушки в Замоскворечье и стали бомбардировать Кремль каменными ядрами. Кроме того, им удалось поджечь двор боярина Мстиславского, который располагался за стеной, обращенный к царским садам в Замоскворечье.
Три дня спустя русские с громким криком бросились на штурм Кремля, но ничего не могли поделать против его неприступных укреплений. Пока каждая из двух армий вела войну отдельно от другой, успех был невелик. Теперь настало твердое убеждение, что лишь полное объединение всех воинских сил может обеспечить победу.
Переговоры совета и таборов продолжались несколько дней, прежде чем стороны достигли согласия. Трубецкому пришлось пожертвовать своими амбициями, он больше не настаивал на том, чтобы Пожарский ездил к нему в ставку и там выслушивал его распоряжения. Уже в конце сентября воеводы договорились о совместном управлении войсками и страной. Был написан приговор о создании единого командования, в котором предписывалось воеводам основать ставку на новом нейтральном месте на берегу реки Неглинной. На Таубе был выстроен новый Разрядный приказ, куда воеводы съезжались для решения всех вопросов.
Воеводы разослали по городам грамоты: “Были у нас до сих пор разряды разные, а теперь по милости Божьей, мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, по челобитью и приговору людей всех чинов, стали заодно и укрепились, чтобы нам, да выборному человеку Кузьме Минину Москвы доступать и Российскому государству во всем добра хотеть без всякой хитрости, и разряды и всякие приказы поставили мы на Неглинной, на Таубе, снесли в одно место и всякие дела делаем заодно и под московскими сидельцами промышляем: у Пушечного двора и в Егорьевском монастыре, да у всех святых поставили туры, и из-под них под гору бьем из пушек беспрестанно и всякими  промыслами промышляем. Выходят из города к нам выходцы: русские, литовские, немецкие люди и сказывают, что в городе от наших пушек побито много людей, да много помирает от тесноты и голоду, едят литовские люди человечину, а хлеба и никаких других запасов ничего у них не осталось, и мы надеемся овладеть Москвою скоро. И вам бы, господа, во всех делах слушать наших грамот - Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского, и писать обо всяких делах к нам обоим, а которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь

220

одного из нас, то вы бы этим грамотам не верили”.
Пожарский и Трубецкой взаимно обязались направлять для исполнения лишь единодушно принятое решение. Весь договор между двумя воеводами был составлен на
основе их равноправия; лишь в одном уступал Пожарский, он согласился, чтобы в грамотах фамилия Трубецкого, как боярина, упоминалась первой. Но эта уступка по существу не нарушала равноправия. Фактически Пожарский, как более даровитый и энергичный, имел больше влияния и больший авторитет. К тому же соправителем
Пожарского и Трубецкого, как указывалось в их совместной грамоте, был Кузьма Минин, испытанный соратник и единомышленник Пожарского. Следовательно, авторитет и влияние Пожарского более подкреплялись поддержкой “выборного человека всею землею”. Пожарский и Минин противостояли Трубецкому, парализуя его антинародную деятельность. По сути, подписание примирительной грамоты возродило триумвират в новом составе.
Триумвиры формально не участвовали в выработке примирительного соглашения, не они, а соборные чины поставили подписи на договоре, в большинстве это были люди из Ярославского Совета.
Объединение рати принесло поражение бывшим тушинским боярам, ни Григорий Шаховской, ни Иван Плещеев – никто из них не подписывал примирительной грамоты. Исключение было сделано лишь для Ивана Шереметева. Он был слишком знатен, и земщина не стала добиваться его изгнания из ополчения. Вместе с Иваном Шереметевым примирительные грамоты подписали тушинцы - окольничий Федор Плещеев и дворянин Данила Микулин.
Минин и Пожарский договорились с Трубецким об уравнении в правах всех ратников объединенного войска, и казаки Трубецкого и ополченцы стали получать одинаковое довольствие. Каждому из них ежемесячно выдавалось по три пуда муки, по три пуда сухарей, по четвертой части мясной туши, по пуду круп, по пуду толокна. Кроме того, всадники получали на лошадь по семь пудов овса и по возу сена.
В Объединенном Совете земли заседали знатные дворяне: Дмитрий Головин, стрелецкий голова Иван Козлов, дьяк Иван Ефанов и другие члены. Ярославские и нижегородские купцы, игравшие заметную роль в Земском Совете в момент его образования, остались в своих городах для сбора казны. Что касается московских купцов, то часть их сидела вместе с дворянами в осаде, а другие обитали в провинции по торговым делам, они участие в деятельности совета не принимали.
Дело под Москвою уладилось, но дурные вести пришли из севера: малороссийские казаки или черкасы, отделившись от Ходкевича, подошли нечаянно к Вологде и взяли ее. Вологодский архиепископ Сильвестр так описал это происшествие в грамоте Пожарскому: “22-го сентября, за час до восхождения солнца, разорители православной веры пришли на Вологду безвестно изгоном, город взяли, людей военных посекли, церкви Божьи поругали, город и посады выжгли до основания. Воевода князь Иван Одоевский ушел, а другого воеводу – князя Григория Долгорукого и дьяка Карташова убили. Меня грешного взяли в полон и держали у себя четыре ночи, много раз приводили к казни, но Господь смиловался, чуть живого отпустили. А когда они пришли к Вологде, то воеводским нерадением и оплошеством, от города отъезжих караулов, сторожей на

221

башнях, на остроге и на городской стене, головы с сотниками, со стрельцами, у наряда пушкарей и защитников не было. Были у ворот на карауле немногие люди, и те не слыхали, как казаки в город вошли, а большие ворота были замкнуты.
Казаки ушли из Вологды 25-го сентября, и теперь, господа, город Вологда жженое место. Для осады и наряд прибрать некому, вологжане, которые убежали в город, сходиться не смеют. Пришел с Белоозера воевода Образцов со своим полком и сел на Вологду, но его никто не слушает, друг друга грабят, так вам бы, господа, прислать на
Вологду воеводу крепкого и дьяка”.
С другой стороны приходили в Москву вести, что Ходкевич хочет застать врасплох отряды и привезти запасы осажденным в Китай-город и Кремль.
Воеводы стали думать, как бы не пропустить снова поляков, и велели всей рати плести плетенцы и копать ров на Замоскворецком полуострове от одного берега до другого. Сами воеводы стояли попеременно день и ночь, наблюдая за работами. Одновременно русские начали рыть подкоп под Китай-город, на берегу Москвы-реки, вдоль Кремлевской и Китайгородской стен копали тоже ров и возводили высокий земляной вал. В трех местах - у Пушечного двора, на Ивановском лужку, в Кулишках и подле Девичьего монастыря на Дмитровке при содействии москвичей ратные люди оборудовали позиции для батарей.
Пушкари принялись методически бомбардировать башни и ворота Китай-города. В Замоскворечье батареи, установленные в царских садах, возобновили обстрел Кремля.
Однако осажденные страдали и гибли не столько от артиллерийского обстрела, сколько от голода. Продовольствие, подвезенное в Кремль, уже было съедено. Между тем количество осажденных увеличивалось. Во время августовских боев удалось прорваться в Кремль польскому полководцу Неверовскому с 500 пехотинцами. При скудости продовольственных запасов это были лишние рты, тяжелая обуза, а не подкрепление.
Желая раздобыть еду, осажденные пробовали подкупать москвичей, живших в Белом городе. С Кремлевских и Китайгородских стен спускали корзины с ценными вещами в надежде, что в обмен на это москвичи наполнят корзины продовольствием. Но среди русских редко находились корыстолюбцы, и корзины чаще поднимались без продовольствия. Лишь немногие соблазнялись, но русская стража ловила их и строго карала.
В поисках продовольствия польские интервенты обходили в Китай-городе дома русских и отбирали у них последние остатки, обрекая ограбленных на голодную смерть. Больше того, отказывались кормить родню московских бояр и других своих приверженцев. Желая сократить количество едоков, интервенты изгнали из Кремля почти всех боярских жен и детей, но это не помогало. Осажденных ожидала неминуемая смерть, однако они упорствовали и не сдавались, надеялись на помощь Ходкевича, который, убегая от Москвы через своего лазутчика, заверил Струся в том, что через несколько недель вернется со свежим войском и продовольствием.
Пожарский пытался осажденных убедить в безнадежности их сопротивления. В середине сентября, еще до соглашения с Трубецким, от имени Пожарского в Кремль была направлена грамота “полковникам и всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в Кремле, - писалось в грамоте, - князь Дмитрий Пожарский челом бьет.

222

Ведомо нам, что вы, будучи в городе в осаде, голод безмерный и нужду великую терпите ожидаючи со дня на день своей гибели, а крепит вас и упрашивает Николай Струсь, да Московского государства изменники: Федька Андронов с товарищами, которые сидят с вами вместе для своего живота. Вам самим ведомо, а в прошлом году (по сентябрьскому счету) Карл Ходкевич был здесь со всем своим войском, пан Сапега с великим собранием, а в Москве польские люди сидели со Зборовским и другими многими полковниками войска польского, но и такого большого вашего количества мы с Божьей помощью не
побоялись. Теперь же вы сами приход гетмана видели, и как гетман от нас отошел, а мы еще и не со всеми людьми были. Гетмана в другой раз не ждите. Черкасы, которые были с ним, покинули его и пошли в Литву, сам гетман ушел в Смоленск, где нет никакой прибыли в людях, сапеженское войско все в Польше. Вероятно, какая есть в Москве неправда, то стала от Жигимонта короля, да от польских и литовских людей, и вам бы в той неправде жизней своих бы не погубить. Зачем такой нужды и голод за неправду терпеть, пересылайтесь к нам не мешкая, сберегите головы ваши и животы в целости, а я возьму на свою душу и всех ратных людей упрошу: которые из вас захотят в свою землю, тех отпустим без всякой зацепки, а которые захотят Московскому государству служить, тех пожалуем по достоинству”.
В своем ответном письме спесивые паны оскорбили грубой бранью русский народ, выражали свое презрение к народному избраннику Кузьме Минину: “Лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей, пусть холоп по-прежнему возделывает землю, поп знает церковь, Кузьма пусть занимается своей торговлей - царству тогда лучше будет, нежели теперь при твоем управлении”. Шляхтичи пытались больше уязвить и унизить вождей ополчения. Минину они ставили в укор его занятие торговлей, Пожарского попрекали его незнатным происхождением и чином стольника. Рядовых земских, видимо, забыли о том, что мнимые сурки только что разгромили грозную армию Ходкевича. Командование гарнизона решительно отклонило предложение о сдаче, ссылаясь на свою непоколебимую верность Сигизмунду и истинно рыцарские подвиги во имя бессмертной славы. Напыщенность и хвастливое письмо рыцарства вызвало бурю негодований в русском лагере.
- Не хотят сдаваться - пусть пеняют на себя, пусть еще поголодают! - сказал Пожарский, прочитав их ругательское и заносчивое письмо. - Мы заставим их всех жрать падаль!
Так и случилось - осажденные ели лошадей, собак, кошек, мышей, затем появились людоеды: отцы ели детей своих. Один гайдук съел сына, другой мать, один съел своего слугу. Ротмистр, посаженный судить виновных, убежал с судилища, боясь, чтобы обвиняемые не съели судью.
Людоеды вначале тайком охотились за неосторожными москвичами, проходившими по Кремлевским и Китайгородским стенам, хватали зевак и поедали их. Потом совсем озверели и стали открыто питаться человечиной. Когда не стало русских, паны убивали своих солдат и пожирали их. Не брезговали даже мертвечиной.
Все более зверея, паны продолжали упорствовать и не сдавались, но это было упорство не храбрецов, а подлых трусов. Они страшились суровой расплаты за все злодеяния, причиненные ими русскому народу, трусили также и бояре - изменники.

223

- Лучше умереть с голоду, - говорил Михаил Салтыков, - чем попасть в руки Минина и Пожарского.
Однако осада становилась все более невыносимой; простые солдаты роптали, бунтовали, пытались открыть крепостные ворота. Струсь и другие командиры с трудом отговорили их.


* * *

6-го октября Струсь послал двух гонцов к гетману Ходкевичу с предупреждением, что осажденные смогут продержаться не более недели. Но ответа не получил. Гетман был далеко. Струсю оставалось одно, сдаваться и просить у русских пощады.
Начались переговоры.
Паны хитрили и тянули, настаивали на своих условиях, это возмущало русских.
Писали паны в это время и письма к королю, в которых они приоткрывали краешек занавеси, окутавшей судьбу остатков царской сокровищницы в Москве. “Наши братья, покидая столицу, - писали они, - собирались, было, взять в уплату за их службу нужные при коронации регалии этого государства и другие драгоценности. Теперь мы их взяли себе в залог”. Гонсевский увез из русской столицы самые драгоценные короны, на долю рыцарей, сменивших его, достались вещи уже подешевле, вроде нескольких венцов Грозного. Рыцари, хвалившиеся верностью королю, довершили разграбление сокровищницы, которая должна была стать после коронации Владислава его собственностью. С неподражаемой наглядностью они намекали Сигизмунду, что тот не сможет обойтись без царских регалий при коронации сына, и предлагали своему государю выкупить их.
Обедневшая шляхта продавала свое оружие, кто больше заплатит, расхитила сокровища, которые прежде она видела издали, не преданность королю, а алчность удерживала их от капитуляции, сдача привела бы к мгновенной утрате всех неправедно добытых богатств.
Опустошив казенный приказ, захватчики решили поживиться имуществом русских союзников и приспешников. В итоге долгой осады в Китай-городе, в Кремле осталось немного русских; все, кто хотел, находили возможность перейти на сторону ополчения. Чтобы оказаться в другом лагере, достаточно было перебраться за крепостную стену. В Кремле остались одни верноподданные короля Сигизмунда III.
Командование гарнизона старалось удержать в Кремле членов семей бояр, дворян и гостей в качестве заложников, но когда в крепости начался голод, полковник Струсь решил избавиться от лишних ртов. Федор Андросов и Иван Безобразов взялись за приказ. В сопровождении солдат они обошли боярские и купеческие дома в Кремле и повсюду произвели обыск. Покидая дома, солдаты уводили с собой престарелых мужчин, женщин и детей. Вскоре на площади собралась большая толпа. Плач и крики огласили округу, как не трудна была жизнь в осажденном городе, неизвестность им внушала еще больший страх. С первых дней осады церковные и светские власти неустанно внушали

224

осажденным, что казаки и боярские холопы лишь ждут момента, чтобы отобрать у богачей их богатства, а их жен и детей разобрать по рукам. Нагнетаемые страхом за своих ближних, Мстиславский и прочие члены боярского правительства направили особое послание Пожарскому и Минину: бояре умоляли, чтобы земские ратные люди приняли без позора членов их семей.
Еще во время Ляпунова казаки и московский черный люд требовали сурового
наказания изменникам боярам и членам их семей. И теперь казаки, узнав о предстоящем исходе бояр на Кремле, предложили отобрать у них все имущество. С изменичьими животами именно так и поступали спокон веку. Были и такие, которые и на этот раз требовали перебить боярские семьи. Однако Пожарский позаботился о том, чтобы принять боярские семьи с подобающей честью. Он лично выехал к крепостным воротам и провожал толпу женщин и детей в земский лагерь. Там беженцев разобрали к себе земские дворяне и посадские люди по родству и семейству. Женщины с плачем жаловались на бесчинство литвы в Кремле; при беженцах никаких богатств, естественно, не было.
Казаки только снова взволновались и опять послышались среди них обычные угрозы убить князя Дмитрия, зачем не дал грабить боярынь.
В связи с выселением из Кремля русских семей, полковники объявили о повсеместной реквизиции продовольствия, произведя обыски в домах. Наемники вместе с продуктами питания забирали у русских золото, серебро, жемчуг, парчу и прочие ценности. С купцами  и дворянами захватчики вовсе не церемонились. С боярами и высшими церковными иерархами обращались вежливее, но и они не избежали грабежа.
Патриарх Гермоген умер, будучи под стражей, 17-го февраля 1612-го года. Его приемником стал грек Арсений, служивший в Архангельском соборе в чине архиепископа. В России этот чужеземец искал почестей и богатства, знавшие его греческие епископы отзывались о нем, как о человеке бесчестном и корыстном. Арсений давно прислуживал Гонсевскому, он побуждал к сдаче защитников Смоленска, сыпал проклятия на головы патриотов. Но предательство не принесло ожидаемых выгод. Пришел день, когда грек с горечью записал в своем дневнике: “Староста Струсь с воинами и русскими, с Федором Андроновым и Иваном Безобразовым изгнали из Москвы всех немощных старцев, жен, мальчиков и девочек, отняли у русских всякий провиант, вещи, серебро, золото, одежды золототканые и шелковые, отняли все доходы у блаженейшего архиепископа Архангельского и немало вещей и денег”.
Голод в Кремле приобретал катастрофические масштабы, первыми его жертвами стало русское население, лишившееся средств к пропитанию. Затем настала очередь гайдуков и немцев-наемников. Цены на продукты поднялись до неслыханной высоты: воловью шкуру продавали за полтора, а потом за три рубля. Хлебец стоил более трех рублей. Со временем хлеб вовсе исчез, и за лепешку из лебеды давали около рубля. Голодающие съели всех собак и кошек, они облазили все лужайки, дворы  в поисках лебеды и крапивы, сдирали кору с деревьев. Еще с 4-го сентября начали умирать с голода солдаты, переброшенные в Кремль гетманом, они прибыли без запасов и без денег и фактически были брошены полковником на произвол судьбы. Новая пехота вся вымерла в первые недели голода.

225

В начале октября выпал снег, и сохранившаяся кое-где трава и коренья оказались погребены под снежными сугробами. Даже мышь считалась теперь большим богатством, и за дохлую ворону платили около рубля. Стремясь предотвратить окончательную гибель гарнизона, полковники прибегли к мерам, поразившим даже видевших виды мародеров. Они распорядились вывести из терема всех пленных, забить их насмерть и отдать на съедение гайдукам. Каннибальские меры не спасли наемников, а лишь усугубили
несчастье. Начав с пленных, солдаты обезумели. Будила пометил в своих записках, что в дни ужасного голода его пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Признание это тем более важно, что оно исходило от одного из командиров осажденного гарнизона.
Пополненный гайдуками польский гарнизон насчитывал около 3 тысяч человек. Спустя два месяца в нем осталось не более полутора тысячи человек, но и те утратили боеспособность. Наемники дошли до последней степени деморализации и разложения. То, что прежде было войском, стало скопищем грабителей и каннибалов, убивающих не врагов, но ближних.
Союзники захватчиков - московские бояре дрожали за свою жизнь. Мародеры не оставили в покое даже голову Семибоярщины. Двое солдат пробрались в дом Мстиславского и в поисках пищи перевернули там все вверх дном. Боярин принялся усовещать их, но получил такой удар по голове, что едва не отдал Богу душу.
Струсь велел повесить мародеров, которые зашли слишком далеко, но их казнь уже не поправила дело. Избив боярина, грабители, сами того не подозревая, оказали ему неоценимую услугу. Пособник иноземных завоевателей использовал увечье, чтобы предстать перед соотечественниками, как жертва. Прошло немного времени, и боярин  объявил Пожарскому, что в Кремле он находился неволею и литовские люди били его чеканами, и голова у него во многих местах избита. Боярин лгал даже в мелочах. Его ранили не чеканами, а обломками кирпича. Памятный удар вразумил удельного князя и поставил последнюю точку в бесславной истории Семибоярщины.
Архиепископ Арсений Елассонский угодничал перед Гонсевским не меньше Мстиславского. Надежды на щедрую награду окончательно покинули его после того, как солдаты отобрали у него большую часть имущества. Изнемогая от голода и страшась, как бы его не съели “завоеватели”, епископ затеял дело, которое должно было спасти его от неминуемого возмездия. Однажды поутру, он объявил сожителю по келье старцу Кириллу, что в ночных видениях его посетил некий чудный муж и долго беседовал с ним. Посланец открыл ему, Арсению, что сам Бог напутствует его, Арсения, молитвами избавить москвичей от тирании противоборных латинян. Если Арсений  и за кого-нибудь молился в осаде, так именно за латинян. Но Кирилл выслушал исповедь епископа без усмешки на лице. Обсудив приметы чудного мужа, друзья сообща пришли к выводу, что их келью посетила не иначе, как тень самого Сергия Радонежского. О лучшем нечего было и мечтать, Сергий был основателем того самого Троице-Сергиевого монастыря, который играл видную роль в земском движении.
Подготавливая почву к примирению с ополчением, Арсений одновременно старался ничем не раздражать захватчиков. Некоторые из членов Семибоярщины вели себя менее осторожно и за это пострадали.
Полковник Струсь приказал взять под стражу боярина князя Ивана Голицына.

226

Недовольные смолкли, но ненадолго. Как только нужда постучала в боярские хоромы, они тотчас высказались за сдачу Кремля. Лишь Иван Безобразов да Федор Андронов, страшась возмездия, продолжали советовать полякам держаться до полной гибели гарнизона.
Струсь и его окружение не склонны были следовать боярским советам, но как только имевшиеся в их руках запасы продовольствия подошли к концу, они запели
другую песню. Поляки предложили воеводам начать переговоры и прислали в ополчение полковника Будилу в качестве заложника.


* * *

22-го октября 1612-го года Пожарский отпустил в Кремль своего заложника воеводу Василия Бутурлина. Переговоры никак не ладились, русские требовали безоговорочной капитуляции. Рыцарство еще не окончательно распрощалось с прежним гонором и требовало различных уступок. Когда претензии наемников стали известны казакам и ратным людям, те были возмущены. Москва негодовала на то, что ротмистры и рыцари тянут время на переговорах, поджидая со дня на день подхода королевского войска. Кто знает, сколько времени продолжались бы эти бесплодные переговоры, если бы в дело не вмешался народ. Казаки первыми потеряли терпение, они ударили в колокола и, поднявши хоругви, пошли к стенам Китай-города. Действия казаков застали врасплох литву и русских воевод. Когда воеводы съехались для переговоров с неприятелем, в то время казаки, стоявшие на Ивановском лужку, из лагерей Трубецкого начали штурмовать стены Китай-города. Казаки до этого много раз штурмовали Китай-город, они проливали море крови на приступах, на этот раз удача сопутствовала им. Приставив лестницы, ратные люди во многих местах преодолели крепостную стену, наемники дрогнули перед их яростью, они были убиты на месте. Те, кому доставало сил, успели скрыться в Кремле.
Поляки, потерявши Китай-город, выгнали из Кремля женщин и детей. Пожарский выехал к ним навстречу. Казаки шумели и кричали, что надобно ограбить боярынь, но земские люди окружили боярынь, спасли от ярости казаков и благополучно провели в свой стан. В Китай-город торжественно внесли икону Казанской Божьей Матери и дали обет построить церковь на Красной площади против Никольских ворот.


* * *

Поражение 22-го октября окончательно подорвало моральный дух гарнизона. С другой стороны, довел поляков до крайности и голод, больше им ничего не оставалось, как вступить в переговоры.
В Кремле Михаила Салтыкова уже не было. Он убрался заблаговременно с Гонсевским, но оставался товарищ его, Федор Андронов, с некоторыми подобными ему

227

услужниками Сигизмунда. Они сильно противились сдаче, думая, что от своей братии русских им придется еще хуже, чем от голода. Однако весь гарнизон шумел, и многие порывались открыть ворота.
На этот раз делегацию гарнизона возглавил сам полковник Струсь, а боярское правительство представил Мстиславский. Они выходили из Кремля в застенок для встречи с Пожарским и Трубецким. Мстиславский повинился, бил челом всей земле,
теперь делегаты гарнизона требовали только одного - сохранить им жизнь.
Зная свирепость казаков, поляки уговорились, чтобы начальствующие лица сдались только Пожарскому. Оба русских предводителя дали обещание, что ни один пленник не погибнет от меча.
В тупике у закопченной Кремлевской стены Пожарский достиг соглашения с боярским правительством, которое определило будущее царского трона. Компромисс казался неизбежным. Земские руководители не могли без примирения со знатью достигнуть давней цели - избрать государя из великих бояр, природных русских людей. Мир с думой не был результатом свободного выбора - внешнеполитический кризис властно навязывал его освободительному движению.
Из Речи Посполитой поступали сведения о больших военных приготовлениях. Королевич Владислав поднялся в поход, чтобы занять московский трон. Россия не могла окончательно избавиться от иноземного царя, пока Боярская дума поддерживала его, как законного главу правительства.
После трехдневных переговоров, 26-го октября, земские вожди и боярское правительство заключили договор и скрепили его присягой. Бояре получили гарантию того, что им будут сохранены их родовые наследственные земли. Сделав уступки знати, вожди ополчения добились огромного политического выигрыша. Боярская дума, имевшая значение высшего органа монархии, согласилась аннулировать присягу Владиславу и порвать отношения с Сигизмундом III.
Земские воеводы молчаливо поддержали ложь, будто бы литва держала бояр в неволе во все время осады в Москве.
По условиям договора бояре, дворяне, дьяки, купцы и прочие люди, сидевшие в Кремле с литвой, обязались немедленно отдать все деньги и ценности, взятые из государевой казны или из земщины, пожалования Владислава и Сигизмунда объявили недействительными.
“Мы, - писал Будило, - принуждены были войти с русскими в договор, ничего не выговаривая себе, кроме того, чтобы нас оставили живыми”. То была безоговорочная капитуляция.


* * *

26-го октября 1612-го года наемники выпустили из Кремля бояр: Федора Ивановича Мстиславского, Ивана Михайловича Воротынского, Ивана Никитича Романова с племянником Михаилом Федоровичем (будущим царем) и матерью последнего Марфою

228

Ивановною и всех других оставшихся в Кремле русских людей.
Со скрипом распахнулись тяжелые железные ворота, и на каменном Троицком мосту появилась жалкая кучка отщепенцев. Впереди шел Мстиславский с повязкой на голове, поддерживаемый под руки холопами, за Мстиславским теснились Воротынский и Романов с племянником, уже следом за знатью из Кремля стали выползать люди, подобно живым скелетам, голод отнял у них силы и человеческое обличье.
С высокого каменного моста бояре отчетливо видели конных земских воевод и маячившие за их спинами дворянские сотни. Пожарский обещал боярам безопасность, на его слова можно было положиться, но далеко не все зависело от его воли.
Поодаль от моста вдоль берега Неглинной, куда не бросишь взор, теснились казаки и московский черный люд. Казачьи сотни явились встречать Мстиславского в полном вооружении, с развернутыми знаменами. По мере того, как бояре продвигались по мосту, угрожающие крики в толпе усиливались:
- Изменники сожгли Москву и теперь должны понести заслуженное наказание, - народ требовал расправы с виновниками своих бед.
Казаки кричали:
- Надобно убить этих изменников, а животы поделить между войском.
Но земские люди стали в боевой порядок, готовясь защищать шедших из Кремля от казаков.
Жалкая толпа по мосту двигалась все медленней и медленней, а затем и вовсе остановилась. Пожарский решил выждать. Постепенно накал страстей стал спадать. Казаки довольно долго шумели, потрясая оружием, потом их крики стали стихать. Бояре были спасены, их провели в стан ополчения.
На другой день утром земские воеводы приняли капитуляцию от вражеского гарнизона. Солдаты из полка Струся вышли в Китай-город в расположение отрядов Трубецкого и там были разоружены казаками. Будило и его солдаты, некогда приведенные в Россию Яном Сапегою, вышли из Кремля в Белый город и сдались Пожарскому. Командующий гарнизоном полковник Струсь, опасавшийся за свою жизнь до последней минуты, оставался на старом подворье Годунова под охраной слуг. Там он сдался воеводам.
18-месячная осада и голод так изнурили поляков, что многие едва держались на ногах. Казаки Трубецкого хотели расправиться с пленными, но ополченцы не допустили самоуправства, однако они успели кое-кого из них ограбить и побить.
Казаки Трубецкого сошлись к церкви Казанской Богородицы за Покровскими воротами, ополченцы Пожарского к церкви Ивана Милостивого на Арбате и, взявши образа и кресты, двинулись в Китай-город с двух разных сторон в сопровождении всех московских жителей, затем они сошлись у Лобного места, где Троицкий архимандрит Дионисий начал служить молебен. И вот из Фроловских ворот из Кремля показался другой крестный ход: шел элассонский (архангельский) архиепископ грек Арсений с кремлевским духовенством и несли икону Владимирской Богородицы: вопль и рыдания раздались в народе, который уже потерял, было, надежду когда-либо увидеть этот для москвичей и всех русских образ. После молебна народ и войско двинулись в Кремль, и здесь печаль сменила радость, когда они увидели, в каком положении озлобленные

229

иноверцы оставили гарнизон. Страшная картина предстала перед их глазами: повсюду царила мерзость, запустение, валялись нечистоты, мусор, сношенное тряпье, битые горшки, кучи золы, обглоданные кости, церкви были ограблены и загажены. Большинство деревянных построек разобрано на дрова и сожжены. На улицах москвичи натыкались на трупы тех, кто умер в последнюю ночь. Слышались вопли и стоны умирающих от голода. В избах, служивших казармами, они нашли чаны и кадки с засоленным человеческим
мясом.
Обедней и молебном в Успенском соборе окончилось первое великое торжество, по окончании которого Пожарский приказал, чтобы немедля ни минуты, посадские люди принялись всем миром расчищать кремлевский холм от всего, что напоминало о захватчиках, подготовить Кремль к торжественному вступлению народного ополчения.
Пленные были разосланы по разным городам: в Нижний Новгород, Ярославль, Галич, Вологду, на Белоозеро и были посажены в тюрьмы, в которых они содержались до обмена на русских, томившихся в польском плену.
Струсь был допрошен, Андронова пытали, сколько сокровищ царских утрачено, сколько осталось. Отыскали и старинные шапки царские, которые отданы были в заклад сапеженцам, оставшимся в Кремле.
В воскресенье, 1-го ноября 1612-го года, утром на Красной площади, у Лобного места, сошлось народное ополчение и казачество. Хмурая пелена туч, нависшая накануне над Москвой, постепенно таяла. На небе явственнее обозначились просветы, сначала белесые, затем голубые, в них все смелее прорывались солнечные лучи, заливая ярким светом Красную площадь.
После благодарственного молебна открылось торжественное шествие в Кремль. Впереди ехали на конях Пожарский и Минин; ополченцы несли опущенные книзу польские знамена, отбитые у гетмана Ходкевича. Потом стройными рядами тронулись пешие и конные отряды ополчения. Над ними на осеннем ветру, победно развивались ополченские знамена. Вслед за войском шли толпы народа, радостными возгласами приветствовали победителей.
Люди не сразу узнали значение случившегося, когда же они убедились, что в сердце Москвы нет более ни одного вражеского солдата, их ликованию не было предела. Из ближайших слобод и отдаленных предместий теперь тянулись к распахнутым воротам Кремля. Со слезами на глазах люди обнимали друг друга, кричали, смеялись и пели. Полтора года Москва оставалась полем сражения. За это время жители привыкли поминутно ждать удара и прятаться от обстрелов. Теперь сражение было выиграно, лихая година осталась позади.
Как только Минин и Пожарский подъехали к Фроловским воротам Кремля, раздался пушечный залп, звонили колокола во всех кремлевских соборах и церквях.
В самом Кремле победителей встретили Струсь, Будило и другие польские паны. Они покорно сложили на землю знамена королевского войска. По шелковым расшитым золотом и серебром полотнищам знамен проехали кони Минина и Пожарского. Конские копыта на ходу мяли и рвали шелк вражеских знамен.
В это время казачество во главе с Трубецким вступило в Кремль через Боровицкие и Троицкие ворота.

230

Постепенно кремлевские площади переполнились ратными людьми и жителями освобожденной Москвы. Народ торжествовал свою славную победу.










































231














книга   седьмая