Святая Русь.
Очищение земли русской.
Книга седьмая
Глава первая
Русские могли гордиться достигнутыми успехами, но до полного освобождения страны было еще далеко, на западных границах снова загоралось пламя войны.
Хотя в Варшаве узнали, что дела идут плохо в Москве для поляков, которые сложили всю вину на короля, упрекали в медлительности, в неумении пользоваться обстоятельствами, однако они требовали, как можно скорее идти к Москве и поправить дела.
Сейм более сдержанно относился к продолжению войны с Россией. Особенно его волновали чрезвычайно большие налоги на эту войну. Расходы на содержание наемных войск давно опустошили королевскую казну и привели к образованию огромного долга. Поражение Ходкевича вызвало тревогу и растерянность, к тому же среди тех, кто еще недавно поддерживал завоевательские планы Сигизмунда, многие сенаторы советовали королю обратить внимание на турецкую угрозу и поспешить с заключением мира на Востоке.
Сигизмунд оказался слишком упрямым, чтобы прислушиваться к трезвым голосам, он решил идти на Москву. Правда, теперь пришлось ему отказаться от желания занять самому московский трон и включить Россию в состав коренных владений по праву завоевателя. Чтобы преодолеть сопротивление противников нового вступления в Россию, обратить внимание в помощи своих русских приверженцев, он заявил, что намерен передать царскую корону сыну Владиславу.
18-го августа 1612-го года Сигизмунд без учета общественного мнения и решения сейма, так как последний не был созван по причине опасности его противодействия, выступил в московский поход.
- Не будет успеха предприятию! – заговорили провожающие.
Наконец, он прибыл в Вильно с королевой, сыном Владиславом и целым двором. Были разосланы универсалы к войску, которое расположилось в южных провинциях и бесчинствовало. Оно не послушалось короля, не двигалось с места, не надеясь на уплату жалования, и предпочитало пользоваться грабежом в своем отечестве, чем идти искать счастья в чужой земле. В Вильно пришли только два пеших полка под начальством Теодора Денгора и Урзенберга, с ними король отправился в Оршу, и между тем 25-го сентября послал в Москву Ивана Салтыкова с грамотой, где извинялся перед боярами тем, будто Владислав был нездоров, и это помешало его прибытию на царство в надлежащее время. Только теперь король убедился, что с Москвою иначе сладить нельзя, как показать ей Владислава.
Прождав в Орше напрасно несколько времени новых сил, король в октябре двинулся дальше к Смоленску.
Здесь стояла на квартирах еще часть войска, но оно не хотело следовать за Сигизмундом; не склонили рыцарство его просьбы и обещания, только тысяча двести конных, уговоренных королем, решились идти за ним. С этими ничтожными силами,король выехал из Смоленска, с ним ехал Владислав. Отец вез его теперь напоказ
233
московским людям, как избранного ими царя.
Дурное предзнаменование огорчило короля, когда он с сыном выезжал из ворот, называемых Княжескими, оборвалась цепь, на которой висел спускной воротный щит. Король и Владислав вынуждены были повернуть назад и выехать из Смоленска другими воротами.
Король прибыл в Вязьму. Туда примкнул и Ходкевич со своим отбитым от столицы войском. Еще не знали ни король, ни Ходкевич о том, что сделалось с московским гарнизоном, они спешили его выручать.
Выступив из Вязьмы, король прибыл в село Федоровское, тут пришла ему весть, что поляки в Кремле погибли от голода, остальные сдались, и столица в руках Пожарского. Никто не приходил на поклон ни к Сигизмунду, ни к Владиславу. Кругом бродили шиши, хватали и замучивали польских воинов, когда они отправлялись за продовольствием.
Но под Москвой весть о приезде короля наделала всполоху.
Воеводы, покончив с поляками, стали по-прежнему ссориться между собой, и казаки по-прежнему враждовали с земскими, как вдруг от пойманного, посланного в Москву гонца, сына боярского Енгильдеева, узнали, что Сигизмунд с Владиславом в Вязьме. Весть эта принесена была неточно. Енгильдеева пытали, но он не сказал, сколько у короля войска. Московские люди могли ожидать больших сил, а еще более опасным, чем всякое войско, казалось появление Владислава. Боялись, что русские, как только узнают, что Владислав, давно ожидаемый царь, наконец, приехал, выполнят свою присягу, скажут, что, стало быть, Сигизмунд их не обманывал, и примут Владислава на царство.
В дальнейшем двигаться к Москве Сигизмунд предполагал по кратчайшему пути, но вмешался Ходкевич. Он убедил короля, что местность, прилегавшая к старой смоленской дороге, давно уже разграблена и опустошена, королевская армия не сможет там прокормиться. По его предложению войско от Вязьмы повернуло к Погорелому Городищу, чтобы выйти на женевскую дорогу и через Волоколамск подступить к Москве.
Подойдя к Погорелому Городищу, король потребовал сдачи городка, здесь сидел воеводою князь Юрий Шаховской, который на требование сдачи отвечал королю:
- Ступай к Москве, будет Москва за тобою и мы твои, - и стал готовить гарнизон к бою, велел угостить незваных гостей огнем из всех орудий.
Король не решился осаждать Погорелое Городище, двинулся дальше и подступил под Волоколамск. В Рузе он остановился лагерем, а к Москве отправил тысячный отряд войска под начальством молодого Адама Жолкевского, с ним были отпущены двое русских: князь Данила Мезецкий и дьяк Грамотин, бывших в посольстве Филарета и Голицына, которые должны были уговорить московское войско признать Владислава царем.
Сигизмунд предусмотрительно захватил с собой в московский поход низложенного патриарха грека Игнатия. Ему предстояло короновать Владислава в Успенском соборе в Кремле, последнего пока король держал при себе.
234
* * *
После освобождения Москвы Минин и Пожарский поселились на Арбате в кельях
Воздвиженского монастыря, вблизи лагерей народного ополчения. Трубецкой поспешил занять лучшие помещения в Кремле: большой дворец, построенный для царя Бориса Годунова, куда для совещаний к этому кичливому боярину приезжал на совещание воевода ополчения.
Казаки Трубецкого по-прежнему никому не давали покоя, все требуя жалование, их не волновало, что всю казну во всех городах давно выгребли. Однажды они ворвались в Кремль, крича, что побьют начальных людей. Дворяне стали останавливать их, и едва между ними не дошло до боя. Что касается волнения казаков, то воеводам было не до них. Схватили каких-то подозрительных людей, оказалось, что это были вяземские дети боярские, отобрали у них грамоты. Из грамот узнали, что в Вязьме находится с войском король, весть об этом всех повергла в замешательство.
Положение Москвы было достаточно трудным, по обыкновению дворяне осенью
покидали полки и разъезжались по поместьям. Тотчас после освобождения Кремля Пожарский и Трубецкой обратились к городам с отчаянным призывом о присылке провианта, так как служилые люди заступили Москву, не щадя голов своих, а ныне они на земской службе помирают от голода.
Чтобы разрешить продовольственные трудности, воеводы не препятствовали разъезду дворян. За считанные недели из четырех тысяч дворян в Москве осталось не более половины. Роспуск части войск не разрешил трудности, столица не имела никаких запасов продовольствия на случай осады.
В октябре отряд Жолкевского подошел к столице. Сам Сигизмунд продолжал стоять в Рузе. Через своих послов он обратился с воззванием к московскому населению. Он вновь утверждал, что его войско несет России умиротворение и благоденствие. Это после трехлетней кровавой войны звучало, как издевательство.
Прислал король к Мстиславскому извещение о том, что он отпустит Владислава на царство, как только бояре пришлют к нему послов для договора. Королевское воззвание вызвало только возмущение и гнев, и не только у воевод, а у всего населения Москвы. Москвичи знали, что Сигизмунд давно растоптал Московский договор, он не выполнил обязательств Жолкевского насчет ввода войск и прекращения завоевательной войны. Его войска захватили Смоленск и северские города, московские великие послы томились в польских тюрьмах, теперь Сигизмунд предлагал прислать новых послов. Они не допустили возобновления изменчивых переговоров с захватчиками. Гонцы Владислава, явившиеся в столицу, были взяты под арест.
В городе упорно толковали о том, что члены Семибоярщины втайне готовы сдать королю столицу.
Взвесив все трудности, в которых находилось народное ополчение после тяжелых боев по освобождению Москвы, воеводы все-таки решили дать отпор врагу.
Когда отряд Жолкевского вплотную приблизился к Москве, то его встретили
235
мужественно, на защиту родного города поднялся весь народ, от мала до велика. Бой в Вагановке завершился отступлением королевского авангарда. При этой схватке был взят в плен поляками смолянин Иван Философов. Жолкевский велел спрашивать пленника, хотят ли москвичи королевича взять на царство, людна ли Москва и есть ли в ней запасы? Философов отвечал решительно, что Москва и людна, и хлебна, и все обещали умереть за православную веру, а королевича на царство не брать, то же самое Философов позже повторил и перед самим королем.
Действительно, ни один город не сдавался, ни один русский человек не приезжал в стан бить челом королевичу.
* * *
Григорий, слуга Симбирцевых, подошел к воротам, чтобы посмотреть, хорошо ли они заперты. Неспокойное время выработало у всех домочадцев симбирцевоого поместья какую-то боязнь, особенно чужих людей, пришельцев из Рассудово. Страх и печаль ходили за всеми по пятам, особенно после того, как пришла весть, что сам хозяин, Николай Николаевич, погиб под Москвой.
Оля оплакивала потерю отца, она полностью осиротела, жила теперь, не зная как ей быть, что делать? Было бы спокойное время, пошла бы в монастырь, но сейчас все монастыри разрушены, куда пойдешь? Да и мамка Варвара постоянно отговаривала ее от этой мысли.
- Полно тебе убиваться, очнись, доченька! На кого ты стала похожа, исхудала вся. Жить нужно в миру. На лучшее надеяться. Тем более у тебя есть жених, Васенька.
Вернется он с поля брани и у вас будет еще счастливая семья, - приговаривая Варвара,
гладя Олю по голове. А Оля в это время сидела на скамейке, закрыв лицо руками. - Что же ты молчишь? Или онемела?
Оля продолжала сидеть неподвижно, не отзываясь на вопросы мамки.
И так не один день. Потеря отца не забывалась, Вася о себе не давал тоже знать, где он.
И вот только Григорий хотел потрогать запоры на воротах, как на воле раздался чей-то голос. Григорий вздрогнул, холодок побежал по его телу, этот голос он уже слышал.
- Кто там? - спросил Григорий.
- Отворите, это я, Василий Ситский!
- Вас... Василий! - заикаясь, вытянул из себя Григорий и стал открывать запор.
Ворота открылись, и Василий вошел внутрь двора, ведя за собой на поводу коня.
- Р... р… радость, какая! - широко, с чувством, перекрестился Григорий.
Увидев в окно гостя, мамка Варвара вышла его встретить. Узнав в приезжем Василия, Варвара обрадовалась.
- Слава тебе, Господи! - затараторила Варвара. - Идем скорее в дом, заждались мы тебя, Васенька.
236
Варвара сама первая вбежала в дом, чтобы поскорее оповестить Олю о приезде ее суженого. Оля, казалось, ей не поверила, смотрела на нее испуганными, недоверчивыми глазами.
- Бог милостив, доченька. Да, да, Васенька приехал, - со слезами на глазах от радости повторяла Варвара.
Оля теперь, как будто бы воспрянула от сна. С нее ушла печаль. Нет, смерть отца она не забыла, да смерть сестер и матери она тоже помнит. Просто их уже давно нет, а он, ее суженый, здесь, рядом. Нужно сейчас радоваться, зачем печалиться. Оля бросилась на шею вошедшему в комнату Василию и разрыдалась от счастья. Он горячо поцеловал ее, тихо проговорил:
- Милая! Как тосковал я по тебе!
Оля не смущалась. Слишком глубокое горе было у нее до этого, и теперь она считала себя свободною в выражениях своих чувств. Мамка Варвара тоже была рада, что Оля так внезапно ожила от своего горя, повеселела.
Был собран ужин. Мамка Варвара налила молодым браги, ушла. Выпил только Василий, ему теперь можно, он вступал в иную, чем до этого жизнь. Сегодня он возлагал на себя обязанности мужа, а затем и отца семейства.
Тут же за столом Василий стал рассказывать про свою жизнь в ополчении, затем оповестил Олю и о смерти ее отца, которого хоронили в его присутствии. Обещал Оле, что когда они переедут жить в Москву, то обязательно он сводит ее на могилу отца. Его рассказ слушали и все домочадцы, у женщин из глаз текли слезы, мужчины не высказывали тревог, однако, всех домочадцев тревожило это горе, так как горе Оли - их горе, горе Руси в целом.
* * *
Ходкевич имел уже однажды случай испытать силу ударов Пожарского, поэтому он не искал генерального сражения. Вместо того, чтобы как можно скорее идти к русской столице, гетман пригласил Сигизмунда в свой старый лагерь в селе Федоровском, где он провел предыдущую зиму. Будучи в Федоровском, поляки получали отступ в Заволжье и другие районы страны, снабжавшие народное ополчение всем необходимым.
Позиция в Федоровском имела одно уязвимое место - на пути из Федоровского в Москву стояла крепость Волоколамск, от которой поляки могли иметь неприятности в
любое время.
Король решил взять Волоколамск, и велел приступать к нему жестокими приступами. Однако, невзирая на все усилия, наемники не достигли ни малейшего успеха. Воеводами были здесь Карамышев и Чумисов, но от них мало было промыслу в городе. Оборону Волоколамска возглавили казачьи атаманы - Нелюб Маков и Иван Епанчин. Трижды королевские солдаты бросались на приступ, осажденные бились с ожесточением, едва не схватываясь за руки с неприятелем, и на трех приступах погибло много литовских и немецких людей. Казаки сделали смелую вылазку и отбили у неприятеля несколько
237
пушек.
Король, видя неудачу, снял осаду Волоколамска.
Со всех сторон захватчиков окружала стена ненависти; окрестное русское население прятало хлеб и скрывалось в лесах. Все попытки наладить снабжение армии за счет реквизированного продовольствия, потерпели провал.
Наступили сильные морозы с обильными снегопадами и фуражиры боялись высунуть нос из лагеря, их страшил холод, еще больше - партизаны. Народная война грозила захватчикам со всех сторон.
Непрерывные неудачи подрывали боевой дух армии, и 27-го ноября Сигизмунд отдал приказ об общем отступлении.
Переход до Смоленска оказался тяжелым, морозы несколько раз сменялись оттепелями; снегопады проливными дождями. Многочисленные речки и болота стали труднопроходимыми для обозов. Наемная армия бесславно бежала из России, теряя по пути людей, оставляя по дороге повозки и снаряжение.
Князь Данила Мезецкий убежал от короля с дороги и, приехавши в Москву, объявил, что Сигизмунд пошел прямо в Польшу со своими людьми.
* * *
Весть об отступлении вражеских войск вызвала ликование в Москве. Двухлетняя война на улицах столицы, неслыханные беды и мытарства - все это уходило в прошлое, как кошмарный сон.
Много неожиданных дел свалилось на плечи земского правительства. В Москве осталось около двух тысяч земских дворян, тысяча стрельцов, четыре с половиной тысячи казаков и несколько тысяч вооруженных москвичей из состава повстанческих отрядов.
Зима грозила голодом неимущим повстанцам и казакам; Минин принимал отчаянные усилия, чтобы удержать их в столице. “Если казаки от голода с земской службы разойдутся, - писал Пожарский в города, - земскому великому долгу учинится великая поруха: некому будет оборонять Москву”.
Совет земли поэтому и начал с упорядочения казацкой службы, он постановил составить списки “старых” казаков с тем, чтобы отделить казацкое войско от беспорядочных отрядов. Казаки, попавшие в реестр, получили право на сбор кормов в назначенных для них городах и уездах. Совет земли сохранил порядок, сложившийся в первом ополчении, он поручил атаманам самолично руководить сбором кормов. Известный сподвижник Заруцкого, Степан Ташлыков, и его отряд в 1140 сабель получили на прокормление Балахну. В Вологде и других северных уездах Пожарский предложил дьякам выдать казачьим атаманам “росписи”, чтоб те сами могли проводить между крестьянами сборы.
Старым казакам Кузьма Минин тотчас же выдал жалование – на человека по 8 рублей деньгами и вещами. В земской казне наличных денег было мало, и потому молодые казаки, не попавшие в реестр, остались без жалования. Но они не считали себя
238
обделенными, Минин и Пожарский выполнили обещание, данное восставшему народу
еще Ляпуновым, вчерашние крепостные и кабальные люди, служившие в рядах земского ополчения, получили волю. Совет земли признал их заслуги перед освободительным движением, и разрешил строить себе дома и жить либо в Москве, либо в других городах. Помимо того, их на два года освободили от уплаты долгов в царские подати.
Взаимоотношения между новой земской властью и бывшей Семибоярщиной остались достаточно сложными и неопределенными. Минин и Пожарский выполнили обещание, никто из великородных бояр не был подвергнут преследованию. Однако по требованию народа власти арестовали предателя Федьку Андронова, думного дворянина Ивана Безобразова и нескольких дьяков.
Кузьма Минин взял на учет все имущество, найденное в Кремле, и принялся за розыск исчезнувшей царской казны. Лишь теперь он стал догадываться, почему полковники оставались в Кремле в течение суток после выдачи ополчению бояр и почему они задержали при себе Андронова и несколько других доверенных лиц. Избавившись от лишних свидетелей, Струсь и его приспешники отыскали укромное место и оборудовали тайник, куда и спрятали царские сокровищницы и прочее награбленное добро. Пожарский и Минин велели пытать дьяков, чтобы выяснить места нахождения сокровищ. Трое наемников умерли во время дознания. Федор Андронов имел влиятельных покровителей, и ему удалось бежать из-под стражи. Патриоты подняли на ноги всю Москву, чтобы отыскать королевского приспешника. Андронову не удалось уйти от возмездия. Вторично попав на пытку, он указал тайник в Кремле, оборудованный им по приказу его хозяев. Из тайников извлекли царские короны, которыми во время раздела казны завладели отряды Струся и Будилы.
Почти все найденные деньги Минин тотчас раздал в счет жалования земским дворянам и казакам. Воеводы земского ополчения не мыслили себе Русского государства без прирожденных бояр. Они не стали распускать думу, а лишь очистили ее от лиц, запущенных туда литвой.
Первостатейная знать с одобрением встретила эти меры земского правительства. Из Боярской думы были изгнаны к общему удовлетворению окольничьи князья Звенигородские, князь Федор Мещерский, Тимофей Грязной, братья Ржевские, постельничий Безобразов. Боярина Ромоданского понизили из бояр в окольничие, чинов лишились бояре Иван Салтыков и Никита Вельяминов.
* * *
Как бы ни хотел Трубецкой упускать свое первенствующее положение в московском правительстве, однако и теперь главную руководящую роль играли Минин и Пожарский. Теперь почти вся русская территория находилась под властью народного ополчения, эту власть пока не признавали лишь западные пограничные области, еще занятые польскими войсками, а также Новгород, оккупированный шведами и юго-восточные районы Поволжья, весьма отдаленные от Москвы.
239
В связи с расширением подвластной территории осложнялась деятельностью Минина, Пожарского и Трубецкого по управлению огромным государством. Нужно было еще энергично продолжать работу по успокоению обширной страны. Еще бродили во многих местах разбойничьи шайки интервентов и Заруцкого. Пожарский снаряжал против них карательные отряды из ополченцев, создавал на местах силы самообороны. В освобожденные города и уезды назначались из Москвы новые, надежные воеводы. Они
повсюду проводили в жизнь распоряжения московского центрального правительства. Налаживалась работа объединенных приказов, их количество увеличивалось. Работали новые приказы: Ямской приказ, Земский двор и другие. Особое внимание Минин и
Пожарский уделили укреплению вооруженных сил страны, продолжалась мобилизация
ратников, улучшалось их снаряжение и вооружение, повысилась боевая подготовка.
И теперь приходилось вести упорную дипломатическую борьбу против зарубежных врагов русского народа, отстаивать интересы русского государства. Особенно беспокоила шведская интервенция. Новгород с прилегающими к нему районами продолжал оставаться в руках Делагарди. Не имея достаточных сил для изгнания этих интервентов, московское правительство стремилось посредством переговоров удержать Швецию от захвата других городов.
В грамоте, посланной 15-го ноября в Новгород, Пожарский просил новгородского митрополита Исидора посоветовать Делагарди “чтобы тот был с ним и со всем Московским государством в совете и любви, новгородцам русских и немецких людей не притеснять и насильства никакого не чинить”. Однако Делагарди совета митрополита не послушался, он стремился подчинить всю Русь Швеции.
В Москву прибыл его посол Богдан Дубровский.
- Мой господин Делагарди, - заявил Дубровский московским правителям, - просил напомнить вам, что пора признать Карла Филиппа русским царем. Королевич уже едет в Новгород и ждет к себе московских послов.
- Передайте своему господину, - ответил Пожарский, - что у нас и на уме нет, чтобы взять иноземца на Московское государство. А если мы из Ярославля вели переговоры об этом, то лишь для того, чтобы шведы не шли разорять русские города. А теперь Московское государство очистилось от злодеев, и мы с Божьей помощью готовы биться с вами и идти на освобождение Новгородского государства.
Также решительно Пожарский отклонил и коварное предложение английского короля, перейти на помощь русским против интервентов.
- Мы благодарны его королевскому величеству, - заявил Пожарский английскому послу, - но у нас и своих сил теперь достаточно.
* * *
Минин и Пожарский считали, что весьма важный вопрос об избрании царя нельзя решить без согласия со всеми русскими городами.
“Такого великого государственного и земского дела не учиняя совету и договору с
240
Казанским, Астраханским, Сибирским, Нижегородским государствами, а также со всеми городами Российского царства и всякими людьми, от мала и до велика, одним решать нельзя”.
Мысль о всенародном избрании царя все более занимала Пожарского и Минина.
- Нам без государя никак невозможно быть, - говорил воевода Минину. - Да и нигде без государя ни одно государство не стоит.
- Верно князь! Государя надобно избрать. Но какого государя? Прежние государи больше заботились о своей корысти, да о дворянстве, а о простом народе не печалились.
Минин и Пожарский часто беседовали о том, как организовать избрание царя, чтобы его власть признали все. На особом совещании Пожарский заявил:
- Не след нам брать пример с Василия Шуйского. Нам памятно, как его избрали. Не весь народ, а лишь его приверженцы, бывшие в Москве. Они выкрикнули его московским царем. От того-то Шуйский и не был люб народу. От того и пошли раздоры по нашей земле. Поэтому и нам нельзя одним избрать царя. Нам надобно созвать Земский собор, чтобы в нем были лучшие и разумные люди от всех городов и уездов.
Нужно разослать грамоты по городам с приглашениями прислать властей и выборных в Москву для великого дела. Написать, что Москва от польских и литовских людей очищена, церкви Божие в прежнюю чистоту облеклись, и Божье имя в них славится по-прежнему. Но без государя Московскому государству стоять нельзя, печься о нем
некому. Без государя государство разорят, без государя государство не строится, воровскими заводами на многие части разделяется, и воровство многое множится. Нужно, чтобы все духовные власти, дворяне, дети боярские, гости торговые, посадские и уездные люди по списку, по сколько человек пригоже от всех городов, прибыли в Москву для земского совета и государского избрания.
Его поддерживал Минин, необходимо было еще убедить в этом и Трубецкого.
* * *
В ноябре 1612-го года дворянин Философов сообщил полякам, что казаки в Москве стоят за избрание на трон кого-нибудь из русских людей, а примеривают Филаретового сына, тогда как старые бояре стоят за избрание чужеземца. Казаки даже вспомнили о “царевиче” Иване Дмитриевиче. Чем было опасно положение тогда, так как обстоятельства были за “царевича”. Сигизмунд III тогда еще стоял у ворот Москвы, и сдавшиеся члены Семибоярщины могли в любой момент переметнуться на его сторону.
За спиной коломенского царевича стояло войско Заруцкого, атаманы надеялись, что в кротчайшую минуту давние соратники придут им на помощь. Но расчеты на возвращение Заруцкого не оправдались. В час испытаний атаман не побоялся развязать братоубийственную войну. Вместе с Мариной Мнишек и ее малолетним сыном он явился к стенам Рязани и попытался захватить город.
Рязанский воевода Михаил Бутулин выступил навстречу и обратил его в бегство. Попытки Заруцкого добыть для “воренка” Рязань не удалась. Город давно выразил свое
241
отрицательное отношение к кандидатуре “Ивана Дмитриевича” Агитация в его пользу в Москве стала стихать сама собой.
Без Боярской думы выборы не могли иметь законного содержания. С думой избрание грозило затянуться на многие годы, на корону претендовали многие знатные фамилии, и никто не желал уступать другому.
Первый боярин думы, удельный князь Мстиславский, слишком скомпрометировал себя прислужничеством интервентам; на возвращение Василия Голицына из польского плена не было никакой надежды. Таким образом, эти давние претенденты на трон не участвовали в избирательной борьбе.
Участники освободительного движения из числа дворян не прочь были бы видеть на троне кого-либо из известных земских воевод. Среди кандидатов фигурировал князь Дмитрий Трубецкой и князь Дмитрий Черкасский. Старые бояре морщили носы, когда им называли этих кандидатов.
Вожди земского ополчения настаивали на осуществлении приговора, принятого Советом земли в Ярославле; избрание главы государства, считали они, должно быть делом всей земли.
С началом ноября Минин, Пожарский и Трубецкой разослали десятки грамот по городам с извещением о созыве избирательного земского собора в Москве. Местной администрации предлагалось выбрать по десять человек лучших, разумных и настоящих людей, снабдить их полным, крепким и достаточным приказом, чтобы говорить о царском избрании “вольно и бесстрашно”.
Раздор с Семибоярщиной побуждал Совет земли искать поддержку в самых разных слоях населения. Не только дворяне и духовенство, а и посадские люди, крестьяне
дворцовых и черносошных вольностей должны были прислать своих представителей в столицу.
Земские волости понимали, что в условиях продолжавшейся интервенции важно провести выборы возможно скорее.
Первое заседание они назначили на 6-ое декабря 1612-го года, но к тому времени в
Москву прибыли лишь немногие выборные: им мешали не только плохие дороги и дальность расстояния, распоряжения Минина и Пожарского наталкивались на глухое сопротивление местных властей. В городах воеводы не могли взять в толк, зачем понадобилось приглашать для царского избрания “черных” и тяглых людей.
На великом соборном совете в декабре 1612-го года члены решили вызвать в столицу всех бояр и дворян московских, которые живут в городах. Одновременно они постановили значительно расширить представительство от сословий.
Прежде в столицу требовали по десять, теперь по тридцать. Дворянам велели прислать двадцать человек от горожан и черносошных крестьян, пять человек от стрельцов и пять от духовенства.
Провинция, как всегда, раскачивалась с трудом, она явно испытывала терпение столичных властей. Минин и Пожарский в конце прибегли к плохо скрытым угрозам, чтобы заставить провинциалов принять участие в царских выборах.
”А если вы для Земского собора выборных людей к Москве к крещению не
вышлите, - писали они, - и тогда нам всем будет мниться, что вам государь на
242
Московском государстве не надобен, и где, что “грехом” сделается худо, и то Бог взыщет из вас”.
Чтобы люди из дальних городов могли поспеть в столицу, открытие собора отложили на месяц.
* * *
Посреди села, на большой площадке, стояла полуразвалившаяся деревянная церковь. Никто в это трудное время не занимался ее ремонтом, и она отличалась от окружающих ее изб одним крестом и низкою, похожею на голубятню, колокольнею. Вся паперть и погост в основном были усыпаны женщинами и детьми; среди них с десяток насчитывалось мужиков, которых почти всех из села унесла война. Единицы вернулись из тех, которые в те тяжелые годы ушли, кто с барином, кто в одиночку в ополчение.
Священник в полном облачении стоял в церковных дверях, взор его также, как и всех присутствующих, был обращен на поезд молодоженов, приближавшихся к церкви. К венцу везли дочь Симбирцева и сына Ситских Василия. Народ, который толпился возле церкви, пришел посмотреть на свадьбу.
Впереди поезда в светло-голубых кафтанах с белыми полотенцами через плечо ехали верхом на лошадях двое дружек. Позади них в небольших санках вез иконку слуга Симбирцевых Григорий, невеста ехала с мамкою Варварою в выкрашенных малиновою краской санях, обитых внутри кожею. Под ногами у них находилась баранья шкура, в которую женщины прятали ноги. За санями верхом на лошади красовался жених.
Родственники у жениха и невесты отсутствовали, большая их часть уже покоилась в сырой земле. Вместо них за санями невесты пеша шли другие люди, выжившие в эти трудные годы, домочадца - слуги Симбирцевых.
Молодые вошли в церковь, которая тоже была набита народом, что едва оставалось места для совершения брачного обряда.
Все шло чин чином, и крестьяне, несмотря на тесноту, соблюдали почтительное молчание, не отвлекали священника, который усердствовал, исполняя свои обязанности.
По окончанию обряда венчания молодые отправились тем же порядком в дом Симбирцевых. Народ тоже стал расходиться от церкви, вздыхая, вспоминая, что когда-то боярские свадьбы были пышные, многим давали подарки. Сегодня свадьба на удивление вся скромная; все понимали причину тому - трудные годы. Из-за войны и боярские поместья обнищали.
В день своей свадьбы не получали подарков и молодые, не было кому им их
дарить. У Оли в живых не осталось никого, у Василия многие из родственников померли, неизвестна судьба его отца, отправившегося с посольскими делами еще под Смоленск вместе с Филаретом Романовым к польскому королю. Отправился в Дикое поле старший брать Андрей к своей жене, от него тоже никаких вестей.
243
* * *
Когда наступили крещенские морозы, последняя отсрочка истекла, и в Москву съехались свыше 600 членов Земского собора. Они представили не менее 50 городов с уездами, почти все русские государства, за исключением Новгорода, Пскова, Астрахани и отдаленных уездов Сибири и нескольких южных городов, захваченных Заруцким.
Прибыли представители почти всех слоев русского населения: священнослужители, бояре, дети боярские, служилые люди, казаки, ремесленники, торговцы и черносошные крестьяне. Это был наиболее представительный собор из всех земских соборов, проходивших в России до этого.
На нем также полно были представлены все политические группировки. В избрании царя приехали принять участие явные и тайные сторонники Сигизмунда III, его сына Владислава, шведского королевича Карла Филиппа и “Маринкиного сына”, а также разных русских бояр и князей – кандидатов на московский престол.
Когда съехались выборные, вначале был назначен трехдневный пост: мужчины, женщины и малые дети не должны были ничего отведывать в эти дни. Служили молебны, просили Бога вразумить выборных и руководить их важным делом. Хотели, чтобы избрание было указано свыше, чтобы совесть избирателей была спокойна, чтобы народ потом знал и верил, что он повинуется Божьему персту, а не человечьему измышлению. В середине января 1613-го года Земский собор начал заседать.
Прошло несколько дней и избирательные страсти накалились до предела. Прежде всего, рассуждали о том, выбирать ли из иностранных королевских домов, или своего природного русского, и порешили - и литовского, и шведского короля, и их детей, и иных немецких вер, и некоторых государств, иноязычных, нехристианской веры, греческого закона на Владимирское и Московское государства не избирать, и Маринки и сына ее на государство не хотеть, потому что польского и шведского короля видели на себе неправду, и те крестное целование преступили. Литовский король Московское государство разорил, а шведский король Великий Новгород взял обманом. Стали выбирать своих: тут началось, много было волнения всяким людям, каждый хотел по своей мысли делать, хотел своего, некоторые хотели и сами престола.
Не полагаясь на красноречие, кандидаты побогаче стали трясти мошною. Многие из вельмож, желавших царствовать, подкупали людей, “дающие и обещающие многие дары”.
Говорили и про Пожарского, что и он истратил двадцать тысяч рублей, домогался государства. Была ли то пустая клевета, сочиненная его недругами, или действительно так и было?..
В дни собора, правда, никто не видел в князе Дмитрии искателя короны, да и кошель его был пуст. Но многие вельможи вынимали из тайников припрятанные деньги, полагая, что выигрыш перекроет любые расходы.
Вожди ополчения опасались, как бы внешние силы вновь не попытались вмешаться в избирательную борьбу. Мир на шведской границе был непрочным, и земским людям
244
пришлось вновь прибегнуть к дипломатическим уловкам.
13-го января 1613-го года земское правительство отпустило из Москвы в Новгород шведского агента. В свое время он был заслан в столицу Делагарди, но попал в руки к казакам, “содержался в таборах”, как пленник. По прибытию в Новгород агент сообщил
шведским властям, что московские бояре склонны призвать на трон Карла Филиппа. Можно подозревать, что земские воеводы, отпуская шведа, позаботились о том, чтобы снабдить его неверной информацией об избирательной борьбе в России. Опасность шведского вмешательства сохранялась, и князь Дмитрий Пожарский лишь продолжил игру, начатую еще в Ярославле.
Одновременно со шведским агентом из Москвы в Новгород приехали два русских купца, сообщивших более точные сведения о русских делах. По их словам, казаки пожелали на царство Михаила Романова, но бояре отвергли его кандидатуру на соборе, только что созданном в Москве. Да и сам Романов не согласился принять сделанное ему предложение. После всего этого бояре решили, что будут искать себе государя за рубежом.
Мстиславский с товарищами не прочь был повторить трюк, к которому они прибегли после низложения Василия Шуйского. Тогда они навязывали собору решение не выбирать на трон никого из российских подданных, и тем самым подорвали усилия Романовых и Голицыных, домагавших короны.
Природные бояре не желали смириться со своим поражением и пытались использовать избирательную борьбу, чтобы вернуть себе власть. Но едва они обнаружили свои намерения, как в Москве поднялась буря возмущений.
Еще в ноябре 1612-го года Минин, Пожарский и Трубецкой обратились ко всяким чинов людям в города с запросом пускать ли в думу и на собор князя Федора Мстиславского с товарищами? Прошло не более месяца и ситуация прояснилась, опираясь на волю соборных представителей. Минин, Пожарский и Трубецкой приняли беспрецедентное решение: в разгар избирательной компании они обязали Мстиславского с товарищами немедленно покинуть столицу. Все земство поддержало акцию против бывших членов Семибоярщины: “О том вся земля волновалась на них, чтоб им в думе не быть вместе с Трубецким и Пожарским”.
Не желая окончательно рвать с думой, руководители собора повсюду объявили, что бояре принуждены были на некоторое время скрыться с глаз по той причине, что простой народ относится к ним враждебно из-за их сотрудничества с интервентами.
После освобождения Москвы так и продолжали жить Дмитрий Пожарский на Арбате, Трубецкой в Кремле. Трубецкой претендовал на пост правителя.
Смута невероятно запутала поземельные отношения, члены Семибоярщины беззастенчиво использовали власть для личного обогащения. Если бы боярам удалось посадить на трон своего ставленника, или вернуть страну к боярскому правлению, они получили бы возможность сохранить свои приобретения, частично или полностью.
На заре освободительного движения Земский собор постановил конфисковать земли у предателей-бояр и одновременно не допустить чрезмерного обогащения бояр и воевод, возглавивших освободительное движение. Земские бояре не имели права владеть
245
землями сверх оклада, установленного для всех бояр законными царями - Иваном IV и Федором Ивановичем.
Тушинские приобретения, превышавшие оклад, подлежали отчуждению в пользу неимущих дворян. Этот закон, записанный в конституции 30-го июня 1611-го года, не был выполнен. Большая тушинская знать с Трубецким во главе не пожелала расстаться со
своими богатствами. Подмосковное земское правительство, чтобы удержать знатных дворян в ополчении, раздавало им села и волости сверх окладов.
За военную службу царь Василий пожаловал Василию Бутурлину 500 четвертей вотчины в дворцовых волостях, зато от Заруцкого и Трубецкого Бутурлин получил 1200 четвертей в Мормонском уезде. Воевода князь Алексей Львов за войну с тушинцами получил 85 четвертей, и после заключения московского договора 1610-го года Сигизмунд III возвел его в чин думного дворянина и пожаловал ему крупную волость. Порвав с
Интервентами, Львов вскоре же примкнул к ополчению. Он утратил королевскую дачу, зато получил от земских бояр более 1000 четвертей из дворцовых земель.
Пожарский не пользовался милостями короля и тушинского “вора”. За участие в московском восстании Семибоярщина отняла у него лучшее из его сел - Нижний Ландех, и передала это поместье одному из прислужников Гонсевского. В дни ярославского стояния князь Дмитрий отклонил предложение Трубецкого в награждении его волостью. К этому времени второе земское правительство вернуло Пожарскому Ландех, но на этот раз уже не в качестве поместья, а как вотчину. За верную службу Совет земли передал ему также богатое торговопромысловое село Холуй.
Прерогативы двух земских правительств еще не были разграничены и земские дьячки сочли необходимым подтвердить пожалование Совета со ссылкой на авторитет царя Василия Шуйского. Часть поместий, которыми Пожарский владел при Шуйском, превратились в вотчину. “Вотчины за ним старые, - записали дьячки в 1611-ом году, - и с тем, что ему дано при царе Василии 1445 четвертей”.
Новым приобретением князя Пожарского стали село Холуй с соляными промыслами и с 60 четвертями пашни. По случаю победы над врагом Пожарский принял от земского правительства новую дачу и “что ему бояре и Совет всею землею, как Москву взяли, - записали дьячки, - дали в Суздале вотчину из дворцовых сел 1600 четвертей, да поместья в 900 четвертей”.
Наиболее крупными земельными приобретениями могли похвастаться лица, прошедшие службу в Тушино. Неродовитый дворянин князь Федор Барятинский, тушинский боярин, владел выделенной подмосковными боярами 1389 четвертями из московских земель. Другой тушинский боярин князь Дмитрий Черкасский, имевший до смуты 400 четвертей, прибрал к рукам 3334 четвертей в Суздале и Мещере.
Михаил Бутурлин начинал служить с окладом в 700 четвертей; в годы смуты этот любимец самозванца неслыханно разбогател и приумножил богатства в первом ополчении. В Костроме и на Рязани бояре закрепили за ним волость и несколько дворцовых сел с пашней 4328 четвертей. Бутурлин стал владеть также укрепленным рязанским городком Сапожском. В его руки перешло не менее 12 тысяч четвертей вотчиной и поместной земли.
246
Более всех преуспел в стяжаниях князь Дмитрий Трубецкой. Как глава тушинской Боярской думы он получил от “вора” вместе с боярским чином обширнейшие земли. К моменту освобождения он числился владельцем 12596 четвертей земли новых дач в Рязани, на Мещере и в других местах. Но ему и этого было недостаточно. Долгое время подлинным яблоком раздора в думе были земли на Ваге. Богатая Вага избежала разорения, она притягивала алчные взоры бояр как магнит. Изменник Михаил Салтыков выхлопотал лакомый кусок у короля Сигизмунда. Земское правительство объявило о переделе земли боярину Заруцкому.
Салтыков укрылся за рубежом, Заруцкий порвал с освободительным движением. Вага оставалась без владельца, и Трубецкой потребовал ее себе. Мстиславский с товарищами всполошились: Вагская земля далеко превосходила их родовые земли. Дума попыталась ограничить аппетит Трубецкого. Тогда глава земского правительства энергично поддержал предложение удалить думных руководителей из Москвы.
Дарственная грамота на Вагу была составлена, как соборный приговор. Трубецкой получил землю от духовенства, бояр, столичников, дворян, детей боярских, гостей, торговых и всяких чинов людей Московского государства. Парадный экземпляр грамоты был украшен золотыми прописями. Но подписали документ лишь немногие дворяне и духовные чины. Сказался раскол, царивший в верхах освободительного движения. Земские бояре, получившие чины не в Тушино, а в Москве, умывали руки. В грамоте отсутствовали автографы бояр князя Андрея Петровича Куракина, Василия Мороза и
Владимира Долгорукова, окольничих Семена Головина и Артемия Измайлова, земских дворян и воевод князя Федора Волконского, Ивана и Василия Шереметевых, Исаака Погожего, князя Ивана Одоевского и многих других лиц.
Грамоту Трубецкого подтвердили князья Дмитрий Пожарский, Василий Бутурлин, сподвижники Ляпунова: князь Иван Андреевич Голицын, князь Юрий Супшев, Иван Биркин, бывшие тушинские бояре Михаил Бутурлин, князь Дмитрий Черкасский, князь Федор Барятинский. Из родовых дворян только один удостоился чести подписать грамоту - захудалый Игнатий Михнев, он был любимым стольником у Лжедмитрия II.
Питая презрение к торговым мужикам, великородный Трубецкой не пожелал участия в рукоприкладстве ни Кузьмы Минина, ни гостей, ни казачьих атаманов.
Трубецкой располагал достаточной властью в столице, и духовенство не думало ему перечить. Дарственную грамоту скрепили престарелый митрополит Кирилл, троицкий архимандрит Дионисий, рязанский архиепископ Федор, хитрый Арсений и десяток чиновных монахов. Духовенство и земские воеводы вручили грамоту Трубецкому подле московских святынь в Успенском соборе. Торжественная церемония в Кремле готовила почву к избранию главы ополчения на трон. Грамота начиналась со слов о том, что прежде Вагой владел царь Борис. Карьера Бориса не давала покоя Трубецкому. Он также метил в цари, Трубецкой имел видимые преимущества перед худородным Годуновым. Он происходил из рода великих князей литовских.
Некогда Ляпунов обещал конфисковать все земли у изменных бояр и наделить землей в первую очередь разоренных дворян. Трубецкой отказался от выработанного им курса. Совет земли аннулировал все пожалования, сделанные от имени царя Владислава,
247
но не тронул основных членов Семибоярщины и их пособников.
- А боярам, - сокрушенно говорили очевидцы, - всем отдали их вотчины и поместья старые.
Оскудевшие земские дворяне и казаки не простили своему воеводе ни попустительства в отношении предателей, ни страсти, ни обольщения, они не желали видеть его на троне.
* * *
Земский собор заседал в Москве третью неделю, близился конец января, а земские чины не пришли ни к какому соглашению. Круг кандидатов сузился, но ни одна партия не могла склонить на свою сторону большинство. Кандидатура Дмитрия Трубецкого вызывала на соборе разные возражения, многие люди заявляли, что он попросту не способен править государством.
В ходе обсуждения собор отклонил также кандидатуру Михаила Романова.
16-летний юнец не внушал никому особых симпатий.
Боярин Иван Никитич Романов всегда действовал заодно с Мстиславским и энергичнее других настаивал на приглашение наемников в Москву. 16-летний Михаил Романов находился при дяде в Кремле в течение всей осады. Трубецкой, Пожарский и другие руководители собора решительно отвергли кандидатуру Романова. Но среди земских воевод были не только противники, но и приверженцы Михаила. В его пользу настойчиво агитировала романовская родня - воевода князь Иван Борисович Черкасский, Борис Салтыков, князь Иван Федорович Троекуров, дворяне Михайловы.
Голоса разделились, ни один кандидат не мог получить большинства. Тогда кто-то из членов земского собора предложил избрать царя тем же способом, что и патриарха; наметить трех кандидатов, бросить между ними жребий и посмотреть, кого Бог желает
дать им в государи. Большинство отвергло такое предложение, тут же раздались голоса,
требовавшие не прерывать заседание собора вплоть до выяснения общего решения.
Избирательная борьба вступила в критическую фазу. 2-го февраля 1613-го года романовская партия добилась первого скромного успеха. Земское правительство направило в Польшу гонца, поручив ему добиться освобождения из плена Филарета, Василия Голицына и их товарищей.
Филарет не участвовал в организации земского освободительного движения, но он имел мужество выступать против решения Семибоярщины о сдаче Смоленска, и тем самым сыскал себе популярность среди патриотов. Казаки хорошо знали Филарета по тушинскому лагерю, где тот подвязывался на роль патриарха. Популярность Филарета благоприятствовала успеху агитации романовской партии на соборе.
Три избирательных компании Романовых закончились поражением, но каждая новая неудача понемногу приближала их к заветной цели. Москва привыкла к их имени. 16 –летние усилия принесли плоды с запозданием, когда многим казалось, что звезда Романовых с пленением Филарета навсегда закатилась.
248
Прошло несколько дней после отъезда гонцов в Польшу, и партия Романовых добилась новых успехов. Памятуя об избирательной компании Годунова, приверженцы Михаила решили повторить его опыт. Они начали с наведения порядка в собственных рядах. Трубецкой и прочие земские власти бдительно следили за всем, что творилось в Кремле. Романовская партия не желала их внимания и созвала совещание на подворье Троице-Сергиевого монастыря у Богоявления на торгу в Китай-городе. Явились на подворье многие дворяне, дети боярские и гости разных городов, атаманы и казаки. Тут были князь Иван Черкасский, князь Афанасий Лобанов, Константин Михайлов, Владимир Вельяминов.
Романовское совещание носило куда меньший авторитетный характер, нежели давний годуновский собор. В нем не участвовали бояре, ни видные земские воеводы, ни церковники.
Высшие духовные иерархи не желали портить отношения с земским правительством, располагавшим реальной властью. Троицкий архимандрит Дионисий поддерживал тесную дружбу с Трубецким в течение всей московской осады. Но монастырь не желал рисковать своим будущим ради этой дружбы. Троицкие власти старались поддержать добрые отношения со всеми кандидатами, чтобы при любом исходе выборов остаться в выигрыше. В итоге архимандрит Дионисий остался в стороне от щекотливого дела. Зато его помощник келарь Авраамий Палицын принял на монастырском дворе всех сторонников Михаила.
Представители дворян, казаков, собравшиеся у Богоявления, постановили добиваться избрания Михаила и разработали наказ, обосновавший его права на трон.
В отличие от писаной “хартии” в пользу Годунова наказ о Михаиле не блистал ни мыслями, ни литературными красотами. Его составителям не доставало писательских навыков, фантазии и времени. Они ограничились ссылками на то, что Михаил происходил от царского благородного племени, что он родственник великого государя Ивана Васильевича Грозного по линии супруги царя, царицы Анастасии Романовны, родного племянника Федора Никитича сын.
Участники совещания решили немедленно уведомить бояр и духовенство о своем решении и наметили лиц из своей среды, которым предстояло выступить на заседании избирательного собора.
* * *
Поутру 7-го февраля 1613-го года собор возобновил свою работу в Кремле; все очевидцы единодушно свидетельствовали, что почин выдвижения Романова взяли на себя
выборные от казаков. Феодальные земледельцы опасались санкций правительства и из осторожности избегали высказываться первыми. Казакам терять же нечего, они занимали низшую ступень в иерархии соборных чинов. За их спиною стояла большая часть столичного гарнизона, и их мнение власть имущих должны были выслушать волей- неволей.
249
Тем не менее, нашелся смелый дворянин из Галича, который принес на собор письменное мнение, в котором говорилось, что ближе всех по родству с прежними был Михаил Федорович Романов, его и надобно избрать в цари. Раздались голоса недовольных:
- Кто принес такую грамоту и откуда?
В то время вышел донской атаман и также подал письменное мнение.
- Что это ты подал, атаман? - спросил его князь Дмитрий Михайлович Пожарский.
- Выпись о природном царе Михаиле Федоровиче, - ответил атаман.
- О сродстве его с природными царями, о том, что благочестивый царь Федор Иванович, отходя от сего света, вручил скипетр и венец брату своему - боярину Федору Никитичу.
Давние выдумки Романовых насчет последней воли царя Федора играли на руку Михаила.
Палицын и прочие участники совещания опасались повредить делу явной ложью, которую земские власти тотчас могли разоблачить. Выручило их выступление выборного земского гостя Судовщикова, представителя Калуги и северных городов. Судовщиков выступил об избрании Михаила, не расходясь ни в едином слове с писаниями, поданными от имени дворян и казаков. В дословном совпадении наказов, конечно же, не было ничего сверхестественного: на совещании у Богоявления сторонники Михаила не только выработали общий наказ, но постарались и размножить его во многих экземплярах.
Затем выступили и другие представители равных чиновных групп, зачитывали на соборе один и тот же текст.
Шумный демарш сторонников Романова поначалу не произвел впечатления на земских руководителей. Многие из них выразили сомнение, вновь указав на молодость
Михаила и его отсутствие в столице. Правитель Трубецкой и бояре предлагали отложить решение вопроса до того времени, когда претендент вернется в Москву. Но соборным чинам и народу надоели бесконечные проволочки, и приверженцы Романова пытались сыграть на их нетерпении.
Келарь Палицын и прочие участник совещания предложили Земскому собору вынести обсуждение за стены дворца и узнать, что думает народ о кандидатуре Михаила. Трубецкой разъярился и не смог помешать романовской партии. Рознь в земском руководстве довершили его поражение. Боярин Василий Петрович Морозов открыто присоединился к приверженцам Михаила. Кажется, он руководствовался не только симпатиями к Романовым, сколько враждой к давнему сопернику Трубецкому. Примеру Морозова последовал рязанский архиепископ Феодорит.
В сопровождении келаря Авраамия и других духовных персон Морозов последовал из дворца на Лобное место, и обратился с речью к собравшемуся там воинству и всему народу. Свое выступление он закончил вопросом.
- Достоин ли Михаил царства?
Толпа отвечала громкими и просторными криками. Шум толпы воспринят был, как
общее одобрение.
На земское правительство народный опрос не произвел большого впечатления. Под давлением Трубецкого и прочих воевод собор постановил отложить решение о царском
250
избрании на две недели с 8-го до 21-го февраля, а тем временем вернуть в Москву главу
думы Мстиславского с товарищами.
Как сторонники, так и противники Романова одинаково льстили себе надеждой на то, что старшие бояре помогут им расстроить замыслы другой стороны. Руководители избирательного собора считали, что решение в пользу Михаила не является окончательным, и категорически отклонили предложения о намеренном вызове претендента в столицу. Неясность в отношении Романова была еще столь велика, что собор, отпуская выборных в их города, не был уверен, поддержит ли провинция его возможное избрание.
* * *
Наконец, Мстиславский с товарищами приехал в Москву, приехали и запоздавшие выборные, возвратились посланцы по городам и областям с известием, что народ с радостью признает Михаила царем.
21-го февраля, в неделю православия, то есть в первое воскресенье Великого поста, избирательный собор возобновил работу. На собрание прибыло множество выборных представителей: дворян, духовных лиц, посадских людей и даже государственных крестьян. Большой Кремлевский дворец был переполнен, в дворцовых палатах с трудом разместились земские чины, многим выборным: провинциальным священникам, горожанам, крестьянам – места во дворце не нашлось.
Собрание началось с того, что бояре и другие чины принялись обсуждать, как им лучше приступить к делу.
- Выбрать ли государя из своего народа или из иностранных государей, - говорил Трубецкой.
Расчеты Трубецкого оправдались - Мстиславский с товарищами, которые были возвращены в Москву на собор, как и прежде, слышать не хотели о передаче короны незнатному в их глазах Мишке Романову. Речи насчет родства претендента с одной из многих жен Грозного вызвали в них лишь раздражение.
Возвращение руководства думы вернуло собор к давно пройденному этапу. Бояре настаивали на приглашении иноземного принца.
Терпению народа пришел конец.
В памяти народа были свежие страдания семейства Романовых при Борисе, заточение Федора (Филарета) и его супруги. Народ в последнее время слишком много перенес бедствий, и потому естественно, его сочувствие обращалось к такому роду, который заодно с народом много пострадал. Последний подвиг Филарета, его твердое поведение в деле посольства, его пленение, совершенное незаконно врагами, все давало ему в народном соображении значение мученика за веру и русскую землю. Наконец, в народе сохранилось более давнее предание о царице Анастасии, жившей в лучшее время
для русского народа, о Никите Романовиче, о котором говорили и даже пели в песнях, что он по своему благодушию заступался за жертвы Иванова сумасбродства. Все это вместе
251
располагало русских избрать Михаила Романова.
Едва речь о боярских речах разнеслась по Москве, казаки и чернь с большим шумом ворвались в Кремль, осадила Трубецкого и Пожарского, чтобы добиться избрания угодного им кандидата. Казаки напустились на бояр с бранью:
- Вы не выбираете в государи из русских господ, - кричали одни, - потому что хотите сами править и одни пользоваться доходами страны и, как случалось раньше, снова отдадите государство под власть чужеземца!
- Мы выдержали осаду Москвы, - настойчиво кричали другие, - а теперь должны терпеть нужду и совершенно погибать, мы хотим немедленно присягнуть царю, чтобы
знать, кому мы служим, и кто должен вознаграждать нас за службу.
Верхи собора объединились, чтобы как-то противостоять напору снизу. Трубецкой и Мстиславский были против Михаила в один голос. Боярина Ивана Романова задело предпочтение, оказанное его племяннику, и он усердно поддакивал Мстиславскому. Поэтому бояре поручили ему переговоры с народом. Иван Романов высказал толпе “некоторые затруднения”, указал на молодость претендента и просил ввиду его отсутствия “отложить решение вопроса до его прибытия, чтобы можно было еще лучше подумать над этим”. Речи Ивана Романова не произвели никакого впечатления на народ, толпа не желала расходиться, шумела и требовала, чтобы бояре и соборные чины в тотчас присягнули Романову.
Пережив трагедии Смутного времени, народ все чаще вспоминал о старых законных царях. Все темное и жестокое, что было при Грозном, оказалось забытым. Вспоминались блеск и могущество царской власти, выдающиеся военные победы, казанское взятие. Многие наивно верили, что величие государства не возродит никто, кроме родни Грозного. Пускай самый дальний угасшей династии. Прозрачная популярность угасшей династии вынесла наверх ничем непримечательного человека, спутав все расчеты к прогнозу земского руководства.
Выступление казаков и простого народа подтолкнуло выборы, положив конец расколу собора и распрям, которым не видно было конца. Благодаря вмешательству низов столицы, Романовы окончательно забрали инициативу в свои руки и добились того, что в ходе голосования каждый чин Земского собора подал письменное мнение, и все эти мнения были найдены сходными, все чины указывали на Михаила Федоровича Романова.
Приказные наспех составили крестоцеловальную запись, члены думы на соборе тут же утвердили ее и приняли обязательство, верно служить Михаилу, его царице, которой не было и в помине и, возможно, детям. Они поклялись, что никогда не предадут трон ни литовцам, ни шведским королям, либо королевичам, ни боярам из русских родов, ни Маринке и ее сыну.
В неделю православия собрали всех выборных на Красной площади, здесь было множество народа общего пола.
Рязанский архиепископ Феодорит, Троицкий келарь Авраамий Палицын, Новоспасский архимандрит Иосиф и боярин Василий Петрович Морозов взошли на
Лобное место, чтобы спросить и выборных людей решительного приговора об избрании царя. Прежде чем они начали свою речь к народу, все многочисленное сборище в один
252
голос закричало:
- Михаил Федорович Романов будет царь - государь Московскому государству и всей Русской державе.
- Сему быть по усмотрению всесильного Бога! - торжественно заключил с Лобного места Авраамий Палицын.
Тотчас в Успенском соборе пропели молебен с колокольным звоном, провозгласили многолетие новонареченному царю, а потом произнесена была новому царю присяга, начиная от бояр, и казаков, и стрельцов. Во все города были посланы известительные грамоты.
* * *
Государство Русское переживало неслыханно трудные времена, чтобы сладить с насевшими отовсюду врагами и умиротворить страну, нужен был опытный вождь.
16-летний Михаил менее всего подходил на роль такого вождя, но его избрание стало совершившимся фактом.
Не все были довольны таким избранием, многие опасались, что при молодом царе боярская знать опять захватит власть, и будет проводить свою политику, враждебную интересам всего народа. Эти опасения также разделяли Минин и Пожарский, но их все же радовало то, что, наконец, страна получила законного царя, избранного на Земском соборе, что теперь прекратится междоусобица и все силы русского народа будут направлены против иноземных врагов.
- Это самое главное, Минич, - говорил Пожарский. - Теперь распри прекратятся, и Русь станет единой. А это поможет одолеть всех врагов русской земли.
Через пять дней после избрания царя окончились полномочия Минина, Пожарского и Трубецкого. С 26-го февраля грамоты и указы стали рассылаться именем царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси.
253
Глава вторая
По провозглашению царем 16-летнего Михаила Романова собор назначил к нему в челобитчиках: рязанского архиепископа Феодорита, Троице-Сергиевого келаря Авраамия Палицына, двух архимандритов, двух соборных протопопов, боярина Ф.И. Шереметева и князя В.И. Бахтеярова-Ростовского, окольничего Ф.В. Головина, дьяка Ивана Болотникова, служилых людей разных чинов: стольников, стряпчих, дворян московских, дьяков, жильцов, дворян и детей боярских из городов, голов стрелецких, гостей, атаманов, казаков, стрельцов.
Собор подлинно не знал, где находится в это время Михаил, и потому в наказе, данном послам, говорилось: “Ехать к государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси в Ярославль или где он государь будет”.
Молодой, нареченный собором царь, проживал в Костромском Ипатьевском монастыре, лежащем близ самой Костромы на углу, образуемом реками Волгой и Костромой и укрепленном твердыми каменными стенами. Был он построен в XIV веке мурзою Четом, предком Годуновых, и составлял их родовой монастырь. Борис Годунов украшал его и наделял вкладами. Дмитрий подарил его Романовым в вознаграждение за страдания, которые терпел этот род от рода Годуновых. Туда уехала старица Марфа, бывшая Ксения Ивановна Романова с шестнадцатилетним сыном после того, как ей вместе с боярами пришлось освободиться из кремлевской осады.
Посланные должны бить челом новоизбранному царю и его матери и уведомить их об избрании Михаила на Русское царство. Говорить: “Всяких чинов, всякие люди бьют челом, чтоб тебе, великому государю, умилостивиться над остатком рода христианского Российского государства от растления сыроядцев, от польских и литовских людей; собрать всех воедино; принять под свою государеву паству, под крепкую свою десницу. Всенародного слезного рыдания не презреть по изволению Божьему, и по избранию всех чинов, людей на Владимирском и Московском государствах и на всех других великих государствах Российского царства государем царем и великим князем всея Руси быть, и ехать бы тебе, великому государю, не мешкая, на свой царский престол в Москву, и подать нам своим благородием избаву от всех надвигающихся на нас бед и скорбей. Так как ты, государь, как только на своем царском престоле будешь на Москве, то, послышав про твой царский приход, литовские люди и все государевы недруги будут в страхе, а Московского государства всякие люди обрадуются. И когда ты, государь, прибудешь в царствующий град, то из Москвы митрополит и архиепископы со всем священным собором, бояре и всякие люди встретят тебя с чудотворными иконами, животворящими крестами по всему царскому достоинству, и служить тебе, государю, и прямить, и головы свои за тебя класть будут все люди, от мала до велика, рады”.
В заключение наказа говорилось “Если государь не пожалует, станет отказываться или начнет размышлять, то бить челом и умолять его всякими обычаями, чтоб милость показал, был государем-царем и ехал в Москву вскоре. Такое великое дело сделалось не от людей и не его хотением, а Бог учинил его государем. А если государь станет
254
рассуждать об отце своем митрополите Филарете, что он теперь в Литве и ему, Михаилу, поэтому быть на Московском государстве нельзя для того, чтоб отцу его за это никакого зла не сделали, то для того бить челом и говорить, чтоб государь про то не размышлял, потому как бояре и вся земля посылают послов к литовскому королю, за отца его дают обмен многих лучших литовских людей”.
Послы выехали из Москвы 2-го марта, но еще прежде от 25-го февраля разосланы
были грамоты по городам с известием об избрании Михаила. “И вам бы, господа, - писал собор, - от мала до велика, из городов выборные и невыборные люди, то сердечно и радостно обрадовались бы, что у всех людей одна мысль в сердце вместилась, что избран государем царем у нас великого государя Федора Ивановича племянник Михаил Федорович. Что Бог дал государя на такой великий престол не по чьему-либо заводу, а по своей неизречимой милости, что Бог всем людям в сердце вложил одну мысль о его избрании”.
Вместе с этим известием разослана была и крестоцелованная запись, которая обошла области очень быстро: уже 4-го марта воевода Переяславля Рязанского дал знать в Москву, что жители его города присягнули Михаилу; за этим известием последовали другие – из областей более отдаленных.
Наконец, пришло известие от послов соборных, которые нашли Михаила с матерью в Ипатьевском монастыре. Послы доложили собору, что 13-го марта они приехали в Кострому в вечернее время, дали знать Михаилу о своем приезде. Но Марфа назначила им приехать на другой день. Послы для большей важности пригласили костромских воевод, всех служилых и толпу жилецких людей обоего пола из костромского посада и окольных сел. Матери несли и вели маленьких детей.
14-го марта после обедни двинулось из Костромы народное шествие при колокольном звоне. Несли хоругви и иконы, в том числе иконы Московских чудотворцев, заступников царственного града, и чудотворную Федоровскую икону Богородицы, которая в древности была в Городище, а после разорения этого города татарами святая икона была перенесена в Кострому святым Федором и была найдена внуком Александра Невского, костромским князем Василием. О многих чудесах, совершившихся от этой иконы, рассказывалось в народе.
Марфа с сыном вышли навстречу за ворота монастыря, приложились к иконам и показали нежелание принимать того, что им приехали предлагать. Они не хотели идти за образами в соборную церковь. Едва упросили их, чтобы они пошли. В церкви послы подали Михаилу и его матери грамоту от собора и говорили речи по наказу, на что получили ответ. Марфа говорила, что “у сына ее и в мыслях нет того, чтобы быть на таком великом преславном государстве, он не в совершенных летах, а в Московском государстве люди всяких чинов измалодушествовались, находятся в грехах, дав свои клятвы прежним государям, непрямо служили”.
Марфа упомянула об измене Годунову, об убийстве Лжедмитрия, сведение с престола и выдачи полякам Шуйского, потом продолжала: “Видя такие прежним государям крестопреступления, позор, убийство и поругание, как быть на Московском государстве и прирожденному государю государем? Да и потому еще нельзя: Московское
255
государство от польских и литовских людей и непостоянством русских людей разорилось до конца, прежние сокровища царские, из давних лет собранные, литовские люди вывезли; дворцовые села, черные волости, пригородки и посады розданы в поместья дворянам и детям боярским, и всяким служилым людям и находятся в запустении, служилые люди бедны, и кому Бог повелит быть царем, то чем ему служилых людей жаловать, свои государевы обиходы полнить и против своих недругов стоять?”
- Мне, - говорила Марфа, - нельзя благословить сына на царство: отец его Филарет в плену. Сведает король, что сын его на царстве, велит над отцом какое-нибудь зло сделать. И Михаилу без благословения отца своего на Московском государстве никак быть нельзя.
Послы со слезами молили и били челом Михаилу, чтоб соборного моленья и челобитья внял, так как выбрали его по изволению Божьему, не по его желанию, положил
Бог единомысленно в сердца всех православных христиан, от мала и до велика, на Москве
и во всех городах. А прежние государи не так получали престол, как теперь получает Михаил: царь Борис сел на государство своим хотением, изведши государский корень – царевича Дмитрия, начал делать многие неправды и Бог ему мстил.
Вор Гришка расстрига по своим делам от Бога место принял, злою смертью умер, а царя Василия выбрали на государство немногие люди и поэтому многие города ему служить не захотели и от московского государства отложились. Все это делалось волею Божьею и во всех христианских, во всех людях Московского государства вселился грех, и стала рознь и междоусобие. А теперь Московского государства все люди наказаны и пришли в соединение во всех городах.
Послы молили и били челом Михаилу и матери его с третьего часа дня и говорили, чтоб он волею Божьею не пренебрегал, был на Московском государстве государем. Михаил все не соглашался, послы стали грозить ему, что Бог взыщет на нем конечное разорение государства. Тогда Михаил и Марфа сказали, что они во всем положились на праведные и непостижимые судьбы Божие. Марфа благословила сына. Михаил принял из рук Феодорита посох, как знак власти, допустил всех к руке и сказал, что поедет в Москву.
* * *
14-го марта 1613-го года князь Федор Иванович Волконский, в доме которого содержался Андронов, дал знать боярам, что 13-го числа ночью колодник от него ушел. Бояре тотчас разошлись ловить его, и Андронов был пойман крестьянами и казаками на Яузе за Калининым овражком, за семь верст от Москвы.
Донося об этом происшествии царю, бояре написали: “А казнить его (Андронова) дворяне, атаманы, казаки и всякие люди отговорили, потому что о его побеге писано во все города, и теперь про того изменника пишем грамоты во все города, что его поймали, и про него бы во всех городах было ведомо и сомнения нигде не было, а как всем людям про того изменника объявим, то его государь, как требуют всяких чинов и черные люди,
256
повесить по его злодейским делам”.
Схвачен был московский торговый человек Григорий Фонарик, который бывал у Андронова во время его заточения и ездил по городам собирать для него деньги. Григорий объявил, что эти деньги Андронов велел к себе привезти на пострижение. Через того же Григория Андронов приказывал к князю Федору Волконскому, чтоб тот уговорил бояр позволить ему подстричься в Соловках. Князь Волконский отвечал, что это дело не его, в том волен Бог да государь, да бояре, а когда он, Федька Андронов, Москву разорял, то в те поры постричься не хотел.
Слова Феодорита, что Михаилу нечего бояться участи своих предшественников, потому что люди Московского государства наказаны и пришли в соединение - эти слова были вполне справедливы. Страшным опытом люди Московского государства научились, что значит рознь и шатость, развязывающие руки ворам. Земские люди имели столько нравственной силы, что могли воспользоваться наказанием, встали, соединились, очистили государство и будут в состоянии поддержать нового государя, несмотря на отсутствие материальных средств, на которые указывала Марфа. Казны нет и взять неоткуда, ибо государство разорено, земля наполнена воровскими казаками, не знающих меры своему буйству. Заруцкий грозит с юго-востока, шведы и поляки с запада, новый государь неопытный, мягкий, молодой человек, около которого нет людей сильных умом и доброй воли и, несмотря на все это, Михаилу нужно будет удержаться на престоле.
До какой степени в лучших людях 1613-го года должно быть крепкое убеждение, чтобы пожертвовать всем для поддержания охраны нового царя, восстанавливающего
наряд, до какой степени лучшие люди проявлялись в этом отношении, показав подвиг
Сусанина.
Михаил, выехавши из Москвы после сдачи Кремля, жил в Костроме, отряд поляков, узнавши о его избрании, решили его убрать, как Владиславого соперника, отыскали место пребывания Михаила. В проводники себе враги взяли крестьянина Ивана Сусанина из костромского уезда, села Домнино, принадлежавшего Романовым. Сусанин знал, что царь в Костроме, но врагов завел в непроходимый лес, где вместе с ними и погиб.
* * *
Над городом не первый день висит тяжелый перегуд колоколов. По куполам скачут резвые зайчики – оранжево-золотистые, слепящие. Над угрюмым черным Кремлем целое зарево: горит золото на Архангельском, на Успенском, на Благовещенском... Кремлевские стены освободились от снега, были черные, это делало их суровыми. Кремль казался мертвым, пустым, заброшенным, ничто не выдавало его затаенности после пережитых трудных военных лет.
От Бронной слободы потянуло дымом - кузнецы вздули горны. От басманников дыхнуло крутым перечным запахом свежевыпеченных дрожжевых хлебов. Пахло прогорклой прелью сырых березовых дров... Ветер смешивал запахи, разносил по городу.
257
Оживал торг: открывались крамарни, лавки, заезжие купцы разворачивали возы, зачинали торговое дело. Люду прибывало. Всяк, кто оказывался на торгу, перво-наперво шел поглазеть, что за товар появился после такого тяжелого времени, полной разрухи в стране. Будет народ бродить, зреть, такое в крови русского человека. Все обойдет, и любопытство свое ублажит.
На Сретенке тикали топоры. Чуть свет начали они свой перестук – нечасто, негромко, словно таились. Работали плотники на бывшем подворье Симбирцевых. Наняты они Василием Ситским, который решил восстановить дом Оли, он больше уцелел от пожара, чем дом Ситских.
Молодые Ситские решили до наступления весеннего тепла восстановить все подворье, чтобы переехать из вотчины жить в Москву. Не только они, все москвичи возвращались к местам, где было их жилье, обнаруживали в основном только печные трубы от своих домов. Строили землянки, отстраивали дома.
Москва оживала.
* * *
9-го марта Михаил выехал из Костромы в Ярославль, куда и приехал 21-го числа. Остановился он в Спасском монастыре. В другой раз Ярославль становился местом великого народного стечения, место великого торжества: недавно его жители видели ополчение Пожарского, теперь видели желанный конец подвигов этого ополчения. Ярославцы и съехавшиеся к ним отовсюду дворяне, дети боярские, гости, люди торговые с женами и детьми встретили нового царя, подносили ему образа, хлебы, дары и от радости промолвить слово. Михаил не решался ехать в Москву, которая еще была в развалинах. В самих царских покоях не было ни окон, ни кровли. Тут молодой царь скоро испытал, как тяжело бремя, которое на него возносила земля русская в такое ужасное время. Как узнали служилые люди, что, наконец, есть на Руси царь, так и обступили его в Ярославле и закидали челобитными о поместьях. Челобитчики явились к царю с жалобами на воевод, обвиняли их, что раздают и отнимают поместья без сыску.
Жаловались стольники, дворяне и дети боярские, что воеводы отнимают у них дворцовые
села, которые до того времени были за ними. Явились к царю с челобитными казаки и стрельцы, и просили денежного и хлебного жалования, трогательно писали, что им есть нечего, что мерзнут без одежды, умирают без помощи от ран.
23-го марта Михаил писал собору в Москву, что были у него в Костроме послы, как он долго отказывался от престола: “У нас того и в мыслях не было, чтобы на таком великом государстве быть государем. Причин для этого много: да и потому, что мы еще не в совершенных летах, и государство Московское теперь в разорении, да и потому, что Московского государства люди по грехам измалодушествовались, прежним великим государям непрямо служили. И, видя такие прежним государям крестопреступления, позоры и убийства, как быть на Московском государстве и прирожденному государю, не только мне?” В заключение, уведомив о своем согласии, Михаил требовал: “И вам бы,
258
боярам нашим, и великим людям, на чем крест целовали, и души свои дали, стоять в крепости разума своего, без всякого позыбания нам служить, прямить, ворам не служить, грабежей бы у вас и убийств на Москве, и в городах, и по дорогам не было. Быть бы вам между собою в соединении и любви, на чем вы нам свои дали, и крест целовали, на том бы и стояли, а мы вас за вашу правду и службу рады жаловать”.
Собор отвечал, что все люди со слезами благодарят Бога, молят о царском здоровье и просят, чтобы тебе, великому государю, нас сирых пожаловать, быть в царствующий град поскорей. О том же писал собор и послам своим, Феодориту с товарищами, прося их дать знать, когда государь будет у Троицы и где прикажет себя встретить.
Но из Ярославля приехал князь Троекуров с запросом к собору: “Есть ли на Москве к царскому приезду во дворце запасы, и посланы ли люди еще собирать запасы по городам, и откуда надеяться их получить? Кому дворцовые села розданы, чем царским обиходам впредь кормиться и сколько царского жалования давать ружникам и оброчникам? В настоящее время бьют государю челом стольники, дворяне и дети боярские, что у них дворцовые села отписаны и государю от челобитчиков докука большая. Как с этим быть? Чтоб на Москве и по дорогам грабежей никаких не было. Великому государю неизвестно, разъехались ли с Москвы дворяне и дети боярские, и всякие люди по вашему ли отпуску, или самовольно? Собор отвечал: “Для сбора запасов к сборщикам писано, чтоб они наскоро ехали в Москву с запасами, так как теперь в государственных житницах запаса немного. О грабежах и воровствах приказ учиним крепкий, воров и разбойников сыскиваем и велим наказывать. Дворян и детей боярских без государева указа из Москвы мы никуда не отпускаем, а которые разъехались по домам, тем всем велено быть к государеву приезду в Москве”.
Прошел март. 1-го апреля собор опять написал к послам своим – Шереметеву с товарищами, чтобы доложили государю, когда он будет в Москве и где его встречать. 8-го апреля царь отвечал на это грамотой: “Писали вы к нам с князем Иваном Троекуровым, чтоб нам походом своим не замедлить и прислали с князем Иваном роспись, сколько в Москве у нас запасов. По этой росписи хлебных и других запасов мало для обихода нашего, того не будет и на приезд нам. Сборщики, которые посланы по городам для кормов в Москву, еще не приезжали, денег ни в котором приказе в сборе нет, а Московское государство от польских и литовских людей до конца разорено. Города и уезды многие от войны запустели, наши дворцовые села и волости розданы были в поместья и запустошены, а иные теперь в раздаче, и наш обиход запасов и служебным людям на пожалование денег и хлеба собирать не с кого. Атаманы и казаки беспрестанно нам бьют челом и докучают о денежном жаловании, о своих и конских кормах, а нам их пожаловать нечем и кормов давать не с чего. Мы, по вашему челобитью и по челобитью всех чинов людей, идем к Москве вскоре, а которого числа из Ярославля пойдем, о том мы к вам велим отписать. И вам бы, богомольцам нашим и боярам, и окольничим, и
приказным людям о том приговор учинить со стольниками, стряпчими, с дворянами и
детьми боярскими из городов, с атаманами, казаками, стрельцами, с гостями, торговыми и всякими желецкими и приезжими людьми чем нам всяких ратных людей жаловать, свои обиходы полнить, бедных служилых людей, чем кормить и поить, ружникам всякие
запасы откуда брать? И об этом учинить вам полный приговор и к нам отписать вскоре.
259
Вам самим ведомо учинились мы царем по вашему прошению, а не своим хотением, крест нам целовали вы своею волею; так вам бы всем, помня свое крестное целование, нам служить и о всяком деле радеть, и приговор свой учинить, к тому всему быть. Сами ведаете: недруги наши – польский и шведский короли многими городами государства нашего завладели, и в тех городах сидят их люди, а по вестям ждем прихода литовских и шведских людей под эти города вскоре, а под Торопцом литовские люди теперь стоят, и Торопцу ниоткуда помощи нет. Да, многие дворяне и дети боярские бьют нам челом о поместьях, что вы у них поместья отнимаете и раздаете без сыску. И вам бы те докуки от нас отвести, в дворянских и детей боярских, поместных и вотчины делах разобраться по сыску вправду, чтоб нам о том не били челом”.
Не только распутица застала Михаила в пути, окружение его ждало ответа на тревожащий всех вопрос: “Признает ли страна избрание Михаила?” По этому вопросу крайнюю тревогу вызывали казанские власти. Утрата Новгорода и Смоленска подняла значение Казани, как крупнейшего города после Москвы.
Весною 1613-го года казанцы собрали рать и во главе с дьяконом Никанором Шульгиным послали по приказу земских властей в поход против Заруцкого. Вести о царском избрании застигли казанских воевод в Арзамасе. Посланцы Земского собора хотели, чтобы ратники немедленно принесли присягу Михаилу, но предводитель казанцев дьяк Шульгин воспротивился присяге.
Дьяк управлял Казанью с того времени, как народ по его указке убил Богдана Бельского, а Морозов ушел под Москву. 15-го марта Шульгин писал в Москву, что не будет продолжать похода по приговору ратных людей, которые издержали свои запасы и более не могут оставаться на службе. В то же время он извещал собор, что казанское войско присягнуло Михаилу, а между тем, внушал войску, что не должны принимать нового царя, который избран без совета Казанского государства.
Шульгин заявил:
- Без казанского совета креста целовать не хочу.
С ближайшими советниками дьяк решил спешно вернуться в Казань.
Выступление Казанского государства грозило поколебать позицию Романова. Поэтому власти постарались перехватить Шульгина в пути. Когда Шульгин приехал в Свияжск, то там его уже ждали послы из Казани, которые объявили ему, что Казань присягнула Михаилу, и что ему, Никанору, туда ехать незачем, и чтобы он не вздумал ослушаться, посадили его за приставов.
Государь удивился, узнавши, что Никанор за приставами, и послал из Ростова приказ собору, разведать в каком он деле попался. Дело объяснилось, а Шульгина сослали в Сибирь, где он и умер.
Пока царский поезд медленно двигался к Москве, в окружении Марфы Романовой сформировался новый правительственный круг. Ранее других в него вошли Борис и Михаил Михайлович Салтыковы, родня матери Михаила Романова. По семейной близости они жили все вместе в Ипатьевском монастыре. Будучи озабоченными вопросом о средствах к содержанию царской семьи и двора в разорительной Москве, родня
Михаила образовала в царской ставке приказ Большого дворца и поручила Борису
Салтыкову управлять им. Михаил Салтыков стал кравчим.
260
Ближний к Романову Константин Михалков получил чин постельничего. Новые сановники проявили редкое нетерпение, по их наущению Михаил через три дня после
наречения в Костроме потребовал, чтобы Трубецкой и бояре немедленно выслали ему
государеву печать.
Бывшие члены Семибоярщины воспрянули духом. Боярин Федор Шереметев не отходил от самодержца ни на шаг. Сразу вслед за Шереметевым в царскую ставку поспешил его шурин Иван Черкасский, двоюродный брат Михаила.
Шереметев, Черкасский и Салтыковы постарались, возможно, скорее поддерживать влияние Земского правительства Трубецкого. Не к нему в Москве, а к Мстиславскому адресовали они царские грамоты. Все очередные грамоты из Москвы шли от имени “холопей Федора Мстиславского с товарищами”. Боярская дума окончательно вступила в свои права. Теперь с 11-го апреля к царю писали только одни бояре. Писали они, что опять в городах воевод нет, а без воевод городам быть нельзя. Бьют челом атаманы, казаки и стрельцы о корме, сказывают, что прежде для них собирали корм с дворцовых и монастырских сел. “Мы, - писали бояре, - стали, было, отпускать воевод в города корма собирать, но другие воеводы, а также атаманы, стрельцы и казаки стали говорить, что воеводы отпускаются по городам, хотя и воевод и сборщиков посылать без государева указа не смеют”.
14-го апреля 1613-го года собор постановил составить утвержденную грамоту об избрании Михаила. За образец дьяки взяли Годуновскую грамоту. Нисколько не заботясь об истине, они списали ее страницы, вкладывая в уста Михаила слова Бориса к собору, заставляли инокиню Марфу Романову повторять речи инокини Александры Годуновой. Сцену народного избрания Бориса на Новодевичьем поле они воспроизвели целиком, перенеся ее под стены Ипатьевского монастыря. Обосновывая права Романовых на трон, дьяки утверждали, будто царь Федор перед кончиной завещал корону Федору Романову.
Старая ложь возведена была в ранг официальной доктрины. На изготовление грамот ушло несколько недель. Подписание ее заняло значительно больше времени. В отличие от Годунова Михаил не позаботился о том, чтобы собрать подписи у всех членов собора поголовно.
Советники царя не пригласили подписать грамоту ни выборного человека от всего Московского государства Кузьму Минина, ни столичных гостей и посадских старост, ни атаманов и казаков из состава ополчения.
Наконец, 18-го апреля царь уведомил духовенство, что поход его к Москве замедлился за дурною дорогою, зимний путь испортился, а как только большой лед сошел и воды сбыли, то выехал из Ярославля и приехал в Ростов, откуда намерен отправиться дальше к Москве. “А идем медленно затем, - писал царь, - что подвод мало и служилые люди худы. Стрельцы, казаки и дворовые люди многие идут пешком”. Но и после этого Михаил двигался медленно: 25-го апреля, писал он из стана, из села Любинова, что многие стольники, стряпчие и жильцы, обязанные сопровождать его, до сих пор не явились, и он приказывает боярам отписать у этих нетчиков поместья и вотчины. Число
нетчиков простиралось до 42.
Царь писал боярам, чтоб они приказали приготовить для него Золотую палату
царицы Ирины с мастерскими палатами и сенями, а для матери его деревянные хоромы
261
царя Василия Шуйского. Бояре отвечали, что приготовили для государя комнаты царя Ивана, да Грановитую палату, а для матери его хоромы в Воздвиженском монастыре, где жила царица Марфа. Тех же хором, что государь приказал приготовить, скоро отстроить нельзя, да и нечем: денег в казне нет и плотников мало. Палаты и хоромы все без кровли. Мостов, лавок, дверей и окон нет. Надобно делать все новое, а лесу пригодного скоро не добыть.
Открылось еще новое затруднение, новое неудовольствие царя. 22-го апреля Шереметев писал собору: “Писал к вам государь много раз, чтоб у вас на Москве, по городам и дорогам убийств, грабежей и никакого насильства не было, а 23-го апреля пришли к государю на стан в село Святково дворяне и дети боярские разных городов,
переграблены донага и посечены. В расспросе сказали, что одни из них посланы были к государю с грамотами, другие по городам собирать дворян и детей боярских, и выслать на службу. Но на дороге на Мытищах и на Клязьме казаки перехватили, переграбили, саблями посекли и многих оставшихся в живых задержали у них в станах, хотели и этих побить, но они ночью развязались и убежали, а стоят эти воры на Мытищах, другие на Клязьме, человек их до 200, конные и пешие.
Писали государю и из Дмитриева приказные люди, что прибежали к ним из сел и деревень, крестьяне, жженные и мученные огнем, жгли их и мучили казаки. Писали они также, что 26-го апреля эти воры пришли и в Дмитров посад, начали, было, его грабить, но в то время в Дмитрове были дворяне и дети боярские, казаки кормовые и люди торговые, и они посад грабить не дали, с ними бились. И от этих воров дмитровцы, покинув город, хотят все время бежать по селам и деревням. Казаки посланы в разные места на службу, берут указанные корма, да сверх кормов еще воруют проезжих всяких людей по дорогам и крестьян по селам и деревням, бьют, грабят, пытают огнем, ломают, до смерти побивают.
С того времени, как Михаил начал осознавать мир, в его душе жил страх перед бунтующим народом. Два года осады внушили ему ненависть к “воровским” воеводам и казакам из земского ополчения. Знать, собравшаяся возле царя, старательно поддерживала в нем предубеждение против казаков.
Атаманы, прибывшие из Москвы в Кострому, чувствовали себя там неуютно, когда Михаил на пути в Москву сделал остановку в Троице-Сергиевском монастыре, многие казаки уже разъехались из его ставки.
В Троице государя встречала чуть ли не вся столичная знать: множество дворян и другие чины. Выступая перед ними, Михаил с великим гневом и слезами обличал продолжавшиеся казачьи грабежи. Романов говорил с чужого голоса, выступление его вдохновляли бывшие члены боярского правительства.
Мстиславский с товарищами ждали первый подходящий случай, чтобы удалить из столицы возможно большее число казаков и заменить их послушными стрельцами.
Об этом же царь писал собору: “Можно вам и самим знать, - говорилось в его грамоте, -
если на Москве и под Москвой грабежи и убийства не уймутся, то в какой милости те воры находятся. Никакие люди в Москве ни с какими товарами и с хлебом не поедут, дороги все затворятся, и если не будет из Москвы в города, а из городов в Москву
проезду, то какому добру быть? Да и быть нам подлинно известно, которые гости
262
торговые и всякие жилецкие люди в Московское разорение разбежались из Москвы по городам, и теперь велено им с женами, детьми и всем имением ехать в Москву, и отданы они в том на крепкие поруки, но все они из-за убийства и грабежей в Москву ехать не смеют”.
После разносных грамот бояре обратились к городам, что 26-го апреля государь и его мать у Троицы на соборе говорили всяких чинов людям с большим гневом и со слезами, что воры продолжают кровь христианскую лить беспрестанно, что выбрали его, государя, всем государством, обещали служить и прямить и быть в соединении, а теперь на Москве по городам, по дорогам грабежи и убийства, позабыв добровольное крестное целование. Воры дороги все затворили, гонцам, служилым и торговым людям с их товарами и ни с какими запасами не пропускают. И государь, и мать его, видя такое воровство, из Троицкого монастыря идти не хотят, если всех чинов люди в соединении не придут, и кровь христианская литься не перестанет. Государь и мать его отписали, чтобы все люди пришли в чувство и от воровства отстали. Так что вы нам били челом и говорили ложно. И мы, господа, слыша такие слова от государя и его опалы, стали в великой скорби, и в соизволенье государя прислали выборных из всяких чинов сказать
вам, чтоб вы, помня души свои и крестное целование, воров сыскали, от воровства и
грабежа их уняли.
Царь и его мать также не удовольствовались и ответом бояр насчет возможности отделать кремлевские палаты к его приезду. От 29-го апреля царь писал боярам: “По-прежнему и по этому нашему указу велите устроить на Золотую палату царицы Ирины, а матери нашей хоромы царицы Марфы, если лесу нет, то велите строить из Брусянных хором царя Василия. Вы писали нам, что для матери нашей изготовили хоромы в Вознесенском монастыре, но в этих хоромах матери нашей жить не годится”.
30-го апреля собор приговорил боярам князю Ивану Михайловичу Воротынскому, да Василию Петровичу Морозову, окольничему князю Мазецкому и дьяку Иванову с выборными из всяких чинов ехать к государю, бить челом, чтоб он умилосердился над православными христианами, походом своим в Москву не замешкал. А про воровство, про всякое митрополит и бояре заказ учинили крепкий, атаманы и казаки между собой уговорились, что два атамана через день осматривают каждую станицу, и чье воровство сыщут, тотчас о нем скажут, и за воров в челобитчиках быть не хотят. В Москву во всех слободах и казачьих таборах бояре также велели заказ крепкий учинить, чтоб воровство и порчи не было нигде, объезжих голов по улицам расписали, а где воры объявились по дорогам, то на них станут из Москвы посылать посылки. Воеводы – князь Трубецкой и князь Пожарский послали царю челобитную: “Были мы, холопы твои, Митька Трубецкой и Митька Пожарский, на твоей государевой службе под Москвою, голод и нужду великую терпели, и в приходы гетманские в крепких осадах сидели, с разорителями веры христианской бились, не щадя голов своих, и всяких людей на то приводили, что не увидя
милости Божьей, от Москвы не отхаживать. Милостью Божию и всяких людей прямою службою и кровью Московское государство очистилось, и многие люди освободились, а теперь приходят к нам стольники, стряпчие, дворяне московские, приказные люди, жильцы, городовые дворяне и дети боярские, которые с нами были под Москвою, и бьют тебе челом, государю, чтоб им видеть твои царские очи на встрече, но мы без твоего
263
государева указу на встречу к тебе ехать не смели, ожидали от тебя милости и указу, как ты нам повелишь”.
Трубецкой и Пожарский запросили государя, в какой день и в каком месте прикажет им и всем ратным людям ополчения встречать его и видеть его царские очи. Михаил прислал ответ не им, а всей Боярской думе.
Соперничество между старшими боярами и земским правительством играло на руку новому самодержавцу. Оно мешало собору предпринять какие бы то ни было шаги к ограничению его власти.
Посланные от собора князь Воротынский с товарищами, нашли Михаила в селе Братовщине, на половине дороги от Троицкого монастыря к Москве. Государь и мать, выслушав их челобитные, сказали милосердные слова, что будут на последний стан от Москвы, в селе Тайнинское 1-го мая, а в Москву въедут 2-го мая.
Торжественный въезд столь долгожданного и желанного государя в столицу, наконец, свершился. Воскресенье 2-го мая выдалось ярким погожим днем. Весеннее солнце заливало толпы народа, стремившегося по необстроенным еще, обгоревшим, разоренным улицам, навстречу царскому поезду. Вся Москва, от мала до велика, духовенство с иконами, люди всех чинов и званий встречали государя.
Михаил Федорович с матерью поехал прямо в Благовещенский собор, где отстоял молебен, принял благословение, а затем стал принимать поздравления подданных, допускавшихся к царской руке.
- Дай Бог, - говорили они, приветствуя государя, - чтобы ты счастлив был в несчетные лета. Целуем тебе крест, служить и прямить до конца живота своего.
* * *
11-го июля происходило царское венчание.
При всей вялости ума Михаил Романов понимал, что ему не видать бы короны, если бы войско Пожарского не очистило Москву от враждебных войск. Члены собора и народ требовали признание заслуг выборного земского воеводы. Учитывая общее настроение, перед тем как идти в Успенский собор, государь в Золотой подписной палате сказал: “Боярство двоим стольникам: родственнику царскому князю Черкасскому и вождю-освободителю князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому”. Порядок пожалований был глубоко символичен. Князь Пожарский возглавлял мартовское восстание в Москве, князь Черкасский помогал интервентам подавлять его. После Черкасский сражался против отрядов ополчения и был взят в плен. У сказки Пожарскому назначен был стоять думный дворянин Пушкин, который бил челом, что ему у сказки стоять и меньше князя Дмитрия
быть невместно, потому, что его родственники меньше Пожарского нигде не бывали. Государь указал у своего царского венца во всяких чинах быть без мест и велел этот свой указ при всех боярах в разряд записать. Выступил дьяк Петр Третьяков и объявил, что боярин князь Мстиславский будет осыпать государя золотыми монетами, боярин Иван Никитович Романов будет держать шапку Мономаха, боярин князь Дмитрий Тимофеевич
264
Трубецкой - скипетр, новый боярин князь Пожарский - яблоко, и опять послышалось обычное челобитье: Трубецкой бил челом на Романова, что ему меньше его быть невместно. Государь сказал Трубецкому:
- Известно твое отечество перед Иоанном, можно ему быть меньше тебя, но теперь быть тебе меньше его потому, что мне Иван Никитич по родству дядя, быть вам без мест.
Когда дело, таким образом, уладилось, государь пошел в соборную церковь, где венчался царским венцом от казанского митрополита Ефрема. На другой день, 12-го июня, праздновались царские именины: в этот торжественный день государь пожаловал в думные дворяне Кузьму Минина.
Кузьме Минину, более чем кому бы то ни было, обязана была Москва в своем освобождении. Совет ополчения по решению всей земли наградил его за московское взятие большой вотчиной на 1613 четвертей. Но новое окружение царя Михаила поглядывало на Кузьму искоса. Следовательно, несмотря на огромные заслуги Минина перед государством, царь не жаловал его своими особыми “милостями”. Для царя он был простым посадским человеком, “говядарем”, который недостоин больших наград, ни особого почета. Лишь благодаря заступничеству и настоянию Дмитрия Пожарского царь присвоил ему чин думного дворянина, но не в день своей коронации, а с отсрочкой в один день.
Думные дворяне имели право заседать в Боярской думе и принимать участие в государственных делах. Почетное звание думного дворянина присваивалось в весьма редких случаях выдающимся по уму людям. В них Боярская дума особенно нуждалась, так как сами думные бояре часто были бездарны и неспособны к государственной деятельности.
Впервые звание думного дворянина было дано в 1572-ом году при царе Иване IV, незнатному, но одаренному Роману Алферову. С тех пор этого звания удостоились лишь 18 человек.
Когда Пожарский предложил избрать Кузьму Минина в думные дворяне, бояре ухмыльнулись.
- Это Куземку-то, говядаря? Сюда, в Боярскую думу?
- Не Куземку, а Кузьму Минича, - сурово нахмурившись, возразил Пожарский и затем, обратившись к царю, добавил: - Кузьма Минич, государь, достоин большой
награды. Он помог спасти отечество! А без этого и ты, государь, не мог бы занять престол московских царей.
Царь согласился с Пожарским и произвел Минина в думные дворяне с годовым окладом жалования в 200 рублей. То был довольно большой оклад.
Бояре отказали Кузьме в поместье. Между тем все дворяне получали главный доход как раз с поместий.
Заслуги Минина перед казной не получили признания. Не он, а Трахиниатов получил чин казначея и возглавил Казенный приказ.
265
* * *
Многим казалось, что недалекому Михаилу не удержать венца на своей голове и что его постигнет участь Федора Годунова, либо Шуйского. Однако острый социальный кризис миновал, и лишь в дальних углах земли слышались последние отзвуки гражданской войны. Смертельная опасность, нависшая над Россией, объединила патриотические силы. Народный отпор спас страну. Раздробленные отряды литовских людей и черкас продолжали появляться в замосковских уездах и даже на далеком Севере и Поморье. Они помнили те дни, когда Русь раздирали внутренние распри, и это позволяло им рассчитывать на полную безнаказанность.
Теперь интервентов со всех сторон подстерегала опасность. Население не желало иметь с ними ничего общего и своими руками помогало истреблению шаек.
Война, которую вели безызвестные герои, принесла свои плоды. Немногие из тех, кто проник вглубь страны, выбрался из нее живым. Однако Сигизмунд III не отказался от планов завоевания России, его войска вновь перешли русские рубежи. Они сожгли Козельск, Болхов, Перемышль и показались у стен Калуги.
Чтобы не допустить врага к столице, русское командование направило на запад земских воевод: Дмитрия Черкасского и Михаила Бутурлина со значительными силами. Они отогнали неприятеля от Калуги, освободили Вязьму, Дорогобуж, Белую, а затем осадили Смоленск.
Под Смоленском командование сосредоточило 1200 человек. Ровно половину из них составляли казаки. 2340 человек прибыли из Москвы и 250 - “приехали” от Заруцкого, покинув его стан.
Борьба за полное изгнание захватчиков с русских земель и освобождение Смоленска могло бы иметь успех, если бы русское командование направило на западные рубежи все свои силы. Но этого не произошло.
Минин и Пожарский старались не допустить одновременных войн с Речью Посполитой и Швецией, и их дипломатические усилия увенчались блистательным успехом.
Отстранив их от руководства, правительство отказалось также от выработанного ими внешнеполитического курса. В разгар боевых действий под Смоленском оно направило против шведов под Новгород князя Дмитрия Трубецкого с 15-тысячной ратью. Старшие бояре давно добивались высылки недавнего правителя из столицы. Вместе с ним ушла из Москвы последняя тысяча казаков, некогда осаждавшая Кремль.
Многочисленные интриги взяли верх над военными расчетами. Боевые силы ополчения были разделены и посланы по разным направлениям. Испытанные вожди ополчения Минин и Пожарский не участвовали в военных действиях.
Царь и его окружение пожаловали им думные чины, но лишь для того, чтобы
ограничить их огромное влияние на землю, призвавшую их к руководству страной в момент наивысшей опасности.
Назначение Трубецкого главнокомандующим в северную армию и посылки его в
266
Новгород имело роковой исход. Бездарный боярин, как всегда действовал вяло и нерешительно, и не мог наладить снабжение армии. Наступление потерпело полную неудачу. Надежды уступили место унынию.
* * *
Бывшее Симбирцевых подворье в Москве было отстроено в короткие сроки. Хозяйский дом состоял из двух комнат: одна из них, которая побольше, служила гостиной, в ней находились стол и несколько лавок, на стенах висели образа. Вторая комната, стены которой были обиты красным полотном, в правом углу которой стоял комод с иконами в деревянных окладах, несколько больших сундуков с нарядами, занимала всю левую сторону покоя. На одной из стен висело небольшое четырехугольное зеркало в деревянной рамке, прямо против двери стояли две кровати со штофными пологами. На одной из кроватей лежала, нежась после обеденного сна, Оля. На ее румяном лице цвела молодость, красота и здоровье.
В гостиной послышался стук дверей, затем тихий разговор. Спустя некоторое время, разговор утих, но в покои к Оле вошла мамка.
- Васенька пришел со службы? - упреждающе спросила Оля мамку.
- Нет, - ответила та тихо. - Человек с Дикого поля, казак желает видеть кого-нибудь из хозяевов.
- Слышно что-нибудь об Андрее, брате Васеньки?
- Он мне об этом ничего не стал говорить.
- Хорошо, пускай ждет, я сейчас выйду, - Оля стала подниматься с кровати. – Пособи мне одеться. Одев на себя верхнюю одежду, Оля подошла к зеркалу, поправила волосы, протерла глаза, руками расправила свое лицо. Оля прошла в гостиную, поздоровалась с гостем.
- Я с Дона, со станицы, где живет брат вашего мужа, - стал вести свой рассказ пришедший гость.
- Вы от Андрея! Он живой! Объявился! Вот Васенька обрадуется, - радостно восклицала Оля. - Как он?
- Брат вашего мужа здравствует, женат, имеет двух сыновей. Сам ходит в сотских. Меня, отправляя в Москву, просил уточнить о его родных. Место, где по его рассказу должны были быть его родные, я обнаружил только развалины. У соседей я узнал, что его брат, ваш муж, проживает в этом доме.
- Да, да, хорошо, что нас разыскали. Васенька вашему прибытию очень обрадуется. Он скоро будет со службы... отдыхайте, я распоряжусь подать на стол.
267
* * *
Милостивый Михаил не мог дать народу льгот, так как казна была пуста и тяжелая в стране была обстановка.
24-го мая царь принужден был писать Строгановым: “Бьют нам челом на Москве дворяне и дети боярские, казаки, стрельцы и всякие ратные люди, что они, будучи под Москвою многие нужды и страсти терпели и кровь проливали, поместья, и вотчины от долгой войны запустели, и службы им исполнять нечем. Стрельцы и казаки служившую рухлядь проели и на нашей службе им быть нельзя за великою бедностью, денег в казне нашей и хлебных запасов в житницах нет, служивым людям жалование дать не с чего. Сколько вы со своих вотчин в нашу казну денежных доходов платите, нам про то
подлинно неведомо. И теперь по нашему указу послан к вам Андрей Игнатьевич Вильяминов. Велено ему с ваших вотчин за прошлые годы и за нынешний год по книгам и по описям нам денежные доходы взять сполна. Да у вас, мы приказали, просит взаймы для христианского покоя и тишины еще денег, хлеба, рыбы, соли, сукон и всяких товаров, чтобы дать ратным людям, а сколько, что взаймы дадите деньгами, хлебом и другим товаром, то записать в книги, чтобы потом вам этот заем из казны взять.
Так вам бы непременно ратным людям на жалование дать без кручины, вы дадите, и мы непременно велим заплатить, и службу вашу нам, и раденье по всему Московскому государству учиним навеки памятными. Если же вы взаймы денег, хлеба и товаров не дадите и ратные люди, не терпя голоду и нужды, из Москвы разойдутся, то вам от Бога не пройдет так даром, что православная вера разорится”.
Духовенство от имени всего собора тоже писало Строгановым: “Ратные люди великому государю бьют челом беспрестанно, а к нам, царским богомольцам и к боярам, приходят с великим шумом и плачем каждый день, что они от многих служб и от разоренья польских и литовских людей бедны, и служить не могут, на службе им есть нечего, и оттого многие из них по дорогам ездят, от бедности грабят, побивают, и унять их никакими мерами нельзя, только им не будет царского денежного и хлебного жалования, то все они от бедности поневоле станут воровать, грабить, разбойничать и людей побивать. И теперь мы, царские и ваши богомольцы, также бояре, окольничие и всякие люди всех городов всего великого Российского царствования, поговоря на вселенском соборе, били челом государю, чтобы он писал к вам во все города от дворян больших, от своего царского лица и от всех нас вскоре, чем бы ему, великому государю, всех ратных людей пожаловать”.
В заключение грамоты духовенство благословило тех, которые исполнят требование царя и собора.
Такие же точно грамоты были отправлены по всем городам. Правительство убеждало граждан к щедрости, не делать по примеру москвитян: “Непременно бы вам ратным людям помочь, не огорчаясь, а не так сделать, как московские гости и торговые люди: сначала себя пожалели, ратным людям на жалование денег не дали и оттого увидали над собою конечное разоренье”.
268
* * *
Ногаи пустошили украйны, переправлялись через Оку, повоевывали коломенские, серпуховские, боровские места и приходили даже в Домодедовскую подмосковную волость. Ратные люди грабили по дорогам, не получая жалования. Сборщики податей, ездя по областям за жалованием ратным людям, тоже грабили, так что правительство вынуждено было отзывать их и на самих крестьян возлагать обязанность собирать деньги и привозить их в Москву. Монастыри жаловались на разорение от литовских людей, просили льгот старых и новых. Купцы иностранные также жаловались на разорение, просили льгот у правительства, чтоб усилить торговлю, исполняло их просьбу. “В отдельных городах оказывалось явное сопротивление финансовым мерам правительства. Так нужно было наказать чердынцев и трех человек били батогами, и кинули на месяц в тюрьму, чтоб им впредь неповадно было ослушаться”. Но чердынцы ослушались и прибили сборщика. На Белоозере посадские люди также не хотели платить податей и, когда воеводы велели поставить их на правеж, то они на себя править не дали, велели звонить в набат и воевод хотели побить, после чего сборщики податей являлись в селение уже с вооруженными отрядами.
Коломенский воевода писал к государю: “Велено дать посланникам, которые едут
в Тушино, 250 человек гребцов, но на яму всех ямщиков десять человек, собрать с гребцов нечего. Мы хотели взять с посадских людей, но те нам гребцов не дают, двое из них приходили на нас с шумом и слушаться нас не стали; и из других мест царю также писали, что денег, запасов и гребцов для посланников собрать нельзя не с кого и посланцы ждут”.
Из Рязани архиепископ, духовенство, дворяне и дети боярские били царю челом, что с тех пор, как вор начал называться царским именем, прошли усобицы и войны, наши вотчины и поместья стали разорены до конца, все мы от домов своих отбыли и жили с людишками своими в Переславле. А как земля соединилась, начали приходить татары часто и дотла домишки наши выжигали, людишек наших и крестьянишек наших. Оостальных перехватывали и самих многих наших братьев на пустошах взяли и побили. И теперь татары у нас живут без выходу. Приехал к нам твой государев посланник, который едет в Царьград, живет в Переславле три недели и нас из-за подвод и запасов мучит, просится взять на правеж, а нам взять негде”.
При таких обстоятельствах правительство должно было вести упорную войну с врагами внутренними и внешними.
Внутри свирепствовали казаки - надежда тех, которые хотели продолжения Смутного времени. Они еще не теряли надежды: у них оставался Заруцкий, который после отступления от Рязани зимовал в Михайлове, при нем находился “царевич” Иван Дмитриевич. Старшины Заруцкого старательно поддерживали среди населения надежды на его скорое избрание, и боярские холопы, пашенные мужики стекались в Михайлов со всех сторон.
Люди Заруцкого грабили дворянские усадьбы и убивали их владельцев. Вскоре под знаменем Заруцкого собралось около трех тысяч человек. Их надо было кормить;
269
населению казачьи таборы становились все более тяжелыми.
Царское избрание покончило с агитацией в пользу приглашения в Москву “воровского царевича” Ивана. Сначала мелкие дворяне, а затем атаманы стали тайком покидать лагерь воренка. Заруцкий, видя это, опустошивши Михайлов, ушел в Епифань, оставив в Михайлове своего воеводу, однако, посадские казаков вольных перехватали и посадили в тюрьму, и дали знать об этом в Зарайск и Переяславль Рязанский, прося помощи. Вскоре после этого два казака прибежали из Епифани в Каширу и в расспросе сказывали:
- Побежало их от Заруцкого детей боярских и казаков, человек с двести, зато к Заруцкому пришло черкасс человек триста. Заруцкий хочет идти в Персию, а Марина с ним идти не хочет, зовет его с собой в Литву. У казаков об этом был круг, и многие казаки хотят обратиться к государю. Потом еще приехало в Каширу 14 казаков и объявили, что у Заруцкого 2500 казаков, кроме новоприбывших черкасс, и что он сказал своему войску поход на Украину.
Получив эти вести, бояре, князь Мстиславский с товарищами, 13-го апреля велели идти из Москвы на Заруцкого воеводе князю Одоевскому с воеводами из Михайлова, Зарайска, Владимира-Суздальского и других городов, но в то же время боярам дали знать, что Заруцкий убежал из Епифани, выграбив Данилов, сжег Крапивну, хочет идти на Тулу. Царь отвечал на это донесение боярам, чтобы они всякими мерами промышляли над Заруцким, поиск учинили и с литовскими людьми ему сойтись не дали.
Послали сборщиков собирать нетчиков, детей боярских в Рязань, Тарусу, Тулу и другие города.
Завладев с помощью ногайских татар Астраханью, Заруцкий прочно укрепился в ней. Под его знамена стали сбегаться казаки с Волги и Терека, и огромные шайки голытьбы из северных уездов Белоозерья и Пошехонья. Ногайский князь Истерек обещал ему помочь в завоевании Самары. Вместе с тем готовился караван судов, на которых
Заруцкий собирался плыть вверх по Волге, чтобы громить Казань. Разрабатывалось новое широкое движение, вызвавшее сильную тревогу в Москве.
Одоевский знал, с каким опасным противником ему придется иметь дело, и выступил в поход лишь после многих напоминаний. Вышел он из Москвы 19-го апреля, а уже в мае дали знать в Москву, что Заруцкий приступил к Ливнам и оттуда ушел на Лебедяки, вследствие чего князю Одоевскому в Тулу был послан приказ идти со всеми людьми на Заруцкого в Данилов и к Лебедякам.
Одоевский выступил из Тулы, и скоро пришла от него весть, что он сошелся с Заруцким у Воронежа, бился с ним два дня без отдыха и побил его наголову, наряд, знамена, обоз взял, языков многих схватил.
Так хвастливо доносил воевода, но формально он Заруцкому ничего не сделал. Заруцкому изменило само счастье, он побил множество воронежских людей и ушел в степь за Дон к Медведице. Одоевский вернулся в Тулу.
С недоверием взирали казаки на Марину, ставшей наложницей их предводителя. Без прежнего воодушевления сражались они за воренка, отвергнутого страной. Когда Заруцкий велел отступать за Дон, большая часть его армии отстала от него в пути.
270
Некоторые казаки пришли с повинной в Москву, говоря, что вслед за ними будут и
другие их товарищи. Они нанимались на государеву службу. Испытывая нужду в войсках, царь простил их и послал в Смоленск.
* * *
Донские казаки не поддержали Заруцкого, и ему пришлось уйти в Астрахань. Астраханцы давно отложились от Москвы, и теперь они не признавали Михаила Романова своим царем.
В это время в шальной голове Заруцкого зародился новый безумный план – основать на границах Перми независимое астраханское царство. Для этого он вступил в переговоры с персидским шахом Абассом, хотел втянуть в дело и Турцию. Поднять юртовских татар, нагаев, волжских казаков, стянуть к себе все бродячие шайки, черкас (малорусов) и воров Московского государства, и со всеми идти вверх по Волге, покорять своей власти города. Дело его, казалось, могло пойти успешно, при крайнем недостатке средств необходимых для защиты, при общем обнищании государства.
Заруцкий захватил рыбные учуги и ловли и обратил их доходы в свою пользу, лишив, таким образом, Московское государство этого источника.
Овладев Астраханью, Заруцкий освободил содержавшегося в тюрьме ногайского князя Джаи-Арслана, врага начальствовавшего над юртовскими татарами Иштерека. Последний признал уже избранного Русью царя, и отправил своего мурзу бить ему челом, как вдруг Заруцкий послал против него татар джан-арслановых и воров своих, и они сказали ему:
- Весь христианский мир провозгласил государем сына царя Дмитрия. Служи и ты, дай подписку, дай сына своего в атаманы, да смотри, не хитри, не веди с нами пестрых речей, не то мы подвинем на тебя Джан-Арслана с семирядцами, твоими врагами, и пойдем сами на тебя.
Иштерек должен был исполнить требование Заруцкого. Его татары волновались, он не знал кто, в самом деле, крепче: тот ли царь, которого выбрали в Москве, или тот, которого признавали в Астрахани. Заруцкий взял у него вместо одного сына двух. Иштерек со своими мурзами жертвовал Заруцкому на том, что весной поможет идти вверх по Волге под Самару и под Казань. Подобно Иштереку, жертвовали Заруцкому другие татарские князья - Тильмамет и Каракемамет: один дал ему в атаманы сына, другой брата.
Заруцкий надеялся на татар и ласкал их. Они с утра до вечера ели и пили у него, иногда он с мурзами и сыновьями Иштерека ездил гулять верст за пять и за шесть от Астрахани. Отряд татар человек в пятьсот или шестьсот провожал его при этом. Из них он посылал в алатырские места – проведывать калмыков. Татары более всего удерживали его власть в Астрахани. Собственно, астраханцев было тысячи три, и они были мало расположены к нему, но у Заруцкого было до тысячи воровских казаков, кроме татар, стоявших под городом ордою. С этими силами он принуждал повиноваться астраханцев.
Воевода Одоевский с товарищами писал к казакам на Волгу, что их казачьей
271
службою в Москве, радением Московское государство очистилось и учинилось свободно.
И иные ваши братья, атаманы и казаки, многие по вере христианской добивают врагов и разорителей русских, и Литовскую землю воюют. А в великих государствах нашего государя признается вся доброта, всякие люди между собой учинились в любви, в совете и соединении: только теперь от всего Московского государства отлучилась одна Астрахань, где находится ведомый вор и желатель крови христианской, черкашин Ивашка Заруцкий. Он вместе с Маринкою заводит воровство и смуту. Воеводы увещали казаков, чтоб они не приставали к Заруцкому и к еретичке Марине, а шли в сход к ним воеводам, и промышляли с ними над ворами: “А чем вы будете скудны, то знайте - с нами государевых запасов, вино, денежная казна и сукно есть, ничем скудны не будете”.
Сношение Заруцкого и его “царицы” с Персией встревожило астраханского воеводу князя Хворостина. При поддержке лучших людей города он готовился напасть на Заруцкого врасплох и захватить его вместе с наложницей.
Атаман упредил заговорщиков: казнил князя Хворостина, предал пыткам и смерти сотни ни в чем неповинных астраханцев, грабил купцов, выкрал из местного Троицкого монастыря старинное серебряное паникадило, из которого велел отлить стремена себе и Марине, построил для Марины костел - монастырь, в котором поселился ее многочисленный духовный штат разных католических монахов: польских бернардинцев, испанских августинцев и итальянских кармелитов.
Перед зимним Николиным днем Заруцкий, постоянно находившийся в Каменном городе, послал на посад Тимофея Чулкова с грамотой, и велел всяких чинов людям прикладывать руки, но никому не дозволил посмотреть в грамоту. Астраханские попы и дьяконы подписывались, а за ними прикладывали руки безграмотные миряне, и никто не знал, к чему пристают они все. Тех, которые противились или после показывали свое нерасположение к Заруцкому, хватали ночью, мучили огнем и бросали в воду. Каждый день кого-нибудь казнили, кровь лилась. Зато каждый день Марина думала о возможности внезаконного восстания. Она не велела звонить рано к заутрене и, как будто для того, что ее сын колотится от звона. Это у ней делалось оттого, что она боялась “приходу”.
Заруцкий посылал “прелестные” письма и к волжским казакам, и к донским. Донские решились оставаться в верности избранному по желанию казаков наравне с земскими людьми московскому царю, но между волжскими, состоявшими из сброда разных беглецов, живших станицами по берегам Волги, ниже истребленного Саратова, и по волжским притокам произошло деление: люди молодые увлекались и готовились весной идти вверх по Волге до Самары.
- Нам, - говорили они, - куда ни идти, лишь бы зипуны наживать.
Двое волжских атаманов, Неупокой-Карга и Караулко, находились в Астрахани у Заруцкого, и оттуда волновали своих собратьев на Волге. Были из волжских атаманов и такие, что не хотели идти с Заруцким, но обманывали его: надеялись выманить у “вора” жалование и дожидались прихода персидских судов, которые должны были, как распространяли пособники Заруцкого, придти на помощь для принятия Астрахани под руку персидского шала. Они надеялись их ограбить.
Всю зиму Заруцкий покупал татарских лошадей, часть лошадей держал в городе, в
стойлах, гораздо большую отправил кормиться на отары к татарам, изготавливал струги и
272
перетаскивал на другой берег, готовился к весеннему походу, рассылая казаков по Руси
собирать охотников до воровства, и больше всего обнадеживал своих воров скорым приходом помощи из Персии. Носились в Астрахани слухи, будто шах писал в Астрахань: “Что вам надобно, пишите ко мне и будьте надежны”. Но бывший в Астрахани персидский купец, по имени Муртаза, говорил добрым людям в Астрахани:
- Шах Астрахани не возьмет, и людей волжским ворам в Астрахань не пришлет, и казны им не даст, и не захочет сориться с Московским государством.
Надежда Заруцкого на татар также не могла быть очень прочной. Они отстали бы от него, как только придет московское войско и им станет очевидно, что Московское государство в силах одолеть и уничтожить астраханское воровство. Заруцкий беспрестанно открывал между астраханцами себе врагов, беспрестанно казнил их и мучил, и беспрестанно убегали из Астрахани его противники, спасая жизнь.
Зима подходила к концу. В Московском государстве принимались меры к подавлению воровства. Царь потребовал продолжить очищение Астрахани, главный боярин князь Иван Никитич Одоевский, в товарищи ему дан был окольничий Семен Васильевич Головин, некогда сподвижник Скопина, дьяком у них был Юдин. В марте отправились в Казань собирать войско.
В то же время посланы были к Заруцкому грамоты от царя и от освященного собора духовенства. В царской грамоте было сказано к Заруцкому: “Чтоб ты, вспомня Бога и душу свою и нашу православную крестьянскую веру, и видя на нас, великом государе, и на всем нашем великом государстве Божью милость, и над врагами нашими победу и одоление от таких непригожих дел отстал, и снова кроворазлития в наших государствах не вчинил, тем души своей и тела не губец. Во всем великому государю добил чело и вину свою принес, а мы, великий государь, по своему царскому милостивому нраву тебя пожалуем: вины твои тебе отдадим и поправим вины твои нашим царским милосердием, и впредь те твои вины воспоминовены не будут, а тебе наша царская грамота опасная”.
Без сомнения, что увещания не сослужили пользу, Заруцкий имел свой нрав и действовал, не задумывываясь о перспективе.
Воеводы писали жителям Астрахани с увещанием оставить Заруцкого: “Сами видите, какое ныне у вас в Астрахани зло учинил, кровь многих православных христиан пролил; окольничего и воеводу, князя Дмитриевича Хворостина, побил и иных многих без жалости, на них прежде он злодей Ивашка Черкашин безверник и смотреть не смел, а Маринка, лютеранка, разлития крови христианской не жалеет. Вместо себя они в похвалу ставят, от истины на ложь соблазняются и с персидским шахом ссылаются, великого государя нашего искони вечную отчину, Астраханское царство и в нем всех вас православных христиан шаху отдать хотят, желая великого государя вашего и его великое российское государство с Абассом шахом ссорить”.
Посланы были грамоты к донским казакам вместе с царским жалованием, сукнами, свинцом, зельем и запасами, православия во имя православия увещевали донцев немедленно идти в Северскую землю против литовских людей, за что получают благословение от Бога и славу от людей.
Донцы приняли с честию московских желанников, извещавших и об избрании
273
нового царя, обрадовались царскому имени, в звоны звонили, молебны пели, из наряда
стреляли, били батогами нещадно одного из своих, который объявил, что калужский вор жив, обещались служить и прямить Михаилу точно также, как и его предшественникам, но отказались идти в Северскую землю на литовцев.
Желая мира с турками, правительство от донцов потребовали, чтобы они прекратили свои поиски над Азовом. Казаки обещали быть в мире с азовцами, но до тех
только пор, пока русские послы возвратятся из Константинополя, и требовали от царя жалования, денег, сукон, запасов, чтоб было чем прокормиться и одеваться во время мира с Азовом. Царь должен был на это согласиться, обещал даже больше и послал на Дон знамя.
“И вам бы с тем знаменем, - говорилось в царской грамоте, - против наших недругов стоять, на них ходить и, прося у Бога милости, над ним промышлять. А, сколько Бог милосердия подаст, то нам, великому государю, по началу и по сему обещанию свою службу и радение совершили бы”.
Донцы, получив государево жалование, вынесли царское знамя, составили около него круг, а под знаменем лежал человек, осужденный на смерть. Когда царский посланник Опухтин спросил, что это за человек, то ему сказали: “Двое пьяных казаков проговорились, что атаманы и казаки за посмех царю верят: им Ивана Заруцкого не избить, быть под его рукою. Одного из этих казаков прежде повесили, а другого приговорили к смерти, и лежит теперь под знаменем”. При этом многие казаки били челом посланнику, чтоб он для имени царского величия отпросил у них этого молодца от казни, потому что он виноват без хитрости, неумышленно, сопьяна. Посланник, зная, что так бывало и прежде, и, видя, что тут было много казаков с Волги и Ялика, чтобы их государевой милостью обнадежить, начал говорить:
- Вы этому казаку ничего не делали до меня. Я теперь приехал с царским жалованием, у вас теперь во всех радость, а государь милосерден и праведен, всех нас виноватых пожаловал, ничьих вин не помянул. Так и вы теперь этого виноватого для имени царского величества пощадили бы, а царское величество Бог в сохранении держит, и враги ему никакого зла сделать не могут.
Только что посланник выговорил эти слова, как казаки завопили:
- Дай, Господи, государю царю здоровья на многие лета! Сами знаем, что государь милосерден и праведен, Божий избранник, никто ему зла сделать не сможет.
Осужденного подняли, и атаман Епиха Радилов стал его бранить:
- “Пора придти в познание, сами знаем, сколько крови пролилось в Московском государстве от нашего воровства и смутных слов, что вмещали в простых людей. Мы уже по горло ходим в крови христианской, теперь Бог нам государя дал милостивого, и нам отстать от воровства, а то Бог может всех побить”.
* * *
В начале лета, в одно прекрасное утро, прохожий с небольшой котомкой за
274
плечами и весьма бедно одетый, едва переступая от усталости, шел по разбитой степной
дороге, которая была положена почти по самому берегу небольшой речки. Его изнуренный вид, бледное лицо и впалые щеки – все показывало в нем человека, оставившего позади себя по дороге не одну сотню верст. Дойдя до густой березовой рощи, через которую пролегала дорога, он остановился, и, казалось, с большим вниманием стал рассматривать едва заметное полуобгоревшее строение, коего развалины виднелись на высоком холме, верстах в пяти от рощи.
- Я не ошибся, - сказал он про себя, - эта дорога все-таки идет в станицу. Слава Богу, скоро дом, семья, - сказавши эти слова, прохожий сел под кустом и, вынув из котомки ломоть черного хлеба, принялся завтракать.
Он не успел еще проглотить первого куска, как вдруг ему послышалось в близком расстоянии конский топот, и через минуту человек двадцать казаков, выехав проселочной дорогой из рощи, потянулись вдоль опушки к тому месту, на котором расположился прохожий. Впереди всех на вороном коне ехал начальник отряда; он отличался от других казаков не платьем, которое было весьма просто, но богатой конской сбруею и
блестящим оружием, украшенным дорогою серебряной насечкой. Когда он поравнялся с прохожим, который уже несколько минут не спускал с него глаз, то сей последний вскрикнул радостным голосом:
- Вот-те раз!.. Свои станичники!
- Кто ты? – спросил прохожего начальник отряда.
- Господин есаул, вы меня не узнаете... Три месяца назад, посылая меня в Москву, вы просили узнать о ваших родных.
- Зубов! – вскрикнул радостно начальник отряда, он же Андрей Ситский.
- Я, господин есаул, и есть Василий Зубов.
- Что это тебя так перевернуло? Трудно узнать... - Ситский скомандовал своему отряду: - Гей, ребята! Долой с коней. Мы сможем здесь позавтракать и дать вздохнуть лошадям, да подайте-ка мою кису.
Казаки, спешившись и разнуздавши коней, пустили их на обширный луг, который расстилался перед рощею, а сами, поставивши на небольшой возвышенности часового, расположились кружком под деревьями. Андрей вынул из кисы флягу с вином и большой пирог с капустой, сел подле Зубова.
- Ну-ка брат, сперва выпей да закуси, - сказал он, - ты, я вижу, больно отощал. Да расскажи мне поскорее о моих родителях, как там мать, отец, брат Василий. Не объявился ли там другой брат Григорий?
Зубов глотнул вино, отломил пирог, с рассказом не спешил.
- Я слушаю тебя, брат, - повторил свою просьбу Андрей.
- Видите ли, господин есаул, я видел только одного брата Василия, он женат... Живет в отстроенном доме жены, а от вашего подворья осталось только пепелище.
- А мать где? - не терпелось Андрею.
- Брат говорил, что отец находится в Польше с посольскими делами, уехал он туда еще в трудные годы с Филаретом Романовым и Голицыным, просить у короля его сына на русское царство. Что с послами и где они, никто ничего толком в Москве не ведают.
- А мать-то где? Ты о ней молчишь?
275
- Матери вашей не стало.
- Как? - вскрикнул Андрей и выпустил из своих рук флягу.
- Брат ваш говорил, что в его отсутствие на поместье налетели поляки, вашу мать и много ваших слуг порубили, поместье сожгли. - Зубов перекрестился. - Упокой им, Бог, душу.
Андрей некоторое время молчал, затем спросил:
- Мама! - сжал свои зубы. - Эти злодеи, поляки, еще мне встретятся, за все заплатят - и за тебя и, за брата Григория.
Казаки заканчивали трапезу, некоторые из них стали уже седлать коней.
- Хорошо, брат, - обратился Андрей к Зубову. - Ты возвращайся домой, семья уже тебя заждалась. Мы отправимся своей дорогой, нам еще нужно повидаться с московскими послами, которые везут важные царские грамоты. Ехать еще далеко.
Андрей поднялся с земли. Поднял флягу с недопитым вином, спрятал ее в кису, распорядился:
- По коням, ребята!
Казаки вскочили на коней и помчались за своим начальником по дороге.
Зубов собрал свою котомку и направился по дороге, которая углубилась в лес.
* * *
Все больше и больше в Москву приходили страшные вести, что Заруцкий ссылался с волжскими и другими соседними казаками. Подбивает их на войну с государством.
Грамота за грамотой пошли из Москвы на Дон и на Волгу, сперва от царя, потом от бояр и всяких чинов людей, с увещанием не соединяться с Заруцким и стоять против него.
Грамоты по-прежнему льстили казакам, были выставлены государственные их подвиги, чтобы тем самым заставить их служить государству. Заруцкий был выставленным человеком, который злое дело заводит Московскому государству: “Думного дворянина и воеводу Прокофия Ляпунова, - писалось в грамоте, - который сперва за неправду Жигимонта короля стоял. Заруцкий, учиняя круг, велел советникам своим убить его, чтоб польских и литовских людей обнадежить”.
Здесь грамота, которая выставляет прямо Заруцкого виновником смерти Ляпунова. В грамоте к казакам главным организатором восстания против поляков выставлен Ляпунов, а в других грамотах о Ляпунове не говорится ни слова, и вся честь приписывалась Трубецкому.
В грамотах не заботились о согласном свидетельстве, а выставляли события, смотря по обстоятельствам.
Продолжая перечислять дурные дела Заруцкого, московские грамоты говорили, что по смерти Ляпунова Заруцкий взял к себе поляков: Валявского, да Казановского и других, и с ними вместе умыслил разорение Московского государства, звал к себе тайно со всем войском и гетмана Сапегу, ссылался с поляками, осажденными в Кремле и Китае.
Условился с теми, что зажжет подмосковный стан, в то время как поляки сделают вылазку
276
из города, однако его лазутчиков схватили и пытали, а панов Валявского и Казановского казнили всею ратью.
В грамотах говорилось также, что еще в 1612-ом году Сигизмунд прислал к Заруцкому ротмистра Синявского, убеждая его мутить Московское государство до тех пор, пока он, король, заключит мир с турками и заплатит жалование войску. А там он пойдет на Москву, взявши которую, дает Заруцкому в вотчину Новгород Великий, или Псков с пригородами, или Смоленск, и сделает его великим у себя боярином и владетелем.
Чтобы грамоты были более действенными для казаков, царь послал на Волгу деньги, сукна, запасы, вина: “И вы бы, атаманы и казаки, видя к себе нашу царскую милость, нам, великому государю, служили и прямили и на изменников наших стояли, а мы, великий государь, будем вас держать в нашем царском милостивом жаловании свыше прежних царей российских”.
Получив грамоты царя, донские казаки отписали своим собратьям, упомянув о покое и тишине, но в очень неопределенных выражениях, вероятно, потому, что они сами имели неясное понятие о покое и тишине: “Великому и славному рыцарству Волжскому, Терскому, Яицкому и всех рек православным господам атаманам и казакам и всему великому войску. Прислал к нам самодержавный государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси свои царские грамоты, и жалованное слово, и жалованные деньги, селитру, сукна, запас, и к вам послал тоже многое жалование денежное, сукна, селитру и запас. И мы, господа, послали его царские грамоты ко всему войску: в Астрахань, к Заруцкому и ко всем членам российского царства и московские области, чтоб Господь Бог гнев свой отвратил и на милосердии предложил, чтоб покой и тишину вы воспямили и в соединении были душами и сердцами своими, и ему, государю, служили и прямили, а бездельникам не потакали. Заодно забывайте плохое, ожидайте будущих благ, и ведайте сами святого Бога писания: тысячи лет яко день един, а день один яко тысяча лет. Мы, господа, к вам прежде много посылали о любви, да от вас к нам ничего нету, вы бы, господ, на нас не сердились”.
Город Терский объявил себя за Заруцкого, но в Астрахани добрые люди повиновались ему невольно и с нетерпением ждали государевых полков. Что касается до волжских казаков, то ближайшая к Астрахани станица под атаманом Веригою тянула к вору, но в верхних казачьих городках казаки были против Заруцкого. Но когда есаул
Ситский со своими казаками привез с Дона отписку на царскую грамоту, то съехавшиеся казаки, прочтя грамоту, обрадовались. Заруцкого, Марину и сына ее проклинали и ругали
даже, несмотря на то, что Заруцкий приглашая их воевать государство, обещал пожаловать тем, чего у них и на разуме нет.
На кругу присутствовал Ситский, он говорил:
- От нашего воровства уже и так много пролилось христианской крови, много святых обителей и церквей Божьих разорено, так уже теперь нам больше не воровать, а приклониться к государю царю Михаилу Федоровичу и ко всей земле русской.
Казаки хотели по своему обычаю сделать службу государю и всей земле, как можно для себя выгоднее, и для этого они собирались ехать в Астрахань, взять у вора
обманом жалование, да и учинить над ним промысел. Потом собирались идти на море,
277
донимать шаховых судов, чтобы их погромить, а если не удастся погромить персидских кораблей, то идти под Астрахань грабить татарские юрты, “пока змея в норе, так тут над нею надо и промысел чинить”, - говорили атаманы.
Но молодые казаки говорили иное:
- Нам все равно, где бы ни добывать себе зипунов, а то почему нам и под Самару не идти с Заруцким?
Круг не пришел к общему согласию. 560 охотников до зипунов все-таки пришли к Заруцкому в Астрахань. Заруцкий, обрадовавшись их приходу и ненавидя многих горожан за их нерасположение к себе, хотел в самое светлое Воскресенье перерезать всех подозрительных ему людей. В самом ли деле Заруцкий имел такое мнение или только астраханцы, испуганные приездом казаков, подозревали умысел - решить трудно, но как бы то ни было, между астраханцами и казаками произошли ссоры.
Поддержанные местным гарнизоном дворяне заняли острог. Заруцкому пришлось сесть в осаду в каменной крепости. С ним осталось не менее 800 казаков и стрельцов.
* * *
Отдохнув несколько дней у станичников, Андрей Ситский со своими казаками отправился обратно на Дон. Мчались они весь день, уже начало садиться солнце.
Наконец, дорога, проходившая сквозь мелкий кустарник, стала спускаться к глубокому оврагу, который порос частым лесом. По ней казаки и направили своих коней. Вдруг до ехавших донесся отдаленный шум, затем послышались выстрелы. Андрей приостановил своего коня.
- Что это есаул! – вскричал рядом ехавший казак. - Слышишь? Другой... Третий... Четвертый... Ах ты, батюшка, считать, не посчитать.
- Что это могло бы значить? - переспросил Андрей своих товарищей, прислушиваясь к стрельбе, которая час от часу нарастала.
- Сердце мое чувствует, - прервал его рядом едущий казак, - бой сильный идет.
- Не воротиться ли нам?
- Мы вооружены и нас немало, чего нам бояться, рубить саблями мы умеем, с пистолей стрелять тоже. Подъедем поближе, может, там наши казаки и им потребуется помощь.
Не доехав несколько сот шагов, казаки Ситского увидели, что один отряд конников опрокинул другой и погнал к озеру, те, прижавшись к крутым берегам, воротили коней и стали с остервенением сечь наседающего врага. Схватка была жаркая, и ни одной стороне не обещала ничего хорошего.
Казаки Ситского остановились, прикидывали какой стороне пособить, но решение не было принято: из ближайшей рощи вылетела лавина конников. С криками: “За государя, царя!”, москали, не разбираясь в обстановке, где свои, где чужие, заметили казаков Ситского и врезались в его отряд. Казаки Ситского не дрогнули, не побежали,
вступили в неравную схватку. Они, окруженные со всех сторон, были стиснуты как
278
клещами, но продолжали сечь нападающих, каждый должен был драться поодиночке, на одного казака приходилось два-четыре московита. Ясно, такой неравный бой не мог длиться долго.
Андрей Ситский бился с отчаяньем, уже успел человек пять снять с лошадей, дорубить на земле. Однако судьба не миловала и его, он тоже был сбит с коня, упал без чувств от сильного сабельного удара.
В одно мгновение для него прекратился бой, а для остальных казаков несколькими минутами позже, без своего есаула они не смогли больше сопротивляться, все были порублены, одиноким удалось покинуть бегством бой.
Конница московского войска, устлав поляну мертвыми казацкими телами, двинулась на помощь сражающимся у озера. Покончив и там с неприятелем, даже не подобрав трупов, москали умчались своей дорогой.
Только на второй день жители небольшого хутора, видевшего вчерашний бой, вооружившись лопатами, отправились хоронить своих православных. Достигнув поляны, каждый из них был потрясен изувеченными телами погибших, их многочисленностью: вся правая сторона поляны была полностью усеяна мертвецами. Сюда на правую сторону поляны хуторяне и стали подтаскивать мертвые тела и с других участков. Тут же начали рыть братскую могилу, и в нее скидывать без всяких почестей скопом, как скот, не соблюдая христианских обычаев, торопились, не дай Бог снова вернуться москвичи.
Кинули в могилу и тело Андрея Ситского, но в нем еще теплилась жизнь, и от удара об землю он простонал.
- Он живой! - пропищала напуганная женщина. - Свят, свят, - перекрестилась.
Седовласый старик спрыгнул в могилу, перевернул тело Андрея, разодрал кафтан, приложил ухо к груди и услышал легкое биение сердца.
- Жив! Давайте тащите его наверх и срочно окажите ему помощь.
* * *
Между тем, в апреле с севера, из-за Онеги, из-за Белоозера стали стягиваться и продвигаться к югу шайки черкес и с ними разных воров. Они зимовали на северных пределах Московского государства, вероятно, зашедших туда с целью грабить края, менее опустошенные и более укрытые от ужасов смутного времени, чем средние области государства. До них дошли призывы Заруцкого, они поняли, что снова подымается воровство и поспешили на помощь к защитнику воровства. Их шайки появились в Пошехонском уезде, где по своему обычаю начали мучить и жечь огнем крестьян: последние бежали и принесли вести о движении воров. Другие воры шли через Вологодский уезд на соединение со своей братией. В Пошехонье, в городском уезде, при селе Белых, угличане разбили наголову их отряд. Сзади тех, которые были в Пошехонье, собирались еще шайки в Череповце. Воры делали себе струги, хотели опуститься по Шексне, потом плыть вниз по Волге до Астрахани. Между тем, отдельными шайками
делали набеги на окрестности. 9-го мая напали на Любим, другие шайки около того
279
времени опустошали уезды Ромодановский и Ярославский.
Дошли об этом вести до Одоевского, и он сделал распоряжение отрядить и поставить на разных местах по берегу Волги караулы, чтобы не пропускать воровских шаек. Эти караулы из отрядов стрельцов по несколько сот поставлены были на Ириховском острове за десять верст от Свияжска на устье Казанки, на Усконе, в Тетюшках и на реке Усе. Эти караулы прекратили всякое торговое и промышленное сообщение, и по письмам самарского воеводы к Одоевскому выходило, что прежде чем явятся те воры, которых боятся самарские жители, получавшие съестное сверху, могли помереть с голода.
В половине мая сам Одоевский спустился и стал в Самаре. К счастью, все эти предосторожности оказались лишними против Заруцкого.
На Вербной неделе к Заруцкому в Астрахань пришли на помощь пятьсот воровских волжских казаков из станиц. Тогда между астраханцами распространился слух, будто Заруцкий в совете с новыми и прежними своими соумышленниками, хочет семьсот астраханцев послать на море, как будто для охранения персидских бус, а триста человек в Карабузу, и затем всех остальных астраханцев побить во время заутрени светлого воскресенья, чтобы овладеть их имуществом. Неприязненные отношения, возникшие уже давно перед тем между Заруцким и астраханцами, придавали этому вероятность.
В среду на Страстной неделе астраханцы, предупреждая ожидаемую опасность, поднялись сами на Заруцкого, началась драка. Заруцкий с пришедшими казаками и прежними товарищами заперся в Каменном городе; сообщников с ними было до восьмисот. Астраханцы укрепились в остроге, их было тысяч до трех. Юртовские татары, как только узнали, что астраханцы отпали от воровства, да к тому же услыхали, что сверху под Астрахань идет царская рать, сами отпали от Заруцкого и изрубили присланных им трех человек. Из Астрахани в первый день усобицы убежал стрелец Никита Коробин с восемнадцатью товарищами в Самару и дал знать Одоевскому. Воевода тотчас отправил под Астрахань на судах отряд стрельцов, приказав им идти днем и ночью, а сам намеревался выступить за ним.
Пока они поспели, узнали о Тереке, о том, что происходит в Астрахани. Терек пристал, было, к ворам, но когда Заруцкий потребовал к себе тамошнего воеводу Петра Головина, не хотевшего пристать к ворам, жители Терека не дали его и отвечали:
- Разве с Головиным хотите сделать то, что уже сделали с Хворостиным? Не быть нам с вами в воровском совете. Не отстать нам от московских чудотворцев!
Головин вслед затем, услышавши о восстании в Астрахани, о сборе против Заруцкого московской рати сверху, отправил на помощь астраханцам отряд стрельцов под начальством Василия Хохлова.
Заруцкий узнав об этом, сообразил, что он неизбежно пропал, если со всех сторон на него придет рать и, собрав своих воров, прежде прибытия Хохлова, 12-го мая, в ночь с четверга на пятницу прорвался из Каменного города, сел на струги и убежал вверх из Астрахани на Балду. Вниз бежать ему было трудно, чтобы не встретиться с Хохловым. На другой день, 13-го числа, Хохлов прибыл в Астрахань. Тотчас в соборной церкви
отслужили благодарственное молебствие, звонили на радости в колокола, целовали крест
царю Михаилу.
280
Заруцкий рано в субботу вознамерился проскользнуть на стругах мимо Астрахани и убежать на море, но астраханцы его заметили. Хохлов со своими стрельцами сели на струги и против Астрахани на Волге началась битва. Многие из воровских казаков причаливали к берегу, разбегались или прятались в камышах, многие второпях попадали в воду и топились. Взяли в плен несколько атаманов и казаков, взяли также польку Варвару Казановскую, подругу Марины. Но Заруцкого и Марину не успели схватить. Они с немногими стругами убежали вперед, они воспользовались извилистыми руслами Волги и стрельцы не могли скоро отгадать, куда они уехали, а разбиваться на мелкие отряды было опасно.
27-го мая прибыли в Астрахань посланные Одоевским стрельцы, за медлительность они получили выговор. Вместо того чтобы спешить, они на Саратовском городище искали поклаж. Вскоре прибыл 1-го июня в Астрахань и Одоевский со своими товарищами. Хохлов по его приказанию приготовил ему церемониальную встречу. Часть служилых людей встречала его верст за двадцать от Астрахани, другие должны были стоять с оружием на берегу Волги. Одоевский въехал в город с иконой Казанской Богородицы. Духовенство должно было в облачении встречать его у соборной церкви, и весь астраханский народ, мужчины и женщины, даже с сущими младенцами, должны
были встречать его.
Хохлов очистил для него с товарищами дворы. Одоевский вступил как победитель, хотя не он прогнал Заруцкого, впрочем, без сомнения, страх его прибытия принудил Заруцкого к скорейшему бегству.
Долго не знали, где Заруцкий и что с ним. Но 29-го мая еще до прихода Одоевского явился к Хохлову стрелец Григорий Елизарьев с рыбного учуга Колуберей.
Он рассказал:
- Переезжал я через притоку Волги, и мой весельщик увидал: плывут лодки, я стал в камышах и вижу, гребут два струга, а меня не видят. Я стал спускаться вниз для того, что вверх нельзя было плыть, чтобы на них не натолкнуться, и слышу большой шум, и увидел я, из камышей плывет Ивашка Заруцкий с Мариною и с ними воры - казаки и дворяне, и поплыли по притоку Арчану.
По этим вестям Хохлов отправил погоню для розыска следов Заруцкого и Марины. Думая, что воры ушли на открытое море, их стерегли на Тереке, но они на море не объявились, и с этими вестями отправил Одоевский Хохлова в Москву.
Узнали или догадались, что Заруцкий и Марина отправились на Яик.
7-го июня Одоевский выслал отряд под начальством стрелецких голов Гордея Пальчикова и Севастьянина Онучина на Яик рассматривать станы и сакмы, куда пошли воры, и где их найдут промышлять над ними.
Пальчиков и Онучин прибыли на Яик 11-го июня и напали на следы места, где стояли воры. Плывя вверх через два дня, 13-го июня, они напали на другой след на Баксаковом верховье, было видно, где воры останавливались, разводили огни, ловили рыбу, стреляли зверя.
На другой день снова напали на стан, и нашли там драное воровское письмо. По
этим приметам отряд подымался все выше и выше по Яику, малоизвестному русским, кроме казаков. Так они плыли между лесистыми берегами Яика до 24-го июня, и в этот
281
день нашли воровской табор на Медвежьем острове. Воры сделали острог. Пойманные около Астрахани ногайцы объяснили, что казаки стали на Медвежьем острове с тем, чтобы оттуда, промысливши лошадей, переволочься на Самару. Было воров человек до шестисот: многие из них были раненые. Всем заправлял атаман Треня Ус с товарищами. Заруцкому и Марине ни в чем не было воли. Даже сына Марины держал у себя Ус.
По этим вестям Одоевский отправил на подмогу на Яик еще один отряд в шестьсот человек со стрелецким головою Галчиным. Стрельцы осадили воров и стали брать острожек приступом. Битва, длившаяся сутки, была упорная. Наконец, Треня Ус с товарищами сдались, изъявили готовность целовать крест московскому царю и выдали Заруцкого, Марину и сына ее Ивана. Заруцкий понял, что песня его спета, сопротивляться не стал, и сдался отряду Окучина. Марина, когда ее брали под стражу, выхватила из-под рубахи привязанный пузырек с ядом, выпрошенным когда-то еще во время ссылки из Москвы в Ярославль у придворного своего аптекаря Стася Колочковича, и пыталась отравиться. Охранник вырвал у нее пузырек. Тогда, обезумев от отчаяния и бешенства, она ловким кошачьим движением выскользнула из рук другого держащего ее охранника, посмотрела по очереди на обоих взглядом, полным жгучей ненависти, выхватила висевший у пояса короткий кривой кинжал, и с бешеной силой всадила его в грудь тому охраннику, который отобрал у нее яд. Потом быстрым движением она тем же кинжалом пыталась нанести рану и себе, но невредимый охранник удержал ее руку, отобрал кинжал и заломил обе руки за спину. Она успокоилась.
Пленников привезли в Астрахань 6-го июля, откуда немедленно же отправили в Казань, закованных по рукам и ногам, потому что, писал Одоевский, в Астрахани мы их держать не смели для смуты и шатости. Заруцкий был отправлен отдельно от Марины.
Марину провожали 600 стрельцов, Заруцкого - 230. В случае нападения
сильнейшего воровского отряда провожатым велено было побить пленников. Из Казани их отправили в Москву.
Московские горожане были обрадованы слухами о победах князя Одоевского над Заруцким. Заруцкий оказался побежден и пойман. По всем крестцам и базарным площадям Москвы разъезжали биричи и, вздев шапку на палку, громко выкрикивали:
- Православные люди русские, горожане московские! Собирайтесь! Сходитесь! Извольте боярской грамоты послушати... А прочтет вам ту грамоту государский дьяк Демян Иванов Заяц!
И собирались московские люди толпами, спинами сплотясь около голосистого бирича на приземистой и косматой саврасенькой лошадке и около сухопарого дьяка на гнедом коне, окруженного полудюженной стрельцов с бердышами и копьями.
Вот дьяк снимает колпак, крестится большим широким крестом на крест ближайшей церкви, и все шапки разом летят с голов, и вся толпа спешно и размашисто крестится вслед за дьяком, готовясь слушать то, что он будет читать. И когда он с почтением вынимает грамоту из-за пазухи, развертывает ее и начинает читать, вся толпа, как один человек, обращается в слух и внимание. Но при всем желании большинство в
толпе слышали отдельные места и отдельные фразы грамоты.
- “В нашем великом государстве, Божьею милостью и великого государя хотением... во всем строится доброе, все люди во всех городах Московского государства
282
меж себя в любви и соединении, а великого государя и самодержавца жалованием и милостивым призрением благоденствуют...”.
- Слава Тебе, Господи! - шепчут, слыша это, набожные люди.
- Тсс! Молчать! Не мешай слушать!
... “И польских и литовских людей, - раздался вновь над толпой голос дьяка, - из Московского государства выгнали и города все, которые были за ними, очистили...”.
- Очистили! Дай-то Бог!.. Здравие великому государю! - шумно и бестолково галдит толпа.
- Стойте! Стойте! Дослушайте! Эки черти, олухи окаянные!
Толпа опять смолкает на мгновение и успокаивается, и опять до слуха большинства долетает чтение грамоты.
... “Одна только смута осталась во всем Московском государстве - в Астрахани и ныне, Божьею милостью, Пречистой Богородицы и всех святых молитвами и государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси счастьем, и город Астрахань от воров очистили и ведомых воров – Маринку-люторку - безбожницу, ее сына и Ивашку Заруцкого поймали, и в оковах к Москве везут...”.
- Везут?! У-у-у! А! О-о-о-го! Пымали...! То-то!.. Чтоб неповадно им, ворам, было! – завопила толпа, и в этих радостных воплях и криках толпы потонули, как в море, последние слова грамоты, как ни старался их выкрикнуть дьяк Демян Иванович.
Толпа покатилась, крича и судя, шумною волной по улице вслед за двинувшимся далее поездом биричей и дьяка, и в толпе слышались только поспешно передаваемые из уст в уста сведения:
- Через неделю, вишь... в будущий вторник привезут их сюда…
- К заутрене и привезут, и прямо на Варварку, в острог...
Настал, наконец, въезд в Москву “бывшей царицы Московской”. Утро было свежее, чуть-чуть туманное, но яркое, солнечное, обещавшее жаркий, душный день. Тысячные толпы московского населения чуть не с рассвета хлынули к въезду в Москву со стороны Владимира, и широкою темною лентой заняли обе прилегающие к дороге полосы полей и лугов.
Живописные, пестрые группы горожан и толпились, сидели, лежали на траве в ожидании зрелища. Дети со звонким смехом шумно резвились и бегали между взрослыми,
кувыркаясь в дорожной пыли.
Разносчики с сайками и с квасом бродили среди толпы, выхваляя свой товар и бойко оборачиваясь на зов покупателей. Издали, от ближайших московских церквей, долетал звон утренних колоколов и плавно гудел, разносясь в прозрачном утреннем воздухе. Около самой дороги, опираясь на клюки и на посохи, собралась нищая братия, калеки и заунывным, гнусливым, однообразным напевом пели свои духовные стихи, протягивая прохожим деревянные чашки за подаянием. Не пел только один, это был громадный мужчина, атлетически сложенный. Грязные и рваные лохмотья едва прикрывали его могучее тело, густая борода с сильною проседью опускалась почти до
пояса, а беспорядочно всклокоченные волосы длинными прядями падали ему на лицо и на плечи. Он был страшно искалечен: правая нога была у него отрублена до половины, у
283
правой руки не было кисти, широкий шрам от сабельного удара багрово-красной полосой
пересекал ему наискось лицо. Опираясь широкими плечами на два толстых самодельных костыля, он пристально смотрел вдаль, еще подернутую легкою дымкой утреннего тумана.
- Ермилушка! – обратился к калеке ближайший нищий старец. - Что ты воззрился вдаль? Смотри, какого жирного купца прозевал, всех нас оделил.
- Бог с ним! – пробасил Ермилушка, - не лезть же мне за милостью в его мошну!.. А их-то, погубителей-то моих, куда как хочется еще раз на веку увидать... Да вон никак, едут.
- Едут! Едут! - уже загудела толпа кругом, и вся заколыхалась, как ржаное поле от налетевшего ветра.
Вдали действительно замелькали цветные кафтаны и пестрые шапки сильного отряда конных стрельцов, который сопровождал “ведомых воров” от Казани в Москву.
Вот поезд ближе, ближе... Вот проехала мимо Ермилушки сотня стрельцов, бренча оружием и обдавая толпу облаком пыли, поднимаемой копытами коней. Вот, постукивая кожами, прокатилась колымага, одетая цветным сукном, в которой сидели сопровождавшие поезд стрелецкие головы. За ними между двух рядов пешей вооруженной стражи плелись две телеги. В первой, спиною к коням, сидел прикованный к поперечине Заруцкий, в ободранном красном казацком кафтане. Он смело и нахально смотрел по сторонам на толпу; презрительная улыбка кривила иногда его уста, и глаза вдруг вспыхивали холодным огнем бессильной злобы. За этой телегой ехала другая: в ней на куче соломы сидела женщина в ручных оковах. Какая-то яркая, затасканная и рваная верхняя одежда была наброшена ей на плечи, грязный платок прикрывал ей голову, а длинные космы темных волос, выбиваясь из-под платка, падали на страшно исхудалое, истощенное, почерневшее лицо... В этой женщине трудно было узнать Марину, бывшую царицу московскую.
На коленях у Марины, обвив ее шею маленькими ручонками и плотно прижавшись к ее груди, сидел мальчик лет четырех, в синем кафтанчике, обшитом галунами. Изредка он приподымал свою курчавую головку, пугливо озирался на галдевшую кругом толпу и опять спешил укрыться от любопытных взоров на груди матери…
Этот ребенок тяжело подействовал на толпу, собравшуюся на дороге, чтобы полюбоваться на поезд “ведомых воров” - злодея Заруцкого и Маринки-люторки безбожницы... Он даже самых озлобленных в этой любопытствующей толпе примирил с Маринкою, и вместо злобных криков и возгласов толпа смолкла при проезде этой несчастной матери, и по ней, словно шелест ветерка по листьям, полетел чуть слышный говор:
- Бедненький! Чем он виновен? За грехи родительские в воры попал... Господи!
Хоть и сын вора, а жаль, жаль его... бедного... курчавенького...
- А вот и господа дьяки едут! - загудели кругом голоса в толпе.
Когда поезд с “ведомыми” ворами, Ивашкой Заруцким и Маринкою с сыном,
покатил по самым людным улицам Москвы, въехал, наконец, в ворота тюрьмы, телега
Марины остановилась у особой избы, обнесенной внутри высоким частоколом. Заруцкого повезли дальше внутрь двора, поближе к застенку. Особые тюремные приставы сняли
284
Марину и сына ее с телеги и ввели в избу, предназначенную для приставов. Здесь около
печки была уже поднята тяжелая дверь в подполье и опущена туда стремянка, по которой Марину и сына бережно опустили. С нею вместе туда же спустились два пристава и кузнец. Марина остановилась посредине темного подполья и обвела его утомленными очами. Сын Иван боязливо прижался к ней, шепча и указывая на кузнеца:
- Мама! Кто этот черный? Я боюсь его.
- Неказисты твои нынешние хоромы, Марина Юрьевна! - заметил один из приставов. Да и за них благодарите Бога, в гробу и того хуже, а всем нам его не миновать... К стенке изволь подвинуться поближе... Нам на цепи тебя держать приказано... На длинной... Чтобы тебе вольготней был...
Кузнец надел Марине толстый железный обруч на пояс, положил накладку на пробойную петлю и повесил в петлю тяжелый висячий замок. Цепь, спаянную с обручем, была наглухо прикреплена к толстому железному крюку, вложенному в стену, эта цепь была настолько длина, что Марина могла свободно ложиться на кровать, поставленную для нее в углу.
- Ну, а теперь сними-ка, братец, с нее ручные кандалы, они уже боле не нужны…
Тот же кузнец поспешил опять к Марине, ловко расклепал поручи, заклепанные гвоздем, и снял с Марины ручные цепи, которые пристав на всякий случай приказал оставить тут же в углу подполья. Затем и кузнец и приставы ушли наверх, втянули за собой стремянку и захлопнули тяжелую дверь. Марина слышала, как ее задвинули засовом и заперли на замок.
Долго сидела она, как окаменелая, на своей кровати, на которой положены были жесткий соломенный матрац и подушка, обтянутая грязным холстом. Она оглядывала темное подполье, в которое свет и воздух проникали только через две небольшие продушины, прорубленные в нижних венцах избы, настолько высоко от пола, что даже и, встав на кровать, до них нельзя было достать рукою. Пол был земляной. Рядом с кроватью, на толстом обрубке дерева, стоял глиняный кувшин с водой, и лежала краюха ржаного хлеба.
- Мама! - вдруг обратился к Марине ее сын. - Мы так и будем здесь жить?
- Так и будем.
- И никуда больше не поедем?
- Не знаю.
- Здесь темно... Мне скучно, скучно здесь, - прошептал мальчик и тихо заплакал, не смея тревожить мать.
Мать притянула его к себе, взяла на колени и утешала, как могла.
На другой день начались допросы. Рано утром пришли в тюрьму к Марине двое незнакомых ей бояр и незнакомый дьяк, и долго-долго бояре задавали ей вопросы, а дьяк записывал ее ответы.
Там, где Марина отказывалась непониманием русского языка, ей тотчас дьяк переводил вопрос по-польски и ее ответ переводил боярам. Дважды один из бояр на уклончивые ответы Марины заметил сухо и сурово:
- Вчера Ивашка Заруцкий был допрошен в застенке с пристрастием, и с пытки показал на то, что ты показываешь нам.
285
- Что ж! Пытайте и меня, коли не верите моим словам, - злобно отозвалась на этот
довод Маринка.
- Давно бы свели в застенок, кабы можно было, - спокойно отвечал ей суровый
боярин. - Да пытать-то тебя не велено... Велено для переезда блюсти, на Украину
литовским и польским людям.
Эти слова запали в душу Маринке... Она истолковала их себе на пользу. Слабый луч надежды мелькнул в ее сознании. Ей показалось, что и ее сына пощадят, быть может, даже отпустят в Польшу. Она почти повеселела после этого первого допроса, и когда на другое утро сын ее стал плакать и жаловаться на духоту и мрак тюрьмы, она сказала ему в утешение:
- Не плачь! Недолго нам здесь сидеть: скоро тебя поведут гулять…
Ребенок и точно утешился и даже стал расспрашивать у матери, что за город такой, эта Москва, и почему он такой большой и в нем так много церквей.
Но бояре явились опять с дьяком и провели в допросах у Марины почти все утро, и на другой день тоже, и еще пять дней кряду длился все тот же мелочный и утомительный допрос. Этот допрос – тяжелая, невыносимая словесная пытка – до такой степени изнурил Марину, что она решилась на следующий день уже ничего не отвечать на вопросы бояр.
Но бояре не пришли, и Марина успела отдохнуть от их пытливых взглядов и тщательно обдуманных вопросных пунктов. Не пришли бояре и еще два дня. И снова надежды стали пробуждаться в душе Марины, и она решилась даже спросить у пристава, нельзя ли будет ее сыну побегать по двору, побыть на солнце.
- Изнывает он здесь... Слезами меня измучил... Гулять все просится...
Пристав посмотрел на нее не то с изумлением, не то с состраданием.
- Н-н-не знаю! - сказал он как-то нерешительно. - А впрочем, думаю, что ему и так недолго уже здесь быть...
Марина не поняла страшного смысла этих слов, а пристав удалился так поспешно, что она не успела его ни о чем более спросить.
- Что он сказал тебе, мама? - спросил ее сынишка, когда пристав ушел. - Скоро ли пойду я гулять и опять поеду в телеге, на конях?..
- Потерпи, поедем, дитятко мое! - утешала ребенка мать, лаская и укладывая ребенка возле себя на жесткий соломенник. - Закрой же глазки, усни!
Вскоре и мать и дитя крепко заснули. И Марине привиделся страшный сон. Она увидела себя в Астрахани в обширных светлых покоях воеводского дома, который ей там служил дворцом. Сидит она у колыбели сына, расписанной и раззолоченной, окинутой узорным пологом. Первые лучи солнца проникают в окна комнаты и радостно играют на стенах ее и на колыбели младенца, который сладко спит на мягком изголовье, под шелковым одеяльцем. Марина любуется им и только хочет поцеловать его в разгоревшуюся щечку, как входит кто-то и вызывает ее в соседнюю комнату. И эта комната полным-полнехонька священников, монахов и всякого духовного чина, и все они в черных рясах, в черном облачении, все со свечами в руках, как на отпевании.
- Что вам здесь нужно, - гневно вскрикивает Марина, топая ногою, - и кто смел вас
сюда пустить?
А священники и весь духовный чин Марине в пояс кланяются и говорят ей:
286
- Пришли мы к тебе, государыня, со слезным молением. Запретила ты нам к
заутрене в колокола благовестить, запретила нам звоном колокольным православных в Божий храм сзывать, для ради наших святых угодников возьми свой запрет обратно.
- Как вы смеете меня об этом просить? Сказано вам, чтобы вы по утрам не смели звонить, не смели моего царевича будить! Чуть посмеете, проучу вас по-своему!
Поклонившись ей еще раз в пояс, священники и весь духовный чин, сказали в один голос:
- Будь по-твоему! Только и ты помни, что, как умрет твой сын, не будем по нему панихиды петь, не будем благовестить. - И все разом сгинули из глаз Марины, которая проснулась, встревоженная сновидением, и разбудила сына своими страстными, горячими поцелуями. Мальчик проснулся, и первым его словом было:
- Мама! Гулять хочу! Пусти меня, мне скучно здесь.
И вдруг затопали чьи-то тяжелые шаги у них над головою, застучал засов, и тяжелая дверь, скрипя, отворилась. Опустилась в темницу стремянка, а по ней сошли приставы, тот дьяк, что был при допросе и два дюжих стрельца. Мальчик, отбежавший в противоположный угол подполья, посмотрел на этих новых пришельцев с недоумением.
- Вы пришли за нами? – почти радостно проговаривала Марина, приподнимаясь с кровати и гремя своей цепью.
- Не по тебе пришли мы, Марина Юрьевна, а по сына твоего, - сказал ей дьяк.
- Как? Вы его хотите взять у меня? - с испугом проговорила Марина.
- Так нам повелено...
И он указал приставу на ребенка, который пугливо забился в самый угол. Пристав подошел к нему и взял его за руку.
- Гулять пойдем, гулять, - нашептывал он ему, поглаживая его по курчавой головке.
Ребенок не сопротивлялся и только поглядывал на мать.
- Куда вы его ведете? - вдруг воскликнула Марина, выступая вперед, насколько ей позволяла цепь.
- Ведем куда приказано, - коротко и ясно сказал дьяк, поворачиваясь к лестнице.
Марина все еще не могла уяснить себе смысла этих слов, но даже и простая разлука с ребенком представлялась ей ужасною. Она упала на колени и, простирая руки к дьяку и приставам, проговорила, умоляющим голосом:
- Ради Бога, ради всего святого! Скажите - лучше ему там будет, чем здесь? Вернется ли ко мне, увижу ли я его?..
- На все то воля Божья, Марина Юрьевна, - глухо проговорил дьяк и стал подниматься по лестнице.
Приставы подхватили ребенка, который даже не успел оглянуться на мать, как уже очутился наверху. За приставами поднялись стрельцы, и дверь подпола тяжко захлопнулась, заглушая стоны несчастной матери.
А приставы вывели ребенка на двор тюрьмы, где уже ждали их. Ребенок увидел перед собою толпу вооруженных людей, увидел священника с крестом, в черном
облачении, и какого-то высокого мужика в красной рубахе и кафтане внакидку, с широким топором за поясом.
287
- Вот! На тебе его! - сказал один из приставов, передавая ребенка палачу.
- Ну, этот здесь. А те-то где же? - крикнул палач, поднимая ребенка на руки.
- И те идут! - отозвался кто-то.
И точно, из одной избы вышел Заруцкий и еще другой высокий, худощавый мужчина. На обоих были надеты поверх одежды белые саваны, в руках у них были зажженные свечи.
- Дядя! - обратился мальчик к палачу. - Мне холодно. Мой кафтанчик там, у мамы остался…
- Ничего. Нам недалеко с тобой гулять, - сказал ему палач и заботливо прикрыл ребенка полою своего кафтана.
- Ну, все готово, господин дьяк! - доложили приставы.
Дьяк сел верхом на подведенного ему коня, махнул рукою и проговорил:
- С Богом!
Ворота тюремного двора отворились, и шествие медленно двинулось к месту казни. Осужденные на казнь затянули на ходу заупокойные молитвы, и их голоса звучно и
гулко разносились в холодном и прозрачном воздухе сентябрьского утренника.
Когда дьяк и приставы увезли сына Марины, и дверь подполья тяжко захлопнулась
за ними, Марина долго рыдала, стоя на коленях. Слезы, горькие, горючие, лились неудержимо. Лютое горе разлуки с единственным ребенком, единственной утехой,
которую еще оставила ей злая судьба, это горе, как дикий кровожадный зверь, грызло ее сердце и заставляло ее рыдать так, как не рыдала она даже над трупом Алексея Степановича, как она никогда не плакала над собою, над своим горем, над всеми своими утратами.
Вдруг до ее слуха долетели какие-то странные звуки. Что это за звуки? Где она слышала их? Почему они так неприятны, так тяжко поражают ее слух? Марина поспешно отерла слезы и стала прислушиваться. Да! Она не ошибается, она слышала это пение... на отпевании Алексея Степановича! Слышала где-то и этот голос, который ведет и тянет те же звуки. Это похоронное пение! Но отчего же оно раздалось так близко, так явственно около самой ее тюрьмы, и потом стало удаляться более и более, пока не замерло в отдалении? Отчего это пение раздалось почти тотчас после того, как ее сын, ее милый Иванушка вышел из тюрьмы на Божий свет - на простор, на солнце, на свежий воздух. “Бедное, несчастное дитя! Отторгнутый от матери, только что покинувший мрачную, смрадную тюрьму, ты уже на пороге ее должен был встретить погребение, услышать погребальные песни, увидеть гроб и страшное напоминание о том “конце”, который нас ждет рано или поздно”.
Марина поникла головою и задумалась, и долго-долго думала о смерти, которая давно уже представлялась ей единственным желанным исходом, единственным возможным успокоением после всего, что было ею пережито и перенесено за последнее время. И похоронное пение, давно затихнувшее вдали, но все еще звучавшее в ушах ее, вдруг стало казаться ей почему-то милым, знакомым призывом в ту дивную, обетованную страну, где с человека, подобно ветхой одежде, спадут его тяжкие потребности, и где
потому именно нет ни плача, ни вздыхания…
“Смерть! Смерть! - покой, отдохновение, успокоение... Успокоение! Но не для
288
меня, презренной, опозоренной, запятнанной кровью, виновной и перед людьми и перед
Богом, и перед совестью...”
Она закрыла лицо руками и невольно вспомнила то описание мучений, ожидающих грешника в аду, которое когда-то в детстве ей пришлось услышать от ксендза. И этот неугасимый огонь пекла, и те раскаленные сковороды, на которых бесы с хвостами жгут и мучают свои жертвы, и те котлы, в которых кипятят их, и те крючья, которыми рвут и терзают их. Вспомнились ей эти страшные картины, некогда пугавшие ее детское воображение, и показались ей бледными, ничтожными по сравнению с теми терзаниями и муками, среди которых протекала ее жизнь за последние годы.
“Сколько унижений, сколько оскорблений, сколько страхов, опасений, страданий пришлось мне перенести! Сколько мук обратила я на других, стараясь им отомстить злом на зло, поступая с ними так, как они со мною поступали...”
И Марина с неописуемым ужасом припоминала все, что пришлось ей пережить за время ее бегства из Калуги в Коломну до этой горестной разлуки с сыном. Припомнились ей грубые насмешки Заруцкого над ее женской стыдливостью, припомнились ей его безумные, пьяные речи, его побои, дикие проявления жестокости к тем, кого судьба предавала ему в руки. Припомнились его страшные кровавые расправы с побежденными, при которых этот разбойник не щадил никого... Припомнились жестокие казни астраханских граждан и вечные трепетания за жизнь ребенка, за его настоящее и будущее! Припомнились ожесточенные битвы с царскими воеводами под Воронежем, и укрывание в волжских плавнях, и скитания по пустынному Яику с последними остатками разбойничьей, и уже непокорной, озлобленной шайки... Припомнилось все, и
это все, уже ею пережитое и перенесенное, показалось ей несравненно более страшным, чем все ужасы смерти и загробных мук... И похоронное пение, все еще звучавшее в ушах ее, показалось ей чудной мелодией, добрым призывом к успокоению.
- Но нет! Нет, я не смею и помыслить о смерти! Я должна жить, пока он жив, где
бы он ни был... Может быть, те же московские люди, которым я наделала так много зла, пощадят меня, как мать, возвратят мне моего ребенка. Мое сокровище! Единственное, что меня привязывает к жизни.
И она снова залилась горькими слезами при воспоминании о разлуке с сыном. Так, среди слез и тяжких сокрушений о горькой своей судьбе Марина промаялась до ночи, не принимаясь за пищу, стоявшую около ее кровати, не проглотив ни глотка воды. Никто к ней не являлся, никакой шум не долетал до ее слуха, и по временам это тесное, мрачное, безмолвное подполье представлялось ей могилою, в которой она заживо погребена. Один только звон ее цепей напоминал о том, что ее жизнь и мучения еще не кончены.
Страшные, бессмысленные сновидения тревожили Марину в течение целой ночи. То виделись ей какие-то битвы, кругом трещали и гудели выстрелы, лилась кровь, падали кони и люди, взрывая густые облака пыли, слышалось, как на струге по волжским плавням вода стала быстро его наполнять, а между тем, струг полон казаков и награбленной ими добычи.
- Мы, тонем! Бросайте в воду добычу, - кричала им Марина, крепко прижимая к
себе сына.
- Бросай ты своего сына в воду! Не из-за нашей добычи, а из-за твоего сына наш
289
струг идет ко дну!
И Марина просыпается в ужасе и мечется на жесткой постели и напрасно ищет около себя теплое, мягкое тельце ребенка, спящего тихим, безмятежным сном.
- Где-то он? Что с ним, с голубчиком моим? Тоскует ли он по мне, как я по нем тоскую? Вспоминает ли, как я его вспоминаю?
Наконец, настало утро и проникло сероватым полусветом во мрак подполья. Марина поднялась с постели, измученная тревожным сном и душевными страданиями. Тоска, тоска гнетущая, невыносимая тяготела над ее душою и настраивала ее на все мрачное, ужасное, трагическое. Мрак, полный всяких чудовищных образов, гнездился в душе Марины и туманил ей голову. Ни мыслей, ни желаний в ней не было, было только одно ощущение тяготы жизни.
Но вот брякнул наверху засов, дверь скрипнула, и стремянка опустилась в подполье, а по ней спустился и пристав с краюхой хлеба и кувшином воды для узницы.
- Э-э! Да у тебя и та краюха цела, и вода в кувшине не тронута!
Марина ничего не отвечала ему. Пристав покачал головою и промолвил:
- Видно, сердце-вещун? Чует беду... Недаром и от пищи отбило.
Марина вдруг подняла голову и впилась в пристава глазами.
- Где мой сын? Куда отвезли его? Скажи, сжалься надо мной, - проговорила она, собравшись с силами.
- Да куда же? Вестимо, в убогий дом...
- Куда? В какой дом? - переспросила Марина, хватая пристава за руку.
- В какой? В убогий - ну, куда всех казненных свозят.
Марина посмотрела на пристава широко раскрытыми глазами. Потом вдруг рассмеялась громко и сказала:
- Ты, верно, пьян сегодня. Не понимаешь, о ком я спрашиваю…
- Не пьян, вот те Христос! Маковой росинки во рту не было. А что вчера и Заруцкого и сына твоего на площади вершили и отвезли их в убогий дом - так это правда.
- Казнили? Сына... сына моего казнили? - в неописуемом ужасе вскричала Марина.
- Ребенка! Моего ребенка! Без вины?.. Нет, по моей вине... Зачем же меня оставили, забыли казнить! Зачем?
И она в исступлении била себя в грудь и рвала волосы, рвала на себе одежду и металась по постели и по полу, как безумная.
- Да что ты? Бог с тобой! Уймись. Ведь не поправить дело! – старался ее утешить пристав, но, видя, что ничего не может сделать с обезумевшей от горя женщиной, махнул рукой и поднялся поспешно наверх для доклада приставу.
Не прошло и получаса со времени его ухода, как двое приставов и один из присяжных сторожей подошли к спуску в подполье, решив, что за Мариной “для береженья” следует устроить особый надзор: цепь ей укоротить и человека посадить при ней в подполье, чтобы она “над собою какого дурна, не учинила”. Но когда они спустились вниз по стремянке, то увидели, что опоздали с приходом и предостороженностями. Марина ничком лежала на земляном полу около стены в лужах
крови. Ее тело подергивалось последними предсмертными судорогами. Она разбила себе
голову о крюк, к которому была прикреплена ее цепь.
290
* * *
Разделавшись с восстанием в Поволжье, бояре стали проводить более жесткий курс в отношении казаков. При всякой возможности они проводили разбор, очищали станицы от беглых холопов и крестьян, возвращали их прежним господам. Опасаясь сопротивления, власти объявили, что намерены впредь решать дело по доброй воле и по челобитию самих казаков “кто, когда похочет”.
Ссылка на добрую волю не могла никого обмануть; свобода, предоставленная казакам, была горше неволи. “А боярские люди, - значилось в боярском приговоре, - которые сбежали от бояр своих и были в казаках под Москвою до государева избрания, если захотят по-прежнему вернуться, тем боярским людям дана воля – могут вернуть в холопы, как старым, так и к новым господам по их выбору”.
* * *
Минин и Пожарский украшали героическую плеяду талантливых воевод.
Военное дарование Пожарского достигло расцвета, однако знать, едва не пустившая ко дну корабль русской государственности, не могла простить ему ни его способностей, ни его худородства.
Неугомонный Гаврило Пушкин, предавший нескольких царей и усердно служивший Гонсевскому, первым использовал местнические порядки, чтобы положить конец карьере Пожарского.
В думе Пушкин стоял на низших ступенях, поэтому царь именно ему поручил обнародовать указ о пожаловании Пожарского в бояре. Упрямый Пушкин отказался выполнить распоряжение.
Князь Дмитрий, уверенный в прочности своего положения, не оценил опасности и не подал вторичного челобития на Гаврилу. Прошло полгода и Пожарский осознал, что не получит никаких воеводских постов, пока не заставит считаться со своей “родословной”.
Воцарение Михаила Романова подняло наверх немало случайных людей, не обладавших никакими достоинствами, кроме родства с государем и его матери. Временщиками Михаила стали братья Салтыкова, которых король Сигизмунд в свое время хвалил за их верную службу и жаловал поместьями. Борис Салтыков позже других примкнул к освободительному движению и не сыграл заметной роли в боях с
захватчиками.
Ко времени коронации его сомнительное прошлое было предано забвению, осведомленные люди говорили, что в Москве дума ничего не решает без ведома и согласия Бориса Салтыкова; не дядя Иван Романов, а Салтыков правит делами не по
своему званию, а по родству со старой монахиней Марфой – матерью Михаила.
Царь сделал Бориса сначала кравчим, а затем в декабре 1613-го года боярином.
291
По обычаю того времени “сказывать боярство”, то есть сообщать награжденным о
присвоении им боярства, назначались по царскому выбору, тоже именитые люди, но все же менее знатные, чем сами награжденные. Сказывать боярство Салтыкову царь обязал Пожарского и дьяка Васильева. Выслушав царский приказ, Пожарский вознегодовал:
- Как мне, князю Пожарскому, идти на поклон к Салтыкову, отпрыску изменческого племени. Да и родом я выше его! Нет, меньше Салтыкова мне быть невместно, и сказывать ему боярство я не буду!
Возник спор между Пожарским и Салтыковым. Этот спор царь решил в пользу Салтыкова и вновь приказал Пожарскому “сказывать боярство”. Однако и после этого Пожарский не захотел повиноваться. Он не поехал к Салтыкову, отговорившись, что заболел.
Почувствовав правоту Пожарского и в то же время, не желая раздражать Салтыкова, царь приказал одному дьяку Васильеву “сказывать боярство”, а в разрядной книге вписать, что боярство Салтыкову сказывал и князь Пожарский.
Таким решением Салтыков оказался недовольным, он подал царю челобитную на Пожарского и настаивал, чтобы обидчика наказали за причиненное им “бесчестие” роду Салтыковых. Тогда царь приказал “выдать” Пожарского головою Салтыкову. Такие наказания выполнялись чисто символично. Приговор “выдать” головой не давал обиженному право отсекать голову провинившемуся. Этот приговор обязывал “выданного головою” пойти к обиженному, поклониться ему в ноги и не вставать до тех пор, пока не выпросит прощения.
Царского повеления Пожарский теперь не мог ослушаться, за ним пришел Перфирий Секирин и повел на двор Салтыкова. Здесь Пожарский пал в ноги Салтыкову. Надменный, чванливый боярин начал бранить своего “обидчика”, всячески оскорбляя его, упрекал за бесчестие, нанесенное роду Салтыковых. Насытившись унижением Пожарского, Борис Салтыков примирительно проговорил:
- Ладно! Повинную голову меч не сечет. Вставай, - и он хотел помочь Пожарскому приподняться.
- Сам встану, - сказал Пожарский, отстраняясь. А про себя подумал: - “Без тебя подымусь. Найдутся люди, что возвысят меня”.
Бесчестие князя Дмитрия стало вдвойне обидным. Заслуги освободителя Москвы были зачеркнуты начисто. Поражение в местническом споре фактически лишало Пожарского право занимать высшие военные посты в государстве.
Страна стояла на пороге новых воинских испытаний, но князя Дмитрия Пожарского грубо отстранили от руководства военными делами.
Местническая “казнь” была кошмаром для тех, кто превыше всего ставил родовую честь. Случалось, что выданный головою боярин надевал монашеское платье и навеки прощался с мирской жизнью. Другие изменяли присяге и переходили на сторону врага. Но князь Дмитрий выдержал экзамен. Не менее чувственный к местническим придиркам, чем другие обедневшие аристократы, и, тем не менее, не ожесточился на людей и не изменил своим принципам. Он перетерпел все, хотя горький осадок обиды надолго отравил ему
душу.
Бывшие кремлевские сидельцы ликовали при виде унижений, выпавших на долю
292
того, кто возглавил народную борьбу против них. Вкупе с боярами, романовская династия
смертельно боялась не утихавшей народной стихии.
Очаги крестьянской войны не были потушены окончательно, они продолжали тлеть в отдаленных и близких уездах - в Вологде, Астрахани, Рязани...
* * *
Поражение Трубецкого под Новгородом дало новый толчок движению казацкой вольницы. Покидая отступавшую армию, казачьи станицы отказывались идти на Москву, где ждал их “разбор”; не для того добровольцы брались за оружие и сражались со шведами, чтобы затем вернуться в невольницу.
На севере и в Поморье казачьи отряды мгновенно разрастались, в казаки уходили мужики, холопы, стрельцы.
И после избавления на юге от Заруцкого, казаков оставалось еще много, почти не было ни одной области, которая бы не страдала от их опустошения. Воеводы доносили: “Там и там стояли казаки, пошли туда-то, села и деревни разорили и повоевали до основания, крестьян пожженных видели мы больше 70 человек, да мертвых больше 40 мужиков и женок, которые помирали от мучения и пыток, кроме замерзших”.
Особенно отличился среди казаков атаман Михайло Баловень, под знаменем которого собралось целое войско.
1-го сентября 1614-го года, в новый год, государь говорил на соборе с духовенством, боярами, думными и всех чинов людьми: “Пишут к нам из замосковских и из поморских городов, что пришли в уезды воры-казаки, многих людей православных христиан побивают и мучают разными муками, денежных доходов и хлебных запасов собирать не дают, собранную денежную казну в Москву от их воровства привести нельзя. Дворяне и дети боярские бьют челом, чтобы им с ворами управиться самим, так на этих воров посылки посылать или писать им, чтоб от воровства отстали”. Приговорили: “Послов к ворам из духовных властей, бояр и всяких чинов людей посылать и говорить ворам, чтоб они от воровства отстали”. И для этого посланы были суздальский архиепископ Герасим с двумя еще духовными лицами, боярин князь Борис Михайлович Лыков и дьяк Ильин с выборными из дворян, гостей, из торговых людей и казаков. Они должны были ехать в Ярославль и оттуда повестить казакам, которые из них хотят стоять за имя Божие, государю служить и прямить, от воров отступится, списки своих имен прислать к государю и идти на службу. “Которые государю служить не станут, станут вперед в церквах образы обдирать, ломать, православных христиан грабить, жечь, на таких всяким государевым людям, атаманам и казакам стоять заодно и над ними промышлять, потому что они пуще литвы и немцев, и казаками этих воров не называть, чтобы прямым казакам, которые служат, бесчестия не было. Если казаки станут договариваться с князем Лыковым, что без заклада к нему не поедут, то ему давать
заклады, смотря по их людям и уговаривать их всякими обычаями, обещать им жалование, крепостным людям давать свободу. Которые атаманы и казаки станут приезжать в
293
Ярославль к князю Лыкову для сговора и всяких государевых дел, тех поить и кормить.
Которые атаманы и казаки от воровства отстанут и пойдут на государеву службу, тем велеть казны давать, собирая из посадов и уездов, насилие над ними делать не велеть. Которые атаманы и казаки от воровства не отстанут, на службу не пойдут, уговор их не возьмет, на таких князю Лыкову собираться с городами, с дворянами и детьми боярскими собирать также охочих всяких людей и даточных и над ворами промышлять всякими обычаями”.
Лыков дал знать государю, что он к казакам писал и уговаривать посылал много раз, но воры от воровства не отстают, стали воровать пуще прежнего, которые казаки хотят отстать от воровства, тем от воров уйти нельзя, потому, что воры умножались. Государь в ответ приказал Лыкову промышлять над казаками. После этого Лыков писал, что он на казаков ходил, и посылки посылал и воров во многих местах побивал. Тогда
казаки прислали объявить Лыкову, что они от воровства отстали и пошли на государеву службу к Тихвину против шведов, и государь их бы пожаловал, велел им прислать воевод из Москвы, с кем им ходить и промышлять над немецкими людьми. Из Москвы к ним отправилось двое воевод – князь Никита Волконский да Чемисов. Но скоро эти воеводы дали знать государю, что когда они пришли к Тихвину и хотели смотреть казаков по спискам, то казаки на смотр не пошли, ездят себе по селам, деревням и дорогам, грабят села и деревни жгут, крестьян ломают, воровство от них чинится пуще прежнего, приходят и на них, воевод, с великим шумом и с угрозами, хотят грабить и побить. А после того побежали с Тихвина в Москву казаки, которые государю прямили и в расспросе боярам сказали: которые казаки отстали от воровства, стали, было, от воров отставать и пришли к воеводам, князю Волконскому и Чемисову, на тех пришли казаки-воры, перехватили и пограбили их, также и самих воевод царских, многих добрых атаманов и казаков побили, и теперь идут по городам войною. Прискакал и гонец от воеводы с Устюжны, пришли к его городу казаки многие, говорят, что идут к Москве, а неведомо для какого умышления. По этим вестям царь отписал в Ярославль к князю Лыкову и в Кашин к воеводе Бояшеву, чтобы по всем дорогам посылали подъезды, проведать про казаков, куда ждать их похода? И если воры пойдут прямо на Москву, то Лыков и Бояшев должны идти за ними также к Москве.
Казаки действительно явились под Москву и стали по Троицкой дороге в селе Ростокино, приславши к государю бить челом, что хотят ему служить, воровать впредь не станут и на службу идти готовы.
Государь послал в село Ростокино дворян и дьяков переписать и разобрать казаков, сколько их пришло. Казаки к смотру не шли долго и едва дали себя переписать, говоря, что они, атаманы, знают сами, сколько у них в станице казаков. Они ставили по дорогам от Ростокино к Москве и по Троицкой дороге сторожей днем и ночью, посылали их по всем дорогам, подъездам и станицам, все проведывали про князя Лыкова с товарищами, а между тем, присылали другое челобитие к государю, чтоб велел им дать торг, иначе они станут воевать и в загоны посылать, по государеву указу из Москвы к ним с торгом посылали, только бы в загон не ездили. Государь велел также перевести их из Ростокино к Донскому монастырю, отсюда они начали приезжать в Москву ратным обычаем и говорить, что будут московских людей грабить, а другие говорили, что сам только
294
государь их не пожалует, то они пойдут к Лисовскому в Северскую страну.
Тогда послали к Лыкову и Бояшеву приказ, чтобы он тотчас со всеми людьми шел под Москву проселочными дорогами тайком и, пришедши под Москву, стали также утаясь, где пригоже. Лыков и Бояшев, наконец, пришли, и государь велел взять из казацкого табора в Москву атаманов, есаулов и казаков расспросить и сыскать о том, что царю били бояре, дворяне, и дети боярские, что казаки поместья, вотчины их разорили, били челом царю воеводы, князь Болконский и Чемисов, что казаки их тоже били и грабили. Казаки были взяты к допросу, и в то же время из Москвы к Симонову монастырю двинулся окольничий Артемий Измайлов. Велено было ему стать против казачьих таборов и послать сказать казакам, чтоб они не смели выходить из них никуда и стояли безо всякого опасения, потому что он, Измайлов, прислал их оберегать. Если же они станут подниматься со станов, то Измайлову и Лыкову велено идти на них, чтобы их под Москву не пустить. Но скоро Измайлов пришел к Симонову монастырю и стал против казачьих таборов, то воры бросились бежать из-под Москвы Серпуховскою и другими дорогами. Измайлов и Лыков двинулись за ними по дороге, несколько раз побивали их отряды и настигли главную толпу в Малоярославском уезде на реке Луже. Здесь казаки были побиты наголову, а остальные, видя над собою от государевых людей тесноту, били челом и крест царю целовали. Всех этих казаков по государеву указу Лыков и Измайлов привели в Москву в числе 3256 человек, их всех простили и отослали на службу, только
повесили Баловня, да некоторых других атаманов разослали по тюрьмам.
Бояре, сидевшие с поляками в Москве, жестоко отомстили казакам за прежнее их радение Русскому государству.
* * *
Западня, устроенная под Москвою, не покончила с воровством казаков. Государь получил вести из Владимира, Суздаля, Мурома, Балахны, Нижнего Новгорода, что всякие безымянные люди, боярские холопы, называя себя казаками, собрались, пришли в Суздальский и Владимирский уезды, и в Шую и другие места. По селам, деревням, дорогам жгут крестьян, побивают до смерти дворян, доведываются, где их поместья и хотят идти по городам. Государь приказал промышлять над ворами князю Дмитрию Петровичу Лопате-Пожарскому и костромскому воеводе Ушакову.
Государю дали знать из Казани и других понизовых городов, что татары и черемисы заворовали тоже, государю изменили, села и деревни жгут, людей в полон берут и к городам приступают, дороги от Казани до Нижнего отняли. Против них отправлены были боярин князь Сулешев и стольник князь Львов.
Еще по избранию Михаила в Москве начали думать, как прекратить войну литовскую, и, главное, высвободить из плена отца государя.
10-го марта 1613-го года собор уже отправил дворянина Данилу Анадина к королю
с грамотою, в которой были прописаны все неправды Сигизмундовы, и требование
размена пленными.
295
Струсь от лица всех своих собратьев писал также к королю, умолял его прислать
Филарета с товарищами и тем освободить своих подданных из неволи московской.
В наказе Анадину говорилось: “Скажут, что нам подлинно известно, что польских и литовских людей, разосланных по городам, после кремлевского взятия всех мужиков побили, то отвечать, что наоборот, польские и литовские люди были сосланы из Москвы для береженья: к Соли-Галицкой, да в Галич, да на Чухламу, да на Унжу, и пришли к тем городам изгоном воры, ваши черкасы, и тех польских и литовских людей немногих побили по другим городам, все ваши люди целы”.
Хотели скрыть от поляков об избрании Михаила, чтоб тем легче высвободить Филарета, и потому Анадину было наказано:
- “Если скажут, что в Москве выбрали в цари Михаила Федоровича Романова, то отвечать: это вам кто-то сказал неправду, в Москву всяких чинов люди съехались и о государском избрании советуются и поджидают из дальних областей советных людей”. Станут говорить про изменников, про Федьку Андронова с товарищами, за что их пытали, ведь они за правду стояли, то отвечать, что Михайло Салтыков да Федька Андронов с товарищами первые изменники и всякому злу начальники. Из-под Смоленска на Московское государство королевскую рать подняли и вместе с польскими и литовскими людьми придумали Москву разорить, царскую могучую неисчислимую казну, собрание прежних великих государей к королю отослали, а иную ратным людям раздали, и они злодеи, не только пыток, но и всяких злых смертей достойны”.
Анадину наказано было в задор ничего не говорить, посол должен был править королю челобитную от освященного собора, от бояр, окольничих и прочих от всяких чинов людей всего великого российского царствования. Если паны скажут, что Владиславу изменили, то отвечать, что низложен он из-за его неправды и неправды самого короля. Если будут при короле во время посольства изменники – Михайло Салтыков, Иван Грамотин, Василий Янов, или иной кто, то Анадину жаловаться на то, и говорить, что прежде так не бывало, чтобы при посольстве были изменники. Если же эти
изменники еще станут непригожие речи говорить на задор, то Анадину говорить при панах беспрестанно, что Михайло с товарищами первые всякому злу начальники и Московскому государству разорители, и им надобно было теперь помнить Бога и свою христианскую природу, от таких своих дел отказаться, а если откажутся, то им вскоре от Бога отмщение будет.
Анадин с дороги в Польшу отписывал собору и уверял, что скоро нельзя ждать от короля сильных движений на Москву. Один поляк говорил ему на дороге: “Видел ты сам, как здесь жолнеры пустошат королевские города и другие места, и будут постошить их до тех пор, пока им не дадут жалование”.
В Вильно бурмистр тоже говорил Анадину:
- “Здесь у нас стоят жолнеры, и житья нам от них нет, насильство чинят великое, кормы берут большие и правят деньги, женам и детям нашим чинят тесноту и насильство, лучше бы нам от них земля расступилась”.
Об этом он тоже сообщал в Москву, где бояре понимали, что безурядица в Польше
давала Московскому государству возможность отправиться от своего безнарядья.
В июне 1613-го года Анадин сам возвратился из Польши и привез ответ от панов,
296
которые, разумеется, оправдывали во всем Сигизмунда и складывали всю вину на Москву.
Относительно Владислава писали: “Нам хорошо известно то, что еще при князе Дмитрии Ивановиче, которые вы зовете Гришкой Отрепьевым, князь Василий Иванович Шуйский с братьями и со многими боярами через некоторых польских и московских людей говорили и били челом королю, чтоб пожаловал от расстриги Гришки Отрепьева их самих и государство Московское очистил, а на государство Московское дал своего сына Владислава Жигимонтовича”.
В заключение паны написали, что они и вместе с ними император немецкий Матвей склоняют Сигизмунда к миру с Москвою. Паны требуют от думы, чтобы она прекратила все неприятельские действия против поляков до приезда императорских послов, при посредстве которых будет преступлено к мирным соглашениям. О короле паны писали, что он сам не мог отвечать за грамоту собора, потому, что она наполнена словами укорительными, несправедливыми, гордыми и срамотными.
* * *
Между тем, неприятельские действия продолжались: в марте 1613-го года собор двинул войска против литовских людей, которые пришли войною в белевские, мещовские, калужские и козельские места.
В апреле отправили воевод в Северскую землю, где в основном дела шли удачно для русских людей. Однако из-под Козельска приходили дурные вести, суть которых была в местнических претензиях. Князья Андрей Хованский и Семен Гагарин стояли от Козельска 16 верст, а князь Иван Хворостин стал от них за 6 верст. Хованский посылал ему говорить, чтобы он подошел поближе и вместе с ним промышлял над литовскими людьми. И Хворостин не послушался и пошел назад в Мценск со всею ратью. Была между Хованским и Хворостинным рознь великая, и государеву делу в их розни прибыли не было. К тому же был еще обнесен и воевода, Артемий Измайлов, о нем говорили, что ссылается с польскими людьми. Царь велел Хованскому и Хворостину объединиться, а об Измайлове сыскать крепкими сысками.
В июле пришли вести еще хуже: черкасы и литовские люди взяли Серпийск, Мещовск, Козельск, Болохов, Лихвин, Перемышль, в Белеве овладели острогом.
Измайлов писал из Калуги, что черкасы уже приходили под этот город, думает, что придут еще. Из Можайска писал Нащекин, что неприятель хочет приходить к его
городу.
Государь говорил на соборе с духовенством и боярами, как ему над латинскими людьми и черкасами промышлять и приговорил идти на них стольникам – князю Дмитрию Мистрюковичу Черкасскому и Михаилу Матвеевичу Бутурлину. Когда эти воеводы пришли под Калугу, то литовские люди и черкасы, прослышав об их приходе, ушли из серпийских и мещовских мест к Вязьме и Дорогобужу.
Воеводы пошли за ними, заняли покинутую литовцами Вязьму и Дорогобуж и подступили под Белую. Литовцы сделали, было, из нее сильную вылазку, но были побит,
297
и в августе принуждены были сдаться. Царь наградил воевод золотыми и велел им идти
под Смоленск.
Воеводы осадили Смоленск, стояли в двух верстах от него, но ничего не смогли сделать по недостаче войск. Украинские дворяне и дети боярские многие под Смоленск не пошли, а иные из-под Смоленска сбежали. Черкасский и товарищ его, князь Троекуров, заменивший тяжело раненого под Белою Бутурлина, стояли под Смоленском без всякого действия до июня 1615-го года, пока им на службу не были присланы воеводы, боярин князь Иван Андреевич Хованский и Мирон Вельяминов. Когда Черкасский приехал в Москву, то государь велел ему быть у своего стола, а после стола пожаловал за службу шубу на соболях, атлас золотой, да кубок, и обратно отправил его под Смоленск.
Бремя войны становилось непосильным. Со всех сторон в Москву шли неутешительные вести. Просил помощи Трубецкой из-под Новгорода, Черкасский из-под Смоленска.
Полки Трубецкого, стоявшие в 20 верстах от Новгорода, таяли от потерь и голода. В июле 1614-го года воевода отдал приказ об общем отступлении.
При отходе в войсках вспыхнула паника, ратные люди искали спасения в лесах и болотах. Бывший земский правитель не помышлял об арьергардных боях. Он свернул с дороги в лес и долго блуждал в чаще, прежде чем добрался с немногими до Торжка.
Под Смоленском князь Дмитрий Черкасский все-таки добился некоторого успеха. Его войска выстроили крепкие острожки вдоль старой границы и блокировали смоленский гарнизон. В осажденном городе начался голод; сдачи крепости ждали со дня на день. Но русским недоставало сил, чтобы завершить смоленскую войну. Без совета с Черкасским передовые отряды отступили из острожков в лагерь. Литовские войска в это время пробились в крепость и доставили туда обозы с продовольствием. Воеводы, посланные на рубеж для строительства нового острожка, подверглись разгрому и потеряли более 2 тысяч убитыми.
* * *
Панская Польша, несмотря на поражение, нанесенное ей народным ополчением, продолжала рваться к Москве, она не признавала избранного царя Михаила Романова, по-прежнему навязывала королевича Владислава на московский трон.
К этому панскую Польшу опять подбивал римский папа. Убедившись, что польский народ не хочет поддерживать Сигизмунда III в его авантюрах, Павел V решил выполнить свое давнее обещание и оказать польскому королю материальную помощь. В 1613-ом году папа отказался в пользу польского короля от денег, ежегодно собираемых с католического духовенства и населения Польша на содержание папского престола. Кроме того, Павел V обратился к наиболее богатым польским епископам с предложением жертвовать деньги на продолжение войны против Москвы. Тогда же сам папа
пожертвовал на это 40 тысяч червонцев.
Однако эти средства были слишком ничтожны, чтобы вести большую войну против
298
великого русского народа.
Пришлось Сигизмунду III против своего желания и против воли некоторых панов отозвать королевское войско в Польшу.
Но на русской земле продолжали еще оставаться разбойничьи шайки польских панов-авантюристов, они продолжали грабить и убивать русских людей, мстить за свое поражение, за крушение своих захватнических планов.
Особенно зверствовала шайка пана Лисовского, этот давний враг русских, не раз битый ими, был отчаянным головорезом. За тяжкие преступления в Польше его приговорили к смертной казни, но, воспользовавшись попультитеством польских властей, он бежал из тюрьмы, перебрался через русскую границу и с тех пор стал разбойничать в России. Под его командой собралось около 2 тысяч таких же головорезов, как он.
Долгое время шайка Лисовского была неуловима, на своих резвых конях всадники Лисовского быстро продвигались из уезда в уезд, внезапно нападали на города и села, безнаказанно грабили и убивали жителей, поджигали их дома, а затем также быстро исчезали.
Царское правительство несколько раз направляло против Лисовского войска, но безуспешно. При их появлении бандиты не принимали боя, исчезали, спасаясь от преследования. Они не стремились удерживать за собою города и уезды. Грабеж беззащитного населения – вот что прельщало шайку и ее вожака.
Лисовский все больше тревожил царское правительство. Он уже около 4-х лет в основном держался в псковских пригородах со своей шайкой. Весной 1615-го года лисовчики последний раз явились под стены Пскова. Разграбив округу, Лисовский ушел из-под Пскова к Смоленску с обозами, гружеными продовольствием. Когда лисовчики объявились под Смоленском, захватили Карачев, бояре пуще прежнего всполошились в Москве; они не забыли его опустошительных набегов. Долго думали, кому поручить уничтожение опасного противника. Никто из воевод не выражал желания померяться силами с лисовчиками. Тогда вспомнили, наконец, о Дмитрии Пожарском; прошло более 2-х лет, заполненных битвами, и все это время худородный князь Дмитрий не мог получить никаких воеводских назначений. Вождя освободительной борьбы низили, но никто не мог отнять от него заслуженной славы.
* * *
Царские милости по отношению к Пожарскому были слишком скромны и незначительны по сравнению с теми огромными наградами, которыми царь осыпал своих родственников и любимцев.
Пожарский не пользовался особым признанием в Боярской думе. В ней он занимал одно из последних мест, желая таким образом принизить Пожарского, отодвинуть в конец его подпись под официальными документами. Так поступали с народным героем те, кто в
тяжкие годы или безучастно относился к страданиям русского народа, или предавали его. Так поступал царь с тем, кто избавил его от позорной жизни в плену, кто способствовал
299
его воцарению.
“Ничего, князь, не огорчайся! - сам себя утешал Пожарский. - Пусть ты будешь, унижен - лишь бы Русь возвысилась”
Но иногда обиды были так оскорбительны, а огорчения так невыносимы, что Пожарский открыто возмущался.
Выдающиеся способности Пожарского не могли вполне развернуться. Боярская знать оттирала его от важных постов. Он уже не занимал первенствующего положения в государстве. Приходилось служить на второстепенных, порой подчиненных должностях. И все же Пожарский любое поручение выполнял с великим сознанием долга перед народом, всегда честно и успешно, проявляя организаторский талант и
распорядительность. Царь и его советники, оставляя Пожарского в тени, вспоминали о нем каждый раз, когда требовался человек с большим государственным и военным опытом.
В разные годы Пожарский руководил работой различных приказов, когда его направили в Разбойный приказ, то он тщательно разбирал “разбойные” дела, беспощадно карал убийц, грабителей и воров. Возглавляя Поместный приказ, он вникал во все нужды местного населения. Начальствуя над Судебным приказом, защищал обиженных и наказывал виновных. Ведал Пожарский и делами Ямского приказа, налаживая почтовую связь между городами, облегчал ее передвижение по обширной стране.
* * *
В конце 1615-го года, когда в Москву пришли вести, что Лисовский усиливается в Северской стране; литовцы теснят Брянск, дума порешила послать против Лисовского рать под начальством двух воевод – Дмитрия Пожарского и Степана Ислентьева.
Главная трудность для воевод состояла в том, что в Москве не осталось почти никаких сил: между тем, без значительного войска нечего было и думать о разгроме стремительного и неуловимого Лисовского. Назначение Пожарскому не сулило легких побед, но он принял его без колебания.
Дьяки составили роспись, по которой численность войска Пожарского предполагалось довести до 7 тысяч человек. На бумаге эта армия выглядела очень внушительно; в действительности же ратников предстояло еще собрать: отряды и сотни разбросаны были по разным городам, помещики находились на отдыхе в своих усадьбах.
В Москве Пожарскому удалось отыскать менее тысячи человек дворян, стрельцов и казаков. 29-го июня 1615 года он выступил из Москвы во главе небольшого отряда. Прибыв в Боровск, он тотчас разослал по всей округе сборщиков с наказом собирать служилых людей.
В Белеве князя Дмитрия нагнали казаки из войска Баловни. Многие из них служили в земских ополчениях. Пожарский взял их в свой полк и привел к присяге.
Зная образ ведения войны лисовчиков, воеводы имели наказ, чтобы в походе и на станах соблюдали величайшую осторожность: “Распрося про дорогу, послать наперед
300
себя дворян, велеть им оборудовать станы, смотреть, чтобы станы были крепки, поставить
вокруг них надолбы и только тогда, как надолбы станов поставят и станы укрепят совсем накрепко, воеводам идти в эти станы, но и то с великим бережением, посылать подъезды и проведать про литовских людей, чтобы они безвестно не пришли и не учинили ничего плохого”.
3-го августа из Белева через Болхов Пожарский вышел на Лисовского, тот испугался осады в Карачеве, выжег город и пустился верхнею дорогою к Орлу.
Из Болхова воевода направил гонцов в дальние города с требованием прислать людей: к Пожарскому прибыло две тысячи татар, но проку от них было немного, после первых же стычек они бежали от поляков, сломя голову.
Князь Дмитрий подошел к Орлу почти сразу вслед за лисовчиками. Утром 30-го августа голова Иван Пушкин, шедший впереди с конными сотнями, ворвался в польский лагерь. Там вначале поднялся переполох, лисовчики оставили шатры, едва успели вооружиться и принять бой, однако, русских было немного, и они не устояли против Лисовского, и обратились назад в бегство. Тем временем подошли основные силы во главе с Пожарским. Бой был перенесен в поле. Воины Пожарского обгородились телегами и сели в обозе. 600 человек Пожарского долго отбивались от 3-тысячного отряда лисовчиков, те не догадывались, что у Пожарского так мало людей и не проявляли
сильной активности.
Дмитрий Пожарский в свою очередь настойчиво трижды атаковал Лисовского, русские захватили десятки пленных, несколько знамен, литавры. Постепенно их натиск
стал ослабевать. Тогда-то лисовчики предприняли контратаку и сбили с позиций полк Исленьева. Вначале дрогнули и побежали татары, а вслед за ними и прочие ратные люди. Сам Пожарский выстоял, но с ним оставалось всего две сотни дворян, сорок стрельцов и несколько сот других ратников. Они продолжали отбиваться с такой яростью, что Лисовский вынужден был прекратить атаки, и раскинул стан в двух верстах. Пожарский не хотел покидать свой обоз, он использовал передышку и еще лучше укрепился, дополнительно окружив свой отряд повозками, поставленными в несколько рядов. Возле воеводы оставался голова Иван Пушкин, который предложил Пожарскому отступить к Болхову, но тот отвечал ему:
- Всем нам помереть на этом месте, чем уступить поле боя врагу.
Вечером возвратился беглый воевода Исленьев назад, ночью начали съезжаться и другие ратные беглецы.
Пожарский созвал военный совет и вынес решение немедленно наказать тех, кто не выполнил его приказ.
* * *
Три дня стояли друг против друга войска под Орлом, Дмитрий ждал подкрепления,
чтобы возобновить бой.
Будучи в Москве, он взял в полк своего давнего знакомого капитана Якова Шоу
301
вместе с 11-ю соотечественниками. Некогда в Ярославле Совет земли отклонил просьбу
Шоу принять его на земскую службу.
Предприимчивый шотландец, тем не менее, не утратил надежд и, в конце концов, добился своего. Царь Михаил принял его на службу. Шоу оказал Пожарскому услугу особого рода. Он заслал своих людей во вражеский лагерь и быстро нашел общий язык с англичанами и шотландцами, служившими Лисовскому.
Как только Шоу добился успеха, Пожарский тотчас направил наемникам грамоту за своей подписью. Воевода обещал “немцам” великое государево жалование, “что у вас и на разуме не было” - писал он им и поклялся соблюдать согласие, заключенное англичанами - “дав прямо свою душу” и правду во всем капитану Якову Шоу.
Англичане видели, что сила на стороне русских и толпами бежали из лагеря Лисовского. Его войско быстро таяло, а армия Пожарского росла, видя около себя сильную рать. Пожарский начал наступательное движение на Лисовского. Не надеясь осилить русских, Лисовский снялся с места и ушел от Орла к Кромам, видя, что преследование не прекращается, внезапно повернул на север к Болхову, отбитый от Болхова воеводой Волынским, сжег Белев, и стремительно помчался к Калуге. Всадники шли днем и ночью, давая только короткий роздых лошадям.
Лисовский надеялся, что русские, стянув силы к Орлу, оставили Калугу без прикрытия. Проделав 150-верстовой марш, лисовчики заняли Перемышль и создали непосредственную угрозу Калуге. Однако им не удалось перехитрить Пожарского, воевода спешно послал в Калугу конные сотни и сам стал в Тихвине, угрожая Лисовскому.
На помощь князю Дмитрию Пожарскому спешило подкрепление, власти провели набор по всему Казанскому краю и собрали до 7 тысяч татар, чувашей, черемисов, ратников набирали с трех дворов по человеку. Вооружение они имели самое диковинное. У кого в руках были и вилы, у кого топоры, либо рогатины. Многие имели только лук и стрелы.
Получив подкрепление, князь Дмитрий Пожарский выступил к Перемышлю. Лисовский не стал его ждать и, предав Перемышль огню, ушел между Вязьмой и Можайском.
Угроза Москве на калужском направлении была ликвидирована.
После многодневных утомительных переходов князь Пожарский стал недомогать, а затем с ним случился припадок. Больного отвезли в Калугу.
Преследовать неприятеля князь Дмитрий поручил брату Лопате-Пожарскому.
Князь Лопата шел за врагом по пятам, но затем вынужден был прекратить преследование оттого, что казанские люди все убежали в Казань. 7-тысячная казанская рать распалась, так и не вступив в бой. Воевода известил Москву, что ратные люди со службы разбежались, а которые и есть, и те бедны. Царь Михаил был раздосадован и велел арестовать Лопату и заключить в тюрьму.
Вытесненные из-под Калуги отряды Лисовского ушли к Ржеву. За время боев с Пожарским Лисовский потерял добрую половину людей; из 2-тысячного его войска
осталась тысяча литвы и черкас, и с полтораста русских казаков. Не было больше с Лисовским и “немцев”.
302
В Ржеве находился боярин Федор Шереметев с войсками. Он мог дать бой
потрепанному войску Лисовского, но предпочел отсиживаться за крепостными стенами. Трусость Шереметева ободрила Лисовского. Отойдя от Ржева, лисовчики беспрепятственно двинулись на восток к Угличу. Дальше они шли, крадучись, поселками, мимо Ярославля, Суздаля, Мурома, Рязани и Тулы и вышли на Алексино. Враг опустошал все на своем пути.
Несколько воевод было отпущено за Лисовским, но они бесплодно кружили из одного места в другое, только в Алексинском уезде сошелся с Лисовским один раз князь Куракин, но не смог причинить ему большого вреда. Лисовчики не желали принимать бой. Они в отчаянии метались из уезда в уезд, пытались перейти русско-литовскую границу и укрыться в Польше. Лишь немногим это удалось, большинство погибло, погиб и сам Лисовский.
На отдаленном севере объявились малороссийские казаки; пустошили там земли. От начала мира не было такой войны, русские люди не понимали, как туда пробрались черкасы. Из Вологодского уезда пошли они в поморские города, воевали Вагу и тамошние устюженские места, потом пошли в Двинскую землю к морю, шли местами непроходимыми, Бог знает, где они не были, и вышли в Новгородском уезде к Сумскому острогу. Никто нигде не мог их остановить, только в заонежских погостах побили их многих, а ополчане добили и последних. Воевали они московскую землю все проходом, под городами и по волостям, нигде не стояли, земли много запустошили, но и сами все же пропали.
* * *
Даже во время военных действий в разных местах шли продолжительные, хотя и бесплодные переговоры о мире.
В ноябре 1614-го года паны рады прислали московским боярам грамоту, в которой упрекали еще раз их в измене Владиславу и о том, что сперва бояре сами хотели отдать свое дело с Польшею на решение императора, а потом с гордостью отвергли это посредничество, продолжают войну и держат польских пленников в тяжелом заключении, несмотря на то, что они, паны, снова предлагают завести мирные переговоры на рубеже. Бояре отвечали, что им и принять панский лист было непригоже не только, что по нему какие государские дела делать, потому что писали в нем не по-прежнему обычаю, великого государя имени не описано. Несмотря, однако, на то, по миролюбию своему
бояре решились принять грамоту от панов и ответить на нее. Они оправдывались во всем, что взвели на них паны: “Богу известно, потом и окрестным всем государям христианским и мусульманским, что мы во всем том, что вы на нас пишете, невиновны. То все неправды учинились от государя вашего и с вашей стороны, а наши души от того чисты. Вам, братьям нашим, панам-раде, ныне и вперед думать непригоже, что быть сыну государя
великого Владиславу королевичу на Московском государстве, то дело уже бывшее. Касательно сношений с императором о посредничестве бояре отвечали, что, когда еще
303
второе ополчение стояло под Москвою, тогда воеводы его нашли немецкого переводчика
Еремея, с которым отправили к императору грамоты с просьбой, чтоб тот уговорил Сигизмунда отстать от неправд, а в том мы к царскому величеству не посылали грамот, чтобы царское величество не брал нас на свой суд, нечего нам с государством вашим сердиться: “Всемогущему Богу и царскому величеству и всем окрестным государям королевские неправды перед великим российским государством веданы”.
Бояре писали, что император прислал переводчика назад с сообщением писать Сигизмунду, что царь Михаил тотчас по вступлению на престол отправил к императору послов, которые уже исполнили свое посольство. После этого боярам показалось странно, что в пределах польских явился императорский гонец Сингеля, присланный не к царю, а к боярам. Боярам и не следовало входить с Сингелем, в какие либо сношения, но уже государь в уважении к прежней крепкой любви царей московских с императорами велел боярам принять Сингеля. Сделаны были поэтому нужные распоряжения, но немецкий гонец и посол польский почему-то не явились к боярам равно, как польское правительство до сих пор не присылает опасного листа для посла царского к Сигизмунду. Потом бояре отвечали на упреки в дурном обхождении с пленными: “У вас,- писали они, - наши не пленники, но послы, митрополит Филарет и князь Голицын разлучены, по разным местам сидят в темницах, а у нас пленники ваши - Струсь с товарищами живут в Москве, дворы им дали добрые, пищу и питье получают достаточно, людям их велено ходить по всем дворам господским, скудности и тесноты нет никакой”. Бояре заключили грамоту известием, что государь позволил им отправить своих послов на рубеж, на съезд с польскими послами.
Подписи на грамоте шли в следующем порядке: сначала имена старых бояр - князей Мстиславского, И. В. Голицына, И.Н. Романова, Шереметева, Куракина и других. На десятом месте подпись князя Д. Т. Трубецкого, на одиннадцатом князя
Д.М. Пожарского, на двенадцатом - Минина. В дьяках подписался Сыдовный-Васильев.
С этой грамотой был отправлен Желябужский, помощником ему в посольских делах был дьяк Посольского приказа Василий Ситский, который радовался этой поездке, он надеялся в Польше разведать что-либо о своем отце Прокофии Петровиче Ситском. Отец его был вместе с послами Филаретом и Голицыным отправлен под Смоленск для ведения переговоров по поводу отпуска королем Сигизмундом своего сына королевича Владислава на московский трон. Его отец, как и другие послы, был заключен в тюрьму в Польше, и о нем не поступало никаких сведений.
Послы получили такой наказ: станут паны говорить, что Московское государство всяких чинов люди целовали крест королевичу Владиславу, то отвечать: “Московского государства всяких чинов люди перед великим государем вашим Жигимонтом королем и перед сыном его во всем том невиновны. Все неправды и невинное христианское кровопролитие учинилось со стороны великого государя вашего, а всех Московского государства людей души от того чисты. И вам за неправду государя вашего ныне и впредь поминать непригоже, что государя вашего сыну Владиславу-королевичу быть на Московском государстве, и послов о том посылать не нужно, то уже дело бывшее и давно
о том государю вашему и вам от всего Московского государства отказано накрепко”.
О Заруцком послы должны говорить: “Вора Ивашку Заруцкого и воруху Маринку с
304
сыном для обличения их воровства привезли в Москву. Ивашка за свои злые дела и
Маринкин сын казнены, а Маринка на Москве от болезни и с тоски по своей воле умерла,
а государю и боярам для обличения ваших неправд надобно было, чтоб она жила. И
теперь вотчина царского величества от воровских смут очистилась, и воровская смута вся повиновалась”.
Кроме того, Желябужский, как главный посол, должен был видеться с Филаретом, ударить ему челом от сына и говорить: “Великий государь, сын ваш велел вас, великого государя, о здоровье испросить и про свое здоровье велел сказать: вашими отеческими и государыни матери великой старицы инокини Марфы Ивановны многоусердными заботами на наших великих православных государствах здравствует, только оскорбляется тем, что ваших отеческих святительских очей не сподобается видеть. Молим милосердно Бога и промышляем, и хотим того, чтоб милосердный Бог вашу святыню из такой тягости высвободил”. Желябужский должен был передать ему царскую грамоту, править челобитие от инокини Марфы Ивановны, потом от духовных людей, бояр.
Такая же речь от царя должна быть сказана Голицыну, Шеину, если с ними увидятся.
Бывшего царя Василия Ивановича Шуйского и брата его, Дмитрия, уже не было в живых. Относительно брата их, князя Ивана Ивановича, послам ничего не было наказано.
Филарету наедине (если это только возможно) Желябужский должен был объявить, что в Москве делается все доброе, все великие государи присылают с дарами великими, прося к себе царской любви и дружбы.
* * *
В Варшаве паны приняли Желябужского и сопровождавших его дьяков, по обычаю спросили о здоровье бояр. Желябужский отвечал, что бояре при великом государе, дай Бог, все в добром здоровье. Когда он сказал о великом государе, то из всех сенаторов отозвался невежливо один Лев Сапега:
- Еще-де то у вас не пошлый (ненастоящий) государь!
Филарет жил в доме Льва Сапеги, который был его приставом; Желябужскому позволено было здесь с ним видеться.
Принявши государеву грамоту, Филарет спросил:
- Как Бог милует сына моего?
Желябужский отвечал, то, что ему для этого случая приписано. После этого Филарет начал говорить послу с товарищами его:
- Негораздо вы сделали, послали меня от всего Московского Российского государства с наказом к Жигимонту королю просить сына его Владислава королевича на Московское государство государем; я и до сих пор делаю во всем вправду, а после меня избрали на Московское государство государем сына моего, Михаила Федоровича. И вы в
том предо мною неправы. Если же вы хотели выбрать на Московское государство государя, то можно было и кроме моего сына, а вы теперь сделали без моего ведома.
305
Посол отвечал:
- Царственное дело ни за чем не останавливается: хотя бы и ты, великий господин, был, то и тебе было переменить нельзя, сделалось то волею Божьею и не хотеньем сына твоего.
Филарет сказал на это:
- То вы подлинно говорите, что сын мой учинился у вас государем не по своему хотенью, изволением Божьим да вашим принуждением, - и, обратившись к Сапеге, добавил: - Как было то сделать сыну моему? Остался он после меня молод, всего 16 лет, и
бессемянный; только нас осталось - я здесь, да брат мой на Москве один, Иван Никитич.
Сапега отвечал и ему грубо, срывая сердце:
- Посадили сына твоего на Московское государство государем одни казаки-донцы.
На это возразил Желябужский:
- Что ты, пан канцлер, такое слово говоришь. То сделалось волею и хотением Бога нашего, Бог послал дух свой святой в сердца всех людей.
Сапега замолчал, Желябужский стал править челобитие, и Филарет, прочтя грамоты, отдал их Сапеге.
О князе Голицыне Сапега сказал, что он остался в Мариенбурге, Шеин с женой и дочерью в его, сапеженской вотчине в Слониме, а сын в Варшаве. Филарет заметил при этом:
- Я не знаю, жив ли или нет боярин князь Василий Васильевич Голицын, потому как мы с ним давно расстались.
Кроме Сапеги, тут был еще один пристав, пан Олешинский. Филарет обратился к ним обоим, сказал:
- Нас царь Борис всех извел: меня велел постричь, трех братьев уморил, велел задавить и меня. Теперь только остался у меня один брат Иван Никитич.
Олешинский спросил у Сапеги:
- Для чего царь Борис над ними это сделал?
Сапега отвечал:
- Для того царь Борис велел над ними это сделать, блюдясь от них, чтобы из них, которого брата не посадили на Московское государство государем, потому, что они люди великие и близкие к царю Федору.
Пан Олешинский опять начал говорить, обращаясь к послу:
- На весну пойдет к Москве королевич Владислав, а с ним мы все пойдем Посполитою Речью. Владислав королевич учинит вашего митрополита патриархом, а сына его - боярином.
Филарет сказал на это:
- Я в патриархи не хочу.
Желябужский говорил:
- Ты, пан, говоришь снова похвальную речь, а мы надеемся на милость Божью да на великого государя Михаила Федоровича, на его государское счастье, дородство, храбрость и на премудрый разум: ныне во всех его государствах мир, покой и тишина, все
люди ему, великому государю, служат и радеют, все единодушно, и все будут стоять против Владислава, вашего королевича, и против всех вас. И прежде король ваш с
306
королевичем и с вами со всеми приходил доступать государство Московское и пришел
под Волоколамский, а Волоколамск в великом государстве Московском, как бы деревенька малая, и тут короля вашего людей много побили, и отошел король ваш из-под Волока с невеликими людьми.
Олешинский на это не сказал ничего, а спросил Желябужского:
- Помнишь ли ты меня, как я был на Москве?
- Помню, - отвечал Желябужский, - как ты при царе Василии был на Москве и на отпуске в алтаре крест целовал о перемирных летах, чтобы лиха Московскому государству никакого не делать.
Олешинский замолчал. Тут вошла жена Струся и начала просить Филарета написать к царю Михаилу, чтоб мужа ей жаловал. Филарет обещал, а Желябужский сказал ей:
- Великий государь наш милосерден и праведен. Он не только мужа твоего жаловал, муж твой человек именной, но которые и хуже твоего мужа, и тех всех жалует.
На это Лев Сапега сказал:
- Что вы говорите, что государь ваш милостив и на кровь христианскую не посягает. Ведаем мы и то, что государь ваш посылал к турскому царю, чтобы турский царь стоял с ним заодно на Польское и Литовское государства, а грамоты те, государя
вашего, теперь у нас.
Желябужский отвечал:
- Ничего об этом мне неизвестно.
На этом свидание и кончилось.
Перед самым уходом Василий Ситский, присутствовавший при этом все время, спросил Филарета Романова о своем отце Прокофии Петровича, посольском дьяке. Филарет на это ему ответил:
- Со мной только духовные лица, а все светские были отправлены с князем Голицыным. С ним, вероятно, и ваш отец. Что со всеми ими одному богу известно.
На отпуске у панов-рады Лев Сапега опять говорил невежливо:
- Еще-де у вас все-таки не один государь, а два: один у вас на Москве, а другой здесь, Владислав королевич, ему вы все крест целовали.
Снова отвечал Желябужский, что это дело давнее и дальше поминать о том непригоже. Он тут же требовал, чтобы в ответной грамоте было отписано имя царя Михаила, как следует установленным нормам.
Сапега ему отвечал:
- Теперь, мы, паны-рада, вас отпускаем с добрым делом, от кого вы пришли к братии своей бояр, а государева титула писать нельзя, а там будут большие послы с двух сторон, которые обо всех великих делах будут говорить, и судиться перед Богом, и как постановят великое доброе дело, тогда станут государево имя и титул писать.
В Польше послы проведали, что все литовские сенаторы хотят мира с Москвою, кроме Льва Сапеги, который один короля манит, он самый большой посягатель на веру христианскую. Кроме того, Желябужскому стало известно, на сейме король будет просить
побору, чтобы идти к Москве, но в Литве приговорено, что обору отнюдь не давать и с королем не хаживать, то уже дело минуло, королевичу к Москве идти не на что, и
307
действительно, на сейме литовские сенаторы не соглашались на войну.
По дороге в имение Льва Сапеги Желябужскому удалось встретиться с Шеиным, который пересказал к государю и боярам: “Как будет размен с литовскими людьми, то государь и бояре приказали послам накрепко, чтоб береглись обману от литовских людей; послам сходиться между Смоленском и Оршею на старом рубеже. У Литвы с Польшею рознь большая, а с турками мира нет, если государевы люди в сборе, то надобно непременно Литовскую землю воевать и тесноту чинить теперь на них пора пришла, пленниками порознь не размениваться”.
Желябужскому стало известно также, что король и Лев Сапега приказывали Филарету писать к сыну грамоты, какие ему, королю, надобны, но митрополит в этом им отказал, что отнюдь ему таких грамот не писать. За это Желябужского не пустили проститься с митрополитом, сам пан Гридич, которого король и Сапега присылали к Филарету, говорил послам:
- Как сведал Филарет, что сын его учинился государем, то стал на сына своего надеяться, стал упрям и сердит, к себе не пускает и грамот не пишет.
* * *
Желябужский не мог возвратиться домой, не выполнив еще одно указание царя, бояр, не повидавшись с князем Василием Васильевичем Голицыным. Сапега от имени короля не давал согласие на его поездку в Мариенбург, где был заключен Голицын. Сапега разрешил только направить Голицыну грамоту, отвезти которую было поручено
Василию Ситскому. Последний лелеял на эту поездку, надеялся там увидеться со своим отцом или узнать что-либо о нем. Окружение Филарета подтверждало, что так и есть, Прокофия Петровича отправили вместе с князем.
Сопровождал Ситского пан Гридич с инструкциями Сапеги всячески мешать личной встрече Ситского с князем. Гридич сообщил Ситскому, что князь принял грамоту, переданную через него, но встречаться с посланником отказывается. И делает это потому, что не признает царем сына Филарета, он присягал Владиславу, ради чего и дал в свое время согласие быть членом посольства, чтобы ехать вместе с другими просить короля отпустить своего сына Владислава на Московское государство, а теперь не понимает, за что страдает в Польше, когда царем учинился Михаил Романов.
Тем не менее, Ситскому удалось увидеться с другими русскими, отправленными с Голицыным в Мариенбург, которые ему сообщили, что пан Гридич не сказал Голицыну, что прибыл посланник Желябужского и хочет с ним видеться. Он соврал Голицыну, что сам привез грамоту.
Те русские, с которыми виделся Василий, сообщили ему, что с ними был его отец, думный дьяк Ситский, который несколько месяцев тому скончался непонятно по какой причине. Больше всего от болезни сердца, на которое он много раз жаловался и говорил,
что чувствует, что ему уже не увидеться со своей женой и детьми. Русские указали Василию место, где покоится тело его отца. Василий отправился на могилу отца, чтобы
308
поклониться за всех родственников. Когда он подходил к могиле, у него стыла в жилах
кровь, сжималось сердце.
Собираясь с посольством в Польшу, Василий надеялся увидеть отца живым, помочь ему вернуться домой, но богу угодно было сотворить другое, забрать душу Прокофия Петровича к себе, Василию оставил только могилу.
Перед отъездом из Мариенбурга Василий еще раз посетил могилу, подошел к ней, остановился возле креста, кем-то сделанным чужим из сырого дерева, потрогал крест руками, к себе проговорил вслух:
- Прости отец! Могу только разговаривать с твоей могилой. Ты так много старался делать для всех нас, твоих родных, ты часто находился в чужих краях с посольскими делами, много делал для родной земли, но в ней, дома, даже не будет покоиться твое тело, оно навсегда останется лежать на чужбине, не всегда можно будет тебя здесь навестить... Такова наша судьба, прости отец за все...
* * *
Желябужский привез боярам грамоту, в которой поляки предлагали съезд уполномоченных на границе между Смоленском и Вязьмою. В грамоте паны писали: “Пока холопы владеть будут вами, а не от истинной крови великих государей происходящие, до тех пор гнев Божий над собою чувствовать не перестанете, потому что государством как следует управлять и успокоить его как следуют не могут. Из казны московской нашему королю ничего не досталось: своевольные люди ее растащили, потому что несправедливо и с кривдою людскою была она сотворена”.
Несмотря на такие грубости, в сентябре 1615-го года по соборному решению отравились к литовской границе великие уполномоченные послы: боярин - князь Воротынский, окольничий Артемий Измайлов. С польской стороны уполномоченными были киевский бискуп князь Казимирский, гетман литовский Ян Ходкевич, канцлер Лев Сапега, староста велижский Александр Гонсевский. Посредником был императорский посол Годелиус. Переговоры должны были проходить между Смоленском и Острожками. Воротынский с товарищами должен был сначала изложить неправды короля, начиная с нарушения перемирия при царе Борисе, приводом Лжедмитрия. Если паны скажут, что еще при воре князь Василий Иванович Шуйский с братьями, со многими боярами бил челом королю, чтоб их от расстриги оборонил и дал в цари сына своего, то князь Воротынский должен был отвечать: - “Я, князь Иван Михайлович, в те поры был в своей братье боярах честен, и любили меня мои братья все, и Шуйские были мне друзья и ни в чем от меня не скрывались. Все это теперь говорите для того, что князя Василия Ивановича с братией нет, и хотите на мертвых что-нибудь затеять, а мы этого не делывали, и в разуме нашем того не было”.
Если паны будут что-либо говорить об этом Иване Безобразове, то отвечать: “Иван
Безобразов и Михаил Молчанов расстриге были из русских людей первые друзья и верники. Как еще расстрига пришел в Монастырское, то Михайло Молчанов тогда уже
309
учинился у него верником, за Михайлову измену царь Борис жену его и детей разослал по
городам по тюрьмам. А Иван Безобразов по воле Федьки Андронова стал расстриге близок на Москве, а как расстригу убили, то он с Москвы сбежал и в Тушино у вора был, и с такими как было приказывать”.
Если Александр Гонсевский скажет, что де в расстригино убийство он был у князя Дмитрия Шуйского и говорил, что б памятовали, о чем к королю приказывали, и князь Дмитрий не запирался, то отвечать: “Князя Дмитрия теперь нет, что захочет, того не затаишь”.
Воротынский должен был так же жаловаться на поведение Гонсевского и поляков в Москве: Немногие тогда наши братья бояре жили на своих дворах; многих бояр и боярских жен с дворов послали, а стали жить польские и литовские люди, имением и запасами их завладели. Как гетман пошел под Смоленск, то после него ты, Александр Гонсевский, стал жить на царстве, Борисовом дворе, а Михайло Салтыков, мимо своего дворишка - на дворе Ивана Васильевича Годунова, а Федька Андронов - на дворе благовещенского протопопа, на котором никто никогда не стаивал и не проживал, князя Ивана, да князя Андрея Голицына, да окольничего князя Александра Засекина подавали за приставов. По всем воротам проставили сторожей своих, решетки на улицах поснимали, московским людям не только с саблею, но и плотникам с топорами не разрешали ходить и ножей при бедре никому не велено носить; не велели и дров мелких на продажу крестьянам возить; жен и дочерей брали на блуд, а по вечерам побивали всяких людей, к заутрене не только мирским людям, но и священникам ходить не давали. Федьке Андронову государь ваш велел быть казначеем и думным дворянином, Степану Соловецкому - в Нижегородской четверти думным дьяком, Ваське Юрьеву - у денежных сборов, Евдокиму Витовтому - в разряде думным первым дьяком, Ивану Грамотину - печатником; посольскими и местными дьяками: в Большом приходе - князю Федору Мещерскому, в Пушкарном приказе - князю Юрию Хворостину, в Панском приказе - известному вору Михайлу Молчанову, в Казанском дворце - Ивану Салтыкову. А ты, Александр Гонсевский, по королевской же грамоте учинился в Стрелецком приказе. Ты видел сам, какую беду мы от своих советников, от худых людей, от Федьки Андронова с товарищами терпели. Никто нас так при прежних государях не обесчещивал, как тот детина, а ты его на все попускал; только бы не ты, то ему самому, как было и помыслить, чтоб против нас говорить и нас бесчестить? Московскому государству учинилось от государя вашего и от вас, мстителем за то будет вам и женам вашим и детям Бог, сами увидите; сам по себе сын государя вашего от Московского государства отступил многими своими неправдами и кровопролитием. Как приходил с войском гетман, ты Карлус Ходкевич, ты, Александр Гонсевский, нам всем говорили, что нам быть под королевскою рукою, изменников князя Юрия Трубецкого, Ивана Грамотина, Василия Янова, вы за это к нам пришлете. Если скажут: “Бояре сами присылали к королю гонцов за помощью, что на Москву от вас, бояр, смута, присылал и вор, в Калуге сидел, не сложа рук, он отписал к Москве с грамотами, ссылаясь через Хартона с некоторыми боярами; бояре об этом сами
сыскивали, и по сыску князя Ивана Михайловича, да князей Андрея Голицына и
Засекина бояре сами велели судить: поэтому если у вас, больших людях, была измена, то, как королю было сына своего на государство дать?” Если они станут показывать боярские
310
грамоты, какие о том писали, то отвечать: “На меня, князя Ивана с товарищами, затеяли
ложь вы, а не вор, и поэтому научили, а боярам, что вы велели, то они и делали. От вас большая смута, ссора и кровопролитие. Если бы тогда государь король полностью положился на нас, природных бояр, да и ты бы, Александр, нам худых людей и изменников-воров в приказы не присылал, то ничего худого и не было, было бы все хорошо. Ведали мы и раньше от прежних государей себе опалы, только во всем государстве справа всякая была на нас, но худыми людьми нас не бесчестили и чести нашей природной не отнимали; а как выбрали мы на государство вашего сына, то он не бывал даже в Москве, а у нас у всех честь отнял: прислал тебя, велел тебе государственные и земские дела всякие ведать в таком великом государстве, а у государя своего-то даже до сих пор в раде не бывал, да с тобою он еще прислал на Московское государство изменников, самых худых людей и подавал им окольничество, казначейство, думное дьячество; уже и не осталось худых никого, кто бы от государя вашего не получил думный чин. Было так, кто даст Льву Сапеге пару соболей, тот дьяк думный, а кто сорок, тот боярин и окольничий. Такой чести большой мы от государя вашего дожили и сейчас так осталось”. А если скажут: “Что еще в бытность гетмана Жолкевского в Москве Василий Бутурлин послан был от бояр в Рязань, чтобы там с Прокофием Ляпуновым сговориться от измены королю, и Ляпунов после того стал под столицу подступать, а сам Василий Бутурлин, воротясь назад в Москву, стал уговаривать пехоту немецкую тоже изменить королю: об этом он сам на себя у пытки сказал, то отвечать: если Василий Бутурлин, какое дурное дело и помыслил с молодости, то бояре сами велели его пытать, и Василий на пытке на себя никакого умышления не наговорил, о чем вы говорите, то вы то придумали, а приезжал, наоборот, к нему от Прокофия Ляпунова человек и расспрашивал, что на Москве делается”.
Воротынский также должен был обвинить поляков об расхищения царской казны, попытаться часть сокровищ вернуть обратно в Москву, о чем он должен был прямо заявить Гоносевскому: “Ты, Александр, с советником своим, торговым детиной Федькою Андроновым, казначеем государя своего, приходил в казну государей наших, царские сокровища осматривал, и тебя взяла зависть, что от роду такого богатства не видывал: писал ты об этом к государю своему да к приятелю своему Льву Сапеге; вместе вы захотели царскую казну у себя в Польше видеть, и от того все зло сделалось; и летописец об этом будет дл будущих родов писать”.
Если скажут, что королю царской казны не досталось, то отвечать: “Как вы, паны, не стыдитесь! Ты, Александр, с Федькою Андроновым лучшее выбирали и к королю отсылали, а иное к тебе ночью возили. Для приличия было велено боярам казну переписать, но у казны были ваши советники; бояре часто запечатывали казну, но когда опять приходили к ней, то печатей своих уже там не находили. Была там печать Федьки Андронова, Федька о том сам говаривал боярам много раз, что велел казну распечатать ты, Александр Гонсевский, что он и делал”.
Послы должны были показать панам список вещей, которые отосланы были к королю и при этом сказать: “Это известно, и явно список большой здесь, еще большие и
лучшие взяты из казны и посланы корою тайно, а иное ты, Александр Гонсевский, себе брал и приятелям своим посылал”.
311
Если будут говорить, что король не хотел брать Москвы, а хотел послать сына, то
Уличить их грамотами, писанными к князю Ивану Куракину и Михайле Салтыкову, а также и к Андронову. Если Гонсевский будет говорить, что он только руководил в Москве польскими людьми, до московского управления ему и дела не было, однако, как бывало,
шел к боярам поговорить о каких-нибудь делах, то ему на дворе русские люди подавали челобитные, и он все челобитные у них брал и приносил к боярам, и по этим челобитным русские дьяки грамоты к королю писали, а он только эти грамоты передавал, то на это отвечать: “Это точно так, пан Александр, было, к боярам ты ходил, челобитные приносил, только пришедши, сядешь, а возле себя посадишь своих советников, Михайлу Салтыкова, князя Василия Мосальского, Федьку Андронова, Ивана Грамотина с товарищами, а нам было и не слыхать, что ты со своими советниками говоришь и приговариваешь, и что велишь, и по которой грамоте сделать, так они и делали, и подписывали челобитные твои же советники, дьяк Иван Грамотин, Евдоким Вивтовов, Иван Чичерин, да из торговых мужиков Степан Соловецкий, а старых дьяков отсылал ты прочь. И то была нам всем боярам смерть, что недостойный торговый детина Федька Андронов придет и сядет с нами, с Мстиславским и со мною, Воротынским, с иными нашими братьями вместе и всем все от тебя указывал, и мимо нас всем распоряжался. Бог видит сердца наши, в то время мы все живы не были. А грамоты от бояр писали все по твоей воле, бояре у вас были все равно, что в плену, приказывали руки приложить и они прикладывали. “Если паны скажут, что сами они, бояре, многую казну прежних государей разоряли, сосуды серебряные переливали в деньги и давали польским и литовским людям, которые стояли в Москве для сбережения от вора, а также станут класть об этом боярскую грамоту, которая послана с Иваном Безобразовым 19-го января, отвечать: “Бояре в казне были невольны, владели всей казною Андронов, а над ним Гонсевский. Продавали казну, мягкую рухлядь и платье, приговаривали быть у продажи боярам, и они только лишь сидели да смотрели”..
В заключение наказа послам было велено: “Выговаривать гладко и не ожесточить, чтоб жестокими словами дело не испортить”.
Все эти наказы были писаны в Польском приказе, затем рассмотрены боярами.
Великие послы потребовали, чтобы с ними был направлен один из авторов наказов. Судьба пала на Василия Ситского. Рекомендовал его Желябужский, с которым он последний раз уже был в Польше.
* * *
Но трудно было в Польше подобные наказы выговорить гладко, трудно было это сделать князю Воротынскому, которого Гонсевский озлобил еще в Москве. Когда в ноябре месяце открылись съезды и московские послы по приказу начали дело тем, что стали вычитать многие неправды Жигимонта короля, то латинские послы стали сердиться, кричать, браниться:
- Нам в позор государя нашего стоять и биться? - кричали они.
Был тут и посредник императорский посол Гонделиус, но он в дело не вмешивался,
312
и этим первый съезд закончился.
На втором съезде бискуп киевский говорил речь, приводил примеры из “Бытия” и из хроник польских о клятвопреступлении при израильских и римских царях. Приводил все к тому, что московские послы на первом съезде вычитали незаслуженные неправды королевские, и за это они будут наказаны Богом.
Потом говорил речь по письму Ян Гридич про расстригу, оправдывая своего государя короля. Наконец говорил речь по письму Александр Гонсевский, вычитая неправды государя Бориса и государя Василия, сношения их с иностранными государями против короля. Между прочим, Гонсевский читал: “Давно, еще при Дмитрии, которого вы называете Гришкою расстригою, боярин князь Василий Иванович Шуйский с братиею и другие многие московские бояре и знатные люди, некоторым панам-радам тайно объявляли свою мысль, что хотят видеть господарем своим королевичем Владислава.
Потом князь Василий Голицын, забывши свое крестное целование королевичу, желал себе государство Московское, как скоро выехал из Москвы под Смоленск. Он с дороги сослался с вором калужским и промышлял, чтобы ему со своими советниками сделать на Москве господарем калужского, а потом убить его, точно так же, как прежнего Дмитрия расстригу убили, и сделаться самому господарем. Как прежде Шуйский сделался, я, Александр Гонсевский, оставшись в гетмановском месте с войском, не был боярином и никаким урядником московским, в дела земские московские не вмешивался, а, будучи только наместником гетманским, правил войском и ратников своих за самые малые вины строго и сурово наказывал по артикулам гетманским. Помните, как вскорости по отъезду гетмана, войсковой товарищ Терновский вместе с попом подрались, и Терновский ударил попа рукою по лицу до крови, то я присудил его к смертной казни. Но патриарх и бояре посыльных прислали ко мне, князь Мстиславский с другими многими боярами и с тем самым попом приходил и ко мне на подворье и просил, чтоб я Терновского выпустил из тюрьмы и не велел казнить. Уважая патриарха и бояр, я должен был это сделать, но чтоб вперед другим своевольникам неповадно было воровать и людей московских, простых и нерассудительных от господаря отводить, я велел у Терновского отсечь правую руку; что и было исполнено в Китай-городе, против Флоровских ворот. Народ всем миром бояре и все русские люди этому дивились, и сам патриарх после мне выговаривал, что за такую малую вину непригоже было так люто казнить. Потом гайдуки наши побранились, наделали шуму подле церкви, где служил патриарх: я осудил их на смертную казнь. В ту же ночь ратные люди две палатки в Китай-городе с яблоками и орехами разграбили, я велел казнить смертью, но патриарх, зазвавши меня к себе, не выпустил до тех пор, пока я не приказал всех этих людей освободить от смертной казни. Немцев за их надругательство над церковными порядками я велел казнить смертью и так их настращал этим, что после они и слова дурного не смогли сказать русскому человеку. Вспомните и то, как поляк арийской веры в пьяном виде выстрелил в образ Владимирской Богородицы у Никольских ворот: я велел ему руки и ноги отсечь, самого живого огнем сжечь, а руки отсеченные велел над образом гвоздями прибить. Не только в столице, но и на стороне никакая вина без наказания не проходила, живой тому свидетель князь Борис Михайлович Лыков: я
осудил на смерть ротмистра, который пограбил его деревни и сам князь Борис едва его от смертного приговора отпросил.
313
А в меньших делах поставлены были чинить суд и управу между литовскими и
московскими людьми князь Григорий Петрович Ромодановский, а от меня и от войска - полковник Дуниковский да поручик Витковский. Итак, с нашей стороны не было подано ни малейшего повода к неудовольствию и ворчанию. А с вашей стороны какие неправды были, то мы докажем не голыми словами, а по письму.
Во-первых, когда гетман Жолкевский вошел в Москву, то стольник Василий Иванович Бутурлин, отпросившись у бояр на время в свое поместье, съезжался в Рязани с Прокофием Ляпуновым. Придумали они и на слове тайно между собой положили, как вновь смуту в Московском государстве завести, польских и литовских людей в Москве побить, против короля и королевича войною стоять. Ляпунов сам замышлял сделаться царем и говорил со своими советниками: “Ведь Борис Годунов, Василий Шуйский и Гришка Отрепьев не лучше меня были, а на государстве сидели”. Возвратясь в Москву Бутурлин нас обманывал, клялся, что служит царю Владиславу, а сам, высматривая все в Москве, передавал Ляпунову в Рязань, немцев тайно подговаривал и на нас подкупал; посланец Ляпунова с грамотами схвачен и в пытках на Бутурлина измену сказал. Посланец был на кол посажен, а Бутурлина все бояре с дворянами, старостами и сотенными велели пытать, и он сам на себя сказал, что хотел с немцами и Ляпуновым ночью на нас ударить и побить. Потом вскоре после гетмановского отъезда лазутчики начали метать от вора калужского, одного из этих лазутчиков, попа, схватили, пытали при дворянах, гостях, старостах и сотских, и он сказал, что князь Василий Голицын о том знал же: тот же поп сказал, что вор по ссылке, со многими московскими людьми умышлял ночью, под Москву, побить нас, бояр, дворян больших родов и всяких людей московских, которые с ними в воровском свете не были, а жен, сестер и имения их отдать холопам и казакам, которые ему добра хотели. А Гермоген, патриарх, мне, Александру, ласку и любовь свою показывал, в подарок кушанье и питье присылал, устами целовал, и в то же время в сердце гнев без причины на государя своего Владислава и на нас держал. Призвавши нас в город для собственной защиты, он тот начал заводить смуту и кривду, священникам в Москве приказывал, чтобы всех сыновей своих духовных против нас в гнев и ярость приводили. Доказательство тому письмо вашего священника московского, который меня остерегал и описал прежние многие дела патриарха, как он в донских казаках и потом попом в Казани был. По этому письму поповскому найдены были в приказе Казанского дворца многие доводы Гермогена, которые при прежних государях русские люди и казанцы на него делали. Когда вор в Калуге умер, то патриарх тайно рассылал смутные грамоты по городам: тогда был пойман в Москве на измене Федор Понежий и в расспросе рассказал весь завод и совет митрополита Филарета, как он, едучи из Москвы, на слове с патриархом положил, чтоб королевичу на Москве не быть. Патриарх взялся всех людей к этому приводить, чтобы посадить на царство сына его Михаила, а Филарет из-под Смоленска смутные грамоты в Ярославль и в иные города писал, будто король королевича на Московское государство дать не хочет. По таким заводам от патриарха и Филарета люди ваши московские, что над нашими людьми делали? Везде наших, заманя на посад, в деревянный город и в иные тесные места, их
давили и побивали, а пьяные извозчики, приманив на сани, привозили к реке и в воду сажали. А торговые люди на торгу живность, рыбу и мясо продавали нашим в десятую
314
деньгу дороже, да при этом еще слуг наших облают и опозорят. Когда Ляпунов с
товарищами своими спешили к Москве, мы в воскресенье с боярами в палате советовались, а в Белом городе на Кулишках людишки черные без причины на людей наших ударили, до 15 их ранили, саней 9 с лошадьми взяли и разграбили людей земских и посланцев боярских ругали и побить хотели; мы все это сдержали.
В понедельник наряд по воротам выставили. Во вторник рано ротмистр Казаковский пушку к Водяным воротам в Китае вез. Я с полковниками и ротмистрами в это время в Кремле обедню слушал. Пан Зборовский тоже в Китай-городе был. О задоре мы и не думали и кровопролитие начинать не желали; но в Китае возле той пушки мужик-москвич жердью ударил по голове пана Грушецкого, так что тот на землю мертвый пал, в это время по Москве в колокола ударили, а за Живым мостом на многих местах новые знамена развернули. Узнавши о трагедии, я немедленно в Китай-город побежал пешком, и только за Флоровскими воротами меня с моим конем догнали. Вскочивши на лошадь, я начал кровь унимать и палашом несколько драгунов решил, но в это время москвичи по мне начали с самопалов стрелять. Тут наше войско рассердилось и пошло на прямой бой.
Московские люди множеством нас перемогли, в ночь Плещеев с товарищами от Ляпунова с великим войском в Деревянный город по Коломенской дороге пришел и вместе со всеми изменниками над нами промышлять начали. На другой день в среду большие бояре все выехали в Белый город, хотели увещаниями кровь унять, но москвичи их не послушали и стали в них стрелять. Тогда мы на жестокий бой решились”.
Московские послы отвечали все по наказу, причем при королевском имени не вставали и шапок не снимали. Этим и кончился второй съезд.
* * *
Между тем, московские послы виделись с Ганделиусом, который говорил с ними старым славянским языком без толмача. Он напомнил:
- Вы называете своего государя, и польские послы называют вашим государем своего королевича, и у одного государства, стало быть, два государя. Тут между вами огонь и вода. Чем воду с огнем помирить?
Когда дворяне московского посольства хотели проведать у австрийских дворян, на чем поляки хотят мириться, по те отвечали:
- Литва вам зло мыслить, мириться вам с нею вот чем,- указали на самопал.
Когда обо всем узнали в Москве, то послам отправили грамоту: “Вы бы цесареву послу ни о чем не говорили, и ни в чем сами на него не ссылались и не полагались, в третьи его не призывали. А если он станет сам говорить, то вы с ним говорили, во всем от него остерегались и ни в чем ему не верили”.
Позже Ганделиус прислал сказать Воротынскому, чго хочет с ним видеться. Послы приняли его у себя в остроге и улаживали с ним, как съезжаться с польскими послами
опять. Но когда они дали знать об этом войску, то получили такую грамоту: “Мы тому подивились, какими обычаями вы так делаете. Сами вы к нам писали, что цесарев посол
315
доброхотает королю, да и по всему, по приезду его и по листам, которые он писал боярам
и к вам, и по разговору, что он с вами говорит, явно, что он доброхотает королю. А вы его пустили в острог и все ему показали, и писать ему велели. Ясно, что он писал не все о том, как вам с польскими послами съезжаться и писал то, что высмотрел и приметил в остроге. И вы бы вперед цесаревского посла в острог не пускали, о съезде его не задирали, и ни о чем плохом с ним не говорили, делали все по делу, чтобы его не ожесточать”.
На третьем съезде Ян Гридич опять говорил речь по тетради до самого вечера. Вся речь была написана пространно и вся о преступлении крестного целования; писана из польских и литовских хроник, подкреплена многими притчами и философскими науками, все в ней говорилось в оправдание короля и панов, во всем доказывалось то, чтоб королевича нужно восстановить на русское государство.
Между прочим, Гридич читал: “Часто вы говорите о Федоре Андронове, что человеку истинной сотни непригоже было казенным урядником быть. Но это случилось по утверждению ваших же больших людей, что при прежних государях тоже при делах бывало. Да и у вас не лучше Андронова - Кузьма Минин, мужик из Нижнего Новгорода, казначей и большой правитель, всеми владеет, да и другие также многие по приказам у дел сидят”.
Были и другие обвинения поляками в адрес русских; о них под диктовку Воротынского дьяк Василий Ситский отписывал в Москву.
“И мы речей, которые литовские послы говорят против твоего государевого наказа, слушать не хотим, потому что им о том говорить непригоже”. Литовские послы возмущаются и говорят, что мы ваши речи слушали порознь, а вы наших речей вообще слушать не хотите и что с ними нам съезжаться нечего. Они говорят, что как мы выслушаем их речи, тогда можно будет решать и другие дела.
Когда литовские послы с нами съезжаются и дают нам свои речи на письме, то мы их речи не берем, потому что и в них писанные многие непригожие слова про тебя, великого государя. Они настаивают, чтобы королевича привести к Московскому государству. Мы стоим за твое государево имя накрепко и отказали им, что и вперед от них о королевиче и слушать не будем, с этим и разъехались”.
Государь отвечал послам: “Вы то сделали хорошо, что за наше царское имя стояли и письменных речей у них не взяли. И вы б делали все, как вас Бог вразумит”.
1-го декабря был четвертый съезд; московские послы письменно отвечали на речи
польских послов, которые им были читаны на третьем съезде. В своих речах московские послы доказывали неправды, чинимые поляками в русском государстве, особенно было сделано ударение на деяния Гонсевского.
В ответ на письма стал говорить бискуп, который оправдывал Гонсевского,
говорил, что Гонсевский пан рядный и человек честный, и потому про него таких речей говорить не надобно.
“Мы, - снова доносил Воротынский государю, - говорили, что знали Александра Гонсевского еще тогда, когда он был в Москве со Львом Сапегою и ходил в подьячих, а теперь он у государя высшую честь выслужил своим бездушеством и московским
разорением. Если бы он не творил этого, то ему по-прежнему быть бы в подьячих. Сам Александр Гонсевский говорил непригожие, сердитые, и укорительные речи про тебя,
316
великого государя, будто выбрали тебя одни казаки. Ему помогал Христофор Радзивилл,
который говорил, что целовали крест королевичу все, и ныне он, королевич, готов быть государем на Московском государстве и, если вы его на государство не возьмете, то они за его позор готовы все головы свои положить. И мы против тех речей говорили с ними, бранясь, доказывали, что никаких подобных речей и слушать про то не хотим. Александр Гонсевский себе в оправдание говорил, что он, будучи в Московском государстве, царскую казну брал и посылал к королю и к королевичу. Потому всякие люди королевичу крест целовали, тогда вся и казна была его. Он как хотел, так ею и владел, а когда московские люди начали королевичу изменять то он, Гонсевский, против них стоял, этим королю своему честь сделал, а себе похвалу. Обвинял Гонсевский и отца твоего, Филарета Никитича, будто бы он еще в Москве перед тем как ехать с посольством, договорился с патриархом Гермогеном, чтоб быть на Московском государстве тебе великому государю. Обвинял он и князя Василия Васильевича Голицына, говорил, будто бы и он хотел государствовать, и все то он делал против решения великих бояр. И другие польские послы стояли за Гонсевского твердо. Однако задор с ними не состоялся, с этим мы и разъехались: а на разъезде Гонсевский, кроме того, говорил с угрозами: “Либо из своего горла кровь истеку, либо, пришедши под Москву, столицу вашу подпалю”. Мы ему ответили: “По милости Божьей поспеешь туда, где сейчас советник твой Федька Андронов”.
* * *
В Москву приходили слухи, что Польша в звтруднительном положении: напали на нее турки. Шляхта сердиться на короля за дела московские и не хочет ему помогать.
Основываясь на этом, царь слал послам распоряжение: “Если послы с вами станут говорить шумно и сердито, то и вы также так с ними говорите, смотря по их речам и тамошнему делу, смело и сердито, а если польские послы станут говорить с вами пословно, то и вы бы с ними говорили гладко и пословно”.
Наконец, Ганделиус вступил в дело. Оправдывая себя в неосторожном обращении с ним, послы писали царю: “Мы Ганделиуса к делу привлекли, так как он твое, великого государя, имя почитал, и против твоего имени вставал, и шапку снимал. И сейчас чаем от него всякого добра, а пока он в остроге у нас был, то в нем в ту пору было рядно, и видеть ему в остроге нечего было нельзя, ехал он к нам в санях, а по обе стороны стояли стрельцы и ему через людей видеть ничего нельзя”.
Потом Воротынский сам съехался с Ганделиусом, который начал тем, что император велел ему уехать назад, спрашивал, зачем московские послы с литовскими не съезжаются. Воротынский отвечал, что вина на стороне литовских послов, которые толкуют все о королевиче. Во всех государствах ведется, что избирают на царскую степень государей для прожитку, для обороны и защиты, и у нас при королевиче конечное
разорение учинилось. Ганделиус на это ему говорил:
- За такими речами никогда покою не бывать: литовским послам за своего
317
королевича стоять. Но если вы перестанете государя своего называть, то и литовские
послы о королевиче говорить перестанут.
- Нам того и помыслить нельзя, - говорил Воротынский. - Только литовские послы вперед о королевиче говорить не перестанут, то нам с ними никакого добра не делывать.
Ганделиус советовал:
- Можно сделать так: оставить с обеих сторон государевы имена и мириться земле с землею.
Воротынский уточнил:
- Так делается в безгосударственное время, а нам Бог дал государя; у нас земля не своевольная; без государевого повеления ничего не делаем.
- Целовали вы крест королевичу, - настаивал на своем Ганделиус, - и теперь его государем принять не хотите, вам, чем его успокоить, и что ему дать?
- У нас то давно отказано, - сказал на это Воротынский, - впредь о том говорить и слушать не хотим, и в Московском государстве ему места нигде нет: и так от его имени Московское государство разорилось.
Ганделиус настаивал:
- Слышал я у литовских послов, что они о королевиче впредь говорить не станут и хотят, что бы он от Московского государства отступил.
Воротынский на это сказал:
- Королевичу отказано у нас государем быть. Паны говорят, что и он должен быть через суд Божий. Но Бог только не захотел, чтобы ему нами владеть и государем быть, а нам через волю Божью как-то сделать? И за то его наделять, что он Московское государство разорил, и кровь христианскую многую пролил. Великому государю Михаилу Федоровичу Московское государство поручил Бог от прародителей: ему за то дары никому не давать и через волю Божью того никого не выкупать; царство и есть дар Божий.
Поле этого Ганделиус опять говорил, чтоб мириться земле с землею, не именуя государей: послы отказали по-прежнему; Ганделиус закончил словами:
-У государя весною с королем войны не будет, потому что король в Литве без панов-рады и без всех членов сейма ничего не сделает, а они войны не хотят.
Послы отвечали:
- У нас в Московском государстве того искони не повелось, чтоб без государского указа земля что сделала. Изначала ведется, что владеет всем государством один государь, а бояре и вся земля без царского повеления не могут ничего сделать.
Пятый съезд московских послов с польскими 26-го декабря начался опять шумно: поднялась брань такая, что во время переговоров обе стороны хватались за оружие.
“На съезде у нас, - доносил Воротынский, - была брань большая с обеих сторон и многие принимались за сабли. Александр Гонсевский грозил боем, а цесарев посол нас с ними разнимал”.
Когда поуспокоились, польские послы предложили мириться земле с землею, о королевиче у них от панов-рад и от всей Польской Речи науки никакой нет, чтобы им
королевичу московский титул отстаивать, об этом пусть бояре пошлют из Москвы послов
на сейм, чтобы королевич московский титул с себя сложил, этим бояре окажут ему почесть.
318
Воротынский отвечал на это, как и прежде: тогда литовские послы объявили, что
иначе они никакой договор не заключат, на чем и закончат переговоры, потому что они должны ехать на сейм. Тем съезд и кончился.
Когда Москва узнала об этом, то послали Воротынскому последнюю меру:
заключить перемирие с уступкою всего, что за Литвою, и чтобы Владислав обязался в перемирные годы Московского государства не доступать никакими мерами и умыслами.
* * *
В это время шла переписка между боярами и панами-радой, а также между боярами с польскими послами, находившимися под Смоленском.
Бояре писали панам-рады, жалуясь на литовских послов и, между прочим, писали следующее: “Вы бы не смотрели на тех, которые всякое злое делают, ссору между государствами делали для своей корысти, а отцы их и дяди в такой чести не бывали и никаких добрых дел между государствами не делали”.
Бояре намекали здесь на Гонсевского.
Польские послы, узнавши об этой грамоте, оскорбились, и послали в Москву от себя грамоту, в которой жаловались, в свою очередь, на поведение московских послов и объявили, что они согласны помириться: перемирие должно быть заключено между государствами, а не государями, с одним условием, что Речи Посполитой будет уступлен Смоленск со всеми городами и волостями, которые приписаны к нему в служебных записях. Что касается до намеков боярских на Гонсевского, то послы отвечали: “Удивляемся мы очень словам вашим, что вы так грубо, укорительно и непригоже пишите, между нами в посольстве все люди честные, старожилых знатных родов. Да и, не видя этого в народе нашем, чтобы в таких великих делах пропускать людей недостойных, как по грехам, а у вас теперь на Москве повелось, что люди простые, мужики поповские, дети мясников негодные. Мимо многих княжеских и боярских родов, не по пригожу к великим государственным и земским и посольским делам припускаются. И вам бы, братья наши, самим поостеречься от таких недостойных. Мужикам не давать воли, которые воровством научились жить, лестью и упрямством своим вас, великих честных людей, заводят на кровь людскую. Если вы упрямством будете стоять, то мы все государством нашим начнем крепко стоять. Король и королевич, сославшись с великими государями перед послами их, произведут суд над Филаретом митрополитом и, уличивши его листами патриарховыми, живым Шеиным и другими многими свидетельствами, людьми и грамотами, что он всему Московскому государству и прирожденному истинному государю Владиславу неправду и измену явную учинил, и над ним сыну своему Михаилу государство Московское неправдою подыскивал, и тем его дело кончится; против сына его с войском к столице королевич Владислав поспешит”.
Бояре отвечали им: “Если бы митрополит Филарет государство сыну своему
подыскивал, то в то время как мы, бояре, с гетманом Жолкевским договаривались, он бы дело портил, но то он не производил, хотя он был тогда в Москве самою большою
319
властью под патриархом, а братья его и племянники, большие бояре. И, во-вторых, если
бы он домогался государство своему сыну, то в послах к вашему государю не пошел и сына своего Михаила с вашими людьми не оставил. Но великий государь наш, Михаил Федорович, сидел в Москве у ваших людей в плену, и действительно так было, а вы теперь про митрополита Филарета пишите недоброе. Лучше того не делали, об отце великого государя смолчали. Ты, Александр Гонсевский, всем нам боярам говорил, что Московское государство ищет Прокофий Ляпунов. Потом паны-рада писали к нам, что ищет князь Василий Васильевич Голицын в совете с митрополитом Филаретом, а теперь пишите, что митрополит искал государство сыну своему. И вы сами себя своим письмом обличаете. Сами не знаете, какое лукавство на него ввести. Пишите, что у нас недостойные люди к великим делам пропускаются, но у нашего государя в думе и во всяких чинах и приказах отецкие дети, кто чего достоин по своему отечеству, разуму и службе. А государь ваш и его сын, нарушив крестное целование, прислали в Москву в казначеи кожевника детину Федьку Андронова, в думные дьяки - овчинника Степашку Соловецкого, да ключника Боженка, да суконщика Кириллу Скоробовицкого, поповича Ваську Юрьева. И вам, братье нашей, надобно о том писании рассудить”.
* * *
На шестом съезде, когда литовские послы услышали от московских, что те без государева именования никаких дел делать не будут, то разъехались с бранью и шумом, сказавши, что вперед съезжаться не будут и едут в Польшу. В Москве испугались и отписали Воротынскому: “Вы бы теперь с литовскими послами на съездах говорили гладко и пословно, а не все сердито, чтоб вам с ними отношений не разорвать”.
Литовские послы объявили через Ганделиуса, что до тех пор не поедут на съезд, пока московские послы не объявят, что согласны на перемирие “государства с государством”.
Воротынский дал знать об этом в Москву, и получил оттуда позволение согласиться на такое перемирие.
“Сперва, - писал царь, - вы бы говорили о делах; а как наше имя писать, о том вы бы с ними вначале не говорили, чтоб их больше в дело втянуть, а так уже о всяких делах с ними договоритесь и дойдете до записей и утверждения, то только бы тогда о нашем и королевском имени с ними по-новому говорили”.
После этого московские послы снова через Ганделиуса несколько раз настаивали на съезде с литовскими послами, с ними теперь они о деле станут толковать. Наконец, Ганделиус сказал, что польские послы объявили последний отказ и хотят через него узнать от московских послов, как они согласны мириться. Воротынский отвечал вопросом, а как поляки переговаривать о мире готовы. Тогда Ганделиус сказал:
- Теперь поляки хотят королевича имя в записях закрепить, чтоб его право по
гетманскому договору и крестное целование не нарушено было. До перемирных лет им войны не начинать, русские северскими городами должны поступиться в польскую
320
сторону. Города Смоленского княжества - Белый Дорогобуж, Торопец со всеми уездами
должны быть, как замирено между королем Казимиром и великим князем Василием Васильевичем. Русские должны заплатить за войну деньги польскому войску, и таким образом, на этих условиях заключить перемирие на полтора года. Воротынский отвечал:
- Мы согласны заключить мир между землями, а теперь ты говоришь, что литовские послы хотят писать о ненарушении гетманского договора? Это опять они начинают новое безмерье.
Ганделиус уехал с сердцем. Воротынский отписал в Москву об этом донесение, на него царь послам писал образцовые грамоты, как заключить перемирие: “Божею милостью великие послы государя российского царствия съезжались с польскими послами...”. Дальше следовало обвинение поляков. В конце предлагалось в перемирной грамоте записать “... что учинилось между великими российскими государствами и великими государствами Короны Польской и Великого княжества Литовского перемири...”.
28-го января был последний съезд. Приехали литовские послы с Ганделиусом. Они требовали перемирия на условиях, уже предложенных последними. Московские послы не соглашались и объявили, что о Смоленске сошлются с государем. Съезд кончился. Когда Воротынский действительно послал в Москву спросить насчет Смоленска, то получил такой ответ: “Вы это сделали слабостью, объявив на отсылку про Смоленск, не дождавшись у них самих больших уступок. Вы бы о Смоленске стояли накрепко и о съезде самих литовских людей не задирали, а ждали присылки от них”.
Но в Москве сильно ошиблись. Когда приехал к послам проститься Ганделиус, то,
извиняясь, говорил:
- Не последуйте, что на съезде я говорил с вами иногда не пословно, с сердцем, мне и самому от литовских послов великое бесчестие. Вашу правду и сходство к доброму делу, а литовских послов упрямство я расскажу государю своему.
Потом Ганделиус дал знать, что литовские послы стоят на прежних условиях и уезжают. Воротынский вопреки наказу послал требовать съезд, но ему ответили, что литовские послы уже уехали.
Русским послам тоже не оставалось что делать, как собираться домой в Москву. Война была неизбежной.
* * *
Утро было ясное и морозное. Редкие облака парусили высоко в небе, медленно заплывая друг за дружку.
Заканчивался январь. После долгого бесснежья, нудившего землю сыростью и слякотью, с рождества вдруг застудило, заметелило…
Многие из свиты русских послов на пути домой, пока проехали половину его,
обморозились. Одежонка на всех не больно была тепла: порты да зипун из крашеной холстины, душегрея, подбитого стрижнной овчиной, чоботы из сыромятной кожи на
321
мягкой двойной подошве.
Отогреться негде было: порубежье, как литовское, так и русское, было пустынно и малонаселено.
Переехав границу, послы первый день пути не встретили ни одной деревни, ни родного сельца, но чем ближе подъезжали к Москве, тем чаще стали попадаться деревни и села, в которые из лесов после тяжелых военных лет возвращались крестьяне.
Третий день ехали по большой смоленской дороге. До Москвы оставалось верст тридцать.
В эту ночь решили заночевать во встретившемся на пути сельце. В избах место нашлось только для послов, обслуга коротала ночь в наскоро раскинутых шатрах, спали под навесами и в санях, укрывшись соломой и сеном, а то и вовсе на снегу, завернувшись в лошадиные попоны. Дозорные без конца сновали по дороге взад и вперед.
Воротынский не позволил усыпить бдительность, хотя были и дома, на Руси, и почти рядом со столицей. Костров жгли меньше, только чтоб согреть воду, пищу не готовили, вечеряли всухомятку в надежде, что на следующий день будут дома, а там и будет теплая пища. Лишь только первые лучи солнца выглянули из-за края неба, Воротынский разрешил начать движение. Впереди всех ехал он сам. К его упряжкам припрягли еще несколько лошадей. Сани неслись легко. Первые несколько верст проехали быстро, потом задние стали отставать, передним пришлось уменьшить скорость.
Громадное солнце вздымалось над белой утренней землею. Небо из серого становилось сизым, а потом блестяще-лиловым, как лезвие закаливаемой на огне секиры. Облака все плыли и плыли в широкую луку окоема и таяли там, на ярком огне солнца. Было много света, белизны и какой-то недоброй, кощунственной тишины.
- Москва! Москва видна! - вдруг громко заговорил подьячий, когда сани поднялись в гору.
- Вижу, - ответил Василий, устремив свой взгляд на проглядывавшиеся впереди золоченые купола кремлевских соборов.
Проехали еще версту. Теперь уже завиднелся и весь Кремль.
- Добрались, - вздохнул Василий. - Заждались нас дома родные.
Вдруг на одном соборе Кремля ударил колокол, сперва еле слышно, а потом все
громче и громче раздавался его звон. Затем его поддержали колокола других звонниц.
Тишина задрожала, заколыхалась и вдруг отделилась от земли, от ее сонной белизны, от ее дневной затаенности и унеслась ввысь. Тишины больше не было. Был свет, слепящая белизна и приветствующий звон московских соборов.
- Встречают! - радостно выговорил Воротынский. Дозорные Кремля усмотрели
все-таки нас... Радость-то какая... Жить хочется...
322
Глава третья
Новгород продолжал оставаться в руках шведов.
Вместе с Новгородом захвачена была Вотская пятина, города: Корела, Ивангород, Ям, Копорье, Ладога, Порхов, Старая Русса. Шведы поставили везде своих воевод, но вместе со шведскими были и русские начальники.
Еще 25-го декабря 1611-го года по приговору митрополита Исидора воеводы князя Одоевского, который за несколько месяцев перед тем получил от короля богатое поместье и некоторое число всяких людей, отправлены были в Стокгольм к королю Карлу. Среди этих послов были: Юрьева монастыря архимандрит Никандр и Благовещенского монастыря игумен Антоний, из светских дворян - Колычев, Бобарыкин и дьяк Коншин. Отправлены они были бить челом, чтоб король дал им в государи одного из своих сыновей; и прежние государи наши свой царский род вели от их варяжского княжества, от Рюрика и до великого государя Федора Ивановича. Как мало были уверены послы в полном и общем согласии на избрание королевича, и как они боялись перемены, доказывает то, что митрополит, воевода и великие люди должны были поклясться им: “Нам митрополиту, архимандритам и игуменам за них Бога молить, а нам - боярам, дворянам и великим людям домов их сберегать, им помогать и не выдавать их, сколько милосердий и помощи Бог подаст”.
Новгородцы послали своих послов от всего Московского государства, хотя ополчение Пожарского было против.
Когда Москва была очищена от поляков и новгородцы опять напомнили вождям ополчения о шведском королевиче и получили ответ: “Нам теперь такого великого и земского дела, не обнесясь и не учиняя совета и договора с Казанским, Астраханским, Сибирским и Нижегородским государствами и со всеми государствами Российского царства, со всякими людьми от мала и до велика, одним учинить нельзя. И мы теперь об избрании государя, кому быть на Московском государстве, писали во все города, чтоб изо всех городов присылали к нам в Москву ответ”.
Все города выбрали Михаила Федоровича, и несчастные новгородцы стали между двух огней: отделиться от Москвы, значит, оторваться от всех жизненных начал. Порвать связь со Швецией не было никакой возможности, ибо они были в руках Делагарди.
Карл IX умер, и в июне 1613-го года его приемник Густав Адольф прислал в Новгород грамоту, в которой извещал об отправке брата своего Карла Филиппа в Выборг, куда должны явиться уполномоченные от Новгорода и от всего Российского царства для порешения дела.
Новгородцы повиновались и отправили в Выборг послов бить челом королевичу, чтобы шел немедленно в Новгород.
По приезду в Выборг начальный человек посольства, хутинский архимандрит Киприан, писал в Новгород, что государь-королевич и его бояре, полномочные послы сильно сердятся, что многие люди из Великого Новгорода отъезжают к ворам: “У нас, что было в наказе, - продолжает Киприан, - и мы то исполнили, государю и полномочным
323
великим послам много раз били челом обо всем, но государь наш королевич и полномочные послы нам отказывают, что государю королевичу на одно Новгородское государство не хаживать до тех пор, пока Владимирское и Московское государства с Новгородским не соединятся”.
Но если затруднительно было положение Киприана и товарищей его в Выборге, то не менее затруднительно было положение новгородцев. Делагарди вышел из Новгорода и приемник его, фельдмаршал Эверст Горн, в январе 1614-го года объявил новгородцам: “Если в действительности хочет Новгородское государство иметь королевское величество у себя царем, то нужно без всякого откровенно объявить: хотите вы его, королевское величество и его королевских наследников своими прямыми государями-королями, присоединиться к шведской короне не как порабощенные, но как особенное государство, подобно тому, как Литовское государство соединено с польским королевством, тогда королевское величество соизволит, чтоб вы ему и его наследникам, как великому князю Новгородского государства, непременно крест целовали и потом, если даст его королевскому величеству более одного сына, то одному из них быть государем и великим князем на Новгородском государстве. Если Бог даст королю только одного наследника, то вы ему и его наследникам таким же образом должны крест целовать, как и нынешнему королю. А если вы при своем упрямстве останетесь и короля не послушаетесь, то знайте, так как королевское величество Новгород мечом взял и вас от ваших недругов оборонял, то он имеет право Новгородское государство за собою и своими наследниками навеки удерживать. Так как вы поддадитесь под оборону его королевского величества и короны шведской, то, как надобно решать, как быть с московскими людьми, друзьями или врагами, потому что двум государям вам принадлежать нельзя, королевское величество хочет знать, что ему делать”.
Долго новгородские начальные люди не отвечали на странный запрос Горна. Наконец, после неоднократного повторения его выпросили отсрочку, чтобы в таком великом царственном деле посоветоваться с гостями и земскими людьми, и взять у всяких людей о том письма за их и за отцов их духовных руками.
И в самом деле, пятиконецким старостам велено было немедленно спросить на всех улицах и всех слободах, у гостей, у посадских, жилецких и всяких людей. Вопрос был сделан хитро, непрямо спрашивали: “Хотите ли целовать крест королю Густаву Адольфу или хотите быть при прежней присяге королевичу Филиппу?”. Разумеется, что все отвечали, что остаются при прежней присяге, и начальные люди тогда через своих послов били челом Густаву Адольфу, что все люди Новгородского государства помнят свое крестное целование королевичу Филиппу и за его пресветлейшество везде рады головы свои положить. Что касается защиты от недругов своих Новгородское государство, то они отвечали, что в том волен Бог да наш великий государь королевич, как его пресветлейшество с королевским величеством о том договорятся и утвердятся, так и нам, подданным холопам его пресветлейшества, то великое дело исполнять, потому что в Новгородском государстве и в нас, холопах своих, волен великий государь наш королевич. Бьем челом и многим со слезами королевское величество по своему природному и благонравному обычаю пожаловали, умилосердились над нами, велел учинить нам всяких чинов людям Новгородского государства дело по утвержденным
324
записям, как было договорено и скреплено с Новгородским государством воеводою Яковом Путасовичем Делагарди, а согласно этим утвержденным записям Новгородское государство, его города и уезды под свейскую корону не подводить. За тех непостоянных и малодушных людей, которые отъехали от Новгорода к врагам на нас, которые по своему крестному целованию верно служат, государь опалы и гнева не накладывал, так как те люди, которые отъехали из Великого Новгорода, сделали это не с нашего ведома и нашей думы, вашему королевскому величеству ведомо, что и в иных окрестных государствах изменники бывают. Бывают же и верные, и справедливые люди, и те от государей своих не отстают и служат верно. А Владимирского и Московского государства люди сделали так не с нашего же совета: мы с ними о таком непостоянстве не ссылались, и вперед ни о каком неприязненном деле ссылаться не станем, будем держаться во всем верно государя своего королевича.
Вслед за этим Киприан навестил новгородцев, что королевич Филипп уехал из Выборга в Стокгольм.
Но вовсе не с такою покорностью отвечали новгородцы Эверту Горну, когда тот настаивал на присяге королю, утверждая, что королевич Филипп отказался от новгородского престола. Упомянув о договоре, заключенном между ними и Делагарди, новгородцы продолжали: “После этого утверждения частные обители, святые Божии церкви от немецких ратных людей разорены и разграблены, святые иконы поруганы, расколоты и пожжены, многие мощи святых из гробов выметены и поруганы, колокола из многих монастырей и церквей, городовой большой и всякий другой народ вывезены в свейское государство и около Новгорода литовские люди, которые служат здесь королевскому величеству. Уездных людей и крестьян жгут и мучают, и насмерть побивают, на правеже от ваших приказных людей в налогах без сыску иные насмерть побиты, иные повесились или в воду пометались, а иные изувеченные до сих пор лежат. А мы, всяких чинов люди Новгородского государства, по своему крестному целованию и утвержденным записям во всем стояли крепко и впредь также стоять хотим за государя своего королевича непоколебимо, и отдали на подмогу немецким людям все до последней деньги, от того стали все в конечном разорении и разбежались, а что государь наш королевич в Новгородское государство свой поход не учинил, и в том воля его пресветлейшества, где он, великий государь наш, в своей отчине соизволил быть, там ему и быть. Мы, холопы его, по своему крестному целованию должны всегда его пресветлейшества держаться и верно служить, и теперь нам мимо государя своего королевича и мимо прежней нашей записи вельможному королю и его наследникам свейским короля креста целовать нельзя и под свейскою короною быть не хотим. Хотя бы и помереть пришлось за свое крестное целование, не хотим слить крестопреступника, а если под нами что и сделаете за прямое наше, крестное, в том нам Бог судья”.
* * *
В то же время князь Никифор Мещерский, согласясь с немногими людьми, пришел
325
в Хутынь в монастырь к архимандриту Киприану за советом, как быть с требованием Горна, целовать ли королю крест, то объявил им, что надобно умереть за православную веру. Тогда Мещерский с товарищами пошел к Горну и отказал ему впрямь: “Вы хотите души наши погубить, а нам от Московского царства не отлучаться и короля крест не целовать”. Горн велел всех их рассадить за крепкую стражу, а сам обратился к остальным новгородцам, чтобы те дали решительный ответ. Для продления времени новгородцы били ему челом, чтоб позволил сослаться с Московским государством, напомнить боярам их прежнее обещание, и если они не послушаются, то новгородцы поцелуют крест королю.
Горн согласился, и был отправлен в Москву хутынский архимандрит Киприан и дворяне: Яков Бабарыкин и Матвей Муравьев. Вместо того чтобы уговорить бояр отступить от Михаила, послы явились к боярам и били челом о своих винах, что неволею целовали крест королевичу, а теперь хотят просить государя, чтоб он вступился за Новгородское государство и не дал бы им, бедным, погибнуть. Бояре донесли государю о новгородском челобитии. Михаил допустил послов к себе и велел им дать две грамоты: одну явную к митрополиту и ко всему Новгородскому государству, в ней бояре сурово отвечали новгородцам, называя их изменниками за совет покориться шведскому королевичу. А другая грамота была тайная: в ней государь писал митрополиту и ко всем людям, что он вину им всем отпускает.
Послы возвратились, объявили ответ боярский, но тайно раздали списки с милостивой государевой грамотой. Однако тайна была открыта, думный дьяк Петр Третьяков уведомил Горна из Москвы о милостивой грамоте. Горн принялся за послов, особенно много потерпел Киприан: его били на правеже до полусмерти, морили голодом
и холодом.
* * *
Между тем, шли военные действия: еще в марте 1613-го года собор писал новоизбранному царю, что псковские воеводы князья Хованский и Вельяминов просят помощи против шведов, которые беспрестанно грозятся прийти под Псков из Новгорода. Собор отправил к ним несколько казачьих атаманов. Но шведы осадили не Псков, а Тихвин, и разбили отряд русских, высланный на помощь городу под начальством Ивана Сумбулова. Государь отправил на выручку другой отряд под начальством Федора Плещеева, но в Устюжне Плещеев узнал, что тихвинцы с воеводами, князьями Семеном Прозоровским и Леонтием Воронцовым-Вельяминовым, отбили шведов и взяли у них наряд.
В сентябре 1613-го года в Москве решили действовать наступательно против Новгорода, и отправили против него войско под начальством боярина князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и окольничего князя Данилы Ивановича Мезецкого. К ним в сход было велено идти стольнику Василию Ивановичу Бутурлину с полками, собранными в Ярославле. Воеводы стали в Бронницах, но не сумели выбрать места: и здесь в стане у
326
Трубецкого появились те же явления, какие были у него в подмосковном стане. Было у них в рати брожение великое, грабежи от казаков и от всяких людей теснота. Делагарди осадил воеводу, сделался голод. Трубецкой с товарищами прислал к царю бить челом от имени ратных людей, что стала им от немецких людей теснота.
Государь велел им от Бронниц отойти к Торжку. При этом отступлении потеряно было много людей. Воеводы едва ушли пешком.
Густав Адольф сам явился в русских пределах, и осенью 1614-го года после двух приступов овладел Гдовом, но затем возвратился в Швецию с намерением начать военные действия в будущем году осадой Пскова, если до тех пор русские не согласятся на выгодный для Швеции мир.
Король действительно желал этого мира, он не видел никой выгоды для Швеции в новых завоеваниях в России. И трудно было удерживать даже все уже сделанные завоевания. Он не желал также удерживать и Новгород, нерасположение жителей которого к шведскому подданству он хорошо знал. “Этот гордый народ, - писал он о русских, - питает закоренелую ненависть ко всем чуждым народам”.
Делагарди получил от него приказание: в случае нужды, если русские будут осиливать, бросить Новгород, разоривши его. “Я гораздо больше забочусь, - писал король, - о вас и о ваших добрых солдатах, чем о новгородцах”.
Причины, побудившие шведов к миру с Москвою, были высказаны в письмах канцлера Оксеншерна к Горну: “Хотя у нас, - писал Оксеншерна, - до сих пор не обнаружились внутренние раздоры и смуты, однако, есть семена, из которых много их может родиться. Из соседей наших большая часть открытые враги, остальные неверные друзья. Много у нас долгов, денег мало, во время войны поправиться нам нельзя. Король польский без крайней необходимости не откажется от прав своих на шведский престол, и наш государь не может заключить мира, прежде чем Сигизмунд признает его королем. Следовательно, с Польшею нельзя иметь крепкого мира или даже перемирия. Вести же войну в одно время с Польшею и Москвою не только неразумно, но и просто невозможно: во-первых, по причине могущества этих врагов, если они соединятся вместе. Во-вторых, по причине датчанника, который постоянно на нашей шее. Итак, по моему мнению, надобно стараться всеми силами, чтоб заключить мир, дружбу и союз с Москвою на выгодных условиях. Москву должно привлекать к миру частично словами и письмами,
частично побуждать ее оружием, сколько хватит у нас на это казны”. Так в
действительности поступил Густав Адольф: с одной стороны, он задирал московское правительство о мире, другие государства о посредничестве; с другой - продолжал военные действия.
Действительно, шведский король не был намерен слишком многому. Завязываться в долговременную и упорную войну было довольно опасно для Швеции, так как она находилась в неприятных отношениях с Польшею и Данией. Само обладание Новгородом представало перед Швецией более затруднительным и хлопотным, чем иметь от этого пользу.
Новгородцы добровольно не хотели быть под владычеством шведской короны. Швеции надобно было держать их насильно и через то находиться во всегдашних неприятных отношениях к Москве, понятно, что тогда Новгород, ненавидя шведское
327
правление, будет постоянно обращаться к Москве и вооружать ее против Швеции. Густав Адольф хотел только воспользоваться запутанным состоянием Московского государства, чтобы отнять у него море, и тем самым ослабить опасного для Швеции на будущее время соседа.
Густав обратился к английскому королю Иакову с просьбою принять посредничество в споре с Московским государством. К тому же Иакову еще прежде, в 1613-ом году, послал новоизбранный царь Михаил Федорович дворянина Алексея Зюзина с просьбою заступиться за Московское государство против шведов и помочь России оружием с запасами и деньгами. Иаков принял московского посла отлично, и, зная внешние обряды, во время приема дозволил даже московскому послу надеть шапку, когда сам был без шапки. Посол отказался от предоставленной ему чести, но был очень доволен, и в Москве, когда узнали об этом, то были очень довольны.
Англия намеревалась добиться от России новых торговых выгод, и потому для нее был большой расчет оказать России услугу, чтобы иметь право требовать возмездия. Английский король обещал прислать уполномоченного с тем, чтобы помирить русского царя со шведским королем.
В 1614-ом году с такою же целью отправлены были московские послы Ушаков и Зборовский в Голландию. Эти послы были так бедны, что в Голландии вынуждены были дать им тысячу гульденов на содержание. Голландские штаты также обещали свое посредничество в деле примирения России со Швецией. Голландцы надеялись за это получить себе тоже торговые выгоды, преимущественно рассчитывали нанести ущерб англичанам, с которыми они находились в сильном соперничестве.
* * *
30-го июля 1615-го года Густав Адольф осадил Псков, где воеводами были Василий Петрович Морозов и Федор Бутурлин. У короля было 16-титысячное войско, в числе которого находились и русские черкасы.
Первая сшибка с осажденными кончилась для шведов неудачно, они потеряли Эверта Горна в числе убитых.
15-го августа неприятель подошел к Варлаамским воротам и по совершении богослужения начал копать рвы, ставить плетни, дворы и городки малые; а подальше устраивали большой город дерновый, где стоял сам король. Всех городков было больше десятка, было наведено по два моста на Великой реке. Три дня с трех мест стреляли шведы по городу, пустили 700 ядер, а других чугунных снарядов числа не было, но Псков не сдавался.
9-го октября шведы повели новый приступ, но и он не удался.
В Москву, наконец, прибыл от английского короля Джон Меррик, купец, князь, рыцарь, дворянин тайной комнаты. Он должен был участвовать посредником в мире
Москвы со Швецией.
Еще в августе 1614-го года, когда Меррик был в Москве, тогда между ним и князем
328
Иваном Семеновичем Куракиным был разговор, как помирить государя со шведским королем, и тогда Меррик говорил:
- Свейский король государю нашему об этом писал сам, чтобы государь наш с великим государем вашим помирил и отдался в том свейский король на волю государя нашего, а наказ мне дан, велено делать со шведскими послами по наказу великого государя царя.
Куракин спрашивал:
- Ручаешься, что свейский король помирится по государевой воле?
- Свейский положился на короля нашего, - отвечал Меррик, - и как ему с государем царем не мириться.
Куракин:
- Только свейский нашего короля не послушает, а великому государю по воле свейского не помириться. Должен Якуб король с великим государем на свейского заодно стоять и царскому величеству помогать.
Меррик:
- Если свейский король не послушает и позабудет любовь короля нашего, который помирит его с датским, то он будет королю нашему недруг. Думаю, король наш государю царю будет помогать.
Куракин настаивал:
- Объяви подлинно, есть ли с тобой Якуба короля наказ, как государь ваш нашему против недругов помогать хочет, когда и как закрепить тебе это велено.
- Государь наш, Якуб Андреевич король, - отвечал Меррик, - не только казною, всякими мерами царскому величеству готов помогать и всякое добро чинить хочет. Он хотел послать казну с царским послом Зюзиным, да казне его расход был большой и только после учинил сбор казны на его королевские расходы и на вспоможение царскому величеству. Но я от своего короля поехал, пока еще сбор казны постановлен не был, и говорить мне об этом не наказано. А какое будет царского величества у государя нашего об этом прошение, то государь наш велел об этом к себе написать.
Куракин стоял на своем:
- Ручаешься ли, что государь ваш вспоможение учинит этою весною?
- Как мне ручаться? Дорога дальняя и, кроме шведской земли, другой нет.
- Ручаешься ли, что король помощь учинит?
- Думаю, что учинит.
Этим Меррик подал только надежду на помощь. Теперь нужно было решать дело на съезде, уполномоченными с обеих сторон были назначены: со шведской - Клаус Флеминг, Генрих Горн, Яков Делагарди, Монс Мартезан и другие, с русской - князь Данила Мезецкий и Алексей Зюзин с товарищами.
Будучи в Осташкове, русские уполномоченные получили от Меррика из Новгорода известие, что Густав Адольф осадил Псков. Меррик писал: “Король в грамоте своей ко мне верно и крепко обет дал, что никакого утеснения городу Пскову не сделает, когда узнает, что вы, великие послы, на съезд едете. А теперь он, король, обет нарушил, и его лист у меня за его рукою и печатью, как ему верить - не знаю, и я, сколько у них не был, всегда правды не находил”.
329
Однако король шведский сдержал обет, данный им Меррику. Под Псковом шведы потеряли Эверта Горна и отступили от города.
Русские послы хлопотали, чтоб еще больше настраивать Меррика против шведов,
указывали ему, что шведы в своих грамотах не величают его по достоинству. Меррик отвечал на это: “Вы, господа, великие послы, мне объявляете, что свейские послы меня не по достоинству пишут, я это себе ни во что ставлю, честь мне дана от великого моего государя, а им того у меня не отнять, и не дивлюсь я, господа, потому что они так пишут, им на меня не любо. Как им случится говорить про царское величество и про вас, великих послов, и про нынешнее дело непригоже, то я их встречаю прямою правдою, и самому королю я об этом не молчал, так ему за то на меня и нелюбо стало. Но я знаю, от кого я послан, и не постыжусь правду говорить. Они показывают вид, будто радеют о нынешнем добром деле, как Бог приведет нас к съезжему мосту, то их раденье объявится, а мое раденье и помысел Бог видит. На этом свете я больше ничего не желаю, как только, чтоб это дело к доброму концу пришло”.
Началась предварительная переписка между уполномоченными, однако, жить продолжали русские люди в Осташкове, а шведские в Новгороде. Вначале пошли споры о титулах: шведы писали Михаила только великим князем и сердились, зачем он называется Лифляндским и Новгородским. Они писали Мезецкому и Зюзину: “Даем вам знать, что вы наполнены прежнею спесью и не подумаете, каков наш король родством против вашего великого князя: наш король прирожденный королевский сын, а ваш великий князь и не царский сын и не наследник Российского государства, тотчас после смерти Федора вы не посадили его на престол, а после Дмитриевой смерти взяли на престол Василия Ивановича Шуйского, потом королевича польского”.
На то русские послы отвечали бранью, приводили примеры из священной и римской истории, что Бог избирал царей славных не от царского корня: писали, что все русские люди, от мала до велика, за честь государеву готовы против шведов стоять и мстить, а не так как у вас делается: половина государю доброхотает, а другая половина Жигимонту королю, а иные герцогу Ягану. И вы такие непригожие слова про помазанников Божьих говорите.
Шведские послы получили эту грамоту уже по дороге из Новгорода к съезжему мосту, рассердились и объявили Меррику, что дальше не поедут. Меррик писал Мезецкому, что никакими мерами и разговорами их унять нельзя.
Наконец, он их унял, и уговорились: быть съезду в поместье Хвостова, в сельце Дедерино, где стоять английскому послу на Песках, а шведским в Селищах съезжаться у английского посла.
На съезд явились еще посредники: голландские послы Рейнгоут Фан Бредероде, Дирк Бас, Альбрехт Иоахим и Антон Гетеерис, последний оставил описание этого посольства.
На пути из Ревеля в Новгород голландские послы должны были проезжать через страну, опустошенную казаками. Нигде не находили селений, почти везде вынуждены были ночевать в лесу, опасаясь волков и других хищных зверей, которые бродили стаями, а когда им по счастью попадался где-нибудь полуразрушенный монастырь, то они были этому очень рады.
330
Из Новгорода голландцы отправились в Старую Руссу, которую нашли в самом жалком положении. Она представляла кучу развалин каменных церквей и монастырей. Город, который прежде был многолюдным, в это время опустел до того, что в нем осталось не более 100 человек, едва имевших насущный хлеб. Вся окрестность была опустошена, негде было найти продовольствие и оно доставалось послам с большим трудом из отдаленных мест.
Но все претерпевшие ими до сих пор затруднения и неприятности были ничтожны в сравнении с теми, которые они должны были вынести на пути из Старой Руссы: несколько раз подламывался под ними лед на реке (это было в ноябре), люди и вещи
попали в воду, и, чтобы высушиться, надобно было зажигать на берегу опустевшие избы.
Ночевали в опустошенных деревнях. Чтоб войти в избу, должны были прежде вытаскивать из нее трупы прежних ее жителей, побитых казаками, но отвратительный запах выгонял голландцев из изб, и они должны были ночевать на морозе.
Меррику очень не понравился приезд этих новых посредников. Сначала он наговаривал русским послам и царю, что голландцы приехали не для того, чтобы радеть Москве, но потом объявил, что они будут с ним вместе и будут ему во всем послушны. Царь в своей грамоте к Меррику настаивал на том, что Густав Адольф не сдержал своего обещания, и слушал представление его, Меррика, обесчестил Якуба короля. Царь упрашивал Меррика, чтобы он неправды шведам выговорил и побуждал их к доброму делу.
* * *
Шведские и русские послы были помещены в разных селах и должны были съезжаться на переговоры в село Дедерино, где размещался английский посол. Съезды должны были происходить в шатре, разбитом среди поля на снегу, потому что нельзя было найти для этого довольно просторной избы.
Дедеринские переговоры начались 4-го января 1615-го года, начались со споров, потому что шведские послы назвали Густава Адольфа корельским и представили, что Корела была отдана шведам еще при Шуйском. Это привело, разумеется, к спору о том, имеют ли право шведы удерживать уступку Шуйского после их разрушительного поведения под Клушином.
Шведы жаловались на Шуйского, что он не платил им выговоренных денег, выставляли свои заслуги в битвах против литвы и тушинцев.
Русские возражали, что против литвы воевал на один Делагарди, а немецкие люди, а больше всего было в то время с Михаилом Васильевичем русских людей, и промысел был весь князя Михаила Скопина-Шуйского.
Делагарди говорил на это:
- Вы говорите, что и одними шведскими людьми города очищались и польские люди изгонялись, а были с князем Михайло Васильевичем многие русские рати, так скажите нам, которых городов дворяне и дети боярские с князем Михаилом Васильевичем
331
добыли?
- Было князю Михаилу с кем города очищать и с польскими людьми биться, - говорил Мезецкий. - Были стряпчие и стольники, и дворяне из городов, новгородцы, смоляне, дорогобужане, вязьмичи и иных городов дворяне.
Делагарди продолжал:
- С князем Михаилом было 15 человек дворян, когда смоляне пришли в Тверь, то я начал биться с литвою, а смоляне и других городов дворяне побежали. Шведы одни пошли к Колязину, разбили литву, завладели Александровской слободой, выручили этим Москву.
Мезецкий настаивал на своем:
- При Колязине шведов было немного, и князь Михаил Васильевич платил им хорошо, и вор бежал потому, что царь Василий посылал на него лучших своих воевод и бояр.
Дальше диалог продолжался таким образом:
Делагарди:
- Назовите хотя бы одного из русских, кто бы был ранен в этих битвах. А за мою службу царь Василий мог бы не только давать нам по договору, но и дарить многими подарками, служил я ему прямо, как своему прирожденному государю.
Мезецкий:
- Воевали бояре, князь Федор Иванович Мстиславский с товарищами, а кто ранен
или убит, как наизусть упомнить? Наемные деньги вам были выплачены, тебе же, Яков, капитанам, ротмистру и дьякам Моишу царь Василий сверх найму пожаловал из своей царской казны дорогими соболями, кроме того, к государю вашему Карлосу свейскому царь дорогие подарки посылал. А когда царь послал брата своего, князя Дмитрия, и тебя на польских людей под Смоленск, то выплатил он тебе сполна вперед за два месяца, и ты тех денег ратным людям не давал, а хотел дать после боя: которых людей побьют, то их деньги ты хотел присвоить себе. Эверт Горн изменил, и ты, Яков, неправдою отъехал к Жолкевскому и воевал против боярина Дмитрия Ивановича Шуйского.
Делагарди:
- Изменили не шведы, а немцы. Вы нас, чужеземцев, называете изменниками, а где ваша правда? Государя своего с государства ссадили, постригли и в дитву отдали! Когда на поляков выходили, то царь Василий позвал меня к себе в комнату, и я ему говорил, чтоб он велел ратным людям дать наем сполна и этим их к службе приохотить. Однако он решил сполна им найму не давать, он сказал, что деньги за мной вышлют в Можайск, и не послал. Был в то время у царя Василия в комнате дьяк Телепнев, он свидетель.
Мезецкий:
- Казна отдана была тебе при мне в селе Мышкино перед боем: и хотя и одни немцы изменили, то все же твоя вина, потому что царь Василий во всем верил тебе. А то ты говоришь, что мы своего государя ссадили, то царь Василий сам царство оставил, а потом Жолкевский его постриг, и если бы только немецкие люди изменили, и ты того не хотел, то тебе было идти к царю Василию в Москву, а не в Новгород.
Делагарди:
- Знаю, что казна была прислана, только я ею не корыстовался, самого меня
332
ограбили донага, все это сделалось не Горновой изменой и не моею неправдою, а потому, что князь Дмитрий пошел из Можайска в самые жаркие дни, и пошел со всею ратью наспех до Клушина. Ратные люди и под ними лошади всполошились, а иные остались позади, и князь Дмитрий, не дождавшись остальных людей, стал станом, не укрепясь, а знал, что неприятель перед ним. Немецкие люди, которым корму не давали, были шатки, и только бы они все не рассержены были за неплату денег, то не изменили бы. А к царю Василию с того разгрома я не поехал потому, что был ограблен и остался ни с чем, к князю Дмитрию не с кем было приехать, а с дороги я посылал царю Василию двух немцев сказать, что, собравшись, опять к нему приеду на помощь. Царь Василий с этими немцами мне писал, чтобы я собирался в Новгородском уезде, брал там людской и конский корм, собравшись, шел бы к нему на помощь. Но мне не стали давать кормов, и я не смог потом придти к нему на помощь.
Делагарди сильно рассердил русских послов, сказавши:
- Князь Иван Никитич Одоевский и всяких чинов люди крест королевичу Карлу целовали. И вам теперь в том своем приговоре устоять и королевича Карла Филиппа на Московское государство принять.
Мезецкий отвечал ему:
- Что ты за бездельное дело затеваешь? Мы королевича не хотим, да и сам государь ваш к боярам писал, что кроме московских родов, никого на Московское государство из иноземцев не выбирать, а кого государем выберут и он, король, с ним будет в дружбе и любви, да и сами вы про то объявили, и только вперед об этом говорить не стоит, таких разговоров мы слушать не будем.
Делагарди:
- Бояре и воеводы били челом о королевиче в Ярославле.
Мезецкий:
- Говорить об этом непригоже, делалось то без ведома всей земли.
С сердцем русские послы встали из-за стола. Третьи: английские и голландские
послы, начали говорить:
- Дела доброго от вас в зачине не бывало, и вам бы такие безмерные дела и снисходительные слова оставить.
Русские и шведы по привычке в жару спора могли и не чувствовать стужи, сидя в январе месяце в шатре, но сильно чувствовали ее третьи, и потому объявили, что вперед в шатрах съезжаться нельзя, предложили съезжать на квартире английского посла. Двор был разгорожен надвое, и положили, чтоб с переднего входа приходили русские, а с заднего - шведские послы. Столы и скамейки были поставлены так же, как и в шатре: с большого двора скамьи русским послам, а от задней стенки, против них - шведским, третьим столы и скамьи в конце русского стола, против комнатных дверей.
* * *
На съезде 5-го января русские послы приступили к делу, потребовали от шведов,
333
чтобы те объяснили, почему их государь назвал его вековечной вотчиной Новгород, Старую Руссу, Порхов, Ладогу, Ивангород, Копорье, Гдов. Делагарди отвечал, что еще не кончены переговоры о головном деле: не только что Новгород с пригородами за королевичем Филиппом выбран, но и Владимирское и Московское государства. Мезецкий отвечал, что он и об этом ни говорить, ни слушать не хочет.
- У нас теперь царем Михаил Федорович, - отвечал Мезецкий, - он учинил у нас мир, покой и соединение, все великие государи ищут его дружбы и любви, и вам бы непригоже слова о королевиче Филиппе оставить, а мы о нем слушать не хотим. Вы Новгород взяли обманом. Ты, Яков, на чем крест целовал Новгороду, ничего не исправил. Бояре королевича не выбирали, а если и было какое письмо к вам от кого-нибудь без совета всей земли, то ему верить было нечего.
Говорили послы между собой сердито, с бранью, хотели разъехаться. Третьи уговорили их, чтоб не сердились и говорили русским послам:
- Мы уговорили шведских послов не поминать о королевиче, потому что это дело уже минулось, и вперед станем их уговаривать этого не делать.
Мезецкий отвечал им:
- Как им не стыдно говорить о королевиче Филиппе Карлусовиче, да и вам как не стыдно говорить о нем: присланы вы к великому государю Михаилу Федоровичу для нового постановления, а не о королевиче Филиппе говорить. Услыша такие несхожие слова и помня государей своих приказ, вы шведским послам о таком деле не молчали бы, что они, оставя великие дела, говорят безделье.
Говорил это Мезецкий голландским послам сердито.
Поговорив со шведами, третьи объявили русским, что Делагарди с товарищами не станут говорить о королевиче Филиппе, но чтоб русские уступили королю Новгород с пригородами, которые целовали крест королевичу. Мезецкий отвечал, что они пяди земли из отчизны государевой не уступят.
Третьи продолжали:
- Мы станем говорить шведским послам, чтобы они многие меры оставили, и чтобы привести дело к доброму концу, да и вам бы тоже сделать.
Как русских послов сердили речи шведских о королевиче Филиппе, так шведских тревожило требование русских, чтоб король уступил царю Лифляндию.
Русские продолжали вооружать против шведов английского посла и указывали
ему, что шведы не воздают ему должной чести. Английский посол держал себя
хладнокровно и беспристрастно, отвечая им, что честь дана ему его королем, и ее у него
никто отнять не может, а до почета со стороны шведов ему нет дела. Об этом он уже не один раз говорил русским послам.
На съезде 7-го января, услышав это требование, шведы встали из-за стола и сказали:
- Если бы мы знали, что вы и теперь про лифляндские города будете поминать, то мы бы и на съезд не приехали бы: да и был бы у нас разрыв.
Третьи уняли их, шведы опять уселись и опять начали говорить о королевиче Филиппе, русские по-прежнему рассердились, наконец, шведы обещали не говорить о королевиче, и начали только об уступке земель.
334
Русские требовали:
- Не только что лифляндской землей, но и Новгородом, как отчиной государя вашего, недавно вы стали владеть, кроме того, лифляндской землею московские государи
завладели неправдою, и за это Бог им чести не воздал.
Русские послы утверждали свою правду:
- Лифляндия за нами от прародителей государевых от Георгия Владимировича, который построил Юрьев-Ливонский в свое имя, а Новгородское государство было за российскими государями во время Рюрика, и ни за кем, кроме русских царей, не было.
Шведы на это говорили вопросом:
- Видали ли вы Юрьев-Ливонский? - и тут сами отвечали: - Ливонских городов вам за государями своими не видать, как ушей своих.
- Вы так говорите, - настаивали русские, - мы, прося у Бога милости, будем добиваться своего. Не отдадите без крови, значит, отдадите с кровью.
- Оставьте говорить высокие слова, - сердились шведы. - Лисовский не Бог знает кто, обычный человек, и тот с немецкими людьми прошел все Московское государство; рати ваши, русские и татарские мы знаем.
Русские:
- Вы наши рати знаете, а помните, как ваш государь нашему государю Федору Ивановичу отдал города: Ивангород, Копорье и другие, и когда государь наш велел стрелять по Нарве, то немцы ваши тотчас замолчали и начали бить челом, чтоб государь кровь их проливать не велел, а когда государь послал князя Федора Ивановича Мстиславского, то помните, какие были от наших людей в вашей земле война и плен. И нигде тогда нашим людям ваши люди противны не были: так государю вашему надобно того остерегаться, в правде всякому Бог помогает, а в неправде сокрушает.
Третьи прекратили этот спор.
- С обеих сторон, - говорили они, - надобно добрые дела искать, чтоб ближе к миру и покою, а в таких спорных словах добрых дел не будет.
Но спор не прекратился. Делагарди начал толковать, что царь Василий не выплатил шведам денег, русские послы возражали ему, что деньги были заплачены, и если б Делагарди не изменил при Клушине, то поляки не овладели бы царскою казною.
Делагарди отвечал:
- Эти вам убытки от вас самих и теперь, если вы снова подружите с поляками и возьмете их на нас тысяч с десять или двенадцать, то они у вас опять Москву отнимут.
Русские говорили:
- Что вы нам польских людей в дружбу причитаете?
Затем называли Делагарди изменником и спрашивали его, зачем он после клушинской битвы не шел в Москву к царю Василию.
Делагарди отвечал:
- Там бы и меня постригли бы с ним вместе.
335
* * *
Русские послы повели дело об уступке городов. Они спросили посредника Меррика, сможет ли он заговорить Якова Делагарди, чтоб тот русскому государю все
города отдал и очистил вскоре, а если он сам захочет жить в России на государево имя, то государь его пожалует, велит дать ему город или место великое в вотчину и велит жить ему на покое, как захочет, да сверх того пожалует, чего у него и на мысли никогда не было.
Меррик отклонил от себя это поручение, потому что он не был уверен, что не сможет в этом положиться на Якова. Вместе с тем, он повел переговоры, и шведы согласились уступить все занятые ими города, кроме Корелы, а за уступленное потребовали 400 бочек золота, в бочке по 100000 цесарских ефимков. Если государь денег дать не захочет, то пусть уступит Ивангород, Орешек, Яму, Копорье и Самарскую волость.
Русские отдавали Корелу и 70000 рублей, потом надбавили до 100000. Дело протянулось за половину февраля, приближалось время распутицы, шведы объявили, что им есть нечего и потому уезжают.
22-го февраля закончилось перемирие, что от этого числа и до 31-го мая 1616-го года между обоими государствами войны и задорам никаким не бывать, а к 31-му мая съехаться великим послам между Тихвином и Ладогою.
* * *
По истечении ранее установленного срока московские послы, те же самые, что были в Дедерине, отправились в Тихвин; шведские жили в Ладоге, третьим теперь был один Меррик, потому как голландцы не появились.
Послы переписывались грамотами и посылали гонцов с 11-го июня до 18-го сентября, русские звали шведов на съезд, но те не ехали и объявили Меррику: если им не будет окончательного ответа на их статьи, заданные в Дедерине, то они на съезд не приедут.
25-го сентября Меррик поехал в Ладогу к шведским послам: по приказу он должен был уступить Ивангород, Ям, Копорье и в придачу 100000 денег, но крепко стоять за Орешки, за погосты, которые по сю сторону Невы; заневские погосты и Сумарскую волость мог уступить, Копорье и четыре погоста, которые по сю сторону Невы, да Сумарскую волость. В крайности требовать только Сумарскую волость и четыре погоста, хлопотать о мире, чтобы шведы не исполнили свои угрозы, не разорили святой Софии, и новгородцы не целовали креста королю из-за великой бедности. Наконец, Меррику позволено было за Сумарскую волость и четыре погоста дать 100000 рублей. Шведы не согласились.
336
* * *
Тонко поскрипывала отворяемая дверь. Царь Михаил вздрогнул от испуга, закусил губу. Дверь отворилась, вошел стольник, почтительно остановился у двери, доложил:
- По вашему указанию прибыл из Посольского приказа Ситский.
- Хорошо. Бояре в сборе? - переспросил царь стольника.
- Все в думной палате.
Сегодня, как и каждое утро, прежде чем разойтись по приказам, по службам, бояре заждались в думной палате в ожидании прибытия царя. Вот-вот он должен был войти, и бояре пользовались минутами своей свободы. Встревоженные, обеспокоенные, но неизменно вальяжные и надменные, лихие на слова с меньшими и каверзные со
старшими, они избивали, заговаривали в думе свою тревогу.
В палату вошел царь, один, его появление не было неожиданностью, его ожидали, чтобы нынче думать с ним. Прошел, сел на свое царское место. Сделал знак: готов слушать бояр.
Каждому не терпелось высказаться ему, за ночь много скапливалось дум. Но всегда разговор первыми начинали старшие, младшим было “нелюбезно начинать разговоры” – где бы то ни было, уж особенно в думе. И если б кто-нибудь из них все же решился бы заговорить первым, его все равно не поддержали бы. А у старших, у больших, как и при прежних царях, снова своя лесенка и на лесенке этой свой шесток. Молчит Мстиславский, так и все молчат. А Мстиславский в последнее время все больше молчал. Опасно стало говорить в думе, он знал, как натаптывать тропу к царю, и эта тропа была пока далека, зыбка, нужно было втаптывать в нее кого-то, иначе далеко по ней не уйдешь. Давно на его пути стояли Салтыковы: Борис да Михаил - родня матери царя. Шереметев и Черкасский тоже хваты, пальцы в рот никому не положат, всеми четырьмя держатся за свои чины, унаследованные от своих родителей.
Мстиславский молчал и сегодня.
Заговорил царь Михаил:
- Мы должны отправить гонца к нашим послам в Тихвин с письмом. Его вам зачитает дьяк из Посольского приказа. - Распорядился: - Зовите его в палату.
Из палаты заторопился стольник и через некоторое время возвратился с Василием Ситским. Последний держал бумаги.
- Читай мое послание послам в Тихвин, - тихо проговорил Михаил.
Василий начал читать:
“Вам, послам, со шведскими послами никак и ничем не разрывать, ссылайтесь с ними тайно, царским жалованием их обнадеживайте, сулите им и дайте что-нибудь, чтобы они доброхотали, делайте, не мешкая, для литовского дела и для истомы ратных людей ни под каким видом не разорвите”.
- Что ж, бояре, каково слово ваше будет? - глухо выговорил Михаил, когда Ситский кончил читать и перевел взгляд на Мстиславского. - Направлять нам гонца с письмом, дадим шведам откуп или воевать будем дальше?
337
Дрогнули глаза у Мстиславского, но не отвел их в сторону, выдержал почти детский любопытный взгляд Михаила и ответил ему:
- Каково нам, государь, воевать с немцами. Поляки беспокоят нас. Некрепок еще с ними мир. Они не прочь продолжить на нашей земле смуту.
- Да и казаки с Дикого Поля разбой чинят нашим людям,- добавил князь Черкасский.
- Ведомо тебе, государь... - что-то вздумал сказать Шереметев, но его перебил царь:
- На этом и порешили, - обратился к Ситскому: - Иди, дьяк, готовься в дорогу, завтра поедешь к нашим послам, а мы еще займемся другими делами.
* * *
С другой стороны приходили вести, что приступ русских к шведскому острожку под Псковом не удался, что в Новгороде утеснение от толмача Андреева, от Собакина и от Пристальцова правежи великие. Кто не претерпит правежа, крест поцелует королю, на тех не правят ничего, а ссылают с женами и детьми в Ивангород; ивангородцы прямо королю крест целовали и на них правят ничего, а новгородцы все, не претерпя муки, тоже целовали крест королю.
Меррик предлагал шведам поделиться: два погоста по сю сторону Невы им, а два
русским, которые заплатят им за них 10000 рублей. Но шведам нужна была вся Нева, и потому они не соглашались, и требовали невозможное - за два погоста 100000 рублей. Наконец, Меррик договорился: в царскую сторону - Новгород, Русса, Порхов, Гдов, Ладога со всем уездом и Сумарская волость, в королевскую сторону приморский край: Ивангород, Ям, Копорье, Орешек и Корелу со всем уездом и 20000 рублей готовых денег. Гдов, Ладога и Самарская волость останутся за шведами до тех пор, пока города размежуют и государи закрепят договор крестным целованием.
* * *
Порешивши на таких предварительных условиях, шведские послы в конце декабря приехали на съезд в назначенное место, которым на этот раз было село Столбовое.
Но и тут начались споры: русские послы требовали, чтоб шведы не брали города в заклад до утверждения мира, шведы не соглашались. Не помогло и посредничество Меррика.
В это время к московским послам явились пятиконецкие старосты новгородские тайно, и били челом со слезами, что в Новгороде жилецких всяких людей немцы в солдатских кормах и подводах побивают насмерть, а откупиться от них нечем, если только дело продлится и они думают, что шведы примутся за Софийскую казну и за царское строение. Так бы государевым послам со шведскими послами мирное постановление совершить побыстрее, и пока договор станется, послы дали бы им из
338
государевой казны на выкуп, чем они откупятся, хотя на полмесяца. Как с помощью Бога великий Новгород очистится, а сейчас, так как у государевых послов со шведскими дела продлились, то им поневоле идти в королевскую сторону.
Новгородцы умоляли русских послов поскорее окончить дело, потому как шведы и их угодники из русских жестоко теснили новгородцев, требуя присяги на верность королю, и мучили правежами, вымогали у них корм и подводы для войска.
Послы отвечали новгородцам, что они, послы, станут говорить английскому послу, чтобы тот уговорил шведов Новгороду утеснение не делать. Однако жалобы новгородцев побудили русское правительство к уступкам на переговорах.
Кончились споры о закладных городах. Русские послы стали требовать, чтобы из уступленных шведам городов было отпущено духовенство. Шведы согласились выпустить только монахов, а не белых священников, что в таком случае останутся только у них одни стены. Русским людям как без духовных отцов быть? Однако русские послы настаивали, чтобы внесено было условие: Москва и Швеция на польского короля стоять заодно, но шведы не соглашались. Осталось еще два затруднения: шведские послы требовали, чтоб король их в будущем писался ижорским, и чтоб для окончательного скрепления договора царь отправил своих послов к английскому королю, который должен к договору приложить свою руку и печать. Русские на это никак не соглашались, а шведы без этого никак не хотели съезжаться и грозили уехать в Ладогу.
Наконец, 19-го февраля 1617-го года шведы согласились не требовать ручательства английского короля и писать договор с короткими титулами, с условием, однако, что если государи пожелают внести в договорную грамоту полные титулы, то в титуле шведского короля будет название - ижорский.
Поспорив несколько дней, 7-го февраля 1617-го года был подписан договор вечного мира: шведы обязались отдать и очистить Великий Новгород, Старую Руссу, Порхов с их уездами и Сумарскую волость в присутствии Меррика или назначенных от него дворян, две недели спустя после того, как договор будет утвержден великими послами. Три недели спустя, будет отдана и очищена Ладога с уездами, причем шведы обязаны никаких русских людей не выводить, насильства и грабежа им не чинить и наряду не вывозить, а Гдову с уездом и людьми быть в стороне от короля Густава Адольфа на время, пока договор будет утвержден королевскою клятвою и царским крестным целованием; межи должны быть улажены; всех монахов с их имением, также всем дворянам, детям боярским и посадским людям с женами и детьми, домочадцами и всем имением вольно выходить в царского величества сторону в продолжение двух недель после утверждения договора в Столбовом. Но все уездные попы и пашенные люди в уступленных королю городах и уездах должны оставаться и жить под свейскою короною, равно же дворяне, дети боярские и посадские люди, которые не выйдут в продолжение двух недель. Королю Густаву Адольфу взять у царя Михаила Федоровича 20000 рублей деньгами готовыми, добрыми, ходячими, безобманными, серебряными, новгородскими. Тотчас, как скоро мирное постановление совершится, деньги те отдаст шведским послам великий посол короля английского Джон Меррик. Воинский запас, колокола и все другое, что вывезено из русских городов и взятых королем до 20-го ноября остается за шведами. И тот наряд, который теперь в городах, возвращенных царю, там и останется.
339
Для размежевания границ к 1-му июня 1617-го года должны съехаться полномочные послы по три человека с обеих сторон между Орешком и Ладогою на устье реки Нарва; на этой реке среди моста. А до 1-го июня съехаться другим послам на рубеже между Корельским уездом Соломенского погоста и Новгородского уезда Олушунского погоста у Ладожского озера. Этим межевальным послам прежде дружного окончания дела не разъезжаться.
Царь Михаил Федорович отказывается от великого права на Лифляндскую землю и Корелу и от титула в пользу шведского короля и его потомков. Торговля должна быть вольная и беспошлинная между обоими государствами всюду. Шведские купцы получают прежние свои дворы в Новгороде, Москве и Пскове, где вольно им отправлять свои богослужения в хоромах. Старые долги купцам с обеих сторон выплачиваются. Послам, посланникам и гонцам шведским вольно ездить через землю Московского государства - ездить в Персию, Турцию, Крым и другие страны, которые в мире с царским величеством, но торговых людей с товарищами с собой не возить. Также русским послам, посланникам и гонцам вольно ездить через Швецию к Римскому царству, в Великую Британию, во Французское королевство, в Испанию, Датскую, Голландскую и Нидерландские земли и другие страны, которые с королем в мире, а торговых людей с товарищами не возить. Все пленники с обеих сторон освобождаются на рубеже без всякого выкупа, которые захотят добровольно остаться, таким воля.
С обеих сторон подданных не подзывать и не подговаривать, перебежчиков выдавать. Из-за порубежных ссор и досадательств мира не нарушать, ссоры эти решаются на рубеже таможенными воеводами, а которые поважнее, отсрочиваются до посольского съезда.
К 1-му числу будущего июня на прямом рубежном разделении, между Орешком и Ладогой, на реке Ладога съехаться великим полномочным послам обоих государств, показать и дать почитать друг другу подтвержденные грамоты, потом взять друг у друга прямые с них списки, а подлинные отдать назад, и идти шведским послам в Москву, а московским в Стокгольм для окончательного подтверждения.
Если корабли или другие суда обоих государств разобьет бурею и принесет к берегу Сожного моря или Ладожского озера, то их отпускать без заминки со всем имением, которое сберегут, а порубежным людям им помогать и беречь их имение. Королю польскому и его сыну друг на друга не помогать, и с другими государями не умышлять, и их не подыскивать для войны друг на друга.
* * *
5-го марта великие послы прислали в Новгород царскую грамоту с известием о заключении мира. Царь писал: ”Отторженную искони вечную нашу отчину Великий Новгород со всеми вами православными христианами опять нам, великому прирожденному христианскому государю, в руки Бог дал: шведский король нам ее отдал, а вас милосердных Бог от таких нестерпимых бед и от иноверцев тем нашим царским о
340
вас многим промыслом и беспристрастным попечением освободил, и вместо скорбей, бед и зол, благое, полезное и радостное вам подает, что уже и сами вместе видите подлинно. И вы бы, видя такую неизречимую милость Божию и наше царское к себе презрение, молили Бога о нашем здравии, об отце нашем и матери, и об всем государстве, и нашего царского жалования ожидали к себе с радостью, а пока отчину нашу Великий Новгород очистят и шведских людей выведут, вы бы стояли крепко и мужественно. Ты бы, богомолец наш, митрополит, и весь духовный чин преславных христиан утверждали, чтобы жили в Новгороде, на нашу царскую милость были надежны, шведским людям не предавались и в их сторону не ходили: мы его всем всех жаловать и льготить хотим, и деньги, какие придется за вас за всех давать шведским послам, мы собрали и к великим послам прислали, и незачем уже нашему делу - на съезде замедления не будет. А которые русские люди немецким людям прямили и на русских людей посягали, или у которых дворян и детей боярских поместья и вотчины в тех городах, которые остались за шведскими, или вновь кому шведский король или Яков Пунтусов в тех городах, вы бы и тех уговорили бы и нашим жалованием обнадежили, чтоб они помнили православную веру и нас, природного христианского государя, родителей своих к иноверцам, немецким людям не приставали, были на нашу милость надежны и своей бы братии, православных христиан, их слушали, того бы греха на свои души не брали, к немцам никого не призывали и сами из Новгорода в Колыванов и в другие города, которые остаются шведскими, жить не хотели. Всякую боязнь нашей царской опалы оставили: если чьи вины и были, то мы ни на ком не поищем, все вины покроем нашим царским милосердием. Тем дворянам и детям боярским, у которых поместья и вотчины в шведских городах, пожалуем им поместья и вотчины в наших городах и, сверх того, станем их жаловать нашим царским жалованием. Сами мы знаем подлинно, кто что ни делал, делал из боязни немецких людей, боясь смертельного убийства, грабежа и разоренья: были в их руках, то, как было воли их не творить и им не служить. Никто б ни в чем нашей опалы не опасался, все мы, от мала до велика, были на нашу царскую милость надежны: мы Великий Новгород от неверных для того освободили, чтоб всех православных христиан видеть в нашем царском жаловании по-прежнему, а не для того, чтобы наши царские опалы на кого-нибудь класть. Никакую лесть шведских людей вам бы не прельщаться: теперь в чем-нибудь поманят, погулять им дадут, чтобы от нашей царской милости отвести и в свои города под свою власть подвести: но вперед от них всякого лиха и насильств не миновать, сами вы все это знаете. Да, кроме того, за отступление от истинной христианской веры и от нас, прирожденного государя своего, от своей единокровной братии и прародительских гробов душами своими от Бога навеки погибнуть и, хотя после раскаяний и придут, но помощи себе никакой уже не получат”.
Через две недели по заключении договора Новгород был очищен, и 14-го марта великие послы Мезецкий и Зюзин пошли к городу с чудотворною иконою Богородицы, взятой из Хутынского монастыря. За полверсты от города икону встретил митрополит Исидор с крестным ходом и со всем народом с великим слезным рыданием и радостью. Когда вошли все в Софийский собор, то послы митрополиту и всем людям государевым
милостиво сказали, о здоровье их от государя спрашивали и подали грамоту, в которой
государь писал: “О вас, богомольце нашем Исидоре митрополите, слышали мы от
341
истинных сказателей о ваших страданиях, как вы за православную веру и за христианские души много раз многоболезненным страданиям подвергались. Многие ереси и неправды обличали, христианские души к свету благоразумия наставляли: многие христианские души, отпавшие от православной веры, которых насильники германского рода приводили к крестному целованию на королевское имя, прочих же в свою землю идти прельщали и понуждали, вы добрый пастырь, со всем священным чином простерию духовную уложили в нетленное благоразумие, многих своим учительством и наказанием душевно освободили, и это ваше о христианских душах многое попечение, и усердие, и страдания не будут забелены перед Богом. А вас, дворян, дьяков, детей боярских, гостей и всяких людей Новгородского государства за ваши терпения и скорби хотим жаловать всякого по достоинству, вас и гостей торговых, людей посадских и уездных льготить во всем хотим, смотря по вашему разорению и бедности. А которые люди, будучи у свейских людей, им доброхотали и служили, и во всем были им покорны и волю их творили волею и неволею, и тех по нашему царскому, милостивому праву простить хотим, никто бы ничего от вас не опасался, как было, будучи у свейских людей в руках, воли их не творили”.
Новгород был в самом жалком состоянии. Более половины домов было сожжено. Жителей оставалось немного, иные разбежались, другие померли от голода, который свирепствовал в Новгороде, его окрестностях и Псковской земле в такой степени, что жители питались нечистою пищею и даже ели человеческие трупы.
Как ни тяжелы были для Московского государства условия столбового мира, отнимавшие у России море и потому носившие в себе зародыш неизбежных кровавых столкновений в будущем, но в такое время этот мир был благодеянием, потому что оставлял теперь Московское государство в борьбе с одной только Польшею.
За новгородскую службу, что шведские послы отдали Новгород, государь пожаловал князю Мезецкому боярство, Зюзину окольничество из дворян.
Осталось трудное дело – удовлетворить третью сторону – англичанина Меррика за его труды при заключении мира. Джон Меррик заявил со стороны Англии требования важных торговых привилегий. Он просил, между прочим, дозволить англичанам ходить для торговли Волгою в Персию, рекою Обью в Индию и Китай.
Боярин Федор Иванович-Шереметев, назначенный быть с ним в ответе, говорил Меррику от имени государя:
- Ты, князь Иван, по наказу нашего брата Якуба короля, будучи на съезде, нам, великому государю, служил, о наших делах радел и промышлял и с нашими послами советовался, как бы нашему царскому имени было к чести и к повышению, и мы бы к брату нашему любимому за ту его любовь и дружбу будем нашею царскою любовью и дружбою так же воздавать, как нашему царскому величеству будет возможно. А тебя за твою службу и раденье похваляем нашим жалованием тебя хотим, о твоей к нам службе и раденье к брату нашему любительскому отпишем, и вперед ту твою службу и раденье учиним памятными вовеки.
Что касается дозволения ходить англичанам для торговли Волгою, то русское правительство отдало эти вопросы на решение думы, составленной из торговых людей, на основании приговора, этих торговых людей бояре отказали в головном, чего домогался Меррик под благовидными предлогами отсрочки на будущее время.
342
По этому вопросу Шереметев говорил Меррику:
- Теперь наши русские торговые люди оскудели, они сами у Архангельска покупают у англичан товары, сукна и возят их в Астрахань и там продают кизил башам (персиянам), отчего им прибыль и казне польза. А станут английские купцы ездить в
Персию, то они у Архангельска русским людям продавать своих товаров не будут, повезут
их прямо в Персию, тогда и кизил-баши со своими товарами тоже в Астрахань ездить не
станут, будут торговать с англичанами у себя дома. Да и потому нельзя: шах за Иверскую землю на государя досадует, и в тех местах, через которые надобно проходить в Персию, идет война; воюет персидский шах с турецким, да и по Волге проезд страшен, кочует там Большой каган, поэтому это дело надобно теперь отложить до другого времени, пока государь с польским королем управится, Московское государство от многих убытков поисправится, и у шаха с государем, а у турского с шахом мир станет.
Что касается до пути в Индию и Китай через Сибирь - то Сибирь страна студеная, трудно через нее ходить: по реке Оби все лед ходит. Кроме того, по Сибири кочевые орды бродят, ходить опасно, да и про китайское государство говорят, что оно невелико и небогато, а потому государь, по дружбе к английскому королю, прикажет прежде разузнать, какими путями туда ходить и каково китайское государство: стоит ли туда добиваться.
Голландцы добились некоторых для себя торговых льгот, но не таких, как англичане. В 1614-ом году компания голландских гостей подтверждена была грамотой царя Василия Ивановича на свободную торговлю во всем государстве, а во внимание к разорению, понесенному голландскими купцами, позволено им торговать беспошлинно на три года. Когда срок этот минул, голландцы не добились такого расширения своих торговых прав, которые могли бы подорвать английскую торговлю. Кроме того, русские так снисходительно смотрели за голландцами, что последние платили за свои товары гораздо менее пошлины, чем с них следовало брать. Предметами привоза голландцев были: вина, сукна, нюрнбергские изделия, мелочные товары и более всего холст, который славился во всей Европе. Из России голландцы вывозили преимущественно восточные товары: сырой шелк, краски, парчу, штофные изделия. Шведам по Столбовскому договору представлена была свободная торговля, но с платежным обычаем полных пошлин.
* * *
Благодаря упорству московских торговых людей, Меррик, при всех своих услугах России, не добился цели - стремлений англичан иметь свободный проезд на Восток, но получил он лично от царя в знак благодарности и внимания за свои хлопоты на съездах со шведскими послами: цепь золотую с портретом царского величества, ковш с камнем, полотно персидское, шелк да одежду с золотом на соболях, образцы писаны жемчугом с камнем, шапку лисью черную, кусок бархату, кусок атласу, пять сороков соболей и 5000 белок.
343
Неизвестно, был ли доволен князь Иван Ульянович (Меррик) и голландцы своими делами и их следствием, но, по крайней мере, в Москве были очень довольны столковавшим миром: возвращением Новгорода, с избавлением от шведской войны при опасной войне с Польшею.
Густав Адольф со своей стороны был тоже очень доволен по причине уже известной: он так говорил на сейме 1617-го года:
- Великое благодеяние оказал себе Бог Швеции тем, что русские, с которыми мы жили в неопределенном состоянии и в опасном положении, теперь навеки должны покинуть разбойничьи гнезда, из которых прежде так часто нас беспокоили. Русские опасные соседи: границы земли их простираются до Северного, Каспийского и Черного морей, у них могущественное дворянство, многочисленное крестьянство, многолюдимые города. Они могут выставить в поле войско, а теперь без нашего позволения они не смогут ни одного судна пустить на Балтийское море у большого озера – Ладожское. Нарвская область, тридцать миль обширных болот и сильные крепости спасут нас от
них. У России отнято море, и, Бог даст, теперь русским трудно будет перепрыгнуть через этот ручеек.
Для окончательного подтверждения мирного договора шведский король назначил полномочными послами в Москву Гюстава Стейнбака, Якова Батта и секретаря Моша Мартенсита. С русской стороны в Стокгольм были назначены дворянин Фред Барятинский, дворянин Осип Прончищев и дьяк Кошкин. От Посольского приказа с ними был послан дьяк Василий Ситский, который в последние годы уже в третье участвовал в переговорах со шведами.
В сентябре 1617-го года московские послы по договору съехались со шведскими на рубеже на реке Лавце, на мосту, чтобы показать свои грамоты, так ли написаны. Оказалось, что не так. Начались споры, которые затянулись на долгое время, затянулось и дело. Начали посылать к государю на обсылку. Тогда, как государю нужно было как можно скорее кончить дело: он написал Барятинскому, что посольский королевич Владислав Дорогобуж хочет идти на Москву. Послы по его наказу должны были говорить шведским послам и, будучи в Стокгольме, шведским думным людям, чтоб король Густав Адольф помог царю, послал свое войско в Ливонию, а царь после за это добром воздаст. Барятинский должен был говорить шведам, что Владислав, доступая Москвы, хочет доступать Швеции, что Владислав называет Густава Адольфа своим изменником, однако, шведские послы во всем русским отказали.
Они говорили:
- Велено нам о том говорить, как у государя на Москве, а с вами нам о том говорить не велено.
Только 15-го февраля 1618-го года послы двинулись с рубежа: одни в Москву, другие в Швецию. Барятинского с товарищами долго держали в Усолье, не вели в Стокгольм, отговариваясь тем, что дороги нет, и что король хоронит брата своего Иоанна. Только 2-го июня пошли из Усолья в Стокгольм. Здесь Барятинскому удалось выговорить, чтоб король писался не государем Ижорской земли на основании, что не вся Ижорская земля за шведами.
Густав Адольф согласился заключить договор, чтоб стоять на польского короля
344
заодно и не мириться одному государю без желания другого, но требовал, чтобы царь не писался никогда ни к кому ливонским, отказался от всех притязаний на эту землю, чтоб шведским купцам отведены были особые дворы в Москве, Ивангороде, Пскове и в других местах, где они будут просить, чтоб шведским купцам позволено было ездить во все русские города: торговать в Архангельске, Холмогорах, на рыбной лавке, на Белом море, на Ладожском берегу, в устье Камы и около Онежского озера. Ездить на Онежское озеро на своих судах, чтобы вольно им было ездить в Персидскую и Татарскую земли, в Крым и Армянскую землю и обратно, чтобы послов, гонцов и купцов не донимать во дворах по московскому обычаю, ходить им просто и вольно, быть им как у друзей, а не как пленникам.
Послы отвечали, что они на заключение такого договора полномочий не имеют, и король решил послать с ними в Москву срочно для этого своего секретаря. Послы настаивали, чтобы король с ними же договорился стоять на польского короля заодно с Москвою и войско на него посылать, а о других статьях пусть шлет договариваться в Москву. Им отвечали: государя нашего люди в лифляндских городах уже против полков стоят; нам Сигизмунда себе в короли не иметь и бояться его нечего, так как мы живем на полуострове, вокруг здесь вода и польский король вперед нашему королю никакого лиха не учинит, то государю нашему для чего на польского короля людей своих посылать. Послы возражали, что статьи, из которых дело останавливается, уже вписаны в Стокгольмский договор, и им переговаривать нечего, а других статей им без наказа утверждать нельзя.
Канцлер отвечал:
- Правда, что статьи внесены, но ненадобно и так не делается, как уговорились,
надобно снова подтвердить.
Шведы хотели новых уступок за союз против Польши и дожидались, чем кончится борьба у поляков с Москвою. Она так и кончилась без их вмешательства.
* * *
По возвращению из Стокгольма Василия Ситского дома ждала радость, в его отсутствие жена родила сына, наследника рода Ситских. Имя ребенку дали Прокофий, в честь деда Прокофия Петровича Ситского, дьяка Посольского приказа, тело которого уже не первый год покоилось на чужбине в Польше, где ему приходилось бывать не один раз, усердно защищать посольские дела. Последний раз туда его увезли насильно пленником, вместе со всем смоленским посольством. Но и в этот раз, находясь в плену, он честно исполнял долг, никогда не служил ради собственного благополучия. В плену, когда его покидали уже последние силы, поляки разрешили ему уехать в Россию, где он перед смертью смог бы увидеть свою семью, жену, детей. Он отказался, на то у него была своя причина: за такую услугу он должен был захватить с собой в Россию польские призывные грамоты о покорности московских людей избранному ими польскому королевичу Владиславу. Прокофий Петрович не смог изменить своим идеалам, работе, которой он
345
отдал столько лет. Он предпочел, чтобы его тело лучше покоилось на чужбине, нежели изменит русской земле.
346
книга восьмая
РОССИЯ ОСТАНЕТСЯ РОССИЕЙ
Святая Русь. VII. Очищение земли русской
© Copyright: Собченко Иван Сергеевич, 2021
Свидетельство о публикации №221060801178
Свидетельство о публикации №221060801178
Рецензии