Святая Русь. VIII. Россия останется Россией

книга   восьмая

РОССИЯ  ОСТАНЕТСЯ  РОССИЕЙ

Глава   первая

 После прекращения переговоров под Смоленском, 1-го июля 1616-го года, государь земли Русской,  царь Михаил указал идти воевать Литовскую землю воеводам: князю Михаилу Конаевичу Тинбаеву, да Никите Лихареву с отрядом тысячи  в полторы человек. Они воевали окрестности Сурожа, Вележа, Витебска и другие места.   
С другой стороны, литовцы пришли под Стародуб, против них выступили воеводы: Михайло Дмитриев и Дмитрий Скуратов с отря¬дом около 5000 человек.
 В декабре Скуратов дал знать, что у них с литовцами был бой под Волховом и воеводу Дмитриева убили. На место убитого был послан князь Иван Хованский, которому, между прочим, было наказано: “Писать от себя и словом приказывать в литовские полки к русским людям, чтоб они, помимо Бога и православ¬ную веру, невинной христианской крови не проливали, и в муку вечную души свои не предавали, от польских и литовских  людей отстали, великому государю Михаилу Федоровичу вину свою принесли, и ехали в его полки без всякой боязни: великий государь вины их им отдаст и пожалует своим жалованием, станет их держать в своей царской милости, незабвенно посылать в польские полки к ним добрых лазутчиков, кому можно верить, однако зара¬нее приведши к кресту”.
Лазутчики должны раздавать русским людям грамоты от духовенства, в которых владыки писали: “Знаем мы, господа, что волею и неволею служите полякам и способствуете нашей погибели, забыли, что вы христиане, вспомните, и невинную
христианскую кровь не проливайте.
Князь Хованский и Скуратов писали государю, что литовские люди, повоевав карачаевские и прочие места, пошли к Курску, а они воеводы - за ними; литовцы пошли к Осколу, взяли его внезапно и сожгли, потом пошли к Белгороду и пробрались за рубеж.
Воеводы, стоявшие под Смоленском, Михайло Бутурлин и Исаак Погожий, писали от 22-го октября, что Гонсевский с польскими и литовскими людьми хочет идти к Москве, обойдя смоленские ост¬роги, и стать на большой московской дороге в Твердилицах. По этим вестям государь велел князю Никите Барятинскому идти из Ржева в Дорогобуж, оттуда помогать смоленским таборам промышлять над литовскими людьми, и посылать хлебные запасы.
В ноябре князь Барятинский дал знать, что он со всеми ратными людьми пришел к Дорогобужу, но и Гонсевский пришел тоже туда и стал между Дорогобужем и Смоленском в Твердилицах. Дороги от Смоленска все отнял.
Бутурлин из-под Смоленска писал то же самое, и что запасы им взять неоткуда, так как долгое время сидят от литовских людей в осаде. Хлебными запасами и конскими кормами оскудели, так что иные ратные люди начинают есть кобылятину. Литовские люди с двух сторон, из Смоленска и из Твердилиц, приходят к острожку каждый день и тесноту им чинят великую.




348


* * *

В это время в жизни царя произошло печальное семейное событие. Молодой царь находился в покорности инокини-матери, которая жила в Вознесенском монастыре,  имела свой двор и была окружена монахинями. Самою приближенною из них к царской матери была мать Салтыковых, старица Евдокия.
Царь не смел ничего начинать без благословения матери, а главная ее сила       состояла в том, что царь приближал к себе и слушал советы тех людей, которым она
благоприятствовала. Вместе с матерью Михаил часто совершал благочестивые
богомолья к Троице и Николе на Угреше и в разные святые места, как в самой Москве, так и в ее окрестностях.
Жизнь царя была опутана множеством обрядов, носивших на себе более или менее церковный или монастырский характер. Это приходилось по нраву Михаилу, который вообще был задумчив, кроток, послушлив, тих и религиозен.
В 1616-ом году, когда ему наступил двадцатый год, решено было женить его. Созвали по давнему обычаю толпу девиц – дочерей дворян и детей боярских. Михаилу приглянулась более всех Марья, дочь дворянина Ивана Хлопова. Выбранная невеста немедленно была взята наверх (во дворец, собственно, в хоромы цариц), и велено ей оказывать почести, как царице. Дворовые люди ей крест целовали. С ней Михаил в Троицу ездил, в Угреше был. Мать царя велела звать ее Анастасией.
Отец и дядя нареченной невесты были призваны во дворец. Государь лично объяснил им свою милость.
Род Хлоповых, совершенно незначительный, вдруг возвысился и стал в приближенных у царя. Это возбудило во многих зависть, как и прежде, бывало, в подобных случаях. Больше всех невзлюбили Хлоповых могущественные Салтыковы, опасавшиеся, чтобы Хлоповы не вошли в доверие царя и не оттеснили их самих на задний план.
Царь ходил в своей оружейной палате и рассматривал разное оружие. Михаил Салтыков показывал ему турецкую саблю и похвастался, что такую саблю и в Москве сделают. Царь передал Хлопову, дяде царской невесты, и спросил:
- Как ты думаешь, сделают у нас такую саблю?
Хлопов отвечал:
- Чаю сделают, только не такова будет, как эта.
Салтыков с досадою вырвал из рук саблю и сказал:
- Ты говоришь, не знаючи!
Они тут же побранились крупно между собою.
Салтыковы не простили Хлоповым, что они смеют им перечить, решили удалить их от двора и расстроить брак государя. Они очернили Хлоповых перед царскою матерью и разными наговорами внушили ей неприязнь к будущей невестке.
При нареченной царевне находились постоянно: бабка ее, Федора Желябужская и Мария Милюкова, одна из придворных сенных боярынь. Другие родные навещали ее

349

сначала изредка, потом каждый день.
Вдруг нареченная невеста заболела. У нее началась постоянная рвота. Сперва родные думали, что это сделалось с нею от неумеренного употребления сладостей, уговаривали есть поменьше, и ей стало как будто получше, но потом болезнь опять возобновилась, и родные должны были донести об этом царю.
Тогда царь приказал своему кравчему Салтыкову позвать доктора к своей невесте. Михаил Салтыков привел к ней доктора - иноземца, по имени Фалентин, который нашел у больной расстройство желудка и объявил, что болезнь излечима. Такое решение было не по сердцу Салтыкову. Прописанное лекарство дали царской невесте всего два раза и доктора Фалентина больше к ней не призывали.
После этого Салтыков призвал к ней другого, младшего врача, по имени Бальсыр, который нашел у больной желтуху, но не сильную, и сказал, что болезнь излечима. Лекарства у него не спрашивали, и к больной больше не звали. Салтыковы вздумали сами лечить царскую невесту. Михайло Салтыков велел Ивану Хлопову взять из аптеки склянку с какой-то водкой, передать дочери, и говорил, что если она станет пить эту водку, то будет больше кушать. Отец отдал эту склянку Милюковой.
Пила ли царская невеста эту водку неизвестно. Но ей стали также давать святую воду и камень “безун”, который считался противоядием. Царской невесте стало легче.
Между тем Салтыков донес царю, будто врач Бальсыр сказал ему, что Марья неизлечима, что в Угличе была женщина, страдавшая такою болезнью, и, проболевши год, умерла.
Царь не знал, что ему делать. Мать настаивала удалить Хлопову. Просто сослать ее сверху, казалось зазорно, так как она была уже во всем государстве признана царскою невестою. Созвали, было, собор из бояр для обсуждения дела. Напрасно Гаврила Хлопов на этом сборе бил челом не отсылать царской невесты сверху, уверял, что болезнь ее произошла от сладких кушаний, и теперь почти проходит, что Марья скоро будет здорова.
Бояре знали, что царская мать не любит Хлопову и желает ее удалить. В угоду ей они произнесли приговор, что Хлопова к царской радости непрочна, и свадьбы не должно быть.
Сообразно этому приговору царскую невесту свели сверху. Это было в то время, когда во дворце происходили суетливые приготовления к ее свадьбе.
Хлопову поместили у ее бабки на подворье, а через десять дней сослали в Тобольск с бабкою, теткою и двумя дядьями Желябужскими, разлучив с отцом и матерью.
В 1619-ом году в виде милостыни все тобольские изгнанники были переведены в Верхотурье, где должны были жить в построенном для них дворе и никуда не отлучаться с места жительства, а царская невеста, испытавшая в короткое время все благополучие и роскошь двора, получала теперь свое скудное содержание по 10 денег на день.
Этот варварский поступок не был делом царя Михаила Федоровича. Царь чувствовал привязанность к своей невесте и грустил о ней, но не смел ослушаться матери. Он долгое время не соглашался жениться ни на какой другой невесте. Молодой царь был совершенно безвластен и всем управляли временщики, угрожавшие его матери, которая, как видно, была женщина, хотя и богомольная, но злая и своенравная.


350


* * *

Трудности военного времени заставили Михаила вспомнить о героях освободительного движения. Черный народ в Москве, как и прежде, выражал недовольство и тревогу.
Чтобы поддержать порядок в столице, властям пришлось прибегнуть к услугам популярных в народе деятелей. Еще весною 1615-го года Романов, уезжая в Троице-Сергиев монастырь, велел управлять столицей особой боярской комиссии. Возглавил комиссию бывший член Семибоярщины Иван Васильевич Голицын.
Входили в комиссию еще бояре князь Владимир Долгорукий, окольничий князь Даниил Мезецкий, окольничий князь Федор Головин.
Самым младшим был думный дворянин Кузьма Минин.
Назначение Минина на высокий пост царского наместника нисколько не свидетельствовало ни об особом царском расположении к “выборному человеку всею землею”, ни о его значении, как правителя государства. Это было лишь данью придворного этикета.
Тогда считалось обязательным присоединять к царским наместникам бояр и окольничих и одного думного дворянина. А при царе Михаиле Романове было только два думных дворянина: Кузьма Минин да Гаврила Пушкин. Однако назначение Кузьмы царским наместником ничего не означало, он терялся среди бояр и князей, и не мог оказать влияние на государственные дела. Они решались боярами и князьями, которые презирали и третировали Кузьму.
Война требовала от казны средств. В 1616-ом году в Москве собрались выборные представители от городов и от черных волостей.
Финансовая система пришла в расстройство, и власти не могли собрать с населения деньги без поддержки Земского собора. Выборные люди согласились на сбор “пятой” деньги по всей стране, и создали особый земской финансовый орган.
Пост в нем занял человек, пользовавшийся большим доверием народа. Им был князь Дмитрий Пожарский. Помощником его стали дьяк земского ополчения Семен
Головин и трое монахов.
Земщина не забыла того, что всеми финансовыми сборами ведал при Пожарском Кузьма Минин. Лишь благодаря его колоссальной воле и терпению, армия получила средства для московского похода. О лучшем помощнике Пожарский не мог и мечтать, но в дни сбора Минин находился вдали от Москвы.
Зимой 1615-го года в Поволжье восстали татары и черемисы. Местные воеводы подавили восстание. Однако в конце года, 25-го декабря, московские власти послали в Казань боярина князя Григория Ромодановского с дьяками Марком Позднеевым и Кузьмой Мининым для розыска о причинах недовольства тамошнего населения.
В Казань московские следователи прибыли 13-го февраля 1616-го года. Минин собрал жалобы казанцев и установил, что местный чиновник Савва Аристов отягощал население чрезмерными штрафами-“продажами” и налогами. Минин велел подвергнуть

351

Аристова пытке, невзирая на его дворянское происхождение.
Казанская посылка оказалась последней службой “выборного от всей земли”. Минин был не молод, когда обратился к нижегородцам с призывом встать на защиту родины. Организация армии легла целиком на его плечи. Московский поход потребовал от него неслыханного напряжения сил. С освобождением Москвы Кузьма мог считать, что его миссия выполнена. После победы он прожил менее четырех лет. Казанская посылка ускорила его кончину.
Возвращаясь из Казани в Москву, Минин почувствовал себя плохо, его больного завезли в Нижний Новгород. Здесь в кремле, в своем доме на Соборной площади, среди своей семьи, Кузьма Минин провел последние дни.
Пробовали его лечить разными мазями и настоями из трав, но ничего не помогло. С каждым днем он все больше и больше слабел.
- Видно, от смерти нет лекарства, - печально говорил Кузьма Минин жене, заботливо ухаживающей за ним. – Не кручинься обо мне, Татьяна Семеновна. Чую, конец приближается.
По просьбе больного его постель иногда подвигали к окну, откуда открывался вид на Волгу и Заволжье. Минин радостно наблюдал, как освобожденная ото льда река оживала, как по ней плыли баржи и плоты, как в речном порту все дружнее стучали молоты, все задорнее визжали пилы, все голосистее становилось пение грузчиков, кузнецов, плотников и других работных людей.
“Вот весна наступила у нас в городе, - думал Минин. - Весна и по всей Руси... Казалось, от злых врагов все погибло, все рушилось, все замирало. А жизнь берет свое. Живая кость мясом обрастает”.
Вспоминалось Минину, как по дороге в Казань и из Казани встречались оживленные, как будто другие люди. Теперь в их глазах светилась радость освобождения от иноземного гнета, уверенность в том, что лихое время окончилось.
Всюду народ спешил восстановить разрушенное, наладить мирную, трудовую жизнь.
Во время остановок в деревнях и селах Минину не раз приходилось видеть, как по вечерам девки и парни сходились за околицами, водили хороводы. До глубокой ночи слышались их певучие песни с неистребимой жаждой жизни и любви…
- Наш народ могуч и непобедим, - наставлял Минин своего сына Нефеда. - Если он сумел выжить в такое лихое время, то и впредь не исчезнет с лица земли.
И как бы завещая сыну, Минин продолжал слабеющим голосом:
- И ты люби свой народ, служи ему верой и правдой. Сильнее этой любви ничего нет на свете. С нею в сердце можно одолеть любого врага.
21-го мая 1616 года скончался “выборный человек всей земли”.
При царском дворе вестям о кончине Минина никто не придал значения. Великие заслуги земского старосты были забыты. В столичных верхах Минину так и не простили его низкого происхождения. Власти так и не удостоили национальному герою торжественных похорон.



352


* * *

6-го января 1617-го года государь велел идти из Москвы в Дорогобуж  крымскому
татарину, боярину князю Юрию Яншевичу Сулешову, да стольнику князю Семену
Прозоровскому с 6-тысячным войском для соединения с Барятинским.
30-го марта Сулешов писал из Дорогобужа, что он посылал голов Бояшева и Тарканова на литовских людей, эти головы встретили полковника Вишню, побили его на голову, взяли в плен его вместе со многими другими поляками, забрали знамена, трубы и литавры.
В Москве сильно обрадовались Сулешеву и Прозоровскому, также всем ратным людям, которые были в бою, послали золотые.
Но в мае пришли другие вести: Сулешов писал, что Гонсевский, соединившись с полковником Чаплинским, приступил к смоленским острогам и вытеснил Бутурлина и Погожего, которые отступили к Белой. Чаплинский подошел, было, и к Дорогобужу, был побит наголову и потерял 240 человек. Сулешов с товарищами опять получил золотые и приказ идти к Москве. В Дорогобуже, Вязьме и Можайске оставить ратных людей, сколько можно, пополнив эти города хлебными запасами, и устроить осады, чтоб в них можно было сидеть бесстрашно.
В Дорогобуж был отправлен стольник, князь Петр Пронский, с Иваном Полтавским. Но они дали знать царю, что к Дорогобужу пройти нельзя: город осажден литвой. Государь приказал им быть в Вязьме и отсюда помогать Дорогобужу, и над литовскими людьми промышлять.
В июне вести поступили еще хуже: литовские люди пришли в Ржевский уезд, собираются воевать Старицу, Торжок, Устюжну. В июле писали воеводы из Бежецкого Верха, из Углича, что литва уже у них, и враг идет в Вологодские и Белоозерские места. Нужно было всюду посылать войско. Но в то же время давали знать, что королевич Владислав, величая себя царем русским, идет прямо на Москву.
Еще в июле 1616-го года варшавский сейм определил отправить против Москвы королевича Владислава. Для совета Владиславу было выделено восемь комиссаров: епископ нунций Андрей Липский, каштелян белецкий Станислав Плихта, канцлер литовский Лев Сапега, староста иеремский Петр Опалинский, староста мозырский Болтозар Ставинский, сын люблинского воеводы Яков Сабеский (отец знаменитого Яна) и Андрей Мензинский. Комиссары обязаны были смотреть, чтобы Владислав не противодействовал заключению славного мира с Москвою, ибо война предпринята была для испытания расположения московского народа к королевичу, чтоб республика имела преимущественные выгоды, чтоб королевич не вверял своего дела неверным случайностям войны. Если же Владиславу посчастливится овладеть Москвою, то чтоб не забыл об отце своем и отечестве, и клятвенно подтвердил условия, которые подписал собственноручно. Эти условия были: соединить Московское государство с Польшею неразрывным союзом, установить между ними свободную торговлю, возвратить Польше и Литве земли, отторгнутые от них в разные годы, особенно княжество Смоленское, а из

353

Северских города: Брянск, Стародуб, Чернигов, Почеп, Новгород Северский, Путивль, Рыльск и Вележ. Отказаться от прав на Ливонию и Эстонию.
Через два дня после заключения с отцом Сигизмундом договора, Владислав, поспешив оформить свои обязательства перед римским папою, рассчитывал получить от него не только благословение, но и существенную поддержку.
Он писал папе: “Понимаю, какую великую важность имело бы приобщение
русских к католической церкви. Они давно этого желают, но у них не было средств осуществить это дело. В настоящее время условия действительности слагаются более благоприятным образом для нас. Сейчас мы надеемся не только расширить границы Польши, но и раздвинуть область христианской республики и распространить католическую веру. Со своей стороны я стану выполнять предначертание промысла и повинуюсь воле моего отца”.
Всего войска, которое могло выступить с Владиславом, было не более 11 тысяч человек, даже, несмотря на все старания Льва Сапеги, который вошел в большие долги и настоял, чтобы в Литве была взята новая подать для похода.
Большая часть сенаторов хотели назначить гетманом Станислава Жолкевского – главным начальником войска, как прославившегося в войне московской, свидетеля присяги москвитян Владиславу и пользовавшемуся у них уважением, но Жолкевский отказался, боясь, что в Московском государстве его встретят не с тем уважением, с каким проводили, а скорее с упреками в клятвопреступлении. Предлог к отказу ему было найти легко, ждали нападения на Польшу турок, раздраженных казацкими набегами. Так как Жолкевский отказался, то главным начальником Владиславого войска был назначен гетман литовский, Карл Ходкевич, которому также была знакома дорога в Москву и из Москвы.
1616-ый год прошел в приготовлениях к войне. Королевич Владислав издал окружную грамоту ко всем жителям Московского государства, напоминал, как его выбрали на московский престол всею землею; обвинял митрополита Филарета, который будто бы поступал вопреки наказу, данному всею землею; изъявлял сожаление о бедствиях Московского государства. Объявлял, что, пришедши в совершенный возраст, идет сам добывать Московское государство, данное ему от Бога, и убеждал всех московских людей бить ему челом и покориться, как законному московскому государю. Обещал, наконец, поступать с Михаилом, Филаретовым сыном, сообразно своему царскому милосердию, по прошению всей земли.
Думали в Польше и о других средствах, которые способствовали бы успеху. Король поручил сенаторам уговорить князя Василия Васильевича Голицына, чтоб написал к боярам в Москву грамоту, которую отослал бы с Владиславом, но Голицын отказался.
Явились к Владиславу русские приверженцы, оставшиеся в Польше, в частности, какой-то старый Готикон и дьяк Осипович, князь Трубецкой Юрий Никитич с товарищами, принявшие теперь на себя значение депутатов от бояр московских. Встрепенулись и казаки, почуяв войну и смуту: донцы прислали к Владиславу атамана Бориса Юшина, есаула Афанасия Гаврилова объявить, что хотят ему правдою служить и прямить.
Владислав 21-го ноября 1616-го года отвечал им, чтоб действовали так, как

354

замыслили.
В апреле 1617-го года двадцатидвухлетний Владислав выступил из Варшавы.
Архиепископ-примус говорил ему речь:
  - Мы  не только будем молить Господа Бога, чтобы он благословил ваше королевское величество в этом деле, но также, если окажется нужда в дальнейшем деле,
будем стараться, чтобы рес¬публика наша помогала вам. Только, ваше высочество, старайтесь направить дело, как велит Господь Бог.
 Владислав на это отвечал:
- Я иду к еретикам, чтобы, преж¬де всего, обратить их в святую католическую веру, в которой воспитан и утвержден я сам. Славной республике, которая пытала меня доселе и теперь отправляет для приобретения славы, расши¬рить границы за счет северных государств.


* * *

Владислав направился в Луцк, назначенный сборным местом для его войска, по дороге во Владимире-Волынском, в день Вознесения, он слушал обедню в русской униатской церкви. Тут было освящено знамя с московским гербом и вручено одному из москви¬чей, какому-то Евдокимову. Это привело в восторг русских жите¬лей во Владимире.
Принужденный выделить часть своего войска Жолкевскому, готовившемуся отражать турок, Владислав возвратился в Варшаву, откуда в августе переехал в Могилев по Днепру, а оттуда с Шеиным и другими москвичами отправился в Смоленск.
Королевича и все его окружение занимали разговоры Шеина с мальтийским кавалером Новодворским, принимавшим деятельное участие во взятии Смоленска. Новодворский рассказывал, как он брал город, а Шеин, как защищал город; оба соперника так подру¬жились, что поклялись друг другу в вечном братстве.
В конце сентября Владислав оставил Смоленск и соединился с Ходкевичем, который уже осаждал Дорогобуж. Страх напал на воевод московских, когда они узнали, что сам королевич при войске. Дорогобужский воевода Ададуров сдал свой город Владиславу, как царю московскому.
Королевич торжественно принимал своих новых подданных, прикладывался к образам и крестам, которые вынесло ему духовенство. Одарил стрельцов и позволил им разойтись по домам. Ададуров с дворянами и детьми боярскими присоединился к его войску.
Занявши Дорогобуж, Владислав, по совету Ходкевича, хотел, было, располагаться на зимние квартиры, как пришло извещение, что вяземские воеводы, князь Петр Пронский и князь Михайло Белосельский, узнавши о сдаче Дорогобужа, бросили свой город и убежали в Москву. Казаки объединились, увидев, что опять пришло их время, и бросились от Пронского грабить Украйну. В меньшей вяземской крепости сидел воеводой князь Никита Гагарин; он хотел, было, остаться, но, видя, что посадские и стрельцы бегут из города, заплакал, и сам поехал за ними.

355

Владислав в конце октября торжественно вступил в Вязьму. Ададуров со смолянином Зубовым были отправлены в Москву возмущать его жителей, к которым они повезли грамоту: “От царя и великого князя Владислава Жигимонтовича, всея Руси”.
Грамота эта не произвела никакого действия в Москве: Ададурова и Зубова схватили и разослали по городам, малодушных воевод вяземских, Пронского и Белосельского, высекли кнутом и сослали в Сибирь; недвижимое имение у них отобрали для раздачи другим.
А между тем, движение Владислава было остановлено явным возмущением его войска, которое не получало давно жалование, не хотело переносить голода и холода. Надобно было разместить его по квартирам в Вязьме и окрестностям.
В то время как главное войско Владислава сидело в Вязьме, дожидаясь жалования, действовал полк, оставшийся от Лисовского, теперь под начальством Чаплинского. Сам Александр Лисовский погиб незадолго до этой московской кампании, гонимый из России. Остатки его полка вернулись в Польшу, пополнились людьми и снова вторглись в русские пределы с юго-запада, страшно опустошая все на своем пути; чаплинцы взяли Козельск, стали угрожать вновь Калуге. С полком Чаплинского к Калуге подступали и отряды Опалинского.


* * *

Перед лицом опасности калужане послали в Москву выборных от всех чинов и настоятельно просили царя Михаила прислать к ним для обороны города войско под
начальством Дмитрия Пожарского.
.           Так велика была популярность прославленного полководца! Теперь, как в 1611-ом году, народ вновь призвал его на защиту от врагов.
Царь удовлетворил просьбу калужан, согласился, и 18-го октября 1617-го года князь Дмитрий, несмотря на недомогания, уже находился в пути к Калуге. Его сопровождали два десятка московских дворян и триста стрельцов.
Пробиваясь с боями сквозь вражеские заслоны, Пожарский подошел к Калуге раньше Чаплинского и Опалинского.
К этому времени в Калуге успели только собрать 800 детей боярских и стрельцов. По существу Пожарскому предстояло заново формировать армию. Как и прежде, он возлагал большие надежды на казаков. Еще в дороге воевода послал грамоту на Дон к атаманам с просьбой оказать ему поддержку в обороне Калуги.
Князь Дмитрий, как никто лучше, подходил к миссии обороны Калуги. В столице он добился для казаков денежного жалования, равного княжескому дворянскому окладу. Рядовым казакам он предлагал по пять рублей. Всего Пожарский привез в Калугу пять тысяч рублей, предполагая принять на службу около тысячи человек. Однако успех затеянного дела превзошел все ожидания. Сот¬ни казаков прибывали, и в полку собралось более двух тысяч казаков.
Пожарский немедленно принялся укреплять город, подготовлял его к осаде. С утра

356

до позднего вечера шло обучение ратников. Воевода лично проверял вооружение
ратников, их готовность к бою.
Как всегда, русские держали крупные силы на татарской границе. С наступлением осени угроза вторжения крымцев стала ослабевать, и Пожарский добился вызвать более тысячи дворян из южной армии. Степные пограничные крепости получили предписания прислать в Калугу тысячу гарнизонных стрельцов, казаков и за¬порожцев с огненным боем.
Смута многому научила русских людей, они уяснили себе значение вооруженного народного ополчения.
Прибыв в Калугу, Пожарский дополнительно призвал на службу горожан, способных носить оружие. Посадские люди, их дети, братья, племянники, соседи и “захребетники” - все были расстав¬лены по воротам, башням и стенам на случай штурма. Более тыся¬чи калужан - посадских людей, черных монастырских людей по¬лучили оружие - пищали и “всякие бои”, и приняли участие в обороне города.
Приготовления к обороне Калуги были весьма своевременные; гетман Ходкевич этот город рассматривал важнейшим опорным пунктом московской обороны, овладев которым, поляки смогли бы выйти на ближайшие подступы к Москве.
Пожарский явился в Калугу с малочисленным отрядом. Подкрепления из дальних городов прибывали медленно, с запозданием. Немудрено, что первая стычка с неприятелем закончилась не в пользу русских. 13-го декабря 1617-го года кавалерия Опалинского на¬пала из засады на калужское войско, и основательно потрепала его. Пожарский потерял сотни человек убитыми и много пленными. В руки полякам попал молодой племянник князя Дмитрия.
Через 10 дней неприятель снова попытался овладеть Калугой. Чтобы избежать потерь, Опалинский прибег к хитрости. Глубокой ночью его солдаты подошли к внешней линии укрепления и ворвались в город. Правда, нападение на этот раз не застало Пожарского врасплох. Пропустив неприятеля за надолбы, воевода обрушился на него всеми силами. Литовские люди бежали прочь, неся урон.
Не сумев занять Калугу, Опалинский устроил зимовку в селе Товаркове в 15-ти
верстах от города. Русские разъезды постоянно тревожили его лагерь, захватывали языков и чинили многую тесноту.
Однажды воинам Пожарского удалось ворваться к полякам в Товарковский городок и истребить там у них все запасы.
В свою очередь гусары чинили великую шкоду калужанам. Шли бои с переменным успехом.
Поляки пытались перерезать дорогу, связывающую Калугу с Москвой. Пожарский не допустил этого. Когда ему дали знать о появлении отряда рейтар на московской дороге, он без промедления атаковал их и рассеял по округе.
Большой неприятности русским доставляли вражеские фуражиры. Они забирались под Серпухов и в Оболенск. Пожарский решил отрезать им пути и велел выстроить острожек у Горок, но успеха не добился, поляки его обходили стороною.



357


* * *

Андрей Ситский был жив. Слух дошел, что его выхаживают добрые люди за несколько десятков верст от станицы, где находилась его семья.
Галина, жена его, оставила сына на соседей, верхом, как было в молодости, умчалась искать своего суженого. Нашла селение, где находился Андрей, люди указали и дом, где он набирался сил. Вошла, Андрея узнала вмиг, он лежал, закинув голову и смежив глаза. С неухоженной бородой старик неловко стаскивал с него грязную одежду.
- Милый мой!.. - горестно выпалила Галина и бросилась к Андрею, ста¬ла его
целовать. - Слава Богу, жив!
Андрей молчал, за него заговорил старик:
- Теперь раны не зело опасны, раньше кровушки много вытекло.
Ловкими руками Галина сняла с Андрея одежду, помогла старику перевязать раны, которые оставались еще сильно заметны на шее и плече.
– Галинка, ты здесь, я, я... - он утих.
Галина, не отводя глаз, смотрела на залитое багровым румянцем лицо Андрея, на почерневшие от жара губы.
Вдруг ей показалось, что он не дышит. Она припала ухом к его груди и замерла в немом и безмерном блаженстве - сердце Андрея стучало горячо и часто, словно торопясь работать наперекор всему.
- Выхожу, тебя милый... - прошептала Галина. - Завтра увезу тебя домой.
Как много лет назад, тогда неизвестного, больного путника, оставленного казаками в ее доме, теперь она снова выхаживала своего мужа. Тогда от естественной болезни, теперь от ран.
Домашняя еда, питье, уют, заботливые ласковые, женские руки помога¬ли измученному от ран телу. Прошло несколько недель после того, как Га¬лина приехала с Андреем в станицу, и раны начали затягиваться.
Все ночи Галина находилась при своем муже, постоянно припадала головой к нему на грудь, слушала горячий стук его сердца, только тогда отходила от него, когда звал ее к себе просыпающийся сын. Удовлетворяла потребности сына и обратно возвращалась к мужу.
  - Галинушка, светик мой! - Андрей протягивал ей руку, когда та под¬ходила к его кровати.
Ее пальцы дрожали в его руке, как птенцы, выпавшие из гнезда.
- Люб я тебе, Галинушка?
- Люб... люб!.. - горячим шепотом отвечала она. И ложилась рядом с ним.
Раны Андрея почти зажили. Он мог уже немного трудиться, однако, Галина не все разрешала ему делать, от трудных работ оберегала, жалела его. Галине казалось, что того счастья, которого у нее в жизни долго не было, принеслось к ней, нахлынуло, как вешнее полноводье! Она пила это счастье большими глотками и горячее удушье сжимало грудь.
Жизнь в станице требовала рук, и мало-помалу, Андрею приходилось помогать

358

Галине делать домашние дела, особенно, что касалось мужской работы.
Промелькнул не один месяц, и Андрей стал забывать о своих ранах. Наконец, он
стал посещать и сходки, на которых решались важные станичные дела. Участвовал и в воинских тренировках: как другие рубил прутья, брал препятствия на своем коне.


* * *

Грамоту, присланную на Дон от Пожарского, читали в казацком кругу.
- Вздымай казаков, атаман! - кричал на рыжем коне казак. - Веди нас на помощь воеводе! Пожарского мы знаем! Если он казаков о помощи просит, значит России недобре!
- Водил я вас, ребята, в разные и дальние края, то было в мои молодые годы. Теперь я стар.
- Назови, кто сможет тебя заменить в походе, - кричали одни.
- Изберем походного атамана, - кричали другие.
- Я предложу... А вам решать... - отвечал криком атаман. - Хочу, чтобы над отрядом нашей станицы начальствовал есаул Ситский. Вы его уже успели узнать.
Круг загудел.
- Он не из потомственных казаков!
- Он московит!
- Он окольничий!
Атамана крики не испугали, он решил делать, что задумал.
- Будем решать, ребята... Кто не за Андрея Ситского, того прошу выехать наперед круга.
Круг остался на месте, крикуны и те не рискнули с него выехать.
- На сем решили, под Калугу вас поведет есаул Ситский, мой наказ, слушаться его во всем. Его слово - мое слово.


* * *

       Недолги были радости Галины. К ночи Андрей вернулся домой, объявил об
избрании его походным атаманом, об убытии его с казаками под Москву.
- Не могу отпустить тебя! - бросилась Галина к Андрею, с силою обняла его, холодея от ужаса.
Сын, мастеривший в избе вертушку, бросил ее на пол и нож, подошел к родителям. Андрей поднял его на руки. Говорил к Галине:
- Что ты, Галинушка, что ты люба моя? - бережно прижал к себе сына.
Галина расплакалась и в душе молила про себя: “Не отпущу тебя, устерегу”!
В ту ночь Галине показалось, что Андрей забылся спокойным сном. Она шепотом позвала его. Он не ответил. Она решила бодрствовать, лежала с открытыми глазами, кусая

359

губы, пыталась не уснуть. Однако уснула и открыла глаза, когда в комнате уже было светло. Андрея рядом с нею не было - она не устерегла его сон. “Не устерегла!” - го-рестно пронеслось у нее в мыслях. И как была в сарафанишке, выбежала во двор. Андрей поил своего коня.
- Андрей! - вскрикнула от радости.
- Галинушка! - поставил на землю ведро с недопитой конем водой. - Что тебя так испугало, вся дрожишь.
- Я думала, уехал, не простившись.   
- Решил, управлюсь по хозяйству, разбужу тебя и простимся.
Галина подошла, припала к нему на грудь.
- Ой, да пошто ты на горе горькое от меня уезжаешь!
- То не я по своей воле, - сознался Андрей, - так казацкий круг решил.


* * *

Пожарский сидел за столом в одной из занимаемых им изб. Брал со стола одну за другой грамоты, распечатывал, бегло читал поступающие от лазутчиков, изучал внимательно царские.
Дьяк Тетерин доносил о движении Владислава, о его коварных замыслах.
Проскрипела отворившаяся дверь. Воевода вскинул вверх взгляд, заку¬сил губу. Дверь отворилась полностью. Вошел казацкий есаул, почтительно остановился у дверей.
- Заходи, заходи, есаул, - позвал его Пожарский. - Докладывай: кто, откуда.
- Есаул Ситский, прибыл с отрядом казаков с Дона.
- Казаки с Дона, - обрадовался Пожарский. - На вас большая надежда, - Пожарский поднялся из-за стола. - Много ли привел казаков, есаул?
Пожарский внимательно всмотрелся в есаула.
- Вас зовут, - Пожарский изображал, что вспоминает фамилию есаула.
- Есаул Ситский! - выпалил Андрей.
- Ах, да, есаул Ситский... - громко, улыбаясь, проговорил Пожарс¬кий, как будто бы вспомнил фамилию есаула, затем воевода немного по¬молчал, о чем-то задумался, затем проговорил: - Я знаю Василия Ситского, мужа дочери посольского дьяка Симбирцева. Николай Николаевич был сильный дьяк, пусть земля будет ему пухом, погиб при освобождении Моск¬вы, не дожил до свадьбы дочери. Да, Василий Ситский тоже служит в Посольском приказе, припоминаю, его отца звали Прокофием Петровичем Ситским, он тоже был дьяком посольским. - Пожарский заулыбался и хит¬ро задал Андрею вопрос: - Ты не из этих ли Ситских?
Андрей поначалу, было, растерялся от такой осведомленности воеводы о его родных, но, успокоившись, перевел дыхание и ответил:
  - Да, Прокофий Петрович, мой отец, а Василий Ситский - брат. О них я рад слышать.
- Ладно, о твоих родных и Симбирцевых еще поговорим, - ответил, про¬хаживаясь

360

по комнате, Пожарский. - А сейчас о деле... Так с тобой большой отряд прибыл казаков? - -  Три сотни, воевода.
- Неплохо,- обрадованно ответил Пожарский.


* * *

  Другой Пожарский, князь Дмитрий Петрович, родственник князя Дмитрия Михайловича Пожарского, был послан оборонять Тверь. На дороге к Клину осадил его пан Соколовский. По¬жарский сел в осаду, проев государевы запасы, перешел в Тверь. Соколовский пришел за ним и под Тверь; Пожарский отсиделся и здесь от него. На помощь Соколовскому под Тверь пришел полковник Колычевский, который стоял под городом две недели, не причинив Пожарскому ничего, наконец, ушли оба, и Соколовский и Колычевский, от города.
В это же время Белая также не сдалась полякам, попытка Владислава внезапно овладеть Можайском не удалась. Тамошние воеводы Федор Бутурлин и Данила Леонтьев знали о движении неприятеля, и были готовы встретить его. Узнавши о том, что город укреплен, и что на помощь к нему идет сильный отряд из Москвы, Владислав не решился вести войско на приступ города, он, даже не осадив его, боялся зимнего времени, так как шел декабрь. Он возвратился в Вязьму, по пути потеряв от холода много людей, особенно немцев.
Когда в Москве узнали об опасности, грозящей Можайску, то отправили туда
воевод, боярина князя Бориса Михайловича Лыкова и Григория Валуева, с отрядом около 600 человек, Волок был занят стольниками, князьями Дмитрием Мистрюковичем и Василием Петровичем Черкасским с 5-тысячным войском.
Бояре в Москве исключали Пожарского из списка больших воевод, они ему ни
разу не поручали командовать главными силами русской армии, на высшие посты назначали знатных воевод, вроде князя Бориса Лыкова, давнего недоброжелателя Пожарского.
Лыков и другие вместе с ним заняли позиции в Можайске.
Так прошел 1617-ый год, в конце его паны-рада напомнили комиссарам, что лучше было окончить войну переговорами, и вот в конце декабря отправился в Москву королевский секретарь Гридич с предложением назначить съезд от 20-го января до 20-го апреля 1618-го года, и в это время не быть неприятельским действиям с обеих сторон. Бояре отвечали посланному, что, не видя у него вверяющей грамоты от короля и Речи Посполитой, не могут входить в сноше¬ние с комиссарами, что русские полномочные послы без охранных листов от Владислава вступить в переговоры не могут, что срок до апреля очень короток, что на прекращение неприятельских действий нельзя согласиться до тех пор, пока поляки не освободят митрополита Филарета и князя Голицына, что как скоро ко¬ролевич примет охранный лист, то они, бояре, отправят к ко¬миссарам своего посланца, который уговорится о месте переговоров и о числе уполномоченных.
Прошло несколько месяцев 1618-го года, нового задора от Владис¬лава не было, а

361

между тем временем поляки не переставали опустошать московские области, и королевич
не отступал от Вязьмы назад в Литву, с весною грозили новые опасные движения врага к столице. В таких обстоятельствах в Москве решили сами задрать поляков о мире, и в начале апреля приехал в польский стан дворянин Кондырев с дьяками Посольского приказа, среди которых был и Василий Ситский. Кондырев объявил, что они готовы вести переговоры с комиссарами о месте съезда уполномоченных и об их числе; требовал, чтобы поляки вышли из московских пределов, и в таком случае заключено будет трехмесячное перемирие. Комисса¬ры отвечали, что войско их не выйдет из московских пределов прежде окончания переговоров, которые могут начаться 16-го июня, что о месте переговоров и числе посольских провожатых должны условиться особые комиссары за две недели до съезда.
В это время получено было известие из Варшавы, что сейм определил сбор денег для продолжения войны, но с условием, чтоб война непременно была окончена в один год.


* * *

Едва настало лето 1618-го года, гетман Ходкевич созвал в Вязьме военный совет и предложил свой новый план военной кампании в России.
Война эта требовала крайнего напряжения сил, а между тем Московское государство еще не успело поправиться от прежних бедствий и испытывало новые в том же роде, как в предшествовавшие годы.
 Разбойничьи шайки продолжали бродить и разорять народ; самый образ ведения войны с Владиславом увеличивал число врагов такого рода, потому, как главные силы польского королевича состояли из казаков и лисовчиков, а те и другие вели войну разбойническим способом.
Литовские люди заодно с русскими ворами проникали на берега Волги и Шексны и разбойничали в этих местах. Города были так дурно укреплены, что не могли служить надежным убежищем для жителей, которым небезопасно было оставаться в своих селах и деревнях.
Состояние городов было в самом жалком виде. Мосты погнили, башни стояли без кровли, рвы засыпаны, а кое-где и вовсе не копаны, ратных людей почти не было,
стрельцов и воротников всегда не хватало, а если они где и были, то и те были голод¬ные. Пороха не было, отсутствовали хлебные запасы. Посадские люди от нестерпимых правежей почти все разбежались с женами и детьми. Волости кругом выжжены и
опустошены.
  Между тем, правительство принужденно было усиленными ме¬рами собирать особые тяжелые налоги с разоренного народа. Это были запросные деньги, наложенные временно, по случаю опасности, которые должны были платить все по своему имуществу и промыслам, а, кроме того, разные хлебные поборы для содержания слу¬жилых людей. Наконец, народ должен был нести и посошную службу в войске.
Правительство приказывало не давать народу никаких отсрочек и править нещадно

362

деньги и запасы. Воеводы, исполняя такое строгое повеление, собрали посадских и
волостных людей, били их на правеже с утра до вечера; ночью голодных и избитых держали в тюрьмах, а утром снова выводили на правеж и очень многих за¬бивали до смерти. Жители разбегались, умирали от голода и холода в лесах или попадали в руки неприятеля и разбойникам.
Бедствия, которые терпел русский народ в этом году от правительственных лиц, были ему не легче неприятельских разорений. Монастыри, как и прежде, пользовались своими привилегиями, и если не вовсе освобождались от содействия общему делу защиты отечества, то гораздо в меньшем размере участвовали в этом де¬ле: некоторые из них в это трудное для других время получали льготные грамоты. Служилые люди неохотно шли на войну: одни не являлись вовсе, другие бегали из полков. В Новгородской земле служилые люди имели повод особенно быть недовольными, потому, как правительство отбирало у них поместья, розданные при шведском владычестве из дворцовых и черных земель.
Поляки знали об этом бедственном положении в России, и по¬этому гетман Ходкевич призвал Владислава покинуть разоренную смоленскую дорогу и перейти в окрестности Калуги, местность побогаче продовольствием.
 Польское командование стремилось уклониться от столкновения с главными силами русских, сосредоточенными в Можайске и Волоколамске, и пробить оборону под Калугою, где войск было гораздо поменьше.
Ходкевичу много говорили об унижениях Пожарского, поэтому он предполагал сначала потеснить знаменитого воеводу и потом переманить его в стан “законного царя” Владислава. Литовскому гетману доводилось скрещивать меч с Пожарским на поле брани. Но как прежде, так и теперь, он совсем не знал своего противника. Верность родине навсегда была главным жизненным принципом князя Пожарского.
Ничтожные люди между тем не давали покоя калужскому воеводе, каки¬ми бы ни были его заслуги перед страной, старая знать и новодеятельные господа не переставали докучать ему местническими придирками. Дворянин Колтовский отказался принять назначение на пост младшего воеводы в Калуге.
10-го июня 1618-го года князь Дмитрий дал знать в Москву, что приступ свалил его с ног, и он лежит при смерти. Царь Михаил послал в Калугу стольника Юрия Татищева молвить Пожарскому милостивое слово и справиться о здоровье. Татищев наотрез отказался ехать к больному воево¬де. Время было тревожное, и царь велел бить кнутом упрямых дворян и вы¬дать их князю Дмитрию головою.
Гетман Ходкевич же смог осуществить наступление на Калугу, воен¬ный совет в Вязьме отверг его план, хотя тот был наилучшим.
Эмиссары Сигизмунда III настояли на том, что бы Владислав шел напрямик к Москве, что заставит ее жителей передаться королевичу, как бы¬ло во время Шуйского. Они представляли, что удаление от Калуги дает московским воеводам возможность овладеть Вязьмою и отрезать поляков от Смоленска.
Это мнение победило, но прежде чем идти к Москве, нужно было овладеть Можайском, чтобы не оставить у себя в тылу князя Лыкова.
Калужское направление теряло прежнее значение, и Опалинский, бросив теперь в Товаркове лагерь, ушел к Можайску на соединение с Ходкевичем.

363

Лишь в июне 1618-го года интервенты возобновили наступление на восток в  надежде, что с юга к ним на помощь подойдет казачье войско Сагайдачного, подкупленное Владиславом.
Калужане вздохнули с облегчением.


* * *

Поход королевича Владислава на Москву начался не слишком удачно. Взять Можайск приступом не было никакой надежды по неимению осадных орудий, а потому поляки решили идти к Борисову Городищу, взять его силою, или заставить Лыкова выйти из Можайска и сразиться с ними в чистом поле, где поляки по опыту надеялись на верный успех.
Два раза польское войско ходило на приступ Борисова Городища, и два раза было отбито. Защитники крохотной крепости мужественно отража¬ли штурм.
            В конце июня Лыков писал государю, что королевич стоит под Борисовым Городищем.
Чтобы вызволить армию Лыкова из окружения, решено было привлечь отряды Дмитрия Черкасского и Дмитрия Пожарского. Тогда государь велел князю Дмитрию Мистрюковичу Черкасскому перейти из Волока в Рузу. Кроме того, из Москвы к Боровску велено двинуться Кумаш-мурзе - Урусову с юртовскими татарами и астраханскими стрельцами.
30-го июня Лыков опять писал в Москву, что накануне 29-го июня королевич и гетман приходили из-под Борисова Городища к Можайску, но русские люди из острога против них выходили, литовских людей от Можайска отбили, языков взяли, и королевич пошел назад под Борисово Городище.
Действительно, Ходкевич придвинул войска вплотную к Можайску, установил батареи и подверг город обстрелу.
В Можайске скопилось очень много войск; они несли потери. Запасов продовольствия хватало ненадолго; возникала угроза голода.
Дмитрий Черкасский выступил из Волоколамска в Рузу, и оттуда направил в Боровск на соединение с Пожарским воеводу Василия Черкасского.
В Боровске уже находилось несколько сотен авангарда войск Пожарского. Казаки
получили наказ укрепиться возле Пафнутьева монастыря и ждать подхода основных сил. Князь Василии Черкасский не хотел ни подчиняться Пожарскому, ни делить с ним славу победы. Человек горячий и нетерпеливый, он стал уговаривать атаманов не ждать главных сил, а не¬медленно атаковать врага.
Литовские люди стояли в семи верстах от Боровского монастыря и казаки не стали раздумывать. Соединившись с Черкасским, они затеяли бой, но нападение вышло нестройным. Всяк командир действовал по своему разумению и воле. Отбитые литвой, ратные люди смешались и побежали. Им пришлось бы совсем плохо, если бы на помощь не подоспели две конные сотни смоленских дворян.

364

На поле боя остались лежать полторы сотни калужских ратников, и Черкасский без славы отступил в Рузу.
Теперь командование возлагало большие надежды на князя Дмитрия Мистрюковича Черкасского. Царь приказал ему немедля идти к Можайску и закрепиться возле Лужецкого монастыря, чтобы обеспечить свободный путь в окруженный лагерь. Черкасский выполнил приказ. Но едва его воины попытались воздвигнуть укрепленный острог под монастырем, как Ходкевич направил против них крупные силы. Не выдержав удара, Черкасский побежал в Можайск, оставив неприятелю свой обоз.
Поражение Черкасского окончательно осложнило обстановку. Продовольствие в Можайске подошло к концу, а ратники Черкасского явились без всяких припасов, их нечем было кормить.
21-го июля Черкасский писал государю, что накануне пришли из-под Борисова
Городища под Можайск многие польские и литовские люди, разъез¬жают много под Лужинским монастырем и по московской дороге к Рузе, и надобно думать, что хотят отнять московскую дорогу от Можайска.
Князь Лыков писал, что, по словам перебежчика, королевич и гетман пришли со всеми людьми из-под Борисова к Можайску на осаду.
Государь немедленно созвал бояр и приговорил можайское стояние, и промысел, и отход положить на воевод князей Лыкова и Черкасского: если им, смотря по тамошнему делу, можно в Можайске быть, то они бы, про¬ся у Бога помощи, над литовскими людьми промышляли и с князем Дмитри¬ем Михайловичем Пожарским ссылались, чтобы над литовскими людьми им вместе промышлять, как Бог вразумит. А если узнают, что королевич, и гетман, и литовские люди пришли под Можайск на осаду, то они бы в оса¬ду не садились, шли бы в отход к Москве со всеми людьми, о дороге бе¬режной и о самом отходе советовались тайно, чтобы никто не знал. А на которую дорогу отход свой приговорят, и они послали бы от себя боярину князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому, тайно же, чтоб он на той дороге ставил остроги, или свои подводил полки и помогал им. А как в отход пойдут, то они бы в Можайске оставили с воеводою Федором Волынским осадных людей столько, чтоб в Можайске в осаде сидеть было бесстрашно.
29-го июня Лыков доносил, что литовские люди к их острожкам приходят каждый день, из наряда и мушкетов стреляют и ратных людей побивают, а 27-го числа ранило воеводу князя Дмитрия Мистрюковича Черкасского, а теперь литовские люди шанцев прибавляют позади Якимовского монастыря и за Можеею. Поставили против их острожков наряд, бьют из шанцев в оба острожка и тесноту чинят великую.
Была беда и другого рода: ратные люди, подстрекаемые ярославцем Богданом Турченевым, смолянином Тухачевским и нижегородцем Жидринским, приходили на воевод с большим шумом, едва дело обошлось без крови.
Столичным боярам пришлось подумать, наконец, о спасении можайской армии. Черкасскому не удалось выполнить эту задачу, его едва живого увезли в Москву, теперь все смотрели на Пожарского.
Тогда государь решительно приказал остаться в Можайске осадным воеводою Волынскому, а Лыкову со всеми людьми отходить к Москве.
Пожарский, стоявший в Боровске, получил приказ идти к Можайску на то место,

365

где воеводы ему укажут, и помогать им, а из Борисова свести к себе осадных людей со всеми запасами,  в то самое время, как Лыков пойдет в отход. Когда он от Можайска отойдет, то Пожарский должен был возвратиться в Боровск.


* * *

Бои, которые вели ратные люди Пожарского, не проходили бесследно, в войске чувствовалась неуверенность, трудно было восполнять потери. Но Пожарский твердо придерживался намеченного плана. Его солдаты поста¬вили остроги у стен Пафнутьева монастыря и прочно осадили можайскую дорогу. Из острожка конные сотни Пожарского продолжали тревожить постоянными набегами осадный лагерь Ходкевича. Избегая столкновения с крупными отрядами, они нападали на вражес¬кие транспорта, громили разъезды, захватывали пленных.
Боярам пришлось забыть о старых счетах: откуда бы ни подходило в Москву подкрепление, они тотчас направляли его в Боровск к Пожарскому. Сначала к нему прибыл отряд астраханских стрельцов и мурза Кармаш с татарами, затем в Боровск
явился окольничий князь Григорий Волконс¬кий. То был первый случай, когда бояре подчинили Пожарскому знатного и родословного думного человека. Ситуация была критическая, и выбирать не приходилось. С Волконским в Боровск явились отборные
силы – более 670 московских, ярославских и костромских дворян.
Получив подкрепление, князь Дмитрий приступил к проведению плана. Надо
было вывести полки Лыкова и Черкасского из окружения, связать руки неприятелю и не допустить разгрома армии при отходе; на все это требовалось искусство и твердость духа. Вновь столкнувшись лицом к ли¬цу с Ходкевичем, Пожарский действовал хладнокровно и решительно.
Приказ об оставлении можайского лагеря многие восприняли как дурную весть. Нестойкие духом люди боялись, как бы не сгинуть при отс¬туплении. Воевода Константин Ивашкин, прежде бесстрашно следовавший в Борисово Городище, теперь выбежал из города со всеми ратными людьми и явился в лагерь Пожарского.
            Литовские люди могли захватить опустевшую крепость, но не успели, Пожарский опередил их. Астраханские стрельцы появились в окрестностях Городища немного раньше королевских солдат. Стрельцы уклонились от боя и укрылись в крепости. Ворота захлопнулись перед носом неприятеля. Вскоре в Борисово Городище прибыл и сам Пожарский с полками. Не теряя времени, он выслал конные сотни в окрестности Можайска.
Лето было в разгаре, но погода внезапно испортилась, что ни день шли дожди, и бушевала гроза. Но погода помогла Пожарскому: темной дождливой ночью полки Лыкова снялись с лагеря и быстро двинулись на соединение с Пожарским.
В Можайске остался осадный воевода Федор Волынский с отрядом пехо¬ты.
Подойдя ближе к Москве, в августе 1618-го года, Владислав продолжал рассылать грамоты, возмущать русских людей, уверял, что никогда не будет разорять ни

366

православных церквей, ни раздавать вотчин и поместий польским людям, что поляки не станут делать никаких насилий и стеснений русскому народу, напротив, сохраняемы будут прежние права и обычаи. “Видите ли, - писал Владислав, - какое разорение и стеснение делается Московскому государству не от нас, а от советников Михайловых, от их упрямства, жадности и корыстолюбия, о чем мы сердечно жалеем; от нас, государя вашего, ничего вам не будет, кроме милости, жалования и приз¬нания”.
В августе 1618-го года Лыков благополучно прибыл в Боровск. Князь Дмитрий пропустил отступавшие к Москве войска, а затем двинулся следом, готовый к арьергардным боям, для проведения которых держал при се¬бе сотни казаков из отряда Ситского.
Назревавшая катастрофа была предотвращена. Сюда к ним приехал Лев Сапега, который ездил в Варшаву за деньгами. Вместо денег он привез только одно обещание, и тогда войско, в котором иные двенадцать дней не видели куска хлеба, взбунтовалось и толпами начало покидать стан. С большим трудом комиссары ус¬пели успокоить его, обещали выплатить жалованье 28-го октября, и, несмотря на это, четыре хоругви оставили стан, не считая уже вышедших поодиночке.
В таких обстоятельствах Ходкевич опять предложил расположиться между Калугой и Боровском, в краю менее разоренном. Но комиссары никак не соглашались: они хотели, во что бы то ни стало кончить войну к сроку, а из этого годичного срока оставалось теперь менее пяти месяцев, и потому они решили идти на Москву, отправивши туда грамоту, в которой Владислав писал, что это только советники Михаила Романова уверяют, что он идет на истребление православной веры, а у него этого и на уме нет. Получивши весть из Можайска, что Владислав идет на Москву, Михаил 9-го сентября созвал Земский собор, всех чинов людей Московского госу¬дарства и объявил, что он, прося у Бога милости за православную веру против недруга своего Владислава, будет сидеть на Москве в осаде; с королевичем, и с польскими, и литовскими людьми биться, сколько милосердный Бог помощи подаст, и они бы, митрополиты, бояре и всяких чинов люди за православную веру, за него, государя, и за себя с ним, государем, в осаде сидели, а на королевича и ни на какую крепость не покушались. Всяких чинов люди отвечали, что они все единодушно дали обет Богу за православную веру и за него, государя, стоять, с ним в осаде сидеть и биться с врагами до смерти, не щадя своих голов. И тут же сделаны были все распоряжения, кому и с кем защищать разные части Москвы. Опять пошли из Москвы грамоты по городам, чтобы жители их, памятуя Бога, православную веру, крестное целование, усердно помогали государству в настоящей беде людьми и деньгами.


* * *

Не один Владислав со своим небольшим войском приближался к Москве. Шел на нее с другой стороны малороссийский гетман Сагайдачный с 20-ю тысячами украинских казаков.
Король Сигизмунд внимательно следил за действиями своей армии и повсюду

367

искал для нее подкрепления. Коронный гетман Жолкевский в 1617-ом году заключил соглашение с Петром Сагайдачным и его старшинами. Тысячи украинских казаков были зачислены в реестр на королевскую службу. Год спустя, Сагайдачный принял участие в московском походе Владислава.
Пока королевская рать наступала на Москву с запада, Сагайдачный разорил Путивль, Ливны, Елец, Лебедин. Последний город был взят потому, как уездные люди не послушали воевод, в осаду не пошли. Елец был взят потому, как воеводе его, Полеву, ратное дело было не за обычай. Сагайдачный обманул его, скрыл в одном месте засаду, а сам с остальными людьми пошел на приступ. Воевода вывел против него все свое войско, а между тем, засада вошла в город и овладела им. Но Михайловым Сагайдачному не удалось овладеть. Услыхав о приближении Сагайдачного, царь приказал идти против него Пожарскому из Боровска.
В час опасный имя Пожарского вновь было у всех на устах. Князь Дмитрий получил приказ разгромить Сагайдачного на переправах через Оку и не допустить его к Москве.
Пожарский выступил по дороге к Серпухову, но снова сильно заболел. Болезнь его терзала, но он надеялся справиться с недугом. Присутс¬твие знаменитого воеводы вселяло в воинов уверенность и бодрость. До¬вести поход до конца Пожарскому, однако, не удалось. В Серпухове прис¬тупы возобновились, и все ждали кончины больного со дня на день.
Ратные люди не хотели идти из Серпухова против неприятеля с боль¬ным воеводою. Казаки воспользовались этим случаем и стали воровать. Тогда царь велел Пожарскому ехать в столицу, а войско поручил его по¬мощнику князю Григорию Волконскому. Этот воевода должен был занять переправы на Оке и не пропустить Сагайдачного к Москве.


* * *

Подойдя к Оке, казаки Андрея Ситского стали подальше от дворянского войска. Раскинули временный стан, построили смотровую вышку, выслали на нее глядача.
В казацком остроге на слух можно было определить, что в верстах двух выше по Оке шел бой. Помимо пушечного грохота до острога ветром сносило и пороховой дым,
который опадал за Окой на лес.
К полудню в острог к казакам прискакал гонец.
- Воевода просит послать подмогу, литовцы теснят стрельцов на пе¬реправе, - передал гонец наказ воеводы Волконского.
 В короткое время казаки оседлали лошадей, и сотня за сотней помча¬лись к
переправе. Андрей Ситский впереди своего отряда.
- Рубите врага ребята, - кричал Ситский громовым голосом и вместе со своим отрядом врезался в пехоту литовцев.
Одна за другой слетали вражеские головы. Андрей уже зарубил троих. Не хуже его

368

рубились и другие казаки, но не суждено было русским праздновать победу. Битва затянулась и достигла такого ожесточения, что казалось, жестче не бывает.
Полякам подоспела подмога в лице хорошо вооруженных казаков Сагай¬дачного. Русские оказались в меньшинстве.
Подошедшая полякам подмога стала теснить казаков Ситского к Оке. Чтобы отряд не дрогнул, Ситский бросился вперед, размахивая саблей направо и налево. Его огромный рост и сокрушающая сила ударов повлекли за собой казаков отряда. Казаки Сагайдачного подались назад, ряды их смешались. Андрей на своей лошади продвигался вперед отрядом, тесня врага, и вдруг лошадь упала, как подрезанная, Андрей полетел через ее голову. Кувыркнувшись несколько раз на земле, он вскочил на ноги. Его сабля лежала в стороне, нагнулся он на миг, чтобы поднять саблю, но не успел и рукой к ней прикоснуться, как подоспевший черкес рассек ему плечо. Опустились беспомощные руки Андрея, выпрямиться он не смог, рухнул на землю. Огнем обжигало плечо Андрея, хотелось подняться, но черкес саблей проткнул ему грудь. С плеча, с груди Андрея лилась кровь, помо¬щи никакой. Шел неравный бой.
Умер Ситский, не приходя в сознание. Его похоронили в общей мо¬гиле на утро нового дня местные жители.
Русские и литовцы были в то время уже далеко от переправы.


* * *

Волконскому не удалось выполнить задачу, он отступил от Оки к Ко¬ломне, где в полках у него встала рознь между дворянами и ка¬заками. Казаки не желали терпеть голод, и ушли из Коломны под Владимир. Там они остановились в вотчине Мстиславского в Ярополченской волости. Казаки собирали корм во владениях не только Мстиславского, но и других бояр. Они много запустошили поместий, исключением были лишь зе¬мли князя Дмитрия Пожарского.
“В Вязниках на казачьем кругу, - доносил гонец, - приговорено, что им боярина князя Дмитрия Михайловича Пожарского в вотчины, села и деревни не въезжать, и крестьян не жечь и не грабить”.
Приговор казачьего круга показывал, что Пожарский по-прежнему пользовался редкой популярностью. Постановление в отношении вотчины князя Дмитрия выполнялось неукоснительно. Крестьяне Пожарского беспрепятственно ездили в казачьи таборы, продавали им припасы, покупали у них всякую рухлядь.
Бояре боялись раздражать казаков и лишь упрашивали их вернуться в Москву. Казаки отвечали, что служить готовы, но не иначе, как с Пожарским.
Война обнаружила непрочность заново воздвигнутого здания романовс¬кой монархии. Земские выборщики вовсе не знали человека, посаженного ими на государство.
За пять лет народ имел возможность разглядеть его лицо. Кровавые расправы над казаками и повстанцами не прибавили ему популярности в народе. Михаил оказался
неспособным дать стране авторитетное правительство. Население видело в окружении

369

царя все тех же изменных бо¬яр. Их неспособность справиться с военными трудностями не выдержала ис¬пытания.
Еще боярин Лыков отступил от Можайска, и служилые люди и москвичи
потребовали у бояр объяснения. Вооруженная толпа заполонила Кремль. Предводительствовали ею нижегородец Жидринский, ярославец Турче¬нев, смолянин Тухачевский.
Народ с шумом ворвался в палаты, где сидели Мстиславский с товарищами, и
угрожали им расправой. Выступление едва не привело к кровопро¬литию. Патриоты готовы были своими руками перебить бывших сторонников Вла¬дислава.
В московских верхах царило замешательство. Тайные приверженцы Вла¬дислава доставали ранее припрятанные в сундуках жалованные грамоты королевича. Повсюду паническое настроение.


* * *

Еще 17-го сентября 1618 года королевич стоял в Звенигороде, Сагайдачный - в селе Бронницах Коломенского уезда, а уже 20-го сентября короле¬вич подошел к Москве и стал в Тушино. Бывший московский староста Гонсевский и гетман Ходкевич вновь стояли у городских ворот, на этот раз вместе с “царем” Владиславом.   
Они рассчитывали на содействие приспешников.
Народ с подозрением следил за каждым шагом бояр. Никто не забыл давних трагедий. Среди вновь отстроенных кварталов огромными дырами зияли пустыри, старые пожарища, памятники хозяйствования в Москве интервентов.
Опасения москвичей усилились, когда к городу с юга приблизились от¬ряды  Сагайдачного. На виду у гарнизона запорожцы стали у Донского мо¬настыря и начали пропускать обозы для соединения с королевичем.
Командование вывело в Замоскворечье много ратных людей. Полки выст¬роились в боевой порядок, чтобы помешать соединению двум вражеским армиям. Однако на бояр в этот решающий момент напал великий ужас, заколебались и не пошли атаковать противника. Москвичи без боя пропус¬тили гетмана мимо Москвы в таборы к Владиславу.
Страх на москвичей насадила еще комета, которая головою стояла над самим городом. Царь и все люди, смотря на звезду, думали, что быть Москве взятой королевичем.
С тяжким сердцем возвратились ратные люди по улицам столицы в крепость. Неразбериха и замешательство в боярских верхах вновь грозились обернуться бедой.
Грамоты Владислава прельстили немногих людей. Как ни тяжело было русскому народу от тогдашнего своего правительства, но он слишком хорошо знал поляков, познакомившись с ними в смутное время. Дружба с ними была невозможна. Дело Владислава было окончательно проиграно.
С начала сентября 1618-го года в столице стал заседать Земский собор. Соборные
чины решили привлечь к обороне крепости все население столицы. Царю и его

370

окружению волей-неволей пришлось вспоминать, какую роль сыграл в освобождении Москвы вооруженный народ, и теперь народ требовал оружие, чтобы отстоять столицу от вражеского нашествия.
Разрядный приказ расставил по стенам и воротам вместе с ратными людьми купцов и посадских людей.
В Белом городе и Замоскворечье охрану стен несли шесть с половиной тысяч человек. Преобладали среди них черные посадские люди. Около двух тысяч горожан имели в руках пищали, две с половиной тысячи несли караульную службу с рогатинами.
Русские дружно отстаивали свою столицу, отбили приступы неприятеля и не поддались ни на какие предложения Владислава.
На время неприятельские действия прекратились и начались переговоры. Владислав требовал подчинения бояр, называя себя “царем” московским, бояре  вымарывали в грамотах дегтем титул королевича и тянули дело, поджидая время, когда союзников постигнет голод и холод.
 Однако поляки не хотели ждать. Они подробно разрабатывали план захвата Москвы. В ночь на 1-ое октября они должны были повести приступ города.
За несколько дней до решительного столкновения с поляками царь Михаил пригласил Пожарского во дворец к столу и наградил его золоченым кубком и соболиной шубой.
По случаю награждения князю Дмитрию перечеслили все его заслуги: то, что он против литовских людей стоял, острог поставил, многих врагов побил и взятых языков государю присылал, государеву и земскому делу помогал, помогал и Лыкову, когда он из Можайска шел.
Пожарский еще не вполне оправился после телесного заболевания. Царь прямо не приказывал принять участие в обороне столицы, но напомнил, что под его водительством русские войска всегда стойко сражались, его бесстрашие и отвага служили примером для воинов, вдохновляли их на доблестные подвиги. Его великий подвиг может пригодиться и теперь, при обороне столицы.
Накануне решительного боя на сторону русских перебежало два французских сапера, служивших в армии Владислава. Они сообщили о готовившемся приступе и месте их атаки.
Бояре заподозрили, что французов послал сам Ходкевич, и с трудом верили их словам, однако, предосторожности ради, они все же послали больше ратных людей к западным воротам.


* * *

После полуночи 30-го сентября 1618-го года королевские роты двинулись на штурм столицы. Подобравшись в непроглядной тьме к Земляному городу, солдаты с кавалером Новодворским взорвали ворота деревянного острога и прошли через пролом внутрь города. Пробираясь наощупь по улицам Земляного города, роты подошли к

371

Арбатским и Тверским воротам города.
Новодворский с саперами готов был взорвать с помощью порохового заряда и Арбатские ворота. Но в тот момент, когда к воротам прикладывали петарду, москвичи осыпали их градом пуль. Новодворский был ранен в руку, приказ гетмана выполнить не смог.
 Выстрелы разбудили спящую столицу, наспех вооружившись, город бежал к месту ночного боя. Прежде других к воротам прибыл со своего двора на Арбате князь Пожарский. Его сопровождала многочисленная вооружен¬ная свита. Появление популярного воеводы воодушевило ратников. Вновь, как в лучшие годы, князь Дмитрий “на боях и на приступах бился, не щадя головы своей”.
Едва ночная мгла стала редеть, русские воины распахнули ворота, сдела¬ли вылазку и схватились с неприятелем. Обстреливаемые со всех сторон поляки, некоторое время держались, но, не получая помощи от своих, отс¬тупили.
Обороной участка от Арбатских до Никитинских ворот ведал на время приступа окольничий Никита Васильевич Годунов с 457 человеками, а в Арбатских воротах и на воротах начальствовали Данила Леонтьевич, Иван Урусов и дьяк Антонов.
Поляки потеряли у Арбатских ворот 30 человек убитыми и более 100 раненными. В своем поражении они обвиняли главного вождя Ходкевича: зачем не была соблюдена тайна насчет приступа? Зачем поверили лазутчикам, давшим неверные показания о высоте стен? Почему Новодворскому не была вовремя подана помощь? Ведь русские у Арбатских ворот уже бежали, но их удержала только охрана, стоявшая у Никитских ворот. Одни вопросы – ответов не было.
Приступ к Тверским воротам был еще менее удачен, потому что лестницы,
принесенные поляками, были слишком коротки.
Оборона от Тверских до Петровских ворот была поручена князьям Да¬ниле Мезецкому и Григорию Волконскому с 562 человеками пехоты и 22  конными. В самих Тверских воротах начальствовали Василий Монастырев, Семен Дуньков и дьяк
Головин.
Ввиду больших потерь Ходкевич не решился отдать новый приказ о новом приступе. Ему не удалось прорвать даже внешнюю линию каменных стен. За этой линией стоял неприступный Кремль с торчавшими во все стороны орудийными стволами.
В который раз, потерпев неудачу под Москвою, Ходкевич отступил к Троицкому монастырю. Владислав потребовал присяги от монахов. Ответом ему были, по велению архимандрита и келаря, пушечные залпы.
Королевская армия отступила за Троицу к селу Рогачеву на старую гетмановскую стоянку. Королевич распустил своих людей в галицкие, костромские, ярославс¬кие, пошехонские места на прокормление. В Белоозерском уезде поляки были настигнуты воеводою князем Григорием Тюфякиным и побиты.
Сагайдачный из-под Москвы отправился к Калуге, по дороге он разо¬рил Серпухов. В Калуге смог только выжечь острог, но овладеть самой крепостью ему не удалось.
С помощью старшины король смог использовать запорожское войско в войне с русскими. Но среди рядовых казаков зрело недовольство против чуждой им войны. Королевич Владислав скоро убедился в ненадежности запорожцев. Полковник Ждан

372

Коншин с отрядом в 600 сабель перешел на русскую службу.
Армия Владислава оставалась в Рогачеве. Ей предстояло выдержать трудную зиму. Войско не имело надежных путей сообщения. Ходкевичу не удалось овладеть ни одной из русских крепостей, оставшихся в его тылу.
Владислав фактически не мог продолжать войну, потому как польский сейм согласился финансировать его кампанию лишь до конца года. Последние недели этого года истекали. В Речи Посполитой все громче звучали голоса в пользу немедленного заключения мира с Россией. Южным границам Польши угрожали турки. Стихли выстрелы в Ливонии, но достигнутое там двухлетнее перемирие не было ни миром, ни войной.


* * *

Вражеское нашествие вновь всколыхнуло Россию. Повсюду патриоты требовали решительных действий против врага. В Нижнем Новгороде, в Ярославле спешно формировались полки, но возглавить народную войну Романовым было не по плечу. Дорогую цену заплатил русский народ за предательство Семибоярщины, много сынов отечества сложили головы, освобождая Москву. Новая династия вернула власть тем же боярам, и они вновь не сумели защитить интересы государства.
Польско-литовская дипломатия выдвинула задачу расчленения и захвата западных великорусских земель. Решение этой задачи они видели в переговорах с Боярской думой. Поляки предвидели, последние пойдут на уступки даже ради ущерба страны.
Начались переговоры: решили, что уполномоченные с русской стороны - бояре Федор Иванович Шереметев, князь Данило Мезецкий, окольничий Артемий Измайлов и дьяки Болотников, Ситский и Сомов, а с польской - князь Адам Новодворский, бискуп Каменецкий, Константин Плихта, Лев Сапега и Яков Собеский договорились съехаться на реке Пресне 20-го октября.
Русские послы, отправлявшиеся от бояр и от всей думы, получили наказ: “Против королевского имени шапки снимать только в том случае, когда литовские послы станут снимать шапки к государеву имени. Говорить литовским послам: сами вы писали, что доброго дела и покоя хрис¬тианского хотите, а теперь вы такое несходительство к доброму делу объявили, великого государя нашего в речах своих не именуете: и как тогда доброму делу быть и чьи мы послы? Вы нашего государя имени в своих речах не именуете, и мы вашего короля именовать не станем!”
Таким образом, с ними о всяких делах говорить и в речах своих ко¬роля не называть, разве случится королевское имя выполнить, говоря о разорении Московского государства. Когда литовские послы станут просить городов или королевских подъемов и накладов, или каких-нибудь убытков, то послам отвечать: какие убытки учинились от государя вашего и от польских и литовских людей в Московском государс¬тве, того и в смету нельзя доложить. Что объявилось по записи, и что Федька Андронов сказал, что отослано, и королю всяких узорчей, и что по королевским грамотам дано на рыцарство

373

депутатам, немцам, полков¬никам и ротмистрам, и войску Сапеги, и послам литовским и польским на припасы, расходы, направляемые Александру Гонсевскому, а также людям русским, и пушкарям и стрельцам московским, которые служили полякам - всего, составило золотом и серебром и всякою рухлядью по меньшей цене на 912113 рублей и 27 алтын, а  польских денег 340379 золотых.
Уполномоченные съехались и говорили, то есть спорили, не сходя с лошадей: Лев Сапега начал говорить о правах Владислава на московский престол, вычисляя выгоды для Москвы от его принятия, невыгоды, если не захотят принять. От московских уполномоченных отвечал Шереметев:
- Не дали вы нам королевича тогда, когда мы все его хотели и долго ждали. Потом кровь многая была пролита, и мы другого государя себе выбрали, крест ему целовали, венчан он венцом царским, и мы не можем от него отступить. Можно заключить перемирие между государями на 20 лет, если вы уступите нам Смоленск, Рославль, Дорогобуж, Вязьму, Козельск и Белую.
Поляки смеялись над этими требованиями, продолжали толковать о королевиче. Шереметев продолжал говорить:
- Скажите вы нам, если мимо королевича хотите доброе дело делать, то и мы будем к доброму делу сходительны, и хотим вместе с вами искать всяких мер, как бы с обеих сторон покой установить. Если же о королевиче говорить не перестанете, то уже мы с вами съезжаться больше не будем.
Князь Адам Новодворский, посоветовавшись с Сапегою, стал возражать:
- Вам же хуже, если переговоры прервете: государь королевич пойдет с
войском за столицу, и, что еще осталось у вас неспаленным, от того останется только земля да вода.
Следующие съезды, 23-го и 25-го октября, прошли в спорах о городах, ко¬торые Москва должна уступить Литве и о сроках перемирия. Поляки тре¬бовали много городов и назначили слишком краткий срок перемирия.


* * *

Между тем наступили холода. Владислав снял стан и двинулся из Ту¬шино по ярославльской дороге.  Вследствие этого съезд уполномоченных 27-го октября был уже не на Пресне, а за Сретенскими воротами на троиц¬кой дороге, и так как здесь не последовало соглашение, то съезды должны были прекратиться, ибо литовские послы не могли оставаться под Москвою на большом удалении от королевича.
В таких обстоятельствах князь Новодворский с товарищами отправил от себя послов в Москву - Христофора Сапегу, Каренского и Гридича, которые и заключили здесь предварительный договор с условием, чтоб окончательно утвердить его на съезде с великими послами.
Русские согласились уступить Смоленск, Белую, Дорогобуж, Рославль, Муромск, Чернигов, Стародуб, Попову Гору, Новгород-Северский, Почеп, Трубачевск, Серпейск,

374

Невель, Себеж, Красный, да волость Вележскую, с тем, что к этой волости исстари оттянуло.
В это время в Москве происходили сильные волнения между чернью: казаки не захотели больше сидеть в Москве и терпеть тяготы, они взбунтовались ночью в числе 3000 человек и ушли из города. Царь послал за ними князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и Данилу Ивановича Мезецкого уговаривать их возвратиться. Князья сумели их возвратить, но казаки остановились у острога и никак не хотели входить в город, боясь наказания. Тогда царь послал других бояр уговорить их, и они вошли в город.
19-го ноября Шереметев и Мезецкий получили наказ ехать на съезд к бискупу Каменецкому с товарищами и закрепить перемирные договорные записи, которые непосредственно находились у дьяка Посольского приказа Василия Ситского.
Боярину Федору Ивановичу велено было ехать раньше великих послов в Троицкий монастырь, и оттуда обослаться с комиссарами и приговорить съездное место. Великим послам велено было требовать на съезде, чтоб отдали боярина князя Ивана Ивановича Шуйского, да князя Юрия Никитича Трубецкого с женою и детьми, если они сами захотят, и всех московских людей, которые теперь при королевиче, и тех, которые в Литве и захотят тоже в Московское государство, то отпустить.
Если будет можно, то желательно Шереметеву лично сослаться с князем Шуйским и другими. Спросить у них, надобно ли о них говорить по договорным записям. Если они будут государеву жалованию рады и захотят, чтобы послы о них говорили, то говорить. А если русские люди прикажут, чтоб о них не говорили, то и не говорить.
Польские уполномоченные - Новодворский, Лев Сапега и Гонсевский занимали Святково, в 10 верстах от Троицкого монастыря. Приехавши в монастырь, Шереметев послал в Святково Протасьева с Василием Ситским спросить уполномоченных литовских о здоровье и пригласить на съезд. Сапега и Гонсевский отвечали Протасьеву с сердцем, что посланников их, Христофора Сапегу с товарищами, великие послы в Москве задержали долго, и вымогали у них неволею искони вечный лучший северский город Брянск, и оставили его в своей стороне к Московскому государству, написали в своем перемирном образцовом списке за Брянском Попову Гору, а они такого города, Поповой Горы, не знают и не слыхали. Также у Вележской волости рубеж не описали. Протасьев отвечал, что за Брянск уступлено три города: Серпейск, псковский пригород Красный, да в северской стороне город Попова Гора.
Лев Сапега сказал на это:
- С вами нам об этом говорить нечего, станем говорить с вашими великими послами, как будем на съезде.
Протасьев отвечал:
- Только вам, великим послам, нужно знать, что то конечное дело нечего начинать теперь сызнова, его царского величества великие послы сверх того договора с вашими посланниками договорились и уложили, что ни о чем с вами говорить не станут.
Гонсевский добавил с сердцем:
- Я сам в Пскове бывал, и псковские пригороды все знаю, в Красном не только, что города, давно и закладки никакой нет, все пусто.
Потом литовские послы начали говорить, чтоб на другой день с обеих сторон

375

съехаться дворянам, для чего разыскать съезжее место, да чтоб людей было при
съезде по 100 человек конных, да по 50 пеших с каждой стороны.
Лев Сапега добавил ради шутки:
- Как вы приедете к вашим великим послам, то поговорите о нас, чтобы они нам прислали рыбки.
Протасьев отвечал своей шуткой на его шутку:
- У великих послов никакой рыбы нет, для ваших литовских людей есть только свиное сало.


* * *

Дворяне приискали съезжее место в деревне Деулино, по углицкой дороге, от Троицы в трех верстах, и от Святково - в пяти верстах.
23-го ноября был первый съезд.
Литовские послы начали говорить, что московские послы вымогали силою у их посланца Брянск. Больше всех усердствовал Лев Сапега:
- Вы в записи своей написали, что мы говорили вам о королевиче, и вы то дело ставите минувшим: так вам бы этого дела минувшим не называть, то дело Божье, прошлую пятницу вы видели на утренней заре звезду с лучом, стояла она над вашим Московским государством, и вы по той звезде увидите, что над вами сделается за такие неправды.
От московских послов отвечал Шереметев:
- Знамение небесное бывает всякими различными образами, о том рассуждать никому непригоже: Бог не дал знать, которому государству от того будет. Мы думаем, что это знамение свершится над государством. Небесное знамение - тварь Божия, ему, Творцу, и работать, а рассуждать про то никому не надобно. А если вы посланников своих договор станете переговаривать, то вперед чему же верить?
Сапега говорил с жалостью и поощрял всякое зло Александра Гонсевского:
- Вы из наших посланников вымогали многие ставки против нашей образцовой записи, - кричал он.
Шереметев отвечал:
- Если ваша польская верительная грамота, что дали вы нашим посланцам, непрямо стала, то вперед чему верить? А нам тех обеих записей переменить отнюдь нельзя, сверх договора и сверх совета, а обратив наших великого государя бояр, и всех его думных людей, и всего Российского государства.
В разговор вступил Гонсевский:
- Какое ваше сходительство с “добрым делом”? Многие Бельские волости вы отписываете по Ржеву, а вележские многие волости написаны к Троице, но за бельские, да за вележский рубежи еще крови много может литься. И теперь вы приехали к нам с указом и велите делать, но мы с вами съехались в поле, а не в Москве. Хорошо съезжаться в поле, так как тут вы нам не сможете указывать, что у нас с вами тут все равно, а в

376

Москве переговоры вести одно несчастье: вы все там вымогаете силою. Я тоже был у вас в Москве при царе Василии и едва с головою уехал, а многие статьи ваш государь у меня силою вымог, что было мне нельзя того делать. Прежде всего, царь Борис на канцлера Льва Ивановича перемирие на 20 лет вымог силою, а вы теперь от наших посланников вымогали то, чего им делать не наказано.
Шереметев отвечал, что в Москве всем послам честь оказывают, никогда ни у каких послов силою ничего не вытягивали.
- Вы это говорите, - доказывал полякам Шереметев, - покрывая свои неправды, потому что никогда по договору перемирных дел не сдерживаете и крестное целование нарушаете.
Лев Сапега ответил на это:
- Птичку хотя и в золотую клетку посади, да молоком и сахаром ее корми, а воли и свету видеть не давай, то вы ей ни во что: так и человек, будучи в неволе, что и не годится, делает. Я к вашему царю Борису приходил от короля в послах, и был у него задержан долгое время, бояре ваши вымогали от меня перемирные большие лета
силою, а вы теперь приехали нас обманывать, но мы еще по своей воле, а не в вашем  задержании.
Он говорил много сердитых, непристойных слов.
Тогда московские послы, видя, что литовские послы сердятся и, боясь от них разрыва, попросили у них тетрадь с их записью, чтобы сравнить со своею. Сравнивая записи в польской тетради, Сицкий нашел во многих статьях многие прибавочные слова, например: прибавлено в королевском титуле название черниговский. В записи московских посланников было сказано о государе, “которого у себя теперь великим государем московским именуют”, а в польской оказалось - “которого у себя теперь государем московским именуют”. Последнюю запись, впрочем, польские послы обещали переделать, как у московских послов, и на том разъехались.
Когда Шереметев донес об этом царю, то получил твердый наказ накрепко стоять на своих требованиях, но если поляки захотят разорвать, то допустить им прибавки. Исполняя наказ царя, московские послы на втором съезде начали крепко против прибавок. Польские послы отвечали им сердито, грозили, что отряды гетмана Радзивилла, занятые прежде шведскою войною, теперь после перемирия со шведами, стали свободны и придут на помощь к королевичу.
- Еще, - говорил Лев Сапега, - можете с нами не соглашаться, вам кровь христианская не доскучила, а то вы с нами договариваетесь, а на самом деле только маните да обманываете, у вас свое на уме. Но мы никаких ваших обманов не боимся, а надеемся на волю Божью, на свою перед вами правду и на свое рыцарство. Сможем с вами управиться, если доброе дело между нами не сделается, то навесть вам этим и своими указами такое на себя несчастье, что ни одного младенца в Москве и в других городах не останется. Нам так написать: “которого у себя теперь великим государем имеют”.
Московские послы возражали, что поляки сами на первом съезде обещали переписать статью о государе: имеют, а не именуют.
- Вперед же чему верить? - говорил Шереметев. - Как вам таким великим и честным людям не стыдно: что проговорите, и на том не стоите.

377

Сапега отвечал:
- Если вы все в Московском государстве захотели себе добра, да добили челом государю своему королевичу, тогда бы всем вам всякий покой был, и кровь христианская унялась бы, и то вы, забыв государя своего, почитаете неведомо кому, - и говорили про государя непригожие речи.
Отвечал ему Шереметев:
- Мы про вашего государя такие же непригожие речи говорить станем, потому что от него христианская кровь льется.
Это не понравилось Сапеге, и он стал кричать сердито:
- Мы в вас никакой правды не чаем, вы делаете все по-своему. Мы еще из Варшавы писали к вам о посольстве Яна Гридича, чтобы вам съехаться с нами и говорить о добром деле на границе, а вы Гридича задержали у себя долгое время и нам его отпустили ни с чем. Приехавши в Вязьму, мы опять вам писали, а вы отвечали, что съехаться между Вязьмою  и Волоком. Мы ждали вас долго и не  дождались. Пришедши под Можайск, опять к вам писали, и вы отвечали, что будете на съезде на реке Истре, но и там вас не дождались. Потом писали, чтоб съехаться на Химке, но вы и на Химке съезжаться не захотели, а прислали, чтоб съехаться под Москвою на реке Пресне, и там едва на съезд приехали. Вы нас изводили мало не два года, теперь вы нас заставили дотянуть до зимы, а теперь  до нас приходит все войско с шумом, все кричат, что они зимою из вашей земли идти не хотят, хотят королевичу служить всю зиму без денег. – Помолчав немного, он продолжал: - Сегодня больше с вами делать не станем, завтра же затянем на вас людей, а сами поедем в Литву на сейм.
Вместо Шереметева стал говорить Мезецкий:
- Грозите нам войною и, сверх договора своих посланников, хотите кровь начать проливать: но рать - дело Божие, кому Бог поможет, тот и победит. В городах теперь много людей в сборе, а на вину и из других государств на помощь много людей
придет.
Явилось и новое затруднение: литовские послы не ручались, что запорожцы, лисовчики и полк Чаплинского послушаются их приказа и выйдут немедленно из московской земли по заключении договора.
Московские послы говорили, что они об этом и слушать не хотят, тогда поляки соглашались написать, что выведут с собою лисовчиков и полк Чаплинского, но отказывались вывести запорожцев.
Во время этих споров к съезжей избе к окну, подле которого сидели московские послы, подошел Соловьев-Протасьев и сказал, что говорил ему литвин Модалинский:
- Этой ночью приезжал в Святково к литовским послам королевич и говорил, что пришел к нему из Польши лист, чтобы с московскими послами скоро не мириться, а хочет он, королевич, дать полякам гроши на две четверти года.
Услыхав эти вести, московские послы начали уступать, но съезд закончился ничем.
Гонсевский говорил:
- Хотя мы, договорившись, из вашей земли и выйдем, однако, ваши казаки нового “вора” добудут, и к ним наши “воры” пристанут, так у них и без королевича будет другой Дмитрий.

378

Шереметев ему отвечал:
- Тебя еще не насытила кровь христианская, без отмщения тебе от Бога не пройдет.


* * *

Шереметев с товарищами находился в тяжелом положении. В Троицкий монастырь к ним приходили одна хуже другой весть за вестью: миру не бывать, приходит к королевичу рыцарство и говорит, что они мира с московскими людьми никак не хотят.
Сагайдачный с товарищами прислал к королевичу казака-путивльца, чтобы им с московской земли не ходить, да и донцы с королевичем ссылаются, что и они все хотят ему служить.
Во время съезда подъезжали к польским провожатым казаки и говорили, чтобы поляки, литва и все рыцарство стояли за королевича. Казаки хотели отъехать к государю в Москву, но приехал к ним Левка Пивов и сказал, будто в Москве их братию, казаков, в тюрьмы сажают, и они оттого к государю и не поехали.
Потом сами поляки, подъезжая к посольским провожатым, говорили: приезжают к нам казаки московские, которые теперь в воровстве, и просят дать им чаплинцев, лисовчиков и черкес. Они говорят:
- Вы, поляки, лжете на нас, и мы будем сами промышлять над Владимиром, Суздалем и другими городами.
Поляки говорили дворянам вслух:
- У казаков остался калужского “вора” сын, который сейчас учится грамоте в Печорском монастыре. На Москве повесили не его, его увезли казаки. - Они грозили дворянам: - Если вы, послы, доброго дела не сделаете, то быть нашим саблям на ваших шеях, когда Дмитриев сын подрастет.
Однако и без этих угроз пришлось послам делать доброе дело.
1-го декабря на съезде они согласились на все приписки, внесенные поляками в московскую запись, но опять открылись затруднения: поляки не согласились написать, что отдача городов в их сторону и отпуск митрополита Филарета, произойдут в один срок.
2-го февраля 1619-го года поляки объявили, что Филарет нескоро приедет из Мариенбурга, литовские послы встали уже и пошли из избы, добавляя на ходу, что прерывают съезд, потому что русские ни в чем не уступают. Московские послы воротили их и, наконец, убедили их докончить дело.
Сапега возмущался:
- Для покоя христианского и вашего, великих послов, прошения, видя ваше к доброму делу сходительство, уступаем, чтоб в перемирных записях написать отпуск митрополита Филарета Никитича, князя Василия Васильевича Голицына с товарищами, размен полоняниками, очищение и отдача городов в один срок на 15-ое число февраля, по вашим Святцам, а по нашему римскому календарю февраля 25-го.
На этом покончили, и все были очень довольны, кроме Гонсевского, который во время крестного целования плакал и говорил:

379

- Я у крестного целования выговариваю только не развести прямых рубежей между Велижом, Белою и Торопцом, то мне свои рубежи всегда оборонять, я их выслужил у короля кровью.
Сказавши эти слова, Гонсевский положил запись о рубежах, но Шереметев бумагу с блюдца скинул и сказал:
- Это к нашему посольскому делу непристойно.
Гонсевский поцеловал крест и заплакал.
Когда записями с обеих сторон разменялись, то литовские послы стали очень веселы и говорили с царскими послами тихо и мирно, гладко и немногословно. В записи записано, что между великими государями Российского государства, короною Польскою и княжеством Литовским перемирие на 14 лет и 6 месяцев.
По Деулинскому договору королевское правительство обязалось вернуть русским Вязьму, Козельск, Можайск, Стародуб и другие города, захваченные интервентами, кроме Смоленска, Чернигова и Новгород-Северского. Эти три города оставались во власти панской Польши. Царские послы не сумели их отстоять.
Однако в записи было записано, что по совету бояр и всего великого Российского государства великих чинов людей поступились частью городов, которые отданы полякам с нарядом, со всякими пушечными запасами, с посадскими людьми и с уездными и пашенными крестьянами, кроме гостей и торговых людей, а гостям и торговым людям дать волю, кто в которую сторону захочет, то отпустить, и духовенство, воевод, приказных и служивых людей выпустить в Московское государство со всем имением.
С разрешения поляков Шереметев послал дьяка Василия Ситского к Шуйскому и Янову, находившимся в польском обозе, сказать, чтобы ехали в Московское государство безо всякого опасения.
Шуйский отвечал:
- Ведают бояре и сами, что мы Московскому государству не изменники, в Польшу с братьями нас выдали, и то я и сам знаю, что выдали меня не все люди Московского государства, многие люди о том и не ведали. Судом Божьим братья мои умерли, и мне вместо смерти наияснейший король жизнь дал и велел служить его сыну великому Владиславу Жигимонтовичу, и я ему на том крест целовал. Если б мне не только великие комиссары позволили ехать в Московское государство, хотя бы и сам король позволил, то я бы его не послушал, потому что я целовал крест не ему, королю, а сыну его.
Василий Янов сказал:
- Меня послали к государю королю все бояре с послами, князем Юрием Никитичем Трубецким, да с Михайлом Глебовичем Салтыковым, просить на Московское государство сына его, и я ему, государю, крест целовал.
Князь Шуйский прибавил:
- Если же мои братья бояре, жалуя нас, к нам присылают, чтобы мы ехали в Москву, то они послали бы к государю нашему, королевичу Владиславу, чтобы он с нас крестное целование снял, и если снимут, то мы в Москву поедем.
Ситский пообещал их просьбы передать Шереметеву.
По Деулинскому перемирию Московское государство потеряло от этого перемирия, но выиграло нравственно, отстоявши свою независимость. Теперь уже

380

недоразумение могло возникнуть только о тех или о других границах государств, так как Московское государство решительным заявлением своей воли отразило всякие поползновения Польши на подчинение его тем или другим путем.


* * *

В назначенный срок размена пленными не последовало: дело протянулось до половины июня 1619-го года.
Московские уполномоченные, те же самые, которые заключили Деулинское перемирие, жили в Вязьме, дожидаясь польских уполномоченных с Филаретом, Шеиным и другими пленниками. Князь Василий Васильевич Голицын не увидел родной земли, он умер по дороге, в Гродно, и по королевскому приказанию был похоронен в Вильне, в братской церкви Святого Духа 27-го января. Архимандрит монастыря, Леонтий Карпович, говорил надгробное слово. Почтенный отец был в большом затруднении: он не знал, хвалить ли покойного при известных отношениях его к королю. Однако он вышел из этого затруднения, отказавшись говорить о жизни Голицына, потому что не знал его жизни, и призвал слушателей благодарить Бога за доброго короля, который позволил похоронить Голицына так хорошо, как не могли бы похоронить его и в Москве. Оратор призвал и самого покойника благодарить короля за то, что приготовил ему такое мягкое ложе на такой долгий сон.
Тело Голицына впоследствии было перенесено на родину.
Когда московские уполномоченные узнали, что Филарет выехал уже из Орши, то послали к нему дьяка Василия Ситского, Андрея Усова с такими наказами: если поляки позволят видеться с митрополитом без приставов и без польских людей, то спросить его, ожидает ли он себе размены и не чает ли он при размене какой беды. Чтобы он обо всем приказал боярам, и как нам собою промышлять: лучшими ли людьми в начале разменяться или всеми сразу, и как он посоветует, съезжаться ли со всеми с литовскими пленниками, а их будет с боярами человек 300, или без них. Чтобы он рассказал и о всяких других вестях: о том, нет ли ему какого-либо утеснения и скудности. Зачем литовские послы замедляют размены, о чем в Литве у панов радных был сейм.
Но ни Ситский, ни Усов не смогли добиться тайного свидания с Филаретом.
Между тем, отыскали место, удобное для съездов: по большой Дорогобужской дороге, в сторону версты две к пустоши Песочной, где протекала речка Полянка.
Когда литовские уполномоченные приехали в Дорогобуж, то начались переговоры о съездах. Здесь опять Гонсевский начал жаловаться, что бояре делают не по договору: литовских пленников везут не всех. На Москве по тюрьмам много пленников засажено, а иные разосланы по поместьям и вотчинам. Русские бояре делают то, чего никогда в христианстве не делалось: иных пленников роздали в подарки татарам в Крым, иных – в Персию и к ногаям. Так разве христиане делают - христиан поганцам отдают? В одной тюрьме держат по 150 человек, принуждают креститься в московскую веру и целовать крест московскому государю.

381

А которые королевские люди, немцы, французы, англичане, испанцы, нидерландцы взяты в плен, тех бояре на размен отдать не хотят, а все это будет посольскому делу нарушение. Гонсевскому отвечали, что вся эта речь затейная и ничего не имеет общего с реальностью.
Тем не менее, литовские уполномоченные предложили провести съезд 27-го мая, но московские отказались на том основании, что не обозначено было, как велико должно быть число провожатых.
Это рассердило Филарета, и он сказал дворянам, присланных к нему от уполномоченных:
- Для чего бояре с литовскими послами в четверг 27-го мая съезд отклонили и просрочили на поздний срок, воскресенье 30-го мая? Нам и так уже здешнее житье наскучило: не один год терпим нужды и заточение. Поляки грамоты нам пишут и приказывают с вами сноситься. Но нам из Дорогобужа никакой грамоты не присылают и неизвестно, о чем уже больше отвечать. От меня к боярам писано трижды. Им давно уже известно, что меня на размен привезли, а если бы на размен отдать не хотели, то бы из Литвы не повезли, или бы из Орши назад поворотили.
Подобно тому, как уполномоченные московских послов ездили к Филарету, так же гонцы от литовских комиссаров ездили в Вязьму видеться со Струсем.
В одно из этих свиданий Струся обнаружили пьяным. У него находился гость, который не хотел уходить. Приставы стали Струсю говорить, что гостю пора домой. Струсь вместо ответа одного пристава ударил в щеку, другого в грудь. Тогда гость сам встал и вышел. Оставшиеся приставы начали выговаривать Струся:
- Паны, жалея тебя и оказывая к тебе свою добродетель, присылают гонцов видеться, а ты, напившись, так встречаешь их, королевского величества людей, так позоришь. Нам с тобою драться не честь, а кликнем с караула наших стрельцов и велим тебя опозорить, если уже ты сам над собою чести держать не умеешь.
Струсь рассердился еще больше, рвался к сабле. Поляки говорили русским боярам:
- Мы его давно и в Литве знаем: как напьется, то не знает сам, что с сердца делает.
После этого не велено было струсевых пахоликов пускать на торг, а для покупки велено было посылать стрельцов, но водку покупать было не велено.


* * *

30-го мая уполномоченные съехались. Гонсевский опять начал, что многих литовских и польских людей бояре похоронили и крестили силою, женили и держат неволею, а именно боярин князь Дмитрий Пожарский многих польских людей разослал по своим поместьям и у себя держит на цепях, скованных неволею; а которых из тюрьмы выпустил, то сделали это в злые морозы; отпустили их нагих и босых и всех поморозили.
Бояре отвечали, что все это баламутство и смута, объявляют они христианскою неправдою, что ничего этого не бывало. Потом литовские послы начали требовать новых условий, между прочим, чтобы была вольная дорога мимо Брянска и между

382

уступленными Польше городам. Шереметев с товарищами не согласился на это требование. На том съезд на этот день и кончился.
Московские уполномоченные немедленно послали дьяка Ситского сказать Филарету, что литовские послы выдвигают новые статьи, и спросить, как он укажет – разменять ли его на Струся с некоторыми его именитыми товарищами.
Филарет выслушал Ситского, заплакал и сказал:
- Велел бы мне Бог видеть сына моего, великого государя и всех православных христиан в Московском государстве.
Потом спросил Ситского:
- Есть ли с боярами какая-нибудь от сына моего присылка: соболи или что другое? Надобно мне почтить тех поляков, которые оберегали мое здоровье, и если у бояр есть соболи, чтоб они прислали мне их сегодня же.
Томила Луговской, который находился здесь, подошел к Ситскому и спросил его:
- Отчего ты так похож на Прокофия Ситского? Не сын ли его?
Василий Ситский дал утвердительный ответ.
- Жаль, не дожил твой отец до размена, жаль.
Затем Томила сказал Ситскому именем митрополита:
- Если бояре станут соболей посылать, то они бы написали им цену с убавкою в половину перед указанною ценою, а зачем - про то мы уже здесь знаем.
Бояре исполнили приказ и выбрали 17 сороков, цену им положили с убавкою, и в тот же день отослали Филарету.
Чтоб продвинуть дело, литовские уполномоченные прислали к московским гонцам с угрозою, что если их требования не будут исполнены, то они на съезд не поедут, и отправятся с Филаретом назад и начнется опять война. Шереметев велел гонцам передать польским уполномоченным:
- Вы приехали к нам с угрозами и вымогаете силою новые статьи, а нам этого мимо наказа великого государя и без совета бояр, братии своей, сделать нельзя. Угроз мы никаких не боимся, ратных людей у нас самих в сборе много, да и ближе ваших.
Но такая храбрость была только на словах, без Филарета уполномоченным нельзя было возвращаться в Москву, и потому он прибавил:
- Которые новые статьи нам можно будет написать, и мы, переговоря между собою, напишем и пришлем, но чтобы быть дороге сухим и видным путем к вашим городам мимо Брянска, и чтобы сыскивать и отдавать обратно назад людей и наряд, которые были прежде в уступленных городах, и те теперь того нам сделать никак нельзя, это дело новое.
Польские гонцы, уезжая с этим ответом, свидетельствовали Богом, что их уполномоченных без исполнения всех статей размена делать не будут, и один из них прибавил:
- Ваши же про вас говорят, что есть помежду вами такие люди, которые не хотят пресвященного митрополита на Московском государстве видеть, потому доброе дело не делается, хотите того, чтобы митрополита Филарета повезли назад.
Шереметев отвечал:
- Эти речи вы говорите от себя, а не по вымыслу великих послов, а если вы такие речи затеваете от себя, то нам, великим боярам, от вас слышать этого не годится. Вам бы

383

пригоже говорить по своей мере, а у нас на Москве ни в каком чине нет никаких людей, кто бы не хотел великого государя пресвященного митрополита Филарета Никитича.
Между тем, Шеин дал знать Шереметеву, чтобы прислали к нему его человека, если с боярами есть такой человек в острожке, если нет, то можно человека Салтыковых или Морозовых. Уполномоченные велели Познею Внукову, человеку Морозовых (Бориса и Глеба Ивановичей), ехать к литовским послам в обоз, а, приехав, велели про себя сказать боярину Михаилу Борисовичу Шеину, что он от них, так как человека последнего в острожке не оказалось. Шеин через Внукова передал, что уполномоченным никак нельзя медлить с разменом, потому как литовские послы никак не чаят мирному договору и размен может нарушиться, да чтобы все сделалось бережно и осторожно. Русские уполномоченные испугались этих сведений и согласились на все статьи, и после их подписания последовал размен.
1-го июня митрополит Филарет приехал к речке Поляновка в возке, а Шеин, Томила Луговской, все дворяне и пленные шли за возком пешими.
На Поляновке сделаны были два мостка: по одному должны были ехать Филарет со своими московскими людьми, а по другому - Струсь с литовскими пленниками. Подъехав к реке, Филарет прислал литвина Воронца сказать уполномоченным, чтобы отпустили к полякам Струся наперед безо всякого опасения, а остальных пленных с обеих сторон будут пересматривать по списку.
Но уполномоченные опасались обмана, через Воронца просили передать Филарету:
- Струся нам прежде великого государя Филарета Никитича отпустить никакими мерами нельзя, а пересматривать по росписи всех пленных на лицо некогда, время уже вечернее, и если на обеих сторонах пересматривать, то дело втянется в ночь: мы верим их росписи, пускай они верят и нашим. Кого по росписи не объявится, то мы за ними тотчас в обоз пришлем.
Филарет прислал в другой раз к уполномоченным, чтобы выслали наперед Струся, и дурна никакого не опасались. Тогда они отправили Струся, а сами со стольниками, стряпчими, дворянами московскими, жильцами и выборными из городов дожидались Филарета на другой стороне речки, и как скоро Филарет, Шеин, Луговской и все дворяне пошли на мост, то бояре велели всем литовским пленникам идти по своему мосту. Переехавши мост, митрополит вышел из возка, и Шереметев начал говорить ему речь:
- Государь Михаил Федорович велел тебе челом ударить, велел о здоровье спросить, а про себя велел сказать, что вашими и материнскими молитвами здравствует, только оскорблялся тем, что ваших отеческих святительских очей много времени не сподоблялся видеть.
Потом Шереметев начал править челобитие от царской матери Марфы Ивановны. Филарет спросил о здоровье царя и его матери, и потом уже благословил Шереметева и спросил о его здоровье. За Шереметевым к Филарету подошел князь Мезецкий и стал править челобитие от бояр и всего государства.
- Бояре, князь Федор Иванович Мстиславский с товарищами, окольничие всея царского величества, дума и все великое Российское государство вам, великому государю, челом бьют и вашего государского прихода ожидают с великою радостью.
Филарет благословил Мезецкого и спросил о здоровье всех послов. Третий

384

уполномоченный Измайлов подошел к Шеину, спросил от государя о здоровье и говорил речи:
- Служба твоя, радение и терпение твое ведомы нам. Знаем мы, как ты терпел за нашу православную христианскую веру, за святую Божию церковь, за великого государя и за все православное христианство московских великих государств, поэтому великий государь и все мы промышляли, чтобы вас из такой тяжелой скорби высвободить.
Дьяк Болотников спрашивал о здоровье Луговского и всех дворян.
После этой встречи Филарет и все прибывшие с ним отправились в острожек, где они ночевали.
Размен остальными происходил до позднего вечера.
На второй день 2-го июня Филарет приказал послать от него жалованье польским людям и корм: баранов, кур, вина, мед, калачей и пошел в Вязьму.
Великое дело свершилось для всей Руси: из тяжелого польского плена возвращался Филарет Никитич, великий подвижник за свою родину, отец царствующего Михаила.
Царь, чтобы почтить своего отца, выслал ему почетные встречи: первую – в Можайск с архиепископом рязанским Иосифом и князем Дмитрием Михайловичем Пожарским и Волконским, вторую - на Вязьму с вологодским архиепископом Макарием, боярином Морозовым и думным дворянином Пушкиным, третью - с митрополитом Ионою, князем Трубецким и окольничим Бутурлиным – на Звенигород, и на полпути князя Теряева-Распояхина с тем, чтобы последний, увидев великого страдальца, прискакал к нему, царю, оповестить о приближении его батюшки.
Князь стоял станом верстах в двадцати от Москвы в ожидании царского отца. Когда он увидел движущийся по дороге возок с Филаретом Никитичем, впереди него помчался к Москве.
Во дворце шла суета. Окольничие, бояре, думные, стольные, кравчие - все, кто знатнее и местом выше, толпились в царских покоях, готовясь к выходу. В длинных парчовых кафтанах с воротниками, подпиравшими их стриженные в скобку затылки, с длинными бородами, в высоких шапках, они важно ходили и стояли, не будучи в силах сделать ни одного свободного движения. Увидев князя, они окружили его
Князь поднял руку и сказал:
- До царя-батюшки.
Царь Михаил Федорович в своих покоях заканчивал свое одевание. Князь вошел и опустился на колени.
- Государь, твой батюшка - да продлит Бог его жизнь - на три часа времени пути от Москвы, - сказал он и, ударившись лбом об пол, поднялся на ноги.
Царь милостиво кивнул ему головой.
- Спасибо на доброй вести, князь! Жалуем тебя в свои окольничьи! А теперь, поди, - милостиво приказал государь, - прикажи звон поднять. Уж великая радость моя! - прибавил Михаил.
Теряев вышел на Красное крыльцо и махнул рукою. И тотчас загудели колокола Успенского собора, подхватили их звон колокола других церквей, и воздух наполнился радостным гулом.
Тронулось шествие из Кремля с хоругвями, с крестами и иконами за речку Пресню.

385

Народ двигался густыми волнами по улицам, напором своих боков ломая заборы, срывая ставни, давя и толкая друг друга. Все двигались к месту встречи царского отца с сыном, и скоро огромное поле было все засеяно людьми всякого звания, возраста и пола.
- Едут, едут! - гулом пронеслось по толпе.
И действительно, в облаках пыли показалось торжественное шествие. Впереди шли вершники по два в ряд, за ними целый полк стрельцов, ездивших за высоким пленником и, наконец, огромная карета, запряженная восемью лошадьми цугом, а сзади – царские встречные и опять стрельцы и дружины высланных навстречу князей и бояр.
Едва показалось это шествие, как в царском стане произошло замешательство. Заколебались в воздухе кресты, завеяли хоругви, и длинным рядом установилось духовенство по чину. Царь без шапки, с радостным ликующим лицом пошел быстро, как юноша (ему было всего двадцать три года), забыв о царском сане.
Шествие остановилось. Из колымаги вышел высокого роста человек в монашеской рясе и в клобуке, и двинулся к своему царственному сыну.
После тяжкой разлуки и треволнений сын увидел своего отца, перед которым в робости привык всегда покорно смиряться. После гонений и плена отец увидел, наконец, своего сына, возмужавшего, окрепшего, волею народа вознесенного на необычайную высоту. И этот взволнованный отец, почитая высокий сан своего сына, упал на землю и распростерся перед ним! Сын с воплем изумления и радости упал тоже. “И оба лежали на земле, из очей, яко реки, радостные слезы проливая”. Все поле огласилось плачем, но это были радостные слезы. С просветленными лицами поднялись разом отец и сын и бросились в объятия друг друга. Народ обнажил головы и упал на колени. Шествия сомкнулись. Отец-инок с сыном-царем, держась за руки, вошли в колымагу, и поезд тронулся к Кремлю. Народ побежал рядом, сдавливая участников торжества. Все уже знали, что на Красную площадь выкатили бочки вина и все спешили на даровое пиршество.
Гул от звона и веселых кликов стоял в воздухе. Митрополит Филарет сидел, держа за руку своего сына, а другою, благословляя народ, и слезы умиления катились по его суровому изможденному лицу.
У Кремля их снова встретило духовенство. Филарет вышел из колымаги и приложился к вынесенным иконам. В соборе его встретил находившийся в Москве Феофан, патриарх иерусалимский. Отстояв благодарственный молебен, Филарет вошел во дворец, и час спустя, остался с глазу на глаз со своим венчанным сыном.
А в Москве шел пир. Выпущенные из тюрем колодники, пропойцы, ярыжки, скоморохи метались по улицам, наполняя их криками, песнями и бесчинствуя среди общего ликования.
Филарет твердым шагом вошел в царские палаты и сказал сыну:
- В молельню.
Михаил повел отца через приемные покои, через Тронную палату, через свои горницы и ввел его в угловой покой, весь завешанный образами, перед которыми в драгоценных паникадилах тускло мигали неугасимые лампады.
В углу перед киотом стоял аналой, а перед ним был разостлан коврик.
Филарет вошел, осенил себя широким крестным знамением и, став на колени,

386

припал головою к полу. Сын опустился с ним рядом в своем великолепном царском уборе, и трогательную картину являли они собою в этот торжественный момент. С почтением, близким к благоговению, смотрел сын на своего отца, а тот в темной рясе, с серебристыми волосами, со строгими чертами подвижнического лица поднимал свой стан, благоговейно крестился, и снова с умилением бился головою перед иконами. А сын не мог молиться, тронутый молитвами своего отца. Он смотрел и думал, как он мал и скуден перед своим отцом, так много послужившим родине, так пострадавшим за нее, и от своих, и от недругов. Чувствовал он, близок миг, когда отец позовет его к ответу, и собрался с думами, и трепетал и боялся. Забыв свой трон и венец, видел себя только покорливым сыном.
А Филарет продолжал молиться: и слезы оросили его лицо, и благодарностью смягчились его суровые и энергичные черты.
О чем он молится?
Неисповедимыми путями ведет Господь жизнь человека, умаляя великого, возвеличивая малого. Может быть, пред умственным оком Филарета (Федора Никитича Романова) промелькнула вся его жизнь. С молодости судьба взыскала его, наградив умом, доблестью и красотою. В ранних годах, водя войска на окраины, он покрыл себя славою победителя и пленял всех обаянием своей личности. Было время царствования слабого Федора Ивановича и потом Бориса Годунова, когда он считался первым щеголем при дворе, и много женских сердец завидовали счастью Ксении Шестовой, ставшей его супругою. Но сильнее их завидовал своему боярину пугливый Борис Годунов и, наконец, его зависть разразилась опалою. Силою постригли Федора Романова в монахи и заключили в Антонио-Сийскую пустынь, где он промучился шесть лет, разлученный с женой (тоже постриженной) и дорогими детьми. Дмитрий Самозванец возвратил его, возвел в сан митрополита ростовского и ярославского и дал ему душевный покой. Но недолго наслаждался им Федор Никитич. Наступило Смутное время, тут он и показал всю свою доблесть, величие духа своего. Он был послан для переговоров с поляками к польскому королю Сигизмунду, но его посольство превратилось в тяжкий плен, длившийся целых шесть лет.
И вот его сын Михаил венчан на царство, сам он снова на родине, и народ русский смотрит на него с упованием. Не его ли заслугами отличен и возвеличен Михаил – этот нежный, слабый умом юноша, подчиненный власти своей матери. Не на его ли плечи ляжет теперь крест, возложенный на слабую волю сына? И то смиренный он благодарил
Господа за милость, посланную ему, и за величие сына, то полный честолюбивых мыслей попросил у Господа благословения на трудный подвиг правления.
Наконец, Филарет встал, освеженный молитвою, и нежно помог встать сыну, царское одеяние которого по своей тяжести требовало немалой силы, от носившего его.
- Благослови! - припал к его руке Михаил.
- Благословен будь! - ответил отец, налагая на него знамение и, помолчав, сказал: - Господь Бог, правя волею народа, наложил на слабые плечи твои великое бремя. Поведай же мне, что делал, что думаешь делать, кого отличил и кого карал за это время.
Сын покорно опустил голову.
- Где государевы дела правишь? - спросил отец.

387

- Тут, батюшка!
Михаил ввел отца в соседний просторный покой, уставленный табуретами и креслами без спинок, посреди него стоял стол, покрытый сукном, на столе чернильница с песочницей в виде ковчега, и подле них лежали грудой наваленные белоснежные лебединые перья. Подле чернильницы на цепочке был привешен серебряный свисток, заменявший колокольчик, а посреди стола лежала длинными полосами нарезанная бумага.
Филарет строгим взглядом окинул покой, опустился на кресло и положил руки на его подлокотники. Царь сел напротив, и некоторое мгновение длилось тяжкое молчание.
- Слышал я, - начал Филарет, - что в великом разорении царство твое.
- В великом! - прошептал царь Михаил.
- Что от врагов теснение великое, казны оскудение, людишкам глад да бедствия всякие.
Царь опустил голову, но потом поднял ее и заговорил:
- Как пришли послы от земли ко мне с матушкой на царство звать меня, мы тотчас отказались. Замирения нет, раздор везде, вражда и заговоры. Со слезами просить стали. Что делать?
Филарет задумчиво покачал головой.
- Млад был, - сказал он, - скудоумен, кроме кельи матери, что видел?
Царь покраснел.
- Матушка уговорила венец принять. - Он перевел дух, продолжал. - Как на Москву шли, поляки меня извести хотели. Крестьянин села Домнино Иван Сусанин, спасибо, злодеев с дороги сбил. Как на Москву пришли - разорение. Двора нет. Все огнем спалено, и народ в плаче и бедствии. Молился я Господу: “Вразуми!” Не было тебя, государь-батюшка, кому ввериться.
Филарет кивнул.
- И пошли бедствия на нас отовсюду, - продолжал Михаил. - Поначалу Заруцкий с Маринкой смуту чинили. Князя Одоевского послал я. Избил их; Ивашку, нового самозванца, повесили, Маринка в Коломне померла. А тут шведы Псков разбивали. Князя Трубецкого послал я, да его войско рассеяли шведы, тогда же Новгород грабили. Ну, стал я  замирение просить. А там Лисовский лях, как волк, по матушке-Руси рыскал. Воеводу Пожарского его изымать послал я,да увертлив пес, этот Лисовский. Разбойники на Волге собрались. Ляха обижали. А тут все разом: Сагайдачный с казаками приспел, ляхи с Владиславом под самую Москву о Покров подошли. Не помоги Пресвятая Богородица,
взяли бы Москву и меня полонили бы. Помогла Заступница, и отбились мы; а теперь сделали договор, чтобы мир на четырнадцать лет и шесть месяцев.
- Знаю! - остановил его Филарет.
- Казны не хватало, - продолжал царь, - спасибо людишки помогли; весь скарб несли. Опять земские посошные брали, с каждого быка.
- А зачем подле себя дрянных людишек держишь, - заговорил вдруг Филарет, - Михалка да Бориска Салтыковы, что за люди? Скоморохи, приспешники! А Морозов в загоне, Пожарский в вотчине!
Царь покраснел.
- Любы мне Салтыковы, - тихо ответил он, - скука берет подчас, а они такие

388

веселые. Опять матушка им быть при мне приказала.
Лицо Филарета вдруг вспыхнуло, и он резко произнес:
- Не бабьего ума дело в государское дело вмешиваться. Ей грехи замаливать, а не царя учить.
Михаил затрепетал. Он уже чувствовал над собой могучую волю отца.
Филарет подошел к нему и заговорил:
- Господь избрал тебя царем, так будь им. Дай мир уставшим воевать, хлеба голодным, будь покровом и защитой. Велик подвиг твой, так не скучать и от скуки не скороходов держать надо, а трудиться неустанно, печясь о благе народа своего. Окружить себя надо людьми ума государственного, а не бабьи наговоры слушать. Возвеличить имя свое надо и уготовить наследникам царство обильное, миром упокоенное!
Царь опустился на колени и проговорил:
- Батюшка, помоги!
Лицо Филарета просияло, он поднял сына и поцеловал его в лоб.
- Не оставлю тебя своим разумом! Ты мне не чужой! – сказал он.
Патриарший престол после Гермогена оставался праздным, он дождался Филарета, престол не достался иерусалимскому патриарху Феофану, который прибыл в Москву за милостынею. Вместе с владыками русскими Феофан предложил сам этот престол Филарету, ибо знал, что тот достоин такого сана, особенно потому, что он был царский отец по плоти.
После обычных отрицаний Филарет согласился на патриарший престол и 24-го июня был на него посвящен.
В полутемной горнице-келье в кресле с высокою спинкою сидела мать царя – Марфа, а вокруг нее суетливо сновала старица Евникия. Кипело ее сердце и хотелось ей отвести свою душу, но мать-царица хранила строгое молчание, и Евникия боялась нарушить его. Наконец, она не выдержала и заговорила:
- Великая теперь радость по Москве идет. Бочки вина выкатили, тюрьмы открыли, всех с правежа свели.
- Радость и есть, - сухо ответила Марфа, - сын мой своего отца встречает. Кто отцу не рад!
- Царь наш батюшка дал слово ему во всем свое послушание. Все бают, по-новому будет, Филарет Никитич все в руку властную возьмет.
- Кто говорит? - быстро спросила Марфа.
Старица Евникия только этого и ждала. Она приблизилась к креслу и заговорила:
- Бориска был у меня... Бают, Филарет Никитич словно допрос царю-батюшке чинил.
Марфа судорожно сжала налокотник кресла и сдвинула брови.
- Еще что говорят?
- А еще, что все по-иному будет, - уже слезливым голосом заголосила старица, - что всех верных слуг царских отметут, а на место их у преосвященства уже ставленники заготовлены. Воевода князь Пожарский уже жалился, что его с головой моему Бориске выдали. Боярин Шеин, слышь, много силы заберет. Мало, что бают.
- И пусть, - криво усмехаясь, произнесла Марфа, - только одно скажу: никому не

389

отнять у матери ее детища! - и, встав, она твердой поступью прошла по горнице, снова отдаваясь своим мыслям.
В эту минуту в дверь горницы постучали. Вошел Михайла Михайлович
Салтыков.
- Вести, матушка? - вместо приветствия проговорил Салтыков.
- Что за вести? - спросила царица.
Салтыков оправился.
- Царь-батюшка со своим отцом изволили вскоре быть здесь.
На время все стихло.
- Утомилась я, - тихо сказала Марфа, - пойду-ка, засну.
- Усни, государыня, - участливо ответила старица и, взяв под руку Марфу, осторожно повела ее в соседнюю горницу.
Но Марфа не могла заснуть. Она собиралась с силами, чтобы встретить своего бывшего мужа, теперь почти ненавистного ей за то, что он посягнул на ее сына, на ее власть.
Языки колокольные так не бились, как забилось ее сердце, когда она услышала колокольный звон, и старица Евникия, вбежав к ней не по-старчески бодро, испуганно сказала:
- Едет, государыня, едет!
Марфа быстро встала. Ее лицо было бледно и решительно.
- Вели церковь открывать... с образами и крестами выйди. Да, прикажи старицам собраться, всех собери, черниц на клир поставить... Ну, скоро!
В бархатной колымаге, запряженной в восемь лошадей белой масти, с вершниками у каждой, подъехали к монастырю отец с сыном и, остановившись, не доезжая врат, вышли из нее и пошли в сопровождении подоспевших к ним бояр.
В этот самый миг ворота распахнулись, и трое священников с крестом и иконами остановились посреди двора, осеняемые хоругвями.
Филарет опустился на колени и земно поклонился трижды; потом, подойдя к кресту, он снова опустился и земно поклонился, после чего приложился к кресту, в то же время благословляя склонившего голову священника. То же он сделал и перед иконами, а следом за ним то же делал и царь Михаил, и все бояре.
Потом, предшествуемый крестом, Филарет вошел в собор, где его встретил настоятель с пением клира. Филарет горячо помолился перед алтарем, приложился к
образам иконостаса и только тогда обернулся.
Бывшая в миру его жена, теперь инокиня Марфа, в сопровождении целой свиты стариц приблизилась к Филарету, и смиренно поклонилась ему в ноги. Филарет тоже земно склонился перед матерью царя и, подойдя к ней, троекратно поцеловался с ней.
Инокиня Марфа пригласила его к себе в горницы, но к ее изумлению, Филарет отклонил приглашение, сославшись на усталость.
- Будет еще время, мати, - сказал он, - а теперь прости!
Через полчаса Вознесенский монастырь погрузился в тишину и молчание. Долго молилась инокиня Марфа в своей образнице. Еще больше старица Евникия ворочалась без сна на своей узкой постели. Да и мало кому спалось в ту ночь на Москве. Каждый

390

чувствовал, что великая сила ума и энергии стояла у кормила правления, и добрые радовались, а злые печалились и трепетали.










































391


Глава   вторая

С возвращением Филарета Никитича в Москву началось двоевластие: было два великих государя - Михаил Федорович и отец его святейший патриарх Филарет Никитич, и это была не одна форма. Все докладывалось обоим государям, послы иностранные представлялись обоим вместе, но давали двойные грамоты, подносили двойные дары.
Хотя имя Михаила и стояло прежде имени отца его, но понятно, что опытный и твердый Филарет имел очень большую долю в правлении при малолетнем молодом и мягком Михаиле. Именно этой неопытностью и мягкостью молодого царя в свое время воспользовались люди, которым по заслугам их не следовало быть близко у престола. Всякий думал о себе, мало было чувства чести и законности. Всем лицам, которым доверялось управление и правосудие, были склонны для своих выгод грабить и утеснять подчиненных, не лучше казаков наживаться за счет крови бедного народа, вытягивать из него последние соки, зажиливать общественное достояние, в то время когда необходимо было для спасения отечества крайнее самопожертвование. Те лживые и корыстолюбивые люди, которые окружали царя, тотчас старались захватить себе как можно более земель и присваивали даже государевы дворцовые села. В особенности родственники его матери, Салтыковы, стали играть такую первую роль и сделались первыми советниками царя, между тем как лучшие, наиболее честные деятели Смутного времени оставались в тени за уряд с другими.
Близ молодого царя не было людей, отличавшихся умом и энергией, вся только родовая посредственность. Прежняя печальная история русского общества приносила горькие плоды. Мучительства Ивана Грозного, коварное правление Бориса, наконец, смуты и полное расстройство всех государственных связей выработали поколение жалкое, мелкое, поколение тупых и узких людей, которые мало способны были стать выше повседневных интересов.
При новом 17-летнем царе не явилось ни Сильвестра, ни Адашева прежних времен. Сам Михаил был от природы добрый, но чуть меланхолического нрава, не одарен блестящими способностями, но не лишен ума; зато не получил никакого воспитания и, вступивши на престол, едва умел читать.
Все приближенные царя были несведущие юноши, ловкие и деловые приказные, алчные волки, все без различия грабили и разоряли народ. Никто не доводил правды до царя. К царю не было доступа без больших издержек, прошения нельзя было подать в приказ без огромных денег и тогда еще неизвестно, чем кончится дело: будет оно задержано или пущено в ход.
Близко к царю люди почти на глазах его ругались и дрались между собою, не смущались тем, когда их били по щекам или батогами.
Одного, по имени Леонтьев, за жалобу на князя Гагарина думный дьяк бил по щекам, а другого, Чехачева, за жалобу на князя Шаховского бояре приговорили высечь кнутом.
Иначе пошло дело, когда приехал Филарет. Можно принять известие, что

392

некоторые, привыкшие к своеволию при молодом царе, не желали возвращения Филарета, который должен был положить предел этому своеволию. Другие, наоборот, более довольны тем, что с приездом Филарета избавились от смутного и тяжкого многовластия.
Филарет, человек с твердым характером, тотчас захватил в свои руки власть и стал иметь большое влияние не только на духовные, но и на светские дела. Он многих освободил от насилия, при нем никого не было из сильных людей, кроме тех, кто служил государству в безгосударственное время, тех всех Филарет взыскал, пожаловал и держал у себя в милости.
Сам патриарх, как и сын его, царь, носил титул великого государя. В его личности было что-то повелительное: царственный сын ничего не смел делать без его воли и благословения. Бояре и все думные и близкие к царю находились у него в повиновении. Правдивый и милостивый с покорными, он был грозен для тех, кто решался идти против него, и тотчас отправлял в ссылку строптивых. Во всей патриаршей епархии, которая обнимала большую часть Московского государства, кроме Казани и Новгорода, все монастыри со всеми их имениями отданы были его управлению. Все важные указы царя писались не иначе, как с совета отца его.
Сам Филарет был роста и полноты средней, божественное писание разумел отчасти, нравом был вспыльчив и мнителен, и такой владетельный, что и сам царь его боялся. Бояр и всякого чина людей из царского синклита томил заточениями, необратимыми с другими наказаниями; к духовному сану был милостив и не светолюбив, владел всеми царскими делами и ратными.
Одним из первых дел начала власти Филарета касалось области светского управления. Было учреждено собрание Земской думы, которая должна была представить полное изображение разоренного состояния государства, сообщить меры, чем Московскому государству полниться и устроить Московское государство так, чтобы пришло все в достоинство.
Царь, при содействии отца своего, обещал промышлять, чтобы во всем поправить как лучше.
По своему духовному управлению Филарет был строг, старался водворить благочиние, как в богослужении, так и в образе жизни духовенства, преследовал кулачные бои и разные народные игры, отличавшиеся непристойностью, наказывал как безнравственность, так и вольнодумство.
По его распоряжению боярский сын Нехорошка Семичев за развратную жизнь был сослан на Белое море, в Карельский монастырь, которого держали скованным в бане, велели ему сеять муку и выгребать золу, а кормили одним хлебом и то половиною того, что дается каждому брату.
Строг был суд и над князем Иваном Хворостиным. Этот князь был одним из приближенных самозванца и, следуя его примеру, вольнодумствовал относительно религиозных предметов: говорил, что все равно – что образа римские, что греческие, не хранил постов, читал еретические книги. В свое время Василий Шуйский сослал его в Иосифов монастырь, но Михаил воротил, однако, Хворостин дошел еще до большего вольнодумства: говорил, что молиться не для чего, что воскресенье мертвых – ложь, смеялся над угодниками Божьими, бил своих слуг за то, что ходят в церковь, пил вино и

393

ел мясо на Страстной неделе, не захотел идти на Пасху к царю, замышлял уйти из отечества, и уже начал с этой целью продавать свои вотчины.
- Для меня, - говорил он, - нет людей в Москве; не с кем слова сказать, народ глуп. Буду просить у царя отпустить меня в Рим, или в Литву, или куда-нибудь.
Пока царствовал один Михаил, Хворостину все сходило с пук. Но Филарет скоро принялся за него. У Хворостина нашли сатирические стихотворения, в которых он смеялся над благочестием москвичей: “Они кланяются только по подписи, а образ неподписанный у них”. Между прочим, он выразился в стихотворении: “Московские люди сеют всю землю рожью, а живут все ложью”. За все это Филарет приказал сослать Хворостина в Кириллов монастырь, держать его безвыходно в келье, давать читать только церковные книги и заставлять молиться.
Дела в государстве пошли немного иначе, хотя система управления оставалась одна и та же. Стала заметна более сильная рука, управляющая делами государства. Господствующим стремлением было возвратить государство в прежний строй, какой оно имело до Смутного времени, и новые условия жизни вызывали новые порядки. Наступило невиданное еще в истории Московского государства явление. Главой духовенства сделался отец главы государства. Отсюда на время патриаршества Филарета возникло двоевластие. Царь сам заявлял, что его отцу, патриарху, должна быть оказываема одинаковая честь, как и царю. Все грамоты писались от имени царя и патриарха. Царь во всех начинаниях испрашивал у родителя совета и благословения, и часто, разъезжая со своей  благочестивой матерью по монастырям, на то время поручал отцу своему разные государственные дела. В церковных делах Филарет был полным государем. Область, непосредственно подлежавшая его церковному управлению, занимала все земли, которые прежде ведались в приказе Большого дворца; все московские владения, кроме епископии новгородской, хотя, которые имели свои отдельные управления, находились, однако, в подчинении у Филарета. Собственно, для себя Филарет в год своего посвящения в патриархи, в 1619-ом году получил в вотчину на Двине две трети волости с правом полного управления над тамошними крестьянами, кроме разбойных дел и тяжбы с поличным.
С прибытием Филарета наступили перемены во всех ведомствах. С этих пор начинается ряд правительственных распоряжений, клонящихся к исправлению законодательства, к пресечению злоупотреблений, к установлению порядка по управлению и мало-помалу к облегчению народных тягостей. Одной из важнейших мер была посылка писцов и дозорщиков для приведения в известность состояния всего государства, и эта мера не достигла полного успеха, таившегося в московских людях. Писцам и дозорщикам, за крестным целованием, вменялось в обязанность поступать по правде, делать опись государства так, чтобы сильные и богатые с себя не сбавляли государственных тягостей, а на мелких и убогих людей не накладывали лишних. Однако писцы и дозорники работали полтора-два года, писали “воровством” не по правде, с сильных сбавляли, а на убогих накладывали, потому что с сильных и богатых брали взятки.
Правительство приказало посадить их в особую избу для исправления своих писцовы книг под надзором окольничих и дьяков. Но эта мера тоже не достигла своей

394

цели: жалобы на неправильность распределения податей и повинностей долго и после того не прекращались. Так, для сбора ямских денег разосланы были денежные сборщики Ослушников велели бить на правеже нещадно, а между тем, вотчины Филарета, его монастырей и его детей боярских, вотчины митрополитов и многих важных монастырей освобождались от этих поборов.
Воеводы и приказные люди делали невыносимые насилия посадским крестьянам.
Царская грамота запрещала воеводам и приказным людям брать посулы и поминки, не дозволяла вымогать для себя безденежное продовольствие, гонять людей на свои работы.
Угрожали за нарушение этих требований пенею вдвое больше того, что брали виновные, если челобитная на них окажется справедливой.
Но мимо всяких угроз воеводы и приказные люди продолжали поступать по-прежнему, тем более что правительство, делая им угрозы за злоупотребления, доверяло им большую власть в управлении в их областях, потому что оно только через их посредство и при их старании могло надеяться на собирание налогов с населения.
Следом за рукоположением Филарета в патриархи российские, как бы в вознаграждение за отнятого сына, Филарет возвел инокиню Марфу в сан игуменьи Вознесенского монастыря, а сам энергично взялся за управление царством.
В такой деятельности была великая нужда.
Немало понадобилось времени великому патриарху московскому Филарету, чтобы разобраться в делах государевых, и его сердце не раз обливалось кровью и сжималось тоскою.
Уходя в молельню, он плакал в отчаянии и просил у Бога помощь, а потом снова с писцами и думными дьяками принимался за тяжелый труд. Мысль, что обездоленная Русь видит в нем своего заступника, подкрепляла его. Задача сделать своего сына правителем мудрым удваивала его энергию, и после долгой работы он ехал в царские палаты и подолгу беседовал с сыном, подчинявшимся его гению.
Не было мелочи, до которой не доходил бы Филарет. Узнав, что его сын выдал головою Пожарского Борису Салтыкову, он распалился гневом и сказал сыну:
- На что посягнул! Кто твой Бориска, тобой за день возведенный в бояре, и кто  князь Дмитрий Михайлович? Не его ли волею собраны дружины и изгнаны ляхи? Да и раньше он лил кровь свою под Москвою, а и того раньше был отличен от прочих. И он, муж дивный, шел с непокрытой головой по двору этого Бориски! Позор! Поношение!
Михаил потупил голову.
- Награди его! - сказал патриарх.
И Михаил вновь обласкал Пожарского, пожаловав ему в вечное и потомственное владение село Ильинское в Ростовском уезде, и приселок Назарный с деревнями, село Вельяминово и пустошь Марфино в Московском уезде и в Суздальском - село Нижний Лаудек и посад Валуй. Но не вернул он этим сердца доблестного воеводы.
Всполошились в Вознесенском монастыре. Мать Евникия заохала, чуя
приближение опалы на своих детей, а братья Салтыковы потемнели, как тучи, и неделю не казали глаз ко двору. Запечалился и царь Михаил, и ради рассеянья поехал молиться русским святыням.

395

А патриарх продолжал свое трудное дело, чиня суд и расправу. Он приблизил к себе Федора Ивановича Шереметева, Шеина, своего брата Ивана, и они подолгу беседовали о делах государства.
- Казну, казну увеличить, прежде всего, - твердил Шереметев.
- А с чего?
- Отдай в откупа сборы податей, кабаки отдай, соль обложи, все что можно.
- Тяжко! С кого брать? С неимущего.
- Это вконец разорит Русь-матушку, - с жаром заметил Шеин.
- Соберем казну, тогда всем полегчает, - добавил Шереметев.
Филарет решительно встал.
- Ин, быть, по-твоему! - сказал он. - Начнем с налогов. Только допрежь нужно перепись утвердить.


* * *

Со Швецией шли долгие споры о проведении границ между Московским государством и Швецией, и с которыми существовала твердая связь-единоверие, и правительство московское старалось поддерживать ее.
В 1619-ом году приемник Исидора, новгородский митрополит Макарий, по царскому указу разослал по волостям грамоты, которых образец писан был в Москве. В грамотах говорилось: “Так как прежде вы были чада церковные и служители христовой веры, то я не хочу вас отвергать, но более того я хочу вас присоединить, хотя теперь мы под державою другого владетеля. Тем не менее, не должно вам отлучаться от духовного порождения. Поэтому напоминаю вам, как прежде вы были чада нашей паствы и сыны нашей церкви, так и теперь, ни в чем не отступая от нашего благословения, крепко стойте, мирностью утверждайте, не умоляя нисколько прежних преданий, держитесь святой апостольской веры от отцов вам переданной, а по велению нашего великого государя приезд и отъезд вам в Великий Новгород по духовным делам будет вольный”.
Шведы смотрели подозрительно на переписку новгородского митрополита с русским духовенством в уступленных им волостях и потому требовали, чтобы митрополит о духовных делах переписывался со шведскими правителями, а не прямо с русскими священниками.
Новгородский воевода донес об этом требовании государю и тот отвечал:
- По нашему указу митрополиту новгородскому Макарию велено писать и делать по указу и грамоте отца нашего великого государя святейшего Филарета Никитича. А что-нибудь по этому указу случится, то писать шведскому маршалку по совету с митрополитом; а митрополиту с маршалком не ссылаться, потому как он человек духовный и не по чину ссылаться с иноземцами.
Впрочем, шведы более всего опасались, чтоб новгородский митрополит вовсе не прервал духовных сношений с православным народонаселением уступленных областей, что заставило бы последних бежать толпами в русские пределы: вот почему шведское

396

правительство усердно домогалось у московского, чтобы новгородский митрополит посылал священников, и освящал церкви в Кореле и других уступленных волостях. Несмотря, однако, на это, русское духовенство плохо уживалось с лютеранами. Монахи и священники перебегали в Новгород. Шведские державы в силу договора требовали их выдачи. Царь писал по этому случаю новгородскому воеводе: “Вы бы тех черных и мирских попов и черников, которые теперь в нашей стороне живут, да и тех попов и чернецов, которые впредь со шведской стороны прибегут и в нашей стороне объявятся, без нашего указа в шведскую сторону не отдавали. А если шведские державы станут тебе писать и их просить, то отвечай, что их до сих пор в нашей стороне не отыскали, а как отыщут, то дадут им знать; да отписали, чтобы они нашим людям в вере тесноты не чинили, и не гнали, а станут в вере теснить, то им поневоле будут бегать”.
При этом царь приказывал воеводе не держать беглецов в порубежных местах, но отсылали их во внутренние области или Москву.
По поводу перебежчиков не из духовенства царь писал: “Вы бы с державцами шведских городов ссылались и разным перебежчикам делали, смотря по их ссылке и отдаче, потому что с нашей стороны в шведскую сторону много перебежчиков, а с их стороны в нашу сторону - мало. Многие не отданы и держат их, мимо мирного договора, неволею.
А которые люди объявились по нашему сыску в нашей стороне, а в шведских росписях их нет, то всех этих людей сажать за нами в дворцовых селах и волостях, которые от рубежей подальше, подмогу им и льготы давайте, как пригоже, смотря по них. А близ рубежей жить им не велеть для того, чтоб про них в шведских городах не ведали и к вам не писали. Сажайте их за ними вольно и к нашей милости приучайте ласкою, подмогою и льготою, чтоб им за нами на пашнях садиться было охотно. А если их сажать в неволю, то они станут бегать назад и сказывать в шведских городах про других своих товарищей; пойдет ссора, и утаить перебежчиков будет уже нельзя”.
Надобно было распорядиться также относительно русских людей, которые для торговли приезжали из уступленных Швеции городов в Новгород. На этот счет воевода новгородский получил такую царскую грамоту: “Писали вы к нам, что приезжают в Великий Новгород со шведской стороны для торгу русские люди, и бьют челом, чтоб позволять им ходить в каменный город к соборной церкви святой Софии и к новгородским чудотворцам молиться, а у вас о том нашего указа нет. Так вы бы про тех людей велели разведать, не пошатнулись ли они в вере? Если они в православной вере тверды, то вы бы велели их пускать к церквам, которые на посаде, а в каменный город в соборную церковь их не пускать. Если же, про которых разведаете, что они от православной веры потянулись, то таких и на посаде к церквам не пускайте. Пуще всего берегитесь, чтоб нашей православной вере поруганья не было”.
Позволено было русским людям ездить на обе стороны для свидания с родственниками. “Только смотреть, чтоб русские люди для лазутчества в Новгород не приезжали”, - писал царь. Что насчет шведов, приезжавших в Новгород учиться русской грамоте, воеводе было наказано: “Таких принимать и велеть их учить русской грамоте на посаде церковным дьячкам, а в церковь некрещеных немцев не пускать, о чем дьячкам приказывать накрепко, а кто из немцев захочет креститься в нашу православную веру,

397

таких крестить, а как крестить, то их во свою землю не отпускать, и сказать им еще до крещения, что им отпуску с нашей стороны не будет, прислать их к нам в Москву, или велеть им быть в Новгороде, кто к кому пойдет по своей воле. А о тех людях, которые крещеных немцев станут к себе переманывать, брать на поруки с записями. А которые немцы учатся теперь в Новгороде и захотят ехать в свою землю, таких отпускать с прежними грамотами. Принимать иноземцев и грамоте учить только таких, которых привезут отцы, братья и дядья, а не таких, которые сбежат бегом”.
С обеих сторон: русской и шведской, не хотели давать повод к разрыву отношений. Москва хотела успокоиться, собрать хотя бы сколько-нибудь свои силы, и то не для войны со Швецией. Густав Адольф был занятый на западе и желал искренне мира с Москвою, союза с царем против Польши.


* * *

Вправе ли упрекать Филарета Никитича в виновности второй польской войны, ибо желал отмстить полякам за претерпение от них притеснения, но должны заметить, война была неминуемой. На Деулинское перемирие согласились в Москве, не имея средств с успехом вести войну, желая отдохнуть хотя бы немного, собраться с силою и освободить отца государева из заточения. Но долго оставаться в том положении, в какое царь Михаил был поставлен Деулинским перемирием, было нельзя: Владислав не отказался от прав своих на московский престол, польское правительство не признавало Михаила царем, не хотело сноситься с ним, называть его царем - и это при беспрерывных столкновениях, беспрерывных сношениях двух соседних государств.
Русские никак не могли согласиться с подобными отношениями, требовали, чтобы польские державцы называли в своих грамотах великого государя Михаила Федоровича, те отказывались. Некоторые из них осмеливались писать про Михаила непригожие речи, называли его полоумным, порочили его избрание.
Нужна ли была еще к тому мстительность Филарета Никитича, чтоб начать войну при первом удобном случае?
Уже в сентябре 1619-го года царские вяземские воеводы писали к королевским дорогобужским воеводам, жалуясь, что они не называют Михаила царем, те отвечали: “Мы по наказу и правде пишем царский титул великого государя Владислава Жигимонтовича всея Руси, да и вперед писать будем, потому что всемогущий Бог даровал ему это и вашим душам и душам всего народа московского, всяких людей утвердил. Справедливо ли вы поступаете, что мимо его истинного государя своего называете государем московским Михаила Федоровича Романова? Мы, однако, об этом с вами не спорим, и ссоры не начинаем, пока Господь Бог волю свою свершит. Говорили много об этом великом деле великие послы, они не отговаривали и не отрицали титула и прав королевичьих на Московское государство, а еще и утвердили, потому что дело это положили на суд Божий, что Бог всемогущий сам  начал, сам и должен закончить, о чем и в перемирных грамотах написано: потому и дожидаемся суда Божего”.

398

Бояре в 1619-ом году отправили к панам радным посланца Кириевского с грамотою, в которой писали: “Вы бы, паны радные, остерегались дела, за которое
кровь христианская льется, чего государю вашему Бог не дал, того не добивались, и королевичу Владиславу чужого государства не отписывали”.
А что вы в своих листах писали о боярине князе Иване Ивановиче Шуйском и о Юрии Трубецком, будто они стоят в правде, крепко королевичу служат, от него милость и жалование принимают, то нам известно, что князя Ивана Шуйского и других в Московское государство не отпустили вы неволею, и сделали это против польского договора, а королевича милость и жалование к князю Ивану и к князю Юрию мы только знаем: князь Иван ходит пешком и служит сам себе, временами у гайдуков бывает, князю Юрию немного получше, содержат его люди побогаче, только и он часто от пахальников ваших бывает в страхе”.
Паны отвечали, что по их челобитию король велел князя Шуйского отпустить в Москву. Но относительно главного дела неудовольствия увеличились. Еще отправлявшимся боярам на Поляновский съезд был дан наказ: “В городах, которые уступлены в литовскую сторону, державцами сделаны Московскому государству изменниками: в Дорогобуж Ларька Карсанов, в Серпейске Юшка Потемкин, на Новне Ивашка Мищереков. Пишут они государевым воеводам листы о всяких делах, но по указу царского величества, воеводам с изменниками ссылаться непригоже. Когда бояре будут с панами на съезде, то поговорить им, что в уступленных городах те изменники всему Московскому государству пагубны: если им быть в украинских городах, то без смут и ссоры не обойдется”.
Представление это осталось без действия, и в августе 1620-го года Мищереков прислал к великолуцкому воеводе грамоту, в которой Михайла Федоровича писал без государского наименования. Воевода донес это в Москву, откуда получил грамоту, которую должен был переписать Мищерекову от имени великолуцкого городового приказчика. В грамоте говорилось: “Пишите в своем листе не по пригожему, великого государя описываете без государского именования, что не только тебе мужику-вору, но и великим государям такую, Богом дарованную честь, отнимать не годится. Царского величества воевода очень удивляется товарищу твоему, что он пишет не по пригожему, и мирного постановления не остерегает, а на тебя, безымянного пса, пенять нечего, когда ты забыл Бога, православную веру и свою природную землю. От тебя какого добра ждать? Ты за свое воровство в будущем не только получишь Божий праведный суд, но и от отмщения не убежишь: ждать тебе осталось недолго. Тебя, крестопреступника, христианского изменника, худой гайдук или сельский мужик, как пса на корчме, или на ином каком-нибудь злодействе убьет”.
Но мало того, что державцы указывали на мирное постановление, не хотели называть Михаила Федоровича царем, некоторые из них начали требовать, чтоб и русские воеводы не называли его царем, а сами начали называть его унизительным полуименем, чтобы другие заподозрили законность его избрания.
Литовский серпейский державец писал миловскому воеводе Хитрову: “Ты к нам пишешь грамоты не по мирному постановлению своего Михайла, величаешь царем, как будто не знаешь, что все государство Московское, думаю и сам ты, и Михаил тот,

399

королевичу нашему крест целовали. Мир был заключен между государствами, а не с Михаилом. Посланник Кириевский приходил в Литву не от Михаила, но от панов-рад государства Московского”.
На эту грамоту отвечал калужский воевода Вельяминов: “Из вашего письма видно, что вы не шляхетского, а холопского, неучтивого ложа дети, и по своей неучтивой, последней, наипростейшей природе скверны устами на нашего великого государя, помазанника Божия, извергаете, подобно больному псу. На такого помазанника Божия вам, собакам, непристойно было хульных своих слов писать и таким простым именем его, государя, злословить”.
Эта грамота вызвала ответ еще более дерзкий: “Описываешь Михайла Федоровича, жильца государя, царя Владислава Жигимонтовича всея Руси, которого
воры, казаки посадили с Кузьмою Сининым на Московском государстве без совета с вами, боярами и дворянами. Ныне он не на своем престоле сидит, а на том, который искони предназначен для государя-сына государевого, а не монашеского”.
Вельяминов отвечал: “Вы нынешнего своего короля называете шведом, королевича его бесчестите и браните непутевыми речами и детей их. У вас повелось издавна с государем вашим как хотите, так и делаете. Они на вас за это не гневаются, потому как впихиваете их на королевство, а потом сами и спихиваете, как сделали с Генрихом королем, а после того и Стефана короля отравили, который нами тоже хотел владеть, как годно гайдарям. Мы великим государям своим никогда такой великой измены не давал. И прежде великий государь патриарх Филарет Никитич в мире был великий и ближний сенатор. Владиславу вашему того великого государства Бог не дал за отца его и его неправды, за вашу собацкую ложь, и за лакомство, и вперед Владиславу государства Московского не видать никогда. Помотавшись по чужим землям, может и даром сгинуть, или отправит его на тот свет мачеха”.
Серпейский урядник не остался в долгу, ругательства усиливались все более и более, дело дошло до последней брани.


* * *

Покончено было, наконец, дело и с англичанами. Еще за время осады Москвы Владиславом царь занял у них 20000 рублей, а в июле 1620-го года приехал снова в Москву известный уже Джон Меррик. Он поздравил Филарета с освобождением, потом снова начал просить пропуска англичанам в Персию по Волге.
Правительство снова отдало этот вопрос на обсуждение торговых людей, которые дали такой совет, что англичан не следует пускать в Персию, иначе как за большую пошлину. Меррик, наоборот, имел инструкцию добиваться беспошлинного проезда в Персию.
Видя, что не добьется этого, он сам отказался от всяких прав на этот проезд с платежом пошлин, и сказал:
- Если от нашей торговли будет убыток государевой казне и вашим торговым

400

людям, то и говорить больше нечего. Мой король не желает убытка вашей казне и
московским людям.
Долг англичанам был выплачен.
Московское государство осталось с Англией в самых лучших дружеских отношениях.


* * *

Московские бояре послали польским панам список с грамоты серпейского державца, объявляя, что неудобных вещей терпеть не будут и требовали наказания баламута.
Паны отвечали, что они мирного постановления не нарушают, в чем и давали знать, что новые самозванцы снова готовы, хотя король им и не благоприятствует: “Сами знаете, что из вашего народа московского некоторые, называясь государскими сыновьями, опять грамоты рассылают и людей вольных ваших призывают. С запорожскими и донскими казаками ссылаются, и по примеру Дмитрия войною государства Московского отступать хотят. Оттого великая смута на вашей Украйне может быть, но король крепкий указ учинил, чтобы никто из его людей не смел идти”.
Относительно царя Михаила паны отвечали, что он в перемирной грамоте записан Михаилом Федоровичем, а не государем, потому как Владислав от своих прав не отказался. Относительно грамоты урядника серпейского паны писали: “Мы этот список вычитали и увидели, что они как солдаты. Служилые люди не знают письменного обычая, как в чужие государства писать, потому они и попросту пишут”.
В октябре 1620-го года приехали в Москву посланники от поляков Александр Слызань и Николай Анфорович с теми же речами: “Владислав прав своих на Московское государство не оставил, и вас всех, и вашего Михайла Федоровича, которого вы теперь у себя государем называете, от крестного целования не освободил”.
Опять паны писали о воровских заводах для угрозы боярам, желая показать, что от короля зависит сдержать или послать нового самозванца на Московское государство: “В это время, - писали послы, - как комиссары на Орше платили жалование войску, чтобы оно разъехалось, объявился новый завод: начали метать войску грамоты от имени Ивана Дмитриевича, царевича московского. В московских письмах и за московскою печатью в грамотах писано, что царевич Иван Дмитриевич жив и просит войско, чтоб оно шло в Московскую землю, и помогало ему достигнуть отчизны, государства Московского, и он им обещает добрую награду. Многие в войсках этому поверили и хотели, было, на службу к нему идти, но комиссары доказывали рыцарству многими словами, что это выдумка, и пригрозили именем королевским, чтоб никто из них за такое воровское дело не брался. И многие из них послушались, и по домам разъехались, а казаки некоторые пошли к запорожцам, чтобы с ними вместе провожать того Ивана в землю. Тогда король тотчас разослал листы во все украинские места, а запорожцам послал приказ с угрозою, чтоб все разъехались с границ”.

401

12-го октября 161-го года был у великих государей собор в золотой большой Грановитой палате. На соборе было три митрополита: новгородский, ростовский и крутицкий, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, соборные старцы, протопопы и весь освященный собор. Боярин князь Федор Иванович Мстиславский с товарищами, окольничие, думные люди, стольники, стряпчие, дворяне из городов, выборные приказные люди, головы, сотники и дети боярские всех городов, гости и торговые люди, донские атаманы, казаки и всяких чинов люди всего Московского государства.
Говорили великие государи о неправдах и крестопреступлениях исконно вечных врагов Московскому государству Жигимонта короля, сына его Владислава, польских и литовских людей.
“Жигимонт король мирное постановление нарушил, из многих литовских порубежных городов урядники пишут не по польскому договору, королевича Владислава называют царем всея Руси и задоры с литовской стороны делаются многие. В Путивльском, Брянском, Великолуцком и Торопецком уездах литовские люди начали в государеву землю вступать, остроги и слободы ставить, села и деревни, леса от воды осваивать, селитру в Путивльском уезде в семидесяти местах варят, будники золу жгут, рыбу ловят и зверя всякого бьют. На пограничных дворян и детей боярских наезжают, грабят, побивают, с поместий сгоняют, пленников не всех отпустили, держат в неволе и поругании. Из Серпейска урядники литовские в листу своем писали не по пригожему, со многою укоризною, чего не только им, собакам, но и королю их писать не годится. По злому же умышлению литовского короля в прошлом году паны-рады прислали к государевым боярам посланников своих, и в грамотах писали непристойным обычаем нарочно, к нарушению мирного постановления, и от царского сродства государя отчитывают, царя Ивана Васильевича, не велят писать ему дедом, и царя Федора Ивановича дядею. И если Жигимонт король и паны-рады в своих неправдах не исправятся, то великий государь, прося у Бога милости, и по благословению отца своего, за святые Божии церкви и за православную христианскую веру, за свою честь и за всех людей Московского государства против литовского короля и сына его начнут стоять, своей чести добиваться, и всех людей Московского государства от неправды ограждать. А теперь прислал к ним, к великим государям, Осман–атаман послов своих, чтобы они были с ними заодно против литовского короля.
Шведский Густав Адольф король присылал послов к нам не однажды, чтоб на польского короля стоять с ним заодно. И они, великие государи, радея о христианстве и не желая видеть кровопролитие, приказали боярам послать от себя к панам-раде своего человека с грамотою обо всех этих делах. Если же паны к боярам гонца отпустят без дела, или государево имя станут писать непригоже, или королевича называть царем, а также в своей державе обидчиков за обидные дела расправы не учинять, то за такие великие неправды они, великие государи, больше терпеть не станут, сославшись с турским, крымским и со шведским королевичем, пошлют свою рать на Литву. А если польскому королю и королевичу теперь смолчать, то в своем упорстве и неправды не убавят, может их войска и теснота от турок, татар и шведов вперед заставят это сделать. Если до того не дойдет, и государи с турским султаном, крымским царем и шведским королем на

402

польского короля теперь не станут, то и впредь бы с турскими, татарами и шведами в большую дружбу не входите”.
Собор бил челом государям, чтоб они за святые Божии церкви, за свою государскую честь и за свое государство против недруга своего стояли крепко. А они, освященный собор, будут молить Бога о победе и мире, если бояре, окольничие и всякие служилые люди за них, государей, и за их государство рады биться, не щадя голов своих. Били челом дворяне и дети боярские, чтоб государи их пожаловали, велели их в городах разобрать, кому можно государеву службу служить, чтоб ни один человек в избитых не был. Гости и торговые люди били челом, что они в помощь государевой казне рады деньги давать, как кому можно, смотря по их пожиткам.
Вследствие этого бояре, дворяне и дьяки были отправлены по городам для разбора дворян, детей боярских и иноземцев, кто из них годен на службу. На третий же день после собора отправлен был от бояр к панам гонец Борисков. Он вез грамоту, в которой писалось: “Только вперед великого государя нашего именование станете писать не по его царскому достоинству, или станете его укорять, или порубежных городов урядников станут писать не по его царскому достоинству, не по тому, как написано в нынешних посольских записях те полные наименования, которые ваши послы у московских послов взяли, где ваши послы государя нашего именовали великим государем, а королевича везде написали королевичем, а не царем: и только теперь, когда королевича станут писать не по польскому договору, то мы царского величества бояре, и все люди Московского государства больше того вам терпеть не будем и, прося у Бога милости, за честь великого государя стать и вами неправды мстить будем”.
2-го февраля 1622-го года Борисков возвратился из Литвы и привез боярам грамоту от панов: в этой королевской грамоте было написано не по-прежнему обычаю, прибавочными титулами. Королевича написали, что его выбрали царем бояре и вся земля, и крест ему целовали, “и теперешний государь ваш, Михаил Федорович, будучи стольником, с вами и другими стольниками, товарищами своими, королевичу присягу на верность и подданство давал”, и этого у королевича отнять нельзя, если же боярам надобно, то они бы об этом королевичу били бы челом и просили сами. Царь Михаил Федорович написан был в грамоте просто без государского наименования. Про царя Ивана Васильевича написаны были укорительные слова, что родился от княжны Глинской, польскому королю изменил, так как теперь Глинские князья служат королю. На пограничных урядников, которые о государстве писали непригоже, паны управы не давали и в грамоте своей ничего об них не писали. О задорных делах и обидах также писали, только добавили, что если бояре хотят вести переговоры о государских титулах, о королевическом именовании и вечном докончании, то пусть высылают для этого великих послов на рубеж между Вязьмою и Дорогобужем.
С получением этой грамоты 14-го марта государь приказал послать в город свои грамоты о неправдах литовского короля и панов радных: в этих грамотах объявлялось, что уже после приезда Борискова брянские воеводы прислали список с листа почепского урядника, в котором также государь назван непристойным обычаем – полуименем, а королевич написан царем всея Руси, поэтому государь приказывал боярским детям всех


403

городов и всяким служилым людям быть готовыми на службу тотчас и ждать царских   грамот. Но грамоты о выступлении в поход не приходили. Предприятие султана Османа против Польши кончилось неудачно. Так же Польша со шведами в Лифляндии заключила перемирие, а без союзников московское правительство не могло решиться начать войну с Польшею.


* * *

Царь Михаил Федорович сидел в горнице со своим отцом, патриархом всея Руси.
Патриарх тихо, убежденно говорил ему:
- Лета твои, Михаил, уже немалые! И никогда того не было, чтобы царь холостым до такой поры был. И ему скучно, и людям нерадостно. Сам подумай, как духовный и плотский отец твой говорю тебе! Пора, государь! И мое сердце утешишь, и народу радость, и самому веселее будет. Так ли? Сделаем клич, соберем красивых девиц и посмотрим, какая любше покажется…
Михаил вздрогнул и невольно сделал отрицательный жест рукою.
- А может, у тебя и есть что на сердце? А?
- Есть, отец, есть! Томлюсь по ней, по моей Анастасье Ивановне, и оттого не хочу на иной жениться, а на ней не смею.
Михаил поднялся, сел и, оправившись, начал рассказывать.
- Задумал я, батюшка, пожениться, и клич кинул. Сделал смотрины, и больше всех полюбилась мне дворянская дочь Марья Хлопова. И взял я ее с родней наверх. К свадьбе готовились, и вдруг Марья занедужила. Врачей к ней посылали Бориска и Михалка Салтыковы.
- Смерды лукавые! - гневно перебил его патриарх.
- Сказывали они мне, что ей сильно недужно и болезнь у нее вредная для нашего рода.
Михаил тяжело перевел дух.
- Ну? - произнес отец.
- И созвали мы собор, и на нем порешили, что она непрочна нашей радости и...  свели с верха... - тихо окончил он.
Филарет встал с кресла и быстро, юношескою походкою заходил по палате. Его лицо сурово нахмурилось.
- Так, так! И очень можно, что один сговор тут, - произнес он. - Это твои приспешники, Михалка с Борискою, на все пойдут. Им своя радость, а не государева нужна! Так! А ты все еще любишь ее? - спросил он вдруг.
Михаил вспыхнул и потупился.
- Люблю!
- Ну, так тому и быть! - решительно сказал патриарх и остановился.
Михаил вопросительно смотрел на него.
- И правды, и чести, и твоей любви ради, - торжественно произнес Филарет, -

404

сделаем опрос, правды дознаемся. Спросим Бориску с Михалкой, почему они тебе такое сказали, лекаришек спросим, и если истинно она в радости тебе непрочна, так и будет Что же, на все воля Божья! А коли облыжно все это, пусть твои поспешки ответ держать будут.
Лицо Михаила просветлело. Он радостно воскликнул:
- Батюшка, душу мою ты разгадал! Сколько раз собирался я сам это сделать, да все матушка отсоветовала.
- Ну, я теперь, я, отец и патриарх тебе разрешает, и сам опрос вести будет! - сурово ответил патриарх, и его лицо приняло жестокое выражение.
Смутное предчувствие опасности почуяли братья Салтыковы за царской трапезой. Они с прочими боярами сидели за столом на верхнем конце. Царь и патриарх сидели за особым столом на возвышении. Справа от царя и слева от царя стояло двое часов немецкого изделия. Кушанья подавались чередом, наливали мед и вино, и во все время царь ни одного блюда, ни одной чаши вина не отослал ни тому, ни другому из братьев Салтыковых, еще недавно встречавших с его стороны ласку. Смелые и развязные, они притихли к концу трапезы, видно, что прочие бояре заметили такое охлаждение к ним, и  задумчивые пошли из царских палат.
- Я к матушке, - сказал Михаил.
- И я следом, - ответил Борис.
Оба они, сев на коней, степенно поехали по улицам, опустив головы и все яснее чуя над собою беду.
Старица Евникия провела их к смиренной игуменье, царской матери, и, вздыхая, словно в смертельной боли, сказала:
- Вот они и сами, матушка-государыня! Опроси!
- Встаньте, встаньте! - ласково сказала Марфа, наотмашь благословляя лежавших перед нею Салтыковых.
Они поднялись и по очереди поцеловали ее плечо.
- Ну, что с вами? Что сумрачные в нашу обитель приехали? Чего мать Евникию опечалили? Поди, патриарх грозен?
Михайло низко поклонился и, вздохнув, ответил:
- Не знаю, что и молвить, государыня. Обойдены мы сегодня с братом, и то все заметили. Государь не жаловал нас ни чарою, ни хлебом, ни взглядом, ни словом, и все сидел сумрачен.
- Ах, а сколь прежде был лучезарен и радостен, - вздохнула их мать, - и к тебе-то, матушка-государыня, по три раза на дню наведывался, а то бояр с запросом посылал. А ноне?
Марфа нахмурилась. Ее маленькое лицо с тонкими губами приняло жестокое выражение.
- До времени, до времени, - прошептала она, - нет такой силы, чтобы материнское благословение побороло. Мой сын, я его вскормила, взлелеяла, я его на Москву привезла, а не он! - резко окончила она и, смутясь своей вспышке, стала торопливо перебирать свои четки и шептать молитвы.
В горницу вошла миловидная черница и, сотворив поклон, сказала:

405

- Дьяк думный Онуфриев с вестью к тебе, государыня... повидать просит.
- Зови!
Братья Салтыковы переглянулись между собой и отодвинулись к стене.
Дверь в комнату отворилась, и вошел дьяк. Он несколько раз ударил лбом в половицы, пока Марфа небрежно благословила его, и потом сказал:
- Позволь слово молвить!
Марфа согласительно кивнула головой.
- Был я зван в царские палаты, где мне был наказ сесть за стол и писать грамоты до боярина Ивана Никитича, до князя Черкасского, да боярина Шереметева о том, что государь-батюшка хочет сыск чинить о болезни девицы Хлоповой, и с ними
им быть, на сыске том.
- О Хлоповой? - вскрикнули разом Салтыковы и побледнели.
- Так, - задумчиво произнесла Марфа, - и такие дела без меня зачинаются!
Старица Евникия повалилась на лавку и застонала.
- Ох, беда неминуемая! Чует мое сердце, чует, бедное! Сынки мои родные, будет на головы ваши опала великая, как Ивашка Хлопов в силу войдет.
- Не будет этого! - грозно сказала вдруг Марфа. - Сыском пусть тешатся, а я не допущу сына жениться на девке недужной. Прокляну!
И от ее голоса стало страшно.
Действительно, инокиня Марфа сделала не одну попытку помешать затеянному делу, она даже вызвала к себе сына-царя и всеми способами старалась добиться у него клятвы не жениться на Хлоповой, однако, энергичная воля патриарха Филарета и в этом случае одержала верх, и был назначен допрос всех лиц, замешанных в деле Хлоповой.
Сыск был устроен в одной из малых дворцовых палат. Царь сидел в высоком кресле на возвышении, под балдахином. Рядом с ним, с выражением неуклонной решимости, сидел его отец-патриарх, в креслах с невысокими спинками находились Шереметев и князь Черкасский. Перед государями в непринужденной позе стояли братья Салтыковы. Их лица были бледны, глаза воспалены от бессонницы, но они дерзко и смело глядели в лицо своих судей, и по их губам скользила наглая усмешка.
- За лучшее поначалу врачей опросить, - сказал сухим голосом патриарх. - Боярин, позови дохтура.
Шереметев встал и вышел. Вернулся он через несколько минут в сопровождении доктора Фалентина.
- Опроси! - тихо сказал царь князю Черкасскому.
- Тебя звали наверх, - спросил князь, - лечить царскую невесту Хлопову? Скажи, что у нее была за болезнь и прочна ли она была царской радости?
- Приходил! Смотрю, желудок испорчен, слабит желудок. Это - пустяки! Я давал лекарство и уходил.
- Эта болезнь опасна для родов, к бесплодию? - спросил Филарет.
- Пустая болезнь... два дня - и здорова! Никак ничему не мешает!
Михаил вспыхнул и с укором взглянул на Салтыковых. Те опустили головы, но Михаил Салтыков быстро оправился и шагнул вперед.
- Дозволь, государь, слово молвить.

406

- Молчи! - резко крикнул на него патриарх. - Твои речи впереди! Боярин, зови другого врача!
Шереметев поднялся и ввел другого.
Лекарь Бальсыр, одетый, как и его товарищ, лысый, с крошечным красным носом, толстый и круглый, как шарик, вкатился в палату, добежал почти до трона и тут бухнулся в ноги, звонко стукнул лбом о пол.
Ему были предложены те же вопросы, что и его товарищу.
- Был зван, был зван, - мотая головою, затараторил лекарь, - звал меня Михаил Михайлович наверх. Говорил, занедужилась царева невеста. Пришел я, осмотрел ее, невесту-то, вижу, что у ней желтуха. Излечить легко можно. Желтизна в глазах малая, опасного нет.
Лицо царя Михаила выразило страдание. Он обратился к Михаилу Салтыкову и сказал с упреком:
- Ты мне говорил, что доктора смотрели болезнь Марьи Ивановны и сказали, что болезнь та опасна и она недолговечна.
Патриарх презрительно взглянул на Салтыкова. Тот торопливо и сбивчиво заговорил:
- Что же я? Я, что дохтура говорили, то и сам. Лекарств не давал по приказу
государыни великой, старицы инокини Марфы Ивановны. Нет моей вины.
- Для правды надо Хлоповых позвать. Все узнаем, - его оборвал патриарх и распорядился: - Нужно в Нижний ехать и Хлоповых привезти, Ивана и Гаврилу вместе, и не мешкотно! Так ли, государь? - обратился патриарх к сыну. - А после и дело обложим!
Снова в этой же палате царь, патриарх и ставленые бояре слушали дело о Хлоповой. Отец невесты, Иван, только сказал, поклонившись государям:
- Дочь моя была всегда здорова и, живя немалое время во дворце, не имела никаких болезней. Вдруг приключилась с нею рвота и была три дня, а потом снова через неделю. Как лечили ее, того не знаю, ибо Михайла Салтыков всем распоряжался, и меня не подпускали. Одно знаю, как сослали мою дочь с верха, так и стала она совсем здорова.
- Ну, а ты что скажешь о племяннице? - обратился Филарет к Гавриле Хлопову.
Гаврила бойко выступил, стукнул лбом и сказал:
- О болезни племянницы ничего не знаю, а одно мне ведомо, что меня с братом ненавидели Борис и Михайла, и от этого их такое мщение, когда созвали собор, чтобы свести племянницу с верха, я челом бил обождать немного, ибо болезнь эта краткая, да не послушали меня. А Борис с Михайлом смеялись и говорили: “Подожди, скоро и тебя с Ивашкой оженим!”
Гаврила Хлопов низко поклонился и отошел в сторону.
Некоторое время все молчали. Всем вдруг стало ясно, что неспроста заболела царская невеста, и Салтыковы в молчании чувствовали для себя гибель.
После изобличения на очной ставке с докторами Салтыковы, боярин Борис и окольничий Михайло, были сосланы в их далекие вотчины, впрочем, без лишения чинов. Но это не помогло несчастной Хлоповой. Мать царя упорно вооружилась против брака Михаила с Хлоповой и поклялась, что не останется в царстве своего сына, если Хлопова будет царицей. Царь Михаил Федорович и на этот раз уступил матери.

407

В грамоте от ноября 1623-го года было объявлено Ивану Хлопову, что великий государь не соизволил взять дочь его Марью в супруги. Приказано Ивану Хлопову жить вместе с дядею своим Желябужским, оставаться в Нижнем, где им был дан двор, некогда принадлежавший Кузьме Минину, и после бездетного сына его, Нефеда, взятый в казну как выморочное владение.
Филарет сильно укорял сына своего за очередное малодушие, высказанное последним в деле Хлоповой.
В сентябре 1624-го года царь Михаил Федорович по назначению своей матери, наконец, женился. Взял себе в жены дочь князя Владимира Тимофеевича Долгорукого, тоже по имени Мария. Женился он против своего желания.
19-го сентября было совершено бракосочетание. Свадьба была пышная. Весь народ московский своей радостью принимал в ней участие. Царь был светел и радостен, как Божий день. Молодая невеста сияла царственной красотою, и патриарх со слезами умиления на глазах соединил их руки.
Великое ликование было по всей Москве. Царь приказал выкатить народу две сотни бочек меда и триста пива, и в то время как пировал сам в терему, народ пил на площади, гулял и оглашал воздух радостными криками.
В четыре ряда были поставлены во дворце столы, каждый на двести человек, а вверху стоял на особом возвышении под балдахином малый стол, за которым сидел царь с венчанной царицею и патриарх.
Когда пир дошел до половины и был дан роздых, во время которого гостям разносили вина барц, аликантское и венгерское, молодая царица встала, поклонилась гостям и вышла из покоев.
Пир продолжался. Время от времени стольники подходили то к одному, то к другому боярину и, поднося ему кубок с вином или блюдо с кушаньем, говорили:
- Великий государь, царь Михаил Федорович, жалует тебя, боярин, чашею вина
или блюдом.
Боярин вставал и кланялся царю. Вставали все и кланялись отмеченному, а они в возврат кланялись каждому особняком.
Стольник возвращался на место, кланялся царю и говорил:
- Великий государь, боярин бьет тебе челом на твоей милости.
Потом пир продолжался.
А на другой день молодая царица оказалась больною. Все разделяли царскую тревогу и печаль и ходили унылые, словно опальные. С утра по Москве несся колокольный звон, и народ толпился в церквях, молясь о здравии молодой царицы. С того самого часа, как встала царица из-за пира, занедужилась она, и вот уже третий месяц был на исходе, как хуже и хуже становилась ее болезнь. Приковала она ее к постели, высушила ее тело, очи ее ввалились, нос заострился, на щеках, словно огневица горит, и все кровью царица кашляет, и рвота ее мучила. Доктора голову потеряли, видя, как тает красавица. Стали знахарей из Саратова звать, из Астрахани, из Казани - и ничего не помогало царице.
Измученный скорбью царь неустанно молился, и его уста только одно шептали:
- Божий суд! Наказует меня Господь за недоброе с Марьей Хлоповой!

408

Свою мать ему было боязно видеть. Свободное время он боялся оставаться один, окружая себя ближними, сидел между ними, не говоря ни слова, унылый и скорбный.
Только время от времени приходили к нему сверху и докладывали о здравии царицы. А она, голубка, лежала, медленно сгорая от этой болезни, и думала горькую думу о людской злобе, что позавидовала ее счастью и почестям.
- Как она? - спрашивал царь пришедшему сверху Шереметеву.
- Мурза, который из Казани прибыл, настой из трав ей дал, голубке, не помогло...
- Видно, карающа десница Господа. Истинно, суд Божий! Осудил и казни обрек слугу неправедного. Что еще? Чего замолчал? - Царь вдруг поднялся с кресла и тревожно взглянул на Шереметева. Слышно стало, как в сенях тревожно бегали люди. - Говори! - повторил царь, бледнея.
Дверь распахнулась, и в горницу с плачем вбежал князь Долгорукий.
- Кончается! - проговорил он, рыдая.
Царь выпрямился, но тут же покачнулся. Шереметев и князь успели подхватить его под руки.
Прорезая воздух уныло, гулко ударил колокол. Царь опустился на колени и заплакал.
- Кончается! - произнес он. - Господи, я грешен, я виновен, меня и карай! За что ее так?
Божья воля творилась: царица тихо и безболезненно кончалась. Были пущены слухи, что ее спортили лихие люди. Кто эти лихие люди, и действительно ли царица была жертвою тайного злодеяния? Только через три месяца с небольшим, 6-го января 1625-го года, она скончалась.
Другие слухи, что это Божее наказание за насилие, совершившееся над Хлоповой.
29-го января 1626-го года царь вступил во второй брак. Скликали на царский двор шестьдесят невест, и все-то на подбор, и все-то именитые, а он, батюшка, возьми да и выбери себе прислужницу. Все диву дались.
Царица Марфа упрашивала:
- Опомнись! Где видано!
Но царь за свое. Взял жену, царицу Евдокию, дочь можайского дворянина Лукьяна Степановича Стрешнева.
Царица красоты неописываемой! Доброты всем на диво. И царя она очень полюбила. Видно, Бог вразумил и ее и царя, он тоже ее полюбил.
Поначалу царица родила царевну Ирину, а потом другую, Пелагею, а потом и наследник появился, Алексей Михайлович.
Отец царицы, Лукьян Стрешнев, стал ближний боярин, и был введен в состав думы.
Замечательно, что Евдокию ввели в царский дворец и нарекли царицею только за три дня до брака, как бы в предупреждение придворных козней, уже погубивших двух царских невест.




409


* * *

Срок перемирия с Польшею истекал и все прежние годы, беспрерывные недоразумения с Польшею показывали, что война неизбежна. К ней нужно было готовиться.
Правительство велело дворянам и детям боярским быть к ней готовыми. Они были разделены на статьи: принадлежавшие к первой статье получали 25 рублей годового жалованья, к средней - 20, а к меньшей - 15.
С монастырских имений, со всех вотчин и поместий за всех даточных людей положены были деньги: по 25 рублей за конного и по 10 рублей на пешего. Между тем, сознавалась потребность водворения правильно обученного войска на иностранный образец, и так как из русских людей такого войска нельзя было составить в скором времени, то поневоле решено было приглашать иностранцев.
Узнавши об этом желании, начали являться в Россию разные иноземцы с предложениями нанимать за границею ратных людей.
Правительство дало поручение такого рода полковнику Лесли и полковнику Дамму, служившему некогда французскому королю. Правительство приказало им нанять за границею полк ратных людей всяких наций, но только не католиков, с платою вперед на 4 месяца и с правом, по желанию, удалиться в отечество, оставивши, однако, в России свое оружие. В январе 1631-го года Лесли и Дамм выехали в Швецию и наняли там 50 тысяч охочих солдат.
Лесли и Дамм, кроме наема людей, имели также поручение купить за границею 10 тысяч мушкетов с фитилями для вооружения иноземных солдат по полтора рубля за каждый, да 5 тысяч шпаг. Полковникам было наказано, если они в Швеции наймут меньше 50 тысяч человек, то для найма остальных ехать в Данию, Англию и Голландию. То же должны были сделать и Племянников с Аристовым.
Лесли должен был приговорить немецких мастеровых охочих людей к пушечному делу, а также кузнецов, станочников, колесников, да мастеров, которые бы умели лить пушечные железные ядра.
Правительство так дорожило наемными иноземными воинами, что, заслышав о прибытии Лесли с ратными людьми, выслало им навстречу воеводу Стрешнева с приказом продовольствовать их харчевникам на пути пивом и съестными припасами, и велено выслать особых целовальников для наблюдения, чтобы харчевники не брали с них лишнего.
Всего ратных людей в Московском государстве в 1631-ом году составило 66690 человек.
В июне 1631-го года государь, посоветовавшись с отцом своим, святым патриархом, и поговоря с боярами, указал послать ратных людей на исходные позиции к Дорогобужу с князем Дмитрием Черкасским и князем Борисом Лыковым.
В период их стояния под Дорогобужем в Польше произошли события: в апреле 1632-го года скончался польский король Сигизмунд III. В Польше принялись за избрание

410

нового короля, которое у поляков всегда сопровождалось беспорядками, царь и патриарх приказали собрать собор, начать неприязненные действия против Польши. Созван был Земский собор.
К Земскому собору приготовились торжественно. В Успенском соборе сам патриарх Филарет служил обедню, а после нее молебствие. Царь, окруженный близкими боярами, окольничими, горячо молился, стоя все время на коленях. А по его примеру и бояре, и окольничие, и служилые люди, и все, призванные на собор, стояли  коленопреклоненными.
Яркое солнце ударило в собор и сверкало на дорогих окладах образов, на самоцветных камнях боярских уборов и веселило все вокруг, кроме строгой фигуры Филарета в монашеском облачении. По окончании службы он обернулся и поднял обеими руками напрестольный крест. Все склонили головы. Потом поднялся царь и подошел под благословение к своему отцу, а за ним потянулись и все бывшие в храме. Служба окончилась. Бояре и окольничие выстроились в два ряда, и между ними медленно пошел царь к выходу через площадь, в Грановитую палату, где порешено было быть собору. Следом потянулись ближние ему, а там и все прочие. Дьяки у входа суетились. Они стояли с длинными свитками и отмечали входящих. Они занимались проверкою лиц прибывших, другие озабоченно рассаживали всех по местам, чтобы никто себя в обиде не чувствовал.
Хотя и было уже уничтожено местничество, но с ним приходилось считаться не только в мирное, но даже и в военное время. На скамьи, говоря вполголоса, садились созванные на собор. Помимо ближних царю и думных бояр, были тут присланные и от Рязани, и от Тулы, и от Калуги и Пскова, и Новгорода, и далеких Астрахани, Казани, Архангельска, даже от Тобольска и Вытегры. Все были в высоких горлатных шапках, в дорогих опашнях с драгоценными ожерельями у ворот.
Вдруг двери открылись настежь и парами показались стрельцы, в алых и синих кафтанах. Они шли, держа на плечах блестящие алебарды, за ними шел отрок с патриаршим посохом, следом Филарет об руку с сыном, а за ними опять бояре и духовенство.
Все присутствующие обнажили головы и пали на колени.
Царь с патриархом сели в предназначенные для них кресла. На столе перед ними лежал скипетр и держава, вокруг стояли стрельцы, а подле Филарета – отрок с посохом.
Внизу перед ними за длинным столом сели дьяки с бумагою и перьями.
На время наступила торжественная тишина. Потом царь встал со своего кресла и раздался его тихий голос:
- Благослови, отче!
Патриарх поднялся во весь могучий рост и, подняв руки над головою сына, произнес:
- Во имя Сына и Святого Духа!
Царь выпрямился. В течение времени, истекшего со дня возвращения отца, он постарел и пополнел, но его лицо сохранило все ту же кротость и простодушие, и его взор глядел все с тою же нерешительностью.
- Князья и бояре, - тихо заговорил он, кланяясь во все стороны, - и вы земские

411

люди! Созвали мы вас на общий собор, потому что от поляков большое государству и нам, государю вашему, теснение. Для общей думы вас созвали. Ведомо вам, что декабря первого в лета тысяча шестьсот восемнадцатого мы с поляками на Пресне мир подписали на четырнадцать лет и шесть месяцев, и тому миру теперь конец выходит. И они, ляхи, то ведают и нам всякое зло чинят, - Михаил Федорович стал перечислять все обиды, понесенные Русью от поляков: на окраинах они разбойничают, царского титула не признают, со шведами и турками против Руси зло замышляют и похваляются всею Россией завладеть, от чего посрамление и убытки немалые. – И так порешили мы в уме своем, - продолжал Михаил, - злой враг наш, король Сигизмунд помер, а враг злейший Владислав, еще не царствует, отчего и смута у них в государстве. Станет он королем и поведет на нас рати, а коли мы упредим его, в наших руках более силы будет. На том и решили собор созвать. Начать войну, али нет? Рассудите. - Михаил поклонился и сел, вытирая рукою лоб.
- Война, война! - раздались со всех сторон голоса.
Лица царя и патриарха просветлели.
- Так пусть и будет! - решил царь.
Потом стали обсуждать средства, войско и его размеры, назначать полководцев, определять действия каждого и делать наряды.
Собор закончился определением величины сборов. На жалование ратным людям было положено собрать по-прежнему с гостей и торговых людей пятую деньгу, а бояре, окольничие и другие думные люди, стольники, дворяне и дети боярские, дьяки, архиереи и все монастырские власти обязались давать, смотря по своим пожиткам, вспоможение, которое называлось запросными деньгами, и доставлять в скором времени в Москву.
Крутицкий митрополит и некоторые другие архиереи и игумены тут же на соборе объявили, сколько дают своих домовых денег, остальное духовенство и светские люди тоже объявили, что дают деньги, но только кто даст, тому должны быть выданы росписи.
Сбор денег в Москве был поручен князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому, который к этому времени выздоровел, а также симоновскому архимандриту Левкию, Моисею Глебову и двоим дьякам. Дворяне, гости, и торговые люди должны были объявлять, сколько у кого из них имения и промыслов. Все собранные таким образом деньги присылать в Москву к князю Пожарскому, который записывал их в приходные книги порознь по статьям.
Кроме того, были собраны с сох хлебные и местные запасы - сухари, крупы, толокно, солод, масло коровье, ветчина. Наблюдение за сбором этих запасов и распоряжение ими поручено князю Ивану Барятинскому, да Ивану Огареву. Всяких чинов люди дали также подводы везти эти запасы под Смоленск.


* * *

10-го августа 1632-го года все в Москве заволновалось. Бряцая оружием, скрипя пушечными лафетами, двигалось по Москве несчетное войско. На площадях и базарах

412

толпился народ всякого звания, а перед толпами дьяки, окруженные бирючами, громко читали царский манифест, в котором он перечислял все козни поляков, объявлял им войну.
- Бить их, схизматиков! - в исступлении выкрикнул старик в толпе. - Не будь мои кости старые...
- Ужо им боярин Михайло Борисович покажет! - сказал, усмехаясь, приказный.
Бабы остановили юродивого:
- Фомушка, что молчишь, голубь?
Фомушка, огромный лохматый детина с железными веригами на плечах и на шее, замотал головой и глухо проговорил:
- Кровь, кровь, кровь! Много крови будет.
В то же время в дворцовой церкви шла торжественная обедня с молебствием о даровании победы. Патриарх стоял рядом со своим венчанным сыном на коленях и горячо молился, а сзади стояли Шеин, Прозоровский, Измайлов, которым было вверено царское войско и все ближние бояре государевы.
Медленно и протяжно пел клир, торжественно проходила служба. Государь молился со слезами на глазах, и всех молящихся соединяло с ним одно чувство.
Служба окончилась. Государь обратился ко всем идущим на войну и тихим голосом произнес:
- Бог с вами и Пречистая Матерь, с Нею же победа и одоление! Идите стоять за государство и не посрамите нашего славного имени.
Все двинулись к целованию руки. Боярин Шеин стал на колени и бил государю челом сто раз, потом поцеловал руку государеву и бил снова пятьдесят раз. За ним подошел Прозоровский, Измайлов, а там тысяцкие и начальники отдельных отрядов.
Поцеловав руку государю, они потом подходили к патриарху и падали ему в ноги, а патриарх благословлял их, говоря:
- За веру Христову и государя! Благослови тебя Бог и Пресвятая Троица! - и после каждому говорил напутственное слово.
Государь вышел на Красное крыльцо. Военачальники садились на коней. Тут же оказались теперь и Дамм, и Лесли, и Сандерсон. Народ толпился кругом и дивился на красоту коней и вооружения. Блестя серебром и золотом, отчищенной медью и полированным железом, гремя конской сбруей и оружием, группа начальников с плотным коренастым Шеиным во главе, была очень эффектна.
Войска выходили из Москвы, поднимая облако пыли. Гром литавр и бубнов далеко разносился по воздуху.
Филарет поднял руку и благословил начальников. Они медленно повернули коней и поскакали вслед за войском.
По дороге к Можайску огромным сказочным змеем потянулось русское войско – конные отряды, тяжелая артиллерия, стрельцы и иноземная пехота. Позади этого войска ехали пышною группою Шеин, Прозоровский, Измайлов, Лесли, Дамм и Сандерсон.
- У Можайска разделимся, - сказал Шеин, - мы все пойдем на Смоленск прямо, а ты, князь Семен Васильевич, иди кружным путем другие города воевать и тоже к Смоленску ладь!

413

- Хорошо, - ответил Прозоровский.
- А оттуда далее пойдем  до Варшавы.
Измайлов усмехнулся.
- Там видно будет, боярин. Поначалу нам бы до Смоленска добрести только.
- Молчи! Говори, подумавши, - грубо оборвал его Шеин, - теперь, чай, вы не со своим Пожарским или Черкасским идете, а со мною! У меня во как все удумано! - и Шеин хвастливо вытянул руку и сжал ее в кулак.
Шеин ехал и вспоминал, как перед походом с ним, с князем Черкасским, боярином Шереметевым подолгу беседовал патриарх.
- Наступили дни расплаты, - говорил гордо и решительно патриарх, - все взятое отнимем и им мир предпишем!
И в то время патриарх походил не на смиренного служителя Божьего, а скорее на прежнего Федора Никитича, которого убоялся Годунов.
- Кого во главе войска пошлем? - спросил Филарет окружающих его.
- Князь Пожарский дюже искусен, - сказал Черкасский.
Шеин тогда вдруг вспыхнул и грозно глянул на князя, грубо ответил:
- И без него люди найдутся.
- Истинно! - подтвердил Филарет. - Михайла Борисовича пошлем. Он и в бою смел, и разумом наделен!
- Услужу! - ответил Шеин, низко кланяясь Филарету.
Шеин не догадывался, что кругом были недовольны его назначением, но боялись громко говорить, зная волю патриарха и царя. Он еще выше поднимал голову и смеялся над прочими боярами, называя их в глаза трусливыми холопами.
Ненависть к Шеину среди бояр росла, но за такими заступниками, как царь и патриарх, Шеин был в безопасности.
- Горделив он больно, - задумчиво сказал о нем царь Михаил, - смут бы у них там не было!
- Отпиши, чтоб без мест были, - возразил патриарх, - а против него ни по уму, ни по силе не быть никому.
- Твоя воля! - согласился Михаил.
Главных начальников назначили. Над всеми поставили Шеина, потом окольничего Артемия Васильевича Измайлова ему в помощники, и князя Прозоровского во главе запасного войска. Иностранцы оставались при своих войсках, но в подчинении Шеину.
У Можайска, у самой границы с Польшей, раскинулись лагерем русские войска, готовясь к вторжению в неприятельскую землю.
В середине была ставка самого Шеина - огромный шатер и подле него у входа хоругвь с иконою Божьей Матери. Вокруг шатра ходили с пищалями стрельцы. Недалеко от его шатра стояли шатры Прозоровского и Измайлова, а там – Лесли, Дамма и Сандерсона. Весь лагерь был наскоро окопан валом и огорожен стадами волов, телегами и пушками.
Рязанское ополчение подошло к самым окопам, и было остановлено отрядом рейтеров.
- Нельзя дальше, - сказал им капитан, - надо генералу доложить. Куда поставить,

414

куда послать.
Капитан и рязанский стрелецкий голова прошли почти весь лагерь и вошли в палатку Шеина. Боярин сидел за столом с Прозоровским и Измайловым. Они низко поклонились воеводам.
- Откуда? - спросил Шеин.
- С Рязани... - ответил рязанский стрелецкий голова.
- Много людей-то?
- Своих восемьсот да ополчения триста будет.
- Пушки есть?
- Две малые только.
- Ну-ну! Станом у заката станете, там место есть, а после с князем Семеном Васильевичем пойдете, - распорядился Шеин. - С ним вот, - Шеин указал на Прозоровского.
На второй день заиграли в трубы поход. Войско выстроилось и выступило в неприятельскую землю.
Началась военная страда.
Войско Прозоровского продвигалось медленно. Дороги почти не было: наступила осень, и ее размыло дождями. Дождик лил без перерыва, и войско шло, шлепая по грязи.
- Зелье береги! - раздавались постоянные приказания.
Но по такой погоде трудно было уберечь порох. У стрельцов он был просто насыпан в мешок вместе со свинцовой сечкой, и как его не прятали, сохранить сухим не было никакой возможности.
Уже месяц, как с малыми остановками двигалось войско, а врага все не было. Случались по дороге деревни и села, мелкие города. Русские без боя занимали их, грабили, а затем шли далее, оставляя за собой смерть, слезы и разорения.
От Шеина прискакал гонец с вестями. Боярин взял Серпейск, Дорогобуж и подошел уже к Смоленску, где ждал и князя.
Войско Прозоровского двигалось дальше. Взяли Невель, Рославль, Почеп, Трубчевск и Себеж. Поляки, один против десяти, сражались с отчаянной храбростью и жестокостью. Несколько взятых ими пленных вернулось с отрубленными руками и отрезанными ногами. Русские платили тем же.
Был ноябрь месяц, когда Прозоровский с войском подошел к Смоленску, под которым уже стоял Шеин со своим помощником Измайловым и иностранцами.
Прозоровский подошел к Измайлову.
- Как дела? - спросил он Измайлова.
- Похвастаться нечем! - Измайлов махнул рукою. - Мы с боярином, что волки в одной яме: одни ссоры. Мы скажем одно, а он сейчас другое, хоть бы сам о том думал раньше. А цари пишут - жить в мире! Беда! Окопались и ждем, когда ляхи одумаются и помощь пришлют. Два раза уже Смоленск взяли бы!
Крепость Смоленск, против поляков укрепленная еще Борисом Годуновым, была одною из сильнейших крепостей. Боярин Шеин, сдавший ее в Смутное время полякам, знал ее силу и потому избегал бесполезного штурма, решив вести правильную осаду. Она стояла на берегу у моста, на высотах он поставил Маттисона с сильным войском, на

415

северо-западе стал сам с Измайловым, на северо-востоке поставил Прозоровского, занявшего Покровскую гору, а вокруг с южной стороны широким полукругом расставил станы под начальством Лесли и Дамма, и приказал оттуда громить стену из пушек. С каждым днем он суживал и суживал осадное кольцо, зорко оберегая крепость от посторонней помощи, и жителям Смоленска приходилось все тяжелее.
- Знаю, что делаю! Знаю, что делаю! - хвастливо и упорно твердил Шеин, когда все советовали ему идти на приступ. - Приступу будет время!
Шеин, зная крепость стен Смоленска, что их не осилить, они в город не пустят, надеялся гарнизон взять измором.
- И только измором Смоленск брать! - требовал от всех.
Однако страшные холода мучили и изнуряли войско. Осада едва ли не тяжелее, чем для поляков, была для русских, но Шеин продолжал упорствовать в своем плане.


* * *

Тихо, строго и чинно было в Вознесенском монастыре. Временно смирилась мать Михаила Марфа (игуменья Ксения). Поняла она, что не под силу ей бороться с Филаретом Никитичем, и отступилась с наружным смирением от власти. Ее друг и наперсница, старица Евникия, томилась в Суздальском монастыре, и государыня редко получала о ней весточки.
Все, кто прежде приходил к ней на поклон и простого царского приказа не слушался без ее благословения, перешли на сторону патриарха. Только князь Черкасский еще прямил ей, да хитрый Шереметев нет-нет, да и навещал ее в ее келье. Его она и убеждала, что она отошла от дел мирских. Если тот пытался ей рассказать о делах государя, она разговор переводила на другую тему. Тем не менее, стороною она всегда узнавала про дела государские и в душе таила воспоминания о былой власти. И теперь, когда царь приехал к ней тих и светел лицом, и земно поклонившись, поцеловался с нею, она знала уже государевы новости.
- Отчего ты светел так? - спросила она царя.
- Радость велика, матушка, - ответил царь, - кругом врагов одоление. Боярин Шеин и князь Прозоровский уже под Смоленск пришли. Слышь, и Дорогобуж отвоевали, и Белую, и Серпейск, и Почеп и Невель.
- Пошли Бог, пошли Бог! - тихо сказала мать царя, перебирая четки.
- А ныне пишут, что их воеводу Гонсевского отбили.
- Радость, радость, - говорила царская мать. - Завтра закажу молебствие отслужить Владычице.
- Непременно, матушка.
- Ты хоть ради радости милость мне оказал бы. Верни мне Евникию! Что тебе в ее немощи! А мне она - утеха великая. И за что казнишь ее? Что она - мать Бориске да Михайле? Так они тебе служили и за тебя кару приняли. Не любы были отцу твоему твои други. Оставил он тебя одного и над тобой верх взял. Молод ты был тогда, а теперь муж.

416

Покажи им мощь свою.
Голос игуменьи Ксении все крепчал, глаза ее горели живым огнем. Царь снова подчинился ее власти и подумал: “Что же, и, правда. Велики ли беды Салтыковых? Может, и впрямь о Хлоповой, как о порченной думали, меня же ради. А мать их и ни причем. Крут батюшка!”
Он поднял голову, и в глазах его сверкнула решимость.
- Ладно, матушка, - сказал он, вставая, - сделаю, как ты хочешь. Ради старости верну Евникию тебе в утешение и Михалку с Бориской ворочу. Жди!
Лицо игуменьи Ксении осветилось торжеством.
Михаил сказал Шереметеву, вернувшись из монастыря:
- Хочу добрым делом добрые вести отметить. Напиши указ, по которому я прощаю вины братьям Салтыковым и ко дворцу ворочаю, и чтобы мать их из Суздаля назад в Вознесенский перевели.
Шереметев поясно поклонился, а у дьяка Онуфрия затряслись руки при таком приказе.
- А как же владыка? - прошептал он, но Шереметев грозно повел на него очами.
На другой день отстоял царь раннюю обедню, и пошел в свой деловой покой до отъезда в Вознесенский монастырь дела послушать, вдруг в этот покой вошел Филарет не по чину быстро.
Михаил спешно вскочил и упал ему в ноги. Патриарх благословил его и затем, протянув ему в руки свиток, сухо сказал:
- Это нельзя!
Царь смутился.
- Прости, отче, меня просила матушка, и я обещал ей на радостях.
- Нельзя! - проговорил патриарх. - Воры и приспешники не могут вернуться к престолу. Мы не ложно судили. Слово государево должно быть твердо, иначе, где ему вера! Милости его велики, но и гнев его страшен! Иначе что? Баловство! Скажут: ради меня казнили, ради нее простили! Нет моего благословения, нет!
Он кинул свиток на стол.
Царь беспомощно опустил голову.
Филарет снова заговорил:
- Прости их, верни их, и они затеют крамолу. Не будет покоя у твоего трона. Опять произвол. Твоя мать ищет смуты не по сану своему. Ты хотел к ней в монастырь ехать?
- Молебствие за победы она служить заказала.
- Не надо! Свою опалу показать ей надо. - Кто есть? - обернулся патриарх к своему боярину.
Тот выбежал и тотчас  вернулся назад.
- Окольничий князь Теряев!
- Зови! А ты наказ дай! - предложил Филарет царю.
Князь Теряев вошел и отбил поклоны. Царь обернул к нему побледневшее лицо и сказал:
- Иди в Вознесенский монастырь. Скажи нашей матушке: быть не можем, недужится!

417

Игуменья Ксения готовилась к торжественной встрече царя. Далеко вперед были высланы служки, чтобы издали заметить царский поезд. Но время шло, а поезда все не было видно. Ксения волновалась. Ударили по церквам к обедне, а царя не было, и Ксения делалась все беспокойнее. “Неужели и тут Филарет поперек стал, прознал про его обещание и удержал?” Горькая усмешка сжала ей губы. Крут и властен патриарх, но она поборется с ним…
Вдруг появился служка с докладом:
- Едет, мать игуменья!
Ксения встрепенулась.
- Звони в колокола!
- Не царь, а посол царский!
Лицо Ксении побледнело.
Через несколько минут перед нею стоял царский окольничий, князь Теряев, с царскою оговоркою, что за недугом легким на молебствии царь-батюшка быть не может.
А спустя какой-нибудь час от Филарета принесли свиток и в нем строгий наказ, чтобы в дела государские она, Ксения, не совалась. “То не бабьего ума дело. Ежели же тебе и за молитвами досуга много, то есть дальше обители, где смятенному духу для размышлений вельми укладно будет”.
Потемнела как туча Ксения и... смирилась.
Владычество Филарета приходилось всем в тягость, хотя и было оно во славу родины. Слишком тяжелыми поборами обложил патриарх все сословия, особенно крестьян и посадских. Светские люди жаловались на духовенство, которое, напротив, пользовалось всякими льготами. Но роптало в свою очередь и духовенство, в личной расправе с которым Филарет был беспощаден. Не только попов, но даже архиереев учил он своим жезлом, и нередко до крови.
Тяжко было и малодушному Михаилу, которому Филарет оставил охоту, богомолье да теремные дела. Все писалось от имени Михайла - и приказы, и наказы, но ничего не решал он сам без патриаршего слова и указа.
А Филарет все горделивее поднимал голову, зовя себя в то же время смиренным иноком.
В неутомимом труде проходил его день, в долгой молитве проводил он ночи. Его глубокий ум умел обнимать все разом, зоркий глаз видел больше всех окружающих. Это был изумительный человек, и история мало отвела ему места. Немудрено, что личность Филарета подавляла собою все окружающее, и царь Михаил не имел силы противостоять воле своего отца, тем более что тот еще и был облечен.


* * *

Шеин с Измайловым продолжали осаждать Смоленск. Губернатор Смоленска Станислав Воеводский, продержавшись 8 месяцев, наконец, готов был уже сдаться по недостатку припасов, как получил помощь.

418

В эти 8 месяцев дела в Польше устроились, в короли был избран сын покойного Сигизмунда Владислав, первым делом которого  было идти на помощь Смоленску. Было собрано 23-тысячное войско. Казакам было позволено вторгнуться в Московское государство и пустошить его. К тому же поляками были настроены против русских и крымцы.
Крымцы опустошили Московскую украйну. Многие помещики украинных городов, бывшие в войске Шеина, услыхав об этом, вообразили себе, как в их отсутствие враги станут убивать и брать в плен женщин и детей, и стали разбегаться. Войско Шеина значительно уменьшилось.
Десять месяцев стояли уже русские войска под Смоленском, все теснее и теснее окружая его. Вожди уговаривали Шеина броситься на приступ и взять Смоленск, но воевода упорно отказывался.
- Боярин, - взволнованно сказал ему Измайлов, - гляди, мы в южной стене уже знатный пролом сделали. Пойдем на штурм.
Шеин лишь покачал головою и произнес:
- Пролом! Эх, Артемий Васильевич! В те поры, когда здесь стоял Жигимонт, а я за стенами Смоленска сидел, ляхи у меня две башни разрушили, а войти не смогли, голодом только и одолели... Пролом! Нет, подождем, когда они с голоду пухнуть станут.
- Боярин! Невозможно так дальше! - с неудовольствием заявили Шеину иностранцы. Там всего две тысячи четыреста человек. В один день Смоленск наш будет, а мы ждем, время тратим. Смотри, изнурение какое.
- Недолго теперь, - ответил им Шеин, - еще месяц и нам ворота откроют.
- Жди! - угрюмо заявил ему князь Прозоровский. - Придет, наконец, Владислав из Польши и снимет осаду.
- Небось, князь, сумеем и Владислава встретить! - раздражался Шеин, продолжая упорствовать.
Сидя в своей ставке, он иногда бессонной ночью тяжко вздыхал и думал: “Не возьму в толк: вороги вокруг меня али понять не хотят, что я кровь русскую берегу! К чему лить ее, ежели без крови возьмем Смоленск? Ох, люди, люди! Князь-то Черкасский схизматиком, изменником меня назвал! И он туда же... Да, нет! Боярин Шеин не изменял Руси, царям правил. Знает меня Филарет Никитич и боронит, а не будь его…”, - и при этой мысли Шеин невольно вздрагивал.
Над станом Прозоровского, казалось, разверзлись все хляби небесные. Ветер рвал и стонал, дождь лил, не переставая, несмотря на то, что стояли последние дни июня месяца. Выкопанные землянки обратились в мелкие колодцы, ратники вылезли из них и предпочитали оставаться снаружи, чем снова лезть в воду.
Но, несмотря на это, во всем русском войске царило веселье и, казалось, ничто не могло испортить хорошего настроения россиян.
На краю лагеря, у валов, на вышке расположился стрелецкий сторожевой наряд. Подложив под себя мокрое сено, накрывшись зипунами, стрельцы равнодушно смотрели вдаль сквозь чистую сеть дождя и лениво переговаривались.
Они увидели, прямо на них скакал всадник. Не доезжая стражи, он замахал шапкою и закричал:

419

- Поляки.
Стрельцы сразу всполошились.
- Где? Много?
- Полчища! И не счесть! Смотрите лучше! - и всадник погнал коня к ставке Прозоровского.
Князь, всегда недовольный Шеиным, приостановил беседу с Сухониным и Ляпуновым, выслушал всадника о приближающихся поляках. “Поляки пришли!” - эта весть уже облетела весь лагерь и взволновала всех.
- Седлай коня! - приказал Прозоровский Теряеву. - Скачи к боярину Шеину и скажи, что невдалеке от нас поляки показались. Каков приказ будет? Назад поедешь, заверни к Сандерсону, его оповести. А то нет! - перебил он себя. - К Сандерсону я пошлю другого. Ты назад так же спешно. С Богом!
Спустя пять минут, князь Теряев бешеным галопом скакал в лагерь Шеина, до которого было верст пятьдесят по берегу Днепра.
Привезенная Теряевым весть о наступлении поляков, словно гром с ясного неба поразила Шеина.
- Врешь! - заревел он, услышав слова Теряева.
Князь побледнел.
- Теряевы никогда не врали, - гордо ответил он, - а теперь я и не свои слова передаю.
Шеин вихрем помчался в лагерь Прозоровского.
Прозоровский вышел ему навстречу.
- Боярин! - сказал он. - А тут мне языка добыли.
- Допросите!
- Как звать тебя и кто ты? - спросил Прозоровский поляка.
- Ян Казимир Подлеский, улан из Радзивиллов!
- Много вас?
- Тысяч двадцать есть и еще сегодня к нам пришли казаки, тысяч пятнадцать.
- Кто у вас главный?
- Король Владислав с нами.
- Еще?
- Генералы: пан Казановский, ясновельможный пан Радзивилл, Казневский, Песчинский, Данилович, Воеводский.
Шеин круто отвернулся от поляка и вошел в ставку Прозоровского.
- Что же, - решительно заговорил Шеин, - мне с ляхами не впервой биться. Их тридцать пять тысяч, а нас сорок, да Немчинов шесть, да казаков десять. Управимся.
- Надо битву дать, - сказал князь.
- Это зачем? Пусть они на нас лезут. Мы, слава Богу, в окопах.
Прозоровский пожал плечами и произнес:
- Если они соединятся со Смоленском, мы будем промеж них как в клещах.
- Не дадим соединиться.
На другое утро по всему лагерю раздался тревожный звон литавр. Все быстро повыскакивали из своих землянок.

420

Строилась конница, стрелецкие головы равняли свои полки. Потом все стихло. От своей ставки медленно на коне ехал Прозоровский, а за ним Сухотин, Ляпунов и другие старшие. Прозоровский останавливался то тут, то там и что-то говорил. Наконец, он остановился перед одним из полков.
- Дети мои милые! - громко заговорил он. - Вот и довелось нам ляха увидеть, а скоро, может, и в бой с ним вступить. Не осрамитесь, милые! Бейте, не жалея животов своих. За царя-батюшку будете! Бог нам в помощь!
Он осенил себя крестом и поехал далее.
- Не пожалеем животов! - кричали кругом, и этот крик эхом прокатился по лагерю.
Армия в полном походном снаряжении простояла весь день, а затем улеглась на покой. Была ночь с 6-го на 7-ое августа. На рассвете все проснулись от пушечного гула.
Прозоровский быстро оделся и выскочил на улицу. В лагере была суматоха. Внизу, под валами, гремели пушки, и русские пушкари отвечали тем же. Князь быстро вскочил на коня и поскакал через ворота и оказался в поле. Князь увидел стройные польские полки, за которыми клубами дыма обозначились пушки. Сбоку стояла недвижно конница. И вдруг вся она дрогнула и вихрем помчалась на русский лагерь. Однако русские их опрокинули, разбили. Князь осмотрелся. В лагерь медленно отходили русские полки, вдали к Днепру в расстройстве бежали поляки, а несколько жолнеров мчалось прямо на него. Князь понял опасность и ударил коня. Он помчался и через несколько минут был в лагере.
- Победа! - кричали кругом.
- Нет! Вон там победа. - И он указал на далекий лагерь Сандерсона.
Там, видно, шла еще жаркая битва, а от лагеря тонкой линией виднелся движущийся обоз. Он направился прямо в Смоленск и скрылся за его стенами.
- Поляки прошли в Смоленск!
- Ударим на них!
Прозоровский усмехнулся.
- Нас не пустят другие полки! - И он указал на опрокинутое польское войско. Со стороны поляков был обдуман и выполнен блестящий маневр.
Перед воротами в Смоленск, за мостом, на возвышении располагались иностранцы, нанятые русскими, а именно Маттисона и Сандерсона. Вправо от них по берегу, на котором расположен Смоленск, крепкую позицию занимал Прозоровский и, наконец, налево стоял лагерь Шеина и Измайлова.
Польские войска остановились на одной стороне с Прозоровским. Им надо было, прежде всего, снабдить провиантом Смоленск, а для этого пробиться к нему.
И вот в эту ночь Владислав навел два моста через Днепр и перевел главные силы                                на другой берег в тыл Маттисону. Для того же, чтобы русские не имели возможности помочь последнему, он велел Казановскому напасть на лагерь Прозоровского, а Розенову на Шеина.
Завязались битвы, но все внимание поляков было сосредоточено на Маттисоне с Сандерсоном. Мост был взят, и обозы прошли в Смоленск. После этого поляки на время отступили.
Взятие Смоленска русской армией стало несбыточной мечтой. Надо было думать,

421

как отбиться от Владислава и с честью для оружия снять неудавшуюся осаду.
Положение русских под Смоленском изменилось, время бездействия сменилось беспрестанными кровавыми сражениями, и доблесть русского войска меркла перед Владиславом, едва ли не умнейшим полководцем.
- Да нешто можно тут Михаилу Борисовичу стоять? - говорили с совершенным недоверием русские военачальники про Шеина, а некоторые угрюмо прибавляли: - Десять раз можно было Смоленск завоевать, а мы целый год онучи сушили! Ну, вот теперь и дождались!
- Умирать теперь, ребятушки, придется! - слышались голоса в войсках.
Шеин не слышал, но чувствовал обращенные к нему укоры и становился все мрачнее и суровее. Теперь он уже не собирал советов и действовал от себя, хотя все его действия сводились к каким-то ожиданиям.
Только сутки дал роздых польский король своим войскам и повел их снова в дело. Против Шеина пошел Казановский, против Прозоровского – Радзивилл, а главные силы – снова против мостовых укреплений Сандерсона и Маттисона. Казановский шаг за шагом теснил Шеина и успел выставить несколько окопов, чем отрезал его от лагеря Прозоровского и Маттисона. Другие атаки поляков были не столь удачны, но ярость, с которою велись они, показывали, что победы поляков есть дело времени.
Снова был сделан небольшой перерыв, в течение которого все-таки происходили ежедневные битвы между частями, а 21-го августа король опять повел свои сокрушительные атаки. Но здесь Шеин словно очнулся на время от спячки. В то время как король Владислав бился с Прозоровским, Шеин набросился на Радзивилла, смел его, уничтожил окопы и успел переправить часть войска на другую сторону Днепра, чем отвлек короля от нападения и снова восстановил прерванное сообщение.
Эта победа была едва ли не последняя во время злосчастной кампании. Да и тут торжество было омрачено.
Король Владислав подошел под Смоленск и стал на речке Боровой, в семи верстах от него. Прежде всего, Владиславу хотелось сбить русских с горы Покровой, где укрепился полковник русской службы Маттисон, а подле стояли в острожке князья Прозоровский и Белосельский. Они не могли устоять против Владислава, отступили и заперлись вблизи острожка.
28-го августа коронный гетман по Зарецкой стороне нижнею дорогою двинулся под этот острог, но был отбит с уроном. В то же время король пробрался по Покровской горе в Смоленск, откуда осажденные сделали вылазку и овладели шанцами Маттисона, но были вытеснены из них сотнями, присланными Прозоровским и Белосельским.
Сандерсон и Маттисон, занимавшие центральную позицию, видя, что они со всех сторон окружены польскими войсками, и боясь быть совершенно отрезанными, снялись ночью и, бросив три пушки и множество ружей, осторожно удалились в лагерь Шеина.
Боярин всплеснул руками и зарычал, как зверь:
- Что вы сделали со мною?
- Мы не могли держаться. Завтра же нас заперли бы и потом вырезали бы! - ответил Маттисон.
А на другое утро их лагерь был занят дивизией Бутлера. Поляки совершенно

422

придвинулись к горе, и король свободно въехал в Смоленск. Между Прозоровским и Шеиным по левую сторону Днепра укрепились поляки. Русских соединяли только длинные цепи окопов с южной стороны Смоленска, окружавшие город.
Теперь, имея у себя в тылу крепость, король решил сделать общее нападение на всю линию русских войск, задавшись целью выбить их из укреплений и прогнать за реку.
Страшный бой длился двое суток. Король в легкой карете ездил из конца в конец по линии своей армии, а Шеин и его помощники на конях устремлялись в самые опасные места.
Битва была ужасна по кровопролитию, но еще не было и не будет войск, способных выбить русского солдата из окопа, а потому битва была беспощадна для поляков: они успели только сильнее укрепить позиции своих лагерей и отрезать Прозоровского. Держаться даже в своем лагере для Прозоровского было безумием. Он снялся в темную дождливую ночь с 29-го на 30-ое августа и кружным путем через окопы и укрепления соединился с Шеиным.
Наконец, 4-го сентября Лесли, Шарлей и Гиль, занимавшие окопы и укрепления вдоль южных стен города, тоже пришли в общий лагерь.
Осада была снята и наступили черные дни.
Поляки укреплялись в тылу Шеина, ставя его войско между собою и Смоленском. Положение для русских было невыгодно. Шеин собрал все войско в один корпус и сделал нападение на королевский стан, на время удача улыбнулась ему: он оттеснил поляков и занял Богородскую гору, но через месяц должен был оставить ее и, бросив часть запасов и артиллерию, занять другой пункт.
Это было в октябре. Шеин укрепился на правом берегу Днепра, но в то же время поляки, укрепив Богданову гору, заняли и Воробьеву.
Все высоты вокруг русского стана - горы Воробьева, Богданова, Богородская - были заняты поляками, и русский стан был под ними, как на тарелке.
19-го октября, рано утром, едва забрезжил рассвет, Измайлов двинулся с пехотой и артиллерией из стана, сзади его подкреплял Прозоровский, а с флангов Лесли с Сандерсоном и Ляпуновым с Даммом. Перед ними стояла задача выбить ляхов с Воробьевой горы.
Но поляки уже были предупреждены об этом движении русских. Гористая местность скрывала овраги и ямы. Пользуясь этим, поляки наделали засад.
Войско Измайлова ударило на ляхов, и завязался ожесточенный бой. Фланги начали обходить польское войско с боков, как вдруг на них с криком бросилась из засады пехота и разом смяла оба фланга. Произошла паника. Врезавшись в полки, польская кавалерия не дала одуматься и погнала русских. Этим несчастным делом, лишившим русских до трех тысяч воинов, закончились на время битвы, но не действия русских.
Король Владислав послал кастеляна Песчинского взять Дорогобуж, где хранились жизненные припасы русской армии, и тот город был взят без особого усилия.
Русские были лишены припасов, отрезанных от Днепра, их ждала голодная смерть, на которую раньше Шеин обрек жителей Смоленска.
Роли переменились. В русском лагере наступил голод, в лагере поляков было изобилие всего, даже роскошь. Король привез с собою огромный штат челядинцев,

423

военачальники задавали у себя пиры, устраивали охоты. С утра до ночи оттуда неслись веселые крики и песни, и евреи-шинкари работали на славу. А в русском лагере царили тишина и уныние. Призрак голода стоял перед всеми, и ко всему поляки закрыли русским всякий выход из лагеря и лишили их дров на зимнюю стужу.
Так прошли октябрь, ноябрь и декабрь. Ужасно было положение Шеина и Измайлова, как его ближайшего помощника. В войске поднимался ропот, до их ушей донеслось роковое слово “изменник”.
Шеин, оставаясь один, в отчаянии взывал к Богу:
- Господи, Ты видишь мое сердце! Я не изменник царю и родине, я не предатель! Пошли смерть мне на поле брани, но избавь от поношения! Сил моих нет!
Его лицо похудело и осунулось, самоуверенный голос поник, и исчезла власть над другими начальниками.
В лагерь с холодом и голодом пришла болезнь - тиф, цинга - и раздоры.
- Боярин, - сказал однажды Шеину Измайлов, - соберем хоть совет. Может, и решим что!
- Сзывай, ежели охота есть, Артемий Васильевич, - устало ответил Шеин, - все равно зачернили нас насмерть с тобою. Не обелишься.
Но Измайлов все-таки созвал совет.
Военачальники стали сходиться к Шеину один за другим. Первым пришел князь Прозоровский и дружески поздоровался с боярином Шеиным. Тот изумленно взглянул на него. Князь понял его взгляд и ответил:
- Полно, Михаил Борисович, полно! Бодриться нужно, в повода всех взять, а не сплетни слушать.
Шеин обнял его, и припал к его плечу.
- Умереть охота! - сказал он.
В палату вошли Измайлов, Ляпунов и Сухотин, следом за ними Лесли, Дамм, Гиль, Аверкиев, а там Шарлей с Маттисоном и Сандерсоном, и Измайлов открыл совет. Шеин сидел в углу молча, нахмурившись, бессильно опустив руки на поясной нож. Измайлов описал положение войск, тщету обороны и окончил:
- Так вот и решить теперь надо, что далее делать, мира ли просить, пробиться ли, или умирать в этой засаде измором?
- Ничего этого бы не было, если бы не Сандерсон, - угрюмо произнес Лесли.
- А что я такого сделал? - запальчиво спросил Сандерсон.
- Снялся с лагеря. Твоя позиция была бы всему корень. Сдал ее - и осаде конец! - вспыхнув, ответил Лесли.
- Теперь не время спорить! - остановил их Прозоровский, но они вскочили с лавки и кричали, не слушая увещаний.
- Я не мог один держаться! Ты там позади был. Водку пил! - кричал Сандерсон.
- Я водку пил, а с поляков отступного не брал.
- А я взял?
- Должно быть, если оставил позицию.
Их остановил Шеин.
- Плохой совет! - произнес он. - Я тебе говорил, - с горечью упрекнул Измайлова, -

424

я не начальник, меня не слушают, мне дерзят и при мне ссоры заводят.
- Что же будет? - уныло проговорил Аверкиев. - Без начала нам всем умирать придется.
- Все в руках Божиих! - строго сказал князь Прозоровский.
Все разошлись, ничего не решив.
С конца октября русские начали терпеть недостаток не только съестных припасов, но и в конском корме.
Стрельба продолжалась между обеими сторонами, поляки стреляли с горы Сковронков на русский стан, русские стреляли снизу и потому не причиняли вреда неприятелю, но когда начали бить картечью, то ядра долетали до наметов королевских. Шеин созвал военный совет и требовал мнения, можно ли попытаться ударить на королевский обоз, и с которой стороны. Полковник Лесли, главный между
иноземцами, советовал ударить по неприятелю. Полковник Сандерсон, англичанин, говорил противное, Лесли разгорячился и назвал Сандерсона изменником, едва Шеин успел их развести. Решено было принять мнение Лесли.
2-го декабря, терпя от холода, пошли в лес за дровами. Поляки напали на них и 500 положили на месте. Когда об этом несчастье узнали в обозе, то Лесли уговорил Шеина поехать на место и самому счесть, сколько погибло русских. С Шеиным и Лесли поехал Сандерсон. Лесли, вдруг обратившись к нему и показывая на трупы рукою, сказал:
- Это твоя работа, ты дал знать королю, что наши пойдут в лес.
- Лжешь! - закричал англичанин.
Тогда Лесли, не говоря ни слова, выхватил пистолет и положил Сандерсона на месте, на глазах у Шеина.
- Вот тебе, сатана! - четко сказал Лесли и, сунув пистолет за пояс, медленно отъехал в сторону.
Все опешили, кое-кто из них подошел к Сандерсону, корчившемуся на земле в предсмертных муках.
Шеин в отчаянии схватился за голову и кричал:
- Убить Лесли! Повесить!
Но его никто не слушал. Старались помочь умирающему, который в предсмертной агонии рвал воротник кафтана.


* * *

Вести о неудачах под Смоленском доходили до Москвы и сильно волновали государей. А вскоре к этим неприятностям для царя Михаила прибавилось и новое горе. Однажды он сидел в своем деловом покое и беседовал с Шереметевым и своим тестем Стрешневым о войне и делах государственных, когда вдруг в палату вошел ближний боярин и, поклонившись царю, сказал:
- С патриаршего двора боярин тебя, государь, видеть хочет!
- От батюшки? - произнес Михаил. - Зови!

425

Вошел боярин Сухотин, упав на колени, стукнул челом об пол.
- К тебе, государь! - заговорил он. - Его святейшеству патриарху занедужилось. За тобою он меня послал.
Михаил быстро встал, на лицах всех изобразилась тревога. Все знали твердый характер Филарета и его стойкость в болезни, и потому понимали, что если он посылает за сыном, то, значит, ему угрожает серьезная опасность.
- Я уезжаю немедля, а ты, Федор Никитич, - обратился он к Шереметеву, - возьми Дия и Бильса и спешно за мною!
Шереметев вышел. Спустя несколько минут, Михаил Федорович ехал к патриарху, а еще немного, стоял на коленях у кровати, на которой лежал его отец.
Лицо патриарха потемнело и осунулось, губы сжались, и только глаза горели лихорадочным блеском.
- Батюшка! - со слезами воскликнул Михаил, припадая к его руке, - что говоришь ты! Что же со мной будет?
Филарет перевел на него строгий взор, но при виде убитого горем сына, этот взор смягчился.
- Не малодушествуй! - тихо сказал патриарх. - Царю непригоже. Говорю, близок конец мой, потому что чувствую это. А ты крепись! Будь бодр, правь крепко и властно!
- Не может быть того, батюшка! Дозволь врачам подойти к тебе. Пусть посмотрят.
- Что врачи? Господь зовет к себе раба своего на покой. Им ли удержать Его
волю?
- Дозволь, батюшка! - умоляюще повторил Михаил.
Филарет кивнул.
- Зови! - тихо сказал он.
Михаил быстро встал, подошел к двери и сказал Шереметеву:
- Впусти их, Федор Иванович!
Дверь приоткрылась, и в горницу скользнули Дий и Бильс. Они переступили порог и тотчас упали на колени. Царь махнул рукою. Они поднялись, приблизились и вторично упали пред Филаретом.
Он слабо показал головою.
- Идите ближе, - сказал он, - успокойте царя.
Врачи по очереди держали патриарха за руки, слушая пульс, по очереди трогали голову и, ничего не понимая, только хмурились и трясли головами.
- Пиявки могут помочь, нужно убрать плохую кровь.
Однако ни пиявки, ни банки, ни пускание крови не помогали Филарету, и к вечеру с ним сделался бред, а в следующие дни он явно угасал.
Москва взволновалась. Народ толпился в церквах, где шли беспрерывные молебны, колокольный звон стоял в воздухе, всюду виднелись встревоженные, опечаленные лица. У патриаршего дома не убывала толпа народа. Одни приходили, другие уходили и тревожным шепотом делились новостями.
Царь почти все время проводил у патриарха. Он совершенно упал духом, его глаза покраснели и опухли от слез. Склоняясь у одра болезни, он беспомощно твердил:
- Не покинь меня, батюшка!

426

Патриарх смотрел на него любящим, печальным взглядом, и глубокая скорбь омрачала его последние часы.
В ночь на 1-ое октября 1634-го года патриарх спешно приказал прибыть Михаилу с сыном Алексеем, которому было всего пять лет.
Михаил, рыдая, упал на пол, но патриарх, собрав последние силы, строго сказал:
- Подожди! Забудь, что ты мой сын, и помни, что царь есть! Слушай.
Царь тотчас поднялся. Его заплаканное лицо стало жестко-серьезным.
Филарет оставлял ему свое духовное завещание. Он говорил долго, под конец его голос стал слабеть. Он велел сыну приблизиться и отдал последние приказания:
- Умру, матери слушайся. Она все же зла желать не будет, а во всем с Шереметевым советуйся и с князем Теряевым. Прямые души... Марфа Иосафа наречь захочет. Нареки! Правь твердо. В мелком уступи, не перечь, а в деле крепок будь. Подведи сына! Ему дядькой - Морозов! Помни! Муж добрый! Возложи руку мою!
Царь подвел младенца и положил руку своего отца на голову сына. Патриарх поднял лицо кверху и восторженно заговорил, но его слова нельзя было разобрать. Вдруг его руки соскользнули с головы внука. Ребенок заплакал.
- Батюшка! - раздирающим душу голосом вскрикнул Михаил.
С колокольни патриаршей церкви раздался унылый звон и скоро над Москвою загудели печальные колокола. Народ плакал и толпами стекался поклониться праху патриарха.
Боярин Шереметев прискакал в Вознесенский монастырь и торопливо вошел в келью игуменьи.
Смиренную монахиню нельзя было узнать в царице Марфе. Она выпрямила стан и словно выросла. Ее глаза блестели.
- А, Федор Иванович, пожаловал? - сказала она. - С чем?
Шереметев земно поклонился ей.
- Государь прислал сказать тебе, что осиротел он. Патриарх преставился.
Марфа набожно перекрестилась, с трудом скрывая улыбку торжества на лице, и сказала:
- Уготовил Господь ему селения райские!
Шереметев поднялся с колен.
- Наказывал он что-либо царю? - спросила инокиня Марфа.
- Наедине были, государыня. Не слыхал!
- Кого за себя назначил?
- Не ведаю!
- Так! Слушай, Федор Иванович: буде царь тебя спросит, говори - Иосафа. Муж благочестивый и богоугодный!
- Слушаю, государыня!
- Еще сейчас гонцов пошли: двух к Салтыковым, одного - к старице Евникии. Измучились они в опале.
- Слушаю, государыня!
- Грамоты готовь милостивые. Царь в утро руку приложит. А ты изготовь сейчас и
ко мне перешли.

427

- Слушаю, государыня!


* * *

Вследствие холода и голода в русском стане открылась сильная смертность. Узнав об этом, король в последних числах декабря послал Шеину и чужеземным офицерам грамоты с уведомлением обратиться к его милости, вместо того, чтобы погибать понапрасну от меча и болезней.
Шеин долго не хотел позволить, чтоб иноземные офицеры взяли королевскую грамоту, утверждая, что иноземцы не могут участвовать ни в каких переговорах, ибо они наемные слуги, и указывал на пример самих поляков, которые не допускают у себя наемным иноземцам сноситься с неприятелем. Поляки отвечали, что у них дело другое, у них иноземцы находятся в полном подчинении гетману, а у русских того нет. Лесли, убивши Сандерсона, поддался под суд Шеина и был наказанным: полковник Разверман взял лист королевский от имени иноземцев, а Сухотин взял лист от имени Шеина. Прочитавши лист, воевода отослал его назад безо всякого ответа на том основании, что в нем были непригожие речи, а когда поляки не хотели брать листа назад, то посланники бросили его на землю и уехали.


* * *

Мертвая тишина царила в русском стане под Смоленском. Была темная морозная ночь. Шеин в своей ставке не спал. В валяных сапогах, в тяжелой шубе и меховой  шапке сидел он в своей ставке, сжав голову руками: “Что делать? Господи, что делать?”
Ссоры в лагере росли, начальники враждовали друг с другом, ратники умирали от голода, холода и болезней, а никакой надежды на помощь не было. Оставалось просить о мире, пусть выпустят только!
Шеин протянул руку к кружке с водою, подле которой лежал ломоть хлеба, и хотел залить внутренний пожар, но вода оказалась замерзшею. “Что у ратников?” - подумал он, и невольно в его мыслях прошли все дни его удач и неудач под Смоленском.
Он мысленно проверил свои распоряжения, вспоминал советы своих товарищей, и чем больше думал, тем сильнее бледнело его лицо. Холодный пот выступил на его лбу, и в то же время он распахнул шубу.
“Есть вина моя! - с ужасом решил он в сердце. - Медлителен был я и робок. Прав князь Семен Васильевич: до прихода короля Смоленск взяли бы, но теперь... - И, думая о второй части похода, он не видел ошибок: - Воробьевой горы не занял. Так что же? Все равно вышибли бы. Господи, оправдай! Сними позор и бесчестие!”
Он задыхался и вышел из ставки. Прислонившись к косяку, стоял недвижно у входа стрелец. Бледная луна освещала его почти белое лицо. Оно казалось странным, все
запушенное инеем. Шеин окликнул его:

428

- Молодец, ты чьего отряда? А?
Стрелец не шелохнулся.
“Заснул, упаси Боже, - подумал Шеин, - на морозе смерть”.
- Эй, проснись! Эй, ты! Как тебя? - и он толкнул стрельца в плечо.
Тот покачнулся и во весь рост, не сгибая колен, грохнулся наземь с глухим стуком.
Шеин отпрянул.
- С нами крестная сила! Замерз! - в ужасе прошептал он и, крестясь, торопливо вернулся в палатку. – Завтра же пошлю! - решил он и медленно стал ходить по ставке. Кого? Семена Васильевича пошлю, Дамма пошлю, а с ними... Завтра же...
Долгая зимняя ночь текла над станом. Если бы пройти по землянкам, в которых жили ратники - ужас сковал бы все члены зрителя: больные, разъеденные цингою, больные страшным поносом, раненые и здоровые - все лежали в одной куче, думая о том, чтобы согреться.
В маленькой землянке, плотно прижавшись к соседу, лежал князь Михаил Теряев, отдавшись мечте.
Утром в землянку вошел стрелец.
- Князь Семен Васильевич, за тобой князь послал! - сказал он. - Идти спешно наказывал! Ждет!
Князь Прозоровский встретил Теряева дружески.
- Ну, вот и ты! Слушай! Нынче у нас совет был. Терпеть нельзя более. Все видят это. Гиль уже перебежал к полякам с восемьюстами рейтеров. Шарлей то же мыслит. Наши мрут от холода, голода и болезней. Мы решили просить нас выпустить.
- Сдаться! - в ужасе воскликнул князь Теряев.
Прозоровский нахмурился.
- Не сдаться, а просить выпустить нас. Это иное!
- Лучше умереть! - сказал Теряев.
Прозоровский горько усмехнулся.
- Умереть все рады. Да кому от этого польза? Теперь мы хоть что-нибудь сохраним, а тогда? Нет, - перебил он себя, - на том все и порешили, так и будет. А тебя я позвал потому, что с нами поедешь к ляхам. Впереди с белым платом. Ты на коне?
- На коне!
- Тогда идем! Двадцать казаков с тобою поедет. Подъедешь и держи плат. Ляхи спросят тебя. Скажи, что для переговоров начальники видеться хотят, и с ответом вернись. С Богом! Вот плат тебе.
Прозоровский взял с угла ставки длинную пику, на конце которой висел белый платок, и передал его князю.
Теряев вышел. У ставки Прозоровского его ждали уже двадцать казаков. Князь сел на коня и поехал из лагеря через другие ворота к королевскому стану. Не проехал он и версты, как был замечен поляками, и тотчас на него поскакал отряд гусар, но
князь приказал поднять значок, и гусары без выстрела окружили его казаков. К князю подскакал молодой, розовый, как девушка, офицер.
- Что угодно от нас пану? - спросил он князя, с сожалением окидывая его и его
отряд взглядом.

429

Разница между двумя конными отрядами была разительная. Поляки, чуть не в новых кунтушах, веселые, розовые, сидели на сытых конях, а русские - худые, угрюмые, оборванные - на тощих, словно скелеты, лошадях
- Наши воеводы хотят говорить с вашими, - ответил князь, и сейчас выедут. Какая им встреча будет?
- А-а, - радостно воскликнул полячок, - подождите! Я мигом! - И оставив свой отряд, вихрем помчался назад в ставку.
Князь спешился и в нетерпении стал ходить. Наконец, молоденький офицер прискакал и, подле князя, лихо осадив коня, тоже спешился.
- Пан Круль велел сказать, - заговорил он, - что встретит ваших генералов, как героев. Он поручил князю Радзивиллу говорить с ними. Я же встречу и провожу вас.
Князь быстро сел в седло и повернул коня.
- До доброй встречи! - крикнул полячок.
Прозоровский и Дамм ждали Теряева с нетерпением, и едва он передал им ответ, приказали ему сопровождать их и тотчас сели на коней.
Между двумя станами их встретил тот же офицер и повел их в свой лагерь. Кони глухо стучали подковами по замерзшему снегу. Небывалый мороз проникал сквозь теплые тулупы. Они вошли в лагерь. Кругом горели костры и возле них грелись солдаты.
Князь Теряев смотрел по сторонам и везде встречал сытые, довольные лица, а молодой поляк сказал ему:
- Мы тут всем довольны, если бы не морозы! Таких холодов никто еще не помнит. Верно, вам еще холоднее?
- У нас топлива хватит еще на две зимы! - ответил Теряев.
- Ну! А сами каждое утро за лесом вылазку делаете!
Князь вспыхнул, но в это время к ним подскакал какой-то генерал, и все начали спешиваться.
- Князь, с нами пойдешь! - приказал Теряеву Прозоровский, и они тронулись уже пешком.
Радзивилл жил в большом деревянном срубе, но внутреннее устройство поразило русских своим великолепием. Не так жил Шеин в своей воеводской ставке! Дорогие ковры завешивали стены, пушистые шкуры медведей лежали на полу, золоченая мебель с шелковыми подушками украшали комнаты. Сам Радзивилл в дорогом парчовом кунтуше, в червленых сапогах, с накинутым на плечи собольим ментином, с золотой цепью на шее казался более кавалером в большом зале, чем генералом на военном поле.
- А, панове! - радушно встретил он русского воеводу и генерала. - Милости просим! Давно бы так! Садитесь! - Он усадил всех и, не давая говорить, продолжал: - Да, да! Вы - славные воины. Боярин Шеин - великий муж, но счастье войны переменчиво. Это игра! Вы проиграли ее и надо кончить. Зачем губить такое славное войско! Вы с чем пришли?
- Мы пришли говорить о пленных, - сказал Прозоровский, - давайте их менять! Пока будем менять, отдохнем.
Радзивилл усмехнулся.
- Запасемся топливом, достанем продовольствие, - окончил он.

430

Прозоровский вспыхнул, но сдержался.
- Что же? - сказал Дамм. - Ваше войско сильнее теперь, и вам нет нужды морить нас. Не даете нам дровами запасаться, но мы сами берем их, а продовольствия у нас хватит! Это все вам не опасно. Вы так сильны.
- А вы мужественны!
- Ну, вот! Устали и мы, и вы. Будем менять пленных и отдохнем.
Радзивилл задумался.
- Хорошо, - сказал он, - будем менять их в течение месяца, а в это время вы, может, одумаетесь.
- Предложите нам добрые условия, - сказал Дамм, - и мы снимемся!
- Какие условия? - воскликнул Радзивилл. - Пусть боярин Шеин предаст во власть короля свой жребий, вот и все!
- Никогда! - пылко ответил Прозоровский.
Радзивилл пожал плечами.
- Ваше дело! На месячное перемирие мы согласны, и завтра король пришлет вам подтверждения, а что касается выпуска, то мы составим условия, и будем говорить. А теперь, - совершенно меняя тон, - сказал Радзивилл, - зальем нашу беседу! Эй, пахолик!
- Прости, - ответил Прозоровский, - воевода наказал не мешкать!
Радзивилл нахмурился и махнул рукой на пахолика, вносившего поднос с кубками.
- Неволить грех! - сказал он. - Передайте боярину наш поклон. Скажите, что от сего дня мы снимем караулы.- И он дружески протянул руку, но она не встретила ничьей руки и опустилась.
Князь Прозоровский и Дамм вышли из избы и скоро помчались обратно в свой стан.
Прошло недели две, Прозоровского и других сотников позвали к ставке Шеина. Они пришли и увидели вокруг ставки Шеина толпу своих сотоварищей.
- Для чего звали? - спрашивал один другого.
- А не знаю! Пришли и так поспешно приказали идти!
- Надо думать мир выговорили!
- Может, подмога идет?
- Откуда? На Москве про нас и думать забыли. Поди, полгода, как нас отрезали!
Бледное солнце желтым пятном светилось в небе. Был тихий морозный день. Кругом чувствовалось уныние и утомление. Даже начальники, говоря о мире, облегченно вздыхали. Наконец, из воеводской ставки показались все воеводы. Впереди шли Шеин и Измайлов, у последнего в руке была бумага, за ними - Лесли, Дамм, Маттисон и князь Прозоровский.
- Здравы будьте! - поклонился всем Шеин.
- Будь здоров! - ответили ему из толпы редкие голоса.
Шеин укоризненно покачал головою и потом, оправившись, заговорил:
- Жалея ратников, слуг царевых, и видя, что трудно теперь бороться нам с супостатами, порешили мы все говорить с ними о мире. И вот они нам бумагу прислали, по которой на мир соглашаются! Так позвал я вас, чтобы и вы свой голос для ответа
подали. Послушайте! Артемий Васильевич, читай! - и он посторонился, дав место

431

Измайлову.
Последний прокашлялся, и среди гробового молчания начал чтение:
- А пункты то следующие:
Первый - Россияне, оставляя лагерь, должны присягнуть, не служить четыре месяца против короля и республики.
Второй - Исключая двенадцать пушек, кои дозволяется Шеину взять с собою, должен он оставить все остальное королю.
Третий - Всех беглецов выдать королю, хотя бы они и состояли на русской службе: равным образом поступлено будет и с россиянами.
Четвертый - Русская армия выступит со свернутыми знаменами, потушенными фитилями, без барабана и труб, и соберется в назначенное королем место. После троекратного салюта положены будут знамена на землю и останутся в сем положении, пока литовский генерал не подаст сигнала к маршу. Главный начальник воевода Михайло Борисович Шеин со всем штабом его, без всякого различия в нациях, сойдут с коней и преклонят колени перед королем.
Шеин стоял, опустив голову, бледный, как снег, покрывший площадь.
- Не бывать этому! - вскрикнул Теряев.
- Не бывать! Не согласны! Смерть ляхам! - послышалось кругом.
Измайлов, напрягая голос, продолжал:
- Они не должны прежде вставать, пока князь Радзивилл не подаст им знака сесть на лошадей и последовать в поход.
- Довольно! Бась! Не согласны! Боярин, веди нас на ляхов.
- Пятый, - кричал Измайлов. - Артиллерия, порох и все военные снаряды должны быть сданы без всякого исключения комиссарам. Шестое! Окопы и все укрепления...
Но тут крики совершенно заглушили голос Измайлова, и он свернул бумагу. Шеин выступил вперед. Его лицо озарилось улыбкой. Он кланялся и махал рукою, пока шум не утих.
- Так! - сказал он. - Так же и мы решили. Лучше смерть, чем поношение. У нас еще есть сила умереть!
- Умрем лучше! - пылко крикнул князь Теряев.
 - Ну! - продолжал Шеин. - Так с Богом! Нынче в ночь приготовьтесь, братья, И я вас поведу на смерть! Или пробьемся, или умрем!
Шеин решил пробиться на юго-восток и, обойдя королевский стан через Вязьму и Гжатск, пройти к Москве.
Собрав все силы, он выступил ночью и внезапно напал на ничего не ожидавших поляков. Завязался бой. Поляки растерялись, было, но быстро оправились. Со всех сторон к Воробьевой горе потекло подкрепление, и скоро перед русскими стала несметная сила. Продолжать борьбу было безумием. Шеин приказал отступить и снова укрылся за окопами. Страшные потери, не привели ни к каким результатам. Напротив, спустя какой-нибудь час явился от короля парламентер, который заявил, что теперь король уже ничего из своих требований не уступит.
Мрачное отчаяние овладело всеми.
Еще в конце сентября Шеина уведомили о выходе к нему на помощь большого

432

войска под начальством Черкасского и Пожарского. Но из-за нераспорядительности Боярской думы фактически войско смогло выступить лишь в конце ноября.
И все же оно не дошло до Смоленска. Из Москвы поступали противоречивые приказы, стеснявшие Черкасского и Пожарского, и задерживали их надолго в Можайске.


* * *

На Москве вместо Филарета возведен был на патриарший престол псковский архиепископ Иосаф. Прежде гонимый Филаретом, а под конец, назначенный им самим по изволению царя Михаила Федоровича, потому что он был дворовой сын боярский, нравом и жизнью он был добродетелен, но царю не дерзко верен.
28-го января 1634-го года царь Михаил созвал Земский собор и объявил, что польский король, видя крепкое стояние боярина Шеина, собрал всех воевод и ратных людей под Смоленском, подкупил крымского царя идти на Московское государство, тот прислал своего сына со многими ратными людьми, и они много украинских городов пожгли. Дворяне и дети боярские украинских городов, видя татарскую войну и слыша, что у многих их поместья повоевали, матери, жены, и дети в полон взяты, и они из-под Смоленска разъехались, остались под Смоленском немногие.
Литовский король, узнав, что государевы люди начали разъезжаться, пришел под Смоленск. Государевы люди многих литовских людей побили, языки, знамена и литавры побрали. Языки в расспросе сказывали, что король Владислав и литовские люди пришли для того, чтоб побить боярина Михаила Борисовича Шеина, Смоленск за Литвою удержать, что они хотят идти в Московское государство, чтоб по умышлению папы римского православную веру превратить в свою еретическую, а Московское государство до конца разорить.
Однако после этого король государственным ратным людям тесноту учинил и дороги заступил. Сейчас он посылает на литовских людей Дмитрия Мистрюковича Черкасского с товарищами. Ратным людям, которые посланы с ним, стоять под Смоленском придется без жалования, так как государева денежная казна роздана великим ратным людям.
Царь жаловался, что сбор и пятинных денег шел хуже, чем в прежние годы, хотя русская земля с тех пор поправилась.
Собор постановил новый сбор пятинных денег поручить боярину Лыкову, окольничему Коробину и архимандриту Феодосию. Но пока деньги собирались и покупалось продовольствие Шеину, его войско под Смоленском пришло в крайнее положение.






433


* * *

1-го февраля пробрался в Москву дворянин Сатин с вестями от Шеина.
Царь сидел в своей деловой палате. Возле него стояли уже вернувшиеся Салтыковы, а также князь Черкасский, воеводы с приказов и Стрешнев, когда вошел Шереметев и сказал о приходе Сатинина из-под Смоленска. Все взволновались, услышав такую весть.
- Вели, веди его спешно! - воскликнул Михаил Федорович, теряя обычное спокойствие. - Где он?
- Тут, государь!
Шереметев раскрыл дверь и впустил Сатинина.
Тот упал перед царем на колени.
- Жалую к руке тебя, - сказал ему царь, - вставай и говори, что делает боярин Михайло Борисович!
Сатинин поцеловал царскую руку и тихо ответил:
- Просим помощи! Без нее все погибнем. Я шел сюда, почитай, месяц и, может, все уже померли!
Царь вздрогнул.
- Как? Разве так худо? Мало войска, казны, запаса?
- Ляхи стеснили очень. Сначала наш верх был, потом их, - князь подробно рассказал все положение дел.
Царь Михаил поник головою, потом закрыл лицо руками и, тяжко вздыхая, слушал рассказы о бедствиях своего войска.
- На гибель вместо победы, на поношение вместо славы! – с горечью проговорил он.
- Воевода Михаил Борисович и Артемий Васильевич много раз смерти искали, как простые ратники, - сказал Сатинин, - для твоей службы, государь, они животов не жалели!
- Чужих! - с усмешкой сказал Борис Салтыков. - Знаю я гордеца этого!
- Чего тут! - с гневом вставил Черкасский.
- Просто нас Владиславу Шеин предал. Недаром он крест польскому королю целовал.
- Что говоришь, князь? - с укором сказал Шереметев.
- И очень просто, - в голос ответили Салтыковы, и их глаза сверкнули злобою.
Шереметев тотчас замолчал.
Государь поднял голову и спросил Сатинина:
- Как же ты в Москву дошел, если кругом ляхи? Расскажи.
Сатинин начал рассказ о своем походе, стараясь говорить короче.
Когда он окончил, лицо царя просветлело.
- Чем награжу тебя? Ну, будь ты мне кравчий! Да вот! Носи это от меня! - и царь, сняв со своего пальца перстень, подал Сатинину.
Тот стал на колено и поцеловал руку царя.

434

- Теперь иди! - сказал царь. - Завтра ответы надумаем и тебе скажем.
Провожая Сатинина, Шереметев сказал ему:
- Теперь надо тебе на поклон к царице съездить.
- К ней-то зачем? - удивился Сатинин.
- Тсс! – остановил его боярин. - В ней теперь вся сила.
Спустя час, князь стоял пред игуменьей Ксенией, и та ласково расспрашивала его о бедствиях под Смоленском. Слушая рассказ князя, она набожно крестилась и приговаривала:
- Вот тебе и смоленский воевода Михайло Борисович... полякам прямил, своих на убой ведет.
- Не изменник, матушка, боярин Шеин! - пылко произнес князь.
Ксения строго взглянула на него и сухо сказала:
- Судить это дела государевы.
С кончиной Филарета подняли голову бояре, которые до того времени боялись старого патриарха, но нисколько не боялись добродушного царя. Немедленно возвращены были Салтыковы и снова стали близкими к царю людьми.
Бояре ненавидели Шеина, он раздражал их своею гордостью, озлоблял заносчивостью: Шеин, где только мог, не затруднялся высказывать своего превосходства перед другими, и выставлять неспособность своих товарищей.
Михаил Борисович не считал никого себе равным. В войске как начальник, он не был любим ратными людьми за то, что обращался с ними надменно и жестоко.
Бояре увидали случай отомстить ему за все оскорбления, которые он дозволял себе по отношению к ним. Царь Михаил Федорович по смерти родителя не имел силы воли противостоять боярам, а, может быть, и сам находился под их влиянием.
4-го марта был отправлен Моисей Глебов навстречу к Шеину с запросом, на каких статьях он помирился с королем? Сколько отдал королю наряда, и сколько всякого запаса осталось под Смоленском на королевское имя?
Шеин мог догадываться, что в Москве ждет его прием неласковый. Ему Глебов не привез никакого привета, а всем ратным людям сказал, что служба их, радение, нужда и крепкостоятельство против польских и литовских людей, как они бились, не щадя голов своих государю и всему Московскому государству, ведомы.
Шеин прислал статьи договора и список ратных людей, потерянных и оставшихся у короля. Последних было очень мало, только 8 человек, и из них 6 донских казаков. Всего вышло из-под Смоленска с Шеиным 8056 человек. Их этого числа многие были больные и в дороге умерли, другие оставлены в Дорогобуже, Вязьме и Можайске.
Больных осталось под Смоленском 2004 человек. Над Шеиным и его товарищами произвели следствие и 23-го апреля 1634-го года в Приказе сыскных дел приговорили казнить смертию Михаила Шеина, Артемия Измайлова и сына последнего Василия.
Шеина осудили как изменника и казнили смертью. Перед плахою дьяк Дмитрий Прокофьев читал ему следующие обвинения: “Тебе, Михайла Шеин, перед отправкой в поход царь дал из дворцовых вольностей большое село Голенищево с приселками и деревнями, и не велел брать никаких податей с твоих поместий и вотчин. Однако ты сразу из Москвы на государеву службу не пошел, так как был у государя на отпуске, и

435

высказывал государю прежние свои службы с большой гордостью, говорил, будто твои и прежние многие службы были к нему, государю, выше перед всею твоею братиею боярами, будто твои братья бояре, в то время как ты служил, многие “за печью сидели и сыскать их было нельзя”, и поносил всю свою братию перед государем с большою укоризною.
Государь, жалуя и щадя тебя для своего государства и земского дела, не хотел тебя оскорбить, во всем этом тебе смолчал. Бояре, которые были в то время перед государем, слыша от тебя такие многие грубые и поносные слова, чего иным от тебя и слышать не годилось, для государевой к тебе милости, нехотя тем государя раскручинить, также тебе смолчали”.
Здесь проглядывается настоящая причина злобы бояр против Шеина, что, опираясь на покровительство Филарета, он был слишком смел и в то же время, отправляясь на войну, слишком надеялся на самого себя, но вышло ему назло, он проиграл в войне, а Филарета не стало, и некому было защитить его.
Ему с Измайловым поставили в вину разные военные распоряжения, между прочим, и то, что они велели свести в один острожок ратных людей, находившихся по разным острожкам. Обвинили в медлительности, что они потеряли лучшую пору, истощили ратных людей и, дождавшись несносных дней, пошли в дальнейший путь, не слушая государева и патриаршего указа, и этой медлительностью своею дали полякам возможность укрепиться в Смоленске. Не писали, а если и писали, то кратко и несправедливо, дождавшись подкопов, приступали к городу не вовремя, в дневную пору. На приступах Шеин велел в государевых людей стрелять из наряда, отчего много их было побито. Русских ратных людей и немцев не слушал, сам государевым делом не промышлял и другим промышлять не давал, лучшие села и деревни Шеин и Измайлов разделили по себе и братии.
Поставили в вину строгое неисполнение наказа царского, чтоб и вообще обижать жителей Дорогобужского и Смоленского уездов.
- Которые служилые люди от великой скудности и от голоду ехали в Смоленский и Дорогобужский уезды для своих и конских кормов, тех приказывали бить кнутом без малости, а Смоленский и Дорогобужский уезды уберечь литовскому королю со всеми запасами. Вы, - продолжает обвинительная сказка, - мимо государева указа изменного и самовольством королю крест целовали, наряд и всякие запасы отдали, только выговорили отправить в государеву сторону 12 пушек, да и те пушки ты, Шеин, изменою своею отдал литовскому же королю совсем. Да вы же отдали 36 человек поляков и литовцев, которые переезжали на государево имя от короля, да вы отдали королю русских людей, которые королю служили, ходили беспрестанно в королевские таборы для всяких вестей и в Москву с государевыми делами прихаживали, и всех этих людей король велел казнить смертью. А когда все шли сквозь польские полки, то свернутые знамена положили перед королем и кланялись королю в землю, чем сделали большое бесчестье государскому имени.
Напомнили Шеину, как он, будучи в Литве в плену, целовал крест литовскому королю Сигизмунду и сыну его, королевичу Владиславу, на всей их воле. А как приехал к государю в Москву тому 15 лет, то не объявил, что прежде литовскому королю крест

436

целовал, содержал это крестное целование тайно, а теперь, будучи под Смоленском, изменою своею государю и всему Московскому государству, а литовскому королю исполняя крестное целование, во всем ему радел и добра хотел, а государю изменил.
Поступок Шеина под Смоленском толковался, как будто бы он выполнял свое крестное целование.
Отрубили голову и второму воеводе Измайлову. Виноватее всех был, как верить предсмертной сказке, сын Измайлова, Василий.
- Ты, Василий, - говорил сказочник, - будучи под Смоленском, воровал государю, изменял больше всех, съезжался с литовскими людьми, Захаром Заруцким и Меделянским (т.е. Мадалинским), и с государевыми изменниками Юшкою Потемкиным, Ивашкою Мищерековым и другими. К себе в стан призывал, с ними пировал, потчевал, их одаривал, и от них подарки с братом Семеном принимал, ночевать их у себя оставлял. Они у тебя были и ночевали. А приезжали они к тебе со своим кормом и житьем, и провожали тебя до стану, и ты разговаривал с ними обо всем, что годно литовскому королю. Да ты же, Василий, будучи под Смоленском и уйдя из-под Смоленска в Можайск, хвалил литовского короля, говорил, что как против такого великого государя-короля нашему московскому биться, что каков был царь Иван, и тот против литовского короля сабли не вынимал, и с литовским королем не бился. Да ты же, Василий, услыша о смерти великого государя патриарха Филарета Никитича, говорил много воровских непригожих слов, чего и написать нельзя.
Им, троим, отрубили головы 27-го апреля. Другого сына Измайлова – и с ним двух князей: Семена Прозоровского и Михайлу Белосельского - приговорили сослать в Сибирь. Жен и детей разослать по городам, а имения отобрать на государя. От смертной казни эти воеводы освобождены потому, как все ратные люди засвидетельствовали их радение и болезни.
Сын главного воеводы, Иван Шеин, виновный только по вине отца, освобожден от смертной казни по просьбе царицы, сослан с его матерью и женой в понизовые города, где и умер через короткое время. Другой сын Артемия Измайлова, Семен, был бит кнутом и сослан в Сибирь в тюрьму за то, что, будучи под Смоленском, воровал, с литовскими людьми съезжался, говорил многие непригожие слова, и литовских людей одаривал.
Наказанию подвергся Гаврила Бакинь за то, что, будучи в Можайске, хвалил литовского короля и литовских людей перед русскими, называя последних плюгавством. Был бит кнутом и сослан в Сибирь в тюрьму и Любим Агатев за то, что жил во дворе у Шеина, был у него в шишах (шпионах) и подслушивал, кто, что против него говорил, ссорил воеводу со многими знатными людьми. Тимофей Измайлов, родной брат Артемия, был у государева дела в Москве на казенном дворе, у большой казны в суде, и по государеву указу ему, Тимофею, на казенном дворе быть не велено, а велено его с женой и детьми из-за измены брата его Артемия сослать в Казань.
С Шеиным и Измайловым расправились без их вины. Это были не их ошибки, в которых они обвинялись. Чтобы они не представляли в свое оправдание, измены за ними не было, иначе они и не вернулись бы в Москву.
Шеин заключил перемирие не добровольно, а с дозволения царя. Невозможность спасти пушки объявляется крайним положением войска.

437

Приговор, произнесенный над Шеиным, противоречит фактам: Шеина обвиняли в том, что он стянул все войско в один острожек, а между тем царь за это хвалил Шеина в свое время.


* * *

Выпустивши Шеина из-под Смоленска, король двинулся к Белой, надеялся легко взять этот город. Но вышло иначе.
Польское войско пришло под Белую полумертвое от голода и холода. Король поместился в Михайловском монастыре в двух милях от города и послал к воеводе с требованием сдачи, указывая на пример Шеина. Воевода отвечал, что шеиновский
пример внушает ему отвагу, а не боязнь. Король велел опоясать город шанцами и минами, но от этих мин была беда только полякам, передовых ротмистров завалили землею так, что едва их откопали. Служба также не приняла никакого вреда осажденным.
Воодушевленные смоленским успехом, поляки отложили всякую осторожность. Этим воспользовались русские, сделали вылазку, захватили 8 знамен прежде, нежели поляки успели взяться за оружие.
Тяжка была осада Белой поляками. Канцлер Радзивилл советовал называть этот город не Белою, а Красною, по причине сильного кровопролития.
Голод доходил до такой степени, что сам король половину курицы съедал за обедом, а другую половину откладывал до ужина. Другим кусок хлеба с холодною водою был лакомством. От такой скудости начались болезни и смертность в войске.
А с другой стороны приходили угрожающие вести, что турецкий султан намеревается напасть на Польшу, а шведы хотят отказаться от участия в немецкой
13-летней войне, устремиться на Пруссию, принадлежащую Польше.
В таких обстоятельствах королю нужно было, как можно скорее заключить мир с Москвою, мир вечный, который упрочил бы за Литвою приобретенья Сигизмундовы. Поэтому польские сенаторы первые прислали к русским боярам предложение о мире. И это предложение было принято очень охотно, и в марте 1634-го года назначены были боярин Федор Иванович Шереметев и князь Алексей Михайлович Львов-Ярославский – великими послами на съезд с польскими комиссарами Яковом Жадиком, бискупом Хельминским с другими панами.
Царь Михаил, как и прежде, разрешил Шереметеву взять с собой польского дьяка Василия Ситского. Шереметев доверял Ситскому и мог на него положиться полностью.
Он как будто бы читал мысли Шереметева и удачно их излагал в докладных записках. Был послушен, трудолюбив.
Съезд был назначен на речке Поляновка, там же, где был прежде съезд для размена пленных. Король стоял невдалеке скрытно.
Переговоры начались по-прежнему долгими пререканиями и напоминаниями старых дел. Поляки настаивали, что король Владислав имеет право на престол московский, и что русские нарушили Деулинское перемирие, наславши Шеина под

438

Смоленск до истечения перемирного срока. Между прочим, бискуп Хельминский говорил:
- Знаем мы подлинно, что война началась от патриарха Филарета Никитича, он ее начал и вас всех благословил.
Московские послы объявили, что если Владислав не откажется от московского титула, то они ни о чем говорить не станут.
- У нас, - говорил Шереметев, - у всех людей великих российских государств начальное и главное дело государскую честь оберегать, и за государя все мы до одного человека готовы умереть.
Тогда поляки согласились на требования московских послов, предложили вечный мир на условии мира, заключенного еще королем Казимиром с великим князем Василием Васильевичем Темным, причем королю Владиславу за отказ от московского престола и титула царь должен давать ежегодно по сто тысяч рублей и заплатить за издержки последней войны.
Московские послы отвечали, что эти слова непригожи:
- Мы вам отказываем, - говорил Львов-Ярославский, - о таких запросах вперед говорить. Несбыточно то дело, что нам такие вам запросы давать, чего никогда не бывало и вперед не будет, за то нам всем людям Московского государства стоять и головы свои положить.
Поляки возражали, что Михаил Федорович Густаву Адольфу дал города и деньги неведомо за что, и Владиславу дает за отречение от Московского государства.
После продолжительных споров Яков Жадик заключил:
- Когда учиним мирное постановление на вечное докончание, то королю будем бить челом, чтоб он крестное целование с вас снял и титул свой государю вашему уступил, а вы объявите, чем вы за то государя нашего станете одаривать.
Ему ответил Шереметев:
- Нам этого в уступку и в дар не ставьте, что король хочет титул московский с себя сложить, дарить нам государя вашего за это не за что, потому что великий государь наш на Московском государстве по воле всемогущего Бога, по давней своей царской чести предков своих великих государей, а наше, московских людей, крестное целование государю вашему королю и от ваших неправд в московское разорение омылось кровью и мы от него чисты.
Наконец, стали говорить о настоящем деле, поляки объявили, что без уступки в королевскую сторону всех городов, которые были отданы по Деулинскому перемирию и взяты москвичами при разрыве его, они не станут ни о чем говорить. Из Москвы пришел наказ: за города Дорогобуж, Невгородок, Серпейск и Трубчевск и за уступку титула дать королю денег именно 10 тысяч рублей и прибавлять до 70 тысяч, а по конечной неволе дать 100 тысяч.
В то же время Яков Жадик прислал сказать Шереметеву, что королю отправил уже полк к Можайску, а уговорил короля послать полк Христофор Радзивилл, ибо приехал из Москвы к королю сын боярский с вестями, что на Москве Шеина и Измайлова казнили, и за это учинилась в людях рознь великая, да на Москве же были пожары большие, выгорела Москва мало не все. В Можайске король хотел под Можайском промышлять и под Москву идти, но он, бискуп, литовских ратных людей остановил, короля от войны

439

удержал, и стал король на реке Вязьме от Семлева в 20 верстах.


* * *

На следующем съезде польские комиссары требовали всех городов, уступленных в Деулино, да еще несколько новых за освобождение царя и народа московского от присяги Владислава. Московские послы отвечали, что за освобождение царя платить не для чего, царь Михаил креста не целовал, потому что в то время он совершенного возраста еще не достиг. Комиссары за уступки титула начали требовать уже не городов, а денег. Московские послы отказали - тогда поляки поднялись с шумом и хотели прервать переговоры. Московские послы начали предлагать деньги по наказу, поляки остановились. Начали между собой толковать, некоторые из них ходили от шатра, где происходили переговоры, к речке Полянке, а пришедшие начали с товарищами своими опять толковать с государевым послом, сказывать дворянам, что польские комиссары ходили к королю, который лежал на берегу речки Полянки на траве. Поговорив между собою, поляки не согласились на предложение московских послов, поляки начали сердиться, опять встали со своих мест, государевы послы тоже встали и из шатра хотели выйти.
Больше трех часов говорили послы, стоя, не говорили с большим шумом, что покрывали гладостью, как бы к доброму сходству повести, поговорили и вычитали с обеих сторон всякие прежние ссоры и неправды, давая знать, что хотят разорить.
Тогда московские послы уступили им Дорогобуж. Поляки не согласились. Московские послы уступили Новгород-Северский, поляки не согласились. Затем комиссары вышли из шатра, остались только Жадик, Радзивилл и воевода веленский, они продолжали переговоры одни, и говорили обо всех городах, отданных по Деулинскому перемирию. Радзивилл соглашался уступить один Серпейск, нотребовали взамен Трубчевск и 100 тысяч рублей денег. Жадик не соглашался, поляки начали снижать деньги и спустили до 20 тысяч. На этом и порешили, однако, поляки добивались, чтобы деньги были отданы королю тайно, в записи их не писать и в речах не упоминать, может знать об этом только бискуп, Жадик да Радзивилл. Пригласили своих товарищей и поручили им закрыть договор крестным целованием.
Деньги должен был взять бискуп, о чем он один и должен был расписаться. Теперь комиссары согласились называть Михаила Федоровича царем, потому что польское правительство признало этот титул, прежде называя Владислава царем. Но, споря о царском титуле, комиссары спорили о титуле всея Руси.
- Великий государь ваш пишется всея Руси, - говорил Жадик, - а Русь и в Московском и в Польском государстве есть. Так написать бы в польскую докончательную запись великого государя вашего царя всея Руси. Что титулом всея Руси и польской Руси не читать и не иметь, а в московской докончательной записи и вперед в царских грамотах к королям польским писать по-прежнему всея Руси.
Московские послы отказали.

440

- Этого начинать непригоже, - говорил Львов-Ярославский, - ваша малая Русь, которая принадлежит к Польше и Литве, царя нашего должны именовать всея Руси.
Закончив спор о титуле, послы ударили по рукам на вечном докончании.
Это было 17-го мая.
Когда надобно было писать условия вечного докончания, то польские комиссары предложили статьи договора, которые предлагал Лев Сапега при Годунове, то есть быть в вечном согласии, как людям одной веры христианской, одного языка и народа славянского. Московские послы прибавили сюда условия: описывать великого государя с его полными титулами, иметь общих врагов.
Польские комиссары предлагали, чтобы подданным обоих государств было вольно ездить к государям на службу при дворе, в войсках и землях, и выезжать назад, вольно им было жениться и сродствоваться, вотчины и поместья выслуживать.
Московские послы на это отвечали, что русским людям у польских людей, так польским у русских, жениться за разницею вер нельзя, вотчины продавать из государства в государство не годится, да прежде это не бывало.
Новые предложения польских комиссаров: подданным государей вольно ставить церкви своей веры в польских и московских городах.
Ответ московских послов: церквей иных вер в Московском государстве прежде не бывало и впредь тому быть нельзя.
Предложения комиссаров: король и великий государь московский должны вместе стараться, чтобы был у них наряд пушечный, корабли и люди воинские на море Ливонском и на море Великом для расширения границ своих.
Ответ московских послов: государевых воинских кораблей на море Ливонском и море Великом прежде не было, и быть негде, да и не для чего. А если что понадобится королю, то пусть он обошлется с нашим государем.
Предложения комиссаров: в знак совершенного соединения должны быть две короны: одна в Польше, ее посол московский возлагает на польского короля при коронации, а другая в Москве, ее польский посол возлагает на голову московского царя. По смерти короля паны советуются об избрании нового с государем и со всеми чинами московскими, если будет избран царь в короли, то два года должен жить в Польше и Литве и один год в Москве. Если у царя не будет сына, то царем становится король польский.
На эти статьи московские послы отвечали, что пусть по ним государи перешлются между собою.
Наконец, в образцовой царской грамоте было записано, что которые люди начнут перебегать по обе стороны, тех перебежчиков отдавать никак нельзя, потому что Московское государство и Польское велики и просторны, перебежчики станут
жить в дальних и украинских городах тайно, так что не только их самих, но и мест,
где они осядут, сыскать будет нельзя.
Однако уполномоченные уговорились записать в такой редакции статью о перебежчиках: воровских людей, которые от воровства станут перебегать, тех сыскивать и отдавать на обе стороны.
Закончив написание условий, договор был представлен послам и ими одобрен.

441

Польские комиссары требовали, чтоб патриарх за настоящего государя, за будущих и за всю землю крест целовал на вечном докончании, а потом должны целовать крест по два человека из порубежных городов.
Львов-Ярославский ответил:
- Великий господин святейший патриарх правит церковью Божею, а до царственных, до городских, и ни до каких мирских дел он не касается, также и порубежных городов людям крест целовать не для чего, потому что вечное докончание крепко будет и нашим посольским  крестным целованием, да сверх того, великие государи сами закреплят, а городские люди без воли государя нашего ничего сделать не могут.
Польские комиссары постановили, чтоб целовать крест патриарху, властям духовным, боярам, и изо всех чинов людям за себя, за детей, внучат и за всю землю, говорили, что и у них в Польше все крест целовать будут.
Львов-Ярославский на это ответил:
- Ваш архиепископ и епископы должны целовать крест, потому что они одновременно и сенаторы, а наши патриарх и духовенство ни в каких делах крест не целуют. Да и того в Московском государстве никогда не бывало, чтоб вместе с великим государем боярам или иным людям крест целовать. И теперь тому быть нельзя, крепко за бояр и за всяких людей мы, великие послы, закрепим.
Польские комиссары возражали, что сенаторам и боярам нужно крест целовать на случай смерти королевской или царской.
В разговор вмешался Шереметев:
- То дело достаточное, - говорил он, - чтоб боярам вместе с государем нашим крест целовать: все мы холопы великого государя нашего и во всей его царской воле, и нам без царского повеления браться за это нельзя.
Поляки все настаивали, чтоб патриарх целовал крест, Шереметев все отговаривался:
- Патриарху тут быть нельзя, потому что по закону нашей греческой веры не повелось, чтобы патриарх целовал докончание, он чин духовный, великий слуга христовый. Все архиепископы и епископы, тоже великие слуги, и им ни у какой клятвы человеческой быть невозможно.
Московские послы также отговаривали не целовать крест боярам и порубежным людям.
Уговорились, что царь и король пошлют к пограничным христианским и басурманским государям объявить о своем вечном докончании. Уговорились насчет польских провожатых, послы с обеих сторон должны приезжать со 100 провожатыми, посланники с 30, послов и посланников больше двух месяцев не держать.
Польские комиссары требовали, чтоб обоим государям вольно было нанимать ратных людей, королю в Московском государстве, а царю в Польше, московские послы отложили эту статью до обсылки с государем, потому что дела новые.
Поляки требовали, чтобы запорожским казакам шло жалование от государя ежегодно, как им на то грамота дана, и на самом деле в прошлых годах было.
Львов-Ярославский говорил:
- Казакам запорожским какое жалованье и за какую службу давалось, и какая у них

442

грамота есть, то не упомним, думаем, что то могло быть, когда запорожские
казаки великим государям служили, и теперь если начнут служить, то им государево  жалованье будет по службе.


* * *

Во время переговоров к послам пришла из Москвы грамота, чтоб они потребовали у польских комиссаров наряда, взятого у Шеина под Смоленском, потребовали бы это в знак любви к государю.
“За то бы стояли и говорили не только потому, что полякам разорвать переговоров уже нельзя: ведомо государю подлинно, что турецкий султан грозил напасть на Польшу. В Польше и Литве от этого великий страх. Король пошел назад к себе в Литву. Если бы государь об этом знал вовремя, то он бы им, послам, с такою уступкою на стольких городах делать не велел. Главные послы - боярин и окольничий - должны говорить сердито, а остальные унимать и покрывать гладостью и разговором, чтоб договора не разрывать и бесславными не быть же”.
Исполняя наказ, московские послы стали говорить комиссарам о возвращении пушек, сказали о тех 12 пушках, которые король отдал Шеину, но тот не взял изменою своему государю.
Комиссары отвечали, что донесут об этом королю, причем гетман литовский Радзивилл прибавил:
- Вы нам говорите о 12 пушках, которые не взял Шеин, будто бы изменою своему государю: так вам бы такого слова не говорить и в письме не писать, потому что взял весь наряд государь наш своею ратью силою, а не по чьей-нибудь измене. 12 же пушек, которые были Шеину отданы, он подарил мне по любви, а не по неволе, и те пушки у меня, а не у короля, и отдать их назад непригоже, потому что Шеин их мне подарил.
Польские комиссары требовали, чтобы их купцы могли торговать в Москве и замосковских городах, но московские послы согласились только позволить им торговать в пограничных городах. Что же касается торговли в Москве и других городах, то это дело отложили до тех пор, пока польские послы будут у царя в Москве.
Уговорились пленников всех отпустить с обеих сторон без ограничения, причем поляки не согласились на требования московских послов, чтоб не отпускать тех, которые приняли православную веру или женились в России.
В образцовой докончательной грамоте, присланной из Москвы, было внесено условие, чтоб в уступленных Польше городах, не трогать православие.
Польские комиссары говорили об этом с великою досадою.
- Какое вы у нас безверство узнали? Каждый человек себя остерегает, а чужого дома строить не замышляем, - говорил бискуп Хельминский. - У нас никакому человеку свою веру держать не запрещают, мы обещаем это под клятвою, и в докончательную грамоту это внести зазорно, королю и нам это будет в стыд, как будто мы разорители вер.
Поляки русским отказали с шумом. Образцовая грамота московская начиналась

443

укоризнами, что поляки нарушили перемирие и тому подобное. Комиссары объявили, что
они такой грамоты допустить не могут.
- Заключен вечный мир, - говорил Яков Жадик, - а в начале грамоты будут укоризны, мы вас укорять не хотим, и вы нас не укоряйте.
Два часа спорили об этом и, наконец, порешили оставить укоризненные слова.
Вес было окончено 4-го июня. На прощанье от польских комиссаров Жадик говорил:
- Такое дело великое и славное сделалось, чего прежние государи сделать не смогли. Так бы на том месте, где такое великое и славное дело совершилось, где
стояли шатры, для вечного вспоминания насыпать два больших кургана, и сделать на них два великих столба каменных: один на московской, другой на королевской стороне, и на тех столбах написать государские имена, также год и месяц, каким образом и посредством каких послов такое великое дело учинилось.
Шереметев с товарищами не согласились, и на предложение он ответил:
- В Московском государстве таких обычаев не повелось, и делать это не для чего. Все сделалось волею Божею и с повеления великих государей и написано будет в посольских книгах.
Шереметев дал знать об этом в Москву и получил такой ответ: “Государевы послы сделали хорошо, что у литовских послов отговорили, потому что они начинают дела новые, и впредь литовским послам отказывать, что бугры насыпать и столбы ставить быть тому непригоже и не для чего, потому что доброе дело учинилось по Божьей воле, а не для столбов и бугров бездушных”.


* * *

Польские послы прибыли в Москву в начале февраля 1635-го года, чтобы подкрепить мир. Им был сделан торжественный прием сообразно обычаям того времени.
Сначала послы в Грановитой палате представлялись царю, который сидел на троне в царском наряде и венце, по бокам трона стояли рынды в длинных белых сапогах, в рысьих шапках, с топорами на плечах и золотыми цепями на груди. Послов допустили к целованию царской руки. Пока окольничий принимал их подарки, царь после поцелуя его руки иноверцами, умывал ее из стоявшего тут рукомойника с полотенцами.
В другой день послов позвали в ответную палату на докончание. Обряд этот происходил таким образом: сначала послы говорили с боярами в ответной палате и читали договор. Затем их позвали к царю в палату. Царь был в полном облачении. По его приказанию царский духовник принес из Благовещенского собора животворящий крест на золотой мисе под пеленою. Царь велел спросить послов о здравии и приказал сесть. Немного погодя, царский печатник приказал послам и боярам подойти поближе.
Царь встал, с него сняли венец, взяли у него скипетр. Утвержденную грамоту положили под крест. Царь приложился к кресту, велел печатнику отдать грамоту послам и отпустить их.

444

В конце марта послов пригласили к царскому столу в Грановитой палате. Царь сидел за особым серебряным столом в шубе с кружевами и в шапке. Бояре и окольничие сидели в шубах, черных шапках.
Для послов был особый стол. У столов царского, боярского и посольского были особые поставы с посудою, которыми заведовали во время пиров придворные по назначению.
Дворецкий, кравчий, чашники и стольники, разносившие кушанья и напитки, были в золотом платье и высоких шапках. Царь по обычаю посылал послам со своего стола подносы. Подали красный мед.
Государь встал и сказал послам:
- Пью за здравие брата моего, государя вашего Владислава короля.
Затем царь посылал послам в золотых братинах пиво, и послы приняли чашу, вставая со своих мест, пили и опять садились за стол.
Дня через два польских послов после царского стола отпустили домой.
В этом же году для закрепления вечного мира присягою королевскою отправлены были в Польшу великие послы: боярин князь Алексей Михайлович Львов-Ярославский с товарищами. Шереметев не смог ехать. Однако он упросил царя отправить дьяка Посольского приказа Василия Ситского.
Послам был наказ: “Непременно за то стоять накрепко, чтоб король поцеловал в крест, а не в блюдо”. Еще любопытна вторая статья наказа: “Когда король велит положить на запись крест, то послам смотреть, чтоб этот королевский крест был с распятием, а если король закона лютерского, что ему целовать Евангелие, разведать подлинно, какой веры король”. Если чтоб польские купцы ездили торговать в Москву и замосковные города свободно, то отвечать: “Это дело недостаточное, потому что многие польские и литовские купцы станут приезжать в Москву и в другие города, станут привозить с собою учителей римской веры и приводить людей в свою веру, а наша истинная православная христианская вера греческого закона до сих пор стоит крепко и непоколебимо, и вперед также стоять будет, Богом хранима и соблюдаема вовеки, и других никаких вер у нас не принимают. Да, в Московское государство приезжают иноземцы – торговые люди лютерского и кальвинского закона, а у римлян с ними за эту веру рознь. Так и римской веры купцам с лютерами и кальвинами будет ссора, и без брани между ними за веру не обойдется, но стоя накрепко, согласиться, чтоб польские купцы приезжали в Москву”.
Паны потребовали от послов еще новой статьи, чтоб в обоих государствах были одинаковые деньги, Львов-Ярославский отвечал:
- Одной цены установить нельзя: у вас в Польше и Литве золотым и ефимкам всегда цена бывает неровно, золотой у вас сейчас идет русскими деньгами по двадцати одному алтыну, по четыре деньги, а на Москве золотой получают по тридцати алтын, ефимков у вас покупают по тридцать алтын. Да и потому нельзя, что в Польше и Литве торгует золотыми и ефимками, а для мелкой покупки грошами и шиллингами медленно в Московском государстве - русскими копейками и московками, хотя они и дробны, зато сделаны из чистого серебра.
Когда все переговоры кончились, открылись для московских послов сильные затруднения. Еще на Поляновском съезде между Шереметевым и Жадиком было

445

договорено, что поляки отдадут подлинный договор Жолкевского об избрании Владислава и все другие бумаги, относящиеся к Смутному времени, но теперь паны-рада прислали сказать Львову, что этого договора ищут, но нигде отыскать не могут.
Львов-Ярославский отвечал:
- Пока нам гетмановский договор и всякое письмо не отдадут, мы никаких дел делать не станем, и у короля при крестном целовании не будем. Удивительное дело, давно ли то крестное целование было, ваши великие послы и сенаторы клялись, крест целовали, что гетмановский договор и всякое письмо будут отданы царского величества послам в Варшаве, а теперь говорят, что договора не сыщут.
Приехал к послам Христоф Гонсевский с Альбрехтом  Гижицким.
- Мы королю и панам-рада сказывали, - говорил Гонсевский, - что вы без гетмановского договора никаких дел делать не будете. Король от того стал печалиться, а паны-рада все кручиниться, велел король во всех скарбах скорбях искать договора.
Потом приехали к послам Якуб Жадик - канцлер коронный Альбрехт Радзивилл - канцлер литовский, Александр Гонсевский и говорили, что договора в королевской казне не сыщут, когда этот договор гетман Жолкевский под Смоленск к Жигимонту королю привез, то неизвестно, взял ли его у него король или нет. Одно известно, что Жигимонт король сыну своему Московского государства не прочил. Думают они, что договор о том или у Жолкевского, или у Льва Сапеги, или у писаря Соколинского, которые все померли, и теперь король послал искать договора в Жолкву, отчину Жолкевского, также к сыну Сапеги и к Соколинским. А если договора не сыщут, то король укрепится крестным целованием, что вперед ему и всем польским королям гетманским договором к Московскому государству никакого причитания не иметь и не вспоминать вовеки, также к панам-раде и всей Речи Посполитой. А укрепление об этом договоре напишут, как вы сами великие послы прикажете.
- О гетманском договоре хотите письмо дать за руками, но вы об нем письмо давали и крест целовали, да солгали, - говорил Львов-Ярославский, - и вы, паны-рада, как теперь неправды делаете, чего в христианских договорах не делается. Ведь вы, зная про тот договор, что он есть у короля в казне, крест целовали? А теперь сказываете, что его не сыщено?
- Нам самим большой стыд, - говорил от панов Жадик, - что договора не сыщут, только то случилось без хитрости, не обманом, Бог то ведает, убей нас Бог душою и телом, если мы договор утаиваем. Отпишите великому государю своему об указе, а государь ваш к королевскому величеству гонца своего пошлет, отпишет, что он, король, на том крест целует, руку свою и печать приложит, и они, сенаторы, всею землею руки свои приложат.
- Видим мы, что вы это письмо нам не хотите отдать неправдою, а у нас это начальное дело, - говорил Львов-Ярославский.
Паны продолжали клясться, наконец, положили, что отпишут об этом к государю.
Царь прислал ответ, что согласен на сделку относительно гетмановского договора, но с тем, чтоб король отписал об этом во все государства.
23-го апреля назначено было днем королевской присяги: костел был великолепно убран, у большого алтаря горело шесть свечей в золотых подсвечниках, распятие и статуи

446

на алтаре были из того же металла, музыка гремела на четыре хора. Начались толки, как московские послы должны идти в костел, перед королем или за ним, или вести короля под руки, как был обычай. Они объявили, что вести короля под руки непригоже, грех большой, кого-нибудь к присяге, тем более короля. Согласились идти перед маршалком. Когда уже процессия двинулась, послы стали требовать, чтоб король в присутствии всех собственноручно рукою подписал обещанное утверждение. Король исполнил их желание:
- Теперь видим, что вы искренно с нами поступаете, будет вечный мир, - обрадовано говорил Львов-Ярославский.
Они просили, чтоб король и царь всегда называли друг друга братьями. Последовало и на это согласие.
Король шел в костел с многочисленною свитою, кроме придворных, было при нем два архиепископа и 16 светских сенаторов.
Помолившись перед большим алтарем, король сел. В то время стал говорить проповедник, который по обычаю часто вставлял латинские пакеты и сентенции. Один из русских послов попросил литовского канцлера Радзивилла, запретить проповеднику употреблять латинские слова, непонятные для послов.
Радзивилл внутренне улыбнулся и ответил, что это слова простые и должны быть им понятны.
По окончании проповеди архиепископ подал королю крест и присягу. Король громко прочел присягу и условия о гетмановском договоре, поцеловал крест, но послы потребовали, чтоб о гетмановском была особая присяга, и король в другой раз должен был целовать крест, что очень утешило послов. За королем присягнули шесть сенаторов.
По окончании присяги король, взявши грамоты, подал их князю Львову и сказал:
- Надеюсь, что за Божей помощью будет у нас крепкая и вечная приязнь с государем вашим, братом моим, отдайте в его руки этот задаток нашего братства и кланяйтесь ему от моего имени по-приятельски.
Послы низко поклонились. Архиепископ начал петь гимн, и в то же время раздалась пушечная пальба. На эту невиданную до того времени церемонию смотрели с хор панский  нунций и посол флорентийский.


* * *

Послы обедали у короля, король пил за здравие брата своего, и ради потехи рассказывал о том, как Юдифь спасла Иерусалим.
После потехи послы должны были исполнить печальное поручение: царь Михаил приказал им выпросить у короля тела Шуйских: царя Василия, его брата Дмитрия и жены последнего, в наказе говорилось: “Если за тело Василия поляки запросят денег, то давать до 10 тысяч и прибавить, сколько пригоже, смотря по мере, сказавши, однако: это нигде не слыхали, чтоб мертвых тело продавать, а за тело Дмитрия Шуйского и жены его денег не давать”.
Когда послы сказали об этом панам, те отвечали, что донесут королю и прибавили:

447

- Отдать тело не годится. Мы славу себе учини вековую тем, что московский царь и брат его лежат у нас в Польше и погребены они честно, и устроена над ними каплица каменная.
Львов-Ярославский сказал на это:
- Царя Василия тело уже мертво, прибыли в нем нет никакой, а мы вам за то поминки дадим, что у нас случилось, - и посулил канцлеру королевскому Якубу Жадику десять сороков соболей, и другим также посулили немалые поминки.
- Мы донесем об этом королевскому величеству, и советовать ему будем, чтоб тело отдать, - пообещал Жадик.
Скоро послам дали знать, что король согласен.
Жадик передал им:
- Королевское величество велело вам сказать, что он тело Василия Ивановича и брата его велел отдать, любя брата своего, великого государя вашего, а если б был Сигизмунд король, то он бы ни за что не отдал, хотя бы ему палаты золота насыпали, но он и тогда бы ни одной кости не отдал.
Посольские дьяки во главе с Василием Ситским отправились в Капицу вместе с королевичем и буравничим. Гробы находились под полом, когда дьяки велели взломать пол, то увидели под ним палатку каменную, а в палатке три гроба. Один на правой стороне, а два на левой, последние поставлены один на другой. Одинокий гроб на правой стороне был царя Василия, на левой наверху - князя Дмитрия, а под ним жены его.
Из земли тела вынули честно, встречали их по дороге из села Ездово к Варшавскому посаду послы, стольники и дворяне со всеми  людьми с великою честью. Послы велели сделать новые гробы, посмолить и поставить в них старые гробы.
Король прислал атлас золотистый турецкий да кружева кованые золотые, да гвозди серебряные, велел гроб Василия обить. На гроб князя Дмитрия прислал бархат зеленый, и на княжеский гроб – камку зеленую, и отпустил король тела с великою честью, но сенаторам и ближним королевским людям за этот отпуск дано соболей по 3674 рубля.


* * *

10-го июня с утра в Кремле московском загудел редут, и народ повалил к Дорогомилову навстречу телу царя Василия.
От Дорогомиловской слободы до церкви Николы Явленного на Арбате тело несли на головах дети боярские из городов, а за телом шли Рафаил, епископ коломенский, архимандриты, игумены и протопопы, которые были назначены встречать тело в Вязьме. За телом шли послы, князь Львов с товарищами.
Ситский следовал рядом с князем.
У церкви Николы Явленного встречал тело Павел, митрополит крутицкий и новоспасский, архимандрит Иосиф, с ним всех церквей деревянного города попы и дьяконы со свечами и кадилами. Тут же встречали бояре, князь Сулешов да Борис Михайлович Салтыков, да окольничий Михайло Михайлович Салтыков в смирном

448

(траурном) платье, служилые люди, гости и купцы, встречавшие вместе с боярами, были также все в смирном платье.
От Николы Явленного тело дворяне московские несли на плечах. Патриарх Иосаф со всем освященным собором встретил тело у церкви Николы Зарайского в ризах смиренных и, учиня начисто по-священному, пошел за телом, которое внесли в Кремль.
Когда направились со двора князя Бориса, то зазвонили во все колокола, и тело внесли в Архангельский собор в передние двери от Казанского двора. Государь встретил у собора Успенского, не доходя рундука. За государем были бояре думные и ближние люди, все в смирном платье. В Архангельском соборе пели панихиду большую, а погребенье было на другой день 11-го июня.
Так кончились войны, порожденные Смутным временем. Гроб Шуйского с торжеством был поставлен между гробами царей московских. Но гробы Годуновых остались в Троицком монастыре, ибо гроб Дмитрия загораживал им дорогу в Архимандритский собор.
Нравственное и политическое успокоение русских людей, которые хотели произвести Шуйского внешними средствами, завершилось теперь на гробе его, привезенном из Польши.
Все пошло по-прежнему, но в Смоленске, Дорогобуже и городах Северских сидели польские державцы, а в земле Ижерской шведские.
Король Владислав искренне хотел мира и принял его с недавним соперником своим, царем московским, но последний не переставал присылать посольство с жалобами на подданных Владиславовых.
В то время как в Варшаве московский посол князь Львов с товарищами был свидетелем королевского приема в соблюдении Поляновского мира, польские послы Песочинский, каштелян Каменецкий и Сапега, писарь великого княжества Литовского, сын знаменитого Льва, были свидетелями царского крестоцелования в Москве.


;
449


Вместо   эпилога

В ходе Смутного времени в первенствующих фамилиях оказался недочет: Романовы пришли на престол, удалились Годуновы, исчезли безпотомственно Шуйские. Исчезли самые важные, самые энергичные из Голицыных: Василий Васильевич Голицын не возвратился из неволи литовской, брат его Андрей погиб.
Из оставшихся князь Федор Иванович Мстиславский первые десятилетия царствования Михаила по-прежнему занимал первые места в думе, умер в 1622-ом году, не способен был играть действительно первенствующую роль, и не мог приобрести при Михаиле важного значения. Энергия Воротынского ограничивалась протестом против унижения Мстиславских и Воротынских. Воротынский умер в 1627-ом году.
Ловкими, дерзкими и неразборчивыми в средствах овладеть волею других и приобрести видное место – таковыми были Салтыковы, подкрепленные родственной связью с матерью царской. Филарет Никитич низверг их, и во время его правления они                были в заточении не обратном, но после смерти его немедленно возвращены с прежними чинами. Один из них, Матвей Михайлович, был боярином при царе Михаиле и воеводою в Тобольске (1620-ый год): в 1631-ом году он был послан в Рязань разбирать дворян и детей боярских, и в 1632-ом году воеводою в Казань. В придворных церемониях за столом царским нередко упоминались окольничий Никита Васильевич Годунов, жена окольничего Ивана Ивановича Годунова, Ирина Никитична, родная тетка царя, была еще живая и присутствовала на царской свадьбе в 1626-ом году. Дочь царя Бориса, Ксения, или Ольга умерла в 1622-ом году в Суздале. Перед смертью она била челом царю, чтоб позволил похоронить в Троице-Сергиевом монастыре, о чем не было отказано.
Последний из Шуйских Иван Иванович, возвратившийся из Польши и занявший между боярами принадлежавшее по отечеству высокое место, участвовал при чтении обвинительной сказки Шеину перед казнью.
Князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой после неудачного похода своего против шведов и после победы, одержанной им в местнической борьбе над Морозовым, был послан в 1622-ом году в Ярославль для разбора дворян и детей боярских, кому можно быть на государевой службе. Затем был воеводою в Тобольске.
Воевода Пожарский, намного переживший своего сподвижника Минина, продолжал и после его смерти защищать родину, служить народу.
За 29 лет службы при царе Михаиле Дмитрий Пожарский, народный герой, прославленный полководец, ни разу не ставился во главе русского войска. Он назначался обычно вторым воеводою, выполнял лишь вспомогательные, второстепенные боевые поручения, хотя в то тревожное время была большая нужда в талантливых и опытных военачальниках. Именно этим отчасти объясняются военные неудачи русских в их борьбе со шведами и поляками, после того как Пожарский лишился полномочий правителя русского государства.
Впрочем, что касается царских милостей, и он не был обойден. В июле 1613-го года его возвели в чин боярина. Тогда же особой царской грамотой восстановили его в

450

правах по владению селом Нижних Ландах, отнятым у него по доносу изменника Орлова.
В 1619-ом году за особые заслуги Пожарского наградили еще двумя селами. Царь не обходил его и личным вниманием: приглашал к своему царскому столу на торжественные обеды на двух своих свадьбах (царь Михаил был женат дважды), избирал Пожарского своим дружком. Оставлял его вместе с другими царскими наместниками в Москве во время своих выездов из Москвы.
В начале 1642-го года Дмитрий Пожарский занемог, в то время он ведал  Судным приказом, но работал с трудом, приходилось больше лежать в постели.
- Видно, смерть подходит, - печально говорил он своей жене, Феодоре Андреевне.
На ней, урожденной княжне Голицыне, он женился в 1636-ом году после смерти первой жены Прасковьи Варфоломеевны. Сам патриарх отпевал княжну Прасковью в церкви на Лубянке. “Вот только бы подрос Ванюша, а там и на покой пора”, - думал Дмитрий Пожарский, ласково поглаживая голову своего младшего сына.
От первого брака Пожарский имел трех сыновей: Петра, Федора и Ивана, и трех дочерей: Ксению, Наталью и Елену. Сын Федор умер в расцвете сил. Ксения была замужем за князем Василием Семеновичем Куракиным. Ксения умерла молодой. Из остальных же детей с отцом жил лишь младший сын - подросток Ваня. От второй жены детей не было. Старший сын Петр, стольник с 1621-го года, давно отдалился от отцовской семьи, а дочери вышли замуж. Наталья за князя Ивана Ивановича Пронского, Елена - за князя Ивана Федоровича Лыкова.
Семья Пожарских становилась богатой и знаменитой. Аристократы, прежде презиравшие воеводу за худородство, теперь набивались ему в родню. “Нет, кажется, не увижу Ванюшу взрослым”, - продолжал горестно думать больной. И он еще крепче прижимал к себе своего любимца, спешил передать ему свое отцовское наставление.
- Больше всего люби родину, уважай свой народ! Вырастешь большим - служи ему честно, постарайся заслужить его доверие. Народное доверие - самая высокая награда для человека.
Мысли о народе и его будущем волновали умирающего. В бессонные ночи, когда боевые раны начинали особенно ныть, Пожарский часто вспоминал о том, как русский народ разгромил всех врагов, изгнал их с родной земли.
“Нет, только один простой народ никому не покорился!” - с такими же чувствами  удовлетворения Пожарский вспоминал о том, как в минувшие годы тяжкой борьбы простые люди, не щадя своей жизни, жертвуя всем, сумели отстоять и свою свободу и честь своей родины.
“И таких людей бояре пытались винить во всем!” - возмущался Дмитрий Михайлович. - Не народ был повинен в смуте, а корыстные и властолюбивые бояре. Они опозорили себя междоусобицей и изменою. А простые люди возвеличивали себя подвигами. С этих-то людей надлежит и другим брать пример”.
Однако из них Дмитрий Михайлович вспоминал с особой любовью своего друга Кузьму Минина.  “Вот человек, который своей доблестью превзошел всех знатных людей!” И, вспоминая об умершем друге, Дмитрий Михайлович теперь думал: “Скоро и мой черед, Минин”.
Все реже вставал Пожарский с постели: тяжелый недуг не позволял это сделать.

451

Лишь иногда с трудом, держась на ослабевших ногах, он одевался и выходил из дома.
Опираясь на посох, прихрамывая, он тихо шел по родной Сретенке. Каждый ломтик земли здесь, каждый переулок был ему памятен. Здесь он когда-то рубился с гусарами пана Гонсевского, здесь, истекая кровью, он пал от тяжелых ран.
Медленно, едва передвигались больные ноги Дмитрия Михайловича, проходил по родной улице, время от времени останавливался, чтобы отдохнуть. К нему подходили московские люди, почтительно приветствовали его глубокими поклонами. Все знали знаменитого воеводу, уважали его за подвиги, за большие заслуги перед народом, перед родиной.
Иногда, набравшись сил, Пожарский шел на Пушечный двор. Дмитрий Михайлович любил смотреть, как мастера отливали пушки.
- Побольше, побольше готовьте их! - подбадривал он литейщиков. - Они еще пригодятся.
Так со своими недомоганиями Пожарский дожил до 1642-го года. С наступлением весны он так занемог, что уже был не в силах подняться с постели.
20-го апреля он скончался, похоронили его, согласно завещанию, в Суздале, в фамильном склепе князей Пожарских в Спасо-Ефимовском монастыре.
Из столицы его прах провожали тысячи людей. Они шли за гробом, оплакивая дорогого человека для всего русского народа.


* * *

Время было за полдень. Однако солнце еще сияло и грело, ласточки, мелькая острыми, как  стрела крыльями, беспокойно и низко кружили над землей, предчувствуя первую весеннюю грозу.
Василий Ситский с женой Ольгой Николаевной по завершении похорон князя Дмитрия Пожарского в открытом возке, в который была запряжена пара лошадей, возвращались из Суздаля.
Несколько верст ехали молча, Василий думал об умершем Пожарском: “Такого человека не стало!”
Благодаря Пожарскому Василий Ситский нашел как раз то, что ему было нужно: верность, усердие, беспрекословность, к тому же не малый, а по-простому дюжинный ум, который он в отличие от других, щедро, хоть и не бескорыстно, отдает государственной службе. За это царь и жалует его - не по роду, а по уму, по службе, по делам. Сегодня, кто еще сильнее его в польских делах? Свору собак съел он на этом деле. Многие вопросы посольской службы на нем и ведет он свои посольские дела с таким умением, так точно и искусно, что многие зарубежные послы удивляются тонкости и изобретательности его ума.
Некоторые именитые бояре менее известны за рубежом, чем дьяк Ситский. Где бы ни участвовал он в посольских делах, и с чьими послами не имел дела на Москве, нигде и ни в чем не допускал оплошности или промашки. И если не приведет дело к

452

благополучному исходу, то и разрушиться ему не даст: непременно измыслит что-нибудь, также из чего хоть малая польза да выйдет.
Ко многим и тайным делам, как и его отец Прокофий Петрович в свое время, был он приобщен. Некоторые из бояр того не знают, что знает он, многие из сослуживцев не без основания говорят, что и самому царю не все ведомо из того, что ведомо дьяку Ситскому.
Редок был день, когда из Посольского приказа и в приказ гонцы не увозят за рубеж, или не привозят из-за рубежа грамоты, а что в тех грамотах, знает один Бог да он, которому царь дозволяет готовить грамоты от его царского имени.
Так, задумавшись, Ситский проехал уже несколько верст. Он даже не расслышал, когда к нему обратилась жена. Не получив ответа, она повторила свой вопрос:
- Васенька, что с сыном?
- С сыном? - до Василия дошло, что к нему обращаются. - Будет служить в Посольском приказе. Пусть идет по стопам деда и отца.
- Когда это случится?
- Скоро, милая, скоро.
Василий снова попытался вернуться к своим мыслям, но жене молчать не хотелось. Она спросила:
- Васенька, что слышно о нашем племяннике?
- В станице в сотских значится! Вероятно, скоро приедет в Москву.
- Его отец, брат твой Андрей, так и неизвестно, куда подевался.
- Не только Андрей, но и другие братья сложили свои головы за наше отечество, бедную матушку Русь. Было нас четыре брата. Николая в голодные годы, при царе Борисе Годунове, шиши зарубили. Андрей и Григорий сгинули без вестей. Остался только я один из нашего рода.
Дальше они ехали снова молча. Василий Ситский мечтал, жена его Ольга вслушивалась в шум придорожного леса. На горизонте, наконец, показалась белокаменная, весенняя Москва.














453


Содержание


Книга   пятая   
            За веру православную, Отечество русское      ______________          3

Глава   первая     _________________________________________         4

Глава   вторая    __________________________________________       56

    
Книга   шестая    
В одном совете за Россию     ______________________________        96

Глава   первая     __________________________________________      97

Глава   вторая     __________________________________________     127

Глава   третья     __________________________________________     149

Глава   четвертая     _______________________________________      194   


Книга   седьмая
Очищение земли русской      _______________________________    231

Глава   первая     __________________________________________     232

Глава   вторая     ___________________________________________    253

Глава   третья     ___________________________________________    322    


Книга   восьмая    
Россия останется Россией     ________________________________    346

Глава   первая     ___________________________________________    347

Глава   вторая     ___________________________________________    391

Вместо эпилога     ______________________________________    449