Киевский вальс

А вы любили когда-нибудь? Скажите, вы любили так, чтобы до последнего вздоха – дышать и не надышаться, до последнего взгляда – глядеть и не наглядеться, когда ни за какие блага не предашь, не изменишь? Когда служить любимому – радость, когда жизнь за него отдать – счастье? Когда не помнит любовь начала и не знает конца, с ней, кажется, родился, с ней и умираешь? … Она – жалостлива и терпелива, смиренна и бескорыстна, доверчива и ответственна. Она не сравнивает, она созидает и возвышает, спасает и воскрешает, и цена ей – жертва.

Не часто случается такая любовь, но счастлив и… одновременно несчастлив тот, кто с ней встречается, ведь любовь – это не чувство, это постоянный выбор и непрерывное действие, это, можно сказать, вечная борьба: отдать себя целиком и не погибнуть, ежедневно, ежечасно, невзирая ни на что, не ища своей выгоды, вновь и вновь выбирать друг друга.   
И трудно о ней рассказать словами, невозможно дать ей определение и нельзя вывести её закон.

Любовь можно только прочувствовать, пережить, но и то – в силу глубины своей души – каждый по-своему. Но чаще мы гибнем в страстях, которые ошибочно принимаем за любовь. В муках страданий боремся за неё, считая, что в этом бою нет правил – «мой», «моя», «хочу» – любой ценой и, опьянённые и пленённые безумной страстью, удовлетворяя свои желания, теряем голову, не ведая что творим, и хорошо, если успеваем вовремя остановиться.
Играя в любовь – изменяем, предаём, радуемся неправде, глумимся, и рыдает после покорёженная душа, медленно погибая в муках. Да, страсть убивает и даже тех, кто рядом.

*  *  *
– А есть ли вообще любовь на свете? – подумала Анна, – или это только игры чувственных желаний, что словно ядовитый газ просачиваются в нашу жизнь и отравляют её? Как назвать мои чувства к Сергею, если, похоронив его, от меня словно по живому половину отрезали, и почему сейчас в душе столько противоречивых сомнений от воспоминаний, которыми я жила всю жизнь и считала их любовью?
Но Олег вновь, как тогда, много лет назад, пел о любви, и сердце её отзывалось волнением, болью, стыдом и томлением. Не понимала Анна, в чём замысел сегодняшней встречи. Слышала, что ничего в жизни не происходит случайно, и каждая встреча – это напоминание о чём-либо, испытание или наказание и много других значений, а может быть это путь к познанию самой себя? Чтобы разобраться, наконец-то, со своими чувствами и обрести в душе долгожданный покой? 
– Но как такое возможно? – взмолилась она, – Господи, зачем? Дай мне силы пережить это.

 – … Чорнії брови, карії очі!
Страшно дивитись підчас на вас:
не будеш спати ні вдень, ні вночі,
все будеш думать, очі, про вас...
На этом песня закончена. Певец опустил руки и лишь спустя несколько секунд, зрители, встав, восхищённо зааплодировали. Очарованные красотой и грацией, глубиной силы и чувства песни да нежно-бархатным баритоном исполнителя, они долго хлопали, кричали "Браво!" Он красиво кланялся, и был, как всегда, великолепен...
Ком в горле и сердце там же – стучит, отдавая в висках, животе, ладонях… Подкашиваются ноги… Сил нет встать...

Упасть бы и разрыдаться, или… побежать следом, окликнуть: «Это я – Анна».
Да поздно. Всё уже поздно. За роялем его жена – та, которая в той – прежней и счастливой жизни, что длилась всего три дня, сказала: «А это он для тебя поёт».
– Чорнії брови, карії очі,
темні, як нічка, ясні, як день!
Ой очі, очі, очі дівочі,
де ж ви навчились зводить людей?   
Она не понимала слов, но и тогда сердце срывалось в полёт, стремясь выскочить от восхищения и счастья, от лёгкости и радости бытия. Три дня, четыре ночи… и вся жизнь воспоминаний…
Взяла себя в руки, тихо вышла в фойе.

*  *  *
Жизнь Ани в небольшом уральском городке была проста и расписана, казалось, с самого рождения.
Со своим будущим мужем Сергеем они жили на одной улице и с первого класса сидели за одной партой. «Жених и невеста», – слышали с детства, и по-другому не думали, не ведали. Любовь ли, дружба, либо привязанность – кто задумывался, но с годами они как-то уподобились друг другу, сплелись корнями, срослись, словно два дерева, и стали одним целым. Так думали все вокруг, и в это же верили «жених и невеста».

Едва исполнилось восемнадцать, не раздумывая, отнесли заявление в загс. Но встали стеной родители – рано, первый курс лишь окончили, а вдруг дети пойдут, и учёба прервётся. Пальцем погрозили, ногами потопали – запретили. Привыкшие к повиновению молодые не смели ослушаться.   
И вот, позади институт, армия, и влюблённые вновь пошли в загс, да только вторая попытка снова не увенчалась успехом: в секунду, за неделю до свадьбы, потеряв сознание, упала свекровь – обширный инсульт и полный паралич.
Сиротливо висело в шкафу белоснежное платье с бантом, пылились туфли с перламутровой пряжкой там же, и лежала на антресолях поникшая фата. Целомудренно хотела вступить в брак Анна, но судьба приготовила другой сценарий. Без торжества, романтики, сошлись и зажили, как муж и жена. О свадьбе не говорили, ждали… Через три года, похоронив свекровь, родня вынесла вердикт: «Год траура». «Ну что ж, – подумали молодые, – дело святое – мама умерла. Что может быть горше».

Но поселился в душе подсознательный страх, и горькая мысль будоражила мозг: «А не случайно ли, не с предупреждением, срывается вторая попытка? Может и не стоит вовсе?» Тем более угасла между ними какая-то искра, и превратились отношения в бесцветные будни. Молчали, обходили стороной и то, что до сих пор не родили ребёночка. 

Поникла Анна, грустная морщинка легла меж бровей, но закончился траур, и в третий раз пришли они в загс. И уж вовсе неожиданно, за месяц до свадьбы, телеграммой пригласили Аню в Киев на оглашение завещания.
По линии матери предки её были родом с Украины. Никто не вернулся с фронта, не возвратились на родину и те, кто был эвакуирован на Урал. Лишь предприимчивая и расчётливая тётя Зося – певица и педагог по вокалу, осталась в Киеве охранять своё имущество, и умудрилась в лихие годы фашистской оккупации ещё и приумножить его.

Себялюбивая, своенравная и далеко не щедрая, оттолкнув всех, накопила к старости немерено добра. Наследников не имела и, прожив долгую жизнь, как в искупление себя, старательно расписала всё своё богатство в завещании.
Что-то там полагалось и Анне.
– Поедешь, – обрадовалась мать, – отдохнёшь, развеешься. Увидишь цветущие каштаны, чудный Днепр и дивной красоты город. Воздухом родины предков надышишься вволю. Счастливая!
Сергей выразил недовольство. «Не надо, не езжай», – просил, провожать не пошёл, обидевшись. А Анне всё равно. Словно из клетки на волю вырвалась и возрадовалась душа, и ликовала, когда вышла на перрон вокзала древнего города.

Это был солнечный и тёплый май. Город, казалось, пел цветением каштанов, и на самом деле отовсюду звучал «Киевский вальс»:

«Знову цвітуть каштани,
Хвиля дніпровська б'є.
Молодість мила, – ти щастя моє».

– Я никогда не слышала украинскую речь прежде и не понимала её вовсе, – восторженно рассказывала Анна, вернувшись, – вроде слов знакомых много, а о чём говорят, улавливаю с трудом. Но песни – чистые, протяжные, с таким глубоким смыслом, проникали, казалось, в самую душу, даже сквозь кожу, и не понимая слов, пела она, отзываясь, в унисон, и мурашки бегали по телу. Да-да, меня охватывала трепетная дрожь от восхищения, когда я их слышала.

Она влюбилась в этот город, едва вошла в него, и весенним сиянием пробуждения он очаровал её. Розовыми и жёлтыми, похожими на свечи, цветами на высоких каштанах в широких, словно растопыренные пальцы, ребристых листьях; живописными берегами полноводной, ещё по-весеннему, разлитой реки; разноцветьем клумб. А вновь отстроенные после войны улицы восхищали чистотой и гармоничностью. Обычный майский ветер ненавязчиво ласкал тела живительной прохладой и вызывал приятное томление духа, тревожа воображение безумными грёзами наслаждений. Казалось, что сама любовь бесстыдно витает в воздухе.

Анна с трудом изображала на лице грусть, когда поверенный в делах мирно почившей старушки, зачитывал завещание. Ей досталось немецкое столовое серебро начала прошлого века – огромная увесистая коробка ложек, вилок и ножей всех мастей, лопаток для тортов, ковшиков для супов и пунша, и много других не известных ей предметов.

Довезти до гостиницы свалившееся богатство предложил столь же красивый, как и всё вокруг, молодой мужчина, что с интересом наблюдал за ней всю церемонию.
Встречаясь взглядом, он слегка улыбался, а она прятала смешинки в глазах, скромно опуская тщательно накрашенные ресницы.
– Олег, – представился он.
Невысок, но статен, очень модно одет, но не это заворожило Анну – ясным взглядом зелёных озорных глаз он откровенно обласкал её, и неизведанное доселе волнение отозвалось предательской слабостью в теле. А ресницы у него, как у девчонки – длинные, мохнатые… и трогательные веснушки на носу.

 – Я покажу тебе город! – сказал Олег.
Она лишь кивнула. Они гуляли и попали под дождь. Побежали, взявшись за руки, и порвались у неё босоножки. Бросила их в урну, и смело пошла по Крещатику босиком, смеясь, подставляя под освежающие струйки дождя пылающее от счастья лицо. В чём было это счастье? Кто знает, но чувства того дня она сохранила на всю жизнь…
Текла по лицу тушь для ресниц, беспорядочно лежали мокрые пряди волос, и платье прилипло к телу, а она смеялась, смеялась...

– Ты красивая, – Олег легко поднял её, и на руках занёс в обувной магазин. Завистливо вздохнули продавщицы, обернулись покупатели. Застеснялась вдруг, спрятала лицо на его груди и почувствовала, что пропала. Загрустила! Через месяц свадьба, и там – далеко, где дом родной, никогда она не была так счастлива, никогда столь великая радость не переполняла её, не обжигало пламя доселе неизведанных чувств.
Поехали переодеваться в гостиницу. Олег обнял, она отстранилась: «У меня скоро свадьба». Резко опустил руки, вмиг став серьёзным: «Я что-то не так понял?»
Заглянул в глаза: «Зачем тогда…?»

Вопрос Олега словно пригвоздил её: «И правда, зачем?», но сердцу было тесно в груди, воздуха не хватало, хотелось бесконечно в глаза его зелёные глядеть-не наглядеться, духом его дышать-не надышаться, прижаться и не отпускать. Не могла уже остановиться – сгорала в плену сладострастья. И не найдя ответ, подумала: «Будь что будет – эти три дня себе подарю, а дальше…, да что будет, то и будет, как судьба распорядится».
С Сергеем у неё всё просто было, буднично. Переженили детей ещё с детсадовского возраста, всячески сдабривая их отношения. «Лучше Серёжи ты никого не встретишь», – твердили дома. «Какая хорошая пара!», «вы удивительно подходите друг к другу» и много другого говорили, и всё в том же духе…

Городок небольшой, парни в основном заводские, и пьющих из них добрая половина, а Сергей – инженер, и никто у них в роду спиртным не баловался. Жили чинно, правильно. Как-то незаметно переросла дружба в любовь ли, или какие другие отношения, но были они без любовного жара, без трепета сердечного, слишком спокойные, не было в них искр, не было горячки, что пожирала её сейчас адским пламенем. Разгорелся лишь однажды робкий трепетный огонёк меж ними, когда первый раз заявление в загс подали, да быстро его погасили, вмешавшись, родные.
Не раздумывая и не сомневаясь, Аня сделала свой выбор, и долгим поцелуем дала это понять Олегу. До вечера бродили они, взявшись за руки, по обновлённым майской грозой улицам, и говорили, говорили... Удивительное понимание было между ними, с полуслова улавливали мысли друга-друга, и чудом это казалось.

С Сергеем выросли в одном кругу, а приходилось на крик срываться, пытаясь что-либо объяснить ему. Всегда и всё он видел по-другому, как-то поперёк её взглядам. И… руки у него – шершавые, сухие, холодные, а сейчас она, наслаждаясь, крепко держалась за мягкую тёплую ладонь Олега.
– А почему глазки у нас грустные, печаль во взгляде? – спрашивал Олег, – Я тебя чем-то обидел?
И она вновь сравнивала. «Чего кислая такая? Чем недовольна?» – повышал голос в таких случаях Сергей, и нервничал. Нахмурившись, отмахивалась от назойливых мыслей, и снова была несказанно счастлива.

Вечером пришли к Олегу. В ту самую квартиру, где утром торжественно раздавали наследство.
Тётя Зося уже давно переоформила её на любимого ученика, и Олег с воодушевлением и благодарностью рассказал Анне, как она учила его петь. Что-то непонятное говорил о нашем консерваторском образовании, где неправильная позиция языка создаёт дополнительные нагрузки на связки, о неправильном положении челюсти. Ей это было совсем неинтересно и она, перебив, рассмеялась: «Прости, но я ничего в этом не понимаю».
– Ну смотри, так меня учили в консерватории.
Он запел, что-то на итальянском языке. «Как красиво», – подумала Аня.
– А так меня учила петь Зося – это итальянская школа вокала по методу Дюпре.

Он вновь запел то же самое, и голос его действительно зазвучал по-другому, он как будто стал легче, шире, глубже, свободней, и сам по себе вольно взвился ввысь, улетая в бесконечную даль. И стены не были ему преградой. Анна вздрогнула, мороз по коже до мурашек волной удовольствия накрыл.
– Ничего себе, – восхищённо выдохнула, – а я думала люди поют, как талантом дано.
– Ну, без таланта певцом не станешь, но вокал – это целая наука. Вот во втором случае я применил головной регистр…
– Я ничего в этом не понимаю, – вновь перебила Анна и грустно подумала, до чего же они далеки друг от друга.
– А музыку не надо понимать, её надо чувствовать.

И он снова запел ранее слышанную ею арию на итальянском языке, но чья она, из какой оперы и кто автор – Анна не знала. Но душа отозвалась, тело вновь покрылось мурашками, и сердцу стало тесно в груди. Подошла, прижалась, но в дверь позвонили, и в квартиру шумной толпой ввалились друзья. Раскованные, громкоголосые, совсем по-другому одетые – артисты все. Другой мир, другие разговоры.
– Спой, Олег, – попросила худенькая невзрачная девушка с огромными грустными чёрными глазами. Она весь вечер молчала, искоса бросая недобрые взгляды на Анну.
И заполнилась комната песней.

– А это он для тебя поёт, – тихо сказала та, что молчала, – счастливая ты… Он никогда прежде так чувственно не пел. Смерила Анну взглядом: «Его ждёт большое будущее – ты это понимаешь?»

Анна свой взгляд не отвела. Она уже успела поменять билет, и что-то невразумительное бормотала на переговорном пункте Сергею о том, почему задерживается. Так в её жизнь вошла ложь, а она, как известно, вещь коварная, исподволь гадит, незаметно отношения рушит. Да и как ни крути, Иудина правда всегда к погибели ведёт, в ненужный момент вскрывается и бьёт – бьёт жестоко и больно. Ложь, конечно, бывает необходима, но это был совсем не тот случай.
Словно Золушка после бала, возвращалась Аня домой. Всю дорогу молчала, боялась расплескать очарование уединённых дней в ласке и неге, затереть воспоминания о незабвенных словах любви. Сколько их было сказано! Много красивых слов она услышала в безумной страсти! Красивых, но пустых.

– Всё правильно, – думала, – ну какая из меня жена артисту? Девушка с Урала… Да и сказал он об этом бездумно как-то, вскользь, словно невзначай, ей только и оставалось сделать вид, что не услышала…
Вся сжалась, словно увяла, и поникшая вышла на перрон – серый, невзрачный. Сергей соскучился. Обнимает, что-то рассказывает, а ей всё тошно и ничего не интересно – всё мелким незначимым кажется. То ли дело, театр…
Ещё замуж не вышла, а уже на головную боль ссылается, словно старому опостылому мужу. 

Какие-то рваные чувства терзали сердце, вроде люб Сергей – свой, родной, как брат, а в постели – нежеланный до слёз. Ей хотелось рассказать ему, поделиться, да понимала, что обиду непоправимую нанесёт, всё разрушит. Как жить тогда дальше? Душа её осталась в Киеве, полетела бы, пешком бы босиком пошла за любимым, да не позвал, не попросил остаться...
Как не металась, а замуж вышла. На свадьбе много плакала, а потом и вовсе слегла. Кинулись к врачам, оказалось, беременная. Сердцем поняла, что это ребёнок Олега. «Ну хоть что-то», – подумала она.
Мальчика назвали Олегом. Муж думал, что в честь его отца, мать – в честь деда, лишь Анна знала в честь кого.

Унаследовал Олежек красивые отцовские глаза, длинные ресницы и вокальный талант. Отдала в музыкальную школу. «Учиться ему надо дальше», – говорили педагоги.
– Не мужицкое это дело, – возмущался отец.
Как ни старалась Аня возродить прежние отношения с Сергеем, трещина, порождённая изменой, с годами только ширилась. Олег остался в прошлом, которое вспоминалось, как дивный сон, как сказка – было ль, не было, а муж, что с рождения познавал с ней мир, раздражал часто и не по существу. Он молчал, отдалялся и порой сознательно игнорировал её. Она обижалась, винила его, не понимая, что во всём виновата сама, и никак не предполагала, что муж обо всём догадывался.    

Не тонкой материей Божественной Любви был связан их брак, а какой-то железобетонной бытовухой: щами, борщами, дачными сотками, вечной экономией и тайной рождения сына. А жизнь бежала, бежала – не увидели, как прошла. Пережили перестроечный бардак – чем только не занимались, когда завод встал!
И вот оба на пенсии. Сергей два инфаркта пережил. Анна тяжело его выхаживала: лекарства по часам давала, из ложечки кормила, как ребёнка выгуливала, лечебной гимнастикой с ним занималась.

И всю жизнь одну мечту в сердце носила – на Украину съездить. Сергей сердился, не понимал. Раздражался. Отношения с мужем и так нелёгкими были, а из-за болезни и вовсе испортились.

Был май. Цвела сирень, и Анна вспомнила каштаны. Запела «Киевский вальс», раскраснелась, вспоминая, а Сергей вдруг криком взорвался: «Забыть не можешь, бессовестная, замолчи!»
Схватился за сердце, лицо болью искривилось.
– Да, что ты, что ты, не надо, – побежала за таблетками, – не говори глупости.
– Какие же это глупости? Ты думала, что я ни о чём не догадывался? Да я ещё в армии узнал, что, возможно, бесплоден, а вначале поверил – дурак! Да только в Олежке ничего нашего не было и нет – каждый видел, и все молчали. Понимаешь, не это страшно. Страшно, что ты предала и скрыла. Я мог быть для тебя плохим мужем, мог не понимать, быть невнимательным, но я никогда не предавал тебя.   
– Так ты собирался на мне жениться, зная, что бесплоден?
– Я любил тебя и боялся потерять.
– Себя ты любил. Нечестно это.
– Я проверялся, какой-то процент оставляли…
– А если бы я тебе всё рассказала, ты бы простил?

Они кричали, обвиняя друг друга, их, словно плотину, прорвало. Орали, разбивая все иллюзии, обнажая всю неправду и рушили вконец остатки отношений. А после плакали, пили капли, просили прощения, вызывали скорую…

Третий инфаркт Сергей не перенёс. Его хоронили как раз в тот день, когда Анна много лет назад приехала в Киев.
Рыдала на могиле мужа, каялась, сама умереть хотела. Ушёл Сергей и часть её сердца с собой забрал. Был – казалось, всё плохо, умер – стало ещё хуже.

Спас Олежка. Вначале, по очереди с невесткой, жили у неё, внуков привозили – не оставляли одну, а после подарили путёвку в санаторий на Украину. «На воды, мама, на воды, – пошутил сын, – здоровье поправить, нервы подлечить и свой любимый Киев посмотреть». Невестка по салонам провела: нарядили, подстригли, покрасили. Маникюр, педикюр…И вот она в санатории. 

По чьей воле появился здесь Олег – неизвестно, но на третий день отдыха, в холле повесили огромную афишу «Поёт заслуженный артист Украины…»
Увидела знакомую фамилию, за сердце схватилась – первой мыслью было сбежать, да только вдруг смешно стало – вышла она из того возраста. Да оказалось, что нет. Как услышала голос, что всю жизнь звучал в душе и жил в сердце, как услышала: «Чёрные брови, карие очи», задыхаться стала, еле слёзы сдержала. Тихо вышла в фойе.

Думала, всё уже позади, ан нет… Как молодая вздрогнула. Верно говорят, что душа человеческая не стареет, что бессмертна она. Душевное чувствование у пожилого человека, даже напротив, острее и глубже, только реагирует он на всё происходящее, в силу жизненного опыта, больше разумом, нежели эмоциями, понимая, что всё в жизни имеет свой смысл и преследует свои цели. Поэтому быстро сумела взять себя в руки. «Это тоже надо пережить», - подумала.
– Вам плохо? – спросила дежурная.
– Душно что-то, да и песня растрогала… как же хорошо он поёт.
– Да, – закивала дежурная, – поёт Олег прекрасно. Они с женой к нам каждый год на несколько дней приезжают. У неё здоровье слабенькое, вот и лечится, и каждый раз бесплатные концерты дают. Хорошая пара, красивая – жаль, Господь детишек не дал.
Исполнив программный репертуар, Олег вышел. Не глядя, поздоровался с ними и встал в дверях, внимательно слушая, как играет его жена этюды Шопена.
Странными вспышками, словно со стороны, прокручивались в голове, как фрагменты какого-то фильма, воспоминания.

Комната с зашторенными окнами, старинная мебель, на рояле вино… Вся атмосфера пропитана негой, томящимися желаниями, чувственными удовольствиями. Они плескались в любовных страстях и сердца их горели.
Она обнимает его, целуя в затылок: «Любишь?»
– Люблю, люблю, люблю, – резко поворачивается и, пристально заглядывая в глаза, также переспрашивает, – любишь?
– Люблю, люблю, люблю, – отвечает она и слабеет в его руках.

Сутки не выходили из дома, сколько слов о любви сказали, как много наслаждений друг другу подарили, что всю оставшуюся жизнь она купалась в воспоминаниях о них. Но была ли это настоящая любовь? Не музыка ли, весна и другой – тайный и неизведанный мир искусства – увлекли её, разбудив грешные порывы души и тела?  Кто знает, и кто теперь скажет?  Как-то неожиданно стало стыдно и горько. То, чем жила всю жизнь, показалось безумно непорядочным. Навалилась просто смертельная усталость, и захотелось прилечь. «Ну и наломала же я дров! Всю жизнь лгала, всю жизнь скрывала, всю жизнь не жила – ждала чего-то, а она – шустрая – просвистела мимо. И моргнуть не успела...
Интересно, а он помнит меня, или сразу забыл? Сколько же таких дурочек у него было?»...

Собралась уходить, да шальная мысль вдруг кольнула: «Детей у них нет, сказать или не стоит?»
И вновь встал выбор перед ней.
«Может обрадуется? – подумала, – будет доживать, зная, что в сыне он продолжается. Но ведь смуту однозначно внесу. Жена болезная, светится вся, как примет? Со всем они уже смирились, у каждого жизнь размеренная – по своим рельсам бежит, так стоит ли прошлое ворошить? Сколько всем нам той жизни осталось? Олежеку уже далеко за тридцать, и отец у него был один – Сергей. Что ж, каждому своё: пианистке с грустными глазами – любимый муж, ей – сын от него и внуки».
Неожиданно мысли вернулись туда, где её дом, где вся её жизнь: «В Киев не поеду – зачем лишние деньги тратить? Да и нечего мне там делать – дела дома и на даче ждут. Олег обещал крышу перебрать… Хорошего они сына с Сергеем вырастили, да и с невесткой повезло». Вспомнив внуков, улыбнулась, и так сильно ей захотелось домой!   

Спокойно уже и внимательно посмотрела на постаревшего и располневшего, но по-прежнему элегантного и холёного Олега, и не смогла представить себя рядом с ним. С той, которая тогда, страдая, молчала, а сейчас прекрасно играет на рояле, связали навеки не только чувства, но и музыка, от которой Анна была слишком далека. Они были словно из разных миров, просто проказница весна, под звуки «Киевского вальса», немного заигралась и надолго осталась в её сердце.
Последние аккорды, аплодисменты, и Олег, довольно потирая руки, тоже хлопает. Пианистка привычно изящно кланяется, и лицо у неё не грустное. Спокойная, счастливая улыбка во взгляде, на устах и даже в морщинках. Олег стремительно идёт к ней навстречу, обнимает за худенькие плечи, и они, о чём-то оживлённо беседуя, проходят мимо…
«Стежки і доріженьки ген лягли у даль.
В парі ми любилися, серденьку жаль».

 
«Стежки і доріженьки ген лягли у даль.
В парі ми любилися, серденьку жаль».***

 
* Украинская народная песня (перевод)
Чёрные брови, карие очи
тёмны как ночка, ясны как день.
Ой, очи, очи, девичьи очи,
как вы сгубили многих людей?
Вас тут и нет, вы тут будто снова
светите в душу, как две звезды.
Иль в вас налита кем-то отрава,
иль, может вправду, знахари вы?

Чёрные брови, ленты шелковы,
не налюбуюсь вдоволь на вас!
Карие очи, девичьи очи,
не наглядеться, очи, на вас!
Чёрные брови, карие очи,
страшно смотреть бывает на вас!
Не буду спать я ни днём, ни ночью,
всё буду думать, очи, о вас!

** «Киевский вальс» песня на слова поэта Андрея Малышко и музыку композитора Платона Майбороды. (перевод)
 «Снова цветут каштаны,
Слышится плеск Днепра.
Молодость наша,
Ты — счастья пора!»

***"Стёжки и дорожки, ведущие вдаль.
Здесь нам расставаться с тобой было жаль".

https://www.litres.ru/ludmila-kolbasova/pamyat-serdca/
 https://ridero.ru/books/pamyat_serdca_3/



08.06.2021