Неопись. На Реке Китмар часть 1. фрагмент 18

(на фото картина А.Г.Мочалова "Портрет жены за чаем". Картон  масло 1950-е)

Бабуля.Эконом-Разумовна. И др.

У Бабули было: слабое сердце, заботливый ум, обидчивый нрав, переливчатый смех, больные ноги, назидательные очки, звонкий голос, бдительные бледно-зеленые часики с тревожной стрелкой, каштановые глаза, карие кудри, ларцы с лекарствами, тетради с рецептами и дневники для излияния оскобленных чувств. Это она научила меня говорить слово «я» применительно к самому себе, что давалось не просто: «я, это «я», для тебя «ты»! А ты, Саша, когда говоришь о себе, это тоже я, только ты, а не я, а я тогда это ты». При этом она держала меня на руках лицом к себе, на ней была бежевая кофта, и, произнося поставленным голосом слово «я», она каждый раз прикладывала свободную руку куда-то к солнечному сплетению, и казалась, что там и вправду живет некое неопределимое наощупь «я», невидимое, но похожее на желтое трепетное облачко. Я любил бабулю Желю. Мы дружили и, как друзья, порой ссорились. Она меня воспитывала и опекала всей силой попечительного своего существа. Я призывал ее к общению на равных, потому что обижалась она как ровесник.

Бабушку Анжелику я звал Бабулей, а полное ее имя было Анжелика Николаевна Пчелкина. Она родилась в ремесленном городке Павлово, где один из ее предков был видным замочным мастером и даже имел свое цеховое клеймо, а к концу жизни, говорят, сошел с ума. Ее родители - Мария Шипихина и Николай Пчелкин (оба из Павлова) поженились в канун революции. Мария Шипихина родилась в большой семье; рассказывала, что когда ей было пятнадцать, их мама умерла от холеры во время эпидемии; и что тогда всех детей собрали, заставили выпить водки и больше никто не заболел. Про прабабушкиных сестер знаю немногое. Была сестра Вера, у которой какое-то время была связь с Кагановичем - тем самым.
Отец состоял в партии, был штабным офицером и слыл ценным финансовым специалистом. Семья часто переезжала, и бабулино детство проходило и в Горьком и в Орле, где отец в ту пору служил в банке - им дали просторную служебную квартиру. Бабуля имела двух старших сестер. Партийные своих детей не крестили, и, чтобы наверняка обезопаситься от совпадения со святцами, старшую он назвал Азой, младшую - Анжеликой и только второй дочери, которая родилась, когда он был в отъезде, бабушка дала имя Зоя, в честь своей любимой сестры, и даже крестила ребенка. В конце жизни и Бабуля крестилась - под именем Ангелины.

Она светло вспоминала детство: как, живя в Горьком на улице Нижегородской 3 (дом этот стоит до сих пор и зовется «Банковский» дом), спала летом на балконе и, просыпаясь, наблюдала галдящие стаи над длинношеей Вознесенской колокольней. Однажды в Орле ей приснилось, как едет она в трамвае по Краснофлотской. В ту пору, когда они жили в Горьком, трамваи по этой улице (ныне и опять Ильинской) не ходили. Но, по своему возвращению в Горький, она их там встретила - во время ее отсутствия проложили пути. Подобные сны – вещие, как их принято называть, случались с ней, лейтмотивом связывая жизненные вехи. Некоторые из них, художественно ею рассказанные, я запомнил.
В детстве у нее был порок сердца. Это не сказывалась на учебе – она всегда старалась, чаще всего успешно, всюду преуспевать. Золотая медаль и красный диплом – она беззастенчиво ставила нам всем себя в пример.
Безмятежность детства споткнулась о неожиданный арест отца. Забрали без объяснений. Семью выселили из квартиры. Туда въехал бывший подчиненный отца, написавший него донос - почему-то это было всем известно. Уже после ареста папы у бабули родился младший брат. Вне наблюдения и в честь отца, мальчика назвали Колей. Наступило трудное время. Многие знакомые от них отвернулись. Аза уехала в Горький учиться. Мама, с маленьким Колей на руках, что бы как-то обеспечить семью, стала шить на заказ одежду. Безуспешно добивалась сведений о муже. Тринадцатилетняя Желя сидела на ступеньках в своем бывшем подъезде и, глядя на оставшийся от дореволюционной люстры крюк в потолке, с несвойственным себе злым сладострастием мечтала увидеть Сталина, подвешенного к этому крюку за ноздри.
Однажды ей приснилась она, стоящая посреди улицы с поднятой головой, вглядывающаяся в тревожное небо. По небу летело  множество черных птиц, на одинаковом расстоянии друг от друга. Птицы летели, а она смотрела – и все не могла двинуться с места. Сон был немым и зловеще-торжественным.
Через год, накануне войны, вернулся отец. Год из него безуспешно выбивали какое-то признание – выбили только все зубы. Он был восстановлен в должности, вставил железные. Квартиру, просторную и светлую, вернули. Потом его перевели работать в штаб.
То был прощальный всплеск безмятежности, ремиссия мира. Газеты писали о войне в Польше. Тревога маскировалась в веру в отечественную мощь. Однажды Желя пошла в кино на американский фильм. Перед киносеансом показывали киножурнал с кадрами недалекой войны. Как поляки замазывают краской фары машин и драпируют окна матрасами, чтобы вражеские самолеты не видели свет. Это пугало, но ускакивала мысль о том, что это не у нас. Кино закончилось, зрители вышли в странную действительность летних сумерек. По дороге что-то заставило Желю вздрогнуть - несколько человек красили фары фургона, прямо как в киножурнале… На следующий день по радио объявили о войне. Желя стояла у окна и кричала «Война! Война!». Отец был в штабе.

Однажды бабуля стояла посреди опустевшей улицы и смотрела, как летят немецкие самолеты. Оцепенев, она не двигалась с места. Все повторилось, как в ее сне: та же улица, то же место, только вместо птиц – самолеты.
Аза, только что окончившая химфак, жила в Горьком. Зоя уехала рыть Окопы в Ельню.
Отец, еще не вполне оправившийся здоровьем после тюрьмы, работал в штабе. Зная, что город готовят к сдаче, он посадил жену с Желей маленьким Колей на поезд - причем никто не знал куда. Поезда шли просто в эвакуацию – куда получится. Мама взяла с собой огромную швейную машинку « Pfaff». Зоя, вернувшись с окопов, встретила отца в Орле уже чудом – он был мобилизован и успел наказать ей ехать в Горький к Азе – единственной, у кого был конкретный адрес. Эшелоны формировали для тех, кому не к кому ехать, а надо эвакуировать. Поэтому они просто ехали, шли или плелись на восток своими дорогами, без известий друг о друге. Бабуля вспоминала себя четырнадцатилетней беженкой с маленьким братом на руках, среди тысяч таких же, потерянных в суматохе разносчиков разгулявшегося тифа; ночующих на вокзалах, палубах, в переполненных вагонах. Что бы избежать тифа от вшей, головы брили наголо. Передвигались медленно на восток. Наконец, их маме это надоело и они сошли в каком-то селе, где и устроились на время. Жили за счет машинки – мама шила одежду.
Как-то они списались с отцом, он по службе оказался где-то неподалеку. Потом пришло известие, что он лежит в госпитале. Здоровье его было подорвано еще в тюрьме, потом война и вот – брюшной тиф…. Жена поехала к нему в госпиталь, но уже не застала в живых. Остался в воспоминаниях семьи ее рассказ, как она долго шла через метель в госпиталь, где он умер.
Наконец, удалось связаться с Азой, которая нашла как всех разместить у себя. Отправились к ней. В Горький они должны были приехать на пароходе по Волге, и их уже ждали в определенный день, но именно тогда немцы начали бомбить город и суда на реке. Пароход, почти прибывший, отошёл обратно по Волге, два дня пережидал, но все же добрался без потерь.

Тетя Аза, старшая, переехала в Ленинград и прожила там лет до ста. Я приезжал однажды к ней в гости. Бабули уже давно не было и тетя Аза мне напомнила её - только она была более сухощавая, властная и дотошная в заботливости. Когда она приезжала в гости к моей бабушке, они часто спорили громкими голосами с назидательными интонациями - и голоса эти были слышны за километр. Тетя Зоя казалась самой спокойной и уравновешенной из сестер, вместе с их мамой она жила в родном Павлове. Николай стал военным, завел семью, скончался в почтенном возрасте.
Бабуля осталась в Горьком. Завела подруг. Стесняясь почему-то имени Желя, одно время представлялась подругам Женей. Вскоре после войны получила первую специальность и работала в промышленном дизайне. Боясь полноты, по совету подруг стала курить. Сначала через силу. Потом втянулась, но всю жизнь  стеснялась курить на людях. Затем поступила в горьковское Художественное училище. Была превосходным студентом. Познакомилась с моим дедом. Они оба были старше других однокурсников. Она после ПТУ. Он после фронта, госпиталя и киноучилища. Дед очаровал ее своей непосредственностью, озорством и тем, как играл на гитаре и  пел. Сама она обладала приятно звонким  "колокольчиковым" сопрано. Они и спелись. Вскоре съехались и поженились. Увлечённо рисовали. С трудом налаживали быт. Переезжали на какое-то время жить в Куйбышев, где по распределению работали преподавателями. Наняли там комнату без кровати и спали на досках. Гордились тем, что на первую зарплату купили корыто. Дед вел дневники, записывая в них свои мысли о творчестве и художниках. Вернулись в Горький, сняли квартиру в деревянном доме, где весной, по время паводка по полу плавали тапочки. Жили как будто в студии: для картины «письмо с фронта», которая писалась много лет, дед переоборудовал семейное жилище в в подобие землянки. Гости – художники или заехавшие родственники - тут же «попадали на карандаш», используясь в качестве натурщиков. В училище у бабуля подружилась с Маргаритой Касьяновой. Оказалась, что та родня лебедевским Касьяновым – давним друзьям дедушкиной семьи. Старая дружба возобновилась в новом витке. Благодаря касьяновским хлопотам дедушка с бабушкой получили первую собственную квартиру. Купили кровать.
 "В пятьдесят третьем, когда умер Сталин, мы сначала даже как-то растерялись. Думалось, что же теперь будет... Настолько установившийся расклад представлялся незыблемым..."
Средств все время не хватало, и когда их позвали на заработки в Среднюю Азию — в Андижан , они согласились. Работали ретушерами. Об этом периоде сохранили яркие воспоминания. Жили в хижине, много писали. Этюды, написанные тогда, отличаются праздничной южной пестротой и открытью красок. В Андижане пережили небольшое землетрясение.

«Задрожал абажур. Трамвай, решила я. А потом вздрогнула — в Андижане трамваев нет!»

Боялась скорпионов, которых видела в страшных  снах еще до своего приезда в Среднюю Азию. И, конечно же, именно к ней пришел скорпион. Но дед спокойно ухватил насекомое и поместил в банку.

Здесь бабуле снова приснился один из её провидческих снов. Незадолго пришла весть из Горького о новом хорошо оплачиваемом заказе. Желя решила вылететь ближайшим рейсом. Ночью перед вылетом ей по пути в уборную за дверью явился Некто нездешний   в сияющем облачении. «За деньгами погонишься – все потеряешь!» - произнесло Видение невыносимым голосом. Когда она на ватных ногах дошла до постели, то долго размышляла о том приснилось ли ей это, или было на самом деле. На следующий день она почувствовала недомогание и не полетела в Горький. А после стало известно, что тот  самолет разбился. Когда уже потом нужно было улетать домой, она очень боялась. Однако дед успокоил ее сомнительной отговоркой, что самолеты не падают один за другим, и если предыдущий упал, то вероятность падения последующих меньше. А в Горьком выяснилось, что она беременна.
Вызвали в город дедушкину маму. Фаина Алексеевна к тому времени овдовела и жила с сестрой в Татинце. Узнав о будущем внуке, она переехала в Горький, взяв с собой свою старую няню. Мальчик родился, его нарекли Геной. Вскоре дед снова уехал в Азию - теперь один - и оттуда высылал деньги. После короткого декрета, бабуля устроилась работать в рекламу, а дед, вернувшись - в Товарищество художников, впоследствии переименованное в художественный фонд.

"У Андрея было больше художественной свободы, а я, как художник, приносила себя в жертву необходимости зарабатывать".

Она немного лукавила, говоря так. Работали они, конечно много. Но рисовали и для себя тоже. Участвовали в выставках. Дед чаще позволял себе какие-нибудь "творческие командировки". Ездил на сторонние заказы. Занимался реставрацией церквей.

" Работали в церкви с одним художником. Он был заядлый сквернослов. Мы протирали специальным раствором иконы. Он что-то рассказывал и ругался. Потом вдруг говорит: - смотри-ка, Андрюш, я протираю полосу, начинаю другую, а предыдущая опять темнеет.  Что за дела? 
Гляжу, он и правда один и тот же участок трёт. Что ототрет, все снова темнотой затягивается. А у меня все нормально, где провёл раствором, там светлое и остаётся.   Прямо мистика! Я ему и говорю, шутя: - вот видишь, все оттого, что ты матюкаешься тут, при иконах....
Эх он и напугался! Убежал."

Работа в Средней Азии дала наконец возможность обзавестись и своим жильем. Оно занимало половину деревянного дома на улице Гаугеля.  Бабуля вспоминала это, как главное достижение. Шутка ли - своё жильё!  Теперь них подолгу гостили родственники.

Бабулиных работ сохранилось меньше, чем дедовских. Не доставало времени писать. Она сидела над заказами. С Геной в основном занималась бабуся Фая. Она записывала в специальную тетрадку " о Гене" свои наблюдения и оставила, таким образом, бесценную семейную хронику тех лет. Вносили некоторую сумятицу дедушкины загулы. Он мог подолгу пропадать где-то и когда такое случалось, Желя переживала. С похмелья Андрюша порой становился свиреповатым. Был рассеян и попадал в нелепые истории. Часто что-нибудь забывал. Бабуля Желя не могла этого понять. Она была собранной и экономной. Дедушке в мире ее рационализма бывало тесновато, но без него он себя не мыслил. Его надо было собирать. Он был вспыльчив и отходчив. Она - по-детски обидчива и  придирчива. Стараясь распоряжаться, бабуля Желя давала дедушке многочисленные подробные, но  часто противоречивые задания. И обижалась, если они не выполнялись. Он всегда находился в движении. Он говорил: "акула все время движется. Я так же. Пока двигаюсь, я жив". Старался все выполнить, отвлекался, получал выговор, оскорблённо пропадал, приходил помятый и бедный, защищался, становился виноватым, работал и снова выполнял бесконечные поручения. Бабуля жаловалась Фаине Алексеевне. Фаина Алексеевна сохраняла невовлеченность.

 Друг в друга они были бесконечно влюблены, не всегда замечая это.

У деда был загадочный друг по фамилии Якушкин, с которым они встречались всегда случайно, но встречи эти, по словам деда, часто становились причиной его долгих незапланированных отлучек. Выйдет, бывало, за хлебом и не возвращается сутки. Вернувшись, оправдывается: "Я пил?! Да совсем не пил! А был где? Ну, шел, встретил Якушкина... Ну и... Выпил!"
Довод этот, как ни странно, действовал и бабуля смягчалась. Когда её уже не было в живых, дедушка время от времени то тут то там иногда ещё встречал Якушкина. "Встретить Якушкина" стало устойчивым выражением, означающим незапланированную выпивку. В сущности, у каждого должен быть свой  Якушкин.

Бабуля Желя, кстати, тоже любила компании и застолья.  Имела друзей и подруг. Но собственная дисциплинированность  и ослабленное в детстве и в ходе  войны здоровье  не позволяли ей разгуливаться.

Дедушка однажды пришёл в гости к своему другу по художественному училищу. Мама друга накрывала на стол. Дед застенчиво молчал. И тогда мама друга говорит ему: - "Ну что ты сидишь и стесняешься,  прямо как молода очапенская?!" Друг деда рассмеялся и говорит: - " да потому что он и есть очапенский!" Потом друг объяснил деду, что у них на родине " молодой очапенскою" называли слишком стеснительных гостей. Была, видно, у них какая- то скромная невеста из наших мест.


Важное место в жизни дедушки Андрея занимала фотография. В этом своём " хобби" он достиг мастерства. Тут помогал и брат Коля, бывший профессиональным фотографом. 
 Вспоминаю это таинство фотопечатания  при красном фонаре, с наглухо зашторенным окошком в переоборудованной в фотолабораторию ванной. Фотоувеличитель расположенный на стиральной машине "Волна". Запах реактивов,  проявление, закрепление и затем - самое интригующее - просмотр свежих, мокрых ещё фотоснимков, сделанных в минувшие месяцы.
 Фотоснимки плавают в тазу. Затем сохнут на газете. Разочарование от случайно засвеченных кадров, которые кажутся, ввиду утраченности, ценнейшими компенсируется радостью от изображений удавшихся. Свежие фотографии глянцуются в специальном приборе, из которого потом вынимаются зеркально отполированные пластины и можно, сгибая их под разным углом, наблюдать свои искаженные отражения и играть в "комнату смеха". И до сих пор ещё лежат у нас много не напечатанных плёнок с негативами разных лет, с изображением неузнаваемых мест и бывших людей - знакомых и неизвестных.

 Бабуля вышла из на пенсию раньше дедушки, наверное, примерно тогда, когда возник я. В то время, в результате целого ряда обменов и переездов, мы жили на Свердловке, а дед с бабулей поселились на набережной Федоровского, исполнив таким образом давнюю свою мечту жить в доме с видом на Оку и Волгу. Дед говорил мне: " сможешь с гордостью  рассказывать, что вырос там, где сливаются великие реки". Я действительно часто жил здесь, в основном у бабули, так как дедушка ещё работал в фонде, участвовал в выставках, тогда как она превратилась в хозяйку дома, освоив роль ранее чуждую ей. Увлеклась она и деревенским бытом в Очапном: что-то выращивала, изучала удобрения, полола грядки, радуясь каждому застенчивому урожаю. Особенный праздник - первая красная ягода клубники-виктории, которая торжественно преподносилась мне, как маленькому. Все это ей было трудно - с её больными ногами, экземами и сердечными приступами, которые с годами учащались. Она рано постарела.
 Её воодушевляли приезды подруг - тети  Ариши и тети Гали Родионовой. Последняя в их троице была самая молодая - черноволосая художница с добрыми карими глазами бывшей цыганки. Они курили втроём за столиком в гуще сада, шутили, беседовали, выпивали и иногда пели на голоса - очень красиво у бабули с тетей Галей выходил романс "Метеленки", причём в такой вариации этот романс я больше нигде не слышал.
В ее день рождения- двадцать пятого июня - в Очапном собирались гости и в саду начинался праздник. Вокруг костра сидели до утра. Голоса то пели, то переходили в спор, но к рассвету унимались. "Всю ночь кричали петухи". И собиралась недоеденная еда, приготовленная на огне и прощально-упрямо дотлевали, не отпуская, угли... И какой-нибудь неуместный сосед оттенял идилию, безуспешно пытаясь спеть про удалого Хазбулата...
Когда бабули Жели уже не было в живых, традиция собираться в Очапном двадцать пятого июня сохранялась еще несколько лет. Ко дню рождения бабули в саду зацветали изящные лилии - надменные потомки цветов, разводимых некогда местными помещеками. Они и сейчас цветут в это время.

Анжелика Николаевна была одновременно практична и суеверна. Она гадала на чайной гуще и зарисовывала в специальную тетрадку получившиеся на дне китайской чашки узоры, иногда напоминающие целые композиции из людей и диковинных зверей, и требовалось почти детское воображение, чтобы различить их. Ситечком не пользовались, чтобы чаинки попадали в чашку.

А чай заваривали со смородиновым листом.

  Бывало, что когда дед загуливал, мы оставались вдвоём: старый да малый, в саду, во времянке и нужно было под проливным дождем идти по скользкой горе на ключ за водой, и топить сырыми дровами чугунную печку.

Как то мы с бабулей придумывали шуточные имена для всей родни. Например, дедушка Андрей был Несураз Разгельдяевич, папа Гена, соответственно, Разгильдяй Несуразович, мама - Разруха Спокоевна (дедушка Гога удостоился называться Спокоем), я - Разгром Разгильдяевич и так далее. Когда дело дошло до бабули я спросил, какое главное качество можно выделить в её отце и она ответила, что отец был очень разумный человек, следовательно, звать его Разум. В качестве её основной черты была выбрана экономность, и вышло что она - Эконом Разумовна. Когда мы поделились своим открытием с папой, он очень удивился, смеялся и потом долго вспоминал это, называя время от времени бабулю Эконом-Разумовной.

Самоирония не была ей свойственна. Чтобы вызвать в ней обиду требовался пустяк. Зато она была довольно прогрессивна. Например, разделяла увлечение сына рок-музыкой, знала и любила многих исполнителей и спорила с дедом, демонстративно не признающим кроме Высоцкого ничего современного, отстаивая  талантливость, скажем, Пола Маккартни. Знала бардов, слушала Элтона Джона,и настороженно относилась к БГ. Читала что-то изотерическое и пыталась исцелить больные ноги распеванием священного слога Ом - пела его звучно и долго, как А-О-У-М, вызывая недоумение очапновских соседских бабушек.
Местные старухи вообще сначала отнеслись к ней с некоторым недоверием, как к городской интеллигентке, андрюшиной жене со странностями. Но со временем и в Очапном у неё завелись подруги.

Меня она сильно кутала и всегда от чего-нибудь лечила. Могла замучить близких советами, как правильно все делать. Когда обижалась, писала длинные и пространные письма, где высказывала накопившееся, взывала к пониманию и до абсурдности подробно описывала все допущенные по отношению к ней "проступки" родственников. Конечно же, с преувеличениями. Письма эти никуда не отправлялись и лежали в столе.

Бабуля доверяла снам. Один из них она приводила в пример, как иллюстрацию своего отношения к  легкомыслию моих родителей перед неблагонадежностью эпохи: "дело происходит в каком-то приморском городе, куда я приехала по приглашению Гены и Лены. Они  недавно переселились сюда, поменяв квартиру и  очень воодушевлены необычными условиями в которых  оказались. Мы едем с ними на машине. Они показывают мне странный город и делятся  планами. В городе все необычно:экспериментальная архитектура, висячие мосты на головой и стаи рыб пролетают в воздухе. Вдруг Лена указывает куда-то в сторону моря и говорит:
- А вот здесь мы купили квартиру, прямо на воде!
И я вижу  картину: море все замерзшее и на нем исполинские волны, тоже замёрзшие. И на гребнях этих волн, как на вершинах  гор, построены новые дома.
- Представляйте, Анжелика Николаевна, мы будем жить прямо на гребне волны! - продолжает Лена тем временем - Не правда ли, восхитительно? Кроме того, этих домах все удобства, место под мастерскую и детскую.
Я с ужасом пытаюсь объяснить, как это нелепо, что по теплу эти волны растаяют и и эти домики смоет. Но они отмахнулись. Мол, ты опять сгущаешь краски."

В последнии годы бабуле Желе было трудно. Вокруг все стремительно менялось. Дети разводились и теряли квартиры. Гена неожиданно для всех стал играть в коммерсанта -  естественно, неудачно, втягиваясь в разные опасные истории. Все время нужны были деньги. В Очапном затянулось трудное строительство, отягощаемое разными обстоятельствами, такими, как сломанная рука деда, воровство наемных работников и так далее. Дед Андрей на фоне происходящего стал чаще загуливать. Я отбился от учебы (она всячески старалась подтянуть меня в тот период, делала со мной уроки и даже наняла репетитора). Кроме того, на свои попытки как-то повлиять на происходящее, приостановить расползание с таким трудом налаженного быта, она часто получала в ответ довольно резкие отповеди - и от папы с мамой и от деда.

Когда что-то было не так, Анжелика Николаевна  часто говорила: "а я все предсказывала. Вот видите - меня не слушали, а я была права!"

Здоровье её окончательно разладилось. она то и дело глотала таблетки из своей необъятной аптечки. Обострилась запасливость: бабуля Желя стала откладывать на чёрной день продукты, сушить сухари целыми наволочками. Из одной курицы она, например, могла приготовить целых три блюда.
Стала религиозной. Завела тетрадочку для молитв. Крестилась. Крестной её, вроде бы, стала тётя Ариша Касьянова.
 Тогда мы проводили вместе много времени. По-прежнему ездили в Очапное и туда  по-прежнему приезжали гости и вечеряли у костра и пели песни и ели свежую клубнику-викторию.

Она жаловалась на болезни. Постарела.  Однажды я позвонил ей и услышал непривычно бодрый и веселый её голос. Она сказала, что идет в поликлинику  на электрокардиограмму, а потом хочет варить борщ. Поликлиника находилась под горой, на улице Маяковского и туда вела длинная и крутая утомительная лестница во весь откос. Ей сделали кардиограмму, по лестницам поднялась домой и, чувствуя себя неплохо, принялась за борщ. Но неожиданно её занятие было прервано появлением врачей скорой помощи. Они сообщили ей, что у неё обширный инфаркт и ей срочно надо в реанимацию. "Дайте мне хотя бы борщ доварить и собраться" - попросила она, но врачи заявили, что ей категорически нельзя ничего делать. Она позвонила нам и я взял трубку. Бабуля объяснила ситуацию каким-то веселым голосом, иронизируя над тем, что поднималась по лестнице, как оказалось, с большим инфарктом, а суп ей варить нельзя, потому что надо в реанимацию.
Я присылал ей смешные письма в больницу. Тогда её почти вылечили и выписали домой. Что либо делать ей было запрещено. Курить - тем более. Но она была человек беспокойный, режима не выдерживала.
"Руки чешутся перемыть все за Андреем как следует, хоть он и говорит мне - лежи, я сам все сделаю."
В последнюю ночь она не дождалась папиного звонка, тревожась за него, выкурила несколько сигарет.
- "Сдаю я, Саша"- вздохнула она в последнюю нашу встречу. Был март. Когда мы вышли из подъезда, я по привычке оглянулся на освещённое окно, предполагая, что бабуля на этот раз не будет традиционно махать на прощание, так как у неё мало сил и нужно лежать. Но она все-таки появилась в окне и я даже вздрогнул от неожиданности ожидаемой неизбежности.  Силуэт махнул рукой и перекрестил напоследок удаляющегося двенадцатилетнего меня. Это последнее.

Сон -
"Я что-то делала на кухне, играло радио. Голос диктора зачитывал сводки последних новостей. Услышав в новостях название своей улицы, я насторожилась. Рассказывалось, что поднялась вода и у нас потоп. Я поспешила к окну выходящему на верхнюю набережную и увидела следующее: Волга вышла из берегов, затопила нижнюю набережную и противоположный берег. Там, где за рекой внизу виднелись Канавино, Сормово и Стрелка, теперь была водная гладь. Вода, преодолев откосы, поднялась до уровня нашего дома и затопила магазин "1000 мелочей", располагающийся на первом этаже. Я решила срочно звонить Гене и Лене на Свердловку, чтобы оповестить о бедствии. Подошла к телефону, набрала номер, звоню. Трубку взяла Лена и стала мне что-то рассказывать постороннее, а я все пытаюсь сказать про катастрофу, угрожающую городу, что нижняя часть города уже погибла; но она отвечала невнимательным "угу" и переводила на своё. Я снова подхожу к окну, выглядываю и вижу, что сбоку уже рухнула половина нашего дома, но наша квартира находится в другой, уцелевшей половине, а передо мной только большая вода.
Поняв, что нужно срочно отправляться на Свердловку к детям, я спешно засобиралась. Как-то добралась. Захожу, чтобы рассказать им все. Оказалось, что к ним в гости зашла Серафима Леонтиевна. Она стала рассказывать мне про то, как она покупала торт, выбирая между двумя - дешевым и более дорогим, перебирая различные ненужные подробности о продавцах, креме и начинке, а я все никак не могу вставить своё слово, чтобы оповестить о том что случилось. И как не стараюсь, меня никто не слышит. И все вокруг заняты чем-то праздным"

В глубине очапновского сада есть беседка - столик и две скамейки. Там, среди сирени, бабуля уединялась чтобы посветить красными папиросными огоньками. Там она мне пела про "золотые шары" и русалку, которая плескала "до луны серебристую пену" и научила меня выстукивать ладонями ритм "про старого барабанщика". И теперь, когда я сажусь за столик, то выстукиваю по нему ладонями:
" старый барабанщик, старый барабанщик,
Старый барабанщик крепко спал.
Он проснулся, перевернулся -
Пионера увидал".