Будолом

И кто принудит тебя идти с ним одно поприще,
иди с ним два.
               
Евангелие


Серой волчицей кралась Рамонская степь по излучине Дона. На горизонте выцветала и переходила в блеклое небо. Небо, поднимаясь, наливалось краской и растекалось синью над головой. Белые дома поселка редко попадались на глаза, как бараньи костяшки в выгоревшей степной траве. Брошенные волками, доглоданные шакалами и лисами, отполированные муравьями, они были потеряны во времени.

Как муравьи по былинке, бежали вдали машины по трассе «Ростов – Москва». Ночью они превращались в светлячков, спешащих куда-то в далекие города. Годами можно не замечать трассу, ползет она себе и ползет серой гадюкой. А вот на текучую степь засматриваешься частенько. В моем воображении она перетекала в море, по которому плыл я корабликом на все четыре стороны, на волю, к родным, любимым берегам.

Волной о забор запретки, как о гранитный пирс разбивалось вернувшееся в реальность воображение. Растекалось по серому асфальту плаца, путалось в нагромождениях решеток локальных секторов.

Когда-то каменный карьер собрал сюда рабочую силу. Выросло здесь исправительное учреждение. След лошадиного копыта в лужице – петля Дона, ловила души неприкаянные, удавкой врезалась в человеческий материал, переламывала хребты безвольные.

Камень и песок с карьера пошел не только на возведение городов центрального Черноземья, построен и тут поселок Кривоборье. Название чудное, сказочное, а поселок самый обыкновенный: вахта, санчасть, баня, три барака и «тюрьма в тюрьме». Перетянуты эти строения поясом жилзоны, украшены колючей проволокой. Грыжей выдавило из-под этого пояса промзону. Ручейком втекают в узкий желобок вахты и вытекают черные фески во время разводов – утром и вечером. У кого руки растут из правильного места, ходят туда, работают, веселей коротают срок.

Как молодыми усиками, порос периметр внешней запретки топольками. Там за топольками поселковая жизнь. Аккуратные бело-кирпичные бараки роты охраны, бельё на веревках, детский трехколесный велосипед. Еще лай собак. Свинарник. Водонапорная вышка. Дачница в коротких шортах, и плавящие взгляды тысяч глаз… и вздохи, вздохи, вздохи арестантов.

Простучав сапогами по гулкой железной лестнице, скрипнув деревянной калиткой скворечника, меняется охрана вышки. В окошке замирает камуфляжная фигура вышкаря. Удаляется по проборонованному чернозему предзонника караульная смена, покачивая черными силуэтами автоматов. Разный контингент переодели тут в робу. Разные дорожки привели сюда, и ой, какие разные поведут отсюда.

Прибыл я в это замечательное место в конце августа, за четыре месяца до Миллениума, будоражившего большую часть арестантской массы, надвигающимся календарным событием.

- Каньец вэка, бичё! Новае тисячилетие! – убеждено говорил какой-то грузин. - Если у этай властьи хать нэмного гуманиз иест, балшая амнисти будэт… вот увидитэ!

Кто-то ждал амнистию, кто-то свиданье, передачу или посылку. А кто-то ничего не ждал. Я был среди них. Мы были молоды. Живот прилипал к позвоночнику. Мы пили крепкий чай и много курили. Юмор спасал нас от падения духом и деградации.

Кто-то бил наколки, играл в карты, разводил голубей. Кто-то ставил брагу… и почти все были не прочь бухнуть, покурить траву и прогнать по вене маковую солому. Причем независимо от того, стал ли этот подонок на путь исправления или нет. Сотрудничает ли тот или иной негодяй с администрацией учреждения. Отрицательный ли это осужденный или активист. Идейная ли эта сволочь или нет. Все без исключения, даже неопределившиеся, были не прочь задурманит голову тем или иным способом.

Прибился я к тихой заводи и недвижимым поплавком торчал шестой год на поверхности. Стоячая вода зацвела сорной тиной. Вымирали динозавры и мастодонты преступного мира, оставляя после себя мифы и легенды. Приходила свежая кровь, принося перемены и переломы старых устоев. Появились мобильные телефоны, неся извращенную арестантскую мысль на крыльях виртуальной свободы. Этот виртуальный птеродактиль витал по просторам… где-то заплетал, где-то распутывал узлы постылой арестантской жизни.      

Администрация подстроилась, поменяла приоритеты, на первый план вышла борьба с нелегальной связью. Бражка, заточки, карты, порно журналы, наркотики и даже деньги стали попутной добычей. Удачей считалось вынести со шмона «трубу» (мобильник). За «трубу» от хозяина премия! У кого нашли, наказывались, сажались в «тюрьму в тюрьме».

В дело борьбы с нелегальной связью вмешивалась политика. А где политика там и подруга коррупция. Ведь как администрация оставит лояльных себе зэков без связи? Тогда нелояльный, преступный элемент разгуляется. Ситуация может выйти из-под контроля. А этого администрация больше всего опасается. И спускает всех собак системы безопасности на неподконтрольный контингент.

Одни открыто, лежа на шконке, пуская слюни, по «трубе» базарят. Другие в дальнем углу каптерки при трех атасах хоронятся. Менты порой так запарятся, что пробегают того, кто на глазах, бегут каптерку штурмовать.

Поплавком без поклевки плыл я по течению шестой год. В политику не вмешивался, в чужой монастырь со своим уставом не лез, жил тихо. Знал – сожрут. Придерживался принципа: «День прошел и срок короче». Но идиотом не был и под какой ветер, какой флюгер вертится, замечал.

Напасть, старуха дряхлая, прицепилась. Посадили меня в «тюрьму в тюрьме» за нарушение режима, за что конкретно не припомню. «Тюрьмой в тюрьме» называют арестанты ШИЗО (штрафной изолятор) и ПКТ (помещение камерного типа). Так вот, бывает когда «тюрьма в тюрьме» пустует, чалятся там единицы, и то, больше по собственной инициативе. А бывает, находит коса на камень, администрация начинает лютовать, набивает «тюрьму в тюрьме» под завязку. Режим начинает трещать, как старая сосна под ветром. Заботы, как щепки, так и сыпятся. Пока всех наказанных накормишь, баланда холодная. С прогулкой не справляются. ПКТ и ШИЗО должны раздельно гулять. ПКТ-шники легально курят, ШИЗО-шники рады с ними гулять. Даже ВИЧ-евых пускают вместе с остальными, хотя сами строгую изоляцию придумали.

Значит, сижу я в «тюрьме в тюрьме» за нарушение режима. На прогулку хожу регулярно, не пропускаю. И в этот раз настоял на прогулке и меня вели из ПКТ под вечер, до последнего думая, что отстану.

- Свободных двориков нет, - бубнил недовольно контролер. – К Будоломову пойдешь?
- Пойду.
- Ну, заходи.

Пасмурный осенний вечер заливался в бетонный колодец дворика, поглощая и без того скупые краски. Картинка перед глазами зернилась, как экран черно-белого телевизора. Шуба дворика, как оспенная кожа, пенилась жирными тенями. В глубине, сливаясь с шубой, топтался высокий человек. Черные шкары (штаны) затекали под отогнутые, как ишачьи уши, языки огромных ботинок без шнурков. Знакомы мы не были. Прибыл он недавно. Видел его в третьем отряде. Как большой кобель среди шавок во время собачьей свадьбы, кучкавался он с молодняком.

- Здорово, - ступил я во дворик.
- Здоровы были, - отозвалась большая тень на местный манер.
- Тенгиз, - протянул я руку, - будем знакомы.
- Будолом, - пожал мою руку своей холодной лопатой, - погоняло Будолом.
- Что-то поздно изолятор гуляет? – пошутил я, протянул сигареты. – По хатам не сидится?
- С козлами не в жилу сидеть, - закурил Будолом. - Не зайду с прогулки, пока к Малому не переведут. Вся прогулка поддерживает.

Над прогулочными двориками стоял бойкий брёх. Арестанты перебрасывались колкими шутками, травили байки. Небо почернело. Прожектор резанул холодным светом и замер на бетоне и арматуре.
- И я поддержу, - выдохнул я дым, поднимающийся к краю бетонного колодца и танцующий под лучом прожектора. 
- Пастух меня вербовать пытается. В покое не оставляет. Говорит: «Пожалеешь. Ты же наш… бывший». Какой… ваш? Дуру гонит… – ухмыльнулся Будолом. - Я первый срок мужиком сидел, и сейчас переобуваться не собираюсь.
- Где сидел?
- Начинал в крытой, в Тулуне. В бытность Япончика... Правда, его не застал, позже пришел… добивал срок здесь, дома.
- А Пастух, с какого прицепился?
- Я же инструктор по рукопашному бою. Служил. В горячих точках бывал. В Баку. В Абхазии… После Абхазии тренировал спецназ. Пастух всю подноготную знает, вот и не отстает. Говорит: «Переходи в актив. При деле будешь. По УДО раньше отпущу». Знаю я эти посулы мусорские… Да и на воле, потом, как людям в глаза смотреть? Нет, не мое это…

Тишина повисла над двориками. Долгая прогулка утомила. Бойкий брёх сменился покашливаниями, плевками и матом.

- А хочешь, научу рукопашному бою? – предложил Будолом, погасив бычок в оспине шубы.
- Да… как-то… не знаю…
- Хитростей много, но все строится на одном базовом упражнении, - погарцевал, согреваясь Будолом. Показал стойку и прием. – А так… бывают моменты, когда любые методы хороши, когда либо ты, либо тебя. Хватай за яйца и тяни вверх… противник машинально на носки становится, тогда толкай или бей в грудь… любой шкаф падает! Тут уж не до эстетики.

Перевели Будолома куда хотел. Под ужин опустела прогулка. Контролеры с облегчением вздохнули и поставили алюминиевый чайник на плиту. Долго по коридору гулял стук половника и скрип открывающихся кормушек. «Тюрьма в тюрьме» ужинала, курила и готовилась к отбою.   

Лагерь, как небольшой поселок, калейдоскопом меняет картинки. Выходишь из «тюрьмы в тюрьме», как освобождаешься на волю. Пространство расширяется. По первой рябит в глазах. Тебя встречают, как вернувшегося с орбиты космонавта. Некоторые так отвыкают от «большой земли», что предпочитают тишину, прохладу и покой камеры.

С недавних пор поплавок вынесло из тихой заводи и понесло по водоворотам течений, тревожило волной, подергивало леску. Правило: «День прошел и срок короче» переставало работать. Призраки динозавров и мастодонтов преступного мира не давали спокойно прозябать – коротать срок. Втянули в политику.

Так получилось, что сблизился я с человеком, которого в двух словах не опишешь. Человек хороший, достойный… Слово держит, коли дал. Стелет мягко, да не уснешь. Может вознести на колокольню лагерной церквушки, свечкой подпирающей небо на краю плаца, и тут же сбросить в чернозем, чертей показать. Прошел Советские лагеря от Средней Азии до Красноярска. Любил вспоминать закаты на Ангаре. За плечами более двадцати лет отсиженных и две раскрутки: одного заколол заточкой в сердце, до санчасти не донесли; голову второго раздавил шиномонтажным прессом, как спелый арбуз. Постоял за честь и правду. Даже сатаны не испугался, заставил поджать хвост и улыбаться.

Меня стал называть по имени отчеству, хоть был на десять лет старше. Пятый десяток разменял мелочью. Погоняло Горец. Родом из Дагестана. Говорил, кроме русского и родного - лакского, на кумыкском. А смачно ругался так на всех языках, где сидел, с кем дружил: от таджикского до кабардинского. Язык был его оружием. Когда мечом, когда щитом, когда скальпелем. Когда лекарством, когда ядом. Любил стихи и афоризмы. Многое читал наизусть с выражением.

Начальник колонии запретил сотрудникам разговаривать вне протокола с Гусейновым. Покладистыми и гибкими становились офицеры, как зловещие Наги, послушные дудке заклинателя. Цыгане дети по сравнению с ним. Евреи и армяне бесхитростные простачки.

И вроде бы такому человеку море по колено, но таилась в нем сила разрушительная. Гневный дракон спал в нем на цепи у разума. Когда дракон просыпался, скрежетал цепью, клацал зубами, затмевал разум и рушил в одночасье все построенные замки. Лагерные раскрутки, увеличенные срока, тоже были результатом вспышек гневного дракона. Правда, с годами он научился управлять гневом, выдрессировал этого дракона. И порой устраивал шоу контролируемой агрессии. Но психика устойчивая не у всех, не каждому показаны такие спектакли. Бывало, сюрпризы преподносила ошарашенная публика.

Как-то утром меня разбудил крик. Я подскочил. Протер глаза. Крик летел по бараку во все концы, бился в окна. Горец сидел на шконке и истошно, истерично орал:
- Пошел на х…й отсюда! Если слов не понимаешь, пошел на х…й, гондон! Автоматная рожа, пошел на х…й из барака!

Его закоротило, глаза метали огненные стрелы. Как матерый волк, припертый в угол на кошаре, рвал он воздух, рыл под собой землю. Будто колоколом звенело в ушах: «Пошел на х…й! Автоматная рожа!»

Над ним нависала долговязая медвежья фигура Будолома с лапами чуть ли не до колен. Будолом выплевывал скомканные фразы и, похоже, был на шаг от того, чтобы кинутся на Горца.

- Ты кого посылаешь?.. За базаром следи…

Меж ними суетился мужик с нашего отряда. То пытаясь сгрести и отодвинуть Будолома, то забегал сзади, рассыпаясь в хаотичной пантомиме. Я тоже попытался успокоить кипиш, больше подбадривая мужичка к активным действиям, чтоб увел поскорей Будолома. Почему-то я почувствовал себя беззащитным. Как если бы в дом ворвались грабители, а ты в постели, и под подушкой нет нагана.

Будолом, как медведь шатун, раскачиваясь, поковылял по проходу, озираясь и рыча себе под нос. На противоположной стороне барака он плюхнулся за стол. Там испугано семафорили глазами Малой и пара мужичков. На столе стояли кружки и шлемка с закусем.

«А-а-а… Дурдом!» - выдохнул я и упал на подушку, как подстреленный.

Монотонными буднями копошился день в лагере. Арестанты гусиным выводком ходили в баню на помывку. Козел нес с вахты письма. Коты скучали на краю плаца. В бараке стучали кости по доске нард. Моргал приглушенный телевизор.

После обеда в отряд наведался смотрящий за лагерем, местный блатной. Зашел к нам в проход, присел, от чая отказался. Покрутил четки, поговорил не о чём для вида и выложил настоящую цель прихода: «Что случилось в отряде? И почему мужик был послан на три буквы?»

Горцу только дай поговорить, за словом в карман не полезет.

- Сам выморозил, падла… Рано утром самогон, походу, выгнали. Тут же сели бухать. Шуметь начали, разбудили. Я им замечание сделал, чтоб не шумели. Только прикемарил, опять галдеж. Говорю: «Вас же попросили, потише. Пол отряда еще спит». А этот мерин начинает паясничать, еще громче кричать... Оху…л совсем! Я и послал его на х…й из барака. Пришел в гости, так веди себя подобающе. Ладно бы мужик какой некрасовский расчувствовался, а тут этот… рожа автоматная, рамсы попутал!

Смотрящий помычал многозначительно, почесал репу. Вроде прав Горец. Прав по всем понятиям, но как-то не хочется этого признавать. Ведь за местную команду полагается болеть. Поводил он носом и сказал:
- Будолом, конечно, криво въехал, но посылать не стоило.
- А как быть, если человеческий язык не понимает? – задал вопрос Горец.
- Ну, пойду… поговорю с Будоломом.

Калитка локального сектора за смотрящим захлопнулась.

Осенний вечер гулял по лагерю. Небо серело, как выцветший брезент. Сумерки опускались на поселок. На вахте зевал дежурный помощник начальника колонии. На вышке желтело мутное окно. В локальном секторе было вечернее оживление. Арестанты тенями тасовались из угла в угол, от решетки до решетки, как волки в клетке. Некоторые сидели на лавках, курили, подмолаживали геморрой. Молодежь ломала турник и брусья.

Горец подошел к локальному сектору третьего отряда.
- Ауе!.. Третий отряд!
- Говори, - замаячил в потемках силуэт.
- Будолома подтяни!
- Щя… Он спрашивает: «Кто зовет?»
- Горец.
- Щя… Он занят.

Горец нахмурил брови, зыркнул хищным глазом, пошел тасоваться. Видимо хотел поговорить с Будоломом, отполировать острые углы. Утренний кипиш тянул сердце дурным предчувствием. Но Будолом не захотел разговаривать.

Пасмурное осеннее утро провисло сырой тряпкой. Топольки за запреткой облепили торжественно молчавшие вороны. Плац пустовал, разорванным пазлом лежали на нём лужи. Дерево, проросшее через прутья решетки локального сектора бани, просыпалось желтыми листьями.

Раньше обычного мы с Горцем пошли в баню. Шли молча, спросонья тяжело передвигая ноги, в надежде, что горячая баня прогонит остатки сна. На чердак банно-прачечного комплекса, где колдуют маклеры, по железной лестнице гремели казенными ботинками два офицера по безопасности и оперативной работе. Я никогда не видел эти легавые морды в такую рань, шушарящих по чердакам маклеров. Странное время выбрали для приобщения к искусству. Но меня они мало заботили, потому что к нам придраться было не за что, в банный день своего отряда следуем на помывку, по форме одежды, бирки на правом боку. Стриганув глазами, две фуражки пропали в темноте чердака.

В бане было пусто, висело белесое паровое облако. Горец быстро помылся. Я завозился. Когда ловил в запотевшем зеркальце отражение щеки, скользя по ней бритвой, до меня долетел шум из предбанника. Как будто кто-то ругался… Щекотнуло под ложечкой. Держа в одной руке зеркальце в другой бритву, я вышел в предбанник.

Посреди предбанника, как пожарная каланча над поселком, возвышался в верхней одежде, в телогрейке Будолом. Его кренило в угол, где на лавке в трусах с полотенцем в руках сидел Горец. Вдоль противоположной стены секундантом прохаживался Литвин, смотрящий третьего отряда.

Сцена повторилась, с той лишь разницей, что тогда в бараке я был Будолому под левую руку, а теперь под правую.

Будолом плевался какими-то предъявами. Горец ему отвечал, чтоб шел в отряд, мол, там поговорим. Я бросил что-то в том же духе, но Будолом не повел ухом, будто сказанное было на непонятном ему языке. Тогда я обратился к Литвину.

- Вы чё сюда припёрлись? Уведи его. 

Литвин остановился. Черная спортивная шапка была надвинута на брови, как у гопника - грозы подворотен. Он измерил меня пренебрежительным взглядом. Меня заколотило. Я стоял перед ними абсолютно голый, как абориген. Как голый абориген перед облаченными в иезуитские доспехи конкистадорами. Мандраж усилился трясучкой от холода, предбанник продувался.

- С ума не сходите. Идите в отряд, - бросил я и нырнул в белесое облако пара.

Струя воды прожгла до костей. Мозги, казалось, закипят от напряжения. Я намылил голову и посторонний шум устранился. Вода брызгала по темечку, как по арбузу. Когда пена смылась с ушей, в них снова ворвался шум из предбанника. Я плеснул воды в лицо и пошлепал в предбанник.

Открыл дверь и… увидел потасовку. Горец, сидя на лавке, уворачивался, будто что-то искал под ногами. Будолом, запутав его в тельняшке, наносил удары. Или показалось, что они перетягивают тельняшку друг у друга. Черная тень Литвина колебалась в дальнем углу. Выскакивая в предбанник, мне под руку попалась железная урна, что стояла у двери в душевую. Я машинально подхватил её, чтоб долбануть баклана по башке. Пальнув боковым зрением, Будолом втянул башку, как черепаха, и урна вдарила по горбу. Удар развернул его на меня, он выбросил руку обороняясь. Внезапно и бескомпромиссно открывшийся второй фронт ошарашил его. Спрыгнувшая с горба на кафель железная урна оглушила литаврами! В глазах Будолома отразился голый человечек в мыльной пене, способный перетянуть железной лапой. В них плеснулось удивление и запрыгала паника.

Дверь открылась. В проём закатился Пряник, невысокий пузатый контролер, знавший всех осужденных по фамилиям.

- Будоломов, Литвин, Гусейнов, Замохов… Что здесь?! – удивленно сдал он назад и укатился.

Будолом и Литвин бросились в двери.

Воцарилась тишина. Из душевой доносился плач разбивающейся о кафель струи.
Я повязал полотенце вокруг пояса. Горец тяжело дышал, кряхтел и отхаркивал кровь и ругательства. Он застрял в горловине тельняшки, и только теперь надел её. На раскрасневшемся лице саднила скула, сечка на брови сочилась гранатовым соком. По кафелю предбанника алели кровавые кляксы. Под ногами я заметил… Откуда это?.. С фаланги среднего пальца струйкой текла рубиновая кровь. Видимо урна острым краем огрызнулась. Я принялся зализывать рану.

Дверь, как театральная кулиса распахнулась. Вошли заместитель начальника колонии по безопасности подполковник Пастухов и заместитель начальника колонии по оперативной работе капитан Дедов, авианосцами задрав тульи фуражек.

- Так что здесь происходит?! – командным баритоном вступил Пастухов.
Дедов стал рядом, скрестив руки перед собой, как в стенке при исполнении штрафного, и на протокольном лице сформировалась гримаса отчужденной неприязни.

Заметив кровь, Пастухов переменился в лице.

- Что случилось?.. Молчите?.. Тогда собирайтесь, пройдемте на вахту.
- Гражданин начальник, все в порядке, - Горец даже не смотрел на них, продолжал раздраженно копаться в пакете и натягивать носки.
- Гусейнов, вы сейчас пройдете с нами на вахту…
- Не пойдем, начальник.
- Пойдете!
- Мы себя скомпрометируем, если пойдем сейчас с вами, - сказал я.

Несвойственное арестантской лексике выражение возымело действие. Пастухов посмотрел на меня как-то вдумчиво, перевел взгляд на Горца и сказал:
- Гусейнов, даёшь слово, что в лагере будет спокойно? Что ЧП не будет…
- Начальник, не беспокойтесь, все будет тихо, - пообещал Горец.

В отряде жужжало возмущение, как в пчелином улье при залетевшем шершне. Злым шершнем взбудоражил вероломный поступок Будолома умы и души нашего отряда, коих насчитывалось шесть десятков. У кого позволяли отношения, подходили, предлагали помощь, приносили таблетки, мази. Мужики расценили нападение на Горца подобно кощунственному акту вандализма. Что говорить? Каждый мужик уважал бывалого каторжанина за справедливость, порядок и помощь, которую тот оказывал по мере возможности. Кому-то помог с расчетом по игре. Кого-то не обошел вниманием в трудную минуту. За кого просто заступился, не дал сожрать. К нему шли, как к третейскому судье при спорах и конфликтах. Как мудрый Соломон порой находил он удивительное и простое решение. Короче говоря, арестантская масса уважала и тянулась к нему. То качество, которое администрация нарекает - «преступный авторитет» и пытается либо контролировать, либо уничтожить. Конечно, святым он не был. Мог развести на деньги коммерсанта. Переаферить афериста. Поставить на лыжи скользкого проходимца, а иному негодяю указать место. Но действовал всегда в рамках понятий и традиций, коим счет, по меньшей мере, вековой. А сотрудничество с администрацией считал делом недостойным.

Одним словом, отряд закипел, как крепкий чифир на раскаленной плите.

Пришел смотрящий. Покрутил четки, поводил носом. При этом чувствовал себя неловко, как пёс на волчьей просеке. Поглядывая на ссадины и кровоподтеки, расспросил Горца, что да как? Пытался полировать острые углы. Бродяги не скрывали раздражения от такой полировки: «Как он поговорил с Будоломом, если после его разговора тот пошел на это?» Просто так теперь не отбрешешься, пришлось дать слово, что вечером приведет Будолома на разговор.

- Литвина тоже прихвати, - бросили смотрящему, закрывавшему калитку локального сектора.

Осадок долго не оседал, такой гнилостной мути в этом болоте еще никто не поднимал. У собравшихся за небольшим дубком (столом) не было вопросов - как называется такой поступок и как поступать в подобных ситуациях. Люди тут собрались бывалые, проверенные, прожженные, и как отче наш знали, что подкарауливать в бане, туалете, санчасти, и необоснованно поднимать руку неприемлемо для порядочного человека. А посему, вопросы оставались лишь технические.

Кроме Горца и меня здесь были Асик, добивавший двенадцатилетний срок за разбой и экспроприацию ценностей во Владикавказе, бродяга. Низам, азербайджанский эмигрант, переваливший экватор пятилетнего срока, разбойник с большой дороги. Исмаил, за схрон оружия в Дагестане кативший шестилетний шар скарабея в гору, кумыкский философ.

Получался ударный кулак. Местные блатные, как при очевидном пенальти, согласно потрясли гривами, но в душе наделись, что не забьют, своим поведением дали понять, что держат крепкий нейтралитет, и их устраивает роль публики.

Темнота за окнами барака повисает черными квадратами Малевича. Отряд до отбоя предоставлен сам себе, без особой надобности администрация не тревожит жилзону. Мужики кучкуются у телевизора. На кухне по плите, как шахматные фигуры, передвигают кружки с вторяками. Козел пасется где-то в лагере.

После вечерней проверки и ужина бродяг позвали в каптерку на разговор. Каптерка отлично освещалась, лампа под потолком брызгала светом. У стены стояла кушетка. На ней сидел Будолом. Он был как под транквилизаторами, даже не поднял глаза. Без предъяв и китайских церемоний, удары посыпались со всех сторон. Исмаил, как шимпанзе, запрыгнул Будолому за спину, схватил за воротник, как бы поддерживая голову и подставляя под шквал ударной силы. Зашедшие в каптерку разделились: местные блатные стали по стеночке, как в битком набитом танцзале поселкового клуба; а ударный кулак накинулся на Будолома. Смотрящий затесался между нами, канючил под руку, но его как будто не замечали. Низам подхватил тумбочку, стоящую рядом с кушеткой, и разбил её на голове Будолома – она разлетелась по каптерке на составные части. Кто-то подобрал доску от тумбочки и орудовал ею. Будолом сгруппировался: одной лапой прикрыл лицо, другой темя, куда норовила попасть наотмашь доска. В какой-то момент Будолом поплыл, его качало под шквалом ударов, как буй на волне, и, казалось, отпусти Исмаил воротник, он рухнет на пол.

- Хватит! Убьете! – крикнул смотрящий.

Местные блатные стояли по стеночке со стеклянными глазами и белые, как известь на стене за их спинами. Позже один из них скажет: «Да-а-а… Подход был жесткий».

Гомонящая орава из каптерки прокатилась по жилой секции в угловой проход, как по рынку между прилавков. Мужики на спальных местах копошились по-своему, в этом театре им была отведена роль пассивной массовки.

В угловом проходе на шконке сидел Литвин. Он посерел, почернел, чувствуя, что произошло в каптерке.

- Тебя кто за отрядом грузил? – съездил Горец ему по морде. – Этот-то… а ты не понимаешь, кто так поступает?! – дал еще раз, башка болтнулась, зубы скрипнули.

Литвин не чувствовал боли, страх выжиг в нем все чувства. На губе появился поясок червяка, просочившийся кровавым соком. Он не мог вымолвить ни слова, лишь утерся шапкой.

Состояние возбуждения стало проходить, перебинтованная фаланга среднего пальца резанула болью. Я сорвал повязку, из ранки слезой потекла рубиновая кровь. «Опять… Все, хватит крови», - подумал я и по новой перебинтовал палец.

Смотрящий погнал Литвина от греха… Наказал: организовать транспортировку Будолома в отряд, прикусить язык, и завтра же сложить с себя полномочия.

Будолома выволокли из каптерки под руки, протащили в жилую секцию и повалили на шконку, как подпиленный дуб. Он как рухнул, так и пролежал несколько часов, не шевелясь. Мужики копошились на спальных местах, не замечая брошенный в углу большой мешок комбикорма. К отбою Будолом исчез. Подушка с протекшими из ушей пятнами крови долго лежала на шконке как жупел.

На неделю в лагере притаилась тишина. Излучина Дона неспешно несла тихую воду. Моя ранка на фаланге среднего пальца превратилась в маленький шрам. Асик залечивал кулак, пострадавший от соприкосновения с широкой костью баклана. Лицо Горца просветлело удовлетворением, и следы нападения почти простыли.

Позже появились пузыри реваншистского брожения. Кто-то научил Будолома как испечь и под каким соусом подать сей пирог. Посоветовал написать маляву в город и собрать подписи реваншистской части лагеря. Назревало «сучье вымя».

Тогда Горец пригласил к нам в отряд смотрящего и всех бродяг, кто пожелает. Когда почтенная публика собралась в комнате личного времени, Горец достал из кармана «трубу», позвонил в Воронеж вору и поставил на громкую связь. Серьезность и ответственность нахмурила лица публики. Многие закурили. В комнате личного времени стояла гробовая тишина. «Труба» заговорила уверенным голосом.
- Да, это Плотник, говори…
- Братан, это Горец. Я звонил по одному вопросу неделю назад, не дозвонился… Просто сейчас назрело. Тут собралась бродяжня лагеря, хотим услышать твоё мнение, - Горец говорил быстро, чеканя слова. – Братан, здесь есть мужик… ну мужик не мужик, бывший военный, спецназовец, Будолом погоняло. Жил тихо, не слышно не видно… А тут, как-то выморозил по буху… Человеческий язык перестал понимать. Я послал его х…й. По трезвяне, вечером он поговорить отказался. Спустя несколько дней подстерег меня в бане и кинулся… поднял руку. Мы с него получили за этот поступок.
- Ну и что ты сделал неправильно? – поинтересовался голос из «трубы».
- Я считаю, что все сделал правильно. Просто есть недовольные. Прямо не говорят, но по углам шепчутся. Нужно твое слово.
- Правильно сделал, что позвонил, - сказал голос. – А то до меня дошли слухи, мол, звери в Кривоборье собрались и побили нашего мужика. Передай трубу смотрящему, кто сейчас за лагерь в ответе?
- Говори, братан, - сказал Горец, - ты на громкой, тут все слышат…

Но почему-то смотрящий схватил «трубу», переключился с громкой связи и стал суетливо бубнить, что положение в лагере на должном уровне: «тюрьма в тюрьме» греется, с насущным проблем нет, дорога, в том числе и на волю, есть, кормят сносно, мужики довольны и тому подобное. Почтенной публике стало все понятно. Только не все из собравшихся знали, что говорить неправду вору тоже поступок, и он имеет вполне конкретное определение.

После сеанса громкой связи, вопросов по этому инциденту ни у кого не оставалось. От такой прививки «сучье вымя» моментально разрешилось.

Тихой водой по излучине Дона потекло время. Все вернулось в привычное русло. Короткие дни поздней осени вазюкались по плацу ботинками арестантов, топоча в столовую, баню, санчасть. Звонила колокольня церквушки, свечкой подпирающей небо, разливая по поселку тяжелый звон, поднимая с деревьев крикливых ворон.

Какой-то мужик принес в отряд из промзоны разборные гантели. Какой-никакой, а спортинвентарь, все лучше, чем кирпичи или баклажки с водой тягать. Но пережили они лишь одну тренировку. Молодой офицерик пришел с шнырем, сдвинул фуражку на затылок, залез в нужный чулан, передал гантели шнырю, и погнал его на вахту. Было понятно – пришли только за этим и знали, где лежит.

Я поставил задачу перед козлом - завхозом вернуть спортинвентарь в отряд. Козел неделю отбрёхивался и, наконец, сказал:
- Пастух лично приказал отшмонать гантели… Хочешь, сам с ним поговори.

В кабинете заместителя начальника колонии по безопасности подполковник Пастухов сидел за боковым столом, как бы подчеркивая неофициальность приема. Закатанные по локоть рукава офицерской рубашки оголяли короткие мощные предплечья. Запястье тужилось разорвать белый металл браслета часов. Тусклое освещение завуалировало висевшую на стенах плакатно-портретную идеологически-инструкционную нагрузку.

- А-а-а… осужденный Замохов… по какому вопросу прибыл?
- Владимир Иваныч, у нас гантели отшмонали… Можно вернуть?
- Во-первых, не можно, а разрешите… Во-вторых, не разрешаю!
- Почему?
- Единую спортплощадку мы оборудовать не можем. Есть у вас в каждой локалке турник и брусья, вот и занимайтесь. А разрешить гантели, тяжелый металлический предмет в отряде… нет, - покачал он головой.

Я знал, что лукавит Пастух, где-то прекрасно закрывает на это глаза. Но говорить за кого-то не принято.

- Вас не поймешь, гражданин начальник, - начал я жаловаться. – В карты играть запрещаете. Брагу ставить запрещаете. Наркотики запрещаете. Это понятно. А спорт вам чем не угодил?
- Вы и так молодцы бравые, в пример ставлю, не то, что русаки наши, - выругался он.
- Зря вы так… у нас много русских живет, достойные люди. Мы по национальному признаку вообще не делим.
- Хорошо… ты мне скажи, возможно у вас, чтоб жена мужа скалкой гоняла?!
- Бывает всякое.
- Бывает… как исключение, а тут это норма! Пьянь, тьфу!.. – покривил он рожу.

«Дороговато обходится нам ваше уважение, - подумал я. – Лучше как-нибудь попроще, без этого».

- Вот ты мне скажи, как вы Будоломова тряханули? А он не так прост. Спецназовец. Молчишь. А я тебе скажу. Все знаю. Потому что вы друг дружку держитесь, не даете в обиду. Донесли, что ты, с виду тихий, на этого гренадера в бане голый кинулся. На него одетых поискать надо, а тут голый! Представляю, каково это! Я б и сам оторопел, - потрясся он хихикая. - Что и доказывает, что с вами ухо востро держать надо. Вам дай в отряд гантели… завтра по голове кого-нибудь…
- Вы же знаете, Владимир Иваныч, если надо зэк и ложку заточит, и шпилькой заколет, хоть кирпичом… что из барачной кладки достать не проблема, - посыпал я примеры. - Можно с вами откровенно… не для протокола, как говориться?
- Валяй…
- Вы сами себе противоречите. С одной стороны, признаете, с другой, за диких зверей держите. Как будто я мечтаю кого-то здесь гантелей по голове треснуть. Вы в борьбе с нами себя же подставляете. Как предвзятый арбитр на поле, подыгрываете местной команде, потом запутываетесь в своих же решениях.
- Как это? Почему? Что-то мудрено…
- Мы же понимаем, что Будолом торпеда, не просто так он на Горца кинулся. Подсказали. Все спите и видите, как Горца поломать. Не случайно в то утро ваши замы по маклеркам шушарили. И вы с Дедовым как-то быстро появились. С вахты так скоро даже бегом не прибежишь. Подготовлено было. А то, что у Горца две лагерные раскрутки, вы не подумали? Как в молодости, посадил бы он этого дурака на пику?.. ЧП! Многие фуражки полетели бы.

Призадумался заместитель начальника колонии по безопасности подполковник Пастухов. Стал постукивать пальцами по столу. Надул лоснящиеся щеки.

- Ты, Замохов, верно говоришь вроде бы… но это все не правда. Не подучивал Будоломова никто, сам дурак…
- Тогда, получается, работаете вы плохо, раз до такого допустили.
- Ты, это, не умничай тут. Мы работаем, - ерзанул он на стуле. - Гантели не получишь! Все! Иди в отряд.

След лошадиного копыта – петля Дона покрылась белым покрывалом. Зима пришла суровая. Повалили сильные снегопады. Шныри расчищали снег утром и вечером. Расчертился плац колеями, утопающими в сугробах исполинах. Наш локальный сектор под козырек скрылся, как за айсбергом. Придавили морозы под тридцать, расписали окна ледяным узором, окаймили сосульками крыши. В бараке плиту с кухни перенесли в жилую секцию. Со старых телогреек мужики отпарывали рукава и одевали на ноги, как ботфорты. Прикладывали руки к трубам барачного отопления. Припоминали на своём веку такие морозы.

Неделю покрепила зима напоследок и подтаяла, протекла. С нею уплыл Горец по этапу в Россошь, шатать тамошний драконовский режим. В мае месяце по свежей зеленке Асика из «тюрьмы в тюрьме» не вернули в лагерь, угнали в Борисоглебск. Исмаила вывезли в Воронеж на «двадцатку». Меня перевели в другой отряд, перекрикиваться с Низамом через плац. Перетасовали кумовья колоду по-новому, кому - что выпадет. На лицо оперативная работа управления - ротация, строгая изоляция. Короче говоря, раскидал нас степной ветер, как сухой репей по разным углам, кто - где прилип.

Пришло лето. Позеленел, заблагоухал разнотравьем предзонник. Колышущейся листвой подметали топольки разбросанный хлопок облаков, убегавших по голубому бескрайнему небу. В небесном колодце тонуло солнце, под ним бабочками висели голуби.

Пыльный латанный перелатанный мяч прыгал по плацу. Промзона пришла сразиться в футбол с жилзоной. Гомон, хохот, мат метался от ворот до ворот. Контролеры с вышки глазели, тряся животами от хохота.

Гляжу, по бровке - вдоль локального сектора потянулся гуськом третий отряд из бани. Будолом среди них косолапит. Мяч прикатился под ноги, покрутился, паснул я его в атаку. Боковым зрением стригу, ко мне прямиком этот медведь направляется. Насторожился я, потерял нить игры, стал, как вкопанный.

Подошел Будолом сутулясь, протянул лапу поздороваться. Заключил мою ладонь в свои две огромные и пожал уважительно. - Отец, отец, - проговорил протяжно, как медведь на мёд шевеля губищами. Видимо, дошло до него со временем, что использовали его в чужой игре. Понял, что зря, наслушавшись сорочьего брёха, по-медвежьи полез в волчье логово.