Могло не быть. повесть. часть первая

                МОГЛО НЕ БЫТЬ. Повесть. Часть первая               

                Вместо предисловия

     В октябре 2012 года мои родители, наконец-то, решили, что им нужен ребёнок. В общем-то, нормальное желание нормальных родителей. Только родители у меня не вполне нормальные. То, что они не муж и жена, это ещё куда ни шло. Внебрачных детей на земле немало, а друзья, знакомые, родственники, даже супруги, поудивлявшись, в конце концов, смирились бы с моим появлением на свет: «родить обратно» пока ещё никому не удавалось, дело это необратимое. Хуже с возрастом. За шестьдесят – не лучшее время для того, чтобы заводить ребёнка. И это, к сожалению, тоже необратимо.
     Родители мои, однако, люди с норовом. Ни сказанного, ни задуманного на ветер не бросают. Сказано – сделано. Рожали меня в муках, как и повелел Всевышний. Только муки эти были, скорее, душевными, нежели телесными. Слов при этом было сказано немало, причем лексика использовалась самая разнообразная. Мать, обладающая импульсивным, подчас, неукротимым темпераментом, пускала иногда в ход кудреватую, вплоть до обсценной, лексику. Отец, не столь порывистый, скорее, уравновешенный, отборных выражений не употреблял, стараясь, прежде всего, сохранить «мир в семье». Общими усилиями эта цель была достигнута, несмотря на то, что пару раз их отношения были почти на грани разрыва. И виной всему, разумеется, был я.
     Итак, я – это ЛЕВ МАРКОВ. Именем своим – ЛЕВ – я обязан матери, Марине ЛЕВенштейн, пожертвовавшей для него частью своей фамилии. Фамилию же – МАРКОВ – подарил мне отец, МАРК Полыковский. Такое вот «перекрёстное опыление» почти адекватно заменило родителям обычный процесс появления ребёнка на свет.
     И ребёнок этот, Лев Марков, явился на свет божий, можно сказать, «в рубашке», причем не фигуральной, но вполне добротной, дополненной прочими аксессуарами в виде брюк, пиджака, обуви и всего прочего, необходимого, как сказал бы Карлсон, «в меру упитанному мужчине в полном расцвете сил». Мало того, он вобрал в себя немалый жизненный опыт родителей, обогатив его своей собственной безудержной фантазией. И тут же принялся писать. Причем не как все нормальные младенцы, – с ударением на первом слоге, но именно писАть, строчить, кропать, бумагу переводить, гнать строку, иными словами.
     Результатом чего стала повесть «МОГЛО НЕ БЫТЬ…» Чего же могло не быть? Вдумчивый читатель сам поймёт. А кто не поймёт сам, – тому объяснять бесполезно.


                Обмани меня, радость моя, обмани,
                Улыбнись и скажи что-нибудь.
                Обними меня, радость моя, обними,
                Помаши на прощанье: «Ну, будь…»

                Не поверю в игрушечный этот обман
                И скажу на прощанье: «C'est tout…»
                И подумаешь вслед:
                «Ах, какой же болван!
                Разве можно разрушить мечту?!»

                Часть первая

                ДЕНЬ, КОТОРОГО МОГЛО НЕ БЫТЬ

                ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Элизабет знала, что вся её жизнь зависит теперь от этого человека. Она уже давно не испытывала ничего подобного ни с одним мужчиной. Он подходил ей во всём, как, вероятно, и она ему. Но как? Как это случилось? Когда он стал ей так необходим? Так близок?
     Она, вспоминая их первую встречу, сначала гнала эти мысли, потому что именно тот день стал самым страшным в её жизни.Работая в бюро по трудоустройству, Лиз, сама порой не зная, почему, присматривала себе очередного любовника. О муже мечтать давно перестала, но хорошего мужичка на месяц-другой иногда подцепляла. Правда, роман долго не длился, так как, узнав друг друга поближе, скоро разбегались. К тому же, как правило, он начинал требовать, чтобы она нашла для него более интересную и оплачиваемую работу. А сделать это было трудно. В стране страшная безработица, начальник еле-еле находил что-то приличное для своих блатных, о других и не думал. А к «русским» относился, как к дешёвой рабсиле.
     Даже если Лиз иногда просила за кого-нибудь, это ей же обходилось боком.
Цвика дулся, что-то бурчал себе под нос, напоминая о том, что за добро положено платить. О той плате, на которую хозяин постоянно намекал, лучше и не думать. С первого же дня, как он взял Лиз на работу, только и мечтал о том, чтобы она согласилась поехать с ним куда-нибудь в гостиницу. Но эта упрямица никак не хотела сдаваться. Пару раз он уже подумывал уволить её ко всем чертям, выгнать на улицу, заменить какой-нибудь девицей поласковее и посговорчивее, но уж очень она подходила к его делу, да и приятели, заходившие к нему на часок-другой поболтать, на неё заглядывались. «Ну и чёрт с ней, пусть работает, – в сердцах говорил сам себе. – Придёт и мой черёд».
     Много не платил, как всем – восемнадцать шекелей в час Цвика ей отстёгивал: пусть радуется, дурёха, его доброте. А вот если бы перестала ломаться – накинул бы, не пожалел, а то и подарочком побаловал. И чего этим бабам русским не хватает. То плачут, что жить не на что, то разбрасываются, когда добрый мужик рядом. Им, видишь ли, красавца подавай. Ну, не вышел он ростом, да и животик лезет, что поделать? Зато денежки водятся: и в банке – для жены и детей, и в кармане – для своих маленьких похождений. Глупая эта Лизи. Могла бы жить и в достатке, и в радости. А теперь вот пусть тут возится со своими «русскими».
Рыжая, с красивыми зелёными глазами, с хорошей для её лет фигурой, Лизавета уже который день записывала ищущих работу, не обращая внимания на Цвику, сидевшего тут же и сверлившего её глазами, как буравчиками. Она уже привыкла к такому взгляду и старалась игнорировать его. К тому же сегодня было ужасно много людей: набирали работников для учёта товаров. Многие хотели устроиться на эту работу, хотя по опыту она знала, что каждый второй завтра же либо откажется от неё, либо будет уволен. В ночную «русские» работать не хотят да и не умеют: все – с высшим образованием, каждый четвертый – ждёт приличного места, а пока временно ищет работу «по-чёрному», работодателям они не подходят. Тем нужны рабы – и надолго. Пикнуть не смей, по мобильному – ни одной минуточки, в туалет – разок, да и то  с разрешения хозяина. А уж о том, чтобы взять что-то с полки – нечего и думать. Проверят – стыда не оберёшься, хорошо, если в суд не подадут. Поэтому Лиз без стеснения при инструктаже так всем и говорит: не брать, не звонить, не…не…не.
Цвике – что, он своё так или иначе получит, поэтому запись идёт бодро. Через два часа было набрано тридцать три человека, и Лиза встала из-за стола.
     – Хочешь кофе? – спросила она Цвику.
     – Да, мотек шели, – ответил он и, тут же сняв трубку, стал набирать номер.
Лиза давно уже перестала обращать внимание на столь привычного в устах израильтянина рыночного уровня «мотека», что означало, ни много ни мало, «сладкая моя». Она прошла в маленький закуток за перегородкой и стала готовить кофе. Лизавета успела изучить все причуды хозяина и делала ему чёрный кофе, как делают в Израиле люди его круга: две большие ложки турецкого нерастворимого, одну – сахара на стакан кипятка.
     Каждый раз она вспоминает, как приготовила кофе в первый раз, уверенная, что готовить этот напиток умеет. Цвика торопился и каждую минуту кричал:
     – Ну, готово? Сколько можно ждать? Что ты там возишься?
     Когда она вынесла ему на подносе кофе с большой пеночкой сверху, тот загоготал, потом привлёк к себе и, силой усадив на колени, произнёс:
     – Мотек шели! Хочешь поцелуйчик?
     Она не знала, что ответить, и почему-то смутилась. Он принял это за согласие и поцеловал сначала в руку, затем в шею, а потом стал тискать всё подряд.
Лиза не знала, как выйти из этого положения, стараясь только прикрыть грудь. Она так долго искала работу, и вот теперь одним словом могла всё испортить. Он выкинет её тут же, как только поймёт, что эти радости ей вовсе не по душе. К счастью, зазвонил телефон. Цвика, по-видимому, хотел остановить её, но она уже схватила трубку и, вскочив с его колен, закричала:
     – Шалом! Бюро по трудоустройству «Арт».
     Пока она говорила с клиентом и записывала его данные, Цвика рылся в своих бумагах, делая вид, будто что-то ищет. Наконец, когда она закончила разговор и повесила трубку, спросил:
     – Может, повторим?
     – Сейчас придут люди. Перерыв окончен.
     – А мы быстренько. Дверь закрой!
     Лиза не двигалась с места.
     – Ну, чего ты медлишь?
     – Мне нельзя, – тихо произнесла она, не зная, какую причину придумать, чтобы не обидеть хозяина. – У меня…
     – А…– понимающе хмыкнул он, – ну это другое дело. Хорошо, в следующий раз. Но кофе так больше не готовь! Что за русский кофе?! Дай мне нормальный, – и продиктовал рецепт по своему вкусу.
     С тех пор она готовила только так. Но уступить всё же пришлось, правда, всего один раз и только потому, что была фактически изнасилована им и его дружком.

                ***
     Этот случай Лиза не любит вспоминать. Каждый раз её мутит, и она проклинает себя за то, что тогда согласилась, чтобы её подвезли до дому. Было поздно, и она очень устала. Друг хозяина был человеком довольно миловидным и весёлым, в нём, ей казалось, она сможет найти защиту, а возможно, и будущего сожителя. Он всегда приносил ей шоколад или какую-нибудь безделицу. Насчёт приставания даже речи не шло. Вскоре она привыкла к его посещениям и даже, когда его как-то долго не было, спросила хозяина, почему тот не приходит.
     Цвика загоготал:
     – Соскучилась? Я могу заменить.
     Она промолчала. А на следующий день друг появился в конторе, будто только и ждал, когда о нём спросят. Пришёл он за пятнадцать минут до закрытия. Улыбался и предложил подвезти до дома. Чуть поколебавшись, она согласилась. Но когда уже стала собираться, Цвика попросил друга подождать – он тоже поедет с ними. У Лизы под ложечкой что-то заныло, но отказываться от поездки было уже поздно. Да и что делать?
     Сначала ехали молча, потом машина свернула куда-то к пустырю, где шло строительство нового района, и друг, остановив машину, сказал:
     – Здесь.
     Они вышли из машины.
     – Подожди! – приказал Лизе Цвика, и они с другом прошли в темноту по направлению к домику сторожа.
     Прошло минут пять, пока дверь открылась, осветив в проёме двух мужчин. Хозяин сразу прошёл в домик, другой возвратился к машине и, распахнув дверцу, улыбнувшись, сказал:
     – У нас проблема. На пару минут войди в дом.
     Ничего не подозревая, Лиза пошла за ним.
     Как только она вошла, друг закрыл дверь на ключ и, улыбаясь, приказал:
     – Раздевайся!
     – Не хочу!
     – Ты не ори, а раздевайся спокойно. Мы не шутим. Если хочешь, чтобы завтра тебя нашли мёртвой, можешь дальше разыгрывать недотрогу, но я не советую. Давай свою сумочку и раздевайся. – Она не двигалась. – Тебя раздеть? Я могу помочь.
Он подошёл и силой расстегнул на ней куртку. Лиза стала сопротивляться. Тогда он обратился к Цвике:
     – Чего сидишь? Тебе она нужна или мне? Помоги!
     Тот как будто ждал приказа. Вскочив со стула, развернул её спиной к себе и, прижав к столу, сложил буквально пополам.
     – Держи ей голову! – заорал он другу, а сам в это время развёл ей ноги и всадил свой дрын, – как кол вонзил…
     …Наконец, он оторвался от Лизы. Друг продолжал держать её голову, так что было трудно встать.
     – Отпусти! –  рявкнул хозяин ему. – Я кончил.
     Лиза начала приводить себя в порядок. Слёзы катились по щекам, но она даже не вытирала их.
     – Ладно, не реви! Чего воешь? Могла ведь и по-хорошему. А как ты думала: только кофе подавать и всё? Нет, получи.
     – Скажи, чтобы молчала! – заволновался друг.
     – А она и будет молчать. Я ей завтра прибавлю к зарплате, а то как ещё девочку успокоить. Так ведь, мотек? Всё. Мы с тобой друзья. Всё нормально. Я доволен. И ты довольна. Всё нормалёк. Правда?
     Лиза молчала.
     – Я что-то не слышу ответа? – глаза его стали злыми.
     От боли и ненависти Лизе хотелось ударить его, но она только сильнее сжала губы.
     – Ты, крошка, не поняла, как надо себя вести? У нас ничего не было. А свяжешься с полицией, живой вечером до дома не дойдёшь. Поняла? – и, не дожидаясь ответа, он шагнул через порог.
     – Догоняй нас! – крикнул друг и тоже направился к машине.
     Лиза вышла из домика. Холодный ветер ударил ей в лицо, чуть не сбив с ног. Куда идти, она не знала. Что ж, придётся снова ехать с этими мерзавцами.
     – Садись, садись! Уже поздно. Тебя мама заждалась, – по-отечески буркнул тот, кто несколько минут назад дрючил её, как последнюю шлюху.
     Уже у самого её дома Цвика повернулся и спокойно сказал:
     – Ладно, приходи завтра на работу. Больше я тебя не трону. Если, конечно, не захочешь сама.
     – Я не буду у тебя работать! – крикнула Лиза и выскочила из машины.
     – Не дури! Куда ты денешься? Работы-то нет. Приходи. Всё будет окей!
     В холле подъезда Лиза остановилась у зеркала и стала разглядывать себя. С такими глазами дома не покажешься – мама сразу поймёт, что с ней что-то случилось, и начнёт допрашивать, а рассказывать о случившемся не хотелось. И не только потому, что было как-то стыдно, а потому что боялась: мать не поймёт. Начнёт либо ругать, не веря в то, что дочь не виновата, либо потребует, чтобы с утра бежала в полицию подавать заявление на насильников. Воспитанная в духе «совковости», она ещё верила в порядочность и чистоту отношений, в победу справедливости. Как раз в то, в чём Лиза давно разуверилась.
     Она вышла на улицу и постояла несколько минут у подъезда. Ветер стих. Начал накрапывать дождь. На душе пусто и безразлично. «Ну и пусть! Ведь жива, не умерла». И чтобы мама не догадалась про слёзы, подставила лицо под струи воды.
     – Лизонька, это ты? Почему так поздно? – донеслось до неё, как только она открыла дверь и вошла в квартиру.
     – Задержалась, да и под дождь попала, – как можно спокойнее сказала дочь. – Ты уже легла?
     – Да, что-то замёрзла. Решила лечь, погреться. Ты возьми себе на плите.
     – Не волнуйся, я всё найду. Только сначала помоюсь, – и, не заходя к матери в комнату, прошмыгнула в ванную.
Постояв под горячим душем, Лиза согрелась и совсем успокоилась. В банном халате она прошла в комнату, включила бра и уселась у телевизора. Пробежав по кнопкам пульта, отыскала какой-то фильм и тупо уставилась в телевизор. Но через мгновение поняла, что всё-таки надо перекусить, и направилась в кухню. Налив чай в свою любимую большую чашку и организовав бутерброд посолидней, вернулась в кресло и постаралась понять, о чём кинофильм. Сначала она удивилась, но потом это её даже развеселило: на экране показывали насилие. Как будто о ней только что сняли фильм, и вот ещё раз приходится просматривать эти кадры.
     – Дубль – два! – съязвила Лиза и даже улыбнулась. – Он, оно и я, только с другой рожей. Интересно, чем всё кончится для этой дуры?
     Для «дуры» ничем хорошим не кончилось – её убили. Как раз за то, что она пошла в полицию. «Вот, пожалуйста, яркое доказательство того, как не надо себя вести!» – с горечью подумала Лиза.
     Досмотрев фильм, она сполоснула чашку и направилась к себе в комнату с чётким решением в полицию не ходить, но и на работе завтра не появляться: пусть этот мерзавец подёргается.
     «Сделаю себе отпуск – имею полное право! Заплатит, как миленький!» – эти последние фразы она произнесла уже почти во сне.

                ***
     Утром Лиза «проспала», хотя проснулась даже раньше, чем всегда. Повернувшись на другой бок, она продолжала лежать с закрытыми глазами, делая вид, что спит.
Мать подошла к кровати, удивлённая тем, что дочь не встаёт, и тихо позвала её. Постояв несколько минут и поняв, что с Лизой что-то произошло, будить её не стала, наученная горьким опытом, – вызовет огонь на себя. В конце концов, дочка уже не маленькая, пора отвечать за свои поступки.
     Провалявшись в постели почти полчаса, пока не услышала, как закрылась входная дверь за матерью, Лизавета встала и медленно побрела на кухню. Сделав кофе и пару гренок, она села за стол и включила радио. Передавали новости, снова говорили о теракте.
     «Да, меня-то хоть не разорвали и не убили!» – почему-то обрадовалась Лиза, хотя раньше всегда горько воспринимала эти события.
     Время неумолимо подходило к восьми, ей давно уже пора быть на работе. Сердце учащённо забилось, но тут же она приказала себе: «Идиотка! Да лучше пусть уволит, чем работать с таким подонком!» Машинально Лиза стала прибирать в квартире, то и дело поглядывая на часы.
     Телефон молчал, вызывая в Лизе волнение. Прибравшись, она приняла душ и стала медленно одеваться, решив подойти к врачу и взять на всякий случай справку. И вдруг резкий звонок заставил её вздрогнуть. Она подошла к телефону, но трубку не подняла. Прозвонив довольно долго, он стих, зато тут же запел мобильный.
     – Вот это другое дело! – увидев высветившийся номер, сказала она вслух. – Да, я слушаю.
     – Ну и что ты придумала? – сразу прозвучало в ответ.
     – Я у врача. И разговаривать с тобой не могу! – спокойно и чётко произнесла Лиза.
     – У какого врача? – недовольно спросил Цвика.
     – Мне же надо провериться после такой «любви» с тобой! – зло съязвила она. – Вдруг ты повредил там что-нибудь? Надо будет лечиться. Я думаю, ты это понимаешь? Больничный принесу. А сегодня на работу не выйду. Не жди!
     – Хорошо! Но через три дня чтобы вышла! Я долго ждать не буду. Кому работать?
     – Поищи другую!
     – Думаешь, не найду. Да завтра же тут очередь будет стоять!
     – Конечно, если узнают, как ты умеешь трахать, три очереди выстроятся!
     – Чего ты взъелась? Чего тебе ещё надо? Выйдешь на работу – прибавлю к зарплате. Обещаю! А пойдёшь в полицию, сама понимаешь…
     – Что понимаю? Ладно, поговорим позже! – и она отключилась.
     «Вот теперь подёргайся! А я отдохну три дня!» – с радостью подумала Лиза и, взбив свои великолепные рыжие волосы у зеркала, вышла из дома.

                ***
     После врача, который, к счастью, ничего серьёзного у неё не нашёл и только предупредил, что надо беречь себя, Лиза успокоилась.
     Зайдя в здание центрального автовокзала и побаловав себя лёгкой пробежкой по магазинам, она купила орешки в сахаре и прошла в зал ожидания автобусов. Около выхода на Иерусалим Лиза села на скамейку и стала разглядывать отъезжающих, делая вид, что тоже ждёт автобуса.

                ГЛАВА ВТОРАЯ

     Как обычно, Павел с утра сидел за своим столом, перебирая бумаги и размышляя о бренности бытия. Иногда мысли приобретали некое подобие смысла, и тогда он записывал их, свято следуя совету старого друга, говорившего: «Тупой карандаш лучше, чем острая память». Друга давно уже нет, а совет его, воплощённый в действительность, живёт и будет жить долго. Во всяком случае, Павел надеялся на это. Бумажки с отрывочными записями, строчками без начала и конца, порой с целыми строфами лежали в углу стола – иногда по несколько месяцев, а то и лет. Время от времени он перебирал эту пыльную стопку, перечитывал. Случалось и так, что посетившая его некогда мысль вдруг оживала, давала толчок другой, третьей… И вот уже строка за строкой рождалось стихотворение. Надо сказать, такое теперь случалось нечасто. То ли муза стала забывать к нему дорогу, то ли жизнь текла слишком уж гладко. Как знать?
     Часы в гостиной пробили семь утра. Позавтракав, Павел вот уже полчаса сидел за столом и думал, пытаясь оживить когда-то записанную им строку: «Стихи родятся из печали». Конечно, мысль эта не нова, нечто подобное писала Мария Петровых, вот только точно вспомнить её строку никак не удавалось. Не говоря уж об Ахматовском «из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Но это не важно, строка зацепила и требовала продолжения. Павел посмотрел в окно. На небе сгущались тучи, предвещая обещанный синоптиками ливень. Надвигалась, да что там надвигалась – обрушивалась долгожданная осень. Павел был осенним человеком, он и родился осенью. Так случилось, что и женился осенью, осенью же родилась его дочка… Осенние мысли завладели им. И тут потекли стихи:

                Стихи родятся из печали,
                Унынья, грусти и томленья,
                Из слов, которыми молчали,
                Не в силах выразить волненье.

                Стихи приходят в непогоду,
                Когда понуро и тоскливо
                Глядят на матушку-природу
                Тысячелетние оливы.

                Стихи случаются в страданье –
                Реальном, а порою мнимом,
                Когда тревоги нарастанье
                Буквально непреодолимо,

                Когда слова на волю рвутся
                Из сладостного заточенья
                И, дай им волю, унесутся…
                Быть может, это вдохновенье?!

     Вопрос, поставленный в конце, конечно же, риторический. Ответа на него нет. Во всяком случае, у Павла. И откуда взялись эти «тысячелетние оливы»? Ах, да! Ему вдруг вспомнился Гефсиманский сад, где эти оливы и росли. Но где Гефсиманский сад, а где Павел. Впрочем, Ашдод от Иерусалима не так уж и далеко. Если пробок нет, на машине можно докатить за час, а то и меньше.
     Да, Павел жил в Ашдоде. Не всю жизнь, но всё же её существенную часть. А если ещё точнее, то как раз треть. Предыдущие две трети он прожил на севере России, вернее, страны, которой теперь уж нет, а когда была, носившей, по чьему-то меткому определению, почтово-телеграфное название СССР. 
     Павел любил свой город, наверное, потому что в нём было уютно. Первые пять-шесть лет в Израиле он с семьёй жил в другом городе. Всего-то километрах в двадцати пяти от Ашдода. Но это был совсем иной мир. Тесные улочки, дома буквально наступают один на другой. Центральная улица, на которой сосредоточена вся городская жизнь, постоянно забита автомашинами – ни проехать, ни пройти. Именно здесь ему непременно вспоминались слова из басни Михалкова: «Здесь вдвоём нельзя пройти, ты стоишь мне на пути». Правда, местные «бараны» в речку не падали за неимением оной, зато нещадно били свои машины.
     Иное дело Ашдод. Именно он своими широкими улицами, планировкой, фасадами зданий доказал Павлу, что настоящие города есть и в Израиле.
     Снова пробили часы, теперь только один раз, а это означало, что прошло полчаса, собираться на работу ещё было рано. Вот уже почти двадцать лет, проучившись год в Иерусалимском университете, Павел преподавал в колледже, навсегда оставив надежду на продолжение академической карьеры. Впрочем, о какой карьере речь! Просто до переезда в Израиль он работал в академическом институте. Звёзд с неба не хватал, но наукой занимался с увлечением, писал статьи, делал изобретения, ездил на съезды и конференции, но всегда стеснялся назвать себя учёным. Наука вполне прилично кормила, семью он обеспечивал, получая при этом удовольствие от работы. Чего ещё желать?!
     А вот в Израиле с наукой не сложилось. И лет было уже предостаточно, и той областью знаний, где Павел плавал, как рыба в воде, на новой родине не очень-то интересовались. Короче, сразу стало ясно, что без переквалификации не обойтись. Помогла спасительная запись в дипломе: там, наряду с основной специальностью, дополнительной строкой значилось: «ПРЕПОДАВАТЕЛЬ». Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Эта самая, до того совершенно ненужная запись, именно она открыла заветные двери Иерусалимского университета, куда Павла и приняли на курс переподготовки научных работников в преподаватели израильских школ.
     Годичная учёба оставила о себе приятнейшие воспоминания. Сложнее было с работой в школе. Точнее, в школах. Сначала надо было эту работу найти, и тут определяющим был вопрос о предыдущем опыте. Причём опыте именно в Израиле, российский опыт значения не имел, никому был не интересен. И всё-таки к началу учебного года удавалось где-то зацепиться. Иногда это была школа средней ступени, иногда – старшие классы, а как-то он целый год проработал в начальной школе. И всё бы ничего, знаний по математике для обучения израильских школьников любого класса и на любом уровне у выпускника российского университета хватало. Но справляться с разболтанностью, вседозволенностью, наглостью и хамством Павел был просто не приучен. Переходя из одной школы в другую, промаявшись так несколько лет, он, наконец, закрепился в колледже. Там было намного лучше, и, поняв это, он немедленно уволился из всех школ, с которыми был связан. Из одной даже ушёл посреди урока, смело сказав директору, что вкусил эти радости жизни сполна.
Нельзя сказать, что он так уж любил свою работу. Скорее, терпел её, хотя преподавать умел и совсем неплохо, много знал и мог доходчиво и методично объяснить и про интегралы, и про мнимые числа, не говоря о дробях, которые были просто камнем преткновения не только для школьников, но и для студентов колледжа. Не имея возможности да и желания изменить систему образования, Павел довольно быстро понял, что придётся терпеть и приспосабливаться, сформулировав для себя, что выход из этого состояния существует только один – и это выход на пенсию.
Тем не менее, у преподавания была масса преимуществ, и с этим невозможно было не считаться. Во-первых, имея немалый стаж, он вполне прилично зарабатывал, кроме того, отпуск, который, если не было неожиданной летней работы, продолжался несколько месяцев. К тому же, нагрузка, как правило, распределялась таким образом, чтобы посреди недели оставалась парочка свободных дней, да и лекции не тянулись с утра до вечера. Короче, Павел ощущал себя вполне состоявшимся человеком, нашедшим своё место в израильской жизни.
     За окном продолжал накрапывать мелкий осенний дождь, не било в глаза утреннее солнце, спрятавшееся за облаками. В квартире было тихо, жена ещё не вставала. Как он любил эти утренние часы, принадлежавшие только ему! Утром мозг работал слаженно, как заботливо ухоженный механизм. Впрочем, сравнение с механизмом вряд ли справедливо, потому что по утрам Павел писал. Когда муза избегала его, что называется, не писалось, он старался переводить. Больше с английского, иногда с иврита. Переводить начал из чисто прагматических соображений: чтобы не потерять технику, когда свои стихи на время иссякли. По опыту он знал, что новые слова придут, надо только терпеливо ждать этого момента. Не насилуя свою мысль, не стараясь высосать стихи из пальца. «Ни дня без строчки» – это правило, некогда сформулированное Олешей, было не для него. Постепенно переводы настолько завладели им, что стали необходимы, его тянуло к столу, к словарям, к английским текстам. Теперь они стали не просто отдушиной, неким тренингом для сохранения «спортивной» формы, но основным. Его предостерегали от слишком уж серьёзного увлечения переводами, чтобы это не мешало, не отодвигало на задний план собственные стихи. Но Павел не боялся этого, свои слова приходили, не оставляли его, порой совершенно неожиданно, строчки могли родиться даже во сне, надо было только не лениться их записывать на тех самых клочках бумаги, стопка которых продолжала расти на его столе.

                Ну, что сказать? – Спасибо, ночь прошла!
                И за окошком снова брезжит свет,
                И, как всегда, у своего стола
                Пытаюсь разгадать загадку, дать ответ,
                Как разорвать порочный ведьмин круг,
                Примкнуть к свободной стае журавлей,
                Которую несёт свобода ли, испуг –
                Куда? Куда? – Не в царство ли теней?
                Последняя попытка стать собой?
                Иль обуздать судьбу на всём скаку?
                Не отвечай, не убегай, постой,
                Доверься журавлям, судьбе и маяку…

     Ну, с журавлями и судьбой всё более-менее ясно, но что за маяк, откуда вдруг он появился в последней строчке? Не только же для того, чтобы составить рифму? Это было бы слишком просто. Нет, конечно же, нет. Слово пришло само, без каких-либо усилий, а это значит, что должен быть в нём заложен некий смысл, возможно, оно самое главное здесь, не зря ведь им завершается стихотворение. И тут Павел понял, что речь идёт о путеводной звезде, которая, подобно маяку, ведёт его по жизни, направляя к некой неведомой пока ему цели. Мысль показалась ему вполне достойной и даже не слишком банальной, несмотря на свою высокопарность.
Тем временем стрелки часов приближались к девяти, лекции сегодня начинались в одиннадцать, а это значило, что пора потихоньку собираться в путь-дорогу. Павел не любил опаздывать, впрочем, замечание о любви здесь было неуместно, он просто не мог позволить себе того, что было вполне в духе израильтян: прийти на четверть, а то и полчаса позже не считалось проступком.
     Собрать портфель и одеться было делом нескольких минут, дорога в это время занимала примерно полчаса, оставалось ещё время на то, чтобы выпить кофе перед лекциями, собраться с мыслями и даже поболтать с сослуживцами. Взяв с собой в машину зонтик – дождь, судя по всему, прекращаться не собирался – Павел сел в свою «Тойоту» и выехал на улицу. Он не торопился, и, когда на первом же перекрёстке светофор перед ним замигал жёлтым глазом, затормозил, стремясь остановиться перед красным сигналом, и тут же ощутил резкий удар сзади. Всё было понятно и привычно, лихой израильский водитель, врезавшийся в него, так и сказал: «А я думал, что ты проскочишь на красный!» Логика, что называется, железная, с этим не поспоришь.
     Итак, задний бампер и левая фара всмятку, крыло гармошкой. Что там у второй машины, его интересовало мало. В общем-то, наплевать, машина застрахована, виноват по всем израильским канонам тот, кто сзади, так что и платить за ремонт не придётся. Одно только осложнение: на раскуроченной машине дальше гаража не доедешь. Пришлось позвонить в колледж и сообщить, что он, конечно, постарается прийти на лекции, но когда, одному Богу известно, может быть, ещё – автобусному кооперативу да гаражникам. Так что студентам лучше его сегодня не ждать, а спокойно заниматься своими куда более интересными и полезными делами.
Созвонившись со страховой компанией и сдав машину в гараж, Павел неожиданно понял, зачем ему зонтик. Захватив его с собой из машины, он вспомнил, что вот уже несколько дней собирается скататься в Иерусалим на только что открывшуюся книжную выставку-ярмарку. Вот и подходящий случай. И никому ничего объяснять не надо.
Раскрыв зонтик, он бодренько потопал на автобусную станцию.

                ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     До ближайшего автобуса на Иерусалим оставалось чуть больше получаса. От нечего делать Павел купил в буфете круассан и стакан кофе и устроился на скамеечке ждать, когда же подойдет автобус и начнётся посадка. Пассажиров было немного, все, кому надо было с утра на работу, уехали раньше. Глаза его свободно блуждали по фигурам возможных попутчиков, ни на ком особенно не задерживаясь. И вдруг взгляд его привлекла, да что там – буквально обожгла копна рыжих волос. Она принадлежала женщине, сидевшей на соседней скамейке. Павел, как бы невзначай, окинул её взглядом сверху донизу. Итог был таков. Дама вполне средних лет, миловидна, но несколько полновата, что называется, в теле. Но не в три обхвата. И не в два. Нет, очень даже ничего себе! Павел на мгновение представил, как бы обнимал эту молодуху, и понял, что это должно быть приятно, во всяком случае, кости не выпирают. Лицо не вызывало отторжения, а это значило, что, если приглядеться, то… Впрочем, что-то в ней – то ли в фигуре, то ли во взгляде зелёных глаз – его на минутку насторожило, но он отбросил эту мысль. В конце концов, мысль о знакомстве не возникала.
     Павел доел свой круассан, бросил в урну стаканчик от кофе, времени до отправления автобуса оставалось ещё не меньше четверти часа. Просто так сидеть и маяться от безделья он не привык и пожалел, что не взял с собой книгу. Ничего не поделаешь, придётся потерпеть до книжной выставки. Время, как назло, текло ужасно медленно, о женщине, которая на минуту привлекла его внимание, он уже забыл, сосредоточившись на ожидании автобуса.
     Наконец, ровно в 12.15 тот подкатил. Павел и не заметил, как буквально в последние минуты перед отправлением набралось немало пассажиров, так что, когда посадка была закончена, салон оказался полон. Оставалось лишь несколько мест на заднем сиденье да одно впереди рядом с рыжей дамой. Трястись сзади не было никакого резона, и Павел, спросив, не занято ли, сел на переднее сиденье.
     Езды до Иерусалима около полутора часов. Когда проезжали мимо Гедеры, неожиданно для себя, обращаясь к женщине рядом, Павел вдруг сказал:
      – А знаете, именно в этом городке чуть больше двадцати лет назад я впервые пришёл на работу в школу. Тогда мне было, наверное, столько же, сколько вам сейчас.
     Вообще-то, Павел ловеласом не был. Не был он и пуританином, время от времени встречался с женщинами, несколько раз в жизни влюблялся и даже взаимно, однажды пытался уйти от жены, но всё это было в далёком прошлом. И ему было совершенно непонятно, чего ради он заговорил с незнакомкой. К тому же и заговорил-то совершенно по-идиотски. Кто же это намекает женщине на её возраст?!
     – Простите, я никак не хотел вас обидеть, это вырвалось как-то случайно. Ещё раз извините, вы, независимо от возраста, очень миловидны, – попытался он неловко исправить свою оплошность. – Я действительно целых два года проработал здесь, преподавал физику в старших классах. Тогда для меня это было просто настоящим кошмаром, я впервые встретился с проявлениями израильской ментальности.

                Здесь с прямодушной простотой,
                Не слишком в тонкости вникая,
                Пьют равнодушия настой,
                Презреньем к ближним заедая.

     Обычно Павел не запоминал написанного им, но странное свойство человеческой памяти – вызывать из глубин сознания что-либо подходящее к ситуации – проявилось и теперь, и он прочитал соседке это четверостишие. Именно тогда, впервые окунувшись с головой в израильский быт, он совершенно неожиданно для себя начал писать эти немудрёные коротенькие стишки, называя их, по аналогии со знаменитыми «гариками», – «павликами».
     Автобус тем временем легко, практически не снижая скорости, преодолевал подъём к Иерусалиму. Начинало закладывать уши. Рыжеволосая неотрывно смотрела в окно, казалось, никак не реагируя на монолог Павла. Впрочем, он не очень переживал по этому поводу, не ожидая какой-то ответной реакции. Тем временем тучи на небе всё более сгущались, и, в конце концов, сначала по крыше дробно застучали первые крупные капли дождя, а там и по стёклам заструились ручейки. Видно было по всему, что дождь припустил не на шутку.
     – Вы в Иерусалим по делам? Смотрите, какой дождина, а вы без зонтика. Кстати, меня зовут Павел, и я еду на книжную выставку, которая проходит во Дворце Наций. А он как раз напротив автобусной станции. Так что, если вам вдруг больше нечем заняться, можете пойти туда тоже, а перейти через дорогу поможет мой зонтик, я им всё равно не пользуюсь. С собой-то беру, но открывать так и не научился.
     Когда автобус подъехал к станции, ручьи, не просто ручейки, вовсю текли вдоль тротуаров, небо приобрело фиолетовый оттенок. Дождь прекращаться явно не собирался.
     Дама первой вышла из автобуса и стояла в полной растерянности. Раскрыв зонтик, Павел подошёл к ней.
     – Послушайте, я, конечно, не столь проницателен, как порой бы хотелось, но всё же вижу, что вы никуда не торопитесь. Берите зонтик! Да берите же его, наконец! И пойдёмте на книжную выставку. И не волнуйтесь, я даже если и промокну, то не насквозь. И давайте всё же познакомимся. Я вам уже представился: Павел. А обращаться к вам просто на вы, простите, очень неудобно. Воспитание не позволяет.
     – А приставать к незнакомым женщинам позволяет?
     – Позволяет! Но только к незнакомым, вознамерившимся вымокнуть до нитки. Как только вы возьмёте зонтик и представитесь, то сразу перейдёте в разряд знакомых. Ну а к знакомым, как только что сказал, я не пристаю.
     – Елизавета, – сказала незнакомка. – Можно просто Лиза. Что ж, идёмте на выставку. Павел? Я правильно запомнила?
     – Правильно! Именно Павел. Да берите же, в конце концов, зонтик, Лиза! А я правильно запомнил?

                Дождь, безудержный дождь –
                Это дрожь
                Облаков, что легли
                По-над самой дорогой.
                Растревожь ты меня,
                Растревожь
                Или испепели,
                Но не дай добрести до порога.

                Дождь завесою сплошь –
                Это ложь
                Феерических брызг,
                Над дорогой летящих.
                Прочь меня прогони,
                Коль невмочь, –
                Всё без жалости вдрызг
                В прошлом и в настоящем.

     Стихи стучали у него в висках, они родились сразу, просясь, нет, требуя немедленно записать их на бумаге. Он очень торопился, по опыту зная, что слова, если их не записать, могут сгинуть, забыться, и восстановить их потом будет почти безнадёжной задачей. Буквально влетев с Лизаветой в вестибюль Дворца Наций, он схватил первый попавшийся листок бумаги и сел записывать только что родившиеся строчки. Записав, почувствовал, как спало напряжение.
     – Что это вы так спешно записывали? – спросила Лиза. – Неужели моё имя? Память подводит?
     Павел понял, что Лизавете почему-то захотелось его уколоть. Хотя нет, всё было психологически очень даже понятно. Он, совершенно посторонний мужик, вдруг без всяких на то с её стороны поползновений вторгся в Лизин мир со своим знакомством, затащил на какую-то выставку, о которой она и не помышляла. По тому, как морщился её носик, Павлу становилось ясно, что она не очень представляет, как вести себя дальше. С одной стороны, конечно, ну его ко всем чертям – этого странного попутчика, зачем он ей нужен? С другой же, судя по тому, что она сразу его не отшила, он её чем-то заинтересовал. Может быть, даже заинтриговал.
     – Нет, что вы, с памятью на имена у меня пока всё в порядке. Это я записал внезапно сочинившийся стих. Вот с этим, знаете ли, память вполне может подвести, стих забудется, и мне будет его очень жалко.
      – А можно взглянуть на то, что вы написали? Мне почему-то кажется, что я имею на это право, – осмелела Лиза. – Я ведь была, что называется, живой свидетельницей рождения шедевра, причём впервые в жизни, – призналась она.
Ни слова не говоря, он протянул ей листок. Лиза быстро прочла, по лицу её пробежала какая-то не очень понятная Павлу тень.
      – Это что? Вот этот дождь, что загнал меня сюда с вами вместе?
     Больше она ни о чём спрашивать не стала. И вообще, ему было не вполне ясно, вопрос это или просто мысли вслух.
     – Знаете, объяснять стихи – занятие неблагодарное, особенно для тех, кто их написал. Пойдёмте-ка лучше на выставку. Если вам нужно попудрить носик, то это внизу.
     Вскоре Лиза появилась, и они направились к стендам. Несколько лет назад Павел в Москве попал на книжную выставку, разместившуюся в Доме Художников на Крымском валу. В отличие от той Московской, Иерусалимская была совсем небольшой, можно сказать, камерной. Павла интересовали, в первую очередь, русские книги, разместившиеся на довольно обширном объединённом стенде российских издательств. Туда они с Лиз и направились. Ничего интересного не найдя в книжных развалах, пошли знакомиться с израильскими изданиями на русском языке. Тут у Павла был особый интерес, он хотел познакомить издателей со своими стихами. Поговорив с несколькими из них, сразу понял, что те готовы быстро и качественно издать что угодно, но за деньги автора. Надо заметить, вполне приличные деньги. При этом автор получает весь тираж, с которым волен поступить, как ему заблагорассудится: дарить книги друзьям и знакомым, пытаться продать… Этот вариант Павла никак не устраивал. Оставалось только взглянуть на стенды с книгами по искусству и с английскими изданиями. Вот здесь глаза разбегались от изобилия. Причём все книги продавались с очень заметной скидкой. Пока Лиза разглядывала альбомы Босха и Брейгеля, Павел обнаружил шикарно изданный том сочинений Льюиса Кэрролла – толстенный, с золотым обрезом, прекрасно иллюстрированный. Не купить его было бы преступлением, тем более что он уже начал переводить кое-что из Кэрролла. Заплатив за книгу смешную, сравнительно с магазинной, цену, Павел понял, что вполне может позволить себе дополнительные траты. Альбом Брейгеля вписывался в его возможности, он купил и его.
     Делать на выставке больше было нечего, и желудок начинал своим урчанием напоминать, что давно пора обедать. Лиза молчала, но Павел понимал, что и она совсем не прочь перекусить.

                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Глядя на собирающуюся толпу, Элизабет подумала, что хорошо бы уехать из города, хотя бы на день. Всё равно куда, только уйти от того кошмара, который ещё преследовал её. Забыться не удавалось, и даже сладкие орешки не приносили сладостных мыслей о том, что всё изменится к лучшему, только надо немного успокоиться и перетерпеть. Любимое, давно наевшее оскомину израильское «терпение» сейчас не действовало. Когда объявили посадку на Иерусалим, какая-то неведомая сила заставила женщину встать и направиться к автобусу. Переднее сиденье было свободно, и она подумала, что это к добру: дорога всегда успокаивала её. Никто рядом не пристраивался – в основном люди любят садиться подальше от водителя, который включает радио и не даёт поспать ни минуты.
     Когда же заработал мотор, и, казалось, что Лиза одна может раскинуться на своём месте, в салон вскочил мужчина и, спросив, свободно ли, сел рядом с ней.
Дорога стала укачивать. Лиз, откинувшись на спинку сидения, прикрыла глаза, но в это время сосед вдруг стал изливать ей свою трудовую биографию. Она открыла глаза и посмотрела на него с полным безразличием. Ей вовсе не хотелось завязывать беседу, а уж тем более, выслушивать историю бывшего учителя. Учителей в жизни ей вполне хватало.
     Но попутчик оказался разговорчивым малым, к тому же с поэтической душой, что стало вызывать у Лизы интерес. Ещё удивило то, что мужчина был физиком в школе.
Почему-то в памяти всплыла школьная история с учителем физики. Он не хотел ставить ей даже «удовлетворительно», требуя, чтобы та приходила к нему на индивидуальные занятия. Закрывшись с Лизочкой в кабинете, физик садился к ней очень близко и вбивал в её несчастную, ничего не воспринимающую после уроков голову свои физические формулы. Учитель не прикасался к ней, ничего непристойного в его поведении не было, но почему-то подружки видели в этом что-то предосудительное.
     – Ты что, не видишь? Он же тебя специально оставляет наедине с собой. Это же очень опасно.
     – А может, он просто втрескался в тебя?
     – Глупости! – смеялась над ними Лиза. – Просто хочет мне помочь.
     – А почему тогда закрывает дверь?
     – Чтобы вы не мешали мне сосредоточиться на физике.
     – Или на ваших отношениях?
     – Господи, да каких отношениях?! Между прочим, он мне совсем не нравится.
Они только пожимали плечами, так как прекрасно знали, что все девочки в классе были влюблены в физика. Только рыжая Лизка уверяла их, что так ненавидит физику, что ей и этот красавчик не нравится.
     Может, они ревновали? Однажды Лиза, после небольшой девичьей перепалки, посоветовала им тоже не учить физику, возможно, учитель и их пригласит на индивидуальные занятия.
     Наконец, её мучения закончились, и, к своему удивлению, в табеле Элизабет увидела отметку «хорошо».

                ***
     Пока она предавалась своим мыслям, попутчик успел не только представиться, но и прочитал какие-то свои стихи, которые ей не были понятны. Отстал бы он от неё, что ли. Под стук дождевых капель ей захотелось плакать, но не реветь же здесь, в автобусе, да к тому же при этом… физике-поэте! Господи, какие же эти мужики бездушные! Не видит он, что она совсем не готова вести с ним беседу?
Но, как ни странно, физик в душе оказался поэтом, к тому же галантным. Галантный поэт. Когда автобус въезжал на центральную станцию, дождь уже лил вовсю. Выйдя из салона, Лиза оказалась под дождём, и снова её охватило бессилие и мучительная тоска. «Ну вот, стоило ехать в Иерусалим, чтобы здесь снова завыть от одиночества?» – подумала она, но в это время неугомонный сосед протянул ей зонтик и предложил пойти с ним на книжную выставку. Впервые Лиза улыбнулась в душе, подумав: «Это что ещё за ангел-хранитель?»
     Переходя от стенда к стенду, женщина постепенно стала успокаиваться, больше того, она заинтересовалась книгами, стала следить за новым знакомым, который что-то выспрашивал и высматривал для себя. Она обратила внимание, что он купил две книги, довольно дорогие. Но главное, удивил его юношеский восторг и азарт при покупке этих книг.
     Лизавета вдруг подумала, как давно она ничего не читала, в какой-то момент книги показались ей совсем не интересными, не жизненными. В них не было правды, всё было либо наивно, либо пошло, либо скучно.
     Собираясь в Израиль, Элизабет распродала и раздала всю свою довольно большую домашнюю библиотеку. На таможне она еле уложила самую необходимую мебель и утварь. Да и, по правде сказать, тогда она наивно думала, что ни читать, ни говорить по-русски на новом месте уже не будет. Узнав, что в городе, где они с матерью решили обосноваться, есть библиотека, в которой много русских книг, Лиза с радостью туда записалась и в первые годы запоем читала новинки из России, но потом всё чаще усталость брала верх. К вечеру так выдыхалась от учёбы, а затем работы, что было не до книг, приходилось возвращать их недочитанными. 
     Телевизор всё чаще заменял чтение, а уж когда она купила компьютер… короче, где та любительница книг? Где те времена, когда она могла пропустить школу ради того, чтобы дочитать очередной том Толстого, Мопассана, Дрюона… О! Зато теперь она знакома с самим поэтом Павлом… м-м-м… Какая там у него фамилия? Ладно, время придёт, познакомлюсь. И вдруг ей стало страшно: что если этот чудак сейчас с ней распрощается? Ведь не может же чужой человек всё время таскать её за собой. У него должны быть свои планы. Но Павел, бережно укладывая книги в портфель, спокойно спросил:
     – Как вы относитесь к грузинской кухне? Тут где-то неподалёку есть грузинский ресторан со странным названием «Кенгуру». Я был там несколько лет назад и, как видите, пока ещё жив.
     В душе у Лизы зазвучали колокольчики. Она спасена! Ей даже не хотелось ломаться. Грузинский, так грузинский.
Ресторан действительно был неподалёку, но почему-то они заблудились, так что Павлу пришлось пару раз созваниваться с администратором, который указывал, как быстрее добраться.
     Наконец, они нашли этого «Кенгуру» на узенькой иерусалимской улочке. В зале, оформленном под грузинскую комнату, посетителей не было. К ним сразу подошла официантка и принесла меню.
     Пока ждали заказ, Лиза старалась получше рассмотреть своего спасителя, внимательно слушая его рассказ о первом посещении ресторана. Полное имя Павел казалось ей теперь очень пафосным. Почему-то сейчас ей захотелось назвать его Павликом, Павлушей. В этом абсолютно незнакомом человеке она почувствовала мягкость, нежность и мужскую заботу, которую так давно она искала.

                ***
     Если бы не рост, то в ней можно было бы увидеть много общего с Софи Лорен: пышные волосы, миндалевидные глаза, большая грудь, округлые бедра. Даже ноги – не длиннее и не короче, а такие, как надо для её роста… Да, рост подкачал: 160 с кепкой. Рассматривая Лизины юношеские фотографии, все удивлялись её схожести со знаменитой итальянкой. И даже поведение их делало похожими.
     Южный темперамент одесситки так и бил из Лизаветы ключом. Бойкая, немного шумноватая, всё знающая, и никогда ни в чём не сомневающаяся. Как она сделала, так и правильно. В свои сорок с плюсом Лиз была дважды замужем, дважды разведена и к очередной круглой дате подходила в гордом одиночестве, уже не рассчитывая найти себе достойную пару. А захудалого и недостойного, она не хотела видеть рядом с собой даже неделю, не говоря о месяцах и годах.
     Новой репатрианткой Лизавета прибыла на Землю обетованную не по своей огромной воле, а по недоразумению. «Недоразумением» была дочь, которая приехала в Израиль по молодёжной программе, вжилась в эту страну, захлебнулась от счастья, вдохнув воздуха свободы, и выскочила замуж за красивого молодого болгарина. Да, именно болгарина, а не еврея. Но тут с судьбой не поспоришь, особенно если живот полез на нос. К моменту родов девочка поняла, что без помощи мамы будет сложно, и срочно стала «бомбить» её просьбами приехать в Израиль, бросив всё и вся.
Ну, если бы Одессу Лиза оставляла с сожалением, это было бы полбеды. Она ломала себе жизнь полностью, так как второй муж был украинцем. А это уже было очень серьёзно. В этом браке, в отличие от первого, у неё всё было спокойно и стабильно. Муж-украинец оказался добрым умным человеком, рассудительным и уравновешенным – в противовес своей жене-еврейке.
     Он, полюбивший свою падчерицу и заменивший ей в своё время отца, никак не захотел лететь сломя голову в Израиль, чтобы продолжать дело отцовства. Тем более, не видел в себе деда. В конце концов, ему нужны эти женские проблемы, да ещё в стране, где зимой жарко, а летом очень жарко? Свою любимую жёнушку он выдерживал под горячим солнцем Одессы, а вот на других домочадцев сил не хватало. Ни просьбы Лизы, ни её уверения, что она поможет ему на новом месте адаптироваться, ни ласки, ни какие иные ухищрения результатов не дали.
     В путь она пустилась одна. Правда, не совсем одна, а со старенькой мамой, которую, будучи все-таки добропорядочной дочерью, Лизавета никак не могла оставить в Одессе. К тому времени отец умер, родственники также паковали чемоданы, и расчёт был однозначным.
     Все заботы о переезде были взвалены на её хрупкие плечи. Таможня была схвачена мёртвой хваткой, так что она сумела прибыть на историческую совсем не бедной родственницей. И правильно сделала. На первых порах купить приличную мебель было сложно – денег катастрофически не хватало. Да и когда в Эйлате искать мебель, все думы о дочери и её предстоящих родах.
     Вопроса «где поселиться?» не стояло: в городе на берегу Красного моря, там проживала её умница, красавица. В первые годы всё пошло как нельзя лучше. Родился внук. Лиза была счастлива. Появились друзья и подруги. На языковых курсах женщина прекрасно успевала. Отдел абсорбции не скупился на экскурсии для новых репатриантов. В этих поездках она узнавала страну, которую всё больше и больше любила.
     Кавалеры были, но серьёзного ничего… до тех пор, пока однажды её не познакомили с мужчиной, который показался особенным. Наверное, это было просто затмение. Он так галантно ухаживал, дарил цветы, хотя сам прилетел в страну совсем недавно.
     Элизабет его тоже поразила. Он видел в ней родственную душу. Даже внешне они были похожи. Ну, может, это так только казалось из-за очков, которые придавали обоим учёный вид. Вскоре она согласилась на переезд в Ашдод – по месту его жительства.
     Первый год был почти безоблачным. У него была хорошая работа, машина, что позволяло им радоваться жизни, разъезжать по Израилю. Но через год жизнь стала поворачиваться к ним и другой, не самой приятной стороной. Со временем он стал более прижимистым, упрекал Лизу в расточительстве, даже если она покупала себе кофточку за пятнадцать-двадцать шекелей. Цветов уже не дарил, на машине ездить не хотел, намекая на то, что бензин дорожает.
      Однажды они гуляли по городу и остановились у витрины со свадебными платьями. Лиза вслух размечталась о наряде на свадьбу, ведь всё к этому шло.
     – Ты что – девушка, которая выходит замуж первый раз? Зачем тебе белый наряд? – вдруг услышала она его язвительный вопрос.
     Да, действительно, можно без белого наряда.
     – А что с кольцами?
     Он на мгновение задумался, а потом ответил:
     – У меня есть…
     Вскоре он стал требовать, чтобы она вышла за него замуж и пошла работать. Это никак не входило в её планы. Нет, выйти замуж она была готова, но вот чтобы отказаться от пособия… Лиза, как и многие новые репатрианты, считала, что работы по специальности в Израиле без протекции не найти. К тому же при приёме на работу требовали документ об окончании израильских курсов, а это уже упиралось и в знание иврита, и в профессиональные навыки. Так что, оставался один путь: искать физическую работу. С красивым названием – социальная работница, а проще – обслуга стариков. Нужен ли ей этот штамп в паспорте, – спрашивала сама себя Лизочка, – чтобы, считаясь замужней женщиной, вкалывать на физической работе? Восточной женщиной будущий муж её не видел и содержать не хотел.
Она же с каждым днём замечала в нём всё больше и больше недостатков. Постоянные мелкие недоразумения заставляли обоих задумываться, нужны ли они друг другу? Не спешат ли со свадьбой?
     Последняя капля, переполнившая стакан «совместного счастья», не заставила себя ждать.
     Это было время, когда в Израиле началась охота на матерей-одиночек и вообще одиноких женщин, получающих компенсацию от службы национального страхования. Рано утром в дом приходили с проверкой. Естественно, если в квартире заставали мужчину, у женщины отбирали пособие по прожиточному минимуму. Трагедий было много, ведь для женщины этот приходящий мужчина был и просто человек, согревающий одиночество, и, что греха таить, дополнительной материальной, порой мизерной, но поддержкой. Только кого это волнует?
     И вот однажды в дом заявился некто. Поняв, в чём дело, Лиза попросила своего сожителя не выходить в кухню, пока она не переговорит с проверяющим. Каково же было её изумление, когда тот ослушался и вышел… вышел в одних трусах. Гость ничего не сказал, но что-то написал в своих бумагах и быстро ретировался. А вскоре с неё сняли все причитающиеся деньги.
     Зачем он вышел в кухню, да ещё в одних трусах? Это был конец отношениям, так красиво начавшимся в курортном городе Эйлате.
     На первых порах ничего страшного не случилось. У Элизабет появились добрые друзья, которые возили её по стране, брали на праздничные представления и не давали скучать. Но это «опекунство», которое сначала очень нравилось женщине, постепенно стало переходить границы, приводя к расстройству тёплых дружеских отношений. Новые встречи с мужчинами не слишком волновали её сердце, никто не сумел зажечь в ней хотя бы какой-то ответный огонь. 
     А вскоре новая неприятность свалилась ей на голову. Дочь, разойдясь с мужем, вышла замуж снова. На этот раз – за итальянца (похоже, евреи её не устраивали) и уехала с ним в Падую. Как говорят, любовь зла…
     Для Лизы это было ударом. Она страшно переживала. Оставшись без мужчины, не сумев свить своего гнезда, она старалась примириться с тем, что будет хорошей бабулей внукам, доброй помощницей дочери, но, увы, оставалась одна со своей старенькой мамой, которая молча переживала за дочь, видя, как та страдает и нервничает из-за всех этих неурядиц. Нет, нельзя сказать, что старушка очень печалилась из-за отсутствия внучки и правнуков – они ей были в тягость, шумные, требующие к себе много внимания, неуёмные в желаниях. 
     От поведения своей внучки она, мягко говоря, тоже не была в восторге. Та давно не считалась с её положением, с тем, что бабушка плохо слышит. Не спрашивая разрешения, вбегала в комнату и выключала телевизор, если он мешал ей. Старушке было обидно, но она молчала.
     Поэтому, как многие пожилые люди её возраста, имеющие полный сундук своих болячек, она рада была узнать от дочери о житье-бытье любимой внучки в далёкой Италии, даже порадоваться фотографиям милых правнуков (вскоре родился ещё один ребёнок), но об их приезде даже не помышляла. Это было выше её сил.
     А Лизонька очень скучала. Каждый вечер, после одиннадцати, она соединялась с дочерью по «скайпу» и до трёх ночи не могла наговориться. Фотографии внуков, виды квартиры, природы далёкого края – всё тщательно просматривалось и сохранялось в компьютере. Она была счастлива, когда дочурка просила рецепт какого-нибудь блюда. Делилась к ней своими радостями, меньше – неприятностями. Волновалась, если та рассказывала о болезнях детей. Короче, самым любимым другом стал компьютер, который спасал от грустных мыслей, давал заряд бодрости душевной, но отнимал последние силы физические. Пересидев у экрана, она уже не могла уснуть или засыпала, совсем разбитая, плохо спала, а наутро не могла проснуться.
После того, как ей возвратили пособие, жизнь стала легче, но пришлось идти на работу.
     Однажды, подыскивая что-нибудь приемлемое для себя, она вошла в бюро по трудоустройству «Арт». За столом секретаря никого не было, зато в соседней комнате сидел немолодой, довольно представительного вида мужчина. Лиза смело шагнула в комнату и спросила, не найдётся ли для неё какая-нибудь работа. Начальник, внимательно осмотрев её с ног до головы, попросил показать краткую трудовую биографию. Причём его интересовал только израильский опыт работы, чем она занималась в России, или где ещё там проживала, ему не надо. Лиза сразу смекнула, что те документы, которые на всякий случай носит с собой, сейчас не только не помогут, но сыграют плохую службу. Поэтому улыбнувшись своей очаровательной улыбкой (а она точно знала, что улыбка у нее сногсшибательная!), женщина «призналась», что сегодня забыла их дома.
     Враньё показалось начальнику правдоподобным, а так как он только что уволил секретаршу, то это место было не просто свободно, его необходимо как можно быстрее занять. Работы навалом, в основном приходили «русские» репатрианты, а он не мог найти с ними общий язык. Конечно, претендентка была не юной девой, но дамочкой очень даже ничего, и главное, что он успел заметить, схватила иврит. Так что, не выходя из-за стола, начальник протянул ей какие-то бумаги и сказал:
     – Считай, что ты принята. Начинай работу сейчас же. Можешь? – и, не дожидаясь ответа, уточнил план действия на день.
     Лиза взяла бумаги и пошла на секретарское место. Уже через пятнадцать минут в контору стали приходить ищущие хоть какую-нибудь работу. К счастью для них (и себя), новая секретарша быстро сориентировалась и начала записывать. Через несколько минут в её списке было так много желающих, что начальник, просмотрев записи и уточнив пару деталей, изрёк:
     – Хорошо. Завтра придёшь к восьми. Всё приберёшь. Продолжишь запись. Да, и ещё вот что. В Израиле принято брать на испытательный срок. Ты знаешь, что это такое? – Лиза молчала. – Похоже, нет. Так вот. Я дам тебе испытательный срок три… нет, две недели. Если справишься, мы подпишем договор, и я буду платить тебе за отработанные часы.
     Элизабет никак не готова была к этим условиям, но делать было нечего – она должна была выдержать и закрепиться здесь.
     Лиза задержалась и довольно надолго. Начальник, кстати, это и был Цвика – очень скоро оценил её трудолюбие и умение ладить с людьми. Если она опаздывала или не отвечала на его звонки, он начинал нервничать и ругаться. Но как только та появлялась в дверях, Цвика, который только что грозился уволить эту проходимку, тут же успокаивался и, бурча что-то себе под нос, уходил в свой кабинет.
     И вот вчера всё так ужасно закончилось. Что делать, Лиза просто не знала. Возвратиться на работу даже через пару дней казалось ей просто немыслимым.

                ***
     Было всего много и очень вкусно, но Элизабет – может, от усталости, может, от нервного напряжения, которое так долго держало её в тисках, – еле проглатывала пищу, печальными глазами глядя в тарелку. Ей вовсе не хотелось обидеть милого Павлика, который удивлялся, почему она не ест, и предлагал заменить блюдо. 
Дождь закончился, в зале стали появляться голодные посетители.
Принесли счёт. Павел не смотрел на часы, но Лиза почувствовала, что надо уходить.
     – Что ж, кажется, нам пора? – намекнула она и вынула из косметички губную помаду, карандаш и зеркальце.
     Пока она аккуратно вырисовывала свои губы, он почему-то внимательно следил за её движениями и, когда всё было закончено, с улыбкой сказал:
     – Да, если ты готова, мы можем двинуться в обратный путь.
     Увидев его улыбку, Элизабет спросила:
     – Что тебя рассмешило?
     – У тебя красивые губы.
     Ведь он не мог признаться, что впервые обратил внимание на то, как красится женщина.

                ГЛАВА ПЯТАЯ

     – Как  вы относитесь к грузинской кухне? – спросил Павел. – Тут где-то неподалёку есть грузинский ресторан со странным названием «Кенгуру». Я был там несколько лет назад и, как видите, пока ещё жив.
     Честно говоря, Павел не очень рассчитывал на Лизино согласие. Нет, он не был жмотом или сквалыгой, заплатить за даму, даже почти незнакомую, с которой повстречался случайно лишь несколько часов назад, для него вопроса не составляло.
     Вопрос был именно в том, что они с Лизаветой практически не были знакомы, он ничего не знал о ней, она, вполуха слушая его автобусную болтовню, тоже вряд ли могла сказать, что знает о нём хоть что-то. Тем не менее, он вдруг неожиданно услышал:
     – Что ж, «Кенгуру» так «Кенгуру». Отведаем грузинской кухни.
     За те несколько лет, что прошли с посещения Павлом этого ресторана, он, разумеется, совершенно забыл, как туда добираться. Конечно, язык до Киева доведёт, но доведёт ли он до грузинского заведения, пока не было ясно.
     Покопавшись в своём блокноте, Павел нашёл нужный телефон и, позвонив, выяснил, что, как обычно, идти надо сначала прямо, потом свернуть налево, через пару кварталов – направо, а там уж рукой подать. Короче, самое время брать такси. Но тут почему-то заартачилась Лизавета, ни за что не соглашавшаяся садиться в машину.
     – Никаких такси, только пешком, у меня от машин голова кругом, – заявила она самым категорическим образом.
     – Знаете, я ведь почти целый год учился в Иерусалимском университете. Когда это было? – начал вспоминать Павел. – Да, больше двадцати лет прошло. Как молоды мы были! Впрочем, не так уж и молоды, но не это важно. Разумеется, тогда никакой машины у меня не было, и мы с друзьями исходили Иерусалим пешком вдоль и поперёк. Вот тогда-то я и полюбил этот город. Странный город, скажу я вам. И если его не знать, можно попасть в очень неприятную ситуацию, забредя ненароком в арабский квартал. Время было очень даже непростое, интифада. Помню, как-то раз мы бродили по старому городу, спустились на Кардо – главную улицу ещё Римских времён, сейчас она находится в Еврейском квартале. То ли это был какой-то особенный день, то ли нам просто повезло, – шло представление. Прямо в толпе прохожих ходили артисты в исторических костюмах, изображая какие-то сценки из городской жизни. Там были еврейские торговцы и римские воины, женщины с корзинами фруктов, спешащие домой, и мужчины, не спеша рассматривающие товары рыночных торговцев. Как бы ненароком мы сразу окунулись в многотысячелетнюю историю этого славного города, побрели вдоль Кардо, заходя в современные лавки, торгующие украшениями, сувенирами – всем, чего только турист ни пожелает, и не заметили, как дошли до ворот, перегораживающих улицу. В воротах стоял араб. Посмотрев на нас, а мы, сама понимаешь, не очень-то походили на арабов, он как-то мягко посоветовал повернуть назад. Оказалось, что мы дошли до границы Еврейского квартала, за которой простирался Восточный Иерусалим. Мы-то были ещё совсем зелёными, но арабу было понятно, что, пройди мы через эти самые ворота, всё могло бы закончиться трагично. Хотя… С нами учились американские студенты, впрочем, не только американские, но и из Австрии, например. Они приехали изучать иврит в Еврейском университете. Так вот, некоторые из них, кстати, пара ребят из Австрии – потому-то я её и вспомнил – рассказывали, что покупали арабскую газету и, держа её подмышкой, свободно бродили по арабским кварталам. Ребята были рисковые, но, к счастью, ничего с ними не случилось. А, может быть, газета помогла. Но сейчас-то нам ничего не грозит, мы во вполне безопасном месте.
     Проплутав с полчаса и ещё пару раз позвонив в ресторан, они, наконец, добрались до узкого прохода между зданиями на довольно колоритной улочке. Проход упирался в крутую лестницу, спускавшуюся к заведению. Над лестницей красовалась вывеска с изображением кенгуру. На стенах в зальчике висели картины со сценами из грузинского быта, какая-то старинная, видимо, тоже грузинская посуда служила украшением интерьера. Народу практически не было, и заказ принесли быстро.
     Проголодавшись за целый день, Павел с удовольствием ел своё харчо. Лиза же, заказавшая себе хинкали, вяло ковыряла вилкой в тарелке.
     – Если вам не нравятся хинкали, – предложил Павел, – можно заказать что-нибудь другое. Хотите салат? А может быть, сациви или хачапури? Когда мы с женой здесь обедали, всё это было очень вкусно.
     Лизавете не хотелось ничего, ей и хинкали-то в горло не лезли. Павел заметил, что взгляд её потускнел, стал каким-то отрешённым. Того и гляди, расплачется. Он не понимал, что с ней происходит, но интуитивно чувствовал, что задел какие-то струны, что с ней совсем недавно произошла некая неприятность, и воспоминания об этом не отпускают. Он ощутил вдруг прилив нежности к этой женщине, ему захотелось обнять её, защитить, успокоить, но совершенно не представлял, как это сделать. Тем более, в ресторане.
     – Знаете, Лиза, а давайте перейдем на «ты», хватит нам этих церемоний.
     И тут он увидел, что совершенно удивительным образом напряжение в ней спало, даже некое подобие улыбки появилось на губах.
     – Думаю, нам уже пора, – вдруг сказала Лизавета, – спасибо за всё. И не обижайся, было очень вкусно, просто сегодня мне не до того. А вообще-то, я очень даже люблю поесть, – добавила она.
     Порывшись в сумочке, Лиза достала зеркальце и помаду и стала очень сосредоточенно приводить себя в порядок. Павел смотрел, как она красит губы и улыбался.
    – Почему ты улыбаешься?
     – Знаешь, я как-то раньше не обращал внимания на эти женские штучки, кажется, и наблюдаю этот процесс впервые. Нет, разумеется, жена тоже красит губы, но я… Да что там говорить! Просто мне очень понравились твои губы! 
     Осенью в Израиле темнеет довольно рано. Время приближалось к семи, давно зажгли фонари, и их свет дробился в мелких лужицах, не просохших после дождя. Предложив было взять такси до автобусной станции, Павел мигом осёкся, вспомнив, как резко Лиза воспротивилась этому по дороге в ресторан.
     – Прогуляемся, – предложил Павел. – До последнего автобуса не меньше двух часов, можно не спешить, – и взяв Лизавету под руку, почувствовал, что она совсем не так напряжена, как раньше, да и во взгляде исчезла былая колючесть.
     Павел любил этот район между улицей Бен Йегуда и Садом Независимости. Сколько же он здесь не был? А ведь когда-то и один, и с друзьями исходил тут каждую улочку вдоль и поперёк. Район назывался Нахалат Шива, это был один из первых районов, в конце девятнадцатого века основанный семью иерусалимскими семьями – отсюда и Шива, от шева, то есть семеро – вне пределов старого города. Когда-то умники из муниципалитета предлагали снести весь этот район, застроив его современными многоэтажками. К счастью, проект провалился, и сегодня это рай для туристов с переплетением колоритных пешеходных улочек с кафешками, ресторанчиками, лавками и магазинчиками. Вечером после дождя народ высыпал на улицы, практически все столики в кафе были заняты, слышался прерываемый громкими выкриками шум израильской толпы.
     Одна из улочек вывела их на улицу Яффо. Сегодня по ней проложены трамвайные пути, а двадцать лет назад ни о каком трамвае и речи не было. А ещё раньше именно по ней многочисленные паломники восходили в Иерусалим, по ней можно пройти прямо до Яфских ворот Старого города.
     – Знаешь, ведь именно здесь, на Яффо, расположен главный иерусалимский рынок Махане Иегуда, сюда по пути с учёбы мы заворачивали за фруктами, овощами, питами… Всё это на рынке было значительно дешевле. А потом – дальше на автобусе. Когда же через несколько лет начались «автобусные» теракты, учёба была позади, я успел купить свою первую машину… Но вот жена продолжала ездить на автобусе…
     Вспомнив о жене, наверняка давно вернувшейся с работы, Павел достал свой мобильный и позвонил домой. Рассказав Юле об аварии и неожиданной поездке в Иерусалим, он почему-то вдруг приплёл, что встретил старого приятеля по учёбе на курсах. Ну, конечно же, давно не виделись, сколько лет, сколько зим, ты как, а ты – обычная история. Вот скоро приятель проводит его на автобус, но ждать не надо, мало ли, а завтра утром на работу…
     Павел обычно старался не врать без особой на то необходимости. Да и в том случае, когда без обмана никак было не обойтись, просто не договаривал, понимая, разумеется, что полуправда, в конечном счёте, – та же ложь, но всё же без нагромождения небылиц. Зато теперь можно было не очень торопиться домой, тем более что Юле рано вставать, а это означает, что может вполне лечь сама, его не дожидаясь. Нет, Павел, конечно же, ничего заранее не просчитывал, тем более, не строил в отношении Лизы никаких скоропалительных планов. Тем не менее, дополнительные степени свободы не мешали, напротив, даже окрыляли.
     Предпоследний автобус на Ашдод отправлялся из Иерусалима в полдесятого вечера, и они на него как раз успели, хотя ни Лиза, ни Павел особенно не торопились. Но всё же впереди полтора часа езды, а это значило, что до своего города они доедут никак не раньше одиннадцати.
     После обеда в «Кенгуру» прошло уже изрядно времени, и Павел начал ощущать посасывание под ложечкой. «А как же Лиза? Ведь она почти ничего не ела, только ковыряла в своей тарелке», – давно уже усвоив, что оставлять даму голодной – не просто дурной тон, он знал, что голодная женщина не только мало привлекательна внешне, но может очень легко превратиться в настоящую фурию.  Впрочем, в этом отношении женщины ничем от мужчин не отличаются. Павел заметил, что за те несколько часов, что они провели вместе, Лизавета словно бы оттаяла, стала мягче, её взгляд потеплел, а колючки, если и не до конца отлетели, но число их изрядно поуменьшилось, и не мог не понимать, что стал причиной этим переменам.
Нет, он никак не обольщался насчёт себя. Внешность – самая заурядная.
     Послевоенное поколение большим ростом не отличалось, и это на все сто процентов относилось к Павлу. Если кого-то седина и украшала, то только не его, да и лысина в виде тонзуры всё больше просвечивала на макушке. Когда-то он даже написал:

                Сведя в итог к исходу дня
                Свои пороки и изъяны,
                Я понял вмиг, что от меня
                Произошли все обезьяны.

     Впрочем, спору нет, с мозгами у него всё было в порядке. Так что вполне даже могло статься, что Лизавета уловила в нём то, о чём когда-то так замечательно написал Борис Заходер:

                В том, кто творит, – всегда есть образ Божий,
                Будь он с какой угодно гнусной рожей!

     В автобусе они, как и прежде, сели на переднее сиденье. Пассажиров в этот поздний час почти не было, водитель сразу после того, как автобус тронулся с места, приглушил свет в салоне и включил негромкую мягкую музыку – классику в джазовой обработке то ли в исполнении оркестра Джеймса Ласта, то ли Глена Миллера.
     Говорить не хотелось. Павел, вдруг ощутив какой-то прилив нежности к этой фактически незнакомой женщине, взял руку Лизаветы в свою. Она же, не вырывая руку, потихоньку склонила голову на его плечо и прикрыла глаза. Сказались и усталость, и напряжение, в котором пребывала, и вскоре ровное её дыхание подсказало Павлу, что попутчица уснула.
     Так они и ехали до самого Ашдода: голова Лизы на его плече, сам же он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть этот неожиданно сковавший её сон.

                ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Когда автобус остановился, Лиза сразу открыла глаза и посмотрела на часы. Боже мой, уже одиннадцать. Что она скажет матери? Хорошо, что сразу после ресторана позвонила по мобильному и абсолютно спокойно соврала, будто находится в Иерусалиме по делам фирмы. Теперь хотя бы есть надежда, что мама спит или смотрит очередной сериал. Главное, чтобы она не беспокоилась и не ждала.
     Именно поэтому Лиза согласилась где-нибудь перекусить с Павликом (про себя она сразу назвала его так, но боялась обидеть фамильярностью и продолжала называть полным именем). Теперь она была по-настоящему голодна и не собиралась отказываться от предложения этого немного странного, но, по-видимому, доброго нового знакомого, тем более что никуда не спешила. Похоже, он тоже.
     За центральной автобусной станцией совсем недавно открылись кафе, которые обслуживали посетителей далеко за полночь. Туда он и привел Элизабет. В кафе «Greg» было очень уютно. Белые столы, диванчики и стулья придавали ему особенный вид, не давя нарочитостью или вульгарностью дизайна. Можно было сесть за столиками на улице, но Лиза дрожала – то ли от волнения, то ли от холода, и, заметив это, Павел сам предложил ей погреться внутри. Женщина сразу оценила его чуткость.
     Пока ждали заказ, она вышла в женскую комнату. Взглянув на себя в зеркало, Лиз с горечью подумала: «Ну и физиономия! Интересно, после ужина он ещё захочет проводить меня до дома, или распрощаемся сразу?» Именно сейчас ей совсем не хотелось, чтобы этот день закончился, а странный совсем не в её вкусе Павлуша испарился в никуда. Уже несколько раз она спрашивала себя: «Что такого в этом мужчине, чем же он так притягивает меня к себе? Невысокий, явно не молодой, не красивый. Ну, ни кожи, ни рожи, как бы сказала её подруга Женька. А вот надо же, притягивает. И ещё как!»
     С этим вопросом Лиза вышла из туалета и, подходя к столику, вдруг осознала: «Он не такой, как все. Он просто волшебник, который сегодня возвратил меня к жизни, подарил день радости. Показал другую жизнь, которой могло и не быть, не случись вчера этого несчастья, не приди я на центральную станцию, не сядь в автобус».
     Пристраиваясь на диванчике, Элизабет улыбнулась Павлу, а он, пристально взглянув на неё, сказал:
     – Ну вот, теперь ты выглядишь совсем иначе. И, наконец, я увидел твою улыбку. Она тебе очень идёт.
     – Наверное, всем женщинам идёт улыбка. Жаль только, что не у всех на пути встречаются такие мужчины, как ты.
      Этот неожиданный комплимент одновременно обрадовал и смутил Павла, и он, воспользовавшись откровенностью новой знакомой, поцеловал ей руку. Она не отдёрнула, и он продолжал держать её в своей, тихо и мягко лаская маленькие
холодные пальцы.
     За окном снова полил дождь, сверкнула яркая молния, и загрохотал гром. От неожиданности Лиза вздрогнула и машинально придвинулась ближе к Павлу. В какой-то момент в кафе стало холодно, и дежурный у входа закрыл стеклянную дверь. Но не прошло и пяти минут, как, не заметив стекла, в эту дверь со стороны улицы прямо лицом со всего маху ударилась женщина. Посетители охнули, дежурный и несколько официанток бросились ей на помощь. Лиза хотела крикнуть, чтобы пострадавшей приложили что-нибудь холодное, но в последнее мгновение поняла, что её не услышат.
     И тут же боль, которая, казалось, ушла, вдруг напомнила о себе: «Да, эта женщина только разбила лицо. А я вчера разбила душу!»
     Глаза её потускнели, и она отодвинулась от Павлика, боясь своим поведением спровоцировать ненужный вопрос.
    – Тебе жалко эту женщину? – почувствовав перемену настроения и приняв это за испуг, стал успокаивать Павел. – Не волнуйся, ей помогут. Похоже, удар не был сильным.
     Лиза только покачала головой и улыбнулась ему в ответ.
     Когда официантка принесла заказ, они совсем освоились и вели беседу, как давние знакомые. Лиза ела с большим аппетитом.
     – А неплохо здесь готовят. Ты уже бывал в этом кафе?
     – Нет. Первый раз. А ты?
     – Я тоже впервые. Я вообще не часто хожу в кафе. Иногда с подругой, иногда по случаю кто-нибудь пригласит. А это кафе открыли совсем недавно.
     – Ты давно живёшь в Ашдоде?
     – Нет, всего пять лет, до этого жила в Эйлате. Там было очень хорошо, но волею судьбы переехала сюда, а теперь уже и не жалею, хотя вначале очень тяжело привыкала. Там климат сухой, здесь – влажный, Красное море спокойное, плавать легко, а в Средиземном не очень-то поплаваешь.
     – А ты умеешь?
     – Так я же из Одессы.
     – А что, в Одессе все плавают?
     – Ну, все не все, а я умела. Чёрное море – это особенное море, грех не уметь плавать человеку, который родился у Чёрного моря.
     – Да, Чёрное море – особенное, – согласился с ней Павел. – Кстати, я был в Эйлате, причём не раз. Мне море там тоже понравилось. А здесь живу давно, но привыкнуть не могу – волн много.
     – Боишься плавать? – догадалась Лиза и улыбнулась.
     – Боюсь. Жена плавает, даже при волнах, а я предпочитаю бассейн.
     – С его хлорированной водой, от которой потом всё тело начинает чесаться, – при этих словах Лиза даже поморщилась.
     – Это, наверное, у тебя такая нежная кожа или аллергия, а мне ничего.
     – Ты часто ходишь в бассейн?
     – Нет, иногда, когда жене захочется поплавать, а погода плохая и на пляж не пойдёшь. Ну и, конечно, зимой.
     Лиза посмотрела в окно и, усмехнувшись, сказала:
    – Да уж, в такую погоду только гости из России могут плавать в наших морях. Даже в Эйлате, я помню, только россиян и можно было увидеть на пляже. Кстати, там вода даже летом, при такой ужасной жаре, холоднее, чем здесь.
     – Лиз, а чем ты занимаешься?
     Вот этого вопроса она не хотела услышать, поэтому, когда он прозвучал, потянулась за трубочкой и отпила воды из стакана. Сделав пару глотков, сказала:
     – Да, вода не из-под крана.
     Павел понял, на какой анекдот она намекнула, и засмеялся:
    – Неужели? А ты сомневалась?
     – Ну, кто знает, может, в Израиле уже нет воды – здесь ведь сплошные евреи живут. Всё выпили давно.
     – Мне кажется или действительно так – ты не хочешь отвечать на мой вопрос?
     – Не хочется, но… ладно, скажу. До вчерашнего дня работала в бюро по трудоустройству, а сейчас не знаю, буду там дальше работать или нет.
     – Уволили?
     – Нет, сама не хочу. Только, если не будешь обижаться, сегодня не будем больше об этом говорить. Может, как-нибудь в другой раз.
     Элизабет и не заметила, как сама ненароком дала понять, что это не последняя их встреча, и была приятно удивлена, как быстро Павлик сориентировался и попросил телефончик. Она порылась в сумочке и вынула свою визитку.
     Когда принесли счёт, Лиза отметила еще одну приятную деталь в его поведении: он не передал ей счёт, чтобы она «уточнила» ему, на какую сумму нужно раскошелиться? Ну зачем ей это знать? А после оставил ещё и чаевые для официанточки.
    Они выходили из кафе, когда на часах было почти двенадцать. Павел, остановив такси, открыл перед Лизаветой дверцу машины. Уже через пять минут они были у подъезда её дома.
     – Ты не обидишься, если я не доведу тебя до дверей? – улыбнувшись, спросил Павлик.
     – Что ты, я дорогу знаю, – и уже закрывая дверцу, сказала: – Спасибо за всё. Приятных сновидений!
     Через мгновение такси скрылось из виду. Лиза вздохнула и быстро вошла в подъезд. День был закончен. А с ним и удивительная встреча с этим странным человеком.
     Уже засыпая, она подумала: «А был ли он?»

                ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     – Не перекусить ли нам перед сном? – спросил Павел, скорее, машинально, нежели намеренно.
     Часы показывали одиннадцать, а это было время позднее, во всяком случае, для Павла, приучившего себя по возможности не ужинать после шести-семи вечера. Но случай был особый. Странным образом эта попутчица с каждым часом становилась ему ближе. Он практически ничего не знал о ней: ни кто она, ни чем занимается, не говоря о том, кто ждёт её в этот поздний час. Но он помнил странные тени,
омрачавшие лицо Лизы в ресторане.
      Кто не знает, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Эта набившая оскомину истина так въелась в массовое сознание, что о желудках женщин никто и не вспоминает. А чем эти бедные женщины хуже? Разве их желудки – не ворота к жаждущим любви и ласки сердцам?! Так что, задавая свой чуть ли не риторический вопрос, Павел не сомневался, что Лизавета не откажется.
     Он не часто бывал в этой части города, разве что иногда по дороге к морю проезжал на машине мимо автобусной станции. Он знал, что там неподалёку есть пустырь, где можно поставить машину без опасения заработать очередной штраф за неправильную парковку – обычные знания не пользующегося автобусом человека.
И вот теперь, выйдя из автобуса, он вдруг обнаружил, что как раз напротив этого самого пустыря исчез забор, загораживавший очередную великую стройку, открыв взору новый торговый центр со сверкающими в этот поздний час витринами магазинов, небольшими кафешками со столиками внутри и снаружи – под навесами на случай осеннего дождя.
     Как Павел и предполагал, Лиза не стала жеманиться, напротив, с удовольствием согласилась перекусить перед сном. Они выбрали кафе со странным названием «Greg». Внутри было тепло и уютно. Белые диванчики вдоль стен, белые столики рядом с ними и в центре зальчика, белые стулья – настоящая интимная фантазия в белом. Не сговариваясь, они сразу выбрали место в углу зала, чтобы сесть рядышком, а не друг против друга.
      – Бабушка с дедушкой рядышком, – промурлыкал Павел вдруг вспомнившиеся ему слова из песни Раймонда Паулса. – Надеюсь, ты не обиделась на «бабушку»? Я-то точно давно уже дедушка. Что ты будешь есть? Предлагаю что-нибудь посерьёзнее, а не просто какую-то сладость. Ты же ничего не ела чуть ли не с утра.
Для неё выбрали креветки, себе же он заказал равиоли с сыром.  Пока ждали заказ, Лиза отлучилась ненадолго в дамскую комнату. Что она там делала, Павлу было совершенно не понятно. То есть, конечно же, ясно, но то, что произошло с её лицом, было загадочно и необъяснимо. Исчезли тени усталости и возможного страдания, глаза заискрились, губы сами собой сложились в улыбку. Когда Лизавета села рядом с ним, он взял её руку и поцеловал.
     – У тебя самая обворожительная улыбка в мире, – сказал он.
     Не успела Лиза вернуться, как их заказ был уже на столе. Павел ел свои равиоли, она же, мгновенно оценив свои возможности в сравнении с размерами блюда и числом плававших в сметанно-горчичном соусе креветок, заметила:
     – Если ты хочешь, чтобы я после ужина встала из-за стола, часть из этих креветок придётся одолеть тебе.
     Он отказываться не стал, тем более что всё это роскошество выглядело очень даже аппетитно.
     – Но и тебе тогда достанется несколько итальянских пельмешек с сыром.
     Павел сразу заметил, что еда ей нравилась, а он любил, когда люди едят с удовольствием. А ещё, вспомнив, как несколько часов назад за обедом она ковырялась в тарелке, понял, что это не было жеманством, так им не любимым в женщинах, но ей действительно было плохо.
     Тем временем стихия за окном явно разгулялась. Видимо, иерусалимский дождь успел добежать до Ашдода. Засверкали молнии, тяжёлые капли забарабанили по навесам над столиками снаружи. Пришлось прикрыть тяжёлую стеклянную дверь. Ох уж эти чисто вымытые стёкла! Их же совсем не видно. Не успел Павел подумать об этом, как некая дама, пытаясь вбежать в кафе, со всего размаха саданула лбом о стекло. Лиза вскрикнула, официанты бросились на помощь. Но, к счастью, всё обошлось. Удар был хоть и сильным, но без последствий для мордашки несчастной женщины.
     – Знаешь, – сказал он, – когда-то на Руси было принято, нанимая работника, смотреть, как тот ест. И если тот ел медленно, без аппетита, ему отказывали в приёме на работу.
     – Надо будет предложить такое нововведение хозяину бюро по трудоустройству, в котором я работаю… Вернее, работала до сегодняшнего дня.
     – А что случилось? Тебя уволили? Или нашла другую работу?
     Губы Лизы снова напряглись, исчезла самая обворожительная в мире улыбка.
     – Давай не будем говорить об этом. Хотя бы сегодня.
     Павлу было понятно, что за этой просьбой что-то кроется, куда пока для него доступа нет. Но вторая часть фразы звучала обещающе. Лизавета явно намекала на возможное продолжение их знакомства, и он не преминул немедленно этим воспользоваться.
     – Конечно, о чём речь! У нас ещё будет возможность и повод поговорить обо всём, и всё обсудить. А пока мне хотелось бы знать, где и как отыскать тебя в этом городе.
     – Это как раз не проблема, – ответила она, доставая визитку из специального карманчика своей сумочки.
     Когда выходили из кафе, стрелки часов почти сомкнулись на двенадцати. Взять такси возле автостанции труда не составило, и уже минут через пять они долетели до Лизиного дома. Протянув ей зонтик, Павел сказал:
     – Извини, что не провожаю до самого подъезда. Просто не хочется мокнуть. А зонтик пусть будет у тебя, это оставляет мне надежду на скорую встречу.