Ваня чёрненький

-Я - русский! Русский я! - вопил негритёнок лет десяти в ушанке и в валенках. Голова его, казалось, была снегом набита - на лице белели только глаза и зубы.
-Копчёный!..
-Баобамба!..
-Пушкин! Пушкин! - неслось со всех сторон.
Обидчики с каждым выкриком шлёпались задками на фанерки и уносились с горки от расправы «бешеного гуталина», - негритёнок бросался за ними и мчал по ледяному склону, стоя на ногах. Нагнав, кидался грудью. Начиналась драка. Если попадался кто-то крепче его и напористее, то он уходил домой, в барак, побитый, но всегда без слёз, (синяки были незаметны на нём), а если сам оказывался сверху, то долго кружился в победном танце.
Тогда он один такой обитал не только здесь, под сенью портовых кранов Бакарицы, но и на тысячу километров  вокруг не найти было африканца среди детей выходцев из множества других племён - финских, угорских, пермяцких, татарских, славянских, тоже значительно разнящихся один от другого и физиономиями, и даже цветом кожи (от бледно-розового до песчано-глинистого), но за столетия ставших привычными друг для друга в своём русском соединении.
По словам расконвоированного учёного-генетика, ходившего в гости к его матери Нюре, напоминал он здесь, на русском севере, диковинную окольцованную птицу, выпущенную на волю для изучения миграции видов человека.
Хотя, если быть точным, то перелетевшей через океан птицей был скорее его отец - безвестный моряк в конвое «Дервиш».


                2

Их военно-морской роман развивался стремительно.
Однажды Нюра Барынина, в холщёвых рукавицах и брезентовом фартуке, таскала доски  к штабелю, и вдруг кто-то окликнул её с высокого борта судна. Она поглядела вверх и увидела, как на верёвке спускается к ней картонный пакет. Верёвка была в руках смеющегося матроса. «Плиз, плиз, - кричал он. Лицо у матроса блестело как чернозём после дождя. Он давно приметил эту ловкую стивидоршу, и теперь, дождавшись, когда она приняла и заглянула в пакет (там было полно продуктов), повёл разговор касательно make love, пообещав ещё – change (слова понятные каждому в порту.) Он сверкал налитыми кровью глазами и посылал воздушные поцелуи. Матрос был уморительно мил и сразу понравился Нюре - разведёнке с двумя детьми - вечно голодными мальчишками-воришками...
Принявшей дар с борта океанского транспорта Нюре теперь ничего не оставалось, как в скором времени ждать и самого дарителя. Это случилось в ночную смену. Матрос неожиданно оказался рядом с ней между штабелями досок. Товарки поощряли, подзадоривали, обещали прикрытие от начальства, как уже случалось не единожды и у некоторых из них.
Нюра не сразу решилась. Матрос взахлёб лопотал что-то на своём языке, перемежая речь единственным русским словом «хара-шоу», и в тени дощатой горы, вдалеке от фонаря со своим чёрным лицом был как невидимка, - пока не улыбнулся во всю ширь. А когда он взял Нюру за обе руки, то глаза его наполнились слезами животной тоски...
Перед отплытием предприимчивый уроженец штата Алабама побывал ещё и в гостях у Нюры, в комнате барака с шутейными  перегородками, где она не позволила ему остаться на ночь, опасаясь толков, наговоров и доносов. А на следующий день пароход с грузом пиломатериалов ушёл в рейс и был потоплен немцами.
История умалчивает, видел ли кто-нибудь Нюру Барынину машущую платочком на причале во время отплытия этого парохода-призрака. Зато в архиве роддома портового посёлка и сейчас можно найти запись о появлении на свет 14 июня 1943 года «...мальчика, темнокожего, вес 4300 гр., рост 47 см»...
                3

«Нюрка Барынина негра родила! - разнеслось в тот день по всему Левому берегу.
 Тотальным любопытством проникся посёлок. Стали гадать, как она со всем этим будет управляться. Даже самые лёгкие на язык бабы, не знали о чём судить-рядить, в какую сторону гнуть, - событие произошло беспримерное. Сначала ждали, когда сквозь тонкие стены барака пробьётся первый плач, что могло бы стать сигналом, поводом для посещения разродившейся стивидорши, но загадочный младенец, как назло, оказался покладистым, сосал себе и спал.  Потом уже прикладывали ухо к дверям своих комнат в бараке, чтобы перехватить Нюру в коридоре на пути в Рабкооп за продуктами. Залучили, наконец, её уставшую, счастливую. Она была скупа на слова. Бабы ещё сильнее распалились, - просто дух захватывало от желание  хотя бы одним глазом заглянуть в колыбельку.
Незваных гостей Нюра останавливала на пороге, порой применяла и вежливую силу. После чего жаждущие дивного зрелища принялись действовать через посредников - двух старших сыновей Нюры, ласково подкатывали к мальчишкам и допытывались, что за  «братик» у них появился. Тоже напрасно. Парни уже прониклись к младенцу родством и стояли на стороне матери, - отмалчивались или  огрызались. 
 Вот перед бабушкой, матерью Нюры, жившей в соседней деревне, дверь в комнату к новорождённому сразу бы настежь распахнулась, но прародительница была весьма  набожна, блюла старую веру, и появление в роду неведомой зверушки сочла за позор и божье наказание. Отмаливала грех дочери на ежедневных службах в старом обшарпанном храме.(А когда года через три случилось ей в магазине всё-таки наткнуться на Нюру с чёрненьким сыночком, и мальчик подбежал к старухе с криком «бабуська», она в страшном испуге скорым шагом, набычившись убралась вон, после чего в этом Рабкоопе её ни разу не видели, стала закупаться теперь бабушка в продуктовой лавке лесозавода).
Чуждый люд, в отличие от родной большухи, наоборот, полюбил Ваню-черненького, но любовью странной, любовью-любопытством. Ни один человек не проходил мимо, чтобы не отличить мальчика улыбкой, шутливым словечком, а то и гостинцем. Постепенно это стало  ему в тягость. И дошло до того, что Ваня, будучи уже школьником, стал завидовать серым, невзрачным, незаметным, ничем не выдающимся детям. Он как бы хотел сказать, чёрненького-то меня всяк полюбит, а вот вы меня беленького полюбите! В нём возникало иногда  странное желание быть оскорблённым матерью, обруганным, побитым, как, по его наблюдениям случалось с обычными, «белыми»  детьми из рабочих семей, - там он видел любовь в её, как он считал,  истинном проявлении, но его мать, Нюра, «как назло» была бесконечно добрая, мягкая, и он в смутной жажде каких-то более сильных ощущений безотчётно стал вызывать «огонь на себя», дома постепенно становился неслухом, а на воле забиякой и драчуном.
Он хотел быть как все и ненавидел цвет своей кожи. Озорники знали это его больное место и не жалели прозвищ: «Ванька, помойся!», «Головёшка!», «Африкан!».  Ему оставалось лишь кричать в ответ: «Я - русский! Я - русский!» И бросаться в драку на обидчика. Не вдаваться же в долгие рассуждения о психических свойствах человека - приобретённых и врождённых, о которых толковал с ним по вечерам поселившийся у них после освобождения дядя Генрих, - бывший профессор-генетик...
Учёный язык у Вани был, конечно, не в ходу, но в просторечье он блистал.
Забавно было слышать от него, от «обезьяны», местные словесные обороты, присущие лишь коренным обитателям этого посёлка.
Например, при игре в городки срывалось с его алого язычка:
-На-ко, лешой! Промазал! Ужот-ко, с разбегу ежели...
В завершении перебранки этот негритёнок восклицал:
-Водяной тя понеси!
А вот он упал и ударился:
-Ох, ти, мнеченьки!..

4

Он подкупал одним своим появлением.
И на школьном коридоре в перемену женщины-учителя, в основном вдовы и старые девы, всегда заступали ему путь, приседали перед ним, чтобы попасть под его лучистость, заговаривали с ним. Он с трудом выносил их сладостное внимание, терпел лишь по широте души. Улыбался. «Солнечный ребёнок! - вздыхали женщины.
Проницательный физрук-фронтовик углядел в нём нечто более основательное. В учительской, среди педагогов, физрук по-военному чётко произнёс:
-Проворный, хитрый, отчаянно смелая душа...
 Не остался без внимания и незаурядный природный артистизм Вани «Пушкина» . В новогоднем спектакле ему дали роль Щелкунчика. Образ был освоен им мгновенно По сцене он ходил точно как  деревянный. Сверкал глазами. Зубы крепкие, белокаменные, в самом деле способные вдребезги расщепить любой орех, скалил устрашающе. И дети, и учителя были поражены его игрой, а девочка из параллельного класса подошла и сказала:
-Давай дружить.
Увы, чувства были ещё не настолько сильны, чтобы она смогла справиться со злопыхательством ребятни, кричавшей им вслед:
-Жених и невеста из чёрного теста!
Дружбы не получилось. Страдали оба. Девочка от вынужденной измены, а Ваня от людского жестокосердия.
Неожиданное признание его сценического таланта «настоящими артистами» смягчило боль от первой любовной неудачи. Он сыграл своего Щелкунчика на большой сцене в городе. Театральная молва не знает границ. О дивном негритёнке проведали на Одесской киностудии. Там искали чернокожего мальчика для роли в фильме о матросах парусного флота...

5

В отрыве от земли, в полёте мать в поезде тупо улыбалась. Казалось, она совсем потеряла рассудок от грохота, рывков, качки вагона, от бесконечности стиральной доски леса за окном. А Ваня, прилипал к стеклу, плющил нос и щёку, криком сообщал матери об увиденных шлагбаумах, водокачках, стадах коров и принуждал смотреть.
Порой он сам отражался в стекле, заглядывал в вагон, словно скользя по телеграфной проволоке нёсся там в дыму и саже от паровоза, не отставая ни на метр. На остановках отражение пропадало, и тогда уже бабы-перронные торговки с удивлением глядели на это белозубое существо в вагоне.
Россия представала перед Ваней в разрезе. Сонные болота после отъезда, утром, постепенно прорастали елями и соснами, древесный частокол  сгущался до непроницаемости и к вечеру заросли, казалось,  достигали вершинами до небес. А проснувшись на следующий день, Ваня уже дивился голым травянистым холмам. К вечеру земля за окном совсем сгладилась и Ваня услыхал от попутчиков слово степь.
Переезжали через мост. Дядя Лёва, (режиссёр Бабаджанов) тоже почти как Ваня с чёрным каракулем волос на голове, смуглый и носатый, напевно произнёс:
-Чуден Днепр...   
Деревца теперь были низкие, словно кустарник. Домики в их гуще белые и маленькие, едва заметные. Но главное - жара!
Мать Вани изнемогала, обмахивалась платком и прикрывала глаза словно кура на насесте. Режиссёр своим губастым ртом жадно хватал струю воздуха из форточки и утирался вафельным полотенцем. То и дело ходила умываться в туалет помощница режиссёра Эллочка, каждый раз после этого подкрашивая губы и наводя тени. Одному Ване было нипочём. Он смеялся, переползал с полки на полку, мелькая белыми подошвами. Строил перед Эльвирой уморительные рожицы.
Девушка очаровала его с первого взгляда. Губы её постоянно шевелились, она будто всё время что-то нашёптывала, в больших серых глазах играли зайчики и даже волосы были весёлые. Она читала ему книгу «Судьба барабанщика» и сначала Ваня сидел напротив за столиком. Потом силой её притяжения был перемещён к ней на лавку и норовил приласкаться. Влюблённый,  бегал за ней следом до туалета, смущал ожиданием, хватанием за руку. При этом он воинственно поглядывал на Бабаджанова, как на соперника, - так непроизвольно действовала на него красота и молодость Эльвиры. И пылкость мальчика, его непосредственность сначала просто умиляли режиссёра, он сокрушался об утраченной свежести собственных чувств, но скоро напористый негритёнок стал раздражать его, а покладистость Эльвиры и её увлечённость энергичным поклонником - рождала в душе слова упрёков. Надо было что-то предпринимать, и он придумал для Эльвиры  совершенно не обязательную работу: составлять список реквизита для этого нового актёра, рисовать эскизы его костюмчика, прикидывать смету, для чего увёл девушку в вагон-ресторан, как место более подходящее для серьёзного дела.
Переживая поражение, Ваня пылал от гнева - у него покраснели глаза. Он громко пел, ударяя книгой по столу. Мать успокаивала, стыдила. Он долго отбивался от неё, а потом одним прыжком очутился на багажной полке, забился в угол и затих...


6

Во всю ширь распахнув свою пасть, море дышало зноем. Листья пальм над верандой военного санатория висели безжизненно. В их тени режиссёр Бабаджанов репетировали с Ваней.
Максимка (так звали мальчика по сценарию), в одной набедренной повязке, без слов должен был вывернуться из лап злобного капитана-работорговца (Бабаджанова), укусить его за ногу и вскочить на корабельный борт (диван). Для Вани это было проще пареной репы, как убеждал его режиссёр. Но мальчик оставался вял и безразличен. Капризничал как девчонка. Так происходило всякий раз, пока на площадке не появлялась Эльвира. Девушка непременно  представлялась Ване словно бы флакончиком, сразу в душе ксилофон начинал выколачивать мелодию Чайковского из многажды игранной им новогодней пьески, и он как в сказке, грянув оземь, оборачивался послушным, исполнительным, выдавал сценку с блеском. «Эх, жаль не на камеру! - сокрушался Бабаджанов. И слышал в ответ успокоительное, твёрдое по-мужски: «Ничего, я ещё могу!»...
В начинающем артисте открылся незаурядный шантажист.
Или Эльвиру мне, или...
Ради искусства режиссёр готов был делить помощницу с маленьким обожателем.
Как-то само собой Ваня оказался в положении сына полка, что нередко случалось на недавней войне. Статные мужчины, видные актёры Андреев и Чирков, Тихонов и Бернес не только по ходу вживания в роль, но и на досуге, в отрыве от своих детей, тянулись к Ване, брызгались с ним в черноморских волнах, угощали мороженым, носились по песку на закорках, играли в кольцеброс...
Вполне устроена оказалась и мать. (Стивидоршу стали привечать со всей почтительностью ещё в вагонном купе, тогда Ваня впервые услышал, как её называют по отчеству Анна Павловна). Мать зачислили в штат поварихой, её возили в студийной машине на Привоз, откуда она возвращалась с корзинами продуктов и вечером на лужайке под акациями  накрывала стол с блюдами собственного приготовления, одетая в платье, подаренное Эльвирой.
Счастье длилось до тех пор, пока на двух автобусах не привезли массовку негров для сцен работорговли*.
*Негры в СССР, бывшие взрослыми в том 1952 году, происходили из трёх групп: из пленных итальянцев, из эвакуированных испанцев времён гражданской войны на Пиренеях, из американских коммунистов, сбежавших из США по идейным соображениям или внебрачных потомков темнокожих специалистов времён индустриализации.
Дети в случайных браках, подобно Ване Барынину, могли появиться также от контактов наших женщин с моряками союзников не только в Архангельске, но и в Мурманске, а также и с иранскими техниками. В войну через Иран приходило в Союз по лендлизу до 2000 автомобилей в месяц.
Профессиональным актёром из этих плодов межрасовых браков  стал лишь один Роберт Росс, сыгравший после «Максимки» ещё несколько заметных ролей в разных советских фильмах.

7

Как только первые чернокожие стали выскакивать из автобусов на лужайку под акациями, Ваня отшатнулся и спрятался за широченные белые штаны Бабаджанова.
Он никогда не видел негров (в зеркале не в счёт). Не считал себя негром, как бы не старались просветить его дворовые мальчишки в порту. Глядя в зеркало,  необычный цвет своей кожи относил к некоему  уродству, как хромоту, заикание или косоглазие, но такое обилие чёрных людей уже нельзя было оправдать никакими кривотолками. Вот они-то и в самом деле были «трубочисты», заслуживали язвительных прозвищ, и у него самого, наученного портовой шпаной, на языке вертелись эти обидные словечки.
Мир перевернулся.
Бесстрашный шоколадный сорванец, без раздумий прыгавший в море с высоченного утёса, заговаривавший  с любым незнакомым взрослым, и залезавший в клетку к огромному псу-волкодаву, привезённому для съёмок,  вдруг оробел при виде родных по крови себе подобных существ. Они подходили к нему - он шарахался от них, запирался в своей комнате и на все увещевания Бабаджанова только яростно мотал головой и стонал сквозь  зубы. Последняя надежда была на Эльвиру. Она ласково говорила с ним через двери, просила впустить на минуточку под тем предлогом, что мороженое растает, но Ваня был непреклонен.   
Стоявший рядом с ней Бабаджанов паниковал:
-Эля! Кажется, он их просто органически не переваривает. Что нам делать с этим маленьким расистом?..
Что-то ужасное виделось Ване во множестве этих чёрных людей:  ночные тени при луне, бред скарлатины в красном свете изолятора, туши тюленей под бортом лодки... Он перестал есть. Лежал на своей кровати, уткнувшись в стену. Никакие увещевания не действовали. Бабаджанов попросил Анну Павловну:
-Поговорите вы с ним.
-Что же я могу? Он мне и лица не кажет.
-Ну, вы как-нибудь по-матерински...
Она трогала его за плечо. Гладила по голове. А он откидывал её руку и выкрикивал:
-Домой хочу! Поедем домой!
В чувство привели его слова сказанные тихим, печальным голосом.
-Мне, Ванечка, отпуск дали за свой счёт. Здесь тоже копейки платят, коли на всём готовом. Ты не будешь представлять, - денег на обратную дорогу вовсе не наберём. Не упрямствуй, сынок. Сделай как просят.
И на следующий день в сцене бунта рабов на американском корабле  он не то чтобы сразу вошёл в образ, но, для начала, хотя бы притворился одним из «них».
Ему необходимо было сказать несколько слов по-английски, и этой фразой «captain ustipit» (капитан не уступит), из него будто вышибло пробку болезненного предубеждения.
После команды «снято» он принялся раскачиваться на канате, смеяться и выкрикивать какую-то тарабарщину якобы по-английски...
Высота была опасная, он мог сорваться и покалечиться.
Роберт Росс, вождь «восстания», актёр голливудской стати, протянул руки, и Ваня, с доверчивостью младенца упал в его объятия.
И тут с Ваней произошла ещё одна метаморфоза.
Если раньше он не пропускал ни одного вечернего застолья под   акациями, смеялся над остротами Бабаджанова, упивался романсами Эльвиры и её игрой на фортепьяно, то теперь он стал пропадать на берегу моря в палаточном лагере «рабов», раскрыв рот слушал блюзы под гитару красавца-гордеца Роберта Росса и во все глаза глядел на танцы у костра, когда гитарист зажимал между ног перевёрнутое ведро и принимался колотить по днищу кистями рук так, что дух захватывало...
...Море давно захлопнуло жаркую солнечную пасть, и теперь могло показаться, что  в непроглядном чреве южной ночи извивались и дёргались у костра какие-то беспозвоночные рептилии - настолько гибкие были тела в танце, суставы гнулись вопреки всякой анатомии. Танцоры не сходили с места в отличие от вальсирующих белых там, на  вечеринке высоко на берегу. Здесь танец происходил в пределах тела, и танец живота, и танец шеи, и танец рук...Рывки, выпады, прыжки сменялись полным расслаблением, текучестью чтобы  безжизненный комок мышц опять взорвался в бешеном кружении под гортанный распев бесконечно повторяющегося мотива.
Ваня танцевал вместе со всеми.
Очередной его влюблённостью стал этот великолепный Роберт Росс. Ваня всюду ходил за ним, слушался с первого взгляда. Эльвиру знать не желал. Ночами в своей кровати он намечтал себе, что Роберт Росс его отец. А почему бы и нет? Корабль разбомбили «фрицы», а Роберт выжил на обломке мачты, как было написано в книжке, по которой снимался фильм. Теперь Ваня был озабочен только тем, как бы открыться найденному отцу. Без матери тут не обойтись. Она должна была увидеть Роба и признать в нём родителя Вани. Однажды перед сном он поведал ей о своих догадках. Подсев к нему на кровать, Анна Павловна незаметно плакала, гладила его по комковатой голове и говорила, что «твой папа был лет на десять старше. И курносый»...
После крушения заветной мечты Ваня, казалось, ещё сильнее полюбил Роберта Росса.
Родным стал для Вани и берег этой бухты на «Тринадцатом фонтане». Он блаженствовал в овеваниях степных ветров, его нежили прохладные морские бризы. В полдень шелестели над ним листья пальм, а в полночь звенели цикады.
В его воображении здесь сложилась его семья, - мама управлялась на кухне, а «папа» учил его игре на гитаре. Из памяти напрочь стёрлись портовые бараки на сером севере, выветрилась из души школьная тоска, унялась боль от мальчишеских оскорблений и давно зажили полученные в драках невидимые синяки.
Но время неудержимо подвигалось к осени. И настал тот час, когда весь этот холодный, знобкий ком северной памяти вдруг обрушился на него, ошеломил и привёл в ужас, - было объявлено об окончании съёмок и назначен день отъезда.
-Не хочу домой! Не хочу уезжать!
Зубы сверкали на залитом слезами, антрацитном лице, он зверьком  забился в угол гостиничного номера и обоими кулаками яростно бил по полу. Когда мать протянула к нему руки, чтобы обнять и успокоить, он вскочил на ноги и выпрыгнул в окно.
Весь день его искали - в саду санатория, в дачном посёлке, спрашивали у кондукторов трамваев. Бабаджанов ходил с жестяным рупором, посылал призывы направо и налево.
Лишь к ночи Ваня вышел на голос Роберта Росса - выбрался из недр бутафорского корабля, и то лишь после того, как обожаемый «папа» прибег к военной хитрости:
-Ваня! Будет вторая серия. Тебя обязательно пригласят.
(Такие намерения действительно имелись в планах у Бабаджанова)...
Теперь в поезде лента жизни Вани стала отматываться назад будто киноплёнка  на монтажном столе: сухая пыльная степь, Днепр стального цвета, жухлые купы садов и белые домики в них, ставшие как будто выше, перелески и лесополосы, дубняк и березняк под облака, мрачные завалы тайги, корявый болотник...

8

Сначала  уходили на завод, в иссиня-серый рассвет, мать с дядей Генрихом, а потом Ваня с братьями - в школу, но лишь потому, что там было теплее, чем в комнате барака: за ночь в углах нарастал лёд, волосы примерзали к прутьям железной кровати, изо рта шёл пар.
Отогревшись в классе, Ваня брёл на вокзал в валенках и в зипуне с короткими рукавами. Обнажённые запястья жгло морозом. Он шмыгал носом и подпинывал коленкой сумку с книжками. На перроне бросал сумку к стене и засовывал руки в рукава для обогрева.
Все поезда отсюда уходили только на юг. Он дожидался вечернего. Облако пара с зыбким огнём внутри  накатывало на вокзал.  Чемоданы, узлы, сундуки растаскивались оживлёнными пассажирами по своим местам. Только кондукторы с флажками оставались на морозе. Начальник в красной шапке сердито отодвигал сапогом сумку с книжками и ударял в колокол.  Череда уютных мирков протаскивалась перед Ваней, ускоряясь, пока в обрыве не загорался красный, быстро угасая в холодной испарине...
Потом до прихода матери, до того как затрещат дрова в буржуйке и сготовится горячее, Ваня в одиночестве бродил между бараков, пинал ледышки на укатанной дороге, погреться заходил в магазин.
Теперь дети сторонились его. На любое их слово он отвечал воинственными наскоками, дрался яростно, молотя кулаками без разбора. «Бешеный гуталин», - кричали они уже со значительного удаления. И вот однажды, тоже с довольно безопасного расстояния, они заорали:
-Ванька, ты в клубе на картине нарисован.
-Кино «Максимка» сегодня.
-Не врал, Баобамба. Молодец!
-Про что кино-то, артист?..

9

...Из зала он ушёл не досмотрев, со слезами на глазах от нахлынувших воспоминаний счастливого лета...
Дома за ужином он сидел печальный. Анна Павловна  сияла от радости. А дядя Генрих рассуждал.
-Вот ведь как получилось у тебя в жизни, Ваня! Ты пришёл к славе, не понимая ещё, кто ты есть на свете. Ну, вот теперь, значит, она, слава, и определит, что ты за фрукт... Я тоже, Ваня, в своё время был в великой славе, потом испытал величайшее бесславие. Ну, что тебе сказать? Не переживай. В сущности это одно и тоже...
А в школе набросились на него директор с завучем.
-Теперь ты, Ваня, должен...
-На тебя весь Советский Союз смотрит...
-Чтобы с завтрашнего дня...
А Ваня знать ничего не желал.
В самый разгар приполярной ночи взяли над ним полную власть свободолюбие и беспечность  уроженца пустыней и прерий.
Ошеломительная известность (слова популярность тогда ещё не было в ходу),  разнесла в пух и прах все условности его жалкого существования в забытом богом рабочем посёлке.
Он стал жутко уверенным в себе, с различными наставниками (учителями, пионервожатыми, уполномоченными по делам несовершеннолетних) держал себя на равных, а то и поглядывал свысока.
И наоборот, удивительно покладистым стал с дворовыми мальчишками, блаженно улыбался в ответ на все их кривлянья и злословия, как человек поживший.

10

Всю зиму он ждал вызова на съёмки второй серии, а не дождавшись, с  первыми тёплыми апрельскими деньками (0-5 градусов) влез в ящик под пассажирским вагоном московского поезда.
С поезда его сняли в Вологде, вернули домой.
Через месяц он опять бежал. На этот раз ему далось доехать до Ярославля.
Дома на него завели «дело» как на малолетнего правонарушителя. Грозили колонией.
Спасать «коллегу» примчался режиссёр Бабаджанов. Он уговорил Анну Павловну отдать Ваню на воспитание в его семью. Анна Павловна согласилась. Потом она часто бывала в Ереване. Ваня закончил музыкальное училище, играл на трубе и пел джаз. Анна Павловна дождалась ереванских внуков. Их было много у четырежды женатого Ивана Ивановича Барынина, мирно скончавшегося под  южным небом  семидесятилетним в 2012 году.
P.S. По другим данным И.И.Барынин умер в юном возрасте в 1957 году от крупозного воспаления лёгких и похоронен на своей северной родине.