Каюсь...

     Поднявшись на гору к городскому кладбищу, можно увидеть всю панораму небольшого шахтёрского городка, уютно расположенного между Томью и Усой – полноводными сибирскими реками. Красота!
     Захар Петрович, побывав на могиле дальней родственницы, спускаясь с крутого склона горы, вдруг почувствовал толчок, будто ему кто-то крепко поддал ниже спины. От неожиданности, потеряв равновесие, он упал и с невероятной силой ускорения, кубарем покатился вниз. Когда очнулся, то понял, что лежит, упёршись головой в большой камень.  Захар Петрович с трудом вылез из канавы, отряхивая одежду от прилипшей грязи. Голова гудела, как церковный колокол.
     «Ёшки-матрёшки! Что это было?» – промелькнуло в его помутневшем сознании. Он невольно взглянул на дорогу, по которой пару минут назад «летел» вниз. Она была ровной, без единого выпирающего камешка.
     «На кой ляд я пошёл на кладбище? Столько лет не ходил, а тут прямо потянуло! Да так потянуло, что мочи нет! И ноги, будто сами меня привели! И не к какой-нибудь могилке, а к тётке моей жены, стало быть, к сестре моей тёщи! И видел-то её только два раза в жизни – на нашей с Раюньчиком, свадьбе, да на её похоронах. С чего бы это? Кому скажи – не поверят, – пытался рассуждать Захар Петрович, потирая на лбу шишку, которая неумолимо росла, наливаясь сине-фиолетовым цветом. В полном недоумении, то и дело, оглядываясь, он медленно спустился с горы. – Домой, скорее домой… больше сюда ни ногой…»
     Вечером, лёжа в постели, Захар Петрович никак не мог уснуть. Ворочаясь, он вспоминал последние годы жизни.
     Проработав всю жизнь шофёром, на заслуженный отдых ушёл, когда ему было за семьдесят. Всё бы ничего и, как казалось Захару Петровичу, жизнь, в общем-то, удалась. Сына он любил, хоть и был он ему не родным, но Захар растил его с пелёнок, как своего. Да, что там! Он и был свой. Всю душу ему отдавал – других детей не было. Но сын давно уже взрослый и живёт своей жизнью. А жену Захар не просто любил, а обожал и во всём старался ей угодить. Но была в его жизни одна-единственная «заноза», которая сначала слегка, а затем всё чаще и ощутимее причиняла ему боль – тёща. Хоть и жили они порознь, и она, вроде бы, не смешивалась в их семейную жизнь. Но, при всём при этом, Захар чувствовал, что между ними есть какое-то напряжение, недосказанность, отстранённость. Одним словом, не было тех отношений, которые держат людей рядом друг с другом – тепла и родства душ.
     «И кто их, этих женщин, поймёт? Что им нужно?» – пытался иногда распутать клубок неприязненных чувств Захар Петрович.
     Супруга Раиса, или, как он её ласково называл, Раюньчик, была на десять лет моложе его, а тёща, наоборот, на десять лет старше.
     «Вот такая арифметика…» – хмыкнув, подытожил Захар и, перевернувшись с одного бока на другой, продолжил воспоминания.

     – Надо бы к нам маму перевезти, – однажды за ужином сказала ему Раиса, – ты заметил, что у неё провалы в памяти? Того и гляди, что-нибудь натворит. Или людей зальёт, или пожар устроит!
     – Мы каждый день к ней ходим и с соседями на связи. Если что, то позвонят, – ответил Захар.
     – Если бы это была твоя мама, то ты бы так не рассуждал. Я у неё единственная дочь. Кто же о ней позаботится, как не мы? – надула губки Раиса, зная характер супруга.
     – Ладно, Раюньчик, пусть твоя мама живёт с нами, – поддался Захар на её аргументы, почувствовав состояние безысходности.
     «Провалы в памяти! А, если вместе будем жить, то у всех эти провалы будут… – подумал Захар, и на душе стало, как-то нехорошо, будто кошки заскребли. – И почему у нас, мужиков, так получается – не хочешь, а всё равно, соглашаешься? Ну, если уж не сложились отношения с тёщей смолоду, то каким образом их сейчас-то наладить? – сокрушался он. – Но тут уж, как ни крути, а она – мать Раюньчика» – уговаривал себя Захар Петрович.
     Тёще уступили свою спальню, чтобы никто ей не мешал, а сами расположились в проходной комнате. Вот тут-то всё и началось!
     Аграфенушка, так добродушно, за глаза, называл тёщу Захар Петрович, бывало, среди ночи, не нарочно, а от скуки, включит телевизор на полную катушку, так соседи и сверху и снизу – тут, как тут – незамедлительно начинают по батареям стучать и такой выразительный русский народный фольклор выдавать, что мало не казалось! И чего им тоже не спится?! Хотя, как чего? Стены-то панельные! Как говорится, чихнёшь в одной квартире, а в другой скажут: «Будь здоров!» Да и понятно – утром-то всем на работу, а она, Аграфенушка, днём выспится, а ночью, бедолага, не знает, куда себя деть, вот туда-сюда и снуёт раз по десять через их комнату то в туалет, то в кухню, скрипя половицами, да хлопая дверцей холодильника. Хоть из дома беги!
     Но со временем, как-то, всё утряслось. Обитатели тесной двухкомнатной квартиры перестали замечать житейские неудобства и соседи, поближе познакомившись с Аграфенушкой, терпимее стали относиться к её, уже редким ночным причудам.
     Да и Захар Петрович стал говорить не иначе как: «надо моим девочкам купить», «побегу домой, а то мои девочки заждались».
     – Это ты про кого? – спрашивали знакомые.
     – Как, про кого? Про жену и тёщу! – смеялся он.
     Со временем, видать, сроднились их души. А, что делить-то? Жизнь так коротка…
     Вдруг стала Аграфенушка поговаривать о смерти и дочери наказывать: в чём, где и как её хоронить. Та не перечила матери – терпеливо кивала головой, соглашаясь.
     Умерла Аграфена Ильинична тихо – легла спать и не проснулась. Обрядили её так, как она хотела. Только было одно «но». Встал вопрос: хоронить или кремировать? Ведь сами они тоже, как говорится, уже на ладан дышат – Захару Петровичу за восемьдесят перевалило, да и Раюньчик болеет. Того и гляди, что следом за ней отправятся. Кто будет ухаживать за могилками? На сына, если честно, надежды было мало. Вот и решили кремировать. Как словом, так и делом.
     «Неужто Аграфенушка так обозлилась? – мелькнула у Захара Петровича ужасающая мысль. – А ведь сегодня, в аккурат, сорок дней, как её нет… Или это её сестра? Так-так… – поймав промелькнувшую догадку, заволновался Захар. – Притянула меня, можно сказать, силком к себе на могилку. А то с чего бы я туда так рвался?! А потом и дала под зад за то, что не по-людски поступил. Точно, она! – определил для себя Захар Петрович и почувствовал, как по затылку пробежал холодок, а внутри всё сжалось – ни вздохнуть, ни выдохнуть. – Просто так в жизни ничего не бывает… За всё, рано или поздно, приходится расплачиваться. И зачем я прах Аграфенушки в реку сбросил? Сам не знаю, что на меня нашло… Бес, видно, попутал… Не по-христиански это… Надо было урну захоронить рядом с могилкой её сестры, прах земле предать… Сам себя простить не могу. А ты, Аграфена Ильинична, ради Бога, не держи зла, прости меня! При жизни мы с тобой, может, и не жаловали друг друга, а вот ушла ты и, как-то пусто стало. Каюсь…» – смахивая слёзы, катившиеся по дряблым морщинистым щекам, шептал он.
     Давно Захар Петрович не терзал так свою душу, выворачивая наизнанку. Какой уж тут сон? Он встал и потихоньку прошёл в кухню. Достал из холодильника запотевшую бутылочку «беленькой». Справедливости ради, надо сказать, что Захар Петрович не был любителем зелёного змия, но про запас держал – на всякий случай.
     «Сегодня, как раз, и есть такой случай, – подумал он, залпом осушив стопку холодного обжигающего зелья. – И почему мы, люди, сначала делаем, а уж потом думаем? – задал себе вопрос Захар и, не найдя ответа, махнул рукой. – Эх! Если бы можно было время вспять повернуть! Нет, ничего уже нельзя изменить… Схожу-ка я завтра в церковь да поставлю свечи за упокой душ рабов Божьих Аграфены и Варвары» – решил, измаявшийся Захар Петрович, осознав, пожалуй, впервые в жизни, безнравственность своего поступка.