Сказ про стариков и корову, по кличке Дочка

            Лета макушка. Час предутренний. Последние минуты деревня спит. Вроде, только-только утолклись все, разбежались, разошлись, расползлись, все по своим спальным местам. А вот, глядикось,  уже и вставать пора. А так не хочется.

            Вон свинья, видать, чтобы теплее было, пустила на ночь соседского хряка себе в гайно. Ну, и хрен с ним, что он выложенный, яиц лишили, теперь, как мужик, не способный на любовь, зато вдвоем теплее. Зарылись в солому, только пятаки довольные и торчат. Вот что-что, а в солому или сено перепревшее, они мастаки зарываться, как будто кто-то специально сверху слоем толстым притрусил их.

          Гайно – что в переводе означает гнездо кабана, это летние резиденции почти всех деревенских свиней. От кабаньего гнезда, из веток и листьев, только название и осталось в деревнях. Сейчас, это совсем небольшое спальное помещение, чуть больше собачьей будки, но обязательно, чтобы была крыша над головой, и мягкая подстилка. И устраивали эти гайно, преимущественно с выходом на улицу, рядом с калиткой. Рядом с лежбищем пустое корыто, в которое надобно пойла плеснуть по утрам ее обитательнице.

        И только после того, как деревенская Хавронья, с удовольствием съест свой завтрак, она отправляется на ближайшие склоны землю перепахивать, добывая съедобные корешки. Если бы только корешки. Эти Борьки и Синки не такие уж и безобидные твари, как кажется на первый взгляд. Они всеядны. Жрать могут всё подряд. Мощные челюсти с острейшими зубами, могут запросто перекусить руку человеку. Ежели разозлить сильно.
       
            Коров ночами не загоняют в стайки. Если дождя нет, ей достаточно места в пригоне для сна.  Так она, вроде, всю ночь и не спит даже, хоть и лежит на боку. Когда  среди ночи ни прошел бы мимо нее, всегда один и тот же размеренный звук услышишь.

         Это, как шутят, жвачку она жует. Пережевывает всю ночь траву, что набросала в себя за день. Ночью, работа – пережевать ее до кондиции нужной. Иногда останавливается и вздыхает. Глубоко, шумно. Наверное, жизнь свою коровью, проклинает. Если крупно повезет, бедняге, то раз в год быка попробует, а то, скорей всего, железяку воткнут, зато потом целый год за сиськи дергают. Поневоле вздыхать будешь.

           Курицы с петухом ночуют в своих курятниках, на тонких жердочках, что седалами называются. Интересное название придумали, - седало, это вроде как сидеть на них надобно, а тут ночь сиди и спи на этих жердочках.

         С детства мучил вопрос, а почему курицы с этих жердочек-седал наземь среди ночи не сваливаются. Ну, вцепилась когтями она в эту жердочку, присела, вроде как-бы закемарила. И тут её сон напрочь сморил! Бац! И на полу лежишь. Хотя, чему тут удивляться. Забыл, что ли, как на Русском острове, в учебке,  дневальные, у тумбочки, стоя умудрялись спать.

         А тут петух, зараза, оглушил, не даст спокойно последние сны доглядеть. Ни свет, ни заря, как начнет над ухом кукарекать, какой после этого сон. И будильник свой заводит всегда раным-ранешенько, на четыре утра. Потом, или опомнится, или еще чего, до пяти замолчит. А потом, снова да ладом!

          И вот уже все деревенские петухи начинают свою утреннюю перекличку. Они ведь не просто так горлопанят. Прокукарекает и ждет, что ему сосед на это ответит. И так, пока не настанет пора другими петушиными делами заниматься. Надо выводить на работу своих подруг-женушек. Руководить ими. То червячка показать, то ненароком и потоптать, какая ему приглянется. На всякий случай. Работы много у куриного хозяина, работы ответственной и нужной.

         А уж после петухов вся деревня просыпается. Во первых, надо буренушек своих подоить, да в стадо отправить.  Уже  слышны в утреннем тумане разминочные маты пастуха, вперемежку со щелчками бича.

        Про всю эту живность домашнюю, вроде как предыстория неожиданно получилась у меня. А начинать рассказ свой, следовало, наверное, так…

        …На одном конце деревни, у самой горы, прилепился небольшой домик, с окнами, на небольшую речушку, протекающей всего в нескольких метрах от дома. “Пятистенниками” такие дома в деревне зовут. Продолговатый, из двух комнат небольших, крыша двухскатная. А почему “пятистенник”, черт его знает, как-то и не задумывался. Наверное, пятая стена внутри дома, что делит его на две половины.

           Конечно, есть в деревне и дома посолидней. Эти дома “крестовыми” зовутся. Квадратный, большой и крыша четырехскатная, на все четыре стороны. И комнат в нем не меньше трех, не считая кухни. Добротно строили, на совесть, такие дома. Сотню лет стоят и вероятно, еще столько же, простоят.

            А есть и избушки. Это для совсем бедных жилище такое строили. Деревянный сруб всего лишь на одну комнату. Она тебе и прихожая, и кухня, и зал со спальней. Русская печь в половину избы. Зачастую, в это жилище можно было попасть с улицы, шагнув в помещение сразу с крылечка. Убогого крылечка, из трех досок, лежащих на чурках.

            Дом, о котором речь идет, стоял на высоком берегу, даже в весеннее половодье, когда разливалась эта речка, бурлила и перекатывалась своими грязными водами, но как бы не старалась, она до дома никогда не доставала.

        Маленький огородик, стайка с коровой, несколько кур в курятнике, да красивый черемуховый сад, сводивший с ума, всех, своим запахом, при цветении. Банька небольшая на берегу речки, в углу огорода, наверное, единственная в деревне осталась, которая топилась еще “по черному”. А не “по белому”, как, пожалуй, у всех остальных в деревне.

        В такой бане нет печи с  трубой над крышей, в ней весь дым выходит через дверь. И вместо печки, в углу сложена каменка из камней, не очень больших, но и не маленьких. Над топочным местом, где будут гореть дрова, кладется обычно колесо от косилки конной, а на нее выкладывают приличную кучу этих круглых, речных камней. Сбоку на них надо пристроить ванну или бачок под горячую воду. Эти камни будут обливаться водой или квасом для пара и жара.

         Интересное выражение на этот случай существовало: - А ну, “бздани”  сват, еще ковшичек! Иногда так “добздаются”, что входная дверь настежь  с петель слетает. Вот и слово полузабытое невзначай вспомнилось.

         Бани “по черному”, надо отметить, таили в себе еще и смертельную опасность, в прямом смысле этого слова. Коли нет ни печки, ни трубы, то после того, как последние дрова в каменке догорят, нужно все оставшиеся головешки и угли выбросить на улицу, а в топку плеснуть пару ковшиков воды. Но было несколько случаев, когда бани с каменкой были почти повсеместно в селе,  люди угорали насмерть.

           А всё потому, как угли снова разгорались, угарный газ делал своё черное дело. Сам, пацаном, попал в такую ловушку. Не знаю, как хватило сил зимой выползти наружу. Чуть ли не ползком, падая и вставая, и снова падая, кое-как прошел эти несчастные двадцать метров до дома.

           Стены в такой бане черные от многолетнего дыма, не дай бог, прислонишься, невзначай, к такой стене. По новой мыться надобно. Раз уж разговор про баню эту зашел, расскажу одну занятную историю. Не смертельную.

           Решил как-то хозяин в этой бане сало свиное закоптить, что прилично с зимы осталось. А что? Баня “по черному”, чем тебе не коптильня. Правда, до этого не приходилось этим делом заниматься. Ну, не беда. Узнал у сведущих людей, что да как. Натянул проволоку под потолком, подвесил на крючки куски сала, растопил печь, черемуховыми дровами, конечно для запаха, попутно представляя себе, с каким вкусным запахом будет сей продукт, после  процедуры копчения.

     Но тут, как на грех, пришел сосед, да еще с бутылкой. А может и не с одной. И забыл коптильщик нерадивый, про своё занятие новое, напрочь. Вспомнил про копчения хозяин слишком поздно. Придя в баню, он не поверил своим глазам. На проволоке висели скрюченные шкварки и шкурки, зато на полу был толстый слой жира свиного.

       Мораль. Хочешь сала копченого – следи за печкой, не пей водочку. А то в первый раз, зачем-то набухал полную каменку дров и исчез. Нет, так не бывает.

        Ну, отвлеклись. А тогда, в раннее, летнее утро, как впрочем, и всегда, в этом маленьком домике на берегу реки, начинается проверка личного состава. Состава то личного всего  ничего, кот наплакал, старик со старухой только. Как в той сказке Пушкина, что жили у самого синего моря. Ну, а здесь, на берегу речушки мелкой, алтайской.

        Спали уже давно порознь. Хозяйка в первой комнатке, что являлась одновременно и прихожей и кухней. Хозяин в горенке. Кот на печке.

       - Мать! Ты жива? Вставай, корову доить пора, скоро стадо уже погонят.

       Со стонами и причитанием, старушка кое-как поднялась с кровати. Совсем сдала в последние годы. Почти не видит совсем и слух катастрофически исчезает. Не может ей муж каждый раз громко в ухо кричать, посему и молчат оба днями. Да, вдобавок, спину не может старушка разогнуть, так и ходит днями, согнувшись в три погибели. Слава богу, еще хоть шеперится по хозяйству помаленьку.

         А шевелиться им обоим надо. Не на кого надеяться старикам под старость лет. Когда-то и в этом доме было многолюдно, звучал смех детский. Было у стариков два сына и дочь. Выросли дети, разъехались кто куда. Вот и кукуют сейчас вдвоем, век свой доживают. Дочка, правда, поближе живет, так иногда внуков деду с бабкой привозит на лето. Для радости и общения.

         В это лето внуков не привезли. Как обычно, лето снова придется коротать вдвоем. В сенках загремела ведрами старушка. Подоила корову, значит. Молока то в подойнике всего ничего, мало стала давать его Дочка, тоже старая, под стать хозяевам, корова. Кажись, восемнадцатым телёнком уже ходит. Как полноправным членом семьи стала она за эти годы.

       Купили ее уже в немолодом возрасте, в среднем возрасте, можно сказать. Статная, красивая, масти редкой. Палевая была. Правда, был один внешний изъян у ней. Видать, еще в молодости, у прежних хозяев, она сломала правый рог. Но сломала его, по интересному, он вырос потом по новой, но уже вполовину меньше и тоньше.

        О-о-о!!! Этот недоразвитый рог, был у Дочки, как универсальная отмычка у воров-домушников. Им она открывала любой крючок, любой запор, если, конечно, он был с ее стороны. Скидывала наземь, всевозможные, железные и ременные обруча, коими тоже, вроде бы, запирали воротчики. Ну, а ежели, запор не поддавался, Дочка брала преграду штурмом. Разбежавшись, она перемахивала через ограду, и совсем  неважно, из жердей ли она, или из частокола штакетин заостренных. Если не удавалось перемахнуть, она просто валила его наземь.

           И что, она всегда такое вытворяла?  А вот и нет.  Всё она проделывает, когда у ней, вот-вот, должен появиться очередной теленок. Хозяева думают:

            - Ну, на этот то раз, голубушка, ты не вырвешься на волю, укараулим мы теленочка на этот раз.

              Но это так старик со старушкой думают. А Дочка, мало того, что красивой и статной была, она еще и умом не была обделена. Это я про открывание всяческих запоров напоминаю.

      А еще у ней, видать, с молодых копыт, была вбита в мозг установка – рожать телят, то бишь телиться, только где-нибудь в логу, подальше от людей. И она неукоснительно старалась это делать. От открывания запоров, до снесения наземь всех оград. По этой причине, вероятно, и бывшие ее хозяева из другого села, плюнули, и решили избавиться от нее. Скажете вы, ну эка беда, ну отелилась сама в логу, ну и, слава богу, ведь и она и теленок живы, чего же вы так убиваетесь то. А расстраиваться есть от чего.

        Вот в очередной раз, обманув хозяев, и открыв все уготованные для нее запоры, Дочка отелилась в близлежащем логу. Когда хозяин нашел ее, она с радостью и гордостью, показала ему своё потомство. Вылизанного, с головы до ног, уже обсохшего, и самое главное, – накормленного материнским молоком, на тот момент, даже не молоком, а молозивом.

         Именно этого всегда хотела, и почти всегда ей это удавалось, чтобы ее новорожденный сыночек или дочка впервые насытился, высосав и опустошив ее вымя, как и положено в природе, без вмешательства человека.

         А это значит, что спокойная жизнь у хозяев этой Дочки на ближайшее время закончилась. Видимо, у коровы и вторая установка крепко сидела в  башке, что после рождения, мать должна всегда заботиться, чтобы ее чадо всегда было сытым. А на людей какая надежда. Забудут и вся недолга.

     Поэтому, в дальнейшем, когда Дочка вечером возвращается домой с пастбища, ее задача, успеть встретиться со своим чадушком, до того, как ее уже подоят. Или смышленый теленок ее первым встретить спешит, или она начинает зыркать глазами по окрестностям, где же ее отпрыск пасется, накормить молочком, успеть бы.

    И вот такая беда из года в год, от теленка к теленку. Есть корова, а молоко не всегда достается. Да, вот такая она была, корова, по кличке Дочка. И смирились, с этой коровенкой, непутевой, хозяева с годами, да здоровье подводить их стало, под старость. И порешили, на немногочисленном семейном совете, что последний год держать ее будут, а на следующее лето придется сдать ее заготовителям на мясо. Жалко до жути, а что сделаешь, годы берут своё. О ее продаже, кому-либо, и речи быть не могло. И возраст ее, да и про повадки, почитай, всей деревне известно было.

         Дождавшись стада, и сдав Дочку пастуху, старик стал собираться на свой последний, в этой жизни, покос. Ноги болят, они особенно дошкуряют его. Пока до покоса своего дойдешь, измаешься весь. А идти – не ближний свет.  По подножию горы, по ровному, идти, еще как-то можно, но забираться за ее поворотом в самую вершину, оченно тяжко. А идти надобно.

          Вообще, с одной стороны, хорошо. Есть чем занять себя на целый день. Никто тебя не гонит, не понуждает. Сам себе хозяин, вот бы так несколько десятков лет назад было.

          Это он будет про жизнь свою вспоминать, когда наконец-то присядет под развесистой березой на своём покосе. А пока, неторопливо, вместе со старушкой своей, собирает себе в торбочку, незамысловатый свой обед покосный. Бутылку молока, краюху хлеба, пару яиц, пару луковиц, ну еще чего-нибудь, если дома есть что. Холодильников в ту пору еще не было, и многое не сохранишь в летние месяцы.

       Бидончик алюминиевый под воду не забыть, взять нужно обязательно. Память о работе на тракторах осталась. Чем удобен такой бидончик? Вода, конечно, быстро в нем нагревается в кабине, зато крышка у него знатная, широкая. Пока открутишь, скрип от резьбы на всю округу. Крышка превращается в кружку, а в нее, при надобности, ведь плеснуть что угодно можно.

       Ну, вроде, всё. Торбочка с незатейливым обедом собрана, бидончик пустой через плечо. По дороге, из родника воду наберем. Фуражку, ну как же без фуражки то, на голову и в путь. Старушка, проковыляв за хозяином до калитки, накинув крючок, еще долго всматривалась ему вслед.

          Всю жизнь свою она стеснялась носить очки. Бывало, сидя над письмом, склоняла свою голову, всё ниже и ниже, чуть ли не носом, касаясь написанного. Под старость хватилась, что почти полностью ослепла, выписали ей очки в районном центре. Минус двадцать!!! Глаза, через эти линзы, такие маленькие, что и разглядеть то их трудно даже. Дужки очков на резинке, чтоб не упали, а то и не найти их потом.

           Тоже поковыляла на работу свою по дому, вслед за мужем. Огурцы подросли на грядках, надо в трехлитровые банки их для засолки набрать. Куриц накормить, собачонку беспородную, по кличке Кубик, тоже. Привязанный у будки, исстрадался весь, бедняга. Вот так и начался обычный, трудовой день деревенских пенсионеров.

          А хозяин уже добрался до своего покоса. Кое-как залез в вершину лога, где литовкой, уже несколько лет подряд, накашивает сена на свиночку, это так стог называется в деревне, кто не в курсе.

          Всю жизнь свою, прожив в деревне, он так и не застолбил себе, как большинство мужиков деревенских, постоянного места для покоса. Чтобы и к деревне поближе, да с травостоем хорошим и не на таких крутяках, как сейчас, косит. Что всегда вызывало ворчание своей супруги. Хотя, она, в силу своей немощи, на покосах то не присутствовала никогда.

        - Вот всё у тебя, не так, как у людей. Мужики в два-три раза моложе тебя, и каждый свой покос имеет. А тебе, всю жизнь, то из совхозной кошенины, где-нибудь у черта на куличках, клочок дадут. То, как в последние годы, в вершине за Сосновой скоблишься.

       - Хватит ворчать, мать! Ни одного года не бывало, чтобы наша корова без сена оставалась. И я не такой, как некоторые хапуги, что попутали своё с совхозным. Сплошь и рядом ставят сено на совхозных угодьях, обнаглели совсем, ни стыда, ни совести у людей.

          Даже здесь, за Сосновой, весь низ выкошен конными косилками. Тоже ставят для своих коров. Выше не лезут, круто, да и трава, так себе, в основном, реденькое разнотравье. А старику нашему – само то. Вот и лезет старик на свою вершину лога каждое лето, точно зная, что никто, кроме него, больше не позарится на его владения.

           Да и ворчит супруга на мужа больше для приличия. А то она не знает, что трактористы в совхозе всё лето не вылезают из своих тракторов, какое уж тут сено, какие покосы. Если у некоторых трактористов жены в могуте еще, вот они  с ребятишками и косят и копнят. Мужик только для смётывания сена в стога подключается на день другой. А так, да, дают из совхозной кошенины участок, чтобы себе поставили центнеров 40-60. Потом какие-то деньги вычтут из зарплаты.

         Под березой хорошо сидеть, но не за этим он сюда забирался. Вытащив из травы припрятанную литовку, шоркнул по ней несколько раз бруском. Пока не жарко, надо успеть пройти побольше прокосов, потом можно и рядки перевернуть, а может еще успеет и копну, другую, скопнить.

          Никто не гонит старика. Пройдет несколько прокосов, не торопясь, размеренно, вжик-вжик. Прокосы не длинные, метров десять в длину. Зачем, в его возрасте, выматываться, длинными то. Потихоньку к березе подойдет, присядет, водички из бидончика выпьет. Есть возможность в такие минуты отдыха и вокруг себя оглядеться. Что в других логах делается, с его высоты далеко видать всё.

            Но чаще всего он смотрел туда, где прошли его детство и юность, место, где они когда-то жили большой семьей. Отец с матерью, их, трое братьев, да сестра, что умерла в детском возрасте. Прямо внизу стояли когда-то дома их сельхозартели. Много домов. Абсолютно ничегошеньки не осталось, чтобы хоть что-то напоминало о прежней жизни.

         Низина, речушка посередине бежит, по обоим берегам большие поляны, заросшие деревьями, травой и кустарником. А когда-то здесь, на этих полянах, стоял и их дом с небольшим огородиком. Чуть дальше, где сосна большая, дом деда Авдея стоял. Именно здесь кипела их колхозная жизнь в военные и послевоенные годы.

          А склон горы, что с правой стороны, до сих пор лысый, коровы пасутся на нем. А ведь во время войны он, с такими же парнишками, как и сам, на конных плугах вспахивали весь этот большой склон, чтобы сеять потом рожь и пшеницу. В основном, для бойцов армии, что сражались на фронтах войны с Гитлером.

          Сюда, в дом, которого давно нет, как и всех остальных, привел он молодую девушку, которая стала его женой. Да, именно ту самую, что рано утром провожала его до калитки, долго всматриваясь ему вслед. Вся жизнь пронесется перед глазами, сидя под этой гостеприимной, развесистой березой. И отец, пропавший без вести, в первые же месяцы войны. И мать, полезшая в подпол за картошкой и там же скоропостижно скончавшейся. И умерший первый сынок. И уход его в армию, когда оставил он в осиротевшем доме, беременную жену, которая через несколько дней родила ему снова сына.

       Много хорошего, и не очень, можно вспомнить, но надо работать. А вот и солнце пошло на закат. Пора собираться в обратный путь. Скоро стадо придет, а с ним и их непутевая корова, по кличке Дочка. А завтра повторится всё по новой.

      Какой-то несуразный рассказ получился. И про живность деревенскую, опять же, про корову непутевую, и про хозяев ее, мужа и жену преклонного возраста. Ну, очень уж похожих на моих покойных родителей. А может это и есть про них мой рассказ?  А что. Всё может быть.