Полуостров

Мама, почему мне так страшно? Почему мне никто не говорил, что может быть так страшно человеку в сорок лет? Мамочка, почему никто и никогда не писал об этом слепом безотносительном ужасе?

Не может быть, чтобы они переживали его молча, а к людям выходили с цветочком в зубах. Выходили и куражились вопреки собственному страху. Смеялись и плакали вместе со всеми над ничтожными вещами и никогда не были искренни.

Выходили к рампе и говорили: «Я любил, я пахал, я пил как свинья! Я бил и меня били. Я любил и меня любили. И я буду пить любить и писать стихи пока не кончится завод у пружинки! Я счастлив».

А потом, за кулисой, корчились на старых досках от трезвого страха-который-с-тобой. Блевали слизью и корябали слабыми ручками вечную надпись на маленьком лбу. Несводимую надпись, живую печать, что из под грима в эфир позывные отстукивает: «Я Авель.. Я Авель.. Я Авель..» Ну что с того, что Бог твою жертву принял, когда за спиной отверженный братец?

Жутко лязгнули двери (открывшись) и человек в сиреневом берете спустился из тамбура на черный перрон. Электричка протянулась зеленой стеной к вокзалу, что в сумерках напоминал закопченные ворота в ад.

Испуганная кучка помятых путешественников прошла сквозь эти ворота, ежась от осознания безвозвратности, и оказалась на тихой площади, перед которой на бетонном постаменте возвышался свежевыкрашенный паровоз.

Человек в сиреневом берете представил себе машиниста этой адской машины и ускорил шаг. Там, вдалеке, светились трамваи. Когда сиреневый берет запрыгнул в один из них, у вокзала полыхнуло. Очевидно, рогатые кочегары по приказу машиниста распахнули чрево топки и принялись набивать его стенающими душами.

Давление держат чумазые гады! Мама, ну откуда у всех эта тупая смелость? Ведь все жертвы. Как один. От малого до большого. Потому Каин один и вечен, а нас без числа и все мы его жертвы.

Трамвай остановился у телеграфа. Авель вышел и побежал робким шагом по переулку. Ленинская, Греческая, здесь. Железные ворота, колодец с дождевой водой во дворе, кожаная дверь. Электрический звонок жалобно ойкнул и дверь открылась.

Человек на пороге выглядел уставшим.

- Входите, Авель. Наконец-то.

- Здравствуйте Миша.

- Входите скорее. Обниматься позже будем.

Они вошли в узкий коридорчик, что был обклеен желтыми обоями. Вдоль одной стены его стояла обувь хозяев и ведра в тазиках. В конце его была газовая плита, на которой кипел чайник.

- Не разувайтесь, Авель.

- На улице нечисто...

- Не разувайтесь. У нас тоже не чисто.

- Я все же сниму...

- Авель, я устал. Делайте, что хотите.

Напряженное лицо под сиреневым беретом испуганно сморщилось и Авель прошел в комнату вслед за хозяином. Посреди помещения находился тяжелый лакированный стол. Там также были два дивана, шкаф и дверь в спальню. Авель снял берет и оказался совсем лысым евреем.

Миша привалился литым плечом к заскрипевшему шкафу.

- Не вовремя вы, Авель, приехали. Плохие времена.

- Миша, но кто же наши дела за нас сделает?

- Все равно все морю достанется.

- Я слышал, что полуостров разрушается. Но неужели это так страшно? Еще лет пятьсот простоит?

- Может и пяти не простоять. Осыпи каждый день. Богудонии уже нет. Я вот с Еленой на овраге живу. Ленка, выйди.

Миловидная женщина в чистом халате вышла из спальни и поздоровалась с гостем. Что в ней было очень хорошо, так это веснушки.

- Вы хорошеете, Леночка.

- Бросьте, Авель. Написали что-нибудь новенькое в своем Париже?

- Нет, Леночка. Все больше старенькое пишу. Откуда в этой литературе новенькому взяться?

- Бросьте шутить, Авель. Сейчас будет чай.

Чайник нужно доливать. Это мой крест — подавать чай. Миша далеко и с места не сдвинется. Оба они не отсюда. Наследнички. Зачем писателю-еврею из Парижа старый дом в городе, который уходит на дно? Старуха была безумна. Это очевидно. Безумная старуха. Безумное завещание. Безумный еврей. Безумный чайник.

Подам чай и уйду спать. Человек может быть счастлив только в двух случаях, когда спит и когда обнимает Мишу. Лена заварила чай и отнесла его на стол. Гость уселся размешивать сахар и она закрыла за собой дверь в спальню. Там находилась большая кровать под желтым ночником. Остальное терялось в темноте.

Миша с ним еще будет трепаться. Наверное долго. А потом уложит на диван спать и придет ко мне. Все равно придет и все равно разбудит. Все равно придет и все равно разбудит. Миша...

«Завещаю все, что у меня есть Авелю Белоцерковскому и Михаилу Бармину. Мой дом и моих кошек, а это все, что у меня есть, я завещаю Авелю Белоцерковскому и Михаилу Бармину...»

Формула «Авелю Белоцерковскому и Михаилу Бармину» повторялась в завещании девять раз. Это уже стало навязчивой мантрой. Мы повязаны с Авелем, как кошка с мышкой. Кто кошка? Нет. Мы повязаны, как две мышки. Связаны хвостами, а ленивый рыжий кот (старухин кот) пасет нас до поры.

Ну паси, паси. Опоздаешь — подавишьси. Стоило попить чаю с парижским литератором и стихи полезли. Ленка спит как дитя. Как мало бабе нужно. Мужику, впрочем, не больше. Да только мы с ней не баба и мужик, а Михаил и Елена Бармины, что сквозь житейские невзгоды, найдя друг друга, сочленились в порыве к жизни лучшей...

Тьфу на тебя, Авель. Высоким штилем зараженный, великий дзюдоист эпохи, проснулся за секунду до звонка. Хлоп! Молчи железка с циферблатом, во мне стихи звучат набатом!

Чуть треснули обои. Ветер занавеси тронул. Предметы в комнате склонились перед божеством и замерли. Хозяин потянулся, жену поцеловал в плечо и встал с кровати.

Тихонечко, чтобы не разбудить Лену, Миша с Авелем позавтракали и вышли на улицу. Пустой город таял под утренним солнцем. Это был не город, а неровный шаблон, размытый и тусклый. Кое-где приходилось обходить растущие овраги.

- Мне ваша жена показалась несколько сонной.

- Она беременна, Авель.

- Какой ужас!

- Что же здесь ужасного?

- Рожать в такой разрухе!

- А где нам еще рожать? Помилуйте, Авель.

- Вы обязаны вывести ее отсюда! Вы живете на овраге. Сами говорили.

- Смешной вы человек. Мы все живем на овраге. Адам жил на овраге. Расслабьтесь. Вот и Смирновский. Сейчас вы увидите наше домовладение.

Очень толстая девочка стояла на припеке у ворот и внимательно разглядывала подошедших. Пухлые ручки ее сжимали короткую скакалку с пластмассовыми держалками. Вряд ли очень толстая девочка могла через нее прыгать и Авель поинтересовался:

- Ты что, малыш, с этой скакалкой здесь делаешь?

- Собак душу!

Я, кажется, вздрогнул. Нервы не к черту. Пот холодный. Скорее бы добраться до места. Бармин — воплощенная беззаботность. Мне кажется он и не заметил ничего странного в том, что дети душат собак скакалками!

- Вот эта развалюха, Авель. Вглядитесь.

Древний двухэтажный дом нависал над переулком. Когда-то красный кирпич теперь утерял и цвет и форму. Кривая деревянная калитка вела во двор с неизбежным колодцем для дождевой воды. Миша открыл навесной замок. Из темной прихожей на второй этаж вела деревянная лестница.

- Первый этаж не жилой, да и на втором не слишком уютно. Прошу.

Очень толстая девочка вошла во двор и уселась на колодец. Кто он, интересно? Собака или крыса? Один понятный, а второй ни на что не похож. На кота не похож... Собака или крыса? Скорее крыса, больно любопытный... Нужно сказать крысодаву. Но сперва глянуть еще разок. Может он сам скажет? Может он собака? Если собака, то совсем маленькая. Мерзкий вонючий мопс! Дождусь и задушу грязную сучку. Хотя почему сучка? Нужно присмотреться...
 
Три пыльных комнаты второго этажа действительно производили гнетущее впечатление. В одной находилось огромное старухино ложе с балдахином. Остальные были полны больших и маленьких подушек, что валялись на деревянном полу.

- А где же наши кошки?

- Объелись картошки.

Из складок сиреневого бархата, что одр закрывал, возник крохотный старичок, горбатенький и одноглазый.

- Спасибо, Миша. Можешь идти. Да, прогони котенка с удавкой. Я сам разберусь.

- Слушаюсь, товарищ майор!

Миша вышел со стуком. Авеля прижало к сухой стене и он застонал:

- Май-оо-р...

- Не паникуй, братюня. Никакой я не майор. Ему так проще меня слушаться. Не станет же он подчиняться старому облезлому коту. Понял?

- Я в аду и вы дьявол...

- Лестно, конечно, да не верно. То, что ты животное глупое, я уже заметил. Но вот какое именно? Крыса мутант?

- А-ахх...

- Ясно. Крыса в обмороке — такого не бывает. Хотя мутации могут быть нежизнеспособные. Тогда как он до меня нежизнеспособный добрался? Косишь гнида? Ладно. Спешить не будем, чтобы без второго глаза не остаться. Валяйся, братюня...

Авель проснулся от надсадного крика. Кричала женщина. Мрак клубился вдоль переулка и заползал в окно. Авель сел и деревянные половицы оглушительно скрипнули. Крик оборвался.

Трамвай! В трамвае никого не было! Я ехал от вокзала один в трамвае, который остановился только два раза, когда подобрал меня и когда высадил. Мы с Мишей шли утром мимо телеграфа. Там не было рельсов! Но ведь из электрички я вышел не один. Со мной были люди. Нужно найти людей!

Женщина опять закричала. На этот раз в соседней комнате. Мама... Я вырос в этом городе, я знаю его как свои пальцы. Мама... Здесь никогда так не кричали! Авель содрогнулся и половица опять предала его.

Женщина замолчала и войдя в комнату радостно всплеснула руками:

- Я нашла тебя, мальчик!

Обнаженное совершенство лукаво хихикая приблизилось. Оно опустилось перед подобравшимся Авелем на колени, закинуло руки за голову и выгнувшись боднуло его холодной твердой грудью.

Именно эта круглая грудь (особенно черный ледяной сосок) вызвали у Авеля припадок безумия. Он взвыл и выпрыгнул в окно. Земли несчастный так и не коснулся, поскольку бежал уже в воздухе. Черные фасады скрипя расступались, а переулки сами разворачивались навстречу. Вот она. Единственная теплая дверь. Ойкающий звонок.

- Миша!!!

- Авель, вы обезумели.

- Я обезумел...

- Четыре утра. Небось пьяный?

- Там женщина... Меня... Я больше не могу.

- Ложитесь на диванчик. Что стряслось? Да успокойтесь наконец!

- Там женщина холодная... Меня... Не знаю, Миша. Скажите мне, что происходит? Ведь вы же знаете? Ведь вы все знаете?
 
- Ну знаю. Женщина холодная вас... А вы убежали. И правильно. Ее никто не трогает. Уж больно кричит противно. Правильно сделали, что убежали. Расслабьтесь. Хотя могли и не убегать...

- Не мог. А кто она такая, ради Бога?

- Ну статуя. Петра.

- Петра? Первого? Он ведь мужик!

- Он мужик. А она, выходит, женщина. Или оно... Тут я вам ничего не смогу объяснить. Их у нас много и все вопят, как кошки. Не дрожите так. Расслабьтесь. Сейчас чаю поставлю.

- Как люди могут жить в этом городе? И трамвай!

- Нет здесь никаких трамваев. И не было никогда. И людей здесь сроду не было.

- Как не было? Люди со мной из электрички вышли. Есть здесь люди. Точно вам говорю!

- Странные у вас галлюцинации. Люди сюда не попадают.

- Как... А вы? Жена ваша?

- Ленка? Да она фантом. А я все, что угодно. Хотите, буду человеком, хотите — тараканом. Мне без разницы.

- Боже... Она ведь беременна! Вы сами говорили.

- Обижаете, Авель. Забеременеть любой фантом может. И родить, и выкормить, и на ноги поставить, даже высшую математику преподавать в элитном вузе, даже в автосервисе работать...

- Но я? Я же человек!

- Какой вы человек... Недаром коты озадачились. Неизвестный науке зверь... Хотите знать, кто вы такой? Собирайтесь! Живо, живо. Пойдемте, это недалеко. Берет одеть не забудьте.

Хлопнула дверь и вслед за хозяином Авель засеменил по Греческой. Небо серело над каменной лестницей и гномон приготовился тени отбрасывать.

- Это здесь. Мы на месте, Авель.

Старая каменная лестница уходила в море. Вялая вода захлестывала открытую ступеньку и, не в силах удержаться на ней, отступала. Неподалеку из моря торчал голый пьедестал.

- Ужас, Миша, я все же не могу понять, кто вы такой...

- Да что вы, Авель, все выспрашиваете, все вынюхиваете! Что же ты, падло, душу-то из меня вынимаешь? Сука позорная!!! Пидор!!! Гад!!!

Где-то я уже это видел... Боже... Я знал, я всегда знал, что все именно так и будет! Что будет он биться в конвульсиях и рыдающим голосом меня поносить... И жидом пархатым, и вонючкой интеллигентской, и сукой позорной... И ногти в кровь обдирая ступеньку эту древнюю из паза выворачивать станет... А под ней кривой нож.

- Баран!!! Агнец долбаный!!!

Авель высоко подпрыгнул, тоненько завизжал и рванул вниз по лестнице. Я взял жертвенный нож и задвинул ступеньку на место. Вот если этот глупый еврей не остановится у кромки воды, а попрется дальше зажмурившись? Расступятся воды морские или позволят по себе бежать аки посуху? Ужасно хотелось чуда. 

Воды, разумеется, напряглись, пытаясь удержать Авеля, а не удержав, разумеется, попытались расступиться, чтобы не намочить его, но не судьба. Овца забежал в море по грудь и остановился. Оказался поэт дебел зело и промокаем. Море поэта облепило, проникло сквозь одежды в самые одетые места и зашипело от омерзения.

Миша же неспешно спустился следом и у кромки вод на корточки присел.

- Ну вот, Авель, теперь вы о себе все знаете.

- Вы не убьете меня! Вы не сможете убить меня!

- Неубедительно выпрашиваете. С чего вам мерещится, что я хочу вас убить?

- У вас нож в руке!

- И что? У меня и шнурки на ботинках. Это же не значит, то я желаю вас на них повесить. Расслабьтесь.

Миша встал и зашвырнул жертвенный нож в море.

- Идемте завтракать. Сегодня нам еще к нотариусу нужно успеть.

- Не нужно! Мне ничего ни от вас, ни от этого города не нужно!

- Ну и зря. Город прекрасный. Хотите девицу волоокую, теплую, что вашу декламацию будет с замиранием внутренних органов слушать и не устанет никогда? Здесь таких прорва.

- Я ничего не хочу!

- Неправда. Здесь все вокруг в точности так, как вы хотите.

- И вы! Вы, Миша, получается тоже такого хотите, раз здесь все так.

- Не совсем, Авель. Мне хотеть лень. Вы не представляете даже, насколько мне лень хотеть. Разве что чуда иногда. Зато вокруг все хотят активно. Вот и вы, в двух ногах путаетесь, а туда же. Выбирайтесь из воды, простудитесь.

- Никогда вам не прощу!

- Может оттого у вас по воде побежать не получилось?

- От чего, оттого?

- Ну, что прощать не умеете.

- Я умею прощать! Но не такое!

- Ясно. Идете в сухое переодеваться и завтракать?

- Нет! Я не смогу рядом с вами находиться теперь. Вы мне омерзительны! Омерзительны!

- Ясно. Ну, если что, адрес вы знаете. Удачи.

Миша ушел вверх по лестнице. Самоуверенный, как кирпич. Как же я ненавижу это налитое дурной силой тупое быдло! Быдлан! Быдлан! Быдлан!

Мокрый Авель рыдал в каменные ступени кусая скомканный берет. Такая обида, Господи. И ведь не младший школьник, мужик сорок годиков, но ничего не меняется. Ничего не меняется в мире.