Их сиятельство

     2. Их сиятельство

                Презренный металл, оказывается, полюбили не только люди, но и бактерии..
               
                "Будьте здоровы", 1894

  - Встретим, доставим, проводим. Машина серая. Шофера зовут Вася. Будет как штык. - Это распорядительница обещала по телефону. После расписала обед: и повар был заявлен как победитель конкурса народных киселей, и какие-то сЫром в масле поплыли оладьи, молочные реки, кисельные берега...

  Однако приглашенного никто не встретил. Он стоял на платформе, подумывая, уж не добираться ли в самом деле пешком, как на него налетел какой-то широкий-широкий, с голой грудью, с растрепанной шевелюрой, еще дышащий жаром спешки.

  - Писатель, что ли? - проорал он над самым ухом. - Поворачивай оглобли! Отменена... - Здесь он в доступной форме разъяснил что именно отменено.
   
  - То есть как? - сказал бестолковый, попутно отметив надпись "Ехсеllепсе" (ваше сиятельство), заключенную в железную бляху, едва сводящую на животе концы плетеного ремня. Лампасы брюк тоже содержали обширную латинскую информацию, охватывая языкознанием всё что ни есть.
   
  - А так! Сами грамотные! Не черта зубы заговаривать.

  Что Экселенс говорил правду, сомнений не возникало. Можно было и пренебречь излишне демократичной формой обращения, поскольку (приветствуем шановных малороссов!): "Свинье не до поросят, колы ии смалят". Но существовала тонкость, почти роковая, если хотите, экзистенциальная: при отмененном имелась бумажка, а в ней - волнующие: "сумма прописью"...

  - А деньги? - возмутился обманутый. - Меня не касается... По вашей вине, значит отстегивайте неустойку.

  Ответ был аранжирован по всем статьям и сводился к следующему:

  - А я-то причем? Сказано передать, я передаю. А что и как - к Тютиковой. Она распорядилась... На твою будку велела гипнотизера наклеить.
   
  - В моем объявлении фотографии не было, это путаница.

  - Мани-мани, писатель, надо горбом зарабатывать, а слабО, так другим не мешай.

Объяснение не устроило, и обиженный вспылил бы, не случись тут старуха в мужском пиджаке.

  - Детки, - сказала старуха, - вам стаканА не надо?
   
  - Катись, Антоновна, знаешь куда?! - посоветовал Экселенс. - Я тебе такого стаканА засвечу, не обрадуешься. Ты что?.. Совсем шизанулась - своих не узнаешь!

Старуха снесла очки, укрепленные на голове веревкой, и сразу прозрела:

  - Ох, Васечка, соколик! Не признала - богатым будешь. Никак в город? Провода-то не поглядишь?
 
  -Тебя, Антоновна, куда ранили? Кулацкой пулей. Вот и иди, чудо в перьях. Нашли мальчика на побегушках. А я тут по ящику смотрел... В Австралии овец развелось! И что они, гады, делают! Шлепают - и в траншеи! И засыпают! И засыпают! А мы без баранины... А они - бэ-э-э, бэ-э-э...

  - А на склад, Васёк, наведывался?

  Здесь у Экселенса сорвалось словцо, означающее, что лучше б не спрашивала, что какой-то Колтырин запил и весь палисадник усеял порожней тарой, куда ни глянь - пузыри, что теперь Колтырин сидит и крест себе стругает - помирать собрался, - а склад на замке.
 
  - Посиди пока без электричества, - посоветовал Экселенс.

  - Эна, милок! Я и так третий день со свечой.
   
  - Ну и четвертый залудишь! Подумаешь... Вы, бабы, мнительные... Чего тебе - книжки читать? Лучше налей керосину в лампу и горя не будешь знать. Жлобишься как баба-яга.
   
  - Со свечой-то, милок, сподручней. Лампа, того и гляди, из рук вон... Это ты - молодой да прыткий, а у меня, чуть нагнешься, - вострый хандроз. Но народ-то каков! Языки-то, как жернова. Давеча мальчишка афганец "молью" обозвал. Пожил бы, сопляк, с мое. Душманов не мог одолеть. Да против немцев все шелупонь. Голыми-то руками... Только и распрямишься Девятого мая.
   
  - Цацки-то бережешь или в расход пустила? А то сосватать могу.

  -  А кто, голубок, подтвердит мое геройское прошлое? На морде у меня не написано. А так хоть к празднику поднесут.
   
  - Ну прибедняться-то... Так и поверил. Небось, весь подпол заставила.
   
  - Как же... заставила... Держи карман шире. На какие шиши?

  - Небось, и чулан забила! Полный маркетинг.
   
  - Спинжак с плечей валится, а ты - "моргетинг". Поди слово-то... язык, к бесу, сломаешь, как и все у них. Пыль в глаза: тут пакетик, там пакетик - тьфу! - а жрать не черта. Одни надписи не по-нашему. Небось, посурьезней жратву видали: и консерву, и шнапс, и порошок яичный... Как от тебя бы свои отреклись, вот и попрыгал бы. А теперь что? За проволокой, на чужбине не сдохли, а тут... Ох, кажен день по башке!

Чем окончился диалог, писатель, к сожалению своему, не услышал: автобус, забравший публику, обещал местечко на ступеньке с тем, чтобы захлопнуться и протарахтеть до самого санатория.

  "Негодяи какие, - думал отвергнутый, адресуясь ко всему санаторному коллективу. - По их милости день потерял да еще ни копейки не заработал. Нет уж, заставлю вас уважать писательский труд". Стоял он на одной ноге, время от времени утыкаясь во что-то, потому негодование его возрастало: "Проучить бы эту Тетюнь-кину... Ну и фамилию бог дал! Да с такой фамилией надо сразу давиться, а не людей с панталыку сбивать. Содрать бы с нее как следует, да не казенными, а из своего кармана". Было засчитано все: и оладьи, и кисели, и много чего с добавлением: "Овца нестриженая".

  Тут рассуждения его повело вслед ходу автобуса, который, подпрыгнув, неожиданно повалил всех стоящих. В просвете мелькнула картинка с лупоглазой девицей, прилепленная на стенке, и наш герой услыхал:

  - Ну ты, интеллигент собачий? Чего кулем встал? Выметайся! Не видишь, что ли, остановка!

  Писатель посторонился, но его вынесли вон, и, ступив на твердую почву, он передумал снова затискиваться в гущу жизни. И сударыня лупоглазая милашка, обнародованная в стиле "ля рюс", при папахе, но без остального, покатила дальше, обжатая во всех актуальных частях до дыр и прободений. Писатель же остался дышать свежим воздухом. Еще вернемся к нему.

Продолжение следует.