Первая сотня страниц

КОЛЛЕКЦИЯ КРОЛИКА, КОТОРЫЙ КУРИТ.
Рассказы.
Те, что попались мне в ленте, и были утащены мною себе в норку.
Первая сотня страниц.
https://vk.com/public63190634

СКАЗ ПРО ДЕВОЧКУ, ТРЁХ МЕДВЕДЕЙ, СКЛАД С ОРУЖИЕМ
И НЕКОТОРЫХ ДРУГИХ МЁРТВЫХ ЕЖЕЙ.


Одна девочка в лес пошла. Дома сказала, что за грибами и ягодами, а на самом деле ей надо было схрон с оружием проверить. Ну вот, идёт она , идёт, и начинает понимать, что её ходьба бесцельна, как все реформы образования, начиная со Столыпина, потому что процесс налицо , а под кустом малины дохлый ёжик третий раз попадается. Не может на одном акре леса быть столько идентичных дохлых ёжиков, разве только они тройня и договорились. Кричать ау не вариант, потому что лес глухой, а односельчане девочки еще глуше были с тех пор, как у них в селе установили испытательный полигон кувалд и дрелей. В общем, она немного побегала туда -сюда, и по теории вероятности нашла избушку.
_ Избушка, избушка, а повернись ко мне передом , сказала девочка, а избушка отвечает:
_С уяли. К тебе вся жизнь задом повернулась, а мне какой резон против течения плыть?
_ Ладно, -сказала девочка, обошла избушку и вошла в дверь. Но осадочек остался.
Глядит одна девочка, а в избушке и сени , и столовая, и спальня, и всюду мебель трех размеров, большого , среднего и маленького, и посуда , и бельё постельное в той же ростовке, и даже в уборной три унитаза. Стало ей ясно, что и тут от чокнутых перфекционистов не избавиться. Но ей в избушке понравилось, потому что в сенях она приметила самогонный аппарат, а это что-нибудь да значило.
На столе каша стояла, девочка её есть стала и нашла в каше мухомор.
Но девочку это не огорчило, наоборот, она стала по полу ползать, шипеть, плеваться и головой вертеть, как Бенедикт Камбербетч в роли Смауга.Она бы и до Горлума добралась , но тут в комнату кто-то вошёл и сказал:
_Батюшки- светы, чисто всю кашу выжрали. Никак опять налоговая.
И над девочкой склонились три антропоморфных медведя в национальной одежде среднерусской полосы. Девочка сообразила, что мухомор тут ни причем и побежала со страшной силой , да в окно, да в лес, и тут по теории вероятности она на свой оружейный склад и наткнулась.
Но ни один медведь не пострадал, потому что девочка добрая была, и медведи добрые были, она им базуку и калашников подарила, от браконьеров защищаться. А потом к ней на вертолёте прилетел Брюс Уиллис с тремя частями " Крепкого орешка" и рефрижератором пломбира.
И в родное село ее отвёз. И все жили долго и счастливо.
Но к избушке девочка вернулась и спалила её на хрен. Потому что осадочек, осадочек-то остался.

ай эм





ПОРЕЗЫ
 

Порезы были настолько глубокими, что отсутствие кровотечения казалось странным. Набухшие края ран, будто приоткрытые в экстазе рты, смотрели беззвучно и не источали ничего, кроме странного чувства неприязни. Кровь остановилась уже давно, венозное давление было на нуле после остановки сердца, и теперь тёмные пятна, больше похожие на грязь, смутно напоминали о недавнем разрезе.
 
Её нашли возле подворотни, недалеко от мусорных баков. Тело лежало так уже несколько часов, слегка припорошенное мелким снегом, который иногда сыпался из низких серых облаков. Мало кто обращает внимание на подозрительных людей, лежащих в укромных местах на улице, подстелив на землю старый картон. Все просто думают, что это очередной пьянчуга перебрал лишнего и решил отдохнуть. И никого не смущало, что уже почти месяц как наступила зима, и морозы были пока еще не сильными, но уже постоянными. Район был далёк от благополучия, а потому подходить и помогать незнакомцам, лежащим возле мусорных баков, было себе дороже.

Я смотрел на неё сейчас и с трудом узнавал. Лицо стало неподвижным, в нём исчезла та неуловимая притягательность. Оно стало совершенно чужим. Такое чувство бывает, когда какой-то хороший знакомый уезжает надолго, а потом вы вновь встречаетесь – и он уже не тот. Вроде бы вы знакомы, а нормально поговорить не получается, что-то отталкивает. Будто прерывается какая-то очень тонкая связь, и вы с ним становитесь чужими. Я смотрел не неё из толпы и не мог представить, что мы прожили вместе несколько счастливых месяцев, настолько чужой она мне показалась в тот момент.
 
Наверняка ко мне придут люди и будут задавать вопросы, но ответов будет немного. То, что она была хорошей и необычной. Отличалась от остальных. А сейчас превратилась в застывшую куклу. Я почему-то воспринимал случившееся именно так. И только теперь понимаю, что внутренне был почти готов к такому исходу. А она, видимо, знала наверняка, чем всё закончится.
 
***
 
Мы познакомились около года назад. Тогда я считал это счастливой случайностью, но теперь понимаю, что это должно было случиться.
 
На какой-то вечеринке мы оказались за одним столом. Потом я так и не выяснил, кто её пригласил, но она вела себя совершенно свободно, будто знала почти всех окружающих. Она тогда сидела напротив, и я часто ловил на себе её любопытный взгляд.
 
Мужчине всегда очень приятно, когда им интересуются. Я отвечал ей улыбкой, когда она это видела. А в остальные моменты, глядя украдкой, пытался понять, что же меня притягивало. Лицо не самое прекрасное, какая-то несуразность в фигуре. И только потом стало ясно, что всё дело в одежде. Плотная водолазка оставляла открытой только голову и руки. Длинные джинсы прятали ноги. В тот вечер я не придал этому значения. Оказалось, такой стиль был самым удобным. Именно в её случае.
 
Вечеринка продолжалась какое-то время, пока даже самые стойкие не начали засыпать за столом. Мы же с ней сидели в сторонке и тихо разговаривали. О чём, я сейчас уже и не вспомню.
 
У каждого в жизни бывают такие вот пьяные разговоры, когда значение имеет только факт общения, независимо от темы. А уж их всегда перебирается огромное количество, и всё потому, что ни одна не задерживается в пьяной памяти надолго. С одного разговора перескакиваешь на другой, пока не доберёшься до знакомого предмета. И только хочешь показать свои познания, как кто-то перебивает тебя глупым анекдотом или тостом, мысль сразу улетучивается, и разговор резко меняет своё русло. А после возвращаться к старому уже и не хочется.
 
Так же случилось и в тот вечер. Мы обсудили почти всё, что могли, рассказали друг другу о любимых вещах, занятиях, коснулись привычек. Беседа текла плавно и казалось, ей не будет конца. И только потом я понял, что за весь вечер ни с кем больше так и не поговорил. Это было странно, но в тот момент мне было абсолютно комфортно. И когда пришла пора расходиться, я не мог не вызваться проводить её.
 
Мы отправились домой втроём: с нами увязался один общий знакомый, который жил неподалёку. Как-никак опустилась ночь, а прогулки по району были небезопасными. Гораздо удобнее было перемещаться маленькими группами. Про машины тогда даже никто и не думал, все добирались пешком.
 
Ночь приняла нас в свои холодные объятья, мы двигались как партизаны, от одного освещённого пятна под фонарём до другого. Благо недавно выпал снег, и теперь даже тусклый лунный свет давал немалое подспорье идущему в темноте спутнику.
 
Мы уцепились под руки втроём, она оказалась посередине. В таком положении, как оказалось, трём нетрезвым людям очень удобно двигаться по замёрзшему тротуару. Шаги были неуверенными, но планомерно приближали нас к цели.
 
Дурачиться спьяну – это привилегия очень небольшого количества людей. Многие ведут себя чинно-благородно, но если появляется хоть один заводила, все вокруг заряжаются позитивом и бесшабашностью. В тот вечер так и получилось. Неспешная прогулка под луной, прозрачный морозный воздух, встревоженный паром и сигаретным дымом, перестали быть спокойными.
 
Она, идущая между нами, вдруг тихонько освободила локоть. А потом, как следует оперевшись ногой о бордюр тротуара, вытолкнула нашего общего знакомого с дороги, прямиком в свежий сугроб. Он, и до того шедший неуверенно, полетел головой вперёд и скрылся под взметнувшимся снегом. А её звонкий смех раздался в ночной тишине.
 
Что творилось после, можно описывать очень долго. Снежки, борьба в сугробе, радостные вопли и визги. Потом просто неподвижно лежали на спинах, изучая звёзды и луну, и рассказывая при этом похабные анекдоты. А главное – не было никого поблизости, кто хотя бы мог сделать нам замечание. Все будто исчезли из мира.
 
Когда позже, устав от смеха и веселья, мы двинулись дальше, хмель в головах почти полностью исчез. Не в том смысле, что мы прямо сейчас смогли бы сесть за руль, однако не было того тянущего и дурманящего морока, какой бывает после долгой ночи. Лишь ощущение радости и благодушия.
 
Наш третий попутчик покинул нас, когда мы добрались до его дома, и теперь мы продолжали путь уже с ней вдвоём. Успокоившиеся, с приятным ощущением, мы медленно брели по пустым улицам, держа друг друга под руку. Она вела меня куда-то, я не знал дороги, но это почему-то совсем не беспокоило. Дворы многоэтажек сменяли подворотни и наоборот, пока места не стали казаться мне знакомыми.
 
«Мне кажется, мы ходим кругами».
 
Она остановилась и развернулась ко мне, опустив глаза.
 
«Просто я хочу еще немного поговорить. Мне с тобой интересно, а звать домой в первый же вечер – неудобно».
 
Я был приятно удивлён. И даже не предложением, нет. Мне вдруг стало очень уютно от того, что наши ощущения совпали. Такие слова согревают лучше любых напитков, но это был неплохой повод.
 
«Я ни капельки не против зайти на чашку кофе».
 
Она даже немного подпрыгнула на месте от радости, а потом схватила за руку и потащила вперёд. До её дома, как оказалось, оставалось всего полсотни шагов.
 
Дальнейший вечер я почти не помнил, только кухню. Запах кофе, сигарет и долгих разговоров в полумраке. Лиц не видно, только очертания. Оставшийся в голове хмель давал нужное расслабление, и теперь темы для разговоров стали намного более откровенными. Разговаривать в темноте – это что-то необыкновенное.
 
Ближе к утру на улицах погасли фонари, район погрузился во тьму, а через пару часов уже начинало светать. Мы же всё сидели и разговаривали, держась за руки и изредка поднимая чашку с остывшим кофе. И только потом я понял, что нам нужен был не разговор. Гораздо важнее было чувствовать друг друга рядом.
 
После мы перебрались в спальню. В предрассветном сумраке она откинула покрывало, и мы улеглись прямо в одежде. Единственное, чего хотелось – быть рядом. Я обнял её, закрыл глаза и почти сразу провалился в глубокий сон.
 
***
 
Время летело незаметно. Мы были рядом почти постоянно и она буквально светилась изнутри. Можно предположить, что так же выглядел и я. Не мог от неё оторваться, ни телом, ни взглядом. Она притягивала меня как магнитом, как бы банально это ни звучало. Озорные искорки у неё в глазах сверкали всё чаще, она с каждым днём становилась всё более безрассудной, и это мне нравилось больше всего.
 
Однажды я вернулся домой с работы. В квартире стояла тишина, лишь на кухне слышалось какое-то движение. Прямо так, не разуваясь, я поспешил туда.
 
Она сидела за столом и рассматривала свою порезанную руку. И вроде бы обстановка всё объясняла: разделочная доска, большой нож и наполовину порезанная морковь. Только поведение было необычным.
 
Она почему-то не спешила обрабатывать рану, хотя кровь уже запеклась. Она изучала рану со всех сторон, будто видела впервые. Порез оказался довольно глубоким: как бы не пришлось накладывать швы.
 
Заметив меня, она оторвалась от созерцания, промакнула салфеткой и туго перетянула изолентой. «Не беда», – прошептала она, чуть повернув голову в мою сторону. «Заживёт. Я часто резалась раньше».
 
«До встречи со мной?» – попытался пошутить я.
 
Она коротко кивнула и отвернулась к столу. Я продолжал смотреть на неё и только сейчас начал понимать, что уже видел её руки, но ни разу – тело. При свете мы не раздевались. Она была какой-то другой, отличалась от всех остальным. Я знал, что на её руках было множество рубцов. Старых, давно уже побелевших шрамов, которые меняли кожу сеткой мелких линий. Они даже не казались шрамами, а больше походили на какое-то редкое нарушение пигмента.
 
Сразу за этим я осознал, что по ночам, когда в темноте прижимаю её к себе, пальцами ощущаю и более крупные рубцы по всему телу. Больше всего на руках и бёдрах. Я касался их и ощущал, но в те моменты мне было совершенно безразлично, что это такое и откуда взялось. Я не отдавал себе отчета, она заставляла меня терять голову, и хотелось только одного – отдаться ей полностью, объединиться душой и телом.
 
Потом, когда вместе с разумом возвращалась и способность анализировать, она натягивала одну из своих бесчисленных водолазок, и я забывал о найденных шрамах. С того момента всё моё внимание приковывали её глаза с пляшущими в глубине чёртиками. Да и сама она была чертовкой.
 
А вот теперь она порезалась вновь. Случайно ли? Кто знает, вполне возможно.
 
«Как прошёл твой день?»
 
Она качнула плечом. «Ничего особенного». Продолжала резать морковь, а я наблюдал за этим неторопливым действом. Нож скользил вдоль овоща, отделяя тонкие полоски оранжевого цвета. Я наблюдал за этим, как зачарованный, и мне почему-то представилось, что это её палец. Очередное движение, и кровь начинает заливать доску, а она продолжает резать, не обращая внимания.
 
Вышло так, что мне это не привиделось. Рана под изолентой опять начала кровоточить, морковь приобрела красноватый оттенок, влажная разделочная доска побагровела.
 
Она повернулась ко мне. Слабая улыбка сквозь печаль. Глаза, готовые расплакаться. Дрожь в её руках стала заметной, нож выпал из руки и зазвенел по кафелю кухни, выбивая кусочки его рисунка, отлетел в сторону с громким звуком и затих в углу.
 
Всхлипывая и дрожа всем телом, она прижалась ко мне своей аккуратной головой и тихо прошептала: «Я так надеялась, что это больше никогда не повторится…»
 
***
 
Мы лежали в полутёмной комнате, и она рассказывала о прошлом. Я не говорил, лишь только слушал, задумчиво изучая старые рубцы на её теле.
 
«Уже когда я была маленькой, мне казалось, что со мной что-то не так. Мальчики смотрели по-особому, и даже близко никто не подходил. Ко мне относились как к прокажённой и это заставляло чувствовать себя уродиной.
 
Однажды в школе случился скандал, меня обвинили в порче классного журнала. Я этого не делала, но знала, кто виноват. Не говорила – мне бы всё равно не поверили. Моим родителям наговорили всякого, мне, конечно же, влетело. В наказание, кроме прочего, было велено убраться в доме. В тот момент, когда я домывала стаканы, один выскользнул из рук и разбился прямо в раковине. А мокрое стекло очень опасно, знаешь ли».
 
О да, я знал об этом. Стоит стеклу намокнуть, оно начинает резать вообще всё, к чему прикасается.
 
«Я начала убирать осколки, и резкая боль пронзила руку. Вода стала красной – до сих пор стоит перед глазами. Я застыла тогда: крови я всегда боялась, но только чужой. Ноющая боль в пальцах требовала, чтобы я закрыла воду и обработала рану. Но почему-то я этого не сделала. Чётко помню тот момент: упоительное ощущение уже перенесённой боли, её остаток в руке и осознание того, что в этот раз хуже уже не будет. С души будто сняли камень, и школьный скандал казался мелочью».
 
Она показала мне правую руку – в полумраке я видел тонкий, едва заметный рубец поперёк ладони. Он слегка деформировал кожу, но пальцы работали как положено. Я изучил его глазами и пальцами, а после вернулся к исследованию живота. Несколько длинных узких следов опоясывали левый бок, будто когти какого-то зверя: три параллельных белёсых линии.
 
Ниже, почти на талии, я обнаружил более грубый шрам. Он казался старым, почти выцвел, но очертания его казались ужасными. Здесь следовало бы наложить швы, но никто не удосужился, и рубец теперь неровной бороздой выбухал над поверхностью кожи.
 
«А этот откуда?»
 
Она коснулась его рукой, бережно погладила. Улыбнулась, вспоминая свою прежнюю импульсивность.
 
«Это я с парнем поругалась. На первом курсе».
 
«Я думал, в таких случаях режут руки».
 
Она прижалась ко мне, вновь отвлекая от изучения своего тела и туманя разум. Шепотом проговорила мне на ухо: «На руках уже не оставалось места».
 
***
 
Я был единственным, посвященным в тайну: почему она всегда пользовалась одеждой только с длинными рукавами и штанинами, никаких шорт или футболок. За несколько месяцев успел изучить каждый шрам на её теле, его историю, а главное – чего не нужно делать, чтобы они больше не появлялись.
 
Она говорила, что новых рубцов не будет, ведь она нашла то, что так долго искала. Однако в последние дни радость в её глазах как будто начала угасать. И такой, как в день нашего знакомства, она больше не становилась.
 
Человек устроен сложно, но одна вещь является постоянной: он привыкает. В том числе и к обретённым вещам. Они становятся обыденностью, радости от обладания становится всё меньше. Они превращаются в данность. Но я искренне надеялся, что меня хватит на её жизнь. Ведь я тоже был к ней привязан, и только после встречи понял, чего мне всё это время не хватало. Мы были нужны друг другу.
 
Порезы на коже всегда значили для неё какие-то неприятности из прошлого. И чем больше груз проблемы, тем более глубокой и корявой становилась очередная рана. Глубоких рубцов на её красивом теле было немного, и я уже научился почти не замечать их.
 
Она была другой. Вместо ран в душе она оставляла их на теле, как напоминания о пережитом. Она хотела помнить о прошлом, и каждый новый шрам делал её чуть-чуть сильнее, позволяя не сломаться под натиском очередных неприятностей.
 
Так продолжалось до наступления очередной осени. Мы уже несколько месяцев жили вместе, быт более или менее сложился, проблем не возникало. По крайней мере, так казалось мне. А она всё чаще возвращалась с работы в расстроенных чувствах, не хотела разговаривать и подолгу запиралась в ванной. Каждый вечер я внимательно изучал её тело, но, к своему успокоению, новых ран не находил.

Однако, кто ждёт – дождётся. Очередной вечер подходил к концу, я ходил из угла в угол по квартире и ждал. Она задерживалась уже больше, чем на полчаса, и тревога внутри меня нарастала. Но я успокаивал себя, что она просто задержалась где-то в магазине или не успела на электричку.

Наконец, в двери повернулся ключ. Она вошла вся в слезах, и остановилась в прихожей, уронив сумку на пол.

«Что случилось?!»

Вместо ответа она протянула мне руку. Под толстым свитером явно ощущалось утолщение. Задрав рукав, я с горечью обнаружил свежую повязку, чуть пропитанную сукровицей.

Я помог ей раздеться и отвёл в кухню. Сама она была не в состоянии, слишком разнервничалась. Налил чаю и сел напротив. Очень скоро она перестала шмыгать носом и уже смогла говорить.

«Как так произошло?»

«Я не виновата. Это случайность».

Она сама не верила в то, что говорила. Просто пыталась убедить саму себя, что это еще не конец. Внутри неприятно кольнуло ощущение, что дальше будет только хуже.

Тот неглубокий порез зажил быстро, но теперь она стала совсем другой. Огонёк в глазах, до того ярко горевший, теперь стал еле заметен. Она просто проживала день за днём, ожидая, когда же, наконец, вновь сорвётся. Мысли не давали спокойно существовать, она постоянно ожидала подвоха от самой себя. Мне было сложно даже вообразить её страдания, ведь я никогда не резал себя сознательно.

Вскоре появился еще один мелкий порез. Потом еще. Наверное, это давало какое-то облегчение, становилось проще. Она переключалась и на время возвращалась в норму. Это был акт эмоциональной разрядки, когда человек сбрасывает накопившееся напряжение. Потом уже можно спокойно жить дальше, не думая о потребностях. Но день за днём эта необходимость всё больше нарастает, и вновь становится необходимо расслабить внутреннюю пружину.

Каждый раз, возвращаясь с очередной раной, она говорила какую-то мелкую ложь, что это произошло случайно. Ободрала о торчащую арматуру в стене или поскользнулась и упала на осколки стекла, или неудачно воспользовалась ножом, тот выскользнул и порезал кожу. Мы оба знали, что это просто отговорки.

Я знал, что ей это необходимо, и делал вид, что верю. Но боялся, того, что будет дальше. Каждый вечер я ждал её вечером дома и не находил себе места. В любой из этих дней мог раздаться телефонный звонок из больницы. Вдруг она поступит туда с кровотечением, и мне придётся объяснять, откуда на её теле такое огромное количество шрамов. Я знал их все, знал историю каждого из двухсот шестнадцати. Не считая тех полутора десятков, что появились за последние два месяца.

И однажды она просто не вернулась домой. Я ждал, сколько мог, а после оделся и отправился искать её.

Недалеко от дома я наткнулся на небольшую толпу. Они стояли полукругом, обсуждая какое-то происшествие. Я двинулся ближе, уже ощущая, что случилось непоправимое.

Участок трагедии был отгорожен лентами, близко никого не подпускали. Я протолкнулся сквозь толпу зевак и присмотрелся. Может, это было странно, но в тот момент эмоции меня покинули.

Я просто смотрел на лежащее тело и осознавал, что это уже случилось. Изменить ничего не получится, обратного пути нет. Она достигла конца пути, который был неизбежен.

Она перестала быть той весёлой девочкой, с которой я познакомился год назад. И даже той, в кого превратилась за последние месяцы. Теперь это было просто тело, лежащее возле мусорных баков в застывшей луже собственной крови. Она перестала быть тем живым человеком, которого я знал, и превратилась в нечто чужое. Она не вернётся, но воспоминания о ней всегда будут жить со мной.

* * *

Через несколько дней меня вызвали к следователю. Никакого сопровождения, простая серая повестка с указанием адреса и времени.

Уставший от рутины немолодой капитан перебирал бумажки у себя на столе. Он жестом пригласил сесть, изучил меня тяжёлым взглядом.

«Вы были сожителями?»

Я только кивнул.

«Как она себя вела в последнее время?»

Я пожал плечами.

«У неё были некоторые… странности».

Капитан хмыкнул.

«Это еще слабо сказано. Судмедэксперт насчитал почти двести пятьдесят шрамов на теле, разной степени давности».

«Это была её слабость. Не запрещено же».

«Вы знаете, почему она это сделала?»

Я опять пожал плечами. Разговор выходил бесполезным, и мы оба понимали, что он просто должен был состояться. Хотя бы для протокола.

«Знаю, что ей становилось легче. Запретить этого я не мог».

«Сколько вы знакомы?»

«Около года, может, чуть меньше».

Он опустил глаза, нашёл какую-то бумагу в ворохе на столе. Протянул её мне.

«Вы знали об этом?»

Я взял лист в руки. Заключение из психиатрического диспансера. Состояла на учёте с детства, последние пару лет не являлась на приём, лекарства не принимала.

Я покачал головой.

«Нет, не знал. Но ведь она не была опасна для окружающих?» – я вернул лист капитану.

«Как пояснил психиатр, нет. Только для себя».

Он убрал бумагу в картонную папку, после отодвинул её в сторону.

«Больше вопросов нет. Можете идти».

Я встал и, не прощаясь, покинул кабинет.

* * *

Для чего она делала то, что делала? Я задавался этим вопросом раз за разом, но так и не находил ответа. Он маячил где-то поблизости, но мне не удавалось его разглядеть.

Она была чем-то особенным в моей жизни, я будто вдохнул свежего воздуха, которого не мог ощутить с самого рождения. Она со своим озорным взглядом и лёгкой «сумасшедшинкой» давала мне почувствовать себя живым.

Она давала мне почувствовать себя особенным. Тем, кто был посвящён и допущен к тайне. Только она и я, спрятанные в полумраке комнаты. Я изучал нити шрамов у неё на теле, а она делилась самым сокровенным. Она продолжала с улыбкой рассказывать, словно и не было той боли, которую они причиняли. Она не говорила о страданиях, а лишь только о памятных событиях, которые означал тот или иной рубец.

Только сейчас я понял, что любил её. Со всеми её странностями. Налёт безумства теперь не казался ненормальным, это была её особенность, которую я вряд ли в ком-то ещё найду. Я должен был её запомнить. Должен был самому себе, чтобы жить дальше.

Нож очень удачно оказался рядом. Ну что же. Пусть она будет первым и лучшим воспоминанием моей последующей жизни. И чтобы не забыть, я сделаю себе небольшой порез.

Вот здесь, на предплечье левой руки.

© Михаил Рощин




А БАБЫ ДУРЫ!


А вот мне похуй даже, если кто-то спесднёт, что это я сама уёбище тупое, а фсе остальные ниибаццо умные.
Потому что это нихуя ни разу нитак!!!!
Вот вам поучительная история о двух глупых бабах. Пачти пьеса, бля. ибо, в ней 2 основных действующих лица: это
1) Я. Зовут меня Лида, фамилия похуй-неважно, потому что я 4 раза её меняла, и заебалась сама запоминать.
2) Сёма. Моя подруга. Почиму Сёма? А потому что фамилие у ниё Семёнова. Сёма и Сёма. Ниибёт.
Итак, произошла вся нижеописанная шляпа 10 лет назад. Нет, нихуя. Ещё предыстория есть.
В детстве Сёма была очень стрёмной девочкой. Шопесдец. Это я не от зависти говорю, патамушта, типа, сама фся такая неотразимая ни в адной луже, а проста констатирую факт. А факт такофф: Сёма весила 30 кг. *в читырнацать лет*, была лайт прыщава, не имела сисеГ, *тут, справедливости ради, я скажу, шо я тоже сисеГ тогда не имела, и не имею их и в свои уже 28 с половиной лет*, слегонца горбата и тиха. И никто не хотел её не то чтобы ипать, а даже за одной партой сидеть. И даже наше главное чмо класса — третьегодник Женя, до девятого класса пердевший, сцуко, с подливой — и тот не желал сидеть с Сёмой за одной партой. А и похуй. С ней я всегда сидела. И дружили мы как бля в сказке.
А потом, когда мне стукнуло 17 лет, одновременно мне стукнула и моча в голову. Патамушта Лиде приспичило залететь и выйти замуш.
А Сёму так никто ипать и не вожделел.
Прошёл ещё год. У меня родился сын.
Сёму никто ипать не хотел. И дажи целовать. Никто. Не хотел.
Потому что, в своём стремлении хоть кому-то с пьяных глаз показаться нимфой, Сёма превзошла сама себя: она пИсдела у старшей сестры-пахермахершы раствор для \ «химии\» и разные краски, после чего на её голове почти не осталось волос. Не считая разноцветного тощего хвоста на чёлке. Так шо, как говориццо, \ «я стока не выпью. \»
А поскольку Сёма была моей подругой — мне было откровенно похуй до того, как она там выглядит, лишь бы рядом была.
И вот, на девятнадцатом году Сёминой жызни произошло ЧУДО!!! Её трепетно полюбил Гарик из соседнего дома! И если вы думаете, что это был родной брат Жени-бздилы из нашего класса, то *** ВАМ!!!!!
За этим Гариком я сама безуспешно бегала колбасой, пытаясь соблазнить его своими сисьГами а-ля \"2 дверных звонка\» и внушительной жёпой. Ну и фсякими там бабскими уловками. И обломалась ни па деццки широко.
Гарик был высок и красив. У Гарика была Ауди А-6, папа-алигарх и пятикомнатая хата с фонтаном, лепниной и прочими биде. Гарика хотели все бабы в возрасте от 10 до 60-ти лет включительно. А Гарик полюбил Сёму. И забрал её жыть в свои апартаменты с фонтанами. У меня к тому времени не осталось времени на чёрную зависть, ибо от меня по тихой грусти съебался муж. Как водицца, к другой бабе. Так что на мне остался годовалый сын, и куча суицидальных мыслей. А ещё гора ползунков и сраных памперсов. И не до зависти было.
И вот как-то я, в темпе человека-бля-паука, ношусь по дому, стираю всякую срань, одновременно варю кашу, и качаю ногой кроватку с орущим в ней дитём. И тут в недобрый час пришла Сёма.
Пришла, значит, села так грустно на жёпу, подёргала себя за крысиную чёлочку, и тихо молвила:
— Лии-и-ид… Слушай… Я это… За советом пришла… Мне б того самого… Посоветуй, чё такое можно сделать Гарику в постели, кроме того, шоп на спине лежать, и ноги растопыривать как криведко? А то мне кажеццо, назревает большой песдец. В плане, Гарик меня выгонит… А я не хочу домо-о-о-ой!!!!
Тут Сёма заревела, и я её прекрасно понимала: я б тоже не стремилась домой, где живёт маманя с отчимом, которые ещё в 14 лет дали Сёме подсрачника, и выгнали на улицу за ненадобностью, после чего Сёма несколько лет жыла у соседки, и сестра, которой ваще всё похуй. И после Сёминого переезда к Гарику, фся семья дружно сменила дверные замки, и выпила на радостялх пузырь бормотухи.
Не переставая бешено размешивать в кастрюле кашу, и ***ча ногой по кроватке, я на автомате выдаю:
— Сём, а ты ему сделай минет со льдом!!!
Сёма вытерла красный нос чёлкой, перестала плакать, икнула, и спросила:
— А это как?
Как-как… А я ебу? Спесднула, блин, а теперь думай чё ответить… откуда я, бля, знаю — как?? Я чё, гейша шоле? Ну, думаю, щас чё-нить выдам, на отъебись… И выдала:
— Ты это… Короче, соси ***. Гарику. Поняла, да? И вот ты, главное, не давись, не блюй, и секи момент, когда он кончить намылиццо. Ну, откуда я знаю, когда он кончит? Сём, спроси у него сама — он тебе скажет. И вот он скажет тебе: \ «Ща, бля, кончу ахуенно!\» — и тут ты хватай лёд (припаси заранее), и прижми ему к яйцам! Бля буду, он этого никогда не забудет. И скажет тебе спасибо!
В одном я была права… Гарик этого НИКОГДА не забыл…
Итак, высрала я ей эту ***ню про минет со льдом, и благополучно забыла. Ровно на сутки.
Потому что через день раздался звонок в дверь. Открываю. На пороге стоит Гарик. Враскоряку. Лицо — скосорыленное. Смотрит недобро. И в его карих очах угадываецца желание лайт наебнуть Лиде.
Левой рукой Гарик держался за стену, а в правой держал за шкирку Сёму. На Сёме было весёлое жёлтенькое пальто с капюшончиком, из-под которого виднелась буро-зелёная чёлка, прикрывающая фингал, и снизу висели две ножки-ниточки в зашнурованных ботинках. Сёма висела, и, судя по всему, страдала.
Я прикинула *** к носу, что Гарик зашёл явно не чаю с кренделями испить, и отошла на шаг назад, прикидывая пути к отступлению.
Гарик слизнул капельки пота над губой, выкатил глаза, и взревел как в жёпу раненый джигит: \ «ОНА???????????\»
Сёма мелко-мелко закивала и нервно дёрнула ножкой.
Гарик уставился на меня, и снова взревел:
— НАХУЯ ТЫ, СУКА ТАКАЯ, МЕНЯ ПОКАЛЕЧИТЬ РЕШИЛА???? КОГДА ЭТО Я УСПЕЛ ТЕБЕ В ПЕСДУ СОЛИ НАСЫПАТЬ?? ОТВЕЧАЙ, СКОТИНА!!!!!
На всякий-який, я пропищала:
— Идите оба на ***! Я кормящая мать-одиночка, меня нельзя расстраивать и бить, и ваще мне пора идти!
С этими словами я попыталась закрыть дверь, но не тут-то было!!!
Гарик выставил вперёд правую руку, с зажатой в ней Сёмой, чем помешал мне мне произвести сие действие, а у Сёмы от неожиданного удара дверью свалился с ноги зашнурованный ботинок. И пропало сознание.
Поняв, что отступать некуда, я решила уж выяснить, за что меня щас будут бить. А в том, что меня ща побьют — я и не сомневалась нихуя ниразу даже.
И Гарик рассказал следущее:
— Прихожу я сегодня домой. Раздеваюсь. Иду в душ. Выхожу. Захожу в комнату, а там это песда лежит на кровати, и мразотно так лыбится (тут последовало энергичное встряхивание Сёминой тушки, отчего у неё свалился и второй зашнурованный ботинок). Говорю: \ «Чё смешного увидела?\» А она мне: \ «Игоряшечка моя сладенькая, не желаете ли вы минету праздничного, с проглотом?\» Я так охуел, и говорю: \ «Конечно, хочу!\» Лёг на кровать, яйца развалил, ну и говорю ей: \ «Хряпай!\» Та давай мне шляпу слюнявить. Слюнявит, и через каждые 10 секунд спрашивает: \ «И, а ты скоро кончишь уже?\» Говорю ей: \ «Ты, давай, не песди, а соси. А то ваще не кончу. А как кончать соберусь — я те цинкану, значит. \» Лежу, разлагаюсь, чую, ща кончу. Ну и сказал… Сдуру, бля…
Тут Гарик сморщился, снова покрылся пОтом, и заорал:
— И ТУТ ЭТА СУКА СРАНАЯ ДОСТАЛА ИЗ-ПОД КРОВАТИ ЗАМОРОЖЕННУЮ КУРИЦУ, КИЛОГРАММА НА 2 ВЕСОМ, И СО ВСЕЙ ДУРИ УЕБАЛА МНЕ ЕЙ ПО ЯЙЦАМ!!!! ПЕРЕД ТЕМ, КАК СДОХНУТЬ, Я НА АВТОМАТЕ ДАЛ ЕЙ ПО ЕБЛУ, И ОТКЛЮЧИЛСЯ!!!!!!!!! ДУМАЛ, ЧТО УЖЕ НАВЕКИ!!!!!! А ТЕПЕРЬ ОТВЕЧАЙ, ГНИДА, ЗАЧЕМ ТЫ ЕЙ ЭТО ПОСОВЕТОВАЛА?????????
Бля-я-я-я-я… Я не знала, чё мне ответить… Сказать про \ «минет со льдом\» я не могла. Хотя, наверняка Сёма меня уже сдала как стеклотару…
И тут очнулась Сёма, и из-под капюшона прошелестело:
— Лид… У нас льда не было… Я подумала: какая разница, главное шоп холодное было… Я сначала окорочком хотела, а его тоже не было… Прости…
И шелест пропал.
… С тех пор прошло почти 10 лет. Сёма давно уже не помнит как выглядит Гарик, растит красавицу-дочку, выучилась на стилиста, причём, делает сейчас неплохую карьеру, выглядит Сёма сногсшибательно, не девка, а королева, мне до неё как до Киева раком…
Но до сих пор фраза \ «минет со льдом\» вызывает у нас нездоровый ржач, а иногда и понос. Естественно, тоже нездоровый и непредсказуемый.
А теперь плюньте мне в ебло те, кто скажет, что бабы — не дуры!!!!!!!! А потом посмотрите на себя в зеркало. Ибо нехуй.

Лидия Раевская.




ЛЕГЕНДЫ ЯЩЕР-СТРИТ


Дракон почуял рыцаря издалека. Рыжая облезлая лошадь понуро тащила всадника вверх по холмам. Так, что ящер даже успел задремать на солнышке в ожидании обеда. Когда рыцарь добрался до пещеры, разморенный змей не стал сходу плевать в него пламенем, а прищурив один глаз, лениво спросил:
- А где доспехи? В них прожарка равномернее получается, вкуснее.
Рыцарь раздраженно что-то пробурчал, пожав плечами.
- Как это нет?
Дракон даже возмутился.
- Может, ты маг? Тогда действительно не нужны. Нет? Не маг? А чего приперся тогда? Будешь меня своей зубочисткой тыкать? Давай, если по пузу, это даже приятно.
Дракон перевернулся на спину, демонстрируя жёлтую чешую на животе.
- Я не за этим.
- А зачем тогда?
- По финансовому вопросу.
Дракон закашлялся от неожиданности.
- Подожди, подожди… Ты же этот, новый хозяин того замка, разваливающегося, с крысами. В наследство от дядюшки тебе достался. У тебя еще фамилия смешная… Шмуллер.
- Швуллер, вообще-то.
- Да мне всё равно. Золото в долг не дам, и не упрашивай. И есть тебя тоже не стану - от наглецов у меня изжога и повышенная кислотность.
- Я в долг и не собирался просить.
- А что тогда?
- Я хотел предложить вот что…
Почти час бедный рыцарь произносил перед драконом хорошо отрепетированную речь, вычерчивая на песке кончиком меча графики и диаграммы.
- Стоп, стоп, стоп.
Дракон устало потер глаза лапой и вздохнул.
- Давай подведем итог. Правильно ли я понял: ты предлагаешь пересчитать мое золото, и напечатать цветные бумажки, которые будут обозначать каждую монетку. И вроде как, любой может принести бумажку и обменять её на золото.
- Так.
- А мне какая с этого радость? Что бы тут куча народа покушалась на мое золото.
- Никто не будет покушаться. Потому что это только говорится, что можно обменять. Мы тут построим стены, охрана опять же. А особо настойчивых ты съешь.
- Все равно не вижу смысла.
- Мы на половину этих бумажек купим еще золото и привезем к тебе. Напечатаем еще бумажек, еще золота возьмем…. И ещё, и ещё.
- Ага…
Дракон задумчиво ходил взад и вперед.
- А за это ты хочешь половину бумажек. Правильно?
- Верно. Ровно пятьдесят процентов. Мне еще замок отстраивать, жениться.
- А когда мы на все золото бумажки сделаем, что тогда?
- Еще бумажек напечатаем.
- Так ведь под них золота не будет.
- А кто узнает? Ты разве пустишь кого-нибудь в хранилище? Нет. А мы будем говорить, что золота у тебя вагон. И будут верить.
- Хм… Мне нравится. Однозначно нравится. А как назовем это всё?
- Банк ДРС - Драконья Резервная Система.

- Вот так и был организован наш банк.
Генеральный директор, в идеальном дорогом костюме, закрыл толстую старинную книгу и улыбнулся.
- По крайней мере, так говорит легенда. Впрочем, не вижу повода ей не верить.
Новый член правления банка согласно закивал.
- Я только хотел спросить. А что стало с драконом?
- Ах, это… Говорят, женился на принцессе, дочке Швуллера, охранял золото. Прожил долгую и счастливую жизнь.
Директор улыбнулся, щуря желтые глаза с вертикальными зрачками и облизнул губы раздвоенным языком.

© Александр Горбов







КОМПЛИМЕНТЫ


Я обожаю комплименты.
Как, впрочем, и любая нормальная девушка.
Когда сегодня я прихожу на работу, моя коллега Ольга Павловна, милая шестидесятилетняя сплетница, хитро улыбается и достает из ящика стола две больших кружки. Я привычно вручаю ей термос с кофе моего личного приготовления и огромную тарелку с домашним печеньем.
— Боже, Ирочка, я Вас обожаю, — воодушевившись, взвизгивает она.
Я улыбаюсь.
— Пашка вчера по математике получил «пятерку», пришлось стряпать сегодня его любимый десерт.
— Это то самое печенье с карамелью и шоколадом? — тут же объявляет о себе моя вторая соседка по рабочему столу Елена Васильевна. — Которым Вы нас баловали две недели назад?
Я беспечно киваю и делаю рукой приглашающий жест:
— Прошу.
Нужно отдать должное моим коллегам, уговаривать их не приходится. Пока я снимаю пальто, слегка поправляю и без того идеальную прическу и устраиваюсь на своем рабочем месте, тарелка пустеет примерно на треть. К нашему столу осторожно подтягиваются и другие сотрудницы. Мое умение готовить хвалят примерно раз десять, а Пашку, получившего «пятерку» за контрольную, так и вообще провозглашают Богом.
— Как там ему в новой школе? — перестав, наконец, жевать, вежливо интересуется Ольга Павловна.
— Он в восторге, — с ноткой гордости отвечаю я, включая компьютер. — При школе, кстати, есть пансионат и Пашка все чаще просит меня оставить его там ночевать. А учителя уже устали мне говорить о том, какой он умный.
— Ах-ах-ах, — в голос умиляются мои коллеги. — У Вас не сын, а просто дар небесный.
— Ирочка, ну, почему же у меня дочь не такая, как Вы? — скорбно вздыхает Елена Васильевна. — Ей тоже 32 года, но ни дома, ни мужа, ни детей.
Если честно, я обожаю, когда взрослые коллеги ставят меня в пример своим нерадивым чадам.
— Представляете, живет с каким-то хахалем уже пять лет. Расписываться не собираются. Квартиру снимают у черта на рогах. Дома у нее вечный бардак. Про то, чтоб рожать и слышать не хочет, — продолжает доверительно жаловаться моя коллега. — Ну, вот что мне с ней поделать?
Только сейчас я замечаю, что Елена Васильевна переусердствовала с тенями на глазах – признак того, что веки с утра были красными. Значит плакала ночью. Скорее всего, она снова поругалась со своей старшей дочкой: а с кем же еще? Не с мужем же, который, если честно, похож на подгнивший овощ, уныло лежащий на солнце: изредка воняет, но совершенно неопасен и стабилен. И не с младшенькой – та учится в Питере и маме звонит обычно по выходным, а не в середине рабочей недели.
— Я даже не знаю, что Вам посоветовать, — как можно мягче произношу я.
— Ах, какие советы? Ничего не могу сделать, чтобы образумить девку. Может я вас с ней познакомлю? И она хотя бы поймет, что такое настоящая женщина?
Я благосклонно киваю.
Хотя… За последние два года коллеги знакомили меня со своими отпрысками раз пять. И каждый раз несчастные чада начинали люто меня ненавидеть еще, как правило, до нашей встречи. Оно и понятно: какому «двоечнику» понравится, когда ему поставят в пример «зубрилу – отличника»?
— Ну, и по какому предмету была «пятерка»? — к нашему столу чинно подходит Анатолий Григорьевич, на правах директора опоздавший на работу на десять минут.
Я подвигаю к нему тарелку с остатками сладостей. Затем достаю свой мобильный и гордо протягиваю шефу. На вчерашней фотографии Пашка вычурно улыбается, выставляя на обозрение свою тетрадь с кучей непонятных математических формул. Огромная красная «пятерка» притягивает взгляд. Как и жирная надпись «Молодец!» в конце страницы.
Директор хитро мне подмигивает.
— Опять по математике? Видимо, Пашке нравится в новой школе.
Я киваю. С интересом слежу, как быстро исчезает во рту у Анатолия Григорьевича уже третья по счету печенька. Так поедать домашнюю выпечку могут только холостые. Или те, кому жена никогда не стряпает «вкусняшек». К несчастью шефа, он относится ко второй категории и невероятно от этого страдает.
— Эх, повезло же Михаилу с хозяйкой, — с горечью вздыхает директор. — Кстати, мы с ним вроде в прошлые выходные собирались на рыбалку, но он так и не позвонил…
— Работает, Анатолий Григорьевич, — я обезоруживающе улыбаюсь. — Сами понимаете, новый дом в ипотеке. И вторую машину в прошлом месяце купили. Так что мой бедный супруг крутится, как может, чтобы побыстрей выйти из долгов. Я передам ему, чтобы он с Вами связался.
Коллеги понимающе кивают. Слово «ипотека» вызывает благоговейный ужас у тех, кому больше пятидесяти лет.
— Тарелку потом занесу, — нагло заявляет директор. — Работайте, милые мои, работайте! Отчет сам себя не напишет.
Елена Васильевна и Ольга Павловна вздыхают в унисон.
Офис постепенно погружается в рабочий быт: стучат компьютерные клавиши, беспрестанно звонит телефон, со всех сторон слышны мелкие ругательства, адресованные создателям Windows и нашему маркетинговому отделу, задержавшему данные за этот месяц.
Мой мобильный скромно вибрирует: пару раз мне звонит мой брат Костик, новый клиент беспардонно пытается выпросить скидку на товар, Пашка просит купить ему какую-то специальную тетрадь для подготовки к олимпиаде по русскому языку, а уставший супруг требует на ужин мой фирменный борщ. Елена Васильевна, подсмотрев последнее сообщение, вновь раздражается тирадой из-за своей нерадивой дочери.
— Как к ним не придешь – на столе одни пельмени, да полуфабрикатные котлеты. А сама в этом своем «Ристаграмме» каждый день выкладывает какие-то невероятные блюда, мол, собственного приготовления.
Я хочу поправить на «Инстаграм». Затем понимаю, что ей и так сейчас плохо, и сдерживаюсь.
Ближе к обеду в офис заходит мужчина с огромным букетом красных роз. На секунду я думаю, что их прислали мне (как, наверное, и каждая сотрудница в этой комнате), но курьер уверенно направляется к Владе, молоденькой стажерке, и я вспоминаю, что на прошлой неделе ей уже приносили цветы.
Я продолжаю стучать по клавишам, но в голове автоматически начинается обратный счет.
«5. 4. 3. 2. 1.»
— Нет, Вы видели? — оправдывает мои ожидания Ольга Павловна. — Очередной букет.
Влада грустно смотрит в нашу сторону, но это совершенно не смущает моих умудренных жизнью коллег.
— А знаете, что я думаю? — громким шепотом, который не слышно разве что на улице, да и то из-за шума машин, отвечает Елена Васильевна. — Этот ее новый хахаль, наверняка, женат.
Я дипломатично пожимаю плечами.
— Почему?
— Ну, Вы помните, дорогая моя, как она себе купила новую юбку? Так две недели потом ею хвасталась. А про парня молчит. Хотя видно, что он богат, раз раскошеливается на такие букеты. И почему молчит?
— Ах, — я задумчиво киваю, изображая из себя доктора Ватсона, пораженного проницательностью Шерлока Холмса.
Я до этого додумалась еще тогда, когда Владе принесли цветы в первый раз. Но не хочется портить звездный час старой доброй Елене Васильевне.
— Он точно женат, — осуждающе качает головой Ольга Павловна. — Надо же, девахе 20 лет! Нет, чтобы уже заводить своего мужа и детей… Так она развлекается с чужим добропорядочным супругом.
Мне так и хочется сказать, что супруг, в данном случае, попался явно не добропорядочный. Но я решаю не вступать в ненужные дискуссии.
Тем более, что зардевшаяся Влада исподтишка следит за ходом приватного разговора.
Обедаем мы обычно в соседней комнате, в которую щедрый Анатолий Григорьевич завез 3 микроволновых печи и 6 больших исцарапанных, но добротных столов. Можно, конечно, пойти покушать в соседнее кафе. Но я всегда приношу еду для нас троих. И мои коллеги весь обед хвалят мои кулинарные способности. Этакий бартерный обмен.
Я уже говорила, что я люблю комплименты? Так вот. Я их просто обожаю.
Елена Васильевна чинно отправляется разогревать обед на сегодня: суп – пюре из 7 овощей и ризотто с грибами и с куриным филе. Ольга Павловна встает в очередь на кипящий чайник. Я накрываю импровизированный стол, поднимаю глаза и вижу Владу. Она выглядит такой грустной, что мне невольно становится ее жаль. Все-таки она, возможно, и не виновата, что ей вскружил голову чей-то нечестный муж.
Влада осторожно подходит ко мне. Сквозь шлейф ее недешевого парфюма пробивается стойкий запах сигарет. Она за это утро выкурила уже больше половины пачки.
Интересно, почему это она так нервничает?
— Ирина Викторовна, я хотела…
Я вкладываю в улыбку как можно больше доброжелательности. Она вроде и не замечает моей неискренности. Или не обращает на нее внимания.
«Либо что-то не заладилось с отчетом, либо решила высказать свое недовольство по поводу наших дурацких сплетен», — равнодушно подсказывает внутренний голос.
Я чувствую себя немного виноватой за то, что позволила своим клушам-соседкам так громко распускать язык.
Ольга Павловна уже наливает чай. Влада бросает в ее сторону полный неприязни взгляд.
«Про сплетни выскажет», — решает внутренний голос.
— Вы должны понять... Эти розы… Которые мне принесли сегодня.
— Ох, Влада, прости, пожалуйста. Я не хотела тебя обидеть. И я уверена, что ни Елена, ни Ольга не желают тебе зла.
К столику, тем временем, чинно приближается Елена Васильевна с подносом, заставленным моими контейнерами с разогретой едой. Стажерка внезапно краснеет и наклоняется ко мне.
— Они правы. Ваши коллеги. Эти цветы мне прислал чужой муж. ВАШ муж, Ирина. ВАШ Миша.
Наверное, впервые я не знаю, что ответить. Лишь застываю в нелепой позе, хватая внезапно пересохшими губами ставший вдруг обжигающим едкий кислород.
— И мы с ним любим друг друга, понимаете? Очень любим…
Последние слова я читаю по губам, так как от излишка чувств голос вдруг покидает мою испуганную собеседницу.
— Влада, солнышко, ты хочешь присоединиться к нашему столику? — невинно спрашивает Елена Васильевна, расставляя тарелки с супом.
— Нет, я обедаю в кафе, — тихо шепчет Влада, забирая со стола свою сумку. — Я просто хотела спросить… Неважно.
Быстро перебирая своими тоненькими ножками на умопомрачительных шпильках, она выскакивает из нашей кухни. Подоспевшая Ольга Павловна задерживает на мне свой красноречивый взгляд.
Мозг автоматически начинает обратный отсчет.
«5. 4. 3. 2. 1…»
— Что она сказала? — громким артистическим шепотом спрашивает Елена. — Это из-за того, что мы ее сегодня обсуждали?
Я подвигаю к себе тарелку. Медленно. Чтобы никто не заметил, что руки дрожат. Изящно улыбаюсь и отрицательно качаю головой.
— Нет, — твердо отвечаю я, размешивая свой восхитительный суп, приготовленный по рецепту французского шеф-повара. — Просто она не успевает написать отчет и попросила о помощи. Но мне вдруг стало стыдно за то, что мы так громко сплетничаем в ее присутствии.
— О, это да, — усмехается Ольга Павловна. — Но Вам, Ирочка, нечего стесняться. Ведь, в конце концов, это она, а не Вы, гуляет с «женатиком».
Я малодушно киваю. Обед проходит быстро. Мои болтливые сотрапезницы обсуждают Владу. Затем переключаются на сплетни о нашем шефе. После, попробовав мой ризотто, расточаются в таких комплиментах, что я, внезапно для себя, неловко краснею.
Я отмалчиваюсь, но изредка вставляю два – три бойких слова. Коллеги не замечают ни моей частичной парализации (ноги занемели в неудобной позе, а я все никак не могу ими пошевелить), ни полной паники и странного, шокового состояния.
После обеда я иду в туалет, где, оставшись наедине со своим верным мобильным, отправляю Владе смс.
«Чего ты хочешь?»
Ведь у нее есть цель. Иначе зачем бы она сказала мне ТАКОЕ, да еще и на глазах у десятка коллег? Хотела вывести из себя? Посмотреть на мою реакцию? Отомстить за грубые сплетни? Или действительно влюбилась?
Судя по ее состоянию, я бы поставила все на последний вариант. Но тогда…
Нет. Лучше не думать. Ни в коем случае не думать о последствиях.
Как только телефон несмело вибрирует в моей руке, я тут же открываю сообщения, чуть не уронив несчастный аппарат в унитаз.
«Он никогда не решится уйти от Вас. Но он с вами несчастен. Если Вы любите его, то отпустите…»
Ах, какой слог. Какие строчки. Я была права: девица по уши втюрилась. И что же мне теперь делать? Я поправляю свой идеальный шиньон и натягиваю на лицо относительно безвредную улыбку. Рабочий день продолжается. Коллеги ни за что не должны догадаться о тех демонах, что терзают сейчас мое сердце.
 
Комплименты. Продолжение

— Боже, Ирочка, я Вас люблю! — вскрикивает Анатолий Григорьевич в конце рабочего дня. — КАК? Скажите, КАК Вы умудрились уже закончить свой отчет? Ведь маркетологи еще даже не выдали нам данные.
— Я настоятельно их попросила, — беспечно пожимаю я плечами.
Улыбка на моем лице все еще держится, хотя иногда я и чувствую, как сводит уставшие скулы.
— Вы – ангел. Вы знаете это? — радостно брызжет слюной мой начальник. — Когда Вы все успеваете? И готовить на всех? И переезд в новый дом? И семья? И отчет? И я видел, что Вы, наконец, заключили договор с новым клиентом. КАК, Ирочка, откройте мне Ваш секрет!
— Обязательно, Анатолий Григорьевич. Но только за сто тысяч евро.
Шеф громко чмокает меня в щеку.
— Если когда-нибудь Михаил вдруг сдуру решит с тобой развестись, — доверительно выдает он, — то я незамедлительно возьму тебя в жены.
Я с непередаваемой горечью бросаю быстрый взгляд на рабочий стол Влады. Она уже ушла домой и забрала с собой свои отвратительные кроваво-красные розы. Я мстительно надеюсь, что ей будет неудобно везти их в метро, и мелкие шипы исцарапают ей руку. А то и продырявят единственную дорогую блузку, в которой стажерка сегодня пришла.
— Я это учту, — легким тоном отвечаю я директору.
И снова улыбаюсь. Даже в таком подвешенном состоянии я чувствую радость от его комплиментов.
Отстояв законные полчаса в пробках, я паркую машину в подземном гараже. Захожу в новый дом, распускаю волосы и разрешаю себе больше не улыбаться. Щеки тут же начинают пылать: разгоряченные мышцы устали поддерживать доброе выражение лица. Я включаю свет в зале, в коридоре, в спальне. Не знаю зачем. Чтобы не сидеть одной в темноте? Возможно. Чтобы разогнать остервеневших демонов? Тоже вариант.
Я включаю и телевизор. Набираю полную ванну воды с апельсиновой пеной. Долго смотрю на себя в зеркало. Затем решаюсь: выхожу из дома и медленно плетусь в сторону метро. Машина пусть постоит в гараже. В моем состоянии садиться за руль – истинное самоубийство.
Я отправляю Владе сообщение за полчаса до своего прибытия. Она уже ждет меня, когда, совершенно разбитая, я подхожу к ее квартире. Во всяком случае, мне не приходится давить на звонок: дверь открывается, как только я оказываюсь на пороге.
Влада выглядит слегка сумасшедшей. Как, собственно, и я. Я минут пять вожусь с застежкой на ботинках. Снимаю, наконец, свои обувки и прохожу на кухню, где заботливая и несчастная хозяйка наливает нам чай. Как мило. Мы могли бы стать лучшими подругами, если бы не ее тяга к приключениям.
Она садится напротив меня, ставит рядом с кружкой переполненную пепельницу. Закуривает.
Я не снимаю перчаток, грея озябшие пальцы в теплом кашемире.
— Итак, — начинаю я роковой диалог. — Ты любишь моего мужа.
— А он любит меня, — с вызовом отвечает Влада, выпуская в потолок тоненькую струйку дыма.
— И что конкретно ты хочешь?
Влада вопросительно кривит брови. У нее это получается так сексуально, что я невольно восхищаюсь. Настоящая хищница.
— Отпустите его. Он мне сказал, что никогда не бросит Вас сам. Из-за Пашки.
— Естественно, — я отпиваю глоток чая.
Влада тоже. И с вызовом поджигает вторую сигарету. Как же много она курит.
— Я не могу решать за своего мужа, — неопределенно начинаю я, но Влада, сверкнув глазами тут же перебивает.
— Все Вы можете. Вы же мисс Совершенство! Если вы скажете ему, что разрешите видеться с Пашкой после развода…
Я вздыхаю. Она разгоряченно продолжает:
— Ирина, Вы же понимаете, что он хочет быть со мной. Неужели Вы помешаете счастью двух влюбленных сердец? Неужели Вы не сделаете этого для Вашего супруга? Если Вы его любите, то отпустите. Если не любите, то тогда зачем он Вам нужен?
Она начинает кашлять и запивает пламенную речь тремя глотками бергамотового чая. Обжигает горло и морщится. Даже с гримасой на лице она выглядит безумно красивой.
— А Миша знает, что Вы мне рассказали о вашей связи, Влада? — тихо спрашиваю я.
— Нет, конечно, — удивленно отвечает моя собеседница. — Вы же понимаете. Он боится потерять сына.
— Что ж. Открою Вам правду, настырная Вы девочка, — глядя ей прямо в глаза говорю я. — Миша уже потерял сына. Полгода назад.
Моя соперница медленно и осознанно хлопает ресницами. Три раза. Я грустно качаю головой.
— Пашка сильно болел, а наш безответственный доктор не рассмотрел пневмонии. Мы поили его антивирусными препаратами. А потом…
Я вздрагиваю. Говорить об этом ужасно неприятно. Как мой замечательный сын мог умереть у меня на руках? «Сгорел, как спичка», — сказала бы моя мама. Если бы она об этом узнала.
— …потом он умер, — заканчиваю я предложение.
— Что-о-о-о? — глаза Влады округляются так резко, что впервые за все наше знакомство она кажется мне совершенно посредственной. Некрасивой. И эта маленькая деталь меня почему-то безумно радует.
— Вы шутите что ли? — наконец, выдавливает она из себя, пытаясь дрожащей рукой поджечь очередную сигарету. — Как это умер? Вы каждый день во всеуслышание рассказываете Вашим глупым коллегам об его успехах.
— Да уж, — я опускаю глаза, стараясь усилием воли остановить покраснение щек (мне это, конечно же, не удается, но все же стоило попытаться). — Я не смогла. Открыть им правду. Они думают, что он перевелся в другую школу. В большом городе легко затеряться, ты не находишь?
— Но фотографии? — пытается вскрикнуть Влада, однако, ее голос срывается на нервный визг. — Каждый день Вы показываете его фотографии!
— Да, «Фотошоп» в наши дни творит чудеса, — благосклонно киваю я. — Можно взять человека, омолодить его или состарить, дать в руки любую вещь, сделать необходимый фон.
— А сообщения, которые он Вам присылает?
— Я просто беру его телефон (глупой бы я была женщиной, если бы не знала паролей на мобильниках моих домочадцев) и программирую отправку сообщения в течение дня.
Шоковое состояние Влады кажется в этот момент физически ощутимым. Она роняет сигарету в чашку с чаем и испуганно облизывает губы.
— Вчера я написала за него контрольную, — беспощадно продолжаю я. — А затем красной ручкой сама себе поставила «пятерку». Ну, а совместить в «Фотошопе» слегка повзрослевшего Пашку и листок бумаги… Сама знаешь. Дело трех минут.
Влада обхватывает свою хорошенькую голову руками, рискуя повредить шикарную укладку. Ее это похоже совершенно не волнует.
— Зачем? — задыхаясь шепчет Влада, прижав к груди трясущуюся руку. — Зачем Вы мне это рассказываете?
Я пожимаю плечами. Чтобы отомстить за мой испорченный день? Скорее всего.
— Естественно, я не могу положиться на твое молчание, — отвечаю я на косвенный вопрос, вытекающий из предыдущего. Влада обреченно кивает, пытаясь встать со стула. У нее это, однако, не получается.
Подавляя зевок, я бросаю быстрый взгляд на часы. Прошло десять минут с момента, как Влада выпила первый глоток. Ох, не стоило ей отворачиваться от стола, когда я попросила сахар. Она подсознательно боится есть принесенные мной конфеты, но яд, естественно, на дне ее дурацкой кружки с розовыми котятами.
— Не глупи, — предупреждаю я очередное движение Влады. —Домашний телефон я отключила, когда снимала ботинки. Да и твой сотовый «случайно» смахнула к себе в сумочку. Тебе осталось минуты три бесцельной жизни. Проведи их с достоинством.
— По-мо-ги-те, — хрипит Влада, прижимая руки к горлу. Даже мой телефон вибрирует громче, чем ее призыв о помощи. Она безвольно падает на пол.
— Вас поймают. И посадят. Они поймут, что Вы меня отравили. Они найдут в моем теле яд…
— Ну, у моего мужа же не нашли, — бессердечно обрекаю я ее глупые мечты на верную смерть.
— Нет! — Влада больше не может говорить.
Она лишь хватает ртом воздух, словно рыба, выброшенная жестоким морем на пустынный берег.
— Миша бы не позволил мне врать всем про сына, — жестко отвечаю я, вставая с насиженного места и начиная мыть кружки (и зачем я оправдываюсь перед этой акулой?). —И все бы узнали, что я нерадивая мать, у которой умер единственный сын. Ты хоть понимаешь, как бы на меня смотрели коллеги? Друзья? Родители?
Боже, что за пафос? Я вдруг понимаю, что заболталась. Влада молчит, экономя последние жизненные силы: но они все равно ее покидают. Я заботливо вытираю кружки полотенцем, затем наливаю Владе новую порцию чая. Уже без отравы на дне.
— Этот яд я купила давно, да и не в нашей стране. Его практически невозможно идентифицировать. У тебя по всем признакам будет инфаркт. Во всяком случае, так сказали, когда я отравила Мишу.
Глаза Влады медленно обводят кухню в поисках хоть какой-нибудь зацепки. Но кто скажет, что в этот вечер девушка была не одна? Уж точно не я.
— Посмотри, сколько ты куришь, — наставительно заявляю я, рассматривая переполненную пепельницу. — Кто угодно решит, что сердце у тебя не выдержало.
— Но он прислал мне цветы сегодня, — убито шепчет Влада, пытаясь схватить со стола сигарету, но ее рука лишь безвольно падает на грудь. — Я же встречалась с Мишей последние полгода.
— Нет, милая, ты встречалась с кем-то, кто нагло и, я бы даже сказала, совершенно беспардонно назвался именем моего покойного супруга. Я думаю, это был Костик. Мой глупый брательник, постоянно бегающий за юбками (иначе зачем бы он сегодня звонил мне целых три раза?). Он своей жены боится, как огня, поэтому и изменяет ей только под чужими именами.
— Но тогда зачем? За что Вы убили меня? — выдавливает из себя моя нерадивая соперница последние слова.
Она уже синеет, хотя и продолжает бороться за жизнь.
Я лишь пожимаю плечами.
— Разве не понятно? Ты подумала, что ты лучше меня … Возомнила себя королевой нашего офиса. Да, как тебе такое в голову могло прийти, глупая девчушка?
Я с укором качаю головой. Выхожу из ее дома и накидываю на голову капюшон. Перчатки слегка подмокли, пока я мыла посуду (лучше уж так, чем отпечатки моих пальцев в ее мерзкой квартире).
А дома у меня весь вечер работал телевизор и горел свет. Даже если вдруг кто-то проверит мое алиби, то я слушала музыку, лежа в ванне с апельсиновой пеной и уснула на пару часов.
— Как же ловко ты все организовала, — грустно шелестит опавшая листва под моими новенькими ботинками.
— Да, — отвечаю я ей. — Я знаю. Я – молодец. И, пожалуйста... Говори еще. Я обожаю комплименты.

© Ekaterina Peronne




ВООБЩЕ, Я ЧЕЛОВЕК ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНЫЙ


И взрослый. Закончил престижный ВУЗ, занимаю ответственную должность, плачу налоги, ношу костюмы. Чтобы быть еще взрослее и серьезней, подумываю взять ипотеку. Надежды родителей, предписания диктуемые статусом, ожидания начальства, это все такое хрупкое, если на кон ставится жизнь.

В магазинной перестрелке я оказался потерпевшим. Когда в овощном отделе браковал мягкие плоды за гнилость, а твердые — за незрелость, в магазин вошли двое. Молодая девушка везла перед собой коляску с ребенком. У малыша в руках был зажат игрушечный пистолет, и он складывая губы трубочкой — имитировал звуки выстрелов. Я в раздражении закатил глаза, меня как взрослого и серьезного человека, конечно, бесят всякого рода дети, большие и малые. Мальчуган обстрелял банки с молоком в считанных метрах от меня, изрешетил пулями коробки с сухими завтраками и стойки с бакалеей. Я представил, как белые капли разлетаются во все стороны из лопнувшего пластика бутылок. Ошметки картонных коробок взлетают в воздух вместе с кукурузными хлопьями, а банки взрываются осколками, расплескивая свои красные внутренности. Я моргнул, отгоняя эти дурацкие мысли. «Он даже не перезаряжается», — подумал я, благодаря судьбу за то, что я серьезный и взрослый человек и знаю, как работает настоящее оружие. Не желая больше встречаться с молодой семьей, я направился в отдел с готовыми обедами. Выбирая между пюре и фаршированными перцами, снова услышал шум воображаемых выстрелов. «Только не сюда», — подумал я. Кажется, звуки изменились, стали более тяжелыми и частыми. «У него что, еще и пулемет с собой? Нет, наверно, тогда зачем менять звуки? Какие же эти дети глупые и несерьезные», — думал я. Не желая встречаться с малышом и его мамой, бегом обогнул отдел, где они закупались, и направился к напиткам. Долго решал, что бы мне взять: фанту или колу, когда стрельба в магазине возобновилась. Стреляли из настоящего пистолета! Зачем-то быстро схватив спрайт, я побежал к выходу. О нет! Там была очередь, а гулкое эхо от выстрелов разносилось по всему магазину, не позволяя определить источник шума. Я слышал, как отстрелянные гильзы сыпались на кафель, как вскипала газировка, когда свинец на огромной скорости проходил сквозь мягкий пластик и застревал в стенах. Я чувствовал запах пороха и смерти, увидел, как мать самого дьявола поворачивает коляску прямо на меня. «Нет, не-е-ет!» — восклицал я в последний миг своей жизни, чувствуя, как банка спрайта разрывается у меня в руках, как овощи падают на пол и катятся прочь. Первая пуля угодила куда-то в область груди, вторая — в плечо, я пошатнулся, схватился за место ранения, сделал шаг и свалился на пол, стрельба прекратилась. Я приподнял голову, захлебываясь воображаемой кровью, пытался указать на малолетнего преступника, обвинить, спросить: «За что?» Но на ранее кровожадном детском лице малолетнего убийцы увидел удивление, страх. А мать, которая минутой ранее подавала ему патроны, сейчас с сочувственным интересом изучала меня. Ко мне подошел озабоченный охранник. Посетители попятились, видимо, у них был иммунитет к воображаемым пулям. Я быстро поднялся и выбежал из магазина сгорая от стыда.

Я человек очень серьезный. Закончил престижный ВУЗ, занимаю ответственную должность, плачу налоги, ношу костюмы. Черт возьми! Я даже сам себе одеяло в пододеяльник вставляю. Но иногда меня от собственной серьезности просто выворачивает.

(с) Большой проигрыватель




СЧАСТЬЕ НА ВЕЛОСИПЕДЕ


и я кувырком полетела в траву. первое время мозг, скачущим мячиком, пытался понять, что это было? неровный пульс сбивал дыхание, руки подрагивали, глотать воздух было трудно.

что

это

было?

а!!!!!!

это меня счастье переехало.

меня та-а-ким счастьем переехало...

лежу в траве , раскинув руки, и глядя в небо думаю: жить дальше, или пусть так останется? кто-то склонился над лицом и закрыл солнце. сколько я так пролежала?

- жива?

- кажется.

- ты извини, я нечаянно. не целясь. так, на повороте занесло.

- ты кто?
- счастье. я тут на тебя, это, по ошибке. руку давай. вот так.

- а... – хотела я что-то не помню спросить. счастье, виновато улыбаясь, выбирало травинки с моих волос:

- извини, спешу.

- да-да, конечно, ничего, пустяки.

руки уже не дрожали. дрожали губы и ресницы. обоим было немного неловко. счастье ещё немножко потопталось, и неловко, в смущении, похлопало меня по плечу: держись, мол.

и ушло. не оглядываясь.
18:16


***

взять бы тебя сейчас, как большого ребёнка, на ласковые руки мягкими ладонями и нежными запястьями, прижать к себе и свои 36,6 передать твоему телу. и чтобы так тебе в моих ладонях было, как в утробе матери: тепло, уютно, по родному привычно, знакомо, блаженно, и не хотелось бы больше никуда. и я колыхала бы все твои печали под музыку своего голоса, и они, засыпая, оставляли бы твою мятущуюся душу. и ты бы спал. и лицо твоё было бы безмятежным и немного детским, как у всех счастливых во сне. но, прости - я сама хочу на ручки!
24:19
06.05.2015


***

та комната, где ты спишь, она какая?

я войду туда, пока ты спишь, тенью уходящего дня, легко ступая, заполняя углы сумерками, гася отсветы за стеклом. звёзды немигающими глазами будут смотреть в окна. и так тихо, что можно услышать, как стучит спящее сердце. во тьме будет светить белым горячая твоя подушка и край одеяла.

ты спишь ничком или разметавшись, во весь размах рук-крыльев?

движеньем век ты вглядываешься в свой причудливый сон. и этот сон создаст привкус твоему завтрашнему дню. я буду смотреть на тебя, буднично спящего человека, прожившего ещё один непростой день. ничего в тебе особенного. ни-че-го. незнакомый мне, спящий за тысячи километров, человек, живущий в чужом городе, где я никогда не буду.
2:45


***

по пятницам я тренирую своего косметолога. а потом она рихтует мой фасад. составляем планы на вечер: куда пойдём и что пить? будем болтать и выворачивать друг другу души, как карманы. и я ей чё-то расскажу, про что-то промолчу. в основном - об ощущении жизни. я буду смотреть на её безукоризненное красивое лицо и краем сознания сокрушаться, что никогда не буду такой. а она будет смотреть восторженно мне в рот, смеяться, округлять свои прекрасные глаза и давать комменты, как доктор: коротко и матом. поминутно извиняясь. в конце она покачает головой и с восходящей интонацией в который раз протянет: «счастли-и-вая ты, олька!» и я, виноватая своим счастьем, качну головой.
потом нас развезёт такси.
13:50
08.05.2015

ольга солошенко




КОЛИ ЖОНКА ВАША


сделалась вдруг молчалива и задумчива да заходила по избе кругами - присмотритесь повнимательне. Понаблюдайте, не шастат ли она потиху до анбару, не ныкат ли по углам соль, маслице да курины яйца.

Легонько зажмите ей в потёмке и пошшупайте. Ежели жонка заверешшит, начнёт сверкать глазом и отбиваться - значит утресь намылилась итти в лес по ягоды, а вас заставит в упряк наколоть дров на всю зиму. Но ежели у ей во взоре появицца томна поволока, а в нутре всё забродит, подымецца и станет горячо и сыро - верной признак, што задумала она печь шаньги...

ШАНЬГИ (наливныя)

Поморская кухня. Старинной рецепт.
Шаньги нать печь в одиночку - лишни руки тут ни к чему.
Проснитесь часов в пять поутру. Сразу с постели не вставайте. Прислушайтесь. Ежели кругом тихо, и слыхать токмо, как за стенкою в передней тикают ходики - можно приступать.
Действуйте бесшумно и споро, аки апостолы на рыбалке. Быстренько умойтесь, приберитесь, накиньте просту непачковиту одёжу. Правильно сложите дрова в печь (см. разд. «способы укладки дров на поду»). Помните, што при пинежской раскладке будут ровне угли, а при холмогорской - крепче жар.

Пока трешшат разгораясь дрова, проберитесь в чулан на нижнём мосту, где в потемни на полках мерцают бледным светом круги простокваши в палагушках. Аккуратно снимите с простокваши всю сметану. Пяток яиц, крынка молока и мера белой просеянной муки должны быть ишше даве припасены. Затворите опару на тёплом молоке, помешивая и приговаривая. Можно сыпануть для запаху в опару шшепоть какой-либо пОречной трухи.

Как опара подойдёт, замесите и оставьте жить на шастке квашню. Тесто должно быть жидким и тягучим, аки ядрёной шшипицьной кисель.
Достаньте с голбеца бабкины вековины - чёрны жестяны сковородки для шанёг. Истовяны сковородки никогда не чистятся и хранятся жырныма от копоти и нагару. Чем больше на них пригоревших слоёв, тем удачне выйдут шаньги. Погрейте сковородки на шастке, штоб оне расслабились и вспотели.

Коли квашня выходилась и поднялась, разлейте тесто по сковородкам. Каньте в кажну на верьхосытку лиёк сметаны. Дождитесь, покуда тесто в формах приподнимется и чохом высадите шаньги на под.

Прикройте устье заслонкой, трижды вдумчиво прочитайте про себя «Отче наш», либо 75-ый сонет: «ты утомляешь мой голодной взор…». Ежели жар в печи доброй, шаньги аккурат в это время должны вскипеть и зарумяниться. Преже чем открыть заслонку, наберите воздуха полну грудь и задержите дыхание. Знайте, што от сладкого запаха шанег может враз обнести.

Вымечите готовы шаньги на стол. Кажду шанешку нать поволожить топлёным маслицем, штобы она расправилась и засияла. Теперь проверьте, что у вас получилось. Ежели, надкусив край, сразу же почуете, как ели во младенчестве мамкину грудь - значит шаньги удались.

Поставьте на стол кипяшшой вёдерной самовар и разбудите родню.

Покуда домочадцы заняты, отдыхайте сидя на прилавке у печи, наблюдая необычайну прожорливость родимых организмов. Немного погодя уберите чайну посуду и поишшите крошек на столе.

В следуюшшой раз, преже чем собираться в лес по ягоды-грибы, походите кругами по избы и присмотритесь: коли дети ваши совсем отбились от рук, а мужик не ко времени пытается прижать вас в потёмке - значит пора сызнова печь шаньги...

Автор: #Шаньга@chillout.atreydas
#лирика@chillout.atreydas





ДАЙ ОГНЯ!


Зажигалка попалась бракованная. Сашка хотела выбросить, да всё руки не доходили. Так и таскала с собой бесполезную.

«Огня не будет?» — спросил уже третий прохожий, и она выудила зажигалку наугад из кучи монеток, ключей и прочих жителей глубокого кармана. Блин, не та. А вдруг? Сашка прикрыла её ладонью и чиркнула — есть! Прохожий наклонился, прикуривая. Откуда-то из недр его куртки вывалился телефон и беспечно шлёпнулся на асфальт. Неловкий курилка бросился поднимать — и засиял: «Согласна! Она согласна!» — на экране телефона светилось бескомпромиссное «да». Прохожий порывисто обнял Сашку и убежал догонять автобус.

«Балбес», — подумала Сашка беззлобно. Обниматься с чужим человеком — такое себе удовольствие, зато у него вроде всё хорошо. И зажигалка работает. Она попыталась прикурить — что за чёрт! Опять сломалась. Этот парень, наверное, просто везунчик.

***

Верочка решительно придвинула к себе пепельницу: «Не, ты преставляешь! Думала, в кои-то веки нормальный заказчик, а там опять дичь какая-то! Ещё вчера должен был заплатить. Сегодня звоню — телефон выключен! — она защёлкала зажигалкой. — Ну вот, и эта ещё сломалась!».

Как и многие, Сашка терпеть не могла, когда у ближнего проблемы. Это мешало ей наслаждаться вкусным кофе и хорошей погодой, выбивало по крохам старательно накопленный оптимизм. Она зашарила в кармане. Конечно, Сашка не надеялась найти там для подруги хорошего заказчика, но уж прикурить-то запросто.

Рука наткнулась на зажигалку — блин, опять не та! Второй раз за день. Ничего, вдруг Верочке хоть в этой мелочи повезёт.

Чудо почему-то случилось: у неё в ладонях снова заплясал маленький, но уверенный огонёк. Сашка заподозрила неладное, попыталась после Верочки прикурить сама — чёрта с два! Снова мимо.

Подруга отошла ответить на звонок, вернулась взбудораженная: «Ты представляешь! У него телефон вчера сломался! Сейчас перевёл деньги и зовёт меня в штат!». Сашка честно представила. Ей понравилось.

***
По дороге домой, как назло, ни одной круглосуточной кофейни, а ветер дикий. Сашке хотелось горячего. Щёлкнула зажигалкой, чтобы согреться хотя бы от сигареты — а это снова не та. Бракованная.

«Разрешите помочь?» — непонятно откуда взявшийся незнакомец выхватил у неё из рук зажигалку, чиркнул — и в его ладонях затеплился огонёк. Пока Сашка прикуривала, он продолжил: «В продуктовом на углу поставили кофемашину. Очень рекомендую!».

Сашка шла домой, грея руки о стакан горячего напитка, и думала о зажигалке: никакая она не бракованная. Просто с секретом.

Ирина Alexander





В ПОМИДОРАХ ЗА ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ.


Однажды утром Громов не обнаружил в доме еды. Она исчезла, и, судя по засохшим на всех горизонтальных поверхностях уликам, достаточно давно. Голод почистил Громову зубы, на пару секунд прижал непокорный вихор к черепу, всунул громовское туловище в наименее грязную майку и отправил в ближайшую «Пятёрочку».
Привычно поиграв в мага, отчего зеленые двери магазина разъехались «по мановению руки», Громов бодро вошёл внутрь. Из хаоса припаркованных тележек он, как обычно, выбрал самую неуправляемую. Отчаянно работая руками и телом, чтобы не ехать по дуге, Громов лихо устремился сквозь овощи вперёд – туда, где в искристой тиши холодильника застыла пища холостяков. Скоро он по-гарпьи схватит прохладную пачку чего-то пернато-копытного с надписью «с говядиной», привычно выкрикнет «Твою мать, сколько она стоит?!», обезумев от поисков нужного ценника, поймёт, что не найдёт его никогда и понесётся к майоне…
- Пс…! Мужик!
Громов остановился и оглянулся.
- Да-да, ты, с вихром!
Голос был определённо мужской. Только мужчин рядом не было. Лишь бабка, медвежатником простукивающая дыню.
- Я здесь! В помидорах за 99!
Громов осторожно подошёл к поддону с помидорами и прислушался.
- Думаешь, розовые помидоры за 99 продают? Совсем что ли с ума сошёл? Я на соседнем, где обычные!
Громов подкрался к соседней помидоровой пирамиде.
- Это сливовидные за 210, господи, ты чё – никогда помидоры не покупал?
- Только в банках. – Прошептал Громов. – Вот эти? Это что, тоже помидоры?
- Не начинай. Слушай. Купи меня. Срочно. Очень прошу! Умоляю просто!
- А ты кто? Помидор?
- Девятая конная армия! Конечно, я помидор… Извини. Извини. Я на нервах. Прости. Вот он я, с зелёным пятном. Нет, холодно. Теплее. Горячо. Да, это я!
- Нафига ты мне нужен? – Тихо спросил Громов, видя неподдельный интерес охранника к своей беседующей с помидором персоне.
- Помоги, бро… Мою Свету купили…
- А Света – эээээээто…?
- …Жена моя. Выросли вместе… И тут эта тварюга пергидрольная! Пялилась-пялилась, потом р-р-р-р-раз! Схватила её и на кассу унесла! Догони её, христом-богом прошу!
- Ладно, только не кричи!
Громов сделал вид, что простукивает лук. К охраннику присоединился второй. Громов оторвал от рулона зелёный пакет, чтобы покупка не выглядела уж совсем дикой. Долго растирал его край между пальцами, пока не понял, что открывать нужно с другой стороны.
- Быстрее! Уйдёт ведь!
- Да щас, щас!
Оставив тележку, Громов понёсся к кассе.
- Вон она! У второй! В красной блузе! Расплачивается уже!
Громов рванулся к кассе номер три, где не было очереди. Он почти успел, когда юркая старушка с дыней и куриными шеями вынырнула из-за акционных яиц и вязаным шлагбаумом закрыла проход. Вероятно, рывок забрал все её жизненные силы, поэтому дальше всё происходило ооооочень медленно.
Громов с помидором печально наблюдали за красной блузкой, которая отошла от второй кассы и направилась к выходу.
- Вот, внучка, ещё рубель нашла!
- Спасибо. Наклеечки собираете?
- Канееееешна!
Да ё ж моё ж! Прошли тысячи лет, пока бабуля сложила наклейки в кошелёк, кошелёк в сумку, сумку в пакет, пакет в пакет, пакет в тряпичную тачку, и покинула межкассовое пространство. Лента подвезла одинокий помидор к улыбчивой кассирше. Громов перестал пялиться на «Дюрекс», вспоминая, когда он их в последний раз покупал, и бросился за помидором.
- У вас один помидор? – уточнила у Громова улыбчивая.
- Да.
- Это обычный?
- Да!
- За 99?
- ДА!
- Товар по акции? Кофе?
- Нет.
- Шпроты?
- Нет.
- «Алёнка»?
- НЕТ!
- Ой, вы сейчас будто хором ответили.
- Нет, я здесь один. НУ, еще помидор. Но он не разговаривает. Он же помидор. Обычный. За 99.
- С вас 22 рубля. Спасибо, что без сдачи… Подождите, мужчина! А наклеечку?..
 
… Но Громов с помидором были уже на улице.
- Видишь их? – Тревожно спросил помидор.
- Да, вижу. – Громов направился за красноблузой, маневрирующей среди припаркованных машин. – Женщина! Постойте! Женщи-наа!
Кузьмина быстро оглянулась и ускорила шаг. Громов перешел на бег и догнал её через три «Хюндая».
- Извините! Погодите. Вы.. вы не поверите, но тут такое…
- Мужчина, отстаньте, я очень спешу! – Отрубила Кузьмина, оглядываясь куда-то.
- Почему мы остановились?! – Сказал тоненький женский голос из её сумки. – Мы же её упустим!
- Света!!! – завопил помидор из пакета. – Света, я здесь!
- Дима?! – испуганно ответили из сумки Кузьминой.
- Светыч! Я тебя нашёл! Ааааа!!! Спасибо, мужик! От души!
- Рано радуешься. – Ответил Громов. Он понял, куда так спешила Кузьмина. К девице, грузившей в багажник розовые мячи краснодарских, снопы рукколы и креветки во льду. – Диман. Она от тебя сбежала. Попросила вот эту себя купить и в высшее общество подкинуть.
- Ты чо несёшь, мужик?! Это ж Светка моя! Света! Света?!
- Да потому что больше так не могу! – Взвизгнула помидориха из сумки. – Я вяну, Ди-ма! В этом вонючем поддоне! Чтобы что? Сдохнуть в укропе и дешевом подсолнечном масле за 53.80?! Я хочу в оливковом! За 140.02! Под красное полусладкое! Хоть в конце почувствовать себя настоящей женщиной!
- Но… Све… мы же… с рассады…
- Нда. Все они одинаковые. – Сказал Громов.
- Оооо, ну конечно! – Вступилась Кузьмина. – Старая как мир песня! Рука об руку не ударят, а потом удивляются, почему от них жены сбегают!
- Да он не может ударить! – Громов демонстративно замахал Димой. – У него рук нету! Он не виноват, что он безрукий помидор! Зато.. зато у него сердце! Этсамое… любящее! Вот это у него есть! Да, может он некрасивый. Не круглый. Антикруглый даже я бы сказал. Но искренний! Верный помидор, что еще надо-то?
- Боже мой, тирада неудачника! – Закатила подкрашенные глаза Кузьмина.
- Чего это? Я очень даже… удачник!
- Братан, кинь меня в стену! – Взмолился помидор.
- Димочка, не надо! – Воскликнула помидориха.
- Не ведись, он тобой манипулирует. – Наставительно произнесла Кузьмина.
- Вот откуда Вы это знаете? – Возмутился Громов и встал на колени перед её сумкой. – Послушайте, Светлана. Я понимаю – красивые розовые помидоры, морские гады, китайский фарфор… Но я не уверен, что это Ваше. Я не уверен, что всё это примет Вас за свою. Вполне вероятно, что они будут до конца жизни Вас сторониться, сплетничать за спиной, и всячески отказываться Вас принять в свой круг. А Дима…
- Да перестаньте! – Кузьмина спрятала сумку за спину. – Дмитрий! Нельзя привязывать к себе женщину, если она этого не хочет! Отпустите её! Там в поддоне еще много замечательных помидорок, и вполне возможно, что одна из них как раз Ваша! А Свету просто забудьте! И не лайкайте её, не оскорбляйте и не угрожайте! Хотя, ёлки-палки, уже опять женаты и с двумя детьми!
Голос Кузьминой почему-то в последний момент сорвался.
- А чего это Вы за него решаете? Пусть борется! Может, у Светланы просто этсамое… эмоциональный порыв! Может, она потом пожалеет! Моя бывшая вон тоже до сих пор из Черногории по ночам наяривает, когда на вилле напьётся! Типа она вся такая несчастная и дура!
- Так что же Вы за неё не боретесь?!
- Я не знаю. – Поник Громов. – Может, просто я её никогда не любил. Так, как Диман свою Свету.
Сумка Кузьминой мелко затряслась от девичьих рыданий. Дима зашмыгал зелёным пятном. Девица взвизгнула колёсами и по встречке унесла за горизонт роскошную жизнь.
- Знаете, у меня идея. – Обратился Громов к Кузьминой, презрев нависшее молчание. – А что если… им немного помочь?
- В смысле? – Донеслось изо рта Кузьминой и двух пакетов одновременно.
- Я имею в виду… Они же овощи не по своей воле. Или ягоды, как там правильно. Что может Диман? Да ничего в принципе. А мы с Вами можем. Нужно устроить им свидание. Чтоб вокруг всё такое красивое… РомантИк такой. Гастрономический.
- Хм. – Вздёрнула щипаную бровь Кузьмина. – Я согласна. Давайте сюда Дмитрия, я приготовлю что-нибудь эстетичное.
- Не-не-не, Диму я не оставлю. Отдайте лучше Свету.
- О, а Вы кулинар, да? Что такое «Капрезе»?
- Тенор?
- Ясно. Дмитрия на бочку.
- Сказал же, не отдам! Это моя идея! Я в ответственности за того, кого купил!
- Да господи боже мой! Хорошо! Купите с Димой что нужно и приходите. Записывайте список…
 
…Заточив Димана в камере 27, Громов толкнул неуправляемую тележку в зелёную пасть «Пятёрочки». У него был список из непонятных слов. На помощь Громову пришла менеджер зала Дусмухаметова. Она позвала Побыдько, которая позвала Лимонтян, которая позвала Удоеву, которая позвала Шипчук, которая оказалась не продавцом, а просто покупательницей. Отчаяние мобилизовало в Громове все его животные инстинкты. По запаху, форме и интуиции он за два часа нашёл всё что нужно и испытал двойное удивление: во-первых, что всё это существует в природе, а во-вторых – сколько это стоит даже по акции. Обмотавшись рулоном полученных наклеек, в обществе Димана он притащил добычу по указанному Кузьминой адресу в «Вотсапе».
 
…Помидорное свидание выглядело безупречным. Лазурь моря, нарисованного на сувенирной тарелке с надписью «Thai», сияло в свете энергосберегающих ламп. Непутёвые супруги, прикрытые толстенькими моцарелловыми пледами, возлежали среди зарослей базилика в россыпи кедровых орехов.
- По-моему, им было хорошо. – Сказала Кузьмина.
- Почему это «было»? – Спросил Громов.
- Потому что они умерли. Я же порезала их ножом.
- А может они просто молчат. Потому что им хорошо. И они снова счастливы. С тем, кого любишь, даже молчать здорово.
- Вы просто хотите так думать.
- Нет. Я просто хочу верить.
- Как знаете.
- А я не знаю. Во всяком случае, пока.
Громов почесал голову, еще раз прижал к голове вихор.
- Я там еще бутылку вина купил.
- На что это Вы намекаете? – Заподозрила неладное Кузьмина.
- Ни на что не намекаю. Просто говорю – есть бутылка вина. Давайте её выпьем.
- Так! Мужчина! – Холодно расставила Кузьмина точки над «и». – Это лишнее.
И тут же принялась лихорадочно вспоминать, где же второй бокал.
 
В Громову Кузьмина превратилась через два месяца.

Кирилл Ситников




Я ЗАБРАЛ КЛЮЧИ У ХОЗЯЙКИ


Квартиру она мне показывать отказалась. Проводила только до лестничной клетки. Типичный случай в моей практике. Подъезд загажен, несмотря на дорогие железные двери. Из окон дома открывается жизнеутверждающий вид на промзону. Сама хозяйка – дородная тётка, которая в свои тридцать девять выглядит на все пятьдесят. Одета не по погоде – дорогая шуба, сапоги дизайнерские, и всё это на фоне оплывшей физиономии с тонной макияжа. Очевидно, что женщина любит вещи сильнее, чем саму себя. Бесам такие люди, что мухам говно, нет, скорее сладкий торт. На говно мухи не так активно слетаются.
- Она ж нас с мужем из квартиры выжила! – причитает хозяйка. – Я и духовника своего звала, так он убежал, сказал в монастырь её отдать надо! Да, поди отдай, когда кругом такая чертовщина творится! Участковый к нам и не заходит вовсе, а как санитаров вызову, так она нормальная…. Уж не знаю что делать.
Она – это Аня, дочь хозяйки. Девятнадцать лет, высокая. Судя по фото – могла бы быть красивой, не будь такой худой и изможденной. Синяки под глазами, тонкие губы, злые и уставшие глаза точно не красят девушек.
- А вы точно справитесь? Вы не похожи на экстрасенса! – голос у хозяйки неприятный, с истеричными нотками, слишком низкий для женщины.
- Я не экстрасенс. И не священник. Я – экзорцист. – Стараюсь быть вежливым и приветливым.
- Но я только за результат заплачу! А то отдам такие деньжищи и ищи ветра в поле! А доченька моя так и будет…
- Не переживайте, уже сегодня вечером ничего с ней плохого не будет. Я вам позвоню, когда закончу.
Обычно такие клиенты пытаются не платить. Но у меня есть пара тузов в рукаве, точно заплатит. Пригласить беса куда проще, чем выгнать… Хотя сто тысяч рублей – не так уж и много за такую эксклюзивную услугу.
Почему я вообще беру деньги за экзорцизм? Да потому что его сложно совмещать с нормальной жизнью и работой. Каждый раз после изгнания, мне вздернуться хочется. Нужен алкоголь, наркотики, женщины, всё то что заставляет нормального мужчину чувствовать вкус жизни. Но сейчас это не важно.
Распрощавшись с заказчицей, я подошел к нужной двери. Как только ключ повернулся в замке, дверь с грохотом отлетела в сторону. Не будь я готов, то возможно опять получил бы сотрясение и перелом носа. Но бесы не отличаются изобретательностью. Изучил одного – считай, повидал всех.
В квартире полный разгром на фоне новенького ремонта. На полу какие-то бумажки, шкаф с одеждой перевернут, обувь разбросана по всей прихожей. Окна под тяжелыми шторами. Свет не горит. Много зеркал – это плохо. Я боюсь зеркал. Нет, не подумайте, что в них есть хоть капля мистики, просто зеркала – это моя детская фобия, а бесы очень любят фобии. Я прошел по длинному коридору к первому зеркалу, снял его и отставил к стене. Хоть и старался не смотреть, но увидел в отражении что-то чернильно-черное за своей спиной.
- Анна, добрый день! Елена Игоревна попросила меня пообщаться с вами. – Говорю как можно громче. Но ответа нет.
Во входной двери за моей спиной провернулся замок. Ну да, если человеку отрезать путь к отступлению – он боится. Бесы любят страх. Я устало вздохнул, шагнул в первую комнату и сразу же отшатнулся в сторону. Туда, где я только что стоял, рухнул стул. Стул стоял на потолке. Там же вся мебель. Словно бы всю комнату перевернули вверх ногами. Да уж, запущенный случай.
- Анна, давай на «ты»! – я направился в другую комнату, судя по всему, гостиную с большим телевизором, шведской стенкой и длинным диваном. В отличие от родительской спальни мебель тут стоит на полу. Всё бы нормально, если бы по комнате не гулял жуткий сквозняк. Даже не сквозняк, а просто ураганный ветер. При этом предметы в комнате его будто не замечают. Даже газета лежит на диване, как прибитая, и не шелохнется.
Ругнувшись матом, я пересек проходную комнату и постучался в дверь маленькой коморки. Ну, где же жить 19летней девушке в трёхкомнатной квартире? Конечно же, в комнате больше похожей на чулан, которая дальше всего от входной двери. Родители обязательно должны контролировать, когда она приходит домой и когда уходит. Вдруг задержится, или, не приведи господь, парня к себе притащит?
- Аня, открывай, давай. Я помочь пришел.
Из небольшого зеркала на стене потекла кровь. Меня всего передернуло, но я отвел взгляд и повернул ручку двери. Не заперто. Зачем совершеннолетней дочери замок на двери?
Стены обклеены постерами ужастиков и готических групп. На окне красным скотчем выклеена пентаграмма. Девочка – гот, а может сатанистка. Это несколько упрощает работу бесов и осложняет мою.
Нет, я не религиозен. Вообще, до первой своей встречи с демоном, я не верил во всю эту чертовщину. Только вот злые духи, вселяющиеся в людей, есть в любых верованиях и в любой культуре. Даже прагматичные атеисты не могут отрицать ряда психических заболеваний. Просто не связывают тульп и фантомные личности с бестелесыми сущностями. Интересно, что бы сказал мой психиатр, оказавшись в этой квартире? Я переступил порог комнаты бесноватой.
Девушка лежит на узкой кровати с ноутбуком. В ушах наушники. Она подняла взгляд, и дверь ожидаемо захлопнулась за моей спиной.
- Ты умрёшь здесь. Бог тебе не поможет. – Говорила Анечка не своим голосом, а хриплым мужским баритоном. Мне сразу стало её жаль. Бес нисколько не щадит своего носителя, после таких трюков девочка на месяц голос потеряет. С другой стороны это обычный бес, который питается ненавистью и страхом. За похотливую тварь я бы запросил в несколько раз больше, а за беса уныния не взялся бы вообще.
- Привет. Я рад тебя видеть. – Я улыбнулся и сел на краешек кровати. Осталась самая сложная часть работы.
Одета Аня в черную футболку, домашние шортики. Волосы растрепанные и грязные. Лицо слишком вытянутое на мой вкус, но девушка определенно мила. Это упрощает дело.
С книжной полки сорвался пластмассовый череп и полетел мне прямо в лоб. Я улыбнулся. Череп остановился в десятке сантиметров от моего лица и упал на пол. Аня дернулась и вскочила в полный рост на кровати. Взгляд изможденных серых глаз был испуганным, как у затравленного зверька.
- ЧТО ТЫ ТАКОЕ?! – опять «демонический» голос.
- Выпьешь? – я достал из сумки бутылку островного виски. Люблю его благородную горечь, к тому же хороший виски и без льда пить можно. – Кстати, ты не думала съехать от родителей?
Сейчас моя цель выдернуть на первый план сознание девушки, беса надо загнать поглубже. Есть маленький шанс, что девочка справится с ним сама, без моего активного участия. Бес питается её злостью и страхами, а боится она родителей. Я бы тоже боялся, будь у меня отчим-насильник и полоумная мамаша. Первое что нужно сделать с одержимым – позволить ему выплеснуть свои эмоции. Дать побеситься. Тогда бес лишится подпитки и ослабнет. Тогда человек сам сможет избавиться от нечистого. Но нет ничего хуже добрых и приветливых людей, которые годами держат гнев и боль в себе.
- УБИРАЙСЯ ВОН, УБИЙЦА!
Бесы питаются страхом, злостью, болью и обидами. Они видят всё то, что гложет людей, мастерски пробуждают нужные себе эмоции. Только вот эмоции можно контролировать. К тому же, если я кого-то и убивал, то только насекомых. И одного демона… Так, не думай об этом. Аня красивая. Умыть её, причесать, и можно смело звать в ресторан на свидание. Наверняка, она и собеседница интересная, судя по книгам на полке. Я тоже люблю ужастики и страшилки. У нас много общего. Кстати, бес не имеет силы над тем, кто испытывает добрые чувства. Даже похоть иногда оборачивается для беса отравой, стоит только замешать её на восхищении, нежности и любви.
- Аня, всё хорошо. Я знаю, что это говоришь не ты. А ещё я знаю всё про твоих родителей. Если бы не наводил про вашу семью справки, пришел бы неделю назад.
Тут я нагло соврал. Неделю назад, когда получил заказ, я прогуливал прошлый гонорар в элитном борделе. Чтобы выяснить все, что мне нужно, я потратил пару дней на взлом страничек Ани, её отчима и матери. Иногда мне кажется, что если ад есть, то мы все давно в нём.
Отчим насилует Аню с 11 лет. Иногда избивает. Её мать не верила дочери, пока сама всё не застала. И что же предприняла эта прекрасная женщина? Правильно, обвинила дочь в попытке увести у неё богатого мужчину. Отношения в семье стали больше напоминать поле боевых действий. Запуганная и затравленная девушка даже сбежать боится. Друзей у неё нет, зарабатывать сама не умеет. Даже на концерты одна ходит. Надо будет познакомить её со знакомыми неформалами, может даже за кулисы свожу к паре коллективов, с которыми работал.
- ТЫ УБИЛ ЕЕ! ТЫ УБИЛ ЕЁ! ТЫ УБИЛ ЕЁ!!!!!
Что-то горькое и колючее шелохнулось в груди, но я мигом затопил это чувство парой глотков виски.
- Аня, слушай меня внимательно. Ты красивая девушка. Твои родители – обмудки, и ты смело можешь говорить про них всё, что накипело. Выговорись. Не держи в себе. Завтра ты приведёшь себя в порядок, и мы сходим поужинать в ресторан. Тут рядом есть неплохое место, можешь считать это свиданием… - я попытался ухватить девушку за руку.
- Не прикасайся ко мне! – Она отшатнулась, споткнулась об подушку и, чуть было, не рухнула с кровати. Я всё-таки поймал ее руку и удержал. Голос звучал обычно, разве что осипла сильно. Хороший знак. – Нет! Не надо! Не насилуйте меня, пожалуйста!!!!
- Аня, я не насильник. Я пришел помочь тебе. Я помогу тебе найти работу и снять квартиру. Познакомлю с хорошими ребятами, ты раз и навсегда сбежишь из этого кошмара…
Я говорил что-то успокаивающее, гладил её тонкие длинные пальцы с запущенным маникюром. Наконец, она начала отвечать. Говорила шепотом, потому как голос сел. Мы распили бутылку виски. Смеялись. Шутили.
Я ушёл где-то через час, неся беса в себе. Слишком чуткий гад попался, разгадал мою боль. Сложно дарить нормальную жизнь другим, когда сам обречен на муки в персональном аду. Мать Ани предсказуемо отказалась платить, когда мы встретились с ней вечером. Пришла она не одна, а с мужем и его братом. Я вытащил беса из себя и засунул его в муженька. При моём опыте это несложно. Когда несчастный задергался в припадке и взлетел в воздух, как в дурацком фильме ужасов, женщина раскошелилась.
Я успокоил беса. Через пару дней отчим Ани напишет предсмертную записку и повесится. С бесами тоже можно договориться, предсмертные муки для них, точно вишенка на торте.
На следующий день, мы пили сангрию в итальянском ресторане. Аня была в красном шерстяном платье, посвежевшая и живая.
- Слушай, наверное, нехорошо такое спрашивать… но та сущность, что было во мне… оно тебя обвинило в убийстве. Он врал?
- Нет, бесы не врут.
- Ты кого-то убил? Извини, наверное, нельзя такое спрашивать…
- Ага. Демона.
- А почему моего демона ты изгнал, а не убил?
- Аня, ты же начитанная девочка. – Я залпом допил бокал. – Чего больше всего боятся нечистые, если верить библии?
- Хм… бога?
- Правильно. Но вот не верится мне в разумного дядьку на облаке, который за всё, что с нами происходит в ответе. Бог он другой. Что, по-твоему, бог?
- Я не знаю, читала, что бог – это любовь.
- Верно. Смотри, я считаю, что рай и ад, они не где-то после смерти, а здесь и сейчас. Чем ближе ты к богу, чем сильнее любишь, тем лучше твоя жизнь. Чем меньше в тебе и в твоём окружении любви – тем больше всё вокруг похоже на ад. Бесы боятся любви, как огня. Чтобы убить демона надо полюбить носителя. Тебя я не люблю.
- То есть у тебя есть девушка? Или жена?
- Нет. Понимаешь, однажды я влюбился так сильно, как никогда. Она была одержима. – Я горько усмехнулся. – Я не верил во всю эту сверхъявственную муть. Думал психические отклонения. И что бы моя девушка не выкидывала, как бы не пыталась меня задеть, я гнал от себя злость и старался быть лучше для нее. Добрее, сильнее, внимательней. С каждым днём ей становилось лучше, а я любил всё сильнее. И тогда всё закончилось…
- Ты убил демона, и… почему вы сейчас не вместе? С ней что-то случилось? Извини.
- Да всё с ней в порядке. Понимаешь, я любил не её, а демона…

© Tannhauser9




ПРОСЫПАЕШЬСЯ ТЫ УТРОМ


немножко несовершенная, но вполне годная. Худенькая, но с сиськами, волосы у корней не прокрашены, но так даже естественней, приятней глазу. Тянешься ручками к мужику своему, тоже, конечно, не аленделон, но в каких-то ракурсах даже и получше будет, побрутальнее. И так вот поцелуешь его в щетину и думаешь: как же хорошо-то все! - а тут и собачка проснулась, хвостиком бьет, по паркету коготками цокает, намекает, что пора уже ей и поссать. На улице тоже красота – дождь, снег, говно, какого-то ребенка ревущего в сад ведут, а ты смотришь на присевшую собачку и опять радуешься: как хорошо, что свои-то уже выросли, сами в школу, сами из школы, счастье же! Возвращаешься домой, а там уже и кофе поспел, как хорошо-то, думаешь, что тогда в ашане три коробки фильтров купили, счастье же! И такое счастье каждое утро дней примерно двадцать в месяц выпадает. А потом вдруг – херак, и все… все! Числа приблизительно двадцать первого телефон с прискорбием сообщает: первый день ПМС, Анна! И… открываются глаза. На все. И нет от этой правды спасения. До двадцать восьмого точно нет. Потому, что не надо, не надо больше этой лжи, самообмана, мишуры этой глянцевой - хватит!!! Проснулась она. Башка не прокрашена, ленивая, страшная, старая, как ****ец, а все туда же. И жирная притом. Собака распущенная, тоже жирная, из пасти воняет, хоть святых выноси, скачет тут. За каким хером она вообще? Кто ее завел? Детки! А зачем? Поиграть! Они поиграли, а ты каждое утро с ней прешься! В снег, в дождь, в говно! И этот еще лежит. Лежит он тут! Нарочно ведь лежит, видно же по нему, что задумал подлость. Не хочет с собакой гулять, притворяется, что спит! А как ему, с другой-то стороны, не притворяться, если рядом с ним каждый день такое? Дура жирная, с непрокрашенной башкой и собака вонючая, тоже жирная? Как это выдержать, чтобы не впасть в летаргию? Ну, ладно, хоть на улице ничего не изменилось – война с окружающей средой идет хорошо. Ребенка какого-то в сад волокут. Так ему и надо, пусть сидит там, сволочь. Хочется прямо подойти и сказать: че ты орешь, мальчик? не понял, куда попал? ты в жопу попал, ясно?! И бесполезно орать, никому ты тут не нужен, так же, как и я! В лифте рыдаешь уже, от ужаса происходящего, от бессилия и мрака. Дома этот, с кофе. Говорит, как хорошо, что тогда в ашане три коробки купили. А ты так вкрадчиво: может, лучше о чем-нибудь другом поговорим? – О чем? – Ну, расскажи мне лучше про Таню Иванову. Как ты был в нее влюблен. – Я тогда в школе учился. – А ты все равно расскажи, мне очень интересно! – и смотришь так, немножко с презрением, исподлобья. Ну, доводишь его потихонечку, слово за слово, нихуя не сделано, утро прошло в скандале, и вот ты уже за рулем, в школу за ребенком едешь. И тут совершенно случайно, ничего, как говорится, не предвещало, тебя подрезает какое-то безответственное ничтожество с тверскими номерами. Казалось бы, плюнуть и растереть! Но не в эти дни, не с двадцать первого по двадцать восьмое. Ты паркуешься у школы, руки дрожат, ты совершенно раздавлена жизнью: тебя не уважают на дорогах, ты жирная, а твой мужик любит Таню Иванову. И тогда ты поднимаешь глаза и видишь прямо перед собой надпись – ПРОДУКТЫ. Ты идешь в ПРОДУКТЫ и покупаешь шоколадку милку, в которую для пущей калорийности вставили печеньку. И еще нутеллу, хорошо, если она у них в продуктах где-то у окна стояла и подморозилась. Берешь еще пластиковую ложку, садишься в машину, ешь милку и замерзшую нутеллу. Пластиковая ложка быстро ломается, тогда нутеллу можно есть ключом. И как-то… отпускает."

Анна Козлова





УБЕРИТЕ СЛАБОНЕРВНЫХ И ПАТРИОТОВ ОТ ЭКРАНА.


То, что я вам сейчас расскажу и наглядно покажу, может в корне изменить ваше отношение к социальным институтам в РФ и взгляды на жизнь и «долги» гражданина перед государством.

Каждый мальчик в эРэФии с детства знает, что он должен государству год своей жизни. Служба в армии – его священный долг.
Каждый студент, устраиваясь на первую работу, знает, что работа должна быть официальной, зарплата – белой, потому что только так Государство о нём позаботится.
С телеэкранов нам внушают, о том, как у нас в стране всё замечательно и хорошо. Мол, система здравоохранения отличная, пенсии больше, чем в других странах СНГ, и при этом чуть ли не самый низкий подоходный налог в мире.
Плодитесь и процветайте граждане эРэФии!

Как должны обстоять дела:
Каждый гражданин честно платит налоги, сам заполняя налоговые декларации, оплачивая счета и квитанции. Гражданин знает, сколько денег он отдает властям, чтобы те о нём заботились и давали различные социальные гарантии – вроде пенсий, бесплатной медицины и различных страховок.
Как обстоят они в РФ:
Граждане искренне верят в то, что они платят только маленький подоходный налог, а медицина у нас в стране бесплатная. Механизм формирования пенсии вообще остается для моих соотечественников тайной за семью печатями.

Начнём, пожалуй, с налогов.

Те цифры, которые я вам покажу – не выдумка, а реальная практика. Где-то год назад, я начал управлять бизнесом. Принимая на работу сотрудников, я гарантировал им официальное трудоустройство. Сформировал зарплатный фонд и охренел. Чтобы заплатить сотруднику на руки 40 000 рублей, я должен заложить в его зарплату 59 862 р.
При адекватной системе налогообложения, мой сотрудник получил бы на руки почти 60 тысяч рублей и треть из них отдал бы государству в виде налогов. При существующей - он получает на руки 40 000 рублей, а в документах видит, что его оклад 45 977 рублей, из которых 5 977 р. – это 13% подоходного налога. Все остальные поборы и выплаты невидимы для рядового сотрудника.
Разложим на пальцах:
40 000 – то, что платим на руки. 87% от номинального размера зарплаты.
45 977(округлим до 46 000 р.) – 100% от зарплаты.
Также работодатель обязан заплатить:
22% - в Пенсионный Фонд РФ
2,9% - в Фонд Социального Страхования
5,1% - в Федеральный Фонд Обязательного медицинского страхования
0,2% - Взносы на страхование от несчастных случаев и профессиональных заболеваний.
Всё вместе 30,2%
По факту в зарплатный фонд я закладываю 59 862 р. а на руки человек получает 40 000 р. 34% от его потенциального дохода забирает себе государство.
За эти деньги РФ гарантирует нам «бесплатную» медицину, пенсии, социальное страхование.

Пенсия.

Пользуясь пенсионным калькулятором, мы получаем, что при стаже в 35 лет со средним окладом в 46 000 рублей вы имеете право рассчитывать на пенсию в 23 800 р.
При такой зарплате каждый месяц в пенсионный фонд уходит 10 120 рублей. 121 440 рублей в год.
Предположим, что такие же деньги вы каждый месяц отдаете в банк, а не в ПФРФ. Средний процент по вкладам со свободным управлением, возможностью ежемесячного пополнения и капитализацией процентов - 8% годовых.
Если каждый месяц вносить на такой вклад по 10 000 рублей, через 35 лет на вашем счету будет: 23 091 750 рублей. Следовательно, если при достижении пенсионного возраста вы перестанете вносить деньги на счет и будете пользоваться только процентами, в месяц вы сможете тратить 153 945 рублей, при этом на вашем счету всегда будут 23 миллиона!
Банковские проценты – это минимум, который можно заработать, вложив куда-то деньги. Если инвестировать, например, покупать акции перспективных компаний(чем и занимаются банки и государство), то процент будет порядка 20% годовых. Вопрос, к властям, каким образом 23 000 000 превращаются в 23 000 на протяжении, дай бог, 10 лет?! То есть, вы даете государству деньги на менее выгодных условиях, чем давали бы банку. Какой смысл тогда платить деньги государству, если оно их тратит на что угодно, но только не на вас?

«Бесплатная» медицина.

5,1 от 46 тысяч – это 2350 рублей. Такие деньги с вашей зарплаты каждый месяц идут в фонд ОМС.
28 200 рублей в год вы тратите на «бесплатную» медицину. При этом вы прекрасно знаете, что за услуги зубного всегда приходится доплачивать. Доплачивать нужно и за нормальное место в больнице, чтобы вас в коридоре с бомжами не положили, за работающий наркоз на операции, за операцию, когда она нужна, а не тогда, когда подойдёт очередь, за получение анализов, когда они нужны, а не через неделю, за многие виды анализов – список можно продолжать бесконечно.
При этом полный полис ДМС стоит 30 тысяч рублей – в него входит поликлиническая, экстренная, стоматологическая медицинская помощь и вызов врача на дом. Все услуги можно заказать по телефону или через интернет, никаких тебе очередей, отдельные палаты с телевизором и вайфаем в больнице, лучшие материалы и наркоз в стоматологическом кабинете, срочные и результативные операции, скорая помощь, укомплектованная всеми необходимыми лекарствами. И всё это за эквивалентную обязательному страхованию сумму. Как вам?

Если на секунду представить, что наше государство отменит данные налоги и откажется от бесплатной медицины и пенсионного страхования, наши граждане ВНЕЗАПНО окажутся в более выгодных условиях, чем они сейчас есть.

Закладывая в зарплатный фонд 60 тысяч рублей, я плачу сотруднику 40. Сотрудник не знает о 20 тысячах рублей и не представляет, на что их государство тратит.

Мне кажется, что если бы каждый гражданин России сам распоряжался своей зарплатой и оформлял налоговые декларации, спрос с государства был бы в сотни раз выше.

Лично меня шокирует такая ситуация с налогами. Я не призываю уклоняться от их уплаты, но почему-то распоряжаться самому своими деньгами – гораздо выгоднее, чем доверять нашей стране. Надеюсь, что небольшой ликбез поможет повысить уровень гражданской сознательности и повысит уровень требований граждан к государству. По конституции оно нам много чего должно.

(с) ынэта





ДИСКОТЕКА


Вспышка.

Съеденная недавно таблетка всё еще приятно холодит нёбо. И сердце бьется, словно в такт музыке. Нелл знает, что ей нельзя танцевать.

Но так хочется! Она ведь помнит, каково это - вскинуть руки над головой резко и порывисто. И медленно опустить их вдоль тела. Музыка шумит и зовет сделать плавную, мягкую, словно под водой, восьмерку бедрами и снова поднять руки. И живот сильней обнажится. Хотя куда уж сильней: короткий топик заканчивается прямо под грудью, а небрежно широкие брюки начинаются ниже немного выпирающих тазовых косточек. Но все же, Нелл желает ощущать дуновение воздуха на танцполе всей обнаженной кожей. Словно музыка не только зовет, но и касается, гладит. Заставляет чувствовать себя красивой, желанной, растворенной среди звуков.

Мягкий удар басов, и в такт к нему хочется отвести назад плечи, резко приподнимая грудь, словно сердце пытается выбраться из клетки ребер.

В танце легко быть сексуальной, нежной, свободной. Или яростной, неистовой, непокорной. Подпрыгивая вверх, с каждым ударом звука изображать удар кулака в воздух. Можно быть любой. А главное, чувствовать только то, что диктует звук, потерять себя в музыке, оставляя лишь море эмоций.

Нелл хочется сильно и резко прижать голову к плечу. Чтобы в свете разноцветных вспышек сотня заплетенных косичек взлетели вверх. Тёплый воздух касается изгиба шеи вместе с выдохом слов певца, и кажется, что он поет над ухом.

Нелл помнит, что ей нельзя танцевать. Но не выдержав, с очередной вспышкой света, высоко вскидывает руки.
— Нелли?

Теплая рука опускается на плечо.
— Нелли Вячеславовна, с вами все хорошо?
— Ох, детка, прости, я опять задумалась и шевельнулась, да?
— Ничего-ничего, — медсестричка в мятного цвета форме ласково улыбается и гладит Нелли Вячеславовну по плечу, - просто постарайтесь запомнить, что во время ЭЭГ двигаться нельзя. Даже если свет резко мелькает. Хорошо?

Старушка кивает, заставляя кокетливые кудельки на голове вздрогнуть.
— Может, еще таблеточку валидола, пока не начали? Для успокоения?
Медсестра вежлива и ласкова до умопомрачения. Нелли Вячеславовна мысленно тяжело вздыхает, а вслух столь же приторно отвечает:
— Нет, деточка, всё хорошо, я постараюсь посидеть спокойно.
— Вот умница, дорогая. Вы у нас такая бодрая старушка в свои семьдесят, хоть сейчас в пляс, - радуется как дитя своей шутке медсестричка. – Сейчас начнём заново процедуру. Смотрите на свет. Начинаем.

Вспышка…

Дарья Пасько




ТОЛЬКО НОГТИ ДОСУШУ.


– Здрасьте-здрасьте, проходите на кухню. Я сейчас. Только ногти досушу...
– Ногти? Какие ногти? – опешила психолог.
Она работает в хосписе. В детском хосписе. Она работает со взрослыми, у которых умирают дети. Это не работа, а наказание. Постоянный контакт со смертельным отчаянием.
Ее клиенты не красят ногти. Не одевают яркое. Не смеются. Не улыбаются. Не празднуют праздники. Не ходят в кино.
Они носят черные платки. Смотрят в одну точку. Отвечают невпопад. Подолгу не открывают дверь.
Они живут в ожидании черного дня и делают черным каждый день ожидания.
Психолог нужен для того, чтобы прогнать из головы таких родителей мысли о смерти. О своей смерти. Потому что когда уйдет ребенок, зачем жить?
Психолог должен объяснить зачем. Помочь придумать новое "зачем". И поселить это новое "зачем" в голову мам и пап, давно и привычно живущих на грани отчаяния.

– Какие ногти? – переспросила психолог. – Вы мама Анечки? Вы Снежанна?
– Я мама, мама. Вот эти ногти, – засмеялась Снеж. Показала красивый маникюр с блестящими, как леденцы пальчиками.

Снеж 30 лет. 2 года назад ее четырехлетней дочке поставили диагноз. Онкология. 4 стадия.
Диагноз, определивший конечность жизненного отрезка её дочери. Два года. Два раза по 365 дней. "Плюс-минус 720 дней", – посчитала Снеж и упала в колодец отчаяния.
В колодце не было дна. Когда Снеж смотрела на дочку, она все время летела вниз, испытывая нечеловеческие перегрузки. Ей даже снилось это падение. Во сне она отчаянно цеплялась за стенки колодца, сдирая пальцы в кровь, ломая ногти, пыталась замедлиться, остановиться. Просыпалась от боли. Болели пальцы. И ногти болели. Желтели. Грибок, наверное. Снеж прятала желтизну под нарядный маникюр.

Конечно, они боролись.
Снеж отчаянно карабкалась. Хваталась за любую возможность. Традиционная медицина. Нетрадиционная. В один день после утреннего облучения она могла повезти дочь к деревенскому знахарю. А вдруг? Лучевая терапия и отвары целебных трав.
Лучшие диагносты и онкологи.
«А вдруг» закончилось, когда метастазы попали в костный мозг дочки. Снеж поняла: вот теперь – всё. Финальный отрезок пути. Сколько бы там не было дней, они уже без «а вдруг».
Снеж осознала: она больше не сможет ничего изменить. Выбора: жить или умереть – больше нет. Ей, Снежане, придется это принять. Она мгновенно замерзла.

Подождите, но выбор же есть всегда! Даже у осужденного на смерть человека, которого ведут на расстрел, есть выбор. Выбор – с каким настроем туда идти. С остервенением, с обидой, с прощением, с надеждой…
Снеж поняла, что в этом выборе – ее спасение. И согрелась.
Она выбирает жить «как ни в чем не бывало». Она не станет культивировать болезнь и подчинять ей всю жизнь дочери. И свою жизнь тоже. Она не положит на алтарь грядущей смерти больше ни дня из отведенных Господом на жизнь.
Надо ЖИТЬ. А не ЖДАТЬ.

Да, больничная палата и ежедневные инъекции яда в исколотые вены ребенка возможно продлят ее жизнь на несколько дней. Жизнь ли это для пятилетней девочки? Нет. Это мучение.
Анюта все время плакала в больнице и просилась домой. Дома – куклы. Мультики. Смешные журналы. Фрукты. Дома – детство. А в больнице – борьба. Но исход борьбы уже определен, зачем тогда?
Снеж забрала дочку домой. И стала жить-поживать.

– Это она не в себе, – хмуро смотрели на Снежанну другие матери, чьи дети оставались в больничных палатах. – Это она сдалась.
А Снеж в этот момент делала свой осознанный выбор. Она перестала падать в колодец. Остановилась. Подняла голову. И увидела небо. И лучи солнца, дотянувшиеся до нее в колодце.

Снеж крепко сжимала Анюткину ладонь, когда они уходили из больницы.
– Пойдем домой, моя хорошая…
– Мы сюда больше не вернемся? – с надеждой спрашивала девочка.
– Нет, больше не вернемся, – твердо сказала Снеж.

Анюта стала пациенткой хосписа. Ну, то есть жила дома, а там стояла на учёте.
Хоспис – это не про смерть. Хоспис – это про жизнь. Про то, что смерть – это часть жизни. Что умереть – не страшно. Страшно умереть при жизни.
Снеж ценила сотрудников этого заведения. Они всегда были рядом. На расстоянии телефонного звонка. Он всегда готовы были помочь. И они не задавали глупых вопросов. Это важно.

А другие – задавали.
– Как ты? – спрашивали окружающие.
В вопрос зашит глубокий ужас от осознания бескрайности чужой беды и глубокая радость от осознания, что эта беда – не со мной.
– Я – отлично, – честно признавалась Снеж. – Сегодня на карусели поедем. Анютка хочет. Мороженого поедим. По парку пошатаемся.
Люди отводят глаза. Этот текст принадлежит маме здорового ребенка. Его не должна говорить мама смертельно больной девочки.
Люди, ни дня не прожившие в колодце, любят давать экспертные советы о том, как грамотно страдать. У них есть Хрестоматия отчаяния, мокрая от слез.
А у Снеж нет такой хрестоматии. У нее – альбом с белыми листами. Каждый лист – это новый день. Сегодня мы проживем его на полную катушку. С мороженым и каруселями. Раскрасим яркими цветами и детским смехом. А потом настанет ночь, Анютка заснет, а Снеж будет слушать ее дыхание. Дыхание спящей дочери - лучшая симфония любви на свете. Спасибо, Господи, за ещё один яркий день. Завтра нас ждет новый чистый лист. В какие бы цвета его раскрасить?

Где-то на отрезке Анюткиной болезни от Снеж ушел муж. Страшнее, конечно, что при этом от Анютки ушел папа.
Уходя, муж говорил Снеж что-то обидное. Что толстая. И старая. И что-то ещё. Избивал словами. Снеж не слушала. Она понимала. Он просто сдается. Он уходит от страха. Он не хочет каждый день видеть угасание дочери. Это портит качество его жизни. Ему приходится виновато улыбаться. Потому что общество осуждает улыбки в такой ситуации.
Впереди ещё год. Муж не хотел выкидывать год своей жизни в трубу страданий. Ведь этот год можно прожить весело, ездить на море, смеяться заливисто, целоваться исступленно. А альтернатива – слезы, уколы, врачи, диагнозы. Муж выбрал первое. Вышел за скобки семьи. И оттуда, из-за кулис, дает ценные советы Снеж.
– Такой активный образ жизни добивает ребенка, – авторитетно заявляет бывший муж, рассматривая в соцсетях фотографии. На них – счастливая мама с хохочущей дочкой. Подписчики не подозревают, что дочка больна. – Ты ей жизнь сокращаешь.
Снеж молчит. А что говорить? Теоретически он прав. Если бы Анютка лежала сейчас, утыканная иголками, через которые в нее закачивали бы химические препараты на основе яда, она бы, вероятно, прожила дольше. Но... Разве это жизнь для пятилетнего ребенка?

Снеж давно не рефлексирует по этому поводу. Просто живет.
Недавно свозила дочку в Парк развлечений. Вот это приключение! Анютка была счастлива. Желтоватые щечки покрывались румянцем. Она целый день проходила в платье Эльзы, она была настоящей, взаправдашней принцессой. Снеж радовалась вместе с дочкой, заряжалась ее восторгом.

Жить, когда у тебя все хорошо - это одна история. А жить, когда у тебя все плохо – совсем другая.
Когда у тебя все хорошо, то можно думать о пельменях и новых обоях в гостиную. А когда все плохо, то все мысли перекрыты шлагбаумом осознания, что метастазы уже перешли в костный мозг ребенка.
Снеж прошла этап отрицания. И гнева. И истерик. Она уже там, на другом берегу. Она - в принятии.
Поэтому она живет, как будто все хорошо. Она сломала шлагбаум и прибралась в голове. Она думает о пельменях и обоях в гостиную. Можно взять бежевые такие, с кофейным оттенком. Будет красиво.

– Снежанна, вы думаете о том, как будете жить...потом? – осторожно спрашивает психолог. Она готова к ответу про суицидальные мысли. И знает, что говорить в ответ.
– Потом? Ну, плана у меня нет, но я знаю, что я сделаю сразу после...
– Что?
– Я уеду на море. Буду много плавать. И загорать. И заплывать за буйки.
– На море? Интересно, – психолог рассматривает Снеж с любопытством. Думает о силе этой измученной испытаниями, но несломленной женщины.
Снеж по-своему понимает этот пристальный взгляд. Она трактует его как осуждение. Она к нему привыкла.
– Вы думаете, это стыдно? Все так думают. Мама. Бывший муж. Соседи. Подруги.
– Я так не думаю, Снежанна, честно. Даже наоборот.
– Я смою в море все эти осуждающие взгляды. Все приговоры. Мне тут сказали, что я... как это... "пафосно страдаю"…
Снеж усмехнулась.
– Снежанна, вы боитесь чего-нибудь? – спрашивает психолог.
– Я? – Снеж задумалась. – Наверно, уже нет. Я боюсь Анюткиной боли. Но есть морфий. А так ничего...
– Анечке хуже.
– Да, я вижу. Не слепая. Но так уже было. Думаю, прорвемся.
– А если нет?
– А если нет, то я не хочу вскрытия. Не хочу, чтобы трогали ее. И платье Эльзы уже готово. Она в нем была счастлива здесь. И будет там.

Психолог собирается уходить. Она здесь не нужна. Она не скажет этой маме ничего нового. Скорее, наоборот. Эта женщина – сама мудрость и принятие. А может это защитная реакция, блокирующая чувства. А может, жажда жизни. Какая разница? Море... Она хочет на море.
От нее не пахнет отчаянием. Пахнет лаком для ногтей. И немножко шоколадом. Они с дочкой ели шоколад.
Из комнаты в руки Снеж выстреливает Анютка.
– Мама, пойдем раскрашивать новыми фломастерами разукрашку!!! – верещит девочка.
– Я иду, Анют. У нас гости, видишь? Поздоровайся. А то не вежливо…
– Здрасьте, – здоровается девочка и убегает в комнату. Если бы не желтоватый цвет лица и не вздувшиеся лимфоузлы - обычный ребенок, заряженный детством.

Снеж выходит на лестничную клетку проводить психолога. А на самом деле – закурить. Очень хочется.
– Вы – удивительная, Снежанна, – говорит психолог на прощание. – Вы большая редкость. Вам не нужен психолог. Вы сама себе психолог. Я даже советовать Вам ничего не буду. Пожелаю сил и стойкости.
– Угу, спасибо, приятно, – Снеж приветливо улыбается и жадно затягивается сигаретой. – Сил и вам тоже. У вас работка - не позавидуешь.
Двери лифта закрываются и не дают психологу ответить любезностью.
Снеж докуривает сигарету и еще минуту рассматривает весеннее небо через грязное окно. Небо голубое, яркое, залитое солнечным светом.
Такое же будет на море. Потом. Снеж будет греться в его лучах. Быстро загорит в черное. Будет вечерами мазать сметаной красные плечи.
А когда придет пора – она вернется сюда.
Вернется, обновленная.
И пойдет работать в хоспис. Психологом. Будет вот также ходить к тем, кто разучился улыбаться, и учить. Учить жить вопреки диагнозам. Учить ломать шлагбаумы. Учить думать о море. Учить видеть солнце в колодце.
Она будет показывать людям свои фотографии. На фотографиях – счастье двух людей. И нет болезни. Это они с Анютой в парке. Это – катаются на лошадках. Это – на каруселях. Это - на горке. Это они лопают фрукты. А вот тут – шоколад...

Можно жить. Можно. И нужно. Просто купите пельмени. Просто поклейте обои...

Р.S. А вот теперь все, кто прочел этот текст, подумайте: у вас и правда еще есть проблемы?

Ольга Савельева




ХОЧУ СТАТЬ КОШКОЙ.


Очередной раз начинаю ныть, что я хочу быть кошкой у хороших хозяев, потому что вот — идеальная жизнь, безопасность, покой, тепло, на всём готовом...

— Значит так, — говорит Юра. — Давай я тебе расскажу, какой бы ты была кошкой. Ты думаешь, ты бы была счастливой кошкой. Но на самом деле ты была бы очень несчастной кошкой. Нормальная потому что кошка утром просыпается, думает: хорошо, печка теплая...Потом думает: хорошо, сейчас молочка из блюдечка попьем... Потом попьет и думает: хорошо, сейчас из окошка на снежок поглядим...а там обед скоро... Это ты хочешь быть такой кошкой.

А была бы ты - вот какой кошкой: проснулась и думает: печка теплая... горим! Точно горим!!! Поносится по дому, убедится, что не горим, ляжет отдышаться и думает: молочка бы сейчас. Но ведь блюдце наверняка пустое. Ну, то есть, я почти уверена, что пустое. Страшно даже пойти посмотреть. Господи, за что мне пустое блюдце??? Ну, подивится, что блюдце полное, попьет (немножко, чтобы на потом осталось, потому что понятно, что налили по случайности и больше не нальют никогда) и думает: можно бы и на подоконник... но что там, за окном? Там же наверняка ужас какой-нибудь за окном. Там же наверняка кто-нибудь замерзает насмерть и едет холодный поезд с картофельными очистками... Нет, нет, я не могу... Высунет нос — тишина, благолепие...

Ляжет на подоконник и думает: о господи, скоро обед. Какой обед, у меня же болит желудок, а не поесть — они обидятся, а я не могу их обидеть, я же им стольким обязана, ну как же мне жить? И так далее, — строго говорит Юра. — Вот такой ты будешь кошкой. И умрешь в теплой квартире, у хороших хозяев, перед блюдечком с молоком — от нервного истощения.

Линор Горалик





РЕЗКО ЗАГОЛОСИЛО В УХО.


вскакиваю, хватаю трубку. номер не определен.
- слушаю.
секундная пауза. потом межденный, как будто человек не говорит, а пьет, потягивает через трубочку, женский голос:
- я решилась. понимаешь… так можно, наверное, всю жизнь прожить. и не узнаешь, как могло бы быть. да и все равно в конце не ясно, что было бы лучше. я, в общем, здесь. такси вызвала. вещи… взяла только самое необходимое. говори адрес.

я продолжаю спать. внутри хоть бы дрогнуло что. голос знакомый. на ее голос похож. но номер точно не ее. с другой стороны, если она мне звонит, значит, ее номер. значит, теперь это – ее номер.
называю адрес.
- пока. скоро буду.

перезванивать не стал. какое буду? почему? откуда? вещи какие-то. ерунда. но встал. трусы надел. умылся.
дорожку красную стелить? для чего? в голове пустота. как внутри воздушного шарика. или как в автоматах этих дурацких, со щупом металлическим, которым схватить надо чье-нибудь плюшевое ухо и потом не знать, куда деть уродца. уши вижу, свет моргает, щуп елозит в башке, а нужное ухо схватить не получается.

звонок в дверь. в глазок не полез. поздно. открываю. стоит. рядом чемодан на колесиках. высокий, увесистый. надо же было как-то поднять его на третий этаж.

схлестнулись глазами. увидел только зрачки, брови тонкие, резные как будто, и подбородок остренький. и все. лопнуло что-то в животе и стремительно потекло по ногам. горячим. блять. подумал. кто эта баба?

она думала короче. мелькнуло что-то такое в глазах – отчаяние, не отчаяние, а недоумение скорее, любопытство, лукавство. но не страх точно. зуб даю, страха там не было и тени.

волосы смахнула с лица, сказала непонятное:
- а… все равно.
и шагнула внутрь, вминая меня волной чего-то пряного, нежного, мехового, с морозцем и алыми на скулах щеками.

молча позволил ей войти, нерешительно, стесняясь, поправил трусы. закрыл дверь за чемоданом.
прихожая у меня маленькая. двоим тесно. с чемоданом и дышать трудно.

сняла черные, с опушкой, ботики, скользнула внутрь. все это молча. кроме парфюма, чую, в воздухе повисло черносливовое что-то, вискарное.

- чай? кофе?
это уже я. шучу. голосом изобразил равнодушие. как будто для меня обычное дело, что среди ночи приезжают незнакомые тетки с чемоданами. и я так, зевая, мог бы и без белья, в принципе, впускаю, выпускаю. как дверь стеклянная в метрополитене.

сбросила мне на руки дубленку – тонкую, мягкую, теплую, пахнущую дорогой самкой. бережно повесил, рассуждая, розыгрыш это, случайность или… мозговая атака, саня, думай, черный ящик, что в ящике, кто в ящике, баба, чья баба, где я мог ее видеть, откуда она узнала мой номер, мой адрес, тупица, ты сам ей адрес назвал, а номер, а номер не знаю, отъебись, не знаю ничего, по ногам тянет, и сиськи торчком, чьи сиськи, твои сиськи, быстро втяни живот.

- спать.
сказала, как серпом по колосьям. ну ок. спать так спать. достал вторую подушку, швырнул рядом со своей.
- одеяло у меня одно.
- и пусть.

я молчу. ты, думаю, пришла, хуле я буду распрягаться, расспрашивать, кто такая, откуда, пароли, явки, горшки на подоконнике, пастор шлаг, профессор плейшнер, цианид… и она молчит. думает, куда сесть, где встать, вещи куда положить.

показываю рукой на стул – вот, пожалуйста. киваю на стену санузла:
- ванная – там.
вручаю полотенце.
- у меня газовая колонка. нежная. ебошить на максимум кран не стоит. аккуратно до щелчка, ждем секунд десять, потом…
- я знаю. у бабушки моей такое же… нежное. спасибо.

все это при включенном торшере. на лице тени от люстры. милая тетенька. наверное, моложе меня. часа на полтора. но, явно, пользуется чем-то большим, чем детским кремом для рук. ухоженная. с маникюром и блеском перламутровым на губах. узкие джинсы. водолазка черная с бусиками. грудь наличествует. на груди малеха приостановился, сглотнул. встретился с ней глазами. выдохнул.

- я в 7.45 встаю. на завтрак – каша. геркулесовая.
- разберемся.

пока она в душ, я лег. чувствую, колотит. не сильно, может сойти за легкую дрожь возбуждения. в животе заурчало.
лежу. потею. дрожу. отвернулся к стене. жопой к противнику.
пришла. тело дышит. спиной вижу все ее выпуклости, вогнутости, изгибы, волосок каждый угадываю…

подошла к торшеру, распустила волосы, щелкнула выключателем, легла.
напрягся так, что заболела печенка. сейчас, думаю, главное – не выдать себя. ситуация черт знает какая. веду себя по-идиотски. и разворачиваться неожиданно и выдавать спич: кстати, вы кто и что делаете в моей постели? - тупо же. не оригинально как минимум.

лежу не шевелясь. деревянный до скрипа. стыну пальцами ног и подмышками. боюсь шелохнуться.
а она ровная, спокойная, как будто и правда своя, как будто нормально все, естественно, так и должно быть. решилась там на что-то, законтачила провода какие-то в голове, совершила поступок. может, от мужа ушла. может, вернулась. с другой стороны, мне… вот честно если… если не брать в расчет все внешние нюансы… мне не все равно?

повернулась лицом к затылку моему, придвинулась, руки просунула в меня и лицом куда-то в шею. я на секунду подумал, что меня сейчас разорвет. от немыслимости, невозможности такого. сейчас выскочат из-за штор ниндзя и искрошат меня в солянку. сюрприииииз.

и уснул. помню, что взял ее руку в свою, приложил к губам. больше не помню ничего.

проснулись наоборот: я спиной к стене, она лицом к окну. я ее обнимаю, впечатавшись в ее гладкое тело, дышу куда-то в макушку, путаясь бородой в пепельных волосах.

проснулись одновременно. сейчас будет будильник. придется вставать. смотреть на нее. встречаться глазами. говорить. утром ведь все иначе. утром молчать не получится. и есть яичницу с беконом за одним столом, как супруги, которые прожили сто лет вместе, молча, тоже не…
притаился. а сам слышу, как она ресницами бяк-бяк по наволочке. вечный вопрос: а дальше что?

- я – оля… кашу буду. я у тебя сегодня поживу? деньги у меня есть. вещи твои трогать не буду.

выпростался из нее. не справился с искушением, чмокнул в косточку на шее. ноль реакции. как будто и это нормально.

- живи. но ключи у меня только одни. и выносить из дома нечего.

улыбнулась с закрытыми глазами:

- вот и славно.

и снова заснула.

посмотрел на нее спящую, чертыхнулся, прошептал «а я саша с уралмаша» и пошел варить кашу. на двоих.

Александр Войтышин




ЛЮБОВЬ ЗЛА.


Вот Рита и полюбила Козлова. Этому удивлялись и на это любовались все.

Удивлялись самоотверженностью продавщицы районной разливайки и её чувствам к бывшему интеллигенту, любовались этим же.

Риту звали замуж раз двадцать. Нет ни одного посетителя разливайки, который поздней ночью входил в помещение, предусмотрительно потопав, оббивая снег с обуви, застенчиво улыбался и не шептал хриплым простуженным голосом: "Выходи за меня".

Рита морщилась и не верила.

Большинству потенциальных мужей хотелось иметь бесплатный абонемент в разливайке, а меньшинству хотелось бесплатного секса. Коле Шмакову хотелось и того, и другого, но Рита не хотела от Коли Шмакова вообще ничего. Связывать свою жизнь с человеком, бывающим на зоне больше, чем дома, Рите не хотелось.

Рите вообще никого не хотелось.

Разливайка называлась "Париж". Бурная фантазия хозяина заведения Акопяна сначала насвистывала ему другое название. Но слово Эчмиадзин, заставляющее его вспоминать малую родину и протяжные звуки дудука, вызывали скупые мужские слёзы, но выговорить это слово никто в микрорайоне не мог.

Пусть будет "Париж", махнул рукой Акопян, там живёт Азнавур.

Рита появилась в разливайке из-за любви к французскому. Мадемуазель шанте блюз Патрисии Каас была известна ей на зубок. Нет, она не понимала слов, но разве слова важны, когда поют на французском?

Рита любила Францию. Но никогда там не была. Это естественно, никто из нашего микрорайона там не был. Более того, ничего в микрорайоне и не напоминало Францию. Хотя откуда мы знаем, что может напоминать Францию, если никто там никогда не был?

Из французского у Риты были чулки. На упаковке была нарисована Эйфелева башня. Чулки были сделаны в Польше, но Эйфелева башня нивилировало это недоразумение.

Каждый день, открывая разливайку, Рита читала "Париж" на вывеске и глубоко вздыхала. Невидимый вихрь уносил её туда, на Монмартр, где запах кофе и круасанов кружил голову, где шёлковые шарфики развевались на шеях парижан, где мальчик Гаврош в кепи стоял, облокотившись на стену Нотр Дамма, где тёмные воды Сены несут признания в любви на французском, где вслух читают Бодлера и Аполлинера.

Рита открывала дверь, включала дневной электрический свет, становилась за прилавок и наливала дешёвый алкоголь многочисленным потенциальным женихам, морщась в ответ на их пылкие признания.

Иногда она легко тушила начинающиеся конфликты. Рита была женщиной не маленькой, размер сапог сорок один, размер бюста шесть.

Схватив нарушителя за шиворот, она выталкивала его на мороз, сопровождая французским:

-Вуаля, ****ь!

Потом под гробовую тишину возвращалась к прилавку.

Козлов появился после Нового года.

Первого января, когда большая часть обитателей микрорайона ещё не поменяло позу, в которой их застал глубокий алкогольный сон, в дверь разливайки вошёл маленький человек в бобровой шапке и толстых очках на носу:

— Пардон муа, мадемуазель, — сказал человек — Не найдётся ли у вас хотя бы бокала бургундского, чтобы утолить нечеловеческие страдания странствующего в посталкогольном синдроме рыцаря?

Рита застыла. Что он сказал? Пардон муа? Бургундское? От волнения сердце грозило выскочить из Ритиного шестого размера:

— Есть водка — с трудом переборов волнение произнесла она.

— Водка... — человек произнёс это слово горько и обречённо - Что же, паркуа па? Се ля ви! Сава бьян! Давайте водку, мадемуазель.

Рита дала. И водку дала. И шестой размер.

И ничего, что человека звали Козлов, а не Пуатье. Откуда у нас в микрорайоне Пуатье? Зато он был Жорж и очень не любил, когда его звали аутентичным Георгием.

Любовь зла. Вот Рита и полюбила Козлова.

Ему очень завидуют и даже пару раз обещали побить. Но не бьют. Во-первых, боятся Ритиного "вуаля", а во-вторых, понимают, — любовь. Против неё, окаянной, не попрёшь. Вот такой "мелодрам колоссаль", вот такой "гранд амур", вот такой "сентимент энорме".

Существует любовь, существует!

Александр Гутин

ПРИЧАЛ, ОТВЕТЬТЕ!


— Мамочка, мамочка! Прости! Мне, правда, пора! — Корицына отчаянно прыгала на одной ноге, пытаясь заточить вторую в тесный карцер замшевого сапога. — Такси уже ждёт.
— Что это за работа такая, где человека даже в день рожденья дёргают?
— Мам. Не начинай. Меня премии лишат!
— Раз в сто лет заезжаешь, и то сбегаешь как от чумной! Беги-беги. Премия ж важнее родной матери-то.
— Я позвоню.
— Стой!
— Что?
— Пирог возьми! Сейчас я его в пакетик заверну. Где-то у меня был из «Дикси» чистый…
— Мам, не надо.
— Я зря у плиты корячилась, что ли? …И винегрета баночку.
— Ма-ам!
— На. Бери, сказала!
— Спасибо.
— С Днём рождения. Ты… ты позвонишь?
— Мам, не плачь. Люблю! И лекарства пей! Пока!

…Навигатор клялся мамой таксиста, что до конца маршрута осталось 27 минут. А значит Корицына успеет домой. Нет, не на работу, как она соврала матери (а врала она частенько, как всякая любящая дочь). Никакой шеф её не ждал.
Корицыну ждала ракушка.
…Это была очень красивая, крупная раковина, отделанная розовым перламутром изнутри. Сначала она долго жила на большой красной звезде на самом дне Балтийского моря. Потом течение сорвало её со звезды и понесло, понесло всё дальше от дома, выплюнуло в районе янтарной Юрмалы и отдало в руки безработного Зейдникса. Безработный Зейдникс восхитился сим подарком, покрыл ракушку дешёвым лаком и продал её слегка подвыпившей туристке Корицыной по какой-то безумной цене. С тех пор ракушка поселилась в корицынском серванте по соседству с гжелиным слонёнком и «счастливой» китайской лягушкой (Корицына всё забывала её выбросить после перелома бедра). Два года ракушка вела себя как подобает любой прилично ракушке — молчала и собирала пыль. Но месяцев восемь назад она заговорила.
— Шшшшш… шшшшш… «Причал», ответьте! ШШШШШ… «Причал»… Ответьте, «Причал»!
Вначале Корицына подумала, что это вещает реклама, перебив «Удивительную миссис Мэйзел» на самом интересном месте.
— Что-то новенькое от «Азино три топора», — вслух подумала Корицына.
Но голос, пробивающийся сквозь помехи, шёл явно не из ноутбука.
— Шшшшш… Кто-нибудь, ответьте… Шшшшш…
Корицына ухом вперёд исследовала комнату и подошла к серванту. Взяла ракушку, тут же почувствовала вибрацию от звука.
— «Причал», это «Касатка»… шшшш… ответьте…
— Алё? — прошептала Корицына, чувствуя себя идиоткой.

…Так началось знакомство Корицыной с экипажем подлодки Щ-313 «Касатка», затонувшей холодной октябрьской ночью 1942-го года.
Они преследовали вражеский эсминец и в кураже погони не заметили второй. Немцы ухнули глубинными бомбами, и одна из них повредила корпус, отчего «Касатка», вооруженная последней торпедой, клюнула носом и опустилась на дно в 22:30. Вторая бомба застряла между радиоантеннами.
И взорвалась в 1:30.
Каждый вечер, ровно в половину одиннадцатого, ракушка запрашивала «Причал» голосом командира Ляхова. Корицына отвечала, первые полчаса доказывала ему, что она из будущего, а затем общалась со всем экипажем — Ляхов включал громкую связь. Корицына вещала морякам о будущем, о победе над немцами, мобильниках и компьютерах, ценах на сахар и космической программе — обо всём на свете, кроме того, что произойдёт в 1:30. Потом она слышала грохот. Плакала всю ночь и ложилась на пару часов спать, чтобы следующим вечером, ровно в 22:30, снова ответить на запрос «Касатки». И опять терпеливо объяснять, что происходит, рассказывать о победе, мобильниках, моде…
Позже Корицына погуглила и узнала, что лодку нашли какие-то дайверы-любители только в 96-м. На ней было тридцать семь человек. В папке «Избранное» она хранила 37 чёрно-белых фотографий. 37 разных мужчин, старых и молодых, улыбающихся и хмурых, смотрели со снимков в будущую жизнь, которая одинаково для всех оборвётся в 1:30 27 октября 1942-го года на глубине 88 метров.
Старлей Ляхов, молодой командир. Умное лицо, не по возрасту даже. Нижнюю челюсть специально выставляет вперед, чтобы выглядеть героически — наверное, комплексует из-за неправильного прикуса.
Боцман Пинчук — родом из Ровно, пошляк страшный. При этом взгляд мудрый — прям мужик салтыково-щедринский.
Политрук Ребензя. Каждый раз запрещает личному составу общаться «с этой шлюхой абвера» Корицыной. За что его постоянно закрывают в трюме, а он оттуда грозит всех расстрелять по закону военного времени. А всем каждый раз наплевать.
Она так жалела их всех! И не могла, не решалась сказать им, что произойдёт в 1:30. Она врала, что всё будет хорошо. Им ответят, их спасут, они все, все 37 человек вернутся домой, победив немцев, и проживут долгую счастливую советскую жизнь. За восемь месяцев она полюбила каждого из них. Теперь это была и её команда, её мужчины. Каждый вечер ровно в 22:30 она была у ракушки, чтобы сделать их всех счастливыми. И каждую ночь всех их теряла.
Единственным подводником, которого Корицына потеряла один раз, был её отец. Рослый, бородатый каперанг на атомной подлодке, которого боялось даже командование. От одного взгляда из-под пушистой брови хотелось схватить швабру и что-нибудь отдраивать до потери пульса. Он доставал своими нравоучениями всех и всегда, но учил всему, что умел сам. Всё контролировал, даже личную жизнь. Одного хахаля дочери выставил из дому за вопрос «На чём Вы плаваете?». Трёх других сначала знакомил со своим наградным пистолетом и пятью обоймами, намекая на то, что всё содержимое обойм окажется в голове второй дочерней половинки, «если хоть один, сука, волос…!». Корицына ненавидела его. И всё ему прощала, когда он возвращался, сгребал их с матерью в охапку и бросал короткое «Соскучился». И становилось уютно, будто вокруг тебя вырастает стена и тебе нестрашно, даже хорошо и тепло.
Но однажды он не вернулся. А по телевизору просто сказали: «Она утонула». Отдали лишь орден и компенсацию. Мама всё потратила на памятник. В воду бросили венок. Стены вокруг больше не было.
Корицына не могла его спасти. Но экипаж «Касатки» — честно пыталась. Она писала в СМИ, военным историкам и Администрацию, даже «случайно» познакомилась и заманила к себе морского инженера. Но никто ей не верил, а морской инженер даже искал по всей квартире скрытые камеры, думая, что Корицына — блогер-хайполов. Тем временем «касатики» погибли уже 246 раз. И сегодня будет 247-й…
(Кстати, называть их «касатиками» было рискованно. За это, например, был коллективно избит экипаж Щ-312 «Нерпа», причём в полном составе).

…Корицына напомаженным снарядом влетела в квартиру. На часах 22:26. Успела. Налила вина, чтобы отпраздновать ДР с отражением. Выпила.
— Шшшшшш… «Причал», ответьте!
— Алё! Да! Алё!
— «Причал», это…
— Я не «Причал», ребят. Всем приветик. Сейчас я всё объясню…
…В этот раз был поставлен рекорд — уже в 23:04 команда поверила Корицыной, а карающий словом политрук Ребензя закрыт в трюме.
— …А ещё у меня день рождения! — ляпнула Корицына, откупорив вторую бутылку игристого.
— УУУУУУУУ!!!
— Так с этого и надо было начинать, барышня! — весело крикнул старый радист Смольский.
— Боцман! — скомандовал Ляхов. — Спирт на капитанский мостик!
— Та с удовольствием «Есть», таищ капитан!
— Пьянство во время ведения боевых действий категорически осуждается товарищем Сталиным… — слабо донеслось из трюма.
— ЗАТКНИСЬ!!
Гогот. Корицыной стало уютно. И она расслабилась.
— Товарищи! — взвизгнула именинница. — Ну выпустите вы мужчину! Пусть и он перед смер…
Костицына чуть не откусила себе руку. Но вроде вовремя спохватилась.
— Перед чем? — спросил Ляхов.
Не вовремя.
На том конце ракушки замолчали.
— Перед смертью, да?
Корицына уменьшилась в размерах до кончика иглы.
— Подставляй кружки, хлопцы, я сразу канистру, шоб два раза не…
— Помолчи, боцман. Товарищ Корицина?
— Я… я тут, товарищи. Я хотела сказать — перед сме-е-е-е-еро-о-оа-а-а…
— Девушка. — Было слышно, как капитан сглотнул. — Вы… Вы могли бы не отвечать на мой запрос. Испугаться там или… проигнорировать как-то. Но вы ответили. Вы смелая, правда, смелая. Мы тоже, да, товарищи?
— Да, так точно, так точно, так точно, да… — раздалось сдавленное многоголосье.
— Так ответьте нам честно, товарищ Корицына: что нас ждёт? Товарищ Корицына?
Корицына залпом выдула половину бутылки, чтобы слова легче проскальзывали наружу.
— У… у вас там бомба… В этих вот штучках сверху…
— Антеннах, да, мы слышали стук. Она взорвется? Когда?
— Через… через 40 минут. Простите… Ребят… Ребят…
На том конце молчали. Тушь бросилась вниз по щекам.
— Товарищ Корицына? — Первый раз она услышала сталь в боцманском голосе. — Разрешите серьёзный вопрос?
— Д-да. Конечно.
— А скажите — чи большая у Вас грудь?
Ракушку чуть не разорвало от хохота.
— Ля! А шо, мне интересно!.. Ой, товарищ капитан, это рукоприкладство!
— АХХХХАХАХАХАХАХАХАХАХА!!!
— Большая! — почти честно ответствовала Корицына.
— Ооооооооо!
— И с родинкой.
— ОООООООООО!
— Закройте юнге уши, он ще дэтына!
— АХХХХААХАХАХАХАХАХА!
— Боцман, хули ты ржёшь, наливай давай!

…1:02.
— …А вот шо мы без музыки?! Мадам Корицына, а ответьте-ка всему личному составу: шо вы там в своём будущем поёте?
— Я лучше поставлю.
Корицына открыла плейлист и врубила «Витаминку» Тимы Белорусских. Экипаж молча прослушал весь трек до конца и продолжал молчать еще минуту.
— Мужички? — вкрадчиво поинтересовалась Корицына.
— Знаете шо, хлопцы. Я под это вот дерьмище помирать категорически отказываюсь.
— АХХХХАХАХАХАХАХАХАХА!
— Земцов! Тащи тальянку!
— Товарищи, взываю к вашей ответственности! Игра на музыкальных инструментах строго запрещена, вражеские сонары не дремлют и…
— ЗАТКНИСЬ!!

…1:12.
— …Зачем мы уходим от милой земли, зачем мы плывём под волной? Затем, чтоб враги никогда не смогли отнять у нас берег родной… — Песня, зафактуренная помехами, мягким, тёплым приливом наполняла спальню, обволакивала, закрывала собою Корицыну, гладила её по волосам, по щекам и трясущимся от слёз плечам. Они завтра опять будут на связи, думала она. И послезавтра, и потом, и каждый вечер. Они никогда не умрут. Её мужчины. Её любимые мужчины.
— Товарищ Корицына?
— А?
— А почему вы не поёте?
— Я не могу найти текст в гугле.
— Я ни хрена не понял, товарищи.

…1:22.
— Товарищ Корицына?
— Да-да?
— Это командир Ляхов. Скажите, что вам подарить на день рождения?
Корицына задумалась. Игристое добавило ей здоровой женской наглости.
— Скажите, Ляхов, у вас же осталась одна торпеда?
— Та да, мадам, её в данный момент политрук у трюме полируе!
— АХХАХАХАХАХАХАХАХА!
— Боцман, отставить!.. Так точно, товарищ Корицына. Одна осталась, а что?
— Хочу салют!
— Ого! Что думаете, товарищи?
«Шмшмшмшмшмшмшмшм!»
— Будет вам салют, товарищ Корицына. — Непонятно как, но Корицына очетливо услышала улыбку Ляхова, который переключил тон на командный. — Торпедный отсек, товсь! Торпеду в боевое положение! О готовности доложить, в норматив уложиться!
— Есть!
— Есть!
— Задачу понял, выполняю!
По переборкам «бум-бум-бум».
— Товарищ командир!
— У аппарата!
— Торпеда в боевом положении, готова к пуску!
— Всем приготовиться!.. От всего личного состава в честь боевой подруги товарища Корицыной… Огонь.

1:26.
— Ляхов? Ребята? — Корицына до снежных костяшек сжала ракушку. Ответа не было. Даже помехи пропали. Полная тишина. Странно, подумало игристое в корицынском мозгу. Еще же 4 минуты.
А нет, не полная тишина. Стук… Стук-стук… Что-то стучало за дверью.
— Оля, иди за стол, сколько можно там сидеть? — Материнский голос в секунду выгнал из Корицыной всё игристое через холодный пот.
Стук… Стук…
Корицына приоткрыла дверь и выглянула на кухню: мать расставляла тарелки для торта.
— Даже в свой день рождения торчишь за компьютером своим!
— Мам?! Когда ты пришла?!
— Ты там в спальне прибухивала, что ль?!
Стук… Стук-стук… Стучала не мама. Звук шел из прихожей.
— Мам, кто там стучит?
— В смысле — кто?
— МАМА, КТО ТАМ?!
— Значит так, дочь. — Отец вошёл на кухню и бросил молоток на табурет. — Вешалку я тебе повесил. Но давай-ка ты уже найдёшь мужика нормального, я подчеркиваю, НОРМАЛЬНОГО, который будет тебе по дому…
— …!!!!!!!!!!!!!!!!
— Так, ты это… Отставить падать в обморок!!! Мать, стакан воды ей в лицо! Я вызову медицинскую помощь!.. Никому не паниковать!

…По экрану телевизора поползли финальные титры фильма, которого и в дневное-то время лучше не показывать людям. Корицына нехотя приподняла голову с отцовского плеча, глянула в окно — светает. Из спальни доносился материнский храп.
— Ну что, отбой! — приказал зевнувший отец.
— Погоди, пап. А расскажи, как ты спасся? Ну, тогда, в двухтысячном?
— Я ж тыщу раз рассказывал.
— Ну пожа-а-а-алуйста.
— Ладно. Заклинило у нас, так-скать, ходовую. Плюхнулись на дно. Ну, думаю, попали в оказию. Понимаю ж, что кранты — это ж Тихий, глубина. Старпом крест целует, кто-то плачет. Но! Я ж в академии книжки читал, а не шуры-муры разводил, как ты в институтах.
— Ну па-а-а-ап!
— Отставить перебивать! Так вот. Вспомнил я книжку умную адмирала Ляхова.
— Ад-ми-ра-ла?!
— Да, начбалтфлота в 60-х. Он там случай один интересный описывал. В октябре 42-го торчал он, вот как я, на глубине. Лопасти заклинило, в антенне бомба глубинная. И что он делает? Палит со всей дури последней торпедой. Казалось бы, зачем? Дебилизм! Ан нет! Отдачей бомбу скидывает с лодки! Лодка отрывается от грунта, лопасти запускаются! Тихонечко всплыли и тихой сапой домой уползли раны зализывать. Герой! Тридцать семь человек спас! Я думаю, шанс один на миллион! Ну а что терять-то? Я и бахнул. И вот я дома. Как и остальные сто шесть человек экипажа. Мне, конечно, по шапке нехило влетело. Зато… А ты чего разревелась? А? Дочь?

Кирилл Ситников




БОРЯ И ЛЁХА.


Много лет дружу с Борей и Лёхой. Боре скоро полтинник, он огромный добродушный мужик, лысый и с бородой, весь в коричневых шрамах. Очень, очень простой, даже чересчур, до тупости. Всем всегда готов помочь, услужить, никогда платы за помощь не принимает. Все время улыбается, вид при этом имеет слегка придурковатый. Никто в нашей компании долгое время даже не знал, что в молодости он отсидел за убийство: забил насмерть мужика, который решил ограбить их с матерью домишко, и, чтобы пролезть в дом, убил собаку. Боря случайно вернулся не вовремя и успел увидеть, как его любимая Муха в луже крови дергается в снегу, а дальше, говорит, в памяти провал. Оказалось, что забил мужика голыми руками так, что того потом опознать не могли. Ничего про это не помнил. Плакал даже двадцать лет спустя, что менты, которых вместе со скорой вызвали соседи, его сразу скрутили и увезли, а Муху похоронить не дали. Стал с тех пор заикаться, и тик у него появился. Отсидел по полной, вышел, мать за время отсидки умерла, дальние родственники дом продали. Приятели пустили пожить в гараже, где обустроили кустарный мебельный цех, там же Боря и работал: на нормальную работу с отсидкой долго не брали. Да и образованием особо Боря не вышел, даже школу на воле не закончил: бросил, пошел грузчиком работать. Правда, на зоне потом получил аттестат за 8 классов и профессию токаря предпоследнего разряда.

А с Лёхой они познакомились в начале двухтысячных, на пьянке у друзей. На самом деле ее зовут Алёна, но все друзья звали Лёхой, она и похожа была всегда на пацана-уголовника - мелкая, юркая, без титек, зато с вечной сигаретой на губе, злая на весь мир, не так посмотришь - укусит. Стриглась почти налысо, наделала к тридцатчику пирсинга, татуировку во всю спину - крылья и кошачья голова. Папаша ее был бывший законник, четыре ходки, вроде, говорит, любил ее, но лупил смертным боем между приступами отцовской любви за малейшую провинность, а мать умерла рано, так что пришлось Лёхе сбегать из дома от отцовской любви сразу после восьмого класса. Жила в общаге у подруги, которая подрабатывала проституцией, отучилась на повара в местной шараге, и с тех пор смогла снять свое жильё в той же общаге, и никогда больше не голодала.

Когда они познакомились с Борей, Лёха только-только развелась, вынеся из брака три сросшихся перелома, несколько шрамов и твердое убеждение, что брак нужен только затем, чтобы мужу можно было безнаказанно бить жену в любое время суток, и ненавидела вообще всех, кроме Славки, которому тогда было года четыре, и она везде таскала его с собой: не с кем было оставить. Снимала комнату в общежитии коридорного типа, работала поварихой в детском саду, выдержав целую битву с заведующей по поводу пирсинга. В этот же сад отдала и Славку. Пила многовато, но без ущерба работе и сыну, непрерывно курила, любила компании, дома ночевать не любила, и везде таскалась с пацаном, а ему любая вписка была как дом родной: спал где положат, ел что дадут, никогда не плакал, почти не говорил, и многие Лёхины друзья даже думали, что он отсталый. Одна Лёха знала, что он страшно умный, но никому об этом не говорила.

И вот Лёха однажды после длинной веселой попойки в большой компании как-то проснулась в чужом прокуренном доме в старой части города, Славку проверила - спит, укрытый чьей-то курткой. Вышла на улицу до деревянного туалета, а там во дворе здоровый мужик, из вчерашних гостей, с цепной собакой целуется, с Вестой, гибридом медведя и крокодила, все ее боялись, даже хозяин, а этот псих залез к ней в вольер, сидел на корточках, гладил обеими руками Вестины обрезанные уши, ворковал ей что-то и целовал в нос, а она, приседая от избытка чувств на задние лапы, мела снег обрубком хвоста и облизывала лицо странного мужика. Тогда ей Боря и рассказал ей, заикаясь и часто моргая одним глазом, и про Муху, и про отсидку, и что живёт в гаражах, и что Веста - вылитая Муха, которую он вырастил со щенка и любил больше всех на свете. В этом месте Боря заплакал, а Лёха подумала - придурок какой-то. Плачет! Из-за собаки! Она из-за людей-то ни разу не плакала. Точно идиот.

***

Как у них срослось, оба не могут вспомнить. Боря говорит, что как-то поздно вечером не смог попасть в свой гараж, замок заклинило, а общага Лёхина совсем рядом с гаражами, так и получилось, что он попросился к ней переночевать, а там и поехало. А Лёха говорит, что попросила Борю перетащить к ней в комнату какой-то шкаф, который хотели выбросить ее знакомые, а она не дала. А потом в благодарность пригласила рюмочку чайку выпить, а там и поехало. Я охотно верю, что Боря на закорках тащил шкаф через полгорода, машины у него тогда ещё не было: не смог сдать на права, раз за разом заваливал теорию. Говорит, что от волнения просто не понимал, что в билетах написано, как будто они были на китайском. Права он потом купил, и машину-каблучок. Устроился кроме мебельного ещё и на рынок, возил для торговок их товар из складов в гаражах: утром привозил, вечером обратно. Пока рынок не снесли.

***

Что бы такое из их историй рассказать, чтоб было понятно, что они очень подошли друг к другу?

Оба они рассказывают, перебивая друг друга, как вскоре после переезда из гаража в общагу Боря пришел вечером с работы с Бу, мелкой лохматой и бородатой дворняжкой. Она жила в гаражах, все ее подкармливали, но хозяина у нее как бы и не было. Поэтому хозяином она сама выбрала Борю, ну а что, удобно, ночевал он все равно в тех же гаражах, а вдвоем веселее.

И вот, значит, однажды вечером после работы он принес домой Бу, завернутую в его рабочий свитер. Чуть не плача, сказал Лёхе, что Бу, кажется, пару дней назад заболела: скулит, трясется, время от времени ее скручивают судороги, а вся шерсть сзади почему-то слиплась. Лёха на Борю наорала, обозвала тупым придурком: только идиот мог не догадаться, что у собаки схватки. Вторые сутки! У нее уж и глаза закатывались, и скулить уже она не могла. Боря немедленно впал в шок, схватился за голову и стал метаться по кругу, роняя стулья: не знал, что делать. Лёха его выматерила и пнула под зад, чтоб под ногами не мешался, а собаку схватила и побежала пешком в ближайшую ветеринарку через три остановки от общаги, а Боря и Славик бежали за ней, не поспевая. Пока они добежали, собаку уж распотрошили без очереди, а злая Лёха курила снаружи. За срочное собачье кесарево с удалением разорванной матки Лёха отдала последние деньги и ещё осталась должна, но Боря потом рассчитался, конечно. А из Бу веретинарша достала огромного кудрявого как каракуль щена, размером с саму Бу. Как он в ней поместился, никто так и не понял, и как выжил - тоже. Лежала потом Бу не вставая ещё месяц у них дома, под столом, слабая и плоская, и Боря сам обрабатывал ее швы, из пипетки поил бульоном, и даже ставил уколы антибиотиков, правда, зажмурившись: боялся шприцев.

А Лёха, никому не доверяя это дело, выкормила щена. Жалко если подохнет, а так будет игрушка Славику, поясняла она всем. Только для простой игрушки было многовато забот. Поила она щена обычным магазинным молоком, сначала из шприца, потом из детской бутылочки, но каждые 2-3 часа. По ночам тоже вставала, матерясь. На работе взяла отпуск, чуть не уволилась: не отпускали. Славик ей помогал, а за Бу ухаживал только Боря: на всех остальных она рычала, даже на щена, как только стала приходить в себя. Боря ей словами долго и терпеливо объяснял, что рычать нельзя, свои, свои. Бу в ответ на его уговоры шевелила ушами и хвостом, не поднимая головы, но каждый раз, как мимо проходила Лёха или Славик, снова начинала тихонько рокотать. Побритая до самой шеи, в зеленке, со швом во все брюхо, размером ненамного больше кошки, она была жалкая и совсем не страшная, и Лёха неуважительно над ее рычанием хохотала, а Бу даже слегка клацала зубами от ярости, что не может встать с подстилки и показать, кто тут в доме хозяйка. Ну, потом постепенно начала вставать, конечно. Но субординацию соблюдала: рычать начинала только тогда, когда Боря и Лёха обнимались, и Лёха на ее рычание снова хохотала.

А щен вырос размером с тумбочку, квадратный, плотно-курчавый, с коротким широким туловом, с белыми яркими клыками в черной бороде и усах. Втрое больше мамаши, которую очень уважал и боялся: от ее малейшего рыка поджимал хвост и прятался под стол или стул, сдвигая их с места своей широкой спиной и крутыми боками. Какие породы смешались в щене, никто не смог определить, а назвали его Абреком за черную шерсть и густую длинную бороду. Свирепости в нем не было ни грамма, зато было море щенячьей дури и веселья, но народ на улицах почему-то его опасался, хотя бояться как раз надо было маленькую улыбчивую Бу: свои-то уже знали, что она не улыбается, а молча скалит зубы перед тем, как кинуться, если ей хотя бы на секунду покажется, что ее обожаемый хозяин в опасности. Или его самка с детёнышем, которых она тоже остервенело охраняла от всего света, решив, что именно в этом заключается высший смысл её существования после возврашения с того света.

***

Еще были разные истории. Однажды Славик сильно заболел. Температура поднялась за сорок: грипп. Больничка была переполнена, да и боялась ее Лёха больше морга: лежала в детстве несколько раз, и это был ад. Фельдшер с участка дошла до них только вечером, поставила тройчатку, ушла, наказав купить какое-то новое, очень дорогое противовирусное. Пока то да сё, температура снова поползла вверх, а все аптеки в нашем районе уже закрылись, и круглосуточная у нас была только на другом конце города. Машина Борина, каблук, уже сдохла к тому времени, другой они еще не купили, поэтому в тот район он поехал на предпоследнем троллейбусе, а обратно на последний уже не успевал: он отходил от конечной в 23-30, а была уже почти полночь. Лекарство в аптеке нашлось, слава богу, но уже на кассе Боря понял, что за него придется выложить все до копейки, и на такси до дома денег ему уже не останется. Все равно купил, ну а как еще-то. И потом почти четыре часа шел пешком до дома, через промзону, потом через лес, то и дело голосуя (никто не остановился, машин вообще у нас ночью мало, да и я бы не стала его подбирать, такая недобрая у Бори внешность). Пришел домой под утро, лекарство зато принес в целости. Убедился, что Славке после приема лекарства стало чуточку лучше, и только тогда свалился без задних ног. Ну а утром снова на работу. А как еще-то. Работу он никогда не прогуливал, ни разу в жизни.

***

Много написала про Борю, надо и про Лёху тоже.

Она долго-долго никого не любила, кроме Славика. Даже Борю она только терпела, что ли. Ругала постоянно. Обзывалась, могла ударить, потом молча злилась и на него, и на себя. А он всегда смотрел на нее, как на богиню, и только улыбался и закрывался от нее руками, а она могла и стулом его приложить сгоряча. Страшно злилась, когда он тупил, а тупил он очень часто. Отпихивала, когда на людях лез с нежностями. Психовала, когда знакомые пользовались его простотой, вытрясая из него помощь и деньги, и ходила ругаться к начальнику цеха в гаражах, когда его дурили с зарплатой. Лёха была огонь! Не боялась никого и ничего в жизни, пока однажды Боря не обгорел: в цехе начался пожар, и этот придурок вместо того, чтоб бежать и вызывать пожарных, начал вытаскивать из огня тяжелый дорогущий импортный станок, который только недавно хозяева цеха купили в кредит. Надорвался, обгорел, почти задохнулся, но станок вытащил, остальное все сгорело к херам.

Когда ей позвонили на работу, что Боря в реанимации, она сняла халат, фартук, шапочку, аккуратно сложила всё в шкафчик и ушла молча, никому ничего не сказав. Прорвалась в реанимацию, хотя туда обычно никого не пускали, но попробовали бы они не пустить Лёху! Там она час молча стояла и смотрела на Борю, просто смотрела и всё, не двигаясь, он весь в желтой марле, красный, опухший, борода обгорела, вообще вся шерсть на теле сгорела пятнами, а кое-где к коже приплавилась спецовка. Потом Борю увезли в Челябинск в ожоговое, и Лёха ездила туда каждые выходные вместе со Славиком, возила еду, питье, сидела у постели, материла тупого Борю, который вообще-то мог сгореть на#уй или задохнуться, и они со Славиком бы остались опять одни в целом мире. Материла и плакала впервые в своей взрослой жизни, когда он наконец начал сам пить из трубочки. Боря криво улыбался сквозь марлю и спрашивал, чего она ревет, а она отвечала, что теперь без бороды он станет уродливым, как горелая жаба, и она больше не сможет его любить, а он опять улыбался и спрашивал, а раньше-то, можно подумать, любила что ли, а она отвечала - оказывается да, только ты не зазнавайся, лысый горелый шашлык.

Боря, конечно, поправился, такого так просто не убьешь. Ему сделали несколько пересадок с его же ягодиц и бедер, которые в огне уцелели, и дальше у них была много лет семейная шутка про заплатки с Бориной задницы, которыми можно починить все что угодно в этой жизни. Борода снова отросла. И даже шрамов на нем осталось не так много, как боялась Лёха, и главное, все пальцы сохранили. Потом она ему предлагала шрамы закрыть татуировками, а он испуганно отказывался: страшно боится иголок.

***

Славик у них уже учится на четвертом курсе в Томске на какой-то совершенно бесполезной математической специальности. Боря раньше расстраивался, что Славик совсем на него не похож - неразговорчивый, тощий, в очках. А теперь страшно им гордится и всем желающим слушать подробно рассказывает, как прекрасно Славик закончил школу, как легко поступил черте куда и получает на бюджете с повышенной стипендией черте какую специальность, название которой Боря даже запомнить не может. Лёха ржет и говорит, что умом Славик точно не в них обоих пошел, Боря говорит - и отлично, вот ведь повезло пацану, и тоже ржет. Он просил Лёхе не рассказывать, когда мы случайно через знакомых узнали, как однажды он нашел Славкиного отца, Лёхиного бывшего мужа, долго тряс его за воротник и орал, чтобы он к Славику и близко не вздумал подходить, а тот болтался над землей и блеял, что он и не думал подходить, он вообще забыл про его существование, и знать не знает никакого Лёху, и никакого Славика. А почему нельзя рассказывать-то, спрашивала я. Боря надолго задумался и наконец ответил: Лёха расстроится, наверное. А я так не люблю, когда она расстраивается.

Юлия Куфман




ПРИШЛА-ТАКИ.


— Пришла все-таки?
— Угу.
Смерть усела на край постели и посмотрела на заваленную лекарствами тумбочку. Стандартный набор: раскаленная лампа, горевшая всю ночь напролет, куча разнообразных таблеток, кружка остывшего чая и книга с закладкой.
Старик смотрел на Смерть спокойно, без страха. Он давно ее ждал.
— Сколько мне еще?
— Две минуты.
— А я в памперсы только что нассал.
Смерть засмеялась, ощерив свой оскал гнилых, желтых зубов, в пустых глазницах блеснул зеленый огонек.
— Люблю юморных.
Снова повисло молчание. Секунды текли чудовищно медленно, казалось, что часы остановились.
— Смерть, можно тебе задать вопрос?
— Валяй.
— В чем смысл жизни?
Смерть хмыкнула. Обычно спрашивали: «Что будет дальше?». Никого уже не интересовала жизнь, которую она забирала.
— Ты философ?
— Нет. Я всю жизнь проработал учителем. И всегда задавался этим вопросом. В чем же мой смысл жизни? Родился у меня сын. Думал, вот он, он мой смысл жизни! Смысл жизни в продолжении жизни! И ты его забрала в восемнадцать.
Старик говорил спокойно, воспоминания о давно умершем сыне уже не рвали душу, боль ушла.
— Я это вытерпел. Было тяжело, но пережил. Я решил, что смысл жизни в любви. Люба. Любовь моя. Не смогла со мной жить после смерти сына, и моя любовь ей была не нужна. Мы ведь могли еще завести детей, но нет. Ушла к другому.
Смерть хмыкнула. Привычное дело, сколько уже она слышала такое.
— И тогда я решил, что смысл жизни в моем призвании. Я учил детей. Я полностью отдался работе. Вкладывал в их умы все, что знал сам, отдавался весь им без остатка. Бессонные ночи ради того, чтобы донести им больше, чем может дать школа. Столько лиц я озарил воодушевлением, сколько ясных глаз горели, слушая меня часами. И что получилось?
— Что? – невольно спросила Смерть.
— Да, ничего! В лучшем случае серые клерки, да болтливые менеджеры. Те же, в которых я видел будущих великих людей стали совсем никчемными. Отбросами. Пришел ко мне как-то Андрей Васнецов. Ведь любимцем моим был. Пришел пьяным оборванцем на День Учителя. И говорит: «Зря вы все это делали, Сан Саныч. Зря». У меня в тот момент сердце прекратило биться. Больше половины жизни положил впустую. Не оставил после себя ничего. Ничего!
Стрелка часов очень медленно, но ползла. Прошло полторы минуты. Смерть поднялась с кровати.
— Так в чем смысл жизни? Скажи, может не зря я прожил эту жизнь и лежу сейчас обоссаным?
— Помнишь в седьмом классе Яну Смирнову?
Старик наморщил лоб, пытаясь вспомнить.
— Рыжая такая?
— Да. Правда умерла уже давно.
— Помню.
— Помнишь ты ей подножку подставил и она со всего маху пролетела, да приземлилась лицом в кучу собачьего дерьма?
Старику не понравились такие воспоминания.
— Глупым ребенком был. Дети все жестокие.
— Неважно. Ее еще стали называть «Янка-говнянка» и ей пришлось перевестись в далекую школу.
— И?
— Все. Весь твой смысл жизни. Ты выполнил свое предназначение.
Старик охнул и затрясся.
— Как так? – сухо спросил он.
— Она родила великого человека, политика, который войдет навеки в историю. Ты же был лишь пазлом мозаики. Как и большинство людей. Просто пазлы. Не более.
— Нет. Не верю… Как же так…
Смерть не стала слушать старика и взмахнула над ним косой. Серая субстанция души покинула старое тело, воспарив к потолку и рассыпавшись невидимым пеплом.
— Вот так. – сказала Смерть и закинув косу на плечо вышла из комнаты. В комнате запахло мочой.

Даша Венус.

КОГДА АРСЕНИЙ ЗАКАПЫВАЛ КЛАВДИЮ


Когда Арсений закапывал Клавдию, она смеялась и ямочки на её щеках разразились метками девичьего счастья. Арсений щербато улыбался, рот его кривился, лопата плюхалась в песке и рассыпчатой кучкой засыпала тело Клавдии, будто Арсений, как заправский пекарь, готовился замесить тесто для пирога.

Земля была прохладной. Ладно выкопанная яма, без кореньев и грунтовых вод была очень кстати при июньской жаре. Вообще, Клавдия очень любила, чтобы Арсений хоронил её именно летом, когда жар ломит кости. Могила всегда давала прохладу и успокоение.

Арсений остановился. Похлопал себя по карманам в поисках сигарет и спичек. Не найдя, плюнул в могилу сквозь щель между передними зубами, и принялся снова засыпать Клавдию.

Кладбищенский сторож дядя Коля, заварив чифирь, нежился на солнышке, восседая на одной из скамеек подле могилы с покосившимся крестом и облупившейся надписью. Арсений, заприметив сторожа, отбросил лопату и цыкнув сквозь зубы Клавдии «ляжи тутЬ», направился к нему стрельнуть курева.

Дядя Коля жмурился от солнца как лягушонка. Ареал его обитания был точно выверен гектарами кладбища, которое он никогда не покидал. Поговаривали, что и родился он на кладбище от уже мёртвой мамаши. Мол, хоронили одну бабу беременную; стали уже гроб спускать, а из него вроде как стук какой-то идёт, изнутрЯ. Подняли, думали, что баба жива, как Гоголь. Гроб вскрыли, а из бабы той младенец вертлявый вылез. Живёхонький. Назвали Колей и оставили жить на кладбище. Тогда всех бесхитростно называли Колями. На кладбищЕ завсегда прокормится.

Коля рос и учился на кладбищЕ. АлфАвит, цЫфры - всё по надписям надгробным. К труду был сызмальства приучен. Человеком рос спокойным и рассудительным. В чужое горе не вникал, а про себя особо не рассказывал, да и нечего было. Аккурат посещал могилу покойной матери, дёргал колючую траву, подсыпал речной песок на прохудившийся холм, правил облупившийся крест. Питался с могил и подаяний простых людей. Рыл могилы, красил оградки, ладно правил кресты. Жить можно.
Из всех живых тварей, дядя Коля признавал только собаку по кличке Кутья. Кутья имела неосторожность познакомиться полнолунной ночью с сатанистами; бедную голодную тварь подманили куском колбасы, а потом распяли на кресте на могиле некой старухи колдуньи. Обряд, впрочем, был сорван вышедшим по малой нужде дядей Колей. Сатанисты приняли сторожа за истинного сОтону и дали дёру, оставляя за собой нехилые лепёхи говна. Собаку дядя Коля снял с креста, выходил и дал кличку Кутья. С тех пор они неразлучны.

Арсений подошёл к сторожу, и, заложив руки за спину, склонившись, спросил - нет ли закурить. Дядя Коля отродясь куревом не баловался и отмахнулся от Арсения как от назойливой навозной мухи. Арсений сплюнул под ноги сторожа и вернулся к Клавдии.

Клавдия, на две трети присыпанная прохладной рыхлой землёй, нежилась и тяжело дышала. Арсений подошёл к краю могилы и скомандовал: «вылазь». Клавдия скорчила недовольную мину, стала неохотно подниматься из недр. Земля ссыпалась с её грузного голого тела, обнажив порозовевшие свинячие телеса, которые высвободившись, оказались помолодевшими и очень аппетитными. Арсений зарделся и подпёр набухшим членом черенок лопаты. Он всегда любил эти моменты когда Клавдия покидала могилу.

- Руку-то дай,- гаркнула властным голосом Клавдия,- стоит, оттопырился как перст. Хоть бы мёртвых постыдился.

- А чего их стыдиться, они не видЮть ничего. ДрыхнутЬ, как солдаты на посту,- буркнул в ответ Арсений.

Выудив Клавдию из могилы, Арсений подал ей халат, пошитый наспех из Красного Знамени войсковой части РХБЗ, располагавшейся неподалеку, с восковыми буквами и регалиями чуть ли ни за взятие Берлина. Правда, после обнаружения пропажи Знамени, часть в спешке была расформирована, а командир части от такого позора вспорол саблей своё обширное сальное брюхо прямо на плацу. Истинный самурайский поступок. Лопату Арсений воткнул на краю могилы со словами «кому-нибудь да пригодиться, как помре, ищо спасибо скажутЬ».

Пара Арсения и Клавдии, держась за руки, выходила с территории кладбища.

Сторож дядя Коля по-прежнему сидел на скамейке, как какой-нибудь Птоломей на краю Ойкумены, жевал травинку, сорванную тут же возле креста, и, размышлял о том, что не все приходят на кладбище за смертью, а некоторые и за воскрешением.

Отец Онаний




FROZEN SUN.


Оленька, посвящается Вам.

На улице темно. Свет уличных фонарей отражается в высоких окнах. Я сижу напротив самого близкого мне человека и безуспешно пытаюсь поймать его взгляд.
Людей в ресторане немного. Тихие, расслабленные голоса сливаются с джазом, льющимся из многочисленных миниатюрных колонок, скрытых цветочными горшками и шторами. Огонь свечей и приглушенное сияние красных абажуров скрадывают ненужные подробности обстановки, превращая обычное помещение с сероватыми стенами в сказочный мир теней и полутонов.
Арсений мрачно молчит. Он великолепен, как, впрочем, и всегда. Будто ангел, спустившийся с небес, дабы научить людей добродетели. МОЙ личный ангел. Разве может быть на свете что-то более прекрасное, чем эта мимолетная мысль? Губы произвольно растягиваются в глуповатой улыбке.
Арсений, наконец, отвечает на мой призывный взгляд. Он, кажется, нервничает. Сердце вдруг испуганно пропускает пару ударов.
— Ты ничего не ешь, — замечаю я его полную тарелку. — Что-то случилось?
Сказала, чтобы разрядить атмосферу тяжелого молчания, царящего за нашим столиком, но тут же пожалела.
— Да, случилось, — мой любимый залпом осушает бокал с красным вином и, вдохнув побольше воздуха, решается. — Нам нужно расстаться.
Будто мир рухнул в одну секунду, но этого почему-то никто не заметил. Джаз продолжает лениво сочиться из колонок, а официанты – неторопливо сновать между праздными клиентами. Не сводя с Арсения глаз, я наощупь ищу свой бокал, чтобы хорошей дозой алкоголя милосердно добить умирающую внезапно и в диких мучениях душу. Как такое могло случиться? Я думала, что он будет извиняться, а не рубить с плеча. Или он испугался того, что сможет мне поверить?
Мозг услужливо и без намека на жалость тут же выдает череду воспоминаний о тех моментах, когда мы были счастливы. На секунду я позволяю унести свои мысли прочь от этого столика и от страшных, ранящих, бескомпромиссных слов.

***

Все началось месяц назад. В тот день я жутко опаздывала. Отец, как всегда, закатил скандал на тему: «Три бабы живут, а в доме вечный бардак!», переросший в истеричный монолог по поводу грязной чашки, оставленной моей пятилетней сестрой на диване перед тем, как мама увела ее в детский сад. Я бы и убрала ту несчастную посудину, но не успела бы на автобус. Шел самый разгар моего испытательного срока, а начальница невзлюбила меня с первого дня, поэтому и забытая чашка, и беснующийся отец стояли не на первом месте в списке немедленных дел.
Не обращая внимания на свирепые крики, я быстро подкрасила ресницы, привычно провела рукой по шраму, прикрытому светлой бровью (напоминанию о том, что с отцом лучше не ссориться и ни в коем случае ему не отвечать, когда он достиг пика своей ненависти к окружающему миру), надела свои любимые очки в черной роговой оправе и бросилась на улицу за заветным автобусом.
Очки удачно скрывали круги под глазами. Ночью мне снова снился кошмар. За эти страшные сны можно сказать отдельное спасибо папе: они начались после того, как год назад он приложил меня головой о дубовый кухонный стол. Зря я тогда не сдала его полиции. Мама с бабушкой по очереди и взахлеб уговаривали простить побои всю ту неделю, что я лежала в больнице. В итоге пришлось придерживаться официальной версии: мол я такая неуклюжая, что поскользнулась и упала сама. Мне кажется, что врач так в это и не поверил, но равнодушно промолчал.
Пока я ехала в автобусе, то мысленно поздравляла себя с тем, что не ввязалась в перепалку с взбешенным родителем: папа только этого и ждал, чтобы распалиться еще больше. Мама на это часто покупалась, а я научилась не отвечать, даже если его слова задевали за живое. Пока он ругался, часто прокручивала в голове приставучую песенку. В то утро, например, мозг занимала Lady GaGa и ее «911».
Я выскочила из автобуса, и мои любимые ботильоны сразу же утонули в белом порошке. Декабрь выдался богатым на осадки: Москва была похожа на стеклянный шар, который кто-то вечно встряхивал, дабы продлить волшебное мгновение закрученной в спираль метели.
На работе меня встретили прохладно.
— Оленька, опять чуть не опоздала. Может, уже научишься вовремя вставать? — пробурчала Людмила Васильевна.
У нее были короткие темные волосы и жаждущие справедливости голубые глаза. Я вначале подумала, что начальница – прекрасная и отзывчивая женщина. В мой первый день Людмила Васильевна смахнула несуществующую слезинку и прошептала: «Ой, девочка, не приживешься ты у нас…». И вроде как в ее голосе сквозило искреннее сожаление. Однако затем главбух дала понять, что не прижиться я могу как раз из-за ее отчаянного желания от меня избавиться.
— Ну, не опоздала же, — кинула я многозначительный взгляд на старые часы над шкафом. Они безразлично показывали 7.55.
Людмила Васильевна открыла было рот, чтобы мне ответить, но ее перебили.
— Эй, нимфеточка, — Елена Александровна, мерзкая пятидесятилетняя тетка, похожая на мою учительницу математики (такая же приземистая, грушеобразная и криво покрашенная в шатенку) небрежно махнула рукой. — Картридж мне заправь, принтер платежку не печатает.
Я давно искала работу, перебиваясь случайными заработками. И теперь не собиралась так просто отсюда уходить, даже если эти гадюки и решили все силы приложить, чтобы выжить меня из их змеиного логова. Мне нужна была эта должность: очень уж хотелось с постоянным заработком снять, наконец, квартиру и сбежать от буйств отца.
«Все относительно», — вспомнилась любимая моя фразочка.
Лучше уж терпеть унижения на работе, дозированно и за зарплату, чем дома, постоянно и за просто так.
Поэтому я мило улыбнулась, заправила машинку чернилами, затем сделала кофе Евгении Степановне, налила чаю начальнице и Елене Александровне. Помимо всех поручений: «принеси, подай и сделай» у меня было полно и нормальной работы. Им в отдел требовалась не бухгалтер, а рабыня Изаура какая-то.
Но жизнь с отцом меня научила не поддаваться на провокации. Не думать. Проигрывать в голове любимые песни вместо того, чтобы давать чужеродным словам больно ранить и без того побитую душу.
«Alright
I got something to say
Yeah, it's better to burn out
Yeah, than fade away», — хриплым внутренним голосом пела я в свое утешение, пока выслушивала бесконечные придирки.
Когда я поливала кипятком очередную порцию растворимой гадости для одной из коллег, к нам забежал Валерий Игнатьевич, начальник отдела кадров.
— Вы в курсе, что едет новый владелец компании? — с порога заявил он. — Надеюсь, отчетность в порядке, а то, говорят, что Арсений Владимирович – человек серьезный: проверяет все до рублика. Питерский филиал взвыл после его визита.
— Да слышала я, что в январе дирекция нарисуется, — лениво отозвалась Людмила Владимировна.
— Не в январе, а сегодня уже летит! — Валерий Игнатьевич нервно усмехнулся и побежал дальше, оставив весь наш отдел медленно, молча и без соли переваривать услышанную новость.
Повисла такая плотная тишина, что положи на тарелку, да порежь ножом, и можно было бы подать на ужин моему папаше. Даже муха, пережившая морозы в шкафу с архивами и периодически совершавшая ленивые летательные променады до окна и обратно, затаила дыхание.
— Леночка, Женечка, — после долгой паузы выдала главбух. — Проверьте отчетность, но я думаю там в порядке… А ты (изящно повернулась она в мою сторону) бегом в подсобку возле туалета на втором этаже. Тащи тряпку, ведро и прочее для уборки. Чтобы через час кабинет блестел.
— Но…
Я грустно посмотрела на свой стол, заваленный платежками, папками и ворохом документов.
— Чего непонятного, нимфеточка? — потеряла остатки терпения начальница. — Ты сюда работать пришла или за компьютером прятаться? Бухгалтер – профессия мультифункциональная, как кухонный комбайн! Либо ты делаешь все, что попросят, либо заменяем тебя на более совершенную модель! Так что чеши за тряпкой и шевелись!
— Но отчет…
Я в ужасе посмотрела на подоконник, пыль на котором не вытирали, наверное, со времен второй мировой войны.
— Что прости? Ты? Восемнадцатилетняя малолетка, которая будет делать мне серьезный отчет?! Да я тебе даже два на два не доверю в уме посчитать! — Людмила Васильевна вскипятилась, словно чайник, который я включала за то утро раз десять подряд.
— Мне девятнадцать, — зачем-то ответила я.
— Очень рада слышать! Надеюсь, за девятнадцать лет ты научилась вытирать пыль и мыть полы! Давай уже поторопись, иначе полетишь с этой работы быстрее чем Боинг X43 пролетает километр!
Зачем она привела в пример самолет? Я вздрогнула и замолчала.
— Ой, девочки, — потянулась Елена Александровна да так, что компьютерный стул жалобно крякнул (он был в шаге от того, чтобы рассыпаться в пыль под ее грушеобразной пятой точкой). — Кстати, о птичках. Вы слышали, что этой ночью Боинг в Америке упал?
— Ни черта делать в этой Америке не умеют, — сквозь зубы процедила Евгения Степановна.
Мои ладошки вмиг вспотели, сердце забилось в тахикардийном танце, а во рту внезапно высохла вся влага, оставив искореженную жаждой, непригодную для разговоров или возражений поверхность.
Я специально не слушала новости с утра. Я знала, что так будет.
— Да, у него двигатель вроде загорелся и…
«… и что-то взорвалось с правой стороны. Стекла треснули, людей завертело по салону, а тележка с едой на огромной скорости прокатилась через весь проход и врезалась в смазливую стюардессу...»
Я помнила каждую деталь этой аварии.
Ничего не соображая, дав волю своему автопилоту, я бросилась к дверям.
«Не думать», — напомнил внутренний голос.
Сколько раз мы с Ваней, моим другом и по совместительству психотерапевтом, это обсуждали?
«Когда ты видишь такой сон, то пытайся быстрее его забыть, — посоветовал он мне. — Не смотри новости. Не узнавай имена жертв. Как врач я бы упек тебя в психушку, но как твой верный товарищ даю ценный совет. Кошмар должен остаться в твоей постели».
Лихорадочно собрав в подсобке полный арсенал уборщицы, я, совершенно обессиленная, рухнула на пол, рассыпав все захваченное добро. Паническая атака дала о себе знать с лихвой. Руки дрожали, как у заядлой алкоголички без очередного приема спирта внутрь. Уши заложило, будто кто-то прикрепил мне подушку на голову, а вокруг для верности обмотал нехилым слоем скотча. Воздух в легких закончился, а новый не поступал. На меня навалилась тяжким весом беспробудная, щемящая тоска, граничащая с крайней стадией уныния.
Папа со своими скандалами, коллеги с холодной войной, сны, мучащие меня, когда им заблагорассудится, — все казалось беспросветным и необратимым.
— Эй, у Вас все в порядке?
Я подняла заплаканные глаза и увидела в конце коридора размытый из-за пелены слез силуэт, бегущий в мою сторону.
«И почему ему не сиделось в его кабинете?» — злобно выдал внутренний голос.
— Да, я… просто… хм… упала…
Он помог мне встать. Тело не слушалось, и я слегка завалилась на своего внезапного спасителя. Уткнулась носом в сильное плечо. Отметила про себя, что он очень высокий: даже на своих самых длинных шпильках я макушкой достала бы максимум до его ноздрей.
— Вам нехорошо? — незнакомец слегка поддерживал меня за спину, и от его ладони по телу шло успокаивающее тепло.
Я малодушно кивнула. Тушь наверняка потекла куда-то в район мешков под глазами. Видок у меня, скорее всего, был, по меньшей мере, дикий.
— Мне в туалет нужно, — обреченно выдавила я из пустой грудной клетки первое, что пришло на ум. — Чтобы умыться.
В дамской комнате несмело приблизилась к зеркалу. Со стеклянной поверхности, украшенной парой непромытых разводов, на меня смотрела жуткая зеленоглазая панда: тушь потекла уж очень неудачно. Я смыла безобразные следы истерики, распустила длинные светлые волосы и побрызгала щеки и лоб холодной водой.
Мой спаситель ждал у дверей. Я впервые обратила внимание на его глаза: красивые, добрые и голубые-голубые. На фоне темных, слегка вьющихся волос они казались излишне невинными. Парень оценивающе пробежал взглядом по моим жалким попыткам привести себя в порядок, заметил, наверное, круги под глазами и бледные, бескровные щеки.
— Вы сегодня что-нибудь ели? — вежливо поинтересовался он.
— Нет, — честно призналась я и принялась собирать по полу тряпки, что упали, когда я в частичном беспамятстве рухнула на жесткий пол. — Это неважно… Я должна идти… Меня начальница убьет…
— Я настаиваю на том, чтобы пригласить Вас на ланч, — самоуверенно парировал незнакомец, и в его светлых глазах зажглись золотистые искорки. — Вашу начальницу я беру на себя. Как Вас зовут? Какой отдел?
— Ольга Николаевна, — неловко ответила я. — Из бухгалтерии.
— Очень приятно, а я Арсений Владимирович, хозяин этой фирмы.

***

Я почему-то совсем не хотела есть, поэтому мы приземлились в соседней кофейне. Заказала свое любимое карамельное мороженое, а мой собеседник – смородиновый чизкейк.
Мы вежливо поговорили о погоде, туристических прогулках и интересных для посещения местах. Затем Арсений рассказал пару офисных анекдотов, а я в свою очередь искренне посмеялась. Его чуткость, доброта и чувство юмора вызывали удивительное очарование, а замороженные реалиями этого мира чувства внезапно начали оттаивать под загадочным взглядом колдовских глаз цвета точь-в-точь, как небо с картины Пикассо «Трагедия».
Если бы он был простым коллегой, то я бы получала настоящее удовольствие от этого незапланированного ланча-полдника. Но мозг упрямо напоминал, что это тот самый директор, от одной мысли о котором у Людмилы Васильевны побелели губы. Наверное, это было неспроста.
— И почему Вы сказали, что начальница Вас убьет? — невинно спросил мой собеседник, когда я отогрелась в лучах его аутентичной мягкости. — Что это за новые правила в моей фирме?
Я могла бы рассказать ему, что даже в туалет и то не всегда отпускали, но тут же прикусила язык. Ябедой становиться не хотелось. Поэтому неловко отшутилась, смутилась еще больше и, раскрасневшись от собственной растерянности, уткнулась в остатки мороженого, пообещав себе, что больше никогда не открою рот в присутствии незнакомцев.
Его голубые глаза понимающе вспыхнули мистическим огнем. Честное слово! Мужчинам нужно запретить иметь такой цвет глаз. Особенно жгучим брюнетам.
— Мне кажется, что Вам лучше поехать домой, Оля, — тихо, но безапелляционно отрезал он. — Отдохните сегодня. Я даю Вам отгул.
Попыталась возражать, но новый знакомый одним взмахом руки перерезал на корню все мои жалкие потуги. Лишь предложил подвезти. Сердце от этого блаженно забилось, тело прокричало триумфальное «ДА!», но в моей голове была такая каша из замешательства, очарования и грусти, что я предпочла переварить ее в гордом одиночестве и благоразумно отказалась.

***

Автобус летел по пустынной дороге, мороз на окнах тщательно маскировал любой намек на вид из окна. Я кемарила на заднем сиденье, рядом со мной сидел мальчишка лет двенадцати и увлеченно отстреливал монстров в своем смартфоне. Из наушников лилась старая песня Аллы Пугачевой, и я поймала себя на том, что совершенно не помнила, как сие произведение попало в мой плэйлист.
Мы подпрыгивали на снежных ухабах, какая-то бабулька громко ругалась с водителем, большинство пассажиров гипнотизировали себя экранами мобильных. Я устроилась поудобней, закрыла глаза и отдала себя музыке. Одна песня сменяла другую, голова устало упала на замерзшее окно, а мозг почему-то выдал серию картинок с улыбкой Арсения. От этого стало по-настоящему тепло.
Сосед по автобусу вдруг резко потянул меня за руку.
— Что? Кто? — встрепенувшись, выронила я один из наушников.
Мальчик продолжал тормошить рукав пальто.
«А разве у меня было когда-то такое сиреневое пальто?» — раздраженно подумала я, но ребенок перебил мои мысли:
— Мама, мы выходим на следующей остановке!
Мама?

Часть вторая.

Упавший наушник вяло болтался на тонкой красной ниточке. А с каких пор она, собственно, красная, а не серая?
И я поняла. Это случилось. Опять.
Нет! Нет! НЕТ!!!
Я соскочила с места.
— Остановитесь! — закричала я водителю. — СТОП! Там опасность!
Но было поздно. Время остановилось, когда, нарушая все правила дорожного движения, из-за поворота вылетела нехилая фура. Столкновение было масштабным: я полетела через весь салон вместе с осколками, чьей-то сумкой и зажатыми в руке ненужными наушниками. Мой крик слился в единое целое с криками других пассажиров, а тело взорвалось слепящей, адской болью, когда я в ужасе открыла глаза.
***
Красные светящиеся цифры будильника показывали 2.07, за стеной ворочался в кровати папа. Юли с мамой дома не было: они переехали на пару дней к приболевшей бабушке, и я, горько порадовавшись тому, что никого не разбудила, с душой разревелась.
Я дождалась шести утра и позвонила Ване. Я всегда ему звонила после этих кошмаров. Дружеская поддержка и холодный рассудок были мне физически необходимы после того, как я разбивалась в падающем самолете или перевернутом поезде, горела в грандиозных пожарах или погибала в жутких авариях.
— Выживших нет, — грустно констатировал мобильник. — Смотрю сейчас в новостной ленте.
После первых снов я запоем читала информационные сводки о случившихся трагедиях. Рассматривала фотографии пострадавших. И каждый раз впадала в такое уныние, что Ване удавалось вытащить меня из депрессивной комы только таблетками. На десятом кошмаре мы с Ваней решили, что новости мне лучше не смотреть.
— Ты мне веришь? Я же… не сумасшедшая… я действительно там была, — в который раз умоляла я трубку.
— Верю, конечно, — сочувственно ответил мой друг и глубокомысленно замолчал.
В его учебниках по психологии навряд ли сказано, что делать, если пациент, принимающий себя за Наполеона, вдруг оказывается, на самом деле, французским императором. С научной точки зрения я не могла во время сна находиться в треклятом автобусе. И точка. Большая, жирная, грустная точка.
— На этот раз я поняла, что сплю, — рассуждала я. — Мальчик рядом со мной назвал меня мамой, и абсурдность произошедшего включила в мозгу этакий поиск несоответствий. Не мои наушники. Не мое пальто. Сын.
— А что я тебе говорил? — согласился Ваня. — Каждый раз, когда что-то тебя смущает, постарайся вспомнить, как ты попала в это место. Чем занималась до этого. Задавай себе вопросы! Возможно, ты сможешь просыпаться до катастроф и контролировать хоть так свои кошмары.
— А еще ты говорил, что однажды тебе приснилось, что ты белый кролик, убегающий от огромного удава с фиолетовыми глазами, — ехидно заметила я. — Ты же не понял, что это сон несмотря на то, что мог бы задать себе вопрос: и как это меня угораздило попасть в такое положение?
Он засмеялся, я жалко вздохнула. Почти никогда не могла отличить от реальности скверные кошмары. Мозг упрямо принимал за чистую монету странные события. В упавшем самолете я вообще была вроде как мужчиной, но меня в тот момент это ничуть не смутило.
— Ты не одна, — подбодрил меня Ваня в ответ на мои невысказанные мысли. — И уж точно не сумасшедшая.

***

В то утро папа был в ужасном настроении, поэтому я удирала на работу со всех ног. Наш кабинет встретил меня абсолютной чистотой неизвестного происхождения. Даже на подоконнике больше не было пыльных углов. Людмила Васильевна суетилась вокруг чайника, а ее две подельницы сидели за компьютерами с самыми невинными лицами во Вселенной.
— Оленька! Николаевна! — с фальшивым энтузиазмом воскликнула начальница. — Хочешь…-тите… кофейку? Или чаю?
Как там говорил Ваня? «Каждый раз, когда что-то тебя смущает, постарайся вспомнить, как ты попала в это место». И меня смущало практически все. Пару раз себя хорошенько ущипнув и осознав, что нахожусь-таки в реальности, а не в очередном дурном сне, я вежливо отказалась от напитков и накинулась на оставленные на моем столе платежки.
Людмила Васильевна пару раз заискивающе предлагала помощь, а Елена Александровна сама заправила свой картридж. Я уже решила, что каким-то наиневероятнейшим способом попала в параллельную Вселенную, но потом вспомнила про мистера главного начальника с самыми красивыми голубыми глазами на планете, и таинственное происхождение наигранной вежливости обрело вдруг простое объяснение.
Я почувствовала себя по-настоящему неловко. Хуже, чем когда напилась и меня вырвало прямо под ноги бывшему парню. А это, товарищи, можно с лихвой считать настоящим рекордом.
День обещал быть очень долгим.

***

Вечером я опоздала на автобус, пришлось куковать на остановке, отчего ноги в капронках тут же начали нещадно подмерзать. Я уже даже пообещала себе ходить на работу только в штанах с утепленными рейтузами, когда черная иномарка резко затормозила рядом, из окна выглянул довольный Арсений.
— Подвезти? — улыбнулся он голливудской улыбкой, отчего я тут же покрылась багровым румянцем, причем не только на лице. Отмораживать несчастные конечности не хотелось, выбора у меня, как такового, не было.
— Здравствуйте, — аккуратно присела я на краешек сиденья. — Мне в Донской. А Вам разве по пути?
Первая искренняя улыбка за весь день согрела меня лучше, чем весь климат-контроль его автомобиля.
— Я снял машину на время пребывания в Москве, — зачем-то начал оправдываться он. — Так лучше уж ей пользоваться для… помощи моим сотрудникам…
Он как будто тоже покраснел в тот момент.
— Что Вы сказали моим коллегам? — решила я озвучить терзавший меня с утра вопрос под аккомпанемент танцующего в мистическом ритме сердца.
Почему, скажите мне, пожалуйста, я так реагировала на его присутствие? Может, у него одеколон какой-то специальный?
— А что? Что-то изменилось с тех пор, как я с ними поговорил? — Арсений хитро прищурился и включил поворотник.
Я подумала, что у него слишком чарующий голос. Вкупе с голубыми глазами — невыносимое сочетание. Ловушка для любой особы женского пола от 14-ти и до 80-ти лет включительно.
— Изменилось – мягко сказано. Я как будто попала в другой мир. Мир неловкости. Мир вежливости по принуждению.
Арсений хихикнул и плавно притормозил на перекрестке. Я стыдливо пыталась прикрыть ладошками горящие, как и красный огонек светофора, щеки. Но, думаю, он все равно заметил.
— Ну, вот и славно, — хозяин фирмы мне подмигнул (сердце с громким стуком упало в обморок от счастья). — Рад был помочь.
Меня слегка раздражала его манера поведения. Мол: я супермен, прошу любить и жаловать, и где вообще мое «спасибо»? Но в глубине души я понимала, что данный образ мышления ему крайне идет.
— И что же мне теперь до скончания века терпеть их неестественное «Оленька Николаевна»? — притворно ужаснулась я и скрестила руки на груди. Бордовые ногти резко контрастировали с побелевшей кожей.
Арсений душевно засмеялся, включил поворотник и резко перешел на «ты». Он, видимо, не любил тратить время впустую.
— Моя первая начальница дала мне кличку «косолапый», — посерьезнев, пояснил брюнет. — И поверь мне, я знаю, что такое мерзкая директриса, которая самоутверждается за твой счет.
— Косолапый? — я так удивилась, что на секунду позабыла о смущении. — Ты?
Арсений кивнул и поймал мой взгляд, которым я изучала его идеальное тело. Неловкость тут же вернулась с утроенной силой.
— Ну, мол высокий и крепкий, как медведь, — брюнет вдруг растерял свою напыщенную самоуверенность и грустно качнул головой. — Образовательная программа и учебники не готовят нас к гнусным патронам. Как говорил Гете: «Жизни верь…»
— «…она ведь учит лучше всяких книг», — на автомате подхватила я свою любимую цитату.
На секунду повисло молчание.
— Ты любишь Гете? — в голос спросили мы друг у друга и тут же расхохотались.
Вопрос с неловкостью решился сам собой.
Несмотря на мои протесты, Арсений вызвался проводить до квартиры: в подъезде не горел свет. Я от всей души надеялась, что отец был еще на работе, но, когда мы поднялись на третий этаж, то услышали знакомый мне с детства ор из-за закрытой двери. Мой спутник удивленно выдохнул, а я подумала о том, что если сейчас умру со стыда за такого шумного родственника, то пусть мой пепел развеют где-нибудь над Ниццей.
— Не пригласишь меня в гости? — в голосе начальника появились грозные нотки.
Из-за закрытой двери слышно было, как отец в гордом одиночестве нещадно орал из-за отсутствия ужина. Я вспомнила, что мама с Юлей и сегодня остались у бабушки, и мысленно за них порадовалась.
— Все в порядке, — повернулась я к Арсению и в темноте подъезда засмотрелась на сильный, высокий силуэт. — Папа часто так себя ведет. Не надо тебе туда заходить.
— Открывай, — спокойно ответил брюнет. — Поговорю с ним по-мужски. Всего пару минут.
Я готова была хоть всю ночь напролет с ним препираться, лишь бы не пускать Арсения к взбесившемуся отцу, но судьба распорядилась иначе: дверь резко распахнулась.
Увидев на пороге свою нерадивую дочь, папа живо и без всякого стеснения загнул трехэтажный мат, но вдруг осекся. Арсений решительно подвинул меня в сторону, по-хозяйски зашел в мое жилище, влегкую по дороге впихнув туда и папу, и захлопнул за собой дверь. Я, совершенно потерянная и перепуганная, стояла на лестничной площадке и отчаянно молилась всем Богам. Из квартиры не доносилось ни звука.
По моим ощущениям это длилось часов пять, хотя не прошло, наверное, и десяти минут. Дверь вдруг распахнулась, и Арсений так же непринужденно вышел на площадку. Папы не было видно, и стояла мирная, легкая тишина, нарушаемая лишь лаем собаки с верхнего этажа.
— Поедем поужинаем где-нибудь, — как ни в чем ни бывало произнес мой босс. Я открыла рот, чтобы спросить, что случилось, но вдруг передумала.
— Давай, — голос дрожал, как и замерзшие ладошки.
И мы пошли к машине.
Арсений мне никогда не признался в том, что произошло в те минуты, что я мучительно ждала в подъезде. Но отец изменился: стал молчаливым и задумчивым. На меня он смотрел с недоверием, хотя и появлялась порой в его взгляде загнанная отеческая тоска.
В тот вечер мы с Арсением поужинали в Amarena Albero, моем любимом ресторане. Я напилась красного вина, раскраснелась и, наконец-то, почувствовала себя по-настоящему живой. Мы непринужденно болтали, жадно ловили каждое слово друг друга и говорили так много и так открыто, будто до этого оба хранили обет молчания по десять лет, как минимум.
— Ты женат? — набравшись смелости спросила я у него, когда подали десерт: восхитительное мороженое с кусочками карамели.
Он на секунду замялся, потом показал мне правую руку.
— Кольца нет, я думал ты уже заметила, — поддразнил меня Арсений. — А ты? Есть парень?
— Нет, — искренне призналась я.
Когда мы вышли на улицу, то я остановилась и завороженно засмотрелась на снежинки. Никогда раньше не замечала их красоты. Как мало человеку нужно, чтобы увидеть вдруг чудо. Всего-то один волшебный вечер.
Арсений мягко притянул меня к себе и в первый раз поцеловал. От его губ исходило нежное тепло. Голова закружилась от близости. Он прижал меня сильнее, тогда тепло и переросло в губительный и необузданный пожар. Я забыла, как дышать, как чувствовать, как существовать на этом свете. Вся моя никчемная жизнь вдруг обрела сакральный смысл. Будто сквозь тернии быта, скандалов и одиночества я шла к этому моменту: к его жадным губам, снежинкам и сказочному вечеру.
В ту ночь я отдалась ему вся, целиком и без остатка и, как ни странно, наконец, обрела подлинную часть самой себя.

Часть третья.

Месяц пролетел незаметно. Месяц, который полностью изменил и меня, и всю мою жизнь.
Я влюбилась, наверное, впервые по-настоящему. Каждый день мы украдкой целовались на работе по углам и подсобкам, каждую ночь я познавала безграничное наслаждение в номере гостиницы, ставшем нам идеальным гнездышком.
Сеня, как я теперь иногда его ласково называла, ухаживал красиво. Водил в театры и кино, клубы и рестораны. Завалил цветами и подарками и даже провел несколько выходных с моей семьей. Юля его обожала, мама ценила, а папа побаивался и, как будто, уважал.
Мы вроде бы скрывали наши отношения, но на работе все всё равно были в курсе. Людмила Васильевна со своими приспешницами осуждающе кривили губы. А мне было все равно. Впервые за всю мою жизнь я научилась не оглядываться на других и на их мнения. Даже если бы вредная главбух позволила себе наорать на меня и заставила бы мыть полы нечистой тряпкой, я бы плевала на это с самой высокой колокольни в мире. Что могли мне сделать сварливый отец или неприятные коллеги, когда каждая ночь начисто стирала проблемы прошедшего дня, а с каждым поцелуем в невидимых крыльях вырастало новое перо?
«Все относительно» работало на сто процентов. Даже если бы на завтра объявили конец света, я бы радовалась, что проведу с ним еще один день.
Арсений должен был уехать в Санкт-Петербург, и мы торопили отношения. Он уже намекнул на то, что хотел бы забрать меня с собой, но мы пока ни до чего не договорились.
За пару дней до надвигающейся разлуки, мы ночевали у него, когда мне снова приснился треклятый сон. Кошмары в тот волшебный месяц отступили, и тут вдруг я оказалась погребенной под несущей стеной дома. Боль ломающихся, словно щепки, костей была настолько реальной, что я орала, как резаная, когда открыла глаза. Сеня прижал меня к себе и впервые за этот месяц я дрожала не от его желанных прикосновений, а от пережитого ужаса.
— Все хорошо, милая, просто плохой сон, — успокаивал он, пока я рыдала на его плече.
И затем Арсений, конечно же, спросил. Не мог не спросить. Он включил ночник, укутал трясущуюся меня в гостиничный махровый халат, дал в руки остатки шампанского, которым мы баловались накануне вечером и, глядя мне в глаза, задал вопрос:
— Что тебе снилось?
Я уже открыла рот, чтобы привычно с размахом солгать и… не смогла. Его присутствие в моей жизни стало чем-то святым и непогрешимым. Чувства, которые я испытывала, не должна была запачкать неправда. Я икнула. Осушила залпом бокал.
Любимый ждал.
Я впервые подумала о будущем. Если я перееду к нему. Если мы будем жить вместе. Что будет, когда я начну кричать так каждую ночь? Как объясню ему свои кошмары? Вдруг оттолкну его? Или разочарую? Сможет ли он поверить?
— Чего ты боишься? — серьезно спросил мой возлюбленный, и его непревзойденный взгляд за одну микросекунду в который раз уничтожил мои защитные барьеры.
— Мне иногда снятся кошмары о смертях, — призналась я, слегка подавившись словами, которые давались ой как нелегко. — Будто я лечу в самолете, и он падает… или пожар… или автомобильная авария…
В принципе звучало не так уж и страшно.
— А когда просыпаюсь, то узнаю, что это, на самом деле, произошло… И я как будто там присутствовала… астрально… в теле одной из жертв…
«Вот и все», — поздравила я себя с правдой. Но тут же нарвалась на пронизывающий, недоверчивый взгляд Сени и поняла, что поспешила радоваться.
— Объясни, что значит «это, на самом деле, произошло», — тихо попросил он.
И я рассказала. Обнажила ему свой самый страшный секрет о том, что случилось после того, как папа однажды с силой ударил меня головой об угол стола. Сны, которые казались реальными кошмарами, были, на самом деле, кошмарной реальностью. Будто я присутствовала в том месте и в то время в теле человека, который должен был умереть.
— А сегодня я видела землетрясение, — убито закончила я свое повествование. — Все тряслось, стены ходили ходуном, и меня придавило одной из них.
— Оленька, а ты обращалась уже с этой проблему к врачу? — вкрадчиво спросил Арсений, опустив глаза и прервав тем самым наш зрительный контакт. — У меня есть приятель в Питере, который мог бы помочь…
Лучше бы он меня ударил. Но нет. Он сделал в миллионы раз хуже. Он не поверил. И продолжал что-то говорить про возможное лечение.
— Проверь Интернет, — сухо перебила я и встала с кровати. — Там будут наверняка новости об этом.
— Новости о том, что ты увидела во сне? — Арсений протянул ко мне руку, в его взгляде плескалось синее море жалости, и мне стало еще гаже. — Солнышко, но ты же понимаешь, что это… что это… нереально?
Я ничего не ответила, быстро оделась и уехала домой. Мне было больно, по-настоящему больно. Все относительно. Я бы предпочла, чтобы меня еще раз придавила несущая стена. Раз десять подряд.
Я не пошла на работу: Ваня без вопросов похлопотал о больничном. Уткнувшись носом в подушку, я выплакивала свою обиду постельному белью, безразлично пахнувшему в ответ розами и одиночеством. Арсений звонил несколько раз, но я совершенно не была готова к разговору и его приятелях, способных вылечить сумасшествие, поэтому, выключив звук, швырнула телефон в ящик стола.
Я спрашивала себя: если бы он мне признался в подобном, то поверила бы я? И как бы себя повела?
А внутренний голос с излишней честностью признавался, что даже если бы Сеня сказал, что он инопланетянин, прибывший из галактики Боде с целью исследования дождевых червей на поверхности нашей планеты, то я бы сразу же взяла в руки лопату и пошла бы вместе с ним искать изучаемый биоматериал. Я верила ему больше, чем самой себе, поэтому его «а ты обращалась уже с этой проблему к врачу?» и делало так больно.
Осушив все резервные запасы слез, я безжизненно рассматривала свой любимый светильник в виде кошки, когда в мое несчастье решили вмешаться родные.
Мама с чутким пониманием, блестевшим в зеленых глазах, сказала: «Перестань ты убиваться. Все пары ссорятся. Помиритесь еще сто раз».
Папа, скривившись, проворчал: «Надо было его все-таки с лестницы спустить».
Юля умоляюще сложила аккуратные губки: «А Сеня к нам больше не придет что ли?»
Они по очереди пытались вытащить меня из постели, затем, отчаявшись, ушли готовить ужин. Мое горе как будто сплотило всю семью, а Арсений за один день превратился из идеального будущего тестя в персону нон-грата.
Я бросила очередной взгляд на ящик стола, в котором с этого утра покоился мобильный и крепко задумалась.
Он не поверил в мой самый страшный секрет. И, возможно, в этом раскаивался. А я в итоге не простила ему этой слабости. И не знала, где взять силы, чтобы простить. Все относительно. Возможно, в моих слезах была виновата я сама. Ведь он и правда хороший. Наверное, даже самый лучший.
Какой нормальный, здравомыслящий человек принял бы за чистую монету историю с астральными перемещениями в тела умирающих людей? Возможно, я, и правда, слишком драматизировала нашу первую ссору.

***

Воспоминания все еще кружат в своем вальсе, я неохотно возвращаюсь в реальность. Туда, где он только что сказал: «Нам нужно расстаться».
— Еще вина? — вежливо интересуется официант с легким удивлением рассматривая нашу странную парочку. Я киваю.
Сеня сидит напротив и ждет, пока наполнят мой бокал.
Не знаю, что сказать. Я столько сценариев этой встречи пережила в своей голове. Я так и не решила доказывать ли мне свою правоту или ждать от него вопросов? Быть понимающей и доброй или гордой и обиженной? Простить по умолчанию или выслушивать извинения?
Но это…
— Почему? — сипло шепчу я.
Как могло случится то, что мои кошмары стали непреодолимой преградой? Он испугался? Обиделся? Решил бежать, пока не поздно?
— Ты действительно хочешь это знать? — в синеватую голубизну его глаз прокралась серая сталь. Цвет бессердечного равнодушия.
Сжимаю руки в ледяной комочек из дрожащих пальцев и нерешительно киваю.
— Я встретил другую, — Арсений безжалостно улыбается, пожимает плечами. — И я ее люблю.
Каждое слово, будто топор в ловких руках мясника, кромсает меня на мелкие, кровавые кусочки. Когда он успел? Или встречался с ней в то же время, что и со мной? О нет! Вспоминаю, как он иногда прикрывал рукой свой телефон, когда читал сообщения. Конечно! Вот я идиотка… Он только и ждал повода, чтобы уйти, а мой кошмарный сон стал прекрасной причиной для неминуемого разрыва.
— И чем она лучше меня? — некрасиво шмыгаю носом и понимаю, что зародившаяся на грани подсознания истерика стремительно рвется наружу. По-детски прикрываю глаза ладошками и пытаюсь вспомнить, как дышать, дабы не умереть прямо сейчас от кислородного голодания.
Его взгляд остается жестким. Глаза, как стальные задвижки на замках всех дверей, тех, что он с силой закрывает сейчас передо мной и моими чувствами.
— Только давай без сцен, — строго выдает Арсений, отодвигая от себя тарелку с антрекотом, к которому он так и не притронулся. — Все к этому шло. Я знаю, что и у тебя уже давно отношения на стороне.
Удивление такое сильное, что моя истерика нервно отступает.
— Как?
— Не строй из себя невинность, — с чувством продолжает любимый.
— С чего ты решил, что я могла…? почему ты мог усомниться…? по-твоему, я …?
Возмущение льется через край, и я, захлебнувшись, умолкаю, так и не сказав ни одной целой фразы. Если он решил меня бросить из-за другой, то зачем намеревается еще и переложить вину за это на мои хрупкие плечи?
— Из тебя бы вышла отличная актриса, — усмехается Арсений, чем вызывает во мне новую волну протеста. — Но я не совсем понимаю, чего ты хочешь добиться своей комедией.
— Но я же… люблю тебя…
Слова даются тяжело, но и молчать невыносимо. Может быть, ему что-то наплели на работе? В любом случае, я должна все сделать, чтобы его удержать или, по крайней мере, объясниться.
— Перестань, Оскара тебе все равно не дадут, — начинает злиться Сеня. — Я вообще не понимаю, какого черта весь этот балаган? То тебе дела не было до меня в течение полгода, то вдруг, когда я уехал в Москву, начинаешь строчить любовные письма и требовать встречи. Рассталась с любовником что ли? Решила хотя бы синицу в небе словить? Мало того, что у меня давно к тебе нет никаких чувств, но я еще и встретил в Москве девушку своей жизни. Поэтому давай расстанемся мирно, без пафоса, ложных признаний и истерик! Идет, Галя?
Весь его монолог показался мне по меньшей мере странным, но… Галя?
Вот оно. Нестыковка. То, что меня слегка смущало, вдруг обрело имя.
Не. Мое. Имя.
В ужасе смотрю на свои ногти и впервые вижу то, что до этого не замечала. Грязно-оливковый лак. Цвет, который я ненавижу. Как там советовал Ваня? Задать себе вопрос: «Что я тут делаю?» Вспоминаю про телефон, который за два дня так и не вынула из ящика стола.
— Сеня, — голос хриплый. Тоже не мой.
И это очередной кошмар, который в любую секунду может оборваться. Как и жизнь самого любимого мне человека.
— Это я, — умоляюще шепчу. — Оля! Твоя Оля!
Арсений пораженно замирает, оценивающе смотрит мне в глаза.
— Это очередной кошмар! Тут сейчас что-то случится! Беги! Беги немедленно!
Он не верит, но у нас нет ни секунды на размышления. Делаю глубокий вдох и пытаюсь успокоить сердце, которое, кажется, прямо сейчас выпрыгнет из груди и в ужасе удерет в неизвестном направлении. Доказательства. Нужны любые доказательства того, что перед ним я в теле какой-то Гали.
— Ты сказал, а я продолжила, — на выдохе тараторю я. — «Жизни верь, она ведь учит лучше всяких книг» Гете. А еще у меня есть шрам на животе, тот который ты любил целовать, когда мы валялись на кровати у тебя в номере. Ты не поверил мне, когда я рассказала про кошмары, но умоляю, заклинаю, прошу тебя, поверь сейчас!
Арсений ловит на секунду мой затравленный взгляд, и понимание изменяет черты его лица.
Как сделать, чтобы люди убежали отсюда немедленно? Нужно заставить их испугаться.
— ПОЖАР!!! — ору я во все легкие и тыкаю рукой в дальнюю дверь, откуда официанты таскают периодически подносы с едой. — ДЫМ! БЕГИТЕ!!!
Люди невольно оборачиваются, некоторые даже поднимаются со своих мест. В какофонии голосов между своими дикими криками я слышу голос Сени.
— Оля, это, правда, ты?
— БЕГИ!! — изо всей силы кричу я в родное лицо. — УМОЛЯЮ! СПАСАЙСЯ!!!
Вдох. Выдох.
Резко открываю глаза. Сбоку на тумбочке горят кроваво-красным цифры будильника. 22.05. Светильник в виде кошки подмигивает белым светом. Боже! Нет! Я проснулась! И так не вовремя! Закрываю глаза – верните меня назад! Но кошмар уже улетел, оставив место смертоносному приступу паники.
Слышу, как работает телевизор в соседней комнате. Юля что-то спрашивает, а мама отвечает. А я, видимо, нарыдавшись вдоволь, задремала прямо в одежде на не застеленной кровати.
— Сеня! — кидаюсь к ящику стола. Почти разряженный мобильный укоризненно светит экраном. Я набираю заветный номер, слышу в ответ длинные гудки.
Он не успел. Не выбежал из ресторана, где должна вот-вот произойти или уже произошла катастрофа. Если бы я поняла, что сплю чуть пораньше. Если бы думала чуть быстрее.
Задыхаюсь. И снова пытаюсь дозвониться.
Снова.
И снова.
Мобильник обиженно пикает и вырубается. Кидаюсь к заряднику, но никак не могу попасть в разъем. Руки трясутся, будто я снова оказалась в доме с землетрясением. Из горла рвется затравленный вопль.
Есть! Включаю телефон. Давлю на зеленый значок вызова с такой силой, что сейчас треснет экран.
Гудки.
Повторить набор.
Я столько смертей пережила в своих кошмарах.
Гудки.
Но я не переживу его смерти.
Гудки.
— Черт тебя дери, Сеня! Ответь!
Гудки.
Затаив дыхание, слушаю безжалостные звуки и вновь, и вновь жму на кнопку. Если он не ответит, я не вынесу этого. И никакие антидепрессанты не помогут.
Чертовы гудки!
— Оля?
Волна облегчения окатывает мое изможденное тело мягким теплом.
— Сеня! Ты жив!
И мы кричим что-то одновременно, слова не складываются в полноценные фразы, но это и неважно. Все и так понятно. Перебиваем друг друга признаниями, смеемся, вопим, а я еще и реву. В данную секунду уж точно выгляжу, как сумасшедшая, но совершенно не стесняюсь. Он говорит, что большинство людей вроде как успело выбежать из питерского ресторана перед тем, как тот взлетел на воздух от утечки газа. Он говорит: «Ты спасла мне жизнь». Он говорит: «Я так тебя люблю!»
Я бухаюсь на кровать и пытаюсь унять беснующееся сердце, которое, как будто бьется не в груди, а повсюду вокруг. Медленно дышу, слушаю его извинения за то, что сразу не поверил. И, внезапно ослепленная неприятной мыслью, перебиваю:
— А кто такая Галя?

Екатерина ПЕРОНН
Ницца, 10/01/2021




БЕСКОНТАКТНЫЙ СЕКС


Случалось такое? Только, не pizdите, что нет.

Прелюдия, поцелуи, объятия, куни, да всё такое, что вторая голова пульсирует 120 ударов в минуту. Кажется, что она по размеру больше первой. Стараешься же.
И вот момент когда девушка говорит: давай, войди в меня, я тебя хочу. И ты держишь в руках Вселенную. Остаётся какие-то 2-3 миллиметра до входа в рай и всё...

..она в малафье, ты весь в малафье, кот, сука в ахуе, тоже весь в малафье, но не в обиде, потому что молока не дают, хоть так; бабка соседка, которая живёт снизу, начинает стучать шваброй в потолок и орать: "вы меня заливаете! ".

Сползаешь с неё, с девушки, не с бабки же, бабка по-прежнему стучит, как аритмия, сползаешь, вытираешь со лба собственную малафью и полушепотом говоришь: " Извини..". А она моргает, как бабочка крыльями, и говорит: "я ничего не вижу, я ничего не вижу"

Тогда медленно сползаю с кровати, вытираю фуй об кота, одеваюсь и ухожу.


Отец Онаний




МАЛЕНЬКИЙ НЕСЛОМЛЕННЫЙ КЛОУН


Мне было пять, когда я научилась звонить маме.
Для этого я опасливо кралась в прихожую, к телефону, и набирала цифры, указанные в бабушкиной записной книжке, напротив маминого имени: «Нина, Москва, домашний».

Мой указательный пальчик нырял в нужные кружочки цифр и накручивал телефонный диск.

— Алло!!! Алло!! — разрывал нытье гудков мамин встревоженный голос.

Там, в Москве, она слышала короткие трели междугороднего звонка и понимала: что-то случилось.

Бабушка и дедушка, растившие меня в приморском городе, никогда не звонили просто так. Никогда.

Так договорились изначально, потому что любой звонок — это деньги, лишних денег ни у кого нет, поэтому, если никто не звонит, значит, все в порядке.

Мама хватала трубку в панике:

— Алло!
— Когда ты меня заберешь? — спрашивала я.
— Все в порядке? — спрашивала мама.
— Когда ты меня заберешь? — спрашивала я.
— Где бабушка? Дедушка? — спрашивала мама.
— Когда ты меня заберешь? — спрашивала я.
— Разве тебе плохо с бабушкой и дедушкой? — спрашивала мама.

Я всегда недоумевала: почему взрослые отвечают не на тот вопрос, который им задают, и чаще всего отвечают вопросами. Ведь на мой вопрос «когда?» ответ должен быть совсем другим. Например, «скоро», или «завтра», или «через неделю». Мама так никогда не отвечала. Никогда.

Меня постоянно наказывали за эти звонки. Ставили в угол.

«Ишь ты, миллионерша, — злилась бабушка на меня и добавляла, обращаясь к дедушке. — Ну сделай что-нибудь!»

Дедушка делал что-нибудь, но это было бесполезно. Он прятал от меня записную книжку, но номер я знала наизусть, он выключал телефонный шнур из розетки, но я быстро нашла, как включить его обратно, он поставил телефон на высокую полку для шапок, но я научилась залезать туда, выстроив лестницу из банкетки и табуретки. Но однажды он просто спрятал от меня телефон. А я пошла и позвонила маме от соседки тети Нади.

— Когда ты меня заберешь? — спросила я у мамы.

А мама вдруг заплакала и сказала:
— Сил моих больше нет… Заберу на неделе… В сад пойдешь здесь…

Вечером был скандал.

Бабушка пила валокордин, дедушка смотрел новости на пределе громкости, я стояла в углу.

— Довела мать! Довела! — кричала бабушка в мою сторону, перекрикивая голос диктора из телевизора. — Будешь ходить теперь с детский сад, как сирота!!! Вот посмотришь!!

Все мои друзья во дворе ходили в детский сад, и никто из них не был сиротой. Я не понимала, почему меня всегда пугали детским садом и призывали радоваться, что я живу с бабушкой и дедушкой и в сад не хожу.

В саду много детей и игрушек, никто оттуда не возвращается несчастным.

Через неделю за мной из Москвы прилетела мама. Она выглядела растерянной. Сказала непонятное мне слово «дожала». Я не поняла, хорошее это слово или плохое, я была в дымке счастья.

Я улетала к маме и папе. Туда, в Москву. Я буду ходить там в детский сад, а вечером мама будет меня забирать и кормить сосиской и зеленым горошком. Я такое видела в кино. А потом мама будет укрывать меня одеялком и рассказывать на ночь сказку.

Мне не нужны ни сосиски, ни сказки, ни горошек, ни одеялки — мне нужна мама и больше никто.

В ночь перед отлетом у бабушки случилась истерика. Я слышала, как она била на кухне посуду, кричала «ЗАЧЕЕЕЕМ???» и «КАК МЫ БЕЗ НЕЕ??? КААААК??? Я ЖЕ ЕЕ ВЫНЯНЧИЛААА!!! С РОЖДЕНИЯ!!!», а дедушка и мама ловили бабушкины руки и успокаивали.

— Успокойся! Успокойся! Никто не умер!!! — кричал дедушка. И это его «Успокойся!» было худшим успокоительным в мире.

— Мы попробуем, мы просто попробуем, может, ей не понравится в саду, — бормотала мама.

Я смотрела в потолок и думала о том, что если мне не понравится в саду, об этом никто не узнает. Я хочу жить с мамой. Хочу и буду.

Мы с мамой улетели в Москву в августе 1987 года.

В сентябре я пошла в московский детский сад около дома. Мне было почти шесть (в ноябре день рождения), я пошла в подготовительную группу.

Моя первая воспитательница отличалась строгостью, которая превращалась в грубость в отсутствии родителей. В группе было 26 детей, я пришла 27-ой, чем вызвала возмущение воспитателя. Мол, и так перебор, а тут пихают и пихают.

Мы, дети, все ее боялись. Утром многие плакали, висли на родителях. Родители силой отдирали от себя детские ладошки.

Я никогда не плакала, даже когда очень хотелось. Я понимала, что на кону — жизнь с мамой и ее поцелуй перед сном.

Каждый вечер мама звонила бабушке и заставляла меня поговорить с ней. По факту я слушала, как бабушка плачет в трубку. Из-за меня. Я слушала, как бабушка всхлипывает в трубку, и смотрела на маму в поисках сочувствия. Но мама качала головой, всем своим видом показывая, что эту кашу заварила я.

Вместо одеяла меня накрывали ответственностью, вместо сказки рассказывали о том, что надо ценить родных и близких. Вероятно, подразумевалось, что я — не ценю.

В саду было мучительно. Я не умела играть с другими детьми, умела только заниматься, как с бабушкой. На занятиях я была выскочкой, всегда тянула руку.

— Какое это животное? — спрашивал воспитательница, показывая группе картинку лося.
— Олень?
— Коза?
— Носорог?

Дети не знали, а я знала.

— Лось! — отвечала я.

Воспитательница кивала, но поджимала губы. Словно была не рада. Она не могла мне простить, что я — двадцать седьмая.

На обед был суп. В супе плавал вареный лук. Я ненавижу лук. Бабушка очень вкусно готовила всегда и знала мою нелюбовь к луку. А тут, в саду, всем плевать, что я люблю и не люблю.

Я аккуратно выпивала бульон, сцеживая его в ложку по краям, а жижу оставляла в тарелке.

Воспитательница зачерпывала ложку жижи, сверху распластался лук.

— Открывай рот, — говорила она.

Я тяжело дышала, умоляюще смотрела на нее, качала головой. Только не это.

— Открывай!
— Я наелась.
— ОТКРЫВАЙ!!! Я КОМУ СКАЗАЛА?!!

Я покорно открывала рот, и мне туда заливали ненавистную луковую жижу и задраивали рот слюнявчиком.

— Жуй. Жуй. ЖУЙ, Я СКАЗАЛА!!!

Я жевала, преодолевая рвотный рефлекс. Проглатывала.
Потом меня отчаянно рвало в группе…

Воспитательница звонила маме.

— Не надо, не надо маме, — умоляла я. — Я больше так не буду. Не надо дергать ее с работы…
— Надо!

Мама приходила дерганная, забирала меня порывисто, нервно.

— Ты не выглядишь больной, — говорила она мне. И я чувствовала свою вину, что я — не больна.

Мне хотелось рассказать про лук, и про злую воспитательницу, и про все, но в пять лет слова «несправедливость» еще не было в моем лексиконе. Я не могла сформулировать свои мысли и просто плакала, тихо поскуливая.

— Хватит реветь, — злилась мама.

Я с собой в сад брала любимую игрушку — деревянного клоуна. Мне его подарил папа. В группу со своими игрушками было нельзя, приходилось оставлять клоуна в шкафчике. Однажды я взяла его с собой на прогулку.

— Нельзя брать с собой игрушки на улицу! — грозно сказала воспитательница.

— Я не знала, я думала, в группу нельзя, — пролепетала я и попыталась запихнуть клоуна в карман курточки. Но промахнулась. Клоун упал в лужу. Я его подняла, снова попыталась спрятать в карман, а он снова выпал.

Воспитательница подняла моего клоуна и… снова бросила в лужу.

Я наклонилась, подняла, она выхватила его и снова бросила. Я снова подняла. Она снова выхватила и снова бросила.

Я не поняла этой игры. Мне хотелось плакать. Вокруг стояли дети из нашей группы. Хулиган Петька смеялся. А тихоня Антон плакал. Все дети разные.

Мой клоун лежал в луже. Я не понимала, зачем поднимать его, если его снова бросят.

— Руки-крюки, — сказала мне воспитательница, наклонилась и забрала моего клоуна. Сказала, что пожалуется маме на мое поведение и отдаст игрушку только маме.

— Я не знала, что нельзя, — крикнула я, чуть не плача, в спину воспитательницы. — Я больше так не буду.

Вечером мама отдала мне клоуна и спросила устало:

— Почему я каждый вечер должна выслушивать жалобы на тебя? Неужели так сложно просто слушаться воспитателя?

Я не знала, как ответить. Ответ получался какой-то очень длинный, я не могла его сформулировать.

— Я больше так не буду, — сказала я, привычно растворяясь в чувстве вины.

— Меня уволят с работы. Мне постоянно жалуются на тебя, звонят из сада. Мне приходится отпрашиваться. Меня уволят, Оля, и нам нечего будет есть.

Я молчу. Я совсем не знаю, что говорить.

Мне казалось, что жить с мамой — это счастье, но пока это совсем не выглядело счастьем. Даже наоборот.

Никаких сказок, горошков, одеялок.
Только рвота, злость и клоуны в лужах…

Во время тихого часа в саду полагалось спать или лежать с закрытыми глазами. Я послушно лежала, не спала.

Рядом со мной на своей кровати лежал хулиган и задира Петька, который все время подкалывал другого моего соседа — тихоню Антошку.

Антошка спал со специальной пеленкой, у него не получалось контролировать свою физиологию. Это было неизменным поводом для шуток Петьки. Вот и в тот день он довел Антошку до слез, потому что, дождавшись, когда воспитатель выйдет, на всю группу громко прошептал: «Антошка — коричневые трусы!! Антошка — какашка». Другие дети смеялись. Антошка лежал рядом и горько плакал. И я плакала от обиды за него.

— Хватит!!! Хватит!!! Хватит!!! — не выдержала я, крикнула в Петьку зло, что есть силы.

Мой голос раздался в полной тишине, отскочил от стен.

— САВЕЛЬЕВА, ВСТАТЬ!

Воспитательница нависла надо мной огромной скалой. Я сползла с кроватки. Она схватила меня за плечо и поволокла на выход. Завела в туалет и поставила в угол.

— Постой и подумай о том, как орать в тихий час на всю группу!! А я пойду матери позвоню…

— Не надо, — заплакала я. — Пожалуйста, не надо… Пожалуйста, я больше так не буду, никогда не буду, не звоните маме…

— Я ушла звонить, — сказала она и вышла из туалета.

Я стояла в углу, босиком на холодном полу, в клетчатой, сшитой мне бабушкой, пижамке и горько плакала…

Мама забрала меня пораньше. Ничего не сказала, смотрела с осуждением. Это было самое страшное — молчаливое осуждение. Отчуждение.

Я в тот день легла спать пораньше, потому что настроения играть не было никакого. К полуночи выяснилось, что я вся горю. Вызвали врача. Ангина. Маме пришлось взять больничный по уходу за ребенком.

Спустя неделю, когда я немного поправилась, мама позвала меня обедать. Она приготовила вкусные котлеты и пюре. И даже торт купила, кажется, не помню.

Я поела и сказала: «Спасибо!»
Как здорово жить с мамой!

И тут вдруг… мама стала метаться по кухне, сжимать волосы кулаками. Потом села напротив меня и сказала: «Ты должна меня понять. Так всем будет лучше. Я взяла билет… Обратно. Тебе не придется ходить в сад. Ты полетишь к любимым бабушке и дедушке. А уже потом, когда в школу… Тут осталось-то…»

Я не смотрела на маму. Смотрела на клоуна. Он был чумазый, с обломанной ногой, но все равно улыбался… Несломленный клоун.

Через два дня я вернулась к бабушке и дедушке. Мама пояснила им, что я совсем несадовский ребенок и саботировала походы в сад. Каждый день устраивала скандалы.

— Надо же, какой характер, — удивился дедушка. — А на первый взгляд тихоня…
— Сама не знает, чего хочет, — ворчала бабушка. — Вот посмотрела, что такое сад, хоть будет ценить теперь…
— Ну ничего, в школу тогда уж заберу, а пока годик пусть… — говорит мама.

У нее ночной обратный рейс.

На дворе — октябрь. Ветреный, нервный, злой. Как же мама долетит в такую погоду в свою Москву? Мне хочется ее проводить, но я проваливаюсь в сон.

Мне снится вареный лук.
Я просыпаюсь, и меня тошнит.

Бабушка, спотыкаясь спросонья, несет на мой зов тазик, и воды, и компресс…

— А мама улетела? — спрашиваю я, и меня так отчаянно выворачивает, что бабушка испуганно распахивает форточку, хотя обычно боится сквозняков.

А потом, когда меня уже не рвет, а из меня уже идет только вода, бабушка гладит меня по волосам, прижимая к себе, а я плачу, какими-то совсем глупыми детскими слезами, которые не могу сформулировать.

— Ну не плачь, ну всё, сейчас станет полегче, — говорит бабушка и, кивая на тазик, велит дедушке. — Вынеси…

Они оба дежурят у моей кроватки, гладят, накрывают одеялком, успокаивают. Они меня очень любят.

И я их люблю. И маму люблю.
Я только лук вареный не люблю. И когда обижают.

И я согреваюсь в их руках и говорю им, взволнованным:

— Не бойся, бабушка, я не заболела. Не бойся, дедушка, я больше не буду звонить маме в Москву…

Я больше и не звонила. Ведь ничего не случилось. И даже когда мама забыла забрать меня через год, чтобы я пошла в школу в Москве, я тоже не звонила. Ничего же не случилось. Ничего. Заберешь, когда сможешь. Как-нибудь потом.

Мама звонила сама. Узнать, как дела. И я бежала на короткую прерывистую трель междугороднего звонка и хватала трубку.

Алло! Алло! У меня все отлично, мам!
Я твой маленький несломленный клоун….

Ольга Савельева




СВОБОДНАЯ КАССА

Началось всё с того, что в доме у молодой семейной пары Крапивиных появился Илья. Илья, ну, наверное, в честь Ильи-пророка или в честь Ильи-соседа, не известно. Обычное имя. Хотя, как для дилдо, так зачем оно вообще нужно. Но, супруга настояла, что с безымянным в постель не ляжет. А супруг был податлив и согласился на Илью. Тем более, что он был Ильич, папе было бы приятно, помяни Господь его душу грешную.

Начавшийся разлад в интимном плане был вынесен на кухонный совет. И, после недолгого сопротивления, муж пал под натиском игрушек из секс-шопа. Супруга тыкала красивым ногтем в экран смартфона и всё время спрашивала: «а вот этот как тебе?». Супруг краснел, прикидывал размерную сетку и снова краснел. Провалиться бы сквозь землю, но тринадцатый этаж сделать такого не позволял.

В итоге супруг сказал, что полностью доверяет выбору супруги. Главное, чтобы тебе было комфортно. Да, именно так и сказал этот золотой человек.

На следующий день в дверь позвонили. За дверью стоял курьер. На очень плохом русском он стал объяснять, что «привёз пасылка с членам из магазин». Посылка была забрана, курьеру поставлена одна звезда.

Супруг Крапивин сидел за столом и изучал инструкцию нового друга семьи. Ага, батарейки, скорость..почти как машина. А супруга придумывала имя. Но об этом уже сказано выше.

- Да, брось ты уже читать. Я вся мокрая,- простонала супруга, зазывая супруга для супружеского долга.

В определённый момент, согласно заранее распределённым ролям, к «долгу» должен был присоединиться новый друг семьи Илья. Была даже придумана фраза:
- Как только я скажу «свободная касса!», сразу вводи Илью мне в попу, понял?,- с полной серьёзностью спросила супруга.
- Угу,- изрядно вспотев, ответил супруг.

И жизнь в семье Крапивиных заиграла новыми красками. Да настолько яркими, что законный супруг постпенно стал отходить на второй план. А Илья, друг семьи из черного долговечного силикона с гарантией на пять долгих и счастливых лет, стал первой скрипкой. И супруге Крапивиной уже не нужно была фраза «свободная касса!», потому что в доме появился «замечательный сосед» Фёдор, из того же славного магазина интим товаров.

Супруг Крапивин переехал жить к маме, но его супруга этого как-будто даже не заметила.

Илья, в честь покойного свёкра и Фёдор, божий дар, в честь Тютчева – «я встретил вас - и всё былое..», дарили Крапивиной часы блаженства. А что ещё нужно молодой девушке.

Яков Курдяпин





ЛУЖА


Ниночка сидела у окна с никогда не цветущими кактусами, страдала и хотела скорее уже замуж.
Страдания предполагали исключительно выбор фамилии.
Нине хотелось носить фамилию красивую, а если повезёт, то и дворянскую, избавиться, наконец, от своей неблагозвучной Будкина. Женихи то были, предлагали руки и прочие части тела, но...
На роль мужа претендовал, к примеру, некий Тряпкин, украшенный усами и трёхкомнатной квартирой в центре со всеми удобствами. Был категорически отвергнут, ничего не понял и уполз рыдать в глубины своих комнат.
– Соберись, тряпка! –демонически прохохотала Нина вослед отвергнутому.
Хорош был встреченный на прогулке мощный Аркадий, который представился Змеевым, генералом каких-то там войск. Нина ахнула и заинтересовалась.
Ухаживал Змеев дерзко, размахивал нестерпимо сияющей шашкой, срубая заросли крапивы в парке, продемонстрировав Нине превосходную якобы боевую подготовку. В зарослях и позвал её замуж.
Поколебавшись, Ниночка приняла предложение. Свадьба была неминуема, но тут "генерала" привычно повязала жена, забросив в крапиву Нину и фальшивую оловянную шашку.
Ушли военнослужащие, не оборачиваясь.
С благородным Муравьёвым - Задунайским всё было просто, сразу же после помолвки благородный сбежал к её ближайшей подруге.
Нина села у окна.
В дверь постучало счастье, предлагая играть в свои жестокие игры.
Нина согласилась, вышла, улеглась в лужу, решив захлебнуться и, если
повезёт, умереть. Крепкие руки подхватили Нину, кто-то её нёс. Стало тепло и даже надёжно.
– Ты кто? – прошелестела Нина.
– Сосед,–лаконично ответил крепкий.
– Зачем спас?
– Люблю. Давно.
– Фамилия?
– Булкин,–отчеканил спаситель..
– Булкин?! Да ты изверг!– опешила Нина,– Куда ты меня тащишь?
– В загс. Потом напою чаем. С мёдом. Носки тебе надену тёплые, сам вязал,–уютно улыбнулся изверг.
– Я тебя ненавижу, Булкин, –прошептала счастливая Ниночка и устроилась поудобнее. Ноги, для надёжности, сунула в карманы его брюк.

Зацвели кактусы.

Галина Брик




КОГДА КОНЧАЮТСЯ СИЛЫ.


Когда кончаются силы, первым кончается удовольствие. Как будто уходит солнце. Книги хмурые, фильмы серые, люди лишние. Вести машину вред, ходить ногами бред. Встать, чтобы вымыть чашку — нереально.

Но встаешь. Потому что куда ты денешься, потому что дойти до парковки, потом за руль, потом доехать, открыть, закрыть, шаг, еще шаг, еще два. Когда сильно устал, особенно быстро ходишь: чтобы быстрее закончить идти.

Это еще не называется «нет сил». Это только пасмурно. Но идешь же? Иду.

Следующей кончается мотивация. Исчезает последнее чувство: чувство долга. Вроде срочно, вроде важно, вроде нужно… А, черт. Хочешь? Не хочу. Можешь? Не могу. Интересно? Нет. Но пойдешь? Пойду. Иду.

Но даже это еще не называется… Ладно. Во всяком случае, ты пока встаешь.

Дальше сдается тело.
Ты ему: встань!
А оно тебе ничего.
Ты ему: я кому сказало?
А оно тебе ничего.
Ты ему: тучняк, опоздаем!
А оно тебе ничего.
Обратная связь как в синагоге — что хочешь, то и представляй. Может, оно ушло в астрал.

Или вообще заболевает. Таскаешь его по врачам, уговариваешь не капризничать, не хамить, сдавать анализы, проходить проверки — все ради того, чтобы ему, то есть тебе, потом сказали:
— Той фигни, про которую лучше не думать, мы не нашли. И другой, второй, тоже. Но, если продолжать переутомляться, то в следующий раз…
Ужас, конечно. Но ведь не ужас-ужас-ужас. Идешь? Иду.

Идешь. Ложишься. Лежишь. Смотришь в потолок, лежишь, ни о чем не думаешь, лежишь, плевать, спишь, не спишь, лежишь. Можешь встать? Может, и можешь. Все равно не встаешь.

Нет сил — это когда тебе все равно, есть у тебя силы или нет.

Лежишь, играешь в бревно. Дышишь. Некоторые, между прочим, уже не дышат. Вот у них, действительно, совсем нет больше сил.

Темнота. Темнота. Темнота. Самая главная темнота — когда не видно даже темноты.

А потом будто муравьи начинают ползать. Ой, мысль пробежала, щекотно! Ух ты, еще одна! Надо же, хочется кофе. А может, какао? Опа, уже и разница есть.

Поднимает голову чувство долга. Кажется, мы тут поперек дороги легли. А вот это что было, река? Она кому-то нужна?

Река, трава, душа, голова. Голову вымыть, какао выпить, надеть одежду, одеть надежду, и музыку сразу какую-нибудь. А вон ребенок симпатичный побежал… Ёлки, это же мой!

И нарастает, нарастает. Хочется, можется, кажется — а может, уже не кажется? Книгу, фильм, человека, нравится, сбудется, сложится, давай, давай, давай!
Пошли, побежали, полетели.

А тело тебе: погоди, не беги, отдохни, вспомни, в прошлый раз ведь уже…
А ты ему: Deo concedente!
А Deo тебе: дура!
А ты ему ничего.
А на небе солнце.

Виктория Райхер




ХАТУЛЬ МАДАН


Речь о тех временах, когда русскоговорящих интервьюеров в израильских военкоматах еще не было, а русские призывники уже были. Из-за того, что они в большинстве своем плохо владели ивритом, девочки-интервьюеры часто посылали их на проверку к так называемым «офицерам душевного здоровья» (по специальности — психологам или социальным работникам), чтобы те на всякий случай проверяли, все ли в порядке у неразговорчивого призывника. Кстати, офицер душевного здоровья — «кцин бриют нефеш» — сокращенно на иврите называется «кабан». Хотя к его профессиональным качествам это, конечно же, отношения не имеет.
Офицер душевного здоровья в военкомате обычно проводит стандартные тесты — «нарисуй человека, нарисуй дерево, нарисуй дом». По этим тестам можно с легкостью исследовать внутренний мир будущего военнослужащего. В них ведь что хорошо — они универсальные и не зависят от знания языка. Уж дом-то все способны нарисовать. И вот к одному офицеру прислали очередного русского мальчика, плохо говорящего на иврите. Офицер душевного здоровья поздоровался с ним, придвинул лист бумаги и попросил нарисовать дерево.
Русский мальчик плохо рисовал, зато был начитанным. Он решил скомпенсировать недостаток художественных способностей количеством деталей. Поэтому изобразил дуб, на дубе — цепь, а на цепи — кота. Понятно, да?
Офицер душевного здоровья придвинул лист к себе. На листе была изображена козявка, не очень ловко повесившаяся на ветке. В качестве веревки козявка использовала цепочку.
— Это что? — ласково спросил кабан.
Русский мальчик напрягся и стал переводить. Кот на иврите — «хатуль». «Ученый» — мад’ан, с русским акцентом — «мадан». Мальчик не знал, что в данном случае слово «ученый» звучало бы иначе — кот не является служащим академии наук, а просто много знает, то есть слово нужно другое. Но другое не получилось. Мальчик почесал в затылке и ответил на вопрос офицера:
— Хатуль мадан.
Офицер был израильтянином. Поэтому приведенное словосочетание значило для него что-то вроде «кот, занимающийся научной деятельностью». Хатуль мадан. Почему козявка, повесившаяся на дереве, занимается научной деятельностью, и в чем заключается эта научная деятельность, офицер понять не мог.
— А что он делает? — напряженно спросил офицер.
(Изображение самоубийства в проективном тесте вообще очень плохой признак).
— А это смотря когда, — обрадовался мальчик возможности блеснуть интеллектом. — Вот если идет вот сюда (от козявки в правую сторону возникла стрелочка), то поет песни. А если сюда (стрелочка последовала налево), то рассказывает сказки.
— Кому? — прослезился кабан.
Мальчик постарался и вспомнил:
— Сам себе.
На сказках, которые рассказывает сама себе повешенная козявка, офицер душевного здоровья почувствовал себя нездоровым. Он назначил с мальчиком еще одно интервью и отпустил его домой. Картинка с дубом осталась на столе.
Когда мальчик ушел, кабан позвал к себе секретаршу — ему хотелось свежего взгляда на ситуацию.
Секретарша офицера душевного здоровья была умная адекватная девочка. Но она тоже недавно приехала из России.
Босс показал ей картинку. Девочка увидела на картинке дерево с резными листьями и животное типа кошка, идущее по цепи.
— Как ты думаешь, это что? — спросил офицер.
— Хатуль мадан, — ответила секретарша.
Спешно выставив девочку и выпив холодной воды, кабан позвонил на соседний этаж, где работала его молодая коллега. Попросил спуститься проконсультировать сложный случай.
— Вот, — вздохнул усталый профессионал. — Я тебя давно знаю, ты нормальный человек. Объясни мне пожалуйста, что здесь изображено?
Проблема в том, что коллега тоже была из России…
Но тут уже кабан решил не отступать.
— Почему? — тихо, но страстно спросил он свою коллегу. — ПОЧЕМУ вот это — «хатуль мадан»?
— Так это же очевидно! — коллега ткнула пальцем в рисунок.- Видишь эти стрелочки? Они означают, что, когда хатуль идет направо, он поет. А когда налево…

Не могу сказать, сошел ли с ума армейский психолог и какой диагноз поставили мальчику. Но сегодня уже почти все офицеры душевного здоровья знают: если призывник на тесте рисует дубы с животными на цепочках, значит, он из России. Там, говорят, все образованные. Даже кошки.

© Виктория Райхер




СРОЧНО ЭКРАНИЗИРОВАТЬ:


"После гибели Анны Карениной под колесами поезда ее дочь Анну на воспитание берет Каренин. Вронский в глазах общества превращается в чудовище, и все, кто раньше злословил по поводу Карениной, теперь выбирают своей мишенью Вронского. Он вынужден уехать из Москвы, но и высшее общество Петербурга его не принимает. Следы Вронского теряются где-то в глубине России.
Каренин воспитывает детей Сергея и Анну одинаково строго. Но подрастающей Анне кажется, что с ней он обходится особенно сурово. Сережа иногда, обвиняя Анну в гибели матери, грозит ей, что папа оставит ее без наследства, что не видать ей приличного общества и что, как только она подрастет, ее вышвырнут на улицу.
Романа Льва Толстого в доме Карениных не держат, но Анна прочитала его довольно рано, и в ее сердце вспыхивает желание отомстить.
В 1887 году совпадают сразу несколько событий: умирает Каренин, Сергей Каренин осуществляет свою угрозу - выгоняет Анну из дому, и становится известно, что Вронский жив. Практически разорившись, бывший блестящий офицер живет в небольшом волжском городе. На последние деньги Анна покупает билет на поезд и, похитив из дома Карениных револьвер, едет, чтобы отомстить отцу.
Вронский живет в приволжском городе Симбирске одиноко. Свет даже такого маленького городка после выхода в свет романа "Анна Каренина" не принимает его, и Вронский вынужден вращаться н полусвете. Однажды он знакомится там со странной парой бывших каторжан, недавно амнистированных. Его зовут Родион Раскольников. Его молодая подруга - Катя Маслова. К Раскольникову Вронского привлекает еще и то, что волей случая они оба стали героями романов. Катя Маслова, бывшая проститутка, убившая любовника, завидует обоим и иногда говорит: "Вот напишу Льву Толстому, он и меня в роман вставит". Она даже иногда по вечерам пишет нечто вроде дневника, а потом отправляет листки в Ясную Поляну. На каторге она потянулась к овдовевшему там Раскольникову, но на свободе постаревший Родион не может идти ни в какое сравнение с сохранившим столичные манеры Вронским.
Раскольников в отчаянии, но сам он уже не может поднять руку на человека. Он решает найти исполнителя своей мести. Выбор Раскольникова падает на семнадцатилетнего гимназиста, у которого недавно казнен брат за покушение на царя. Володя Ульянов, читавший о судьбе Родиона Раскольникова, соглашается и из рогатки, почти в упор, свинцовым шариком в висок убивает Вронского. На крик Масловой сбегаются люди, собирается толпа, и в этот момент к дому на извозчике подъезжает Анна Каренина. Она понимает, что опоздала, что месть осуществить не удается.
Вечером в гостинице она узнает имя гимназиста, убившего Вронского, и то, что в городе созрел своеобразный заговор молчания. Из сострадания к матери Ульянова, уже потерявшей сына, и оттого, что Вронского все равно никто не любил, в свидетельство о смерти Вронского вписан апоплексический удар. Анна, не имеющая средств к существованию, в гостинице знакомится с купцом и на пароходе уплывает с ним.
Маслова в отчаянии, она должна вот-вот родить, но к Раскольникову возвращаться не хочет. Дождавшись родов, она подбрасывает родившуюся дочку в бедную еврейскую семью, а сама кончает жизнь самоубийством. Еврейская семья Каплан, приняла подкидыша, назвав девочку Фанни. Девочка знает, кто виноват в том, что ей приходится воспитываться в еврейской семье. Фанни решает отомстить.
Анна Каренина намеренно бросается в разгул, жизнь превращается в череду пьяных компаний и в переход от одного купца к другому. Идут годы. Однажды осенью 1910 года после пьяного кутежа в затрапезной гостинице Анна находит зачитанные прислугой книги Льва Толстого "Анна Каренина" и "Воскресение". Старая боль вспыхивает в душе Анны, и ей начинает казаться, что во всем виновен Лев Толстой, что именно он виноват в том, что брат выгнал ее из дому. Анна решает убить Толстого и отправляется в Ясную Поляну, послав по дороге телеграмму с угрозой. Лев Толстой понимает, что это не шутка, все бросает и бежит из Ясной Поляны. По дороге простужается и умирает. Анна снова опаздывает. Снова загул, попытка утолить воспоминания в вине. Приходит в себя Анна только в 1917 году, когда узнает, что в Петрограде произошла революция, и во главе ее стоит тот самый гимназист из Симбирска, который убил Вронского. Это единственный человек, который сделал для Анны хоть что-то. Анна принимает революцию, уходит из занятого белыми города и присоединяется к отряду красных, которым командует Василий Иванович Чапаев. Она становится матерью этого отряда, обстирывает бойцов и готовит еду. Иногда в бою она ложится к пулемету. За это ее прозвали Анна-пулеметчица. Глядя на нее, комиссар отряда, уже выросшего в дивизию, Фурманов говорит: "Напишу роман, обязательно о ней расскажу, только придется фамилию изменить, а то не поверят. И помоложе сделаю".
В 1918 году Фанни Каплан настигает Ленина возле завода Михельсона и сказав: "Помни о смерти моего отца", - стреляет в Ленина из браунинга. Ее быстро казнят для того, чтобы никто не узнал о том, что Ленин в молодости был убийцей.
Гибнет штаб Чапаева, в живых остается только Анна, потому что ее узнал командир белых Сергей Каренин, ее брат.
Заканчивается Гражданская война и Анна перебирается в Москву, чтобы хоть иногда видеть Ленина, но в 1924 году Ленин умирает, и жизнь Анны теряет всякий смысл. Она опускается и идет работать в домработницы.
Однажды, сходив в лавку за подсолнечным маслом, она идет домой и на трамвайных рельсах вдруг вспоминает о смерти своей матери. Приближающийся трамвай кажется ей тем самым поездом. В ужасе Анна бежит, выронив бидон с подсолнечным маслом на трамвайной линии возле Патриарших прудов...

Александр Золотько








МОЙ МУЖ - ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК!


Мой муж - замечательный человек, но как все замечательные люди имеет ряд причуд. Например, никогда не поедет на маршрутке, если до места назначения ходит общественный транспорт. Считает, что дарить цветы – глупость. Лучше купить жене колбасу. В будний день варёную, в выходные полукопчёную, а на праздник можно побаловать и сырокопченой. В общем, совсем не романтик.

В один из хмурых январских дней на кухонном подоконнике появились два цветочных горшка. А в них чудесным образом пробивался лук. Нежные стрелочки тянулись к свету, пахло весной. Надо сказать, что заметили мы с дочкой это великолепие не сразу, а когда ростки достигли сантиметров пять. Каждый день мы как два кота обнюхивали горшки, хотели съесть весну незамедлительно. Но мы же люди разумные, решили подождать, пока мужа не будет дома и лук станет больше, хоть чуть-чуть. Муж бы точно не дал сделать праздник живота из таких маленьких ростков.

Наконец настал день, когда мы решили идти на тёмное дело. Всё складывалось удачно - муж на работе, лук подрос. Дочка быстро соорудила салатик: помидоры, огурчик, перчик и лучок, добавили чеснок, полили маслом и съели.

На следующий день муж заметил следы преступления. Он воскликнул:

– Где мои растения?

– Не ругайся, но мы съели лук.

Его глаза округлились, лицо приобрело выражение крайнего изумления.

– Дорогая, вы съели не лук! Вы сожрали свои цветы, которые я с любовью выращивал на восьмое марта! Вам выращивал! Хотел сделать сюрприз! Поздней осенью выкопал на даче луковицы нарциссов, потом делал им искусственную зиму, затем весну. Всё по книге. Точно рассчитал время. Кто из нас не романтик?!

Что тут можно возразить. Да, уж. Если женщина в цветочном горшке видит только еду, то лучший подарок для неё всё-таки – колбаса.

(с) ынэта



ДОБРОЕ УТРО. СЕГОДНЯ МНЕ СНИЛОСЬ:


дождь целый день шёл нахуй. водяные сперматозоиды стучали по окну неуютного офиса детектива пидорсона, пока непорочный свет грязного мира жестоко опускался гопниками тьмы.

она без стука и без ног зашла в кабинет детектива, закурив его. «можно я насру на полу?» — загадочно спросила она. это была девушка, одетая в чёрный гроб для плавания и жёлтые туфли красного цвета голубиной мочи. детектив пидорсон не ответил, молча взяв стул, легонько стукнув девушку по голове и немного убив её насмерть. «я сегодня не работаю», — подумал детектив и выпрыгнул из окна.

девушка лежала на полу кабинета и медленно истекала говном, не успев представиться и рассказать детективу пидорсону о том, как цыгане украли у неё жившую под сиськой родинку. та уже второй день работала шоколадной конфетой в таджикистане, и никто не мог ей помочь, потому что дождь предательски шёл нахуй, а где-то на тёмной улочке голуби доедали бомжа под музыку из «крутых бобров».

Источник: https://vk.com/21jqofa



КОГДА У МЕНЯ ВЫДАЁТСЯ ТРУДНЫЙ ДЕНЬ.


Когда у меня выдаётся трудный день, и к вечеру уже голова пухнет - я открываю на ноуте во весь экран картину Евгения Лушпина "Сумерки в городе" и просто полчаса на неё смотрю.
Я не искусствовед. И в живописи не разбираюсь вообще. Никогда не могла понять: почему на выставках картин в зале ставят табуретки, специально для таких людей, которые могут стоять и смотреть на какую-то картину часами? Ну что, блин, там можно так долго разглядывать?
Оказывается, можно. Если тебя в неё засасывает. А меня засасывает. Вот туда, на эту снежную тропинку между старыми пятиэтажками. Точно такие же раньше стояли на Нижегородской улице. В одном из них, в доме 15А, жила моя тётя, и я в детстве просто обожала приезжать к ней в гости с ночёвкой. Прямо напротив её дома, через трамвайные пути, находился старый Птичий рынок - мне там папа однажды купил живого цыплёнка...
А ещё в этом же доме когда-то жил один дедушка - мне тётя о нём рассказывала - который давным-давно уже умер, но оставил всему их двору добрую память о себе.
Дедушка тот всю свою жизнь проработал столяром. А когда он вышел на пенсию, то начал строить невероятно красивые домики-дворцы для выброшенных старых игрушек. В окнах домиков были вставлены стёкла, а на дверцах даже были маленькие дверные ручки. Всё-всё как в настоящих дворцах. Домики эти стояли на высоких столбах, и в каждом из них, за пыльными окнами, сидели чьи-то пластмассовые пупсы, ободранные резиновые зайцы с оторванным ухом и старые мишки со свалявшейся шерстью...Их всех подобрал на улице тот дедушка, и для каждого он сделал отдельный дом-дворец. Было их там около дюжины. После смерти дедушки жильцы дома продолжили начатую им добрую традицию: подбирать на улицах старые игрушки и сажать их в домики на столбах - места в них было много. Каждый такой дворец был размером с цветной телевизор Рубин.
Я часами могла гулять во дворе, просто переходя от домика к домику, подолгу разглядывая через мутные стёкла его маленьких жильцов...
Пятнадцать лет назад эти домики снесли, вместе со всеми старыми пятиэтажками. Теперь там стоят новостройки-небоскрёбы.
Всё, что у меня осталось от того двора - это мои воспоминания, и вот эта вот картина.
Я не знаю: какую улицу запечатлел на ней художник, и в каком вообще она городе, но для меня - это Нижегородская улица, где в доме под номером 15А когда-то жил настоящий волшебник. Вот прям в этом самом доме, который ближе всего стоит.
А за ним, во дворе со старыми тополями, по-прежнему стоят на деревянных столбах домики-дворцы, в которых живут брошенные игрушки...
И я сейчас там.

Лидия Раевская




Я ТУТ ИСКАЛ РАБОТУ.


Ходил по разным собеседованиям, соблюдал формальности, надевал белую рубашку, чтобы выглядеть учтиво, но сверху натягивал свитер, чтобы не показаться подхалимом. Работу искал в сфере копирайтинга, поэтому бывал на интервью в самых различных компаниях — ведь сегодня все хотят выглядеть хорошо хотя бы на словах. Были и энергетики, и сталелитейщики, и брэндинговые агентства, и туристические фирмы, но больше всего мне запомнилось собеседование в компании "Голытьба МСР".

"Голытьба МСР" — это сеть одежных магазинов, торгующих стоком из Европы. Сами магазины, естественно, называются иначе, но по документам компания числится именно под таким названием с подачи юморного гендиректора Степана. Впрочем, главный офис фирмы сразу же дал понять, по какую именно сторону прилавка находится в данном случае голытьба. Собеседование проходило в бывшем доходном доме на берегу Фонтанки, переквалифицировавшемся со временем в еще более доходный дом — бизнес-центр. "Голытьба МСР" сегодня занимает весь его четвертый этаж, отделанный позолотой, мрамором и лепниной еще интенсивнее, чем первые три. Примечательно, что подобно Эрмитажу, этот бизнес-центр оснащен несколькими породистыми котами, презрительно измеряющими взглядами всех прибывших на собеседование.

В приемной компании милая секретарь Алена в юбке с поясом до груди встретила меня со всеми подобающими почестями, предложила чай, кофе и заполнение вороха анкет и тестов на профпригодность.

В анкете как всегда пришлось отвечать на ряд странных вопросов:

"Как Вы узнали о нашей вакансии?"

Видел вещий сон, русалка выкладывала имя вашей компании телами буревестников на скалах.

"Почему Вы хотите работать именно у нас?"

Потому что зарплаты, которую вы предлагаете, хватит, чтобы выкупить часы вместе с ломбардом.

"Какую задачу Вы бы отказались выполнять?"

Я готов воровать и убивать, если это необходимо, я готов похитить младенца из колыбели или спровоцировать государственный переворот в небольшой стране, но умоляю, не заставляйте меня что-либо продавать.

"По каким качествам, прежде всего, Вы оцениваете ваших коллег?"

Пол, юбка с высоким поясом, способность понять шутку про электрика-буддиста.

"Как Вы справляетесь со стрессовыми ситуациями?"

Говорю, что мы оставим этого ребенка, а следующим утром переезжаю в другой город.

"Что, по Вашему мнению, отличает Вас от других кандидатов?"

Доказано, что моя ДНК не имеет аналогов в мире и уж точно не повторяется в клетках других кандидатов.

Возможно, вам кажется, что я слишком резко отвечаю на вопросы в анкете. Возможно, вы даже предположите, что именно поэтому я так долго ищу работу. Возможно, будете правы. Но важно другое — отвечая на вопросы подобным образом, я сам анкетирую своего потенциального работодателя. Долго ли я выдержу на творческой должности, если у моего начальника будет отсутствовать абстрактное чувство юмора? Недолго. Поэтому лучше такие вещи выяснять первым делом.

С профтестами все еще проще: там не нужно никакой смекалки, достаточно отвечать на близкие по смыслу вопросы совершенно противоречиво. Неважно, какие абсурдные профессиональные и психологические качества тесты выявят таким образом — важно то, что это тестирование не сможет влезть вам в душу, а значит не лишит парочки козырей в рукаве. Пусть аудиторы поломают голову, если им так хочется, но им не просветить мое сознание рентгеном странных цикличных вопросов.

Секретарь Алена куда-то унеслась с результатами моих стараний, а через несколько минут вернулась и пригласила в переговорную. Там меня поджидало начальство "Голытьбы МСР": Степан, сразу напомнивший типажом Дэнни Де Вито, и Бронислава, чей один лишь взгляд обдал меня таким холодом, что мне показалось, будто я стою в карауле в Чите январской ночью, а собеседование — это всего лишь мой сон на посту. Очнувшись от видения, я с ужасом заметил, что мои профтесты, анкета и, надо полагать, карьера в "Голытьбе МСР", находились в длинных тонких белых пальцах Брониславы.

Поздоровавшись, представившись друг другу и соблюдя все необходимые "очень приятно", мы сели во вращающиеся кресла и приступили к собеседованию. Первые три минуты Степан, добро улыбаясь, задавал мне общие вопросы, а я честно на них отвечал, косясь на Брониславу, изучавшую мою анкету. По мере прочтения ее худое лицо приобретало все более отсутствующее выражение. Наконец она не выдержала и, перебив Степана, произнесла:

— Сергей. У меня есть несколько вопросов по вашей анкете.
— Я здесь, чтобы ответить на них.

В общем-то я уже понял, что работа в "Голытьбе МСР" мне не светит, но если уж надел свитер на рубашку, то нужно играть до конца. Бронислава очень серьезно сказала:

— На вопрос "Откуда Вы узнали о нашей вакансии» вы ответили: «Видел вещий сон, русалка выкладывала имя вашей компании телами буревестников на скалах"

Степан оживился и хотел было засмеяться, но не успел, поскольку Бронислава продолжила:

— Вы действительно верите в вещие сны?
— Разумеется, — оскорбился я. — Русалка, выкладывающая морскими птицами "Голытьба МСР" не может быть просто совпадением. Проснувшись, я немедленно загуглил эти слова, и сразу же обнаружил вашу вакансию. Кстати, согласно соннику майя, буревестник снится к собеседованию.

Степан что-то соизмерил в уме и с улыбкой посмотрел на Брониславу. Та холоднее прежнего сказала:

— Хорошо, Сергей. Далее… насколько я поняла, ваши часы сейчас в ломбарде. У вас финансовые проблемы?

И тут я начал понимать, что она не издевается. Черт возьми, она действительно приняла за чистую монету всю ересь, что я нес в анкете, стараясь казаться оригинальным, и теперь, согласно своим стальным принципам, задавала дополнительные вопросы по каждому пункту. Степан посмеивался над репликами Брониславы, но она, очевидно, привыкла, что он смеется всегда. Я радуюсь за людей вроде Степана. Хотел бы я постоянно быть таким же беззаботным.

— Тут дело в другом, — напуская серьезность, сказал я. — Мои часы оказались в ломбарде по ошибке. Мой сосед по квартире принял их за свои в тот самый день, когда мы разъезжались. К счастью, позже в тот же день он понял, что совершил оплошность, и бросил мне в почтовый ящик квитанцию из ломбарда, чтобы я мог их выкупить.

Степан засмеялся сильнее прежнего, а Бронислава бровью немного приподняла свое каштановое каре.

— Но… вы уверены, что сможете выкупить их вместе с ломбардом, если мы примем вас на работу? Ведь не факт, что этот ломбард продается и вообще…
— Ну бросьте, Бронислава, это уже не наше дело, — сказал Степан, подмигнув мне.

Ему явно не терпелось узнать, что будет дальше. Оставалось надеяться, что решение о приеме на работу будет в большей степени зависеть от него. Я даже начал думать, что у меня появился шанс. Бронислава поправила очки и продолжила:

— Далее, Сергей, вы написали: "Я готов воровать и убивать, если это необходимо, я готов похитить младенца из колыбели или спровоцировать государственный переворот в небольшой стране, но умоляю, не заставляйте меня продавать что-либо"

Степан потерял способность говорить от смеха. Бронислава сурово посмотрела на него, но промолчала и снова вопросительно выстрелила глазами в меня. Запахло хвоей, опять подступала Сибирь. Я понял, что с этим ответом и впрямь переборщил, но делать было нечего.

— Послушайте, — решительно сказал я. — Все мы не без греха и…

Я почувствовал, как мои ногти покрываются инеем. Степану едва удавалось дышать между приступами хохота.

— …Я не это хотел сказать. Я имею в виду, что я могу убить словом. Могу украсть словом или сделать чего похуже — все что угодно. Я, как это ни грустно произносить, копирайтер, слова — это моя профессия. Я должен уметь делать ими все, что угодно, вы понимаете, о чем я говорю?
— Нет, Сергей, боюсь, что я не совсем вас понимаю, — прошипела Бронислава. — Объяснитесь.
— Хорошо, — сказал я, напрягая воображение. — Приведу конкретный пример. Однажды я писал контент для сайта компании, которая устраивает вертолетные экскурсии. На главную страницу я поместил статью под названием "С нами вы улетите".

Степан немного успокоился, ослабил галстук и, посмеиваясь, налил себе нарзану.

— Хорошо, — недоверчиво сказала Бронислава. — Что дальше?
— Дальше конверсия клиентов компании за месяц увеличилась на 216%. Эти люди улетели, Бронислава, и во многом благодаря мне. Это я отправил их в полет словом. Поэтому если вы хотите, чтобы голытьба наконец была одета, вам не нужно акцентировать внимание на таких мелочах как убийство или киднеппинг. Вам нужен человек, который умеет обращаться со словом, как ниндзя с револьвером. Ваши клиенты улетят без вертолета, когда почитают мои тексты. Они будут драться на кошельках за ваши джинсовые комбинезоны. Они будут проникать в магазины вентиляционными шахтами после закрытия, чтобы получить чертов пуловер. Они сдерут последние корпоративные рубашки с продавцов, когда кончится товар на складах…

Я понял, что меня понесло слишком сильно, поскольку теперь у Степана и Брониславы были уже одинаковые лица. Понял, но остановиться уже не мог. Плохо помню, что нес дальше, помню только, что когда закончил, Степан залпом ликвидировал стакан нарзана и выдохнул:

— Мы вам перезвоним.

А Бронислава ничего не сказала, просто покосилась одним глазом на дверь, не спуская второй с меня. Я вышел в приемную, обнял секретаря Алену на прощание и покинул здание. На набережной Фонтанки по голень в грязном снегу фотографировались жених и невеста. В небе таял след самолета, проводя недвусмысленную параллель с моими надеждами на работу в "Голытьбе МСР".

— Что ж, — подумал я. — Хорошо, что до шутки про электрика-буддиста не дошли.

Сергей Иннер (из сборника "Посейдень")



СЛУЧАЙ.


…Мне было лет четырнадцать.

Я ехала в троллейбусе без билета, когда зашли контролеры.
Как честная и правильная девочка, я предсказуемо растерялась и почти готова была расплакаться, когда вдруг незнакомый молодой человек, который, видимо, заметил мою панику, ни слова не говоря, вложил мне в руки талон и вышел.
Двери закрылись.
Я не успела сказать «спасибо».
Я просто пробила талон и вот уже больше пятнадцати лет храню его в школьном блокноте как напоминание о том дне, когда совершенно чужой человек лучше всей классической русской литературы, вместе взятой, показал мне ценность доброты.

С тех пор я встречала много разных людей. Праведников, постящихся и бьющих поклоны, но готовых пхнуть тебя в спину, стоит только замешкаться у стола со свечами.
Грешников, пьющих с утра водку под подъездом и в этих самых подъездах писающих, но заботливо подвязывающих кривые хилые березки во дворе мягкой ветошью, чтобы те лучше росли.

Очень умных людей, попрекающих глупых, но так зло и гадко, что едва сдерживаешься, чтобы не заткнуть им рот рукой и не напомнить, что ум и яд несовместимы, иначе зачем тогда ум, если все равно опускаешься до состояния раздраженного животного.

Людей недалеких, не шибко грамотных, не выезжавших дальше своего забытого Богом села, но светящихся такой безусловной добротой и мудростью, что хотелось бухнуться им в ноги, обнять за колени, уткнуться лицом в засаленный, пахнущий картофельными очистками и салом передник, и ныть, и просить, пока не прогонят: научите…

Научите оставаться человеком, когда вокруг творится черт знает что.
Научите не озлобляться, не искать выгоды, не просчитывать наперед двадцать восемь вариантов развития событий, а любить и принимать.
Не пытаться исправить, улучшить, дополнить и усовершенствовать, а радоваться тому, что есть.

И быть благодарным за то, что есть.

© Примаченко




Я — ХИМЕРА


"Свинья — это почти человек". Вильям Дуглас.

День начался как-то не так. В воздухе словно зависло напряжение; во взглядах забойщиков угадывались грусть и сожаление. Пётр Данилович, проходя мимо, кинул в мою кормушку отруби и прошептал быстро:

— Успокой там своих.
— Что? Зачем? Опять кого-то заберут?
— Нет.. Нельзя говорить, но что-то случится. Говорят, ваш проект сворачивают.

И пошёл дальше. Я ошалело поглядел ему в спину и сразу уткнулся рылом в корыто. Справа и слева в своих загонах хрюкали мои собратья, тёрлись щетинистыми спинами друг о друга, визжали, не подпуская к лотку с вкусным кормом.

Я тут главный. Зовут меня Третий. Я и вправду третий в проекте, первый выживший во время опытов по скрещиванию человека с животным. Мы все здесь химеры. Есть и оборотни (скрещенные с волками), и люди-псы, люди-тигры, люди-кони. Однако больше всего свиней. Мы наиболее подходящий "инкубатор" для выращивания человеческих органов. В среднем за год в моём организме выращивают три почки, одно сердце, две поджелудочные железы, две селезёнки; я служу практически неисчерпаемым источником чистых стволовых клеток, биомассы-субстрата, кожи для пересадки, волос, желез, глаз, носов, зубов. Трансплантологи не нарадуются — я оказался крайне удачным образцом, ибо во мне можно вырастить любой человеческий орган. Наблюдающий врач говорит, что за 11 лет существования я спас более сотни человеческих жизней. Я уже привык к блеску скальпеля в его руках.

Существует и обратная сторона медали. В 1980-х годах канадский биолог Джанет Россант произвела первые удачные опыты по созданию химеры. Ей был создан межвидовой гибрид из мыши-альбиноса и дикой рюкюйской мыши. Эксперимент оказался поразительно успешным: из 48 новорожденных мышат 38 получились химерами, содержавшими генетический материал обоих видов мышей. Межвидовой барьер оказался разрушен, и с тех пор велись непрерывные разработки в данной области.

Однако ещё Россант заметила странное изменение в поведении гибрида. Рюкюйские мыши крайне неспокойны: так и норовят убежать, а брать их следует исключительно щипцами, предварительно надев кожаные перчатки. Лабораторные мыши ведут себя куда тише. Поведение же созданного гибрида представляло из себя нечто среднее, по словам Россант.

"Можно было бы сопоставить поведенческие различия с тем, в каких отделах мозга химеры имеются клетки двух разных видов, - говорила Россант. - Мне эта область исследований представляется очень интересной для дальнейшего развития нейробиологии".

Таким образом, в рождённом 11 лет назад гибриде человека и свиньи оказался замкнут человеческий разум. Стволовые клетки подействовали на нервную ткань таким образом, что она сформировалась почти идентично человеческой. Это был я.

***

Если я инкубатор органов, то мой товарищ Десятый из соседнего загона — подопытный. Сейчас на нём тестируют лекарство борьбы с болезнью Альцгеймера. Десятого создали по моему образу и подобию. Я получился разумным случайно — из всего моего выводка я больше остальных напоминаю человека. У меня на 90% человеческий мозг, мускулистые согнутые лапы (впрочем, я всё равно передвигаюсь на четвереньках), человеческая гортань, позволяющая мне разговаривать. Из присутствующих в этом месте говорят ещё лишь двое — Кентавр и Сфинкс. Остальные присутствующие воют, визжат, лают, стонут, издают нечленораздельные звуки, отдалённо напоминающие человеческую речь. Но, хоть Десятый и не способен говорить, я его прекрасно понимаю. У обычной свиньи в диапазоне визга имеется около двадцати сигналов, от заигрывания к противоположному полу до просьбы о помощи, но у Десятого с его соответствующим на 80% человеческому мозгом "речь" гораздо более разнообразна. Мы разработали больше тысячи "слов", чтобы я мог его понимать.

"Что имел в виду забойщик?" — хрюкает Десятый из-за перегородки.

— Не знаю. Наверное, очередной эксперимент. Нужно подготовиться.

Десятый качает длинным, как у бородавочника, рылом. В последнее время он стал немного туповат из-за болезни Альцгеймера, но сейчас идёт на поправку. Лекарство работает. Меня это радует, так как нет на этом свете ближе друга, чем Десятый. Обслуживающий персонал в лице Петра Даниловича и немецкого врача Бергманна я не воспринимаю как друзей. Пусть они и сочувствуют нам, но они палачи. Михаэль Бергманн, гениальный хирург из Мюнхена, ежемесячно кромсает моё несчастное тело в операционной, а Пётр Данилович подсыпает в кормовой концентрат препараты, от которых мы тупеем. И всё же им жалко нас. Раньше часто приходили молодые аспиранты, парни и девушки, гладили нас по спинам и разговаривали. Они боялись меня, я видел, но им было не чуждо сострадание. Они рассказывали о мире, затаившемся за стенами хлева. О большом человеческом мире, населённом людьми, а не уродами вроде нас. Там огромные поля, леса, моря и страны. В лазурных небесах жужжат летающие машины, а в чёрных глубинах океана снуют субмарины. В том сказочном мире люди носят одежду, разговаривают друг с другом на равных, ходят в магазины за покупками, ссорятся и смеются, воюют и мирятся. А у меня даже родителей нет. Мой отец — отобранное в банке спермы безликое семя, моя мать — умерщвлённая на бойне свиноматка. Её сало пошло на мясные рулеты и засолку. Мои братья и сёстры — тупые животные, причём в прямом смысле этого слова. Я обречён быть собой, и тут уж ничего не поделаешь.

***

Как я уже упомянул, раньше с нами общались больше. Поэтому я, Десятый и Кентавр неплохо развиты, как самые старые. Я знаю алфавит, счёт, имею общее представление об окружающей среде. Я признанный лидер в нашем маленьком коллективе. Никто так, как я, не умеет разговорить забойщиков и выпросить что-либо стоящее. Нам даже ставят по вечерам фильмы на большом экране под потолком, хотя это вообще-то запрещённая практика. А Пётр Данилович отключает на ночь электричество на перегородках. Ненавижу электричество. Стоит во сне прислониться к стенке — и вот тебя уже трясёт в конвульсиях, ты визжишь, будишь всех обитателей хлева, тебе невыносимо больно. И пахнет горелой щетиной, а на шкуре остаются подпалины. Чёртово электричество.

А ещё я ненавижу себя. Моё тело не выделяет пота. Кондиционеры не всегда работают исправно, и летом помещение сильно нагревается (насколько я знаю, мы находимся где-то в пустыне или степи). Тогда я пытаюсь намочить опилки и землю водой из кормушки, валяюсь в образовавшемся слое грязи, чтобы хоть как-то остудить тело. Испражняться приходится тут же, в углу, а загон чистят нерегулярно. Для моего тонкого обоняния этот запах десятков немытых тел как удар молотком по хрупкому организму. Вонь сопровождает меня повсюду, даже когда я лежу распятый и пристёгнутый на операционном столе у дока. И плюсом ко всему постоянная боль и помрачение сознания, вызванное медикаментами и транквилизаторами. Не могу вспомнить даже, когда чувствовал себя иначе. Мне перманентно плохо.

Сегодня, после странной реплики Данилыча, снится всякая муть. Мне чудится, что я стал человеком. Настоящим человеком. Я выпрямил свою искривлённую спину и встал на задние лапы, глядя сверху вниз на свой маленький загончик. Теперь он кажется таким маленьким и жалким. Не верится даже, что я мог жить столько лет в этой грязной луже, двигаясь от отхожего места к кормушке.

В своём сне я вижу собственные руки, только не поросячьи лапы с чересчур длинными пальцами, а лишённые серой щетины человеческие конечности. Они поросли редкими вьющимися волосками, правильной формы, с изящными, как у пианиста, кистями. На запястье левой руки часы. Прислонив их к уху, я слышу слабое тиканье.

Сновидение продолжается. Я перешагиваю через дверцу загончика, иду по длинному коридору в сторону выхода. Все животные спят. Кто-то дёргает задними лапами и тихо поскуливает, видя свои сны. Уже возникает ощущение, что коридор никогда не закончится, но тут из темноты выныривает дверь. Большая, железная, с кодовым замком. Дверь распахивается, и моему взгляду предстаёт страшная картина — тысячи, нет, миллионы трупов, сваленные в одну огромную смердящую кучу в колоссальном ангаре, чьи своды теряются во тьме. Оскаленные пасти, хвосты, крылья, морды, рога, плавники, клювы — в жуткой могиле смешались все твари, когда-либо жившие на Земле. Некоторые из них вяло шевелятся, и текут реки крови, которая спустя мгновение мне уже по щиколотку, а ещё через пару секунд по горло. Я барахтаюсь в маслянистой вязкой жидкости, тону в ней и захлёбываюсь.

И просыпаюсь в своём загончике, тяжело дыша от испуга.

***

Первым увели одного из моих отпрысков по кличке Семнадцатый. Он больше не вернулся. В хлеве повисло тяжкое молчание. Мы все понимали, что произошло нечто необратимое.

— Третий! Третий, ты меня слышишь? — беснуется у себя в стойле Кентавр.
— Слышу.
— Что произошло? Его уже неделю нет!

Я не отвечаю. Я не знаю, что происходит, но уверен — это только начало.

На следующий день забирают безвозвратно одного волколака и гарпию. Подруга гарпии, Сирена, воет в отчаянии у себя в загоне. Настроение у всех подавленное. Никто не хочет оказаться следующим.

Вскоре приходят за Кентавром. Так как он самый здоровый из всех гибридов, забойщиков не трое, как обычно, а целый десяток. Они вооружены — у всех электрические дубинки и тазеры, а Пётр Данилович сжимает в руке пистолет для забоя скота. Мужчина отключает напряжение на перегородках стойла и вскидывает руку.

— Кен, без паники! Мы не сделаем тебе ничего плохого!
— Вы хотите меня убить, да? — я плохо вижу из своего загона, но могу представить, как испуган бедняга.
— Нет, конечно! Что за глупости? Саша, стреляй! — голос у Данилыча сорвался, потому что человек-конь в это мгновение рванулся вперёд, вышибая своим недюжинным весом хлипкую дверцу. Помощник выстрелил дротиком с транквилизатором, но тот действует не сразу, поэтому Кентавр легко подмял под себя ближайших забойщиков. Я увидел, что голову одного из них он просто растоптал копытами, как переспелый арбуз.
— Бей его!

Пыхтение, звуки ударов и электрических разрядов. Кентавр пронёсся по проходу, сверкая лоснящимся телом в свете люминесцентных ламп. На последнем издыхании он ломает перегородки наших с Десятым загонов, а нам и команды не требуется — одновременно, работая как слаженная команда, мы выскакиваем наружу. Я бросаюсь под ноги Петру Даниловичу, оказавшемуся рядом, и со всей мочи кусаю его за ляжку. Человек орёт, вырывается, но его сопротивление заставляет меня только сильнее сомкнуть челюсти.

В это время Десятый повёл себя более разумно. Вместо того, чтобы вступать в борьбу, он несётся к пульту, отключающему электричество. В него стреляют, однако мой друг всё же успевает нажать на клавишу, а затем падает в агонии, весь истыканный стрелками тазеров.

Двери загонов открылись. Наружу хлынули сметающей всё и вся толпой разъярённые гибриды. Забойщиков растерзали в мгновение ока, буквально разорвали на куски, изгрызли, изжевали в мелкое крошево из мяса и костей. Свинья может сожрать всё что угодно, да, а уж свиней в этом хлеву подавляющее большинство.

***

Не стану подробно описывать дальнейшую бойню. Данилыч сказал нам код от двери, и мы вышли в административный корпус. Перед нами разбегались в ужасе секретарши и люди в белых халатах. Мы убили их всех. С внешнего периметра здания подоспела вооружённая охрана, и им даже удалось истребить половину страшных мутантов, которые словно вырвались из ада, но и охранники оказались бессильны против нашей слепой ярости. Буквально через пару часов здание уже было зачищено. В этой битве погибли Кентавр и Десятый, а Сфинкс был серьёзно ранен. После праведной мести мы забаррикадировались внутри здания и приготовились держать оборону. Иллюзий никто не питал — мы все осознавали, что вскоре прибудет спецназ и.. ну вы понимаете.

Я отыскал живого Бергмана. Он спрятался в шкафу в своём кабинете. Сидел так, дрожа и тыкая перед собой скальпелем, глядя на меня распахнутыми от страха глазами.

— Спокойно, док. Я никому не скажу, что вы здесь, — я уселся на пол и с удовольствием почесал зарастающую рану на боку. Кто-то из охранников подстрелил меня, но ткани быстро регенерировали, как и всегда.
— Что.. что вы творите?
— А вы? Куда вы, кстати, уводили гибридов?
— Проект свернули. В связи с соображениями нравственности. Вас было приказано уничтожить.
— Вот видите, док.. У нас не осталось выхода.

И тут его прорвало.

— Вы жалкие уроды! Твари, мутанты! Знаешь, сколько человек погибло?

Быть может, он и прав.. Но ведь у нас действительно не было выхода.

***

Пишу эти строки в спешке. Чёрт, как же сложно набирать лапами на клавиатуре, тем более мне практически ни разу не доводилось этого делать. Спецназ уже начал штурмовать здание. Внутрь кинули шашки с усыпляющим газом, его облака постепенно заполняют помещения. Скоро нас убьют. Человечество сотрёт нас с лица Земли и постарается как можно быстрее забыть об этом печальном эпизоде. Память человека коротка и выборочна. Хорошо, что есть интернет. Выкладываю свою историю на всеобщее обозрение. Надеюсь, найдётся хоть кто-то, кто прочитает и поймёт.

Они уже рядом. Стреляют. Кажется, убили Сфинкса и Сирену. Ладно, я пошёл. Надеюсь, успею прикончить хотя бы парочку этих ублюдков.

Сергей Тарасов