Крымские картинки

СПАСАТЕЛЬНАЯ ОПЕРАЦИЯ

Когда это случилось, я стоял в море. Плавать устал, а на берег выходить не хотелось. Было жарко, и я просто стоял в море по шею, смотрел в горизонт и ковырял в носу.
Из-за Ай-Петри послышался грохот, появился здоровенный транспортный вертолёт. Вертолёт прошёл над побережьем, сделал над морем вираж и ушёл обратно на материк. Прошло несколько секунд, и в море что-то посыпалось, будто пошёл дождь. Капало в воду, капало на голову, капало и начинало тихонько шевелиться в волосах. Я поскрёб репу, осмотрелся, и меня кондратий хватил – это был дождь из божьих коровок. Миллионы божьих коровок. Маленькие, красные и жёлтые, они как-то безвольно сыпались с неба и пытались прийти в себя только уже в воде. Повезло тем, кто свалился на пляж или мне на голову, а остальные беспомощно барахтались, пытаясь взлететь с воды, но у них это плохо получалось.
Наверное, какой-то колхоз заказал божьих коровок, наверное, тля одолела. Наверху, у подножья горы, были колхозные виноградники и большие сады, мы с пацанами иногда лазили туда воровать абрикосы.
Вообще-то божьи коровки не должны бы зависеть от вертолёта, они вообще-то сами летают. Но то ли они задохнулись в ящиках, то ли перепугались от грохоту, то ли их чем-то опрыскали от излишней самостоятельности во время спецзадания, но в себя они приходили только в воде, и часто это было уже поздно. Было видно, что миллионы просто утонут, захлебнутся и станут подарком для ставриды.
То ли лётчик был бухой, это было обычное дело, то ли лётчик был неопытный дятел и не учёл направление ветра, то ли лётчик был просто обычный советский человек, которому всё было похрену, как и всем советским людям, но он сбросил оробевших коровок в море и ушёл, и теперь они беспомощно копошатся у меня в волосах. Я огляделся. Надо было что-то делать.
Это был большой бесплатный городской пляж, прибежище небогатых семей. Рядом, за пирсами, были платные пляжи. Это было почти то же самое, только почище, и за лежаки надо было платить небольшую денежку, но зато они были там не в дефиците, как на бесплатных пляжах, где надо было появиться не позже шести утра, чтобы был шанс греть пузо в комфорте, а не отлёживать бока на камнях. На этих пляжах, понятное дело, был весь Советский Союз, и очень много детей – в Крым многие ездили только ради детей, отогреться после зимних простуд.
Этого парня я заметил давно, его было трудно не заметить, он бросался в глаза. Мы с ним были примерно ровесники, нам было лет по одиннадцать. Мы были уже солидные взрослые мужчины. В таком почтенном возрасте уже впадлу барахтаться с  надувным кругом. Я плавал как рыба, ловил на глубине здоровенных крабов, ходил на дальняк резвиться с дельфинами, а он тёрся со своим парфозным оранжевым кругом на мелководье среди малышни, воды явно боялся, плавать явно не умел и учиться явно не собирался. В общем чмо болотное. Позорник.
Я всячески перед ним выдрючивался. И так нырну, и сяк нырну, и с пирса прыгну, и краба достану. Я постоянно чувствовал его восхищённо-завистливый взгляд, и часто специально для него исполнял.
Это так и называлось – «исполнять». Надо было зайти в воду с равнодушно-скучающим видом, сразу нырнуть, проплыть под водой до запрещающих знаков, там с шумом вынырнуть, и пойти шикарным размашистым кроллем за буи, за буруны катеров, в открытое море, к дельфинам. И когда я исполнял, я тоже всегда чувствовал затылком взгляд этого пацана с позорным резиновым кругом. И весь пляж с ужасом смотрел на тебя, и начинался кипеш, и спасатели начинали орать в матюгальник громко и злобно. Но, правда, быстро замолкали, увидев в бинокль мою выгоревшую репу цвета соломы – они понимали, что это местный, у приезжих волосы так выгорать не успевают, а на местных запреты не распространяются. Местный утонет – хрен с ним, это его проблемы, а приезжий утонет – это шкандалъ и до свидания премия.
Правда, возвращаться надо было технично, чтобы не получить от спасателей в ухо. Надо было нырнуть у буёв, вынырнуть под пирсом и затеряться там среди местной братвы. Братва одобрительно хлопала тебя по спине и говорила – малацца, нормально исполнил.
Я глумился так перед этим парнем уже с неделю. Я будто бы случайно был постоянно в поле его зрения и всячески выдрючивался. Когда мы случайно встречались глазами, я всегда видел на его лице одну и ту же смущённую улыбку, улыбку виновато-беспомощную. И от того мне становилось ещё победнее, я ещё больше выдрючивался. Я взрослый мужчина, я человек-дельфин, а ты трусливое чмо, трёшься со своим позорным кругом среди малышни. Дети жестоки, а избыток здоровья окончательно делает из тебя дебила.
Когда начался дождь из божьих коровок, я впервые увидел его не в воде. Так он постоянно ошивался в прибрежном прибое, сидел в воде как лягушка, а тут встал и решительно пошёл к своим родителям. И тут меня хватил второй кондрат, и тут я всё понял и про этот резиновый круг, и про мелководье, и про эту беспомощную улыбку, и про этот завистливый взгляд. И ещё я понял, что я дебил и скотина.
Парень был без руки. У него не было левой руки изрядно выше локтя, но он так ловко прятал её под водой, что я этого не замечал. И наверное, мало кто замечал, потому что братва под пирсом тоже хихикала и показывала пальцем на его оранжевый круг.
Парень подошёл к родителям, что-то им тихо сказал. Они вскочили как по команде, он выдернул из под них лежаки вместе с полотенцами, очень ловко взял их одной рукой, положил в воду и толкнул в мою сторону –
– На. Собирай.
И началась спасательная операция. На пляже были дети со всего Союза, не все говорили по-русски, а кто-то так говорил по-русски, что лучше бы не говорить, но все всё быстро поняли и всё делали молниеносно и слаженно. Наверное, тогда я стал имперцем.
Поднялся ураган. Все дети рванули к родителям и стали рвать из-под них дефицитные лежаки. Там, где не помогали уговоры, сопли и слёзы, там помогал детский визг. Пацаны собирали коровок в море на лежаки, полные лежаки толкали к   берегу, девочки принимали груз, растаскивали коровок по камням сушиться, проводили реанимацию, пустые лежаки отправляли обратно в море, там уже ждали пацаны с полными горстями и головами. Когда коровки обсыхали и улетали, опять был слышен визг, но победный.
Трудились весь день. Координировал всё однорукий. На  кипеш прибежали дети и с закрытых пансионатовских пляжей, и с фильдеперсового пляжа ВТО – Всесоюзного Театрального Общества, и даже из туберкулёзного санатория. Однорукий расставлял всех по местам и следил за порядком.
Взрослые из моря исчезли. Они загасились, затихли. Кто-то помогал, но в основном старались не мешать – рабочей силы было достаточно, море кипело. Одна тётенька, правда, полезла купаться. Она зашла в море и стала разводить вокруг себя воду руками, всем своим видом показывая, что ей насрать на божьих коровок, но какая-то девочка метнулась к ней с быстротой молнии и так вцепилась зубами в её жирный курдюк, что тётенька орала сочным шаляпинским басом как те пароходики, которые ходят из Ялты в Гурзуф. Девка висела на тётке как злобная такса, вцепившись зубами чуть выше жопы, а тётка орала от боли, и никто не пришёл к ней на помощь.
Больше таких дураков не нашлось.
До конца этого заезда на побережье царило пиратское братство. Когда приходили на пляж, уходили часы, чтобы со всеми перездороваться. Всем было пофигу, местный ты или приезжий, татарин или эстонец, узбек или москвич, сын Моргунова или сантехника. Все были братья и сёстры, на всех был один общий подвиг. Всех божьих коровок, конечно, не спасли, миллионы утонули и плавали несколько дней памятником человеческой бесчеловечности, их подбирали чайки и плевались потом, но миллионы спасли, и это придавало великий смысл нашим маленьким жизням.
У однорукого отобрали его позорный оранжевый круг и катали всем колхозом на надувном матрасе. Его буксировали сзади несколько человек, а несколько плыли по краям и охраняли. Однорукий лежал на пузе, опустив руки в воду, и делал вид, что гребёт, на лице его была привычная смущённо-беспомощная улыбка. Родители плакали.
Уезжать однорукому было нелегко. Нелегко было не ему, а родителям. Если они не выкинули все наши подарки, то уезжали они гружёные как муравьи, сгибаясь под тяжестью бесконечных рапан, чучел крабов, и даже великой святыни – старшие пацаны подарили ему здоровенный череп катрана.


ТИНЕЙДЖЕРСКИЙ БИЗНЕС

Старики помнят эти номерные города, города-невидимки. Красноармейск-1, Арзамас-16, Красноярск-26... Они не всегда есть на карте, к ним часто нелегко подобраться, в них много внимательных глаз. В одном таком городе я и живу с мамой и сёстрами. Папа здесь вроде бы тоже живёт, но он снял погоны и устроился в пуско-наладку. Как он сам говорит – "я теперь инженер по  говну". Папа теперь из того гордого племени, которое в народе называют полупрезрительно "командировошные". Это злостные алиментщики. Мой папа тоже теперь бегает от алиментов, он больше не героический офицер ГРУ. А мама военный инженер. Как мы приехали сюда, в  Подмосковье, в этот маленький номерной военный городок, так она и трудится на ниве снаряжательной промышленности – укрепляет обороноспособность нашей великой Родины, дабы врагам неповадно было с зубовным скрежетом зависти смотреть на наши просторы и на нашу счастливую жизнь.
За развитие военной науки мама получает весьма невеликие деньги. Папа бегает от алиментов, и часто успешно. Живём небогато, весьма небогато. В Крым не наездишься.
В Крыму живёт наша бабушка, мамина мама, бабушка Лена. Я отстрелялся в спортлагере и очень на море хочу.
– Ма, я хочу к бабушке Лене.
– Сын, у нас нет денег. И сёстры твои болеют. И отпуск мне не дают.
– Ма, а давай я один поеду?
– Ты с ума сошёл, сына? Как я отпущу тебя одного? Что люди подумают?
– Ма, но я уже взрослый человек. Мне уже одиннадцать лет. Найди мне только шестнадцать рублей, а остальное я сам придумаю.

Билет на поезд Москва-Симферополь стоит шестнадцать рублей. Потом троллейбус до Ялты, это копейки, а можно и зайцем. От Ялты уж как-нибудь до Мисхора. Если надо, бегом добегу.
– Ма, найди мне шестнадцать рублей.
– Сына, а на что ты там жить будешь? Бабушка только что нам половину пенсии отослала. Мы это проели, сам знаешь. Теперь через месяц, а в своём курзале она получает копейки. И отдыхающих к ней не пускают, у них уже месяц как нету воды.
– Ма, говорю же, я что-нибудь придумаю.
Мама в расстройстве. Сын говорит чепуху. Но жалко сына, ещё два месяца лета, погода чудесная, и бабушка будет рада. Сын у неё – парень не по летам здоровенный, а бабушка старенькая, ей тоже нужен помощник. И лето в наших краях не резиновое, и сына своего она знает – если этот гражданин что решил, то его не удержишь. Не дашь денег – сбежит.
Мама в раздумьях. Наконец, скрепя сердце, настреляв по знакомым сорок рублей, мама говорит –
– Вот, сын. Всё что есть. Тридцать два рубля на дорогу, остальное как хочешь.
Мама плачет. Мама не знает, что я уже в курсе всех нюансов крымского детского бизнеса. Но маме говорить об этом не обязательно. Она ещё маленькая, несмышлёная мама. Расстроится, плакать будет.

До Симферополя добрался без приключений. Сижу в троллейбусе Симферополь-Ялта, меня трясёт. Сейчас появится на горизонте гора Дамская Голова, а за ней... вот-вот... ещё чуть-чуть... ну же... ну же...
И тут в троллейбусе поднимается рёв –
– Мооооре!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Да. Из-за Дамской Головы появляется лазурная кромка воды. Советские люди понимают, ради чего они пахали весь год. В троллейбусе начинают летать чемоданы, сумки, дети и лифчики.
– Море!!! Море!!! Мооооооооооооооореее!!!

Всё. Жизнь удалась.

От Ялты до Мисхора уже говно вопрос. Можно по верхней дороге, можно по нижней. Вы спросите, как дальше? Как прожить два месяца на восемь рублей? Дык я вам сейчас расскажу. Слушайте сюда. И записывайте.

Пляж полон несмышлёных богатых фраеров. Конечно, они небогаты, они целый год копили деньги, чтобы здесь фраернуться. Но здесь они на понтах, здесь-то они короли говна и навоза, здесь им и чёрт не брат. Они хотят всё и за всё готовы платить, но они ничего не умеют. Они же ничего не умеют! Они не умеют ни рапану достать, ни краба поймать в  глубине, ни высушить, ни лаком покрыть. А сувениры хотят. Они хотят долгим зимним вечером у себя в Челябинске прислонить к уху рапану и слушать, как шумит море. Они хотят показывать друзьям чучело огромного краба и говорить на пьянке друзьям –
– Смотри. Сам поймал.

Ну дык любой каприз за ваши деньги. Я вам достану сколько хотите рапан, и краба поймаю. Я буду гнаться за крабом на любой глубине, мне не нужны ни ваши дурацкие ласты, ни маска. Я человек-дельфин, я начал плавать раньше, чем ходить.
Потом добычу надо отдать муравьям. Только дураки вываривают вонючее мясо рапан. Муравьи сделают это быстрее и чище. И потом ещё спасибо скажут, и скажут –
– Приходите ещё. Мы возьмём ножи и вилки и повяжем салфетки.
Ты говоришь –
– Говно вопрос, муравьи. Немного подождите, господа муравьи, завтра у вас опять будет роскошный обед.
И всё. И дальше остаётся только покрыть аккуратненько лаком уже готовый сувенир для шахтёров Кузбасса.
Когда ты появляешься на пляже с мешком рапаны и крабов, через минуту к тебе уже стоит очередь. Сколько? По рублю. По рублю?
И начинается драка. В сувенирных киосках рапана – два писят. Мальчик, а ты завтра придёшь?
И ты собираешь заказы.
А вы знаете, что такое рубль? Рубль, господа – это богатство. Рубль – это две порции пельменей в кафе "Русалочка" под шум моря, бутылка кефиру и калорийная булочка. На рубль в день мы легко проживём вдвоём с бабушкой.

И это только начало. Самое главное – дальше. Дальше – мужской клуб советских джентльменов.
Если немного отойти от пляжа и пройтись по берегу, можно наткнуться на месторождение уже совсем сладких фраеров. Пивная, рядом металлический павильон с магической надписью ТИР, два биллиардных стола и матюгальник – радиоточка. Джентльмены после пивной идут пострелять, поиграть на биллиарде и послушать новости мира. И тут настаёт мой звёздный час.
В тире есть такая забава – призовая стрельба. Стрельба не по лоховским поросятам и зайцам, а по спортивным мишеням. Если выбить десять из десяти, тебе дарят плюшевую мишку. Плюшевый мишка – это культовый предмет. Это значит, ты настоящий добытчик, ты настоящий мужчина. Круче такого предмета, наверное, только свежеснятый скальп начальника или соседа.
Надо выпасти такого вот подвыпившего джентльмена, посмотреть, как он мучается, пытаясь выбить десять из десяти, подойти и сказать –
– Дяденька, может, помочь?
– Не мешай, мальчик, – говорит раздражённый дяденька.
И ты, пожав плечами, деликатно отходишь, кокетливо шаркая ножкой.
Дяденька не знает, что у этого мальчика межсезонный настрел пять тысяч выстрелов, что у этого мальчика разрядных книжек уже полна тумбочка, что этот мальчик уже держал в руках настоящие машины убийства – Зауэр Три Кольца, кавалерийский карабин Мосина, тульскую Белочку...
А самая главная фишечка этого мальчика – это медалька "Юный стрелок".
Поначалу мне было трудно. Поначалу жизнь моя была под угрозой. Одноногий тирщик Авессалом, старый абхаз – не фраер мокрожопый, он фронтовик. Он очень быстро прокнокал фишечки мальчика, но потом сам же как-то подозвал меня, угостил стаканчиком томатного сока, и сам предложил преступный сговор – я тебе нахожу клиентов послаще, за плюшевую мишку ты получаешь трёшник, рубль мне. Лады?
Ясень пень, лады. Заработать два рубля за забаву – это халява, да ещё и Авессалом угостит горстью домашней вишни или арбузом.

Я приехал чёрный, выгоревший, прямо под школу. А самое главное счастье моё – это было отдать маме сорок рублей. И  смотреть, как мама пытается не упасть в обморок. И угостить матрёшек волшебным незнакомым напитком под названием "пепси-кола". Говно, канешна, наш Байкал круче, но престижно. И мама уже знает, что может смело отпускать одного сына на  юг. Только мама не может понять, как сын управляется с финансами. Ничего, мама. Подрастёшь – узнаешь, что такое тинейджерский бизнес.


БАБУШКА

У бабушки я не живу. У меня своя резиденция. У бабушки есть крохотный дворик, там есть халабуда – маленькая дощатая сарайка с крохотным оконцем, огромным тюфяком, набитым степною полынью, и табуреточка. Всё. Больше там ничего не помещается, ну а что ещё надо? Что ещё надо юному джентльмену для счастья? Тюфяк, пахнущий дурманом полыни, табуретка со стопочкой книг да крохотное оконце, из которого виден Ливадийский дворец. Сейчас там санаторий Украина, а так-то это резиденция русских царей. А цари, господа, были парни не промах. Цари были пацаны реальные. Они понимали, где дворцы себе строить. Мисхор – самое золотое место Крыма.
Электричества в халабуде нету. Читать надо под свет фонарика. Ну так даже интереснее, так даже романтичнее.
Бабушкины книжки наглухо пересыпаны папиросным пеплом. Бабушка курит Беломор, папиросу изо рта не вынимает. Даже когда папироска тухнет, она всё равно её жуёт, перекидывая из одного уголка рта в другой. Выглядит это довольно лихо. Когда я слышу Гарика –

у неё ничего не осталось
у неё в кошельке три рубля
моя бабушка курит трубку
трубку курит бабушка моя

перед глазами встаёт моя бабушка Лена. Это про неё.
Бабушка похожа на старую пиратку с Тартуги. Бабушка маленькая, даже крохотная, сморщенная, очень седая. Волосы у неё аккурат цвета пепла её Беломора, взгляд острый, цепкий, светло-голубые глаза-буравчики пронзают тебя насквозь.
Бабушка Лена видала виды. Я ничего не знаю про её судьбу. Я только знаю, что она родила восемь детей, войну пережили четверо. Я только знаю, что мы чухонцы, эстонцы какого-то древнего рода, но мама моя почему-то родилась в Бузулуке. Почему – в нашей семье ни от кого ничего невозможно добиться. Все молчат как рыбы. Ну да, вся эстонская знать родилась в Оренбуржье, это в порядке вещей.
Некоторые смутные догадки возникают тогда, когда ты смотришь на бабушкин иконостас. В  горнице хаты из белого ракушечника, в  красном углу, на самом видном месте, там, где положено стоять иконам, висят три портрета – Ленин, Пушкин и Брежнев. Вызывает удивление такой коллектив. Я спрашивал у бабушки Лены –

– Ба, ну Ленин – понятно. Пушкин – само собой. Ну а этот что здесь делает?

и тыкал пальцем в дорогого Леонида Ильича. И добавлял –

– Сосиськи сраные.

– Так дорогой Леонид Ильич выговаривал "социалистические страны".
К совку у меня уже тогда никаких вопросов не было. Дядька мой под великим секретом уже дал прочитать мне "Один день Ивана Денисовича".
Дал на одну ночь и тут же забрал. И я, десятилетний пацан, ходил примерно неделю будто оглушённый по голове чем-то мягким и тяжёлым. Бабушкиным тюфяком, например.
Бабушкины глаза округлялись в тихом ужасе –

– Как ты не понимаешь? а вдруг придут?

Кто придёт, куда придёт, зачем придёт – спрашивать уже не хотелось. Достаточно было посмотреть в эти глаза, в этот застывший навеки ужас.
Знаменитую фразу "лес рубят – щепки летят" я узнаю потом, когда подрасту.
Я узнаю, что таки приходили. После этого повесишь на стенку хоть кого, хоть чёрта в ступе. Теперь я понимаю тебя, бабушка Лена. И очень жалею Пушкина. Представляю, как он зябко ёжился в подобной компании.
Бабушка Лена была учителем русской словесности. В моей халабуде на табуреточке лежали полное собрание Чехова, "Пётр Первый" Толстого, "Приключения Тома Сойера" и "Одиссея капитана Блада". Эти книжки я уже знал наизусть. Особенно пересыпаны папиросным пеплом были томики Чехова. Всё полное собрание, все двенадцать томов. Ну те самые, синие книжки с золотым факсимиле на обложке. Ну вы знаете. Бабушка очень любила Антон Палыча, и меня на него подсадила. Я зачитывался по ночам в халабуде под светом фонарика историями жутковатого Ионыча, жалел дурака "Злоумышленника", с упоением вдыхал пряный воздух "Степи", пытался разгадать загадку "Дуэли".
Пиратский вид бабушки Лены совершенно не вяжется с её языком. Создаётся интересный контраст. Бабушка из тех самых, из дореволюционных. Язык бабушки был вовсе незнакомый язык. Она как-то так говорила по-русски, что хотелось слушать и слушать, но повторить – бесполезно. На её языке даже слово "попа" было неприличным. Она выговаривала его как "топа".
Халабуда была оплетена виноградником, а  над нею росли две шелковицы – чёрная и белая. По ночам с шелковиц падали туты. Спелые, сочные ягоды смачно шлёпались о крышу халабуды. Разносился тонкий аромат шелковицы. Тёмная ночь, огромные крымские звёзды, Чехов, фонарик, тишина, звон цикад в тишине, и эти шлепки по крыше, и тонкий запах шелковицы. А  потом приходили ёжики, топотали по дворику, собирали скатившиеся с крыши ягоды. И счастье становилось просто невыносимым.
По вечерам мы с бабушкой ходили в курзал. Что означает это слово, я не знаю, но так называли кинотеатр под открытым небом. Высокие стены из ракушечника, сцена, над сценой экран, несколько рядов лавочек. При желании лавочки убираются к  стенам и кинотеатр легко превращается в танцплощадку. Бабушка получает крохотную пенсию и подрабатывает сторожем в курзале. Туристический бизнес у неё не клеится. Сдавала бы бабушка койки отдыхающим и жила бы себе в шоколаде, но нас, потомков, у неё четыре семьи. У бабушки четверо выживших детей и девять внуков, и кто-нибудь из нас у неё непременно по лету пасётся, а если не мы, то наши друзья, а с наших друзей денег бабушка брать не может, даже несмотря на уговоры.
В курзале шикарный репертуар. Там показывают либо югославские фильмы про индейцев, либо старые советские комедии. "Лимонадный Джо" я смотрел уже, наверное, семьдесят четыре раза. И на семьдесят пятый пойду.
А потом мы тихо идём с бабушкой домой по тёмному уснувшему Мисхору. Смотрим в небо, слушаем цикад. И опять сердце щемит чувство невыносимого счастья.

Когда внуки спрашивают меня о бабушке, я затрудняюсь что-то сказать. Бабушка Лена для меня какое-то метафизическое существо. Я включаю им песенку Гарика. Гарик словно для этого её написал.

у неё ничего не осталось
у неё в кошельке три рубля
моя бабушка курит трубку
трубку курит бабушка моя


КУРС ВЫЖИВАНИЯ В РАЮ

Однако вернёмся к пляжно-курортному рациону. Расскажем подробнее о ресурсах планеты без участия экономики. Когда стоит задача прожить два месяца на восемь рублей, неизбежно вскакивает вопрос природных даров.
Начнём с халабуды. Когда халабуда оплетена виноградом, а над ней растут две шелковицы, это уже сильно облегчает задачу. Это уже готовый десертно-витаминный комплекс. И пусть изабелла и дамские пальчики поздние, пусть всё лето это голимый кисляк, но горсть винограду, пусть даже и сразу набивающая оскомину, очень бодрит, а залакировав её горстью шелковицы, можно совсем забыть о цинге.
Абрикосы. Абрикосы бывают дикие и культурные. Дикие ничем не хуже культурных, их полно по дороге на море, если посередине пути свернуть с основной лестницы (в Мисхоре нет дорог, есть только лестницы), и пройти остаток по тайным тропам в скалах, в зарослях терновника нередко встречается дикий абрикос.
Вопрос культурного абрикоса решается походом в Кореиз, самое подножье Ай-Петри, в колхозные сады. Это непременно коллективное мероприятие с местными пацанами, ибо в садах есть сторож, и одиночная мишень здесь обречена на поражение. Набеги на колхозные сады – скорее поиски на жопу приключений, чем добыча еды, ибо, как уже было сказано, вопрос еды легко решается и диким абрикосом вполне безопасно, достаточно лишь внимательно смотреть под ноги из-за большого количества змей в скалистом терновнике, но кто же откажет себе в удовольствии найти на свою жопку приключений? Причём здесь это выражение принимает буквальный смысл вследствие наличия у колхозного сторожа дробовика с утиной "пятёрочкой". Поэтому идём мы с пацанами веером, петляя зигзагами, дабы у сторожа рябило в глазах, и пока одна бригада обирает деревья, другая максимально шумит и привлекает внимание сторожа таким образом, чтобы у него максимально был осложнён выбор одиночной мишени. Это, наверное, ещё исторически отработанная технология конных хороводов скифов в набегах на цивилизацию хунну, и хорошо закреплённая в генах.
Ещё один ресурс – пищевой ресурс моря. Он практически неисчерпаем.
Мидии, крабы, ставрида, зеленушка прокормят с избытком при знании дела. Табуны мелкой ставридки практически повсеместны, но её надо ловить максимально мористее. При наличии лодки это было бы как два пальца об асфальт, но лодка исключена – это приграничная зона, лодок нет даже у спасателей, они вынуждены только беспомощно орать в матюгальник, когда ты исполняешь заплывы за запрещающие знаки, поэтому любители ловли ставриды оккупируют все окончания пирсов.
Здесь у тебя есть проблемы. Ловить ставриду не трудно, нужен только бросковый спиннинг с гирляндой крючков-самодуров, но ты же малец одиннадцати - двенадцати - тринадцати - четырнадцати лет, и взрослые мужики тебя просто затопчут, как бы ты ни был крепок. Затопчут не со зла, а чисто в азарте, они и друг друга частенько ненароком спихивают с пирса в азарте рыбалки, а потом вылавливают и долго, матерясь и хохоча, выпутывают из самодуров.
Поэтому не будем дразнить гусей. Поэтому отойдём немного от этого стада диких бизонов и просто, интеллигентно, спокойно половим зеленушку. Здесь даже удочка не нужна, зеленушка ловится в отвеску на палец, достаточно распетрушить несколько мидий, порубать ножки перочинным ножичком и навести в воде ароматной мути, а потом ловить зеленушку на ту же мидию. Зеленушки можно наловить сколько угодно, главное – не связываться с рыбой-собачкой. Рыба-собачка попадается наперебой с зеленушкой, и важно в азарте рыбалки не забыть, что она ядовита. Собачку не рекомендуется даже брать в руки, а лучше сразу бесконтактно стряхнуть с крючка.
Зеленушка и мидия решают все вопросы белкового рациона. Огромные гирлянды мидий свисают со всех колонн пирса, достаточно занырнуть хотя бы на метр, и мидию можно собирать хоть тоннами. Главный вопрос – как её приготовить. Проблема в открытом огне. на пляжах в прибрежной зоне запрещено разжигать костры, тем более днём, и с дровами проблемы. За дровами надо немного подняться от пляжа и пройтись по Воронцовскому парку. Набравши немного валежника (много не надо), надо подойти к мужскому клубу джентльменов. Если тирщик Авессалом забухал с  любителями биллиарда, у тебя нет проблем, можно воспользоваться его мангалом, но если же он закрыл тир и ушёл – тогда есть проблемы. Разводить костёр на пляже нельзя. Остаётся единственный вариант – развести костёр на узкой прибрежной полоске берега под бетонной плитой пирса. Здесь необходим кто-то на шухере. Если всё сложилось, если вы не попались ментам или бдительным гражданам, то вам гарантирован великолепный пир. Пожаренная на железном листе мидия, сбрызнутая соком лимона, пожаренная на том же листе зеленушка – это, скажу я вам, верх кулинарного счастья тинейджера. Происходит это под закат на опустевшем пляже, под шум волны, под крики чаек, под солнце, уходящее за Аю-Даг. Заблаговременно, конечно, надо сгонять в кафе "Русалочка" за хлебцем, лимоном и солью. Но мы помним – у нас есть резерв от проданных днём на пляже рапан и крабов.
На десерт братва вытряхивает из маек наворованные абрикосы.
Всё. День удался. Дальше можно идти уже потемну в Воронцовский парк на музыкальный фонтан, слушать Отель Калифорнию и песни вагантов, немножко пританцовывать и высматривать длинноногих хохлушек.

Вот и вся наука. Деньги шустрому мальцу летом по сути в Крыму не нужны, вполне хватает подножного корма. Эта наука вполне пригодится нам через несколько лет в университетских общагах в Москве. Москва, конечно, не рай, но это ещё Москва, это ещё не Вавилон. Москва слезам не верит, Москва никогда им не верила, но пацанам, прошедшим в детстве школу молодого бойца, она вполне подчиняется.


ВРАГ НАРОДА

В Крым к бабушке мы ездили при любой возможности, сколько себя помню и не помню. Мама была уверена, что море – залог здоровья. Наверное, мама была права. Здоровья было столько, что потребовались титанические усилия, чтобы его разбазарить.
Плавать я начал раньше, чем ходить. Я этого не помню, но мама говорила, что, когда она положила меня на воду, я сразу поплыл. Мне было полгодика.

Мне лет пять или шесть. Я сижу во дворике у Ахмеда. Вообще-то к  Ахмеду мне ходить нельзя, но очень хочется. А  если хочется, то можно. Пусть накажут. Ахмед – волшебник, а что такое враг народа, я ещё не понимаю.
Старый крымский татарин горшечник Ахмед – мой добрый друг. Он поёт мне красивые татарские песни и угощает конфетами. А  самое главное – он волшебник, он бог. Когда Ахмед крутит свой маленький деревянный станок, и из-под его коричневых рук вырастает кумган, кувшин или тарелка – я залипаю в благоговейном безмолвии. Я  впадаю в какое-то щемяще-медитативное состояние. Я перестаю дышать и могу так часами сидеть, слушая скрип педальки и тихую песню Ахмеда –

Туган як юл тотамын, туган як, туган як...

А из бесформенного куска глины вырастает красивый кумган.
Я потом узнаю, что Ахмед бог в натуре, у него ремесло бога. Бог нас тоже слепил из глины, из праха земного. Ахмед лепит горшки, но он и мне может слепить человечка, таких человечков у меня уже полно под кроваткой.
Меня потом заругают, увидев очередного человечка. Мама и бабушка будут строго мне выговаривать –

– Сколько тебе раз говорить? Нельзя ходить к  Ахмеду! Нельзя! Он предатель, он полицай, он тюремщик!

Я не знаю, кто такой полицай и тюремщик. Я только знаю, что Ахмед очень хороший. Он очень добрый, он лепит мне человечков и угощает конфетами, а ещё он очень несчастный и одинокий. С  Ахмедом никто не разговаривает, никто не здоровается. Когда он идёт по улице, все переходят на другую сторону дороги.
Иногда я спрашиваю Ахмеда –

– Ты предатель?

Когда Ахмед трезвый, он спокойно отвечает –

– Да.

Когда Ахмед пьяный, он начинает плакать, обнимает меня, прижимается ко мне головой и тихо мычит –

– Я никого не убил... я никого не убил... честное слово...

Ахмед много и часто пьёт. Мама говорит, что он алкоголик. Когда Ахмед напивается, он не работает, а много плачет и тихо стонет грустные татарские песни, полные щемящей степной тоски. Я сижу с ним на лавочке и болтаю ногами, я знаю, он меня никогда не обидит.
Во время оккупации Ахмед служил у фрицев полицаем. Потом отсидел свою пятнашку и вернулся в Мисхор. Родня от него отреклась, с ним никто не здоровается, он враг народа и предмет общего презрения. Но он никуда не уезжает, он спокойно терпит, когда люди при встрече с ним переходят на другую сторону улицы. Он говорит мне, что заслужил. Наверное, он говорит правду, что никого не убил, иначе бы его давно расстреляли. Но я ещё маленький, я ещё не понимаю этих замесов. Для меня все люди добрые, кто не дерётся.
Меня сегодня опять заругают. Мне опять будут говорить, что нельзя водиться с  предателями и полицаями. А  я завтра опять пойду к  Ахмеду. Он даст мне конфету, я буду сидеть на маленькой лавочке, болтать ногами и заворожённо наблюдать волшебство, как из его коричневых рук будет вырастать очередной красивый кумган.

Когда Ахмед вскоре умрёт, я буду плакать. Наверное, я единственный на этой земле, кто уронит слезинку по Ахмеду. Придут в его двор старики, завернут его в белую тряпку и унесут куда-то. А я буду плакать и перебирать под кроваткой глиняных человечков Ахмеда.


РАНЕНЫЙ РЫЦАРЬ

Крымские дети – сложные дети. Жизнь воспринимается как искрящийся праздник. Все вокруг веселятся, греют пузо на солнышке, играют, бухают, танцуют, сладко пьют, вкусно жрут... Жизнь – малина. Неокрепшее сознание не отпасает, чем люди платят за это, как они весь год упираются, впахивают, отказывают себе в чём-то, откладывают по копеечке за щеку, чтобы вот так раз в год оторваться и полечиться от зимних простуд. Детское сознание не умеет проникнуть по ту сторону праздника.
А потом праздник заканчивается. Уходит бархатный сезон, наступают шторма, ветра и дожди. И ты уныло бредёшь по горам утром в школу, положив камень в портфель, чтобы тебя не сдуло с горной дороги – такие здесь бывают ветра. И тебе после этого летнего праздника очень трудно собраться, упираться, учиться, искать мотив для работы. И часто бывает, что крымские дети рано садятся по всякой глупой уголовке, а  там уже и пошло-поехало, трудно оглянуться и повернуться к жизни другой стороной.
Наша соседка Светка-пипетка из таких вот неуравновешенных граждан. Её цели – сладкая жизнь, жизнь как искрящийся праздник. Красивая, рослая, стройная, ладная, дерзкая, смелая Светка-пипетка – авторитет среди местных ребят. Она бандерша, она заводила, она предводитель команчей. Она возглавляет все наши набеги на колхозные сады, она поворовывает по  мелочам на  пляжах, а по вечерам бывает и по-крупному срывает, когда обирает пьяных. Есть у местной ребятни такая забава – помочь пьяному добраться до дома. Идёт-бредёт пьяный курортник из кабака до хаты, или вовсе на дороге валяется – к нему подходит ватага ребят – помочь, дяденька? Помогите, добрые детки. Дяденьку поднимают, отряхивают, доводят до дому. А утром, проспавшись, он заметит, что у него срезали часы, бумажник, обручальное золотое кольцо... Документы не трогают, это святое.
В общем, наша соседка Светка-пипетка – та ещё сорви-голова. Все её уважают, а многие даже боятся. Ладная гибкая сильная Светка классно дерётся, может оппоненту и зуб выбить, и под дых прописать. Поголовно все местные пацаны в неё влюблены.

Я лежу на своём тюфяке в халабуде, читаю при свете фонарика. Уже глухая ночь, мне уже в глаза хоть спички вставляй, но я не могу оторваться. Я дочитываю "Президент каменного острова", как дерутся Федька и Президент. Я не могу уснуть, пока не узнаю, кто победит.
Тихий шорох. В  халабуду проникает серой тенью Светка-пипетка. Закрывает дверь, воровато оглядывается.

– Слышь... у меня дело к тебе на сто тыщ миллионов.
Откладываю книжку –
– Что случилось?
– Такое дело... к нам приехала родня из Запорожья. Мне нужен краб. Большой краб. Самый большой краб.
– Ну и что? Поныряй да поймай...
Светка опять воровато оглядывается и переходит на свистящий зловещий шёпот
– Я плавать не умею!!!
– Да ладно... Не верю.
Я ошалело наставляю фонарик на Светку.
– В натуре! – шипит Светка, – свет убери!

Светка постоянно трётся с нами под пирсом. У неё нет подружек, все её друзья – пацаны. У неё уже титьки растут, Светка рассекает уже в полноценном купальнике с лифчиком, её голубой лифчик в цветочек – предмет постоянных добрых насмешек. Я почесал репу – а правда ведь, Светка трётся с нами под пирсом, но я никогда не видел, чтобы она исполняла, как исполняем мы, пацаны.
– Понимаешь, – шипит Светка, – я маленькая была – чуть не утонула. Воды нахлебалась, судороги начались, меня какой-то дядька спас. С тех пор воды боюсь до дрожи, и плавать боюсь. Никак не могу научиться.
Я понимающе киваю. Каждый это знает, каждый когда-нибудь тонул. Только мне это пофигу, а Светку, вишь, перекрыло.

– Только слышь... Скажешь кому-то – убью.

Перед носом угрожающе повисает маленький крепкий кулак.
Понимающе киваю –

– Светка, какие базары... Я ж не дурной...

Договорились так – завтра вместе трёмся под пирсом, я  достаю краба, незаметно передаю Светке, Светка делает вид, что достала его сама, и показывает его родне, перед которой она давеча так легкомысленно побахвалилась. Светка исчезает тихой серой тенью, я наконец узнаю, что Президент всё-таки заломал толстого Федьку.
Наутро встречаемся на пляже. Светка с пацанами хихикает, я ныряю за крабом. Как всегда – когда нужно, на камбузе голяк. Я ныряю снова и снова. На глаза попадается только какая-то мелочь, но мне нужен большой коллекционный краб.

Наконец, на большой глубине я замечаю здоровенного краба. Не краб – крабище, монстр, то что надо. Я погнался за ним, он удирает, прячется под камни, угрожающе выставляет огромные клешни. Я откидываю камни, он опять удирает, уводит меня в глубину. У меня уже воздух кончается.
Наконец, я его догоняю, и в тот момент, когда хватаю его за панцирь, что-то взрывается в голове. Больно ужасно. На секунду теряется ориентир, где верх, где низ. Нахожу солнце над головой, тихо всплываю. Голова раскалывается, в ухе стреляет, но краба не выпустил. Подплываю под пирс, нахожу Светкин лифчик, передаю незаметно Светке краба. Светка технично берёт его поперёк панциря, ошалело смотрит на меня –

– Что с тобой? Ты весь в кровище.
– Не знаю, Светк... Очень болит голова.

Светка убирает краба в заранее приготовленный посылочный ящик, задвигает крышку, деловито вертит меня из стороны в сторону –

– Вот откуда кровь... ты перепонку порвал.

Вокруг меня собираются пацаны. Все охают, ахают, смывают кровь с плеча. Всем колхозом ведут меня в медпункт, держа под руки. Это нелишне, я еле-еле держу себя в сознании.
В медпункте мне суют в нос какую-то вонючую ватку, делают перевязку тоже с чем-то вонючим, дают какие-то пилюльки. Слышу незнакомое красивое слово "перфорация". Сознание медленно возвращается, но голова очень болит, и в ухе стреляет.
Всей братвой ведём меня домой. Голова забинтована, я чувствую себя раненым пулемётчиком из фильмов про войну. Эх, видела бы сейчас меня Галка Ланцова, моя одноклассница, моя безответная первая любовь... Пожалела бы, восхитилась бы... Я, наверное, сейчас очень трогательный и очень мужественный. Не судьба. Нету здесь Галки Ланцовой. Есть только пацанва и бабушка, которая мне сейчас расскажет, какой я непутёвый охломон.
Несколько дней я отлёживаюсь в халабуде и пью пилюльки. Мне не до пляжа. Голова перестала болеть, но в ухе время от времени что-то взрывается. За мной ухаживает Светка-пипетка. Она приносит мне сырнички и клубнику, делает мне перевязки. Когда Светкины руки касаются лица, головы, меня охватывает какое-то незнакомое приятное чувство – немного кружится голова, хочется глаза закрыть, и начинает как-то сладко ныть спина в области копчика.
Иногда заглядывает бабушка. Улыбается –

– Ну как ты, раненый рыцарь?

Точно! Я ведь как раненый рыцарь! Я же читал рыцарские романы, они ведь там тоже страдали и бились за дам! Эх, жаль, Светка не моя дама сердца... Эх, была бы здесь Галка Ланцова... Однако я читал, что рыцари страдали и за чужих дам, за первую попавшуюся даму мог быть поединок. Так что я по-любому молодец и немножко герой. И эта повязка на всю голову как у того пулемётчика... и эти Светкины руки... и эта сладкая истома в позвоночнике... Что хотите думайте, господа, но жизнь – классная штука.

– Ладно, – улыбается бабушка, – я на работу. Ведите себя прилично. Яичница на столе. Как ты любишь – с луком и с помидорами. Покорми его, Светочка.

Светка согласно кивает. Бабушка уходит, ласково взъерошив нам вихры. Светка тоже улыбается –

– Ну давай на перевязку, раненый рыцарь.

У меня сейчас слегка закружится голова и сладко заноет внизу позвоночника. Вы как хотите, господа, но жизнь – офигенная штука.


СКАЛОЛАЗ

С моря вершина Ай-Петри смотрится очень красиво. Огромное тело горы увенчано двумя зубцами как крепостная стена, справа от них – маленький зеленоватый пупок очень правильной круглой формы. Пацаны говорят – это огромный древний тис, тысячелетнее волшебное дерево. Если забраться на гору, подойти к тису, повязать ему белую ленточку, обнять и что-нибудь попросить – это обязательно сбудется. Древний тис – дерево заветных желаний.

У меня есть заветное желание – чтобы батя не пил. Так-то он очень хороший, он доверяет мне чистить ружьё, сделал мне хоккейную клюшку, брал меня с собой в лес, но как напьётся – дурак дураком. Уже несколько лет я сплю с молотком под подушкой, чтобы убить его, если что.
Мне надо на гору, обнять волшебный тис. Одному боязно, я ищу себе компанию. Но пацаны, те же пацаны, что рассказывали мне про волшебные свойства древнего дерева, почему-то хором отказываются, причём откровенно лепят горбатого –

– Да ну... чё я там не видел?
– Да ну... скоро построят канатную дорогу из Алупки, можно будет и так съездить.
– Да ну... Жарко...

Явные неприкрытые нездоровые отмазки.
Подхожу к Светке-пипетке. Не в намерениях подбить её на поход, не девчачье это дело, но чтобы понять – где собака порылась, и правда ли всё про тысячелетний тис.
Светка смеётся –

– Всё правда, только они боятся. Все боятся. Там пещеры, много пещер, а в них привидения.

Я не боюсь привидений. Мы видели привидения с Ури и Зябликом, когда лазили по заброшенным домам в старой деревне. Привидения безобидны, они исчезают, если чихнуть.
Ладно. Хрен с вами. Пойду один. Мне очень надо. Надо готовиться.
Подошёл к спасателям, попросил бинокль, посмотрел в бинокль на гору. Да, выглядит угрожающе. Подножье, где зелень, ещё туда-сюда, но дальше, перед зубцами – отвесные скалы. Надо серьёзно готовиться.
Что надо в горах? Что я знаю про горы? Всё, что я знаю про горы – это фильм "Вертикаль". Там Высоцкий. Высоцкий – суперчеловек. Он всё видел, везде был, всё знает. Он воевал, добывал золото, был лётчиком, занимался боксом, говорят, он даже сидел. И он альпинист.

Если друг оказался вдруг
И не друг, и не враг, а так...
Если сразу не разберешь,
Плох он или хорош, —
Парня в горы тяни, рискни,
Не бросай одного его.
Пусть он в связке в одной с тобой,
Там поймешь, кто такой.

Вот так вот. Горы – проверка на вшивость. Вы ещё дети, пацаны, а я мужчина. Мне эти горы – два пальца об асфальт. Мне уже тринадцать лет. Я могу дотащить с моря к бабушке огромный арбуз, таскаю на тренировках на горбу брата Гасю, а он весит больше меня, выбиваю десять из десяти из любого оружия, я центральный нападающий второй пятёрки клуба "Юность".
Вот только привидения... Да хрен с ними, не боюсь я ваших привидений. Я хорошо помню фильм "Вертикаль". У них там были такие палки с гвоздями, они втыкали их в лёд. У них там были обалденные ботинки с шипами и куча верёвок. Ну палка – говно вопрос, ботинки – сразу до свидания, таких взять негде. Верёвки... Верёвки нужны обязательно. Зачем нужны верёвки, я не знаю, но нужны непременно.
Что делать с ботинками? Инженерная мысль – надо навинтить болтов на стальную пластину и привязать её к кедам. Где всё это взять? Положительно негде. И кеды... Жалко новенькие импортные китайские кеды.
Опять подошёл к спасателям. Спрашиваю, есть ли на Ай-Петри ледник. Взял ещё раз бинокль – вроде бы нет ледников. Попросил карту. Карта крупная, по ней ничего не поймёшь.
Парни-спасатели ржут надо мной, но смотрят уважительно. Куда ты собрался? Мне надо. Парни больше вопросов не задают, но говорят – возьми тёплую одежду, там холодно.
Ладно. Первое – верёвка. Пошёл к матросам на пристань, выпросил чалку. Чалочка – это верёвка, которую бросают с катера на пристань. К одному концу привязан канат, к другому – грузик. Отменная верёвка, мой вес выдержит спокойно, только нахрен нужна – до сих пор не пойму. Но однако нужна. Пообещал матросам десяток рапан для туристов, чалку дали легко.
Тирщик Авессалом дал мне плащ-палатку и успокоил насчёт ботинок. На  Ай-Петри, говорит, нет ледников, в кедах дойдёшь. Тирщик даром что одноногий, он абхаз, он хорошо знает горы. И тоже сказал – возьми тёплую одежду, там холодно.
Дальше – продукты. Что самое нужное? Хлеб. Хлеб и вода. Взял краюху чёрного хлеба, нашёл бутылку с отвинчивающейся пробкой, набрал родниковой воды. Эх люди, люди... Как вы не догадаетесь делать бутылки для воды из пластмассы? Почему они все стеклянные? Был бы я буржуем – делал бы бутылки для воды из полиэтилена, озолотился бы... а так, для похода – или ищи железную военную флягу, или бери стеклянную бутылку как последний лох... Ладно. Закатаю бутылку с водой в скатку с плащ-палаткой, обмотаю верёвкой, повешу за спину – и руки свободны, и вода в безопасности.
Нашёл подходящую палку, покопался в помойках, нашёл кусок проволоки, примотал здоровенный гвоздь. Получился неплохой альпеншток.
Ну всё. Всё готово.
Вошёл в преступный сговор со Светкой-пипеткой. Сказал бабушке, что не приду ночевать, что мы с братвой собрались ночью посидеть у костра, а ты, Светка, если что, подтверди. Светка дала зуб, что прикроет, и заодно дала мне сырничков и тёплую кофту.
Занялся рассвет. Пора начинать восхождение. Надо выйти как можно раньше, пока не жарко. Я экипирован как настоящий альпинист – за спиной скатка плащ-палатки с водой и продуктами, в руке альпеншток со здоровенным гвоздём, на шее амулет от привидений – Светка дала мне камень с дыркой на верёвочке. Сказала, что помогает, но гарантии нет.
В запасе два дня. Быстро дошёл до Кореиза, пересёк верхнюю дорогу, обошёл колхозные сады – мне сейчас не до абрикосов, у меня магически-спортивный поход.
Начал подниматься. Быстро нашёл тропу. Тропа довольно нахожена, подъём довольно пологий. Склон очень лесистый, сплошные крымские сосны – вот почему гора с моря смотрится такой зелёной.
Прошёл несколько километров. Запыхался немного, но терпимо – с  моря к  бабушке скакать по лесенкам тяжелее. Только мешают шишки. Море шишек. Шишки очень достают, и очень жарко. И спина чешется от брезентовой скатки.
Воду не пью. Экономлю. Есть пока не хочу.
Иду, иду, иду... Бесконечно пологий подъём, как прогулка в парке. Где основания для героизма? Где опасности и трудности? Где это всё – "парня в горы тяни, рискни"? Где ледяные пещеры? Где привидения с зубовным скрежетом? Где кости фашистов из дивизии "Эдельвейс? Где это всё?
Мало того – по дороге встречаются лавочки. Мало того – есть родники. Мало того – ещё и дорога пошла вниз. Скачу под уклон, отдыхаю, посвистываю.
Оказалось – вышел на плато. Вот теперь, перейдя здоровенное плато, вижу скалы. Сосны кончились. Вот теперь всё начнётся.
Лезу по скалам. Однако и здесь подъём довольно пологий, никаких приключений. Альпеншток пригодился, но никаких ботинок с шипами не нужно, обычные кеды уверенно держат дорогу.
Увидел пещеры. Из них действительно тянет могильным холодом, но всё нисколько не страшно, даже хочется залезть в холод пещеры, отдохнуть от жары. И никто там не скулит и не воет, никто не хватает за пятки.
Залез на вершину. Хочется плакать. Вид потрясающий – сосны и море вдали, и крохотные домики Кореиза. Полазил по зубцам, облазил все скалы. Нет никакого древнего тиса. Ну нету. Хоть ты убейся.
Облазив всю вершину, нашёл наконец небольшой сосновый стланик – низкий, приземистый, он стелется над скалой от ветров, снизу его ну никак не увидишь в бинокль, но на нём действительно белые ленты.
Делать нечего, пообнимал худосочную сосенку, повязал припасённую ленточку, загадал заветное желание – чтобы батя больше не пил.
Спускался по другой тропе. Тут увидел нерастаявший снег. Шапка грязного снега, а рядом растут эдельвейсы. Красиво.
Сразу вспомнилось –

– Идут дивизия "Эдельвейс" и "Мёртвая Голова"...

Батя, когда нажирается, всегда бесконечно гоняет эту песню Высоцкого.
... Ну батя, теперь только попробуй запить.

Обнаружил интересную вещь – спускаться дольше, чем подниматься. По  дороге совсем не устал, но всё же полежал на лавочке, перекусил, сожрал хлеб и сырнички, водички попил. Никаких приключений, никакого напряга, забраться на Ай-Петри – это как в парке погулять. Но я этого никому не скажу. Буду гнать про обвалы, отвесные скалы, про скелеты и привидения, про свист ураганного ветра... чтобы вам, козлам, мало не показалось.
На всё – про всё ушёл световой день до вечера. Даже не пришлось бабушке врать. Отдал с благодарностью плащ-палатку тирщику Авессалому, хотел отдать чалку матросам, но они не взяли. Сказали, им рапаны нужнее. Альпеншток подарил пацану из Ростова, благодарному слушателю моих горных подвигов. Заодно закошмарил братву, нарассказывал леденящих кровь ужасов. Несколько дней ходил героем, инопланетянином и кумиром малышни. В  доказательство взятия вершины подарил Светке эдельвейс. Про отсутствие волшебного тысячелетнего тиса никому ничего не сказал.

Когда вернулся домой в Подмосковье, узнал, что мама и папа разводятся. Ну что же, бать, я не виноват, что ты дурень такой. Я для тебя сделал всё, что только смог. Белая лента висит на крымской сосне.


ШТОРМ

Когда занялась заря, надо просыпаться. Даже если всю ночь читал в халабуде при свете фонарика, надо вставать – на пляже доспим. Перво-наперво надо бежать в дом бабушки, смотреть на море. Главный вопрос – есть ли на море барашки, и если есть, то какие – маленькие или большие.
Если барашков нет, то надо пулей лететь вниз по лесенкам в надежде занять приличное место на пляже, чтобы не пробираться к воде сквозь частокол ног, полотенец и задниц. Но всё равно не успеешь. Всё равно уже пляжи забиты, и в море тот же частокол ног. Тогда надо бросить шмотки местной братве под пирс, пролукавиться через буи и плыть на пляж ВТО, всесоюзного театрального общества. Там посвободнее. Плыть примерно с километр, раз плюнуть. Там можно встретить своих старых друзей, Колу Моргунова или Филю Янковского, и вообще там прикольно – там много людей из телевизора, из любимых фильмов, только они там голые, иногда пьяные, так же мажутся всякими вонючими кремами и так же орут на детей.
Если набраться сил и переплыть пансионатовские пляжи, можно добраться до пляжа туберкулёзного санатория. Там совсем пусто, там только тощие бледные грустные дети и такие же грустные их провожатые. Но долго там не продержаться, там лютые охранники, они быстро вычислят тебя, загорелого крепкого мальца, и прогонят взашей.
Если же на море барашки, да желательно длинные – можно не торопиться. Можно не скакать по лесенкам, а пойти к морю по лесной тропинке, наслаждаясь дикими пряными запахами крымского леса, неторопливо срывая по пути тёрн, шелковицу и абрикосы, и выискивая среди камней жука-ссыкунчика.
Шторм слышен ещё на подходе. Шторм – это ништяк. Пляжи полупусты, в море никого нет, только забиты все прибрежные кафе и скамейки – отдыхающие робеют, спасатели бегают по набережной в рыжих жилетах и орут в матюгальник, что море опасно.

– Граждане отдыхающие! Бубубу, гугугу, дудуду...

Дальше неразборчиво, но тревожно.
Матюгальники начинают кошмарить публику примерно с четырёх баллов. Это вообще пустяки, но на пляже уже посвободнее. Пять-шесть баллов – это уже серьёзно. Волны уже выбрасываются на половину пляжа, злобно шипят и плюются пляжной галькой, брызги уже перелетают весь пляж, и когда добрызгивают до прибрежных кафе, люди там счастливо-испуганно визжат. Этот счастливый визг дополняется дикими криками чаек, и всё побережье исполнятся щемящей атмосферой тревожного неспокойствия.
Это наш звёздный час. В шторм купаются только местные пацаны, несколько мужиков спортивного вида, и вон та отдыхающая рыжая тётенька. Мы смотрим на неё с уважухой.
Слабоумие и отвага – наше всё. Слабоумие и отвага – самые необходимые качества самца человека. Купаться в шторм – офигенно. Надо ловко выбрать промежуток между волнами, забежать в воду по колено и нырнуть в подножье волны. Надо проплыть под водой как можно дальше, чтобы вынырнуть там, где шапка волны ещё не достаёт до дна и не ворочает тонны прибрежной гальки. Иначе кирдык. Иначе тебя размажет об эту самую прибрежную гальку. Но мы же не хухры-мухры, мы люди-дельфины, мы знаем, где вынырнуть. И пройти немного кроссом зигзагами, чтобы в морду не летели брызги шапок волн.
Отплыв на безопасное расстояние, можно уже наслаждаться, можно спокойно лечь на воду и качаться, качаться на волнах, пока не укачает вконец. Когда начинает немного кружиться голова, надо возвращаться. Это ещё интереснее. Заплыть в шторм – одно дело, выплыть из шторма – это совсем не для слабонервных. Вход – рубль, выход – два. Надо выбрать волну побольше, самую большую волну, тот самый девятый вал, лечь на него и катиться, катиться к берегу, спружиниваясь для последнего броска. И когда волна выбрасывается на берег, важно вовремя поджать ноги и вовремя выстрелить, чтобы прийти на берег не пузом, а на полусогнутых ногах, и сразу выстрелить, и бежать, бежать, не оглядываясь и не обращая внимания на рёв, грохот и брызги. Если собьёт с ног – беда тебе. Может быть, не убьёт, но протащит по гальке на пузе, и будешь как кровяная колбаса. Поэтому катиться на  волне надо немного откинувшись на спину, словно в кресле-качалке, чтобы ноги были готовы.
И это ещё не всё. Даже если ты благополучно пришёл на берег, не потерял равновесия и убежал от волны, рано терять бдительность. Надо пасти, чтобы рядом не было здоровенного мужика с матюгальником в рыжем жилете. И если он есть, то нельзя останавливаться, надо продолжать бежать, петляя зайцем, чтобы не получить в ухо. И всё это под восторженный рёв публики, под крики людей из кафе. Ты сегодня звезда, пацан.
Иногда пляжи вообще закрывают. Иногда волны такие крутые, что опасно даже людям-дельфинам. Тогда хорошо сидеть на пирсе, обнявши руками коленки, и просто смотреть. Смотреть на шторм можно бесконечно. Он завораживает. Надо выбрать подальше от берега большую волну и смотреть, как она катится, катится, набирая скорость и силу, как она встаёт на дыбы как норовистый конь, как она бросается в пирс, как она превращается в огромное облако брызг, как они тебе в морду летят, эти солёные брызги. Ты трясёшь башкой, отряхиваясь от брызг, и в тебе гуляет какой-то щенячий восторг пред мощью природы. И ты чувствуешь, как ты ничтожен, как мал, какое ты по сути крохотное существо. Море проглотит тебя, размажет в кисель и будет танцевать дальше, оно даже тебя не заметит, ему всё равно, был ты или нет, остался или исчез.

Пацаны говорят, что бывают и девятибалльные штормы. Я  таких не видел, это зимой. Зимой я здесь не бывал, у меня есть зимою другие забавы, я гоняю на лыжах по Пирожной горе в Подмосковье, играю в хоккей за клуб "Юность", и хожу с батей в зимний лес смотреть на лосей, если батя не пьяный. А  тут, говорят пацаны, в  девять баллов волны переваливают через весь пляж, бьются о набережную и достают аж до кафе "Русалочка", поэтому оно и стоит на сваях.
Да, посмотреть бы такое...
Все шторма идут с юга, с турецкого берега. С севера наш берег прикрывают Ай-Петри и Карадаг, отсюда и этот уникальный микроклимат Южного Берега Крыма, как трындят экскурсоводы на прогулочных пароходиках. Вон он, Карадаг, он хорошо виден с пирса. Хорошо виден западный отрог Карадага, Медведь-гора. Он действительно отсюда похож на медведя. Огромный чёрный медведь сунул морду в воду, прижавши уши, и пьёт воду из моря.
Но сейчас пароходики причалены к пристани, они бьются о пристань боками и грустно качаются, пережидая шторм.
Шторма бывают нечасто. Ты от них отвыкаешь, ты привыкаешь к тому, что море – это ласковая качалка, ласкалка, лечилка, пузогрейка. И когда море напоминает тебе, что это стихия, стихия порой лютая и беспощадная, ты вот так вот сидишь на пирсе, обняв руками коленки, ловишь ртом брызги, и  испытываешь этот грустный восторг перед ревущей стихией. А над тобой кружат чайки со своими дикими криками ужаса, добавляя ощущения лютости от рёва и грохота волн.


ЖУК-ССЫКУНЧИК

Если не торопиться к морю, не скакать по лесенкам, а  пойти неспеша по лесной тропинке, через кипарисы, кизил и терновник, через дикий абрикос, акацию и шелковицу, через скалистые уступы и заросли чего-то колючего, и внимательно смотреть под ноги, можно увидеть много всякой всячины. Слизняки, муравьи, стрекозы, всякие букашки-таракашки... А  если повезёт, можно встретить моего любимца, загадочного жука-ссыкунчика. Это невозможно передать, что такое это чудо природы.
Жук-ссыкунчик – гражданин солидный. Он не убежит, не улетит, он даже не обратит на тебя внимания. Он красив и несуетлив. Небольшой, тёмно-бронзового отлива, он будет заниматься своими делами, пока ты не приблизишься на опасное расстояние. Но и тогда он не начнёт суетиться. Он развернётся к тебе задом, присядет на передние лапки, выставит жопку и полоснёт струёю кипящей кислоты прямо тебе в глаз. И если ты к нему неосторожно наклонился, даже без недобрых намерений, пипец глазу. Поэтому, если вы встретили на пути жука-ссыкунчика, будьте осторожны, он шутить не любит.
Струя кислоты выжжет тебе глаз, жука окутает горячее облако кислотного пара, а он даже и не двинется с места, у него свои важные дела.


Я люблю всё живое. Всё живое меня завораживает. Меня очень интересует, как устроена жизнь. Я буду биологом. Зуб даю, я выучусь и буду биологом. Всё детство нас взрослые тошнили – мальчик, кем ты хочешь быть? Кисманафтом. Но я рано изменил свои планы. Мне было лет пять или шесть, когда мне в руки попал журнал "Юный натуралист".
И всё. И я попал. Сначала я вырезал оттуда только картинки, а вскоре стал читать и складывать в стопочки. Этих стопочек у меня уже целый чулан. И все дома знают – в доме может быть нечего жрать, но свежий "Натуралист" в доме будет. И когда по телику идёт "В мире животных", все могут отдохнуть. Меня не волнует, что кому дорого по другим программам (благо их всего четыре), все будут слушать ласковый голос Николай Николаича Дроздова. И если идёт "Ребятам о зверятах", тоже не вздумай переключить. Зашибу.
В школе за меня всё время дерутся биологичка, немка и физрук. Все остальные ко мне равнодушны, а русачка Зоя Георгиевна меня ненавидит. Она считает, что я всё время выпендриваюсь. Первый конфликт у нас с ней случился по Лермонтову, а  по Толстому она добилась, чтобы меня выгнали из школы.
Мы писали сочинение по  "Войне и миру". Я очень люблю этот роман. Я проглотил весь этот кирпич за два дня. Я впился в него и не смог отлепиться, пока не дочитал до конца. Только я не понял, зачем там столько здоровенных вставок на французском. Дурак этот граф штоли?
Но роман офигенный. И я написал сочинение. Такое сочинение – мама не горюй. Тема была "тема ложного и истинного патриотизма в романе "Война и мир". И я раскатился по-взрослому. Накатал здоровенную телегу. Не по отрывкам из хрестоматии, а от души. Ну кто они в натуре такие? Кто они такие, вся эта мразь, слякоть, перхоть рейтузная, вся эта петербургская знать по сравнению с Платоном Каратаевым? Кто они такие рядом с дубиной народной войны?
И эпиграф я взял подходящий – русскую народную пословицу "куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй".
Вышел шкандалъ. Георгиевна почему-то люто взъелась. Слово за слово, хреном по столу, мы поругались. Она начала на меня орать, а я этого не люблю. Ну я и послал её далеко-далеко, по-взрослому. Меня потащили к директору, я и его наладил той же дорогой.
Меня из школы выгнали. Я с удовольствием выгнался. Неделю я с наслаждением пинал балду, бегал на  тренировки, отсыпался, и криво ухмылялся в пушок, который чуть позже станет "усы". Выгнали? Ну-ну...
Физрук Степаныч без меня как без воздуха. Я играю за школу в  хоккей, футбол, волейбол, баскетбол, я лучше всех стреляю из всего, что стреляет, в пинг-понге мне нет равных. В  спортлагере в  очереди в  столовку я положил в  трёх партиях главного тренера молодёжки СССР по настольному теннису. Он потом валялся у меня в  ногах – нахрен тебе этот биатлон? Иди ко мне, через год будешь по заграницам ездить. Я только зло фыркнул – что это за спорт такой – пинг-понг? Это несерьёзно. Вот лыжи, хоккей, биатлон – это да, это для настоящих мужчин.
И Бадер без меня не может. Бадер – это не погоняло, это фамилия. С такой фамилией и погоняло не нужно. Бадер она и есть Бадер. Огромная, всегда вся в чёрном, короткая стрижка, каменное лицо без эмоций. Это лицо давно живёт в коммунизме. Она парторг школы. Все её бздят. Её бздит даже директор.
Бадер – немка, и преподаёт немецкий язык. Когда я встал перед комиссией в районе и показал им, как надо говорить по-немецки, все упали патстол.

... унд аллес дас ийрен зинген хат Лореляе гетан...

Я очень люблю "Русалочку" Гейне. И немного пижоню, "гетан" я говорю по-баварски, с придыханием, получается не "гетан", а почти "гетхан".
Есессно, я взял на районе первое место. Тогда я увидел, как двухтонная тётенька умеет летать. Бадер порхала как бабочка. Погодите, я маленько болты подкручу, и прочитаю "Фауста" в подлиннике. Я люблю Гёте и Гейне. Они реальные пацаны.
Про биологичку и говорить не нужно. Я навыигрывал всё на районе и на области, и мне зимой на всесоюзную олимпиаду по биологии. Олимпиада будет проходить на базе биологического факультета МГУ.
Понимаете, да?
Всем встать и снять шляпы. Слушайте внимательно.

я!!! буду!!!! сидеть!!!!! в реальной!!!!! аудитории!!!!!! биофака!!!!!! МГУ!!!!!!!!

И вы хотите сказать, что вы без меня обойдётесь? Ага.
Через неделю к нам домой пришла сама Бадер. Они закрылись с мамой на кухне, меня не позвали. Они долго беседовали, пили чай, потом Бадер ушла, а мама сказала –
– Сын, вернись в школу.
Я и вернулся. Зою Георгиевну больше злить не буду. Пусть живёт старушка. Хрен с ним, с ружьём, буду писать сочинения как вам надо. Мне оно нафиг не всралось. Меня интересует биофак МГУ и счастливое лицо Любови Викторовны, нашей биологички. Она настоящая биологичка. Почему? а вы сами подумайте. Какая фамилия должна быть у биологички? Правильно, биологическая. а наша биологичка – реальная биологичка. Любовь Викторовна Скворцова, а в девичестве – Зайцева. Вопросы есть?

Я встретил жука-ссыкунчика. Приближаться не стал, мы не дурнее паровозу. Морду отвернул, взял палочку, палочку поднёс к его жопке. Жук тут же присел, выставил жопку, и из жопки прицельно на конец палочки вылетела струя кислоты. Жук спокойно копается в грунте, окутанный облаком пара. Этот снайпер никогда не промахивается. Я только не пойму, почему его не разорвёт самого, если у него полный живот кислоты?

Я стану биологом. Я потом узнаю, что по науке это не жук-ссыкунчик, а бомбардир трескучий Brachinus семейства жужелиц. А не разрывает его потому, что у него в брюшке две камеры, одна с гидрохинонами, другая с пероксидом водорода. И соединяются они только в выходной камере, образуя гремучую смесь, а сами по себе, по отдельности, они безопасны. Это как бинарный газ в военной промышленности.

Пока я этого не знаю. Пока что на нашем мальчишеском языке это не Brachinus, а жук-ссыкунчик. И когда я дразню палочкой этого снайпера-артиллериста, у меня крыша едет от  этой загадки природы.


ДРАКОН

Как свезло мне... Ну как же мне свезло... Так везёт только раз в жизни. Слов таких нет, чтобы это сказать, и глазам своим не верю.
Я погнался за крабом на глубине, и встретил морского конька. Крохотный очаровательный дракон плыл прямо на меня. Я сначала даже не понял, кто это, настолько нетипичны в воде его движения. И на рыбку он не похож, он похож на дракончика.
Я схватил его рукой, позабыл про крабов, и поплыл к берегу. Ещё только подплывая к пирсу, начал орать –

– Банку мне! Банку! Банку побольше!

Я грёб одной рукой плечом вперёд, а в другом кулаке нёс морского коня. Кулак полусжат, чтобы и не придушить его, и не выпустить. Несколько раз конёк жалобно высовывал свою драконью мордочку сквозь пальцы, словно пытался понять, что с ним происходит.
Братва под пирсом всё поняла, маленькие морские пираты – народ оборотистый. Когда я заплыл под пирс, пацаны уже надыбали где-то трёхлитровую стеклянную банку. Мы налили воды, запустили туда коня, и стали рассматривать чудо.
Морской конёк – редчайшая рыбка. Встретить его – огромная удача и редкость. Поймать его не трудно, плавает он в толще воды медленно, смешно и неуклюже, но поэтому он и не плавает, он прячется на дне в зарослях водорослей. Встретить его в толще воды – большая удача и очень хорошая примета.
Сразу начались торги. Мне предлагали за коня сколько хочешь рапан и крабов. Я отрицательно мотал головой. Потом начались искушения и покруче. Стали предлагать серьёзные вещи – настоящий футбольный мяч, череп катрана, даже деньги – целых пять рублей.
Когда предложили жёлтую майку с надписью АВВА, голова у меня закружилась. Хорошо, что хоть АВВА, а то если предложили бы майку с Deep Purple или Pink Floyd, я бы, наверное, сломался. Хорошо, что я рок-н-роллер, а не попсовик какой-нибудь.
Я стоял насмерть. Я отрицательно мотал головой и пробирался из-под пирса на волю через кольцо братвы, судорожно обняв банку обеими руками.
Кое-как натянув штаны и кеды, я поскакал по лесенкам домой, к бабушке. Бабушки не было, она была на работе. Я забился в халабуду, поставил банку в самое прохладное место и стал любоваться. Я не мог оторвать глаз от добычи.
Я всё знаю про морского конька. Я знаю, насколько это удивительная и уникальная тварь. Я читал о нём большую статью в "Юном натуралисте". Самое удивительное – детей у них рожают коньки-мужики. Коньки живородящие, как акулы. Самочка откладывает икру самцу в специальную сумку, он оплодотворяет и вынашивает икру в этой сумке, а потом сумка рвётся, и из неё появляются на свет мальки-личинки.
Свадьбы долгие. Коньки долго танцуют, поют песни и даже целуются. В общем, всё как у нас. И ещё они моногамны. Что такое моногамны – я не знаю, но слово красивое.
Я смотрю на конька и не могу наглядеться. Какой он прикольный, какой он красивый, какой грациозный... Он плавает в банке и удивлённо смотрит на меня, он пытается понять, что с ним происходит. Погоди, милый, мы подружимся, я буду тебе хорошим другом. Я давно хочу овчарку, но собаку мама не разрешает. Ну и ладно, у меня будет свой домашний дракон. Надо только придумать, чем тебя кормить. В статье говорилось, что коньки питаются мелким планктоном. Где же мне взять планктон?
Приходит бабушка. Бегу в дом к бабушке, бахвалюсь коньком, прошу немножко семечек и творогу. Толку семечки, пускаю в банку. Не ест. Толку творог в пальцах, делаю из творога взвесь, творог пускает в воде лёгкую муть. Ну чем не планктон? Не ест. Бегу вниз к Светке-пипетке, у неё есть аквариум. Прошу щепотку корму для рыбок, бегу обратно. Не ест.
Вечереет. Темнеет. Сижу в халабуде, горюю, смотрю на конька при свете фонарика. Он отворачивается, ищет убежище, не находит, ложится на дно.
Ладно, дорогой, ладно, милый, потерпи пожалуйста. Утро вечера мудренее, утром придумаем что-нибудь.
Почти не спал. Всю ночь пялился на конька, не мог оторваться. Какая же фантастическая тварь... При свете фонарика он выглядит совсем потрясающе, ну точно крохотный дракон в зазеркалье.
Под утро всё же задремал, обнявши банку. Проснулся – дракончик лежит на дне, будто мёртвый. Сам чуть не умер со страху, немного встряхнул банку. Конёк приподнял голову, потом уронил, так и лежит на боку.
Что делать, что делать? Чем его кормить, как его веселить? Я же друг ему, я ничего не хочу плохого, я на всё готов для него.
Вспомнил красивое слово "моногамный". Может быть, в этом ключ к его сердцу? Побежал к бабушке. Бабушка уже не спит, сидит на кухне, пыхтит папироской, читает своего бесконечного Чехова.
Подпрыгнул, повис на локтях на подоконнике –

– Ба, что такое моногамный?
– Однолюб.
– Это как?
– Это любовь на всю жизнь.
– Ба, мой конёк моногамный?
– Не знаю. Может быть. Откуда ты это взял?
– Так про них в журнале написано. В "Юном натуралисте".
– Если написано, значит, правда.
– Ба, но что это значит?
– Это значит, его ждёт жена. Он без неё жить не сможет.

Всё. Мир обрушился. Что делать, что делать?
Жаба душит незнамо какая. Я же хотел дружить, я же хотел, чтобы мы были вместе, я же хотел кормить тебя, ухаживать за тобой, а ты бы мне плясал и показывал мне свою смешную драконью мордочку...
Вот почему ты ничего не ешь. Ты объявил голодовку. Ты не хочешь жить без любимой.
Душа рвётся на части. Надо его отпускать. Но как? Как это сделать? Такого же нет больше ни у кого, ни у кого нет дракона... Жаба душит так, что темнеет в глазах.
Однако ничего не поделаешь. Лучше чистая совесть, чем мёртвый дракон на руках.
Взял банку, поплёлся к морю. Нашёл примерно то место, где его поймал, нырнул, посмотрел, нет ли рядом крабов. Я помню из той статьи, что крабы охотятся на морских коньков. Осторожно разжал руку, выпустил дракончика. Конёк немного поплавал кверху пузом, потом немного встряхнулся, перевернулся, закивал головой, и пошёл в склизкие водоросли подводных камней, выпятив пузо, со своей смешной грацией.

Будь счастлив, дракон. Прости за беспокойство. Супруге привет. А я остаюсь безутешен. Не лучше ли было поменять тебя на жёлтую майку с надписью АВВА? Пожалуй, не лучше. Пацаны тоже не знают о твоей моногамности, они бы тоже тебя загубили, а у меня хотя бы есть умный журнал и мудрая бабушка.


ВАДИК ЗВЕЗДОЧЁТОВ

Все мечтают кого-нибудь спасти. Я тоже мечтаю кого-нибудь спасти. Все эти белотелые рыхленькие приезжие, воды боятся, плавать толком не умеют, привычек моря не знают... Конечно, хочется кого-нибудь спасти. Но это редкость. Даже ребята-спасатели говорят, что не каждому из них выдалось кого-нибудь спасти.
Как и все нормальные люди, я хотел кого-нибудь спасти. Конечно, хотелось бы спасти длинноногую загорелую красавицу, и не торопясь, мужественно и сильно выносить её на руках из моря, а голова её чтобы лежала у тебя на плече, и чтобы брызги неспокойного моря, и чтобы вспышки фотоаппаратов, и чтобы крики восторженной публики...
Но не выдалось. Не выдали. Мне выдали спасти пухлого мальчика довольно заурядного вида. Ну и за то спасибо, спасённых не выбирают.
Собственно, и спасать его толком не пришлось. Он барахтался там, где воды-то по пояс. Он просто испугался, нахлебался воды и стал задыхаться. Достаточно было подсунуть под него руки и немного поддержать на воде, чтобы он пришёл в себя, отдышался и просморкался. Но свои пятнадцать минут славы я получил. Уже через несколько минут весь пляж знал, что вон там, у пирса, один мальчик спас другого мальчика, что на свете всегда есть место подвигу.
Познакомились. Вадик. Москвич. На  год младше меня. На море впервые. Приехали с  бабушкой, живут неподалёку от нас, почти соседи. Познакомился с  бабушкой. Седая благородная леди, пригласила меня сегодня вечером на чай. Хорошо. Приду.
Вечером почистил пёрышки, оделся поприличнее, то есть надел чистую майку, взял банку варенья, попёрся в гости.
Вадик с  бабушкой живут на  соседней улице, чуть ниже нас по дороге к морю. Явно из богатеньких, снимают не койки, а целую комнату. Мало кто может себе такое позволить. Мы бы не могли точно. Кабы не жила у меня тут бабушка, не видать бы нам Крыма как своих ушей.
Маленькая чистая комнатка в маленьком домике, электрический самовар, скатерти-рюшечки, чашечки-блюдечки, картины-подушечки, отдельный вход. Богато. Красиво. Мне немного неуютно, у нас как-то всё попроще, а моя халабуда перед этим фильдеперсом выглядит как конура для собаки. Ну ладно. Я герой или как? Кто кого спас?
Однако быстро выяснилось, что никакой я не герой, а лох педальный. Вадик с бабушкой оказались рафинированные московские интеллигенты, вскоре мне пришлось держать ответ – был ли я в  Большом, в Третьяковке, в Пушкинском, в   Оружейной палате. Мне тактично намекали, что я неправильно держу чашку и неправильно пользуюсь блюдечком, что культура поведения – это самое главное в жизни.
Я напрягся. Мне стыдно было признаться, что когда мы с мамой бываем в Москве, что когда она возит в министерство свои отчёты, мы потом сдаём кроссы по магазинам, а не ходим в Большой или Малый театр, что Москва для меня – это ненавистные километровые очереди за колбасой, а не походы в планетарий.
Кстати, о планетарии. Выяснилось, что родители Вадика какие-то важные астрофизики. Я ни в рот ботинком, кто такие астрофизики, но звучит солидно. Это что-то о звёздах. Когда нас с Вадиком отпустили из-за стола, и мы присели на ступенечки у входа в домик под огромные крымские звёзды, он так присел мне на уши, что я закачался. Я люблю крымские звёзды. Таких звёзд нет у нас в  Подмосковье. Я могу на них часами смотреть, но мне никогда и в голову не приходило учить, кто там из них Сириус, кто там какой Альдебаран, и где Бетельгейзе, и куда направляется наш Млечный Путь.
Вадик повёрнут на звёздах как я на  козявках. Он тыкал пальцем в небо и так раздевал звёзды, что мне стало за них неудобно. Звёзды для меня – это что-то магическое, что-то таинственное, но когда Вадик втирал мне про орбиты, про законы Кеплера и Галлея, мне стало совсем тоскливо. Единственное, чем я смог остановить словоизвержение Вадика – я начал его расспрашивать, что он знает о редупликации ДНК, расхождении половых хромосом и биосинтезе нуклеиновых кислот.
Вадик смущённо заткнулся.
Когда мы вернулись в  комнату, бабушка Вадика совсем распоясалась. Она стала спрашивать, каких я люблю поэтов. Я  замычал – ну... Пушкин, ну... Лермонтов... ну... ещё кто-нибудь...
Бабушка Вадика строго сказала, что надо читать Пастернака и Мандельштама. Я немножко офигел от фамилий. Фамилии подозрительные. Как может быть поэт по фамилии Пастернак? Это как поэт по фамилии Лук. Или Огурец. А Мандельштам – что такое? Это, наверное, какой-нибудь инструмент, вроде рейсфедера.
Мне ещё немного повыносили мозги и с грехом пополам отпустили. Я летел в  свою халабуду как на крыльях, облегчённо вздыхая. Вот теперь и спасай, блин, всяких московских ботанов...
Вадик ко мне привязался. Не думаю, чтобы он прям так во мне души не чаял, наверное, ему просто было одиноко. Я  пробовал познакомить его с пацанами под пирсом, но пиратское братство его не приняло. Мне презрительно сказали – что это за ботан? Прозвали его Вадиком Звездочётовым и не принимали всерьёз. Взашей не гнали, но тихонько посмеивались, и когда он пытался присесть на уши братве со своими Тельцами и Малыми Псами, просто махали руками и ныряли, уходили в море от Вадика. Вадик замолкал обиженно. Нырять он не умел.

Когда Вадик и его бабушка уехали, я облегчённо вздохнул. Но этот пухлый зануда сыграл со мной злую шутку. И теперь, когда я ночью сидел на камнях и смотрел на эти огромные волшебные звёзды, я нет-нет да и ловил себя на мысли – где же там Бетельгейзе?


ПУТЬ ДОМОЙ

Я люблю паровозы. Я очень люблю паровозы. Я живу в паровозной стране, по которой на паровозе можно кататься всю жизнь. Моя золотая мечта – съездить на паровозе во Владивосток и обратно. Мне ничего там не надо, я никого там не знаю, просто доехать до Владика, сесть в другой паровоз и  поехать обратно.
Ну, может быть, посмотреть океан – и сразу обратно. И  чтобы летели поля и деревья, и чтобы огоньки по ночам, и  чтобы этот кошмарный запах гудрона и битума, и этот отвратительный чай в подстаканниках, и разговоры, разговоры, разговоры...
Я люблю паровозы. Но сначала до него, до родимого, надо доехать.
Сначала надо добраться до Ялты. Сюда надо ехать верхней дорогой, через Кореиз, чтобы не карабкаться с чемоданами в гору, а спускаться с горы, а отсюда надо ехать нижней дорогой, через Воронцовский парк, чтобы было видно море.
У всех как на параде – равнение направо. Все ловят последние отблески моря.

У всех на лицах тоска. Дети плачут – "мама, не хочу уезжать".
Мы живём в холодной стране. Всем не хватает солнышка, тёплого бриза и моря. Мы за этот Крым воевали лет триста, он стоит по колено в нашей крови.
И теперь, уезжая в свои ледяные пещеры, мы плачем.
Потом троллейбус Ялта-Симферополь. Теперь все головы назад, все ловят последние отблески моря. И когда на горизонте появляется Дамская Голова, весь троллейбус дружно, шумно и грустно вздыхает – бывалые знают, за Головой моря больше никто не увидит. Дальше только раскалённая пыль Симферополя, и ты больше не гражданин отдыхающий, ты теперь гражданин пассажир.
Я гружёный как ослик. Сюда я еду налегке, а отсюда я еду всегда гружёный как ослик. У меня два посылочных ящика и огромная сумка. Ящики набиты инжиром и бабушкиным виноградом, дамские пальчики. В сумке всё остальное – абрикосы, персики, какие-то сухофрукты... от бабушки живым ещё никто не ушёл. И я знаю – где-то там, в фруктах, прикопано десять рублей. Это бабушка нам помогает. Она нас подкармливает. Она нам и зимой будет присылать какие-нибудь деньги в вонючих посылках со сгнившими фруктами. Я буду бегать на почту, и тётки будут смотреть на меня как на врага народа – забери эту вонючую плесень. В  этой плесени тоже будет прикопано десять рублей. Переводам бабушка не верит, и объяснять ей что-то бесполезно. Она только будет жевать свою беломорину, молчать и тихо улыбаться.
И ещё в сумке святыня – две бутылочки буржуйской пепси-колы. Это для матрёшек, для моих маленьких сестёр. Дефицит. Ну и пара рапан – для приколу.
В паровозе важно получить верхнюю полку. Даже если у тебя по билету нижняя полка, поменяться как правило не проблема, в купе обязательно найдётся женщина, пожилой или толстый человек, которым лазить наверх неудобно.
Всё. Лязгнул вагон, и пошёл, и пошёл... и замелькали деревья и степи. Теперь надо лечь головою на локоть и смотреть, смотреть в горизонт, и пытаться понять – откуда эта непонятная щемящая тоска, когда ты едешь в паровозе по просторам родной страны? Это мистика, это непонятное что-то. В автобусе, в автомобиле такого не бывает. "Дай мне напиться железнодорожной воды".
Самое главное время в паровозе – ночь. Ночью спать совсем невозможно. Утихают дурацкие разговоры внизу, только мрак, стук колёс, и надо ловить огоньки. Ночь, ночь, ночь, мрак, мрак, мрак, и вдруг – раз, огонёк, и хопс – опять огонёк... и в душе появляется какая-то тихая радость. А совсем хорошо, когда из мрака появляется какой-нибудь город. Спящий город, а там огоньки, огоньки, белые, жёлтые, синие... Люди там спят. Люди устали. А я еду домой. Я вижу, люди, ваш город, я вас чувствую, люди. Спите люди, а я еду домой.
А когда ты задремлешь, вися так же на локте, в глазах будет море и солнце, солнце и море, и прогулочные пароходики, и бронзовые сиськи мисхорской русалочки, и зеленушки, и пирс...
Отпустит где-нибудь в Харькове. Я знаю, море отпустит тебя где-нибудь в Харькове. После Харькова ты перестанешь жить прошлым и станешь жить будущим. В Харькове надо выйти, подышать и купить последнюю варёную кукурузу за пятнадцать копеек, дальше её не будет.
Стоянка десять минут, потом опять лязг вагона, и пошли. И ты уже другой. Ты уже в будущем. И на вопросы "мальчик, ты едешь один???" ты улыбаешься уже не смущённо, а снисходительно, и тебя уже не раздражает, что все пытаются тебя покормить, и ты уже рассказываешь спокойно и уверенно, почему ты ездишь в Крым один в тринадцать лет. И тебя уже не жалеют, тобою уже восхищаются. И какая-нибудь мама говорит своему балбесу –

– Смотри, смотри, какие бывают самостоятельные мальчики. А ты до сих пор один из школы доехать не можешь.

Потом будут Курск, Орёл, Белгород... Это всё, это считай ты уже дома.
Ты уже едешь весь в будущем.
Завтра на тренировку. Тренер Фирсаныч оглядит тебя внимательно и насмешливо, и скажет –

– Ну что, чижик? Пузо наел?

Всучит тебе лыжероллеры и скажет –

– До Пушкино и обратно. Засекаю.

– и ты возьмёшь свои титановые палочки с  победитовыми наконечниками, напялишь лыжные ботинки, лыжероллеры, и так вставишь по шоссе, чтобы из-под палок искры летели, и чтобы люди из автобуса восхищённо на тебя пальцем показывали, когда ты обгоняешь автобус около остановки, и чтобы этот любимый глумливый Фирсаныч видел, какое ты, блин, пузо наел. И ты будешь лететь эти тридцать шесть километров как ветер. Ты соскучился.
А послезавтра в школу. Ты соскучился. Не по школе, конечно, пропади она пропадом. Ты соскучился по друзьям и подружкам. Вы будете улыбаться друг другу, смеяться, хлопать друг друга по спине, взахлёб рассказывая свои летние приключения и впечатления, и будете безбожно врать, на ходу придумывая всякую всячину, и будете восхищённо смотреть на наших девочек, как они выросли, как похорошели.
Воспоминаний и рассказов хватит примерно на неделю. Потом начнётся рутина и рабочие будни. И жизнь войдёт в своё обычное русло, жизнь пойдёт своим чередом.