Поступки. Глава 3

3

     – Когда мне исполнилось шесть лет, я поняла, что ненавижу своего отца. Это произошло как-то внезапно, во время праздничного ужина по случаю моего дня рождения. Отец, конечно, и раньше не вызывал у меня симпатии, но именно в тот момент, когда он запретил мне посадить Салли за стол, я поняла совершенно ясно и чётко, со всей силой детской решимости, что ненавижу его и буду ненавидеть всегда. Салли была прекрасной огромной куклой, которую он мне накануне подарил.  Он всегда делал роскошные подарки, ему важно было показать, как сильна его любовь и забота. Честно говоря, подарки мне нравились, тогда нравились, но всё равно они не могли закрыть мне глаза на то, кем был мой отец.
     Когда я посадила Салли на свободное место рядом со мной, его лицо изменилось. Мы с мамой отлично знали, что, когда по его глазам словно пробегала тень, нужно было ждать беды. Он не терпел возражений, не переносил, когда что-либо делалось не так, как он требовал. И увидев голову куклы, торчащую над столом, отец не сдержался.
     “Послушай, Дженни, не стоит сажать куклу за один стол с нами”, – произнёс он деланно спокойным тоном, в котором, однако, чувствовался металл.
     В этот день рождения к нам приехали его родители, мои дедушка и бабушка из Арканзаса (мы сами жили в Колорадо, в небольшом городке) и сестра мамы, а потому праздник проходил несколько веселее, чем обычно. Но после этих слов в комнате стало очень тихо. Все собравшиеся молча смотрели на нас троих, меня, отца и куклу. Никому не нужно было объяснять, что за человек мой отец.
     “Папа, Салли не будет нам мешать, – сказала я, стараясь придать голосу уверенности, хотя внутри уже вся дрожала, – она тоже хочет побыть на моём празднике”.
     “Дженни, дочка, Салли прекрасно может подождать тебя в твоей комнате. Здесь ей не место. Я прошу тебя убрать её отсюда”.
     Мама наклонилась ко мне и тихонько шепнула на ухо:
     “Дженни, послушай папу, уложи Салли спать, ведь уже поздно”.
     Но я знала, она говорит это только для того, чтобы избежать скандала. Так случалось уже много раз, и мама всегда старалась уступать. А мне не хотелось идти на попятную. Это был мой день рождения, мой праздник, и я имела право пригласить к столу всех, кого считала нужным. Мой отец сам подарил мне куклу, и теперь эта кукла сидела вместе с нами, так и должно было быть, я не смогла бы объяснить, но это было правильно и нужно.
     “Нет, папа, я не унесу Салли, – твёрдо сказала я и даже прикрыла глаза, опасаясь того, что сейчас может произойти. Внутри у меня стало как будто совсем пусто, словно вылили всю воду. – Она мой гость и останется здесь”.
     Мне трудно описать, что случилось потом, но это было ужасно. Отец кричал, кричал бешено, так что тряслись окна, он схватил Салли за волосы и швырнул в открытое окно, мама плакала, бабушка с дедушкой пытались успокоить его, тётя сидела прямая, как свеча, и такая же бледная, а я… я ощущала, как холодна моя жизнь, как всё в ней неправильно и не так. В конце концов я убежала, забилась в угол в своей комнате и просидела там полночи, пока не пришла мама и не уговорила меня лечь спать. Она принесла мне куклу, но я не хотела даже видеть теперь это восковое личико и жёлтые кудри, я оттолкнула Салли и отвернулась к стене, твёрдо решив никогда больше не принимать от отца никаких подарков. Это был худший день рождения в моей жизни, потому что он стал последним, от которого я ждала чего-то хорошего и светлого, а оно так и не случилось. Все последующие годы я воспринимала этот день как просто ещё одни двадцать четыре часа моей жизни – по крайней мере, это спасало от разочарований.
     Я не могу сказать, что мой отец был извергом. Возможно, он даже действительно любил нас обеих, меня и мою мать. Но его тирания, его невероятная, страшная вспыльчивость сводили на нет всё положительное, что в нём было или могло быть. Он владел небольшой строительной фирмой, и насколько я знала, был настоящим бичом для своих подчинённых, ибо выходил из себя при их малейшей оплошности. Мне трудно представить, как его терпела мама. Возможно, у неё просто не было выбора, её родители умерли ещё в детстве, из близких родственников оставалась только сестра, но та не смогла бы при всём желании приютить маму, сама растила трёх детей и ухаживала за тяжело больным мужем. Так что маме просто некуда было бы пойти со мной, а оставить меня с отцом она бы ни за что не согласилась. Но, возможно, была и другая причина, возможно, она просто не представляла себе иной жизни, ведь она вышла замуж в семнадцать лет, почти всё время проводила дома и была, как я понимаю сейчас, очень ограниченной и неразвитой – и во многом по вине отца.
     Наша жизнь представляла собой сплошную цепочку из семейных сцен, которые со временем стали настолько привычными, настолько вошедшими в плоть и кровь, что я даже как-то приспособилась их почти не замечать. Иногда отец сдерживался в течение нескольких дней, это стоило ему, видимо, немалых усилий, но даже тогда мы не чувствовали себя спокойно, в воздухе постоянно пахло грозой, и чем дольше её не было, тем с большей силой она разражалась потом. Он кричал, бил посуду, ругался такими немыслимыми словами, что даже сейчас я краснею, когда вспоминаю об этом. Иногда бил маму, несильно, но дело было не в боли, для неё занесённая рука являлась страшным, несмываемым позором, бесчестием, но она терпела и это, только приходила потом в мою комнату и молча, без слёз, сидела у моей кровати, низко опустив голову, а я почти не слышала её дыхания. И даже побои не позволяли ей решиться, а он быстро остывал, мог уже через полчаса осыпать её поцелуями, ласкать, прижимать к себе, мог гладить меня по голове и рассказывать сказку на ночь сразу после того, как перевернул весь дом вверх дном из-за порванного на прогулке нового платья. Но не извинялся, не просил прощения – никогда.
     А самое страшное произошло, когда я была в пятом классе. Недалеко от нас, в трёх домах, жила мисс Кьюри – пожилая, запущенная женщина, сильно пившая и почти не следившая за своим участком и жилищем. У неё был пёс по кличке Хью, которого она никогда не кормила, он вечно обретался у кого-нибудь у соседей в ожидании подачки. Мне очень нравился этот лохматый, неуклюжий пёс, он очень смешно вилял хвостом, завидев меня, повизгивал и послушно подавал лапу. Мой отец терпеть не мог животных, а бедного Хью просто-таки люто ненавидел и при встрече всегда норовил дать ему пинка. Поэтому я всегда старалась подкормить нашего незадачливого соседа где-нибудь в укромном уголке подальше от дома. Со временем мы очень сдружились с Хью, и он стал настоящим моим другом, а друзей человеческих у меня тогда – да и не только тогда – почти не было.
     Однажды я вернулась из школы чуть позже обычного. Наша калитка оказалась открытой – кто-то забыл перекинуть крючок, и Хью, к моему удивлению, пробрался к нам на участок и нежился теперь на лужайке, подставляя бока последним лучам осеннего солнца. “Хью, – воскликнула я, – Хью, что ты здесь делаешь?” Он радостно завизжал, подбежал ко мне и начал отчаянно прыгать, стараясь поставить лапы мне на плечи. “Подожди, подожди, – успокаивала его я, – тут кое-что есть для тебя”. У меня оставался мой школьный завтрак, в тот день есть мне совсем не хотелось, и сэндвичи остались нетронутыми. Я открыла свою сумку и вынула еду, Хью накинулся на её с таким рвением, как будто голодал как минимум месяц, и почти мгновенно всё уничтожил. Затем благодарно лизнул мне и руку и начал кататься по траве, словно не в силах был иным образом выразить своё счастье по поводу такой удачной встречи. Я гладила его лохматую, жёсткую шерсть, чесала за ухом, а он подставлял мне то один, то другой бок, и в тот момент, кажется, мне удалось забыть обо всём на свете, забыть о бедах своей семьи и просто отдаться одной короткой вспышке беспечного счастья.
     Я не слышала, как подъехал отец. Время потеряло для меня ценность, растворилось, ничто вокруг не существовало. Мама рассказывала потом, что он молча, каменным шагом прошёл в гостиную, чуть дрожащими руками снял со стены ружьё, вытряхнул из ящика патроны, зарядил его. Она пыталась остановить его, но он грубо оттолкнул её, вышел на веранду, с которой открывался прекрасный вид на нашу лужайку, вскинул ружьё на плечо.
     “Дженнифер! – крикнул он, и я до сих пор помню, какой страшной яростью сочился этот крик, этот почти нечеловеческий вопль. – Отойди, Дженнифер!”
     Я подняла голову и увидела, что он целится в нас. Это была ужасно, словно мир перевернулся, он никогда не трогал ружьё, хотя мне всегда казалось, что рано или поздно такое случится, но теперь это действительно случилось, а я была беззащитна, я ничего не могла сделать.
     “Нет, не надо, не делай, это Хью! Это всего лишь Хью!” – но что могли изменить мой крик, моё отчаяние или боль? Мне кажется, он мог бы убить и меня, если бы я не сделала несколько шагов в сторону. Хью почувствовал опасность, он кинулся бежать, но было слишком поздно, грянул выстрел, он громко, натужно взвизгнул, перевернулся в воздухе и упал посреди лужайки, уткнувшись мордой в траву. Он был мёртв, я сразу это поняла, и уже не оставалось никакой надежды.
     Стояла странная, полная тишина, как будто всё вокруг замерло, не в силах принять то, что случилось на моих глазах. Кровь из раны на груди Хью пропитала всю траву кругом, а я всё держала и держала его голову, заглядывала в остекленевшие большие глаза и пыталась понять, за что убили моего друга и как мне теперь жить с этим. Маме с огромным трудом удалось оторвать меня от мёртвого тела. Вышел страшный скандал, мисс Кьюри подала в суд, к нам приезжала полиция, отец едва не подрался с каким-то сержантом, его несколько раз вызывали на слушанья и в конце концов приговорили к большому штрафу и конфисковали ружьё. Но всё это прошло как бы мимо меня, уже не имело ни значения, ни формы.
     Мучили ли его угрызения совести? Да бог весть, меня его мучения нисколько бы не заинтересовали. Со временем он просто стал моим врагом, лютым, безжалостным врагом, который действовал по непонятной, но совершенно чёткой схеме. Может быть, то было чудовищное, небывалое чувство собственничества, из-за которого он не допускал и мысли, что в нашей с мамой жизни будет что-то или кто-то ещё, кроме него самого. Когда в седьмом классе у меня появился ухажёр – другого слова и не подобрать, потому что я оставалась страшно дикой и необщительной, а этот мальчик, Тим, вообразил, видимо, что влюблён в меня, и пытался молчаливо это показать, следуя за мной по пятам, но не решаясь подойти, так вот, когда отец случайно увидел этого Тима возле нашего дома, он просто обезумел от ярости, орал, чтобы я и думать не думала о таких вещах, и всё в таком духе. Тогда он впервые ударил меня, ударил по лицу, наотмашь. Я заперлась в своей комнате и не выходила оттуда целых два дня. Мысль о том, чтобы сбежать из дому, становилась всё отчётливее, реальнее. Но у меня совсем не было ни денег, ни кого-либо, к кому я могла обратиться за помощью. Дом стал моей тюрьмой, тюрьмой безнадёжной и страшной.
     А в десятом классе я влюбилась сама – в лидера нашей школьной сборной по бейсболу. Конечно, в лидеров сборной принято влюбляться, но тут дело было совсем не в бейсболе, просто он был очень милый и высокий, такой открытый, весёлый парень, его звали Рой, у него были зелёные глаза и красивые светлые волосы. Конечно, он не обращал на меня никакого внимания, вокруг него всегда была куча девчонок, к тому же я была младше его на два года. Никаких шансов, что называется. Так продолжалось целый год, я старалась не пропускать ни одного матча нашей команды, хотя из-за этого приходилось поздно возвращаться домой и снова испытывать на себе весь кошмар отцовской извращённой ревности. Я боялась, как бы он не выследил, куда я хожу после школы и не устроил скандал прямо на стадионе, но, к счастью, до этого всё-таки не дошло.
     Наверное, в моей жизни так бы ничего и не изменилось, если бы однажды, туманным январским днём, Рой не встретил меня возле стадиона, одну, легко одетую и тихо плакавшую на скамейке под каштанами. Отец с самого утра был вне себя, он бил посуду, сломал два стула на кухне и заявил, что я должна забыть обо всякой так называемой личной жизни и думать лишь о том, куда буду поступать после школы. Я просто физически не могла идти после этого на занятия, слёзы душили, мне не хотелось больше жить. И когда мягкий, так не подходящий к его облику голос Роя произнёс: “Привет! Ты что тут делаешь? Что случилось?”, мне показалось, что с неба спустился ангел, призванный мне помочь.
     Рою было позволено пропускать школу ради тренировок, и он как раз возвращался с одной из них. Он подошёл ко мне – и с этого самого момента моя жизнь изменилась, а вместе с ней изменился и мир. Я подняла голову, посмотрела на него и поняла, что он действительно обеспокоен и хочет мне помочь. У меня не возникло никаких сомнений, ни на миг, я сразу выложила ему всё, рассказала всю свою жизнь, мою такую бедную событиями жизнь, и по глазам Роя поняла, что он понял, понял каждое моё слово. То было удивительное чувство, потому что даже моя мать никогда бы не смогла так понять и так принять меня всю, без остатка, со всеми моими проблемами, так, как сделал это он.
     “Но послушай, – спросил он потом, когда мне уже нечего было говорить, – ты что же, так ничего и не сделаешь? Ты можешь обратиться к властям, ведь все вокруг знают, что за человек твой отец, его могли бы лишить родительских прав и…”
     “Нет, нет, я никогда так не сделаю, я боюсь за маму, потому что тогда… нет, Рой, нет… об этом даже думать нельзя…”
     “Допустим, но что же всё-таки ты хочешь предпринять, Дженни?”
     Он назвал меня по имени, и это было очень приятно, и я вдруг решила, что непременно убегу из дома, чего бы это ни стоило. Однако в тот день я ничего не сказала Рою, словно боялась вспугнуть удачу, которая сама прилетела ко мне в руки.
     С этого момента мы стали встречаться. Хотя “встречаться” – не вполне точное слово, то есть не то слово, которое стоило бы употребить. Мы даже не целовались, мы просто встречались – именно так – где-нибудь за городом, в укромном, скрытом от посторонних глаз местечке, и говорили, просто говорили на самые разные темы, и нам было интересно и очень легко вместе. Рой оказался умным, начитанным парнем, он рассказывал мне обо всякой всячине, а я ему – о своих снах и прочей ерунде, но нам никогда не надоедало, и каждую следующую встречу мы начинали всё сызнова. И я готова была терпеть самые жуткие сцены в исполнении моего отца ради этого счастья – видеть Роя и говорить с ним.
     Так продолжалось несколько месяцев. И вот однажды, в самый разгар летних каникул, когда мы сидели на тенистом берегу нашей маленькой речушки, Рой взял меня за руку и сказал:
     “Послушай, Дженни, я думаю, момент настал”.
     Я не совсем поняла, что он имеет в виду, но лишь вопросительно посмотрела на него, заглянула в эти красивые зелёные глаза и в который уже раз растворилась в них. Разве важны были какие-то моменты, когда можно сидеть вот так и наслаждаться ленивым течением воды и ещё более ленивым движением времени?
     “Дженни, – продолжал Рой, – ты ведь знаешь, что мне прочат большую карьеру в бейсболе, – тут он едва заметно и очень мило покраснел. – На прошлой неделе у нас были скауты “Янкиз”, они смотрели два наших матча, а сегодня…”
     Он остановился, судорожно сглотнул. Я знала, что бейсбол был его жизнью, его религией, его настоящим и будущим, порой мне это не нравилось, но я понимала: всё связанное с этой игрой он воспринимал до смешного трепетно. И поэтому скауты неких “Янкиз” тоже, видимо, были очень важны. И в то же время на меня нахлынуло ощущение, что сейчас произойдёт нечто очень важное.
     “Сегодня тренер говорил со мной. Нью-йоркцы готовы взять меня в молодёжную команду. Ты понимаешь Дженни, какой это шанс? В Колорадо мне ничего не светит, а это “Нью-Йорк Янкиз”! Мне предоставят жильё и все условия. И ты сможешь поехать со мной”.
     До этих самых слов я всё ещё не понимала, куда он клонит. Они обожгли меня, как удар хлыстом. Уехать! Уехать с Роем, вырваться наконец из кандалов, освободиться! Это было настолько захватывающе, что я едва не потеряла сознание.
     “Рой, я… но… как же… как же мой отец?”
     Боже, меньше всего на свете хотелось мне в тот момент думать или говорить о моём отце, но эта мысль всплыла сама собой, я ничего не могла с собой поделать.
     “Никак, Дженни, твой отец ничего не узнает. Мы сбежим, уедем по-тихому, ему никто не скажет. У моего папы есть друзья в полиции, я тебе говорил, они смогут сделать так, чтобы никакая информация не попала в руки этого садиста. Ты сможешь начать новую жизнь”.
     Мы смотрели друг на друга и, кажется, никак не могли поверить, что всё это происходит с нами. А потом мы поцеловались – впервые поцеловались, и я могу уверенно сказать, что более счастливого поцелуя у меня было. Не потому, что он стал первым, совсем не потому.
     Рой всё организовал, обо всём договорился. Мы должны были ехать поездом, это было медленно, но у него в запасе была неделя до начала тренировок, а поезд казался нам очень романтичным. Я никогда не забуду свою последнюю ночь дома. Шёл проливной дождь, весь дом содрогался от раскатов грома, а я лежала в постели без сна, уставившись в потолок и молилась, чтобы ничто не сорвалось, чтобы у нас получилось. Маму пришлось поставить в известность. Для неё мой уход стал настоящим ударом, она оставалась совсем одна с этим человеком, но мне, если честно, было уже всё равно. Наверное, я поступала дурно, но другого выбора не было. Я обещала сообщить ей свой новый адрес и телефон и взяла обещание ни при каких обстоятельствах не говорить отцу, куда и с кем я поехала.
     Мы сделали это, мы действительно уехали, мы покинули Колорадо и отправились в Нью-Йорк. Со мной было лишь немного денег, скопленных за эти годы, я целиком и полностью доверилась Рою. Мы поселились в квартире, которую ему предоставили эти загадочные “Янкиз”, мы начали пытаться что-то создать – семью, как сказали бы некоторые, но нет, это не было семьёй, совсем не было, и я не жалею об этом. Всё получилось не так, как мне и, наверное, ему представлялось. Мы не были готовы к такому переходу, а наша любовь – или что это там было – не смогла стать опорой, она растворилась в новой жизни, словно сахар в очень горячем чае. Те чувства, в которых дома, при частых, но таких непродолжительных встречах, я была уверена, оказались на поверку мишурой, выдумкой, и как же пришлось дорого заплатить за то, что я доверилась этой иллюзии! Рой почти всё время проводил на тренировках, приходил с них усталый, только и говорил, что о бейсболе, мы с ним никуда не выходили, я даже и город-то за целых полгода не посмотрела толком. Я пыталась вести хозяйство, но хозяйка из меня оказалась бестолковая, а ко всему прочему у нас недоставало денег, ибо карманные расходы Роя команда оплачивать не намеревалась, и ему пришлось просить у родителей, мне это казалось унизительным и глупым.
     Но хуже всего было то, что он начал меня безумно раздражать. Что бы он ни делал, сидел ли, разговаривал, читал или умывался – всё представлялось мне нелепым и не таким, каким должно быть оно у настоящего мужчины. Чёрт его знает, откуда взялось у меня это представление об идеальном мужчине, однако я всё с большим ужасом узнавала в себе черты моего отца, и сдерживалась из последних сил, чтобы не выйти из себя, не заорать на весь дом и не пошвырять на пол посуду. Но никакого доверия или взаимопонимания между нами уже и быть не могло. Рою было тяжело со мной, это так, но и мне приходилось не легче.
     Отец предпринял всё возможное, чтобы разыскать меня, но, как и предсказывал Рой, никто ему не помог. Все жители нашего городка прекрасно знали моего отца и ни за какие коврижки не рассказали бы ему, куда подевалась его дочь, а в полиции его заявление об исчезновении спокойно спустили на тормозах. Мама изредка писала мне – и из этих писем можно было заключить, что он чуть ли не каждый день устраивал ей допрос с пристрастием, однако она держалась и не выдавала меня. Увы, если бы моя жизнь в Нью-Йорке действительно отличалась от той, прошлой жизни! Но с каждым новым днём мы с Роем всё больше погружались в кошмар вынужденной близости по сути чужих людей. А потом он завёл любовницу, а я об этом узнала. Это был конец, не потому, что наличие другой женщины меня оскорбляло, а потому, что наше совместное существование окончательно потеряло всякий смысл. Мне пришлось уйти – в конце концов, то была его квартира, и у меня не оставалось иного пути, как пойти на панель…
     Я знаю, что доморощенные философы могут обвинить меня в безволии, в том, что я выбрала лёгкий путь, но мне, если честно, совершенно плевать на их мнение. У меня не было денег, я не могла ждать ни от кого помощи, даже законченного школьного образования я не имела. И не лёгким, совсем не лёгким был этот путь. Некоторые из нас занимаются этим потому, что им действительно нравится. Со мной всё было не так. Чужие мужчины, немытые, пахнущие самым отвратительным образом, унижение, необходимость всегда быть в хорошем настроении – да мало ли всего пришлось мне вытерпеть? Сначала мне приходилось спать в этом ужасном заведении, потом скопленных денег стало хватать на съём. Я не писала матери о том, каким образом приходится мне зарабатывать, но, думаю, она о чём-то догадывалась. Не всё ли равно, в конце концов?
     Так продолжалось целый год, а потом пришло то самое письмо из дома, в котором мама предупреждала, что отец узнал о моём местоположении. Мне до сих пор неизвестны подробности, но, наверное, она всё-таки не выдержала и сообщила ему, где я нахожусь, а возможно, он просто перехватил какое-то из писем, которое должна была передавать маме наша соседка. Так или иначе, я узнала, что ещё накануне вечером он спешно вылетел в Нью-Йорк, а значит, очень скоро мне предстояло встретиться с ним лицом к лицу.
     В первый момент я ощутила леденящий ужас, который словно прошёл вверх по позвоночнику до самой шеи и замер где-то в основании черепа. Как будто ночной кошмар вдруг стал явью и намеревался по-дружески пригласить меня на фуршет. Но уже в следующее мгновение я улыбнулась – и улыбка эта не предвещала ничего хорошего для моего отца. Та маленькая девочка, что сбежала двадцать месяцев назад из дому, уже давно превратилась в тень. Я стала другой, совсем другой, я видела много мерзости и грязи, но они сделали меня сильной, и страх перед приездом отца был просто воспоминанием страха – потому что, по сути, бояться мне было уже нечего.
     В то время я ещё иногда водила клиентов к себе домой, в квартире было всё-таки куда чище, чем здесь, в заведении, потом-то я с этим покончила, даже мне хотелось иметь дом, в который бы не вторгались чужие люди и чужие грехи. По всем расчётам, мой нежданный гость должен был прибыть вечером. Я подцепила очень удачного клиента – этакого техасского ковбоя в широкополой шляпе и с двухдневной щетиной, среди подобных экземпляров извращенцы попадаются крайне редко, а платят при этом сполна и порою сверх меры. Ковбой оказался необычайно галантен, говорил комплименты, и создавалось такое впечатление, что он давно уже не был с женщиной. Я пригласила его к себе домой, и он с радостью согласился – видимо, ему не по душе были улицы красных фонарей, как их, кажется, называют в Голландии.
Смеркалось, мы неспешно шли в сторону моего дома, под руку, я была в своём самом “боевом” снаряжении, январь выдался очень тёплым, редкость для этого города. Фигура моего отца в его привычном белом пальто ещё издали стала хорошо заметна. Он стоял возле двери моего подъезда, как стоят часовые на посту. Я очень долго ждала этого момента, почти всю жизнь. Теперь он настал – и мне не хотелось его упускать.
     Он увидел нас сразу, как только мы свернули в мой переулок, сделал несколько быстрых шагов в нашем направлении, остановился, словно наткнулся на невидимую преграду и так и остался стоять, пока мы подходили к нему. Десять метров, пять, и вот он уже весь передо мной, осунувшийся и побледневший, но всё с тем же так хорошо знакомым нехорошим блеском в глазах. Он сделал движение, как будто хотел убрать и меня, и этого ковбоя, и всех людей подальше от себя, он хотел закричать, накинуться на меня с кулаками, но взгляд его упал на мою одежду, на высокие сапоги и короткую юбку, видную из-под лёгкой накидки, и он отступил. Словно электрический ток пробежал по его лицу, из горла вместо проклятий раздался какой-то невнятный то ли хрип, то ли шёпот, он весь как-то вдруг осел, поник, а мелкие морщинки, собравшиеся вокруг глаз словно покрылись инеем.
     “Здравствуй, папа, – громко, небрежным тоном сказала я. – Давно не виделись. Как твои дела?”
     Я почувствовала, как мой спутник покрепче сжал мне руку, наверное, он был смущён, в тот момент меня это нисколько не занимало. Мой отец молча смотрел на нас, и жёсткая складка его рта на глазах обмякала, становилась бесформенной и безвольной.
     “Ну же, папочка, что же ты не обнимешь меня? – продолжала я. – Ты ведь только ради этого и приехал!”
     Он словно окаменел. Не в силах был даже пошевелиться. Наверное, мы простояли так несколько минут. Затем мой отец медленно, как заведённый механизм, повернулся вокруг своей оси и пошёл прочь. Мать писала мне потом, что, вернувшись домой, он словно стал другим человеком. Никогда больше не поднимал на неё не то что руку – даже голос не повышал. Превратился в тихого и совершенно потерянного человека, но мне до сих пор кажется, что этого нового отца мама боится даже больше, чем того, прежнего. Наверное, мне стоит навестить их, а может быть, я когда-нибудь и вернусь домой. Всё слишком изменилось, и это не станет возвращением в полном смысле слова. Пусть так.
     Мы с ковбоем смотрели, как фигура моего отца терялась в вечерних сумерках. Затем я отняла свою руку и устало сказала:
     “Ты меня должен извинить, но я не могу сейчас подняться наверх”.
     Он кивнул головой, он был очень красивым, правда, таким настоящим техасцем, и он тихо промолвил, спокойно и с пониманием глядя мне в лицо:
     “Ничего страшного, всё в порядке. Слушай, у вас есть тут поблизости какое-нибудь местечко, где можно посидеть? Тебе станет легче”.
     Он был прав, в тот момент мне было нужно просто ни о чём не думать, просто сидеть в кафе за столиком у окна и смотреть на уличные огни. В небольшом заведении на соседней улице мы взяли себя по большой чашке горячего, сливочного какао и несколько печений. Мне не хотелось ни о чём говорить, ведь всё было и так ясно, слова бы только испортили законченность, закруглённость этого вечера. Ковбой – его звали Джон, я так и думала, его должны были звать Джон – задумчиво вертел в руках свою чашку и что-то тихо насвистывал. Затем, видя, что я совсем не настроена на разговор, он взял инициативу в свои руки:
     “Знаешь, всегда тяжело, когда приходится иметь дело с родными. Чужие люди – они… другие. Им можно всё простить. Они в очень выгодном положении. А к родственникам всегда с особой меркой”.
     “Верно, очень верно”, – вяло подтвердила я.
     “У меня как раз недавно было нечто подобное. Когда начинаешь немного по-другому на вещи смотреть. Если хочешь, могу рассказать”.
     “Что ж, если это интересно… а впрочем, всё равно. Валяй, ковбой”.
     “История грустная и трудная, но, думаю, тебе понравится. Я никогда не стремился разбогатеть…”