Драгунские байки. Гусар в масонской ложе 5

Расклад насчет червового интересу был неплох. Но мазурка превзошла ожидания. Их было девять или десять нумеров. И словно повинующийся взмаху оркестр музыкантов намеревающихся оживить смычком струны для мазурки, они стали сбрасывать с себя остатние чулки, лифы, пеньюары и вставать для решающего дансе на манер лошадок на стартовой черте ипподрома. Оттого ли, что у меня такой феноменальный слух, но я правда услышал эту музыку, будто смычки из серебряного конского волоса, наканифоленные лунным светом, коснулись струн лучей, изливавшихся в эфы разрывов в набегавших на луну тучах.

Мой новый знакомый уже действовал, приговаривая:
-- Вот вам по семь раз каждой -- от магистра, чтобы не обижались на одну осьмую!
Следуя его приглашению, я стал давать своему коньку волю. Алина смотрела на меня без осуждения со своей Селены, бледная, как лилия на залитом лунным светом пруду, -- и мой конек, чувствуя своими твердыми скулами разность ширины, ужины и глубины яслей, в глубь которых так хотелось ему нырять мордочкой по самую гривку, чтобы насытиться-таки ненасытным тем овсом сладострастия, -- скакал и скакал на радость жокею.
Надо сказать, будь при мне еще шампанского да добрая маркитантка, я бы и три ночи к ряду занимался бы такими мазурками да скачками, чтобы потом -- как огурчик -- в бой бить французишек. Но тут! За магистром мне было не угнаться. И дойдя еще до семи нумеров, я поглядел на своего знакомца, желая понять, как это ему удается и отчего это он не знает устали, и парижанки, мужья и любовники коих рыскали теперь по кривым улочкам разъяренные ревностию, готовые наколоть на саблю любого подозреваемого, как петуха на вертел, -- блаженные скачут тут на этой башне, как околдованные и так и охают: “Жо тэм, жо тэм!” В общем, господа, сами понимаете!

Глянув на магистра, я понял секрет успехов посвященного. Я увидел: вместо того, что положено, он то и дело подсовывает своим мазурочницам в их разъятые лона что-то вроде бычьего хвоста снизу, сзади подгибающееся промеж его ног и с серебряным насаженным на конец того подвижного хвоста, усеянным выпуклыми жемчужинами набалдашником, натурально фаллической конфигурации. А где не успевает своим изрядно вздернутым на дыбки коньком и хвостом, там и ножнами шпаги подначивает, раззадоривая разом хоть и трех. Я перевел взгляд на его голову. И увидел, что никакая это не голова магистра в генеральской треуголке, а голова козла, как бы вымазанная золотою краскою с загнутыми назад рогами и предлинной бородой.


Э-э! -- так вот с кем я тут за кампанию, -- смекнул я, и шасть через перила загородки, ухватился одной рукою за стрелку часов и, цепляясь за выступы камней, из которых была сложена эта торчащая в небо торчком башня, быстро спустился вниз. Спустившись, я, правда, зацепился снурками ментика за часовую стрелку, но не огорчиться же было такими пустяками! Одним ударом ноги я вышиб дубовые двери внизу башни -- и, звеня шпорами, по узкой винтовой лестнице сбежал в подземелье.
Аптекарша и ее дочь волхвовали у кафедры над трупом поручика, читая “Книгу духов” и переливая кипящее содержимое кубков из одного в другой.
-- А н-ну-ка! -- Рявкнул я так, что задрожало пламя в жировых светильниках. Колдуньи вздрогнули, но не пролили содержимого кубков, над которыми они теперь водили каким-то большим голубоватым шестигранным камнем, излучающим мягкий свет. Наведя на меня луч исходящий из середины этого камня, Зюня стала приближаться ко мне. Под распахнувшимся плащом, как и у ее папеньки вышитом крестами из бутонов роз на спине и на боках, у нее ничего не было. И я мог видеть ее стройную, как восточной работы кувшин с удлиняющимся кверху горлышком, фигуру с отяжеляющими в скульптурном изгибе эфами бедер. Я хорошо разглядел ежащуюся сосками, как это бывает, когда женщина томится сладострастием, грудь.

О, ея пупок на великолепном животике с пуховой черной бархаткой под ним в виде заостренного к низу уголка! Конек мой начал подыматься на дыбы. Но хватало мне уже моей гризетки и тех девяти парижанок, чтобы еще и с аптекаревой дочкой заниматься скачками да еще и ввиду рассеченного трупа моего бедного поручика  Ланского.


И недаром же при мне был образок Георгия Победоносца, нацепленный мне на шею, когда намеревался я уже пришпорить коня, отправляясь от имения на театр военных действий! Зажав образок в кулаке, я начал читать молитву из тропаря. Луч, исходящий из камня, тут же померк. Колдуньи со страхом кинулись друг дружке в объятия. Половинки ящерова яйца, из которого был сделан кубок, вырвались из золотых ножек-дракончиков, а они как бы лежали на их семи рогах, и чудесным образом соединились.

Яйцо с шипением быстро завращалось посреди подземелья и, лопнув на мелкие осколки подобно разрывному ядру, пущенному французом на наши флеши-выпустило облако голубоватого пару, кипящего крошечными златящимися амурчиками, держащими наперевес свои луки. Облако тут же изошло сквозь нависший каменный потолок, и я услышал далекие ликующие возгласы и благодарное лопотание парижских жен и торжествующий скрып постелей. Так у меня обострился на ту пору мой и без того редкостный слух, что я внял всей симфонии любовных вздохов и постельно-мазурочной болтовни, коими так богат язык Беранжера. И я понял, что вернул парижанам их законные семь осьмых, одержав победу над магистром, что был для них похуже Буанапарта, которого они все равно обожали из своей любвеобильности, даже сослав на остров Святой Елены и уморив там мышьяком -- уж не из лавки ли моего аптекаря?
Стоило мне произнести молитву, как аптекарь такой же жалкий, как и прежде, свалился чуть ли не на голову мне с потолка. Он упал на колени и затрясся, прося пощадить и более не читать в его доме православных молитв. И надо же было мне ему поверить и не прочесть тропаря в третий раз! Но я не прочел, махнув на них, ползающих подле самых сапог моих рукою и направляясь на вольный воздух по высеченной в камне узкой лестнице.
И тут сзади вцепился в меня труп моего бедного поручика Ланского, стремясь задушить. Хрипя, я обернулся и увидел, что аптекарь склонившись над “Книгой духов”, читает вслух и сжимает в воздухе скрюченные пальцы, яростно гримасничая. Труп только повторял его движения, повинуясь заклинаниям, как механическая, напичканная шестернями кукла. Задыхаясь и не в силах расцепить пальцы или прочесть молитву, в помутнении разума я выполз наружу, кое-как отцарапав от косяка тяжелую кованую дубовую дверь и, волоча на спине распотрошенного покойника, внутренности из которого, вывалившись, лежали на мне и волочились по земле.
И только упал я уже почти бездыханный на пороге входа в подземелье, как вдруг закукарекал петух и в помутняющемся сознании мелькнуло, будто это железный петух со шпица, только без головы, хрипит, слетая с башки и летит, летит над Парижем, махая крылами, а голова его окровавленная, огромная, с огненным гребнем, заостренным лучами, восходит над острыми ребристыми крышами, заглядывает выпученными глазами в морды каменных недвижных химер Нотр-Дам.

Очнулся я на конюшне. Утром гусары подобрали меня и растерзанного поручика у башни, возле кладбища. Аптекарь и его прекрасная дочка суетились возле меня, делая мне примочки, кропя меня розовой водой; я молчал о случившемся, пожалев старика, который показался мне вполне сносным и ничем не хуже норовящего проткнуть тебя саблей или развалить надвое палашом французишки, жаждущего богатства и женщин Московии. Дочка аптекаря и вправду была хороша и, сделав ей комплимент насчет Венериных красот ее, имея в виду ночную ее наготу, и вогнав тем самым ее смуглое личико в краску, я из соображений офицерской чести, которая дороже любых колдовских проделок, -- не стал уточнять в деталях даже в дружеском кругу -- в чем же истинная прелесть ее.

Поручика мы схоронили на кладбище подле башни. Над ним совершил отпевание наш полковой священник, прошедший с нами все кампании и сокрушавшийся такой нелепой и загадочной смертью  Ланскогоа. Ментик мой свалился с часовой стрелки, как только пробило полшестого. Седло пришлось доставать с помощью веревочной штурмовой лестницы. И я молол всякую чепуху, объясняя гвардейцам и командиру -- как занесло это седло на такую верхотуру, куда не было лестницы ни изнутри, ни снаружи, а сквозь шестерни часового механизма не могла бы невредимой проскочить даже мышь -- не то что лошади, которых не обнаружилось на конюшне -- ни живых, ни мертвых.
На аптекаря я не держал зла и отвалил ему на прощание десяток имперьялов, сказав:
-- Дочке на приданое!

+++
На этом месте  буквы начали исчезать –и я увидел, что передо меной даже не пергаментный свиток, а обыкновенный лист “Нюар Суар” с репортажем о начале войны Росси с Германией ?? с завернутым в него использованным презервативом—так неуклюже пошутил  на прощание Ферязев. Дочитав последний текст-заклинание, я вырвался таки из сна мертвеца. Это мне нужно было, чтобы открыть проходы в другие сноведения.  Ферязеву было невдомек, что инфернальный канал все же открылся  и, совершив перескок в 1813, год  я теперь был с тою же силою отдачи выброшен в год 1923. Я понимал, что чтением этой неуловимой рукопсии, представляющей собой зашифрованный текст одной из тамплерских ересей ложи Красного Петуха, сотворил такой переполох в называемом оккультологами астралом  променах  Мысляшей Звезды, что теперь по всем временным коридорам будет твориться что-то невероятное.   

Из романа "Сноведения Алистера Кроули"