Пушкин в дневниковых записях Долгорукова П. И

     В сборнике 1950 года (составление, вступительная статья и примечания: Бродский Н.Л., Дымшиц А.Л., Фридлендер Г.М., Золотницкий Д.И.) впервые появляются следующие дневниковые записи Долгорукова П.И.:

     11 января 1822 года
      Обедал у Инзова. Во время стола слушали рассказы Пушкина, который не умолкал ни на минуту, пил беспрестанно вино и после стола дурачил нашего экзекутора. Жаль молодого человека. Он с дарованиями; но рассудок, кажется, никогда не будет иметь приличного ему места в сей пылкой головушке, а нравственности и требовать нечего. Может ли человек, отвергающий правила веры и общественного порядка, быть истинно добродетелен? — не думаю. Пушкин прислан сюда, просто сказать, жить под присмотром. Он перестал писать стихи, — но этого мало. Ему надобно было переделать себя и в отношении к осторожности, внушаемой настоящим положением, а это усилие, встречая беспрестанный отпор со стороны его свойства, живого и пылкого, едва ли когда ему, разве токмо по прошествии молодости, удастся. Вместо того чтобы прийти в себя и восчувствовать, сколько мало правила, им принятые, терпимы быть могут в обществе, он всегда готов у наместника, на улице, на площади всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России. Любимый разговор его основан на ругательствах и насмешках, и самая даже любезность стягивается в ироническую улыбку…

     28 января
     У Ланова с Пушкиным произошла за столом в присутствии наместника ссора, и Пушкин вызвал Ланова на поединок, но тому было не до пистолетов. Он хотя и принял предложение и звал Пушкина к себе на квартиру, но приготовил несколько солдат, чтобы его высечь розгами. Это проведал Пушкин и написал эпиграмму. Наместник грозил запереть его: «Вы это можете сделать, – отвечал Пушкин, – но я и там себя заставлю уважать»…

     15 апреля
     Пушкин рассуждал за столом о нравственности нашего века, отчего русские своего языка гнушаются, отчизне цены не знают, порочил невежество духовенства; говорил с жаром, но ничего не выпустил нового. Мы все слушали со вниманием…

     30 апреля
     Пушкин и Эйсмонт спорили за столом на счет рабства наших крестьян. Первый утверждал с горячностью, что он никогда крепостных за собою людей иметь не будет, потому что не ручается составить их благополучие, и всякого владеющего крестьянами почитает бесчестным, исключая отца своего, который хотя честен, но не имеет на этот счет одинаких с ним правил. Эйсмонт ловил Пушкина на словах, но не мог выдержать с ним равенства в состязании. Что принадлежит до наместника, то он слушал и принимался также опровергать его, но слабо и более шутками, нежели доводами сильными и убедительными. Я не охуждаю с своей стороны таковых диспутов, соглашусь даже и в том, что многие замечания Пушкина справедливы, да и большая часть благомыслящих и просвещенных людей молча сознаются, что деспотизм мелких наших помещиков делает стыд человечеству и законам, но не одобряю привычки трактовать о таких предметах на русском языке. — Пушкин ругает правительство, помещиков, говорит остро, убедительно, а за стульями слушают и внимают соблазнительным мыслям и суждениям…

     27 мая
     [Слова Пушкина:] «Прежде народы восставали один против другого, теперь король Неаполитанский воюет с народом, Прусский воюет с народом, Гишпанский — тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх». Глубокое молчание после этих слов. Оно продолжалось несколько минут, и Инзов перервал его, повернув разговор на другие предметы…
 
     20 июля
     Наместник ездил сегодня на охоту с ружьем и собакою. В отсутствие его накрыт был стол для домашних, за которым и я обедал с Пушкиным. Сей последний, видя себя на просторе, начал с любимого своего текста [467] о правительстве в России. Охота взяла переводчика Смирнова спорить с ним, и чем более он опровергал его, тем более Пушкин разгорался, бесился и выходил из терпения. Наконец полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники подлецы и воры, генералы скоты большею частию, один класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли.
(Долгоруков П.И. «Из дневника» // «Пушкин в воспоминаниях современников», «Государственное издательство художественной литературы», Л., 1950 г., стр. 228-231)

     Образ Пушкина, рождённый дневниковыми записями Долгорукого П.И., резко расходится с привычным образом Пушкина, сформированным в предыдущих сборниках воспоминаний его современников. Комментарий на стр. 542 даёт нам понять, почему это произошло: данной фальсификацией решался вопрос необходимой «совместимости» образа Пушкина с господствующей революционной идеологией:
     «Значение дневниковых записей Долгорукова трудно переоценить. Эти записи представляют собой один из самых важных документов, характеризующих размах свободолюбивой общественной мысли Пушкина в начале 20-х годов. Записи Долгорукова рисуют Пушкина убеждённым врагом самодержавия и крепостного права, противником привилегий дворянства как господствующего класса. Ценность записей Долгорукова увеличивается тем, что они делались автором дневника непосредственно после каждой встречи с Пушкиным и имеют, таким образом, достоверность подлинного документа.
     Важнейшие отрывки из дневника П.И. Долгорукова, посвящённые Пушкину, были опубликованы впервые в статьях В.Д. Бонч-Бруевича («Правда», 1936, № 340, 11 декабря) и М.А. Цявловского («Новый мир», 1937, № 1) и печатаются в настоящем издании по этим источникам».
(«Пушкин в воспоминаниях современников», «Государственное издательство художественной литературы», Л., 1950 г., стр. 542)

     В сборнике 1974 года (составление, вступительная статья и примечания: Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И., Иезуитова Р.В., Левкович Я.Л.) текст дневниковых записей Долгорукова П.И. был значительно увеличен. Даю некоторые из дополнений, на мой взгляд, наиболее примечательные:

     29 января
     Принесли ко мне поутру печатную повестку от здешнего Библейского комитета с приглашением участвовать в сегодняшнем годовом собрании общества. Нетрудно было догадаться, что зов сей относился не к лицу моему, а к карману, который, по общему, часто ошибочному, предположению, нарочито широк должен быть у князей. Мне ехать туда не хотелось, но желание посмотреть на церемонию, на людей, послушать какие-нибудь речи, потолкаться между здешнею знатью зажгло, наконец, любопытство, и так как я притом рассчитывал, что десятью рублями на большой сходке легко можно будет отделаться, то и решился, послал за Манегою и вместе с ним отправился в так называемую митрополию (архиерейское подворье, где прежде жил митрополит Гавриил) г. Застали еще обедню, и на отходе ее слушали проповедь о блудном сыне, которую какой-то дюжий протопоп с напряжением всех сил, и душевных и телесных, по книге читал нам, между тем как Инзов внимал ей благоговейно, а Пушкин смеялся.

     23 февраля
     Начальник главного штаба 2-ой армии, генерал-майор Киселев, приехавший сюда из Тульчина по делам службы, обедал у наместника. Сверх обыкновенных лиц приглашены были губернатор и правитель канцелярии наместничьей Криницкий; лишняя сволочь за теснотою ретировалась в свои норы. Нас избранных осталось пятнадцать человек, и мы удостоились лицезрения г. Киселева, который, как редкий метеор, блистал в сонмище кишиневских тусклых планет. Сей напыщенный своим званием, достоинствами и богатством (юноша, можно сказать, между именитыми витязями) с видом покровительства и снисхождения обращал речь свою к маленькому губернатору, который стоял перед ним как приказный и токмо хлопал глазами. Мне удалось поймать несколько слов, кинутых мимоходом, и той же чести удостоился Пушкин. <…>
     <…>
     9 марта
     <…>
     Историю нашего молодого поэта рассказывают следующим образом. За несколько времени перед сим имел он поединок с шефом 31-го Егерского полка Старовым. Поссорились они за дрянь, и оба выстрелили на воздух. Происшествие тогда же разнеслось по городу, и скоро об нем забыли, исключая двух или трех молдаван, у которых оно осталось в памяти. В прошедшее воскресенье на маленькой вечеринке у молдаванки Богдан дочь ее г-жа Балш, вмешавшись в разговоры и суждения насчет удовлетворения, каковое требовать должен брат ее мужа Янко Балш за причиненные ему побои, сказала Пушкину, вызвавшемуся отмстить честь обиженного: «Vous vous d;fendez assez mal vous m;me» и пр. Пушкин, любя страстно женский пол, а в особенности, как полагают, г-жу Балш, забыл на ту минуту все, бросился к мужу ее Теодарашке Балш, который играл в карты, и объявил, что ему надобно за жену драться. Сей не знал, на что ему решиться. Но когда сама жена стала жаловаться на Пушкина, то и его забрало в очередь. Полетели ругательства. Молдаван рассвирепел, называл Пушкина Jean f… — ссылочным и пр. Сцена, как рассказывали мне очевидцы, была ужаснейшая. Балш кричал, содомил, старуха Богдан упала в обморок, беременной вице-губернаторше приключилась истерика, гости разбрелись по углам, люди кинулись помогать лекарю, который тотчас явился со спиртами и каплями, — оставалось ждать еще ужаснейшей развязки, но генерал Пущин* успел все привести в порядок и, схватив Пушкина, увез с собою. Об этом немедленно донесли наместнику, который тотчас велел помирить ссорящихся. Вчера поутру свели их в доме вице-губернатора. Балш начал просить прощения, извиняясь похмельем, но Пушкин, вместо милости и пощады, выхватил заряженный пистолет и, показывая оный, сказал Балшу: «Вот как я хотел с вами разделаться. Здесь уже не место». При сих словах, положив пистолет обратно в карман, он ударил его в щеку. Их тотчас розняли, и Пушкин потом приехал к генералу, который мыл ему голову в кабинете и после обеда отправил его с адъютантом под арест. Несмотря на зверский его поступок, многие винят Балша. По общему признанию, в молдаванах нет ни доброты, ни честности, ни благородства.
     * Пущин, молодой генерал, гроссмейстер здешних масонов, говорит хорошо по-французски, знает le bon ton, умеет посмеяться на чужой счёт, не верит христианскому закону, но, впрочем, человек не злобный.
     <…>
     12 марта
     По случаю сегодняшнего торжественного дня ездил поздравлять наместника и был в митрополии у обедни, которая продолжалась около двух часов. Остаток дня не замечателен. У наместника обедали домашние. После обеда я прогуливался в городе. Время прекрасное. Везде уже выступила трава, и деревья начали распускаться. Ввечеру была иллюминация. В некоторых местах зажжены смоляные бочки, а в домиках стоят свечи на окошках. Зарево издали походит на несколько пожаров в городе. Пушкин присылал ко мне сегодня просить батюшкиных сочинений. Я сам ходил под вечер навестить его вместе с Литкою, но не имел никакого в беседе его удовольствия. Ум пылкий, не основанный на правилах разума и нравственности, пленять не может. 
     <…>
     21 июля
     История Пушкина с отставным офицером Рутковским. Офицер этот служил некогда под начальством Инзова и по приглашению его приехал сюда для определения к месту. Сегодня за столом зашел между прочим разговор о граде, и Рутковский утверждал, что он помнит град весом в 3 фунта. Пушкин, злобясь на офицера со вчерашнего дни, стал смеяться его рассказам, и сей, вышед из терпения, сказал только: «Если вам верят, почему же вы не хотите верить другим». Этого было довольно. Лишь только успели встать из-за стола, и наместник вышел в гостиную, началось объяснение чести. Пушкин назвал офицера подлецом, офицер его мальчишкой, и оба решились кончить размолвку выстрелами. К счастию, ни пуля, ни железо не действовали, и в ту же минуту дали знать наместнику, который велел Пушкина отвести домой и приставить к дверям его караул. — Сильная гроза ночью.
(Долгоруков П.И. «35-й год моей жизни, или Два дни ведра на 363 ненастья» // «А.С. Пушкин в воспоминаниях современников», «Художественная литература», М., 1974 г., том 1, стр. 353-362) 

     Что интересно – при увеличении объёма дневниковых записей Долгорукова П.И. комментарий дневника уже не столь категоричен (этим подчёркивается как бы будничность описываемых в нём невообразимых событий):
     «П.И. Долгоруков был глуховат, малообщителен, круг его знакомств ограничивался чиновничьим мирком – канцелярией И.Н. Инзова и домом наместника. <…> Дневниковые записи П.И. Долгорукова сохранили ценнейший пересказ тех пылких революционных речей, которые ссыльный поэт произносил за столом И.Н. Инзова и в других общественных местах: «… он всегда готов у памятника, на улице, на площади всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России». Это, по-видимому, скрытая цитата, раскавыченные слова самого Пушкина.
     Сам мемуарист отнюдь не принадлежал к тем горячим головам, которые готовы словом и делом радеть за судьбы всего человечества».
(«А.С. Пушкин в воспоминаниях современников», «Художественная литература», М., 1974 г., том 1, стр. 505) 

     Тексты дневниковых записей Долгорукова П.И. в сборнике 1985 года (составление, вступительная статья и примечания: Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И., Иезуитова Р.В., Левкович Я.Л.) и в сборнике 1998 года (составление, вступительная статья и примечания: Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И., Иезуитова Р.В., Левкович Я.Л., Тартаковский А.Г., Ильин-Томич А.А., Эйдельман Н.Я.) идентичны тексту сборника 1974 года, однако если комментарий в сборнике 1985 года скромно ограничивается буквально тремя предложениями, называя дневник Долгорукова П.И. просто «мемуарным источником», то комментарий 1998 года более витиеватый и объявляет дневник Долгорукова П.И. уже «первоклассным мемуарным источником».
     Итак, дело сделано. Дешёвая, низкопробная фальсификация, в конце концов наречённая «первоклассным мемуарным источником», была призвана сформировать образ Пушкина, согласованный с революционными стандартами самого низкого пошиба: Пушкин выражает желание принять личное участие в повешении неугодных, Пушкин бьёт по лицу собеседника, Пушкин бросается с ножом на человека. Вы можете поверить в это? Это же просто бред! Такое можно придумать только человек, одурманенный «революционным азартом» начала двадцатого века, но никак не века девятнадцатого.
      Топорная работа! Какого же низкого мнения о читательской аудитории должны были быть исполнители идеологического заказа!