22 июня ровно в четыре часа

   Это начальные слова известной песни , в которой зафиксирована точная дата той страшной войны, названной затем Великой Отечественной.

      Двадцать второго июня
      Ровно в четыре часа
      Киев бомбили, нам объявили,
      Что началася война.

   Когда «началася» эта война, мне было восемь лет и жил я в чудесном городе – Ленинграде. Нас ещё не бомбили, как Киев, но, всё же, я был сильно огорчен. Дело в том, что 25 июня был мой день рождения, и я очень ждал этого дня, и соответствующих поздравлений и подарков. Но всем, конечно, стало не до меня, и я не получил ни того, ни другого.

   Отца в первый же день объявления войны вызвали в Петропавловскую крепость, там был какой-то мобилизационный пункт. Через несколько дней, как раз в мой день рождения, он вернулся, уже в военной форме и с пистолетом в кожаной кобуре, закрепленной на поясном ремне. Компенсацией неполученных подарков стало то, что отец дал мне подержать этот пистолет.

   Этот пистолет назывался «Наган» и обойма для патронов у него была в форме крутящегося «барабана» с отверстиями для патронов. Отец дал мне его немного подержать в своём присутствии и, конечно, без патронов. Выжать курок у меня сил не хватило, но зато «барабан» я крутанул несколько раз. Этого события мне хватило для того, чтобы не раз похвастаться перед дворовыми друзьями, конечно, немного приврав при этом.

   Из разговоров отца с матерью я узнал, что отцу было поручено собрать отряд добровольцев. На это у него ушла неделя, после чего он уехал на фронт. Мы же – мама, старшая сестра одиннадцати лет, я восьмилетний пацан, и переехавшие к нам с окраины младшая сестра матери с трёхлетней дочкой и бабушкой, остались. От организации, где работал отец, нам, правда, предлагали эвакуироваться, но мама отказалась по ряду причин.

   Во-первых, в это суровое время она не хотела расставаться с семьёй сестры, у которой муж также ушёл на фронт, но простым солдатом, а семьям таковых не предлагали эвакуироваться. Во-вторых, за год до этих событий Ленинград пережил финскую войну, и не испытал особых затруднений. И, в-третьих, жена коммуниста с революционных времён верила, что и эта война не продлится долго и Красная Армия быстро разгромит фашистов, т.к. идеологически воспринимала, как истину, слова бравурного марша, что «От тайги до британских морей Красная Армия всех сильней».

   С начала июня война дошла и до нас, начались бомбёжки. В нашем доме в подвальном помещении было оборудовано бомбоубежище, войти в него можно было даже не выходя из парадной на улицу. Объявлялась воздушная тревога ещё на подлёте вражеских самолётов к городу, и мы успевали спуститься и спрятаться там до начала бомбёжки.

   После окончания воздушной тревоги мы – мальчишки первыми выскакивали из убежища и кидались искать осколки от разорвавшихся бомб, что было довольно престижно в нашей мальчишеской среде. Хуже стало, когда с начала сентября начался обстрел города из дальнобойных артиллерийских орудий. Тревога объявлялась только после начала обстрела, и оканчивалась также неопределенно. Поэтому люди при артобстреле часто оказывались в незащищенном месте и гибли в большей степени, чем от авиационной бомбёжки.

   От осколка разорвавшегося снаряда, попавшего в сердце, погибла моя мать. Это произошло во время так называемого «санитарного обхода» вдоль нашего дома. Дело в том, что жильцы дома, в основном не работавшие на производстве домохозяйки и подростки, были распределены на несколько дружин: санитарную, борьбы с «зажигалками», связистскую и какие то ещё, не помню.

   Члены санитарной дружины по составленному графику должны были после окончания очередной «тревоги» обойти дом и при обнаружении убитых или раненных оказать возможную помощь и сообщить об этом дежурному в конторе. Моя мать состояла в такой дружине и после окончания одного из обстрелов вышла с напарницей на такой обход. Разорвавшийся запоздалый снаряд оборвал жизнь моей матери и сделал меня сиротой.

   Связистская дружина состояла из ребят 8-12 лет. В 8 лет начинался школьный возраст и дети могли уже самостоятельно ориентироваться в своём микрорайоне. Я, достигший уже такого возраста, законно стал членом этой славной дружины. Обычно несколько ребят из дружины крутились около конторы и при необходимости выполняли отдельные мелкие поручения: разносили записки и документы по квартирам и близко расположенным домам и учреждениям, относили конверты в почтовые ящики и т.п. У всех нас были соответствующие «мандаты», заверенные подписью управдома и печатью.
 
   Потребность в нашей связистской работе обуславливалась ещё тем, что соответствующими органами с самого начала войны у населения были полностью изъяты радиоприемники, фотоаппараты и телефоны, а на предприятиях и в госучреждениях было оставлено минимальное количество городских телефонов.
 
   Правда, с усилением бомбёжек и обстрелов, и главное, холода и голода, активность нашей детской дружины почти прекратилась. Мы выходили на улицу только при острой необходимости: за водой на речку Мойку, в булочную за хлебом и в хозяйственный магазин за керосином.

   Я не хочу снова начинать описывать все ужасы и невзгоды ленинградской блокады, вызванной той войной. Об этом уже много написано, да и сам я опубликовал на эту тему несколько статей.

   Просто, наступающее восьмидесятилетие со дня начала той ужасной войны всколыхнули во мне – уже очень пожилом человеке воспоминания некоторых тяжелых эпизодов. Я никогда не мог решиться рассказать о них кому-нибудь устно, но и держать в себе стало тяжело. Поэтому я решил изложить их письменно, кто захочет – прочитает, кому тяжело это читать – пропустит.

   Как я уже писал, мама погибла при обстреле днём 19 декабря 1941 года. Пришедшая вечером с работы тётя (мамина сестра) нашла её уже окоченевший труп на временном складировании. На следующий день мы с тётей завернули труп мамы в покрывало и на саночках повезли в место более крупного складирования трупов, предназначенных для захоронения в братских могилах. Такая спешка нужна была для того, чтобы официальные органы не успели зарегистрировать её смерть. Это давало возможность какое-то время получать на её имя продовольственные карточки, что имело жизненно важное значение для остальных членов семьи.

   В нашем доме по нашей лестнице жил один старик. Каждый день, опираясь на тросточку, он выходил на улицу подышать свежим воздухом. Я тоже почти каждый день выходил с бидончиком за водой на Мойку (см. рассказ «Вода из речной могилы Григория Распутина»). Наши выходы иногда совпадали, и мы, помогая друг другу, открывали тяжелые двери парадной. Затем я направлялся к Мойке, а он усаживался на недалеко расположенную кирпичную кладку, как на скамейку. Иногда я доходил с ним до этого места, а затем уже поворачивал к реке. Однажды, это было в конце февраля 1942 года, я увидел, что старик довольно заметно шатается при ходьбе. И я решил проводить его до места «посадки». Он в знак благодарности несколько раз помахал мне рукой, после чего рука его больше не двигалась. Затем он слегка кивнул головой и изобразил на лице подобие улыбки, и голова его застыла неподвижно. Шевелились только глаза, и мне показалось, что они прощаются со мной. Наконец, остановились и глаза, и я почувствовал, именно почувствовал, а не понял, что он умер. Существует философское выражение, что последней у людей умирает надежда. Не знаю как с абстрактной надеждой, но то, что при смерти человека последними умирают глаза, я убедился.
 
   Я упоминал уже, что при артобстреле тревога объявлялась только после первых разрывов снарядов. Так однажды и случилось. И мы – дети стали теребить нашу полуглухую бабушку поскорей спуститься в бомбоубежище. Только мы вышли в коридор, как за поворотом раздался сильный взрыв, и посыпалась штукатурка. Когда мы достигли конца коридора, то увидели на строительных обломках распростёртое тело соседки с развороченным животом. Сама она была по всей вероятности уже мертва, но в разорванном животе внутренние органы ещё шевелились. Особенно, тонкие кишки, похожие на раненных змей. Я застыл над этой картиной, и моя старшая сестра силой потащила меня в бомбоубежище.
 
   Наш дом по улице Герцена 65 (сейчас Большая морская) стоит на изломе улицы, и для её выравнивания по всей длине дома расположена треугольная земляная площадка, огороженная невысокой трубчатой оградой. В  мирное время там обычно играли дети. Зимой 1941-1942 годов на этой площадке временно складировали замерзшие трупы людей, найденные поблизости. Окна нашей квартиры выходили как раз на это зрелище. Когда я возвращался от Мойки домой с алюминиевым бидончиком, наполненным водой, эта площадка оказывалась на моем пути. Был я довольно ослабевшим, и усаживался передохнуть на низкую трубчатую ограду этой площадки. Жалко, что ни у кого не было фотоаппарата, чтобы запечатлеть такую «пасторальную» картину, когда восьмилетний закутанный мальчонка с бидончиком сидит на оградке, облокотившись спиной о гору заледеневших трупов.

   Не могу не упомянуть ещё об одном эпизоде. В одной из комнат нашей коммунальной квартиры жила семья из пятерых человек. Добродушный муж, волевая жена и трое детей. Мужа, в первые же дни войны, мобилизовали, и вскоре на него пришла похоронка. Жена в самый голодный период приняла решение пожертвовать одним из детей, чтобы спасти остальных двух. Ещё довольно молодая женщина за короткое время стала полностью седой с почерневшим лицом. Не дай бог кому-нибудь, когда-нибудь и где-нибудь оказаться на месте этой женщины.

   Перед моим взором иногда мелькают и другие более «мелкие» эпизоды моего «военного» детства: охота на крыс (правда, неудачная), еда собачачины, купленной с рук под видом кролика, отбивание отрубленных детских ножек, заслонявших прорубь и некоторые другие.

   Прошло 80 лет, целых 80 лет, с того дня, когда началась та проклятая война. Ушли в другой мир почти все её «взрослые» участники. Всё меньше остается «детей войны», переживших то тяжелое время. Пришли поколения «внуков и правнуков войны», узнававших о ней из литературы, фильмов и песен, и иногда из скупых рассказов дедов и отцов. Изменилась политическая и экономическая системы, вырос научно-технический прогресс. Стали устраиваться различные шоу и парады, посвященные вроде бы той войне, что, наверное, в общем, легитимно, но далеко не отражающие её горькую суть. У меня же, да, думаю, и у многих «детей войны» при воспоминаниях о том времени, перед глазами встают не парады и салюты (хотя в соответствующее время им были очень рады), а суровые эпизоды, которые каждому пришлось пережить, и которые невозможно забыть.