Пребывая в неведении

(экзистенциальная зарисовка)

Архангел Гавриил сидел за столом, поглаживая окладистую седую бороду, и задумчиво смотрел в пустое пространство перед собой. Его правая рука скользила по упругим волосам – вниз, а потом снова поднималась вверх – совершенно непроизвольно, опять ложилась на самый край рта, захватывая, как колыбель, уголки губ, устремлённые книзу, и с небольшим натугом шла, отрываясь от нижней губы, опять вниз – основательно, будто единственной её задачей было разгладить и довести растительность на лице архангела до идеального совершенства. Левой рукой, лежавшей безвольно на поверхности стола, архангел закрывал большую толстую тетрадь прямо в том месте, где была какая-то надпись, и поэтому, что там написано, не было видно.
День не задался с самого утра: мало того, что какие-то дела мелкие недоделанные со вчера остались, мало того, что ангелы целый ворох разобранных писем уронили и спутали, а одно и вовсе потеряли, так что не известно, найдут ли, так ещё и думы ненужные в голову лезли. Отбою от них уже давно не было, но сегодня – просто ужас какой-то! – их нашествие заполоняло всё его существо, обездвиживая материальность и лишая покоя дух.
Да, тяжёлые думы думал архангел, заступив на утреннюю службу, ох, какие тяжёлые… Думал он о мире и о его устройстве, о людях – просящих и неблагодарных, но до того несчастных, что – вот хоть убей! – хотелось им помочь. И архангел помогал – в меру своих сил и возможностей: служба у него такая была – желания исполнять. А вот надо ли это, желания-то исполнять, – вопрос ещё тот! Желания, они ведь не всегда к благу ведут, да только как объяснить людям, что не каждое их желание может и уж тем более должно быть исполнено. Далеко не каждое… И ладно, если помолится человек, попросит чего-нибудь, а не получив, погорюет да и забудет об этом. А если нет?
Вот вчера, например. Утром ещё, только служба церковная закончилась, доставили архангелу Гавриилу ангелы партию записанных молитв для рассмотрения. И одна бумажка совсем была мятой, запись в ней короткой была и понятной – привычной, что ли. Вот и решил архангел с неё и начать. Раб божий Владимир – имя-то ещё какое родители при рождении дали, думали, видно, что сын путёвым человеком вырастет, миром владеть будет, – двадцати трёх лет от роду, бессемейный, безработный, просил денег. Причин указано не было, просто просил. Причём сумму немалую.
Просьба была понятной. И всё же редко архангел Гавриил принимал решения, не сверившись с книгой судеб. А в ней было написано, что человеком раб божий Владимир был никаким, то есть не то чтобы совсем бесталанным, но как будто не задумавшимся над тем, что Бог каждому человеку что-то особенное непременно даровал, чтобы их судьбы в материальном их – телесном – воплощении отличны друг от друга были. Ничто рабу божьему Владимиру было не интересно и не увлекательно, кроме разве что банальных плотских утех, да и тех, желательно, без особых последствий. Образования он не получил, ибо способностей к этому изначально не имел. Работы у него не было – это уже от лени и безразличия к жизни. Желания чего-то добиваться тоже не было. В церковь никогда не ходил.
Вот на эту последнюю фразу архангел почему-то особого внимания не обратил, а надо было, потому что молитва, записанная ангелом, была доставлена прямо из церкви, что было само по себе категорически странно: с чего это человек, пусть даже и не ярый безбожник, а просто не уверивший ещё в Бога, в церковь надумал идти – на это должна была быть причина. Не из любопытства же – иконы посмотреть. Надо было Гавриилу поглубже вникнуть в суть просьбы, да некогда, что ли, было долго с одним таким простецким делом возиться, вот он и вынес свою резолюцию – быстро и категорично: отклонить. А что было дальше, он узнал только сегодня утром, как на дежурную вахту свою заступил. Но всё по порядку…
Была у этого Владимира сожительница недавняя – Наталья. Зачем она была ему нужна, было непонятно, как было непонятно, зачем он был нужен ей. Но в целом как-то они ладили меж собой. Жили в бабкиной квартире, доставшейся Наталье в наследство, – со старой мебелью и скрипучим полом. Он целыми днями сидел дома, иногда выбирался на улицу повстречаться с дворовыми приятелями, Наталья же с утра и до позднего вечера стояла на кассе. Всё как-то шло, пока вдруг не выяснилось, что женщина беременна. Решили, естественно, от ребёнка избавиться. Да только в клинику идти – деньги нужно. А тут, как назло, Наталья нрав свой начала показывать: типа ты мужчина, ты и решай вопрос. И выгнала его из дома, до тех пор пока денег не достанет на клинику. Владимир туда ткнулся, сюда – никто его не принял, ни родители, ни забулдыги-приятели. И что вот за блажь тогда ему в голову пришла – в церковь пойти – чёрт его знает!
Дошёл он до церкви – прохладно ещё было после ночи – к самому началу заутрени. Отстоял службу, пригревшись среди дыхания людей и тепла свечей, а потом, повинуясь какому-то слепому внутреннему стремлению или, может быть, по инерции, глядя на всех, попросил у Бога явить ему чудо небесное и обеспечить его деньгами. О причине, естественно, умолчал: подумал, грешно просить денег на аборт будет. Попросил на всякий случай побольше: вдруг Бог, если он существует, обратит на него внимание и в его жизни что-то изменится – денег прибудет, станет он человеком, заживёт нормально, своей семьёй и хозяйством. И так хорошо ему стало от этих мыслей, что почудилось, что, может, что-то и есть такое, что находится сверх его понимания.
Служба закончилась. Люди, поставив свечи и помолившись, начали вытекать наружу, вместе с ними вышел из церкви и Владимир.
Пошёл он сначала прямо, прошёл два квартала, потом повернул налево, дошёл до дороги, постоял минуту на светофоре. Ещё квартал – и был на месте. К брату пришёл.
Брат его жил своей квартирой, но один, без жены. Промысел у него был лихой, но прибыльный – травкой он приторговывал. На том и поднялся: машину купил, квартиру на вторичном рынке приобрёл. И дёшево, и неприметно: с глаз долой – никто и не знает, кто здесь живёт и чем занимается. Да и клиентов здесь поболе, чем в новостройках. Там-то всё молодые, семейные с детьми заезжают, а здесь – косяк на косяке, так и зарабатывать легче. Брата он в это дело не втягивал: одному всегда проще, да и бестолков для этого дела совсем был Володька.
Владимир постучал в дверь – сначала тихо, потом погромче, специальным образом, как его учил Колька. Откуда-то издалека раздался глухой кашель и шум шаркающих ног, щёлкнул замок – в проёме двери возник длинный сухостойный паренёк в спортивных штанах и майке из хлопка:
– Давай, заходи, – мотнул он головой, указывая на прихожую.
Владимир зашёл. Дверь захлопнулась за ним мягко и ненавязчиво, как прикосновение священника. Они прошли в комнату – одинокую и неубранную, но с некоторой даже претензией на мещанство: книги кое-какие в шкафу, картина, в углу ваза стоит глубокая, на столе – пепельница хрустальная, непользованная. Сели за стол, и потёк у них разговор: что да как – в общем, о делах житейских.
Редко Владимир бывал у своего брата, в случаях разве что только крайней нужды, да так, с днём рождения, например, поздравить. И что тут его занесло в столь неурочный час – сам толком понять он не мог. Ситуация-то ведь совсем не критичной была: не он же беремен-то был, а Наталья, так что и проблема это её, а не его вовсе. Уйдёт вот, и ищи его тогда – не найдёшь. А с ребёнком – это уж пусть она сама разбирается, коли он нужен ей. А коли нет, так пусть в клинику идёт: заработок какой-никакой имеется.
И всё же именно сюда принесли ноги Владимира. Колька выслушал его внимательно, но равнодушно. Никаких, говорит, проблем я не вижу. Живи, как жил раньше, а о Наташке и думать забудь: не твоя это проблема. И в качестве утешения предложил покурить чего-нибудь крепкого – бесплатно. Владимир кивнул: мол, усвоил, папироску взял, но курить не стал – в карман положил. На том и попрощались.
Ближе к вечеру уже, когда начало по-осеннему холодать, бродя бесцельно по улицам, подумал он о том, как хорошо было бы сейчас вернуться в Наташкину квартиру – в тепло, поставить чайник, хлебнуть горячего чего-нибудь, прильнуть к тёплому плотному женскому телу и больше ни о чём не думать. Он засунул холодеющие руки в карман, нащупал самокрутку с травой. Курну, подумал, может быть, хоть согреюсь. Завернул за угол огромного дома, аккуратно поправил папироску и закурил. Тепло полилось по телу, наполняя его слабостью и равнодушием. Докурил – медленно, постоял, зажмурив, как кот, глаза на солнце, и решил пойти к Наталье – проситься обратно.
Улица была пустынна, рабочий день только закончился, и люди переобувались на рабочих местах, чтобы пойти домой. Навстречу Владимиру одиноко шла женщина с сумкой в одной руке и держа ребёнка за руку другой рукой. Больше на улице, кажется, никого не было.
Владимир шёл, понурив голову, развязной походкой и думал о том, как встретит его Наталья. Кричать начнёт, плакать – ох, как не любил он эти женские истерики! Но опять-таки: не на улице же ночевать…
О чём думала женщина, шедшая ему навстречу, никто не знает, но и её лицо не светилось радостью. Расстояние между ними всё сокращалось, пока, наконец, они не поравнялись, и тут – что вдруг нашло на Владимира?! – он схватился обеими руками за сумку, которую держала женщина, и начал тянуть к себе. Женщина резко подняла голову и дёрнула сумку в свою сторону – руки Володьки остались пустыми. Он и женщина – оба на мгновение застыли. И тут рука Володьки полезла в карман, где всегда лежал нож, и схватилась за рукоять. Он напрягся всем телом, как животное перед прыжком, и прошипел, глядя в испуганные глаза:
– Отдай сумку, или зарежу.
Женщина, оторопев, стояла, напряжённо прижимая сумку к груди. Рядом, выпростав руку из руки матери, стоял испуганный паренёк лет пяти и, вздрагивая всем телом, тихонько всхлипывал.
– Не отдам, – сквозь зубы процедила женщина, скривив лицо в тихой ненависти.
– Серьёзно говорю.
– Да пошёл ты… – в её глазах читалось презрение.
И вот только, наверное, разве что за это презрение, за то, что вся его жизнь была с самого её начала и до сего момента достойна лишь этого самого презрения и больше ничего, за то, что ничего в этой жизни не было, что могло бы не вызывать презрительных ухмылок, Владимир схватил левой рукой мальчишку за плечо и силой притянул к себе, правой рукой приставил нож к горлу ребёнка. Тот сдавленно всхлипнул и замолчал.
 – Я не шучу, гони сумку, – прорычал Владимир, презирая и ненавидя и свою жизнь, и самого себя, и этого мальчишку, и его мать.
– По-шёл на… – выдавила из себя женщина.
Мальчишка прижимался к Владимиру спиной, боясь шелохнуться. Тот, чувствуя жаркое тепло маленького человеческого тела, ощущал, что мышцы его становятся слабыми. «Всё равно ничего нет, и поэтому мне ничего не будет», – пронеслось в голове у Владимира, и его рука как будто сама собой полоснула ножом по горлу ребёнка. По левой его руке, всё ещё сжимавшей мальчонку, потекла тёплая кровь. Голова ребёнка наклонилась вперёд, тело начало оседать. Владимир опустил руки, и оно упало на землю. Тут только мать, очнувшаяся будто от сна, закричала – с надрывом и хрипотой. Владимир бросился бежать.
Откуда-то вдруг взялись люди. Они шли по улице – уставшие после рабочего дня. Владимир бежал, натыкаясь на них, отталкивая их руками, пока чья-то сильная пятерня не схватила его за шкварник. Тяжёлым кулаком неизвестный заехал ему в левый висок – тело Владимира обмякло и стало падать на холодную землю. «Ан, видимо, что-то и есть, чего я не знаю», – подумалось в последний момент Владимиру. Потом приехала скорая, засуетились вокруг находящегося без сознания преступника полицейские, где-то справа уже толпились репортёры.
Мать убитого ребёнка сидела на голой земле, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом, и горько рыдала. Тут же, рядом с ней, на грязном асфальте лежала сумка в двумястами рублями.
Неутешно чувствовал архангел неизбывную свою вину за принятое им решение. Да только что теперь с того? Не изменишь ведь ничего. Да и неизвестно ещё, каких бы дел натворил раб божий Владимир, получив искомые деньги. Люди непредсказуемы бывают порой… Дашь им то, что они хотят, а они вдруг раз – и откажутся. Архангел вспомнил ещё один случай – совсем давний.
Жил как-то в Ижевске один интересный бездомный. Интересен он, собственно, был только тем, что каждый день ходил в церковь – в ту, что на холмах. Придёт туда, службу отстоит, свечку поставит за упокой душ матушки и батюшки, помолится и дальше идёт. Бродит, бродит, пока места себе не найдёт ночь провести. Молился он каждый день об одном и том же – денег желал. Архангел Гавриил уж настолько привык к нему, что, не задумываясь, на все записочки неизменно отвечал: отказать, отказать, отказать… А тот всё ходил и молился – ну прямо каждый день. И однажды уж больно жаль Гавриилу стало этого бедолагу, так жаль, что он решил: пусть хоть что-нибудь тот получит. И записал в своей книге: частично удовлетворить. Но, как частично, не уточнил.
На следующий же день этот скиталец пошёл опять в церковь, но не дошёл: метрах в двухстах от церкви увидел на земле купюру пятисотрублёвую. Обрадовался, нагнулся посмотреть – не подделка ли. Нет, настоящая. Новенькая. Поднял – аж в руках хрустит. Про церковь-то он в этот момент и думать забыл, сунул купюру в карман и пошёл в город – деньги тратить. Полдня ходил по улицам: в один магазин заглянет, в другой, то это захочет купить, то то, а трудно с деньгами расставаться – похрустит купюрой в кармане, да и выйдет вон. Так и не решил, на что деньги спустить. Таким образом проходил он весь день, улицы с магазинами уже все закончились, начался бульвар, а за ним и набережная.
Бездомный остановился посмотреть: красивый был пруд в том городе. И вот, стоит он в стороне, смотрит: люди гуляют, смеются, а у самого парапета музыкант играет – хорошо так играет, аж за душу берёт. Бомж даже зажмурился от удовольствия. Стоит, наслаждается, щупает гладкую поверхность купюры шершавыми пальцами.
А музыкант знай себе бренчит на гитаре, песни поёт – задушевные. И перед ним коробка стоит на случай, если кто его рублём поддержать захочет. А люди идут, идут – всё мимо: остановятся, послушают и дальше идут. Всем денег жаль, даже ста рублей жаль. В лучшем случает монет кинут, да и то, прежде чем кинуть, подумают: стоит ли. А что толку с этих монет? Разве ж это деньги? Один, правда, остановился чуть поодаль, достал бумажник, посмотрел, что там, двумя пальцами купюры потрогал да и убрал всё обратно в карман.
И тут одолело что-то бездомного, так ему невыносимо жаль стало музыканта и так захотелось ему справедливости вдруг, что он решительно двинулся вперёд. Подошёл, стал напротив, закрыл глаза и чуть задержал дыхание, будто принимая самое важное решение в своей жизни.
– Эх! – в сердцах выдохнул он, открыв глаза, и бросил хрустящую купюру в коробку музыканту. Пошёл прочь.
И так вот бывает.
На том и перестал он с тех пор ходить деньги просить. Зайдёт в свою церковь, помолится за тех, кому ещё хуже, чем ему, живётся, да дальше пойдёт. Давно, правда, там его видно уже не было: в Канаду уехал. Сынок у него кровный объявился, к себе забрал, хоть и тридцать лет отца знать не знал, а всё равно пожалел старика, жизнь ему нормальную дал, обеспечил его всем. А откуда сынок взялся – это уже отдельная история…
Вдруг пространство вокруг архангела всколыхнулось, и в его бытие материализовался ангел. В руках у него была охапка бумажек:
– Вот, – промолвил он, – новые поступили.
И ближе подошёл к архангелу.
Тот оторвал руку от бороды и, не вставая, взял бумажки из рук ангела, положил их на стол, начал раскладывать.
– Мятые опять какие…
– Очень уж торопился, сложить не успел. С самого утра народу навалило – не протолкнуться. Воскресенье же…
Гавриил взял одну бумажку, поднёс к глазам.
– Эх, ничего не разобрать… – он несколько раз провёл большим пальцем по написанному, но понятнее от этого не стало.
– Так торопился же, говорю, – начал, видя это, оправдываться ангел. – Тот молится, этот молится – всё записать надо. Надеюсь, хоть ничего не попутал. Хотя… Хоть путай, хоть не путай: всё равно они все об одном и том же просят.
Он переминался с ноги на ногу, явно желая поскорее уйти:
– О! Вон, слышу, опять кто-то молиться начал. Пойду я, пожалуй?
– Иди, иди…
– Как наберу, вернусь, – кивнул ангел и перестал эманировать. – Эх, не успею, не успею… – слышалось ещё какое-то время из гулкой пустоты.
Архангел Гавриил удручённо вздохнул, глядя на ворох бумажек, придавленных его тяжёлой рукой: день грядущий, увы, не обещал ничего нового… Каждое слово молитв, записанных рукой ангела, было знакомо ему до невыносимости, до оскомины во рту. И каждый день от сотворения мира и до сего дня люди просили одно и то же…
Архангел разгладил бумажки, аккуратно сложил их в общую стопку на краю стола. Раскрыл толстую тетрадь, лежавшую перед ним, росчерком пера поставил сегодняшнюю дату: 36-й день 7528-го года от сотворения мира. Перо тихо скрежетало, в разные стороны из-под него летели мелкие брызги чернил. Эх, день сегодня не задался с самого утра…
Поставив точку в конце, Гавриил о чём-то задумался, но лишь на мгновение, и принялся за работу. Взял первую бумажку из сооружённой стопки, разгладил рукой, положил перед собой и начал читать: «Отче наш…» Это не очень интересно… Так… Дальше… А, вот по существу: «Дай мне удачи, чтоб на экзамене не провалиться. Оченно хочу я доктором стать и вернуться к себе в деревню, людей разных лечить, особенно деток малых». Молодец, похвальное желание.
Архангел снова взял перо в руку и начертал в тетради в левой графе: «Раб божий Василий». Посередине указал следующее: «Хочет стать врачом ради благих побуждений – излечивать людей от недугов разных». Справа: «Просьбу удовлетворить». Улыбнулся – под глазами побежали дружные морщинки. Но тут же нахмурился: да правильно ли решил он об этом Василии? Не просто же так тот в церковь притащился молиться, явно занятия прогуливал, нормально не учился, а сейчас вот очнулся – экзамен сдавать надо!
Гавриил встал со стула, прошёл по несуществующему полу до шкафа, из которого выудил толстенный фолиант с золотым тиснением на переплёте и завитками. «Судьбы» – гласила надпись на книге. Он вернулся к столу и, удобно устроившись, начал листать: Раб божий Аркадий… Раб божий Борис… А, вот он, раб божий Василий.
Гавриил начал читать: «Родился там-то в таком-то году… Отец был деревенским плотником, мать работала по хозяйству… Детство прошло спокойно… Однажды увидел, как свинья отгрызает уши пьяному соседу, заснувшему около забора… Решил стать врачом… Учился… Получил диплом… В деревню обратно не вернулся, потому что на практике был замечен заведующим хирургическим отделением городской больницы номер пять такого-то города… Остался работать там… Стал детским хирургом и спас сотни жизней… Последнюю операцию, длившуюся девять часов, сделал в возрасте девяноста двух лет – ребёнок остался жив… Умер среди друзей, коллег и многочисленных учеников, окружённый заботой и славой».
– Ну вот и хорошо, – произнёс, будто убеждая самого себя, Гавриил. – Значит, пусть будет «полностью удовлетворить». Кто-то ведь должен людей лечить.
Он отложил бумажку на другой край стола, чтобы не спутать разобранное с тем, что ещё не успел прочитать, и взял следующую.
Бумажка была совсем мятая, разорванная с правого края, и почерк ужасный – архангел едва разобрал от кого. Раба божия Анастасия просила следующее: внучку Петеньке дать выздоровление.
Не про деньги – уже хорошо. Хотя… Что же тут хорошего? Такие-то дела ещё сложнее решаются. С деньгами ведь всё просто – это дело временное: сегодня они есть, завтра их нет. Хотя и они иногда жизни человеческие ломают. Архангел опять вспомнил раба божьего Владимира… Вздохнул натужно. Тяжелая борода приподнялась над грудью и опустилась, достав живота.
Да, с деньгами-то всё не просто, а тут здоровье… И ведь жаль – ребёнок совсем этот Пётр, нагрешить даже, поди, не успел. С другой стороны, болезнь ему послана тоже не просто так: не бывает у Бога простых решений.
Гавриил начертал: «Раба божия Анастасия просит о здравии раба божьего Петра, внука своего», послюнявил палец, принялся листать книгу судеб – запись нужную искать. А, вот она… И что же тут? «С детства был хвор и хил, много и долго болел, игр детских был лишён, ибо быстро уставал и впадал в истерики, никем не любим, друзей не имел, посему и озлобился на весь свет…» Потом тоже что-то было написано, только Гавриил прочитать не смог – всего несколько слов, что-то типа «был при смерти… счастливый случай… остался жив». И далее уже чётко: «Работать нормально не смог…  Семью не завёл… Зажёгся амбициями доказать всем, что и он хорош и право имеет на красивую жизнь… Возжелал денег больших… Придушил бабку свою, алкая заполучить в наследство квартиру». Ну вот, теперь и понятно стало, с чего хворь его одолела. А бабка-то ведь за здравие его просит. Может, бабка сама – того, лишнего чего сделала, на грех напросилась? Открыл Гавриил и бабку: «Раба божия Анастасия… Детство прошло там-то… Отец погиб… Помогала матери воспитывать младших детей… Душевная, милосердная, мягкосердечная… Всю жизнь проработала медсестрой в детской больнице… Многие жизни спасла своей заботой… Особенно ценной оказалась её помощь, когда в больницу с приступом удушения попал трёхлетним мальчонкой будущий учёный, лауреат Нобелевской премии по химии, создатель препаратов, излечивающих диабет».
И что же теперь делать? Ребёнка жаль, а бабку ещё жальче, ибо просит она, пребывая в неведении, а на волю Бога положиться не может.
Архангел Гавриил покачал головой, посидел, схватившись рукой за подбородок, подумал. Взял перо в руки: как бы то ни было, но жизнь спасти в этой ситуации он мог только одну.
Он опустил руку с пером на тетрадь, и только было примерился написать резолюцию, как перед ним опять возник, виновато щурясь, ангел с огромной кипой бумажек в руках и замер, боясь помешать. Гавриил поднял на него голову, вздохнул с огорчением и, ничего не сказав, начал делать запись в тетради – его рука, сдвинувшись на две строки вверх, тщательно вывела «отказать» напротив просьбы раба божьего Аркадия дожить в добром здравии до следующего дня рождения. Но архангел этого совсем не заметил.
В этот самый момент на перекрёстке улиц Советской и Ленина раздался скрежет тормозов, и люди, уже перешедшие дорогу на последнее мигание светофора, услышали стук бампера о человеческое тело, вскрикнули, когда это тело, полетев вверх, сделало неестественный кульбит в воздухе, раскинув в стороны сломанные конечности, и упало под колёса не успевшего затормозить грузовика. Душно запахло опасностью, гарью стёршихся об асфальт раскалённых шин и смертью.
От бомжа Аркадия осталось немного. Но и то, что соскоблили с асфальта, выдавало в нём человека мыслящего и интеллигентного, хоть и немного лукавого…
 
…Закончилась очередная заутреня. Медленно и растерянно тянулась вереница прихожан, покидавших церковь через гостеприимно открытые наружу двери. Много слов сегодня было сказано во спасение душ, много мыслей было передумано, ещё больше молитв прочитано, но большая часть этого была напрасной: люди, которым никто ничего не обещал, ничего не получив, чувствовали себя обманутыми.