Ич-Мараоч

Как трудно идти с утра по городу битым и с похмелья, к тому же совершенно голым.
Чувствуешь, что весь зарос щетиной и грязью. Стыдно-то как! А ведь это центр города, не
все магазины ещё открыты, а в тех, что успели вылупиться в такую рань, уж точно не
нальют. Может быть, на руках у кого...
Какое счастье! Эта женщина с табуреткой продаёт пиво.
В руках у меня зажата мёртвой хваткой какая-то мелочь. Трёшки, десятки... Но
неудобно же голым вот так - а чёрт c ним, свободной рукой прикрою...
- Мне бутылку пива, - тяжело выдавливаю из себя дрожащим голосом и отдаю женщине всю охапку
сразу.
- Давайте пересчитаем. Да тут на две бутылки наберётся.
- Да?
- Ох, десятки не хватает до двух бутылок.
- Не судьба, - отвечаю, как-то по-дурацки улыбаясь.
- Но если Вы занесёте десятку завтра, я - так и быть - отпущу Вам две бутылки.
- Да, конечно!  Обязательно! Я вот здесь живу... прям в этом доме... Клянусь! - Конечно. Завтра я буду на  этом же месте.
Хватаю бутылки и почти бегом удаляюсь. Как жаль, что завтра не
наступит. Я не появлюсь здесь завтра и не верну продавщице десятку. А ведь мне так не
хочется подводить её. До слёз хочется сдержать слово. Но я знаю точно, что она простоит
весь день одна, а я так и не приду. Меня не будет в её завтрашнем дне. А если мы
встретимся когда-нибудь, в другие дни или годы, я, наверное, сгорю со стыда. Я не сумею
объяснить ей, что не мог прийти, и стану для неё очередным алкашом, готовым даже мать
родную продать за бутылку.

Чёртова темень в подъезде! Я пристроился к одной особе сзади, а потом узнал в ней
собственную мать. Какая постыдная случайность! Хорошо, что она не успела ничего
подумать...
- Ты опять с бутылками? - задала она полувопрос голосом только
проснувшегося человека.
- Что здесь творится? - Наконец-то собрались люди, будут
хоронить Назиру.
Всякий раз, когда я слышал имя этой твари, меня одолевали приступы
ярости. Ведь именно эта особа отдала меня под суд фактически ни за что. Покой я ей
нарушил, видите ли, своими пьяными криками. Но в этот раз было что-то не так. Я был
абсолютно спокоен и даже не мог вспомнить когда и как она умерла. И постеснялся
уточнить. Следом за тремя узбечками преклонного возраста, изредка
перешёптывающимися и причитающими протяжными молитвенными голосами, ко входу
в подъезд подоспел дядя Лёня. - Мам, да как же это? - я наклонился к самому её уху. - Да,
жив он, этот твой...
- Смотри, ма, как он изменился. Совсем исхудал и черты лица у него
стали какие-то... Да он стал более походить на узбека и - слышишь? Шпарит-то по-
узбекски с бабками за будь здоров. Как пулемёт.
- Он изменился и в культурном отношении. В плане сознания.
Мать сказала это как-то грустно и будто нехотя, словно не
желала видеть в моём старом друге перемен и менять своё неодобрительное к нему
отношение . Неуверенно шагнул вперёд, совсем позабыв, что голый... - Что это? - я указал
на жестяную тележку с одним колесом и ручкой, которую дядя Лёня держал возле себя.
- Ич-мараоч, - ответил он, - носилки, на которых мы вынесем тело Назиры. Но я знал точно,
что это не узбекское слово... Что же это тогда? Издевательство? Шутка? Со стороны бабок
и едва подоспевшего к ним домкома доносились разговоры.
- Унинг гўрида...* - ... выделяется из её тела?
- Ич-мараоч! - Как всегда, лифт не работает, - устало сказала мать, - придётся на девятый этаж пешком... Вы идите, я поднимусь позже.
- Ну что, Слава, поможешь мне донести? - впервые обратился ко мне дядя Лёня. Обратился с каким-то
скрытым упрёком или недовольством по какому-то неизвестному мне поводу.
- Говно вопрос! И вообще... разве я когда-нибудь отказывал в посильной помощи? Можно было
даже не спрашивать.
Я заметил, что как будто оправдываюсь перед ним. Но за что? С чего
бы это? У подъезда собралось уже человек семь.

_________

* В её могиле (узб)


 - Унинг гўрида... - ... да, прямо из её тела?
- Надо скорее, на восходе солнца!
- Ич-мараоч!
Неужели, подумалось мне, Назира уже в совсем некондиционном состоянии - поделом
сучке.
- А вы же были дружны, помнится? - обратил я свой вопрос даже не дяде Лёне, а
себе под ноги. Толку-то спрашивать, если и так всё известно? Я приподнял заднюю часть
носилок, в том месте, где к ним прикрепилось единственное колесо, и медленно пополз по
лестнице вслед за дядей Лёней.


- Я вижу ты так устал, - сказала бабушка, стряхивая пыль с большой деревянной
лестницы, ведущей на чердак.
- Да как-то всё...
- А у меня для тебя подарок. Забирайся скорее наверх. Тебе понравится. Там, конечно, всё в пыли и полный беспорядок. Но зато ты больше нигде в мире не найдёшь такую коллекцию книг, карт, механизмов - гениальных изобретений человечества.

Я нехотя полез наверх, расчищая себе путь от
бесконечных бумаг и залетевших на чердак опавших осенних листьев, оторвавшихся от
ветвей в неведомо каком году.
- Никто не знает об этих творениях науки и искусства, -
продолжал воодушевлённо вещать голос бабушки снизу, - и имена творцов неизвестны
никому. Я уверена, ты бы мог найти здесь много полезного для себя.
- Чёрт, тут надо неделями разбирать завалы. Я не в силах сейчас, ба. Давай в другой раз. Уже вечерело, а
дорога домой казалась неодолимой.
Не повезло и с метро - краем уха я услышал от
прохожих, что там, на глубине то ли был совершён теракт, то ли произошла какая-то
жуткая авария с большим количеством жертв. Казалось, я даже чувствовал едкий и
тошнотворный запах кала и разодранных внутренностей, поднимавшийся вслед за
выбегающими по лестнице людьми. Что за день такой! Автобус. Хоть и набитый битком -
не пешком же идти. И кто додумался построить прямо в городе тюрьму? Да, проезжая
мимо неё, я так и ощущал что-то злое и страшное, как некое излучение... Огромная
многоэтажная тюрьма Palais Magistral, клетки на камерах которой были хорошо видны из
окон автобуса, располагалась прямо в центре города, напротив Алайского базара. Откуда
я знаю это место? Ах да! Там, на чердаке в одной из книг была большая иллюстрация этой
тюрьмы. Только всё было в красных тонах. Также там был изображён человек,
поднимающийся по лестнице вверх - на нём была красная мантия и четырёхуголка
магистра с кисточкой. Как-нибудь отправлюсь туда на экскурсию. Так много раз я видел
это жуткое строение снаружи, мельком, что теперь так и хочется изучить его получше.
Прочувствовать изнутри...

Какой чудный, безоблачный весенний день! Яркое солнце не слепит, как обычно. Дует
приятный ветерок, отчего мне даже немного прохладно. И краски такие яркие... Где я?
Явно не в этом времени. Эти краски были в другом десятилетии. Мы с дядей Лёней в
ресторане пьём водку. Как тут здорово! Площадь огромна и большие дубовые столы
расположены далеко друг от друга. Это создаёт ощущение простора, несмотря на
многочисленных посетителей. Над нами тряпичная крыша ярко-красного цвета. Она
колышется вместе с ветром, точно флаг всего мира или неоглядное и лёгкое небесное
платье. Я пью и не могу опьянеть. Впрочем, моя необъяснимая радость сама по себе, как
опьянение. Дядя Лёня молчалив и грустен, почти не притрагивается к рюмке.
- Интересно, - пытаюсь я хоть как-то начать разговор, - а в этом году мы увидим караван?
 - Да, - пробурчал в ответ мой визави, - он уже здесь. Караван из сотни огромных черепах. Он
сейчас стоит на Бродвее. Черепахи накормлены, отдыхают. А ночью он снова тронется в
путь по Великому Шёлковому Пути. Будет бороздить пустыню. Это старая традиция...
- Может, сбегаем на Бродвей, глянем?
- Да я их уже сто раз видел... Впрочем, нам скоро
уходить.
- Почему? А водка? Что-то на Вас это не похоже...
Этот человек из другого времени не вписывался и, похоже, не желал вписываться в годы моей молодости и яркие краски эйфории своими серыми мазками увядания. Зачем он здесь? Он что-то хочет, но не может мне сообщить?

И снова вечер. Постылый, как все мои постылые вечера. Дорога домой, петляющая по
незнакомым местам. Кладбище. Я иду среди могил и натыкаюсь погасшим взглядом на
одно из надгробий. А там полное имя дяди Лёни, две даты и чёрно-белое молодое лицо в
овале. Я стою, молчу, всё понимаю, и не могу ответить. Стою, парализованный немотой.
Когда-то я видел всё это во сне. В точности эту же картину - и не придал значения
увиденному. Дяде Лёне было 49 лет, когда он умер. А до того мы десять лет с ним пили по
чёрному. Потом умерла моя бабушка. И домком умер в тот же год. Нет больше тех бабок
у подъезда и женщина больше не торгует пивом возле дома. Я и сам теперь - кто-то
другой. Кто-то, погрязший в немоте и бессилии. Кто-то, убежавший от жизни в смирение,
прячась в своей болезни, точно в панцире. Кто-то, остановивший стрелки часов наяву и
грезящий каждую ночь о времени, обращённом вспять, о минувших временах, ставших
безусловной ценностью - нам особенно любо то, что утрачено безвозвратно. Мне дОроги
неприкаянность и нелепость абсурдных снов, возвращающих душу в прошлое на
незримых носилках для мертвецов. Ич-мараоч. Я стою и смотрю на знаки смерти, чужих
смертей, ставших сердцевиной моей жизни. И мне впервые становится страшно. Потому,
что дикий гул вырастает из далёкого уличного шума и постепенно заполняет всё моё
существо. Значит, скоро предстоит узнать, кто я на самом деле, по ту строну сна. Узнать
или вспомнить? В моей голове набирает чудовищную громкость невыносимый гул
скорого пробуждения.


<2015>