Ступая во свет

Какой-то важной сути лишены,
От страха отвыкая постепенно,
Мы движемся по гребню тишины
 – Стремящиеся вырваться из плена –
Туда, где небо, тая пустотой,
Хранит упругий вес тысячелетий,
И времени беспамятный настой
Спасает от следов житейской плети:
Ночных огней, плывущих по воде,
Любви, сомнений, снов кроваво-чадных…
И там, где страх уйдёт в небытие,
Родится свет – глухой и беспощадный.
Василий Тюренков «Свет»
 

Рано или поздно стрела отнюдь не бесконечного времени, пущенная первыми грёзами и
юношескими мечтами, достигает цели, именуемой старостью, что ожидает каждого из нас
где-то там, за линией горизонта значимых событий. Достигаемая чаще всего неожиданно для
нас цель знаменуется необратимостью малых и больших перемен в жизни,
надвигающихся с ускорением снежной лавины: первыми морщинами и проседью на
висках; слишком быстрым опьянением от вина, напоминающим переутомление, когда
сохраняя ясность ума, ты вдруг напрочь лишаешься сил; лёгкостью отказов от привычных
соблазнов и удовольствий, утративших силу действия; невозможностью и, – что намного
печальнее, – нежеланием, как раньше, всю ночь напролёт читать любимые книжки,
бродить по пустым улицам и паркам, вслушиваясь в звуки дождя или бренчание старых
любимых песен в наушниках; отказом от волнительного плена бесприютности
собственных, конечно же, несбыточных сердечных устремлений ради пресловутого
душевного и физического комфорта.

Я удивлённо замечаю, что огонь в чадящем камине – прирученный безропотный страж
одиноких зимних вечеров – стал дороже неприкаянного звёздного света, дрожащего от
холода или космического плача и всё ещё зовущего в непокорённую высь меня, ныне уже
ничем не обеспокоенного, лишь слегка грустного и внутренне опустошённого. Полуживое
пламя огня бросает свой мертвенный свет на утонувшие в сумраке и пыли стены, по
которым, точно засохшие вьюны, протянулись жилки телефонного провода. Я обрезал его
у само пола, и густая паутина, накрывшая угол комнаты, окончательно скрыла от глаз моё
нежелание отвечать на чужие звонки. Просто надоели старые игры в дружбу. Сейчас я не
скажу определённо, почему не оборвал связи раньше, когда понял, что на свете не бывает
дружбы – есть только нужда в других людях, нужда, иногда обоюдная, но отнюдь не
бескорыстная. Это легко понять, если отследить её истоки и всмотреться в глубь её
мутных вод. Возможно, боялся одиночества. Однако же, по-настоящему я перестал его
бояться, когда нашёл в себе уверенность обрезать проклятый телефонный провод и пожил
какое-то время в вакууме безлюдья. Пожил и понял, что это самая удобная и приятная
среда обитания.

За окном невысокая сломанная ель – единственное дерево в опустевшем саду. Несколько
лет назад я похоронил под ним своего последнего друга, пушистого питомца.
Возвращаясь мысленно к тому чёрному дню, с неясным, но сильным ощущением вины
понимаю, что утратил счёт годам. Словно между тем днём и сегодняшним провал
абсолютного беспамятства. Нет ощущения, что это было вчера, хоть воспоминания ярки –
этот день видится далёким. Беда в том, что все последующие годы невозможно
вспомнить. Что я делал потом, о чём думал, чем жил…  Спешно и нервно открываю ящик стола и вынимаю из него кипу пожелтевших писем. Это
письма бабушки, последние письма, написанные незадолго до её смерти – я их сохранил и
перечитывал не раз, снова и снова укоряя себя в том, что не успел увидеться и сказать
нужные слова. Так постепенно, одно за другим ко мне возвращаются воспоминания.
Собираюсь положить стопку писем обратно в стол, и вдруг из неё выпадает фотография,
на которой запечатлено памятное лицо незнакомого человека. Где же я видел эту
незнакомку, в каком году, в какой соцсети? Помню точно лишь то, что распечатал и
сохранил себе фото на память. А ведь у неё было имя… но я не записал его на обратной
стороне фотографии – не счёл нужным. А теперь испытываю необъяснимое, жгучее
желание вспомнить его. Имя чужой судьбы, которую упустил, с которой, возможно (и
тогда я думал именно так) у меня не было никаких шансов пересечься.

В необъяснимой тревоге закуриваю сигарету, прокашливаюсь, и в памяти начинают
всплывать сотни таких утраченных, встречавшихся ранее на жизненном пути безымянных
символов: строчки позабытых стихов, кадры из фильмов, фрагменты картин и обрывки
мелодий. Судорожно набиваю всё, что смог вспомнить, в поисковые системы – и ничего
не нахожу. Меняю варианты запросов поиска, подбираю бесконечные синонимы – но,
увы, напрасно. А потом у меня перед глазами возник бледный отрок в чёрном одеянии. Он
вырвал своё сердце из груди и бросил его в ледяную воду зимнего пруда. Синие глаза
отрока оглядели местность и выбрали тьму непроходимых лесов, черноту голых ветвей и
сырой земли.

С ощущением гибнущей вселенной, стремительно сжимающейся до размеров точки,
чувствую внутри себя растущее давление пустоты, составленной из этих безымянных
осколков: лиц, слов и песен – из миллиона упущенных шансов. Всепоглощающая и
всепроникающая, эта пустота пробирается к самому ядру личности в неистовом желании
взорвать его. В глазах темнеет, кружится голова. Кладу ладони на глаза, слегка давлю на
них, и за веками становится светло. Бледный, слегка желтоватый свет, какой бывает разве
что в полдень осенью, медленно растворяет мысли и чувства, обволакивая их, как
обломки кораблей, своей сонной густотой и погружает в себя. Перед тем как уснуть, я
пытаюсь успокоить себя банальной мыслью о том, что в жизни каждого человека, дабы он
не утратил интерес к её прелестям, должно быть что-то, что нельзя разгадать, нельзя
познать, вспомнить, вернуть. Голод как двигатель прогресса…

И я вижу себя во сне голодным бродягой, идущим с нищенской сумой по шумной
праздничной площади чужого города, где сытые люди говорят на не знакомом мне языке.
И вдруг слышу песню – ту, что полюбил в далёком детстве. Слышал её лишь раз и потом
забыл. Но вот она снова звучит из огромного рупора над моей головой. В кафе на
открытом воздухе, мимо которого я иду, за пластмассовыми столиками сидят весёлые
люди и напевают мою любимую песню. Но я не могу никого спросить о ней, ибо не знаю
языка. На родном языке я тоже разучился говорить. Все слова мира утратили для меня
смысл, став птичьим щебетом и собачьим лаем. Я отвык от слов и утратил голос.
Выхватываю у кого-то недопитую бутылку, опустошаю её залпом, мгновенно пьянею и
падаю в слезах на чужеземный асфальт, под ноги прохожим. Я уверен, что больше
никогда не услышу свою песню; что всё, именуемое душой, жизнью моей души, вот-вот
закончится вместе с последним куплетом. Просыпаюсь рывком, вскакиваю с кресла и
подхожу к запотевшему окну. Прислоняю лоб к холодному стеклу и медленно закуриваю
сигарету. А в саду за окном снег безвременья облепил безымянную сломанную ель.
Амбивалентный, слепящий своей белизной снег, видный даже во тьме непроглядной ночи,
лишь подчёркивает окрестную темень. И я надеюсь, что под этим средоточием холода,
словно под одеялом, тепло всем тем, кто отдал себя земле.

Часто вспоминаю лето одного незапамятного года моей юности. Тогда вечерние моционы
по берегу речки с моим приятелем, студентом, заканчивавшиеся распитием портвейна, а
то и чего покрепче, были своего рода ритуальным действием, знаменовавшим отрешение
от дневных переживаний, суеты и погружением в вольные раздумья. В какие бы дали
философской мысли ни уводили нас беседы, одно чувство, не покидая, сопровождало
обоих – ощущение покоя, пребывания будто за кулисами жизни. Останавливалось время,
и мы переставали быть участниками событий – лишь смотрели на них со стороны слегка
заворожённо. События минувшего дня мерцали бликами на речной глади, рождаясь и
умирая в неспешной игре жёлтого света фонарей и плёсового течения, всегда уплывая в
неведомую даль. Говорили мы о литературе, музыке и кино. Однако я не смогу вспомнить
ни одну из бесед. В памяти остался только этот созерцательный покой, редкие волосы и
круглые очки моего приятеля, моё с трудом скрываемое восхищение его умом и
эрудицией. Из всех его речений, многие из которых были воистину гениальными, мне
почему-то запомнились лишь случайно брошенные на подпитии реплики, казалось бы, не
высшей степени важности…

– Это система, – однажды изрёк мой приятель, – вода, песок, осколки стекла под ногами,
наши переживания – всё это система, экзистенция, живущая по своим причудливым,
нечеловеческим правилам, которые мы вряд ли когда-нибудь осмыслим. Люди исполняют
её программы. И потому на фоне безбожного и неисповедимого хаоса, каким эта система
видится предвзятым взором человека, нас будет постоянно преследовать неутолимое
желание нащупать хоть какую-кто связь между нашими видениями и нами самими. И тут
не помогут ни приборы, ни логика. Ведь невозможно измерить электрическое поле
неизбежности, вероятность любви, силу трения мысли и тяжесть судьбы. Линии на ладони
и линии розы ветров не пересекаются. Также бессмысленно, к примеру, задаваться
вопросами о семейном счастье цифры восемь в союзе с буквой «я», о шифре в дрожании
крыльев умирающей птицы и о последнем слове осеннего листа, упавшего на пыльную
дорогу. О! Даже самые безумные из поэтов не в силах нам помочь. Лишь занавески
небосвода интимно-голубого тона скрывают ужас пред бездонным. [1]Так сказал поэт.

Ответ моему приятелю возник сам собой спустя годы. И я бы мог проверить его верность,
доведись мне случай вновь прийти на берег реки… Есть ли ещё на земле эта река?
Кажется, будто она исчезла с того дня, как не стало моего приятеля. Если безумен вопрос,
то и ответ на него должен быть не менее безумным. Мой ответ безумен и прост: нужно
найти единственное в округе дерево, единственный, ещё живой осенний лист на его ветке
и развернуть его в направлении ветра. Это очень непросто сделать, но если удастся, то
мгновенно изменится окрестный ландшафт, передвинутся дома, дороги и холмы, а река,
как и само время, потечёт вспять. Тогда людям станут известны все тайны экзистенции, и
мой приятель, возникнув из пустоты, вздохнёт облегчённо, выйдет из-за кулис театра
жизни, улыбнётся и достанет бутылку портвейна. Однако всякий раз, пытаясь представить
себе его, воскресшего в нынешнем времени, я вижу вместо лица лишь бледный эскиз, на
котором чётко прорисованы только глаза. Их взгляд укоряет меня в том, что я так и не
смог решиться сойти на конечной остановке былой эпохи наших встреч и не ступил на
дорогу нового времени. Это безусловно так, и я понимаю, что нас прежних никак не
может быть в сегодняшнем дне. Мой друг истлел в земле, а я уже совсем не тот, кем был
тогда. Нынешний я – это тот, кто перерезал телефонный провод, чтобы избавиться от
частых звонков приятеля, кто предал его в беде, спасаясь от собственных проблем
бегством от себя и от мира.

Но я, чёрт возьми, не хочу учиться на ошибках прошлого, решительно не хочу – во всяком
случае сейчас – осмыслять этот опыт. Мне нужно только найти заветный лист – рычаг
времени и пространства, ключ от театра жизни. Прокручиваю в голове снова и снова выцветшую плёнку воспоминаний и в последнем из них вижу, как по реке в
полупрозрачной дымке плывут трупы бабочек, усыпанные бледно-розовыми лепестками
облетевшей сирени. Так нас покидало последнее лето…
Нынче за окном гудит метель, а в камине трещат сырые поленья. Выпив вина, я укутался в
плед и закрыл глаза, вслушиваясь в эти зимние звуки. Мне вспомнилось, как однажды,
похожим декабрьским вечером мать рассказывала мне о том, что скоро весь обитаемый
мир изменится, придёт новый мир, в котором уже не будет зла и страданий. Она многие
годы ждёт этого пришествия… … и мне в фантазии привиделась небывалая благостная
картина, будто этой зимней ночью во всём мире воцарился уют и покой. Все люди и звери
в тепле и сытости, никто не замерзает на дороге, не болеет и не мучается ни душой, ни
телом. Мне чудилось, что мир погружается в безмятежный сон. Две струи побежали по
щекам, и я рассмеялся. Только мне нет покоя под луной. Что ж, в таком случае есть повод
выпить ещё вина.

Всю ночь я грезил о сотворении мира. В его сценарии не было богов – только неистовство
сил природы: изрыгавшие пенную лаву вулканы, великие землетрясения, обнажавшие
пылающие недра земли, опустошительные ветры и наводнения, сдвигавшие с мест и
крошившие исполинские деревья и скалы. Над пиршеством огня и воды кружили первые
плотоядные птицы, огромные свинцовые крылья которых закрывали солнце и полнеба.
Смерть была обыденной и неотъемлемой частью самой жизни. Я видел глаза умирающих
птиц, сбитых гигантскими волнами цунами и вихрями пламени, их распахнутые клювы –
видел, что птицы не бежали от боли и не боялись смерти, хоть и знали о ней. И как жалок
человек, тратящий годы на бегство! Человек-творец, снедаемый внутренней пустотой, не
позволяющей ему пребывать в сотворчестве с миром, прокалывает ножом ладони и
кровью пишет портреты чужого прошлого на холодных стенах своего невостребованного
настоящего. Моё сердце, кажется, умерло; агонизирующий разум мечется в центрифуге
воспоминаний, в хороводе напрасных мыслей, как белка в колесе; мои ладони не
заживают...

Конец моей истории наступил также неожиданно, как однажды, выйдя из-за горизонта
значимых событий, ко мне явилась преждевременная старость, пронзённая стрелой
закончившегося времени. Я проснулся в своей машине, жмурясь от яркого дневного света.
Свет был повсюду и за окнами машины не было видно решительно ничего. Даже солнце,
ярчайшая точка мира, окутанная его желтоватой густотой, утонула где-то, в недосягаемой
вышине. Свет содержал в себе все ответы, все недостающие фрагменты памяти, таинства,
запечатлённые лица, песни детства – всё то, чего недостаёт личности для обретения
целостности. Свет молчит, не называя своего имени, испытывая мои смелость и волю
тишиной. Возможно этот свет – смерть, а может быть, – начало нового пути. Узнать
получится, только выйдя из уютной пустоты.

Медленно опускаю руку на дверную ручку, приоткрываю дверь. Что бы ни ожидало меня
там – оно лучше медленного увядания последних, потраченных впустую лет. Лицом и
плечами чувствую нисходящее тепло, слышу несомый лёгким ветерком острый и пряный
запах разнотравья. Покидаю кабину машины, транспорт отжившей эпохи, и ступаю во
свет…

Entrer dans la lumiere Comme un insecte fou Respirer la poussiere Vous venir a genoux
Redecouvrir ma voix En etre encore capable Devenir quelquefois Un reve insaisissable [2]


-------------------------------------------------------
[1] Стихотворение Бориса Пастернака «Шопен. Прелюдия 15 Des Dur»
[2] «Ступить во свет, как глупый мотылёк, вдохнуть золу, встать на колени перед вами.
Вновь обрести свой голос и уменье на время стать недосягаемой мечтой» (Didier
Barbelivien / Дидье Барбеливьен, перевод В. Карижинского)


<2016>