Клин-баба ч. 4

***
Рано осиротевшая Лиза мечтала хотя бы о бабушке – родной душе, как у Райки. Её ещё не покинули детские грёзы, когда кажется, что мечта непременно сбудется как в сказке.
Но минуло детство, пришла пора юности-девичества. Заневестились подружки.
Только краешком коснулось Лизавету девичье счастье. Понравился на вечёрках один паренёк из соседнего села. Шепнула свой секрет Раиске, а та дружку своему – Вальке Герасимову. Тот ей толкует, что симпатия взаимная – дружок признался. Сговорились Раиска с Валькой: ненароком так подстроить, чтобы вдвоём влюблённые остались. И вот уж Валька с гармошкой у скоробогатовского окошка наигрыши выводит. Лизавета пригладила волосы, брезентовые тапочки натянула, выскочила за калитку, вгляделась в темноту.
– Раиска! – окликнула. Не отозвалась подружка, Валентин знай наигрывает. Из-за его плеча выступил кто-то высокий, сделал шаг навстречу, а гармонист вдруг беспечно пошёл прочь, продолжая играть.
– Лиза, – тихонько позвал некто.
Её ноги будто пригвоздило к земле – с места не тронуться. А когда тот, кто прятался за спиной друга, подошёл вплотную, узнала, встрепенулась и спугнутой птицей убежала в калитку ограды. Напрасно молодой человек ждал, девушка больше не вышла. Свернувшись калачиком на постели, сладко плакала от счастья.
Увы, милого дружка Лизавете увидеть больше не довелось, призвали на фронт. Лишь одну треугольную весточку получила она от воина. Пуще зеницы ока хранила письмо, заученное наизусть: «Любезная Елизавета Егоровна, пишет известное вам лицо. Очень жалко, что спугнул я вас тогда. А я ведь к вам с самыми искренними намерениями и предложением дружбы приходил. Если вы не против, Лизонька, мы могли бы вести с ва-ми переписку.
Передайте от меня привет всем нашим знакомым. От имени всех гвардейцев заверяю, что громить врага будем без жалости для достижения полной победы.
Гвардии сержант Иван Баженов.
Полевая почта 1476 часть 385».
Лиза старательно ответила на письмо и стала с нетерпением ждать ответа. Вскоре и Валентина призвали на фронт. В отличие от Лизы, Раиса регулярно получала треугольники с фронтовой почты.
***
В сорок втором председателя Артамонова призвали на войну. Евсей метил занять его место, но бабы собрали делегацию и упросили вернувшегося недавно с фронта увечным Кузьму Рощина принять правление в свои руки:
– Трофимыч, ты наш, мы тебя еще беспартошным помним, Христом Богом просим: бери власть в свои руки!
– То и дело, бабоньки, что она у меня теперь одна – не удержать власть-то, – поправлял он правый пустой рукав прожжённой на солнце гимнастёрки.
– Удержишь! Извёл нас Скоробогатов, а, не приведи господь, всё в его руках окажется. Уж он-то её и на своей хромой удержит!
– Не человек, а лиходей!
– Пожалей нас, Кузьма, нашему брату и так достаётся!
Рощина люди в селе любили и уважали. Кузьма уступил односельчанам с оговоркой:
– Ну, соглашусь я, вы разве меня своей волей поставите?
– Завтра из района сам Доронин приезжает, будет собрание. Мы все как один за тебя проголосуем.
– А вы думаете, я вас по головке оглаживать стану? Война ведь, бабоньки, – всем тягостно!
– Уже не ровняй себя с ним. От тебя и нагоняй принять слаще, потому как справедливый ты человек, Кузьма Трофимович. Мы всю твою родову помним! Ведь правда, бабоньки?!
На том и порешили. Разошлись по домам.
***
Доронин Илья Константинович – первый секретарь райкома – был суров нравом. Не только попасть под его горячую руку, неловкого слова боялись высказать.
На собрание Доронин прибыл, когда в правлении уже негде яблоку упасть, чадила керосиновая лампа, а дым от выкуренного самосада стоял коромыслом – в военное время курить пристрастились не только оставшиеся за мужиков подростки мужского пола, но и многие женщины баловались табачком, дабы утолить голод и свалившееся тяжкое бремя непосильного труда и горя.
Первый секретарь по-военному подтянутый и аккуратный, носил китель, пошитый на манер военного, подпоясывался широким солдатским ремнём. Добротная кожаная куртка и фетровые военные сапоги, с загнутыми голенищами. Из кадровых военных Доронин комиссован по причине жесточайшей бронхиальной астмы.
Военную выправку выдавал и командный, чёткий голос. Жёсткие усы и широкие сросшиеся брови придавали облику ещё большую солидность и строгость.
Доронин шумно и по-хозяйски проследовал к столу.
– Здравствуйте, товарищи колхозники! – громко приветствовал собравшихся.
Быстро окинул воспалённым, усталым взглядом обстановку. За накрытым выцветшим красным ситцем столом никого. Три табуретки, поставленные около. Граненый зеленоватого стекла графин сиротливо стоял в самом центре стола, накрытый стаканом. Рядом большая конторская книга.
Собравшиеся ответили вразнобой, Евсей подобострастно встал с места, чуть поклонился.
– Приступим к делу, товарищи, – продолжал районный руководитель. –Сегодня мы должны утвердить нового председателя вашего колхоза. – Товарищи, кто может грамотно вести протокол?
– Лизу Котову возьмите, она завсегда у нас пишет, – выкрикнул кто-то.
– Елизавета, – глядя поверх голов обратился секретарь, – выходи, только живо.
Доронин недоверчиво взглянул на поднявшуюся хрупкую девушку, хмыкнул в усы, но возражать не стал, знал, что на селе мало кто владеет грамотой.
– Итак, товарищи колхозники, на пост председателя вашего колхоза предлагаю рассмотреть кандидатуру Скоробогатова Евсея Карповича. Он сейчас зачитает свою биографию, расскажет о себе. Пожалуйста, Евсей Карпович, Вам слово.
Евсей, предусмотрительно усевшийся в первых рядах, живо подошел к столу. Вытащил из нагрудного кармана сложенную в несколько раз по-желтевшую бумагу, развернул и начал читать с расстановкой: «Я, Скоробогатов Евсей Карпович, одна тыщща восемьсот девяносто седьмого года рождения, уроженец села…»
В помещении стало очень тихо. Многие сидели, опустив головы. Кто-то переглядывался, двусмысленно кивая друг другу головами, кто-то напряженно ждал развязки. Доронин безошибочно определил: «Люди чем-то встревожены».
– На што нам его отчёт? Мы и так знаем, что он приезжий. И не до-веряем мы ему наш колхоз, у нас свой надёжный и проверенный человек имеется – Кузьма Трофимыч Рощин, фронтовик, наш, деревенский, домо-рощенный. Его хотим, его утверждайте! – выкрикнула с места бойкая ба-бёнка. Со всех сторон поднялся гул одобрения, женские выкрики:
– Правильно Савельевна говорит! Рощина хотим!
– Кузьму Трофимовича!
Доронин хотел было возразить, постучав карандашом по графину, призывал к тишине, но бабы как-то враз подскочили с места и начали требовать: «Не хотим Скоробогатова, довольно с нас! Ставьте Рощина!»
Первый секретарь встал, перекрывая шум, крикнул:
– Тихо!
Бабы мало-помалу успокоились, уселись на места, но Доронин видел их недоверчивые, злобные взгляды, выдержав короткую паузу, махнул рукой:
– Расскажите Вы о себе, Кузьма Трофимович.
Фронтовик встал, поправил пустой рукав, направился к столу.
– А чего говорить-то? Тутошний я, вся моя жизнь у односельчан на виду. До войны плотничал, значит, теперь вот обкорнал фашист, но сдаваться я не собираюсь, – голос его как-то вмиг покрепчал, сделался уве-ренней. – Буду честно трудиться на благо Родины, куды бы она меня не направила. И проклятому фашисту мы непременно дадим отпор – победа будет за нами, товарищи!
Кузьма Трофимович замолчал, уткнулся взглядом куда-то под ноги. Колхозники, почувствовав перемену в настроении первого секретаря, загалдели увереннее:
– Бабоньки, кто не знает Кузьму Трофимовича? Надёжный он человек, честный, наш, трудяга! – опять поднялась та же женщина. – Илья Константинович, ставьте Рощина на голосование!
Доронин опять поднялся. Он не собирался идти на поводу у кого бы то ни было, но отдавал себе отчёт в том, что бабы и ребятишки сейчас – самая главная «тягловая сила» тыла, и не прислушаться к ним – труженикам – не имеет права. Жизнь и военная служба научили его разбираться в людях. Гнилое нутро Скоробогатова он чувствовал за версту, только вот поставить на место выбывшего председателя было некого. О том, что на селе появился фронтовик, ещё не знал. Девятово на карте района было са-мым отдаленным населённым пунктом, но попуститься богатыми пахот-ными угодьями нельзя было, нужен был крепкий руководитель. Ещё вче-ра, на планёрке, решено было отправить в колхоз зама, но Доронин в последний момент передумал и поехал сам, о чём сейчас откровенно радо-вался в душе. Фронтовик ему определённо поглянулся скромностью и немногословностью. Для большей уверенности Илья Константинович обратился к нескольким присутствующим старикам:
– А вы что скажете, уважаемые старейшины?
Поднялся сухой дедок в облезлом треухе с козьей ножкой в углу рта, стянул шапку обнажил свалявшуюся кудель на голове и уродливое ухо:
– У нас теперь, мил человек, ресурсы не лошадиной, а бабьей силой измеряются. Им, стало быть, виднее. И мы за Кузьму, как бабам лутше.
Закивали и дружки. Доронин помедлил секунду и выдохнул:
– Рощин так Рощин, кто «за», прошу голосовать.
Лес рук вытянулся ему навстречу. По залу пробежала волна ликования, лишь Евсей сидел, насупившись, прятал злобный взгляд, разжигал чувство отмщения землякам.
Доронин вдруг побагровел лицом, налил стакан воды, выпил залпом, справился с подступившим удушьем:
– Единогласно, товарищи. Прошу всех расходиться по домам, а Вы, Кузьма Трофимович, останьтесь, поговоримка по душам. Да проветрите вы помещение, черти, накурили так, что хоть святых выноси.
Кто-то из баб распахнул дверь и демонстративно поклонился Доронину в пояс. Вторя ей, люди, уходя, благодарили высокого районного гостя.
Окна правления ещё долго освещала керосиновая лампа, иногда чуть трепетал язычок пламени, повинуясь энергичным жестам сидящих за столом мужчин. Не ведали они, что эта их встреча станет началом крепкой продолжительной дружбы и взаимовыручки.
***
Беды и теперь не обходили семью Плотниковых стороной.
В закутке за печью в зимнее время не только отогревались новорожденные телята, как большое сокровище берегла бабка двух курочек-несушек, в небольшой клетке. На головы несушкам бабка Дарина сшила из лоскутков шапочки-колпачки на завязках. Несушки были покорны в её руках, когда она тискала под куриными гузками своими чуткими пальцами. Иногда после таких немудрёных обследований, тихо шелестела одними губами: «Хосподи, богослови!» и надевала несушкам на головы колпачки. Непременно в этот же день одна из курочек одаривала семью беленьким яичком. Лишь после того бабушка снимала с куриц шапочки. Секрет сей был прост как ясный день: делалось это для того, чтобы полуголодные ку-рицы не склевали свой «приплод».
Однажды с большим трудом бабушке удалось скопить маленькую корзинку яиц на продажу. Дарина Марковна уговорилась с бабами взять Раиску на станционный базар.
Была уже ранняя весна с робкой капелью к полудню, чуть прибавился день. Веселее зачулюкали воробьи, собирались большими стаями, гомонили в соломенных и без того выдерганных, выпотрошенных крышах. Но к вечеру мороз крепчал, не давая наклюнуться первым проталинам, намертво замерзали сосульки, ледяными наплывами горбилась под жело-бами застывшая вода.
В одно морозное воскресное утро бабушка Дарина рано подняла Раиску, снарядила в дорогу. Навздевала на внучку всё, что нашлось из тёплого. Дотошно растолковала Раиске, какую цену просить за яички оптом, какую в розницу и сколь скинуть в случае неудачи.
Едва под окном заскрипели сани, Раиска подхватила корзинку, укутанную в холщёвую дерюжку, выскочила в сени, крикнула на ходу:
– Не ходи, бабушка, я сама.
– Ну, с Богом, внучушка! – припала женщина к низкому окошку, перекрестила девочку в темноту.
Возницей на санях сам Рощин. Три женщины напросились «прицепом». Раиску усадили в середину, накрылись все четверо овчинным тулупом, тёплым, духовитым – незаменимым крестьянским пологом в пути.
Раиска угрелась в дороге и ещё сладко вздремнула под мерный скрип саней и тихий разговор женщин.
На станцию прибыли уже засветло. Председатель высадил попутчиков, наказал, во сколько станет ждать их в обратный путь, и тотчас отпра-вился по своим делам.
Девчонку знобило после тепла, но пока добрались до рынка, согрелась, перестала трястись и отбивать дробь зубами.
Несмотря на ранее утро, рынок уже кишел народом. Женщины определили Раиске место возле дощатого киоска, нашли пустой ящик, бросили около, наказали:
– Тут и сиди, приметное место и за ветерком.  Райка, может, какая шпана привяжется или ещё чего, так ты не трусь, кричи что есть мочи, мир не без добрых людей, выручит кто-нибудь.
Эта реплика отнюдь не взбодрила Раю, а только испугала. Она опасливо посмотрела по сторонам, корзинку взяла на колени.
Вскоре открылся ларёк: висячий замок отомкнула дородная женщина с тремя «шарами» – из подбородка, груди и живота. На толстую верхнюю одежду у неё надет был просторный клеёнчатый фартук с объемными карманами. От торговки за версту веяло сытными пирогами. У Раиски невольно засосало под ложечкой. Хозяйка ларька по-хозяйски взглянула на приютившуюся у киоска девчонку:
– А ты чего тут?
– Яйцами торгую.
– Нездешняя, что ль? Чего-то я тебя ране не видала.
– Из Девятова я, приехала с председателем.
– А-а, ну, сиди, – снисходительно кинула продавщица.
К Раиске почти никто не подходил. А те редкие зеваки, что обращали внимание на её товар, скривив губы, спрашивали:
– Яички-то свежие?
– Свежие, – робко отвечала девочка.
– Ну-ну, знаем мы, поди, тухлые да перемороженные!
Какая-то женщина брала яйца в руки, нюхала, взбалтывала возле уха, но так и не взяла ни одного.
Между тем из киоска торговля шла бойко. Чуть убывал покупатель, торговка сиплым голосом принималась кричать:
– Пирожки горячие с ливером, подходи, не зевай, немного осталось!
Прошло, наверное, часа два, но из корзинки не убыло ни одного яйца. Раиска начала опять замерзать, к тому же голод, усиленный запахом пирогов, разыгрался не на шутку. Подумала, не отколупнуть ли ей вер-хушечку яичка, не выпить ли сырым? Хотя бы одно? Это надолго утолило бы голод.
Вдруг среди рыночных рядов вынырнула ватага грязных, оборванных мальчишек разных возрастов. Было их человек пять-шесть. Они раз-вязно толкали друг друга, громко переговаривались. Торговки в рядах прикрывали товар руками, отмахивались, прогоняли их прочь. Шпана нацелилась прямо на Раиску. У девочки оборвалось сердце. Она прикрыла яички рогожей. Вмиг оказались они рядом и начали скулить:
– Эй, ты, синявка, покажь, что за товар у тебя?
Рая вдруг насмелилась и выпалила:
– Нет у меня ничего, так сижу, председателя дожидаюсь!
– Председателя?! Ого-го-го!
Кто-то продолжал ёрничать над девочкой, кто-то пристал к торговке из киоска:
– Тётенька, дай пирожка. Ну, хоть какого ломаного.
– Идите, идите, куда шли! – угрожающе подала голос тётка.
Мальчишки окружили окошко, подстрекаемые друг дружкой, наседали на женщину, канючили: «Дай пирожка! Сама-то вон какую ряху наела! Дай пирожка!»
Тётка ворохнулась всем телом, вытащила из глубин кармана свисток и пронзительно свистнула в него. Ватага стремглав бросилась врассыпную. Самый отчаянный кинул на прощание:
– У-у, жмотяра, небось, пирожки из котят настряпала, а дерёшь в три шкуры!
Почти тотчас откуда-то из-за противоположного угла киоска прибежал старик с метлой, угрожающе замахнулся вслед убегающим ребятишкам. Видать, у тётки всё тут было схвачено.
У Раиски отлегло от сердца. Тётка высунула из окошка голову:
– Ну что, птаха, испужалась, небось? Не боись, со мной не пропадёшь!
– Спасибо Вам, – чуть вымолвила Райка посиневшими от холода губами.
Небольшое время спустя в рядах торговок опять зашевелились, по-шёл ропот и беспокойство. Тётка из киоска внимательно вгляделась в толпу и чуть присвистнула уже губами:
– Э, девонька, проверка идёт – комиссия. Есть ли у тебя справка из Совета?
– Какая ещё справка? – удивилась Раиска. – Бабушка ничего такого не говорила.
– Ну, значит, конфискуют у тебя товар в пользу фронта. Хошь, спасу?
Рая невольно подскочила на ноги, глаза её выражали крайнюю обеспокоенность.
– Давай сюда корзинку-то. Спрячу, уж так и быть, выручу тебя.
Рая беспрекословно протянула корзинку в окошко киоска. Торговка сунула её куда-то под ноги, громыхнула там чем-то, закрыла окно дощатой створкой, вышла, замкнула замок на двери и, несмотря на свои габариты, довольно быстро ретировалась куда-то, затерялась в толпе. В руках Раисы осталась только дерюжка. Какое-то тревожное чувство охватило всё её существо. Она уговаривала себя: «Ничего, ничего, тётенька сейчас вер-нётся, вот пройдёт эта комиссия, и я заберу у неё яички». Комиссия – хро-мой мужчина в какой-то форменной одежде и две женщины давно ушли, но торговка не возвращалась. Тщетно Райка высматривала её в рыночных рядах. Скоро вернутся её попутчицы, и надо будет бежать в условленное место, чтобы не отстать от подводы.
Прибежали бабы. Раиска, размазывая слёзы по щекам, рассказала свою невесёлую историю. Женщины поспрашивали в рядах о торговке, но так ничего и не добились.
– Обокрали тебя, стало быть, девонька, привычное это теперь дело, не ночевать же здесь. Пошли, ехать пора.
Райка забилась под тулупом, молчала, глотая горькие слёзы. Теперь ей не спалось, и тулуп не грел. Рощин спросил невесело:
– Ну, а вы, бабоньки, нашли, чего хотели?
– Нашли, Трофимыч, горькие слёзы нашли! Глико, полны сани везём, кобыла еле тащит! Я за валенки кусок хозяйственного мыла вырядила.
– Я за лук – четверть керосина, – отозвалась другая.
– А я полушалок за соль отдала. До сих пор жалко – не лишний он у меня был! – сокрушалась третья.
Райку мучило свалившееся на неё горе. «Двадцать яичек, – мысленно терзала она себя, – двадцать дней бабушка приправляла бы похлёбку. Что же я наделала?!»
Смеркалось, когда вернулись в деревню. Лишь ступила Раиска на порог, голодная и промёрзшая, бабка сразу поняла, что с внучкой случилось что-то неладное.
– Что ты, родимая?
На рассказ Райки Дарина Марковна тяжко вздохнула:
– Креста на ней нет! Ну да все под Богом ходим, отольются ей сиротские слёзы. Садись, ешь да марш на печку, лица на тебе нет, вон всю перекосило, намёрзлась, синичка?! Я печку-то загодя истопила, истомновалась вся, ожидаючи. Ничего, детонька, это горе не беда, ладно жива осталась. В теперешно-то время и зашибить могут.
Пригревшись на печи среди малышни, только теперь Раиска успокоилась и сладко задремала. Не слыхала она, как забегала подружка Лиза, справлялась о ней. Бабушка приложила палец к губам:
– Тс-с, умаялась подружка твоя, спит на печи. Обокрали, вишь, на базаре её. Лихие, видать, люди попались на пути. Ох-хо, мудрено ли дитя облапошить? Супостаты, носит их земля-матушка! Царица Небесная, по-карай их! – перекрестилась в угол на образа. – И прости меня грешную.
Лиза после этого случая ещё больше прониклась уважением к бабушке подружки.
***
Бабушка теперь как малого дитя пестовала телёнка. Радовалась, что растёт он крепкий, хорошо ест. Заваривала для Мишки чай из сенной тру-хи, подкармливала лесными «митаминами».
В конце марта, по тёплому дню, Мишку перевели в хлев, в высокую загородку, чтобы не добрался до вымени матери.
Летом бычок пасся под присмотром бабушки за картофельным полем. К осени из Мишки образовался упитанный подросток-молодняк. Но пришла в дом беда. Плотниковы кое-как сводили концы с концами. Выхо-дило так, что бычка у семьи заберут за недоимки по сельхозналогу.
Бабушка плакала ночи напролёт, надеясь на что-то, подолгу стояла перед иконами, молилась святому Власию – покровителю скотоводов. Но в народе говорят: «Пришла беда – отворяй ворота». Чёрную весть – похоронку на единственного сына – принёс в дом почтальон.
Дарина Марковна слегла. Часами безучастно смотрела старая женщина в потолок. Отказывалась есть и пить. На уговоры родных твердила:
– Убили Василька, стало быть, и мне пришел черёд. И то сказать, вам лишний рот в семье убавится.
Варвара, сама убитая горем, стенала у кровати свекрови на коленях:
– Ах, мамаша, что же это Вы такое говорите? Кабы не Вы, детей у Васи не осталось бы в живых. Вставайте! Мне-то теперь в мот впору? Как же я их одна поднимать стану?
Дарина Марковна заплакала, погладила сноху по голове:
– Ладно, девка, изладь какую похлёбку, попробую я встать завтра.
Однако без того подорванное здоровье бабки теперь сдало окончательно. Она всё больше отлёживалась. Совсем утишилась, никто больше не слышал её грудного смеха, весёлых побасёнок. Песенки, которые пела она самым маленьким внучатам, приобрели такой жалобный, протяжный напев, от которого у Раи заходилось сердце, а Варвара несколько раз прерывала свекровь: «Ладно Вам, мамаша, тошно мне, мочи нет терпеть!»
Как-то в дом поздним вечером заглянул председатель:
– Ставьте самовар, с хорошей вестью я к вам.
Женщины онемело смотрели на Кузьму Трофимовича, у обеих в голове пронеслось – «жив Василий?». Рощин понял без слов их вопрос, уселся на скамью у печи, бросил на колено единственную руку, смиренно сказал:
– Я это, того, бабоньки, сказать вам, что сельхозналог с вас снимается навсегда, потому как Василий…
Эта новость необычайно взбодрила Марковну, тайком утирая набежавшую слезу, она часто приговаривала: «Ах, Васенька, коли ты с того света помогаешь робятам, должна и я помогать, не время ещё. Вот закон-чится война эта треклятая, встанут малость на ноги внучки, тогда ужо и я к тебе, жди меня, моя кровинушка».
Старуха опять принялась ходить за бычком и коровой. Осенью сле-дующего года труд её был вознаграждён: правление колхоза в обмен на бычка-производителя выделило семье Плотниковых пшеницу и рожь, которых хватило до следующего урожая.
***
Летом, в разгар сенокоса, Доронин наведался в Девятово на райкомовском рысаке в ходке. В правлении ни души. Из-под крыльца выбралась шавка, старательно облаяла чужого человека. Илья Константинович подъехал к ближайшему дому, стукнул в подслеповатое оконце кнутовищем. Створка раскрылась, выглянула бабка Дарина:
– Ково тебе, мил человек?
– Бабушка, где народ, никого найти не могу?
– А ты чьих будешь, сокол?
– Из района я, бабушка.
– А-а, высокое начальство, знать. В поле все, милок, сенокос ноне – горячая пора. Все убрались, даже мальцов собрали. Который ворошить сено, а который рыбалить. Одне негодные старухи-старики вроде меня на деревне остались. Да сосед вон Аркашка. Большой вымахал, да, видно, отец из одного двух планирует поднять. А только волтруп из его получит-ся, не боле. А ты, милок, ехай от так, всё прямо, – указала она рукой, – за поскотину и напрямки на Малышкин луг угодишь.
Доронин не удержался, спросил:
– Что это за слово такое, бабушка, – «волтруп»?
– Лентяй, лежень, дармоед – понимай, как знаешь.
Первый секретарь отправился по направлению, указанному бабкой. Дорогой он размышлял над народной мудростью: «Вол, воловый, стало быть, неповоротливый, лежит трупом, вот тебе и «волтруп»! А может, иначе».
Малышкин луг – это название закрепилось за заливным лугом в честь речки, столь ласково прозванной в народе – Малышкой. Речка, и впрямь, была невеличкой, кои не значатся на географических картах. Лишь местная ребятня, изучая на уроках географии топографические карты, старательно вырисовывала её русло. Исток Малышка брала из студёных ключей лесного озерка, а исчезала в болотистых непроходимых урёмах, уходящих на Север. Весной речка, питаемая талыми водами, разли-валась, затопляя пологие луговины. В засушливые годы пересыхала чуть не в ручей. Однако водилась в ней рыбёшка – на радость старикам и ребятам. На чистой её стремнине всё лето слышался визг и плескание ребятни. В военные годы Малышка немало выручала крестьян, любой гольян ли, карасишка шёл в дело.
Скотина пила речную воду, переходила её вброд, паслась на противоположном берегу. Со стороны деревни заливные луга принадлежали колхозу. Тут в основном и разворачивалась главная сенокосная страда, тут больше всего заготавливалось сена в любой год.
Миновав деревенскую околицу дорога вырвалась на полевой простор. Тут она была травянистая, мягкая, не так пылила. Солнце осталось где-то за спиной, и Доронин ехал, любуясь просторами. Лазурного цвета небо, белые кучевые облака предвещали хорошую погоду. Маристо дышали дальние отроги, тёмной стеной выступал по горизонту сосняк. По обе стороны дороги колосились хлеба. Даже не верилось, что люди практически вручную смогли засеять, обработать такое множество. Доронин натянул поводья, нагнулся, сорвал ржаной колос, растёр в ладонях, закинул зёрна в рот, пожевал, что-то раздумывая. Двинулся снова. Впереди обозначился небольшой берёзовый лесок, за ним, на большой луговине, копошился народ, пара волов стаскивала копны к стогам. Ещё не доехав до покоса, Доронин узнал Кузьму Рощина, невольно подивился: никак стога метать помогает? И как он единственной рукой управляется?! Направился к покосникам через стерню. С луга тянуло сладким настоем высушенных трав.
Доронин всё приглядывался к работе председателя, пытаясь угадать, как тот не роняет вилы. Кузьма прямо на волокушу, запряжённую волом, нагружал пахучее сено. Выходило у него это довольно ловко. Бабы, ребятишки вокруг крутились, как волчки, работали споро, с энтузиазмом.
– А ну, поднажми, Трофимыч! – кричала со стога Варвара Плотникова.
Варвара не увяла ещё в своей женской красоте и стати. Её упругое тело и крепкие руки излучали здоровье и физическую силу. Большие карие глаза, тронутые налётом грусти, глядели на мир мудро и спокойно.
Навильники наверх подавали ей два жилистых паренька лет двенадцати. Варвара смахнула с потного лица, забронзовевшего на ветру и солнце, сенную труху, убрала выбившуюся тёмно-русую прядь под платок, при-ложила ладонь ко лбу козырьком:
– Это из каковских нам помощника бог послал? – узнав первого секретаря, прикусила губу. – Ой, бабоньки, сам Доронин к нам пожаловал!
Кузьма тоже заметил высокого гостя, распорядился:
– Шабаш, работнички, передохнём малость! – воткнул вилы у кочки, шагнул навстречу Доронину.
Илья Константинович, спешился, соскочил с ходка, подлаживаясь к инвалиду, подал тоже левую руку, жамкнул сухую ладонь Кузьмы.
– С погожей погодой, товарищи! Кузьма Трофимович, моё почтение! Хорош ли урожай?
– Травы ноне неплохие. Рвём, собрали все трудовые ресурсы, почитай, всё село тут. До последней былки будем упираться, намаялись, наголодовались в прошлую зимовку, чуть ни на руках выносили коров на новину.
– М-да, ну ты и хват, председатель! Гадаю, как ты с вилами управляешься? Да тебе патент на изобретение нужно оформлять!
Загадка разрешилась просто: на черенок вил Кузьма пристроил косовище, наподобие того, что на литовке, в неё и упирался культей ампутированной по локоть руки.
И только когда уселись на обед, Илья Константинович видел, как супруга Рощина – Авдотья, миловидная, невысокая, под стать мужу, женщина, смазывала чем-то Рощину кровавые мозоли, образовавшиеся на нежной коже культи, перематывала поношенной льняной тряпкой.
К начальству со всех сторон стекались люди: могутные ещё старухи, женщины и девочки в повязанных глубоко на глаза белых платочках, мальчишки с выбеленными солнцем головами. Среди этого «букета» только три старика шкондыбали в опорках от пимов.
Доронин знал: не только простое любопытство движет людьми, вести с фронта - основная забота. Он не обманул их ожидания, вытащил из гимнастёрки свежий номер газеты, зачитал последнюю сводку. И без перехода вдруг заявил:
– Ну что ж, найдутся лишние вилы? Пара часов у меня есть.
Народ одобряюще загалдел, из тесного кольца выступил ледащий старик с уродливым ухом, которое он пытался прикрыть старым валяным колпаком, подал вилы с отшлифованным до блеска черенком:
– Вот, сынок, сами мечут! – из-под косматых бровей на Доронина брызнуло синь-голубое небо, а во взгляде – мальчишечий задор и лука-винка, невольно подумалось. – Да старик ли это?
Работа закипела теперь с удвоенными-утроенными силами. Мётчики, а метали сразу два стога, едва успевали принимать навильники.
В этой горячей работе время пролетело незаметно. От реки потянуло дымком костра. Председатель крикнул:
– Ещё поднажмём, бабоньки, затягивайте, вершите стога, к обеду нужно управиться.
Народ ещё наддал, веселее заходили грабли и вилы, замелькали белые платки.
Время спустя дребезжащие удары о металл огласили округу. Рощин вытер обрубком правой пот со лба, зычно крикнул:
– На обед, бригада, готовьсь к бою!
Доронин подошёл к председателю, признался:
– Тяжко, отвык от физухи, – тоже отёр обильный пот с лица, могучей шеи, – но на душе отрада – как народ слаженно работает, любо поглядеть!
Бабы спешно соскребали остатки, прихорашивали стога, причёсывали бока, подбивали черенками подошву. Мальчишки, обуздав хворостины, буд-то и не был тяжек труд, подстёгивая себя под зад ладонями, носились друг за дружкой.
– Давай верёвку, – первой управилась Варвара.
Ей закинули витую льняную скрутку, удерживая второй конец. Варвара размотала клубок, сбросила свой конец по другую сторону стога и, встав на колени, улеглась на живот, пропустив верёвку между ног, согнула их в коленях, стала, медленно, перебирая руками, спускаться вниз. Два подростка прочно удерживали канат по ту сторону стога. Наконец, её ноги коснулись стерни. Канат закинули другой мётчице, а ею была Акулина, ловкая девчонка лет пятнадцати. Варвара внимательно следила за девушкой, давала советы:
– Акулька, руки не расслабляй, держись крепко, перебирай пооче-рёдно. Вот так! Опирайся коленями. Пошла, пошла, аккуратнее, не спеши, руки обожжёшь, девонька!
Акулина страдальчески морщилась, ей не хватило сил до конца удержаться на руках, она расслабила пальцы и съехала к подножию стога на коленки.
– Обожгла? – строго взглянула Варвара.
– Нет, ничего, – спрятала девушка ладони за спину.
– Приноровишься, это дело нехитрое. И стог ладный получился, стало быть, с почином тебя!
Руки Акулина всё же обожгла, и ей понадобилась помощь Авдотьи Рощиной.
Дружно потянулись к реке, откуда уже явственно наносило ароматом ухи и смородинного взвара. Почти одновременно из-за небольшого взго-рка поднялись ещё человек десять-двенадцать. Доронин вопросительно взглянул на Рощина.
– Это у нас вторая бригада, Скоробогатов там управляется, все ноне в поле.
Доронин наладился к рысаку.
– Обижаешь, Илья Константинович! Давай к нашему столу.
– Я сейчас, – Вернулся с небольшим тряпичным свёртком и пачкой папирос «Ворошиловский стрелок».
– Ты, что же, закурил никак? – встревожился Рощин.
Илья белозубо улыбнулся:
– Где уж мне, я только нюхаю, когда другие курят, гостинец вам привёз.
Дедок с рваным ухом оживился:
– Энтого добра у нас, милок, своего достаточно, но на дармовщинку, как говорится, и уксус сладок, – он потянулся к папироске, натруженные руки ходили ходуном.
– А тебе бы тольки смолить, – возмутилась рядом идущая старуха.
– Цыть! – ругнулся старик. – Ваш брат – бабы живучи, яко кошки, а нас стариков раз-два и обчёлси, стало быть, ублажать нас должны.
Доронин засмеялся, спросил деда, наклонившись к здоровому уху:
– А тебя, дедушка, где так укоротило?
– Ухо-то? Где ещё, как не на германской, будь он неладен! Он, германец, во все времена на особицу себя середь народа мнит. Сколько он нашего брата-Ивана газами потравил, бонбами унистожил! Он и теперь не уймётся, надо его в самой логове давить, яко гниду.
На пологом берегу речушки покосный стан устроен основательно. В тени лозняков шалаши. Кроме доярок, вынужденных бежать в деревню на вечернюю дойку и оставаться на ночь для утренней, остальные тут и ночевали. Большой общий казан вкопан прямо в берег. Обед немудрёный, у кого что нашлось: холодный картофель в мундире, чёрные лепёшки, неиз-вестно из чего, зелёный лук. Уселись табором. Доронин протянул свёрток стряпухе – старой женщине со сморщенным землистого цвета лицом. Та улыбнулась заискивающе, понюхала тряпку и, бережно развернув, ахнула:
– Хлебушек, настоящий, аржаной, родимой ты наш, кормилец! – и непонятно было, к хлебу ли, к Доронину она обращалась теперь. Словно одумавшись, растерянно захлопотала. – А нам и отдарить нечем, юшку вот похлебайте, спасибо робятам, пескаришек надёргали, карасиков, всё не пустая болтушка.
Забрякали мисками, деревянными ложками, усаживались в тени лозняков, отхлёбывали курящееся паром варево.
– Я как все, не стоит хлопот, чай у вас знатный будет!
– Ах, чай, – смущенно улыбнулась женщина, – вода мельницу ломает, да Вы присаживайтесь.
Илья Константинович между делом расспрашивал Кузьму о людях:
– Рядом со Скоробогатовым чья женщина и девушка, вроде знакомая?
– Жена это его, а рядом – Лизавета Котова – толковая девушка. На молоканке теперь трудится. Глафира – заведующая – не нарадуется, двужильная, мол, девка до работы. Жаль, учиться ей не пришлось, всего четыре класса окончила. А то – Раиска, Варвары Плотниковой дочь, дружат с Лизаветойто. А то – Акулина, что на зароде стояла. Ребята: два Петра, один мой, другой Варварин, старший из сынов. Поварит Матрёна, на трёх сыновей похоронки получила, а муж без вести пропавшим числится.
Небольшую буханку делили по крохам. Ребятишки, затаив дыхание ждали своей очереди, а заполучив, долго держали за щекой, смаковали забытый вкус.
Не только этим гостинцем порадовал первый секретарь. После обеда, когда уморившиеся взрослые в самый зной укрылись в тенёчке на отдых, а ребятня плескалась в мутной речушке, секретарь вновь достал газетку «Сталинское знамя».
– С хорошей я к вам новостью, вот послушайте статью под заголов-ком «Соберём на танк»: «В ответ на героические успехи нашей доблестной Красной Армии в борьбе с немецко-фашистскими ордами 68-летний ста-рик из совхоза «Красный пахарь», тов. Мухин Михаил Илларионович – отец 4-х сыновей, находящихся на фронте, внёс на постройку танка 2210 рублей, сказал: «Пусть эта боевая машина пойдёт взамен разбитого про-клятыми иродами советского танка, который вёл мой сын Тимофей. Пусть несёт она смерть поганым захватчикам!»
– Стой-ка, Михаил Мухин – это ж мой годок, вместе германца воевали! – обрадовался дедок. – Всё сходится, в «Пахаре» он проживает.
– Разумеется, это – он, дедушка, газета-то наша – районная.
– Дай-ка, мил человек, – дед вытягивал шею, заглядывая Доронину через плечо, будто мог прочитать. – Ай да Михаил! Вот молодец! А скажи ты мне, сынок, к примеру, сколько энтот танк стоит?
– А тебе, старый, это к чему? – подпрыгнула сухощавая супруга.
– А может, я тоже внесу.
– Блоху на аркане? – не унималась бабка.
– Хорошая, между протчим, идея: вспомни, как русский мужик блоху подковал. Взять бы и подцепить имя на передние лапки бонбы или ми-ны, собрать их в гурт и направить прямо в логово, к энтому главному, с усиками, где он шнапс пьёт, шпиком закусывает. Вот, значится, вам подарочек! Дай, я тебя обойму да расцелую, старушка древняя моя, за такую твою смётку.
– Поцелуй поцелушку – кобылью подхвостушку, – парировала старуха.
Зная нрав деда Ермолая и неуступчивый, вздорный гонор бабки, люди подсаживались ближе, смеялись, ждали развязки.
Старик только крякнул в ответ, ободряемый вниманием, и рассуждал дальше:
– А ежели я заместо денег (мы, колхозники их отродясь не видали) отдам коровёшку?
– Чевой-то удумал, старый?! – напряглась старуха.
– Цыть ты, опять встреваешь, не бабье энто дело! – осерчал дед.
Бабка отступилась, но не спускала с супруга глаз, с опаской ждала, чем дело окончится, кому как не ей было знать: втемяшится чего благоверному, так тому и быть.
Доронин не успел ответить на вопрос деда, откуда-то из-за спины услышал злобное:
– И ничего он, подикась, и не вносил, так пропаганда, замануха – кто клюнет! – брюзжал Скоробогатов. На Доронина будто холодом из сырого погреба потянуло, так неприятен был этот человек.
– Что значит, замануха? У товарища Мухина сын Тимофей погиб. Старухи Богу молятся, а я вот, партийный человек, готов хоть дьяволу поклониться, чтобы остальные их сыновья вернулись живыми. Тут дело доб-ровольное, никто никого не неволит. Суть в том, что только сообща мы сможем одолеть эту фашистскую гидру, и Родина у нас одна на всех!
Вот послушайте далее, это уже вашего Девятова касается: пишет письмо старший сержант Говорухин Никита Ермолаевич. Есть такой в вашей деревне?
Старуха чуть не лишилась чувств, старик подскочил на ноги, заплакала молодая солдатка. С реки, услыхав переполох, прибежали мальчиш-ки, все пришли в движение, тесным кольцом окружили секретаря:
– Наш это человек! Наш! – радовались. – Ермолая ж Лукича сынок.
Дед, потеряв дар речи, бил себя в грудь, мутные слёзы застилали глаза:
– Не томи, мил человек, чего там дале?
«Здравствуйте, дорогие земляки! – читал Доронин. – Пришёл наш черёд, бьём мы фрицев крепко, по-гвардейски, довольно нашей крови про-лито на русских полях, теперь они покрываются трупами фашистов. Много их, солдат и офицеров, брошенная разгромленная техника, но их ждёт ещё худшее! Мы будем громить их до последнего! Пусть запомнят, чем в России встречают, когда с мечом приходят!
Дорогие земляки, но и вы на трудовом фронте не отставайте от нас. Работайте честно и упорно, как мы на фронте! Гвардии ст. сержант Н.Говорухин (полевая почта 48676-в)».
– Вот так вот-вот! – гордо задрал палец вверх старик. – Сынок наш, Никита Ермолаич пишет! Понимать надоть!
– Отдадим коровку-то, дедушка, – проговорила бабка скороговоркой, – отдадим! Много ли нам того молока нужно? Похлёбку закрасить. Нас и сноха выручит, не обидит.
– И я отдам, – вдруг вымолвила Матрёна.
Все замолчали, почтительно глядя на женщину.
Смущенная общим вниманием, повариха добавила:
– Сирота я теперь круглая, чего мне.
Отдать корову-кормилицу за так, все понимали, – не просто. Кузьма ободрил земляков:
– Ничего, милые мои, потерпите, вот кончится война, заживём по-иному. А тебе, Матрёна Зотовна, низкий поклон. Разбогатеет колхоз, выделим тебе добрую тёлочку на корову. Нет у нас сирот, все мы теперь сёстры и братья!
Доронин собрался уезжать. Кузьма шепнул на прощание: «Спасибо за помощь! Ох, и взбодрил ты мне сегодня народ! Думаю, на долго хватит, в аккурат и с сеном покончим!»
После такой новости отпала охота отдыхать, люди, не сговариваясь, взялись за вилы и грабли и высыпали на луг, продолжая возбуждённо обсуждать новости.
– Проводи, – моргнул Доронин и по дороге сообщил: – Не только хорошие вести я вам привез, Кузьма, вышел очередной приказ о мобили-зации самоходной техники. Из вашего колхоза по разнарядке уйдёт по-следний трактор.
– Хлеба подходят. Эх-ма, «Фордзон-Путиловец» – последний! Значит, туго там ещё приходится, – только и вымолвил председатель.
Доронин уезжал в приподнятом настроении: «Выстоит народ! Последнее отдаст, но выстоит!».