Блокадная мадонна

Она была одною из икон,
Но к святости своей пришла непросто.
Составленный советский пантеон –
«Святые» в нём так отличались ростом.

Лицо обычное, открытый взгляд,
Берггольц  была – советская святая.
Перенесла тьму испытаний – ад,
В ней дух Поэзии не тает.

Да, страстотерпицей она была,
Нелёгкая судьба достойна Ольги.
Оратором и рупором слыла,
Но славы путь был трудным и недолгим.

Берггольц жила тогда, как вся страна,
В порыве дерзких, напряжённых будней.
Реалистична, искренна она,
Среди толпы весёлой, многолюдной.

Желание Служения влекло,
Ей с детства сильный зов души понятен.
Морщинки дум прорезали чело,
Но совесть чистая, ещё без пятен.

Отцом её был обрусевший швед,
Мать Ольги – русская, с крестьянской крепкой жилкой.
Их дочь – поэт с девичьих юных лет,
С фантазией горячей, страстной, пылкой.

Как порожденье духа перемен,
Безжалостна к врагам, борец с мещанством.
Противник старых, обветшавших схем,
Поэзию считает мессианством.

Не нужен старый и уютный быт!
Зачем теперь красивая посуда?
Берггольц идеями страны  «горит»,
Не понимая – правит бал Иуда.

Глаза в глаза – так в ней «пылал» борец,
Довлеет прямота, задор и честность.
Надменность юности  – неправ творец,
Берггольц приобрела известность.

Она тогда на острие жила –
Борьбы, морали, нового сознанья…
И многих за собой вперёд вела,
И слышала восторги и признанья.

Поэты… был в них кумача задор,
А лекции читал им сам Тынянов.
История искусств – душе простор,
И первый Ольгин муж – от страсти пьяный.

Два года только длился этот брак,
Борис Корнилов не был идеалом.
Кем был он Ольге? Друг иль всё же враг?
Клеймит его в большом и в малом.

Он всё-таки любил её, ценил,
Писал в стихах об Ольге, звал русалкой…
Надолго образ в сердце сохранил.
Они расстались, а в стихах: «Как жалко!»

Борис Корнилов – он не только муж,
Писал: «Нас утро встречает прохладой…»
Не выдержал тридцать восьмого гуж,
Расстрелян был поэт репрессий адом.

У Ольги вскоре новый брак и муж.
Она живёт в «слезе социализма»,
Так называют дом – обитель муз,
Жилище для поэтов коммунизма.

В тридцатые теряет дочерей:
Ирина, Майя… девочки «уходят».
Не нам судить!  Тот сумрак поскорей
Забыть! Писать! И сборники выходят!

Была в политику вовлечена:
Громит, клеймит «двурушников-троцкистов»*.
Арестов тьма… то не её вина.
Себя считает честной коммунисткой.

Да, не жалела Ольга никого –
Она ещё живёт, как бы слепая.
Не понимает, видно, одного:
Сама на те же грабли наступает.

В стране волной  идёт «большой террор»,
Он быстро набирает обороты.
И Ольге предстоит познать позор –
Последствия предательской работы.

А дальше ждёт нелёгкий жёсткий путь,
Она пока не чувствует прозренья.
«Троцкистка!»  – смогут голову свернуть,
Она в тюрьме – сама объект презренья.

Тюрьма… допросы… бред ночей и боль.
Потерян Ольгою ещё ребёнок.
Прозрение, как вспышка: в чём же роль?
Такому разве верила с пелёнок?

Фадеев** заступился за неё,
Но бездна лжи оставила ей шрамы.
Вернулась Ольга в прежнее жильё
Совсем иной – открылась панорама.

Она не побывала в лагерях,
Как Мандельштам или иные люди.
Остались на душе рубцы и страх,
Страдание, что долго мучить будет.

Так круто совершился перелом,
Она не понимает подлой жизни.
Душевный сбой и дьявольский надлом,
Вопросы, горечь, боль и укоризна.

Ещё надежда теплится внутри,
Что Временем тот ужас объяснится,
Всё вспыхнет светом пламенной зари,
И правда жизни в сердце постучится.

Но нет, безмолвствует её народ –
Погибли в тюрьмах веры идеалы.
Утрачен безвозвратно Ольгин род.
И чёрным стало то, что грело алым.

Да на молчание обречена –
Невыносима участь для поэта.
«Так в чём недобром я уличена?»
Ей не даёт покоя дума эта.

У Времени  на Ольгу план иной.
Она Свидетель ужасов и судеб.
И не расстанется с родной страной,
Хоть ненавидит палачей и судей.

Невероятно, но в блокаду был расцвет,
Она слилась с великой катастрофой.
Написан главный труд, несущий свет.
Мир вздрогнул весь, он понял: «Это профи!»

Возможно, для того и родилась,
Не сберегла  детей, в тюрьме страдала,
Чтоб с осаждённым городом слилась,
Ему в стихах всю нежность отдавала.

Назвала так: «Жестокий мой расцвет»,
Несла свою торжественную зрелость.
Призвание нашла, тот жизни свет,
Что ранее увидеть не сумела.

Так шло Служение её души,
Великое призванье, боль и сила.
И Ольгин голос, словно глас в тиши,
У микрофона муза возносила.

Была в Москве, но не осталась там,
Звал Ленинград, приковывал цепями.
В душе звучал набат, гремел тамтам
И возвратилась к тем, кто в братской яме.

Вернулась в осаждённый Ленинград
Заступницей, блокадною мадонной.
Ей город – муж, и друг, и сын, и брат.
Так дорог дух его непокорённый.

«Дневник февральский»*** будит Ленинград –
Поэма подвига, поэма жизни.
В ней Ольга выступает, как солдат,
В ней реквием звучит великой тризне.

«Блокадная мадонна»  – всё о ней,
Она певец военный, чистый ангел.
Трагический поэт блокадных дней.
Кружится белый снег в кошмарном танго.

Но время шло, окончилась война,
А Ольга вся – в трагедии и боли.
Блокадный ангел – в этом вся она,
Но власть не хочет той печальной роли.

Какой-то был душевный в ней надлом.
И в лексиконе появилась «жалость»…
Всё чаще Ольгу видят «за столом»,
Но не писательским… «перо» сломалось.

А дальше станет грустным мой сюжет,
Дом сумасшедший принял на Удельной…
Она себя теряет – гаснет свет,
Тот, что казался вечным, беспредельным.

Как всякий подлинный большой поэт,
Берггольц себе дорогу предсказала:
Слова пророка, в том сомнений нет,
О долгой памяти мадонна знала:

«ВОТ ОБИЖАЛИ И СУДИЛИ,
ЗАБРАСЫВАЛИ КЛЕВЕТОЙ,
А ВСЁ-ТАКИ НЕ РАЗЛЮБИЛИ
НИ ГЛАЗ МОИХ, НИ ГОЛОС МОЙ…»

Примечания:
*Разгром писательской организации Ленинграда в 1937 году, после выступления Сталина с докладом «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников»;
**Александр Фадеев возглавлял тогда союз писателей СССР;
***В феврале 1942 года вышел знаменитый «Февральский дневник» – поэма о блокаде Ленинграда. Впервые был прочитан в эфире «Радиохроники» 22.02.1942 года.