Вопросы к психологии

Их много, и это вопросы прежде всего к психологии, как науке. Хотя есть и веер вопросов к людским интерпретациям психологии. Эти интерпретации превратили образ психологии в очередного идола, имеющего мало общего с фактической наукой. Теперь это что угодно - пугало, погремушка, предмет для манипуляций и страшилок, способ внушить что-то другому человеку или показаться себе умнее, просто развлечься, эксплуатируя образ психологии, делая его модным, тусовочным... Увы. Человек сложен, и перед этой сложностью сознание отступает, превращая психологию иногда и в разновидность какого-то сектантства...

Сколько людей - столько мнений. И если отвечать каждому, развеивая его иллюзии, никогда не сделать дела - того дела, которое ощущаешь в себе как самое важное, и постоянно отвлекаешься. Да и нет смысла развеивать. Людские иллюзии напоминают головы Змея Горыныча. Развеешь - вырастут новые, и ещё больше. И пока сам каждый в себе не поимеет дело с огненным пальцем, да с мечом-кладенцом, и всем прочим, без чего не справиться с механизмом отрастания голов - толку не будет.

Вот почему продуктивнее, при всех соблазнах борьбы с заблуждениями, всё же обратить внимание на самую суть, которая и делает науку - на метод.

В том, что касается психологии, начало этой работы замечательно проделал Лев Семёнович Выготский, которого я и стану здесь цитировать.

Так как это будет прямое цитирование, а не дайджест из тезисов, то важно осознавать, что Лев Семёнович изложил свои методологические соображения в контексте проблемы "Мышление и речь", которой и посвящена его одноимённая книга, цитата из которой приведена ниже в отдельном блоке.

Фактически, я одним блоком ниже решил процитировать целую главу "Проблема и метод исследования", прежде чем смогу решиться в дальнейших блоках приступить к каким-то дальнейшим тезисам. Тем не менее, я позволил себе дерзость расставить кое-где внутри цитат акценты в виде восклицательных знаков, взятых в скобки.



*

Проблема и метод исследования

Проблема мышления и речи принадлежит к кругу тех психологических проблем, в которых на первый план выступает вопрос об отношении различных психологических функций, различных видов деятельности сознания.

Центральным моментом всей этой проблемы является, конечно, вопрос об отношении мысли к слову.

Все остальные вопросы, связанные с этой проблемой, являются как бы вторичными и логически подчиненными этому первому и основному вопросу, без разрешения которого невозможна даже правильная постановка каждого из дальнейших и более частных вопросов.

Между тем именно проблема межфункциональных связей и отношений, как это ни странно, является для современной психологии почти совершенно неразработанной и новой проблемой.

Проблема мышления и речи – столь же древняя, как и сама наука психология, – именно в этом пункте, в вопросе об отношении мысли к слову, является наименее разработанной и наиболее темной.

Атомистический и функциональный анализ, который господствовал в научной психологии на всем протяжении последнего десятилетия, привел к тому, что отдельные психологические функции рассматривались в изолированном виде, метод психологического познания разрабатывался и совершенствовался применительно к изучению этих отдельных, изолированных, обособленных процессов, в то время как проблема связи функций между собой, проблема их организации в целостной структуре сознания оставалась все время вне поля внимания исследователей.


Что сознание представляет собой единое целое и что отдельные функции связаны в своей деятельности друг с другом в неразрывное единство – эта мысль не представляет собой чего либо нового для современной психологии. Но единство сознания и связи между отдельными функциями в психологии обычно скорее постулировалось, чем служило предметом исследования.

(!) Больше того, постулируя функциональное единство сознания, психология наряду с этим бесспорным допущением клала в основу своих исследований молчаливо всеми признаваемый, явно не сформулированный, совершенно ложный постулат, заключающийся в признании неизменности и постоянства межфункциональных связей сознания, и предполагалось, что восприятие всегда и одинаковым образом связано с вниманием, память всегда одинаковым образом связана с восприятием, мысль – с памятью и т. д.

Из этого, конечно, вытекало, что межфункциональные связи представляют собой нечто такое, что может быть вынесено за скобки в качестве общего множителя и что может не приниматься в расчет при производстве исследовательских операций над оставшимися внутри скобок отдельными и изолированными функциями.

Благодаря всему этому проблема отношений является, как сказано, наименее разработанной частью во всей проблематике современной психологии.

Это не могло не отозваться самым тяжким образом и на проблеме мышления и речи.

Если просмотреть историю изучения этой проблемы, можно легко убедиться в том, что от внимания исследователя все время ускользал этот центральный пункт об отношении мысли к слову, и центр тяжести всей проблемы все время смещался и сдвигался в какой либо другой пункт, переключался на какой либо другой вопрос.


Если попытаться в кратких словах сформулировать результаты исторических работ над проблемой мышления и речи в научной психологии, можно сказать, что все решение этой проблемы, которое предлагалось различными исследователями, колебалось всегда и постоянно, от самых древних времен и до наших дней, между двумя крайними полюсами – между отождествлением, полным слиянием мысли и слова и между их столь же метафизическим, столь же абсолютным, столь же полным разрывом и разъединением.

Выражая одну из этих крайностей в чистом виде или соединяя в своих построениях обе эти крайности, занимая как бы промежуточный пункт между ними, но все время двигаясь по оси, расположенной между этими полярными точками, различные учения о мышлении и речи вращались в одном и том же заколдованном кругу, выход из которого не найден до сих пор.

Начиная с древности, отождествление мышления и речи через психологическое языкознание, объявившее, что мысль – это «речь минус звук», и вплоть до современных американских психологов и рефлексологов, рассматривающих мысль как «заторможенный рефлекс, не выявленный в своей двигательной части», проходит единую линию развития одной и той же идеи, отождествляющей мышление и речь.

Естественно, что все учения, примыкающие к этой линии, по самой сущности своих воззрений на природу мышления и речи оказывались всегда перед невозможностью не только решить, но даже поставить вопрос об отношении мысли к слову. Если мысль и слово совпадают, если это одно и то же, никакое отношение между ними не может возникнуть и не может служить предметом исследования, как невозможно представить себе, что предметом исследования может явиться отношение вещи к самой себе. Кто сливает мысль и речь, тот закрывает сам себе дорогу к постановке вопроса об отношении между мыслью и словом и делает наперед эту проблему неразрешимой. Проблема не разрешается, но просто обходится.


(!) С первого взгляда может показаться, что учение, ближе стоящее к противоположному полюсу и развивающее идею о независимости мышления и речи, находится в более благоприятном положении в смысле интересующих нас вопросов. Те, кто смотрят на речь как на внешнее выражение мысли, как на ее одеяние, те, кто, как представители вюрцбургской школы, стремятся освободить мысль от всего чувственного, в том числе и от слова, и представить себе связь между мыслью и словом как чисто внешнюю связь, действительно не только ставят, но по своему пытаются и решить проблему отношения мысли к слову. Только подобное решение, предлагающееся самыми различными психологическими направлениями, всегда оказывается не в состоянии не только решить, но и поставить эту проблему и если не обходит ее, подобно исследованию первой группы, то разрубает узел вместо того, чтобы развязать его. Разлагая речевое мышление на образующие его элементы, чужеродные друг по отношению к другу – на мысль и слово, – эти исследователи пытаются затем, изучив чистые свойства мышления как такового, независимо от речи, и речь как таковую, независимо от мышления, представить себе связь между тем и другим как чисто внешнюю механическую зависимость между двумя различными процессами.


В качестве примера можно было бы указать на попытки одного из современных авторов изучить с помощью такого приема разложение речевого мышления на составные элементы, связь и взаимодействие обоих процессов. (!) В результате этого исследования он приходит к выводу, что речедвигательные процессы играют большую роль, способствующую лучшему протеканию мышления. Они помогают процессам понимания тем, что при трудном сложном словесном материале внутренняя речь выполняет работу, (!) содействующую лучшему запечатлению и объединению понимаемого. Далее, эти же самые процессы выигрывают в своем протекании как известная форма активной деятельности, если к ним присоединяется внутренняя речь, которая помогает ощупывать, охватывать, отделять важное от неважного при движении мысли, наконец, внутренняя речь играет роль способствующего фактора при переходе от мысли к громкой речи.


Мы привели этот пример только для того, чтобы показать, как, разложив речевое мышление как известное единое психологическое образование на составные элементы, исследователю не остается ничего другого, как установить между этими элементарными процессами чисто внешнее взаимодействие, как если бы речь шла о двух разнородных, внутри ничем не связанных между собой формах деятельности. Это более благоприятное положение, в котором оказываются представители второго направления, заключается в том, что для них во всяком случае становится возможной постановка вопроса об отношении между мышлением и речью. В этом их преимущество.

Но их слабость заключается в том, что сама постановка этой проблемы является наперед неверной и исключает всякую возможность правильного решения вопроса, ибо применяемый ими (!) метод (!) разложения этого единого целого на отдельные элементы делает невозможным изучение внутренних отношений между мыслью и словом.

Таким образом, вопрос упирается в метод исследования, и нам думается, что, если с самого начала поставить перед собой проблему отношений мышления и речи, необходимо также наперед выяснить себе, какие методы должны быть применимы при исследовании этой проблемы, которые могли бы обеспечить ее успешное разрешение.


Нам думается, что следует различать двоякого рода анализ, применяемый в психологии. Исследование всяких психологических образований необходимо предполагает анализ.

Однако этот анализ может иметь две принципиально различные формы, из которых одна, думается нам, повинна во всех тех неудачах, которые терпели исследователи при попытках разрешить эту многовековую проблему, а другая является единственно верным начальным пунктом для того, чтобы сделать хотя бы самый первый шаг по направлению к ее решению.


Первый способ психологического анализа можно назвать разложением сложных психологических целых на элементы. Его можно было бы сравнить с химическим анализом воды, разлагающим ее на водород и кислород. Существенным признаком такого анализа является то, что в результате его получаются продукты, чужеродные по отношению к анализируемому целому, – элементы, которые не содержат в себе свойств, (!) присущих целому как таковому, и обладают целым рядом новых свойств, которых это целое никогда не могло обнаружить.

С исследователем, который, желая разрешить проблему мышления и речи, разлагает ее на речь и мышление, происходит совершенно то же, что произошло бы со всяким человеком, который в поисках научного объяснения каких либо свойств воды, например почему вода тушит огонь или почему к воде применим закон Архимеда, прибег бы к разложению воды на кислород и водород как к средству объяснения этих свойств. Он с удивлением узнал бы, что водород сам горит, а кислород поддерживает горение, и никогда не сумел бы из свойств этих элементов объяснить свойства, присущие целому.

Так же точно психология, которая разлагает речевое мышление в поисках объяснения его самых существенных свойств, присущих ему именно как целому, на отдельные элементы, тщетно потом будет искать эти элементы единства, присущие целому. В процессе анализа они испарились, улетучились, и ему не остается ничего другого, как искать внешнего механического взаимодействия между элементами, для того чтобы с его помощью реконструировать чисто умозрительным путем пропавшие в процессе анализа, но подлежащие объяснению свойства.


В сущности говоря, такого рода анализ, который приводит нас к продуктам, утратившим свойства, присущие целому, и не является с точки зрения той проблемы, к решению которой он прилагается, анализом в собственном смысле этого слова.

Скорее, мы вправе его рассматривать как метод познания, обратный по отношению к анализу и в известном смысле противоположный ему. Ведь химическая формула воды, относящаяся одинаково ко всем ее свойствам, в равной мере относится вообще ко всем ее видам, в одинаковой степени к Великому океану так же, как и к дождевой капле. Поэтому разложение воды на элементы не может быть путем, который может привести нас к объяснению ее конкретных свойств.

Это, скорее, есть путь возведения к общему, чем анализ, т. е. расчленение в собственном смысле этого слова. Так же точно анализ этого рода, прилагаемый к психологическим целостным образованиям, тоже не является анализом, способным выяснить нам все конкретное многообразие, всю специфику тех отношений между словом и мыслью, с которыми мы встречаемся в повседневных наблюдениях, наблюдая за развитием речевого мышления в детском возрасте, за функционированием речевого мышления в его самых различных формах.


(!) Этот анализ также, по существу дела, в психологии превращается в свою противоположность и вместо того, чтобы привести нас к объяснению конкретных и специфических свойств изучаемого целого, возводит это целое к директиве более общей, к директиве такой, которая способна нам объяснить только нечто, относящееся ко всей речи и мышлению во всей их абстрактной всеобщности (!!!), вне возможности постигнуть конкретные закономерности, интересующие нас.

Более того, непланомерно применяемый психологией анализ этого рода приводит к глубоким (!) заблуждениям, игнорируя момент единства и целостности изучаемого процесса и заменяя внутренние отношения единства внешними механическими отношениями двух разнородных и чуждых друг другу процессов.

Нигде результаты этого анализа не сказались с такой очевидностью, как именно в области учения о мышлении и речи. Само слово, представляющее собой живое единство звука и значения и содержащее в себе, как живая клеточка, в самом простом виде все основные свойства, присущие речевому мышлению в целом, оказалось в результате такого анализа раздробленным на две части, между которыми затем исследователи пытались установить внешнюю механическую ассоциативную связь.
Звук и значение в слове никак не связаны между собой. Оба эти элемента, объединенные в знак, говорит один из важнейших представителей современной лингвистики, живут совершенно обособленно. Неудивительно поэтому, что из такого воззрения могли произойти только самые печальные результаты для изучения фонетической и семантической сторон языка. Звук, оторванный от мысли, потерял бы все специфические свойства, которые только и сделали его звуком человеческой речи и выделили из всего остального царства звуков, существующих в природе. Поэтому в обессмысленном звуке стали изучать только его физические и психические свойства, т. е. то, что является для этого звука не специфическим, а общим со всеми остальными звуками, существующими в природе, и, следовательно, такое изучение не могло объяснить нам, почему звук, обладающий такими то и такими то физическими и психическими свойствами, является звуком человеческой речи и что его делает таковым.

Так же точно значение, оторванное от звуковой стороны слова, превратилось бы в чистое представление, в чистый акт мысли, который стал изучаться отдельно в качестве понятия, развивающегося и живущего независимо от своего материального носителя. Бесплодность классической семантики и фонетики в значительной степени обусловлена именно этим разрывом между звуком и значением, этим разложением слова на отдельные элементы.


Так же точно и в психологии развитие детской речи изучалось с точки зрения разложения ее на развитие звуковой, фонетической стороны речи и ее смысловой стороны. До деталей тщательно изученная история детской фонетики, с одной стороны, оказалась совершенно не в состоянии объединить, хотя бы в самом элементарном виде, проблему относящихся сюда явлений. С другой стороны, изучение значения детского слова привело исследователей к автономной и самостоятельной истории детской мысли, между которой не было никакой связи с фонетической историей детского языка.


Нам думается, что решительным и поворотным моментом во всем учении о мышлении и речи, далее, является переход от этого анализа к анализу другого рода.

Этот последний мы могли бы обозначить как анализ, расчленяющий сложное единое целое на единицы.

(!) Под единицей мы подразумеваем такой продукт анализа, который, в отличие от элементов, обладает всеми основными свойствами, присущими целому, и которые являются далее неразложимыми живыми частями этого единства. Не химическая формула воды, но изучение молекул и молекулярного движения является ключом к объяснению отдельных свойств воды.

Так же точно живая клетка, сохраняющая все основные свойства жизни, присущие живому организму, является настоящей единицей биологического анализа.

Психологии, желающей изучить сложные единства, необходимо понять это. Она должна заменить методы разложения на элементы методом анализа, расчленяющего на единицы.

(!) Она должна найти эти неразложимые, сохраняющие свойства, присущие данному целому как единству, единицы, в которых в противоположном виде представлены эти свойства, и с помощью такого анализа пытаться разрешить встающие перед ними конкретные вопросы.


Что же является такой единицей, которая далее неразложима и в которой содержатся свойства, присущие речевому мышлению как целому? Нам думается, что такая единица может быть найдена во внутренней стороне слова – в его значении.


Эта внутренняя сторона слова до сих пор почти не подвергалась специальным исследованиям. Значение слова так же растворялось в море всех прочих представлений нашего сознания или всех прочих актов нашей мысли, как звук, оторванный от значения, растворялся в море всех остальных существующих в природе звуков.

Поэтому так же точно, как в отношении звука человеческой речи, современная психология ничего не может сказать такого, что было бы специфическим для звука человеческой речи как такового, так же точно в области изучения словесного значения психология не может сказать ничего, кроме того, что характеризует в одинаковой мере словесное значение, как и все прочие представления и мысли нашего сознания.

Так обстояло дело в ассоциативной психологии, так же принципиально обстоит оно в современной структурной психологии. В слове мы всегда знали лишь одну его внешнюю, обращенную к нам сторону.

Другая, его внутренняя сторона – его значение, как другая сторона Луны, оставалась всегда и остается до сих пор неизученной и неизвестной.

Между тем в этой другой стороне и скрыта как раз возможность разрешения интересующих нас проблем об отношении мышления и речи, ибо именно в значении слова завязан узел того единства, которое мы называем речевым мышлением.


Для того чтобы выяснить это, нужно остановиться в нескольких словах на теоретическом понимании психологической природы значения слова.

Ни ассоциативная, ни структурная психология не дают, как мы увидим в ходе нашего исследования, сколько-нибудь удовлетворительного ответа на вопрос о природе значения слова.

Между тем экспериментальное исследование, излагаемое ниже, как и теоретический анализ, показывает, что самое существенное, самое определяющее внутреннюю природу словесного значения лежит не там, где его обычно искали.

(!) Слово всегда относится не к одному какому-нибудь отдельному предмету, но к целой группе или к целому классу предметов. В силу этого каждое слово представляет собой скрытое обобщение, всякое слово уже обобщает, и с психологической точки зрения значение слова прежде всего представляет собой обобщение.

(!) Но обобщение, как это легко видеть, есть чрезвычайный словесный акт мысли, отражающий действительность совершенно (!) иначе, чем она отражается в непосредственных ощущениях и восприятиях.

Когда говорят, что диалектический скачок является не только переходом от немыслящей материи к ощущению, но и переходом от ощущения к мысли, то этим хотят сказать, что мышление отражает действительность в сознании качественно иначе, чем непосредственное ощущение.

По видимому, есть все основания допустить, что это качественное отличие единицы в основном и главном есть обобщенное отражение действительности.

(!) В силу этого мы можем заключить, что значение слова, которое мы только что пытались раскрыть с психологической стороны, его обобщение представляет собой акт мышления в собственном смысле слова.

Но вместе с тем значение представляет собой неотъемлемую часть слова как такового, оно принадлежит царству речи в такой же мере, как и царству мысли. Слово без значения есть не слово, но звук пустой. Слово, лишенное значения, уже не относится более к царству речи. Поэтому значение в равной мере может рассматриваться и как явление речевое по своей природе, и как явление, относящееся к области мышления.

О значении слова нельзя сказать так, как мы это раньше свободно говорили по отношению к элементам слова, взятым порознь. Что оно представляет собой? Речь или мышление? Оно есть речь и мышление в одно и то же время, потому что оно есть единица речевого мышления.

Если это так, то очевидно, что метод исследования интересующей нас проблемы не может быть иным, чем метод семантического анализа, метод анализа смысловой стороны речи, метод изучения словесного значения.

На этом пути мы вправе ожидать прямого ответа на интересующие нас вопросы об отношении мышления и речи, ибо само это отношение содержится в избранной нами единице, и, изучая развитие, функционирование, строение, вообще движение этой единицы, мы можем познать многое из того, что прояснит нам вопрос об отношении мышления и речи, вопрос о природе речевого мышления.


Методы, которые мы намерены применить к изучению отношений между мышлением и речью, обладают тем преимуществом, что они позволяют соединить все достоинства, присущие анализу, с возможностью синтетического изучения свойств, присущих какому либо сложному единству как таковому.

Мы можем легко убедиться в этом на примере еще одной стороны интересующей нас проблемы, которая также всегда оставалась в тени. Первоначальная функция речи является коммуникативной функцией. Речь есть прежде всего средство социального общения, средство высказывания и понимания. Эта функция речи обычно также в анализе, разлагающем на элементы, отрывалась от интеллектуальной функции, и обе функции приписывались речи как бы параллельно и независимо друг от друга. Речь как бы совмещала в себе и функции общения, и функции мышления, но в каком отношении стоят эти обе функции друг к другу, что обусловило наличие обеих функций в речи, как происходит их развитие и как обе структурно объединены между собой – все это оставалось и остается до сих пор неисследованным.


Между тем значение слова представляет в такой же мере единицу этих обеих функций речи, как и единицу мышления.

Что непосредственное общение душ невозможно – это является, конечно, аксиомой для научной психологии. Известно и то, что общение, не опосредствованное речью или другой какой либо системой знаков или средств общения, как оно наблюдается в животном мире, делает возможным общение только самого примитивного типа и в самых ограниченных размерах.

(!) В сущности, это общение с помощью выразительных движений не заслуживает названия общения, а, скорее, должно быть названо заражением . Испуганный гусак, видящий опасность и криком поднимающий всю стаю, не только сообщает ей о том, что он видел, а, скорее, заражает ее своим испугом.

Общение, основанное на разумном понимании и на намеренной передаче мысли и переживаний, непременно требует известной системы средств, прототипом которой была, есть и всегда останется человеческая речь, возникшая из потребности в общении в процессе труда.

Но до самого последнего времени дело представлено сообразно с господствовавшим в психологии взглядом в чрезвычайно упрощенном виде. Полагали, что средством общения является знак, слово, звук. Между тем это заблуждение проистекало только из неправильно применяемого к решению всей проблемы речи анализа, разлагающего на элементы.

Слово в общении главным образом только внешняя сторона речи, причем предполагалось, что звук сам по себе способен ассоциироваться с любым переживанием, с любым содержанием психической жизни и в силу этого передавать или сообщать это содержание или это переживание другому человеку.

Между тем более тонкое изучение проблемы общения, процессов понимания и развития их в детском возрасте привело исследователей к совершенно другому выводу.

Оказалось, что так же, как невозможно общение без знаков, оно невозможно и без значения.

Для того чтобы передать какое либо переживание или содержание сознания другому человеку, нет другого пути, кроме отнесения передаваемого содержания к (!) известному классу, к известной группе явлений, а это, как мы уже знаем, непременно требует обобщения.

Таким образом, оказывается, что общение необходимо предполагает обобщение и развитие словесного значения, т. е. обобщение становится возможным при развитии общения. Таким образом, высшие, присущие человеку формы психологического общения возможны только благодаря тому, что человек с помощью мышления обобщенно отражает действительность.


В сфере инстинктивного сознания, в котором господствует восприятие и аффект, возможно только заражение, но не понимание и не общение в собственном смысле этого слова.

Эдвард Сэпир прекрасно выяснил это в своих работах по психологии речи. «Элементарный язык, – говорит он, – должен быть связан с целой группой, с определенным классом нашего опыта. Мир опыта должен быть чрезвычайно упрощен и обобщен, чтобы возможно было символизировать его. Только так становится возможной коммуникация, ибо единичный опыт живет в единичном сознании и, строго говоря, несообщаем. Для того чтобы стать сообщаемым, он должен быть отнесен к известному классу, который, по молчаливому соглашению, рассматривается обществом как единство».

Действительно, стоит обратиться к любому примеру, для того чтобы убедиться в этой связи общения и обобщения – этих двух основных функций речи. Я хочу сообщить кому либо, что мне холодно. Я могу дать ему понять это с помощью ряда выразительных движений, но действительное понимание и сообщение будет иметь место только тогда, когда я сумею обобщить и назвать то, что я переживаю, т. е. отнести переживаемое мною чувство холода к известному классу состояний, знакомых моему собеседнику.

Вот почему целая вещь является несообщаемой для детей, которые не имеют еще известного обобщения.


(!) Дело тут не в недостатке соответствующих слов и звуков, а в недостатке соответствующих понятий и обобщений, без которых понимание невозможно. Как говорит Л. Н. Толстой, почти всегда непонятно не само слово, а то понятие, которое выражается словом. Слово почти всегда готово, когда готово понятие. Поэтому есть все основания рассматривать значение слова не только как единство мышления и речи, но и как единство обобщения и общения, коммуникации и мышления.

Принципиальное значение такой постановки вопроса для всех генетических проблем мышления и речи совершенно неизмеримо. Оно заключается прежде всего в том, что только с этим допущением становится впервые возможным каузально генетический анализ мышления и речи.

Мы начинаем понимать действительную связь, существующую между развитием детского мышления и социальным развитием ребенка только тогда, когда научаемся видеть единство общения и обобщения. Обе эти проблемы, отношение мысли к слову и отношение обобщения к общению, и должны явиться центральным вопросом, разрешению которого посвящены наши исследования.


Мы, однако, хотели бы, для того чтобы расширить перспективы нашего исследования, указать еще на некоторые моменты в проблеме мышления и речи, которые не могли, к сожалению, явиться предметом непосредственного и прямого исследования в настоящей работе, но которые, естественно, раскрываются вслед за ней и тем самым придают ей ее истинное значение.

На первом месте мы хотели бы поставить здесь вопрос, отставляемый нами почти на всем протяжении исследования в сторону, но который сам собой напрашивается, когда речь идет о проблематике всего учения о мышлении и речи, – именно вопрос об отношении звуковой стороны слова к его значению. Нам думается, что тот сдвиг в этом вопросе, который мы наблюдаем в языкознании, непосредственно связан с интересующим нас вопросом об изменении методов анализа в психологии речи. Поэтому мы кратко остановимся на этом вопросе, так как он позволит нам, с одной стороны, выяснить лучше защищаемые нами методы анализа, а с другой стороны, раскрывает одну из важнейших перспектив для дальнейшего исследования.

Традиционное языкознание рассматривало, как уже упомянуто, звуковую сторону речи в качестве совершенно самостоятельного элемента, не зависящего от смысловой стороны речи. Из объединения этих двух элементов затем складывалась речь. В зависимости от этого единицей звуковой стороны речи считался отдельный звук, но звук, оторванный от мысли, теряет вместе с этой операцией и все то, что делает его звуком человеческой речи и включает в ряды всех остальных звуков. Вот почему традиционная фонетика была ориентирована преимущественно на акустику и физиологию, но не на психологию языка, и поэтому психология языка была совершенно бессильна пред разрешением этой стороны вопроса.


Что является самым существенным для звуков человеческой речи, что отличает эти звуки от всех остальных звуков в природе?


Как правильно указывает современное фонологическое направление в лингвистике, которое нашло самый живой отклик в психологии, самым существенным признаком звуков человеческой речи является то, что звук этот, носящий определенную функцию знака, связан с известным значением, но сам по себе звук как таковой, незначащий звук, не является действительно единицей, связующей стороны речи.

Таким образом, единицей речи оказывается в звуке новое понимание не отдельного звука, но фонемы, т. е. далее неразложимой фонологической единицы, которая сохраняет основные свойства всей звуковой стороны речи в функции означения.

Как только звук перестает быть значащим звуком и отрывается от знаковой стороны речи, так сейчас же он лишается всех свойств, присущих человеческой речи. Поэтому плодотворным и в лингвистическом, и в психологическом отношении может явиться только такое изучение звуковой стороны речи, которое будет пользоваться методом расчленения ее на единицы, сохраняющие свойства, присущие речи, как свойства звуковой и смысловой сторон.


Мы не станем здесь излагать те конкретные достижения, которых добились лингвистика и психология, применяя этот метод. Скажем только, что эти достижения являются в наших глазах лучшим доказательством благотворности того метода, который по своей природе совершенно идентичен с методом, применяемым настоящим исследованием и противопоставленным нами анализу, разлагающему на элементы.


Плодотворность этого метода может быть испытана и показана еще на целом ряде вопросов, прямо или косвенно относящихся к проблеме мышления и речи, входящих в ее круг или пограничных с ней. Мы называем только в самом суммарном виде общий круг этих вопросов, так как он, как уже сказано, позволяет раскрыть перспективы, стоящие пред нашим исследованием в дальнейшем, и, следовательно, выяснить его значение в контексте всей проблемы.

Речь идет о сложных отношениях речи и мышления, о сознании в целом и его отдельных сторонах.


Если для старой психологии вся проблема межфункциональных отношений и связей была совершенно недоступной для исследования областью, то сейчас она становится открытой для исследователя, который хочет применить метод единицы и заменить им метод элементов.


Первый вопрос, который возникает, когда мы говорим об отношении мышления и речи к остальным сторонам жизни сознания, – это вопрос о связи между интеллектом и аффектом.

(!) Как известно, отрыв интеллектуальной стороны нашего сознания от его аффективной, волевой стороны представляет один из основных и коренных пороков всей традиционной психологии. Мышление при этом неизбежно превращается в автономное течение себя мыслящих мыслей, оно отрывается от всей полноты живой жизни, от живых побуждений, интересов, влечений мыслящего человека и при этом либо оказывается совершенно ненужным эпифеноменом, который ничего не может изменить в жизни и поведении человека, либо превращается в какую-то самобытную и автономную древнюю силу, которая, вмешиваясь в жизнь сознания и в жизнь личности, непонятным образом оказывает на нее влияние.


(!) Кто оторвал мышление с самого начала от аффекта, тот навсегда закрыл себе дорогу к объяснению причин самого мышления, потому что детерминистический анализ мышления необходимо предполагает вскрытие движущих мотивов мысли, потребностей и интересов, побуждений и тенденций, которые направляют движение мысли в ту или другую сторону. Так же точно, кто оторвал мышление от аффекта, тот наперед сделал невозможным изучение обратного влияния мышления на аффективную, волевую сторону психической жизни, ибо детерминистическое рассмотрение психической жизни исключает как приписывание мышлению магической силы определить поведение человека одной своей собственной системой, так и превращение мысли в ненужный придаток поведения, в его бессильную и бесполезную тень.


Анализ, расчленяющий сложное целое на единицы, снова указывает путь для разрешения этого жизненно важного для всех рассматриваемых нами учений вопроса.

Он показывает, что существует динамическая смысловая система, представляющая собой единство аффективных и интеллектуальных процессов. Он показывает, что во всякой идее (!) содержится в переработанном виде аффективное отношение человека к действительности, представленной в этой идее.

(!) Он позволяет раскрыть прямое движение от потребности и побуждений человека к известному направлению его мышления и обратное движение от динамики мысли к динамике поведения и конкретной деятельности личности.

Мы не станем останавливаться на других еще проблемах, так как они, с одной стороны, не могли войти в качестве непосредственного предмета исследования в нашу работу, а с другой стороны, будут затронуты нами в заключительной главе настоящей работы при обсуждении открывающихся перед ней перспектив.

Скажем лишь, что применяемый нами метод позволяет не только раскрыть внутреннее единство мышления и речи, но позволяет плодотворно исследовать и отношение речевого мышления ко всей жизни сознания в целом и к его отдельным важнейшим функциям.


Нам остается еще только в заключение этой первой главы наметить в самых кратких чертах программу нашего исследования. Наша работа представляет собой единое психологическое исследование чрезвычайно сложной проблемы, которая необходимо должна была составиться из ряда частных исследований экспериментально критического и теоретического характера.

Мы начинаем нашу работу с критического исследования той теории речи и мышления, которая знаменует собой вершину психологической мысли в этом вопросе и которая вместе с тем является полярно противоположной избранному нами пути теоретического рассмотрения этой проблемы.

Это первое исследование должно привести нас к постановке всех основных конкретных вопросов современной психологии мышления и речи и ввести их в контекст живого современного психологического знания.

Исследовать такую проблему, как мышление и речь, для современной психологии означает в то же самое время вести идейную борьбу с противостоящими ей теоретическими воззрениями и взглядами.


Вторая часть нашего исследования посвящена теоретическому анализу основных данных о развитии мышления и речи в филогенетическом и онтогенетическом плане.

Мы должны наметить с самого начала отправную точку в развитии мышления и речи, так как неправильное представление о генетических корнях мышления и речи является наиболее частой причиной ошибочной теории в этом вопросе.

Центр нашего исследования занимает экспериментальное изучение развития понятий в детском возрасте, которое распадается на две части: в первой мы рассматриваем развитие экспериментально образованных, искусственных понятий, во второй пытаемся изучить развитие реальных понятий ребенка.


Наконец, в заключительной части нашей работы мы пытаемся подвергнуть анализу на основе теоретических и экспериментальных исследований строение и функционирование процесса речевого мышления в целом.


Объединяющим моментом всех этих отдельных исследований является идея развития, которую мы пытались применить в первую очередь к анализу и изучению значения слова как единства речи и мышления.

*

Теперь, когда первая глава процитирована, и не осталось никаких сомнений в том, что достаточно пытливый читатель действительно ознакомился с содержанием цитаты, я снова прибегаю к цитированию, теперь уже только части текста, второй главы упомянутой книги, в отдельном блоке ниже.

*

(...) Но глубочайший кризис, переживаемый современной психологической мыслью, не мог не сказаться и на новом направлении в исследовании проблем детской логики. Он наложил печать двойственности на эти исследования, как на все выдающиеся и действительно прокладывающие новые пути психологические произведения эпохи кризиса.

В этом смысле книги Пиаже тоже могут быть с полным основанием сравнены с работами Фрейда, Блонделя и Леви Брюля, о которых мы говорили выше. Как те, так и эти – детища кризиса, охватившего самые основы нашей науки, знаменующего превращение психологии в науку в точном и истинном значении этого слова и проистекающего из того, что (!) фактический материал науки и ее методологические основания находятся в резком противоречии.


Кризис в психологии есть прежде всего кризис методологических основ этой науки. Корнями своими он уходит в ее историю. Сущность его заключается в борьбе материалистических и идеалистических тенденций, которые столкнулись в этой области знания с такой остротой и силой, с какой они сейчас не сталкиваются, кажется, ни в какой другой науке.


Историческое состояние нашей науки таково, что, говоря словами Брентано, (!) «существует много психологии, но не существует единой психологии».

Мы могли бы сказать, что именно потому и возникает много психологии, что нет общей, единой психологии.

Это значит, что отсутствие единой научной системы, которая охватывала бы и объединяла все современное психологическое знание, приводит к тому, что каждое новое фактическое открытие в любой области психологии, выходящее за пределы простого накопления деталей, вынуждено создавать свою собственную теорию, (!) свою систему для объяснения и понимания вновь найденных фактов и зависимостей , вынуждено создавать свою психологию – одну из многих психологий.


Так создали свою психологию Фрейд, Леви Брюль, Блондель. Противоречие между фактической основой их учений и теоретическими конструкциями, возведенными на этой основе; (!) идеалистический характер этих систем, принимающий глубоко своеобразное выражение у каждого из авторов; (!) метафизический привкус в целом ряде их теоретических построений – все это неизбежное и роковое обнаружение той двойственности, о которой мы говорили выше как о печати кризиса.

Эта двойственность проистекает из того, что наука, делая шаг вперед в области накопления фактического материала, делает два шага назад в его теоретическом истолковании и освещении.

Современная психология почти на каждом шагу являет печальнейшее зрелище того, как новейшие и важнейшие открытия, составляющие гордость и последнее слово науки, положительно (!) вязнут в донаучных представлениях, в которые обволакивают их ad hoc созданные полуметафизические теории и системы.

*

В своё время, читая Фрейда, я сделал подобные наблюдения. Особенно сложно было понять то, что казалось само собой разумеющимся. Упоминание каких-то терминов, всем, казалось бы, известных, вступало в противоречие с моим интуитивным пониманием этого термина в связи с тем контекстом, где термин употреблялся.

На примере всего одного термина "невроз" видно, что разные авторы употребляли его в разных значениях, и каждый ещё и толковал по-своему происхождение этого всякий раз индивидуально понимаемого "невроза". Достаточно внимательно ознакомиться с
 вики-статьями "невроз" и "невроз в психоанализе", чтобы убедиться в этом быстро.

Особенно "интересно" становится изучать психологическую, так сказать, мысль, когда у одного и того же автора, по мере трансформации представлений этого автора, даже один и тот же термин (если не ошибаюсь, тот же "невроз" у того же Фрейда) приобретает разные значения в разных книгах.

Похоже, психологи не обременили себя ведением какого-то общего словаря устоявшихся терминов, где, по мере трансформации значений и усложнения этих терминов, делались бы соответствующие корректуры, с целью синхронизации понятий, не говорю уже об индексе, отражающем географию употребления этих терминов у хотя бы самых значимых авторов.

Поэтому можно понять мои чувства, когда я наткнулся на критические замечания профессионала о психологии, процитированные выше. Они хорошо отражают мои личные впечатления от знакомства с психологической мыслью.

Понятно и высмеивающие отношение в адрес психологии со стороны Андрея Владимировича Курпатова, мол, они там совсем уже запутались и сами не знают, что говорят, заметно отдалившись от науки в сторону "шаманизма".

Тем не менее, в оправдание психологов, я бы привёл соображение о том, что человек слишком сложен для современной науки, и пока никакая наука не дала достаточно успешной модели человека, в контексте заметных прорывов в той же психологии.

Поэтому, оставив за скобками частное мнение Андрея Владимировича Курпатова, я бы сфокусировался на приводимых им фактах, открытиях современной науки, которые дают надежду лучше понять работу нашей психики.

*

Давайте посмотрим, что пишет Курпатов в книге "Красная таблетка-2" о роли сознания и поведенческих автоматизмов.

*

"Когда вы отпрыгиваете от внезапно появившегося рядом с вами автомобиля, вы действуете не сознательно, а подсознательно.

Решение в данном случае принимается вашим мозгом на уровне подкорковых ядер (так называемый «короткий путь»), о чём я уже вкратце говорил, когда рассказывал о работе ретикулярной формации.

Да, потом вы осознаете, что случилось. До вас, что называется, дойдёт. Вы начнёте думать о том, какой водитель «козёл», как вам повезло и как же чудесным образом вы сумели быстро среагировать.

Но не спешите надевать лавры на чело перепуганного случившимся сознания. Решение было принято вашим мозгом без его участия. Что бы вы сейчас про это ни думали…


Когда пилот за доли секунды принимает решение, это решение принимает не он, а набор выученных, натренированных в его мозге автоматизмов.

Да, есть автоматизмы оценки ситуации, автоматизмы определённого порядка действий в них.


Если же вы в этом сомневаетесь, то садитесь за учебники по автопилотированию, выучите их все от корки до корки, а потом сразу – за штурвал.

Мы возьмём секундомер (я, правда, с вами точно не полечу) и будем замерять, сколько времени у вас будет уходить на принятие сознательных решений, когда соответствующих поведенческих автоматизмов в вашем мозгу ещё не сформировано, а одни только «знания» в нём и есть.
"

*

Итак, в приведённом выше материале, я вижу доказательство невозможности научиться только по книге, без практики этих тезисов. Описанный умозрительный пример с пилотом это наглядно показывает.

Далее я хотел бы процитировать ещё один отрывок из книги Курпатова "Красная таблетка-2".

*

"Когнитивный психолог, профессор Исследовательского института Ротмана в Торонто Эндель Тульвинг исследовал пациента с особенной формой амнезии. Этот человек помнил практически все факты, которые знал до болезни, но не сохранил так называемые эпизодические воспоминания.

К эпизодическим воспоминаниям относятся те, которые:
• во первых, как то связаны с нами лично (то есть, по сути, это автобиографические воспоминания);
• во вторых, включающие временны;е (когда данное событие случилось), пространственные (где это событие случилось) и эмоциональные характеристики (как оно было тогда воспринято, какие чувства вызвало).

Допустим, вы знаете, что есть группа Queen, что её главные хиты – «Богемская рапсодия», ”We Will Rock You” и ”We Are the Champions”, что её солистом был Фредди Меркьюри, который был геем и умер от СПИДа. А ещё он спел в замечательном дуэте с Монсеррат Кабалье «Барселону». Всё это так называемая семантическая память, или память на какие то факты.

Но были ли вы когда то на концерте этой группы? Или, может быть, вы смотрели фильм о ней? Вам он понравился? А как вы познакомились с их музыкой? Эти вопросы уже на эпизодическую память.

Итак, Тульвинг обнаружил пациента, который не мог вспомнить события своего прошлого, но при этом сохранил довольно точные знание о мире. Как вы думаете, если бы Тульвингу пришло в голову спросить этого пациента о его планах на будущее, что бы он ему ответил?

Думаю, вы догадались – ничего. Этот пациент буквально впадал в ступор, когда нужно было ответить на вопрос, что он собирается делать завтра. То есть без эпизодической памяти мы в буквальном смысле этого слова не можем представить себе своё будущее вообще.

Или, если рассмотреть это под другим углом: для того чтобы представить себе своё будущее, мы должны перелистать альбом своих автобиографических воспоминаний и сшить из них некий образ этого самого своего возможного будущего.

Если шить его не из чего, то есть известные нам факты никак не связаны с нашими личными мотивациями и переживаниями, мы, даже имея на руках все вводные, не можем сложить их в картинку будущего. Зная даже всё, мы не сможем представить, что же случится завтра.

Такова особенность нашей памяти: нам недостаточно знать какие то факты, в чём то теоретически разбираться, для того чтобы увидеть будущее, учитывающее их. Нет, мы в любом случае будем опираться лишь на свой собственный жизненный опыт.

Старики раньше говорили: «Всё сдюжим, только б не было войны». Нам, не заставшим ужасы войны, этого не понять. То есть мы теоретически, конечно, понимаем, что мир значительно лучше войны, но у нас нет картинки, разворачивающей в нашем будущем войну.

Мы можем думать, что война возможна, но мы не можем себе представить, ощутить, что она станет нашей реальностью. В нашей эпизодической памяти просто нет соответствующих файлов.

Зная даже всё, мы не сможем представить, что же случится завтра.
"

*

Итак, сухой остаток: 1) сознание, даже имея в памяти все необходимые теоретические факты, требует также наличия поведенческих автоматизмов для выполнения конкретных, не теоретических задач в действительности; 2) особенность нашей памяти: нам недостаточно знать какие то факты, в чём то теоретически разбираться, для того чтобы увидеть будущее, учитывающее их, мы в любом случае будем опираться лишь на свой собственный жизненный опыт.

*

Когда говорят "психология", что имеют в виду? Как бы понятно, что это наука, она изучает психику, есть учёные исследователи, которые в этом задействованы, и даже искренне, от души желают психику изучать. Между прочим, изучать - еще не значит консультировать и практиковать. На каком основании такие консультации и практика допускаются в жизнь - это ещё отдельные вопросы.

*

Что делает науку наукой? Понятный метод, который даёт проверяемые результаты. Метод Выготского, показанный выше, дал Выготскому возможность понять роль внутренней речи человека. Пиаже этого сделать не смог.

*

Теперь мне ещё требуется уточнить понятие внутренней речи, оформленное Выготским.

Внутренняя речь детей изучалась Пиаже и была им названа как "эгоцентрическая речь".

Эгоцентрическая речь у детей рассматривалась Пиаже в связи с, и в отличие от социализированной речи.

Вот как описывает эгоцентрическую речь сам Пиаже, в цитировании Выготского.

*
"
Таким основанием теории Пиаже является первое его исследование, посвященное выяснению функций речи у детей. В этом исследовании Пиаже приходит к выводу, что все разговоры детей можно подразделить на две большие группы, которые можно назвать эгоцентрической и социализированной речью.

Под именем эгоцентрической речи Пиаже разумеет речь, отличающуюся прежде всего своей функцией.

«Эта речь эгоцентрична, – говорит Пиаже, – прежде всего потому, что ребенок говорит лишь о себе, и главным образом потому, что он не пытается стать на точку зрения собеседника» (1, 72). Он не интересуется тем, слушают ли его, не ожидает ответа, он не испытывает желания воздействовать на собеседника или действительно сообщить ему что нибудь.

Это монолог, напоминающий монолог в драме, сущность которого может быть выражена в одной формуле: «Ребенок говорит сам с собой так, как если бы он громко думал. Он ни к кому не обращается» (1, 73).

Во время занятий ребенок сопровождает свои действия отдельными высказываниями, и вот этот словесный аккомпанемент детской деятельности Пиаже и отличает под именем эгоцентрической речи от социализированной детской речи, функция которой совершенно иная. Здесь ребенок действительно обменивается мыслями с другими; он просит, приказывает, угрожает, сообщает, критикует, задает вопросы.

*

Пиаже стремился собрать все возможные факты и затем непредвзято на них смотреть, в надежде составить строгую теорию. И это Пиаже не удалось.

Вот что пишет об этом Выготский.

*

"
Но Пиаже не удалось избежать, как и всем остальным исследователям, той роковой двойственности, на которую обрекает современный кризис психологической науки даже лучших ее представителей. Он надеялся укрыться от кризиса за надежной, высокой стеной фактов. Но факты ему изменили и предали его. Они привели к проблемам. Проблемы – к теории, пусть неразвитой и неразвернутой, но тем не менее подлинной теории, которой так стремился избегнуть Пиаже. Да, в его книгах есть теория. Это – неизбежно, это – судьба.

«Мы просто старались, – рассказывает Пиаже, – следить шаг за шагом за фактами в том их виде, в каком их нам преподнес эксперимент. Мы, конечно, знаем, что эксперимент всегда определяется породившими его гипотезами, но пока мы ограничили себя только лишь рассмотрением фактов» (1, 64).

Но кто рассматривает факты, неизбежно рассматривает их в свете той или иной теории.
"

*

Далее Выготский показывает, как он пришёл к выводу о том, что детская речь, названная Пиаже эгоцентрической и привязываемая Пиаже к детскому эгоцентризму, в его (Выготского) теории выполняет роль скорее инструмента самостоятельного научения при столкновении с трудностями.

Выготский более не называет такую речь эгоцентрической, но называет её внутренней.

Мне придётся процитировать, для большей ясности, часть пояснений Выготского, по поводу того, как и что он выяснил, относительно феномена внутренней речи. Важно понимать, что сами исследования Выготский опубликовал отдельно, и, конечно же, не делал далеко идущих выводов на основании только одного примера, упомянутого ниже для иллюстрации.

*

"Наши исследования привели нас к выводу, что эгоцентрическая речь ребенка очень рано начинает выполнять в его деятельности чрезвычайно своеобразную роль. Мы постарались проследить в своих опытах, в общем сходных с опытами Пиаже, чем вызывается эгоцентрическая речь ребенка, какие причины порождают ее.

Для этого мы организовали поведение ребенка таким же образом, как и Пиаже, с той только разницей, что мы ввели целый ряд затрудняющих поведение ребенка моментов.

Например, там, где дело шло о свободном рисовании детей, мы затрудняли обстановку тем, что в нужную минуту у ребенка не оказывалось под рукой необходимого ему цветного карандаша, бумаги, краски и т. д. Короче говоря, мы вызывали экспериментально нарушения и затруднения в свободном течении детской деятельности.

Наши исследования показали, что коэффициент эгоцентрической детской речи, подсчитанный только для этих случаев затруднений, быстро возрастает почти вдвое по сравнению с нормальным коэффициентом Пиаже и с коэффициентом, вычисленным для тех же детей в ситуации без затруднений. Наши дети показали, таким образом, нарастание эгоцентрической речи во всех тех случаях, где они встречались с затруднениями. Ребенок, натолкнувшись на затруднение, пытался осмыслить положение: «Где карандаш, теперь мне нужен синий карандаш; ничего, я вместо этого нарисую красным и смочу водой, это потемнеет и будет как синее». Все это – рассуждения с самим собой.

При подсчете тех же самых случаев, но без экспериментально вызванных нарушений деятельности мы получили даже несколько более низкий коэффициент, чем у Пиаже. Таким образом, мы приобретаем право полагать, что затруднения или нарушения гладко текущей деятельности являются одним из главных факторов, вызывающих к жизни эгоцентрическую речь.

Читатель книги Пиаже легко увидит, что сам по себе найденный нами факт может быть легко теоретически сопоставлен с двумя мыслями, с двумя теоретическими положениями, неоднократно развиваемыми Пиаже на протяжении его изложения.

Это, во первых, закон осознания, формулировка которого принадлежит Клапареду и который гласит, что затруднения и нарушения в автоматически текущей деятельности приводят к осознанию этой деятельности, затем положение о том, что появление речи всегда свидетельствует об этом процессе осознания. Нечто подобное могли мы наблюдать у наших детей: у них эгоцентрическая речь, т. е. попытка в словах осмыслить ситуацию, наметить выход, спланировать ближайшее действие, возникла в ответ на трудности в том же положении, только несколько более сложного порядка.

Ребенок старшего возраста вел себя несколько иначе: он всматривался, обдумывал (о чем мы судим по значительным паузам), затем находил выход. На вопрос, о чем он думал, он всегда давал ответы, которые в значительной степени можно сблизить с мышлением вслух дошкольника. Мы, таким образом, предполагаем, что та же операция, которая у дошкольника совершается в открытой речи, совершается у школьника уже в речи внутренней, беззвучной.

Но об этом мы скажем несколько дальше. Возвращаясь к вопросу об эгоцентрической речи, мы должны сказать, что, видимо, эгоцентрическая речь, помимо чисто экспрессивной функции и функции разряда, помимо того, что она просто сопровождает детскую активность, очень легко становится средством мышления в собственном смысле, т. е. начинает выполнять функцию образования плана разрешения задачи, возникающей в поведении.

Для иллюстрации ограничимся одним примером. Ребенок (5; лет) рисует – в наших опытах – трамвай: обводя карандашом линию, которая должна изображать одно из колес, ребенок с силой нажимает на карандаш. Графит ломается. Ребенок пытается все же, с силой нажимая карандашом на бумагу, замкнуть круг, но на бумаге не остается ничего, кроме вогнутого следа от сломанного карандаша.

Ребенок произносит тихо, как будто про себя: «Оно сломанное» – и начинает красками, отложив карандаш, рисовать поломанный, находящийся после катастрофы в ремонте вагон, продолжая говорить время от времени сам с собой по поводу изменившегося сюжета его рисунка.

Это случайно возникшее эгоцентрическое высказывание ребенка настолько ясно связано со всем ходом его деятельности, настолько очевидно образует поворотный пункт всего его рисования, настолько недвусмысленно говорит об осознании ситуации и затруднения, о поисках выхода и создания плана и нового намерения, которые определили весь путь дальнейшего поведения, – короче, настолько неотличимо по всей своей функции от типического процесса мышления, что принять его за простой аккомпанемент, не вмешивающийся в течение основной мелодии, за побочный продукт детской активности просто невозможно.

Мы не хотим вовсе сказать, что эгоцентрическая речь ребенка проявляется всегда только в этой функции. Мы не хотим утверждать далее, что эта интеллектуальная функция эгоцентрической речи возникает у ребенка сразу.

В наших опытах мы могли проследить достаточно подробно чрезвычайно сложные структурные изменения и сдвиги во взаимном сплетении эгоцентрической речи ребенка и его деятельности.

Мы могли наблюдать, как ребенок в эгоцентрических высказываниях, сопровождающих его практическую деятельность, отражает и фиксирует конечный результат или главные поворотные моменты своей практической операции; как эта речь по мере развития деятельности ребенка сдвигается все более и более к середине, а затем к началу самой операции, приобретая функции планирования и направления будущего действия.

Мы наблюдали, как слово, выражающее итог действия, неразрывно сплеталось с этим действием, и именно в силу того, что оно запечатлевало и отражало в себе главнейшие структурные моменты практической интеллектуальной операции, само начинало освещать и направлять действие ребенка, подчиняя его намерению и плану, поднимая его на ступень целесообразной деятельности.

Здесь происходило нечто, близко напоминающее давно сделанные фактические наблюдения в отношении сдвига слова и рисунка в первоначальной изобразительной деятельности ребенка.

Как известно, ребенок, берущий впервые в руки карандаш, сначала рисует, а затем называет то, что у него получилось.

Постепенно, по мере развития его деятельности, называние темы рисунка сдвигается к середине процесса, а затем идет наперед, определяя цель будущего действия и намерение того, кто его выполняет.

Нечто подобное происходит и с эгоцентрической речью ребенка вообще, и мы склонны в этом сдвиге называния в процессе детского рисования видеть частный случай более общего закона, о котором мы говорили. Но в наши задачи сейчас не входит ни более близкое определение удельного веса данной функции в ряду других функций, выполняемых эгоцентрической речью, ни более близкое рассмотрение всей динамики структурных и функциональных сдвигов в развитии эгоцентрической речи ребенка – об этом в другом месте.

Нас же интересует существенно иное: функция и судьба эгоцентрической речи. В зависимости от пересмотра вопроса о функции эгоцентрической речи стоит и вопрос об истолковании того факта, что эгоцентрическая речь исчезает на пороге школьного возраста. Здесь прямое экспериментальное исследование самой сути вопроса чрезвычайно затруднено. В эксперименте мы находим только косвенные данные, которые дают повод для построения намеченной нами гипотезы, заключающейся в том, что в эгоцентрической речи мы склонны видеть переходную стадию в развитии речи от внешней к внутренней.

Сам Пиаже, разумеется, не дает для этого никакого основания и нигде не указывает на то, что эгоцентрическую речь следует рассматривать в качестве переходного этапа.

Напротив, Пиаже считает, что судьба эгоцентрической речи – отмирание, вопрос же о развитии внутренней речи ребенка остается во всем его исследовании вообще наиболее темным из всех вопросов детской речи, и возникает представление, что внутренняя речь, если понимать под этим внутреннюю в психологическом смысле слова речь, т. е. речь, исполняющую внутренние функции, аналогичные эгоцентрической внешней речи, предшествует внешней, или социализированной, речи.

Как ни чудовищно это положение с точки зрения генетической, мы думаем, что именно к такому выводу должен был бы прийти Пиаже, если бы он последовательно и до конца развил свой тезис о том, что социализированная речь возникает позже эгоцентрической и утверждается только после ее отмирания.

Однако, несмотря на теоретические взгляды самого Пиаже, целый ряд объективных данных в его исследовании, отчасти и собственные наши исследования говорят в пользу того предположения, которое мы сделали выше и которое, конечно, является только гипотезой, но с точки зрения всего того, что мы знаем сейчас о развитии детской речи, гипотезой, наиболее состоятельной в научном отношении.

В самом деле, стоит только сравнить количественно эгоцентрическую речь ребенка с эгоцентрической речью взрослого, для того чтобы заметить, что взрослый гораздо богаче своей эгоцентрической речью, ибо все, что мы обдумываем молча, является с точки зрения функциональной психологии такой эгоцентрической, а не социальной речью.

Д. Уотсон сказал бы, что она является речью, служащей для индивидуального, а не социального приспособления.


Таким образом, первое, что роднит внутреннюю речь взрослого человека с эгоцентрической речью дошкольника, – это общность функции: и та и другая есть речь для себя, отделившаяся от речи социальной, выполняющей задачи сообщения и связи с окружающими.

Стоит только прибегнуть в психологическом эксперименте к способу, предложенному Уотсоном, и заставить решать человека какую-нибудь мыслительную задачу вслух, т. е. вызвать обнаружение его внутренней речи, и мы сейчас же увидим глубокое сходство, существующее между этим мышлением вслух взрослого человека и эгоцентрической речью ребенка.

Второе, что роднит внутреннюю речь взрослого человека с эгоцентрической речью ребенка, – это их структурные особенности. В самом деле, Пиаже уже удалось показать, что эгоцентрическая речь обладает следующим свойством: (!) она непонятна окружающим, если ее записать просто в протокол, т. е. оторвать от того конкретного действия, от той ситуации, в которой она родилась.

Она понятна только для себя, она сокращена, она обнаруживает тенденцию к пропускам или коротким замыканиям, она опускает то, что находится перед глазами, и, таким образом, она претерпевает сложные структурные изменения.

Достаточно простейшего анализа для того, чтобы показать, что эти структурные изменения имеют тенденцию, совершенно сходную с той, которую можно признать как основную структурную тенденцию внутренней речи, именно тенденцию к сокращению.

Наконец, устанавливаемый Пиаже факт быстрого отмирания эгоцентрической речи в школьном возрасте позволяет предположить, что в данном случае происходит не просто отмирание эгоцентрической речи, а ее превращение во внутреннюю речь, или уход ее внутрь.

К этим теоретическим соображениям мы хотели бы прибавить еще соображение, продиктованное экспериментальным исследованием, которое показывает, как в одной и той же ситуации у дошкольника и у школьника возникает то эгоцентрическая речь, то молчаливое обдумывание, т. е. процессы внутренней речи.

Это исследование показало нам, что критическое сравнение в переходном по отношению к эгоцентрической речи возрасте одинаковых экспериментальных ситуаций приводит к установлению того несомненного факта, что процессы молчаливого обдумывания могут быть с функциональной стороны эквивалентны процессам эгоцентрической речи.


Если бы наше предположение сколько-нибудь оправдалось в ходе дальнейших исследований, мы могли бы сделать вывод, что процессы внутренней речи образуются и складываются у ребенка примерно в первом школьном возрасте, и это дает основание быстрому падению коэффициента эгоцентрической речи в школьном возрасте.
В пользу этого говорят наблюдения Леметра и других авторов над внутренней речью в школьном возрасте.

Эти наблюдения показали, что тип внутренней речи у школьника является еще в высшей степени лабильным, неустановившимся, что говорит в пользу того, что перед нами генетически молодые, недостаточно оформившиеся и неопределившиеся процессы.


Таким образом, если бы мы хотели суммировать основные результаты, к которым приводит нас фактическое исследование, мы могли бы сказать, что как функция, так и судьба эгоцентрической речи в свете новых фактических данных отнюдь не подтверждают приведенного выше положения Пиаже, рассматривающего эгоцентрическую речь ребенка как прямое выражение эгоцентризма его мысли.


(!) Приведенные нами выше соображения не говорят в пользу того, что до 6–7 лет дети думают и действуют более эгоцентрично, чем взрослые. Во всяком случае, эгоцентрическая речь в рассмотренном нами разрезе не может явиться подтверждением этого.

(!) Интеллектуальная функция эгоцентрической речи, стоящая, по видимому, в непосредственной связи с развитием внутренней речи и ее функциональных особенностей, ни в какой мере не является прямым отражением эгоцентризма детской мысли, но показывает, что эгоцентрическая речь очень рано при соответствующих условиях становится средством реалистического мышления ребенка.


Поэтому основной вывод, который делает Пиаже из своего исследования и который позволяет ему перейти от наличия эгоцентрической речи в детском возрасте к гипотезе об эгоцентрическом характере детского мышления, снова не подтверждается фактами. Пиаже полагает, что если речь ребенка в 6; лет на 44–47 % эгоцентрична, то и мышление ребенка в 6; лет также еще эгоцентрично в размерах от 44 до 47 %.

(!) Но наши опыты показали, что между эгоцентрической речью и эгоцентрическим характером мышления может не существовать никакой связи.


В этом главный интерес наших исследований в том разрезе, который определяется задачами этой главы. Перед нами – несомненный, установленный экспериментально факт, который остается в силе независимо от того, насколько состоятельной или несостоятельной окажется связываемая нами с этим фактом гипотеза.

(!) Повторяем, это факт, что эгоцентрическая речь ребенка может не только не являться выражением эгоцентрического мышления, но и выполнять функцию, прямо противоположную эгоцентрическому мышлению, функцию (!) реалистического мышления, сближаясь не с логикой мечты и сновидения, а с логикой разумного, целесообразного действия и мышления.

Таким образом, прямая связь между фактом эгоцентрической речи и вытекающим из этого факта признанием эгоцентрического характера детского мышления не выдерживает экспериментальной критики.

Это – главное и основное, это – центральное, а вместе с этой связью падает и главное фактическое основание, на котором построена концепция детского эгоцентризма. Несостоятельность концепции с теоретической стороны, с точки зрения общего учения о развитии мышления мы пытались раскрыть в предшествующей части.
"

*

В связи с феноменом внутренней речи меня интересует то, что я, для большей наглядности, называю эффектом скрытой сути.

Трансформируя немного на свой лад, внутренняя речь выглядит так, будто её речущий (оратор) смотрит на какую-то суть, видит эту суть, и озвучивает свои отклики и думы по поводу этой сути. А изюм ситуации в том, что слушателю суть не видна, вообще, он не видит её, и вынужден догадываться по содержанию внутренней речи о содержании сути. Но беда в том, что внутренняя речь - речь эгоцентрическая, а не социальная. Роль этой речи может быть, как гениально понял Выготский, и в том, чтобы помогать справиться с возникшими трудностями себе самому. Это разговор с самим собой, прежде всего. А не коммуникация с кем-то другим.

*

И вот теперь я могу себе позволить излагать чуть короче. Большинство психологической литературы обладает, в той или иной мере, эффектом скрытой сути, являясь размышлениями автора с самим собой, или неким диалогом с невидимыми читателю то ли коллегами, то ли оппонентами. Это очень специальная литература. Которую хорошо если сам автор сможет однажды изложить более системно.

К сожалению, по моим наблюдениям, эффект "многих психологий" никуда не ушёл, и так и не появилось общей психологии. Что неудивительно, если принять во внимание, что сам человек - система наиболее сложная из всех известных человеку. Что как раз не обесценивает психологию как науку, но делает её одной из самых важных, если не самой важной. Если человек не разберётся в себе и не сумеет отыскать гармоничный способ жить в природе - человечеству угрожает гибель как виду от своих собственных ошибок.

*


Ввиду той же сложности, "обычному", "простому" человеку невозможно в одиночку разобраться в науке психологии. Это порождает массу обмана, включая и само-обман, массу заблуждений, кривотолков, шарлатанства, манипуляций, чего угодно ещё - разных околонаучных брожений. Что естественно, но требуется трезво это сознавать тем, кто не хочет навечно погрязнуть в "психологических штучках" и пойти дальше.


*

Итак, любой науке требуется метод, и если психология желает быть наукой, ей также требуется свой метод. Для каждой конкретной задачи это может быть свой отдельный метод.

Пример того как метод влияет на результаты мы рассмотрели используя методологические рассуждения Выготского, который предлагает анализ "единиц" вместо анализа "элементов".

Существенным требованием к "единице" является, с одной стороны - неразложимость на дальнейшие сходные единицы, с другой стороны - наличие свойств, которые бы давали возможность объяснить весь спектр рассматриваемых явлений.

Выготский приводит иллюстрацию: нельзя ожидать объяснения свойств воды, если рассматривать такие элементы как водород и кислород, без учёта характерных связей, образованных этими элементами - молекул воды. Молекула воды является такой "единицей", способной пояснить свойства воды в быту - закон Архимеда, способность тушить обычный огонь, а разложение на атомарные элементы не даёт в одиночку таких возможностей.

*

Здесь кажется уместным говорить о некоем "законе" "уровней" - на каждом уровне взаимодействий проявляются свои закономерности. Даже хорошо изучив атомарный "уровень", невозможно хорошо ориентироваться на молекулярном уровне, не изучив и его, этот самый молекулярный уровень. И для понимания и решения многих вопросов этого молекулярного уровня знания об атомарном уровне или не нужны и никак не помогают, или даже мешают.

Важно здесь понять, что, возможно (!), да, возможно - не всегда работает тенденция "от простого к сложному", принимаемая за повсеместное как бы свойство мироустройства, что ли. То есть, существует тенденция думать, что есть общие формулы законов, высокого, так сказать, уровня, включающие в себя более "местные" законы как частные случаи. Отсюда один шаг до желания создать "единую теорию всего", что так и не удалось Эйнштейну, который якобы над чем-то таким работал.

Подробнее с этой концепцией можно ознакомиться у автора Виктор Стешенко по ссылке http://proza.ru/2017/05/21/1350

Однако, я не исключаю, может оказаться и так, что какие-то законы на конкретном уровне конкретной системы не могут быть ни частными случаями законов более "высоких" уровней, как не могут они быть выведены из законов более "низких" уровней.

*

Здесь мы подходим к самому интересному. Может оказаться, что определённые задачи, встающие перед человеком, не могут быть решены никак, кроме как самим человеком. Речь о том, что иногда называют духовной жизнью.

*

Дальше я позволю себе ступить на тонкий лёд и рассмотреть кое-какие построения, которые делаются так называемыми ищущими людьми - в моём понимании (говорю это с уважением) это люди, которые не удовлетворяются догмами и ищут свои собственные ответы на свои вопросы, делясь своими находками в интернете. Ищущие люди неизбежно выходят за рамки того, что известно науке, строя свои собственные предположения.

Не вижу в этом ничего решительно предосудительного, с той оговоркой, если все участники процесса трезво понимают, что речь идёт не о буквальной действительности, а о системе предположений, о моделировании действительности в мире конкретного ищущего.

То есть, мистические построения - это модели, выстроенные интуицией ищущих. Здесь важно отличать предназначение этих моделей - чтобы это стало наукой, хотя бы наукой о себе для себя, где есть метод, инструменты, способы предсказать и воспроизвести результаты своих действий, или же эта модель создавалась для того, чтобы довольствоваться ею как некой версией объяснения происходящего с человеком, за неимением лучших объяснений.

*

Попробуем рассмотреть, что может сделать сам человек на уровне своего сознания.

Может ли человек выделить в своём сознании какие-то "единицы"?

*

Изложу, для примера, мысль одного автора, пожелавшего остаться неизвестным, и даже активно настоявшим на этой неизвестности неоднократно. Назову этого автора, просто для однозначности изложения, Тим.

Представьте себе ситуацию, в которой вы уловили факт появления какой угодно собственной мысли. Представили?

На основании этого Тим делает следующие заключения.

Факт улавливания собственной мысли очерчивает - внутри вас самих - существование того, кто эту мысль явил, и того, кто это пронаблюдал.

Далее Тим предлагает перенести своё внимание на того, кто наблюдает. Это якобы сделает человека из безвольного зрителя кем-то ещё, добавит степень свободы, что ли. Расширит возможности.


Откровенно скажу, что я, во-первых, не понимаю, что вообще Тим в точности говорит. Дело в том, что я и так ощущаю себя наблюдателем, в момент осознания факта появления какой угодно мысли. Поэтому куда переносить внимание из себя-наблюдателя, непонятно. Во-вторых, не до конца понятно, что такое безвольный зритель, как это? Я сразу ощущаю себя наблюдателем и обладателем конкретной воли, которая имеет свои ограничения, но она есть и ощущается частью моего ядра. Снова, требуется уточнять, а что понимает Тим под волей и безвольным.

Мне также непонятно, какие единицы выделяет Тим в поле внимания? Того-кто-порождает мысли и того-кто-наблюдает-мысли, а также того-кто-наблюдает-за-всем-сразу?

Но самое интересное, в связи со сказанным выше, что, похоже, порождение мысли не является процессом того же уровня, что и наблюдение. Похоже, что сознание является иным уровнем по отношению к мыслям, отчего и не может видеть их образование, получая их в готовом виде, по факту сформированности мысли как феномена в поле внимания.

Подобно тому как человек не видит молекул, но видит воду, или только поверхность воды, или видит блики света на воде, но не видит отдельных фотонов, так и сознание не видит, как мысль "собирается", рождается, и может только осознавать факт появления готовой мысли, да и то, мысль не осознаётся как мысль отдельно, но как часть чего-то ещё, какого-то процесса, в котором присутствует и наблюдатель.

Что считать мыслью? Промелькнувшее воспоминание? Улавливание знакомого запаха? Ощущение процесса вспоминания, когда стараешься вспомнить, что это за запах, но никак не вспоминается. Яркие образы, нахлынувшие в связи с запахом, который, наконец, вспомнился? Или, когда я бегу, ощущая то дыхание, то стопы, то слаженную работу всего тела, его движение, то ситуацию вокруг, то отдельные мысли, не связанные с ситуацией, но приходящие в виде размышлений, смешанных из образов, слов, звуков, ощущений?

Что из этого именно мысли и что с ними делать? Является ли мысль той единицей, которая поможет сознанию понять себя, например, в "простой" задаче - как не испытывать гнева, или как не переходить черту между конструктивным гневом (если можно так сказать) и недопустимой деструкцией в связи со слишком сильным гневом? Перенос внимания с гнева на наблюдателя поможет? Но для этого нужно хотя бы вспомнить о таком действии, а если в гневе ничего не вспоминается и я зациклен на самом гневе, что тогда? Является ли схема мысль-наблюдатель достаточной для решения всех задач, которые ставит передо мной жизнь?


Также Тим рекомендует смотреть сериал "Махакали. Конец-это начало", состоящий из 95 серий, не просто следя за сюжетом, но понимая, что каждый герой представляет собой некий принцип. Притом, не всегда понятно, это некий физический принцип внешнего материального мира, или же речь о человеке, а может быть, более конкретно, о внутреннем мире человека и каких-то принципах, действующих там?

*

Не желая полагать Тима ни шарлатаном, ни заблуждающимся, я, тем не менее, позволяю себе скепсис, с целью понять ход мысли Тима и направленность его мысли. И не понимаю.

Скажем, просмотр "Махакали", на мой взгляд, похож на чтение лётного учебника без формирования нужных автоматизмов, но ещё и без гарантии, что этот Махакали-учебник является учебником именно для современной модели самолёта, ведь кроме принципов есть ещё конкретное наполнение, без которого человек тоже не может взаимодействовать с действительностью, и это конкретное наполнение современного человека сильно отличается от наполнения тех времён, когда принципы, показанные в Махакали, были сформулированы.

Известно, что для понимания нового материала требуется особое изложение, когда новые принципы формируются с помощью подручного материала, из понятий, которые в ходу сегодня - а это совсем не то, что показывают в Махакали, и это скорее мешает. Слишком много звеньев-посредников. Требуется более современная инструкция. Также, при всём уважении к труду создателей Махакали, не помешал бы и сжатый набор тезисов, поясняющих суть иллюстраций.

Поясню этот момент отдельно.

Почти наверняка, если человек увлёкся эзотерикой, такой человек слышал об Анубисе. Но всякий ли такой увлёкшийся понимает суть понятия, которое было названо "Анубис"? Ниже цитирую из статьи "Анубис" в википедии.

"О небесном характере Анубиса Плутарх писал[2]:

Под Анубисом они понимают горизонтальный круг, отделяющий невидимую часть мира, называемую ими Нефтидой, от видимой, которой они дали имя Исиды. И поскольку этот круг равно соприкасается с границами тьмы и света, его можно считать общим для них. Из этого обстоятельства и возникает сходство, которое они вообразили между Анубисом и Собакой, животным, которое одинаково бдительно и днём, и ночью."

Но даже тогда, как мы уже знаем, человек получает набор фактов, знаний, которые крайне сложно, практически невозможно приложить к себе, трансформировав себя к новым качествам. И здесь тоже требуется тонкое разделение: а для чего человек хочет трансформировать себя? Для того, чтобы улучшить качество своей жизни в существующем раскладе? Или для того, чтобы новым собой создавать иную жизнь?

*

На мой личный взгляд, внутренний наблюдатель может оказаться той самой неделимой единицей, обладающей свойствами не только наблюдения, но и волевого проявления, и других качеств, подобно молекуле, которая обладает несколькими компонентами, но должна на уровне сознания рассматриваться как единое целое. Но для какой задачи может пригодиться такая "единица", кроме общей формулы "познание себя"? Является ли эта единица единственной или требуется рассмотреть и другие единицы для внутреннего понимания феномена сознания?

Внутренний наблюдатель иногда обозначается как "я есть" или "аз есмь", в связи с чем я немного разверну проблематику вокруг так называемого "я".

Когда я говорю "я", то нет возможности отыскать в языке точное соответствие. Чтобы это соответствие там появилось, требуется указать на некий известный уже класс явлений, ввиду того, что речь - это всегда отсылка к известному, уже названному и понятому другими.

Но можно ли всем другим понять то, что есть конкретный я? Это невозможно по ряду причин. Среди этих причин я могу ниже перечислить некоторые.

Во-первых, прямое общение душ невозможно здесь и сейчас. Нет способа "подключить" к себе остальных и показать им, что такое этот "конкретный я". По этой причине невозможно и быть уверенным, что когда я говорю "я" - то ли же самое понимает слышащий это моё "я".

Во-вторых, я и сам точно не знаю в словах - что есть "я", по той как раз причине, что нигде в языке не существует этого точного соответствия, а личный опыт ни впрямую несообщаем, ни в словах. Есть только ощущение самоидентификации, которое я и обозначаю словом "я", но не буквально, а лишь указывая на него, подобно указанию пальцем на Луну. Слово "я" не описывает меня, как и палец не является Луной.

В-третьих, похоже, "я" не является чем-то простым. Тогда под "я" чаще всего подразумевается та функция сознания, которая реализует внутреннего наблюдателя, способного регистрировать доходящее до него. А уж этот внутренний наблюдатель, в свою очередь, указывает, всякий раз на иной, на процесс внутри сложного конгломерата, который также принято для простоты обозначать как "Я", но в котором есть место чему угодно, в том числе и "Оно". И даже сам, казалось бы, простой процесс регистрации внутренним наблюдателем того, что происходит в пределах большого конгломератного "Я", уже содержит искажения, которые вносят путаницу в этот и без того не вполне ясный процесс. А ясен этот процесс не вполне ещё и потому, что внутреннему наблюдателю видно далеко не всё, и сама эта видимость - не абсолютна.

В связи с этой сложностью появляется и сложность однозначных описаний с привязкой к одному названию "я".

Моё тело - я? Да, но не только, ведь я наблюдаю и мои мысли. Мои мысли - я? Да, но не только, ведь я наблюдаю и тайну их происхождения. Тайна - это я? Здесь честным ответом было бы: я не знаю.

Сам наблюдающий - я? Да, и это самость, в том смысле, что она не может разложить себя сама на дальнейшие составляющие. Самость реализована как само-ощущения "я есть", "аз есмь", сама в себе. Я испытывал такие состояние после глубокого сна, когда "аз есмь" осознаётся, всё остальное - ещё нет, даже память отключена. Когда память подключается, начинает функционировать сложный конгломерат всего, что "аз есмь" способно наблюдать и выражать.

Моя психика - это я? О, да. Но весь ли это я? Нет. Сложность психики порождает неисчислимые множества её интерпретаций, что приводит к запутыванию, заблуждениям, ошибкам и утопанию во всё новых и новых "учениях", но не научениях.

Гнев - это я? Самое интересное, что да. Отстранение от собственного гнева не приводит к его устранению. Напротив, понимание, что когда наступает гнев, то я и есть сам этот гнев, и этот гнев не какое-то наваждение, а вполне реальное состояние меня, наступившее по каким-то причинам. Именно признание собственного гнева позволяет иметь с ним дело по-настоящему, говорить с ним, смотреть на него и пытаться быть с ним, а не воевать с собой без шансов на победу. Гнев - естественная реакция. Пожалуй, единственный реальный противовес гневу, когда речь о сегодняшнем "обычном" человеке - это перевешивание в человеке воспитания и само-дисциплины, которые проистекают из страстного желания преодолеть себя и стать больше себя самого, что выражается в не до конца осознаваемом желании "свободы".

Важно дойти в этом направлении до осознания, что весь человек в своей совокупности всего - тоже "Я". Важно рассмотрение человека и в целом как системы, и в качестве единицы, вписанной во что-то большее, в том числе - человечество, планету "Земля", Солнечную Систему, Космос. Это не должно оставаться на уровне таких заявлений, это должно быть частью науки - науки о человеке.


*

Подводя какие-то промежуточные итоги, если это вообще возможно в такой теме, можно сказать, как минимум, следующее.

Современная психология, какой бы она ни была, чем бы ни занималась, не готова показать и применять метод, подобный предложенному Выготским.

Обычно дело заканчивается ссылкой на ряд экспериментов и выстраивание какой-то модели, подобной тем, что выстраивал Фрейд, и которые затем критиковали даже его последователи. Этого недостаточно.

Зачастую психологические рекомендации ведут в никуда - они не советуют повторять стрессующие ситуации, а ведь только так можно научиться в них быть другим, справляться с ними. Вместо этого рекомендации учат как раз избегать стресса и к чему-то готовиться, что-то искать, превращая все эти искания в новый образ жизни, а не являются средством лучше приспособиться к жизни действительной. Как и нет в психологии явного призыва, за исключением редких отдельных авторов, менять жизнь в целом - не только свою личную, но жизнь государств вообще, так как это всё неотделимо. Почти нигде нет призыва менять, реструктурировать жизнь сообществ, как будто человек создан эволюцией сам по себе и не приспосабливался выживать в качестве части сообщества и вида. Тот самый эгоцентризм, с которым якобы психология призывает бороться, видится мне в том, как она призывает бороться - только индивидуальными усилиями, а не сменой ситуаций в коллективах и обществах.

Наконец, за исключением мистических направлений, таких какие представлены Садхгуру, почти никто не предлагает всерьёз, философски, смотреть на самого человека как на единицу чего-то большего - человечества, планеты Земля, Космоса. А стоило бы присмотреться повнимательнее именно к такому подходу.

Также, сильно затрудняет понимание психологии отсутствие в ней каких-то общих подходов, учения о человеке в целом, снова за исключением отдельных авторов, таких как Вильгельм Райх, который действительно пытался осмысливать человека и как целое, что отражено в его книге "Функция оргазма", где он выступает прежде всего как практик и клиницист, модифицируя свои теории для соответствия фактам, а не наоборот, подобно Гегелевскому "тем хуже для фактов".

Наконец, сам язык психологии - это огромная преграда, мешанина из всего, через которую почти невозможно пройти, не приобретя при этом сумбур и кашу в голове, не став очередным фразером.

Зачастую статьи психологического толка производят ощущение, что автор и сам не желал знать, о чём пишет, а попросту эксплуатировал модную тему. Тот самый феномен заражения, описанный Выготским, когда вместо осмысленного сообщения передаётся некая эмоция, внушение, с целью заразить слушателя ощущением собственной авторитетности, и что-то на этой волне "впарить" этому слушателю.

Почти нигде не предлагается связка "теория-практика" так, как это делается в науке, когда одно растёт за счёт другого, и так, шагами, развивается до стадий пересмотра всей парадигмы в целом, развиваясь.

*

Наиболее неприятная часть моих мыслей о психологии связана с пониманием психологии окружающими, мнящими себя психологами.

Сразу оговорюсь, что я психологом себя не мню. И диплома у меня соответствующего нет. Однако же, это не мешает мне читать уже порядка 20 лет определённую литературу, в списке авторов Фрейд, Берн, Фромм, Ялом, Курпатов, и другие. И это не мешает мне пытаться применять то, что я узнал, в собственной жизни. Как и не мешает мне это видеть ужасающие "психологические" интерпретации в рядах встреченных мной людей.

Многие полагают, что психология - это выслушать, поддержать советом, прийти к компромиссу, поговорить сочувственно. И - всё. Остальное необязательно. Остальное - вообще за скобками. Вообще. Какой научный метод? А психология - наука? Серьёзно? А как же "поговорить"?

Нет, я, серьёзно, не знаю, как можно даже критиковать таких людей. Это как заявиться к детям в песочницу с рассказом о том, почему многие учёные в своё время "просмотрели" искусственную радиоактивность... Это просто другой мир. Но там слышали про "психологию".

Только "психология" там - не наука, а этакая бабушка-сказочница, сборник мифов, гадание на кофейной гуще, всё смешалось в доме Облонских.

Нет. Решительно не о чем говорить.

В одном из фильмов серии "Ёлки" Ургант и Светлаков попадают в психиатрическую лечебницу, и врач принимает их за пациентов. А Урганту нужно срочно заключить контракт с китайской компанией, телефон у него отобрали, он умоляет дать ему возможность позвонить китайцам.

Врач, напоив Урганта лекарствами, кладёт руку ему на лоб, и проникновенно говорит:

- Китайцев нет. Спите!

- Как нет? - слабым голосом возражает Ургант.

- Вот так, нет. Совсем. Нет, - авторитетно ставит точку врач. Ургант покорно засыпает.

Слушайте сюда, други! Именно отсюда будет проистекать. Истинно говорю вам, психологии, которую вы себе там придумали - нет. Совсем. Нет. Спите дальше спокойно, дорогие товарищи. Всё будет хорошо. Я узнавал.