Клин-баба ч. 5

Зимой сорок четвертого Лизу вновь включили в бригаду лесозаготовителей. Одно утешение: Рая-подружка, моложе на год, но тоже в списки угодила, хоть родная душа будет рядом. По дворам ходил уполномоченный из райкома партии, строго под роспись собирал рабочих. На этот раз Евсею не удалось отстоять Лизавету. Собрали немудрёный скарб в мешок с лямками. Обрядили во всё тёплое, Евсей самолично отвёз подружек на станцию, где собирался состав для отправки на лесозаготовки.
Три месяца от Лизаветы не было весточки. В канун Нового, 1945, Скоробогатов похоронил жену. В зимнее время женщина работала скот-ницей на ферме. От бескормицы скот падал. Однажды в её группе бык завалился прямо в кормушку. Ксения решила в одиночку вытащить его и попытаться привязать к балке либо позвать Евсея, чтобы составили акт и прикололи. Такое бывало уже не раз. Мясо павшего животного делили и раздавали населению. Немолодая и ослабленная женщина не рассчитала сил, как потом говорили люди – «сорвала лён», надорвалась, одним словом.
Приходила местная фельдшерица, но только развела руками: «В районную больницу нужно везти, Евсей Карпович, похоже на кровоизлияние в мозг, либо позвоночник повреждён». Ксения лежала без движения, лишь редкий стон и глаза выражали страдания. Перед смертью вдруг заговорила:
– Евсей, не обижай Лизоньку, пожалей сиротинку! – это была её вторая и последняя просьба к мужу.
Январь сорок пятого ярился морозами. Лопалась накатанная санная дорога поперёк глубокими трещинами. По ночам утробно кричал на ферме скот от бескормицы и холода. Опять не хватило до весны заготовленных кормов.
На смену явился вьюжный февраль. В одну из субботних ночей кто-то постучался в окошко Скоробогатова. Евсей выпростался из-под тулупа на топчане, привстал:
– Кого там нелёгкая принесла? – он был уверен, что его разыскивают по работе. Стук повторился, но какой-то слабый, царапающий.
Он засветил керосиновую лампу, набросил на плечи овчинный полушубок и вышел, ворча:
– Кого, спрашиваю, нелёгкая принесла?
В ответ услышал слабый женский голос. Лишь когда поднял лампу над головой путницы, едва признал в ней Лизу.
– Боже мой, откуда ты, Лизавета? – невольно вскрикнул Евсей.
– Оттуда, – едва выдохнула девушка.
Дома он усадил её на лавку, попытался разуть. Укутанная в какие-то лохмотья по самые глаза, она была в морозном куржаке, от неё веяло стылой прелью.
– Евсей Карпович, в баньку бы мне.
– В баньку, – словно эхо повторил он. – Пойдём, там ещё, должно быть, вода не выстыла. Пойдём, милая.
– А где тётя Ксеня? – как-то отрешённо спросила она.
– Потом, потом, всё потом. Пойдём, милая, я тебе помогу.
В бане действительно ещё сохранилось тепло, и вода в котле была горячая. Евсей усадил девушку на лавку, лампу подвесил под потолком:
– Ты пока разболакайся, - он черпал большим ковшом, наполнил до краёв банную шайку, - водички тебе вот. Мочалку.
Лиза сидела на скамье в той же позе – навалившись на стену, глаза её были закрыты.
– Э, девка, совсем тебя разморило. Умаялась, знать.
Вернулся в дом, вытащил из сундука холщёвую сорочку бывшей жены, прихватил утирку, кусочек хозяйственного мыла и поспешил обратно. Сам раздел девушку, уложил на полок и сам обмыл, как умел. Лиза вяло приоткрывала веки, невнятно лепетала:
– Что Вы делаете, Налим Карпович? Н-не надо этого. Я сама. Где тётя Ксеня? – речь её была какая-то бессвязная, словно у пьяного человека.
А Евсей поражался переменам, произошедшим с девушкой. Она заметно исхудала, на бледном лице синие круги под глазами, заострившийся нос. Ладони сбиты до кровавых мозолей, пальцы ног и рук немного при-хватило на морозе. Он щедро поливал её горячей водой. Промокнул по-лотенцем, одел, завернул в свой полушубок и на руках унёс в дом. Уло-жил в горнице на кровать, укрыл двумя одеялами. Сам улёгся опять на топчан, накрылся с головой полушубком. Не спалось. Всё бластилась ему Лиза там, на банном полке.
Женской лаской Евсей обделён не был и тут в Девятово. Знал, в какие двери ночью постучаться, были вдовушки, что не брезговали, да и иные солдатки принимали. Хотелось же ему домашнего, семейного тепла. Сколько раз он представлял себе, что повзрослевшая Лиза станет ему же-ной. Досадовал: тридцать лет разницы, хоть бы на пяток меньше. В отцы ведь годится! Аркашке одиннадцать, на семь лет моложе её. Но разумные доводы гасила разыгравшаяся плоть. Он вспоминал, как обмывал её без-вольное, податливое тело. «Как выросла она, похорошела! – думал Евсей. – Аркашка угрелся на печи, ничего не слышит, была не была!» – решил окончательно. Не в силах больше сдерживать похоть, Евсей забрался под одеяло к девушке. Тело Лизы горело огнём, её лихорадило. Это распалило его ещё больше. Он прижимал её к себе, тискал, обезумев от страсти. Шептал в ухо какие-то нелепые слова:
– Сейчас согреешься! Я для тебя всё! Горы золотые, подарки. Всё, что хошь, для тебя! Лизонька моя…
Она так же, как в бане, бессвязно повторяла: «Что Вы это, Налим Карпович? Что же Вы делаете? Не надо этого! Тётечка Ксеня, ах-х! Тётечка Ксеня! А-а-а! Мамочка, родненькая, помоги!» Он, наконец, насытился. Лежал рядом, держал её в объятиях, пытался унять лихорадку.
– Пить, – простонала девушка. – Ах, мамочка, зачем ты там? Там холодно! Холодно! Пить.
Только теперь до него дошло: жар, бред, должно быть, простуди-лась. Он нехотя вылез из-под одеяла, достал из печи и вздул угли, раско-чегарил самовар. Порылся в сундуке, достал какие-то травы, заготовленные еще Ксенией, сушеную кору осины, заварил всё это в чугунке. Отцедил в кружку, принялся поить больную. Она не сопротивлялась, несмотря на горечь, жадно выпила содержимое до дна, откинулась на подушки. Он опять пристроился рядом.
Она действительно оттаяла, согрелась, успокоилась и заснула. Однако дыхание её было прерывистым, сухие, потрескавшиеся губы, а на лице то и дело выступала испарина, начался сухой кашель. Евсей не спал. Вставал несколько раз. Протирал лицо девушки тряпкой, губы смазал гусиным жиром. Во второй половине ночи ей стало как будто лучше. Она очнулась, вполне осознанно произнесла:
– Где же всё-таки тётя Ксеня?
– Спи, спи, Лизонька, умерла Ксения, царствие ей небесное!
Лиза беззвучно заплакала. Он осушил её слёзы своими губами.
– Спи, Лизонька, и ничего не бойся.
– А Вы, стало быть, добились своего, Евсей Карпович?
Он помолчал, потом сел, свесил ноги с кровати:
– Ничего не бойся, мы теперь с тобой муж и жена. Завтра зарегистрируемся в правлении.
Он всё же ушёл на топчан. Девушка лежала теперь безучастная ко всему. Болезнь терзала её тело, иногда она сумеречно взбрасывала ресницы, у неё опять начинался бред:
– Ах, тётечка Ксеня, Налим сожрал моё тело! Добрался проклятый! Вон он, вон под корягой! Налим. Хищный Налим! Мамочка! Мне страшно, мамочка!
Евсей уже не слышал, беззаботно всхрапывал. Наутро не пришлось идти регистрироваться. Чуть свет в окно опять постучали. Евсей вышел в сени, приоткрыл двери:
– Кто там?
Женщина явилась из полумрака:
– Ой, Евсей Карпович, беда ведь у нас общая, что делать-то будем? Спит Лизка-то?
Евсей узнал соседку Варвару, но не вступал в диалог, выжидал. Женщина настаивала:
– Убёгли ведь они втроём – Раиска наша, ваша Лизка да Анфискина Лукерья. У колунов топорища сбили, выбросили, до станции добрались, а там уж пешком да на перекладных. А вчера в правлении болтали аккурат, что ищут сбежавших с лесозаготовки девок. Куды их девать теперь? Ведь арестуют, осудят как врагов народа.
Евсей молча потянул дверь на себя:
– Не ведаю я ничего. Не бывала Лизка дома, – и с силой захлопнул.
Варвара ещё что-то ворчала, наконец, под ногами заскрипел снег, хлопнула калитка. Евсей выждал какое-то время, потом припустил в баню, сгрёб Лизаветины пожитки. Из тряпья упал к ногам белый треугольник. Он сунул его не глядя под козырек шапки: «Потом погляжу». Что-то больно увесистое оттягивало карман телогрейки. «Ну, так и есть – колун без топорища, вот ещё дурёха-то», – подивился, забросил его под скамью в предбаннике. Некогда было возиться с вещами, он наскоро увернул всё в дерюжку, подоткнул в поленницу за банькой. Побежал в избу. Наклонился над больной. Дыхание её было тяжёлым, жар не спал.
***
Скоробогатов раньше всех прибежал на конюшню. Старый конюх, он же ночной сторож и возница, уже хлопотал в сторожке. Управляющий сам запряг мерина в сани, повёл в поводу. Конюх окликнул:
– Куды такую рань, Карпович?
Евсей не ответил, он уже направил мерина к своему дому. Не пожалел сена, бросил в кошеву охапку для коня. Кое-как одел полубессознательную девушку. Забрался на остывающую печь, нашел валенки. Чуть за-ворочался Аркашка, отец не стал будить сына. Одиннадцать лет уже отроку, как-нибудь позаботится о себе сам.
Лизу обернул в ватное одеяло, на руках вынес и уложил в сани, накрыл сверху тулупом и на рысях погнал в районный центр.
За деревней по санному следу весело крутила позёмка. Багровое солнце вовсю окрасило горизонт. «Только бы буря-метель не разыгралась всерьез», – загадывал про себя Евсей и гнал, понукал мерина что есть мочи.
Погода смилостивилась, и Евсей благополучно добрался до район-ной больницы ещё засветло. «Видно, твоя удача, девка!» – сделал вывод возница.

 

В приёмном отделении девушку наскоро осмотрели, направили на санобработку. Вышла санитарка в синем долгополом халате, завязанном тесёмками на спине, покатила больную куда-то по коридору на низкой каталке. Евсей было возразил:
– Какая обработка? Я её вчерась только в бане намыл.
Строгая немолодая врач-фельдшер грубым голосом оборвала посетителя:
– Тифняка нам тут только не хватало. Помыл он. А видел, что у неё в косах делается?
– А што там делается? – недоумевал Евсей.
– Вши табунами ходят, вот что там делается! А Вы ей кто будете, гражданин?
Евсей струхнул:
– Дочка она мне приёмная. Слышь, помоги, я в долгу не останусь!
– Вы, гражданин, идите. Мы тут всем помогаем, на то и медицина, не на конюшню ведь ты её привез! – перешла она вдруг на «ты». – Приходи завтра, пока ничего конкретно сказать не могу, надо сделать рентген.
Евсей пошёл к коновязи, мерин тяжело переводил дыхание. Белые хлопья пены стлались по впалым бокам. «Не иначе загнал?» – досадовал Евсей. Он тщательно обтёр коня соломенным жгутом, затем взял узду и отправился медленно выгуливать по больничной ограде – лошадь должна остыть постепенно. В одном из подвальных помещений углового корпуса больницы открылась фрамуга, оттуда повалил густой белый пар. Его окликнул женский голос:
– Эй, мужик, ты чего тут слоняешься попусту? Привёз бы мне узел грязного белья.
– Айда, привезу.
Женщина вышла вскоре в таком же длиннополом халате, уселась в сани, махнула рукой: «Правь вон туда». Евсей не сел, шёл рядом, вёл мерина в поводу.
– Може, ещё что привезти требуется? – та отмахнулась, тогда он попросил. – А ты мне, дочь, вынеси ведро воды да не забудь туда ковшик кипяточку плеснуть, коня мне напоить надо, загнал ишь малёхо.
– Сделаем, батя, – в тон ему ответила женщина.
Совсем стемнело, когда Евсей выехал, наконец, с больничной ограды. Опять наладилась позёмка, ветер усиливался. Возвращаться в ночь домой на измотанном коне в непогодь было полным безумием. Евсей ре-шил заночевать тут. Был у него на окраине посёлка один надёжный дружок. По пути купил бутылку водки – не с пустыми же руками заявляться на ночлег. Когда вышел из магазина, коня била мелкая дрожь, он горбился спиной, гнул голову вниз, сводил уши к макушке. «Мать честная, – руг-нулся в душе Евсей, – загнал мерина, запалил!» У друга распряг животину и попросил опять тёплой воды, влил в неё со стакан водки: он слышал, что так поступают иногда с конями.  Водка согревает изнутри и восстанавли-вает силы. Конь жадно выпил. Дрожь его почти тотчас унялась. «Господь милостив, – Евсей вдруг повторил слова покойной жены, – авось, и наша Лизонька пойдёт на поправку».
Утром он опять торчал в приёмном отделении. Та же строгая фельдшерица вела приём, мельком взглянула на Евсея, потом всё же подошла:
– Это ведь Вы больную из Девятово привезли? – Евсей утвердительно кивнул. – Плохие дела у Вашей падчерицы – крупозное воспаление лёгких. Будем надеяться, если организм крепкий, выкарабкается, а так…
– Милая, помоги! – взмолился Евсей. – Я тебе деньгами, продуктами, чем пожелаешь!
– Вы опять за своё, гражданин? Деньгами, продуктами… Вам тут не частная лавочка! Вот если бы Вы антибиотики достали.
– Достану, из-под земли достану, запиши, как там – биотики? – запальчиво обещал он.
«Чудной какой-то, – подивилась фельдшер, что-то не верится, что так за падчерицу заботится». Но на всякий случай выписала химическим карандашом рецепт.
– Всё одно его нет в районе, – произнесла вслух. – Быть может, в об-ластном центре, в госпитале.
– А сколько надо?
– Сколько получится, – скептически улыбнулась врач. – Это – новый препарат, дефицит, вряд ли добудете.
Евсей пустился в обратный путь. План его был таким: он возьмёт из «кубышки» деньги, прихватит Аркашку и доедет до станции, оттуда на поезде в область. Из районного центра до областного – двести вёрст пути, а вот до станции, той самой, с которой увозил Лизу на лесозаготовки, тридцать. Аркадий вернётся в деревню, не заблудится, мерин сам дорогу знает.
По дороге Евсей вдруг вспомнил о письме, достал и прочитал его внимательно. Жестокая ревность шевельнулась в душе: «Воюй, гвардии сержант, а мы тут сами с усами!» Безжалостно порвал треугольник на мелкие кусочки и бросил по ветру. Невесомые лоскутки вмиг разнесло по по-лю.
***
Евсей всё устроил так, как и рассчитывал. Уже садясь в проходящий поезд, наказывал сыну:
– Смотри, Буяна не гони, тут недалече, доберёшься. Если ослушаешься, так и знай, не избежать мне тюрьмы, один останешься, мы теперь с тобой в доме хозяева.
– А где же Лизка? – спохватился сын.
– Болеет Лизка, шибко болеет. Езжай, однако. Коня сразу на конюшню отведи, а уж там разберутся.
Избалованный Аркашка был трусоват, потому всё исполнил, как велел отец. К нему сунулись с вопросами, где отец и что случилось, но ничего вразумительного не услышали от подростка. Евсей же, как и обещал, правдами-неправдами добыл несколько ампул пенициллина – драгоценного лекарства. Но пока нашёл его, пока обернулся обратно, прошло ещё трое суток, состояние девушки усугубилось. После она пошла на поправ-ку, но лечение очень затянулось.
До середины апреля Лиза пролежала в больнице. За это время Евсей успел отбыть пятнадцать суток ареста в районном отделении милиции. Шутка ли в деле: на двое суток без решения правления колхоза увёл лошадь, на пять суток исчез сам. Председатель рвал и метал, грозился сдать Скоробогатова под суд как вредителя, как врага Советской власти. Срочно созвал сход. В правлении собралось почти всё население деревни. Председатель Рощин начал:
– Граждане, колхозники, на повестке дня два вопроса: номер один – об обязательных поставках яиц в счёт выполнения обязательств по яйцепоставкам. Номер два – о вредительском поступке управляющего Скоробогатого Евсея Карповича, выразившемся в прогуле и употреблении в личных целях коллективной собственности – коня по кличке Буян. Кого изберём в секретари?
– А кого, акромя Лизаветы? Командуй сам и пиши сам.
Рощин поправил пустой рукав:
– Я и правой-то рукой не горазд был до писанины, чего же я вам левой накалякаю. Давайте поактивнее, садись хоть ты, Акулина.
Девушка выбралась из рядов, примостилась сбоку стола:
– Чего писать-то, Кузьма Трофимович?
– Так и пиши: вопрос номер один – яйцепоставки.
Ропот прокатился в рядах колхозников. Оба вопроса для селян были болезненными. Поставки сельхозпродуктов окончательно вымотали крестьян. Своих детей прокормить нечем, а государству сдай. И ненавистный Скоробогатов давно костью в горле стоит.
Рощин зачитал объявление: «В соответствии с постановлением Совнаркома и ЦК ВКП(б) заготпункт главяйцептицепрома производит приёмку яиц: от колхозов – непосредственно на заготпункте, от колхозных и единоличных хозяйств – по населённым пунктам через корзинщиц и заго-товительный аппарат». Какие будут предложения, товарищи?
– А какие у нас предложения?! Какие яйца, когда на всю деревню один петух остался и полторы курицы, и те у Скоробогатовых на хозяйстве. Бабоньки, записывайтесь в очередь к петуху Евсея, оттопчет, может, сами яиц накладём, – выкрикнула с места бойкая женщина.
– Евсей сам, как петух, гляди, оттопчет! – подхватила другая.
Взрыв смеха перекрыл стук карандаша председателя о графин.
– Товарищи женщины, давайте серьезней будем. Само собой, курицы пока не несутся. Но месяц-два и начнут. Нужно решить, с кого сколько причитается. Когда с руганью и спором составили план поставок, Рощин объявил второй вопрос.
Собравшиеся притихли. Редкий человек отчаялся бы пойти против управляющего, но сегодня он сам попал впросак. После обвинительной речи председателя раздалась первая бабья реплика:
– Коня самого наилучшего захватил, а бабы, ребятишки дрова, сено на себе волокушами из лесу тягают.
– Без году неделя как в колхозе числится, а в начальство выбился! Свою бабу извёл, а по нашим солдаткам как кот мартовский шастает. Ишь, харю-то отъел. Кому война, а кому матка родна! – поддержала другая.
И пошёл трамтарарам.
– Нам продыху не даёт, так и выслеживает, до ветру без его пригляду сходить стало не можно – доклады, доносы строчит, кто украл, кто проспал, а сам делов наделал – и с гуся вода?! Судить его паразита!
Припомнили Ксению:
– Сгубил бабу, она у его в рабах числилась, теперь к Лизке подбирается!
Всплыли и другие грешки.
– Скоробогатов – самый богатый на селе, а продукты и на заём деньгами записывается последним и не вот-то рассчитывается. За что ему такие поблажки?
– Енвалид. Жеребец ты стоялый, а не енвалид, поди, самострелом ногу-то покалечил, а наши мужики четвёртый год кровь проливают, а иных уж нет, под суд его аспида!
– Самострелом?! – глаза Евсея вылезли из орбит. – Да я гражданскую войну прошел, такую же кровь проливал! Да вы! Да я вас!
Эта его реплика чуть не решила исход дела, вмешался председатель:
– Ты, Евсей Карпович, пыл-то свой уйми. О твоих бывших геройствах мы не сведущи, а теперь твоя жизнь у нас на виду. Насолил бабам, так лучше отмолчись.
Послышался одобряющий гул, люди смотрели на Евсея с чувством превосходства: «Накось, выкуси, и председатель за нас!» Но тот продолжал наставления:
– И вы, бабоньки, угомонитесь, Евсей Карпович работает исправно. Ну, грешен в чём-то, все ведь мы люди. Отдадим мы его под суд, а где мужиков лишних брать? Нас и так-то: хром да калека – два человека. Опять же вникнуть надо: нашу же колхозницу он спасал. Елизавета-сирота на ваших глазах выросла. И то нужно учесть: отдадим мы его под суд, ещё одна сирота прибавится – Аркашка его.
– Ты, Кузьма Трофимович, нас разжалобить хочешь, – выкрикнула доярка Анфиса Бажина, – наши пацанва в одиннадцать лет пашут за мужиков, девки на лесозаготовках надрываются, а его Аркашка на печи штаны протирает, это как?
Евсей впервые в жизни выглядел потерянным, заискивающе просил у односельчан прощения и снисхождения:
– Люди добрые, пощадите, обещаю: больше всех яиц внесу в счёт плана.
Односельчане прятали глаза, молчали. Вновь заговорил председа-тель:
– Предлагаю ходатайствовать перед районным руководством об ограничении меры пресечения колхознику Скоробогатову без привлече-ния к уголовной ответственности. Кто «за», прошу поднять руки.
– Сымай его с управляющих, тогда проголосуем, – голос из зала.
– Правильно! Ставь Окулинку, она – девка грамотная, а мы ей подмогнём, – загудели бабы.
Акулина уронила ручку, синяя клякса расползлась по бумаге.
– Согласен, – сурово поглядел председатель на Скоробогатова. – Голосуем. Кто «за»? – сам поднял руку и какое-то время не глядел на лю-дей. В зале шушукались, оглядывались друг на друга. Когда, наконец, Рощин поднял голову, увидел хмурые лица и поднятые руки, велел Акулине: «Пиши: «Принято единогласно».
***
После отсидки Скоробогатов ходил ниже травы. В должности его понизили до плотника. Ко всему в районной газете появилась статья, об-личающая бывшего управляющего, под названием «Беспощадно карать нарушителей советских законов». Больше всего его поразили строки: «Скоробогатов Е.К. грубо нарушает сроки поставки сельскохозяйственной продукции государству. Имея у себя приличное подсобное хозяйство, он до настоящего времени не выполнил доведенный до него план поставки».
Евсей шкурой теперь ощущал: не простил ему народ многого, не простит, надо искать другое место жительства.
В середине апреля, в распутицу, он пустился в путь, в районную больницу. Лизу, наконец, выписывали. Кое-как добился, чтобы ему выделили лошадь. Мерина не дали, ехал теперь на ледащей лошадёнке, запряжённой в телегу.
Лиза, похудевшая, ещё слабая и бледная, постриженная ёжиком, сидела в вестибюле больницы, дожидалась. Увидев Евсея, не улыбнулась, не ответила на приветствие, поднялась и пошла вглубь коридора, заглянула в одну из дверей. Вышел врач – пожилой высокий мужчина в круглых очках, подал ей какую-то бумагу, направился следом. Сухо поздоровался с Евсеем:
– Вы за Котовой?
Тот кивнул поспешно. Врач указал Лизе на стул:
– Подожди тут. А Вы пройдите со мной.
Евсей покорно потопал в кабинет, приткнулся на указанную кушетку.
– Ну-тес. Учтите, девушка ещё слаба. А Вы в курсе, что она в положении? Девять недель, – он перехватил недоумевающий взгляд посетителя, не дав опомниться, спросил. – Вы – отец будущего ребёнка?
– Стало быть, я, – Евсея прошиб пот.
– Учтите, никаких нагрузок. Ей нужно усиленное питание, покой и тепло. Н-да, понимаю, что голодно, время такое. Но что-то надо придумать. Вы ведь в деревне живёте, может, молочка там, хоть изредка яйца.
– Я для неё, – суетился Евсей, – доктор, я для неё всё, что хошь!
Дорогой Лиза по-прежнему молчала. Евсей не выдержал:
– Скажи хоть словечко. Ловко тебе, не дует ли?
Лиза молчала. Дома Евсей не досаждал ей. Спать ложился на топчане, ждал.
На второй день, улучив отсутствие хозяина, забежала Раиска. Сокрушалась, увидев, как исхудала подружка. Поговорили о том о сём. Рая напомнила подружке про уговор: пойти учиться на курсы. Лиза мечтала – на повара, Раиска переняла от бабушки любовь к животным, метила на ветврача. Но разговор как-то не клеился. Рая собралась уходить. Лизавета почувствовала, что подруга чего-то не договаривает, сама допыталась:
– Скажи прямо, весть для меня нехорошая?
Раиса прижалась к подружке:
– Мамка говорила, что Ванина мать похоронку на него получила.
Белый свет померк в глазах Лизаветы, обморочно закружилась голова, кабы не Раиска, упала бы, где стояла. А потом вдруг оттолкнула её с силой:
– Иди, к одному концу теперь всё у меня! И учиться никуда не пойду!
В этот день Лизавета не притронулась к еде. Молча пролежала в горнице с открытыми глазами и день, и ночь, и весь следующий день не подавала признаков присутствия. Евсей суетился:
– Может, фельдшерицу привести?
Лиза не удостоила его ответом, но понемногу начала есть, ходить по дому и даже кой-чего делать.
Несмотря на слабость, на четвёртые сутки молодая женщина отправилась на кладбище. Посетила могилу матери, рядом обнаружила свежее, но провалившееся захоронение. Догадалась: тётя Ксеня, зимой ведь хоронили, оттаяла земля, осела. Слёз не было, её душа будто вымерзла, лишилась той юной беспечности, с которой девушка пребывает до замужества. За обедом впервые подала голос:
– Могила у тёти Ксени провалилась, поправить бы надо.
Евсей обрадовался:
– Поправим, Лизок, завтра же, а хоть сегодня.
Он суетился, угождал каждому шагу Елизаветы. Ночью робко вошёл в горницу, приблизился к кровати:
– Я это, Лизок, надо бы в правление пойти, заявление подадим на регистрацию брака.
Она отвернулась к стене, вяло ответила:
– Надо так надо.
Евсей насмелился, примостился рядом.
Утром они зарегистрировали брак. Так Лиза из падчерицы превратилась в законную жену, а её ненавистный воспитанник стал ей пасынком.
По деревне поползли всяческие слухи, суды-пересуды. Но любая новость на селе живёт до следующей. Постепенно все успокоились. Смирилась и Лиза. Здоровье её поправилось. Она привычно суетилась по хозяйству, благо теперь всё было подвластно её крестьянским рукам. Евсея больше не боялась. Памятуя рассказы покойной Ксении, она подспудно понимала, что должна вести себя иначе: не поддаваться, уметь постоять за себя. Поднимет руку, отпор дам, огрею тем, что под руку подвернётся. В правление самому Рощину пожалуюсь. Мало покажется, до милиции дой-ду! В душе её родилась женская солидарность со всеми униженными и обиженными жёнами. В руках у неё был козырь: пусть только посмеет обидеть, на весь мир разнесу всю его тайну, все злодеяния.
В мае явилась такая новость, от которой взорвались все репродукторы страны. Люди бежали с поля, с фермы, отовсюду, где застала их эта весть. Из домов выползали столетние старики и старухи. С насестов блажили несъеденные за войну петухи, даже собаки пришли в возбуждение, то тут, то там устраивая переполох громким лаем.
Плакали, ликовали все – Победа!
Постепенно в деревню потянулись фронтовики. Немного их было, больных, израненных, но прибывали мужья, сыновья, братья.
Раиска поступила таки на курсы ветеринаров. Вернулся Герасимов Валентин, дождался невесту. Всем селом играли небогатую свадьбу их с Раисой.
***
Вернулся бывший председатель Артамонов. Приходил в правление, мирно побеседовал с Рощиным. У Кузьмы Трофимовича как-то неспокойно стало на душе. Вроде как чужое место занимает. Гадал: отчего районное руководство молчит?
Посевную в этом году отвели быстро, на подъёме. Не сказать, чтобы много рабочих рук прибавилось – настроение у людей изменилось – Победа!
Рощин наладился ехать в район к самому Доронину. Долго карябал единственной левой какую-то бумагу, свернул вчетверо, вложил во внутренний карман гимнастёрки.
Из кабинета первого секретаря один за другим выходили люди – только что закончилось совещание. Илья Константинович, по-прежнему крепкий, могучий, поднялся из-за стола, когда в кабинет вошёл Рощин.
– О, лёгок на помине, Кузьма Трофимович! Только что тебя добрым словом поминали. Ты по делу?
– По личному, Илья Константиныч.
– Коли по личному, давай-ка прогуляемся до чайной, там и доложишь своё дело.
Выбрали отдалённый столик, не спеша потягивали горячий чай. Вы-слушав сомнения Рощина насчёт председательства, Илья Константинович великодушно рассмеялся:
– А говоришь, по личному! Нет, Кузьма Трофимович, никуда я тебя не отпущу! Фундамент этой весной ты заложил, ты и правь дальше.
– Какой фундамент? – не понял Рощин.
– Здорово живёшь, посевную отвёл успешно и решил лапки свесить? А кто урожай собирать будет? Нет, Кузьма, такие дела в стране намечаются, слыхал: курс на подъём народного хозяйства. Сегодня важное совещание было. Скажу тебе по секрету: ваш колхоз будем реорганизовывать в совхоз. Есть у меня на тебя конкретные планы – будешь у руля. Присоединим к тебе соседнее захиревшее хозяйство, угодья там неплохие. На ваш колхоз по разнарядке идёт гусеничный трактор «Сталинец-65» – по-чти новенький, после капремонта. И колёсный с завода.
 Теперь не до жиру. Реорганизуем в совхоз, я ещё один гусеничный по программе укрупнения вам выбью. Поставим дизельную электростанцию. Понимать надо масштаб и перспективу.
Кузьма мялся:
– Я вроде как и не против, опять же, втянулся, да и посевная, как ты говоришь, мною проведена. А как же Артамонов? Пришел, понимаешь, человек с фронта.
Доронин не дал договорить, горячо возразил:
– А что Артомонов? Был он у меня. Против тебя ничего не имеет. У нас на него другие планы: селу нужны специалисты. Артамонов – коммунист, партия направляет его обучаться на агронома. И тебя подучим, Кузьма Трофимович. Ты вот что, – первый секретарь хлопнул председателя по колену, – подавай заявление в партию. Я тебе первый рекомендацию дам. Примут, я считаю, единогласно, вот потом и поговорим. А пока думай, Кузьма, подбирай подходящие кадры. Есть у тебя кто на примете из деревенских? На кого опереться можно, кто в передовиках ходит? Кто толковый, направим на обучение.
Кузьма Трофимович вынул из кармана листок.
– Завалил вопросами, сразу и не найдёшься. В передовиках, говоришь? Хоть каждой бабе медаль на грудь вешай, без мужиков хозяйство тянули. Ну, на особом счету лично у меня доярка – Варвара Плотникова. По надоям она как бы и не выделяется, а вот трудолюбия хоть отбавляй, ей бы хорошие условия. А так, понимаешь, кормов не хватает, на чём их удои повышать? Да и поощрять рабочих нечем.
Я тут набросал кое-какие идеи и проблемы за одним.
– А ну-ка? – протянул руку Доронин. – Что тут у тебя? Плотникова Варвара – ветхое жильё, вдова, четверо несовершеннолетних детей. Она самая? Муж на фронте погиб?
– Она, – подтвердил Рощин. – Старшая дочка у неё недавно курсы ветеринаров закончила, молодая, но толковая, уже трудится. Не только колхозный скот врачует, частники потянулись: «Помоги». Была Райкой для всех, теперь Раиса Васильевна. Муж – фронтовик. На военном аэродроме служил, подвозил боеприпасы к самолётам, профессию шофёра, стало быть, освоил – вот ещё один стоящий кадр. А жить им негде. Стару-ха-свекровь у Варвары недавно умерла, так зять не побрезговал в прима-ки пошёл, потому как Раиса заявила: «Мать не брошу!» Теснятся все в одном домишке, а он уж в землю наполовину врос.
– А что, на селе забыли, как помочи собирали? Нужно возрождать забытое старое. Заготавливайте лес, ставьте большой крестовый дом на две семьи. До сенокоса управитесь. Так, что тут у тебя дальше: ясли-сад, школа, новый коровник, столярный цех. А что, школа в плохом состоянии?
– Школу – это я в перспективе. Здание хорошее, но детей много, в две смены учатся, и пятилетка всего лишь. Сейчас, после войны, начнётся прирост населения. А вот детский сад уже теперь нужен.
Доронин допил чай, поднялся:
– Пойдем, по дороге договорим, мне через пару часов ехать надо в отдалённые совхозы, а пока подсобраться.
Пока шли обратно, Илья Константинович одобрил планы Рощина.
– Насчет школы, ты это верно подметил: нужно строить. Школа должна растить кадры. Меня, знаешь, какая мысль посетила: заготавливайте лес на строительство, много лесу. На школу красный, на жилые дома пока берёзой, осиной обойдёмся. Уже в этом году заложим фундамент под новую школу-восьмилетку. Здание старой пустим под детский сад-ясли. Подыскивай людей. На молодых опирайся, Кузьма. Что там у вас эта дев-чушка, что протокол тогда писала? С виду хрупкая, а толково всё изло-жила.
– Лиза Котова? Не девчушка уж, женщина самостоятельная. Замуж она вышла, бабы шепчутся в положении вроде.
– Ну, беременность – не болезнь, родит, вот и планируй её в заведующие. Одну-две шустрые старухи – в помощницы, пока и достаточно. Люди теперь на вес золота. А что там ваш опальный – Скоробогатов, присмирел?
Рощин как-то сразу посуровел, потемнел лицом:
– Чего ему сделается? Женился. Как раз Лизу Котову в жёны взял.
– Как в жёны? Она ему в дочери годится!
– Тёмная история. На квартире она у него стояла, осиротела ещё до войны. Ну, Евсей вроде как опеку над ней взял. Потом эта история с мерином, это ведь ради неё он колхозного мерина угнал.
– Так-так, припоминаю. О, чёрт колченогий! На заготовку леса его отправь.
Расстались тепло, Доронин наказал:
– О нашем разговоре насчет совхоза пока молчок, в остальном действуй, – он быстро подписал какие-то бумаги, сунул Рощину. – Теперь садись, пиши заявление в партию. Или ты против, по принуждению первого?
– Что ты, Илья Трофимыч, достоин ли? Сомнения берут.
– Достоин. Ты фронт прошёл, на трудовом тоже себя проявил. А как люди тебя уважают, доверяют! Это, я тебе скажу, дорогого стоит! Вспомни, как народ не побоялся, против Скоробогатова выступил, а тебя выдвинул – вот тебе и тёмные крестьяне! И ведь в точку угодили: ты, Кузьма, за народ, за общее дело радеешь, а Скоробогатов всё под себя гребёт, гляди, и девку обломал. Ты там присмотрись, коли он её обижает, мы на него опять управу найдём.
***
Рощин возвращался с лёгким сердцем. Жизнь постепенно входила в привычную колею. Нужно поднимать захиревшее за годы войны хозяйство. Начали заготовку леса для строительства. Скоробогатова председатель назначил бригадиром. Евсей Карпович расстался с мечтой об отъезде.
До сенокоса всем колхозом поставили дом для семьи Плотниковых-Герасимовых. На старом месте обосновались так, что подружки навеки остались неразлучными и в соседстве. Вместе росли, дружили их дети.
Приняли в партию Кузьму Трофимовича. В сентябре было объявле-но о реорганизации колхоза. В образовавшийся совхоз потянулись новые жители – кабальная система колхозов изживала себя, люди старались лю-быми путями вырваться, начать лучшую жизнь.
В октябре у Скоробогатовых родилась дочь Мария. Тремя годами позже – Ольга. Подрастал Аркадий, год от году доставляя всё больше проблем отцу. Только теперь Евсей осознал, какого дьяволёнка вскормил. Дети от Лизы росли совершенно иными. Мать с детства приучала их к труду, уважению к старшим. Аркадий не хотел учиться, не любил и работать.
Елизавету Рощин, теперь уже директор совхоза, назначил заведующей и поваром в одном лице в ясли-сад. Кашеварила, мыла, скребла, обихаживала детишек. В свободную минутку занималась с ними, как бог на душу положит. Вспомнила все причётки, потешки, считалки, колыбельные Дарины Марковны, не только Раисе досталось в наследство народное богатство бабушки. Любила она ребят. Свои и чужие льнули к ней, отвечали взаимностью.
***
Девятово медленно пошло в гору. Ранней весной, вернувшись как-то с районного совещания, Кузьма Трофимович пригласил своих специалистов, в их числе двух передовых доярок – Варвару Плотникову и Анфису Бажину.
– Собрал я вас, товарищи, чтобы вместе решить: как и что усовершенствовать в нашем хозяйстве, чтобы при имеющихся ресурсах получить лучшие результаты. Подумайте, каждый по своей отрасли.
– А чего, и скажем, – заявила Анфиса. – Удои без хороших кормов не повысить. У коровы молоко на языке. Постараться в этом году, кроме сена, силос и сенаж заготовить. А после отёлу раздаивать коров как следует, не два раза в день, а три-четыре. Летом в поле стан собрать для дойки, для отдыха коровам в тенёчке. Уж жердями-то разжиться можно.
– Верно, Анфиса, – подхватила Варвара. – И организовать прямо туда подвоз воды.
Кузьма Трофимович удивился:
– Воду-то зачем, пастух гоняет коров к реке на водопой.
– Гоняет к одиннадцати часам. Потом опять в поле в самый зной коровушки идут. И ложатся, а была бы водичка, скотина ведь как: напьётся и снова травку щипать. А без воды ложатся. Летом-то самый срок жирок нагуливать, неково на боку лежать. У нас, пока свекровь была живая, корова-то, Маруха, из ведёрниц не выходила. Всё за ей с ведёрочком таскалась, то водички, то болтушки какой подсунет. Бабка прибралась, и корова нарушилась. Оставила я тёлку её завода, да мне ею когда заниматься, мы, доярки, ребятишек толком обиходить не можем, когда уж тут за коро-вой ходить.
Рощин постучал карандашом по столу:
– Подумаем над этим предложением. Это ведь лишний человек опять нужен – водовоз. Разве старика какого подрядить, сезонная работа получается.
– А ребятишки на что? В каждом дворе двенадцати-тринадцатилетний пострел найдётся. Хоть и мои вон подрастают, – уточнила Варвара.
Рощин что-то записывал, помечал на листке.
– А ты кого там пишешь? – поинтересовалась Анфиса.
– Давно я, женщины, думаю: надо бы хоть один выходной вам в неделю сделать, а как? Ума не приложу. Кабы вы только дойкой занимались. На вас и кормёжка, и навоз – скотников не хватает.
– А вот перейдём на трёхразовое доение, можно сменами меняться, – предложила Варвара.
– Это как? – не понял Рощин.
– Объединить две группы. К примеру, на утреннюю дойку выходить обеим дояркам, в обед одна, вечером другая, а завтра наоборот. Вон сколько часов для домашних дел высвободится!
Кузьма Трофимович усомнился:
– А нагрузка какая – две группы на одну!
– Сдюжим, в войну и не такое бывало!
– Что у тебя есть добавить, Раиса Васильевна?
Раиса переняла от бабушки Дарины не только любовь к животным. С годами её внешность и стать, говор, мудрый взгляд и деловитая сметка проглядывались во внучке. Рая не громко, но уверено ответила:
– Отёл нынче будет трудный, Кузьма Трофимович. Коровы от бескормицы обессилили. Что-то надо делать. Хотя бы для глубокостельных коров перед отёлом выделить дополнительный паёк.
Кузьма вздохнул тяжело:
– Знаю, проходили уже. Попытаюсь поискать в соседних хозяйствах в долг до будущего урожая. Выделю от коней фуражный овёс хоть по горсточке.
– Это бы очень помогло, только овёс нужно запаривать, не усваивается он у крупнорогатого скота, так пищеварение у них устроено. И солому лучше рубить и запаривать.
– Молодец, Раиса, не зря учили тебя, я вот и не знал. Значит, будем рубить и запаривать. На кормозапарник поставим старика.
– Будет кормозапарник, – обрадовалась Раиса, – будет и тёплая вода для отелившихся коров.
Следующим выступил бригадир строительной бригады:
– Вы бы, Кузьма Трофимович, навестили Климова Макара, потолковали с ним. Плохой он совсем, лёгкими прострелянными мается, но всё ползает по бабьим копанцам на глинах. Толковал мне намедни, что глина у нас подходящая, можно кирпич свой производить.
Акулина, занявшая после Скоробогатова должность управляющего, тихо отмачивалась в уголке. Рощин нашёл её взглядом:
– Акулина Степановна, ты чего молчишь?
Девушка взмолилась:
– Кузьма Трофимович, ставьте на моё место кого-нибудь другого, не могу я больше!
Кузьма знал, как трудно девушке, спокойной по характеру, управлять рабочими. Он всячески поддерживал её, но часто видел слёзы неокрепшей землячки.
– Тебя, Акулина, направим на курсы экономистов, освоишь специальность, будешь вести всю нашу казну как следует, с экономией.
После совещания, не откладывая дела в долгий ящик, Рощин направился к дому Климовых.
Макар сидел на припёке завалинки, грелся на солнышке, подняв воротник шубейки. Худой, жёлтый с лица. Острые колени выступали даже сквозь овчинный полушубок.
– Здравствуй, Макар Игнатыч, – первым поприветствовал земляка Рощин.
– Бывай здоров! – Макар дышал трудно, со свистом.
– Не буду ходить вокруг да около, по делу я к тебе, Макар Игнатыч.
Время спустя мужчины сидели за кухонным столом. Макар разложил перед гостем какие-то немудрёные чертежи, сделанные от руки. Горячо рассуждал, излагал, как и что нужно сделать. Объяснил, что видел в двух местах такие заводики, заинтересовался, расспросил работников о составе, просушке и обжиге кирпича. Записал, зарисовал всё. Костистые мосластые руки его тряслись от волнения, на щеках выступил нездоровый румянец.
– Вот, Кузьма Трофимыч, дюже мне интересно стало это дело. А на ловца, как известно, и зверь бежит, – фронтовик закашлялся натужно и тяжко, до слёз, до багровых пятен на щеках и синюшных губ, отдышавшись, добавил: – Вот, а в самой Германии видел такое же производство, только черепицы – вот это размах! Там и пресс-то немудрёный, вот глянь, – он достал ещё одну бумагу. – Вот в этот бункер засыпается песок, глина, заливается вода, перемешивается всё с помощью шнека.
Рощин уходил от ветерана с хорошим чувством: вот пришёл человек весь израненный, не протянет долго, по всему судя, а об общем деле радеет. На таких вот опора!
Дополнительных кормов Рощин не нашёл, как ни метался по району. Пришлось созывать людей на субботник, заготавливать ветки ивняка, рубить болотные кочки, добывать из-под снега одёнки соломы, собрать по крохам излишки картофеля и брюквы из личных запасов рабочих. К отёлу оборудовали на ферме кормозапарник.
Летом предложения доярок воплотили в жизнь. Варвара настояла – в пару к передовой доярке ставить отстающую, тогда и сама доярка, и группа её подтянется. Водовозом пристроили Анфисиного Митьку. Результат получился ошеломляющий – прибавка в удое и в весе. Кузьма Трофимович выписал Анфисе и Варваре Благодарственные письма, вру-чил торжественно на совхозном собрании.
Весной, впервые после войны, возобновили правильный севооборот, оставили поле под чистым паром. И земля отозвалась! В первый же год урожай зерновых возрос до довоенного уровня.
Заложили кирпичный заводик. В летнее время работать на нём стали школьники. Ребята сами разбили и построили возле завода летний трудовой лагерь. Под руководством Евсея Карповича собрали тесовые дачки, кухонный блок. На две смены назначили два бригадира, два Петра – Рощина и Плотникова.
За лето выпустили две тысячи штук кирпича-сырца. Это было начало. Обязались на следующее лето изготовить три. Всё это время заводик курировал Макар Игнатьевич. Он будто помолодел, взбодрился духом. Строго следил за соотношением материалов. Брал образцы кирпича, изучал, испытывал, вёл записи. Ребятишки заглядывали мастеру в рот, ходили по пятам.
В следующий сезон выдали пять тысяч. А в канун октябрьских праздников Макар Игнатьевич Климов умер от старых ран.
Старшеклассники с обнаженными головами несли гроб до самого погоста. Кузьма Трофимович произнёс искреннюю горячую речь:
– Дорогие мои земляки, односельчане, сегодня мы провожаем в последний путь человека с большой буквы.
Только скрип снега под ногами да писк одинокой синицы нарушали звенящую тишину. Рощин стоял с непокрытой головой, на пронизывающем ветру, завершил свою речь словами:
– Спи спокойно, дорогой товарищ, грядущие поколения не забудут твой ратный и трудовой подвиг! И сегодня я торжественно объявляю: отныне кирпичный завод будет носить имя Климова Макара Игнатьевича.
Впервые залпы салюта прозвучали на кладбище.