Два Александра

Историческое эссе

Из мозаики событий, о которых пойдёт речь, вполне можно сложить сюжет авантюрного историко-приключенческого романа в духе «Графа Монте-Кристо».

Основой этого повествования послужит история, случившаяся в начале XIX века, об одном замечательном человеке, царедворце, известном муже жены-красавицы, который, живя светской жизнью, был до крайности несчастлив. А в качестве действующих персонажей причудливых поворотов реальных судеб предстанут российский император и императрица, Петербургский военный генерал-губернатор П.В Голенищев-Кутузов и семейство вице-канцлера М.Д. Нессельроде, представители сразу нескольких влиятельных родов: Бобринских, Толстых, Бахметевых, Голицыных, Горчаковых. Среди последних выдающийся российский дипломат, министр иностранных дел и канцлер князь А.М. Горчаков. И рядом с ним его однокашник по Царскосельскому Лицею поэт А.С. Пушкин. Собственно, удивительные пересечения судеб этих двух Александров и окажутся в центре нашего внимания.

В рисунке времени мы попытаемся вглядеться в детали исторических эпизодов, нам хорошо знакомых, тем не менее вроде бы особо не связанных между собой. Но сначала представим, строго говоря, макет повествования, который включает полдюжины последовательных, хотя и удалённых друг от друга событий.

19 октября 1811 года был основан Царскосельский лицей. Среди воспитанников первого лицейского набора были два Александра: отпрыск княжеского рода Горчаковых, будущий канцлер российской империи, и отрок из разветвлённого нетитулованного дворянского рода Пушкиных, будущий великий русский Поэт.

В 1828 году распоряжением Николая I образована Временная верховная комиссии по делу о авторстве «кощунственной» поэмы «Гавриилиада», написание которой инкриминировано Александру Пушкину.

31 декабря того же года следствие, начавшееся в июне, прекращено резолюцией Николая I: «Мне дело подробно известно и совершенно кончено».

4 ноября 1836 года вдове историка Карамзина, поэту князю П. Вяземскому, графу Михаилу Виельгорскому, дочери фельдмаршала Кутузова — Елизавете Михайловне Хитрово, барону Клементию Россету, графу В.С. Соллогубу и Александру Пушкину почтой пришли запечатанные конверты. Внутри каждого находился второй конверт, в который был вложен «Диплом Ордена рогоносцев», адресованный Пушкину.

27 января (8 февраля) 1837 года на окраине Санкт-Петербурга, в районе Чёрной речки близ Комендантской дачи состоялась дуэль на пистолетах между Пушкиным и Жоржем де Геккерном (Дантесом). В результате смертельного ранения Поэт через два дня умер.

В июне 1880 года в Москве состоялось открытие бронзового памятника Александру Сергеевичу Пушкину, работы А.М. Опекушина. Александр Горчаков на торжестве присутствовать отказался.

Теперь можно вернуться к исходной дате для объяснения, что объединяет обозначенные здесь события.

Сегодня зачастую про воспитанника Царскосельского Лицея Александра Горчакова пишут, что он был товарищем Пушкина. При этом, цитируя начальные строки из «Послания к кн. Горчакову»:

Питомец мод, большого света друг,
Обычаев блестящих наблюдатель,..

обходят вниманием финальные, не столь мягкие, строки из того же пушкинского послания к нему:

…любовник своевольный,
Приятный льстец, язвительный болтун,
По-прежнему остряк небогомольный,
По-прежнему философ и шалун.

Для нашего повествования важно зафиксировать в памяти слово «небогомольный». Оно нам ещё пригодится для понимания характера истинных отношений между Горчаковым и Пушкиным.

Далее наступает очередь эпизода с делом о авторстве поэмы «Гавриилиада». Кстати, зададимся вопросом: а судьи кто? Перечислим всех трёх членов Временной верховной комиссии, которая вела следствие: Толстой, Кочубей, Голицын. Несколько слов о них. Граф Пётр Александрович Толстой, главнокомандующий в Санкт-Петербурге и Кронштадте, в недавнем прошлом член Верховного уголовного суда по делу декабристов (женат на внучке фельдмаршала М.М. Голицына), граф В.П. Кочубей, в ту пору председатель Госсовета и Комитета министров, князь А.Н. Голицын, член Госсовета, в недавнем прошлом обер-прокурор Синода, затем возглавлявший Министерство духовных дел и народного просвещения. Фигура Голицына столь затейлива, что на ней есть резон остановиться подробнее.
Когда Александр I, который до конца жизни дорожил его «близостью и советами», назначал князя обер-прокурором, тот сказал: «Какой я обер-прокурор Синода? Вы знаете, что я не имею веры». На что император ответил: «Ну полно, шалун, образумишься». Князь и впрямь образумился — провозгласил благочестие основанием истинного просвещения. Всю жизнь Голицын провёл холостяком и был известен своими интимными связями с мужчинами. В 1824 году А.С. Пушкин высмеял князя в эпиграмме «Вот Хвостовой покровитель…» Знаменитый мемуарист и сам гомосексуал Ф.Ф. Вигель вспоминал о Голицыне: «Не краснея, нельзя говорить об нём, более ничего не скажу: его глупостию, его низостию и пороками не стану пачкать сих страниц». Николай I, однако, видел в Голицыне «вернейшего друга своего семейства».

Комиссия, действовавшая как исполнительный орган, постановила допросить Пушкина через Петербургского военного генерал-губернатора П.В Голенищева-Кутузова. На допросе Пушкин от авторства отрёкся. За устроенный ему допрос с пристрастием Пушкин даже собирался вызвать Голицына на дуэль, но его отговорил Фёдор Глинка.

Устный ответ Пушкина не удовлетворил Николая I. И он повелел вновь допросить Пушкина. 19 августа поэт письменно ответил на заданные ему вопросы:

«1828 года августа 19 числа нижеподписавшийся 10-го класса Александр Пушкин вследствие высочайшего повеления, объявленного г. главнокомандующим в С.-Петербурге и Кронштадте, быв призван к с.-петербургскому военному губернатору, спрашиван, от кого именно получил поэму под названием Гавриилиады, показал:

Рукопись ходила между офицерами Гусарского полку, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список сжег я вероятно в 20-м году.

Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное.
10 класса Александр Пушкин».

Этот документ (подлинник сохранился) был представлен императору, который наложил резолюцию: «Г. Толстому призвать Пушкина к себе и сказать ему, моим именем, что, зная лично Пушкина, я его слову верю. Но желаю, чтоб он помог Правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем».

Со времён следствия прошли годы и годы. Но ни фактов, ни доказательств, прямо указывающих на Пушкина, по сию пору не обнаружено. Надо полагать, именно поэтому в головах многих парадоксальная мысль, что никто иной, кроме Александра Сергеевича, написать её не мог, превратилась в убеждённость. Из поколения в поколение переходит уже не миф, а твёрдая уверенность, что поэт сам повинился в своём авторстве. Написал чистосердечное признание, вложил его в конверт, запечатал и передал Николаю I. А тот ознакомился и, исполненный великодушия, следственный комитет распустил, Пушкина от ответственности освободил. Но благодарные потомки сохранили в памяти якобы существовавший автограф с признанием поэта. Хотя император был единственный, кто его своими глазами видел и знал, что там написано, стоустая молва уверяет: содержалось там признание.

Тогда как известно: отрицая, что «Гавриилиаду» написал он, Пушкин, как следует из одного его черновика, указал истинного автора — поэта Дмитрия Петровича Горчакова, к тому времени уже умершего.

16 октября 1828 года граф Пётр Александрович Толстой сам приехал к Пушкину и передал ему решение царя — дело прекращено. Передал его устно. Что при этом говорил, неизвестно. Но в 1837 году зачинатель пушкиноведения П.И. Бартенев после беседы с членом комиссии князем Голицыным записал с его слов царский отзыв: «Не надобно осуждать умерших». В своё время Натан Эйдельман на сей счёт сделал странный вывод: «Возможно, что «умерший» — это А.С. Пушкин (запись сделана 30 декабря 1837 года); но не исключено, что задним числом осуждается попытка поэта в 1828 году — произвести в авторы «Гавриилиады» покойного к тому времени князя Дмитрия Горчакова». Если согласиться с Эйдельманом, нужно признать, что Николай I в 1828 году говорил об «умершем» Пушкине. Или всё же это относилось к князю Дмитрию Горчакову, скончавшемуся в 1824 году?

Одно не вызывает вопросов: 31 декабря 1828 года на докладную записку статс-секретаря Н.Н. Муравьева о новых распоряжениях к отысканию автора «Гавриилиады» царь наложил реальную резолюцию — дело закрыть.

Эта история требует ответа на вопрос: как возникло расхождение в оценке содержания ответа Пушкина царю? Так он в нём признался в своём грехе? Или всё же назвал имя настоящего сочинителя поэмы? И как оно стало известно кому-то помимо царя? Ведь письмо было поэтом собственноручно запечатано. Первое, что приходит на ум: источником информации послужило письмо поэта, отправленное им П. Вяземскому 1 сентября 1828 года:

«Ты зовёшь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее.
Прямо, прямо на восток.
Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла наконец «Гавриилиада»; приписывают её мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность. Это да будет между нами. Всё это не весело…»

Примечательно то, что письмо это попало в руки Временной верховной комиссии раньше, чем с ним ознакомились в III Отделении. Ничего удивительного — начальником управления почт в ту пору был князь А.Н. Голицын, член комиссии, отставленный к тому времени от министерства духовных дел и народного просвещения.

Имеющееся в письме указание на князя Дмитрия Горчакова как на автора «Гавриилиады» послужило началом великой распри. Началась нешуточная вражда-противостояние знаменитых фамилий. Сначала последовал «праведный» гнев А.Н. Бахметева, родственника генерала М.Д. Горчакова, сына князя, поэта Д.П. Горчакова. Позже в архиве Бахметева будет обнаружено защищающее родню от «клеветы» даже не само письмо, а его «копия», где Пушкин будто бы признаётся царю в авторстве «Гавриилиады». С этой поддельной «копии», всплывшей в архиве Бахметева, и рождается легенда о пушкинском авторстве «Гавриилиады». Но что она была призвана скрыть? Чьи имена по родственным связям могли всплыть в этом имевшем политический оттенок уже раскрученном опасном судебном процессе, задача которого определить автора преступной, с точки зрения официальной церкви, поэмы.

Итак, кинем взор на «родню», кого затрагивала «клевета». Сам А.Н. Бахметев — брат статс-дамы при дворе Николая I Аграфены Алексеевны Бахметевой, которая замужем за старшим сыном Дмитрия Петровича Горчакова, генералом Михаилом Горчаковым. В момент, когда велось следствие, тот находился рядом с государем на турецкой войне. Там же, подле царя, сын Петра Александровича Толстого, Александр Петрович. А Бахметев тогда сватался к дочери генерал-губернатора Санкт-Петербурга Анне Толстой — того самого, кто фактически возглавлял расследование насчёт «Гавриилиады». К тому же двоюродная сестра князя Дмитрия Горчакова Пелагея Николаевна Горчакова замужем за Ильёй Толстым, двоюродным братом петербургского генерал-губернатора Петра Александровича Толстого. Да и член Временной комиссии по данному расследованию князь Александр Николаевич Голицын приходится близким родственником Горчаковым. (Пройдёт совсем немного времени и Бахметев поступит на службу чиновником особых поручений при московском генерал-губернаторе князе Д.В. Голицыне.)

Софья Александровна Бобринская (урожд. Самойлова) была замужем за А.А. Бобринским, который был сыном «светлейшего бастарда» России А.Г. Бобринского – внебрачного сына императрицы Екатерины II и Григория Орлова. Его младший брат Василий был женат на Лидии Алексеевне Горчаковой (в 1826 году она умерла при родах (точно так же, как при родах дочери умерла мать Льва Толстого, дочь урожд. Горчаковой).

Это сегодня двоюродные братья и сёстры, разбросанные по городам и весям, мало кого из знакомых и сослуживцев волнуют. А тогда самые близкие ко двору люди никаким боком оказаться замешанными в противоправных делах никак не могли. Всплыви в ходе следствия имя их родственника князя Дмитрия Горчакова в качестве автора не просто скандальной, а богомерзкой поэмы, найдись подтверждение принадлежности её князю сатирику-антиклерикалу, — трудно представить трагические последствия для всех четырёх семей.

Не трудно представить, как уместно была «найдена» в архиве Бахметева «копия пушкинского письма», где поэт самолично подтверждал свой грех:

«Будучи вопрошаем Правительством, я не почитал себя обязанным признаться в шалости, столь же постыдной, как и преступной. — Но теперь, вопрошаемый прямо от лица моего Государя, объявляю, что Гаврилиада сочинена мною в 1817 году.
Повергая себя милосердию и великодушию царскому есмь Вашего Императорского Величества верноподанный
Александр Пушкин. 2 октября 1828. С. Петербург».

Версия, на первый взгляд, правдоподобная: это — копия автографа поэта, сделанная А.Н. Бахметевым, вследствие близости его к члену Временной верховной комиссии П.А. Толстому, через которого признание Пушкина было передано императору.

Вот только любопытная деталь — даты под найденным в архиве Бахметева «признанием» Пушкина царю и заседания Временной верховной комиссии, на котором он писал это признание, не совпадают! (Заседание проходило 7 октября 1828 года.) Чтобы не задавать по этому поводу свои вопросы, ограничусь теми, что справедливо возникли у писателя Татьяны Щербаковой:

«Как мог Пушкин, написав «признание» царю в присутствии членов комиссии 7 октября, поставить под ним дату 2 октября? И если комиссия, получив это письмо от Пушкина в запечатанном виде, тут же отправила его царю, который его с нетерпением ждал, то откуда стало известно ей о содержании послания?

У некоторых литературоведов есть только одно объяснение, точнее — предположение — прочитав письмо Пушкина, Николай Первый вернул его Толстому. Тогда куда тот его дел, если в деле оно так и не обнаружено, и вообще — нигде? Ах да, он отдал его почитать своему будущему зятю Бахметеву, чтобы тот для истории снял с него копию… очень задним числом. Ну хорошо, не побоялся Толстой царя, передал секретный документ будущему родственнику, а потом куда его дел?»

Между прочим, достоверный пушкинский современник, М.В. Юзефович, познакомившийся с поэтом на Кавказе в 1829 году, рассказывал, что когда «однажды один болтун, думая, конечно, ему угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме и стал было читать из нее отрывок, — Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, как он дорого бы дал, чтоб взять назад некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости». Заметьте, Пушкин не «Гавриилиаду» желал бы «взять назад», а «некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости», послужившие причиной того, что и поэма была отнесена на его имя.

Пётр Андреевич Вяземский, которому Пушкин писал про грядущую поездку «прямо, прямо на восток», — тоже не последняя спица в колеснице этой истории. Ответа на пушкинское послание не сохранилось, да и был ли он — неизвестно. Зато про то, что именно у князя с 1822 года надёжно хранился пушкинский автограф «непристойной» поэмы, чудесным образом знают многие. XIX век подарил потомкам ещё одно «доказательство» якобы авторства Пушкина злосчастной поэмы. «Доказательство», по-дружески представленное всё тем же Петром Вяземском. Им стало письмо князя А.И. Тургеневу от 10 декабря 1822 года из Остафьева, в котором он пишет: «…Пушкин прислал мне одну свою прекрасную шалость:

Шестнадцать лет, невинное смиренье,
Бровь тёмная, двух девственных холмов,
Под полотном упругое движенье,
Нога любви, жемчужный ряд зубов...
Зачем же ты, еврейка, улыбнулась,
И по лицу румянец пробежал?

Это письмо с отрывком из «Гавриилиады», самого начала поэмы, найдено в опубликованном «Издании графа С.Д. Шереметева под редакцией и с примечаниями В.И. Саитова в типографии М.М. Стасюлевича в С.-Петербурге в 1899 году». В 1822 году князь Дмитрий Горчаков ещё жив. «Милая шалость» Пушкина в том, что он переписал начало поэмы на свой лад и послал отрывок Вяземскому? Весь остальной текст поэмы выглядит так, словно автор писать разучился. Хотя читатели уже знакомы с «Русланом и Людмилой», «Кавказским пленником», «Бахчисарайским фонтаном».

Кстати, ещё одной из находок начала ХХ столетия стала обнаруженная в архиве у потомков князя Александра Горчакова, однокашника Пушкина по Царскосельскому лицею, поэма «Монах», безбожное сочинение, о котором Горчаков всегда говорил, что уничтожил его. Ан нет, сохранил. Почему-то думается, что вряд ли из любви к Пушкину. Он ведь как был «остряк небогомольный, // По-прежнему философ и шалун», памятуя пушкинские строки, так и остался им. Светлейший князь всю жизнь не любил Пушкина и даже не скрывал этого. Не потому ли, что его престарелый родственник был раскрыт Пушкиным как автор «Гавриилиады»?

У этого сюжета возможен ещё один поворот. Он столь же вероятен, сколь и гипотетичен. Нет ни единого свидетельства, способного подтвердить реальность события, о котором пойдёт речь. Но сказать, что предположение, которое можно счесть догадкой, можно — подозрением, лишено логики, нет оснований.

Но прежде придётся задать вопрос: была ли для нелюбви Горчакова к Пушкину та причина единственной? Обратимся к факту, который требует небольшого размышления. На следствии Пушкин утверждал, что злосчастную «Гавриилиаду» ему передал кто-то из офицеров Гусарского полка, кто именно он уже не помнит. Сказать, что в памяти не сохранилось, кто именно из офицеров целого полка дал ему поэму, — выглядит правдоподобно. Но действительно ли она попала в руки Пушкина вне стен лицея? А если поэма «нашла» его непосредственно в лицее?

Насколько это существенно? Что если никакого офицера не было, и в лицей поэма была принесена своим, лицеистом? Тут уж сослаться на забывчивость не получится. Не был ли это случай, когда он не хотел выдать того, от кого получил список поэмы, которую принёс приятель-лицеист, кто имел к ней доступ? Таким человеком вполне мог быть внук писателя-антеклерикала князя Дмитрия Горчакова — лицейский однокурсник Пушкина Александр Горчаков. Тот, кого он в своём стихотворении признал «небогомольным». И ещё, не допускал ли будущий министр иностранных дел России и канцлер, что Пушкин, назвав имя автора поэмы, сознался и в том, кто принёс её в лицей?

Справедливости ради, надо заметить, что отношение Александра Горчакова к Александру Пушкину было скверным не только на почве злосчастной поэмы. И тут придётся вспомнить знаменитые пушкинские строки:

Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,
Чистейшей прелести чистейший образец.

Именно так, с одной «н», у Пушкина. И в названии сонета тоже «Мадона». Написан он за 6 месяцев до свадьбы поэта с Натальей Гончаровой. Вообще-то слово «мадонна» во времена Пушкина ужасно заезженное словечко. Современный стилист на полях школьного сочинения в подобном случае обоснованно сделал бы помету «стилистическая ошибка — языковой штамп». Для Пушкина эта лексическая единица — тоже не поэтическое открытие. Ещё в конце 1827-го или начале 1828-го года в милом стихотворении «Кто знает край, где небо блещет...», изобразив графиню Марию Александровну Мусину-Пушкину (урожд. княжна Урусова), Пушкин сравнил её красоту с Мадоной. Кстати, и в том случае написание было с одним «н». Меж тем упоминание Мусиной-Пушкиной заставляет сделать небольшое отнюдь не лирическое отступление.

Не пройдёт и полугода после написания стихотворения про Марию с младенцем на руках, как Вяземский в письме к жене (2 мая 1828 г.) из Петербурга напишет: «Пушкин говорит о Пушкиной-Урусовой, qu’elle a l';me blanchisseuse» (что у неё душа прачки. — А. Р.) В итоге потрясающий симбиоз: Мадона с душой прачки. А в 1870 году всё тот же князь Пётр Вяземский, комментируя одно стихотворение, на полях берлинского издания поэзии Пушкина, между прочим, напишет: «Мадригал довольно пошлый и приторный. Во всяком случае, не написан он княжне Урусовой. Пушкин был влюблён в сестру её графиню Пушкину».

Графиня Пушкина — шведская красавица Эмилия Карловна Мусина-Пушкина (урожд. Шернваль фон Валлен). П.А. Вяземский, оценивая внешность двух красавиц (Наталью Пушкину и графиню Эмилию Мусину-Пушкину), сказал о жене поэта: «Эта Пушкина как поэма, что делает другую похожей на словарь».

Тем не менее свидетельство Вяземского позволило историку литературы и пушкинисту М.О. Лернеру среди нескольких женщин, оставивших в душе Пушкина память о себе и включённых им в донжуанский список под именем «Мария», назвать среди них и графиню Марию Мусину-Пушкину (урожд. княжна Урусова). В связи с этим напрашивается вопрос. Так как слухи о близких отношениях между Пушкиным и графиней Мусиной-Пушкиной (не разбирая особо, с которой из двух), действительно, ходили, а вторым браком она была замужем за князем А.М. Горчаковым, однокашником Пушкина по Лицею, впоследствии известным дипломатом, министром иностранных дел и канцлером, не было ли позже и этот факт причиной холодного отношения Горчакова даже к памяти поэта?

Не говоря уже о том, что и Надежде Львовне Соллогуб — дочери Льва Ивановича Соллогуба и графини Анны Михайловны (урожд. княгиня Горчакова), сестры Александра Михайловича Горчакова, в период с 1832-го по 1834 год Пушкин тоже уделял, скажем по возможности предельно нейтрально, заметное внимание. В.Ф. Вяземская впоследствии утверждала, что в то время Пушкин «открыто ухаживал» за Надеждой Соллогуб. Судя по письмам Пушкина жене, это не было тайной и для Натальи Николаевны.

Надежда Соллогуб была фрейлиной великой княгини Елены Павловны и являлась признанной светской красавицей. В числе её горячих поклонников, помимо Александра Сергеевича, числились сын Н.М. Карамзина Александр и даже великий князь Михаил Павлович. Отношения Пушкина, независимо от того, какими они были, с юной грациозной голубоглазой графиней с золотистыми локонами («Младое, чистое, небесное созданье») подарили нам написанное поэтом в октябре 1832 года обращённое к ней стихотворение «Нет, нет, не должен я, не смею, не могу…».

И ещё, получается, Натали для Пушкина была второй по счёту Мадоной. Приходит мысль, может, и к лучшему, что Натали не была великой почитательницей пушкинской поэзии. Знать, что даже Мадона она у Пушкина вторая, — вряд ли ей стало по душе…

Но вернёмся к череде событий, которые ранее заявлены в качестве основных деталей макета повествования. На очереди так называемый «Диплом Ордена рогоносцев», адресованный Пушкину.

Так уж устроен мир, в нём незаурядный человек, находясь в среде, над которой не может не чувствовать своего превосходства, почти всегда будет ощущать себя униженным. И потому, что светская жизнь требует значительных издержек, на которые часто недостаёт средств. И потому, что эти средства возникает желание пополнить игрою, которая постоянно оборачивается проигрышами. И потому, что неумение держать язык за зубами непременно обращает окружающих знатных людей в его врагов.

Анонимный диплом-пасквиль, в котором многие видят «спусковой крючок» в пушкинской дуэльной истории, обернувшейся смертью поэта, содержал следующий текст:

«Рыцари Большого Креста, Командоры и Рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в Великий капитул под председательством досточтимого Великого магистра Е(его) П(преимущества) Д.Л. Нарышкина, с общего согласия назначили г-на Александра Пушкина коадъютером Великого магистра Ордена и историографом Ордена. Непременный секретарь: гр. И. Борх». (Пер. с фр.)

Что сделал с полученным письмом каждый его получивший? Сочтя это странным и шестым чувством заподозрив что-то неладное, каждый поступил так, как ему подсказала интуиция. Карамзина, неизвестно, вероятней всего уничтожила. Клементий Россет конверт распечатал и прочёл. Хитрово, не вскрывая, переслала конверт Пушкину. Вяземский диплом прочёл и вроде бы уничтожил. Сомнительно, но князь предпочёл объявить о таком именно исходе. Соллогуб, решив, что это письмо каким-то образом связано с его прежней, к счастью несостоявшейся, дуэлью с Пушкиным, вскрывать конверт не стал, и поехал с ним прямо к Пушкину. Виельгорский передал позднее конверт в III Отделение на дознание. Седьмой «пакет» получил по городской почве непосредственно Пушкин. Существует гипотеза, что существовал ещё один двойной пакет, который попал в руки М.Д. Нессельроде, но для нашего повествования этот факт не существен.

Прочитавший «Диплом…» Россет заподозрил в этой злой забаве тогдашнего Петербурга князей И.С. Гагарина и П.В. Долгорукова, светских повес из круга Геккернов. Подозрение его основывалось на слишком подробном адресе на конверте, который как будто бы выдавал человека, явно знакомого с его квартирой: «Клементию Осиповичу Россети. В доме Зонтфлебена, на левую руку, в третий этаж». Оба приятеля вместе снимали одну квартиру и не раз бывали у Россета. Барон отправился к ним, показал письмо, полагая по их реакции понять, их ли это рук дело. Позже Гагарин, пытаясь реабилитировать себя, припоминал, что они «толковали, кто мог написать пасквиль, с какой целью, какие могут быть от этого последствия», и что «наши подозрения ни на ком не остановились и мы остались в неведении»*.

* С именем Гагарина, который был публикатором стихов Фёдора Тютчева в пушкинском «Современнике», связан примечательный эпизод, имеющий отношение к тому, как развивались события после смерти Пушкина. В марте 1837 года Тютчев и Гагарин встретились на Невском проспекте и разговорились. В одном из писем 1874 года Гагарин вспоминал ту встречу: «Он (Тютчев) спрашивает меня, какие новости; я ему отвечаю, что военный суд только что вынес приговор Геккерну (Дантесу). — «К чему он приговорён?» — «Он будет выслан за границу в сопровождении фельдъегеря». — «Уверены ли вы в этом?» — «Совершенно уверен». — «Пойду Жуковского убью». Злой сарказм Тютчева (вопреки ожиданиям, Дантес после смерти Пушкина всего лишь выслан за границу; значит, хоть сейчас можно убить Жуковского — и тебя в наказание только вышлют за границу, в Европу) объясняется острым чувством несправедливости и горя от утраты Пушкина. Под этим впечатлением Тютчев пишет стихотворение «29-ое января 1837» со знаменитыми словами: «Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!..»

Версию вины Гагарина поддержал Н.М. Смирнов в своих «Памятных записках» и первоначально князь П.А. Вяземский, который писал о Гагарине: «Он был всегда орудием в чьих-нибудь руках, прихвостником чужих мнений и светских знаменитостей, даже некогда и подлеца Геккерна».

На вине князя П.В. Долгорукова настаивал пушкинист П.Е. Щёголев. Было проведено несколько почерковедческих экспертиз. Судебный эксперт Ленинградского уголовного розыска А. Сальков однозначно признал «руку Долгорукова» (протокол графической экспертизы почерка Щёголев опубликовал в качестве приложения в книге «Дуэль и смерть Пушкина» с подробным сравнительным анализом начертания букв). Но в 1974 и 1987 году были проведены две более тщательные экспертизы с использованием средств современной криминалистики. Они категорически установили, что ни Долгоруков, ни Гагарин не причастны к написанию «Диплома…».

По версии другого пушкиниста, Л.М. Аринштейна, автором «Диплома…» был Александр Раевский, «демон» Пушкина ещё со времён Одессы. На основании чего? Имя Раевского «всплывало» перед самой дуэлью в разговоре Пушкина с В.Ф. Вяземской о своей мести Геккернам: «Я знаю, кто автор анонимных писем, и не пройдёт и восьми дней, как вы услышите о мести, в своём роде уникальной; она за всё воздаст ему сполна; она втопчет его в грязь: подвиги Раевского — детская забава по сравнению с тем, что намерен сделать я». Пушкин имел в виду скандал, учинённый Раевским в 1828 году Е.К. Воронцовой прямо на улице в Одессе. Тогда Раевский, остановив коляску Воронцовой посредине дороги кричал: «Куда вы дели моего ребёнка?»

Среди подозреваемых в авторстве «Диплома…» в разное время и разными лицами ещё назывались:

министр просвещения, президент Российской Академии наук граф С.С. Уваров;

жена вице-канцлера графиня М.Д. Нессельроде, давний враг Пушкина, на свадьбе Е. Гончаровой с Дантесом она была посажённой матерью жениха, которому покровительствовала* (ничего неестественного в том не было: дело в том, что Дантес являлся родственником, точнее, свойственником графа Нессельроде. Мать Дантеса Мария-Анна-Луиза была дочерью графа Гацфельдта, родная сестра которого стала супругой графа Франца Нессельроде, принадлежавшего к тому самому роду, что и граф Вильгельм Нессельроде, отец российского министра иностранных дел);

безвестный Дмитрий Карлович Нессельроде, сын вице-канцлера и министра иностранных дел;

голландский дипломат, посланник при императорском дворе в Петербурге, барон Луи-Борхард де Бовервард Геккерн, имевший самые тесные отношения с четой Нессельроде (Д.Ф. Фикельмон записала в дневнике ещё в 1829 году о Геккерне: «... лицо хитрое, фальшивое, мало симпатичное; здесь (в Петербурге) считают его шпионом г-на Нессельроде») — тот самый «старик-Геккерн», «Геккерн-отец», что «усыновил» Жоржа Дантеса, сделав его Жоржем Геккерном;

Идалия Полетика (урожд. де Обертей), незаконнорожденная дочь графа Г.А. Строганова и Ю.П. Строгановой (урожд. графиня д’Ойенгаузен), которой Екатерина, Александра и Наталья Гончаровы приходились троюродными сёстрами. Идалия Полетика чувствовала себя ущемлённой, занимая в свете двусмысленное положение «воспитанницы» графа Строганова;

и даже Фаддей Булгарин.

* Между прочим, сын Николая I, император Александр II, как следует из рассказа придворного вельможи, князя А.М. Голицына, в Зимнем дворце среди ограниченного круга лиц говорил за столом: «Ну, вот теперь известен автор анонимных писем, которые были причиною смерти Пушкина; это Нессельроде».

Правда, следует признать: устрой следствие указанным персонажам перекрёстный допрос, вряд ли они точно назвали бы имя автора «Диплома…»

Картина появления сфабрикованного пасквиля будет неполной без ещё одной причудливой и сложной версии. Она принадлежит Татьяне Щербаковой, автору нескольких исторических эссе, в центре которых фигура Пушкина. Следуя трактовке Щербаковой, основной зачинщицей затеянной «партии» против Пушкина в свете была графиня Софья Бобринская (урожд. графиня Самойлова) — она была младшей дочерью графа А.Н. Самойлова от брака с княжной Е.С. Трубецкой. Организация «заговора» против поэта и доведение ситуации до дуэли — дело её рук. Успех интриги обеспечили родство графини с Николаем I (её муж был внуком Екатерины II) и тесная интимная дружба с императрицей Александрой Фёдоровной, которая поощряла и «курировала» кипучую «деятельность» своей подруги. Искушённая сводня, графиня свела 40-летнюю императрицу со своим 23-летним кузеном князем А.В. Трубецким, который и стал закопёрщиком в изощрённой травле Пушкина.

В ближайший круг общения с Бобринской и Трубецким входили Геккерны — отец с сыном и несколько офицеров Кавалергардского полка, «красных» и «наикраснейших» (одних — потому что носили красные мундиры, других — потому что императрица принимала самых близких к ней особ в красной комнате). Вот их-то и использовала в своих целях графиня. Что двигало ею? — месть. Это чувство по отношению к Пушкину объединило тогда представителей сразу нескольких известных родов: Бобринских, Горчаковых, Толстых, Бахметевых, завязанных на историю с авторством поэмы «Гавриилиада». Что же касается Нессельроде и других высокопоставленных особ, принимавших участие в травле, то их поведение можно объяснить влиянием императрицы, попавшей под чары юного офицера, направляемого его кузиной Софи. Таким, по версии Татьяны Щербаковой, был расклад сил в нашумевшей истории о делах давно минувших дней.

Затевая интригу против Пушкина, графиня Софья Бобринская вовсе не помышляла о смерти поэта. Для «красных» офицеров-кавалергардов, руководимых Трубецким, рассылка «Дипломов…» была очередной, как сегодня говорят, «прикольной» игрой светской молодёжи. Они так просто развлекались. Какую-то роль здесь могла сыграть и Идалия Полетика — поучаствовала. Хотя первоначально столицу полнили слухи, будто подмётные письма вышли из дома Хитрово-Фикельмона. Граф Бенкендорф наблюдал не столько за Пушкиным, сколько, по поручению Николая I, за фаворитом императрицы Трубецким и заодно за его приятелями «красными» кавалергардами, одним из которых был его агент красавчик Жорж Дантес. Трубецкой демонстрировал перед Александрой Фёдоровной, какой он «крутой», ему всё нипочём и все кавалергарды «ручные». А императрица разыгрывала свою партию по отношению к Николаю I и Наталье Пушкиной: причём, не из ревности, а из желания немного по-женски «ущипнуть» мужа. Тут как нельзя кстати подвернулся её брат, принц Фридрих Карл Александр Прусский, заприметивший Пушкину. Ну как не порадеть родному человечку? Назначается приватный бал с «кадрилями» Натальи Николаевны и её искусителя брата Карла.

Чем обернулся «заговор» против Александра Сергеевича для его участников? Обоих Геккернов выпроводили из страны: старшему даже было отказано в прощальной аудиенции, а младшего А.И. Тургенев встретил «в санях с жандармом, за ним другой офицер, в санях. Он сидел бодро, в фуражке, разжалованный и высланный за границу…». Александр Трубецкой лишился карьеры и состояния, за ним негласно следило ведомство Бенкендорфа. Наказанием Полетики стала отправка её мужа из-за дуэльного скандала служить в Одессу. Это добавило ей лютой ненависти к Пушкину, которую она не утолила до самой своей смерти. Добавило, так как «вина» Пушкина изначально была уже в том, что из-за него из России выслан её любовник Дантес. Императрица, со своими «наикраснейшими» приближенными вышедшая за рамки дозволенного, была ограничена в возможностях встречаться, с кем захочет. Супругу графа Франца Нессельроде меж собой объявили «козлом отпущения». Бенкендорфу поставили на вид за то, что недоглядел и вовремя не доложил. Секундант Дантеса д`Аршиак уехал из России сразу после дуэли, не дожидаясь вызова следователя. Секундант Пушкина по закону, карающему дуэлянтов, приговорён к повешению, однако 19 мая, по завершении срока «оштрафования его в Петропавловской крепости на гаупвахте», Данзас освобождён и после того «обращён по-прежнему на службу»; дослужился до генерал-майора.

Про графиню Софью Бобринскую, затеявшую великосветскую склоку, за всем шумом в связи со смертью поэта, забыли: опять же сыграли свою роль родство графини с Николаем I (напомню, её муж, граф А.А. Бобринский, был двоюродным братом Александра I и Николая I) и дружба с императрицей. Кстати, Александра Фёдоровна на правах близкой подруги, посвящённой в интимную жизнь графини Бобринской, могла бы ответить на вопрос, почему именно та оказалась в центре интриги против Пушкина. Кажется, лишь императрица знала, что у графини для козни имелся личный мотив. Её интрига была направлена не столько против Пушкина, сколько против Пушкиной. Дело в том, что, когда Дантес по заданию Бенкендорфа «увлёкся» Натальей Пушкиной (чтобы своим демонстративным ухаживанием перебить слухи о внимании, которое уделяет Николай I Наталье Николаевне), кавалергард вынужден был безжалостно бросить свою тайную любовницу, которая была на 15 лет старше младшего Геккерна. Так что Натали воспринималась Бобринской, как разлучница.

Насколько оправданна эта версия — рассуждать не стану. Скажу одно: её сложная конфигурация и множественность действующих лиц располагают сделать несколько выводов. В гибели Пушкина не был повинен один конкретный человек. Дантеса нельзя назвать исполнителем, а Геккерна-старшего — заказчиком. Происшедшее не представляло собой никакой тайны. Хотя после гибели Пушкина Пётр Вяземский и записал, что смерть поэта — великая тайна. Похоже, это была обычная жизненная ситуация, в которой, на первый взгляд, сложное по сути своей довольно просто, а то, что видится простым, оказывается запутанным и каверзным.

Ясное дело, ни против Николая I, чья супруга сводничала своему брату, ни против принца Фридриха, положившего глаз на Натали, ни даже против старшего Геккерна (Пушкин почему-то убеждён, что именно он сфабриковал — это пушкинское слово «fabriqu;e» — «Диплом…») что-либо предпринять у Пушкина нет возможности. Все трое по официальному своему положению драться не могли. Поэтому в первый раз, 4 ноября, вызов послан «приёмному сыну» Геккерна как «ухажёру» Натали, а второй раз, 16 ноября, отправлено письмо крайне оскорбительного для дипломата содержания в расчёте на то, что последует ответ от Дантеса, наверняка соучастника фабрикации «Диплома…».

Традиционная точка зрения на гибель Поэта возьмёт в расчёт именно последние шаги, предпринятые Пушкиным. Привычная версия событий излагает следующее: в начале ноября Пушкин на предложение В. Соллогуба быть его секундантом отвечает, что «дуэли никакой не будет». А спустя несколько дней, 16 ноября, тот же В. Соллогуб слышит от него такое, от чего он, по его признанию, остолбенел: «Ступайте завтра к д'Аршиаку*. Условьтесь с ним только насчёт материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь».

* Д'Аршиак — секундант Дантеса.

К теме финала жизни Пушкина исследователи подходили постоянно и с разных сторон. Дуэльный вариант был рассмотрен Н.Я. Эйдельманом, который не прошёл мимо страшной нервической разгорячённости, владевшей поэтом и толкавшей его на необъяснимые действия в 1836 году. Тогда он настойчиво шёл на столкновения с людьми. Шесть раз за год Пушкин щекотал нервы игрой со смертью. Только в феврале не без труда удалось предотвратить поединки Пушкина с чиновником по особым поручениям в Министерстве иностранных дел С.С. Хлюстиным, с князем Н.Г. Репниным-Волконским, старшим братом декабриста князя Сергея Волконского, внуком по матери фельдмаршала князя Н.В. Репнина, и с прозаиком, поэтом графом В.А. Соллогубом. Поводы, по которым он посылал свои вызовы, были столь легковесны, что их можно назвать надуманными.

«Если бы одна из трёх несостоявшихся дуэлей всё же произошла, — резонно рассуждал Эйдельман, — какие бы это имело последствия? Даже при исходе, благоприятном для обоих участников (разошлись, обменявшись выстрелами), эпизод невозможно было бы скрыть от властей; по всей видимости, Пушкина <...> ожидало бы наказание, например, ссылка в деревню. Таким образом, судьба сама бы распорядилась: в любом случае прежней придворной жизни пришёл бы конец…».

Ставил ли Пушкин тогда чётко перед собой цель выйти на поединок и затем получить по суду отставку и ссылку в деревню? Однозначно признать её трудно. Даже если ответ будет «нет», подсознательно он всё-таки понимал: дуэль — какой-никакой, однако выход, не самый лучший, но способный так или иначе разрубить образовавшиеся жизненные узлы. При этом его мало заботил тот факт, что утрированная чувствительность в вопросах чести в свете и в обществе осуждалась.

Распорядись тогда судьба иначе, и Пушкин избрал бы такой вариант своего поведения и развития событий (а значит, развязка последовала бы зимой 1836 года), то, как справедливо заметил историк и пушкинист В.С. Листов, и с чем нельзя не согласиться, «потом никто, конечно, и не вспомнил бы мелкую подробность того бального сезона — ухаживаний какого-то кавалергарда за светской дамой». Однако, увы, история, как известно, не знает сослагательного наклонения. Избранный Пушкиным путь и последовавшие трагические обстоятельства привели его к последней, состоявшейся, дуэли на Чёрной речке.

Кто-то увидит во всём этом цепь случайностей, кто-то — совокупность неотвратимых сил, которые толкали поэта к гибели. Классический случай, подтверждающий, что правда, как всегда, у каждого своя.

Споры о причинах, которые привели к роковой дуэли, в известной мере порождены желанием понять, кто виноват в смерти Александра Пушкина. На этот счёт существует гораздо больше версий, чем могло бы казаться — слишком неоднозначны все свидетельства, слишком много было слухов и разноречивых рассказов. Очевидцев этой, в общем-то, семейной драмы, приобретшей масштаб национальной трагедии, оказалось предостаточно: начиная от приятелей, друзей, недругов, врачей, заканчивая Бенкендорфом, императором и самой Натальей Николаевной. И это опять тот случай, когда правда у каждого своя.

Винить, что зачастую можно наблюдать, в смерти Пушкина его дуэль с Дантесом, при этом замешивать её на теории заговора — популярном жанре во все времена: тыкать пальцем в сторону масонов, или в сторону «голубых», или объяснять всё некими вечными интригами злокозненного Запада против России, можно. Однако можно ведь сказать и совсем иначе, что «ларчик просто открывался», потому как особой экзотики в происшедшем 27 января 1837 года в Петербурге на Чёрной речке не было.

Безусловно, история гибели великого Поэта настолько запутана, что не всегда удаётся понять, почему и как всё произошло. Однако общую канву событий здравые современники видели и понимали уже тогда. Граф Владимир Александрович Соллогуб, чьё обращение к мемуарам было естественным и даже неизбежным, если вспомнить об автобиографичности его прозы, в «Воспоминаниях» о пережитых днях, в известной мере, представил точку зрения, которая для нас, потомков, представляет наибольшую ценность для понимания последнего года жизни поэта. Отличительная черта его воспоминаний о Пушкине состоит в «проницательности общего взгляда и точности расставленных акцентов».

И потому несколько слов о самом мемуаристе. Да-да, Владимир Александрович, тот самый граф Соллогуб, кому в 36-ом году Пушкин отправил скоропалительный вызов на дуэль. Она не состоялась: между писателями произошло примирение. Посредником при этом выступил П.В. Нащокин. Позже отношения Пушкина с графом стали, как говорят в таких случаях, близкими и доверительными. Насколько? Судите сами. 4 ноября 1836 года Александра Васильчикова, тётка Соллогуба, и ряд других знакомых Пушкина получили по почте «Диплом Ордена рогоносцев». Нераспечатанный конверт с данной бумагой Соллогуб передал поэту, и через несколько дней вызвался быть пушкинским секундантом. Именно он, обговаривая условия дуэли с секундантом Дантеса Д’Аршиаком, приложил усилия, чтобы не допустить поединка. В итоге тогда, 17 ноября, Соллогуб смог предотвратить поединок. Он принял участие в попытках отменить и последнюю дуэль Пушкина, но на сей раз безрезультатно.

Из его «Воспоминаний» следует, что ноябрьское столкновение Пушкина с Дантесом (с обоими Геккернами), пусть и более серьёзное среди других, несостоявшихся, дуэлей, виделось современнику, самому недавно получавшему вызов от Пушкина, не заслуживающим серьёзного внимания. Серьёзной история стала не в результате возникновения скандально известного «Диплома Ордена рогоносцев», который традиционно признаётся и причиной и одновременно поводом для трагической дуэли. Тогда «Диплом…» сыграл свою роль для дуэльного вызова Дантеса, но поединок с ним не состоялся — Соллогуб смог его предотвратить.

Тем не менее, по сей день идёт нескончаемый спор о том, кто был автором этого «Диплома…». И что характерно, здесь мы сталкиваемся с редким случаем, когда древняя мудрость, гласящая: ищи, кому выгодно, не срабатывает — слишком много тех, кому Пушкин стал поперёк горла.

Среди них находился и Александр Горчаков. Александр Михайлович ведь из рода Горчаковых, то есть из «родни», кого напрямую затрагивала «клевета». Кстати, можно заметить, что карьера будущего министра иностранных дел по большому счёту сложилась лишь после смерти Николая I, знавшего всю подноготную истории вокруг «Гавриилиады».

Далее, приходится делать вывод, что и после смерти поэта течение времени ещё не раз сводило в точки пересечения двух лицеистских Александров: Пушкина и Горчакова.

В 1825-м, ещё в Михайловском, опальный Пушкин написал стихотворное послание лицеистам: «Друзья мои, прекрасен наш союз! // Он, как душа, неразделим и вечен…» В реальной жизни союз оказался не столь прекрасен, как мечталось. В августе 1839 года, всего два с половиной года спустя после гибели поэта, 39-летний тайный советник, государственный секретарь Модест Андреевич Корф, один из лицейских сокурсников Пушкина и Горчакова, решает к своим сорока годам сравнить, кто из одноклассников чего достиг, кто кем стал. Ситуация обыкновенная, распространённая не только по школьным вечерам современности, но, как видим, хорошо известная и в старину. Из всего обозрения житейских судеб выделим характеристики двух интересующих нас Александров. Сразу отметим, что барон Корф особой симпатией к Пушкину не отличался, скорее, он его не любил. Как, впрочем, не питал больших чувств и к Горчакову. Вот короткая запись в его дневнике об Александре Сергеевиче Пушкине:

«Это историческое лицо довольно означить просто в моём списке. Биографии его гражданская и литературная везде напечатаны (сколько они были доступны печати). Пушкин прославил наш выпуск, и если из 29-ти человек один достиг бессмертия, то это, конечно, уже очень, очень много».

И вообще, Пушкина, полагал Корф, отметил случай, а он, Корф, воздержался здесь от оценок, потому как у него своё, особое, мнение на сей счёт, и, выждав несколько лет, он его озвучит: «Пушкин не был создан ни для службы, ни для света, ни даже — думаю — для истинной дружбы».

Про князя Александра Михайловича Горчакова его запись более обстоятельна:

«Самые блистательные дарования, самое отличное окончание школьного курса, острый и тонкий ум — словом всё, что нужно для блестящей карьеры, служебной и светской. Но всё это испорчено характером самым заносчивым, самым неприятным, самолюбием, не знающим никаких пределов. Нелюбимый в лицее, он не умел приобрести себе любви и впоследствии, ни от начальников, ни от равных, ни от подчинённых, и, наконец, впал в особенную немилость и у государя. Он прямо из лицея пошёл в дипломатию и всю почти жизнь свою провёл вне России, при разных миссиях. Последнее место его, в чине статского советника, было советником посольства в Вене; но отсюда, по воле государя, он в прошлом году вдруг причислен просто к министерству без просьбы, даже без содержания, что и заставило его тотчас выйти в отставку. Потом он женился на отцветшей красавице, женщине лет за 40, с множеством детей, — вдове гофмейстера гр. Мусина-Пушкина, урожд. княжне Урусовой, и с нею, сколько мне известно, теперь странствует по чужим краям».

В оценке личности князя, объясняющие последний исторический эпизод в цепи событий, выделенных нами. Трудно обойти стороной тот факт, что в 1855 году восемьдесят два чиновника Министерства иностранных дел, в котором некогда состоял на службе Александр Пушкин, обратились к князю Горчакову с предложением присоединиться к проекту об открытии повсеместной в России подписки по сбору средств на сооружение памятника поэту в Санкт-Петербурге. Однако Александр Горчаков инициативу не поддержал и свою подпись под прошением не поставил. Идея проекта заглохла. Через пять лет, накануне 50-летия Лицея, мысль о памятнике Пушкину возникла уже в среде лицеистов. Это было время, когда старики-лицеисты принялись с воодушевлением рассказывать о великом поэте, радостно вспоминая годы своей юности, по сути совсем иначе, чем они находили её раньше и какой та была на самом деле.

Бывший одноклассник Пушкина, лицеист Матюшкин, человек пылкий и вместе с тем рассудительный, к тому времени дослужившийся до адмирала и ставший сенатором, предложил поставить памятник поэту там, где он родился — в Москве. Как тогда говорили, был оборудован комитет для создания памятника. Выпускники Лицея обратились с очередным прошением к правительству о создании монумента великому русскому поэту, и ввиду общественного резонанса в обществе разрешение было дано, но при этом не выделено никаких средств. Заметим, Александр Горчаков решительно отказался войти в комитет для постановки московского памятника Пушкину, куда вошли почти все старые лицеисты.

Благотворительная подписка собрала 13 тысяч рублей — для памятника это были крохи. Нынешнему читателю будет интересно: даже малого взноса в эту подписку от Горчакова не поступило. В 1870 году лицеист Яков Карлович Грот вновь начал кампанию по сбору денег на строительство памятника. К 1880 году было собрано 160 575 рублей 10 копеек. В это время из лицейских товарищей великого поэта в живых были только двое: С.Д. Комовский и А.М. Горчаков. В 1880 году умудрённый жизнью старец Горчаков отказался присутствовать на открытии памятника Пушкину. Вражда родов, противостояние знаменитых фамилий, продолжалась. Вскоре после пушкинских торжеств Комовский умер, и Горчаков остался последним из двадцати девяти лицеистов первого выпуска.

Вышло так, что эти строки Пушкина оказались сказанными о нём:

Кому ж из нас под старость день лицея
Торжествовать придётся одному?

Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой...
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведёт,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провёл без горя и забот.

Умереть светлейшему князю Александру Михайловичу Горчакову суждено было в 1883 году, через сорок шесть лет после гибели Александра Сергеевича Пушкина.