Орфёнов - мэтр-эталон, ч. 2
- К Прусту, как понимаете, это отношения не имеет, зато много говорит о его современниках. А современники, как известно, частный случай потомков.
Неожиданно он замирал, в лице появлялась трагедия. Всё, всё, всё! Лишних полминуты, и он опоздает. Его свободное время приурочено к расписанию электричек, как бы прокомпостировано цифрами отправления в родной город Дмитров. Вот ведь символика. Но это поймет тот, кто сам мотается каждый день. Тоже тема для отдельного разговора. Наспех, кое-как бросал, уже возле сетки лифта:
- Есть вещи, которые спокойно обходятся без читателя, зрителя, слушателя. – А запущенный мотор лифта гудел, скрип надвигался. – Эти вещи сами выбирают, кому нравиться. Классический пример обратного – Малевич, Казимир. Да сгинет, пропадет без зрителя. Рассыплется в прах. Это вам не «Джоконда», которую обтекает время. И пусть себе пролежит в запаснике полтора года, двадцать, сто лет.
Орфенова, объятого цифрами, тележку и неразлучные сумки заточала кабина, и все проваливались до очередного привоза книг. Последним ускользало напряжение, опустошающее, странное, которым он наделял на прощание. И не сразу сообразишь, что ты в пустом коридоре, где даже тросы перестали скрипеть. Дело даже не в напряжении, а в каком-то внутреннем неудобстве: уж очень не вязались мысли его с видом котомок и сумок – этими затрапезными спутниками, без которых он – не Орфенов. Книги книгами, но кроме них… Колбаса, картошка, батоны хлеба, вязанки лука, бутылки молока, эластические сосуды с маслом, бакалейные и кондитерские пакеты, металлические коробки, стеклянные банки емкостью от 0,5 до 3л, пучки зелени, кули с крупами, макароны в чехлах, рыбьи морды, чьи-то хвосты, свиные ножки, разное сметьё вроде сушек, семечек, леденцов… И обязательная бутылка с холодным чаем. На всякий случай, для утоления жажды, когда, высунувши язык, искал передышки. А где-нибудь сбоку, завернутые в холстину, перепоясанные веревками, упакованные в твердые пластиковые пакеты - нежные гравюры меццо-тинто. Ничего удивительного, что слову письменному он предпочитал слово изреченное, подобное дыму. А ведь он что-то пописывал, сочинял.
Однажды признался:
- Не имея возможности заниматься литературной работой вообще, а качественной в особенности, я не прекращаю хоть псевдоработу – обмысливание задумок, выведение новых бытовых закономерностей, размышленьиц вслух, на бумаге. У меня всё-таки есть привычка к слабенькой, но умственной, работе, вернее мозговому копошению. Копаюсь внутри себя, без всяких выходов, тем более официальных.
– Ну и зря.
– Знаете, какой порок у дяди Левы? Изъянчик? Дядя Лева, запятая, 1950 года рождения, запятая, проживающий в городе Дмитрове Московской области, запятая, патологически не выносит публикаций, потому что мысли – плод глубокой умственной работы. Не просто не любит, а горячо не любит. Точка, подпись, дата.
В этой странной речи поражало спокойствие. От слушателя даже не требовалось участия, что на первый взгляд облегчало жизнь. Человек постигает себя самого как материал. Тут было что-то родственное. И меня охватил приступ товарищества. Я посоветовала послать всё к черту и взяться за ум.
– Дело не в весе груза, не в длине маршрута, - заметил Орфенов, - а в неснимаемости ярма. Даже внешне я выгляжу как классический перевозчик. Вахтеры уверены, что у меня громадная семья. Думаете, сколько груза перевез дядя Лева за последние пять лет? Не трудитесь, зря потратите время. По самым скромным подсчетам – два состава по пятнадцать двуосных вагонов каждый. А вы говорите «к черту»! Пускаюсь в дорогу и гадаю, сумею ли набросать в электричке пару-другую строк.
– Ну вот, есть же какие-то тексты!
- Привычка писать наброски к наброскам, а не текст. К иному не способен даже во дворце, в идеальных условиях, при пяти секретаршах. Будучи микроучеником Флобера, а затем и Пруста, я теоретически осознал свое положение, безвыходное из-за моей бесхарактерности. Лев Константинович обречен существовать, чтобы оттенить натуральности чужих личностей. Когда мое раблезианское семейство оставит меня в покое…Говорить об этом без эмоций невозможно…Лев Константинович напишет в завещании: «Умер от радости».
– Подобное откровение от преданного отца? Не верю.
– Вчера проводил Полину Львовну в Томск, возвращался и прыгал, как мальчишка.
Я опять замотала головой в пользу его дочери Полины.
– Даже не пытайтесь, - продолжал он, - всё равно не вообразите степень моей загруженности. Дела, делишки, заданьица, поручения. Это сделалось проклятием. Громко выражаясь, микроскопической трагедией человека, ставшего классическим домашним рабом.
– А вы научитесь, как японцы, отказывать, не произнося «нет».
– Не только отказ, но промедление вызывает протест. Да что там, взрыв, бурю. Команды, как на флоте, должны выполняться бегом.
Я вздохнула, понимая - случай запущенный.
– Впрочем, не в конкретных делах и делишках дело, а в ежечасной зависимости от домашней сферы с ее шквалом ежеминутных потребностей. Тут не захочешь, а откроешь Второй закон Орфенова.
– Орфенова? А вы говорили о законах Старджона.
– Мы с господином фантастом Старджоном представители одного метода. Его закономерности глобальны, мои – ультралокальны. Речь о Втором законе Льва Константиновича.
– Второй? Значит, и Первый есть?
- Первый закон Льва Константиновича… Дай бог памяти…Лет пятнадцать назад
сформулирован. Запомните: всякая творческая работа стремится к превращению в хозяйственную деятельность. Кристаллично?
– А Второй как звучит?
Забегать вперед Орфенов не любил.
– Конечно, осел в ярме может научиться порациональнее расслабляться, иной раз хватануть листок или несколько травинок. Но это ничего не решает. Скорее наоборот – подчеркивает крепость упряжки.
Такая доверительность обязывала. Но я была на чеку. Лучше не позволять себе жалость к человеку, который понимает всё лучше меня. Ведь в основе наших отношений лежала если не жестокость, то жесткость. Пройдя школу профессионализма Орфенова, можно было смело глядеть в глаза дьяволу. Оба, и дьявол и потрошитель, не покупались на успех, оценивая работу на свой адский беспощадный манер - вне скидок на слабости, время, обстоятельства, тиранию среды. Оба чужой безоглядностью, этим редким даром избранников, питали безграничное своенравие, пристрастное ко всем, кроме себя. У обоих в дефиците была человечность.
Продолжение следует
Свидетельство о публикации №221061901078