Орфёнов - мэтр-эталон, ч. 3

   
Невероятно, но эта орфическая личность появилась на моем горизонте в роли курьера: однажды его прислали из редакции с казенным пакетом. Он обнаружился, увидел книги и заговорил. Господи, как он заговорил! О «Шинели» Гоголя. Как будто сам автор коснулся неслыханным откровением вашей души и околдовал.

    – Читаешь, - говорил Орфенов, - в двадцатый, тридцатый, сотый раз перечитываешь классика… Нет, никакой оговорки, именно так и написано: «приучился голодать по вечерам, но зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели».  И это о ком же? Об Акакии Акакиевиче? Неужто эта лексика – «духовно», «вечная идея» имеет к нему отношение? Куда же он занесся?  И это вместо того, чтобы скрипеть пером, в чем и было вседневное спасение Башмачкина. Зарвался и погубил в себе профессионала. Поставил под угрозу безупречность своей работы. Не собственно даже уровень ее, но степень рвения.  В святая святых вторглись мысли о шинели. Начала разрушаться внутренняя цитадель.

     Говоря, Орфенов чуть не рыдал. Он оплакивал заблуждение Акакия Акакиевича, который, заполучив великолепную чудесную шинель, сразу не пошел с Петровичем (в качестве конвоя) на барахолку и не продал ее, чтобы там же купить довольно теплое, но внешне непритязательное вот именно барахло, новый, в сущности, капот. Этого, только этого! требовали интересы дела. И тогда Башмачкина не раздели бы и не было бы похода к Значительному лицу, после встречи с которым ему и надуло жабу и унесло на тот свет. Так глупо, так наивно слететь с резьбы, говорил Орфенов, кинуться ну совершенно не в ту степь! И что-то вроде сюжета  новой «Шинели» зашелестело над ухом:

     - Шьется некая псевдошинель. Теплая прозодежда с обличьем «капота». Либо на старый отслуживший «капот» Акакия Акакиевича насаживается  новая шинель. Поверх прилаживаются  искусственные декоративные лохмотья, отпугивающие грабителей и отбивающие у  коллег охоту в смысле вечеринок и обмываний обнов.

    Слушая, я как разинула рот, да так и осталась после его ухода. И все  эти великие Белинские с «потрясающей душу трагедией», все сострадательные Достоевские, «вышедшие из «Шинели», померкли перед орфеновским отчаянием. А уж марьино-рощинские  мультипликаторы международного обольщения, застрявшие на восемнадцать лет со своей «лапшой-на-уши» в «Снегу на траве», и вовсе растаяли.

   
     Итак, Орфенов продолжал привозить книги и поддерживать меня своим мерцанием.

     Прочие подопечные мэтра (их было трое – трое нежных импульсивных мужчин, пробавляющихся литературой: боксер, шахматист, врач-хирург) давно отпали, не выдержав воспитательных методов потрошителя. Все трое жаловались, что мэтр их задолбал. Прокляв его, они сошли в апатию и гордыню с выходом в бытовые истерики, сопровождаемые жесточайшим неврозом и припадками злобы. Называя мэтра «вампиром», они будили мое чувство справедливости, вынуждая  обращаться к имени композитора Баха, которого родная семейка величала «Старым париком».  Меж тем, авторитеты считают: если Бог выкраивал время для отдыха, то  для того, чтобы в кругу ангелов послушать  музыку Старика Иоганна-Себастьяна. Ангелам же Бог оставлял Моцарта. Однако мое возражение не имело успеха. Несчастные настаивали на «вампире», добавляя к нему «упырь».

     И вот в один прекрасный день Орфенов устроил что-то вроде выпускного экзамена: «Говорят, Мария Каллас, эта планета в мире сирен, непревзойденная из певиц, - заметил он, - проглотила живого солитера, чтобы похудеть и внешне соответствовать образу, который воплощала на сцене, хотя бы той же Кармен. Как вам такое?»  Я отчеканила:

     – С нашей точки зрения, - это поступок нормального суперпрофессионала. Да, нечастый в любой области деятельности, но подвижников и не может быть много. Художник, воскликнул как-то Флобер, так ведь это чудовище!

      Не знаю, остался ли Орфенов доволен ответом. Одно из двух: либо истина враждебна своему проявлению, либо в глазах Орфенова обнаружился ужас. Ему почему-то сделалось страшно. Может быть, оттого, что его личная, так называемая, «горькая» правда тускнела перед тем, что таит Истина, далекая, недоступная. Он не посягал на нее как человек, довольный  уже одним своим несогласием. В пользу второго склонял и тот факт, что вскоре после этого поток книг устремился по почте. Для встреч Орфенов объявил тайм-аут на месяц. При этом глас его утратил фанфарные нотки и скатился на полушепот. Наши роли драматически поменялись. Теперь методичным размеренным голосом вещала я, а он, бедолага, внимал. Получив очередную бандероль, я брала телефонную трубку и говорила одно и то же: «Где ваши собственные тексты? Жду». В ответ  начиналось о «делах, делишках»… О Татьяне Ивановне. Тогда я врубала: «Объяснения для слабонервных. Разве вы не знаете, что художник существует, чтобы быть уничтоженным? Прочтите миф об Орфее»! – «Но я, как, возможно, догадываетесь,  всё-таки человек». – «Все мы - товарищи по несчастью, по сути, рядовые чудовища. С вашего разрешения, обращаюсь к вам как к чудовищу». Он согласился, был даже польщен,  но образ слабого человека, забредший в его мысли, не собирался покидать их как удобное существо отговорок. Правда, фантомному слабому человеку обязана я обилием устных импровизаций, которые Орфенов скармливал мне уже  приятным живым тенором. Он называл их  «эссе по телефону».

    Этот летучий жанр утвердился при следующих обстоятельствах.

 Продолжение следует