Убить друга

Проснулся Алексей Иваныч не в духе. Так часто бывает. Выпил вчера всего ничего, дежурную пару рюмочек любимой Таниной настоечки –  смородиновой. Вот уж третий годок пошел, как от Тани только карточка на столе стоит. С ней он и выпивает иногда, с ней в основном и общается. Прожили вместе почти сорок лет, и вот не стало ее. Теперь вспоминает Алексей Иваныч ее как в другой жизни. Он иногда думает, что прожил несколько разных жизней. Иногда даже не последовательно, а параллельно. Ни за что на свете не стал бы сейчас делать того, что раньше казалось нормально. Чистый дурак был, особенно когда в школе учился. Стыдно вспомнить, как учителей доводили, как дразнили мальчишку с косоглазием, как… Лучше не думать об этом.  Потом в команде – он играл в водное поло – какая была дружба, какие парни! Какие игры! После школы все разлетелись – кто в армию, кто в институты поступил, только двое дальше пошли в большой спорт. Половины уже нет на свете. Странно, такие крепыши, просто атлеты, исполины, - а до старости не дожили. Один только друг остался, и то видятся один раз в год. Ромка, вратарем был. Сейчас живет отшельником, уехал в Сибирь, в деревню, где дом остался от деда. Тоже бобылем. Вот раз в год Алексей Иваныч к нему ездит погостить. Охота, рыбалка, на моторке по речкам и озерам, заимка, банька…

Вот и решай теперь, одну жизнь или несколько прожил. Разные времена, и ты вроде другой. Вообще Алексей Иваныч недолюбливал людей, у которых жизнь была подстроена под проект, как сейчас говорят. То есть континуально. То ли карьера, и тогда уж извините, ребята, ничего личного, онли бизнес. Такой назавтра тебя забудет, если ты не нужен, или если заподозрит в соперничестве. Это еще в лучшем случае. То ли дом-семья-дача-квартира-машина… Скучные, самодовольные, тупые. Или еще были такие – сияющие звезды, красота, богема, знакомства и связи, весь мир у ног, престижно-элитно… Фальшивые, подлые, завистливые и самовлюбленные. Одна коллега с работы ударилась в церковь, да так сильно ударилась, что обо всем на свете забыла, живет теперь праведно и никому не спускает неблагочинного поведения. Ходячая святость, но от нее таким самолюбием и самомнением несет, что рядом не стой, недостоин. Много вариантов, когда человек лепит свою жизнь «из того, что было» и чего не было, лишь бы достичь и добиться, пробиться и выбиться – а чего плохого, я же никого не убил, все в пределах…

Но, с другой стороны, с дискретностью жизни тоже интересно получается. Ты вроде как бы и не целиком сам себе принадлежишь.  Там тебя повело в сторону детских шалостей, а там бросило в любовный омут, потом неизвестно откуда появится долг перед командой, перед областным «Трудом», за который играешь, позже – студенческие годы, потихоньку меняешь кожу, вроде все устаканилось, и вдруг бабах! Обрыв, и ты катишься кубарем вниз, и остановиться невозможно… Силушка была богатырская, помял в драке кого не надо было, загремел на полтора года.  Вот тебе еще одна жизнь, на другие непохожая. И в этих жизнях был Алексей Иваныч совершенно растворен в обстановке, в ситуациях, даже не пытался восстановить свою целостность, как выразился как-то Ромка. Вот только Таня, она была его верной и чистой нотой в жизни, вот с ней, наверное, Алексей Иваныч и стал сам собою. Да, ну что вспоминать, что было то было. И не прошло.

Тоска, одолевшая нашего героя, была беспричинна и тревожна. С чего бы? Уже несколько дней упакованы вещички в два рюкзака, продукты, подарки, блесны, патроны – Алексей Иваныч сам снаряжает, покупные – не то. Завтра в отпуск, в путь, самолет-поезд-автобус-моторка и полмесяца у Ромки в тайге. Должен радоваться тревожному чувству дороги, а невесело на душе. Ничего плохого не было. Может, предчувствие какое? Да вроде на здоровье грех жаловаться. А что еще? А хрен знает, пройдет. Три к носу, Алексей Иваныч, проморгаемся. А, вот что: скорее всего это предчувствие смены обстановки, опять меняется среда, жди неизвестных душевных движений. С возрастом они стали уже не столько любопытны, сколько нежеланны. Не то, что он боялся новизны, но был какой-то холодок от неизвестности, я вот устроен так-то и так-то, а вы-они ждут-ждете от меня чего-то другого. А я уже не ведусь на ожидания, стерлась моя отзывчивость, ничего я не жду от общения, никаких сюрпризов оно мне не сулит. Превратился в какого-то бирюка, ей богу! Вот и ладно, надо развеяться, проветриться, глядишь, и повеселею! Вот с такими мыслями готовился наш Алексей Иваныч в путь-дорогу.
Долгая дорога, как и долгая бессонная ночь, раздражает, утомляет, надоедает, злит, а когда она позади – выпадает начисто из памяти, будто ее и не было. Пустое время ожиданий – то самолет задержали, то пересадка на поезд чуть не полдня. Заполняешь таким же пустым чтением, детектив или просто старые журналы в зале ожидания. Жаль его, бездарно потерянного времени. Хотя в привычной обстановке тоже время куда-то девается, тоже бездарно, но это мои потери, по моей вине и инициативе, а не из-за поезда или самолета. Нет, не то, чтобы не жалко, а просто себя винить нехорошо. Вот «Их всех» - дело привычное. «Они» - очень удобная инстанция для сохранения душевного расположения.

Дорогой размышлял Алексей Иваныч о дружбе, о Ромке, о том, что все еще продолжает связывать друзей, когда и дружбы былой уже нет, только далекие отголоски. От былой полноты общения, эмоционального дуэта, симпатии, душевной близости, ну, и разумеется, от всего, что им сопутствует – мелких обид, проглоченных колкостей, невнимания, да мало ли какого мусора еще обретается в отношениях, - осталось только то, что благодарная и хитрая память по каким-то неведомым причинам записала на своих истлевших страничках. Время бежит как бы мимо вашей дружбы, не касается ее, как будто его и нет. А оно-то не просто есть, оно меняет нас радикально, так что окунуться второй раз в ту же реку памяти – иллюзия. Хоть и сладкая.  Встречи старых друзей всегда поначалу очень радостные, а потом – осторожно натянутые, слегка наигранные, а под конец – фальшивые. Выходит так, что память – площадка былой дружбы. Как бы за нее не заступить, когда опять встретимся. 

Или любовь… Тани нет уже столько лет, а любовь к ней еще нет-нет и выжмет слезу из потухших глаз. Так что же мы любим? Свое чувство или женщину? Понятно, что поначалу женщину, но вот когда ее уже нет? Воспоминание? Эдак можно заключить, что на старости лет только память и жива во мне, остальное – просто восприятия среды и бытовые хлопоты. Нет, брат, шалишь, рано себя архивировать, живы еще и интерес к людям, и жажда красоты, и охотничий азарт, и выпить-закусить, и чего греха таить, желание нравиться, привлекать внимание, снискать уважение – то есть «себя поставить», как раньше говорили. А память мне пусть поможет: пусть тащит в голову всё приятное, радостное, а остальное утопит в темном и глухом подсознании. Вот только непонятно, кто кем вертит – я своей памятью, или она мной. По мне, так лучше первый вариант, а то, не дай бог, эта злюка возьмет и прихлопнет то, что мне дорого, - ну, например, эту дружбу. Убьет ее, и не поймешь – со зла или просто по своей причуде.

Память и история – неродные сестры. По крайней мере для меня, для каждого отдельного человека.   История – набор несвязных воспоминаний, она не может быть связной, логичной, общей для всех. Мой уникальный опыт, моя индивидуальная жизнь ни с чем не сравнимы, как ни пытайся вбить в нее алгоритмы «человеческого поведения», или наоборот, навязывать свой опыт кому-то. И мои поступки никому толком и внятно не объяснить, и вообще бесполезно лезть в чужую голову, в чужую мысль, пытаться понять и объяснить. Это все может быть приемлемо или нет, симпатично или отвратительно, либо да, либо нет. Интуитивно чувствуешь, подходит тебе что-то или нет, и только задним числом начинаешь себе что-то растолковывать, что да как, почему да отчего. Гнать надо от себя мысли о памяти да времени, ничего в них веселого. Вот затем и еду в тайгу, чтобы в голове ветерком продуло, пусть картинка будет интереснее рефлексии, надоела уже.
                ***
Роман принял старого друга радушно, обнялись, осмотрели матчасть – Ромка выглядел помоложе, покрепче, а походка была у него какая-то странная: ступал мягко, но легко, а руки не повторяли шага, а вертелись независимо от ходьбы. Это привычка по лесу бегать – ноги идут вперед, а руки то с ружьишком, то с палкой, а то с топором. Другая жизнь, другая пластика, подумал Алексей Иваныч, а я двигаюсь как по бульвару – медленно и тяжело, бегать перестал, вот тебе и эффект, увы, надо было побольше двигаться... Ну и двинулись друзья в избу, перекусили чем бог послал, стащили барахлишко в лодку и через три часа с хвостиком были уже на месте.

Пока шли по реке, Алексей Иваныч вертел головой – не узнает старые места, хоть ты его режь. Тайга отступила, до горизонта – заросшие кустами пустоши кругом.

- Ром, а что за мор такой, короед напал? У нас в Подмосковье тоже конечно, но не так сильно, чтобы…?

- Да нет, Алеш, это не короеды. Это хуже. Такая саранча, от которой спасу нет. Лес-то вывезли. Вот пеньки нам остались. Спасибо большое.

- О господи! Неужели китайцы? Я читал вообще-то про это, но не думал, что …

- Нет, китайцы тут не при чем. То есть они работали здесь, и даже жили, но они люди пришлые. Им сказали: «Можно», они и рады стараться.  Нет, просто так их бы не пустили. Это наши благодетели, слуги народа. Им барыш. Тайга-то что! Реки обмелеют. Рыбы не будет. Зверье-то все уже разбежалось, или повымерло. Тут вообще вся цепочка… Да что говорить, беда, одно слово. Хорошо еще, до наших мест пока не добрались.

Да, старые места остались на месте – только заросло все, и березка, та самая, уже поднялась, разветвилась, но не похорошела, а скорее подурнела. Как из очаровательных деток вырастают нескладные подростки. У Алексея Иваныча были с ней нежные отношения пару лет назад. Они возвращались уже к вечеру после охоты, Роман пошел вперед ужин готовить, а Иваныч поотстал, идет один, ноги не слушаются, ружье оттянуло плечо, ягдташ набитый, сапоги как свинцовые… и вдруг перед ним вот эта самая березка, чуть повыше его ростом, вся золотая, блестит, как свечечка на закате горит, и синее закатное небо просвечивает насквозь. Как будто лесное божество явилось.  И тихая лесная музыка, неслышная, но очевидная. Стоял возле нее Иваныч бесконечно долго, пока солнце не село, и не слышал, как его звал Роман.  Зачарован, очарован – а на самом деле растворен и в березке, и в музыке леса, и в самом созерцании, и в бесконечности времени, такой краткой, и в полноте и раскрытии какой-то новой душевной силы, доселе неведанной. Да, помню, помню тебя, и помню себя, и сколько раз пытался вернуться в это чувство полного растворения вовне и полного ощущения глубины и прелести бытия, и никогда оно уже не возвращалось… Наверное, художники способны воплотить свои экстатические переживания в пейзажах, на это особый дар нужен, а нам, простым людям, этого не дано.

Пока Роман возился в избушке, разбирал поклажу, набивал сеном матрасы, разжигал печку, Иваныч прошелся по знакомым местам, вышел на дорогу, заросшую папортником, - вдали показался беломошник, куда раньше ходили грибы ломать, на берег озерка, где рыбачили с плоскодонки, взошел на горку, откуда любовались закатами… А когда возвращался, провалился одной ногой в ямку, довольно глубокую, и так прикрытую ветками, что ее не видать. Спросил дома у Ромки:

- Что за сюрпризы?  зачем такие роют? Раньше я таких не видел поблизости от домика.

Ромка помялся,
- Так, - говорит,-  на всякий случай, мало ли что.

Ну, не хочет говорить, и не надо.

А вечерком, возле костра, выпили по маленькой, закурили. Вот так в разговоре о том о сем, Алексей Иваныч чувствует, что история с ямкой-то непростая. Помолчали, еще по маленькой, и Ромка рассказал зачем.

- Был у нас в деревне один промысловик, по пушнине, мы с ним вместе заимку ставили. Прохор. Годков под 50. А у него была собака. Лайка. Восточно-сибирская, друг и помощник, лет пять они вместе охотились, а здесь жили с ним. Кобель серьезный, в каких только передрягах они не были! Кузей звали. От медведя спасал хозяина, кабанов крутил, по лосю, по кровавому следу работал – себе и хозяину на пропитание. А уж по белке, по кунице – равных не было. Соболя брали. Его украсть пытались, просили продать, хорошие деньги давали… но как друга продать? Нет, всем отказывал. Все вроде было ничего себе. И вот в позапрошлом году, зимой, угодил Кузя в капкан. Какие-то пришлые поставили, то ли на волка, то ли отомстить Прошке, что не продал собаку. Отморозил пес себе лапу, пытался ее отгрызть, но не смог. А мороз за 30. Прохор его нашел через сутки, - все, пропал Кузя. Не охотник. Лапу волочит, и видать простыл сильно. Принес его Прохор сюда, а тот не ест не пьет, только плачет. Молча. А у местных охотников заведено так: работает собака, - живет. А нет, - так нет.  Ну, короче, застрелил Прохор своего друга. А похоронить толком не смог – земля мерзлая.  Да. Вот по весне на другой год он ямку и заготовил. На случай если вдруг что. Но не пригодилась – утонул Прохор той весной. Выпивать начал, затосковал, щенка так и не взял нового. А промысел без собаки – сам знаешь… Вот так они оба и пропали. Да… Я решил тоже себе собаку не брать. Хотя раньше и были.

Костер уже догорел, а в пузырьке еще что-то оставалось. Выпили еще.

- Роман, а ты бы смог? – спросил Алексей Иваныч, и сразу же понял, что сморозил не то.

Рома на него поглядел в упор, отвернулся, и больше в тот вечер они не разговаривали.