Хромой голубь

Скоморовской К.Г. посвящается.

Х Р О М О Й Г О Л У Б Ь
Дачная идиллия
1
Белое солнце бесформенно расплывалось в линялой синеве неба над понуро склоненной жирафьей головой портального крана. Кран немного сдвигался вперед - и верхушка стрелы тонула в расплавленном солнечном пятне; потом снова отъезжал - и голова его, только что окунавшаяся в пекло, склонялась еще ниже над раскрытым чревом корабля, роняя туда, в невидимые недра, черную каплю груза. Вопреки логике казалось, что его поклоны с каждым разом становятся все ниже и ниже и вот-вот кран-жираф, дольше других сопротивлявшийся гнетущему зною, подогнет в коленях усталые ноги, уронит с высоты ажурную шею, уляжется неуклюже среди пакгаузов, железнодорожных вагонов, контейнеров и штабелей груза и успокоится наконец в обморочной дреме, как и все остальное кругом.
Раскаленный воздух, превратившийся в густой клейкий коктейль запахов, приправленный бесчисленными шумами, был неподвижен. В нем обреченно застыли портовые сооружения, корабли у причалов, машины и редкие люди, рассеянные по обширному пространству порта. И только над самым асфальтом, проминавшимся под ногами черной пастилой, струилось марево, за дрожащей завесой которого все казалось погруженным в глицериновый раствор. Но невидимо и неощутимо происходило еще какое-то движение воздуха, иначе нельзя было объяснить, почему непрерывно взбалтывается эта затейливая смесь запахов и звуков. Мешающиеся испарения мазута и гудрона, бензиновая гарь и откровенная вонь отхожих мест то и дело прорезались йодистой морской свежестью, тонким цитрусовым ароматом или дразнящим духом свежеиспеченного хлеба, а в металлический лязг, завывание электродвигателей, свистки локомотивов и корабельные гудки время от времени вклинивались едва слышный бубнящий радиоголос, сонное чмоканье воды или нежные гитарные переборы. Особо ухо выделяло нездешний звук - рождающийся если не под землей, то где-то очень-очень далеко и накатывающий глухим гулким рокотом. Природу этого звука нетрудно было установить. Достаточно было обратить взгляд вдаль, за ленту мола с белой башенкой маяка, за полосу лениво распластавшегося обесцвеченного моря. Там за горизонтом зарождалось что-то грозное. Оттуда на вылинявшее полотно неба надергивался густой фиолетовый полог. Его тень уже легла на море.
Но как ни реальна была надвигающаяся угроза, казалось, ничто не в состоянии нарушить тяжкой сонливости, в которую погрузилось все здесь, в портовых пределах, и далекое громыханье действует даже усыпляюще, подобно убаюкивающему урчанью. Картину общей безысходной дремоты нисколько не нарушали фигурки одиноких людей, которые мог бы углядеть наблюдатель с большой высоты. Они появлялись на несколько секунд и исчезали. Казалось, этих людей кто-то потревожил, разбудил и они спешат найти другое, более спокойное пристанище, чтобы там опять предаться спасительному забытью. И только внимательный взгляд мог бы отыскать в открывающейся панораме деталь, которая противоречила общему впечатлению.
В пассажирской части порта, в стороне от притертых друг к другу больших белых кораблей, в дальнем углу обширного пустынного пространства - пересечь которое, как выжженную пустыню, казалось, не способно ни одно живое существо, - у низких причалов, служащих для швартовки катеров пригородного сообщения, толпилась группа людей - человек около ста. Они ждали прибытия катера, образуя что-то вроде очереди, нацеленной на то место у края причала, где лежали небольшие переносные сходни. Нетерпение, свойственное ожидающим пассажирам, было, очевидно, так сильно в них, что компенсировало мучения, которые они принимали, стоя под палящим солнцем, - никто не отлучался из очереди, никто не отошел под защиту небольшого навеса, находящегося всего в нескольких десятках метров от причала.
Толпа была разношерстной, но даже самому непосвященному наблюдателю сразу стало бы ясно, что объединяет этих людей: они, конечно же, собрались за город, вероятнее всего, на пляж, - об этом свидетельствовали ситцевые зонтики над головами пожилых дам, широкополые шляпы и пляжные сумки у девушек, объемные вместилища с провиантом, отягощающие отцов семейств, надувные крокодилы и рыбины, скрывающие до пояса своих маленьких владельцев, гитары и волейбольные мячи, мелькающие среди молодежных компаний. Одежда же людей являла собой пограничный компромисс между городскими приличиями и пляжной раскрепощенностью: спущенные бретельки сарафанов, расстегнутые кофточки и рубашки, подвернутые до колен брюки, майки; некоторые уже буквально наполовину покинули город: голые по пояс парни и в узеньких цветастых лифчиках девушки - их бронзовым телам уже не страшны были никакие ожоги. Но и эта скудная одежда явно тяготила людей; обмахиваясь газетами, утирая пот со лба, выпячивая нижнюю губу и обдувая лицо, они с завистью смотрели на детей - те, не ведая взрослых сложностей, уже разоблачились по-пляжному.
Тот же непосвященный наблюдатель, обозревающий с высоты, глядя на высокое солнце и вымерший порт, мог бы сделать вывод, что эти люди, спешащие на пляж, изрядно запоздали сегодня: какие-то обстоятельства задержали их, не позволили выбраться из дому пораньше, хотя бы для того, чтобы преодолеть дорогу по утренней прохладе. Это простое умозаключение, а также предположение, что такие очереди в приморском, безусловно курортном городе - даже в это время дня - могут быть и больше, возможно навели бы наблюдателя на мысль, что сегодня - будний день. Ну а тот факт, что люди в очереди сплошь загорелые, некоторые до негритянской черноты, вполне мог бы позволить ему сделать заключение, что это никак не начало летнего сезона.
Покинув высокую точку обзора и приблизившись, наблюдатель получил бы возможность внимательнее вглядеться в людей. Но вряд ли что-либо вызвало бы у него удивление. Перед ним предстал бы знакомый набор лиц. Мамаши и бабушки с детьми, лениво переговаривающиеся, мученическим жестом убирающие мокрые пряди со лба, изредка отвлекающиеся, чтобы одернуть детей, которым эти непонятные чинные бдения под нещадным солнцем на расплавленном асфальте стали совсем невмоготу; папаши и дедушки с поклажей в обеих руках - которую никак не удается пристроить на земле, хотя бы для того чтобы освободить одну руку и, подергав рубашку у ворота, обдать разопревшее тело струей воздуха, - стоящие независимо, спиной к своим домочадцам и тоскливым, обреченным взглядом смотрящие вдаль; молодые парочки, поглощенные собой, не предъявляющие никаких претензий к месту и времени своего пребывания, способные даже в такую жару прижиматься друг к другу, хранящие тайну, но не возбуждающие желания в нее проникнуть; молодые люди, сбившиеся в смешанные стайки, сохраняющие подвижность и присутствие духа, наглядно демонстрирующие свою удивительную способность за веселой бездумной воркотней коротать периоды любых лишений.
Были тут и одиночки, которых не представляло возможным отнести к какой-либо из традиционных категорий. Всем своим обособленным, подлинно - в отличие от отвернувшихся отцов семейств - независимым видом они лишний раз доказывали право любого человека - как бы прост и типичен он ни был, - когда он один, претендовать в глазах ближнего на самое сложное, самое оригинальное представление о себе. Только эти немногочисленные люди в очереди могли, пожалуй, расшевелить любопытство приблизившегося наблюдателя. (Пытливость даже его бесплотного сознания уже не могла не испытывать влияния отупляющей жары.) Только их одинокие лица способны были остановить его рассеянный взгляд, возбудить вопросами его вялую фантазию.
Например, почему вон тот толстяк в розовой распашонке и пилотке из газеты так пугливо озирается? Откуда и куда он держит путь, если в руках у него болтается худая сетка с сиротливым свертком? Может быть, он отдыхает в одном из загородных пансионатов? Сбежал утром от своего шебутного соседа по комнате, чтобы съездить в город и дать телеграмму близким о том, что он уже устал отдыхать, и сейчас, плавясь на солнце, думает о неизбежной встрече с сезонным другом, от которого, как от протянутого стакана, никак нельзя отказаться? Или он - местный житель, который наконец-то, в конце сезона, решил выбраться на пляж и теперь, стоя в очереди, мучается сомнениями: все ли он делает так, как положено отдыхающему?.. А почему так воровато, исподлобья взглядывает на взрывающуюся смехом компанию молодых людей эта стриженая девушка в очках? Почему то и дело поспешно смахивает с лица смущенную улыбку, будто от брызг отмахивается, будто не имеет права на случайно долетающее до нее чужое настроение? Она, наверное, живет с больной матерью и младшим братом в одной комнате большой коммунальной квартиры, работает медсестрой - слишком очевидна ее склонность к аккуратности и белому цвету, - после ночного дежурства - кажется, глаза ее за стеклами очков слегка припухли и устало щурятся - у нее сегодня свободный день, до обеда она управилась с домашними делами и вот сейчас спешит на пляж, гоня от себя досадную мысль, что времени, оставшегося до конца дня, слишком мало для скопившихся за неделю надежд. Или, может быть, она - приезжая, снимает койку у моря в фанерном сарайчике без окон? Ездила в город на базар за фруктами, сгорая от стыда торговалась, сэкономила рубль, а сейчас, возвращаясь, не может избавиться от мыслей о предстоящем разговоре с хозяйкой по поводу взятого без спроса таза и непотушенной накануне вечером лампочки в туалете?.. А как попала сюда эта благообразная пожилая дама, прячущаяся под кружевным зонтиком? Ее тонкое розовое фарфоровое лицо, белые перчатки и жабо способны унести фантазию к бог знает каким далеким романтическим берегам. Лишь уступив трезвым доводам реальности, можно вообразить ее бывшей актрисой, недавно похоронившей третьего мужа и полагающей, что еще не все потеряно, или, на худой конец, - ушедшей на отдых косметичкой, которая практиковала на дому и за долгие годы усвоила тонкие манеры своих избранных клиенток. Она ежедневно совершает поездки на вечернее море, когда прохлада и пустынность пляжа способствуют приятным воспоминаниям, сегодня же, к сожалению, вынуждена ехать раньше обычного, поскольку, не выдержав несносной болтовни, раньше запланированного часа сбежала от своей захворавшей приятельницы, которую она навещала по дороге. Это слегка омрачает ее настроение - маленький розовый носик у нее едва заметно морщится, а губы собираются в куриный задок.
Разглядывая одиноких людей в очереди, наблюдатель непременно обнаружил бы среди них тех, чья одежда совсем не соответствовала погоде. По всей видимости, это были люди с дальней дороги - или вернее, находящиеся на завершающем ее этапе. К таким, без сомнения, относилась молодая женщина в белой блузке и юбке болотного цвета из плотной ткани, жакет того же цвета был брошен поверх клетчатого чемодана, который стоял у ее ног. И юноша, стоящий в хвосте очереди, мог быть причислен только к этой категории: его рубашка с длинными рукавами и темные брюки среди джинсов, шорт и маек - а также пиджак, перекинутый через руку, и дорожная сумка на плече - выглядели весьма красноречиво.
Молодая женщина была чем-то озабочена - в той замедленной, сонной форме, какую принимает это состояние после длительного испытания жарой. Время от времени она прикладывала ладонь ко лбу и закрывала глаза, как делает это больной человек, когда тем же жестом кто-то пытается определить у него температуру. Лицо у нее было усталым, осунувшимся, но ни это, ни полное отсутствие косметики не могли помешать внимательному взгляду угадать в его правильных чертах спокойную, может быть, чуть холодную красоту.
В отличие от молодой женщины настроение юноши, который находился на другом краю очереди, определить было затруднительно. Как это и свойственно представителям его возраста, особенно когда им приходится пребывать наедине с самими собою, на его открытом живом лице можно было уловить так много мгновенно сменяющих друг друга выражений, что ни о каком определенном, постоянном настроении нельзя было говорить. Лица ребят в этом возрасте подобны текущей прозрачной воде - все как будто видно, но в единую застывшую картину не складывается. Но было в лице юноши и нечто определенное, что выделило бы его среди сверстников, - чистые мальчишеские черты его уже хранили признаки благородной мужской сдержанности и твердости, которые проявлялись сейчас хотя бы в том, что ни одним жестом, ни одним движением он не подавал виду, что ему жарко, то есть не делал ничего такого, что делали остальные: не прикрывал голову, не расстегивал одежду, не обмахивался, не отдувался, - хотя безусловно страдал от солнца больше других...
Наблюдатель мог бы еще долго разглядывать - подобно парящему духу, в разных ракурсах, с любого расстояния - лица людей в очереди: мужские и женские, молодые и старые, симпатичные и не очень, открытые и замкнутые. Но как бы внимателен он ни был, как бы ни изощрял свою проницательность, дальше догадок он бы пойти не сумел. Всякий раз при столкновении с новым лицом яркие картины, рожденные первым порывом фантазии, непременно искажались или перечеркивались бы простыми грубыми предположениями, которые чуть погодя, как известно, горазд подкидывать циничный рассудок. На каждую определенность находилось бы возражение, на каждую очевидность отыскивалась бы противоречивая деталь. И в конечном счете наблюдателю ничего бы не оставалось, как сомневаться, теряться, недоумевать. И если бы, несмотря на жару, его любознательность еще сохраняла остроту, он бы, конечно, посетовал на несовершенство своих чувств и пожалел о том, что не обладает другими, неведомыми способностями...
"Будто спицу в мозг воткнули. Когда рожала, так не мучалась. Ведь хотела голубое с коротким рукавом надеть, ну и что, что под мышкой дырка?! Еще колготки натянула, дура безмозглая. Успокоилась уже почти, даже в животе от страха не сосало, как обычно, так нет же, надо было, чтобы рядом уселся этот тип. Ведь как взлетели, начал гундеть. Ладно бы прикадривался, а то ведь о частотах и полосах пропускания рассказывал. От страха, должно быть. Зануда - точь-вточь наш Виктор Петрович. И от этого, пучеглазого, еще, как от бочки, разит, надрызгался пива и пыхтит. Ах субчики, ах сосуды наслаждения, подарки судьбы... Если бы в Нем было что-нибудь вот такое, к чему можно прицепиться. А так поди объясни, какого рожна мне надо. Симка права, у меня или запоздалый приступ юности или раннее предвестие климакса. Сама-то ловко устроилась: приходящий муж - это ж надо такое придумать, сплошная череда пылких свиданий, каждое предусмотрительно прерывается еще до того, как теряется последний шанс на следующее. Собачье чутье необходимо, да еще лишняя квартира. Ах, чтоб тебя разорвало, паршивец, - прямо в лицо пыхтит. Да разродись ты поскорее, бога ради, пролейся. Ой, мамочка, как в глаз стреляет. Еще пять минут, и удар получу. Вот тебе и сентябрь, бархатный сезон. Лифчик уже насквозь мокрый. Благоухаю, должно быть, как роза. Была бы без колготок, туфли бы сняла. Хотя сейчас на асфальте подошвы оставишь. Послушалась мамочку, оделась прилично. "Не надо прикидываться перед сестрой бедной родственницей. Она знает наши возможности." Милая тетушка - тихонько так, ласково, всю душу расковыряет. Все выпытает. "Ах, как же так? Владик - такой славный мальчик..." Мальчик... Это десять лет назад, у нее, он был мальчик. Хотя уже и тогда... Ведь это он надоумил ее пристроить к летней кухне клетушку и жить там летом, а весь дом сдавать. Господи, у нее и сейчас кто-то полдома снимает. Весело будет. Тогда тоже жара была. Первый отпуск вместе. Резвились как молодые лоси, терлись друг о друга, устали не знали. Тогда уже беременная была. Тетушка даже дачников выгнала, чтобы нам никто не мешал, и соседа-ухажера принимать перестала. Его и тогда надолго не хватало - после ласк, после щебета начинал говорить о предстоящих экзаменах в аспирантуру, о всей этой возне и тайных отношениях, как при мадридском дворе. Строил планы. Только вперед, а вернее - наверх. Через тернии - к звездам. Вот когда глаза его загорались настоящим, живым огнем. Его тогда только-только комсоргом института выбрали. Опять этот милый ребенок сзади. Обязательно здесь надо было надуть ему этот круг. И откуда только у них силы берутся в такую жару. А мамаше, дурынде вислозадой, хоть бы что. Ей, видите ли, непременно надо рассказать, как у ее соседки от перекиси водорода все волосы "повыпадывали". Масенькая моя, морковка моя золотая, бросила тебя непутевая мать, вот она какая - "Прекрасная Натали". Повязала белые бантики, отвела первого сентября в школу и укатила. Ничего не поделаешь, мамочка идет в ногу со временем, по случаю приобрела очень престижную вещь - "стрэсс". И чтобы всем это было ясно, сейчас расшвыряю в разные стороны туфли, сорву блузку, юбку, бюстгальтер, колготки, всю эту чертову упряжь, и плюхнусь с причала в эту вонючую мазутную воду..."
"Точно, ничего у нее там под майкой нет. Что-то она давно не дергалась. Ага, вот... Хороши ядра. Колышутся, как живые. Ребятам это не в привычку. Как от мячей, от этих штук глазами отскакивают и опять возвращаются. Этот с гитарой никак аккорд взять не может. Рука другое взять хочет. Врал или нет Артемчик, что у него в две ладони не помещались? Когда загибает, веришь ему, будто сам... а потом - нет. Но если есть среди нас один, который уже... так это он. Только в такую жару об этом. Упрел, хоть выжимай. Сколько еще ждать? Когда же я?.. Получается у того, кто пробует. Эта сегодня третья. У той в аэропорту тыл был в порядке. Джинсы потрескивали. Сколько их, на которых срабатываешь? Откуда единственной взяться. Верочка, наверное, сейчас не умолкает. Чего она от этой поездки ждет? Когда о колхозе объявили, в ладоши захлопала и на меня зыркнула, как медсестра на больного, первой сообразила, что я не поеду. Если б не мать, поехал бы. "Только что гипс сняли, ни в коем случае, как врач запрещаю." Теперь чуть ли не месяц воркуй один. Разве что тетка... Ирка - та рожу скривила, но только потому, что Верочка так обрадовалась. Тогда в коридоре на экзамене специально ко мне прижалась или действительно в тетрадку заглядывала? А из меня будто все вышибли, заикаться начал, все убежало в руку, куда ее холмик упирался. Розовые ноздри вздрагивают, губы шевелятся, щека матовая, размытая и запах духов - одуреть можно. Так волновалась, что не заметила, или специально, силу свою пробовала? А может, и то, и другое вместе. Они это могут. Карандаш просто так не попросят - обязательно со значением каким-нибудь. Вот невезуха. Наверно, уже на место приехали, устраиваются, на вечер что-нибудь затевают. Волчок, конечно, в магазин побежал. Юрий Петрович - свой мужик и сам, кажется, не прочь. Боб с Костиком уже инструменты наладили и завелись, не то что этот лабух, держит гитару как охапку дров. А девочка-то из маечки как выпрыгнуть хочет. А если бежать придется, как они у нее замотаются? Небось, руками надо будет держать. Еще эту дачу найти надо. Чего вдруг надумала на дачу выехать? На ту же, что Юлия Михайловна снимала. А я помню? Это ж лет пять назад мы к ней ездили. Поселок найду, а вот дом... Скоро ливанет. Хорошо бы в это время катер подошел - может, половина разбежится. И чего отец в позу встал? "Нечего ему там делать. Пусть дома сидит, к занятиям готовится." Недолюбливает он тетку. Разные они люди. Когда встречаются - как два дипломата на приеме. Тетка - канарейка, стрекоза, а папаня - дисциплинированный трудяга-дятел. Мать - между ними, от своей породы не совсем оторвалась и чужую не полностью приняла. К какой я пристану? Борька - тот к отцовской. Чего она на меня глядит, будто милостыню просит? Хоть режь, не подам, только под гипнозом. Лицо - точно мухи закакали. Любит природа играть - сталкивать несовместимые валентности. Тьфу ты! Надо же. Беленький иногда так смотрит. Балеринка наша. Уж как охал и суетился, когда я с крыши свалился. Ощупывал, будто что-то понимал. Ведро воды едва поднимает, а тут взялся с Вадиком меня вести. Горячо так обнимал... Ну вот, не хватает, чтоб приспичило. Куда тут побежишь? До морвокзала будь здоров топать. Помню, когда вместо него был сарай, раскрашенный под теремок... И мы с теткой несемся на отходящий катер. У нее каблук сломался, она на ходу скинула туфли, швырнула их в море и крикнула мне, убежавшему вперед: "Кутик! скажи им, что я ненормальная и непременно брошусь в воду, если они не подождут." Потом на катере мяла левую грудь, с клекотом дышала и громко восклицала: "Боже мой! Кусок идиота! Они же были совсем новые, в них еще можно было идти под венец." А еще через пару минут, отдышавшись, стоя у борта, глубоко затягивалась беломориной, закрывала глаза, раскидывала руки и говорила в сторону моря: "Ах, Бусик мой! Я пью это всю жизнь и не напиваюсь." Пассажиры на нее с подозрением смотрели, думали, ее крик на причале был не шуткой. Ждет, наверно, сейчас, места себе не находит. И все равно, через несколько дней разругаемся. Тогда мне ее одной хватало, никакие друзья не нужны были, теперь так не получится. От скуки подыхать буду. Ах ты, потненькая моя, маечкой трясешь. Стать бы на корточки да заглянуть туда..."
Стало ясно, что гроза не пройдет стороной. Только что свинцовый фронт поглотил солнце. Его лучи, подобно рукам существа, провалившегося в пропасть, всполошенно выбивались из-за черной кромки, отчаянно цеплялись за стремительно ускользающий край. Еще в течение нескольких секунд можно было угадывать положение солнца за тучами, а потом все погрузилось в ровный серый свет.
Но прохладнее не стало. Воздух совсем загустел, так что людям в очереди приходилось делать видимые усилия, чтобы наполнять легкие. Теперь уже, кажется, замерло все - даже неугомонные дети и неутомимый портальный кран. В покорном оцепенении все ожидало кары как избавления. Знаками близкой расплаты падали с неба раскаты грома. Разговоры смолкли. Люди притихли, на их лица легла тень обреченности, так что впечатлительному наблюдателю эта странная очередь в никуда, застывшая в тишине пустынного пространства, окутанная призрачным стальным светом, действительно могла бы представиться вереницей полуголых грешников, смиренно ожидающих свершения небесного приговора.
Но более тонкий наблюдатель наверняка отметил бы на отдельных лицах признаки иного настроения, настойчиво пробивающегося сквозь обреченность. Кое-кто - среди них, очевидно, были как наиболее предусмотрительные, так и наиболее простодушные, - начал воровато посматривать в сторону куцего навеса, и смысл этих взглядов был достаточно прозрачен: убежища на всех не хватит. Хотя по-прежнему, как будто выполняя некий негласный уговор, никто не выходил из очереди.
И вот с моря налетел первый порыв ветра. По асфальту понеслись вдруг обнаружившиеся в большом количестве, невесть откуда залетевшие сюда листья. Несмотря на неотвратимость более сурового наказания - подобно осужденным, которые способны перед казнью с аппетитом есть, - люди с благодарностью и наслаждением подставляли лица ветру, приподнимали руки, оттягивали вороты рубашек и вырезы платьев, чтобы прохлада могла проникнуть к разгоряченному телу.
По матово-фиолетовой глади неба над морем сверху вниз пробегали белые ветвистые трещины молний, они возникали с такой частотой, что грохот от предыдущей достигал слуха как раз тогда, когда сверкала следующая, - будто гигантский молоток ударял снаружи по шару из сапфирового стекла и никак не мог его расколоть. Там же с неба уже свесились рваные дымные космы. Потревоженное море, как зверь, которого погладили против шерсти, ощетинилось, заиграло белыми барашками. Еще мгновение, и небо должно было полностью задернуться грозовым занавесом - лишь узкая полоска светилась над горизонтом со стороны города. От причалов к морвокзалу наперегонки неслись пыльные вихри, наглотавшиеся сухих листьев вперемешку с обрывками бумаги и упаковочной стружкой.
Настроение в очереди явно изменилось. То, что проглядывало намеком, сейчас стало очевидным. Люди уже не желали мириться с участью приговоренных. Исполнившись панической решимости выпутаться, забыв всякие церемонии, они открыто бросали взгляды то в сторону маяка, откуда вот-вот должен был появиться долгожданный катер, то в сторону навеса, сулящего единственную надежду на спасение от надвигающегося дождя, лихорадочно решая: что придет раньше? И хотя на некоторых лицах читалась растерянность, не оставалось никаких сомнений, что никто не собирается сдаваться на милость стихии. Сейчас люди, скопившиеся у причала, были, пожалуй, больше похожи на пассажиров корабля, который попал в критическую ситуацию, - вкусив до конца страха и вняв негласному кличу "Спасайся, кто может!", каждый уже решил про себя, что возьмет с собой, куда побежит, какую спасательную шлюпку будет штурмовать, и только ждет первых признаков паники, чтобы броситься по намеченному пути.
Внезапно стих ветер. Воцарилась тяжкая тишина. Ничто не в состоянии было шелохнуться. Это была последняя, самая мучительная спазма, какая возникает у живого существа, перед тем как оно наконец исторгнет из себя накопившуюся тяжесть, с болью и наслаждением освободиться от бремени своего предназначения. И тут очередь не выдержала, ее ряды дрогнули, первые люди кинулись к навесу, за ними - другие. Очередь моментально потеряла форму - будто получила многочисленные пробоины с одного бока - и, забыв о прежней цели, рассыпавшейся частью устремилась к новой. В считанные секунды от нее не осталось и следа. Сверху это было похоже на снежную лавинку, которая захлестнула хлипкое деревянное сооружение, встретившееся на ее пути и теперь обреченное на разрушение. Но каким-то чудом оно выдерживало напор, и тем же необъяснимым образом весь поток без остатка исчезал под его прямоугольной кровлей.
И половина людей не успела достичь навеса, как упали первые крупные капли. Это были тяжелые, судорожные и, казалось, загустевшие от долгого томительного ожидания одиночные извержения, предвещающие бурный ливень. Редкими кляксами они начали пятнать пыльный асфальт.
Замешкавшиеся и отставшие люди уже опрометью бросились к укрытию. Нерасторопным и тем, кто счел невозможным бежать, боясь уронить достоинство, пришлось пожалеть о своей медлительности. К моменту, когда они достигли навеса, он был забит до отказа, и все они оказались перед простой, как арбуз, проблемой выбора: или промокнуть, или, позабыв о приличиях, протиснуться под навес ценой вытеснения наружу тех, кто там уже устроился. Все неудачники единодушно выбрали вторую возможность.
По краям навеса началась толкотня, в воздух взвились первые возмущенные возгласы. Обреченные на крещение дождем предпринимали все возможное, чтобы избежать печальной участи, или, во всяком случае, чтобы поровну разделить ее с ближними. Равномерно рассыпавшись по периметру навеса, они с азартом людей, которым нечего терять, приступили к осаде толпы счастливчиков. Сначала пытались вмяться грудью и животом в спины обороняющихся, становясь похожими на отчаявшихся детей, которых лишили возможности смотреть на что-то очень интересное, потом поворачивались спиной и делали то же самое, принимая позы дружинников, которые сдерживают напирающую толпу, и наконец предпринимали самое решительное: таранили оборону боком, как неподдающуюся дверь, или буравили ее в той же позе, делая колебательные движения корпусом, - кое-кому удавалось таким образом вставить свою спину в частокол намертво стоящих спин и тем самым сводить на нет шансы на успех тех, кто продолжал воевать на флангах. Естественно, эта схватка сопровождалась горячей словесной перепалкой противоборствующих сторон. Изобильные речи обороняющихся сверкали благородным гневом и жестокими обвинениями в адрес нападающих, последние же в ответ лишь коротко огрызались, сводя смысл своей позиции к каверзному вопросу: "А чем мы хуже вас?"
Было бы заблуждением полагать, что пограничный конфликт коснулся только тех, кто стоял с краю. В силу законов физики давление со всех сторон распространялось среди укрывшихся людей равномерно, как в жидкости, поэтому стоящие под навесом в самой гуще, как будто бы в безопасности, очень хорошо ощущали пульс удаленных от них столкновений. Об этом можно было судить по крикам, доносящимся оттуда. Поскольку большинство счастливчиков, надежно спрятавшихся от дождя, составляли мамаши с потомством, основной пафос выступлений из глубины навеса заключался в призывах пощадить несчастных детей.
Присмотревшись - если бы это было возможно - к действиям людей, борющихся за место под навесом, можно было отметить одну особенность. Несмотря на ожесточенность, выглядели они неловкими и неуклюжими, как люди без чувства ритма, пробующие танцевать. Все объяснялось очень просто. Среди штурмующих в основном были люди, не имеющие или забывшие опыт подобного поведения, - мужчины среднего и старшего возраста и женщины средней и тяжелой комплекции. Молодые же, которым такие упражнения были бы больше под стать, уже успели проявить свою сноровку - глубоко в толпе звучало их веселое ржание и даже бреньканье гитары.
Пыл и отчаянье людей, остающихся фактически под открытым небом, нарастали по мере того, как разыгрывался дождь. Он уже вовсю лупил по асфальту. Вокруг навеса бушевала сумасшедшая пляска венчиков брызг. По воле ветра они совершали сумбурные перестроения: то закручивались в бегущие спирали, то разворачивались в галопирующие шеренги. Открывающаяся панорама порта, исчерченная густой сетью дождя, превратилась в нерезкое изображение на сером колышущемся полотне.
Положение людей, толкающихся по краям тесно сбившейся толпы, усугублялось тем, что к дождю, который поливал их с одного бока, добавлялись потоки воды, стекающие с навеса и целящие им за шиворот. Это обстоятельство вносило в их действия крайнюю импульсивность и непоследовательность, что заставляло вспоминать движения людей, танцующих на раскаленных углях. Спасаясь от особенно обильных и, главное, обидных струй с крыши навеса, они без конца вертелись и тем самым только вредили себе - подставляя дождю то один бок, то другой, они в результате промокали насквозь со всех сторон.
Среди неудачников, тщетно домогающихся места под навесом, оказался толстяк в бумажной пилотке - под ударами дождя она превратилась у него в тряпичный комок и съехала набок, обнажив глянцевую лысину. Тяжело сопя и по-бычьи мотая головой, он пытался вмять свое большое тело в двух женщин, которым выпало держать оборону на этом участке. Все его наскоки они встречали дружными возгласами возмущения, в которых прорывались обобщения, касающиеся всего мужского рода. В ответ толстяк только пыхтел и приговаривал: "Не из стекла - не треснете... Помну - другой разгладит..."
Рядом происходил поединок с противоположным распределением ролей. Энергичная женщина мощными грудями - которые достаточно откровенно обозначились под промокшим белым платьем - билась в молодого человека, требуя, чтобы он уступил ей место. Тот, морща лоб и закатывая глаза, делал вид, что не слышит горячих просьб, выпаливаемых ему чуть ли не в лицо, но до конца убедительно у него это не получалось, поскольку он не мог сдержать судорожных сокращений тела от прикосновения грозных женских выпуклостей.
В числе безнадежно мокнущих оказалась также и молодая женщина в дорожном наряде с клетчатым чемоданом. Ей противостояла мамаша с ребенком, которого она с паническим ужасом прикрывала своим крупным телом, будто того хотели вырвать у нее для заклания. Молодая женщина прятала между ногами чемодан и, стоя спиной, лезвиями вытянувшихся побелевших губ, заливаемых дождем, резала в адрес своей противницы: "Ничего не случится с вашим чадом, кроме того, что вырастет из него такой же хам, как и вы." Та же без умолку несла что-то совершенно невообразимое - настолько, что ее даже начали стыдить соратники по линии обороны.
В самый разгар борьбы под навесом многие, привлеченные чьим-то громко высказанным замечанием, обратили внимание на картину, которую они не замечали раньше только потому, что были сильно возбуждены. Оказывается, не все бросились спасаться от дождя, не все сгрудились здесь под навесом. Один человек не двинулся с места, остался стоять там, где стоял в очереди до начала дождя. Это был юноша с дорожной сумкой через плечо. Он стоял неподвижно в двадцати-тридцати метрах от навеса, один среди дождя, среди обширной ровной плоскости асфальта, не делая ничего, чтобы защититься от хлещущих, секущих струй воды. Сквозь пелену дождя, из-под навеса, где скопилось столько людей, из разгоряченной атмосферы тесных и непримиримых человеческих отношений его одинокая фигура смотрелась странно, почти призрачно. Большинство людей, которые могли видеть юношу, - в основном стоящие с краю, - восприняли его поступок - кто выразив это вслух, кто изобразив на лице красноречивую гримасу - как рассчитанную на эффект выходку, как нелепую мальчишескую браваду, а кое-кто даже покрутил пальцем у виска. Но были и те, кто вдруг замолчал с тем выражением на лице, какое бывает у людей, когда на улице их неожиданно окликает человек, которого они не могут сразу признать.
Смотрела на юношу и молодая женщина с чемоданом; забыв о возмутительной мамаше, которая не умолкала у нее за спиной, она хмурилась сквозь капли, стекающие по лицу, и усталым жестом убирала со лба мокрые пряди волос - так, стоя у борта корабля, вдруг очнувшись от суеты сборов и бесконечных дорожных забот, смотрят на уже далекий берег, где осталось то, что никогда не повториться, с чем расстался навсегда.
Стоящим под навесом трудно было разобрать выражение лица юноши. Дождь делал его черты зыбкими, неуловимыми. Пожалуй, каждый, кто глядел на юношу, мог угадать на его лице то выражение, какое желал увидеть. И даже невидимый и не уязвимый для дождя наблюдатель, вплотную приблизившись к юноше, чтобы разглядеть его, попал бы в затруднительное положение. Он бы увидел лицо, удивительным образом балансирующее меж двух выражений: малейшее изменение в одну сторону, и получилась бы вызывающая задорная улыбка мальчишки, который не может скрыть радости от своей рискованной затеи, малейшее изменение в другую - и возникло бы волевое сдержанное лицо мужчины, который без деланного равнодушия и театрального мученичества переносит выпавшие на его долю тяготы. Полуулыбка в прищуренных глазах и уголках плотно сомкнутых губ непонятно как уживалась с хищно окрылившимся носом и желваками, блуждающими вместе с бледным румянцем по щекам. Юноша стоял как под включенным на полную мощность душем - светлая рубашка прозрачной пленкой облепила грудь, брюки потеряли форму, превратившись в сморщенные рейтузы, струи лупили его по лицу и по голове с такой силой, что даже среди дождя видно было, как от него во все стороны разлетаются брызги, пиджаком он прикрыл сумку, висящую через плечо.
Как ни забавна была картина с одиноким человеком под проливным дождем, она недолго отвлекала людей. Под навесом продолжалась непримиримая борьба, и каждый, будучи связан с другими неумолимыми законами физического взаимодействия, так или иначе вынужден был принимать в ней участие. Под низкой крышей, по которой остервенело барабанил дождь, скопилось какое-то особое электричество - столкнувшись, сбившись в кучу, люди сообща выделили его, и теперь, не имея возможности никуда улетучиться, оно продолжало цепко держать их в своем поле. В силу этого досадного закона сохранения всякое слово, сказанное повышенным голосом, распространялось во все стороны и через некоторое время, усиленное всем накопившимся, возвращалось к тому, кто его произнес, точно так же любое резкое движение прокатывалось из конца в конец и, набравшись запасенной силы, возвращалось к тому, кто его произвел.
Неизвестно, как бы дальше развивались события под навесом, если бы дождь зарядил надолго. Не исключено, что страсти накалились бы до настоящего буйства и люди начали бы увечить друг друга и в результате разнесли бы в щепки свое тесное убежище. А может быть, в конце концов произошел бы некий кризис: притерпевшись и устав, люди выстрадали бы простую мысль, что они явно преувеличили грозящую им опасность, что выпавшее на их долю испытание далеко не самое тяжкое и не заслуживает таких переживаний и даже напротив - может стать поводом для совсем иных чувств, и тогда, смеясь и взявшись за руки, они вышли бы из-под навеса и, подобно раскаявшимся грешникам, принимающим божье прощение, подставили бы лица дождю. В общем, праздному наблюдателю, склонному к драматическим эффектам, оставалось только гадать, что бы случилось, если бы дождь продолжался дольше.
В действительности же небо над морем уже высветилось. Дождь начал заметно стихать. И одновременно, как в треснувшем котле, начало падать давление под навесом. Толстяк прекратил свои бесполезные наскоки, сгреб с лысины бумажный комок и в сердцах швырнул его на асфальт. Дама с мощной грудью высказала бесчувственному молодому человеку последние слова и растерянно замолчала, очевидно, поняв, что ничего обиднее она уже не придумает. Высокий мужчина рядом, прежде лежавший на спинах стонущих соседей, выпрямился, откашлялся и сунул в рот сигарету. Молодая женщина с чемоданом отошла вдоль края навеса от воинственной мамаши и теперь стояла на углу, с выражением полной безучастности, не обращая внимания на то, что вода стекает по незащищенному плечу.
Дождь поредел, измельчал, и теперь о его силе можно было судить только по лужам. Навес со сгрудившимися под ним людьми, обтекаемый водой, стал похож на ковчег, пассажиры которого притихли, завидев землю. Когда же рядом с маяком, вынырнув из-за волнореза, появился белый катер, многие совсем забыли о дожде. Самые решительные и, наверное, те, кому нечего было терять, поскольку они уже были насквозь мокрые, высыпали из-под навеса и устремились к причалу, все во власти притяжения прежней цели. Остальные же опять попали в положение иезуитского выбора: или оставаться под защитой навеса до тех пор, пока катер не причалит, и тем самым подвергать себя риску довольствоваться потом в течение всей дороги местом на носу или на корме под открытым небом, не говоря уже о возможности вообще не сесть на это маленькое суденышко, или, не обращая внимания на дождь, бежать в очередь, стоять и мокнуть, пока катер будет подходить и швартоваться, но зато в награду успеть занять место в салоне и обезопасить себя от дальнейших происков непогоды. Люди под навесом некоторое время стояли в нерешительности, поглядывая то на приближающийся катер, то на сморщенные лужи, - точно в таком же положении они находились минут десять назад, когда под угрозой надвигающегося дождя разрывались между близким укрытием и вот-вот готовым появиться катером, - после чего прижимали к себе укутанных детей, сумки, разворачивали над головой что попало и ныряли под дождь, вслед за теми, кто их опередил. Они были похожи на команду парашютистов, совершающих первый прыжок, когда каждый решается ступить в люк самолета только потому, что страх высоты в нем побеждается еще большим страхом отстать от других.
Пассажиры прибывшего катера, вовремя успевшие сбежать с пляжа, с удивлением смотрели на столпившихся у причала людей, у которых те же обстоятельства не только не отбили желания попасть туда, но даже напротив - сделали его более настойчивым. Сходя по трапу, они поглядывали на тех, кто стремился занять их место, с тем выражением снисходительности, с каким бывалые люди смотрят на нетерпеливых новичков, питающих наивные иллюзии.
Посадка прошла быстро и на удивление тихо. Это спокойствие, наверное, было естественной реакцией после сильного волнения. После в общем-то зря потраченных эмоций - большинство в этом, конечно, не сомневалось, а некоторые, наверное, уже раскаивались в своем поведении - людям как-то неловко было опять начинать толкаться, спорить, выяснять отношения. Можно было даже наблюдать некоторую натянутую вежливость, которая в отдельных случаях приобретала явно комический характер - во всяком случае такое впечатление она произвела бы на стороннего наблюдателя, который был свидетелем недавних событий под навесом. Он бы наверняка улыбнулся, увидев, как толстяк с мокрой лысиной перед самым трапом уступает дорогу двум женщинам, своим недавним антагонисткам, с которыми опять оказался рядом; забавен был и молодой человек, терявший под навесом слух и зрение, по иронии судьбы он также столкнулся у трапа со своей бывшей соперницей, но на этот раз вел себя иначе: несколько сдержал напирающих сзади, чтобы пышногрудая женщина смогла свободно ступить на трап, и даже попытался поддержать ее сзади за локоть, поскольку той не очень было ловко идти на высоких каблуках по шатким доскам.
Улучшению человеческих отношений способствовало также и то, что дождь почти прекратился, легкими брызгами с неба стряхивались последние остатки, а на горизонте, над морем, уже проглянуло солнце - это вселяло в людей надежду, что день еще не окончательно потерян для задуманного отдыха на пляже.
Сели все. Претендентов на места в закрытом салоне было уже мало. Те, кому не хватило места на скамейках открытой палубы, стояли вдоль бортов и на корме. Низко осевший катер, гуднув, отвалил от причала и на малом ходу, лавируя между снующими буксирами, стал выбираться из портового лабиринта.
2
"Приедет или нет? У него сейчас горячая пора: появился шанс сесть в кресло замдиректора. Уговаривать будет. Это он умеет. Даже если уговорит, что с того? Ничего к нему нет: ни любви, ни ненависти, даже любопытства - слишком разнообразно этот тип сейчас представлен, наблюдай в любых условиях: в кепке, в шляпе, в телогрейке, в дубленке... Дубленку надо было забрать, в чем зимой буду ходить? Все у нас будет интеллигентно, добропорядочно, без споров, без раздела имущества, и на Лидушку он претендовать не будет. Не то, что у Симки с первым мужем. Я бы с ума сошла, если бы бывший муженек заявил на суде, что найдет своему ребенку новую мать... Мать невмешательство изображает. Но это только видимость. Мое состояние ее пока пугает, а как чуть в себя приду - перейдет в наступление. Папульку только жалко - он молчит, но переживает ужасно... Каково ему сейчас в мокрой рубашке на ветру? Виду не показывает, улыбается с достоинством. Прелесть. Как они в этом возрасте дорожат впечатлением, какое производят на окружающих. Какая бдительность, какой самоконтроль, но как искренне, как бескорыстно. Ведь и он когда-то был таким. Куда это все девается? Может быть, запас этой чистоты ограничен: попользовался положенный срок - передай другому. Тогда тоже ливень был. Милкин парень суетился, повизгивал, а он молча, не шелохнувшись, держал надо мной пиджак. Этим он меня и взял. И потом, когда к нему пришла, - как немногословен, как робок был, и сердце колотилось, так что в двух шагах было слышно, и губы облизывал от волнения. Только один прокол допустил: все, что могло понадобиться, предусмотрительно приготовил на письменном столе у изголовья дивана. Дурой была, уже и тогда можно было многое увидеть... Какой ветер вкусный, как мозги проветривает, кажется, отпустило, в глаз больше не стреляет. Только не дай бог укачает... А наши мальчики институтские... Встретила бы на улице, кажется, мимо прошла бы. А всего-то десять лет прошло. Здоровые дяди с животами и лысинами. Витенька - какой нежный, изящный мальчик был, - обрюзгший мужик в засаленном костюме и не о музыке уже говорит, а о квадратных метрах. Но вот в чем фокус: поохали-поахали, присмотрелись, за стол сели, разговорились - и прежних мальчиков увидела, и о морщинах, седине, выцветших глазах забыла. Говорит человек о должностях, степенях, кооперативах, машинах, серьезно, как все об этом говорят, а ты мальчишескую интонацию слышишь, старые, знакомые ужимочки видишь, и перед тобой уже прежний Витенька или Игорек, а то, что он о другом говорит, так в этом его вины нет - просто ему другую роль предложили играть, и он ее послушно исполняет, но неумело, свое то и дело проглядывает... Может, и он играет? Если так, то делает это слишком самозабвенно. Тогда он все испортил, когда я после встречи с институтскими домой пришла - размягченная, с блаженной улыбкой. Человек он чуткий, тонкий - колол в самые больные точки. А Лидушка его любит. Вот где беда будет. Он, как червонец, всем нравится. Обаяние его безотказно действует. Мои девчонки от него без ума... Только бы сестрицы моей двоюродной там не было. Вот кто не мог мне простить "красивого, непьющего, хорошо зарабатывающего" мужа. Ну, так теперь мы с ней уравнялись. Хотя, кажется, она себе уже кого-то нашла, опять в городе обосновалась. Думаю, все-таки недельки две продержусь. Купальник второй забыла, распустеха. Только бы тетушке халатик этот и туфли домашние подошли. Она скрытная, ничего не скажет, но обиду затаит. У самой, наверно, денег больше, чем у нас, а все комплексует перед нашим достатком. Глупость, наверно, сделала - надо было в этот вшивый пансионат поехать, казенщина, зато никому ничем не обязана... Белыми лоскутами треплются на ветру и галдят, как на базаре. Ах, как он на девчушку эту в маечке смотрит. Неужели на меня никто не будет больше так смотреть? Неужели я уже вне этой игры?.."
"Жалко, волна маленькая. Хорошо, если бы покидало, так, чтобы нос по ноздри зарывался и брызги фонтаном летели. Обязательно кто-нибудь позеленел бы и на бортике повис. Как тогда Верочка на водохранилище. Щебетала, щебетала и вдруг скисла. Вадик еще специально лодку раскачивал. Она потом с ним неделю не разговаривала. А он нарочно об этом всем рассказывал, так чтобы она слышала. Ссорятся, ссорятся, а потом возьмут и поженятся. В третьей группе уже женатики есть. И чего хорошего? Как будто так нельзя... Она, кажется, к гитаристу жмется. А этот очкарик-каланча, глядя на них, тоскует. То один, то другой сосок проклевывается через маечку. Артемчик рассказывал, одну до экстаза довел, лаская эти бутончики. Как у него с этим делом просто. Он даже о своих отношениях с сестрой что-то такое всегда рассказывает... Почему у всех так по-разному? Костик от любой подколки краснеет и, кажется, до сих пор толком не знает, как делают детей. Даже жалко его бывает. Музыка, диски, записи - это все для него спасение от этой напасти. А девчонки чувствуют самого беззащитного и силу свою женскую любят пробовать на нем. Смутить, вогнать его в краску - это для них как пирожное съесть... Все ничего, вот только бы из туфель воду вылить, а то хлюпают. И хорошо бы до встречи с теткой немного подсохнуть. Как бы не проговориться про ту банку с вареньем, которую грохнул в позапрошлом году в поезде. Мать писала ей, что варенье - замечательное. Какое оно было: клубничное или вишневое? Тетка любит поминать свои подарки. Но мне она все простит. "Я люблю его больше жизни. Весь год - это ожидание момента, когда он приедет." Мать спрятала это письмо, не хотела, чтобы я о себе такое читал. И я не хотел, оно случайно мне попалось. Осталась бы она такой, если бы у нее своя семья и дети были? Ее никогда не заботит, что о ней подумают другие. Тогда после кино из-за этого с ней поссорились. "Тебе стыдно за свою тетку? Ах, кутик! Не бойся восторгаться. Один раз сдержишься, другой раз сдержишься, а потом и сдерживать нечего будет." Маринке она очень понравилась. "Тетка у тебя - чудо!" Тетка через тридцать лет своих друзей и приятелей с распростертыми объятиями встречает, а я уже не здороваясь мимо Маринки прохожу, с которой в одном подъезде живу. Вот тебе и школьная любовь. После выпускного как будто в разные стороны разбежались. Она мне о ребятах из своей группы рассказала, я ей о своих, и вдруг выяснилось, что мы - чужие, из разных курятников. Мамаши наши уже почти смирились, что после школы свадьбу придется устраивать. А если бы в один институт, в одну группу попали? Она мне и сейчас нравится, как увижу, - а подойти уже не могу, как к незнакомой девчонке. Как будто и говорить не о чем, а ведь пять лет в одном котле варились. А успели-то - пару раз поцеловаться. И с тех пор ни разу, ни с кем. Все эти чмоканья с хиханьками в компании, да еще после поддачи - не в счет. Стыдно сказать - скоро девятнадцать. Верочка, кажется, не прочь, да не очень хочется, а Ирка - как кролик на удава, смотрит на Артемчика. Вот же черт, как не повезло: они сейчас все вместе, а я один. Потом приедут и будут целый год обо всех приколах рассказывать, как на первом курсе, а мне будет положено только варежку разевать. И специально будут чего-нибудь недоговаривать, чтобы все контуженные и больные, кто не ездил, лопались от любопытства и строили самые невероятные предположения. Два мага с собой взяли. Боб так и не отдал мне кассету с "Пинк Флойдом". Там закрутят до дыр. Опять эта, с закаканным лицом, смотрит. Ну что тебе надо, убогая? Если бы эта в маечке так смотрела..."
Дождь распугал людей - народу на пляже по летним меркам было мало, хотя уже опять светило солнце. Желтая полоса пляжа тянулась в обе стороны от причала: слева, в километре, она терялась среди крыш и труб пригорода, а вправо убегала к горизонту, туда, где высокий берег дугой вдавался в море, завершая линию залива, - с покрывающими ее человеческими телами она представляла собой наглядную модель нормального распределения вероятностей с математическим ожиданием в районе причала - здесь плотность пляжного населения была наибольшей; по мере удаления в обе стороны она быстро падала, а в нескольких сотнях метров от причала песчаный берег был уже совершенно пуст.
Люди, прибывшие на катере, на ходу скидывая обувь, рассыпались с причала, кто в одну, кто в другую сторону, и лишь небольшая часть прибывших двинулась прямо, мимо кассового павильона, к тянущейся параллельно берегу веренице пирамидальных тополей, сквозь которые можно было разглядеть шоссе с редко мелькающими автомобилями и низкие крыши домов.
Наташа, которая была среди тех, чей путь лежал дальше пляжа, прошла несколько десятков метров и повернула вправо, на тропинку, на которую до нее уже ступило несколько человек из числа только что прибывших пассажиров. Она решила не связываться с автобусом, зная, что при этом можно с одинаковой вероятностью сэкономить полчаса и потерять полдня. Чемодан у нее был не тяжелый, напрямик до поселка было не более двух километров, дождь как будто больше не грозил, поэтому, несмотря на усталость, она решила добираться пешком. Ноги нещадно пекло в тесных осенних туфлях, но на это у нее были особые соображения: она рассчитывала пройти немного, так чтобы скрыться от возможных свидетелей, мыслящих городскими категориями, и разуться. Черт с ними, с этими колготками, хоть они и новые. О миге, когда наконец скинет проклятые туфли, она думала почти с чувственным вожделением. Это в какой-то мере отвлекало от другой, весьма досадной потребности, которая в ближайшее время также обещала стать безотлагательной. Она давала о себе знать периодически, еще с момента прилета, но не настолько, чтобы в такую жару заниматься поисками соответствующего заведения - то, что находилось в аэропорту, было на ремонте. Сейчас оставалось только ругать себя за непростительное легкомыслие и уповать на кусты где-нибудь впереди.
Тропинка шла вдоль кустов, которые отделяли пляж от широкой полосы выжженной земли, покрытой пожухлой колючей травой. Худосочная листва на кустах, мигающая на ветру серой изнанкой, была покрыта желтоватой песчаной пылью, так что ее первозданный цвет едва угадывался. Сквозь ветки видны были загорелые человеческие тела, в разнообразных позах застывшие на желтом песке - он уже успел высохнуть, - а за ними - море, опять ленивое и маслянистое.
Чемодан у Наташи действительно был не тяжелый, но он был бы еще легче, если бы не настойчивые советы матери, которая помогала ей собираться. Ее бы воля, она взяла бы пару халатиков, шерстяную кофту и все, мать же привела веские доводы в пользу того, чтобы взять множество других вещей, например, "приличное" платье и туфли, которые могут понадобиться для "вечернего выхода". Боже мой! Сколько раз бывала в этой дыре, а все никак не усвоит, что здесь можно обойтись одним купальником, который бывает приличен во всех случаях, в том числе и для "вечернего выхода". Что за манера вечно выступать в роли мудрой советчицы, рекомендации которой должны приниматься всеми с великой благодарностью. Если настоишь на своем и в результате не дашь повода для придирок - будет сделан вид, что ничего не произошло, если же ослушаешься и тебя постигнет неудача - пиши пропало, ежечасно, на каждом шагу тебе будут напоминать о совете, которым ты не воспользовался и который обязательно помог бы тебе, и случай этот будет аккуратно упакован и уложен в специально предназначенную для этого копилку, чтобы еще не раз послужить в будущем, - сокровища этой копилки со временем не расходуютя, а только пополняются, оставаясь в руках владельца вечным неотразимым оружием. Так было всегда - и когда Наташа была девочкой, и сейчас, когда у нее самой девятилетняя дочь.
Правда, в последние дни, в связи с особым состоянием дочери, мать проявляла некоторую гибкость, больше полагаясь на укоризненные взгляды и сдержанные действия, нежели на слова. Когда Наташа заявилась с двумя чемоданами и сообщила, что ушла от мужа, мать сделала страшные глаза, набрала в грудь воздуха, но встретила взгляд дочери, услышала ее тихий стон: "Мама..." и осеклась. В последующие дни сохранялось напряженное спокойствие, как будто в доме появился тяжелый больной: опущенные взгляды, короткие просьбы и замечания, продиктованные исключительно житейской необходимостью, деланье вида, будто каждый занят каким-то своим неотложным делом, даже Лидушка, всегда шумная и озорная, проводила все время с книгой или у телевизора.
Владик не приходил и не звонил. Мать, опасаясь, что Наташа может сорваться, не предпринимала никаких действий к примирению зятя с дочерью. Временами Наташе казалось, что было бы лучше, если бы мать вела себя как обычно: осуждала, возмущалась, давала советы, а она бы в ответ раздражалась, повышала голос, просила не вмешиваться в ее личную жизнь - так ей, может быть, было бы легче. Тишина в доме действовала на нее угнетающе. Она не находила себе места в этой огромной трехкомнатной квартире, в которой родилась и выросла, - ее раздражало присутствие в комнате любого из домочадцев, и в то же время она не могла находиться одна. Вид притихшей испуганной дочери был для нее невыносим. Она чувствовала себя неизлечимой больной, которая знает, что обречена, но ради покоя терпеливых добросердечных родственников вынуждена терпеть вокруг себя заговор молчания.
Иногда она пыталась взглянуть на все это со стороны и не могла понять, почему ее все так щадят, так оберегают. Ведь она, кажется, не рыдала, не ломала рук, не закатывала истерик - откуда же эта деликатность, эта боязнь вызвать взрыв? И на работе все сотрудники стали обращаться с ней как с больной. Корректность заведующего отделом, Виктора Петровича, приняла прямо-таки придворные формы. Если раньше он позволял себе сдержанные улыбки и мягкий взгляд, то теперь становился рядом с ней совершеннейшим истуканом. А перед самым отпуском вздумал даже без всяких причин освободить ее от выхода на овощную базу, чем чуть не спровоцировал ее на скандал. Другие отдельские мужчины вдруг взяли с ней серьезный деловой тон и стали избегать рассказывать в ее присутствии анекдоты на традиционную семейную тему - это уже была несусветная дичь. И все это при том, что она никому ничего не рассказывала. С Симкой и Вероникой она поделилась уже после того, как почувствовала вокруг себя траурный вакуум. Неужели все так очевидно? Неужели она так изменилась, что не надо быть проницательным, чтобы понять, что с ней стряслась беда?
Как-то ей пришла злая мысль, что тактичность, которой ее окружили, есть проявление вовсе не сочувствия, а наоборот - равнодушия или даже брезгливости. Людям нет до нее никакого дела. Им наплевать на ее семейные неурядицы. У них нет ни желания, ни способностей вникать в чужие переживания. Они не настолько расточительны, чтобы расходовать скупой запас своих чувств на постороннего. Самым же удобным, что может в этом случае прикрыть их истинное отношение, является как раз деликатное невмешательство. А может быть, за этим поведением скрывается страх заразиться от нее несчастьем, словно она больна проказой, признаки и симптомы которой очевидны всем. Если последнее справедливо, то представляется особенно удивительным. Такое поведение можно было бы понять, если бы они, ее коллеги и знакомые, все сплошь были счастливы, а то ведь половина - разведенных и одиноких, другая же половина несет свой семейный крест с радостью запряженных лошадей. Поэтому напрашивается предположение, что эта брезгливость рождена всеобщим стремлением к самообману: игнорируя несчастье ближнего, можно спокойно заблуждаться относительно собственного благополучия.
Окончательно утвердиться в этой мысли ей мешал только отец. В его сострадание она не могла не верить. Достаточно было лишь увидеть, как он, сидя в кресле, после минутного чтения снимает очки, опускает газету и погружается в себя или вдруг начинает смотреть мимо экрана телевизора. В эти мгновения ее отец, седой грузный мужчина, бывший до выхода на пенсию крупным руководителем, имевший репутацию твердого энергичного человека, не склонного к излишней чувствительности, умевший и любивший до сих пор затевать в кругу семьи горячие дискуссии на общественно-политические темы, становился похожим на обиженного, растерянного мальчика, который вдруг убедился, что его маленький детский опыт бессилен перед возникшей житейской проблемой. Его молчание Наташа принимала как самое искреннее участие, и у нее ни разу не возникло желания услышать от него слова утешения или осуждения.
Когда Наташа сообщила, что собирается взять отпуск и уехать куда-нибудь, мать принялась было возражать, убеждать, что сейчас не время, что можно окончательно упустить момент для примирения с мужем, но, увидев каменное, отсутствующее лицо дочери, оставила это и тут же настояла на том, чтобы она поехала к тетке, к ее сестре, к морю.
Накануне вечером и на следующий день до самого отъезда в аэропорт мать выступала уже в обычном своем амплуа - чувствуя себя инициатором затеянного предприятия и вследствие этого уверовав в то, что ее власть над дочерью вновь восстановлена, она дала себе волю в привычной роли домашнего руководителя. Каждая вещь, укладываемая в чемодан, подвергалась ее строгой инспекции, и все это к тому же сопровождалось потоком советов и наставлений: как вести себя с теткой, что принимать от головной боли, сколько взять с собой денег и прочее. Наташа сносила все безропотно, как осужденный, который не обращает внимания на лишения по дороге на эшафот. Она ничего не сказала, когда мать положила ей в чемодан тапочки и халат, предназначенные тетке в подарок, - те тапочки и халат, которые ей самой подарили и которые она долгое время не могла никому пристроить, - но не выдержала, когда обнаружила в чемодане белые выходные туфли. Это было уже слишком. Она зло швырнула их на диван. Но стоило ей на секунду отойти, как они опять оказались в чемодане. Эта молчаливая тяжба продолжалась все утро. В конце концов Наташа утратила бдительность, и в последний момент матери удалось-таки сунуть их в чемодан - Наташа обнаружила это, когда раскрыла чемодан в аэропорту. Сейчас, когда она поднималась по тропинке в гору, эти злосчастные туфли просто бесили ее. Она была уверена, что только они повинны в том, что чемодан, еще двадцать минут назад казавшийся совсем легким, стал вдруг таким тяжелым.
Тропинка шла по краю высокого берега, круто обрывающегося к песчаной полосе дикого пляжа. Он был совершенно пуст. Сонный прибой, едва находя силы, чтобы докрутить завиток волны, устало накатывал на берег, не больше чем на два шага, на ходу пропадая в песке, так что следующая волна, казалось, уже наползала на совсем сухой песок. Открывающаяся бескрайняя даль моря тонула в дымке, нежно подсвеченной склонившимся солнцем, которое уже загустело до яичной желтизны. Прохлада с моря смешивалась с жаром, которым дышал степной простор, расстилающийся слева. В воздухе висел звон, рождающийся где-то в дебрях выжженной травы. Горьковатый запах гари спорил с морской свежестью.
Тропинка приблизилась к зарослям высокого кустарника, и Наташа сообразила, что их нельзя пропустить. Те, кто шли впереди, намного обогнали ее, их одинокие фигуры маячили уже где-то у поселка. Позади никого не было. Наташа сошла с тропинки, подошла к кустам, поставила чемодан на землю, еще раз оглянулась, и тут в десяти метрах от нее, из-за кустов вышел парень, на ходу застегивая молнию на брюках. Он повернулся в ее сторону и остановился. Одну секунду они смотрели друг на друга. Парень скривил какую-то гримасу: то ли сконфузившись от неожиданности, то ли все-таки уже успев прикрыться хитроватой ухмылкой. Наташа стояла подбоченившись, меря нахала взглядом - сродни тому, каким строгая наставница испепеляет малолетнего наглеца, который пытался обвести ее вокруг пальца. Она успела узнать в нем мальчишку, который демонстративно мок под дождем. Парень хмыкнул и прихрамывая двинулся по тропинке.
Тряпичные туфли Виталика стали похожи на обвалянные в сухарях сырые котлеты. Они никак не хотели сохнуть на солнце, в то время как рубашка и брюки уже почти высохли, правда, приобретя при этом такой вид, будто их только что достал из кармана фокусник, где они лежали у него свернутые до размера носового платка. Но так или иначе, тетку все равно не обмануть. Для нее это будет тема на весь оставшийся день. Так же как и его хромота. Хотя этого, пожалуй, хватит до самого его отъезда.
Виталика всегда удивляла и смущала способность тетки все драматизировать - причем вполне искренне, так что не возникало и тени подозрений, будто она вспоминает приемы своей актерской профессии. Любое впечатление, любое событие она умела доводить до крайней реакции, до крайней оценки. Если же некое явление все-таки не поддавалось подобной интерпретации, она его просто не замечала. Сдержанные суждения, мягкие формулировки, неопределенное отношение, аналитический подход - все это было так же чуждо ей, как паяльник и пассатижи. Она не умела смотреть вполглаза, слушать вполуха, переживать вполсердца. Или все, или ничего - если иметь в виду сферу чувств, это могло бы сойти за ее девиз. Она могла, например, вдруг остановиться посреди улицы в потоке спешащих прохожих, раскинуть руки в стороны, прикрыть глаза, откинуть назад голову, как будто собираясь заключить в объятия кого-то невидимого, кто бежит ей навстречу, и разразиться восторгами по поводу погоды, мелькнувшего в толпе лица или неожиданно всплывшего воспоминания, точно так же она могла бурно негодовать, оскорбленная поведением некоего невежи, независимо от того, находится ли он у нее сию минуту перед глазами или она о нем вдруг вспомнила. Виталик при этом страшно смущался: начинал тянуть тетку за рукав, шикать на нее, призывать к порядку - то есть превращался в пожарника, который принимает все меры к ликвидации очага возгорания, - и, конечно же, виной тому были взгляды прохожих, которые он с болезненной неловкостью ловил, боясь увидеть в них насмешку или презрительное удивление. Обычно после этого они с теткой начинали ссориться и домой приходили уже совершенно разругавшимися. Тетка была скора на обиду и обижалась горячо, но она изменяла бы своей природе, если бы не умела так же быстро возвращаться к пылкой и нежной любви. Поэтому через пару часов они опять души не чаяли друг в друге, она опять звала его "кутиком" или "бусиком", а он ее - "титечкой". Это странное его словообразование, которое он произносил на украинский манер, настолько прижилось между ними, что они даже не задумывались над тем, что оно может восприниматься чужим ухом совсем по-другому.
К концу своего летнего гостевания у тетки Виталик привыкал к ее характеру, к ее манере говорить и переживать, его уже не так смущали ее неожиданные выходки на людях, он даже успевал кое-что перенять у нее - что выражалось хотя бы в том, что, будучи уже взрослым парнем, он громко при посторонних называл тетку "титечкой" и забывал при этом смущаться, - но, возвращаясь домой, отдалялся и отвыкал и, когда на следующий год опять приезжал к тетке, почти заново начинал усваивать ее особую шкалу чувств.
Что касается градуса переживаний, то в этом отношении - а может быть, и во всем остальном - полной противоположностью тетки был отец Виталика. Это был рассудительный, самоуглубленный человек, не терпящий никаких внешних эффектов. Всякое категорическое суждение или однозначное решение, исходящее со стороны, он воспринимал как посягательство на его внутреннюю свободу. Он был весьма чувствителен к вопросам демократии, свободы и суверенности человеческой личности - это была одна из немногих тем, которая способна была увлечь его в разговоре. Как представитель точных наук при обсуждении любого вопроса он неукоснительно придерживался законов логики, начисто исключая возможность эмоционального решения, стремясь учесть все многообразие противоречивых условий и исходных данных, не допуская упрощений и приблизительности, и в результате, после длительных рассуждений чаще всего приходил к неопределенным, предположительным заключениям. Крайнее раздражение у него вызывали пустопорожние разговоры, строящиеся по принципу поочередного душеизлияния, когда откровения собеседников объединяет только то, что они сотрясают один и тот же воздух. Полагая, что большинство людей склонно к этому греху болтливости, он предпочитал тишину и уединение. К искусству относился настороженно, часто даже презрительно, художественной литературе предпочитал научно-популярную. Выглядел он старше своих сорока пяти лет. Глядя на него со стороны, можно было сказать, что это очень усталый человек, многое повидавший, многое испытавший и уже утративший ко всему вкус. Он устал говорить - потому что обо всем переговорено, он устал чувствовать - потому что все перечувствовано. Ничто уже не способно удивить или увлечь его. На любые соблазны и посулы он может ответить: "Это уже было". Но в действительности все обстояло не совсем так. Нельзя сказать, чтобы он многое пережил или испытал, - если не считать военного детства, жизнь его была вполне благополучной, подобной движению под горку по накатанной колее: интеллигентный родительский дом, школа, институт, аспирантура, диссертация, любимая работа, любящая жена, дети. И нельзя сказать, чтобы он многое повидал, - жизнь не бросала его по городам и весям, не дарила удивительными встречами и приключениями. Учитывая это, можно было предположить, что его усталость имеет иное происхождение. Наверное, он был разочарован, но не потому, что всего достиг и все перепробовал, а как раз потому, что понял, что никогда не достигнет и не попробует того, чего достоин. И если бы ему предложили добиваться цели его достойной, он бы, наверное, ответил: "Это невозможно. Этого не может быть". Кого он винил в том, что не осуществил своего предназначения, неких людей или неумолимые условия жизни? - об этом оставалось только догадываться. Только одно было ясно: себя он не чувствовал виноватым.
Но все это, конечно, не означало, что отец Виталика был черствый, сумрачный человек - вовсе нет. Он был способен и на переживания, и на сочувствие, и на шутку, и чтобы за этими обычными человеческими проявлениями разглядеть его грустную суть, надо было знать его долго и близко, как знал его сын. Но даже если бы он был склонен к беспросветному унынию, его бы не допускала до этого жена, мать Виталика. Характер у нее был легкий, подвижный, отходчивый; она умела быть заводилой, душой компании, любила гостей и праздники.
И все-таки, приезжая к тетке после годичного перерыва, Виталик каждый раз испытывал такое ощущение, будто неожиданно с улицы попал в театр, да еще не в качестве зрителя, а прямо на сцену. Такому впечатлению в немалой степени способствовали друзья и соседи тетки - партнеры ей под стать - истинные дети самобытного южного города.
Учась в школе, Виталик почти каждый год ездил к тетке на летние каникулы, сначала - с родителями и старшим братом, потом - один. В прошлом году традиция естественно нарушилась, все лето он сдавал экзамены - сначала на аттестат зрелости, а после в институт. В нынешнем году он тоже не собирался к тетке: после сессии, в июле, ездил в стройотряд, а в августе хотел поехать отдыхать с друзьями, но планы сорвались из-за непредвиденного обстоятельства. В стройотряде он сломал ногу и вместо поездки с друзьями целый месяц провалялся в гипсе дома. Семестр в институте начался с картошки, а он как "инвалид" получил дополнительный отпуск, который и согласился по старой памяти и настоянию матери - "Чего зря болтаться дома, когда можно поесть фрукты и покупаться в море" - провести у тетки. Получалось, что он не видел ее два года.
За это время многое изменилось, и сейчас тетка представлялась Виталику существом совсем экзотическим. Шагая по узкой тропинке, вьющейся среди рыжей травы по краю высокого берега, жадно вдыхая морской воздух и подставляя правую щеку ласковому солнцу, он заранее уже смущался возможных всплесков теткиного темперамента, заранее испытывал неловкость оттого, что при посторонних придется выслушивать всех этих "кутиков" и "бусиков" и безропотно принимать лавину самых нежных ласк. От этого он совсем отвык. Мать уже щадила его мужское самолюбие и не позволяла себе на людях по отношению к нему каких-либо сантиментов. Ну а с друзьями у него и подавно был принят совсем иной тон отношений.
Студенческая жизнь, новая компания быстро привили Виталику особый стиль поведения. Он принял его легко, с радостью, не испытав никакого внутреннего сопротивления; уже через несколько месяцев учебы в институте он казался ему необходимым и совершенно естественным, и, если бы кто-нибудь со стороны предложил ему критически осмыслить свои отношения с сокурсниками, он бы наверняка не понял, о чем идет речь, и, конечно же, ему и в голову не приходило, что новый стиль поведения есть достаточно жесткая система условностей, которая требует от каждого приверженца повышенного внимания, осмотрительности и бдительности, подобно тому, как протокол и этикет строго предписывают дипломату, всегда улыбающемуся и как будто непринужденному, постоянно быть начеку, чтобы не попасть впросак, не оконфузиться, не пропустить подвоха.
Школьные манеры и привычки, хоть и подготовили почву для нового студенческого поведения, весьма существенно отличались от него. То, что в школе считалось допустимым и даже достойным, сейчас в лучшем случае могло вызвать лишь снисходительную улыбку. Толкотня, шумное гуртование, коллективное выяснение отношений безоговорочно были оставлены детству. Чрезмерная откровенность, прямолинейность, обидчивость воспринимались как проявление неизжитой школьной наивности или неисправимой врожденной глупости. Неумение вести иронический, фехтовальный разговор, весь построенный на намеках, иносказаниях и гиперболах, отсутствие артистичности и особой манерности, задаваемой в лучших образцах признанными лидерами, равно как и неумение со вкусом одеваться и отсутствие модных вещей, давали серьезный повод для обидных подозрений в неоригинальности, в валеночной простоте, в том, что безотчетно определялось как нестильность. И конечно же, повышенная эмоциональность, открытое проявление чувств, категоричность суждений по общему мнению проигрывали рядом с невозмутимостью - которая принималась как свидетельство богатого жизненного опыта, - сдержанностью - за которой, полагалось, скрывается богатый внутренний мир, - неопределенностью оценок - которая, как разумелось, есть следствие богатых знаний.
В школе главной заботой было определиться, попасть в одну из группировок, на которые распадался класс, с тем, чтобы заработать право вместе с другими членами отстаивать ее интересы и обособленность; каждый, не отдавая себе в том отчета, стремился слиться со своей компанией, потеряться в ней и тем самым обрести ощущение своей значимости. В студенческой среде принцип группирования сохранялся, но на первый план выдвигалась иная проблема - утверждение себя как личности среди всех остальных. Для многих на смену заботе по представлению интересов своей компании перед внешним миром приходила другая задача - отстаивание перед тем же миром своей личной независимости и самоценности. Эта новая задача была весьма сложной. Решать ее приходилось в одиночку. Но это никого не останавливало. О ней не забывали ни на секунду, хотя, вероятнее всего, и не подозревали об этом. Каждый момент студенческой жизни - лекции, перерывы, экзамены, коллективные сборища и общение с глазу на глаз - вольно или невольно рассматривался как возможность хотя бы на шаг продвинуться в решении этой задачи. В этом отношении поездка в колхоз представляла собой случай особый, может быть, неповторимый. Виталик подспудно чувствовал это. В глубине его зависти, которую он сейчас испытывал к ребятам, уехавшим "на картошку", таилось сожаление о безвозвратно упущенных возможностях. Неосознанно он догадывался, что потерял верный шанс поднять свою репутацию среди товарищей на новый рубеж и заодно разрешить насущные личные проблемы и к тому же - дал в этой игре слишком большую фору друзьям-соперникам...
Виталик уже миновал первые дома поселка. Он шел по пустынной улице вдоль ряда разнобойных штакетников, но мысленно был далеко отсюда, с товарищами, где-то в неведомом колхозе, в спартанском деревенском общежитии, среди веселой суеты и хлопот по устройству временной сельскохозяйственной коммуны.
Дома в поселке, сложенные, по всей видимости, из ракушечника, были похожи друг на друга, будто их строили по одному образцу: оштукатуренные и побеленные стены с голубыми или желтыми рельефами, шиферные крыши, застекленные веранды, крылечки под металлическими навесами, иногда очень затейливыми. Дома стояли в глубине участков, за ними располагались огород и сад, от улицы их отделяли цветники, к дому вели аккуратные, вымощенные плиткой дорожки, укрытые обширными навесами из винограда; желтый песок, покрывавший все свободное пространство во дворе, был тщательно подметен.
До этого Виталик был здесь только однажды, лет пять-шесть назад, когда они с теткой приезжали в гости к ее приятельнице, снимавшей в поселке дачу. В этом году по рекомендации приятельницы тетка тоже надумала снять дачу, у той же хозяйки, и сейчас Виталику предстояло отыскать дом, где он когда-то провел один день. Он, конечно, ничего не помнил и мог полагаться только на знание адреса.
Улица впереди упиралась в магазин - дом с покосившимся крыльцом и вывеской, в которой не хватало двух букв, - и распадалась на две более узкие. Куда идти, Виталик не знал. Спросить было не у кого. Поселок, казалось, вымер; на улице и во дворах - никого, очевидно, люди, попрятавшиеся от жары, не спешили прерывать послеобеденный отдых.
Виталик оглянулся. Сзади него, метрах в пятидесяти, шла женщина с чемоданом. Он остановился, чтобы ее дождаться. Женщина приблизилась, и он со смущением и досадой узнал в ней ту чудачку, которую несколько минут назад спугнул у кустов. Отступать было поздно - свое намерение обратиться с вопросом к прохожей он уже обозначил достаточно ясно. Ожидая, пока женщина подойдет, Виталик испытывал такое ощущение, будто на экзамене его вызвал отвечать как раз тот преподаватель, к которому он особенно не хотел попадать.
- Не скажете, как пройти на улицу "Красную"? - спросил Виталик, когда женщина поравнялась с ним, постаравшись не дать ей повода подумать, что он ее узнал. Его экзаменационные ассоциации еще более укрепились, оттого что в строгом взгляде женщины он уловил выражение, которое могло бы быть в глазах преподавателя, заподозрившего студента в использовании шпаргалки.
- Направо, - ответила женщина, замедлив шаг, и тоном утомленного преподавателя, который уже устал разоблачать и потому готов принять игру обманщика-студента, добавила: - А вам какой дом там нужен?
- Сорок второй, - с готовностью ответил Виталик.
Женщина удивленно округлила глаза и тут же криво усмехнулась, как человек, который убеждается, что его худшие опасения сбываются.
- И к кому же вы там?
Поведение женщины и ее последний вопрос уже выходили за рамки обычного уличного разговора. Виталик оценивающе взглянул на нее - уж не потешается ли она над ним - и все-таки ответил:
- У меня там тетка дачу снимает.
- Какое совпадение! - деланно удивилась женщина. - И я - в сорок второй и тоже - к тетке. - Закончила она таким тоном и с таким выражением на лице, что не оставалось никаких сомнений, каково ее отношение к этому совпадению.
Женщина повернулась и устало зашагала, заметно клонясь под тяжестью чемодана. Виталик покорно двинулся за ней.
Так и не сняв по дороге туфель и уже устав проклинать себя и весь мир за это, Наташа была сейчас поглощена тем, что с сонным упорством обессилевшей няньки баюкала ноющую боль в запекшихся пальцах, остаток же вялого, раздраженного сознания был занят мыслями о мальчишках, которые вечно затевают в транспортной сутолоке бессмысленную возню, о пацанах, которые в полночный час разражаются жизнерадостными воплями под окнами, о юнцах, у которых молоко еще на губах не обсохло, но которые тем не менее набираются наглости заводить игривые разговоры с женщинами, годящимися им чуть ли не в матери.
Виталик шел понурив голову, разглядывая свои расквасившиеся туфли, и с не желающим воспламеняться раздражением думал о занудливых мамашах, которые во всех, кто младше них, видят объект для воспитания, об оголтелых тетках, которые ради своего обывательского покоя готовы всех посадить в тюрьму, о высокомерных дамочках, которые признают за ухажеров только тех, у кого седые виски и тугая мошна.
Наташа уверенным движением открыла голубую калитку и по узкой виноградной аллейке двинулась к дому. Остаток сил она мобилизовала на то, чтобы приготовить лицо к улыбке, а язык к приветственным словам. Виталик с учащенно забившимся сердцем последовал за своей спутницей. Калитка неожиданно громко хлопнула у него за спиной, и он, вздрогнув, запоздалым движением попытался ее придержать.
С двух сторон дома почти одновременно появились две женщины. Одна - в косынке и старой шерстяной кофте - двигалась замедленно, шаркая по бетонным плиткам теплыми домашними тапочками и вытирая руки о передник. Другая - со стриженными медными волосами, в ярком халате - почти бежала, на ходу проводя ладонями по лицу, лоснящемуся от крема.
Наташа повернула с дорожки в сторону женщины в переднике. Поставив чемодан, она сделала руками движение, намекающее на объятия, слегка растянула губы, сдержанно утеплила глаза и, метя в щеку, наклонилась к остановившейся перед ней женщине. Виталик, расползаясь лицом в улыбке, окутываясь каким-то теплом и смущенно поеживаясь от готовности отдаться поцелуям и объятиям, шагнул навстречу женщине в ярком халате.
- Вы что же, вместе приехали? - кивнув в сторону Виталика, спросила женщина в переднике, когда Наташа отстранилась от нее. Порыв птичьего любопытства явно опередил мимическую реакцию ее лица, которое по-прежнему продолжало выражать умилительную радость в связи с приездом племянницы.
- Кутик... - прошептала женщина в ярком халате и будто задохнулась. Руки ее застыли в воздухе, так и не дотянувшись до Виталика.
- Случайно столкнулись в двух шагах от калитки, - сказала Наташа и с ноющей тоской почувствовала, что уже израсходовала больше половины энергии, запасенной для тетушкиных расспросов. Контроль над своим лицом она утратила, и оно приняло прежнее мученически-стоическое выражение - как у человека, которому любая возможная напасть представляется сущим пустяком в сравнении с тем, что он уже пережил.
- Это ерунда, это я под дождь попал... - скороговоркой оправдывался Виталик, полагая, что тетка шокирована его внешним видом. Торопливой интонацией он как бы призывал ее отбросить лишние вступления и перейти к главному - неминуемым ласкам, с тем чтобы завершить их до того, как ненужные свидетели обратят на них внимание.
- Похудела, кажется, и лицом потемнела... - говорила Наташина тетушка, сердобольно поджимая губы и хмуря лоб. Ее аккуратное круглое личико с тонкой полупрозрачной кожей, подернутой сеткой мелких морщин и будто отслоившейся от мышц, сделалось похожим на печеное яблочко.
- Как ты изменился... Боже мой, - с восторгом в голосе и ужасом в глазах лепетала тетушка Виталика, прижав ладони к груди, а локти выставив вперед, - по законам театра ее драматическая поза вот-вот должна была разрешиться порывистыми объятиями. - Совсем мужчина... Что же это такое, кутик? - Подвижность и выразительность ее грубовато слепленного лица была такой неожиданной, что вряд ли у кого-то могли возникнуть сомнения в искренности возникающих на нем выражений.
- Ничего не поделаешь, теть Маша, старею. А вы молодцом. - Голос еще кое-как подчинялся Наташе. Избежать "сердечного" разговора сейчас, прямо тут, у калитки, она готова была ценой любых исповеднических пыток в будущем. Скорее в дом, скорее спрятаться за какой-нибудь домашней возней и не видеть этого сочувственно-кровожадного взгляда, который страшнее любых жмущих туфель, а иначе и голос выйдет из повиновения, и тогда - тогда придется, если не сегодня, то завтра обязательно, распрощаться с дорогой тетушкой.
- Тить, ты чего? Меня не подменили. Это я... - Виталик строил веселые гримасы, переминаясь с ноги на ногу. Оказалось, что стоять под любящим взглядом еще более неловко, чем принимать осязаемые доказательства того же чувства, поэтому ему ничего не оставалось, как шагнуть вперед и самому приложиться к этим дорогим губам и щекам. В одно знакомое ощущение - в миг извлекающее из небытия больше, нежели долгие подробные воспоминания, - слились запах неизменного крема, размытая белизна пористой кожи, влажная младенческая ее податливость.
Прежде чем развести приехавших племянников в разные стороны, женщины представили их одна другой. Сохраняя прежнюю дистанцию метров в пять, каждая как бы предлагала другой выразить нечто одобрительное в адрес чужого родственника. После непременного выяснения "кто на кого похож" было высказано много слов по поводу удивительного совпадения, в силу которого с нетерпением ожидавшиеся гости не только приехали в один день, но и, как выяснилось, летели одним самолетом, потом встретились по дороге и вот так неожиданно явились вместе. Племянники при этом молчали, понимая, что в этом представлении им отводится роль бессловесных объектов, назначение которых лишь побуждать двух женщин вести обоюдоприятный разговор. Полина Григорьевна крепко прижимала к себе одной рукой Виталика и сквозь поток радостных слов, игривых интонаций и радушных улыбок то и дело бросала на него мгновенные взгляды, полные прежнего ужаса и восторга неузнавания. Мария Афанасьевна не имела возможности обнять или прижать к себе Наташу и компенсировала это тем, что время от времени находила для своих беспокойных рук пристанище на безвольно висящих руках племянницы.
Виталик находился в знакомом и малоприятном положении - когда в качестве предмета доброжелательного внимания взрослых приходится соответствующими гримасами отслеживать их пустые, затертые слова, - но почти все искупалось тем, что "коллега по родству", та, чьи взгляды в этой ситуации способны были усугубить его положение до крайности, находилась в более плачевном состоянии, и неважно, что оно было несколько иного происхождения. Глядя на Наташу, кивающую головой, как заводная кукла, можно было заподозрить, что она ощутимо пьяна и пребывает в том дежурном состоянии, когда лишь дремлющая хмельная вежливость удерживает от того, чтобы послать всех к чертовой матери и завалиться спать. Но все обошлось. Тетушки благополучно завершили разговор и вместе с племянниками разошлись по своим половинам.
3
Затаив дыхание, он потянулся рукой к обнаженной груди и мягко вздымающемуся животу. Он уже ощущал под пальцами исходящее от них тепло. Еще мгновение, и он погрузит руку в эту дразнящую тайну. Но по глазам вдруг ударил слепящий свет. Все исчезло в розовой вспышке. Он дернулся головой в сторону, зажмурил глаза, а когда открыл, увидел распахнутое окно, затянутое марлей, и в нем - густой рой трепещущих листьев. Луч солнца, отыскавший между ними лазейку, прорезал полумрак комнаты, пятная подушку рядом с его головой.
Виталик броском перевернулся на другой бок, натянул простыню на голову и, как слепой котенок, из-под носа которого убрали миску, ткнулся в оборвавшийся сон. Но ничего не получилось. Чем крепче он сжимал веки, чем глубже вминал лицо в подушку, тем неумолимее продиводействующая сила выталкивала его в необратимо проясняющийся с каждым мгновением реальный мир. Он как будто пытался втиснуться в темную щель, а его оттуда кто-то грубо выпихивал прочь, на безжалостный свет. Прекрасное видение исчезло бесследно. А ведь он даже не успел рассмотреть ее лица - только смутный намек, который теперь так никогда и не раскроется. От обиды хотелось плакать.
Виталик откинул простыню и повернулся на спину. Со стены на него смотрели строгие лица: старуха в платке, старик с окладистой бородой, круглолицые девушки с косами, скуластый мужчина в пиджаке и рубашке с отложным воротничком. Пониже, в одной рамке, за стеклом в беспорядке теснились мелкие фотографии: женщины, прильнувшие друг к другу головами, девушка, скованно стоящая рядом с розовым кустом и белой вазой, бравый солдатик, ребенок в матросском костюмчике - нетрудно было сообразить, что эти фотографии значительно моложе тех, что висят над ними. В женских лицах Виталик уловил что-то общее, показавшееся ему знакомым...
Он рассеянно разглядывал фотографии, висящие на стене, а в груди у него медленно остывал теплый комок, оставшийся после прерванного сна. Тело, все еще во власти воображаемого движения, не желало двигаться наяву. Нестерпимо было жаль попусту уходящего тепла. Казалось, что он упускает последний шанс: больше не представится возможность его накопить и уж тем более не представится возможность его кому-то отдать. Если бы он запомнил хотя бы лицо, тогда ему удалось бы сохранить это улетучивающееся тепло - пусть на несколько часов, пусть на пару дней. Оно бы пало на это лицо, как зерно в землю, и продлилось - пусть в воображении, пусть в мечтах. Живое, конкретное лицо стало бы для него колыбелью, ловушкой, в которой бы оно обязательно задержалось на некоторый срок. А так - все проваливается в пустоту. Сколько раз так бывало...
Ну, конечно, вдруг сообразил Виталик, вчерашняя попутчица, племянница хозяйки, вместе с которой он приехал, - вот чье лицо напоминают ему эти женские портреты на стене. Круглолицая девушка с косой - это, конечно, хозяйка, а рядом - очень похожая на нее - наверное, ее сестра и, очень может быть, - мать этой странной Наташи. Неисключено, что и она сама запечатлена на одной из маленьких фотографий - на таком расстоянии их не разглядеть.
Виталик очень живо представил себе лицо Наташи, хотя после того, как тетки развели их вчера, он больше не видел ее. Это усталое отрешенное лицо - будто сошедшее к нему с пожелтевших портретов, - в котором он не находил не только красоты, но даже миловидности, непрошенно и грубо вдруг вторглось в то неуловимое и беспомощное, что, не находя опоры, истаивало сейчас у него в душе. Что это за женщина? Зачем она здесь? Сколько ей лет?..
- Ну что, граф, проснулся? - Над Виталиком возникло медногривое улыбающееся лицо с крупным мясистым носом, искрящимися глазами и тонкой лоснящейся кожей. Лицо придвинулось, и он ощутил крепкое влажное прикосновение к щеке и запах огуречной свежести. - Какое царское ложе тетка тебе приготовила? Самую широкую кровать у хозяйки выпросила.
На тетке был халат, надетый поверх длинной ночной рубашки. В руке она держала миску с яблоками и грушами. Виталик потянулся к ним.
- Нет, нет. У меня через пятнадцать минут завтрак готов...
Виталик жалобно заскулил и, резко дернувшись вверх, сел на постели; вскинув руки, потянулся и зевнул.
- Нет, я сойду с ума, - простонала тетка, с восхищением глядя на него. - Был хрупкий мальчик, и вдруг...
- Какое же "вдруг"? Два года прошло. - Виталик втянул живот, выпятил грудь и согнул руки в локтях, приняв позу атлета, демонстрирующего мускулатуру.
- Что такое для меня два года, кутик... Еще пара морщин, которых у меня и так миллион. Только глядя на тебя, можно понять, что это такое.
Сейчас тетка улыбалась, но вчера ей было не до смеха. Она никак не могла смириться с той метаморфозой, что произошла с ее племянником. Стоило ей на минуту отвернуться, а потом опять взглянуть на него, как глаза ее наполнялись ужасом, растворить который были способны только выступающие слезы.
И Виталик не узнавал своей тетки. Нет, внешне она почти не изменилась.Но вот вела себя совсем не так, как он ожидал. Она не обрушила на него безудержных ласк, к которым он заранее приготовился, не принялась мучить расспросами, на которые он настроился отвечать, не стала забавлять смешными историями, которые он всю дорогу с удовольствием предвкушал. Привыкший к повышенным, театральным тонам тетки, он не узнавал даже интонаций ее голоса. Ее молчаливость, сдержанность, задумчивость - несмотря на то, что они были далеки от крайних проявлений, свойственных иным людям, - заслуживали большего удивления, нежели повальное сумасшедшее веселье, охвати оно разом всех вокруг. Не встретив прежней тетки, он и сам не сумел перейти к привычной для себя манере отношений с ней, к той манере, которая всегда строилась на веселой игре и дурачествах.
- Тить, ну дай яблочко... - тоном попрошайки произнес Виталик и по-детски выставил перед собой ладошку.
- Все тебе, все тебе - только после завтрака. Умывайся - и к столу.
- Я лучше сбегаю искупаюсь.
- Какое купание? Завтрак на столе... - Тетка хотела еще что-то сказать, но, увидев, как Виталик, продолжая сидеть на кровати, потянулся за плавками, осеклась и двинулась к двери, на ходу добавив: - Только - одна нога здесь, другая там.
Виталик заметил, как вчера, когда они укладывались спать, тетка испытывала замешательство. Такого никогда не было. Когда он приезжал к ней, они всегда жили в одной комнате, он раздевался в ее присутствии, как делал это дома при матери, и она мало стеснялась его, разве что поворачивалась к нему спиной, когда надевала бюстгальтер. Вчера вечером тетка вышла из комнаты, когда он начал раздеваться, вернулась, когда он уже лежал в постели, потушила свет и сама раздевалась в темноте.
Виталик вышел на крыльцо. День опять обещал быть жарким. Безоблачное небо и неподвижный прозрачный воздух, полный утренней свежести, уже безропотно были готовы вновь вбирать в себя дневной зной. Виталик знал, что здесь всюду - и во дворе, и по поселку - можно разгуливать в одних плавках, но, испытывая пока еще естественную стесненность гостя, все-таки надел синие тренировочные штаны.
Он обогнул дом со стороны фасада, отделенного от улицы аккуратным палисадником с навесами из винограда, миновал тщательно подметенный дворик перед хозяйской половиной и прошел на задний двор, где открывалась непременная изнанка крестьянского хозяйства: пустой огород с сухими стеблями, ботвой и листьями на развороченных грядках, укрытые сетями загородки с курами и утками, полуразвалившийся сарай, низенький хлев, откуда доносилось хрюканье и тяжелое топотанье, штабель старых разнокалиберных досок, сваленные в кучу деревянные ящики, рваные сети, бесформенное тряпье, ржавые керогазы и прочий хлам. Около маленького домика в виде скворечника его встретила остервенелым лаем привязанная к дереву беспородная псина на коротеньких кривых лапах. Когда он открывал узкую дверь с пластмассовым изображением писающего карапуза и когда выходил обратно, ярая собачонка, натягивая веревку и вставая на задние лапы, едва не доставала до него.
Дорогу к морю Виталик уже знал. Вчера вечером они ходили с теткой купаться. Никогда раньше он не жил так близко к морю: метров пятьдесят по улице, еще столько же по узкому проходу между домами, и ты уже на высоком берегу, и под тобою - бескрайнее море. Дикий песчаный пляж тянулся вправо и влево насколько хватало глаз. Трудно было поверить, что эта роскошь никем не освоена и никому не принадлежит, - здесь не было ни пансионатов, ни баз отдыха, ни пионерских лагерей. По причине дальности горожане сюда не добирались, так что пляжем пользовались только жители поселка и те, кто снимал здесь дачи.
Сейчас, ранним утром, на всем огромном пространстве прибрежной полосы находилось всего несколько человек. Их одинокие фигуры маячили среди желтого песка на почтительном расстоянии друг от друга - никак не меньше ста метров. Спустившись к морю по тропинке, которая вилась среди чахлой травы продолжением узкого прохода между заборами, можно было не опасаться нарушить чье-нибудь утреннее уединение.
Весело улюлюкая, Виталик прихрамывая спустился с крутого берега и только внизу увидел длинную рыбачью лодку и рядом с ней - женщину в купальнике. Еще не разглядев ее лица, он догадался, кто это, и, прежде чем кивнуть ей, поскольку она повернулась в его сторону, успел мгновенно отметить про себя: "Кто бы мог подумать, что у нее такая фигура..." Это была Наташа. Она кивнула в ответ и опять обратила лицо к морю.
Несколько мгновений Виталик находился в замешательстве. Пройти мимо? - как будто неучтиво, все-таки они теперь как-никак знакомы и живут в одном доме, а это накладывает какие-то обязательства, особенно здесь, на пустынном берегу, где нет никого, кроме них двоих; подойти и расположиться рядом? - тоже неловко, ей это может быть неприятно, да и ему не очень-то хочется. После секундного колебания Виталик прошел так, что Наташа оказалась от него по другую сторону лодки. Он снял тренировочные, бросил их на борт лодки и, прежде чем двинуться к морю, спросил: "Вода теплая?" Наташа, не взглянув на него, тихонько засмеялась, потом как будто одернула себя и преувеличенно серьезно ответила: "Да, да, теплая". "Чокнутая какая-то," - подумал Виталик и заковылял к воде, досадуя на себя за то, что не прошел мимо этой женщины, до которой ему нет никакого дела, за то, что сунулся к ней с этим дурацким вопросом.
Наташа невольно залюбовалась крепкой, гибкой фигурой мальчишки. Хромота еще более подчеркивала юношескую грацию его тела. Он с ходу вошел в воду, нырнул и мощно поплыл баттерфляем. Приход парня отвлек Наташу и слегка изменил ход ее мыслей.
Зачем и они спешат принимать эту игру? - думала она, глядя, как над водой вспархивают загорелые руки, а следом - сомкнутые в рыбий хвост ноги. Почему с такой легкостью принимают это кабальное правило: делать и говорить не то, что хочешь, а то, что ждут от тебя другие? Было бы еще полбеды, если бы удавалось угадывать это желание других. А то ведь вся нелепость этого правила состоит в том, что желание других придумываешь сам. И в результате оказывается, что твои поступки и слова диктуются не желанием других, а собственным страхом перед этими другими, боязнью непонимания с их стороны. Не потому ли многие, в том числе и ее Владик, спешат перенести свои интересы в мир деловых отношений, что там, в стихии куцых конкретных страстей, без особых страхов удается находить совпадение своих и чужих желаний? Что ж, их можно было бы простить, если бы там действительно творились дела, а то ведь - делишки, вся эта дозволенная и не совсем дозволенная возня... И этот пацан, вернув природе выданные ему на время прелесть юного тела и обаяние чистой мордашки, скоро-скоро пустится в бессмысленные бега...
Несмотря на довольно мрачные мысли, настроение у Наташи было хорошее. Это было удивительно для нее самой, поскольку вчера вечером она почти уже решила, что утром соберет еще не до конца распакованные вещи и уедет. И виновата в том была не тетушка, а она сама. Она поняла, что не только не может, но не имеет права в таком состоянии жить среди чужих людей. (Никаких иллюзий относительно родственных отношений с тетей Машей Наташа никогда не питала.) Дома она может сорваться, накричать, наговорить глупостей, а потом, рассчитывая на любовь и понимание близких, заслужить прощение. Здесь же, рядом с тетушкой, ее дочерью и новым зятем, которые обязательно будут наезжать, рядом с живущими под одной с ней крышей дачниками - людьми, которым, разумеется, наплевать на ее, видите ли, кризисное состояние, - пути назад не будет, каждый срыв будет приближать ее к окончательному скандалу, после которого придется убираться вон. Чтобы не доводить до этого, она и решила, что завтра же под каким-нибудь предлогом уедет. Конечно, об этом можно было подумать и дома, но там - все заглушало стремление убежать, спрятаться, забыть.
Что касается тетушки, то она не делала ничего такого, что бы явилось для Наташи неожиданностью. Она не набросилась с ходу с расспросами, не полезла бесцеремонно в душу - после письма сестры, в котором та сообщила, что у дочери семейные неурядицы, у нее хватало на это такта. Она избрала иную тактику, изобличающую в ней старого опытного охотника, который решительности и напору предпочитает расчет и выдержку: тщательно обложить жертву со всех сторон, медленно смыкать круг и ждать, пока та, не выдержав измора, сама бросится в руки. Почуяв, что племянница после дороги явно не в себе, тетушка дала ей время очухаться, распаковать вещи, славно покормила ее, с великой благодарностью приняла от нее подарки и только потом, наметанным глазом определив, что дорожная усталость берет свое и грубый отпор исключен, приступила к осаде.
Тетушка подолгу кружила вокруг да около, уводила разговор как будто в сторону, потом опять приближалась, и вдруг оказывалось, что она ближе к цели, чем была до этого. При этом она ни на секунду не оставляла хозяйских забот, непрерывно что-то уносила и приносила, делая это таким образом, что маршрут ее перемещений периодически неминуемо проходил через то место, где находилась Наташа, куда бы та ни надумала пойти в пределах обширной усадьбы. Наташа отделывалась скупыми уклончивыми ответами, беспомощно пыталась переводить разговор на отвлеченные темы, но рано или поздно оказывалась в безвыходном положении. Говорить долго, а уж тем более о постороннем, она не могла, заткнуть рот тетушке или вообще не отвечать ей не позволяли уже принятые на себя обязанности гостьи, и врать было невыносимо, поэтому, чтобы получить хотя бы минуту передышки, Наташа вынуждена была время от времени бросать тетушке на съедение крупицы правды. Так раз за разом она, кажется, выложила все об обстоятельствах своей размолвки с мужем. Разумеется, тетушка ничего не узнала об истинных причинах разлада в семье племянницы - хотя, может быть, ее это и мало интересовало, - поскольку ничего вразумительного по этому поводу та не смогла бы сказать и в более доверительной исповеди.
Крохи искренности из уст племянницы тетушка оплачивала ворохами новостей из жизни своей дочери. Как ни мало внимательна была Наташа, она многое усвоила.
Ее двоюродная сестра, Зина, которая несколько лет назад развелась с мужем, человеком "вконец пропащим, только и знавшим, что на гитаре бренчать и водку пить", - тот работал в литейном цехе, однажды по пьяному делу поспорил с дружками, что "что-то там сделает с закрытыми глазами", в результате обжег лицо и повредил зрение, получил инвалидность и "еще пуще прилип к бутылке и гитаре", - после "всех мытарств и страданий", после смехотворных попыток разменять одну комнату в коммунальной квартире, в которой они "ютились" втроем, - в свое время ради получения новой квартиры решили завести второго ребенка, но, "слава богу, случился выкидыш", - после пьяных скандалов "бывшего муженька", уже здесь, в доме матери, куда перебралась Зина, она "наконец устроила свою судьбу", "вышла замуж за человека малопьющего, во всех отношениях положительного и с квартирой", "и ничего, что вдовец и много старше ее, зато голова на плечах, а не качан с дыркой, чтобы водку глотать и песни горланить". Новый зять работал заведующим складом в какой-то конторе, так что никаких проблем, связанных с "материально-техническим снабжением" - эти слова тетушка произнесла по слогам и с особенной улыбкой, дающей понять, что эта новая шутка вошла в их лексикон вместе с вступлением в их семью нового человека, - они теперь не знали. Кроме того у него были "золотые руки", в квартире - "сплошные самодельные антресоли и встроенные шкафы, и все пленкой под ситец оклеено", с рвением взялся он и за хозяйство тети Маши - что было очень кстати, поскольку она уже не могла управляться со всем, как раньше, - провел водопровод, забетонировал фундамент, починил печку, крышу, забор, этой весной все посадил, все лето копался в земле, "кое-что" на базар возил продавать.
Расхваливая на все лады нынешнюю жизнь дочери, не уставая повторять, какой зять заботливый муж и любящий отец - Зининого сына он "переписал на свою фамилию и души в нем не чает", - тетушка в какой-то момент сбилась с генеральной линии и вдруг вспомнила, как Зина приезжала к ней одна, "ревела, называла мужа вонючим кротом, говорила, что он засушит ее, как первую свою жену, и даже поминала добрым словом несчастного певуна-Петюху, бывшего муженька", но тут же спохватилась и заявила, что дочь "вечно всем недовольна и сама не знает, чего хочет". Точно так же между уверениями, что зять по отношению к ней чрезвычайно почтителен, тетушка неожиданно высказала опасение, что "он может все прибрать к рукам и вышвырнуть ее из дома".
Наташу совсем не интересовали семейные проблемы двоюродной сестры, но она готова была все это выслушивать и даже выражать сочувствие, лишь бы не говорить о себе. Но тетушка оставалась верна своей осадной тактике: доверительность с ее стороны была лишь маневром по заманиванию собеседника в ловушку ответных откровений, каждое пространное отступление она заканчивала вкрадчивым вопросом, устоять перед которым можно было только ценой нанесения ей чувствительной обиды. В тщетных попытках сбить тетушку с этой тактики Наташа доходила до того, что сама переходила в наступление. Так она поинтересовалась, как поживает тетушкин сосед, тот, что некогда имел в отношении нее определенные намерения, - свой вопрос она даже сопроводила подобающей улыбкой, призванной выразить точное соотношение серьезности и шуточности, содержащихся в нем. Тетушка отвечала охотно. Сосед, Тимофей Иванович, по-прежнему захаживает, но за этим уже ничего не стоит. Когда-то действительно делал предложение, но все никак не могли решиться, главным образом потому, что не знали, как объединить хозяйства, чтобы дети не обиделись, так время и прошло, а сейчас об этом грех и говорить. Короче говоря, вчерашний вечер закончился для Наташи тяжелой головной болью и решением завтра же бежать.
Сегодня она проснулась рано. В голове царила мутная неразбериха, никакой настоятельной потребности, никакого определенного желания она в себе не обнаруживала. Быстро собралась и пошла к морю. Здесь немного посидела, бездумно глядя в морскую даль, лениво озирая пустынный пляж, и вдруг почувствовала, что на душе у нее покой. Может быть, по абсолютным меркам это было преувеличение, но после того, что творилось с ней в последнее время, она имела право воспринимать это состояние именно так. Может быть, снизошедший покой был несколько туповат и имел чисто физиологическую природу, как то облегчение, которое испытывает больной после анестезирующего укола, - Наташу это мало заботило. Главное, исчезло внутреннее напряжение, словно ослабли натянутые нити и больше не грозят обрывом; то, к чему непрестанно возвращалась, как к зубной боли, что вызывало безудержные потоки слов, полные обвинений, оправданий, негодования и обращенные неведомо к кому, - все это потеряло остроту, отодвинулось, превратилось в объекты, которые при желании можно спокойно обсуждать с позиции стороннего наблюдателя.
Чего же стоят наши страдания, думала чуть погодя Наташа, если для того, чтобы их рассеять, надо убежать из дома, выйти на безлюдный берег, упереться взглядом в бескрайнюю водную гладь - и больше ничего. Сколько придуманного в нашей жизни. В какой гигантской запутанной сети отношений, обязательств, условностей мы барахтаемся. Этим величием оков можно было бы и утешиться, если бы не сознание, что каждому хватает всего лишь нескольких узелков, нескольких ниточек, чтобы быть повязанным намертво. С чего началось плетение этой сети? С желания сделать жизнь удобней и радостней или с желания убежать, запутаться в заботах и не помнить каждое мгновение о неизбежном конце?..
В этот момент и появился мальчишка, вместе с которым Наташа вчера приехала.
Сейчас, выйдя из воды, он шел к лодке. Мотал головой, разгребал пальцами мокрые волосы, руками стряхивал в тела воду. Вид держал независимый и демонстративно на нее не смотрел. Наташа улыбалась, глядя на него.
Виталик чувствовал в теле упоительную легкость и силу. Если бы не нога, он бы проплыл больше, а сейчас еще бы и пробежался. Какой-то малости не хватало для того, чтобы и настроение было прекрасным. Никак не удавалось уловить, в чем тут дело: виновата ли эта странная женщина, с которой изо дня в день теперь придется быть рядом, или не дающие покоя мысли о ребятах, которые сейчас живут где-то веселой, недоступной для него жизнью?
Виталик взял тренировочные и, не одеваясь, двинулся было к тропинке, но вдруг услышал женский голос:
- А ты здорово плаваешь... - Наташа произнесла это так, будто продолжила разговор, прерванный пять минут назад. Она сама была удивлена своей неожиданной интонацией.
Виталик насторожился, но ответил сразу.
- Я занимаюсь... У меня - первый разряд. Да вот нога...
- А что с ногой? - Наташа накинула халатик, взяла полотенце и тоже направилась к тропинке.
Они пошли рядом.
Пока поднимались, Наташа задала еще несколько вопросов, и получилось так, что Виталик, сам того не ожидая, достаточно подробно рассказал ей о стройотряде, о своем падении с крыши, о несостоявшейся поездке в колхоз. Он говорил охотно, но настороженность его не покидала. Он все время ожидал подвоха: вот-вот собеседница сделает какое-то язвительное замечание, громко рассмеется и, ускорив шаг, уйдет вперед. В голосе женщины как будто не было слышно никакой насмешки, но лица ее он не мог видеть полностью, поскольку они шли рядом, поэтому подозрения его до конца не рассеивались.
Наташа не очень вникала в то, что рассказывал ей парень. Ее больше занимал сам процесс общения с ним. Давненько у нее не было таких собеседников.
Ребят в этом возрасте она всегда наблюдала со стороны как существ другой породы: повадки их не до конца изучены, поэтому ожидать от них можно чего угодно. Опыт общения с ними ограничивался короткими столкновениями на улице и в транспорте; с ее стороны эти встречи обычно носили характер поучающих увещеваний, подкрепленных достойным выражением своего превосходства и права это делать, с их же стороны это представляло собой нагловато-улыбчивую демонстрацию независимости и презрения к тому, что ей кажется обязательным.
Сейчас у нее было такое ощущение, будто она играет со щенком - не с косолапым пушистым детенышем, который катается, как колобок, и ластится к первому встречному, и не с матерой взрослой собакой, которая знает себе цену и не позволяет чужаку никакой фамильярности, а с юным тревожным существом, переросшим одно состояние и не достигшим другого, которое с радостью пускается в игру, бегает и дурачится, но вдруг спохватывается, напряженно замирает и сурово озирается кругом: не уронило ли оно свое собачье достоинство? не решил ли кто-то, что перед ним несмышленый щенок? Наташе было забавно наблюдать за неровным биением мальчишеского настроения, тем более что тот не подозревал, что все достаточно очевидно. Голос его то поднимался до детской звонкости, то опускался до мужской глухоты, лицо то открывалось хитроватым прищуром глаз и мягкими округлостями, набегающими на скулах, то замыкалось сурово сжатыми губами и миндалевидными желваками, ходящими под загорелым румянцем щек. Говорить он начинал с увлечением, доходил до скороговорки, потом запинался, терял слова, становился косноязычным; резкие всплески жестикуляции сменялись скованностью и незнанием, куда деть руки. Он искал и никак не находил постоянного тона и выражения. Наташа получала удовольствие, наблюдая за его мучениями.
Они поднялись, прошли по заросшему рыжей кожистой травой лбу высокого берега и вступили в узкий проход между заборами. Во дворах уже во всю кипела жизнь. Голопузые дети тискали собак и гонялись за курами, мужчины таскали ведрами воду или поливали что-то из шлангов, женщины сновали между домом и летней кухней с кастрюльками в руках или развешивали уже спроворенные постирушки. Нетрудно было определить, кто среди них хозяева, а кто дачники. Первые были одеты с ног до головы и двигались медленно, с достоинством, вторые - прикрыты не более чем наполовину и все делали бегом.
Навстречу им, аккуратно ступая по штакетинам, шла лохматая серая кошка.
- Завидуешь, наверно, товарищам? - продолжала расспрашивать Наташа.
- Есть немного... Но еще не известно, кому больше повезло. Встретимся - сочтемся, - отвечал Виталик.
Настороженность как будто прошла, и он уже начинал думать, что вполне достойно исполняет роль собеседника. Но только когда наконец сам задал первый вопрос, - долго ли Наташа собирается здесь пробыть - и услышал в ответ, что она еще точно не знает, может быть, неделю, может быть, больше, в общем, сколько выдержит, он действительно воспрял духом и уже больше не искал в словах женщины подвоха.
Виталик потянулся к кошке, которая шла по забору. Та остановилась и замерла с поднятой в воздух лапой. Некоторое время она пребывала в раздумье, после чего прыгнула в протянутые руки. Виталик прижал ее к голой груди, погладил, она положила голову ему на плечо и зажмурила глаза.
Вопрос парня заставил Наташу задуматься о том, что было сегодня с утра для нее полной неопределенностью. Лишь отвечая ему, она уяснила для себя окончательно, что вчерашнее ее решение было проявлением паники и в гостях у тетушки она пробудет никак не меньше недели. Эта ясность позволила взглянуть на предполагаемые конфликты с родственниками со стоической иронией. Ей даже удалось с презрительным любопытством посмотреть на себя со стороны. Какое-то утонченное злорадство она испытала, вообразив, как некая издерганная интеллигентная дамочка, одолеваемая смутной неудовлетворенностью, бежавшая от мужа и возомнившая себя возвышенной страдалицей, попадает в котел чужих семейных дрязг. Еще больше в ней укрепилось ощущение, что она, словно из-под обстрела, убежала из опасной зоны, и теперь из какого-то укрытия наблюдает за той, что осталась на прежнем месте вместо нее. Она понимала, что это избавление временное, может быть, даже мнимое, что оно наверняка улетучится еще раньше, чем она вернется домой, и тем не менее не могла не испытывать сиюминутной радости человека, которому удалось на некоторое время отсрочить решение крайне тягостного вопроса.
Наблюдая за тем, как Виталик ласкает кошку, Наташа вдруг увидела, что у него совсем не мальчишеские руки - сильные, рельефные, с грубыми, широко расходящимися от запястий, лопатообразными ладонями. Она неожиданно поймала себя на мгновенном желании оказаться на месте этой кошки. "Совсем сдурела," - усмехнулась про себя Наташа и почесала загривок разомлевшей твари.
- У нас когда-то сиамская кошка была, - сказала Наташа, отняв руку, столкнувшуюся с рукой Виталика на кошачьей спине. - Отец у меня металлург - он ее Домной назвал. Она не то что своих соплеменниц, а собак дворовых гоняла - такая боевая была. Она меня от музыкальных пыток избавила... Однажды бросилась на моего учителя музыки и прокусила ему штанину. Я его вместе с музыкой терпеть не могла. От него тошнотворно вазилином пахло, и он страшно щелкал своими деревянными пальцами. После нападения Домны он к врачу побежал, на уколы долго ходил, потом позвонил и сообщил моей мамочке, что я бездарна и тратить на мое обучение деньги не стоит. Так, благодаря кошке и к моему великому удовольствию, мое музыкальное образование завершилось.
Свернув на улицу, они медленно пошли вдоль забора. От пыли, которую подняла только что проехавшая машина, их защищал тесный ряд алычевых деревьев. Земля под ними была густо усыпана маленькими матово-желтыми плодами с полупрозрачными янтарными бочками. Навстречу, понурив голову, устало трусил большой рыжий пес. Кошка у Виталика на руках встрепенулась, сильно толкнувшись, прыгнула на землю и, дунув назад, скрылась в проходе между домами. Погруженная в тяжкие думы собака, не обратив на нее никакого внимания, продолжала свой путь.
- Наглядный пример того, как надуманны многие наши страхи, - засмеялась Наташа.
- У нас так с физиком на первом курсе было, - увлеченно заговорил Виталик. - Нагнал он страху на всех на первой же лекции. Ростом под два метра, ручищи волосатые, брови сросшиеся и рык из груди львиный. А потом на экзамене выяснилось, что для него двойку поставить - все равно что человека действительно зарезать. Уж как он извинялся, как утешал, когда три балла ставил...
Виталик испытывал знакомое воодушевление. Грудь слегка распирало, слова теснились на языке, опережая мысль и мешая дыханию, перед глазами как будто что-то посверкивало. Такое всегда накатывало, когда возникало безотчетное желание понравиться, произвести впечатление на малознакомого человека, особенно если это была девушка. Было в знакомом состоянии и нечто новое. Если раньше в подобных обстоятельствах, видя перед собой сверстницу и безошибочно угадывая в ней, как в представительнице того же племени, что и он, знакомое ожидание, он позволял себе - или, может быть, вернее будет сказать: вынужден был - прибегать к открытому шутовству и нарочитой хвастливости, то сейчас, рядом с женщиной иного возраста и иной породы, испытывая неуверенность и теряясь в догадках относительно ее скрытых мыслей, он находил для себя единственно возможным сдержанность и достоинство, отчего - в этом-то и было все дело - неожиданно серьезным, задевающим его глубже, чем он привык, оказывалось его отношение к самому завязавшемуся разговору и к той, чьи симпатии он пытался завоевать.
- Девчонки от нас не отстают, - повинуясь Наташе, говорил уже о другом Виталик. - Но я бойких не люблю. Притяжения больше там, где больше отличия. - Хитроватая улыбка на его лице имела то новое свойство, что не позволяла собеседнице воспринимать его слова только как шутку.
- Но и несовпадений там больше, - с лукавой серьезностью говорила Наташа. - И больше ломается с обеих сторон, и больше шишек набивается там же. Вот что значит рассматривать один и тот же процесс на разных стадиях. Ты - на стадии притяжения, я - на стадии соприкосновения.
Наташа следовала прихоти человека, который, ради того чтобы отвлечься, забыть о неприятностях, забавляется с несмышленым существом, способным своей наивностью и непосредственностью лишить серьезности любую мучительную проблему. Каждый ее новый вопрос, каждая следующая реплика преследовали единственную цель: изменить ситуацию и посмотреть, как поведет себя в ней занятный мальчишка.
Но постепенно, незаметно для нее что-то изменилось. Она вдруг обнаружила, что ей интересна не только реакция мальчишки на ее выпады, но и то впечатление, которое она сама на него производит. Это уже совсем не соответствовало изначальной расстановке ролей, которую она себе вообразила. С удивлением она поймала себя на том, что вся подобралась, мобилизовалась в отчетливом стремлении произвести на юного собеседника определенное впечатление. И голос, и глаза, и улыбка как будто помимо ее воли начали выделывать что-то свое, что-то из того известного репертуара, который она давненько не пускала в ход и который сейчас казался до смешного неуместным.
Оправдание для себя она находила в том, что первым за рамки отведенной ему роли вышел парень. За время короткого разговора он успел преодолеть щенячий удел и теперь претендовал на большее. Как ни робки, как ни безгласны были происки его мужского интереса, Наташа улавливала их - это было что-то вроде легкого давления на грудь и на лицо, как если бы приходилось идти против едва засквозившего ветерка. Осваивался он на глазах, и временами ей казалось, что он даже помышляет о смене ролей, делая неуверенные попытки играть с ней самой, - эти поползновения она встречала со смешанным чувством умиления - держащегося на вере в прежнее распределение ролей, - и настороженности - диктуемой уже новой расстановкой сил.
- Чувствуется, у вас техническое образование.
- Да, я человек рациональный. Все поверяю алгеброй.
- Рациональная женщина... Такое трудно вообразить.
- Рациональному мужчине это не под силу.
- Да, я тоже технарь, но в школе, между прочим, стихи писал.
- Почему же бросил?
- Пропало вдохновение.
- Это надо понимать так, что исчезла муза или та, что выступала в ее роли?
- Это надо понимать так, что я оказался ненастоящим поэтом. Потому что настоящий поэт музу не теряет, а только меняет для нее вместилище. Даже среди ведьм он ее найдет.
- Однако... За этим слышится если не богатый поэтический, то немалый сердечный опыт.
- А разве опыт в этом деле связан только с возрастом?
- Нет, нет, разумеется, в первую очередь с объемом сердца. А во вторую - с его способностью как вместилища обновлять свое содержимое.
- Вот было бы любопытно, если бы этот объем можно было измерять как спирометрию легких.
- В таком случае я предпочла бы мужчину с маленьким сердцем, в которое втиснулась бы только я и ничего больше.
- Что же тогда самому мужчине останется, для себя? Кого же вы будете любить в этом случае, собственное вместилище?
- В идеале всякой женщине только это и нужно. Главное для нас не любить, а быть любимой.
- Незавидная доля.
- Как у кошек. А у вас - как у собак.
- Не очень удачная аналогия. Кошка и собака терпеть друг друга не могут...
- ...но неминуемо живут рядом. В этом все и дело. Между кошкой и собакой стоит человек, к которому они намертво привязаны с разных сторон, потому и вынуждены жить рядом. Между мужчиной и женщиной стоят природные и прочие, придуманные ими обоими отношения, к которым они привязаны и которые воспринимают с разных сторон. Потому также обречены жить рядом.
- Мрачная картина. Значит, любовь между мужчиной и женщиной такая же видимость, как добрые отношения между кошкой и собакой, демонстрируемые в цирке?
- Да, любовь - это дрессировщик. Пока ее кнут поднят, мужчина и женщина слепо живут в мире, когда же он опускается...
Их разговор вовремя прервался. Наташа едва сдерживала смех и в то же время со смущением чувствовала, что начинает говорить пошлости. С лица Виталика не сходила уверенная улыбка, но он с опаской думал, что еще несколько неожиданных слов и он покраснеет как стыдливый мальчишка.
Войдя в калитку, они прошли по дорожке до дома и здесь на полуслове разошлись, с тем выражением на лицах, какое бывает у людей, решивших обойти встретившееся на пути препятствие с разных сторон и уверенных, что через несколько секунд они опять окажутся рядом.
4
Послеполуденная жара разогнала людей по домам. Море не спасало. Стоило человеку выйти из воды, слегка обсохнуть, как он опять начинал угорать в парах собственного дымящегося тела и опять был готов брести по раскаленному песку к манящей волне. Спрятаться было негде - ни навесов, ни грибков, ни естественной тени на диком пляже не было, - вместе с потом солнце выпаривало из тела и силы, так что частые походы к воде - на ватных ногах, с болтающимися ненужными руками и дурной головой, будто наполненной густым раствором глицерина, - в конце концов становились больше пыткой, чем спасением.
Случайный прохожий не встретил бы сейчас в поселке ни одной живой души: ни человека, ни кошки, ни собаки, ни домашней птицы - все, способное двигаться, попряталось под крыши. Даже машины, которые в другое время изредка проезжали по грунтовой дороге, пролегающей через поселок, куда-то подевались в этот час. Тишина, висящая между вымершим поселком и пустынным небом, из которого солнце выдоило всю синь, гудела звоном цикад. Узорчатые плоскости беленых стен, выглядывающие из садовой зелени, ослепительно горели раскаленным добела металлом. Случайный заблудившийся ветерок сухим бумажным шорохом обнаруживал омертвевшую плоть листьев и травы. Двери и окна в домах были распахнуты - в прямоугольных проемах вяло шевелились легкие занавески, слегка приоткрывая сумрачные глубины комнат.
Виталик лежал на кровати поверх покрывала в одних трусах. Легкий сквознячок, тянущий из двери и надувающий марлю на окне, не достигал его ног. При малейшем движении прокаленное солнцем тело обнаруживало себя в приливах влажного жара, поэтому шевелиться следовало как можно меньше. Но выполнить это было трудно. Из-за несносных мух.
Подчиняясь непостижимому закону, подлые твари совершали в центре комнаты под лампой какой-то странный ритуал. Со строгой периодичностью они то собирались в жужжащий клубок, то, подобно брызгам, разлетались в разные стороны. Время от времени от роя отделялся десант и начинал атаковать ноги. Легкие подрагивания ни к чему не приводили: потревоженные мухи отлетали сантиметров на десять и тотчас пикировали обратно, как будто между их лапками и точкой на теле, где они сидели, протягивалась невидимая резиночка, которая, растягиваясь, заставляла возвращаться их точно на прежнее место. Взмахи полотенцем приводили лишь к тому, что старый десант присоединялся к рою под лампой, а ему на смену прилетал новый.
Напротив, на своей кровати лежала тетка. Оттуда доносилось ее тяжелое астматическое дыхание и шорох веера. Между ними стоял стол, поэтому Виталик мог видеть только ноги тетки. Как знакомы ему были очертания этих старческих ног: змеистый рисунок синих вен под тонкой полупрозрачной кожей на худых икрах; широкие расплющенные ступни; вывернутые чуть ли не поперек стопы большие пальцы с огромными выпирающими косточками, которые, кажется, разрывают натянувшуюся глянцевую кожу; вмятые друг в друга маленькие пальцы с матовыми бляшками мозолей и неизменный красный лак на ногтях.
Виталик вспомнил, как в детстве мыл тетке ноги. (Об этом он больше знал по рассказам самой тетки.) Уже тогда они у нее болели. Приходя домой, она всегда первым делом сбрасывала туфли и разражалась в их адрес страшными проклятиями. Каждая пара обуви, которая у нее заводилась, очень скоро заслуживала какого-то особого ругательного прозвища. Например, свои знаменитые белые босоножки с сеточкой тонких ремешков, прослужившие ей больше десяти лет, она называла "поцелуй крокодила", а единственные осенние туфли, которые могла носить, проходили у нее под именем "гвозди в печени". Питая стойкое отвращение ко всякой обуви, тетка вовсе не пыталась находить утешение в нежности к своим больным ногам - их она неизменно называла "кувалдами". Разувшись по приходу домой, походив босиком по холодному полу и прокляв только что сброшенные туфли вкупе со всей обувной промышленностью, она садилась на диван, закидывала ноги на придвинутый стул и, блаженно шевеля пальцами, начинала на чем свет стоит костить свои "кувалды". Единственной обувью, которая заслужила ее суровой ласки, были старые домашние тапочки с загнутыми задниками и остатками меховой опушки - их она называла "глиссерами".
По вечерам тетка часто парила ноги. Сидя на табуретке, она с кряхтением нагибалась к тазу, терла мозоли пемзой, срезала их лезвием, со стонами и оханьем разгибала затекшую спину и снова наклонялась. Желая облегчить страдания тетки, Виталик на корточках подсаживался к тазу и принимался мыть ей ноги. Она откидывала голову назад, закатывала глаза и начинала голосить во все горло, так что сбегались соседи. Между вскриками она с трудом выговаривала непослушным языком, что ладошки у него нежные как бархат и что большего блаженства на свете быть не может. Сдержанно принимая похвалу, раздающуюся со всех сторон, Виталик с серьезным видом сообщал собравшимся соседям, что готов помыть ноги каждому желающему. В ответ начинал звучать хор умиления и восторга, его гладили по голове и чмокали в щеки...
- Случайность - какой-то огрызок плавал в воде и с волной попал ей в рот... Она тоже хорошо плавала, но страшно подумать, что бы случилось, если бы рядом не оказалось этого дядьки... - Тетка пересказывала старую историю о том, как на ее глазах едва не утонула младшая сестра, мать Виталика. Вспоминалось это в назидание ему, поскольку своими дальними заплывами он доводил тетку чуть ли не до сердечного приступа.
- А с папой она в тот год познакомилась? - спросил Виталик, подчиняясь не только желанию увести разговор в сторону, но и еще чему-то, что пока лишь смутно угадывалось.
- Не-е-ет... Через года три-четыре. Она тогда уже институт заканчивала... - Появившаяся в голосе певучесть свидетельствовала о том, что тетка с легкостью переключается на совсем другие воспоминания.
- У нее никого до этого не было?
- Был. А как же...
- Кто?
- Чудный мальчик.
- Ее сокурсник?
- Да...
- На пару с ней трупы резал?
- Дурачок... Это был настоящий поэт: пушкинская шевелюра и блоковский нос... Я все удивлялась, как его в медицину занесло. Он мне объяснил - в память об отце, известном в нашем городе враче, которого репрессировали в начале пятидесятых. Не помню, писал ли он стихи... Но все в нем дышало искусством. Он и на Светку повлиял. Она до этого даже в театр ко мне раз в полгода ходила. И мама у него чудная была. Я как-то дома у них была, когда пыталась их помирить. Настоящая библейская Рахиль: огромные черные глаза слегка навыкате, точеный носик, темный пушок над верхней губой и седая прядь в волосах. Боря был у нее единственный сын, и после потери мужа, которого она безумно любила, она жила только ради него. Ссора сына с нашей Светкой ее мало беспокоила, может быть, даже радовала - ей страшно было подумать, что еще кто-то может заиметь права на ее дорогого Бореньку.
- А почему они поссорились? - Виталик слушал тетку с напряженным интересом. Он даже забыл о мухах, которые еще несколько минут назад, кажется, целиком поглощали его внимание, обрекая разморенную жарой фантазию на придумывание все новых и новых способов кровожадной расправы с ними. Ни о чем подобном тетка раньше не рассказывала. И родители никогда не посвящали его в такие воспоминания.
- Разве третьему дано разобраться в таком деле... - Тетка была уже вся там, в прошлом. Можно было не опасаться, что она вдруг спохватиться и начнет говорить о другом. - Он часто бывал у нас. Бывали и другие друзья Светы. Группа у них была дружная. Но всегда центром был он. Вокруг него непременно закручивался какой-нибудь интересный разговор, в который частенько попадала и я. Больше говорили об искусстве, но случалось - и о политике. Тогда как раз такое время было: все кругом никак не могли наговориться о том, о чем раньше нельзя было говорить. Боря вспоминал отца, клялся, что найдет человека, который оклеветал его. Как-то раз зашел разговор о национальном вопросе. Вот тут-то Светка и ляпнула что-то о маленьких народностях, о том, что все они страдают болезненным самомнением и манией величия, очень пекутся о своей обособленности, вместо того чтобы во избежание притеснений стремиться к слиянию с большими народами. Она помнила, что Боря еврей и, конечно, ее слова не были оговоркой. Уже не помню, как реагировал на это Боря, но, кажется, именно с этого дня началась их размолвка...
- Неужели такая чепуха могла стать причиной разрыва между людьми, которые...
- Могла. - Тетка поняла, какие слова не сумел выговорить Виталик. - Ты далек от этого, кутик. Мой первый муж был еврей, и я кое-что в этом смыслю... Но в их случае это была не причина, а лишь повод, которым Светка поспешила воспользоваться, чтобы разрешить свои сомнения... Борей все восхищались или, в крайнем случае, завидовали ему. Его ум покорял, его манеры очаровывали, его обаяние завораживало. Даже муж Антонины - они приезжали к нам летом, - этот замшелый антисемит, расплывался как блин, беседуя с Борей. О том, какой Боря необыкновенный, Светке твердили папа с мамой, я, ее подруги... Знаешь, бывает так: все кругом чем-то хором восхищаются, а ты опоздал и вынужден составлять себе мнение об этом позже других, и вот, вместо того чтобы присоединиться ко всем и вслед за другими восхититься, из упрямства, из чувства противоречия начинаешь крутить носом. Так и со Светкой, наверно, случилось. Получалось, что ей приходится принимать чужие советы, а для нее это - нож в сердце. Девчонка она была своенравная и язва порядочная. Тебе в это трудно поверить, сейчас-то она совсем другая. Кто знает, может быть, в этом заслуга Бори... Да, так вот с самого начала, как только они познакомились, она вела себя как лошадка на аркане. Брыкалась, характер демонстрировала, то и дело, особенно на людях, норовила лягнуть Борю, любое его слово в штыки встречала. А он только улыбался и смотрел на нее любящими глазами. Перед этим нельзя было устоять. Боже мой! Как восхитительно он ее любил! Такое не повторяется. Я тогда зоркая была: только что драматически оборвалось мое второе короткое замужество...
- Что же, мама ничего не чувствовала? А говорят, что для женщины главное не любить, а быть любимой.
- Откуда ты это взял?
- Да так... Слышал.
- Любовь близкого человека, так же как и его талант, - это как тяжесть, которую постоянно приходиться носить на себе. Только если сам любишь, эта тяжесть становится невесомой. А так, поди попробуй, потаскай эту ношу... Светка только когда сбросила ее, когда потеряла, поняла, что не может без нее. Много лет спустя я ее пытала - она молчит. Да я-то знаю... Думаю, своего первенца, твоего старшего брата, она не случайно так назвала... Конечно, нужна была взрослая выдержка и хладнокровие, чтобы понять Борину мать. Можно себе представить, как та встретила Светку. Кто она была для нее? Шикса, которая хочет отнять у нее обожаемого сына... Если бы судьба предоставила ей время для раздумья. Но... Нет, нет, я не хочу ничего плохого сказать о твоем отце! Боже упаси! Это честнейший и достойнейший человек. Светочка с ним очень счастлива... Но тогда, после Бори, скажу тебе честно, кутик, Николай мне не понравился. Он появился сразу же, в то лето, когда они поссорились с Борей, будто в упрек, будто в противовес ему. Он приехал в наш город на практику. Я даже не помню, как они познакомились. Сразу было видно, что это - физик. Уверенный, сильный и красивый, как американский герой. Говорил мало, но каждое слово ронял как гирю. Смотрел так, будто на ладони взвешивал. Казалось, никакие сомнения ему не ведомы: задумает - сделает, поставит цель - достигнет. Только успевай уступать ему дорогу. Сейчас он тоже совсем другой... Как локомотив, который загнали на запасный путь... Ой, кутик, не слушай меня, старую дуру... Честнейший и достойнейший человек, честнейший и достойнейший... Вот. А тогда... тогда я просто от неожиданности перепугалась. И побежала к Боре. Я хотела во что бы то ни стало помирить их со Светкой. Невозможно было смириться с мыслью, что такой человек, такая любовь пройдет мимо нее. Смотри, не проговорись дома. Папа об этом ничего не знает... Я говорила с Бориной мамой, с ним. Он, солнышко, сказал, что ему нечего прощать Светику. А она... Она уже закусила удила и неслась в другой скачке. И ни о каком примирении не хотела слышать... Но на этот раз ей недолго довелось свой норов показывать. У нового укротителя оказалась твердая хватка. Он быстро обломал ей рога. Хотя, может быть, ему это удалось только потому, что они у нее уже изрядно притупились... Ты чего смеешься?
- У тебя лошадь с рогами получилась.
- Какая лошадь?
- Ну, ты же говорила, что мама была лошадкой...
- Да, что-то я разболталась не в меру. Всыпят мне твои родители по первое число. Смотри, не выдавай тетку... Что теперь вспоминать. Главное - они у тебя прекрасные люди.
- А где сейчас Боря? Ты с ним встречалась потом? А мама?..
- Все, все, вечер воспоминаний закончен. - Тетка села на постели и энергично заработала веером. - Чего это мы с тобой вдруг в эти сферы залетели? - На лбу и над верхней губой у нее собрались бисеринки пота. Морщинистая шея с шрамом в виде ямки - будто кто-то ткнул пальцем и навсегда оставил след - покраснела и судорожно вздрагивала, как опавший шатер на ветру.
- Потому что крылья выросли, - дурашливо возвысил голос Виталик. Жаль, но ничего уже нельзя сделать. Своим необдуманным замечанием о "рогатой лошади" он спугнул тетку и все испортил. Она окончательно "всплыла из глубин прошлого", и теперь надо ждать другого подходящего момента, чтобы заставить ее вернуться к этой теме и выведать то, о чем она еще не рассказала.
- Что такое? - Веер замер в руке тетки. В ее удивленном взгляде прорывались прежние восторг и ужас, что не давали ей покоя в день приезда племянника, но сейчас к ним уже примешивалось обычное ироническое любопытство, какое взрослые привычно испытывают к подробностям интимной жизни юных. - Боже мой, я все время забываю, что ты уже совсем взрослый... У тебя, наверно, уже есть девушка?
- У меня их полно, - прибегнул к испытанному маневру Виталик. Отшучиваясь в таких случаях, можно не только сохранить в тайне прискорбную правду, но и подтолкнуть вопрошающего к приятным для себя подозрениям, продиктованным его короткой памятью и нынешним невозмутимым опытом. - Хоть очередь устанавливай, - и тут же, почувствовав, что переборщил, добавил: - Но главная среди них - ты.
- Дурачок... - сказала тетка, улыбаясь и укоризненно качая головой. - В этой очереди тетка окажется последней. - Она встала и, прежде чем выйти из комнаты, подошла и поцеловала его в лоб.
Тюлевая занавеска на двери запахнулась за теткой, и Виталик очутился один на один с тем, к чему без конца возвращался сегодня. Оказывается, он не переставал думать об этом и тогда, когда с жадностью слушал тетку, и, если говорить честно, именно эти мысли подогревали его интерес к теткиному рассказу, который он слышал впервые. Особенно очевидным это стало в тот момент, когда обнаружилась забавная перекличка цирковых образов - "укротитель" и "дрессировщик", - прозвучавших сейчас в словах тетки и во вчерашнем разговоре...
После вчерашнего утреннего разговора, так неожиданно завязавшегося, Виталику не пришлось больше говорить с Наташей. Днем, когда был на пляже с теткой, он видел ее - она долго плавала, а выйдя из воды, сразу ушла. Он сделал так, чтобы попасть ей на глаза: они улыбнулись друг другу как люди, которые условились между собой о чем-то неопределенном, чему еще не пришло время, - и все. Во второй половине дня, когда жара немного спала, она куда-то ушла и вернулась уже вечером, когда они - он, тетка и хозяйка - сидели в самом уютном уголке двора: там под навесом, между двумя старыми акациями, стояли стол и две скамейки, а рядом, под разросшимся кустом сирени, упираясь продырявленной спинкой в стену небольшого каменного строения, служащего, очевидно, кладовой, стоял диван-инвалид, который, судя по его виду, был выставлен из дому очень давно, - можно предположить, что по традиции, поддерживаемой хозяйкой, это было место ежедневных вечерних сборов всех обитателей дома. Наташа присоединилась к ним. Вид у нее был усталый, говорила она рассеянно, как человек, с трудом коротающий время до сна. Выяснилось, что она осматривала окрестности: была на лимане, едва не заблудилась в прибрежных зарослях камыша, потом вышла к морю, отыскала какую-то укромную бухточку, закрытую с двух сторон выступающими в воду скалами. Разговор у них как-то не клеился: пустяковые замечания хозяйки, прерываемые всплесками теткиного темперамента, были такими же бессвязными и случайными, как шум в кронах старых акаций от порывов ветра с моря. Когда расходились, уже в полной темноте, Наташа, как показалось Виталику, обращаясь только к нему, сказала: "Лучший отдых - это скука". Он был задет, как будто вина за скуку возлагалась на него.
Сегодня рано утром он спешил к морю со смутными надеждами, которые продолжали опять какой-то чувственный сон, коварно оборвавшийся на самом сокровенном и не оставивший после себя ничего, кроме болезненно остывающего комка в груди. Но Наташи на пляже не было. Проплыв с досады километра полтора и нисколько не устав, он вернулся домой. Увидел он ее лишь днем, когда, изнывая от жары, лежал на песке рядом с теткой, прячущейся в куцей тени пляжного зонтика, - Наташа опять приходила только для того, чтобы искупаться. Потом он видел ее, когда в одних плавках шел на задний двор, - опять улыбки, прячущие неловкость и намекающие на какую-то тайную договоренность.
- Кутик, сходи за хлебом. - В комнату вошла тетка. Тюлевая занавеска, потянувшаяся за ней, на секунду превратилась в шлейф ее яркого халата. - У нас на ужин ни кусочка нет. И хозяйке надо отдать полбуханки.
Виталик рывком вскинулся с кровати, подскочил к тетке, обхватил ее, прижался щекой к ее щеке и, напевая страстный мотив, повел по комнате в ритме танго.
Янтарно-зеленая плоть сливы разламывалась податливо, как будто пальцы помогали налитому упругому плоду совершить то, что он сам натужно пытался сделать, сухая косточка сама выскакивала из матового ложа и со стуком падала в кастрюлю, костяшкой счетов отсчитывая нескончаемую череду себе подобных.
От долгого сиденья на низкой скамеечке затекли ноги, но Наташа не меняла позы. В этой внешней неизменности - двигались лишь руки, машинально, сами по себе, - был залог того, что не нарушится тихое сосредоточенное движение, которое происходило внутри нее. Во всяком случае, малейшие перемещения собственного тела оказывали на него большее влияние, нежели речи тетушки, которая сидела рядом на стуле и занималась тем же самым. Разломленные сливы, попеременно летящие из рук Наташи и ее тетушки, беспорядочно падали в большой эмалированный таз - так же беспорядочно складывался неторопливый разговор между ними.
- Твоя мать, наверно, помнит то сливовое варенье в эвакуации... - говорила тетя Маша. - Где-то в колхозном саду с подружками надрала полный подол. Она шустрая была... Федор Терентьевич, муж мой, его тогда еще не призвали, сахару достал. На вес золота был... А и вправду: как его забрали, мы все золотишко, что от мамы осталось, она весной умерла, сережки, колечки, все спустили... Да, так сахару не хватило. Хозяйке пришлось дать, а то совсем заела, боялись, что донесет на нас. А к самой какой-то дезертир ходил... Кислое получилось варенье. Но всю зиму лакомились, по ложечке к чаю...
- У матери на балконе полный шкаф банок. Даже с нашей помощью не успевает за зиму съедать, - сказала Наташа, продолжая думать о своем.
Зачем ему все это надо, задавала она себе вопрос. Приходит домой измотанный, тапки разные надевает, на диване перед телевизором засыпает, да еще эти деловые звонки. И ради чего все? Даже если бы он ничего не рассказывал о своей работе, она бы не терялась в догадках, поскольку работала в такой же конторе: назначения, снятия, премии, жалобы, комиссии, проверки, загранкомандировки... Кем бы он стал, если бы его забросило в другую жизнь? Революционером-подпольщиком, борющимся против зловещей диктатуры, рискующим жизнью, распространяющим прокламации, или интендантом колониальных войск, сыто устроившимся в тылу?
- А лекарства этого тогда было не достать, - говорила тетя Маша. - Все бросила, помчалась в Москву. Первый раз к вам приехала, тебе тогда года три было. Зинке на год больше - тоже хворала без конца. Дмитрий Петрович уже большим человеком был, за границу ездил. А кто тогда по заграницам разъезжал?.. Это сейчас любая официантка может... Достал он это лекарство. Век ему благодарна буду. И консультацию у профессора на следующий год устроил. Да что толку. У нас в городе тоже хороший врач был, еврей, - Тимофей Иванович, когда завхозом в больнице работал, устроил нас к нему, - он Федю часто смотрел... А потом вдруг исчез, говорили, он нарочно людей неправильно лечил, чтобы они умирали. Федя этому не верил, хоть ему и совсем худо стало... Кого уж тут винить, кроме войны. Как застудил почки на фронте, так эта хвороба его и не отпускала до самой смерти. А всего сорок четыре годочка ему было, когда помер...
- Я дядю Федю помню, - сказала Наташа. - Большой такой, с черными усами...
Все становилось до обидного ясно, когда она начинала сравнивать Владика с отцом. Между ними была такая же разница, как между двумя рыбаками, один из которых ловит для того, чтобы добыть пропитание близким и себе, а другой - для того, чтобы все пойманное использовать в качестве наживки для ловли еще более крупной рыбы... Сколько их, карабкающихся, снующих, спешащих... И весь ужас в том, что вся эта их подвижность и энергичность вовсе не оттого, что им предоставлено огромное пространство для поиска, а как раз наоборот: в их распоряжении минимум разрешенных направлений и каждое подобно узкому лазу, пробираясь по которому никак нельзя сохранить свою кожу в целости. Без охотничьего рысканья человеку - во всяком случае, мужчина - не может жить, природа гонит его исполнять собственное предназначение, вот им и приходится, оставляя куски своего мяса на стенах, продираться по тесным и душным ходам игрушечного лабиринта, в который их загнали. А вытолкни их на простор, на высокое место, откуда открывается вид во все стороны, с недоступными вершинами, глубокими ущельями, непроходимыми лесами и бурными реками, и они растеряются, задохнуться от бесчисленных истинных возможностей, и, может быть, тогда некоторые из них остановятся на том, что с увлечением примутся искать какую-нибудь чепуху под ногами... А как же быть с отцом? В его время было еще меньше дозволенных путей и к тому же еще более узких. Как же он умудрился сохранить себя? Каким лекарством исцелял свои раны?..
- Они же с Зинкой еще в школе вместе учились, - говорила тетя Маша. - Бандит был - на весь поселок знаменитый. Дрался, стекла бил, вишни обдирал. А Зинка моя с ним бегала, вроде подруги атамана. Как я ее ни трясла, ничего не помогало. Однажды учительнице, которая про них с Зинкой что-то сказала, дохлую кошку в колодец бросил - люди потравились, чуть в колонию не угодил. Потом в музыку ударился. Летом с дружками в совхозе работал - я их устроила, я тогда бригадиром была, думала, толк будет, а они этих крашенных досок со струнами накупили, которые как утюги включаются, и давай греметь. К школе и к клубу их и близко не подпускали - они в мастерских, где чей-то отец работал, по вечерам собирались, там свой кошачий гвалт и разводили. Зинка моя у них солисткой была. Умора... Пели, пели, а потом вдруг здрасьте-пожалуйста - Зинка моя на четвертом месяце. Мамочка родная... А на носу экзамены на аттестат. Я ее к врачу потащила - поздно, готовь пеленки. Господи, сколько я тогда горя и стыда натерпелась... Да ничего не поделаешь, после экзаменов потихоньку свадьбу сыграли - у нее уже живот, никаким платьем не скроешь. Он еще, поганец, хотел, чтобы она фату надела, которую он ей купил. А ко всем бедам я еще с его родителями на ножах была - я его отца под штраф подвела за рыбу. Вот такая каша. Свадьба была - что похороны... А осенью как раз: ему на призывной пункт, а ей в роддом. Как же она ревела, будто на фронт его провожала, а сама одна в пустыне оставалась. Разве мог после этого ребенок здоровый родиться... Петька его так и не увидел - он до годика не дожил. У Зинки молоко пропало, она прикармливать стала - у ребеночка какое-то отравление произошло...
- Бедная Зина, - сказала Наташа, - сколько ей пережить пришлось.
Как сейчас ясно, что они совсем чужие люди. Они как две лошади, которые после рабочего дня вынужденно встречаются в общем стойле. Какое коварство, оправдывать это тем, что дома их ждет ребенок, которому нужна их общая любовь и забота. Последнее время их соединяла только постель - эти ужасающие свим однообразием и регулярностью ночные ритуалы, эти минуты ослепления в обмен на долгое и стойкое отвращение. Но и этому, кажется, пришел конец. Уже больше двух месяцев она не делила с мужем постели и не испытывала по этому поводу никаких неудобств... А дочь она сумеет воспитать одна. Слава Богу, что три года назад она вовремя одумалась и не допустила рождения второго ребенка.
- Кем он только не был после армии, - говорила тетя Маша. - Отовсюду выгоняли, или сам едва ноги уносил. И все одна песня у него была: "Скучно мне..." А сам приключения находил где угодно... Когда на трикотажной фабрике шофером работал, чуть в уголовное дело не попал. Нравилось ему в дальние рейсы ездить, жизнь смотреть. Вот и досмотрелся. Как-то к себе в кузов заглянул, а там вместо товара, что в накладной записан, порошок какой-то. Смекнул, что дело нечистое, и по-быстрому уволился. А через месяц ему повестка из милиции... В самый раз - Зинка тогда вот-вот родить должна была... В какой-то там артели, куда он ездил, пожар случился, жуликов накрыли, ну и его со всеми вместе потянули. Слава Богу, выпутался - Зинка едва до беды себя не довела. Так он, герой, потом перед нами выхвалялся: будто, когда в последний рейс ездил, специально порошки перепутал и в ту артель не то, что надо, завез, оттого у них и пожар произошел. Болтун. Ему бы на этом успокоиться. Так нет, его дальше понесло. Устроился шофером в экскурсионное бюро. Поначалу тоже нравилось - новые места, люди все время разные. А потом заскучал. И до того доскучался, что опять чуть в тюрьму не угодил... Был у него маршрут: "По местам боевой славы", музеи там и памятники всякие, так он вместо этого завез людей на какой-то перевал, где будто бы пушки и еще чего-то после войны осталось. А там застряли, и до темноты выбраться не смогли. Ночью снег пошел, люди поморозились - по-летнему все были одеты - Петьку чуть до смерти не пришибли, когда он в утешение людям о солдатах стал говорить, которые в войну там холода терпели. После этого его, конечно, с работы выгнали и прав лишили. Но ему, пропащему человеку, и этого было мало... Дружок устроил его рабочим в театр. Рад был радешенек. Ну как же, к искусству поближе - он же в музыканты все мечтал податься, в армии в самодеятельности участвовал, все вспоминал об этом... И театр ему боком вышел. По его вине на спектакле декорации повалились, актер, который там по лестницам скакал, чуть не расшибся. А он потом, когда его выгнали, рассказывал всем, что специально все подстроил, чтобы эту муру больше не показывали. После этого пошло-поехало. До самого безобразного состояния дошел. Пить стал как последний забулдыга... Придет домой - едва на ногах держится, и давай над гитарой рыдать. Сколько Зинка с ним натерпелась. Доигрался до того, что инвалидом стал. А все потому, что "скучно", дурную энергию девать некуда... Сейчас в горсаду, механиком на аттракционах работает.
- Закономерный итог жизненных исканий, - сказала Наташа, мельком отмечая, что сбивается с выбранного тона. - Он нашел неиссякаемый источник радости.
Она попыталась вспомнить лицо мужа. Оно медленно собралось из отдельных черт и проявилось, как отражение в успокоившейся воде, но тут же - будто щелкнул проектор - сменилось другим лицом. Следующая попытка закончилась точно так же. Не имело смысла себя обманывать: это непрошенно врезающееся лицо принадлежало мальчишке-дачнику. Какая нелепость... Хотя, если говорить честно, вчерашняя встреча с ним и разговор заставили ее ощутить в себе явные признаки знакомой внутренней мобилизации, когда все настраивается на то, чтобы привлекать, нравиться и, переходя в наступление, покорять. И его очаровательное смущение, конечно же, пробудило в ней то, что, наверное, сидит в каждой зрелой женщине и что она всегда про себя называет "азартом соблазнения семинариста"... Ах, как жаль, что он еще совсем ребенок!.. Ах, как хочется опять вскочить на карусель, с которой давно спрыгнула, опять нестись в бездумном кружении, чтобы тебя видели, чтобы тобой любовались, чтобы тебя любили!..
- А что я в жизни видела? - говорила тетя Маша. - Ишачила как проклятая - все ради них... Когда Федя помер, я же еще совсем молодая баба была - чуть больше, чем вам с Зинкой сейчас. А так и не нашла человека. Сватались, да я все не решалась: то из-за Зинки, то из-за дома. Поначалу гордая была, выбирала, хотела, чтобы сердце легло... Когда меня только бригадиром поставили, приезжал к нам из города фининспектор. Я вокруг него крутилась, бумаги ему показывала, а он вдруг, здрасьте-пожалуйста, - предложение... Я растерялась - ни да ни нет сказать не могу. Мужик на вид как будто положительный и не какой-нибудь там контуженный, только вот носом часто шмыгал. Я его в дом пригласила. Пришел с цветами - сразу видно, городской, наши-то цветов не дарят, у всех полные сады, - Зинке конфеты принес, она тогда уже в школу ходила. Я разлетелась: пирогов напекла, стол накрыла. Сели, поговорили, все по-доброму, по-хорошему. Попил он, значит, чаю, упарился, видно, и достает из штанов платок носовой - ну не совру, с наволочку размером, и, как сейчас помню, розовый такой, в клеточку, - расправил его так аккуратно на чистом месте, прицелился носом, глаза прикрыл да как дунет. Потом внимательно посмотрел, что из этого получилось, переложил пару раз это местечко, будто монетку какую прятал, и еще раз. Ой, мамочка родная! Как подумала, что платки эти придется мне стирать, так все на свои места и встало. На этом сватовство и кончилось... Да... А через десять лет пожалела. И контуженному и сморкатому была бы рада, да не было никого... Баба за мужа как за дитя свое должна держаться, какое ни есть, а твое. И зубами, и когтями, если надо. Потому что не дай Бог одной остаться. Страшно это. Волком выть по ночам хотелось. А уж самой, своими руками отрывать, коли он непьющий и нескандальный, - совсем грех. Второй раз на то же место ой как трудно приживается... Вон моя дачница - попрыгунья. Троих поменяла и с чем осталась?.. Теперь только и радости, что на старости лет ногти красить да волосы.
- У каждого свое, тетя Маша, - сказала Наташа. - У каждого свое.
А что она знает о них, об этом веселом мотыльковом племени? Глядя на их милые юные лица, так легко поддаться умилению. Думать о чистоте, наивности, неискушенности, завидовать их беззаботности, шумному единению, отгороженности от пошлой суеты будней, видеть в них чудные нетронутые копилки, в которых еще в целости хранится то, что не сбылось у тебя, что бесследно улетучилось или обернулось злым разочарованием, и верить в то, что их это не постигнет. И как легко думать по-другому, сталкиваясь с ними лицом к лицу где-гибудь на улице или прислушиваясь к их разговору в транспорте, когда они стоят за спиной. Как они отчаянно глупы, как агрессивны в своем стремлении охранять собственную обособленность и мнимую независимость, как все в них отраженно, как старо и уже безнадежно испорчено то, что они полагают в себе новым и оригинальным, и как все они обречены пройти тот же путь, быть может, еще более нелепый и бессмысленный. Какой же он?..
Она, он, их тетушки - какой любопытный букет. Три разных породы, три поколения. Одно - долготерпимое, смиренное, битое, привыкшее, даже сомневаясь, принимать на веру, даже лишаясь, довольствоваться своей долей, даже набивая шишки, соглашаться со строгостью и неизбывно сохраняющее надежду на благоприятный исход. Второе - строптивое, вкусившее ослабленной узды, с ужасом оглянувшееся назад, привыкшее не верить при малейшем сомнении, сетовать при малейшем лишении, возмущаться притеснением при малейшем ушибе и безвозвратно теряющее надежду на благоприятный исход. И третье - порхающее, отпущенное, отлученное от жизни, привыкшее не верить, не испытывая никаких сомнений, сетовать, не чувствуя никаких лишений, возмущаться, не ощущая никаких ушибов, и глубоко чуждое мыслей о каком-либо исходе...
- Ну, пожалуй, хватит, - сказала тетя Маша и положила руки на колени. - Из оставшегося компот сварим.
Разломленные сливы на две трети заполняли эмалированный таз, косточки горкой возвышались над краем кастрюли. Наташа встала, с трудом разогнув затекшие ноги, и будто уронила легкий покров, который надежно хранил ее от постороннего вмешательства. Теперь для защиты надо было спешно искать новое занятие.
5
День клонился к вечеру. Небо задернулось молочной пеленой. Дневная жара сменилась прохладой. Как будто зарвавшееся лето, устав доказывать свое превосходство, делало передышку, давая осени шанс заявить о своих законных правах. Порывистый ветер в сторону моря шумел в кронах акаций. В воздухе витал сладкий запах варенья. Наверстывая упущенное, по двору носился отпущенный Мухтарчик. Вид редких прохожих за забором лишний раз напоминал о поспешной готовности человека принимать перемены к худшему, в том числе и погоды - на людях были уже шерстяные кофты и пиджаки.
Виталик сидел под навесом, облокотившись на стол и положив голову на руки. Напротив сидела тетка, перед ней лежала книга с очками на раскрытой странице - она, кажется, так и не прочла ни строчки после ужина. В трех шагах от них, под кустом сирени, на полуразвалившемся диване сидела хозяйка с вязаньем - на котором за последний час не прибавилось ни одной петли, - а рядом с ней, на табуретке, поддерживая руками большой живот, сидел сосед, Тимофей Иванович. Пожилые люди говорили в неторопливом и чуть рассеянном вечернем ритме, сменяя один другого и мало заботясь о преемственности затрагиваемых тем. Виталик слушал их и лишь изредка, когда неуправляемый разговор случайно касался его личности, подавал голос.
- Разгильдяйный народ, - говорил Тимофей Иванович о дачниках. - Думают, на необитаемый остров приехали, к дикарям. А сами и есть настоящие дикари. Белье так изгваздают, что в пору на половые тряпки пускать. А в уборную войти нельзя - хлев. Вещь какую-нибудь сломают или разобьют, так нет чтобы признаться, я бы, может, и простил, - спрячут где-нибудь под кроватью или потихоньку на помойку снесут.
Мохнатые, как две старые мочалки, брови Тимофея Ивановича ходуном ходили над маленькими неподвижными глазами - на фоне почти лысого черепа казалось, что они у него искусственные и усилием лобовых мышц он пытается отклеить и сбросить их. Во всяком случае, своей подвижностью они намного превосходили губы, которые едва шевелились, выпуская изо рта свистящие неразборчивые звуки. Остальная часть его лица пребывала в совершенной неподвижности, будто была высечена из ноздреватой пемзы, - следствие, по всей видимости, недавнего инсульта, о котором упоминала Мария Афанасьевна. Также со слов хозяйки Виталик знал, что Тимофей Иванович - старый вдовец, живет один в большом доме, весь сезон пускает дачников, иногда до двадцати человек, сам же ютится в маленьком сарайчике, куда едва помещается раскладушка. До недавнего времени управлялся по хозяйству сам, но после удара уже не справляется, для стирки белья и работ на огороде стал подряжать отдыхающих, сбавляя им за это плату, - так что летом у него настоящая коммуна. Зарабатывает он на дачниках немало и пенсию хорошую как инвалид войны получает, но себе во всем отказывает - "лишней рубашки не купит", - все копит для сына, который служит где-то на Дальнем Востоке и приезжает к нему редко.
- У меня в прошлом году парочка жила, - как школьница, смущенно хихикнула Мария Афанасьевна. - Вот концерты закатывали. Как-то уж совсем по-страшному разошлись, я перепугалась, заскочила к ним - а они по мордасам друг друга лупцуют: то она его хватанет, то он ее. Это она его ревновала так. У меня тогда две девчонки молоденькие жили - вертихвостки, оторви и брось. Ну, вот он и заходил вокруг них петушком - при жене-то...
В присутствии соседа Мария Афанасьевна говорила как-то по-особенному, не так, как обычно. В голосе ее звучала какая-то девчоночья трель, губы то и дело складывались бантиком, а глаза опускались долу. Взглядывая на Тимофея Ивановича, она морщилась в кроткой улыбке, будто затруднялась ответить на какой-то его вопрос. Когда же смотрела в сторону своих дачников, то могло показаться, что она стыдливо просит у них за что-то прощения. Потешаясь про себя, Виталик дорисовывал эту смешную картину: под тяжелым неподвижным взглядом лысого толстяка, восседающего на обшарпанной табуретке, пожилая женщина на ветхом диване закрывает концом платка, как веером, нижнюю половину лица и начинает кокетливо играть глазами. От тетки он слышал, что между этими стариками когда-то что-то было.
- Какая низкая культура у людей, - сокрушенно вздохнула тетка и убрала очки с раскрытой книги. - Хамство цветет махровым цветом. Откуда это? Ведь искусство, которое сейчас доступно каждому, неустанно взывает к прекрасному - вот даже стихами заговорила. - Каким же надо быть глухим, чтобы не слышать этого. Разве мы в молодости имели столько возможностей читать, ходить в театр, кино, на выставки, как нынешние молодые? И тем не менее того, что сейчас творится, не было...
Слегка поддавшись старой привычке смущаться на людях теткиной высокопарности, а также уловив в ее словах явный логический прокол касательно роли искусства, Виталик ревниво наблюдал за реакцией хозяйки и соседа. Мария Афанасьевна слушала тетку как будто с привычным для нее выражением умильного согласия, но не составляло особого труда увидеть за ее сладкой гримаской настороженное недоумение - то и дело она воровато поглядывала на Тимофея Ивановича, словно хотела свериться с его отношением к словам дачницы, но тщетно: тот по-прежнему сохранял в лице каменную непроницаемость - легкое шевеление бровей вряд ли могло послужить для нее каким-нибудь сигналом. Конечно, настороженность хозяйки была связана не с противоречием, которое закралось в речь тетки. Это могла бы обнаружить только та, что до сих пор почему-то не выходила из дома.
- А все потому, что порядка нет, - в сердцах произнес Тимофей Иванович, так что у него слегка щелкнула вставная челюсть. - А порядка нет, потому что нет страха, что за всякое безобразие наказание будет. Раньше люди строго знали, что можно, а что нельзя, потому и порядок был. А сейчас - делай, что хочешь: хулигань, воруй, с черного хода неси, болтай, что попало, зубоскаль, суй нос не в свое дело - все можно. И все хотят быть директорами. В газету начали писать: "если бы я был директором..." Черт знает что такое! Все писать научились, только работать никто не хочет... Надо, чтоб каждый свое место знал и на своем месте делал то, что требуется. Это что было бы, если бы на войне солдат к командиру с советом лез и приказы его обсуждал? Потому и немца побили, что не рассуждали, а дрались. А иначе его, немца, тоже к порядку приученного, не одолеть было.
- Тимофей Иванович, а вам на войне приходилось человека своими руками убивать? - вдруг влез с вопросом Виталик.
Тетка вздрогнула плечами и, отшатнувшись от стола, посмотрела на Виталика с укоризненным удивлением, которое она всегда изображала, когда бывала шокирована поведением племянника. Он игриво подмигнул ей, хотя слова эти вырвались у него совершенно случайно - наверно, заскучав, он потерял бдительность, которую обычно соблюдал в разговоре с обидчивыми стариками.
- Какого человека? Немца, что ли? - Голос Тимофея Ивановича неожиданно помягчел. При всей монументальной незыблемости этого человека - не нарушаемой ни сменой позы, ни движением руки, ни поворотом головы, - можно было вообразить, что его вдруг остановили на бегу окриком и вот теперь он в недоумении озирается по сторонам. - Стрелял, как все. А от моих пуль падали или от чужих - разве это разберешь. А чтоб своими руками... Было дело - только не немца, а своего. - Растерянное молчание, которым были встречены слова Тимофея Ивановича, сильнее любых возгласов и вопросов понукали его продолжать дальше. - Был у нас в роте такой мозгляк. Маленький, тощий, с трясущимися руками, точно по нему электричество пускали... Не любили его, гоняли от себя, как шелудивую собачонку. Все норовил разговоры какие-то подрывные заводить, про немецких философов, какие они у них великие были, фамилии всякие называл, объяснял, нахваливал их, паскудник, на все лады. Хорошо, заикался и понять его толком нельзя было, а то бы особисты его враз замели. Любую пакость от него можно было ждать. Так оно и случилось... Застукал его мой дружок, когда он по мешкам нашим шарил. Нахлестал по морде, а сказать никому не успел, только мне - суматоха тогда началась, наступление... А когда ползли под огнем этот гаденыш в него сзади стрельнул. Вот тут-то я его своими руками - проломил башку прикладом... - Тимофей Иванович умолк, будто на что-то наткнулся. По мере того как он говорил, голос его понижался и в конце совсем заглох, превратившись в рокочущий бас.
- Насмерть он вашего друга? - спросил Виталик и посмотрел на хозяйку.
Мария Афанасьевна, очевидно, знакомая с этой историей, качала головой с неопределенным выжидательным выражением на лице, которое в равной степени сохраняло за ней две допустимые в данной ситуации возможности: в зависимости от реакции тех, кто слышал это впервые, присоединиться к мнению, что Тимофей Иванович поступил, пожалуй, несколько поспешно и круто, или согласиться с тем, что его суровые действия были безусловно правомерными.
- Не знаю, - ответил после некоторой паузы Тимофей Иванович. - Так с пулей в животе, без сознания, его и увезли. А больше мы с ним не встретились.
Грузный человек на табуретке совсем поник. Или так только казалось. Ошибка была не исключена, поскольку по-прежнему, в силу полной неподвижности лица и тела, о его настроении можно было судить только по голосу. Даже его необыкновенные брови перестали дергаться сейчас, замерев над глазами траурными козырьками.
Виталик собирался с духом выразить удивление - как это могло получиться, что пуля попала лежащему человеку в живот, да еще при том, что стреляли со спины? - но так и не успел. Из дому вышла Наташа, и он забыл о стариках, перестав слышать, о чем они говорят.
Наташа была тщательно причесана - темные пряди, откинутые со лба, еще хранили следы расчески, - и лицо у нее было какое-то подготовленное, свежее, ясное, начисто отвергающее подозрения, будто она только что поднялась с постели, хотя, конечно, ей вряд ли было под силу нарушить неизбежный здешний распорядок, согласно которому послеобеденный сон так же обязателен, как утреннее бдение на пляже и вечерний выход на люди. Она присела на диван рядом с хозяйкой и с улыбкой обвела всех собравшихся на традиционные вечерние посиделки. Виталик заметил, что, переходя от одного лица к другому, ее улыбка меняет свой оттенок. Его тетке предназначалась холодновато-корректная и чуть настороженная улыбка. Обратившись безответно к Тимофею Ивановичу, она приобрела ироническую почтительность. При взгляде на родственницу в ней обнаружилось, по-видимому, намеренно перебранное дружелюбие. На нем же, как ему показалось, Наташа задержала взгляд дольше, чем на других, и улыбка ее при этом была какой-то особенной, выделяющей его среди остальных. Были в ней и веселый огонек тайного сообщничества, и откровенное озорство женского любопытства, и - к сожалению, приходилось признавать - легкая насмешечка. Ему удалось выстоять под ее взглядом не более секунды, но ощущение осталось такое, будто он долго и отчаянно смело балансировал, стоя на узкой жердочке. Все кругом приобрело ясные резкие очертания и зазвучало отчетливей и громче, словно сдвинулись неведомые регуляторы света и звука.
- Такой вот человек нам нужен, чтобы на место всех поставил и порядок навел, - опять горячо выплевывал слова сквозь едва шевелящиеся, замороженные губы Тимофей Иванович, и опять его лохматые черные брови - эта стойкая поросль, чудом сохранившая густоту и цвет среди сплошного волосяного оскудения, - прыгали над застывшими глазами, норовя соскочить с положенного места. - А иначе народ до того изболтается, что никакая строгость уже не поможет.
- Удивительный вы человек, Тимофей Иванович, - с ходу включилась в разговор Наташа, очевидно, знакомая с идейной позицией старика-соседа. - Такую жизнь тяжелую прожили, столько видели, столько вынесли, в плену были, оттуда в наш лагерь попали, а все о сильной руке толкуете. Мало она вас мяла и швыряла?..
- Так ведь время тяжелое было, потому и жизнь такая, - несколько сбавил градус Тимофей Иванович. - В плен попал - война была. А потом... Что ж потом... Обиды не держу. Видно, так надо было. Много народу тогда всякого было...
- Что ж на время-то пенять? - мягко настаивала Наташа. - Его люди делают. Придут прежние люди - вернется и прежнее время. - Она говорила тоном человека, который, запасшись бесконечным терпением, вкрадчиво переубеждает упрямого ребенка.
Виталик неотрывно смотрел на Наташу. Он ласкал глазами ее лицо, а аккомпанементом этому завораживающему занятию служил ее мелодичный голос. Лишь на короткие мгновения, когда Наташа мимолетно взглядывала на него, он испуганно отпархивал глазами в сторону, после чего неизбежно возвращался к прежнему. Быть ближе к Наташе сейчас можно было, только участвуя вместе с ней в разговоре, поэтому, особенно не задумываясь, он вдруг выпалил:
- Тимофей Иванович, а где тяжелее было: в немецком лагере или в нашем?
Тетка вторично была вынуждена разыграть немую сценку потрясения невоспитанностью племянника. Наташа закусила губу, чтобы не улыбнуться. Мария Афанасьевна замешкалась с выбором выражения для лица - на нем читалась лишь легкая растерянность, которую можно было принять как следствие плохо понятой или нерасслышанной реплики собеседника. Как и на предыдущий бестактный вопрос Виталика, Тимофей Иванович реагировал на удивление спокойно. Опять могло возникнуть впечатление, что он сгоряча наскочил на какое-то препятствие и теперь, отрезвев, размышляет, как быть.
- Коварный это вопрос, сынок, - заговорил он с заминкой. Брови его опустились, почти совсем закрыв глаза, которые смотрели сейчас нездешним взглядом. - Надо бы ответить, что, конечно, у немцев тяжелее было, как же иначе, - да не так все просто... Я ведь не в том лагере был, о которых сейчас рассказывают, до такого нас не довезли, по дороге освободили... И там и там несладко было - по-своему. У немца - что и говорить, страшно было, пулю можно было получить запросто, но если без ранения и силенка есть, выдержать можно было: затаиться, на рожон не лезть, ни во что не вмешиваться. У нас - другое дело. Таись, не таись, безобразничай или выслуживайся - ничего от этого не зависело, решали твою судьбу без тебя, где-то наверху, по бумагам каким-то неведомым - как оно повернется... Вот ведь какая штука. И голод, и холод, и страх был, а в памяти от лагерной жизни другое осталось... Вот, к примеру, был у нас случай. То ли мужик умом повредился, то ли что - так мы и не узнали. Ходил такой, тихий, молчаливый, как тень, с всклокоченными волосьями, с глазами в яминах. Нары у нас двухэтажные были, у него место наверху было, а над ним - узкое окошко, наподобие амбразуры. По весне повадилась в это окошко оса летать, и прямо над его головой, за балкой, слепила себе гнездо - знаете, шарик такой, вроде из серой бумаги сделанный. Мужик на этом деле и тронулся. Обо всем забыл, кроме этой осы. Как с работы в барак приходим, он сразу наверх - за балку заглядывает, если ее нет, в окно уставится и ждет так часами. А она и вправду, как к себе домой прилетала - влетит в окошко и прямиком за балку. Он изогнется и смотрит туда, слушает, как она там шуршит, рот открыт и глаза как у блаженного. Так до темноты едва и пошевельнется. А утром, когда ни проснешься, - он опять за своим делом, будто и глаз не смыкал. Мы тоже туда заглядывали, когда он по нужде выходил, а при нем нельзя было - ни слова не скажет, только глазища выкатит, того и гляди, бросится, кому охота была с таким связываться. Одни потешались над ним, другие рукой махнули, а вот один бешенством стал исходить, глядя на это. Тоже как будто смирный был мужик, не задирался, не буянил, а тут вдруг словно подменили его. Не мог спокойно смотреть на этого чудика с осой. Как он его только ни поносил, какими только словами ни называл, а тому хоть бы что, даже бровью не ведет... А кончилось это вот как. Как-то чудик по нужде вышел, а этот, ненавистник его, прыг к нему наверх, запустил руку за балку и - всмятку гнездо вместе с осой, которая как раз там сидела. Тот вернулся, залез к себе, глянул в заветное местечко, потом в секунду оглядел нас всех и хоп - укрылся с головой... А утром нашли этого мужика, который гнездо раздавил, в сортире. Глянули в очко, а оттуда только ноги его торчат... Как он его туда затолкал - непонятно, мужик-то в теле был... Вот такие дела...
Воцарившееся молчание нарушила тетка:
- Боже мой, как страшно, - и тут же без паузы, посмотрев на часы, добавила: - Кутик, нам пора собираться, а то мы опоздаем.
Виталик вспомнил, что они с теткой договорились идти вечером в кино. Уйти и оставить здесь Наташу он не мог - это все равно что отказаться от случая, который может оказаться единственным. Надо было срочно придумывать отступление.
- Тить, что-то не хочется. Я же смотрел этот фильм.
- Ты же хотел второй раз посмотреть, - удивилась тетка. - И я за этим фильмом давно охотилась. Неужели ты отпустишь меня одну на ночь глядя?
На помощь пришла Наташа:
- А что за фильм? - и услышав название, разрешила все сомнения: - Я, пожалуй, с вами пойду. Телевизор нет сил смотреть, а читать нечего.
- Тимофей Иванович, помоги мне, - капризно проворковала Мария Афанасьевна. - Замучили они меня с книгами. У тебя же, кажется, что-то есть...
Каждый по-своему уходил от необходимости как-то реагировать на историю, рассказанную стариком-соседом. Так в доме, где лежит покойник, люди старательно отыскивают для разговора посторонние темы.
- Пусть заходят, - почему-то растерянно заговорил Тимофей Иванович, так и не воспрянув бровями. - полная коробка в чулане стоит. Мои дачники обходятся...
- После кино, наверно, поздно будет. Мы завтра зайдем, хорошо? - сказал Виталик и смело посмотрел на Наташу. Она улыбнулась ему прежней улыбкой, той, что выделила его среди других, когда вышла из дому.
Возбужденная, распаренная толпа, вывалившаяся из кинотеатра, растекалась во все стороны по ночному поселку. От общей массы отделялись пары, группки, и одновременно из нечленораздельного гомона выделялись одиночные голоса, ясно различимые слова. Люди поворачивали в переулки, исчезали во дворах и вместе с ними в темноту навсегда уходили их сгоряча, без оглядки произносимые речи. Все они как будто в полном согласии вздыхали и смеялись в темноте зала - на что распалось это единодушие, останется тайной другой темноты.
После банной духоты зрительного зала свежий ветерок колюче пробирал разомлевшее тело. Наташа обхватила себя за плечи. Улица едва обозначалась в свете от окон, который скупо пробивался сквозь листву палисадников. Все мысли были о дочери.
Что она знает о ее страхах? Не самообман ли полагать, что она посвящена во все, что делается в душе ее маленькой девочки? Неужели за смешными слезами и обидами, которые она приносит из школы, уже скрываются подлинные страдания?.. Ведь если обратиться к своему детству, если внимательно вслушаться и всмотреться, можно, можно обнаружить что-то такое, шевелящееся вдали зыбкими тенями, доносящееся слабым чужим голоском, смутно напоминающее о трагической невозможности укрыться, о беззащитном трепыхании на игле в чьих-то бесстрастных руках. Были, были эти страхи, от которых никуда нельзя было деться, которые распинали и терзали до тех пор, пока их не сменяли другие. Были эти никому не видимые корчи и никому не слышимые крики. Сейчас уже ничего нельзя вспомнить, можно только придумать, но остались следы - как едва различимые шрамики на теле, при взгляде на которые вспоминаются какие-то давние детские истории и кажется, что происходили они не с тобой, а с твоим ребенком, но почему-то оставили отметины на твоей коже... Какой тонкой, вечно нежной кожей зарастают старые ранки - как покров надежды, что прежняя боль никогда не повторится...
Слегка прихрамывая, рядом шел Виталик. Его плечо покачивалось на уровне глаз Наташи. Он успокаивал свою чересчур впечатлительную тетушку. Наташа улыбнулась в темноте - ей было ясно, что, призывая тетушку к сдержанности, мальчик оберегает ее молчание. Его короткие реплики, произносимые глухим бесцветным голосом, были подобны взмахам сачка с целью не допустить, чтобы брызги тетушкиных эмоций перелетели через его голову и потревожили Наташу.
- Боже мой, зачем мне эти переживания?! - восклицала Полина Григорьевна, прижимая руки к груди. - Теперь всю ночь спать не буду. После шекспировских трагедий сердце так не болело.
- Да ничего особенного, - ворчал в ответ Виталик. - Подумаешь, показали, как детишки шалят.
- Какие же это шалости, кутик?! - Полина Григорьевна от волнения закашлялась. - И не детишки это вовсе, а изверги - без жалости и сострадания... Боже мой, откуда такое бессердечие, такая жестокость? Нет, я отказываюсь в это верить.
- Обычные дети, - сухо парировал Виталик.
- Ну что ты такое говоришь, кутик?! Побойся Бога! Какие же это обычные дети?! Разве ты был таким, разве твои товарищи были такими? Просто удивительно, как можно так спокойно воспринимать это.
- Удивительно другое, - сказала Наташа, и Виталик сейчас же, будто наконец получил разрешение, повернулся к ней. - Как же мы заврались, если всего лишь высунувшийся краешек правды произвел такой переполох. Горячатся критики, негодуют зрители: "Неужели это наши дети?!"
- Вы что же, Наташа, тоже считаете, что это нормальные дети? - искренне изумилась Полина Григорьевна.
- Дело же не в том, чтобы выставлять им оценки, как в школе, - спокойно звучал голос Наташи. - Главное в другом. Увидеть за ними взрослых. Они же хоть и уменьшенные, но точные копии своих пап и мам. Они - макетики, проектики, которые в будущем с успехом осуществятся, так что славная преемственность не прервется.
- Но искусство же должно бороться с этим. Взывать к прекрасному, обращаться к тому доброму, что есть в каждом человеке, вселять надежду. А от этого фильма веет такой безысходностью, такая низость в нем торжествует, что жить не хочется.
- Да, конечно. Искусство должно бороться, - едва подавила иронию Наташа. - Хотя, надо сказать, результат этой многовековой борьбы - неутешительный. Но если все-таки подлинное искусство что-то и исправило в мире, то только благодаря тому, что неустанно обличало дурное в человеке, тыкало его в собственную грязь.
- Нет, Наташенька, не могу с вами согласиться, - вежливо, но с неугасшим пылом возражала Полина Григорьевна. - Как же это так: "тыкать человека в грязь"? Назначение искусства как раз в обратном: возвышать человека, пробуждать в его душе прекрасное...
Виталик слушал женщин и радовался. Находясь между ними, он чувствовал себя посредником, который хоть и молчит, но тем не менее с успехом справляется со своей миротворческой миссией. Серьезный - не о каких-нибудь пустяках, а об искусстве - разговор был для него бесспорным свидетельством сближения двух женщин, а это значило, что и он, будучи как бы неотъемлемой частью одной из них, участвует в этом долгожданном процессе сближения - с той, которой посвящены сейчас все его мысли. Не беда, что первые шаги он делает с чьей-то помощью, - последующие он сделает самостоятельно. Тот факт, что мнения женщин явно не совпадают и что при этом тетка, как обычно, горячится, а Наташа слишком спокойна и даже самую малость иронизирует, совсем не трогал его.
- Дети изначально, по своей природе добры и чисты, - все так же взволнованно говорила тетка. - И незачем проблемы и грехи взрослых переносить в мир детей. Им еще только предстоит во все это окунуться.
- Дети - не ангелы и не инопланетяне, - спокойно и уже чуть устало говорила Наташа. - Они жестоки настолько, насколько жесток мир, в котором они живут. Иначе придется предположить, что возможность стать подлецом открывается перед человеком только после получения паспорта, а то и позже.
Сзади донесся шум машины, и в спину им ударил мощный свет. Улица впереди призрачно осветилась, кусты и деревья с шевелящейся листвой стали похожи на мохнатых пещерных существ, тревожно ощетинившихся под лучами враждебной стихии. Таким же подземным обитателем высветился на другой стороне улицы одинокий прохожий - его ослепленное лицо с раскрытым ртом застыло на полпути между детским любопытством и застарелой яростью. Когда несущаяся на большой скорости машина почти поравнялась с ними, в свет фар из кустов метнулась собака. На какое-то мгновение она оторопело застыла посреди дороги, обратив несмышленую морду в сторону надвигающегося света и рева. А далее в считанные доли секунды грузовик и собака проделали несколько симметричных движений, наподобие тех, какие совершают люди в одновременных попытках уступить друг другу дорогу, - правда, впоследствии, вспоминая это происшествие, Наташа и Виталик сошлись в подозрениях, что собака все-таки опережала: сначала дергалась она, а потом уже в ту же сторону виляла машина. Грузовик пронесся мимо, его черный силуэт заслонил заметавшуюся собаку - можно было только услышать, как в шум двигателя вплелся короткий посторонний звук, вроде щелчка, с которым раскалывается грецкий орех. После яркого света на дороге не сразу обозначилась маленькая дергающаяся тень - как будто некое ползающее существо судорожно выпускало и втягивало щупальца.
Полина Григорьевна громко вскрикнула и закрыла лицо руками. Неисключено, что от ее возгласа, прозвучавшего в тишине ночного поселка как пронзительный вопль, в близлежащих домах проснулись люди. "Ты что?!" - всполошенным шепотом одернул тетку Виталик. Все трое замерли на месте, словно шевелящаяся тень впереди была неразорвавшейся бомбой. Состояние нерешительности длилось не более секунды. Но за эти мгновения, в безоглядном и наивном порыве неприятия случившегося, они, наверно, успели мысленно отступить во времени назад, отрекаясь, жертвуя событиями, которые предшествовали этому моменту, - каждый на свою глубину, в меру своей впечатлительности. Полина Григорьевна, все сокрушая и сжигая на пути, наверняка докатилась до далекого детства: Боже! как жесток и несправедлив наш мир! единственное убежище в нем - колыбель. Наташа, подхлестнутая утихшими как будто и вдруг всколыхнувшимися сожалениями, может быть, достигла того дня, когда решилась наконец ехать в гости к тетушке: только самая никудышная мать могла бросить своего ребенка ради обретения какого-то мнимого душевного порядка! Виталик же, по всей видимости, отшатнулся не далее, как до момента, когда можно было свернуть в переулок и дойти до дома другой дорогой: вот же черт! так все хорошо шло, и на тебе - на сегодня уже все испорчено.
Первой очнулась Наташа. "Надо убрать с дороги," - сказала она и двинулась к раздавленной собаке. Виталик последовал за ней. Прежде чем, подавляя брезгливость, они взялись за уже затихшие мохнатые лапы, их руки столкнулись - как недавно, когда они гладили кошку. Наташа почувствовала, что руки Виталика горячи и слегка дрожат. Это ощущение живой теплой дрожи, чуть задержавшееся на пальцах, помогло ей перетерпеть, пока она сжимала мертвые собачьи ноги. Виталик принял прикосновение к Наташиной руке со смиренной благодарностью как компенсацию за то, на что он надеялся и что уже не могло сегодня сбыться.
На этот раз Виталику удалось быстро пресечь словесный поток тетки. Она была действительно сильно потрясена - кошки и собаки составляли для нее особенный предмет переживания. Ему пришлось поддержать ее - окончательно разбитая сегодняшним вечером, она повисла на его руке, клокоча астматическим дыханием.
Так, в полном молчании, сопровождаемом лишь стонами Полины Григорьевны, они дошли до дома.
6
Женщина в знакомом платье шла быстрым решительным шагом, так что он едва поспевал за ней - болела нога. Он видел ее со спины. Платье было таким тонким, что при каждом шаге, когда материя натягивалась то с одной, то с другой стороны, он видел на бедре и ягодице рельеф того, что было у нее под платьем. Время от времени, погружая растопыренные пальцы в волосы, женщина сгребала темные пряди к затылку и открывала ухо - он узнавал это движение, и сердце его билось еще учащенней. Внезапно женщина остановилась, приподняла подол платья и, слегка выставив согнутую в колене ногу, стала поправлять чулок. Глаза прикипают к открывшейся полоске обнаженного тела, поэтому он не сразу соображает, что это тоже знакомое движение, но принадлежит оно - другой женщине! Потому он и не испытывает смущения - что было бы естественно, поскольку женщина его не видит и получается, что он за ней подглядывает. Не разгибаясь, продолжая возиться с чулком, женщина поворачивает к нему лицо, и он останавливается как вкопанный. Так оно и есть! Как он мог не узнать матери?! "Боря, - обращается к нему мама, распрямляясь, - зачем ты за мной подглядываешь?" Лицо у нее усталое, с вымученной улыбкой - таким оно бывает, когда она приходит вечером с работы и говорит: "Сегодня приняла двадцать пять человек". Он хочет сказать: "Я не Боря, мама. Ты не узнала меня?" - но спазма сжимает ему горло. "Слишком поздно, Боря. Теперь я уже гожусь тебе в матери," - говорит мама и, поворачиваясь, идет дальше. Оказывается, в руке она держит большую сумку, из которой торчат грязные собачьи лапы. Он не успевает сосчитать, но их явно больше четырех. Наконец ему удается вытолкнуть из горла пробку, и у него получается что-то вроде мычания. Мама оглядывается, и он видит лицо Наташи. Нет, он все-таки не обознался! Женщина в знакомом платье уходит тем же спешным шагом. Он бросается за ней, но едва не падает от острой боли в ноге...
Виталик спешил к морю. Чтобы окончательно отогнать сон, он бы пробежался, если бы не нога. К утру сегодня она почему-то разнылась и не давала спать. Он долго ворочался, нянькаясь с ней, ложился то так, то эдак, но сон беспорядочно рвался, как рвалось время на желтом будильнике в виде цыпленка, на который он смотрел, когда открывал глаза: то оказывалось, что прошло всего несколько минут с момента предыдущего пробуждения, а то проскакивали сразу полчаса. Но даже если бы не нога, он бы все равно проснулся сегодня рано. Было еще что-то, более существенное, что не давало ему спать.
Забываясь ненадолго, он каждый раз погружался в другой сон, но в одну и ту же тревогу, как будто попадал в разные истории, происходящие под аккомпанемент одной мелодии. Ничего общего с болью в ноге это сквозное чувство не имело. Оно было само по себе. Оно оставалось в нем и тогда, когда он выпадал из очередного оборвавшегося сна. Теряя связь с отлетевшим сюжетом, оно продолжало необъяснимо звучать в нем, то впадая в тихое ноющее подвыванье, то срываясь на нервное зудящее тремоло, - так оно томило, надсаживало сердце до тех пор, пока его не подхватывал новый завиток сна и не находил ему временное объяснение, что после неопределенности пробуждения принималось как облегчение. Изматывающая качка на волне одного чувства с провалами в сон - когда оно затихало, путаясь и разрешаясь в жизнеподобных приложениях, - и взлетами к реальности - когда оно, освобождаясь и повисая в безжизненном пространстве, становилось невыносимым, - завершилась тем, что, растерянный, с мутной неразберихой в голове, он был окончательно выброшен в серое зябкое утро с шепотом треплющихся листьев за оконной марлей, с неровным посвистом теткиного дыхания, со скучными физиономиями на стене и с неотложной потребностью в себе развеять, посрамить явью эту неведомо откуда взявшуюся тревогу.
Он ощущал ее в себе и сейчас, когда, прихрамывая, торопливо шагал по узкому проходу между заборами, ведущему к морю, но уже, конечно, не так, как в часы предутренней маеты. Утро, хоть и хмурое и не сулящее ничего хорошего, с равнодушием безотказного врачевателя уже успело подлечить ночные раны. Тревога давала о себе знать, как воспоминание о недавно отпустившей боли. Вылетели из головы и все сны, в которых она хозяйничала. Зато появилась некоторая ясность, наподобие той, что возникает, когда рядом с растворенным в тумане объектом отчетливо различаешь другой предмет, дающий возможность судить о невидимке. Таким предметом, со всей определенностью обозначившимся рядом с ночной тревогой, была Наташа. По-прежнему не имея оснований для объяснения причин этого чувства, можно было пытаться рассмотреть его конкретные проявления, как не зная причин надвигающейся сейчас непогоды, можно было отмечать зримые ее признаки. И в результате оказалось бы, что в загадочной тревоге намешано всего понемногу: страх потерять что-то едва обретенное и нетерпение воспользоваться им в полной мере, сознание необходимости действовать и боязнь сделать неверный шаг, непоправимо все испортив, ощущение собственной слабости и тяжесть от напрасно перегораемых сил, спешка к месту, где все должно решиться, и растерянность безнадежно заблудившегося, досада от ускользающей удачи и ожидание неизбежного провала. Каждая из составляющих показалась бы, может быть, и простой и понятной, но, взятая в отдельности, она бы ничего не объясняла. Все же вместе, соединившись и смешавшись, они бы вновь превратились в смутную неуловимую тревогу.
Виталик вышел на высокий берег, точно на палубу огромного корабля. Сильный ветер с моря туго уперся в лицо и грудь, хоть ложись на него, как на подушку. Руки непроизвольно прижались к телу, страхуясь от возможности превратиться в крылья, - вероятность взлететь казалась вполне реальной, земля под ногами, словно играя, дарила на мгновение ощущение невесомости. В ушах засвистел лихой разбойничий напев, сопровождаемый уханьем прибоя. Хмурая морская даль грозно клубилась дымами, как таинственная кухня, на которой замышляется что-то недоброе.
Ветер выдул из него всю утреннюю неразбериху, и он оказался на острие единственного вопроса: здесь она или нет?..
Наташа сидела на песке, подобрав и обхватив ноги руками. Она не только не сняла халата, но жалела, что не захватила с собой чего-нибудь потеплее. Ветер был нехолодный, но после сна пробирал насквозь. Она устроилась далеко от воды, около перевернутой лодки, под самым береговым откосом, но и здесь было не очень уютно. Каким-то образом брызги доносило и сюда, время от времени мельчайшая водяная вуаль, сотканная и брошенная ветром, рвалась на лице и через секунду исчезала. Хотя, впрочем, это было скорее приятное ощущение - как если бы лесная паутина моментально таяла после неожиданного нежного прикосновения. Пляж, насколько она могла видеть, был пуст. Лишь в сотне метров справа какой-то чудак делал зарядку. В воде тоже, кажется, никого не было, хотя за волнами можно было и не разглядеть голов тех, кто отважился сейчас купаться. Беспорядочные всплески в морской дали незаметно выстраивались в шеренги валов, которые, сохраняя строгую дистанцию, катились друг за другом, росли, изгибались дугой, не поспевая за пенящейся макушкой, и, вырастая у берега в настоящие горы, обрушивались потерявшими устойчивость вершинами. По песку, представляясь неправдоподобно большими, с утоленной гордостью - как незаконно выселенные обитатели, которые наконец-то заняли место, принадлежащее им по праву, - бродили чайки.
Наташа проснулась сегодня рано, открыла глаза, и сон сразу отлетел прочь. (Если бы дома вставать так легко, без этих гнусных мучений, когда за лишнюю минуту сна готова отдать весь остаток жизни.) Погода была совсем не пляжная, и все-таки она пришла сюда. Опережая нелепые догадки, она спешно обосновала причины своего поступка: грех терять дни, которых, может быть, осталось совсем немного, надо пользоваться морем, дышать, запасаться впрок. Да, да, надо торопиться наслаждаться безделием, потакать своим скромным прихотям, обманывать себя, будто ты вольный человек и можешь делать все, что захочешь. Штормящее море, соленый ветер, безлюдье, песок, чайки - когда еще выпадут такие минуты. Им ли, лошадкам, трусящим по кругу, не ценить эти короткие передышки, когда можно поднять голову, оглядеться, щипнуть травку на стороне... А о мальчишке она думает сейчас только потому, что голова легка и готова отдаться чему угодно. Да и почему бы ей о нем не думать? Ничего не поделаешь, других мужчин вокруг нет, а она, как ни как, женщина на отдыхе, и к тому же уже почти свободная, выброшенная на пустынный берег для раздумий, расправляющая за спиной залипшие после долгого бездействия крылышки, так о чем ей еще думать сейчас, как не о мужчинах - не о распечатках же, оставленных в беспорядке на рабочем столе. Сейчас бы в самый раз закрутить курортный роман - она такая разочарованная, неудовлетворенная, эдакая лебедь с поломанным крылом, а он такой сильный, основательный, много повидавший и переживший и тоже слегка разочарованный и неудовлетворенный - да вот беда, не с кем, не сезон, и ко всему прочему, не курорт это, а деревня, где с такими претензиями даже в лучшую пору можно только в библиотеку ходить. Вот и приходится шутки ради думать о мальчишке, у которого еще... Да полно, полно, все у него давно уже обсохло. Все поспело. И усики, и лапы, и глаз - тот самый, останавливающийся, темнеющий, оценивающий: перепадет или нет... И разве не любопытно разобраться, откуда у нее сегодня с утра это странное чувство к мальчишке. Благодарность - другого слова не подберешь. Вот так: проснулась и вдруг обнаружила ее в себе, как непрошенную гостью, которую не выпроводишь, пока не выслушаешь до конца... Неужели всему причина - та слабая дрожь, которую она почувствовала, коснувшись его руки, когда они склонились над задавленной собакой? Неужели какой-то пустяк, из тех, что некогда трогали литературных барышень, мог так повлиять на нее? Ей же не семнадцать лет. И ведь дрожь эта была вовсе не потому, что его взволновала близость женщины. Происхождение ее самое прозаическое: испуг от того, что случилось на их глазах, и боязнь прикоснуться к окровавленной собаке. И о ней он в тот момент совсем не думал. Она была в этом уверена. Но в этом-то и было все дело. Если бы его дрожь имела иную природу - что, казалось бы, больше подыгрывало ее самолюбию, - она бы не обратила на нее никакого внимания или уж во всяком случае не помнила о ней сегодня, слава Богу, не девочка уже. Именно то, что он забыл о ней в те мгновения - хотя прежде только и был этим занят, она это чувствовала, - и было важно для нее, именно то, что, переживая случившееся, проявил слабость, и подкупило ее. Эта слабость здорового, вполне уверенного в себе парня, который еще несколько лет назад, наверное, гонял камнями кошек и собак, а сейчас всецело поглощен заботами созревающего самца, - эта слабость была приятна ей. За нее-то она и была ему благодарна. Вот такой странный оборот. Поди разберись, откуда это все взялось. Может быть, оттого, что надоела сила, которая на поверку оказывается бесчувствием и жлобством. Может быть, это наивное умиление, какое испытываешь, когда неожиданно попадаешь в верховья знакомой реки и после мутных, загаженных вод, послушно ворочающих жернова и неумолимо текущих к устью, видишь прозрачный резвый ручей, задиристо звенящий на камнях и настороженно разливающийся перед упавшей корягой. Говорящие от их имени твердят, что они, женщины, ищут в мужчине опору, защиту, покровительство, - вздор, должно быть, предания рыцарской любви в интерпретации современной зачуханной домохозяйки, которой никак нельзя обойтись без добытчика.
Нет, нет, она не собирается соблазнять юного мальчика, который еще так забавно смущается и краснеет. Роль мудрой сердобольной жрицы, которая, давая вкусить своего тела, причащает страждущих отроков, не для нее. И исцеление путем омовения в девственных водах - ритуал слишком пошлый в ее глазах. Но шутливую игру с милым существом она, пожалуй, может себе разрешить. Кто посмеет ее за это осудить? И разве можно устоять перед соблазном ощутить себя избранницей "мужчины в начале пути", которому природа предоставляет неограниченный выбор: голова полна самых трепетных иллюзий, и еще ни одна использованная попытка не поколебала их. Что может быть целительней для сердца женщины, только что с ужасом перешагнувшей тридцатилетний рубеж, чем признание ее молодости, красоты, привлекательности, и какое признание может быть более весомым, чем интерес мальчишки, который только что решительно расстался с детством. Ну а тот мелкий факт, что в силу временных обстоятельств обзор у нетерпеливого ищущего мальчика предельно сужен, можно с легкостью отбросить...
Наташа повернула голову и увидела на краю откоса Виталика. Радость, которую с очередной порцией брызг принес ветер, обдала ее, и она уже не могла обманывать себя. Да, она пришла на пляж потому, что хотела встретиться с ним, и терпеливо сидела здесь потому, что ждала его. Она помахала парню рукой и тут же пожалела об этом - тот взмахнул рукой в ответ и, совсем забыв о своей больной ноге, чуть не скатился вниз кубарем.
- Идемте купаться, - сказал Виталик, сидя на песке рядом с Наташей, когда пауза в их разговоре несколько затянулась, с таким выражением, как будто только что вспомнил об этой возможности.
- Да что ты! Посмотри, какие волны, - с наигранным ужасом сказала Наташа и, зябко поведя плечами, добавила: - И холодно - пальто в пору одевать.
- Идемте, идемте, - воодушевляясь, повторил Виталик. Он вскочил, быстро скинул с себя тренировочные штаны, майку и протянул руку Наташе, но, тут же опомнившись, опустил ее.
- Я боюсь, - засмеялась Наташа, пряча глаза от обнаженной фигуры парня и его просительной улыбки, и с обреченным лицом поднялась. - Но учти, за все последствия будешь отвечать ты.
Когда лицо Наташи скрылось за поднятым подолом платья, Виталик, словно потеряв опору для глаз, повернулся и двинулся к воде.
- А как же твоя нога? - спросила Наташа, ступая по песку следом за Виталиком, который заметно прихрамывал.
- Ерунда, - весело бросил он.
- Нет, это настоящее безумие - купаться в такую погоду. Если я утону, тетушка сильно огорчится.
- Ерунда, - еще раз повторил Виталик и, ступив на гладкий песчаный скат, зализанный волнами, решительно двинулся навстречу грохочущему прибою.
Пенящийся язык только что разбившейся волны дотянулся до Наташиных ног, и она, сжавшись всем телом, жалобно заскулила, но тут же сделала удивленное лицо:
- А вода и вправду теплая.
- Конечно, теплая, - звенящим от возбуждения голосом поддержал ее Виталик. Вода, не успевающая спадать с песчаного ската, буруном поднималась выше его колен - то спереди, то сзади.
- И все-таки я, пожалуй, тебя здесь подожду, - теперь уже пряча за наигранной интонацией подлинный страх, сказала Наташа и шагнула назад. Качая головой, она смотрела на волны, которые одна за одной угрожающе вставали на дыбы, поднимаясь белыми гривами выше человеческого роста, с оглушительным грохотом обваливались и, распластываясь языками, с неутоленной злобой бежали к ногам в последнем жадном порыве.
Виталик повернулся и протянул руку. Наташа сделала несколько опасливых шагов и, не дойдя до Виталика, перегнувшись, дотянулась до его руки. На лице ее был неподдельный испуг, с которым тщетно спорила вздрагивающая улыбка. Виталик дождался, когда обрушится очередная волна, и резко рванулся вперед, увлекая за собой упирающуюся Наташу. Они успели проскочить "лобное" место и запрыгнуть на вздымающийся горб следующей волны до того, как она неприступно вздыбилась за их спинами. Но новая подоспевшая волна, набравшая силу раньше времени, накрыла их с головой, скрутила в своем клокочущем чреве и швырнула на берег. В белой кипени мелькнули их руки, ноги, головы. Беспомощно барахтающихся, волна протащила их метров десять и, бросив на том месте, с которого они начинали свой рывок, удовлетворенно шипя, покатилась назад. Наташа вскочила и, очумело мотая головой, кинулась было прочь, но Виталик поймал ее за руку и снова потянул за собой. Устояв под обвалом последыша той волны, что сокрушила их, они проделали тот же маневр, но на этот раз были начеку: оседлав накатившую волну, были готовы сразу же перескочить на другую...
Наташа не отпускала рук Виталика и голосила во все горло. Виталик вторил ей. Их головы проваливались в темные ямы между водяными горбами и тут же взлетали к кипящим белым гребням. Миновав опасную зону, где набирающим перед падением предельную высоту волнам невозможно было противостоять, они почувствовали себя хозяевами положения, а еще через несколько минут, вкусив в полной мере безнаказанности, освоились до того, что ощущали себя лихими наездниками, которым нипочем любой норовистый скакун. Наташа настолько осмелела, что пыталась повторять за Виталиком все его трюки: нырять в накатывающую волну, пробивая головой ее тугое, вогнутое дугой брюхо, или, подгадывая момент, напрыгивать и катиться на ее гребне до того, как она разобьется у берега, - неточность расчета приводила к тому, что спрыгивать вовремя не удавалось и волна, увлекая за собой в беспощадный водопад, нешуточно пыталась раздавить, выкрутить из суставов руки. Оказываясь на берегу в положении выброшенной рыбы, Наташа уже не помышляла об отступлении - не обращая внимания на ушибы и царапины, зараженная каким-то безумным азартом, она вскакивала с криком и снова бросалась в волны.
Иногда их сталкивало, и тогда Виталик невольно обнимал Наташу. Ее смеющееся возбужденное лицо почти прижималось к его лицу, и он вместе с нею разражался радостными воплями. Эта близость давала ему право через несколько секунд, когда волны разрывали их сцепленные руки, нырять, отыскивать в зеленоватой мути ее ноги, протискиваться между ними и, поднимаясь, выталкивать Наташу из воды.
На берег они выползли едва живые. Разгребая воду ногами, они сгибались в поклонах от смеха, который душил их, передаваясь от одного к другому, как это бывает у детей. От удара последней волны у Наташи сорвалась бретелька лифчика и обнажилась одна грудь - она этого не замечала, продолжая припадать на каждом шагу от безудержного смеха. Виталик, тоже заметив это не сразу, от такой картины как будто отрезвел, но уже через секунду - когда Наташа, обнаружив аварию, легким движением поправила купальник и залилась еще пуще - смеялся снова.
Чтобы укрыться от ветра, они устроились за лодкой, прислонившись спинами к ее просмоленному боку. Успокаиваясь, Наташа шмыгала носом и растирала плечи руками. Виталик предложил ей полотенце, которое принес с собой. Наташа закуталась в него, утопив подбородок в махровых складках. Виталик мужественно сдерживал дрожь в теле и, застывая лицом в настороженной улыбке, никак не находил приемлемой дистанции между своим и Наташиным плечом.
- Послушай, а почему ты тогда в порту не побежал под навес и мок под дождем? - спросила Наташа, исподлобья глядя на Виталика. С ее мокрых волос на полотенце стекали капли. В темных глазах со слипшимися ресницами - кажущихся особенно большими, оттого что нижняя половина лица была скрыта полотенцем, - рассеянный азарт и возбуждение сгущались в сосредоточенное любопытство.
- А зачем толкаться?.. Да я бы и не поспел в этой гонке со своей ногой. Подумаешь, велика беда - помокнуть под дождем, да еще после такой жары. - Виталику так и не удавалось устроиться в удобной позе. Он то поджимал ноги, то вытягивал их, а руки - то складывал на коленях, то упирался ими в песок. На щеках у него, под загорелым румянцем дергались желваки.
- Вот так просто. Без всякой философской подоплеки, - с шутливым разочарованием произнесла Наташа. - Другой на твоем месте дороже бы продал этот поступок.
- Неужели кто-нибудь раскошелился бы на него? - попробовал попасть ей в тон Виталик.
- Ну-ну, не лукавь. Это была красивая поза. Настоящий вызов.
- Честное слово, - рассмеялся Виталик, - не вставал я ни в какую позу и вызова никому не бросал. Была бы нога в порядке, со всеми бы вместе, наверно, побежал. А так, ковылять последним...
- Вот как, - уже серьезнее произнесла Наташа. - Значит, я тогда, глядя на тебя, на пустом месте мудрствовала.
- А о чем вы тогда... думали? - тоже серьезно спросил Виталик.
- Я думала о том, что можно все-таки не участвовать в этой тошной заводной суете, в которой все мы погрязли по уши, а вот так, просто и естественно, стоять в стороне. Думала о том, что в каждом из нас в юности созревает прекрасная возможность быть ни на кого не похожим и идти своим неповторимым путем, но эта возможность так и умирает возможностью, потому что очень скоро мы сбиваемся в один табун, который гонят в одни узкие ворота.
Виталик не нашел, что вставить в предоставленную ему паузу, и Наташа поспешила продолжить, уже слегка оправдываясь, будто решила, что перебрала серьезности:
- Для тебя это, наверно, так же актуально, как проблемы пенсионного обеспечения...
- Нет, почему же... - как бы не принимая предложение вернуться к прежнему шутливому тону, сказал Виталик. - Взрослые, глядя на нас, очень часто обманываются. Они думают, что наша жизнь сплошной праздник беспечности. Но это не так. Может быть, мы еще и не во всем участвуем, но наш табун, как мы ни хорохоримся, на том же пути.
- Это печально. Потому что иногда, глядя назад, глядя на вас, хочется думать, что все могло быть иначе. Для фантазии - это спасительное разрешение безраздельно хозяйничать в прошлом.
- А что бы вы хотели изменить? Чем вы не довольны? - смело посмотрел на Наташу Виталик.
- Ты молодец, - засмеялась Наташа. - Только так с этими ноющими разочарованными дамочками. Пригвождать конкретными вопросами их беспричинно вибрирующие души.
- Нет, нет, - смущенно спохватился Виталик. - Я спросил не потому, что сомневаюсь, а потому что... мне интересно.
- Я понимаю, - примирительно кивнула Наташа. - Я тоже задаю себе эти вопросы и не могу на них толком ответить. Как будто все в порядке. Ну, разве что с мужем развожусь - так, может быть, это даже к лучшему, время есть, еще успею сделать вторую попытку. Дочь останется без отца - но нет сомнений, что все устроится самым интеллигентным образом: алименты без исполнительного листа, свидания без надзора районо, отношения между будущими семьями без предрассудков. Тихий нескончаемый бардак на работе - слава Богу, что так, бывает хуже, тем более что для женщины это не должно быть главным. Ну, очереди, кухня, транспорт - пустяки, больше юмора и почаще глядеть на небо, как говорит твоя тетя... Если цирковую лошадь, бегающую по кругу, спросить, о чем она мечтает, чего ей не хватает, она вряд ли назовет поле и солнце, которых никогда не видела.
- Вы совсем не похожи на подневольное существо, которым понукают, - сказал Виталик и откинул голову назад, уперев ее в черный борт лодки. - Вы еще молоды, красивы...
- Это "еще" очень приятно слышать, тем более от тебя. Спасибо.
- Я серьезно...
- И я вполне серьезно тебя благодарю. Такие комплименты женщины складывают в самые потайные копилки. В черную минуту достанешь и как таблетку проглотишь.
- Это не комплимент, а правда. Вам не больше 22-23 лет можно дать. У нас в группе некоторые девчонки старше вас выглядят.
- Виталик, ты беспощаден в своем великодушии. Ты обеспечил мне хорошее настроение по крайней мере на три дня. А чтобы не подвергать его лишний раз испытанию в разговорах с любимой тетушкой, давай-ка поспешим домой. - Наташа сбросила с плеч махровое полотенце.
- Я буду стараться, чтобы оно продлилось дольше, - сказал Виталик и, вскочив, подал Наташе руку.
Дождь сыпал, не припуская и не ослабевая, с монотонным шумом зависнув в воздухе однородной водяной сетью. Не было в нем ни летней взрывной обильности, ни осеннего занудливого упорства, а было что-то от запланированного сельскохозяйственного мероприятия, которое как всякое искусственное начинание должно непременно - скорее рано, чем поздно - закончиться. Поэтому, наверно, в домах, в заборах, деревьях, кустах, накрытых дождем, не чувствовалось никакой обреченности, а всего лишь - спокойная терпимость, какая бывает у разумных существ, когда они принимают необходимые, прописанные им процедуры. И люди в домах, казалось, спрятались не от дождя, а потому, что также заняты выполнением каких-то ежедневных лечебных процедур, порядок которых они не нарушали и в другие дни, когда в это время стояла жара. Одинокие фигуры - явно хозяев, - появляющиеся во дворах, не нарушали складывающегося впечатления - в их неторопливой твердой поступи угадывалась та вызывающая уверенность, какая отличает работников лечебных заведений, которые вынуждены работать при любых условиях, в то время как многочисленные праздные клиенты, как обычно, заняты черт знает чем. Во всем чувствовалось повторение того, что уже было, поэтому человеку, наблюдающему за картиной послеобеденного дачного поселка не первый раз, - даже если он никогда прежде не видел здесь дождя, - не надо было заглядывать в окна, чтобы узнать, чем же занимаются сейчас обитатели домов.
Виталик лежал на кровати с книгой в руках. На соседней кровати, не сняв очков, посапывала тетка - книга лежала у нее на груди. Дождь, шумящий на кусте сирени за окном, попадал в унисон с тиканьем желтого будильника на столе. Цветок в горшке, стоящий на подоконнике, уткнувшись в марлю, будто просился наружу, под дождь. Все в этой комнате - металлические кровати с шариками и занавесками на спинках, фотографии и картинки из цветной фольги на стенах, уродливый сервант с неприкосновенной парадной посудой - уже казалось необходимой ее принадлежностью и потому не вызывало любопытства.
Строчки, по которым пробегал глазами Виталик, складывались у него в голове через одну. Чтение получалось похожим на просмотр фильма с бесконечно рвущейся пленкой, когда в паузах, без ущерба для прерванного сюжета, успеваешь думать совсем о другом. Хотя это было то долгожданное занятие, без которого он скучал в первые дни, особенно в это время, после обеда. И дело было не в том, что он неудачно выбрал книгу. Книга, кажется, была интересной, да и по-другому быть не могло - об этом вопиющим образом свидетельствовал ее крайне истерзанный вид. Стойкая читательская горячка и нетерпение были налицо. Все остальные книги из своеобразной библиотеки Тимофея Ивановича тоже пребывали в плачевном состоянии, но эта выделялась даже среди них, поэтому Виталик и остановил на ней свой выбор.
Когда они с Наташей пришли за обещанными книгами, Тимофей Иванович, оторвавшись от руководства работами по рытью новой выгребной ямы у туалета, провел их в темный чулан - на дверях которого висел выцветший плакат с улыбающейся девушкой в косынке, коровой на заднем плане и словами наверху: "Животноводство - ударный фронт молодежи!", - и осветил фонариком большой картонный ящик, стоящий среди автомобильных запчастей. "Вот. Выбирайте. Заодно и пыль сметете", - сказал он и как будто смущенно крякнул.
Все книги сплошь оказались библиотечными: с формулярами, штампами и инвентарными номерами. Выяснилось, что покойная сестра Тимофея Ивановича, работавшая в библиотеке, много лет назад привезла это "списанное добро", которое "и сжечь жаль и в городской квартире пристроить неудобно". За долгие годы Тимофей Иванович не раз собирался, но так и не выбросил книги, хотя каждый квадратный метр в доме был буквально на вес золота - все равно что сказочная земля, плодоносящая круглый год. Скучающие дачники изредка пользовались книгами, так что можно сказать, они продолжали - вполне достойно для инвалидов - служить делу общественного просвещения, точно так же, как сам Тимофей Иванович, инвалид войны, по мере сил продолжал свою деятельность на весьма полезном и ответственном поприще. Приблизительно таков был смысл короткой тирады, произнесенной Тимофеем Ивановичем перед тем, как уйти. Вытащить тяжелый ящик из чулана не представлялось возможным, поэтому они с Наташей принялись за изучение его содержимого, пользуясь фонариком, который оставил им хозяин, предупредив, что батарейка "села и вот-вот сдохнет".
Они сидели рядом на корточках и, глотая терпкую, пахнущую машинным маслом пыль, разглядывали ветхие книги - фонарик они пристроили на гвозде, вбитом в стену. Виталик листал пожелтевшие страницы, вчитывался в строчки, но сосредоточиться не мог. Близкое плечо Наташи, ее слышное дыхание и слабо освещенное лицо вышибали из него всякую постороннюю мысль, которая задерживалась в голове дольше допустимого срока. Случайно вылавливаемые названия, имена, даты воспринимались как назойливая и в то же время необходимая помеха тому главному, о чем он только и мог по-настоящему думать в тесной темноте чулана. Образы, вперемешку встающие со старых страниц, ни в коей степени не могли соперничать с живой доступной возможностью обнять и притянуть к себе Наташу, и вместе с тем, без них нельзя было обойтись - они служили охранительными, отвлекающими препятствиями, которые не позволяли играть заманчивой мыслью слишком долго, настолько долго, чтобы понять, что она пока неосуществима. (Виталик не раз отмечал эту удивительную закономерность: приятная мысль только тогда доставляет истинную радость, когда что-то мешает ей овладеть тобой безраздельно. Если же наступает долгожданный момент и ты остаешься с ней наедине, она к великому разочарованию не выдерживает такой пристальности, очень быстро обнаруживает свою несостоятельность, хиреет и обесцвечивается.)
Временами Виталику казалось, что они с Наташей находятся в батисфере, опустившейся в кромешную глубину моря. Луч прожектора отгоняет темноту не больше, чем на метр, они напряженно всматриваются в неясные очертания предметов, лежащих на дне, обросших бархатным покровом и уже не поддающихся опознанию, над ними бесконечная толща воды, они одни в этом безмолвном мире, они недосягаемы для чужих взглядов и мнений, и потому между ними все возможно. Но тут же с открытой страницы начинал звучать какой-то голос, потом еще и еще один, и они будто вдруг поднимались на поверхность, всплывали и оказывались в окружении прежней строгой жизни, в которой опять надо выполнять бесчисленные правила, и лишь твердая надежда на новое погружение примиряла с этим старым знакомым миром, даже наделяя его снисходительно какой-то прощальной прелестью.
Трудно сказать, сколько таких спусков и подъемов проделал Виталик, пока сидел рядом с Наташей в темном пыльном чулане: книжная реальность, тускло освещаемая выдыхающимся фонариком, и головокружительная вспыхивающая мечта причудливо переплетались, поддерживая друг друга и в то же время существуя независимо - как две скрученные нити, которые по отдельности непременно бы оборвались. То же самое происходило и сейчас, когда под аккомпанемент теткиного сопения и шума дождя за окном, в нем одновременно, самостоятельно и взаимообусловлено, вились мысли о Наташе и сюжет приключенческого романа.
Между строчками, в которых раненый капитан милиции преследовал вооруженного бандита, он видел лицо Наташи, вскинувшееся в поддельном ужасе перед надвигающейся волной, и заново обжигал пальцы от прикосновений к ее ускользающему телу; среди ожесточенной лесной перестрелки она возникала укутавшейся в его полотенце, погрузившей в него половину смеющегося лица, и эта близость к предмету, которым пользовался и он, волновала его, будто вместо полотенца обнимал ее он; а в беспощадную рукопашную схватку, венчающую подвиг милиционера, то и дело врезалось дурманящее состояние мысленного обладания ею в тесноте темного чулана.
Правда, на этот раз книжная история в конце концов все-таки потерпела поражение, ее нить оборвалась, и Виталик целиком повис на другой, оказавшейся сейчас весьма прочной - наверно, потому, что Наташи не было рядом и он не опасался посрамить свои смелые помыслы перед лицом неумолимых живых обстоятельств. Сложив мохнатые страницы, книга соскользнула на постель, и Виталик, заложив руки за голову, уставился в потолок.
Снова и снова он возвращался к сокровенным моментам и каждый раз незаметно для себя что-то менял в них. В итоге это завело его довольно далеко. Ему уже казалось, что во время купания в волнах он почти не выпускал Наташу из крепких объятий и она нисколько не противилась этому, а вот потом на берегу повел себя как тюфяк, которому невдомек, чего ждет от него жалующаяся женщина, да еще кутающаяся при этом в его полотенце, ну а минуты, проведенные наедине с Наташей в темном чулане, сокрушительно представлялись сплошной чередой упущенных возможностей, за которые ему как мужчине уже не будет прощения.
Виталик рывком сменил позу на кровати, и книга, лежавшая на краю, поочередно взмахнув всеми своими истерзанными страницами, шлепнулась на пол - в ее тяжкой жизни это был очередной чувствительный удар.
- Кутик, я спала? - испуганно встрепенулась тетка.
- Нет, тетечка, ты пела. Тихо-о-онечко так.
- Паршивец. Издеваешься над теткой, да?.. - услышал Виталик умиленный ласковый голос и тут же без паузы атаковал тетку вопросом, подчиняясь мгновенно созревшему плану:
- Тить, а у тебя в молодости много ухажеров было?
Прямо со сна надо ее брать, думал он, а то опомнится и поймет, к чему он клонит. Заманить ее сразу туда, откуда ей скоро не выбраться, а потом медленно, медленно подбираться к главному. Как опытный экскурсант, который ловко направляет гида по своему усмотрению в ту или иную сторону, поскольку уже не раз видел открывающиеся достопримечательности, Виталик повел тетку по ее собственной жизни.
Окинув издали подернутую утренней дымкой Площадку Детства, где аккуратно подстриженный веснушчатый мальчик в матроске защищал курносую девочку от сорванцов, покушающихся на ее большие белые банты, они проследовали мимо цветущего Сада Юности, по прямым дорожкам которого шагали двое улыбающихся юношей в белых брюках и парусиновых туфлях, держащих под руки смеющуюся девушку в голубом ситцевом платье, прошли под Триумфальной Аркой Молодости, которая осеняла стоящих парами и поодиночке счастливых и безутешных молодых людей в гимнастерках и сапогах, в помятых шляпках и пальто с вытертыми лисьими воротниками, решивших посвятить свои уцелевшие жизни искусству, и очутились перед Дворцом Первого Брака, пробежали по длинной анфиладе его несхожих комнат, пережили толчки случайной размолвки и серьезных социальных потрясений, совпавших в треске брошенной на пол пластинки с "фрейлехс", и, обернувшись назад, увидели его печальные развалины, после чего углубились в тенистые аллеи Парка Женщины, наткнулись на Убежище Второго Брака и еще раз убедились, что это ни на что не годная времянка. И вот когда на фоне Миражей Третьего Брака вдруг возникло строение неожиданного замужества младшей сестры, Виталик наконец задал вопрос, ради которого и затеял всю эту экскурсию в прошлое:
- А Борю ты после этого встречала? - Этот как будто случайный вопрос, ничем не отличающийся от предыдущих, был рассчитан на прорыв в новом, еще малоизведанном направлении, где явно скрывались тщательно охраняемые тайны, часть которых тетка уже рассекретила в прошлый раз.
Возникла пауза, и Виталик, хитро улыбаясь, замер в ожидании: распознает тетка ловушку или, увлекшись, попадет в нее - ведь она поклялась, что не будет больше говорить на эту тему. Ожидание было тем более напряженным, что Виталик не видел лица тетки - лежа на кроватях, они разговаривали через стол, который разделял изголовья их постелей.
- Я как-то встретила его на улице, года через три после Светкиной свадьбы. - Кажется, уловка удалась - голос тетки не изменил своего "погруженного" звучания. - Он тогда как раз собирался уезжать куда-то далеко, по распределению.
- А почему не пошел работать туда, где работал отец? Он же хотел продолжать его дело... - Это был отвлекающий маневр, перед тем как перейти в решительное наступление.
- Ты еще не знаешь, что такое распределение. Да еще у медиков. Да еще с пятым пунктом. Хотя даже если бы его распределили туда, где работал отец, он бы все равно не пошел. Они с матерью узнали тогда кое-какие подробности об аресте отца. Кто-то из работников больницы оклеветал его.
- Он не женился?
- Нет. Это был не такой человек. В его сердце не зрели скороспелые плоды. Лет через десять после этого, под Новый год, неожиданно получила от него письмо. Бегло писал о себе: женился, родилась дочь, которую назвал Светой, заведует терапевтическим отделением в городской больнице, мать переехала к нему. Просил меня зайти в ЗАГС и взять справку о рождении отца. Зачем-то ему это понадобилось. Я все сделала, написала ему большое письмо, но ответа не получила. А когда собралась написать еще раз, не нашла конверта с его адресом. Даже название города забыла. Где-то в Красноярском крае.
- А с мамой они больше не виделись? - Вот теперь должно было решиться: чего стоят все его тактические ухищрения.
Опять возникла пауза, и Виталик затаился, готовясь в случае неудачи к временному отступлению.
- Тогда при встрече я его тоже об этом спросила. Он не умел врать. Летом, после Светкиной свадьбы, когда она перевелась в московский институт, он ездил в Москву и разыскал ее там. Через год, когда она приезжала к нам одна на летние каникулы, они опять встречались. Потом Светка как-то сама об этом проговорилась. Это чужая тайна. В ней нельзя копаться. Но в любом случае, их не в чем упрекнуть. Напротив, можно только восхищаться их благородством. Они никому не причинили боли, кроме, может быть, самих себя... У твоих родителей не сразу все сложилось. Но потом, когда родились Борька и ты, они стали замечательной парой... Ну что, рад - обманул тетку?
- Почему - обманул? - насторожившись, изобразил искреннее удивление Виталик.
- Думаешь, тетка - дура старая, не догадается, зачем ты этот разговор издалека завел, раскудахчется и выболтает все, о чем не хотела говорить...
- Тетечка, обижа-а-ешь...
- Если сочтет нужным, мама сама тебе все расскажет...
- Да я просто так спрашивал...
- Здесь нет предмета для нездорового любопытства...
- Ну, тить, ты не права...
- И незачем было для этого изображать интерес к моей жизни... - Голос тетки постепенно утончался и сейчас знакомо дрогнул.
Виталик знал, какие слова за этим последуют и чем все это может кончиться. Возражениями этот лавинный поток жалости к себе не остановить. Необходимо было принимать экстренные меры. Он сорвался с кровати, подскочил к тетке и, прежде чем она успела произнести следующую фразу, закрыл ей рот поцелуем.
Строевым шагом по луже маршировал мальчишка. Рядом вертелась собака. При каждом ударе босой ноги по воде маленькая юркая псина отскакивала в сторону - непонятно, почему она пугалась брызг: дождь поливал ее вовсю, так же как и мальчишку. Доходя до конца лужи, мальчишка по всем правилам делал поворот кругом и, чеканя шаг, шел обратно. Руками он тоже махал как положено - если не считать того, что одну руку, сжатую в кулак, он то и дело подносил на мгновение ко рту. Собаке, очевидно, хотелось быть поближе к этой руке, но ступить в лужу она не решалась, и дополнительный душ из-под ног пацана ее тоже не устраивал, поэтому ей оставалось лишь изображать преданного зрителя, который готов бесконечно восхищаться своим любимцем. Видимо, скомандовав себе "на месте стой", босоногий боец остановился посреди лужи и вытянул руки по швам. Собака тоже замерла. Выдержав торжественную паузу, мальчишка наконец обратил внимание на своего единственного зрителя, которого, так же как и его, совсем не смущал дождь. Присев, он вытянул в сторону собаки руку - ту, что подносил ко рту, - и потер пальцами, сложенными в уже пустую горсть. Собака подскочила к самой кромке лужи, заюлила, завиляла хвостом и когда уже было решилась лезть в воду, мальчишка вдруг гребанул рукой и окатил ее грязной жижей. Собака отскочила и вопросительно уставилась на пацана. Он опять приманивал ее своей коварной рукой. Она поверила, и снова ей в морду хлестанула грязная вода. В третий раз мальчишка успел поймать собаку за хвост и стал тянуть ее к себе в лужу. Она упиралась, но он, упав на колени, все-таки затащил ее в воду. В этот момент его, очевидно, кто-то окликнул. Он повернул голову. Из двери дома высунулась женщина - она призывно махала рукой и что-то говорила. Мальчишка в ответ отрицательно мотнул головой. Рука женщины, продолжая двигаться, сложилась в кулак, и ее жест принял иной смысл. Мальчишка опять замотал головой, продолжая стоять на коленях в луже и удерживая рядом с собой барахтающуюся собаку. Женщина сказала напоследок что-то короткое и захлопнула дверь. Мальчишка вернулся к своей игре. Он поднял собаку из лужи и двумя руками прижал к груди. Деловитый дождь продолжал мочить их. Улица вокруг была пуста. Во дворах не видно было ни души. С цветов в палисаднике будто смыло краску. От калитки к дому текли ручейки, прокладывая среди песка замысловатые русла. Почти прижав лицо к морде собаки, мальчишка что-то говорил ей, губы его шевелились, но слышно было лишь, как шумит трепещущая листва.
Наташа отошла от окна. Взгляд ее сокрушенно остановился на раскрытой книге, лежащей на кровати... Злая насмешка: сейчас, когда самое время читать, в ее распоряжении лишь подобная литература. От потрепанной книжки исходил тяжкий сладковатый дух, и казалось, что это и есть запах лжи - запах, настоенный на ясельном оптимизме, казарменном надзоре и больничной добродетели.
Что-то подобное Наташа испытала еще там, в чулане, когда с брезгливостью запускала руку в картонный ящик и одну за другой извлекала на свет старые библиотечные книги. Это было похоже на эксгумацию. Раскрывая очередную книгу, она щурилась и задерживала дыхание в ожидании новой струи тлена и трухи, от которой щипало глаза и першило в горле. Она переворачивала шершавые полуистлевшие страницы, и в нос ей ударял затхлый спертый воздух, который был нахватан книгой за нелегкую жизнь - когда ее листали неведомые читатели - и который потом неузнаваемо перегорел в ее чреве за долгие годы погребения, - воздух коммунальных квартир, сгинувших людей, несбывшихся надежд. Лицом, руками, всем существом она ощущала источаемые этими страницами тлетворные флюиды, которые очутились на свободе по ее вине и теперь, подобно возбудителям, дремавшим до поры в зараженном и погубленном ими теле, вновь готовы пробовать свою силу. Там, в этом книжном склепе, вдыхая кладбищенский воздух, она живо вспомнила давнишнюю историю с воздушным шариком...
Когда ей было лет четырнадцать-пятнадцать, в их доме стал появляться негаданно объявившийся дальний родственник отца. Это был пожилой неопрятный человек с постоянно влажными губами и красными деснами, сильно обнажавшимися, когда он говорил или улыбался. Мать вообще не любила чужих людей в доме, этот же незваный гость вызвал у нее особый испуг и неприязнь. Вынужденная соблюдать элементарные приличия и негласную договоренность с отцом о лояльном отношении к родне с обеих сторон, она встала в позу утонченной высокородной дамы, великодушие и терпимость которой столь велики, что она снисходит до того, чтобы принимать у себя в доме опустившегося, обнищавшего человека, мнящего себя родственником ее мужа. В его присутствии она была вызывающе корректна и молчалива, когда же он уходил, давала волю своим оскорбленным чувствам, при этом главный аттракцион был связан с ее отношением к посуде и прибору, которыми пользовался только что ушедший гость, - эти предметы она убирала со стола в последнюю очередь, прикасаясь к ним брезгливо оттопыренными пальцами, мыла их отдельно после продолжительного выдерживания в кипятке, потом также отдельно ставила в кухонный шкаф, никому из домашних не разрешала ими пользоваться и именно их подавала гостю в следующий раз. Отец напротив пытался разыгрывать из себя рубаху-парня, демократа, человека, который, несмотря на достигнутое положение, остался простым мужиком, всегда готовым с удовольствием вспоминать свое голоштанное детство. Но Наташа видела, как ему нелегко это дается, как ему в тягость этот свалившийся на голову родственник. Он как будто ни о чем не просил, но его нескончаемые жалобы, поминания обид и притеснений, длинные путанные рассказы о допущенной по отношению к нему несправедливости - кажется, несколько лет он провел в лагере - были для отца хуже любых просьб. Сама она была бы рада повести себя в пику матери и поддержать простецкий тон отца, но ничего не могла с собой поделать - жалкий человек в засаленном пиджаке был неприятен ей, тем более, что с первого визита он начал проявлять к ней суетливую многословную нежность. Он смотрел на нее умиленными глазками, жутко ощериваясь в улыбке, и при малейшей возможности норовил прикоснуться иди даже обнять ее. Она содрогалась, когда его заскорузлые пальцы с ржавым табачным налетом тянулись к ней; от запаха его тела и поношенной одежды ее мутило. Каждый раз он приносил ей какие-то нелепые подарки вроде петушков на палочке. К последнему своему сладкому подношению он приложил надувной красный шарик. Трудно сказать, почему сразу после его ухода она не проколола и не выбросила этот смехотворный для ее возраста подарок в ведро - туда же, куда мать незамедлительно отправляла всех этих леденцовых и пряничных птичек, - а привязала его к руке куклы, которая сидела у нее на секретере. На этом визиты родственника прекратились, некоторое время они о нем ничего не слышали - мать уже не вздрагивала при каждом звонке в дверь, - пока вдруг не позвонила женщина, которая с ним жила, и не сообщила, что тот умер в больнице. Отец ездил на похороны. Больше в их семье о странном родственнике не было произнесено ни слова. Как будто его никогда не существовало. А воздушный шарик продолжал болтаться над ее секретером - заметно уменьшился, потерял свою былую напыженность, но держался. Она совсем забыла о его происхождении. Но как-то он попал ей под горячую руку, жаждущую мести, - она схватила его, сжала с боков, нитка, не выдержав, развязалась, в лицо ей ударила едкая горькая струя; сморщившись, она отвернулась и вдруг вспомнила, откуда взялся этот шарик, и с ужасом поняла, что это - дыхание с того света, что воздух, который она вдохнула, - изо рта, из легких давно умершего человека... С тех пор она стала шарахаться от воздуха, со свистом выходящего из надувных вещей. Запах талька и резины, вырывающийся из утробы матрасов, мячей и детских игрушек, неразрывно связался в ее воображении со старым погребальным хламом, который собирают с могил и сваливают в кучу где-нибудь на задворках кладбища, перед тем как сжечь...
В душной темноте чулана, под колеблющимся лучом фонарика, среди каких-то тяжелых железяк фантазия у нее не на шутку разыгралась. Она доставала из глубоких недр ящика покалеченную книгу, открывала первую страницу, прижимая оторванный переплет к ребристому скелету корешка, прочитывала несколько строчек, и без всякой связи с их смыслом ей чудилось бог знает что. Она видела длинные пустые коридоры, освещенные лампами в паучьих колпаках, бесконечные ряды окованных дверей с решетчатыми окошками, людей за ними, их руки и оскаленные рты, обхватывающие толстые металлические прутья, и слышала стон, скрежет, костяной хруст, с которым ломались их зубы. От этих картин ее бросало в дрожь, буквы перед глазами расплывались, скорченное в неловкой позе тело пронзала боль, и она готова была бежать прочь из пыльного чулана. Так бы оно и случилось, если бы...
Брошенная в раздражении книга лежала на кровати, а Наташа мерила шагами комнату - для этого ей хватало всего трех шагов. Комнатка была маленькая, с одним окном, в ней едва помещались шкаф, этажерка, стол и кровать, но главное - она была отдельной. Во всяком случае, тетушке требовался предлог, чтобы сюда зайти. Сама она располагалась за стеной, в большой комнате, которая сообщалась с Наташиным закутком через веранду. Другую половину дома составляли имеющие отдельные входы зимняя кухня и комната, которую занимали сейчас дачники. Раньше в разгар сезона тетушка сдавала весь дом, но в последнее время самую большую комнату неизменно оставляла за собой - "уже не тот возраст, чтобы ютиться в летней кухне, да и добра накопилось достаточно, в чулан все не снесешь, а на попечение дачников оставлять опасно - люди всякие бывают".
Чем настойчивее Наташа кляла книгу, тем яснее перед ней разоблачалась другая, более существенная причина, препятствующая чтению. Мысли о примитивной лживой литературе все очевидней и очевидней обнаруживали свою искусственность, вымученность, и сквозь них напористо прорывалось то, что она, оказывается, пыталась ими прикрыть. Никуда от этого не деться. Будто после долгого увиливания уличенная кем-то, кто сейчас укоризненно качал перед ней головой, она зло, с вызовом огрызалась: "Да, думаю. И мне наплевать, что вы об этом скажете!.. - и уже спокойнее добавляла, обращаясь к другому свидетелю, на чье понимание можно было рассчитывать: - Самое страшное, что может случиться, - это еще один мимолетный пустяковый расход сердечной и телесной энергии, который щепоткой шлака пополнит завалы, громоздящиеся за нашими спинами, и пусть даже с его стороны это будет первый взнос."
Там, в чулане, охваченная бредовым наваждением, она выдержала только потому, что рядом был он. Его юное дыхание, тепло и запах его молодого здорового тела, каждое физическое проявление его близкого беспокойного присутствия отгоняли мертвечину, которая грозила проникнуть в нее, подобно губительной болезни. Цепляясь за это, она и выпуталась из плена зловещих видений, нахлынувших на нее со страниц старых книг, много лет пролежавших в темном чулане и словно накопивших некий яд, сродни тому, что вызревает в консервах, сделанных из негодных продуктов.
Как долго играть в нем этим юным свежим силам? Как долго цвести на его лице этой тревожной прелести? Неужели эта очаровательная ломкость застынет "мужской твердостью и стойкостью", неужели трепетность и беспокойство превратятся в "сдержанность и силу духа", неужели стыдливость и любопытство ждут "умение и богатый опыт"? Как избежать этих превращений? Как обмануть природу и людей?.. Странные мысли. Это похоже на материнский комплекс. Но не стоит себя обманывать. Она думает о нем как о мужчине, близость с которым для нее желанна. И она хочет обнять его не только для того, чтобы защитить и удержать. Да, да, его фигура в плавках - у нее перед глазами, она воображает себя в его объятиях, ее тело жаждет прикосновений его рук, и ее губы тянутся к его губам...
Нет, нет, пока не поздно, надо попридержать свои расправляющиеся крылышки, иначе они занесут ее бог знает куда. Ведь это просто смешно. Она же старше его больше чем на десять лет. Где это видано? Да и почему вдруг этот юнец? Она, кажется, никогда не испытывала влечения к мальчикам, всегда ее привлекали мужчины постарше. В школе она с любопытством взирала на совсем взрослых мужчин, ровесников отца, потом, в институте, заглядывалась на молодых преподавателей, не обращая никакого внимания на однокурсников. Правда, после замужества ее случайные симпатии распространялись уже только на сверстников или близких ей по возрасту, но никак не на зеленых юнцов. Что же означает нынешняя история? Может быть, это следующий шаг странной закономерности: она стареет, а предметы ее сердечного интереса молодеют? До чего же она так доиграется? До совращения малолетних?..
- Наташенька, извини, я наволочки в шкафу возьму... - В комнату с озабоченным лицом вошла Мария Афанасьевна. - Не напасешься этого добра. Горят в стиральной машине... А руками не настираешься. Хорошо еще, Тимофей Иванович починил мне ее. Спасибо ему... За книжками к нему ходили?
- Ходили, - Наташа кивнула на книгу, лежащую на постели.
- Хороший он человек, - удовлетворенно произнесла Мария Афанасьевна в утробу растворенного шкафа, - Дай Бог ему здоровья.
- Был бы лучше, если бы женщина рядом с ним была, - не желая возражать, но и не в силах согласно промолчать, сказала Наташа, - не отяжелел бы так характером.
- А чего ж ему легким быть, - почти обиженно произнесла тетушка; руки ее, шарившие по полкам, замерли, - когда он жизнь такую тяжелую прожил. Сколько горя хлебнул на войне и после победы уже - за всю будущую жизнь, кажется, расплатился, только живи и радуйся. Так нет же. Вернулся из лагеря - а жена с другим. Не буянил, не просил - ушел по-тихому. На работу устроился, женился, дом построил - опять несчастье: с работы уволили, едва в тюрьму не угодил...
- За что? - заинтересованно спросила Наташа. Она сидела на кровати, а тетушка стояла перед ней, прижимая к животу наволочки.
- Да я толком и не знаю. Тимофей Иванович не любит об этом вспоминать. Вышла там какая-то история у них в больнице. А связана она была с тем врачом, которого за несколько лет до этого арестовали, - того самого, к которому Тимофей Иванович моего Федю лечиться устраивал. Тогда как раз всякие такие дела раскрываться начали... А его беды на этом не кончились. Жена у него загуляла. Она моложе его была, красивая бабенка. С шоферней путалась у всех на глазах. Он терпел. А потом вдруг умерла. Совсем еще молодая была и не болела вовсе. Остались они вдвоем с сыном. Но и тут радости мало было. Сын у него вроде хорошим парнем был, тихий такой, обходительный со всеми, а на отца волком смотрел. И не бил его Тимофей Иванович, и одевал и кормил получше других, и семьей новой из-за него не обзаводился, а вот не ладили они, и все тут. Как сын вырос, так совсем плохо стало. Бывало, сойдутся грудь в грудь, молчат, глазами сверкают, и ни один другому уступить не хочет. Как будто меж ними счет какой старый был, который они друг другу никак простить не могли. После армии он даже домой не вернулся. Только через несколько лет, уже с семьей, приехал отца навестить. Сейчас только открыточки на Новый год присылает. Последний раз пять лет назад приезжал. Вот такая награда за всю жизнь...
Наташа уже раскаивалась, что своими неосторожными замечаниями вызвала тетушку на откровения. Слушая бестолковый рассказ о чужой жизни - который освещал ее в той же степени, в какой повергал во мрак, предлагая на ее счет столько же сочувствия и оправданий, сколько подозрений и обвинений, - она испытывала такое ощущение, будто снова очутилась в темном чулане и снова, подавляя брезгливость, листает тряпичные страницы книг-покойников. И вновь шевельнулись наивно-зловещие видения с каменными подземельями, тенями бесплотных людей за решетками и воплями, взрезающими гулкую тишину и внезапно обрывающимися.
- Теть Маша, вы почему стирку затеяли и мне ничего не сказали? - строго спросила Наташа, как бы давая понять, что из всего услышанного ее как заботливую племянницу больше всего взволновало именно это. - Мы же с вами договаривались. Идемте, идемте... - И вышла из комнаты раньше тетушки.
7
- Ну, как тебе моя бухточка? - спросила Наташа, театрально взмахнув рукой. - Место для романтического уединения...
- Да, - глухо кашлянув, ответил Виталик и с преувеличенным вниманием огляделся кругом.
С двух сторон маленькую бухту ограничивали почти симметрично вдающиеся в море скальные выступы. Обогнув один из них - для чего пришлось зайти по колено в воду и осторожно пробираться между камнями, заросшими водорослями и ракушками, - они и оказались здесь. Казалось, что иначе попасть сюда нельзя. Высокий берег круто обрывался почти к самой воде. Между прибоем и подножием откоса оставалась узкая полоска сухого песка, которая во время шторма наверняка становилась безраздельным владением моря. Вода в бухточке была зеленой, на ее маслянистой, сонно вздрагивающей поверхности солнце чертило каббалистические знаки.
- У мужчины обязательно должно быть дело, - продолжила прерванный разговор Наташа, и Виталик, оторвавшись от мнимого созерцания морской дали, с готовностью повернулся к ней. - Такое же необходимое, ответственное и рискованное, как для первобытного человека охота на дикого зверя.
- Какую же роль исполняет при этом женщина? - спросил Виталик, хитро улыбаясь. Его игривая интонация была не только позволительной, но и вынужденной, поскольку точно так же говорила и Наташа. Он как бы продолжал заданный ею тон.
- А мы все в той или иной степени "душечки", - прибавив еще задору и иронии, сказала Наташа. - Все мы склонны жить делами своих мужчин и всегда готовы потерять себя - всего-то ради нежного взгляда и ласкового прикосновения...
Они сидели рядом на песке. Солнечная дорожка, широкий край которой терялся среди ленивых языков прибоя в двух метрах от их ног, делила бухточку точно пополам и, сужаясь, уходила к горизонту. Две чайки, неугомонно носящиеся перед ними, заполняли собой все огромное пространство между небом и морем. Рядом с сильно загорелым телом Виталика тело Наташи казалось снежно-белым, лишь на плечах и на животе у нее розовели нежные подпалины.
Виталик сосредоточенно наблюдал за тем, как Наташа зарывает ступни, а потом вынимает их, просеивая песок между растопыренными пальцами. Прикрыв глаза и слегка выпятив губы, он потянулся к ней сбоку. Она успела рукой остановить его губы в нескольких сантиметрах от своей щеки. Он горячо вмялся губами в ее раскрытую ладонь.
- Ты слишком буквально понял меня, - прошептала Наташа.
Виталик порывисто отстранился и уткнулся взглядом в песок. Его поджатые губы были плотно сомкнуты, будто он их больно прикусил. Было слышно, как воздух вырывается у него из ноздрей. С силой двинув ногой, он проделал в песке глубокую канавку, на дне которой обнажился влажный песок.
- Ты очень милый, красивый мальчик, Виталик, - через силу улыбаясь, сказала Наташа. - Ни одна девчонка не устоит перед тобой. Но... Ты знаешь, сколько мне лет?
- Какое это имеет значение, - зло произнес Виталик, не поднимая головы.
- А такое, что я не могу принять то, что предназначается не мне...
- Вам... - прервал Наташу Виталик, вложив в одно слово весь пыл, который был, очевидно, рассчитан еще на какие-то слова.
- Спасибо. Но не спеши. В твоем положении легко обознаться.
- В каком таком положении?! - дал волю обиде Виталик. - Зачем вы говорите со мной как с маленьким?
- Нет, нет, - спохватилась Наташа. - Какой же ты маленький, если я смотрю на тебя снизу вверх, - попробовала она рассмеяться. - Могу признаться: будь я твоей ровесницей, я бы первой объяснилась тебе в любви.
- Да при чем тут возраст?! - еще резче возразил Виталик.
- А при том, что в отличие от тебя я не могу с этим не считаться, - уже почти растерянно проговорила Наташа.
Не найдя, что ответить, Виталик недовольно хмыкнул. Видимо, чутко уловленное смущение Наташи явилось для него некоторым утешением. Хотя он по-прежнему разглядывал песок, а нога его, будто помимо его воли, продолжала углублять канавку во влажном песке.
Виталик молчал, и Наташа осторожно положила руку ему на плечо.
- Ну, ну, не сердись... - Голос у нее дрогнул.
Виталик наконец решился оторвать взгляд от песка и посмотреть на Наташу. Сзади послышались какие-то звуки. Подчиняясь, кажется, не любопытству, а спасаясь от глаз Виталика, Наташа оглянулась.
- Что за привидения?! - обомлела она. - Посмотри...
Виталик взглянул в ту же сторону.
По крутому склону спускались двое. Впереди, пятясь спиной, шла женщина. Она поддерживала идущего следом за ней мальчика, который опирался на костыль. Женщина передвигалась маленькими неуверенными шажками, то и дело опасливо оглядываясь назад; прежде чем поставить ногу, она как будто ощупывала землю, и при этом ни на секунду не отнимала вытянутых рук от мальчика. Тот, переваливаясь с боку на бок, медленно проволакивал одну ногу, потом другую - он представлялся существом, которому эти нелепые конечности приделали со злым умыслом, чтобы лишить возможности передвигаться так, как он привык, и не возникало сомнений, что раньше он умел это делать как-то по-своему, легко и просто. Мальчик явно не сознавал тяжести своего положения, и спуск с горы не вызывал у него ни малейшего испуга. Двигался он хоть и медленно, на напористо, без пауз, каждое движение проделывал не задумываясь, нисколько не сообразуясь ни с предостережениями женщины - очевидно, его матери, - ни с состоянием тропинки под ногами. Иногда он просто валился на женщину, как потерявшая управление кукла, неестественно выворачивая и подгибая тряпичные ноги и едва не теряя костыль; женщина вскрикивала, обхватывала его двумя руками, а он клоунски растягивал рот, смотрел куда-то в морскую даль и издавал нечленораздельные, но определенно радостные звуки.
"Сумасшедшая, куда она его тянет?" - сказала Наташа. За высокой травой и кустарником они с Виталиком не могли видеть тропинки, по которой спускалась странная пара. Как завороженные, они, не отрываясь, досмотрели почти цирковую эпопею спуска до конца.
Женщина заметила их только тогда, когда вместе с мальчиком очутилась на ровном месте, в десяти шагах от них.
- Ой! - невольно вырвалось у нее. Она опустила руки, и освободившийся мальчик тут же заковылял в сторону незнакомых людей. - Венечка, нельзя. Нельзя, - высоким девчоночьим голосом пропела женщина.
Костыль был велик мальчику, поэтому он упирал его в землю под большим наклоном. Казалось, его ноги, обутые в черные ботинки, которые он с трудом волочил по песку, имеют несколько сочленений в неположенных местах. Улыбка мальчика не оставляла никаких сомнений относительно его состояния. Женщина остановила его, ласково обхватив сзади. Он задрал подбородок и закатил глаза, высматривая неудобно возникшее над ним лицо матери.
- Здравствуй, - заигрывающе произнесла Наташа, с той интонацией, с которой обычно обращаются к малышам. Мальчику же, судя по его физическим данным, было не меньше десяти лет.
Он еще пуще расплылся в улыбке, пустил слюну и издал несколько гортанных звуков разной тональности.
- Да, тетя, - поняла его мать.
- Мы, наверно, заняли ваше место? - обратилась к ней Наташа.
- Что вы, что вы, - зачастила женщина, - мы его не купили, хотя гостей здесь видим первый раз. Правда, Венечка?
- Мы скоро уйдем, - тем же извиняющимся тоном проговорила Наташа.
- Сидите, сидите, пожалуйста, - в том же духе преувеличенной вежливости вынуждена была продолжать женщина. - Только бы мы вам не помешали.
- Я искупаюсь, - почему-то украдкой бросил Наташе Виталик и в два прыжка - которые из-за хромоты получились у него похожими на танцевальные па - очутился в воде.
Женщина усадила мальчика на подстилку, сняла с него рубашку, дала ему в руки пару игрушечных автомобильчиков, разделась сама. Наташа заметила, что женщина все делает нарочито замедленно, тщательно, без суеты, как бы отвергая каждым достойным движением сочувственные подозрения в свой адрес: мол, ничего особенного, обычная мать, с обычным ребенком на отдыхе, - и в то же время, умиротворенной сдержанной улыбкой, обращенной как будто в себя, а в действительности предназначенной тем, кто за ней наблюдает, не возражая против вопросов, которые могут возникнуть у случайной соседки по пляжу. Ей было никак не меньше сорока пяти лет. Лицо моложавое, с нежной гладкой кожей, с чуть приплюснутым по-монгольски носом, с кроткими глазами и маленьким ртом, как у застенчивой девушки, но увядшая шея, обвисшие мышцы на руках и жилистые ноги в синих прожилках выдавали ее истинный возраст.
- Вы сюда каждый день ходите? - бодрым голосом спросила Наташа, не в силах сопротивляться жалости.
- Да, нам с Венечкой здесь очень нравится, - охотно отвечала женщина. - Целый месяц сюда ходили, а сегодня вот последний раз пришли, завтра домой уезжаем. Это он местечко это нашел. Как-то гуляли с ним, а он вперед убежал. Остановился у этой тропинки и меня подозвал.
- А не тяжело вам сюда спускаться?
- Да ничего. Мы ловкие. Это нам вместо зарядки.
- Вы из города?
- Да. Раньше мы каждый год в Крыжановку ездили, а в этом году сюда решили. И не жалеем.
- Здесь хорошо. Главное - народу мало. Что еще после городской толчеи надо. - Мальчик смотрел на Наташу, раскрыв обслюненный рот, и она, подмигнув, улыбнулась ему. Он радостно зарычал и заелозил автомобильчиком по своей цыплячьей груди, оставляя на коже красные следы.
- А мы и в городе одни, - вдруг сказала женщина и мягко прижала к земле руку мальчика с игрушкой. Вкрадчивая, чуть хитроватая улыбка остановилась у нее на лице, как на фотографии.
Наташа ни в коем случае не собиралась лезть женщине в душу, и заговорила она с ней только для того, чтобы та не заподозрила ее в брезгливой жалости, но теперь она была вынуждена задавать бестактные вопросы - к этому ее принуждали слова, которые, может быть, и нечаянно обронила женщина: оставить их без внимания значило еще больше оскорбить незнакомого человека.
- Вы живете вдвоем с сыном?
- Да. У нас отдельная однокомнатная квартира, со всеми удобствами, - с намеренно преувеличенной гордостью ответила женщина.
- Работаете?
- На дому. Кофточки на машине вяжу - очень хорошо оплачиваемая работа.
В меняющейся интонации женщины было что-то затягивающее, обрекающее собеседника на дальнейшие расспросы, и Наташа не могла этому противиться:
- А муж?
- А мужа мы отпустили, - нараспев произнесла женщина, как это делают, когда, читая детям сказку, подходят к главной сюжетной завязке. - Уже давно. Когда Венечке было года три.
- Нет, нет, - поспешила женщина, увидев, как Наташа понимающе кивнула. - Я его действительно отпустила. Даже потребовала, чтобы он ушел. А жили мы с ним хорошо... Зачем мучиться двоим, если может один. Он деньги регулярно присылает, даже больше, чем нужно. Первое время приходил, но я его отговорила. Это было бы еще хуже, чем остаться. Я прекрасно со всем справляюсь. Денег хватает с избытком. Так зачем еще кого-то к этому привлекать. Это только мое горе. - Последнее она произнесла таким тоном, будто речь шла о чем-то, что могло породить споры за право обладания. - Знаете, у альпинистов так бывает, когда двое идут в одной связке и один вдруг срывается. Чтобы не увлекать за собой товарища, который все равно ничем не может помочь, тот, что сорвался, перерезает веревку... Честно говоря, этот красивый образ я придумала уже потом, размышляя на досуге, - рассмеялась женщина. - Хотя мы с мужем действительно ходили в одной связке. В молодости были заядлыми байдарочниками, горным туризмом увлекались. В разные переделки попадали, и в ледяной воде купались, и в снегу замерзали... Это-то и сказалось, когда решили ребенком обзавестись. Долго лечилась, ждала, надеялась. В тридцать девять лет забеременела, и вот - родился Венечка, - женщина погладила по голове мальчика, на лице которого сменялись бессмысленные гримасы, - казалось, его гуттаперчевое лицо безнаказанно мнет рука пьяного кукловода, вздумавшего кого-то посмешить.
- Скажите, а когда вы узнали, что ребенок болен? - подчиняясь уже не внешней необходимости, а собственному любопытству и уже чувствуя на это право, спросила Наташа.
- Врачи сразу сказали, когда еще почти ничего не было заметно. Я не верила... Я понимаю, о чем вы хотите спросить: нельзя ли было отказаться от него, сдать туда, где таких содержат. Я попробовала так сделать, тогда мы с мужем были еще вместе, - женщина взяла мальчика за руку. - Сразу после этого ушли в поход. Там-то, среди здоровых веселых людей, среди прекрасной природы я все и поняла. Ночью, никому ничего не сказав, даже мужу, сбежала. Когда он вернулся, Венечка уже был дома... Что же тут поделаешь: он часть меня, как опухоль, которую уже не удалить, с которой надо жить до конца. Этого не объяснить... - По мере того, как женщина говорила, ее первоначальная улыбка постепенно улетучивалась, словно облетала по частям: сначала убежала из глаз, потом с губ, - и сейчас ее лицо приняло спокойное, отрешенное и немного туповатое выражение.
- Вам не надо никому ничего объяснять. Над вами нет судей, - сказала Наташа и вдруг почувствовала, что ей холодно. По спине пробежала зябкая дрожь, и она слегка передернула плечами.
- Я вам скажу откровенно, - продолжала женщина. - Когда мы с ним вдвоем, я нисколько не чувствую себя несчастной и ни о чем другом не думаю. А вот когда выходим на люди... Мы и сюда с ним забрались, чтобы нам не напоминали, кто мы такие... Вы знаете, у нас дома даже телевизора нет, я мало читаю, не хожу в кино, почти ни с кем не разговариваю и не испытываю из-за этого никаких неудобств. Я как будто на другую планету переселилась: что мне до того, что там, на старом месте, куда я уже не вернусь.
Наташа заметила, что Виталик, уже подплывший к берегу, медлит с выходом из воды. Она поднялась и стала отряхивать прилипший песок.
- Вы простите меня, но я не знаю, что вам сказать, - произнесла Наташа, борясь больше не с неловкостью, а с ознобом, который охватывал все тело. - Ни сочувствия, ни восхищения, ни осуждения моего вам не нужно...
- Ой, это вы меня простите, - снова заулыбалась женщина. - Разболталась с непривычки.
- Всего вам доброго...
- Всего хорошего.
- До свидания, Венечка... - Наташа сделала мальчику "ручкой" и, подав знак Виталику, голова которого торчала из воды в трех метрах от берега, пошла по прибойному накату.
- А вы приходите сюда, - сказала женщина вдогонку. - Мы завтра уезжаем.
Виталик догнал Наташу, и они пошли рядом. Их босые ноги вразнобой зашлепали по воде.
По телу Виталика стекали капли, он отфыркивался, крутил головой, приглаживал мокрые волосы, брызги попадали на Наташу. Она ежилась - холод проник в нее глубоко, будто она долгое время сидела, прислонившись к стылому камню. Не останавливаясь, Наташа притянула к себе голову Виталика и поцеловала его в прохладную влажную щеку. Он дернулся к ней, но она ускорила шаг, бросив на ходу: "Идем, идем..."
- Я всю жизнь мечтала сыграть Анну Каренину, но так это во мне и осталось. Сначала давали роли подруг главной героини, а потом сразу стала играть старух. - Глаза Полины Григорьевны возбужденно поблескивали в тени пляжного зонтика, голос играл театральными обертонами, как инструмент под рукой старого мастера, спешащего в одной фразе продемонстрировать все свои неутраченные способности. - Мне всегда предлагали острохарактерный грим, мое собственное лицо не интересовало режиссеров. Что скрывать: театр принес мне больше слез, чем радости, и все-таки театр для меня - храм.
- Я иногда завидую актерам. - Наташа лежала на песке, подперев голову согнутыми в локтях руками. После купания голос ее слегка прерывался. - Сколько возможностей для того, чтобы выплакаться, высмеяться, накричаться, отвести душу, пусть и чужими страстями - какая разница. Не то что мы, горемыки, вынужденные все свое носить в себе, - не выбросить, не истратить, не переложить на другого.
Виталик лежал на животе, вытянув руки вдоль тела и повернув голову в сторону женщин. На уровне его глаз, у самого лица, на подстилке лежала раскрытая книга. Это была очень удобная поза. Не возникало ни малейшей надобности скрывать свой взгляд. Даже при желании никто бы не смог определить его направление. Можно было неотрывно смотреть на то единственное, что только и привлекало сейчас внимание. Мокрый завиток волос, прилипший к плечу Наташи. Искрящиеся капли на тугой розовой покатости. И больше ничего. Крошечный пятачок, на котором можно заблудиться. Время от времени легкий ветерок начинал играть истрепанными страницами раскрытой книги, и тогда завораживающее видение превращалось в дразнящее мелькание. Перед глазами вспархивали ветхие белые листки, лишая и вновь на мгновение даря взгляду желанную опору. В силу закона, уже прочувствованного Виталиком, эта игривая помеха не только не вызывала досады, а напротив, прибавляла еще больше прелести и притягательности тому, что отнимала у него на время.
- О, это безумное состояние перед выходом на сцену, когда сердце рвется из груди и нечем дышать! - Полина Григорьевна прикрывала глаза и прижимала руку к груди. Соединение блаженной муки на лице с позой человека, переживающего приступ сердечной боли, выглядело в ее исполнении очень убедительно. - Несколько шагов, первая реплика, первый жест - и все забыто... А забывать надо было многое. И то, что роль, как будто специально написанную для тебя, отдали другой, в качестве компенсации за отставку с должности директорской любовницы, а тебе опять дали роль третьей кикиморы в детском спектакле, и то, что за спиной злобно зубоскалят недруги, среди которых солирует тот, кто еще недавно был близким другом, и многое другое. Обожаю актеров на сцене и ненавижу их за ее пределами.
- Тяжелая профессия, - с добродушной язвительностью посочувствовала Наташа. - Работа требует умения убедительно и красиво лгать, а жизнь - хотя бы сносного умения быть правдивым. Немудрено перепутать...
Завиток волос на плече Наташи подсох, отклеился от кожи и распушился, а капли воды вокруг испарились, оставив после себя едва заметные белые мазки, - это при том, что на спине и в прядях волос по-прежнему искрилась влага. Можно было смело предположить, что этот удивительный феномен неравномерности испарения связан с тем, что к действию солнца, которое равномерно и беспристрастно освещало все тело Наташи, добавлялось действие неравнодушного мужского взгляда, который был направлен исключительно на ее левое плечо.
В созерцании, которому предавался Виталик, таилась раздражающая ненасытность. Чем больше он смотрел, тем более недоступным и манящим становился избранный объект, как таинственное изображение на экране, которое никак не удается сфокусировать. К тому же дополнительную остроту в это созерцательное обладание вносили треплющиеся книжные страницы, которые то и дело перекрывали ему обзор, - будто некий наивный воспитатель, спохватываясь, пытался не допустить, чтобы мальчик подолгу разглядывал то, на что ему еще не положено обращать внимание.
Когда перед глазами возникала преграда, взгляд по инерции продолжал свою пытливую работу, в результате чего книжные листки ощупывались с той же тщательностью, что и основной объект. А поскольку взор попеременно перекрывали два листка, мотающиеся на ветру из стороны в сторону, то Виталик машинально отмечал разницу между ними. Оба они были ветхие, с тряпичными закругленными краями, но один имел примечательную особенность: все его пространство было покрыто мельчайшими дырочками, которые отчетливо обозначались, когда бумагу пронизывал солнечный свет.
- Несыгранные роли - как нерожденные дети. - Касаясь вещей подлинно драматических, Полина Григорьевна снижала внешнюю выразительность голоса и жеста, демонстрируя тем самым владение современной сценической манерой. - Всю жизнь потом испытываешь чувство вины и не перестаешь гадать: какими бы они были, если бы родились. Но ничего не вернуть, и остается только продолжать их мнимую жизнь в мечтах, затеянную когда-то, сразу после их несостоявшегося рождения.
- А у нас, зрителей, все как раз наоборот. - Перебивая драматическое комическим, Наташа также невольно следовала сценическим законам. - Мы мучаемся оттого, что сыграли и продолжаем играть слишком много лишних ролей. И лишь в мечтах нам удается вести единственную роль - свою.
- Вы человек современный, практический и, наверно, не любите театр? - Настроение Полины Григорьевны дало едва заметный сбой, как речь артиста после выкрика из зала.
- Я терпеть не могу вранья. - Во имя убедительности голос Наташи тоже слегка обесцветился. - А театр, к сожалению, это очень часто то место, где не просто врут, а еще и пытаются делать это красиво.
Наташа сменила позу, и теперь Виталик разглядывал ее спину, в том месте, где крылышком мягко выпирала лопатка. Округлая выпуклость, слегка движущаяся под кожей, словно бы ищущая удобного положения или, того хуже, пытающаяся вырваться наружу, представлялась чем-то обособленным, живым, способным своим беспокойством причинять телу боль. Хотелось, если не ладонью, то хотя бы взглядом, мягко накрыть этот бугорок и воспрепятствовать его своенравному движению. И, кажется, это вполне удавалось: выпуклость на спине Наташи замирала, а осязающий взгляд ясно чувствовал ее теплую бархатистость. При этом роль необходимых помех по-прежнему с успехом исполняли треплющиеся на ветру книжные страницы. Действуя с той же периодичностью, они прерывали взгляд как раз тогда, когда, пресытившись, он уже готов был разувериться в своей таинственной способности, и вновь открывали ему путь, когда он опять был полон желания обманываться. Побочным результатом этого процесса явилось обнаружение новых подробностей на самих книжных страницах. Дополнительно к тому, что один из листков сплошь усеян крохотными дырочками, Виталик отметил, что расположены они строго между строчками.
- Без святынь, без идеалов жить нельзя, - с явным ощущением необходимости покинуть подмостки говорила Полина Григорьевна. Голос ее с трудом обретал не свойственную ему будничную интонацию. - Для души это воздух, без которого она задыхается и чахнет. Для меня загадка, как вы, нынешние молодые, можете дышать тем воздухом, которым себя окружаете. Вместо чувств - инстинкты, вместо порывов - расчет, вместо устремлений - добывание.
- И для нас загадка, как старшее поколение, прошедшее через такие испытания, умудрились сохранить или пытается убедить, что сохранило, столь младенчески-розовый взгляд на жизнь. - Отказываясь от иронии, Наташа также с заметными усилиями отыскивала естественный тон.
У Виталика затекла шея, но он не шевелился. В попытках сменить положение таилась немалая опасность: как в стереоскопе, можно потерять единственную точку обзора и больше ее не найти. Наташа легла на бок, и теперь в поле его зрения находилась глубокая впадина, из которой крутой дугой взлетала линия бедра. Взгляд неутомимо проделывал одно и то же: медленно карабкался вверх по идеальной кривизне, а потом стремительно скатывался в манящую ложбину, - из лекций по физике вспоминался шарик, безнадежно застревающий в потенциальной яме; в отличие от него взгляд выбирался из ловушки, но лишь для того, чтобы сейчас же вновь в нее попасть. Череда спусков и подъемов подхлестывалась треплющимися книжными страницами, которые с исправностью часового механизма ритмично пресекали взгляд. Мимоходом обнаружилась новая деталь: мельчайшие дырочки на исколотом листе расположены не просто между строчками, а строго над буквами.
- Солнце сумасшедшее. Уже и под зонтиком невмоготу. Пора домой, - произнесла Полина Григорьевна тем отстраненным тоном, каким в пьесах с открытым финалом произносят заключительную, как будто случайную и не к месту оброненную фразу.
- Да, пора. А то совсем сгорю, - полностью поддержала неопределенность развязки Наташа.
Она поднялась, и в одно мгновение взгляд Виталика проскользил по всему ее телу. И словно для того, чтобы увиденное надолго отпечаталось в нем и ничто постороннее не помешало этому, перед глазами сейчас же вырос книжный лист. По прихоти ветра, всполошенно вибрируя, он задержался в вертикальном положении дольше обычного, и этого времени хватило Виталику для того, чтобы, подчиняясь какой-то внутренней безотчетной инерции, напрячь зрение и разобрать на одной из строчек буквы, отмеченные сверху светящимися дырочками. Они удивительно легко сложились, и у него получилось короткое слово "ужас".
Жара чуть спала, и во дворах как будто вымершего поселка появились первые люди. Они выходили на крыльцо полуголые, взъерошенные, измятые обморочным послеобеденным сном, с первобытно-бестолковым выражением на опухших лицах. Долго с тоской озирались, будто видели этот мир впервые - а может быть, наоборот, потрясаясь тем, что после сонных грез опять, в какой уже раз, оказались здесь, - потом, с трудом орудуя ногами, выбирали в куче обуви, оставленной у порога, свои шлепанцы, медленно пересекали залитый солнцем двор и устраивались где-нибудь в тени. Вяло почесывались, покашливали, зевали, приглаживали растрепанные волосы, поправляли скудную одежду, взгляд же их, устремленный в землю, наполнялся при этом чем-то туповато-трагическим, безысходным, словно у них начисто отшибло память и они тщетно пытаются вспомнить свою предыдущую жизнь. Постижение самих себя шло своим чередом, а руки тем временем действовали самостоятельно: тянулись к столу, нашаривали там чашку с чем-то недопитым во время обеда, подносили ее ко рту, потом ставили на место, залезали в стоящую рядом миску, отыскивали там что-то на дне и найденное с той же неотвратимостью отправляли в рот. Тяжкий мыслительный процесс, подстегнутый жевательными и глотательными движениями, заканчивался чем-то определенным, что заставляло людей вставать и медленно брести на задний двор.
Чуть более проворными и осмысленными были действия хозяек, которых подгоняли заботы о грядущей вечерней трапезе.
- Уж сколько банок икры я ей снесла, а что толку. Болит и болит. - Мария Афанасьевна, сидя на табуретке, чистила картошку. Непрерывная гирлянда шелухи соскальзывала с ножа и медленно опускалась в ведро.
- Для меня лучшим лекарством работа была. - Полина Григорьевна, в ярком шелковом халате, с лоснящимся лицом, залепленным огуречными шкурками, размешивала тесто для блинов. - Утром встанешь - тут болит, там колет. Оденешься, красоту перед зеркалом наведешь, в театр придешь - и все как рукой сняло. А сейчас...
- Соседку послушалась, настояла водку на чесноке. Хлебанула полстакана и чуть Богу душу не отдала. Так она мне только потом, дура необразованная, сказала, что надо по три капельки принимать.
- Ничего не поделаешь. Старость - неизлечимая болезнь. Нам чахнуть, молодым цвести. Молодость... - обмакнув гусиное крылышко в масло, Полина Григорьевна смазывала сковородку. - Ах, как мы не ценим этот дар, когда им владеем, и как страдаем, когда лишаемся его.
- А что молодые-то... Вон Зинкина подруга, в двадцать семь лет от рака груди умерла. Трехлетнюю дочку оставила. - Очищенная картофелина, ловко брошенная Марией Афанасьевной, звонко шлепнулась в кастрюлю с водой.
- Ну, это трагическое исключение. Как гибель в автомобильной катастрофе... Нет, нет, молодость - это чудо, это красота. Удивительное дело: чем старше становишься, тем больше красивых молодых людей вокруг себя замечаешь, и все они сливаются в одно лицо - лицо Молодости. Как будто на корабле уплываешь и чем дальше, тем больше лиц видишь на берегу и все хуже разбираешь их. И кажется, что эта веселая толпа провожающих неизменна, что в ней одни и те же, а ведь на самом деле все новые и новые вливаются в нее, вытесняя тех, кому уже пора покинуть этот берег...
- Вот, вот, вытесняют. Ждут не дождутся, когда родители помрут, чтобы домом их завладеть да деньгами, которые за всю жизнь горбом нажиты. - Картофелина с кулак величиной тяжело плюхнулась в кастрюлю, подняв фонтан брызг, которые достигли шелкового халата Полины Григорьевны. - А то и смерти дождаться не могут. Вон на Краснолиманской старуха жила. Как слегла, так сын с невесткой ее в дом для престарелых и упрятали. Там и померла, а они ее за все это время ни разу и не навестили.
- Я же не об этом. Я о естественном законе смены поколений. Жестоком, но прекрасном. - Первая порция жидкого теста с шипением пролилась на раскаленную сковородку. - Да, молодые бывают жестоки, но это та жестокость, которую мы в них вложили и которая к нам возвращается. Круговорот жестокости. Кто-то должен его прервать... Вот мой Виталик. Бывает, что он обижает меня, но я не могу на него сердиться, потому что знаю, что у него доброе сердце.
- С племянником-то так легко. А вот со своим ребенком, на которого всю жизнь ишачишь, ради которого себе во всем отказываешь...
- Ну, что поделаешь. Не дал Бог. Но не знаю, любила бы я своего сына больше Виталика... Правда, он красивый мальчик?
- Да уж какой там мальчик. Вон как Наташу глазами ест. - Маленькая картофелина юркнула в кастрюлю, издав короткий вкрадчивый всплеск.
- То есть как?.. - Собравшись перевернуть блин, Полина Григорьевна замерла над сковородкой с ножом в руке.
- А вы что ж, не замечали? - Нож Марии Афанасьевны засновал еще быстрее.
- Да что ж такое я должна была заметить? - Полина Григорьевна опустила руки, забыв о блине, который уже начал угрожающе потрескивать.
- Ну вот, вы актриса, должны разбираться в сердечных делах, а такого не заметили. Он же глаз с нее не спускает, все время норовит рядом быть. Утром на море с ней ходит, вечером гуляет...
- Побойтесь Бога. Что вы такое говорите?! Он же еще совсем ребенок. А Наташа ему чуть ли не в матери годится.
- Ничего себе ребеночек. Уже своих заводить пора. А Наташа еще хоть куда. Совсем девочка. Вон у нас через два дома муж с женою живут. Он ее лет на десять младше. И ничего...
- Боже мой! Марья Афанасьевна, прекратите. Вы шутите, а у меня сердце из груди выскакивает. - Блин был наконец перевернут. Рукой, в которой был зажат нож, Полина Григорьевна поправляла на лице отклеившиеся огуречные шкурки, другой - мяла левую грудь.
- А чего вы так разволновались? Что случиться-то может? Он у вас парень, а не девка. А Наташа - взрослый человек, сама себе хозяйка. - Теперь в ведро падали короткие обрезки картофельной шелухи.
- Нет, я сойду с ума. Вы это нарочно говорите, чтобы меня поволновать... Какие такие взгляды? У мальчика нет здесь товарищей-сверстников, ему скучно, и он проявляет естественный интерес к человеку, который ближе ему по возрасту.
- Конечно, естественный, чего ж тут неестественного. Не на меня же ему смотреть.
- Да я не об этом... Марья Афанасьевна, мы с вами поссоримся. Пощадите, у меня больное сердце...
- Наташа у себя?..
Ножи в руках женщин замерли, они разом обернулись. Перед ними стоял Виталик. Он был в одних плавках, с книгой, зажатой под мышкой. Обращался он к Марии Афанасьевне и был явно чем-то взволнован.
- У себя... - Мария Афанасьевна уронила в ведро с очистками недочищенную картофелину.
- Кутик, в чем дело? - Блин на сковородке за спиной Полины Григорьевны безнадежно сгорал.
- Ни в чем, - улыбнувшись, бросил Виталик и решительно направился к крыльцу хозяйской половины.
- Кутик, куда ты? Наташа, наверно, спит... И в таком виде...
Виталик скрылся за дверью.
Руки Марии Афанасьевны заработали с прежней сноровкой. Взгляд ее нарочито скромно потупился, а губы сжались в откровенной попытке сдержать улыбку - так победитель в споре, якобы щадя самолюбие посрамленного соперника, молча принимает безоговорочные доказательства своей правоты. Полина Григорьевна не обращала внимания на зловещее шипение за спиной. Несколько обрезков огуречной шелухи с ее лица упали на землю, другие отклеились и едва удерживались на лоснящейся коже.
- Какой шифр? - непонимающе замотала головой Наташа. Она сидела на кровати и, глядя на голого Виталика, стягивала полы халатика на коленях.
- Да в общем-то это никакой не шифр. Тут все очень просто. Нужные буквы сверху помечены иголкой. Я эти дырочки случайно на пляже заметил. Вот смотрите... - Виталик подошел к окну и выставил на просвет книжную страницу. - Видите?.. Начинается на 101 странице и кончается на 113. И смотреть надо только на нечетных.
- Ну и что? - спросила Наташа, добросовестно оглядев все страницы, которые пролистал перед ней Виталик. Она по-прежнему мало что понимала спросонья.
- А вот что, - Виталик протянул ей маленький листок бумаги, вырванный, очевидно, из записной книжки. - Я выписал подряд все буквы, отмеченные иголкой, а потом разделил их на слова. Здесь в двух местах он не нашел нужных букв, так я их потом сам по смыслу вставил.
- Кто "он"? - уже почти раздраженно спросила Наташа.
- А вы прочтите, прочтите... - Ничто не могло поколебать азартного возбуждения на лице Виталика.
Наташа взяла из его рук листок бумаги и начала медленно читать:
- "Дорогая моя. Верю, ты вспомнишь наши детские игры. Другой возможности у меня нет. Слава Богу, в этой ужасной машине тоже случаются сбои. Надеюсь, книга вместе с другими моими вещами попадет к тебе. Случилось то, чего ты так боялась. Меня взяли ночью в больнице. Дневники были при мне. Думаю, это Кошелюк. Помнишь тот случай, когда я застал его в своем кабинете. Он не простил мне спиртовой ревизии..."
- Дальше что-то непонятное получилось, - моментально реагировал Виталик на заминку Наташи. - "Мазлиминкейве", - прочел он слитно ряд букв, присаживаясь на кровать рядом с Наташей.
- "Будет трудно, откажись от меня, - монотонно продолжала читать Наташа. - Я люблю тебя больше жизни. С этой любовью мне ничего не страшно. Что ждет, не знаю, но вытерплю все. Прощай. Твой Осип. Поцелуй за меня нашего..."
- Что-то, видно, помешало ему закончить, - с таинственным драматизмом изрек Виталик.
- Кому "ему"? - будто промычала Наташа, продолжая смотреть на записку.
- Ну, этому, Осипу, который писал...
- Послушай, ты меня не разыгрываешь? - С усталой кислой улыбкой Наташа повернулась к Виталику. - У меня мозги сейчас в каком-то разжиженном состоянии...
- Да нет же, честное слово! - Виталик вскочил с кровати. - Я на пляже эти дырочки заметил, когда вы с теткой разговаривали. Совершенно случайно. Я лежал, а ветер у меня перед глазами страницы мотал. Их на свету только и можно заметить. А что это может значить, долго соображать не надо - простейшая тайнопись. После обеда я этим два часа занимался. Пришлось здорово попыхтеть. Думаете, у меня сразу вот такой текст получился. Сначала какая-то абракадабра выходила. Ничего понять нельзя было. Потом внимательнее стал смотреть, находить дырочки, которые почти совсем затерлись. Знаете, сколько бумаги извел... Да разве я бы смог такое сочинить.
Наташа слушала возбужденную речь Виталика, наблюдала за его угловатыми, неловкими жестами, за порывистыми движениями его атлетического, гибкого тела, находящегося всего лишь в метре от нее, внимательно вглядывалась в его лицо, беззастенчиво смотрела ему прямо в глаза, зараженные азартом и не готовые отражать чужой взгляд, и ее улыбка, поначалу сонная и вымученная, теплела, наполнялась живым отношением - конечно, к самому Виталику, а не к тому, о чем он говорил.
- Значит, это сочинил кто-то другой, - уже веселым бодрым голосом произнесла она. - Чтобы разыграть или повеселить кого-то.
- Ничего себе веселье! Просто обхохочешься. Если бы кому-то в голову пришла такая мысль, он бы наверняка придумал что-нибудь похлеще. А тут...
- Так ты что, это тайное послание всерьез воспринимаешь?
- Конечно! Ради шутки такое сочинить нельзя. Это настоящее. Вы прочтите еще раз.
Снисходительно улыбнувшись, Наташа углубилась в чтение записки, а когда вновь посмотрела на Виталика, уже недоуменно и растерянно, он с тем же энтузиазмом продолжил:
- Понимаете, человека неожиданно арестовали, посадили в тюрьму, никакой связи с внешним миром, а ему надо как-то сообщить родным, что с ним произошло. Но как? Личные вещи у него еще не успели отобрать и среди них - книгу, которая случайно оказалась при нем во время ареста. Он пишет письмо вот таким способом, надеясь, что книгу вместе с другими его вещами передадут семье...
- И жена догадается отыскать на ее страницах шифрованное послание, - иронически подхватила Наташа.
- А вы прочтите, что там написано. - Виталик почти вырвал записку из рук Наташи. - "Верю, ты вспомнишь наши детские игры." Понимаете? Они с женой в детстве, наверно, играли в какие-то игры с шифрами, тайнописью и прочим.
- Конандойловщина какая-то... - Наташа открыла первую страницу истрепанной книги. - Ты тоже, видно, никак не расстанешься с детством, начитался дешевых приключений... Послушай, - встрепенулась она, глянув на дату издания книги, - а что ты вообще об этом знаешь? О том времени, об арестах, тюрьмах? Ты родился как раз тогда, когда покров тайны над этим вновь начал задергиваться. Я сама не в очень-то сознательном возрасте была, когда все это наружу полезло, но все-таки захватила... А до тебя-то как это смогло долететь?
- Через родителей, - с веселой язвительностью парировал Виталик. - Они у меня дети "золотых шестидесятых", о которых не устают мне в назидание вспоминать, так что я отлично помню, что было за несколько лет до моего рождения.
- Кто бы мог подумать...
- А вы что ж думали, что наши интересы ограничиваются исключительно кроссовками и дисками?
- Ну что ж, это прекрасно. И все-таки, думаю, твоих знаний недостаточно, чтобы предполагать, как это могло происходить: арест, обыск, передача вещей родным и прочие процедуры. А может быть, никакие вещи не возвращались? А может быть, просто разрешалось писать письма, если не из тюрьмы, то из лагеря, - к чему тогда это ребячество с тайнописью? Что мы об этом знаем... То же, что и о ритуалах папуасов.
- Письма, может быть, и разрешали писать, но не такого содержания.
- А что в нем особенного?
- Хотя бы то, что он называет фамилию человека, который на него донес.
- Опять "он"... Послушай, перестань танцевать передо мной. Сядь. - Виталик присел на кровать рядом с Наташей; больше было некуда - единственный стул был занят Наташиной одеждой. - Ну, а как по-твоему: получил или, вернее, прочитал адресат это письмо? - Наташа по-прежнему не скрывала своего иронического отношения к выдумкам Виталика.
- Конечно, нет. В этом-то все и дело. Если бы вы получили такое письмо, расстались бы вы с ним, то есть вернули бы эту книгу в библиотеку? Ведь вместе с другими списанными книгами она попала к Тимофею Ивановичу из библиотеки.
- Ах да, она же из того ящика в чулане... - Лицо Наташи внезапно потускнело. - Тогда это слишком буквальная материализация моих фантазий...
- Каких фантазий?
- Да так, лезла в голову всякая чепуха, когда мы рылись в том ящике... Значит, ты полагаешь, что книгу жене не передавали, а вернули прямо в библиотеку? - Ироническая интонация уже не казалась уместной, но иной Наташа пока не находила.
- Точно! - просиял Виталик.
- А может быть, жена ни о чем не догадалась и сама вернула книгу в библиотеку?
- Может быть и так. Но и в этом случае получается, что надо разыскать ее, чтобы передать это письмо. Хоть и спустя столько...
- Что-что?! - Наташа оторопело смотрела на Виталика. - Если все предыдущие твои фантазии еще можно простить, то эту... Ты что, не наигрался в красных следопытов?
- Да какие к черту красные следопыты! - смеясь, воскликнул Виталик, нисколько не обескураженный Наташиными словами. - Как вы не понимаете, что такие письма не должны оставаться... неполученными. Даже если они уже не нуждаются в ответе.
- Бог ты мой! Ну просто новый вариант "Двух капитанов". - В насмешливости Наташи обнаружилась некоторая натянутость. - Позволь, позволь, а почему не предположить, что в известное время твой "капитан" вернулся домой и обо всем поведал жене сам?
- Нет, не вернулся.
- Откуда такая уверенность?
- После таких писем не возвращаются, - не глядя на Наташу, ответил Виталик.
Наташа с удивлением уставилась на него - поспешно вызванное во взгляде игривое восхищение понадобилось ей явно для того, чтобы скрыть невольное любование лицом парня.
- И как же ты собрался искать эту женщину? - чуть нараспев спросила она.
- Очень просто, - вновь воодушевился Виталик.
В дверь постучали.
- Да... - раздраженно повысила голос Наташа.
В комнату робко, просительно склонившись, со сладкой улыбкой на печеном личике, вошла Мария Афанасьевна.
- Извини, Наташенька, - пропела она. - Никак подставку для утюга найти не могу. Может быть, где-то здесь... - и взгляд ее, заскользивший по комнате, тут же стал деловым и серьезным, будто она моментально забыла о присутствующих.
- Теть Маша, я же сказала, что все переглажу. Сейчас иду...
- Да там пустяки. Я сама управлюсь, - говорила Мария Афанасьевна, роясь среди вещей на подоконнике. - А тебя, - словно случайно вспомнив, повернулась она к Виталику, - тетя ждет...
- Я вам потом все расскажу, - бросил Виталик и, шлепая босыми ногами, чуть вразвалку - как это бывает, когда ребята чувствуют, что им смотрят вслед, - вышел из комнаты.
Над горизонтом, на бледно-голубом полотне неба, неведомо откуда взявшись, будто скрытый дефект на фотобумаге, проявилось дымное черное облако, похожее на небрежный акварельный мазок. Это было как сигнал, возвещающий об окончательном отступлении солнца, - о своих правах на небо заявляла ночь. Морская гладь тускло мерцала холодным стальным отливом. С воды дул свежий ветер. Последние люди покидали пляж, их место занимали чайки. Человеческие звуки уносились с ветром прочь, и пустынный пляж превращался в дикий берег, над которым полновластно, неискаженно царит первозданный шум воды, птиц и ветра.
Наташа шагала по песку, Виталик разгребал воду, накатывающую под ноги. Ветер колоколом надувал на Наташе сарафан. Виталик был в тенниске и плавках. Серый вечерний свет дарил им то редкое удобство, когда на лице можно легко совмещать свое, неподдельное выражение с выражением, которое подчинено разыгрываемым отношениям.
- Меня эта тема всегда будоражит, - говорила Наташа. - Я, как голодная собака на кость, бросаюсь на нее, особенно, когда кто-то пытается уйти от нее. Наверное, в этом есть что-то болезненное, какой-то атавистический страх, боязнь, что забывчивость может привести к повторению, как у мнительного человека, который без конца вспоминает признаки чужой болезни, чтобы убедить себя, что сам он здоров и ему ничего не грозит. Откуда это во мне? - в нашей семье никто не пострадал, никто не сидел, даже напротив, дед, отец отца, достойный и порядочный человек, сделал в то время большую карьеру... И вот странное дело. Ты предлагаешь мне поверить, что у нас в руках подлинные, вещественные свидетельства того времени, тех дел, а я не верю. Казалось бы, все должно быть наоборот... Для меня эта история попахивает дешевой литературой, той самой, что за версту обходит подобные вопросы. Таинственная находка, зов сквозь годы, преемственность идеалов, в общем: "верить, искать, найти и не сдаваться". Этот пионерский романтизм уже не для меня...
- Да какой романтизм, - Виталик ударил ногой по набежавшему пенному языку. - Неужели вам это просто не любопытно?
- Любопытно, - Наташа положила руку Виталику на плечо, - но еще более для меня любопытен тот факт, что тебе это любопытно.
- Опять вы об этом... Что ж я, неандерталец, что ли?
- Конечно, нет. Но безусловно - существо иного племени. И я никак не предполагала, что вас могут заинтересовать истории такого далекого прошлого.
- Да надо быть поленом, чтобы не проявить к этому интереса.
- Таким, например, как я...
- Наташа... - Виталик остановился и, повернувшись к Наташе, с шутливой сокрушенностью развел руками. Не останавливаясь, Наташа потянула его за плечо.
- Нет, я готова поверить, что это не чье-то баловство, что это, действительно, письмо человека, попавшего под колеса страшной машины. Но на этом мой энтузиазм исчерпывается. Дальше я никак не могу пойти. Искать женщину, которой адресовано это письмо, - это уже смешно.
- Почему смешно?
- Ну, предположим, хотя это совершенно невероятно, ты ее найдешь. Как ты к ней явишься, что ты ей скажешь? "Здравствуйте, вам шифровка из преисподней." А может быть, это уже глубокая старуха, все позабывшая, выжившая из ума. Да и вообще, это же чужая жизнь, не книжная, а настоящая, в которую ни со злыми, ни с добрыми намерениями лучше не влезать. Знаешь, это только в кино звонят в незнакомую дверь, входят, говорят "здрасьте" и в следующем кадре уже сидят с хозяевами за столом и пьют чай.
- Да какая разница, как явимся, что скажем. Главное - найти. В этом же весь интерес. Во всяком случае, это более интересное занятие, чем валяться на пляже. А если найдем, можем и не встречаться. Опустим это письмо с необходимыми объяснениями в почтовый ящик, и все.
- Да как, как ты будешь ее искать? Ведь ты ничего не знаешь, кроме его имени.
- Я же вам объяснял... В книжке сохранился библиотечный формуляр. На нем дата "1951" и двадцать три отметки о выдаче книги: читательский номер и срок возврата. Читательский номер Осипа наверняка среди них. Библиотеку найти будет несложно: "Городская библиотека номер три имени Чернышевского"...
- Это даже не смешно. Предполагать, что в библиотеке сохранились читательские карточки тридцатилетней давности.
- А почему бы и нет? Разве вы дома, когда роетесь в старых бумагах, не наталкиваетесь на какие-нибудь справки или квитанции, которым тридцать и более лет и которые совсем никому не нужны, а вот лежат себе и лежат. Наверняка и в библиотеке так. Тем более что за это время не было никаких катаклизмов: ни войн, ни землетрясений.
- Виталик, милый, это несерьезно... И, кстати, почему ты думаешь, что номер твоего "капитана" обязательно среди тех, что обозначены на формуляре? Книга сорок девятого года издания, а формуляр помечен пятьдесят первым, значит, вполне вероятно, что он вклеен не первым, до него были другие. И значит, твой "капитан" мог быть среди тех, кто читал книгу, например, в пятидесятом.
- Вряд ли. Если бы после него книгу читало столько людей, то дырочки не сохранились бы в таком состоянии. Их бы просто затерли. Я даже думаю, что его номер среди последних на формуляре, а может быть, и самый последний - девятьсот четвертый, кажется.
Зайдя в воду, они обогнули скальный выступ и оказались в бухточке. Как и в прошлый раз, она была пуста. Хотя сейчас об этом можно было судить только по царящей здесь тишине. Сумерки уже укрыли склоны высокого берега, изогнутого подковой. Разглядеть можно было лишь узкую полоску песка, обрамляющую море. Черное размытое облако, еще совсем недавно единственное на небе, расплодилось, дало побеги в разные стороны, и теперь темные мазки пятнали почти весь тускнеющий небосклон над морем, как бы являя собой странный каприз сегодняшней ночи, которой вздумалось возвещать о своем наступлении вот такими отметинами. Море в темной чаше бухточки неразличимо колыхалось, мерно вздыхало, как спящее существо, а за ее пределами, у горизонта, еще жило, мерцало. Луне с ущербленным боком, словно не до конца проявившейся, еще никак не удавалось проторить там свою дорожку, и лишь из глубины бухточки обнаруживалось, что здесь, на глади сонного моря, у нее это уже получается.
- Я тебе завидую, - сказала Наташа, сидя на камне. Дышащее море доставало до ее босых ног. - Тебя еще может увлечь такое.
- Ах, какие мы старые и разочарованные, - засмеялся Виталик, присаживаясь рядом на корточках.
- А что ты думаешь... Рядом с тобой я действительно чувствую себя старой и разочарованной.
- Тогда я должен чувствовать себя рядом с вами ребенком... Но это не так.
- Кто же из нас обманывается?
- Вы.
- Спасибо.
- Ну, так как вы насчет того, чтобы заняться поисками?
- Попробуй. Независимо от результата тебе это будет... полезно.
- А вы?
- Нет уж, меня, пожалуйста, уволь.
- Но без вас я не смогу...
- Сможешь. Даже если я уломаю себя и соглашусь, то буду только мешать тебе своей дурацкой иронией и насмешками. Для успеха такого предприятия, если он вообще возможен, необходима твоя... искренность и непосредственность.
- Ничего вы не поняли, - глухо произнес Виталик и склонил голову, словно ища большей опоры в надвигающейся темноте. - Ведь я придумал все это только для того, чтобы быть с вами...
- То есть как все? - выдохнула Наташа. - И письмо тоже?
- Да нет, письмо настоящее. А вот вся затея с поиском... Я думал, мы будем вместе...
- Мы и так вместе... - Щадя Виталика, Наташа тоже смотрела себе под ноги.
- Этого мало...
- Что же еще?..
Опершись о камень, Виталик придвинулся к Наташе, голова его оказалась над ее коленями. Преодолев какую-то великую тяжесть, он медленно поднял лицо и посмотрел на Наташу. Она, словно защищаясь, закрыла его лицо ладонями. Прижав одной рукой ее ладони, он начал целовать их. Когда ей удалось оторвать руки от его лица, он уткнулся губами ей в колени. "Виталик, милый, это ошибка... Смешная ошибка, - шептала Наташа, зарываясь пальцами в его волосы. - Все... все..." Но вопреки своим словам, когда Виталик снова поднял лицо, она, как будто не найдя ничего другого, поцеловала его в губы, потом в лоб, в щеки. После каждого поцелуя она говорила: "Все", но Виталик тянулся к ней, и она опять целовала его. При этом они никак не могли изменить своих неудобных поз. Наташа по-прежнему сидела на камне, чуть отклонившись под натиском Виталика, не имея возможности опереться на руки, которыми то ли удерживала, то ли отталкивала от себя его голову. Виталик привстал с корточек, чтобы доставать до лица Наташи, но до конца выпрямиться не мог, без того чтобы не нарушить эту близость. Руками он обхватывал ее плечи, то ли пытаясь обнять, то ли сохраняя таким образом равновесие. И лишь когда он изменил положение руки, когда его пальцы проникли между пуговицами сарафана и коснулись груди Наташи, она резко встала и оттолкнула его. "Все, Виталик... Прошу тебя, все... Иначе я завтра же уеду."
Виталик круто развернулся и зашагал вдоль сонного прибоя, поднимая брызги. После секундной неподвижности, досадливо мотнув головой, Наташа последовала за ним.
8
Люди, отдыхающие в поселке, не читающие газет, смотрящие по телевизору лишь финал программы "Время" с прогнозом погоды и фильм времен своей юности после нее, освободившиеся под чужими крышами от размеренных понуканий родного дома, выскочившие из ритма рабочей недели с его жестким, принудительным отсчетом времени и окунувшиеся в дремотные волны дикого отдыха с их отупляюще-блаженным колыханием, теряли счет дням, забывали, какое сегодня число, какой день недели, но наступление воскресенья тем не менее отмечали обязательно. В этот день всплеск освобожденной городской жизни достигал тихого приморского поселка, население его удваивалось, и "дикари", укрывшиеся здесь, опять начинали чувствовать себя частью неделимого целого.
"Воскресные" люди заполняли улицы, дворы, пляж поселка. Они радовались своему успешному бегству из города, с облегчением готовились предаться заслуженному отдыху, предвкушали благостное забытье у моря и не подозревали, что привезли с собой все то, от чего так хотели убежать.
Вернувшись с моря к завтраку, Виталик встретил во дворе незнакомых людей. Следом за Наташей, которая с ведром направлялась к бассейну - крытой бетонной ванне с прямоугольным лючком сверху, которую наполняли водой из ближней колонки с помощью шланга, - шла молодая, но уже грузная женщина с миской, полной помидоров. Проходя мимо, Наташа улыбнулась и легким движением потрепала его за волосы. Этот жест, вызвавший ответную улыбку и встречное движение, правда, тут же пресеченное, разом сломал что-то тягостное, что выстроилось в нем после вчерашнего и болезненно укреплялось сегодня утром у моря, где он впервые за последние дни не встретился с Наташей. Неожиданное облегчение, заставшее Виталика врасплох, придало его застывшей улыбке какой-то придурковато-блаженный оттенок, сделав похожим на несчастного, который впервые удостоился человеческой ласки. Эта странная гримаса, которую не успело сменить выражение независимости и почтительности - заготовленное еще у калитки при виде незнакомого человека, сразу распознанного как члена хозяйской семьи, - оказалась адресованной женщине с помидорами, с которой Виталик поздоровался, когда она следом за Наташей прошла мимо него. Кивнув, женщина недоуменно и чуть брезгливо - как это иногда делают, глядя на незнакомое кушанье, - посмотрела на Виталика и, тут же вернувшись лицом к прежнему настроению, продолжила прерванный разговор с Наташей:
- Ну, ты представляешь?.. Пожилая женщина стоит, а молокосос сидит и делает вид, что не замечает. Я его стыдить начала, а этот защищать его вздумал. Вы, говорит, не имеете права делать такие замечания, это более неприлично, чем не уступать место пожилому человеку. Вы, говорит, тем самым нарушаете... Как это он сказал... Что-то вроде "сувенира"... По телевизору часто говорят... - Маленький носик на полном лице женщины гневно раздулся, а губы поджались, отчего к скулам накатили лоснящиеся шары, очень похожие на спелые тугие помидоры, которые она несла в миске.
- "Суверенитет", - подсказала Наташа, открывая крышку бассейна.
- Во-во, суверенитет. Суверенитет личности. Ну, каково? Я ему, конечно, выдала. На меня где сядешь, там и слезешь... А ну-ка плесни.
Из зачерпнутого ведра Наташа налила воды в миску с помидорами, которую подставила женщина. Зажав помидоры растопыренной пятерней, женщина энергично замотала миской.
К женщинам подошел худой белокурый мальчик лет семи-восьми. В руках он держал ржавый керогаз.
- Мам, это чего? - пробурчал он, ковыряя пальцем в отверстии бачка.
- Опять ты всякую грязь хватаешь... - Женщина с досадой оглянулась. Она не находила, куда поставить миску с помидорами, чтобы освободить руки для подзатыльника.
- Чего ж он у тебя такой худенький? - поспешила спросить Наташа и положила руку на голову мальчика. - Сама-то вон какая...
- Весь в папочку, - с заторможенной ворчливостью ответила женщина. - Такой же был...
Будто услышав какой-то сигнал, мальчик вывернулся из-под руки Наташи и понесся на задний двор. По пути он деранул куст сирени выставленным керогазом и пнул ногой метлу, прислоненную к стене дома. У кучи хлама он остановился и принялся заталкивать находку между досок, но, не завершив этого дела, ухватился и потянул из кучи что-то другое. В нескольких шагах от него за дверью уборной щелкнул засов. Мальчик юркнул за бочку, из которой торчали две палки с лохмотьями старого бредня. Дверь уборной распахнулась, и из нее, поправляя брюки на внушительном животе, вышел невысокий лысоватый человек. Расставив короткие ноги, он остановился у куриной выгородки; сквозь рыболовную сеть, которая была натянута между жердями, оглядел ее сонных обитателей, сделав еще несколько шагов, окинул хозяйским глазом пустые грядки на огороде, после чего неторопливо направился к дому, заложив руки за спину. Взглядом его проводили двое: мальчик, высунувший голову из-за бочки, и собака, поднявшая морду в тени будки. У дверей кладовой мужчина столкнулся с Марией Афанасьевной, которая, пригнув голову, чтобы не задеть низкую притолоку, выходила оттуда с большой стеклянной банкой в руках.
- Хороши огурчики, - взяв у нее банку и любовно оглядев ее содержимое, сказал мужчина.
- Вашими стараниями, Анатолий Михайлович, - моментально реагировала Мария Афанасьевна. - Если бы не вы, ничего бы не собрали в этом году.
Вместе они подошли к столу, который стоял под навесом, пристроенным к кухне. Здесь уже хозяйничали Наташа и полная женщина. Наташа нарезала кружочками сухую колбасу, женщина строгала помидоры для салата.
- У вас в Москве колбасы разные, деликатесы, а у нас вот - лишь плоды природы и рук своих. - Мужчина с гордостью поставил на стол банку с огурцами.
- Да уж не прибедняйтесь, - соблюдая должную почтительность, шутливо парировала Наташа. - Мне Зина все ваши секреты уже раскрыла. Тоже не бедствуете.
- А чего ж тут скрывать, - польщенно расплылся лицом Анатолий Михайлович. - Все честно, по государственной цене. Спасибо людям, не забывают. Да и я им немало делаю.
- Мам, подсолнечное масло захвати, - крикнула Зина вслед Марии Афанасьевне, скрывшейся на кухне.
- Так и Москве нечего скрывать, - изобразила хитроватую улыбку Наташа. - Спасибо другим городам, не забывают ее.
- А чего в Москве-то? - возразила Зина. - Очереди за всем, как в Мавзолей. Такую-то колбасу, небось, только в заказах и дают...
- А раньше, помню, - с порога кухни подала голос Мария Афанасьевна, - приедешь в Москву, придешь в этот магазин на Горького... Как его?.. Ага, Елисеевский. Чего там только нет. И икра, и рыба, какая хочешь. А теперь?
- Теперь все за границу везут, - веско заметил Анатолий Михайлович, взявшись открывать банку консервированной ветчины, которую молча, но со значением поставила перед ним жена. - За это валютой платят. А мы на нее машины и станки покупаем.
- Ой, маловато было бы у нас машин, если бы мы их только на икру покупали, - как можно мягче, выразила сомнение Наташа.
- А вы, простите, кто по специальности, Наташа? - вкрадчивый голос Анатолия Михайловича прорвался экзаменаторскими нотками.
- Да я программист, - поспешно ретировалась Наташа. - В этих делах ничего не понимаю.
- Ну вот, - удовлетворенно произнес мужчина, торжественно выдвигая на середину стола банку с аппетитной розовой плотью. - А я хозяйственник с двадцатипятилетним стажем. Постоянно имею дело с материальными ценностями. Стройматериалы - штука не менее важная, чем станки и машины. Если не будешь знать, что за что идет и что чего стоит, прогоришь, в дураках останешься. - Здесь Анатолий Михайлович как будто спохватился, словно сообразил, что несколько переборщил, и закончил уже прежним добродушным голосом: - Так что в этих делах кое-что смыслю.
- Да-да, все это очень сложно и рискованно. Нужен большой опыт и знания, - рискуя разоблачить себя, продолжала отступать Наташа.
К столу, понурив голову, подошел белокурый мальчик. По его руке, протянувшейся к тарелке с колбасой, хлестко шлепнула тяжелая материнская ладонь.
- Дрянь всякую таскаешь, а потом в тарелку лезешь. Как будто дома этого не видишь. Марш руки мыть.
- Пойди, пойди, Коленька, помой ручки. Сейчас завтракать будем, умиротворяюще пропела Мария Афанасьевна.
- Не жалко тебе мозги сушить на такой работе? - почти не изменив тона, обратилась Зина к Наташе. - Разве это занятие для женщины?
- Ничего не поделаешь, - обреченно вздохнула Наташа. - Другому не выучилась.
Наташа вполне сносно разыгрывала роль гостящей родственницы. Во всяком случае, значительно лучше, чем это получалось у нее в первые дни, когда ее родственные чувства подвергались испытанию со стороны одной тетушки. Те же короткие взгляды, явно свидетельствующие о выпадении из образа, которые она изредка бросала в другой конец двора, где под навесом, между старой акацией и кустом сирени, сидели за столом Виталик и его тетушка, вряд ли кто-нибудь мог перехватить.
- Наташа чудные домашние тапочки мне привезла, - сказала Мария Афанасьевна, расставляя тарелки. - А в чем зиму буду ходить, не знаю. Ты сапоги мне смотрела? - обратилась она к дочери.
- Ну как я без тебя могу купить? Приезжай на пару дней, сходим с тобой. У Анатолия Михайловича знакомая хорошая есть, заведующая обувным отделом в салоне для новобрачных. - Анатолий Михайлович с достоинством кивнул и выпятил губы. - Заодно с Колькой побудешь. У меня в четверг дежурство, а Анатолий Михайлович в командировку уезжает.
- Да как же я все брошу? - всплеснула руками Мария Афанасьевна.
- Ничего страшного. Наташа похозяйничает.
- Конечно, конечно, теть Маша, - поспешила Наташа. - Я справлюсь.
Направляясь на кухню, мимо стола прошла Полина Григорьевна в своем ярком халате.
- Приятного аппетита, - улыбнулась она всем ярко накрашенным ртом.
- Да вот все никак не сядем, - с ответным радушием в голосе посетовала Мария Афанасьевна.
- Три хозяйки, а толку никакого, - поддержала ее дочь.
- За разговорами-то дело не идет, - подхватил тон женщин Анатолий Михайлович.
На кухне хлопнула дверца холодильника, и Полина Григорьевна уже шла обратно.
- Это не беда. Главное - в кругу семьи, - завершила она эту вынужденную цепочку реплик.
Красиво отбрасывая полы халата, Полина Григорьевна прошла через двор к "своему" навесу, который находился в 15-20 метрах от хозяйского.
- Кутик, надо пораньше за хлебом сходить. А то опять весь разберут. Сегодня народу много.
- Значит, ты предлагаешь мне вырвать хлеб у кого-то изо рта? - Виталик был настроен шутить, несмотря на то, что тетка, как он заметил, была сегодня не в духе. Желание говорить одолевало его. Такое бывало с ним, когда вдруг оказывалось, что все его переживания и опасения беспочвенны, и на смену безысходности приходила необыкновенная легкость - вернее, состояние, кажущееся таковым по сравнению с тем, что было прежде. Кроме того, надо было во что бы то ни стало после закончившегося завтрака задержаться здесь под навесом, откуда он мог беспрепятственно наблюдать за Наташей.
- Что за глупости, кутик? - раздраженно спросила Полина Григорьевна, протирая стол.
- Ну как же... Если я куплю хлеб, то он не достанется кому-то, кто придет после меня. Получается, я буду есть хлеб, а кто-то нет, только потому, что у меня более быстрые ноги. Это неблагородно. Мы же...
- Перестань дурить. Хлеба, слава Богу, всем хватает.
- Тогда зачем торопиться? Достойней прийти и купить последним, к тому же без всякой очереди.
- Не морочь мне голову, - уже в сердцах воскликнула Полина Григорьевна. - Не хочешь, я сама пойду.
- Что-то у тебя сегодня с юмором, тить...
- Надоел мне твой юмор. Я тебе не девочка. С Наташей можешь так шутить, а не со мной... Хотя и она уже далеко не девочка.
От резкости, которая уже готова была сорваться, Виталика удержал стук калитки. Во двор вошел мужчина в тренировочных штанах и майке. Спутанные, давно не стриженные волосы образовывали у него на голове что-то вроде тюрбана. На щеках темнела щетина. Он был худ и мосласт.
- Хозяева где? - хмуро спросил мужчина, обращаясь к Полине Григорьевне и Виталику. Людей, сидящих за другим столом, он не мог видеть - они находились по другую сторону дома.
Виталик указал рукой. Шлепая тапками без задников, мужчина обогнул дом и остановился в нескольких метрах от стола, за которым сидело семейство хозяйки. Виталик увидел, как застыли лица людей за столом, словно куски, которые они только что отправили в рот, оказались каменными. Лишь лицо Наташи с вопросительно вскинувшимися глазами оставалось подвижным - даже, пожалуй, чересчур; Виталик чутко догадывался, что вся ее оживленность в обращении с родственниками искусственна, и это приносило ему удовлетворение.
- Отпусти Кольку со мной до вечера, - услышал Виталик рокочущий голос незваного гостя. Тот стоял к нему спиной.
- Еще чего, - раздался сварливый голос хозяйской дочери. - Здесь во дворе посиди. А за калитку ни на шаг не пущу.
- Чего боишься? Что я водку с ним пить пойду?
- А чему еще ты можешь научить? - вступила Мария Афанасьевна. Виталик едва узнал голос хозяйки. Вместо сладкой певучести он услышал грозные звуки боевой трубы.
- Да уж не более худому, чем новый папаша, - с презрительной усмешкой ответил мужчина.
- Ты чего это себе позволяешь?! - Голос зятя хозяйки, очевидно, не собиравшегося вмешиваться и неожиданно вынужденного это делать, чуть не сорвался на фальцет.
- А ты мне не тычь, - угрожающе растягивая звуки, произнес пришелец в шлепанцах. Его длинные худые руки сжались в кулаки. - И помалкивай. Я с тобой не разговариваю.
- Будешь скандалить, милицию позову, - свистком взвился голос хозяйки.
- Виталик, пойдем отсюда, - тихо и без выражения, как суфлер, произнесла тетка.
Виталик отрицательно мотнул головой. Он наблюдал за Наташей и еще за пацаном, вокруг которого затевался этот скандал. Лицо мальчишки свела напряженная улыбка, какая бывает у детей, играющих в прятки, когда они, затаившись, сидят в укрытии и гадают: отыщут их или нет. Наташа перехватывала его бегающий взгляд, и на ее лице появлялась сообщническая улыбка, как будто она прячется вместе с ним. Когда же она смотрела на говорящих взрослых, лицо ее морщилось, словно силою взгляда она тщетно пыталась приостановить слова, вылетающие у них изо рта.
- Посмотрите, какой заботливый отец стал, - некрасиво кричала Зина. - Опомнился, о ребенке вспомнил. А раньше ты о чем думал?
- Водку хлестал и по ночам с кем попало таскался, - вторила ей мать.
- У Кольки температура сорок была, а ты со своих репетиций на карачках приползал. Скучно тебе было - вот теперь веселись.
- Чего вы орете, как ошпаренные, - зло выплевывал слова мужчина. - Я к вам что, обратно прошусь? Да озолотите - не пойду. А с сыном...
- Ах ты, тварь поганая, - не дала ему договорить Зина. - А ну, катись отсюда. И чтоб я тебя больше не видела.
- Марш со двора, - вскочила неузнаваемая Мария Афанасьевна, - а не то собаку с цепи спущу.
- Да вы любой собаки стоите. Заразы. - Мужчина сплюнул и резко рванулся с места. Один тапок слетел у него с ноги. Он вернулся, с двух попыток поддел его и, скверно ругаясь, зашагал к калитке.
Пляж в этот день почти ничем не отличался от городского. Равномерно распределенная масса человеческих тел покрывала всю песчаную полосу и даже частично захватывала поросшие сухой травой склоны высокого берега, там, где они были достаточно пологими. Вновь приходящие сохраняли шанс расположиться таким образом, чтобы не иметь возможности дотянуться рукой до соседей, даже при условии, что и те предпримут подобную попытку. Но на большее - на то, чтобы избавить себя от детального наблюдения за трапезой ближних и попутного прослушивания их доверительных разговоров, равно как и их, от той же участи, - они уже не могли рассчитывать.
Чтобы пробраться к воде, необходимо было проделывать достаточно замысловатый путь, огибая разнообразные подстилки с произвольно сориентированными на них ногами, руками, головами, животами и спинами. Песок из-под ног проходящих по оправданной надобности, а также резвящихся без всякой надобности детей обдавал лежащих. Они вскидывались, отплевывались, с испепеляющей ненавистью смотрели вслед нарушителям покоя и, словно не выдерживая долго такого напряжения чувств, в изнеможении опять опрокидывались, упираясь растекающимся в бесчувствии лицом в солнце.
Стремление открыть солнцу как можно большую поверхность тела заставляло людей стягивать, подвертывать, подкручивать и без того скудные лоскуты ткани, прикрывающие их, в результате они достигали той степени обнаженности, какую многие из них, может быть, не дарили даже своим партнерам в минуты интимной близости. Причем, наблюдалась странная закономерность: чем меньшими возможностями для таких подарков располагал человек, тем щедрее он их дарил. Это же стремление - быть полнее обласканным солнцем - не останавливало людей перед принятием самых смелых и прихотливых поз, тех, каких также, может быть, немыслимо было добиться от некоторых из них в сокровенных обстоятельствах.
Виталик с теткой и Наташа с родственниками расположились недалеко друг от друга - их разделяло пространство, на котором умещались две подстилки средней населенности.
Виталик и тетка почти не разговаривали. Попытки к восстановлению отношений, предпринимаемые попеременно с обеих сторон, взаимно не совпадали. Когда Виталик делал какое-нибудь едкое замечание, касающееся окружающих людей, с явной целью вызвать тетку на веселый разговор, та гордо и негодующе вскидывала голову, давая понять, что не разделяет его настроения и не понимает, как можно так говорить о людях. Когда же она обращалась к Виталику с каким-нибудь переполнившим ее восторгом, связанным с цветом моря или поведением "очаровательного" ребенка, то ответно наталкивалась на его рассеянность или полное равнодушие.
Наташа продолжала разыгрывать радушную родственницу. Давалось ей это все труднее. И виной тому было не только солнце. Сквозь ее натужную улыбку то и дело прорывалась маска тупого мученического покоя, который, по-видимому, был необходим ей для того, чтобы дать отдых как лицевым мускулам, так и каким-то другим, скрытым, ведающим всем ее поведением. Глядя на нее сейчас, можно было легко вспомнить, какой она была в первый день, в порту, когда в толпе изнывающих пассажиров ждала прибытия катера, или чуть позже, во время первых испытаний тетушкиной "задушевностью".
Сейчас роль "испытателя" вместо тетушки с успехом исполняла ее дочь, причем, в собственной интерпретации. Если Мария Афанасьевна придерживалась осторожной выжидательной тактики, прибегая к тонким обходным маневрам, ловушкам и заманиванию, то Зина предпочитала действовать напрямик. Без лишних предисловий и стыдливых иносказаний она выкладывала всю драматическую историю своей семейной жизни и в столь же категоричной форме проявляла интерес к аналогичным обстоятельствам личной жизни двоюродной сестры. Дополнительно к тому, что уже знала со слов Марии Афанасьевны, Наташа выслушивала массу новых подробностей и в результате попадала в соответствующее положение, когда вынуждена была к тем крохам, которые выудила из нее тетушка и которые, естественно, уже были известны Зине, прибавлять что-то еще. Попытки перевести разговор на шутливый аллегорический лад - при этом Наташа пользовалась присутствием белокурого мальчика, как бы апелируя к его завидной несмышлености и в то же время робко давая понять, что ему совсем не обязательно слышать многие вещи, - встречали со стороны Зины полное непонимание. Вопрос, на который не был получен определенный ответ, ставился повторно, и Наташе ничего не оставалось, как с самым серьезным видом врать, то есть делать то, чего удавалось избегать - и на что она еще не была тогда способна - в первых разговорах с тетушкой. Единственный деликатный тактический маневр, которому следовала Зина, состоял в том, что уровень доверительности она существенно снижала в присутствии Анатолия Михайловича. Но поскольку тот часто и надолго отлучался, чтобы "освежиться", передышки, которые предоставлялись Наташе, оказывались весьма незначительными. Если же учесть, что короткие паузы плотно заполнялись самим Анатолием Михайловичем, то можно предположить, что Наташа имела диалектическую возможность с тем же успехом принимать в качестве передышек "искренние" беседы наедине с Зиной. То обстоятельство, что выступления Анатолия Михайловича в отличие от речей жены носили более отвлеченный характер, содержали некоторую долю философичности и как будто не требовали ответной откровенности, если и меняло что-то в положении Наташи, то лишь в сторону усугубления.
Анатолий Михайлович возвращался после купания довольный и сопящий. Глядя на умолкнувших женщин промытым взором, он некоторое время отфыркивался, похлопывал себя по мокрому животу и, прежде чем повалиться на подстилку, без подготовки, не утруждая себя выруливанием к намеченной теме, произносил первую фразу очередного монолога.
- Мало у нас ценят честных дисциплинированных тружеников, которые сами спокойно живут и другим не мешают. - Здесь он падал и продолжал уже лежа. - Вот кому должен быть почет и уважение, вот кого в пример кругом должны ставить. А что на деле получается? О ком в книжках пишут, кого в фильмах показывают? Совсем другой там герой. Обязательно у него что-то не так, как надо. То жена ушла, то вдруг запил, то работой недоволен, то еще какая-нибудь напасть его одолела. И все мучается, места себе не находит, сам не живет и другим не дает. А то и вовсе уголовника покажут - любуйся, как он слезы льет и над людьми куражится. А человека, который жизнь свою умеет наладить, обязательно с усмешечкой какой-нибудь покажут, с подозрением... - Говорить Анатолий Михайлович начинал с дурашливо-добродушной ленцой, как это иногда делает человек после сытного обеда, но очень быстро входил во вкус, проникался гражданскими чувствами, отчего голос его начинал гудеть неподдельным пафосом. - Недавно на родительском собрании был. Думаете, о ком учительница два часа распиналась. О послушных, прилежных ребятах? Ничего подобного. Два слова сказала и забыла. А дальше все время дела озорников и безобразников расписывала, тех, которые ребят с панталыку сбивают и бучи всякие заваривают. И ведь так говорила, будто их за это не ремнем драть надо, а по головке погладить: вот они какие особенные, ни на кого не похожие. И в детских книжках точно так же. Послушный и прилежный ученик обязательно дураком выставлен, а озорник и разгильдяй очень даже симпатичным. Вот так. А потом удивляемся, откуда у нас хулиганы и шалопаи берутся и разные прочие типы, которые без толку по жизни болтаются, дела своего не находят и порядка никакого не признают. А еще недовольны чем-то, виновных ищут... Нет, не тех людей у нас в книгах и в кино показывают.
- Это, наверно, потому, что авторы книг и фильмов сами разгильдяи и проходимцы, - как можно более серьезно заявляла Наташа, когда Анатолий Михайлович умолкал. Она понимала, что надо молчать. В крайнем случае - одобрительно и сочувственно кивать головой. Этого бы вполне хватало. Но какой-то бес, шевелящийся в ней, несмотря на строгость ограничений, наложенных на себя сегодня, подталкивал ее, и она отмачивала что-нибудь в тон только что прозвучавшей речи.
Зина слушала мужа как будто внимательно, почти не перебивая и даже согласно кивая, и в то же время было совершенно очевидно, что она ждет не дождется, когда он закончит, - в общем, у нее был вид женщины, которая пришла на фильм про любовь, а ей вместо этого предложили лекцию о международном положении: неинтересно, а уйти нельзя, надо слушать.
Не обнаруживая в словах Наташи никакого подвоха, Анатолий Михайлович воодушевлялся на новое, столь же аналитическое выступление, которое в свою очередь завершалось столь же серьезной реакцией Наташи. Так продолжалось до тех пор, пока гладкое тело Анатолия Михайловича полностью не высыхало и не начинало слегка дымиться, из голоса его при этом тоже испарялось что-то весьма существенное, без чего язык во рту начинал наждачно шуршать. Тогда он с пыхтеньем поднимался и шел к воде, "передавая" Наташу Зине, которая открывала рот еще прежде, чем ее муж ступал за пределы их обширной семейной подстилки.
В какие-то мгновения среди разговора с родственниками, будто теряя опору и срываясь, Наташа взглядывала в сторону, туда, где на песке лежал Виталик, - после чего лицо ее, как маска спохватившегося актера, приобретало обновленное выражение радушия.
Они чутко стерегли взгляды друг друга. Стоило одному посмотреть в заветную сторону, как навстречу ему устремлялись глаза другого. Длилась эта встреча взглядов несколько мгновений, и тратили они их всего лишь на то, чтобы обменяться комическими гримасами, не связанными, кажется, между собой никакой логикой и возникающими, на взгляд постороннего, по прихоти случайного отражения. Наверное, и они сами не смогли бы объяснить, почему, например, мгновенная, как укол, клоунская улыбка Наташи вызывает в ответ на лице Виталика всплеск "дикого" испуга. И тем не менее это был разговор, которого им обоим вполне хватало сегодня.
Шуточное переглядывание началось еще утром, когда их разделили новые люди, появившиеся в доме, и продолжалось до сих пор. За это время они не раз сталкивались близко - во дворе, по дороге к морю, здесь на пляже, в воде, - получая возможность сказать что-то друг другу, причем, так, чтобы никто посторонний не слышал, но вместо этого лишь перебрасывались малопонятными гримасками и расходились, как бы соблюдая какой-то негласный уговор. Оба не только не посягали на большее, но, по-видимому, и не желали, чтобы возможности этого мимического языка были превышены сегодня.
После обеда, который, так же как и завтрак, прошел двумя застольями под разными навесами, двор на несколько часов опустел. Периодическое появление то одного, то другого обитателя дома, следующего на задний двор и через некоторое время возвращающегося оттуда, не только не нарушало обстановки послеобеденной спячки, а напротив, подчеркивало ее устойчивость и длительность. За это время тень от дома и деревьев успела оттеснить раскаленное солнечное пятно с середины двора к калитке, где его резкие границы начали размываться и таять, пока совсем не исчезли.
Несмотря на присутствие гостей, которым к тому же предстояло ехать домой, ежедневная вечерняя традиция не нарушилась. Следуя каждый своим путем и подчиняясь своей надобности - что-то взять или положить, о чем-то спросить или сказать, - обитатели дома, один за другим, оказывались в уголке двора между акацией и кустом сирени и, словно прихваченные какой-то сетью, уже не уходили отсюда. К моменту, когда в гости, как обычно, зашел сосед, Тимофей Иванович, все уже собрались здесь. Усевшись на табуретке между теми, кто расположился вокруг стола под навесом, и теми, кто занял старенький диван, он объединил тех и других, завершив тем самым формирование традиционного вечернего собрания.
Поначалу происходили локальные разговоры между теми, кто сидел поближе друг к другу, но постепенно выделились солисты - старик-сосед и зять хозяйки, - вокруг которых и закрутился общий разговор.
- Вчерашнюю газету не читали? - Анатолий Михайлович хорошо отдохнул. Утренний инцидент был им, по-видимому, уже забыт. По его круглому лицу, как по блюдцу, перекатывалась довольная, почти детская улыбка. - Про деятелей из горторга. Что творили! Какими делами заправляли! Всех купили, всех в руках держали, от продавцов до начальников в министерстве. Почти на миллион денег и ценностей у них изъяли. У одного банку консервную нашли, полную брильянтов.
- Господи! Деньги-то какие. Даже подумать страшно. - Мария Афанасьевна сокрушенно качала головой и слегка всплескивала ничем не занятыми на этот раз руками, будто похлопывала по пустым карманам халата.
- Боже мой! Чего же не хватает людям?! Неужели чистая совесть не большее богатство, чем банка с бриллиантами! - с гордым отчуждением, откуда-то издалека, откликалась на непонятную жизнь Полина Григорьевна.
- Пишут, каждый день пишут, а на черта?! Будто болячками перед всеми похваляются, да еще соревнуются: кто похлеще отыщет. А тот, который мало ворует, прочтет да и решит про себя: а я-то чем хуже, чего теряюсь?.. Всем правды захотелось. Чтоб языками чесать, чтобы потешаться над всем. Не нужна такая правда. И так в людях никакой веры нету. - Мохнатые брови Тимофея Ивановича ходили ходуном; замирая на мгновение в нижнем положении, они придавали его лицу выражение человека, метящегося в цель сквозь прорезь прицела.
Виталик не принимал участия в разговоре взрослых. Его полностью занимал немой разговор с Наташей, продолжающийся и сейчас. А преувеличенно внимательный вид, с которым он слушал говорящих, был всего лишь маской, которая была необходима ему для того, чтобы достойно скоротать паузу между взглядами Наташи. Она сидела совсем близко, за столом напротив, поэтому их скрытый разговор получался более обрывочным, чем прежде, когда их разделяло достаточное расстояние. К тому же на этот раз он был не совсем скрытый. Полина Григорьевна, сидящая рядом с Виталиком, то и дело скашивала на него призывный, одергивающий взгляд, но на ее немые возгласы он не обращал никакого внимания.
Все обернулись на стук калитки. По дорожке решительной, но нетвердой поступью, словно по качающемуся мосту, шагал мужчина в майке и тренировочных штанах - тот, что уже приходил утром. Мария Афанасьевна и Зина вскочили с дивана с лицами воинов, всполошенных звуками боевой трубы. Остальные застыли в позах зрителей, застигнутых неожиданным поворотом сюжета; причем, каждый смотрел на "сцену" по-своему: Полина Григорьевна - с брезгливым отвращением, предчувствуя еще более вульгарное продолжение; Тимофей Иванович - с недоумением проспавшего, которого только что разбудили; Анатолий Михайлович - с запоздалым раскаяньем, понимая, что уже поздно покидать "зал"; Виталик - с неловкостью за себя, сознавая неспособность принимать близко к сердцу происходящее; Наташа - с настороженностью, угадывая посрамление собственной легкомысленности; и белокурый мальчик - со страхом и вороватым азартом случайно допущенного на запретное зрелище, которому одинаково нестерпимо хочется убежать и досмотреть до конца.
Худой мужчина с всклокоченной нестриженной гривой остановился посреди двора, широко расставив ноги. На его костистом лице, прорезанном гримасой то ли боли, то ли злобы, хорошо были видны сейчас шрамы в виде больших оспин.
- Ну что, хорьки, притихли? - прохрипел он, обращаясь к людям, собравшимся в уютном уголке двора. - Хорошо живете: колбасу лопаете, о промтоварах в кружочек брешете. Нигде ничего не жмет? Всех бы я вас в лодку посадил и с одним сухарем в Турцию отправил - вот бы между вами ладушки были. А хочешь, Зинка, я тебе тоже чего-нибудь достану? Билет бесплатный на карусель. Целый день будешь кататься, пока не ублюешься. Или у тебя теперь другая карусель - вертишь задницей в гостинице, куда тебя твой хрен определил. Не устаешь грязное бельишко менять? Зато сколько нужных мужиков кругом: то палку колбасы подбросят, то какую другую. Твой-то хрен, небось, не справляется...
Слова незваного гостя перекрывались криками женщин. Ответная брань мешалась с угрозами спустить собаку и вызвать милицию. Анатолий Михайлович тоже вскочил. Его негодующий срывающийся голос влился в женский дуэт. Потрясенным взором он обводил тех, кто еще молчал, как бы призывая и их подать свой возмущенный голос. Первым в семейный скандал вмешался Тимофей Иванович, в котором наконец завершилась перестройка, связанная с непредвиденным поворотом событий.
- Вы меня милицией не пугайте, - дрожал злобным азартом голос человека посреди двора. - Мне бояться нечего, а вот зятька и муженька своего от нее поберегите, а то, неровен час, осиротеете. Кто вам тогда куски таскать будет?.. Ишь разверещались, точно скипидару вам в задницы плеснули. А хорошо бы... А ты, старый душегуб, молчи. По тебе давно тюряга плачет...
Возможности слов были исчерпаны, и все оскорбленные во главе с хозяйкой и ее дочерью двинулись на обидчика. Но к удивлению Виталика, который все с той же неловкостью постороннего наблюдал за происходящим, первой к худому мужчине подскочила Наташа. Это неожиданное обстоятельство заставило и его - несмотря на окрик и протестующие движения тетки - рвануться к месту назревающего столкновения.
- Уходите... Разве можно так распускаться... Уходите сейчас же... Прошу вас... Вы сами об этом потом пожалеете, - заговорила сдавленным голосом Наташа, уперев руки в грудь мужчине. В ее интонации Виталику почудилась затаенная ласка и сочувствие, с которыми иногда обращаются к бьющемуся в приступе отчаянья безнадежному больному, когда, взывая к его мужеству, за грубоватой манерой скрывают свои истинные чувства.
Мужчина посмотрел на Наташу покривившимся в странной улыбке лицом - словно не расслышал ее и ждет, что она повторит, - отстранил от себя ее руки и оттолкнул в сторону.
- Ну что, хорек, размяться захотел? - потянулся он сквозь выставленные женские руки к Анатолию Михайловичу. - Иди, я тебе глянец на морде наведу.
Но тот не спешил выходить из-за спин кричащих женщин, неумело двигая кулаками перед собой и делая вид, что его не пускают. Стоящий рядом Тимофей Иванович, кажется, потерял дар речи и только ловил воздух разинутым ртом. Подоспевшая Полина Григорьевна крепко держала сзади Виталика, хотя он и не пытался вырываться. Единственный, кто не двинулся с места, был белокурый мальчик. С затравленным лицом, едва выглядывающим из-за края стола, он был похож на струсившего бойца, который остался в окопе и оттуда наблюдает за схваткой в мстительном ожидании развязки. Только вот на чьей он стороне, оставалось загадкой.
Наверно, рукоприкладства не удалось бы избежать, если бы не находчивые действия Марии Афанасьевны. Она метнулась к забору, около которого только что остановились трое заметно подвыпивших мужиков; это были не единственные свидетели скандала - таковых уже набралось достаточно среди прохожих и обитателей соседних дворов, - но обратилась она именно к ним. Как потом выяснилось, это были дружки Петьки, зачинщика скандала, с которыми он гулял и от которых по недосмотру на несколько минут откололся. Они сразу все поняли и начали действовать быстро и решительно, под стать пожарникам. Как это бывает у мужчин, находящихся в состоянии не самого сильного опьянения, в их действиях сочетались строгая, проникновенная солидарность со своим сорвавшимся товарищем и холодноватая, церемонная вежливость по отношению к чужакам, чьим трезвым сердцам недоступны сложные чувства, обуревающие раскрепощенную душу.
Двое подхватили Петьку под руки, горячо шепча ему с двух сторон слова мужского сочувствия и утешения, третий же, раскинув руки и уподобившись чиновнику, ответственному за связь с общественностью, встал между ним и оскорбленной публикой, с профессиональным тактом убеждая ее, что все в порядке и для волнений нет никаких причин. Сохраняя такое построение, участники происшествия продвигались к калитке. Здесь противоборствующие стороны вышли из соприкосновения: Петька и удерживающие его дружки оказались на улице, остальные прекратили наступательное продвижение, оставшись в пределах двора. Словесная же перепалка, подобная неутихающей артиллеристской перестрелке, продолжалась до тех пор, пока Петька с дружками не скрылся за ближайшим поворотом...
Спустя час, в течение которого весь дом, остывая, гудел единодушным возмущением - люди поодиночке перемещались по двору и всякий раз при столкновении заново высекали друг в друге огонь благородного негодования, - Наташа вместе с Марией Афанасьевной отправилась провожать гостей.
Одновременно с темнотой на поселок опускалась тишина. Многочисленная публика, приезжавшая сюда на день-два, возвращалась в город. Уставшие, разморенные солнцем и безделием люди в сумерках тянулись к автобусной остановке. Все они были уверены, что, убежав из города, несмотря ни на какие помехи, все-таки отдохнули здесь, набрались энергии, достаточной для того, чтобы выдержать недельные тяготы другой жизни.
Наташа шла рядом с Зиной, которая продолжала проклинать своего бывшего мужа; правда, голос у нее сейчас был уже не тот - словно молоток, которым бьют по наковальне, обмотали тряпкой. Они несколько отставали от идущих впереди Марии Афанасьевны и Анатолия Михайловича. Белокурый мальчик носился между ними никому не нужным курьером.
- А каким он парнем был... Если бы ты знала, - с неожиданной мечтательностью вдруг сказала Зина, будто иголка на заевшей пластинке перескочила от толчка на другую вещь. - Атаман... Я за ним куда угодно готова была... Вместе с ним в драки лезла... Как-то крыжановские загнали нас двоих на обрыв, что за рыбацкой конторой. Деваться некуда. Только в воду прыгать, а там высота с пятиэтажный дом и камни внизу. Решили обняться и вместе... Господи...
- Может быть, и ты тогда другой была? - осмелилась на предположение Наташа.
- Зиночка, давай быстрее, а то мы опоздаем, - раздался впереди голос Анатолия Михайловича.
- Да иди ты... - люто вскипела Зина. - Надоел... - И все-таки голос она смирила настолько, чтобы он не достиг ушей мужа.
Долго прощаться не пришлось. Автобус подкатил сразу, и отбывающие вместе со всей толпой, собравшейся на остановке, ринулись на штурм раскрывшихся дверей. Зина успела лишь крикнуть: "Мама, в среду приезжай..."
Когда Наташа и Мария Афанасьевна вернулись домой, уже совсем стемнело. Тетушка сразу пошла в дом - после всех приключений сегодняшнего дня она едва волочила ноги.
Наташа остановилась посреди темного двора. Что-то не давало ей уйти. За весь день надо было наконец дать себе волю, сказать или сделать что-то до конца свое, ничем не стреноженное, ничем не искаженное, что-то такое, чем только и должен был быть заполнен весь ее день сегодня, если бы она не обманывала себя. Без этого возвращения к себе - пусть и запоздалого - невозможно было закончить день - это было бы все равно, что лечь спать, не сняв с лица толстого слоя грима.
Под навесом между акацией и кустом сирени царила кромешная тьма, но Наташа почувствовала, что там кто-то есть. Она сделала несколько шагов в ту сторону, протянула в темноту руку, и ее подхватили сгустившиеся из ничего две теплые сильные руки.
- Ну что? Поедем завтра в город? - спокойно спросила Наташа, с наслаждением чувствуя, как перечеркивается весь прошедший день. Все ее существо будто стекло в руку, замершую в блаженном ложе.
- Зачем? - отозвался из темноты Виталик.
- Как зачем? - удивилась Наташа. - Твоего "капитана" искать.
9
На катере, идущем в город, было едва ли два десятка пассажиров. Люди деликатно располагались на скамейках открытой палубы поодиночке и по двое - компаний большей численности в это время и в этом направлении, наверное, и не должно было быть. Не было слышно громких разговоров, смеха; те, что имели собеседников, переговаривались вполголоса, нескончаемый, сливающийся в неразличимый шумовой фон галдеж чаек, роем вьющихся за кормой, лишь подчеркивал тишину и покой, царящие на маленьком морском суденышке.
День начинался нерешительно. Как будто совершался выбор: продолжаться торжеству неутомимого лета или позволить наконец осени заявить о себе. Скучным, серо-молочным, похожим на пенки облакам, беспорядочно теснящимся на небе, никак не удавалось сомкнуть свои ряды, солнце то и дело находило между ними лазейку, мгновенно разгоняя зябкую утреннюю прохладу.
Виталик склонялся к Наташиному плечу, как будто прислушиваясь к тому, что она говорит, а в действительности ради того, чтобы ее треплющиеся волосы касались его лица. Сегодня он был при параде. Весь привезенный с собой ударный гардероб - рассчитанный на авральный случай безоговорочного подтверждения своей столичной марки и до сегодняшнего дня без надобности лежавший в сумке - был на нем. Одевать это все на себя утром, после того как почти две недели обходился исключительно одними плавками, было крайне неловко, к тому же процесс облачения происходил в обстановке резко обострившихся отношений с теткой.
Его сообщение о том, что он едет в город с Наташей, было встречено позой немого потрясения, после чего последовал бурный монолог, в котором было затронуто все, что угодно, - "больное сердце старой женщины", "ответственность перед родителями за здоровье их сына", "эгоизм молодежи, признающей лишь собственные желания", "черная неблагодарность в ответ на заботу и любовь" и многое другое, - все, кроме того главного, что явилось причиной взрыва. Виталик понимал, почему так волнуется тетка и чем объясняется ее обида, и тем не менее пустился в бесполезное оспаривание буквального смысла ее "иносказательных" претензий, апеллируя в противовес ей, как это всегда бывало, не к чувствам, а к логике. Попытки разрушить ее обвинения методом математического доказательства приводили лишь к тому, что она, как человек, начисто не приемлющий голоса голого разума, еще больше воспламенялась. Разговор осложнялся еще и тем, что Виталик никак не мог придумать вразумительного объяснения своей поездки в город. Истинную причину он, конечно, не мог назвать. Утренняя стычка с теткой закончилась тем, что, не сдержавшись, он произнес слова, о которых не мог забыть и сейчас, сидя рядом с Наташей.
Катер обогнул бетонную дугу мола с белым маяком на краю и вошел в порт, задорно гуднув, подобно маленькому существу, отважно вторгающемуся в становище гигантов. У причала его ожидала группа пассажиров, более внушительная, чем та, которую он доставил в город. Правда, лица у них были немного кислые - небо, к которому они то и дело обращали взоры, явно не оправдывало их ожиданий.
Пока Виталику не удавалось определить в глазах окружающих свое положение рядом с Наташей. В роли какого спутника он выступает? В обстановке дачного опрощения, на пустынном пляже, в укромной бухточке, чувствуя себя выброшенным на чудесный берег, где не действуют прежние законы, он не задумывался над этим, сейчас же, окунувшись в знакомую стихию города, идя по раскинувшемуся перед морвокзалом широкому асфальтовому полю навстречу десяткам спешащих людей, как будто не обращающих на него никакого внимания, он ощущал некоторую неловкость. Словно прохожие, прикидываясь равнодушными, требовали, чтобы он четко определил свою роль рядом с красивой молодой женщиной, - кто он: влюбленный мужчина или посторонний мальчик? Повести себя так, чтобы ни у кого не возникало никаких сомнений, он пока не мог.
Что-то подобное, кажется, испытывала и Наташа. По тому, как преувеличенно рассеянно и даже пренебрежительно она поглядывала по сторонам, допустимо было предположить, что ей не безразлично, что могут подумать окружающие о ней и ее спутнике, - кто она: соблазнительница малолетних, старшая сестра или, не дай бог, молодящаяся мамаша с сыном?
Первая задача тщательно продуманного и спланированного розыска была решена с легкостью. Выстояв короткую очередь у справочной на морвокзале и не вызвав своим вопросом ни малейшей посторонней реакции на строгом лице служительницы в окошке, они получили адрес библиотеки номер три имени Чернышевского - к удивлению Наташи, которая не сомневалась в крахе их предприятия уже в самом начале, таковая под тем же номером и тем же именем по-прежнему "имела место быть" в городе.
В переполненном автобусе, среди притертых друг к другу людей, Виталик почувствовал себя рядом с Наташей значительно свободней, нежели на полупустом катере. Она держалась за верхний поручень, а он положил голову на изгиб ее поднятой руки. Для утреннего автобуса, заполненного озабоченной, непраздной публикой, спешащей на работу, возвращающейся с рынка, прибывшей морским путем из дальних мест и обремененной громоздкой поклажей, они являли собой довольно-таки странную пару - правда, вряд ли кто наблюдал за ними сейчас. Он не отрывал от нее глаз, а она задумчиво смотрела в окно и лишь на короткие мгновения переводила взгляд на его близкое лицо. Он был похож на молодую собаку, положившую морду хозяину на плечо и смотрящую на него преданными, влюбленными глазами, она же, изредка взглядывая на него и украдкой улыбаясь сквозь отрешенное лицо, как будто укоряла его за неуместную вольность.
Библиотека помещалась в старом трехэтажном доме с атлантами, подпирающими балконы, - их могучих усилий было явно недостаточно, балконы находились в аварийном состоянии, нога человеческая не ступала на них, по всей видимости, долгие годы. В этом же здании размещалось еще несколько очагов культуры - детская студия "Красный факел", городское правление общества "Знание", ускоренные курсы стенографии и районное отделение Добровольной народной дружины, - о чем свидетельствовали соответствующие вывески, обрамляющие единственный подъезд дома. Коммунальная уплотненность и солидный возраст здания позволяли предположить, что библиотека никуда не переезжала и находится здесь со дня своего основания.
Всю дорогу, пока они добирались сюда от морвокзала, Виталик много говорил, веселил Наташу байками из студенческой жизни, сейчас же, когда они вошли в здание библиотеки, где должна была решиться судьба его затеи, он умолк и стушевался, как бы признавая свое бессилие и обращаясь с немой просьбой к Наташе взять на себя весь предстоящий разговор с официальными лицами этого заведения.
Они, по-видимому, оказались первыми посетителями библиотеки сегодня. Женщина за столом в абонементном зале, окруженная непременными ящиками с картонными карточками и стопками книг, обратила к ним свежий утренний взгляд, еще не затертый до слепоты о бесчисленные лица читателей.
- Здравствуйте, - вполголоса произнесла Наташа. Виталик глухо поддакнул ей.
Женщина кивнула. Вид у нее был типичной библиотекарши, ни в каком ином учреждении она бы не смотрелась уместней, чем здесь; все в ней представлялось неотъемлемой частью этого тихого бумажного мира: волосы с проседью, собранные на затылке в аккуратный пучок, очки, тонкие губы, платье, не претендующее ни на какие характеристики по части цвета и фасона.
- Простите, пожалуйста. У нас к вам одна просьба, - приступила к трудному разговору Наташа, придав голосу предельную вкрадчивость и деликатность. - Может быть, она покажется вам странной. Мы хотели бы узнать, принадлежала ли вот эта книга вашей библиотеке?.. - Библиотекарша протянула руку, и Наташа, не закончив вступления, поспешила передать ей книгу.
- Действительно, странно, - гортанным учительским голосом произнесла библиотекарша. - Берете книгу и не помните, в какой библиотеке. - Профессиональным движением она шлепнула книгу перед собой на стол, откинула лицевую корочку, едва удерживающуюся на корешке, и, опережая глаза, которые еще явно не успели выделить нужную информацию на подклеенном формуляре, потянулась обеими руками к ящику с читательскими карточками.
- Нет, нет, - остановила ее Наташа. - Вы нас не поняли. - Библиотекарша удивленно вскинула глаза, как оскорбленный профессионал, действия которого смеют подвергать сомнению несведущие лица. - Эта книга списана много лет назад. К нам она попала совершенно случайно. - Наташа сделала паузу, давая библиотекарше возможность внимательно изучить формуляр и библиотечный штамп на книге. - Нас интересует, из вашей ли библиотеки эта книга и, если да, то существует ли возможность определить фамилии читателей, которые последними брали ее. Дело в том, что...
- Вы из милиции? - выпалила библиотекарша, моментально разрушив этой короткой репликой свой официальный образ. Эта смесь любопытства и испуга могла бы прозвучать в голосе женщины в переднике, которая открыла дверь незнакомым людям, явившимся к ее соседу по коммунальной квартире.
- Нет, нет, мы обращаемся к вам, так сказать, в частном порядке, - теряя тон робкой просительницы, произнесла Наташа, взглядом дав Виталику понять, что этого она и ожидала. И тут же, приняв новое решение, добавила: - А нельзя ли поговорить с вашей... заведующей?
- Пожалуйста... Пойдемте... - В голосе библиотекарши, встающей из-за стола, послышалось явное разочарование. И тем не менее она сохраняла сходство с домохозяйкой, провожающей странных гостей к комнате соседа.
Они прошли в книгохранилище; там, в углу, за рядами стеллажей, библиотекарша открыла маленькую дверь с табличкой "Посторонним вход воспрещен". В небольшой комнате, куда они вошли, к ним обратились три пары женских глаз. Не составляло особого труда определить, какие принадлежат заведующей. Без сомнения это была та, чей вопросительный взгляд со всей определенностью требовал объяснений в связи с вторжением посторонних лиц в служебное помещение. Ошибки быть не могло, и это несмотря на то, что обладательница строгого взгляда, сидящая за обширным столом над раскрытой "амбарной" книгой, - в платье "сафари", с высокой прической и ярким гримом, - в отличие от своей коллеги, которая привела сюда Наташу и Виталика, с большей органичностью смотрелась бы в роли приемщицы в ателье индпошива. Две другие пары глаз, явивших лишь мимолетный вялый интерес, принадлежали совсем юным девушкам, чьи крохотные рабочие столы были завалены каталожными карточками и книгами с торчащими из их нутра картонными вкладышами.
После приветствий, извинений и прочих риторических фигур - которые на этот раз уже дались ей с некоторым напряжением, - Наташа приступила к изложению их "странного" дела.
Версию его "внешнего" представления они с Виталиком разработали заранее. Конечно же, ни о шифре, ни о содержании тайного послания они не собирались никому говорить. Было решено представить все следующим образом. Между страницами старой библиотечной книги, которая попала к ним в руки совершенно случайно, они нашли письмо, забытое, по-видимому, кем-то из читателей, бравших эту книгу в библиотеке, - ни в чьих других руках после списания она не бывала, пролежав все эти долгие годы в заброшенном чулане, кроме того, датировано письмо тем временем, так что принадлежит оно безусловно давнему библиотечному читателю, чей номер обозначен в формуляре книги, наиболее вероятно - последним среди прочих. Все это не имело бы последствий, если бы не содержание найденного письма - необыкновенно важное, не потерявшее своего значения за прошедшие годы и, вне всяких сомнений, до сих пор представляющее интерес для человека, который получил это письмо или собирался его кому-то отправить. Именно поэтому они, движимые исключительно добрыми чувствами, решили попытаться разыскать владельца письма, с тем чтобы возвратить ему дорогую реликвию, и, конечно же, никто, кроме работников библиотеки, не в состоянии им в этом помочь.
При этом предполагалось обойтись без изложения содержания письма. Если же все-таки обстоятельства вынудят - говорить, что носит оно сугубо личный характер, являясь удивительным по своей поэтичности образчиком любовного объяснения и в то же время храня на своих страницах драматические житейские признания, - все это позволяет думать, что, будучи возвращенным своему владельцу, письмо не только возбудит в нем счастливые воспоминания, но и, несмотря на прошедшие годы, может быть, сыграет определенную положительную роль в его нынешних отношениях с близкими людьми. Разрабатывалась вся эта романтическая чепуха, разумеется, из того расчета, что слушателями ее будут люди, причастные к прекрасному.
Чувствуя на себе оценивающий, начальственный взгляд заведующей, Наташа начала довольно скованно, но постепенно освоилась, вошла во вкус, в голосе ее завибрировало неподдельное волнение, руки стали вспархивать в драматическом жесте, на щеках проступил румянец. В азарте она принялась придумывать новые, не предусмотренные исходной версией детали - например, коснувшись содержания письма, ввела в него мотивы самоубийства и внебрачного ребенка, сделав автора письма несчастной влюбленной женщиной, а адресата - мужчиной по имени Осип и отметив при этом, что это единственное имя, которым они располагают, - ну а в финале она достигла подлинного вдохновения, завершив свой рассказ прочувствованным обобщением в том духе, что мы много говорим о добре, но не торопимся его совершать, даже тогда, когда оно заключается в пустяке и не требует от нас никаких усилий, как в случае с возвращением старого забытого письма, а ведь добро не имеет количественного измерения.
Виталик был поражен. Он никак не ожидал от Наташи такого мастерского перевоплощения. Изумление его было столь велико, что лишь с некоторым опозданием он сообразил, что не имеет права уподобляться слушателю, поскольку тем самым безоговорочно разоблачает себя и Наташу.
Душещипательная история заставила встрепенуться девиц, сидящих за рабочими столами, их глазки засветились искренним любопытством, начисто утратив то сумеречное, тоскливое удивление, с каким работницы казенных учреждений смотрят на докучливых посетителей. Передав книгу заведующей, не торопилась возвращаться на свое рабочее место и скромная библиотекарша. Ее по-прежнему можно было воспринимать как хозяйку, которая привела гостей в комнату соседа и осталась там, забыв о своих делах на кухне. Заведующая сохраняла невозмутимый, достойный вид, слушая и листая потрепанную книгу, но и она не осталась равнодушной - об этом свидетельствовал вопрос, который вырвался у нее, когда Наташа закончила свой проникновенный рассказ:
- А показать это письмо вы можете?
Наташа нашлась мгновенно: письмо совсем ветхое, поэтому во избежание окончательной порчи они не решились взять его с собой, - после чего последовал новый вопрос заведующей, произнесенный уже более официальным тоном:
- Вы не из газеты?
В отличие от той поспешности, с которой она уверила пугливую библиотекаршу, что они не из милиции, на этот раз Наташа помедлила с отрицательным ответом. Виталик почуял, что она лихорадочно соображает: а не затеять ли ей дополнительную игру в газетного корреспондента? - но так и не решилась на это. Голос заведующей сделался совсем холодным.
- Странная затея... А, собственно, чем мы можем вам помочь?
Исключая лирические детали, Наташа еще раз кратко изложила всю их разыскную идею, связанную с номерами на книжном формуляре, с читательскими карточками, содержащими домашний адрес, и именем "Осип", принадлежащим читателю, который забыл письмо.
- Вы что же, полагаете, что у нас хранятся карточки читателей за все годы? - Заведующая не скрывала иронии, в которой не было никакого снисхождения к людям, не посвященным в секреты библиотечного дела. - Что вы, в самом деле... Ведь прошло больше тридцати лет. Мы раз в пять лет проводим полную чистку и смену номеров...
- Тогда, может быть, сохранились какие-нибудь регистрационные журналы или другие документы? - сделала робкую попытку Наташа.
- Да ну просто смешно слушать, - с беспощадностью отвергла наивную мысль заведующая. - Нам книги некуда ставить, а вы хотите, чтобы мы хранили никому не нужные бумаги.
Ничего больше Наташа не могла придумать. Разговор был окончен, несмотря на то, что заведующая продолжала поучающе говорить о нехватке площадей, о бесчисленных бумагах, которые им приходится заполнять и вести, о давно обещанном новом помещении и тому подобном, что всегда есть в запасе у всякого начальника: тем больше, чем он мельче. Притворяться, разыгрывать робких просителей не имело больше никакого смысла, поэтому "извините за беспокойство", прервав заведующую, Наташа произнесла уже тем тоном, каким только и могла разговаривать с этой женщиной, одновременно она чуть ли не вырвала у нее из рук книгу.
- Боже мой, какой монолог пропал зря, - сказала Наташа, когда они спустились вниз и вышли на улицу. Губы ее сложились в злой усмешке. - Даже не предполагала, что на такое способна.
- Да, монолог был хорош. - Несмотря на явное стремление прикрыться выражением достойного приятия поражения, вид у Виталика был смущенный и подавленный, как у мальчишки, чей "взрослый" план с треском провалился. - Может быть, вам стоило соврать и представиться журналисткой?
- Такая непременно бы потребовала удостоверение. Да и не помогло бы это. Видно, у них действительно никаких бумаг не сохранилось.
Они медленно двинулись по улице, целиком погруженной в тень от могучих платанов, чьи кроны смыкались над булыжной мостовой, образуя сплошной зеленый туннель.
- Ты не огорчайся, - заговорила Наташа, избегая смотреть на Виталика. - Мы что-нибудь придумаем. Обратимся в справочную или в милицию - может быть, они дадут нам список всех Осипов, проживавших в те годы в городе.
- Ну, это уж совсем невероятно, - усмехнулся Виталик, как бы давая понять, что провал своей затеи он принял не слишком близко к сердцу и в подобных утешениях не нуждается.
- Постойте... - раздался голос сзади.
Наташа и Виталик обернулись. От подъезда, обрамленного пятью вывесками, к ним спешила девушка в мешковатом сарафане - одна из тех, что присутствовали при их встрече с заведующей библиотеки. Девушка подскочила к ним и, опережая собственное смущение, затараторила. Ее лицо, почти идеально круглое, с мелкими подвижными чертами, с чрезмерным румянцем на сухих заветренных щеках, напоминало какой-то фруктово-овощной персонаж из известной детской сказки. От волнения девушка теребила бретельку сарафана.
- Ой, извините, пожалуйста. Я слышала ваш разговор. Может быть, я смогу вам помочь, то есть я не обещаю, но попробую. У нас архив есть, общий с другими библиотеками, там много всяких бумаг валяется, я там как-то на учетный журнал пятидесятых годов наткнулась, может быть, и карточки сохранились, надо поискать. Я туда в конце недели поеду, вы мне дайте свою книгу, я посмотрю... - Девушка обращалась к Наташе, но то и дело постреливала глазами в Виталика. Взгляд ее, точно мячик, ударялся об его лицо и тут же упруго отскакивал обратно к Наташе.
- Большое вам спасибо, - сказала Наташа. Она таинственно улыбалась, переводя взгляд с разгоряченного ягодного лица девушки на замкнувшееся, настороженное лицо Виталика.
- Ой, да не за что. Может быть, ничего и не получится. Если только повезет. Там все в таком беспорядке, и все время что-то выбрасывают. Но я постараюсь, перерою все...
- А что же ваша заведующая, не знает об этом архиве? - спросила Наташа.
- Ой, да она ничего не знает, - фыркнула девушка. - Меньше года у нас работает, а строит из себя профессора. Ладно Пруса от Пруста отличить не может, так недавно заявила, что "Человека в футляре" Гоголь написал.
Наташа рассмеялась и протянула девушке книгу.
- Так, значит, вы помните: среди всех читателей этой книги нас интересует человек по имени Осип.
- Да, да, я помню, - щебетнула девушка.
- Зачем книгу брать... Достаточно номера переписать, - глухо вставил Виталик. Брови его были сурово сведены.
Девушка замерла с книгой в руке, растерянно уставившись на Виталика.
- Я думаю, с книгой ничего не случится, - миролюбиво произнесла Наташа.
- Ой, да что вы, - обиженно выпятила губки девушка. - Разве я могу плохо обращаться с книгой. Это же моя профессия. Если хотите, я вам ее подклею...
- Нет, нет, мы вам полностью доверяем и очень вам благодарны за ваше участие... - Наташа мягко подтолкнула застывшую в воздухе руку девушки с книгой. - Вас, простите, как зовут?
- Лена...
- Очень приятно. Когда, Леночка, мы можем прийти к вам, чтобы узнать о результатах вашего поиска?
- Я, наверно, в четверг после обеда поеду в архив, так что, если сможете, приходите в пятницу, с утра, - сказала девушка. Внутренний огонек слегка притух в ней, оттого, наверно, заговорила она медленней, с какой-то оглядкой, между словами появились паузы, а в глазах обнаружилось движение скрытых, оценивающих мыслей. - Только вы очень не надейтесь. Шансов совсем мало. Но я сделаю все возможное...
Прощаясь, она в последний раз взглянула на Виталика, задержавшись на его лице дольше, чем ей это удавалось прежде, и в глазах ее был укор и даже вызов.
- Славная девчушка, - сказала ей вслед Наташа. - Почему ты был так суров с ней? - обратилась она к Виталику.
- Болтушка, - небрежно бросил он.
- Удивительное дело! Да ты должен быть благодарен ей как Божьему посланцу. Если бы не она, твоя затея уже была бы смешным воспоминанием. А так появилась надежда, что это обреченное дело и вправду двинется дальше. Это же только в кино бывает, что в последний момент, когда, кажется, нет никакого спасения, вдруг появляются "наши".
- Посмотрим, - сдерживая улыбку, буркнул Виталик.
Голуби дружно устремлялись к брошенному кусочку хлебного мякиша, но всякий раз их опережал кто-нибудь из ватаги жуликоватых воробьев, снующих среди голубиной стаи. Серый шельмец выхватывал из-под носа нерасторопных сизарей кинутый на шарапа кусок, едва ли не больший его головы, тут же свечой вспархивал вверх, приземлялся где-нибудь в сторонке, ловко увертывался от двух-трех наглых сородичей, увязывающихся за ним, и, воровато оглядываясь, склевывал добычу. Бестолковые же голуби, запоздало демонстрируя сноровку и деловитость, как будто перед кем-то оправдываясь за свою неповоротливость, вертелись в разные стороны и тыкали клювами в асфальт, туда, где несколько секунд назад лежал свалившийся с неба корм. А воробьи, беспамятные реалисты, чуждые какой-либо рефлексии, тем временем уже рассредотачивались, занимая удобные позиции для очередной атаки.
Легко было заметить, что среди голубей есть один, который не участвует в водоворотах общей свары, когда на землю летит хлебное крошево. К месту падения небесных даров бросалась вся крылатая братия, даже те, кто оказывался слишком далеко или же безнадежно запаздывал, делая это, кажется, только для того, чтобы некий строгий наблюдатель не заподозрил их в том, что они игнорируют ответственное мероприятие, он же, голубь-одиночка, сохранял полную невозмутимость, как будто вокруг него ничего не происходило, топтался на месте, мерно кланялся, выискивая на асфальте какие-то невидимые зернышки. Такое странное поведение объяснялось просто. У голубя была изуродована лапка - она была похожа на розовый прутик с беловатым утолщением на конце. Опираясь на эту культю, он сильно хромал - обнаруживалось это лишь тогда, когда он наконец решался сменить положение. На новом месте, сделав не более-четырех шажков, он принимался опять отбивать поклоны, без всякой видимой пользы, с механической покорностью молящегося, но никак не с энергией и суетливостью голодного существа, добывающего корм. Среди своих озабоченных собратьев, послушно участвующих в житейском состязании, а уж тем более рядом с воробьиной бандой, он выглядел явно не от мира сего.
- Банальность безбожная, но как мы на них похожи, - сказала Наташа, бросая очередную порцию хлебных крошек, которые отщипывала от круглой белой булки, уже израсходованной наполовину.
- На воробьев или голубей? - спросил Виталик. Его рука, лежащая на спинке скамейки, вот-вот готова была сползти на Наташины плечи.
- На тех и других.
- А мы с вами на кого?
- Ты - так точно вон на того, хроменького, - улыбнулась Наташа и откинулась назад, навстречу руке Виталика, то ли подчиняясь чувству, то ли упреждая его возможную обиду от такого сравнения.
- А я уже почти не хромаю, - изобразил Виталик в шутку, будто задет, - именно эта интонация давала оправдание его руке, которая наконец опустилась и на мгновение сжала плечо Наташи.
- Дело в другом, - улыбка на лице Наташи остановилась. - Он, как и ты тогда, в порту, остается в стороне, не участвует...
- Далось вам это... - Рука Виталика, отступив, теперь уже как будто по праву лежала на плече Наташи.
- Далось... - Наташа вся собралась, приникла к Виталику, и получилось так, что его прикосновение превратилось в объятие.
После посещения библиотеки они успели обойти полгорода. Обоим здесь было многое знакомо. Неширокие прямые, мощеные брусчаткой улицы, просматривающиеся не больше, чем на квартал, из-за обилия зелени. Вереницы вплотную прижатых друг к другу разнобойных старых домов - словно выстроившиеся в шеренги ветераны разных армий, перепутавшие форму одежды и знаки отличия, забывшие строевую службу и вставшие как попало, не по ранжиру. Произвольные сочетания из набора традиционных архитектурных излишеств - балконы, карнизы, пилястры, сандрики, эркеры, рустовка, атланты, кариатиды, облупившиеся, осыпавшиеся до самого скелета и на скорую руку обновленные, замазанные до потери всякой рельефности, - множество комбинаций и ни одной повторяющейся.
Дома явно не относились к памятникам архитектуры, но после московских новостроек, к которым привыкли Наташа и Виталик, они смотрелись как пиршество формы и средоточие уюта. Глаза, привыкшие отчужденно скользить, теряться и не находить пристанища среди хаотически разбросанных на гигантском пространстве кирпичных и бетонных сталагмитов, здесь радовались и отдыхали, цепляясь за прихотливые неровности трех- и четырехэтажных стен.
Обедали они в ресторане "Якорь", замыслив полакомиться дарами моря, а в итоге удовлетворившись рассольником и бифштексом с яйцом, при этом их еще и обсчитали, с такой тоскливой, будничной машинальностью, что даже не нашлось сил поспорить.
Сейчас, не чуя под собой ног после долгого праздного кружения по городу, уже исходив центральные улицы по несколько раз, они сидели на приморском бульваре. О том, что курортный сезон на излете, можно было судить по гуляющей здесь публике. В основном это были дети с мамами и бабушками, а также пенсионеры, медленно вышагивающие взад и вперед или чинно сидящие на скамейках, поодиночке и парами. Место, где в разгар лета не протолкнуться среди шумной фланирующей толпы отдыхающих, по праву переходило в распоряжение его законных владельцев, местных жителей, - это невольно напоминало картину пустеющего вечернего пляжа, который наконец-то полновластно занимается чайками.
Начавшееся с утра тихое противоборство двух погодных стихий завершилось все-таки в пользу лета, опять вовсю сияло солнце, воздух насыщался жаром, но здесь на бульваре тень от раскидистых платанов и ветерок с моря сохраняли бархатную прохладу.
- Ведь женщина тем и отличается, - говорила Наташа с лукавой улыбкой, замерев под лежащей на ее плече рукой Виталика, - что ее прежде всего волнует, как кто-то или что-то относится к ней, мужчина же, наоборот, в первую очередь занят выяснением того, как он относится к кому-то или чему-то.
- В общем, как ни крути, а мы опять приходим к кошкам и собакам, - заметил Виталик. В его старании поддержать тон Наташи чувствовалось некоторое напряжение - видно, ему с трудом удавалось отвлекаться и не ощущать себя полностью безмолвным придатком собственной руки, обнимающей Наташины плечи.
- Точно. - Наташа благодарно повела плечами, как бы удобнее устраиваясь под рукой Виталика. - Женщины, как кошки, живут отношением к себе, а мужчины, как собаки, живут своим отношением.
- Ну, а как быть с тем, что я, например, вполне ощущаю себя собакой, но мне далеко не безразлично, как кое-кто ко мне относится?
- Во вторую очередь этот интерес тебе вполне позволителен.
- Тогда, значит, что получается: мой первый интерес - как я к вам отношусь - это и ваш первый интерес, а мой второй интерес - как вы ко мне относитесь - это соответственно ваш второй интерес...
- Так точно. - С преувеличенным выражением радостного удивления Наташа подняла глаза к близкому лицу Виталика. - Какую замечательную симметрию мы выявили. Правда?
- Правда... - Подавив улыбку, Виталик смело встретил взгляд Наташи. Беззащитная откровенность его лица оказалась сильнее милой игривости ее гримаски. Она первой отвела глаза. - Но еще любопытнее было бы выяснить симметрию самих этих двух интересов. Давайте, я открою вам свой первый интерес, а вы мне - свой второй...
На другой край скамейки, на которой сидели Наташа и Виталик, опустилась чета стариков. Он - полный, с одутловатым лицом в красных прожилках, в соломенной шляпе и брюках неимоверной ширины, из больших ушей у него торчали пучки черных волос. Она - сухонькая, с подвижными черными глазами на мышином личике, редкие, крашенные хной волосы, тщательно зачесанные назад и туго стянутые на затылке в пучок, безжалостно обрисовывали ее маленький череп, белая блузка была заколота на груди брошью в виде розовой камеи.
"Как хорошо, что я купила Тане эти босоножки, а то бы ходила сейчас босиком," - сказала она. "Да, мамцю, хорошо," - сказал он. "Они же ничего не могут купить сами." "Да, мамцю, не могут. Надо Эдику на зиму сапоги купить." "Вот и покупай сам. Ты думаешь, у меня есть силы их всех обеспечивать. Меня тебе совсем не жалко." "Перестань, мамцю." "Я утюг выключила?" "Да, мамцю." "Ты шнур выдергивал или я?" "Ты, мамцю." "Не помню, где оставила утюг: на столе или на полу?" "На полу, мамцю." "Откуда ты знаешь, ты же не заходил на кухню?" "Не нервничай, мамцю." "Что бы они без нас делали. Дай Бог нам здоровья... И ведь никакой благодарности." "Ты неправа, мамцю. Танечка тебя поцеловала." "Поцеловать ничего не стоит. А когда ты болел, она не нашла времени зайти даже на минутку." "Она же каждый день звонила, мамцю." "Оставь, пожалуйста. Звонила... Регулятор на утюге стоял на одной точечке или на двух?" "На одной, мамцю." "Разве ты его ставил?.."
- Ты хочешь полной ясности, - виновато произнесла Наташа после паузы, в течение которой, весело переглядываясь, они прислушивались к разговору стариков. - Но разве для этого обязательно все называть своим именем. Особенно тогда, когда нечто еще только ищет свое имя. Может быть, лучше не торопиться, чтобы не спугнуть... К тому же, очень часто то, что умалчивается, яснее того, о чем произносятся потоки слов. - И уже улыбаясь, добавила: - Видишь, можно, и бранясь, объясняться друг другу в любви. - Наташа повернулась к Виталику и, прикрыв глаза, виновато прикусила губу.
Он медленно потянулся и прильнул к этим скорбно смятым губам.
Пока длился поцелуй, старики на другом краю скамейки сохраняли напряженное молчание - как будто выжидали, когда пущенный снаряд пролетит над их головами, - когда же молодые люди наконец отстранились друг от друга, они дали этому явлению полную и недвусмысленную оценку - в основном, разумеется, устами женской половины.
Наташа разыграла испуг юной девочки, застигнутой строгими родителями за амурными делами, и, увлекая за собой Виталика, вскочила со скамейки. Едва сдерживаясь, чтобы не смеяться во все горло, они зашагали по бульвару. Виталик уже не задумывался над тем, в какой роли окружающие воспринимают его рядом с Наташей, - он крепко обнимал ее за плечи.
Во вторник после обеда Полина Григорьевна уехала в город. В понедельник она звонила соседям, и выяснилось, что в течение ближайших нескольких дней необходимо ее присутствие дома, - в квартире будут прокладывать газовые трубы для замены баллонного снабжения на централизованное. Этого сообщения она с волнением давно ждала и с первого дня приезда готовила к нему Виталика. Она, конечно, не сомневалась, что он поедет вместе с ней, и он ее в этом не разубеждал. Собственно, когда об этом только зашел предварительный разговор, Виталик действительно ничего не имел против поездки в город, лишь несколько дней назад он со всей определенностью почувствовал, что не сможет никуда отлучиться, не только на пару дней, но и на пару часов. Поэтому сообщения тетки о том, что надо ехать в город, он ожидал последние дни почти с содроганием. Он понимал, какой это будет для нее удар. Проводить какую-либо упреждающую подготовку с тем, чтобы понемногу стравливать силу предстоящего взрыва, у него не хватало духу, тем более что отношения с теткой уже были изрядно подорваны по известным - но не называемым вслух - причинам.
Когда тетка принесла наконец долгожданную весть - в понедельник вечером, после его приезда из города, - и, не ожидая его реакции, будучи в ней совершенно уверена, сразу принялась хлопотать со сборами - а может быть, как потом думал Виталик, она подозревала, что он откажется, именно поэтому, не дожидаясь его ответа, спряталась за бесполезной возней, что там было собирать на два дня, - он, опустив голову, пробурчал свое решительное, как ему казалось, "я не поеду" и даже, кажется, зажмурился в ожидании бурного теткиного вступления. Но ничего такого не произошло. Тетка на секунду остановилась, взглянула на него - Виталик увидел, как мгновенно набухли и покраснели мешки у нее под глазами, как по-птичьи затрепетала дряблая шея, - после чего в том же темпе продолжила свое движение по комнате. Подобного Виталик никак не ожидал, испытанные формы противодействия здесь явно не годились, срочно требовались существенные коррективы, но инерция была слишком велика. После легкой заминки его понесло, как по заученному. Откровенно дурачась, он скакал вокруг тетки, пытался ее обнять, лез целоваться, клялся в любви, обещал быть паинькой, говорил, что ему жалко терять дни у моря, которых у него и так осталось совсем мало, что в городе пыльно и жарко, что у него еще побаливает нога, что дома, в течение этих хлопотных дней он будет для нее лишней обузой, и много другой чепухи. Тетка молча отстраняла его руки, увертывалась от его губ, продолжая заниматься своим делом - состоящим в перекладывании некоторых вещей с одного места на другое.
С таким отпором Виталику приходилось сталкиваться и прежде, но на этот раз за каменным выражением теткиного лица он не видел той прощающей улыбки - прорывающейся, сдающейся, растапливающей трагическую маску изнутри, - какую привык всегда видеть в подобных ситуациях. Так до конца дня тетка и не произнесла ни слова. Виталик, исчерпав все заготовленные оправдания и аргументы, прекратил свои наскоки и тоже замкнулся. На следующий день тетка была предельно сосредоточенна и корректна, отвечала Виталику односложно, допустила несколько прозаических вопросов, вроде "будешь пить чай или кофе?", выдала ряд коротких распоряжений, касающихся самостоятельного питания, и уехала. Виталику оставалось лишь надеяться, что, как это бывало и прежде, тетка скоро остынет и все забудется, - он был даже согласен на рекордно долгий срок примирения, дня два-три.
А в среду, рано утром, укатила в город Мария Афанасьевна. (Об ее предстоящем отъезде знали и Полина Григорьевна и Виталик, и обстоятельство это, конечно же, скрыто, но неотступно витало над их размолвкой.) Накануне Наташе, разумеется, пришлось выслушивать подробнейшие наставления по ведению хозяйства, которое с волнением на нее оставлялось. Она терпеливо внимала повторяемым по несколько раз указаниям, когда и чем кормить свинью и кур, что сделать на огороде, из чего варить обед, что купить, что постирать, что говорить, если придут из квартирного бюро, и прочее. Она даже кое-что переспрашивала и уточняла. Предстоящие заботы ее ничуть не тяготили. Ей даже было любопытно побыть полновластной хозяйкой крестьянской усадьбы. Труднее было вынести другое. Марии Афанасьевне не давал покоя тот факт, что Наташа остается в доме наедине с юным дачником. Действовало это на нее прямо-таки возбуждающе. Свою наставительную речь она то и дело расцвечивала ироническими отступлениями на эту тему, якобы разбавляя пустяками серьезные вещи, которые могут утомить собеседника, в действительности же было очевидно, что это волнует ее куда больше, чем судьба домашней живности, которую она бросает на чужое попечение. В своих шуточных вариациях Мария Афанасьевна пользовалась самыми разными красками, легко переходя из одной гиперболической крайности в другую. То она говорила о Виталике как о совсем еще несмышленом пацане, которого надо вовремя накормить, иначе он весь день будет бегать голодным, и за которым нужен глаз да глаз, чтобы он, не дай бог, не наозорничал или чего-нибудь с собой не сделал, - само собой, все эти обязанности Наташе предлагалось взять на себя. То представляла его созревшим, вошедшим в самую пору молодцом, в котором вовсю играет мужская кровь и который без разбору готов броситься на первую попавшуюся женщину, - естественно, высказывались опасения, что первой жертвой его домогательств может пасть беззащитная Наташа.
От всего этого Наташу коробило, как от липких прикосновений, но дать себе волю она не могла. Ни пресечь тетушкины фантазии, ни дать им надлежащий отпор она была не в состоянии. И более того, она послушно шла на поводу у тетушки, отвечала ей в тон, улыбалась и ерничала сама, как бы не замечая пакостности и ядовитости этого шутовства. Внутренне насмехаясь над собой, Наташа представляла себе быка с кольцом в ноздрях, который одним ударом может перешибить своего поводыря, но тем не менее безропотно идет за ним.
Закончилось это лишь на следующий день, рано утром у калитки, куда Наташа вышла проводить отбывающую тетушку. "На ночь запирайся, - сказала та на прощание, хихикнув и по-детски сморщив свое печеное личико. - А если что - к Тимофею Ивановичу беги."
Прежде чем окончательно проснуться, Виталик долго дергался дразнящим поплавком между явью и сном. Одна мысль, одинаково ясная в той и другой стихии, правила всем. Он был подвешен на ней. Получив же во время одного из всплытий подтверждение в виде неясных женских голосов и стука калитки, она вообще подавила все постороннее и существовала уже только одна. Во сне она, подобно зародышу кристалла, затейливо обрастала живейшими, не содержащими ни единой несообразности картинами, первой среди которых было само сегодняшнее пробуждение, а следом - все остальное, что одно за одним должно было неизбежно произойти. Когда же действительно наступало временное пробуждение, все, что на ней нарастало, стремительно истаивало на трезвом свету - собственно, только по этому действию и можно было отличить реальное пробуждение от его сонного двойника, - и она вновь оставалась одна, трепетная и беззащитная, жаждущая своего продолжения. При этом расставание с пригрезившимися, прожитыми в полную силу картинами рождало то горечь, то облегчение - когда как; сон, будто следуя прихоти изощренного экспериментатора, пытал душу то огнем, то холодом, то наслаждением, то страхом.
Уже окончательно открыв глаза, Виталик долго лежал в постели. Потом встал; шлепая босыми ногами, бесцельно походил по комнате, на ходу наклонился и понюхал увядший цветок в горшке на подоконнике, остановился у стола и уперся глазами в старую газету, подстеленную под миской с яблоками, - положение для такого занятия он выбрал довольно странное: тело его, как будто проскочившее мимо цели и замершее на полушаге, было изогнуто винтом, голова повернута назад, глаза скошены, читать было явно неудобно, но он тем не менее не менял позы. Потом он сидел на кровати и грыз яблоко. Та же мысль владела им. Но если в перемежающейся дремоте она неумолимо гнала его из сна в реальность, то сейчас предательски не пускала за порог комнаты, туда, где все ожидаемое только и могло произойти...
Наташа простилась с тетушкой у калитки, когда не было еще и семи часов, но спать после этого не легла. Сон отлетел. Решив не откладывать надолго, сразу занялась делом. Натаскала и поставила греть бак воды для стирки, достала из подпола и бросила варить старую проросшую картошку для свиньи. Делала она все быстро, будто кто-то хронометрировал ее действия. Перемещалась между кухней, кладовой и бассейном деловым спешным шагом, будто задалась целью изображать сноровистую расторопную хозяйку. Голова ее как будто ничем не была занята, так, разные пустяки, обрывки, прихотливо цепляющиеся друг за друга, но краешком сознания она все-таки давала себе отчет, что убегает от чего-то, от какого-то важного признания, которое, не поспевая, все время словно витает у нее за спиной. Однако наступил момент, когда оно все же настигло ее. Когда, ломая ногти, она пыталась развязать шнурок на мешке с пшеном...
Да, вся эта возня лишь заполнитель времени - времени, которое отделяет ее от того главного, что должно сегодня непременно случиться. Да, она проснулась с этим и только этого и ждет. Да, в этом стечении обстоятельств есть неумолимая закономерность, от которой ей никуда не уйти. Да, ее ничто не остановит, потому что мысленно она уже совершила это и не раскаялась. Да, ей не нужны никакие оправдания, потому что она любит этого мальчика, может быть, так, как не любила никогда прежде. Все так, и бесполезно себя обманывать. Но, Боже мой, какой литературной пошлостью веет от самой этой ситуации! Не ее ли всегда раздражали все эти приемчики, когда герой и героиня, которых, как упирающихся школьников, автор долго подталкивал друг к другу или которым, напротив, чинил на этом пути всяческие препятствия, вдруг оказываются один на один, вдали от посторонних взглядов, в заброшенной избушке или на необитаемом острове, где - ах! - наконец-то все и совершается. Почему это должно случиться вот так, воровато, тайком, когда они остались одни в доме, когда лишились надзора своих бдительных тетушек, словно они шкодники, которые наконец-то улучили момент для своих недостойных дел? Почему то, что так дорого и важно и принадлежит только тебе, надо урывать, как чужой кусок?..
Шнурок поддался, но вместе с ним и мешок с крупой - он упал на стол, и на пол просыпался "золотой дождь". Наташа тщательно замела пшено на совок и выбросила в мусорное ведро и только потом сообразила, что сделала глупость, - ведь это корм для кур.
Когда Виталик появился во дворе, у Наташи уже гудела стиральная машина со второй закладкой. С энтузиазмом он взялся помогать ей. Все было как будто так же, как и в прошлые дни. Улыбки, легкие разговоры - разве что сопровождались они не вполне привычными действиями. Все то же и не то. Очень скоро им обоим стало очевидно, что они лишь изображают неизменность своих отношений. Каждый уловил в голосе и мимике другого легкую натужность и, конечно же, почувствовал, что и сам грешит тем же, - как будто они попали в волну уплотненного воздуха, который потребовал от их голосовых связок и лицевых мускулов несколько больших усилий, чем обычно. Подвернувшаяся работа, дававшая постоянное занятие рукам и глазам, без сомнения, облегчала им задачу. Под ее прикрытием имитация "вчерашнего дня" давалась проще. В какой-то момент можно было позволить лицу принять естественное выражение растерянности, вины или досады, прежде чем повернуться и снова доказывать, что ничего ровным счетом не произошло.
Значительно труднее пришлось, когда вся утренняя работа была переделана и они отправились к морю. Здесь, лежа рядом на песке, едва не соприкасаясь плечами, они чувствовали себя откинутыми чуть ли не к первому дню своего знакомства, хотя по-прежнему пытались внушить друг другу, что сегодняшний день ничем не отличается от предыдущих. Разговор их, с улыбками и смехом, то и дело прерывался, как сверх меры перекрученная нить, и они погружались в странное оцепенение, когда нельзя продолжать о том же, чтобы не разоблачить то, что старательно скрывается, и нельзя начать о другом, чтобы обман не показался слишком очевидным, - оправдывали же они эту заминку действием солнца, которое, якобы, вконец разморило их. Каждый раз казалось, что кто-то из них наконец нарушит нелепую игру, произнесет необходимые слова и тем самым вытолкнет обоих в сегодняшний день, с его новым смыслом, с его неизбежностью, понятной и столь ожидаемой ими, но очередная пауза, выдержанная ровно столько, чтобы сохранить в неизменности избранное соотношение между искренностью и фальшью, вновь сменялась лукавым разговором. И лишь в море, в прохладной бурлящей воде, отрезвляющей, заставляющей забыть обо всем, кроме способности тела к движению, они, как и положено, превращались в детей, и томящий зазор между чувствуемым и произносимым уменьшался до предела. Но тела их скоро высыхали на солнце, горячий плотный воздух обволакивал их, и все продолжалось в том же духе.
После обеда они опять что-то делали. Список работ, завещанных тетушкой, был в общем-то исчерпан, и Наташе уже приходилось что-то придумывать. Она вынуждена была это делать. Ведь они с Виталиком все это время неотлучно находились рядом, пространство двора стало как бы вынужденной и пока единственно возможной в пределах дома сценой их отношений, пребывать на которой лицом к лицу, не имея никакого отвлекающего занятия, было бы уже почти пыткой, поэтому Наташа находила для себя и Виталика все новую и новую работу. (Марию Афанасьевну ожидало потрясение при виде своих кастрюль и чайников, которые Виталик отдраил до невиданного блеска.)
Когда в неутомимом поиске новых работ был достигнут некоторый кризис - Наташа чуть было заново не принялась мыть полы на кухне, - они опять пошли на море.
Пляж был почти пуст. Люди - в основном, одиночки, - редко и беспорядочно разбросанные по песчаной полосе, выглядели счастливчиками, выброшенными на дикий берег после кораблекрушения. Дул свежий ветер, многие сидели на песке, обхватив руками колени, взоры их неотрывно были устремлены в морскую даль - будто они с надеждой высматривали на горизонте спасительный парус. Те, что неподвижно стояли, в позах обреченных и смиренных, отбрасывали длинные змеистые тени, которые терялись среди теней от натоптанных за день барханчиков.
Наташа и Виталик расположились у черной лодки - той, у которой когда-то завязался их первый разговор. Тогда они, кажется, были словоохотливее. Ближайший человек находился от них в метрах пятидесяти. Никто из них не предложил пойти в их укромную бухточку. Безлюдное пространство, которое было отпущено им здесь, уже достаточно сковывало их. В большем они не нуждались. Наступил момент, когда каждый с ужасом понял, что не возражал бы против того, чтобы рядом, нарушив их долгожданное уединение, появился кто-нибудь третий, кто бы, даже своим молчаливым присутствием, дал им короткую передышку... Выкупавшись, они вернулись домой.
И только здесь, уже под вечер, когда снимали высохшее белье, между рядами простыней, которые белыми ширмами отгородили их от всего остального мира, Виталик, будто споткнувшись, неловко толкнулся к Наташе. Он обнял ее, забился лицом ей в шею и зашептал горячечно: "Наташа... Наташа..." Она обняла его тоже, и их руки, губы беспорядочно заметались, как будто в поиске единственного и окончательного места, которое утолило бы их, но ни в одном положении они не находили покоя. Когда Виталик навалился на Наташу всем телом и потянул к земле, она высвободилась и, взяв его за руку, повела в дом. В ее комнате они опять обнялись, мешая и помогая друг другу раздеваться, - несмотря на скудность одежды, это продолжалось бесконечно долго. Виталик спешил покрыть поцелуями все, что перед ним открывалось. Наташа, откинув голову, ворошила ему волосы и гладила по спине. От порога, где они стояли, до кровати был один шаг. Виталик сразу накрыл Наташу своим телом, но завершения близости никак не находил. Он долго метался в ласках, пока ему не помогли руки Наташи. И сейчас же, в ослепительной вспышке все кончилось...
Виталик лежал на боку, утопив половину лица в подушке, когда Наташа, поцеловав и погладив его по щеке, встала, накинула халат и вышла из комнаты.
Вернулась она через несколько минут. Виталика в комнате уже не было.
На следующий день Наташа долго ждала появления Виталика во дворе. Зайти к нему в комнату она не решалась. Время словно остановилось для нее. Она не находила себе места, слоняясь из комнаты в кухню, каждый раз надеясь застать его во дворе.
Перехватила она его случайно, когда с входной дорожки он сворачивал на свою половину, стука калитки она не слышала - он, очевидно, придержал ее. Наташа окликнула его и подошла.
- Что случилось? - спросила она.
Виталик опустил голову, волосы у него были мокрые, на загорелых плечах еще не высохли капли, на щеках дергались желваки. Он долго собирался, прежде чем тяжело выдавил:
- Я пацан... Я пацан, Наташа, - выпалил он еще раз и попытался уйти, но Наташа удержала его за плечи.
- Дурачок... Дурачок ты мой... - Обхватив за щеки, она подняла его лицо. Он не мог сопротивляться и, подчиняясь ее взгляду, сжимая губы, криво улыбнулся. - Ты мой самый сильный... Ты мой самый прекрасный... Император мой... - Удерживая его лицо в своих ладонях, Наташа целовала Виталика, а он, скованный ее руками, не поспевая, отвечал ей.
В отличие от Наташи Виталик не мог не бросать беспокойных взглядов за калитку, туда, откуда их могли увидеть. Осторожным движением он опустил Наташины руки и так удерживал их.
- А почему "император"? - спросил он, смущенно улыбаясь.
- Потому что ты похож на юного римского императора.
- Именно римского?
- Именно римского.
- Тебе приходилось с ними встречаться?
- Раньше нет. Ты - первый. Но я сразу узнала, потому что таким его себе и представляла...
Они пошли в дом и уже не появлялись во дворе до обеда.
- Когда я тебя не видел, я не знал, что с собою делать. В меня, словно в магнитофон, зарядили закольцованную пленку, на которой записано одно слово: Наташа... Наташа... Я представлял, что ты одна в комнате, и ненавидел эту комнату, или что ты читаешь книгу, и ненавидел эту книгу. Когда ты была с родственниками, я их тоже ненавидел...
- А я, когда была одна в комнате, думала о тебе, и когда читала книгу, думала о тебе, и когда говорила с дорогими родственниками, тоже думала только о тебе...
- Я все время придумывал всякие невероятные истории. Как ты попадаешь в беду, тонешь в море или на тебя нападают какие-то гады, а я спасаю тебя, и ты смотришь на меня...
- Ты гладил кошку или собаку, а я изнывала, воображая себя на месте этих тварей. И каждую ночь засыпала в твоих объятиях...
- Я тоже все время думал об этом. Но все оказалось не так...
- А как?
- Наверно, это единственное, чего фантазия заменить не может... Ведь если честно, я боялся. Желал этого и боялся. И получилось, что не я тебя, а ты меня спасла...
- Нет, нет, это ты меня спас. Словно на краю пропасти подхватил. Кажется, еще бы шаг, и случилась беда...
- А помнишь, как мы с тобой первый раз встретились, там, у кустов, по дороге в поселок? Ты тогда посмотрела на меня как на мальчишку, который захотел над тобой посмеяться...
- Да, тогда я смотрела на тебя как на мальчишку, потому что сама была теткой, издерганной, заезженной мегерой, готовой затеять скандал по любому поводу. Но уже со следующего дня, с того утра у моря, все стало меняться... А сейчас чувствую себя рядом с тобой девчонкой...
- Когда сюда ехал, друзьям своим завидовал, которые все вместе на картошку поехали. А теперь думаю: а вдруг бы не сломал ногу в стройотряде, не пролежал бы месяц в гипсе и со всеми вместе поехал в колхоз...
- Знаешь, чего бы я больше всего хотела? Чтобы ты навсегда остался таким, как сейчас. Чтобы ничего не потерял и ничему другому не научился. Чтобы не взрослел, не набирался опыта... Милый мой мальчик, голубь мой хромой, не пускайся вслед за всеми, сохрани себя...
- Я постараюсь... Но и у меня есть желание - самое большое. Чтобы мы с тобой никогда не расставались. Никогда, слышишь?.. И еще я бы хотел, чтобы наши дорогие тетушки подольше не возвращались. Хотя бы еще денек...
- Ну вот видишь: хочешь вечно не расставаться и боишься тетушек, которые должны сегодня вернуться...
- Я не боюсь. Если хочешь, я сегодня же расскажу тетке обо всем.
- Нет, нет, ради бога... Она не заслужила такого удара...
- Почему - "удара"?
- А ты полагаешь, твою тетушку обрадует известие о том, что ее юного племянника соблазнила великовозрастная искательница приключений?..
- Не говори так. Разница в возрасте - ерунда. Тетка поймет, она же все-таки актриса, а не какая-нибудь деревенская бабка...
- Да, она актриса и, может быть, даже играла Федру, но одно дело - сценический отрок, а другое - родной племянник.
- Ну и пусть думает, что хочет...
- Не надо, не надо ради одной любви предавать другую. Ты же ее любишь?
- Люблю... Но не благословение же мне у нее просить. А родители у меня - современные люди, они поймут. Я уйду из института, пойду работать. И мы...
- Давай вообразим, что мы с тобой вдвоем на необитаемом острове. Сколько на нем пробудем - всю жизнь, год или одну неделю - неизвестно, но все наше, без остатка. А что будет там, на большой земле, куда когда-нибудь вернемся, гадать не стоит.
- А кто из нас будет Робинзоном, а кто - Пятницей?
- Я согласна на любую роль... Кстати, завтра - пятница...
10
В пятницу они опять отправились в город, чтобы узнать о результатах архивных изысканий юной библиотекарши. А накануне вечером, почти одновременно, вернулись тетушки.
Виталик избрал по отношению к тетке тактику заговаривания. Бесчисленными вопросами о домашних делах, которые принялся задавать один за другим, он спешил залечить теткины раны, которые еще кровоточили - он это видел. Его размягченное сердце искренне жаждало примирения. Тетка не уходила от разговора, но отвечала коротко, и, как Виталик ни старался, ему не удалось "спровоцировать" ее на те блистательные уморительные рассказы о соседях, обитателях большой коммунальной квартиры, которые он так часто слышал. Тетка как бы продолжала линию, выработанную еще перед отъездом, - предельная корректность, полная невозмутимость и ничего лишнего. Для Виталика это, пожалуй, было большим испытанием, чем бурные монологи с трелями в голосе - против них у него был незамысловатый прием, который он с успехом применял прежде: обнять сопротивляющуюся тетку, заласкать ее, закрыть ей рот поцелуем. Сейчас же он был в растерянности - аристократическая сдержанность, которую с блеском демонстрировала тетка, порождала между ними новую, непривычную дистанцию, преодолеть которую он был бессилен, - это было почти то же самое, что броситься преподавателю на шею с просьбой разрешить пересдачу зачета. Понятно, что в этой ситуации Виталику стоило неимоверных усилий сообщить тетке, что завтра он должен поехать в город по одному очень важному делу, о котором он потом обязательно ей все расскажет. И это через три дня после того, как заявлял, что в городе ему делать нечего, что жаль терять деньки у моря и прочее. Как ни велико было актерское дарование тетки, как ни последовательна она была в своей роли английской леди, слова эти все-таки вынудили ее дать сбой - она взглянула на Виталика жалкими затравленными глазами, как человек, который уверовал было, что уже испил всю чашу до дна, и вдруг вынужден принимать новый удар судьбы. Но через несколько секунд она овладела собой и с безукоризненной чопорностью заявила: "Ты уже взрослый человек и вправе делать то, что считаешь нужным." Имя Наташи не было произнесено, но тетка, конечно, поняла, с кем он собирается в город. За несколько минут до этого разговора она имела возможность слышать, как Виталик во дворе обращается к Наташе на "ты".
Вспоминая слова Наташи, Виталик чувствовал, что действительно совершает какое-то предательство, - дозволенное, неизбежное, но от этого не менее горькое. Никакие внутренние доводы - что он уже не ребенок, что не может, как прежде, довольствоваться лишь обществом тетки, - которыми он пытался устыдить свою детскую чувствительность, не могли утишить боль от этого коварного ощущения. Как ни крути, а получалось, что он силой разжимает и отбрасывает от себя любящие руки, которые в нем так нуждаются.
Если Виталик, для того чтобы добиться от тетки скупых слов, вынужден был задавать множество вопросов, то Наташе, напротив, приходилось помалкивать и лишь согласно кивать головой, с тем чтобы не вызывать лишних откровений тетушки. И не то чтобы ее совсем не интересовала жизнь двоюродной сестры - просто она была уверена, что обладает достаточной проницательностью для того, чтобы, уже кое-что зная, вообразить себе все остальное или, во всяком случае, нечто более значительное, чем то, что могла ей сообщить тетушка, только что приехавшая из дома дочери со всеми этими непременными новостями о недавно приобретенных вещах и заведенных знакомствах, о дрязгах и успехах на работе, о семейных ссорах и благополучных примирениях. Слушать это было так же интересно, как читать прогноз погоды на прошедшую неделю. Правда, как и прежде, Наташу позабавило диалектическое отношение тетушки к новому зятю: качая головой и важно поджимая губы, она восхищалась его житейской основательностью, деловой хваткой, широким кругом знакомств - как выяснилось, дочь с зятем в ближайшее время приобретали машину, гараж уже был построен, - и тут же с хирургической безапелляционностью констатировала, что он "готов мать родную продать", - в ее устах это представлялось неизбежным продолжением упомянутых достоинств.
Как и раньше, Мария Афанасьевна была не бескорыстна в своих откровениях - за интереснейшие подробности своей и чужой жизни она требовала от собеседника оплаты той же монетой. Ну и, конечно же, в нынешней ситуации ее домогательства касались исключительно того, как Наташа провела два дня наедине с юным дачником. Тем более что, так же как и Полина Григорьевна, она успела уловить между ними новую форму обращения. Любопытство ее было так велико, что она забыла о своей всегдашней вкрадчивой тактике и без всяких маневров полезла напролом, при этом для смягчения она сладко сощурила глазки и куриной жопкой сложила рот. Но на сей раз Наташа была начеку, первую же попытку тетушки она пресекла тихим, но решительным: "Тетя Маша, не надо." - та загадочно потупила глаза и прикусила язык.
В общем, не получив как будто никаких серьезных доказательств, но словно учуяв что-то в воздухе - будучи обостренно чуткими по причине родственного беспокойства весьма разного свойства, - обе тетушки поняли, что за время их отсутствия в доме произошли важные перемены...
После тишины и заброшенности приморского поселка город опять удивлял шумом и многолюдьем. Наташа и Виталик, хоть и включились в безудержное городское движение, тем не менее сохраняли настроение людей, непричастных к тому, чем заняты все остальные. Сознание своей исключительности было столь велико, что они начисто забыли сомнения, которые тревожили их несколько дней назад, когда они первый раз приехали в город. Пристально наблюдая за людьми вокруг, они самонадеянно отказывали им всем в ответной способности наблюдать за ними, поэтому были весьма далеки от беспокойств по поводу того, что о них думают и за кого принимают окружающие. (Хотя, собственно, думать и гадать особенно не надо было - и так все было ясно с первого взгляда.)
Их любопытство к попутчикам и встречным людям - насмешливое и чуть злое - порождалось ощущением своей полной обособленности от всего остального мира. Занятость только собою позволяла им с преувеличенным вниманием разглядывать других. Они словно находились в тщательно укрытом наблюдательном пункте, откуда сквозь щель можно следить за тем, что делается снаружи. Занятие это дарило чувство, в котором была и избранническая радость спасенных и детская радость безнаказанно подглядывающих.
Всю дорогу Наташа и Виталик болтали о чем угодно, но ни словом не коснулись их общего дела, которое второй раз привело их в город. Такое уже было в прошлый раз, после посещения библиотеки, но если тогда их удерживала боязнь разоблачить друг перед другом надуманность своей затеи, которая служит им лишь прикрытием, то теперь, нисколько не нуждаясь в том, чтобы прятаться, они избегали лишних разговоров на эту тему совсем по другой причине - волнуясь и заражаясь сыскным азартом, они суеверно боялись сглазить известия, которые ожидали их в библиотеке.
Это стало очевидно, когда они остановились у подъезда, обрамленного пятью вывесками, под мучительными незрячими взорами двух атлантов, из последних сил подпирающих ветхий балкон с искрошившимися балясинами. Некоторое время они стояли молча, дурачась, подталкивая друг друга, изображая паническую нерешительность, после чего в унисон глубоко вздохнули и шагнули в подъезд.
Им не пришлось искать юную библиотекаршу, она сама выскочила к ним в коридор, когда они только собирались войти в абонементный зал, - наверно, увидела их в окно. По ее возбужденному лицу, пылающему фруктовым румянцем, сразу стало ясно, что ей что-то удалось. Она увлекла их на лестничную площадку и здесь, захлебываясь, затараторила.
Действительно, произошло чудо. И как всякое чудо, оно жаждало предстать с подобающими эффектами. Победный результат был буквально написан на лице библиотекарши Лены, но выдать его с ходу, без промедления, она, естественно, не могла. Изложение своей поисковой эпопеи она начала с коварных помех и трудностей, которые, казалось, неминуемо должны были сорвать все дело. Во-первых, перед самой поездкой в архив заведующая сообщила, что ехать туда не надо, и поручила ей другую работу. Что делать? Ведь она пообещала людям, назначила им встречу. Пришлось с помощью подруги инсценировать звонок из дома - будто у мамы случился сердечный приступ, "дай Бог ей здоровья", - под этим предлогом отпроситься с работы и помчаться в архив. В архиве приключения продолжились. Как назло в этот день в архивных подвалах работала новая сотрудница, которую она плохо знала. Та наотрез отказалась открыть ей помещение, в котором хранится самый старый хлам, - по разумению этой "старой мымры" ей, Лене, там нечего было делать. Пришлось опять пойти на хитрость. Была сочинена история, будто к ним в библиотеку пришли из милиции и попросили срочно отыскать читательские карточки пятидесятых годов - выполнить это ответственное дело ей и поручила заведующая. Только этот обман позволил ей проникнуть в заветное хранилище - каземат, сплошь заставленный стеллажами, между которыми едва можно протиснуться. По причине царящего там хаоса она потратила на поиски уйму времени. Когда же наконец на самой верхотуре, под кипой газет, отыскала ящики с самыми старыми читательскими карточками, "старая мымра" стала гнать ее, потому что кончался рабочий день. На ящиках были обозначены года: "1956", "1961", "1966" - но более ранних не было. "Старая мымра" совсем рассвирепела; видя, что угрозы не действуют, она решила выкурить ее другим способом - стала периодически тушить свет в хранилище. Пришлось припугнуть ее: она-де сообщит о ней в милицию и ту засудят за чинительство препятствий ведению важного следствия. Отчаявшись вконец, она принялась подряд перебирать карточки в нескольких ящиках, на которых ничего не было обозначено и в которых вперемешку стояли карточки разных лет. И вот в последний момент, когда у нее уже тряслись руки - "старая мымра" гремела ключами и щелкала замком, - она наткнулась на выставленные по порядку карточки начала пятидесятых годов. Поиск решила начать с номеров, стоящих последними на формуляре книги, которую они ей передали. И - вот оно чудо! - на первой же найденной карточке, с номером 904, в графе "имя" она прочла: "Осип"...
Лена отдавалась своему драматическому рассказу с безоглядным упоением, как это делают дети, которые, в отличие от взрослых, до поры сохраняют способность переживать прожитое заново с той же силой; ее глаза почти молили о сочувствии, и противиться этому не было никакой возможности. Особенно усердствовала Наташа. Каждое взволнованное слово юной библиотекарши находило моментальное отражение на ее лице. Она и качала головой, солидарно негодуя, и соболезнующе ойкала, и удивленно распахивала глаза, чутко откликаясь на взыскующий зов рассказчицы. Все это она проделывала с такой готовностью, как будто была опасность, что в противном случае юная библиотекарша задохнется своими неоплаченными чувствами, потеряет дар речи и так и не сообщит им самого главного.
Виталик же скоро потерял терпение и уже не мог кивать в такт взбалмошному девчоночьему щебету. Все его внимание приковали к себе знакомая книга и прижатый к ней листок бумаги в руках библиотекарши. Там, на этом листке бумаги, наверняка содержалось свидетельство безоговорочного успеха его разыскной идеи. Не дав неугомонной рассказчице - будто и вправду соскочившей со страниц фруктово-овощной детской сказки - довести свою потрясающую историю до конца, он почти вырвал у нее из рук книгу с листком бумаги.
Да, на бумаге было выписано все, что им было нужно, все, что отважному библиотечному пинкертону удалось извлечь из чудом найденной читательской карточки. "Осип Эдуардович Рейнгольд, 1915 года рождения. Место работы: 1-ая Городская клиническая больница им. Филатова. Должность: хирург. Адрес: ул. Преображенская 12, кв. 8."
Они долго благодарили юную библиотекаршу, выражали ей искреннюю признательность за участие, восхищались ее отвагой и находчивостью, желали ей успехов на ее славном поприще, тепло прощались и опять начинали благодарить, медленно отступая при этом от окна, около которого они стояли, к лестнице. Та в ответ смущенно улыбалась, еще пуще краснела, отрицательно мотала головой, уверяя, что ее участие не стоит благодарностей, что ей было очень приятно им помочь, что она готова помогать им и дальше, если в том есть необходимость, горячо желала им успеха в их благородном поиске, тоже прощалась и никак не отпускала их цепким детским взглядом. Она как будто безмолвно о чем-то просила их, как будто сквозь все уверения и пожелания пыталась напомнить им о чем-то, что они забыли. У нее был взгляд ребенка, которому не подарили обещанного.
Но чуткость Наташи и Виталика была на исходе, их уже подхватывала следующая волна придуманного ими и чудом продолжающегося приключения. Последний раз улыбнувшись славной библиотекарше Лене, они взялись за руки и поскакали вниз по лестнице. Пунцовая девушка в мешковатом сарафане смотрела им вслед. В глазах у нее застыла отвергнутая улыбка. Улыбка, потерявшая опору в чужих глазах, скривилась в гримаску удивления и обиды, а сомкнувшиеся губы мелко задрожали. Но Наташа и Виталик уже не видели этого.
Они выскочили из подъезда и, не размыкая рук, остановились посреди тротуара.
- Ну, что будем делать дальше? - округлила глаза в лукавом испуге Наташа.
- Как что? Идем по адресу, - с удалым бесстрашием ответил Виталик и еще раз пробежал глазами записку с добытой информацией. - Ну что?.. Моя взяла? - гордо выпятил он грудь. - А ты не верила, говорила, что такое только в кино бывает...
- Я и сейчас не верю... Это просто чудо какое-то. Была наивная детская затея, старая библиотечная книжка с зашифрованным письмом, некий таинственный Осип, и вот - адрес, по которому через десять минут мы можем увидеть этого самого Осипа или его близких, живых людей, которые вот сейчас, в этот момент, может быть, солят капусту и не подозревают, что какие-то чудаки держат их, так сказать, на мушке, вот-вот готовы вторгнуться в их тайную, сокровенную жизнь... Чудеса...
- Никакие не чудеса, а тщательно и всесторонне разработанная программа поиска. Как программист ты должна это понимать.
- Да, я программист, - с виноватой растерянностью пролепетала Наташа, - но я не могу запрограммировать себя на предстоящую встречу и разговор... Боже мой, да что же мы скажем, как объясним свое вторжение?.. Может быть, закончим на этом? Отправим письмо по почте с каким-нибудь объяснением, и дело с концом...
- Трусиха, - Виталик покровительственно обнял Наташу за плечи. - Нельзя бросать дело на полдороге. Это не по-комсомольски.
- Тоже мне, решительный комсомолец... Ведь опять свалишь весь разговор на меня.
- Конечно, - расплылся в самодовольной улыбке Виталик. - Зачем тебе мешать - у тебя это здорово получается...
За разговорами они не заметили, как дошли до конца квартала - в нужном направлении. Отсюда до улицы Советской Армии - а именно так называлась сейчас бывшая Преображенская, об этом их предупредила юная библиотекарша - было совсем близко.
И действительно, через десять минут они стояли у дома номер 12, где когда-то жил усердный читатель близлежащей библиотеки. (Из рассказа Лены они узнали, что карточка Осипа была одной из самых пухлых, с множеством записей о прочитанных книгах, последней среди них - с отметкой о возврате - значилась та самая, которая попала к ним в руки.) Как и все прочие дома на этой улице, это был старый, знававший лучшие времена четырехэтажный дом с закопченными стенами и щербатым карнизом. Единственный подъезд зиял как вход в пещеру. К окнам милосердно тянулись ветки акаций. Ржавые водосточные трубы с кокетливыми резными раструбами вверху и внизу внушали почтение к дому, как к пожилому человеку, которому есть что вспомнить, кроме своих болезней.
- Ну, что ж, пошли, - решительно сказала Наташа и глубоко вздохнула, как спортсмен перед стартом. - Пошли менять фантазию на реальность. Смотри, не пожалей. Обратного обмена не будет.
- Весь доход пополам, - ответил Виталик и тоже вдохнул полной грудью.
Подъезд и вправду встретил их пещерным сумраком и прохладой. Ширина лестничных маршей и высота потолков поражали своей циклопичностью - почти той же, что подавляет в творениях далеких предков, бывших запанибрата с вечностью. Впечатление, будто находишься под сводами древнего пещерного храма, усиливалось из-за бесчисленных рисунков и надписей, которыми были сплошь испещрены стены и даже потолок. Наслоенные друг на друга, полустертые, они настраивали на таинственный, тревожный, первопроходческий лад - нетрудно было вообразить, что среди них есть и те, которые нанесены еще в доисторические времена. Пытливый внутренний взор с благоговением заглядывал в бездонное прошлое. И лишь запахи - живые и острые - настойчиво и грубо возвращали в сегодняшний день, удостоверяя, что здесь по-прежнему обитают люди со всеми своими сиюминутными - чуждыми вечности - делами.
Квартира номер восемь находилась на последнем, четвертом этаже. Здесь было две двери - пространство лестничной площадки нисколько не страдало от того, что из обеих квартир сюда было выставлено множество разных вещей: коляски, велосипеды, санки, ведра, коробки и даже старенький ламповый радиоприемник. Косяк двери, на которой висела роскошная медная цифра "8", был облеплен пятью разнокалиберными кнопками.
- Нет тут никаких Рейнгольдов, - почти с облегчением изрекла Наташа, изучив надписи около кнопок.
- Это еще ничего не значит, - поспешил Виталик и, не дожидаясь Наташиной реакции, нажал на кнопку звонка, который соответствующей надписью был определен как "общий".
Прислушиваясь к звукам за дверью, Наташа с напряжением смотрела на Виталика и отрицательно покачивала головой.
Дверь открыла высокая пожилая женщина. Ее костистое, с выпирающими скулами лицо выражало явное недовольство выпавшей на ее долю "общественной" обязанностью.
- Скажите, пожалуйста, - смело ринулась вперед Наташа, - здесь проживают Рейнгольды? - Она немного не рассчитала, и ее голос гулко прокатился по всему подъезду.
- Рейнгольды? - брезгливо сморщилась женщина. - А вы что, читать не умеете? Тут же все написано, - махнула она рукой в сторону кнопок. - Не живут здесь такие. - Если бы Наташа промедлила, она бы, наверное, закрыла дверь.
- Дело в том, что мы разыскиваем своих дальних родственников, которые по нашим сведениям в начале пятидесятых годов проживали в этой квартире...
- Поздновато вы спохватились своих родственников разыскивать, - мрачно усмехнулась женщина. - За это время здесь несколько раз жильцы сменились. - Она уже не пыталась закрыть дверь, руки у нее освободились, и теперь она медленно вытирала их о передник.
- А вы, простите, сами здесь сколько живете? - предельно вежливо спросила Наташа.
- Я-то? - Женщина опять усмехнулась, но уже более миролюбиво. - Да уж скоро двадцать пять лет будет. А таких... Как фамилия, вы сказали?
- Рейнгольды, - поспешил подать голос Виталик.
- Нет, таких уже не было, когда мы вселялись.
- А может быть, кто-то из ваших соседей здесь дольше живет и помнит? - вкрадчиво спросила Наташа, прежде бросив на Виталика обреченный взгляд.
- Да кто ж может помнить?.. Я теперь в квартире самый старожил. Жил тут старик один, еще с до войны, так помер в прошлом году. Внучка его живет, так она что - при мне родилась...
Чувствовалось, что раздражение женщины, вызванное необходимостью открывать дверь по "общему" звонку, проходит. Лицо у нее слегка разгладилось, и стало очевидно, что она - совсем не обидно - похожа на лошадь. Фигура у нее была крепкая, статная, как у старого солдата. И голос подходящий - грудной, рокочущий; говорила она сейчас спокойно, но прорывающиеся громовые нотки давали понять, что воинскую команду она сумеет отдать при случае со всем блеском.
- Сима, кто там? - прервал женщину голос из глубины квартиры.
К двери подошел мужчина. Его круглое, припухлое, как у гуттаперчевой куклы, лицо, выглянувшее из-за мощного плеча женщины, являло собой столь поразительный контраст с ее близким лицом, что трудно было удержаться от улыбки. Казалось, такая внешность для мужчины выдумана специально, в насмешку, в противовес столь суровой женской наружности. По его далеко уже не молодому лицу перекатывались совсем детские, розово-зефирные припухлости, как будто под кожей перемещались воздушные шарики. Вдобавок к этому в постоянном движении находились вопросительно-веселые голубые глазки. И фигура его, в отдельных местах напоминающая подошедшее тесто, выпирающее из удерживающей емкости, представляла собой полную противоположность гренадерской стати женщины. В общем, в очевидности этого карикатурного контраста был даже какой-то эстрадный перебор.
- Да вот, родственников своих ищут, - объясняла женщина чуть снисходительно. К мужчине она не поворачивалась, а продолжала смотреть - можно было уже сказать, с суровой лаской, - на Наташу и Виталика. - Говорят, в нашей квартире жили в начале пятидесятых... Рейнгольды - фамилия... - Мужчина сокрушенно качал головой, хотя глазки его по-прежнему посверкивали любопытством.
- А вы что же, не здешние? - спросил мужчина и, старательно удерживая губы на месте, заулыбался. Он заметно шепелявил - по причине почти полного отсутствия зубов на верхней челюсти. Лишился он их, наверно, недавно, и, может быть, как раз сейчас занимался протезированием, поскольку слишком откровенно и стыдливо скрывал свой дефект.
- Мы из Москвы... Отдыхаем здесь... Понимаете, это совсем дальние наши родственники. Мы не поддерживали с ними никакой связи, - сочиняла на ходу Наташа. - Но недавно выяснились кое-какие семейные обстоятельства, по которым мы должны обязательно разыскать их... Но кроме вот этого старого адреса у нас ничего нет...
Слушая Наташу, мужчина с почтительным пониманием кивал головой, но хитрые неугомонные глазки все так же выдавали его.
- А ваши родственники сейчас, наверно, старенькие? - спросил он и аккуратно сложил губки.
Женщина по-прежнему не смотрела на него, но выражение у нее было такое, какое бывает у матери, когда ее малолетнее дитя вступает в самостоятельный разговор с взрослыми, - тут было и приглашение снисходительно улыбнуться, и уверение в своей готовности решительно одернуть.
- Да, главе семейства, наверно, сейчас больше семидесяти. И жене его тоже... - обращаясь к Виталику за подтверждением, ответила Наташа.
- Так их уж, может быть, и в живых нет, - с оттенком как будто даже радости выдвинул предположение мужчина.
- Ну, чего ты, чего ты городишь, - скосила на него глаза женщина.
В дверях появилось новое лицо. Это была женщина средних лет. Она была причесана, накрашена, хорошо одета - очевидно, собиралась уходить.
- А вы, Инна Владимировна, - повернулась к ней женщина-гренадер, - не слышали о таких жильцах в нашей квартире? Рейнгольды их фамилия... Может быть, Юзеф Доменикович вам о них рассказывал?
- Нет, о таких вещах нам не приходилось беседовать. - Узкие - накрашенные таким образом, чтобы казаться шире, - губы женщины затейливо изломались.
- Ну да, ну да, - с деланной серьезностью согласилась женщина-гренадер, важно выпятив тяжелый квадратный подбородок. - Вы все больше об искусстве беседы вели...
Та, которую назвали Инной Владимировной, закатила глаза кверху, как бы обращаясь к кому-то, кто на протяжении уже долгого времени был свидетелем ее беспредельного ангельского терпения.
- А вы что же, брат и сестра? - не мог отвлечься ни на что другое пухлый мужчина. Он был и вправду похож на ребенка, который, впадая в своего рода транс, задает один вопрос за другим.
- Ну ладно тебе, ладно, - грубо одернула его жена. Как это ни странно, но ни в каких других отношениях с женщиной-гренадером его нельзя было заподозрить. - Вы вот что, - деловито продолжила она, обращаясь к Наташе и Виталику, - в седьмую квартиру позвоните, - она кивнула на дверь напротив. - Там старики Терские живут. Они самые старые жильцы в доме. Может, чего и вспомнят...
- Как же, вспомнят, - скептически улыбнулась Инна Владимировна. - Они детей собственных не узнают. Только людям голову задурят...
- Зато помнят, как беляков из города вышибали, - с гордостью возразил пухлый мужчина.
- Ну вот Терский и расскажет людям, как белогвардейский офицер его в комендатуре допрашивал, а он ему основы марксизма объяснял, за что и получил фингал под глазом, или о том, как использовал большевистскую листовку по соответствующей надобности, чтобы не попасть к петлюровцам. Очень интересно будет...
- Да уж интереснее, чем об вашем искусстве слушать, - жестко перебила Инну Владимировну женщина-гренадер.
- Господи! - опять воздела очи к потолку Инна Владимировна, - да при чем тут мое искусство?!
- А при том, что не надо людей дураками выставлять. Будто вы самая умная. Если вы в оркестре работаете, так это еще ничего не значит... - Голос женщины-гренадера набирал боевую силу.
- Нет, это невыносимо, - искала поддержки у незнакомцев Инна Владимировна. - Не зря все-таки ваши коллеги по почтовому ведомству с такой поспешностью проводил вас на пенсию.
- А вы моих коллег не трогайте...
Пухлый мужчина, совершенно не обращавший внимания на перепалку женщин, веселым, заговорщицким взглядом ребенка подталкивал Наташу и Виталика к противоположной двери. Наташа с сомнением взглянула на Виталика. Он утвердительно кивнул, и она двинулась к двери квартиры номер семь. Здесь была только одна кнопка, но с указанием, какое количество звонков давать каждому из жильцов. Изучив эту инструкцию, Наташа потянулась к кнопке, но в этот момент дверь распахнулась сама. Из нее выскочил мальчишка со стрекочущим пластмассовым автоматом и кинулся вниз по лестнице. Следом появилась молодая женщина и крикнула ему вдогонку:
- Звать не буду. Сам не придешь - будешь ночевать на улице, - после чего вопросительно посмотрела на незнакомцев, стоящих на лестничной площадке, и соседей, выглядывающих из своей квартиры. Вид у нее был как у человека, которого остановили на бегу и вот он ждет, чтобы ему объяснили, чем вызвана такая бесцеремонность.
Опередив Наташу, объяснения взяла на себя женщина-гренадер.
- ...Позови кого-нибудь из стариков Терских. Может, помогут людям, - закончила она посвящение молодой женщины в содержание необычного лестничного собрания.
Та, видно, никак не могла взять в толк, что тут происходит и чем объясняется такая заинтересованность со стороны соседей, но все-таки скрылась за дверью, оставив ее открытой.
Все замерли в ожидании. Наташа, взглянув на Виталика, состроила гримаску восторженного ужаса.
Через пару минут за дверью послышались голоса, тяжелое шарканье, и на пороге, пугливо озираясь, появился старик в сопровождении молодой женщины. Его иссохшее лицо было обметано пушистой белой бахромой. Седые волоски торчали даже из большого крючковатого носа. Голова у него сильно тряслась. Он был неправдоподобно худ, за штанинами брюк даже намеком не угадывались ноги, казалось, там гуляет воздух. Вид у него был затравленный, но, по всей видимости, такое выражение было результатом только лишь сильнейшего напряжения - какое испытывает человек, почти полностью утративший способности для связи с внешним миром, уже целиком погрузившийся в себя, в те редкие моменты, когда все-таки возникает надобность в сношении с этим миром.
Роль посредника опять взяла на себя женщина-гренадер. Она еще раз повторила то, что уже говорила молодой женщине, но очень громко и почти по слогам. Все при этом смотрели на старика, наблюдая за тем, как он усваивает ее рассказ.
- Рейнгольд... Осип... Эдуардович... - отчетливо произнесла Наташа, когда закончила женщина-гренадер, как бы выделяя для старика самое важное в ее словах.
Наступила пауза. Прячась от обращенных к нему со всех сторон экзаменующих взглядов, старик опустил трясущуюся голову, как будто отыскивал что-то на полу лестничной площадки. Наконец, словно наткнувшись на что-то, он перестал трясти головой и, оторвавшись от пола, с просветленным взором произнес - совсем как школьник, внезапно отыскавший у доски верный ответ:
- Он, наверно, на работе сейчас...
Заявление старика было встречено по-разному. Инна Владимировна презрительно-сокрушенно покачала головой, как бы говоря: "Я же предупреждала..." Суровое лицо женщины-гренадера выражало непоколебимое терпение. Пухлый мужчина впал в тихий приступ восторга - для полноты картины не хватало только, чтобы он потирал пухленькие ручки. Молодая женщина взирала на происходящее скучно и снисходительно, как будто перед ней разыгрывалась пустая детская забава.
Все наперебой - но каждый на свой лад - принялись объяснять старику, что речь идет о людях, которые уже давно не живут в квартире номер восемь. Тот, нисколько не обескураженный, в ответ согласно кивал головой, после чего с трагической догадкой изрек:
- Значит, Рейнгольда еще не выпустили?..
Все притихли. Наташа вынуждена была дать кое-какие объяснения.
- В пятьдесят первом году Осипа Эдуардовича по доносу арестовали. О его дальнейшей судьбе мы ничего не знаем. Так же как и о том, что стало с его семьей. Вы не помните, - Наташа обращалась уже только к старику, поэтому голос у нее повысился и приобрел ласковую интонацию, - куда переехала семья Рейнгольда и дождались ли они каких-либо вестей от Осипа Эдуардовича?
Трудно было понять: то ли старик отрицательно мотает головой, то ли это она у него так сильно трясется.
В это время на пороге квартиры номер семь появилась маленькая, горбатенькая старушка. В первый момент могло показаться, что это ребенок, нарядившийся старушкой, - так мала она была. Плечи и спину ее укрывал теплый платок. В реденьких седых волосах торчал огромный гребень - он был так велик и нелеп, что чудился хищным пауком, впившимся в бедную старушку, иссушившим и согнувшим в три погибели ее тело. Чтобы хорошенько разобрать выражение ее лица, потребовалось бы, наверно, слегка присесть.
- Ле, что случилось? - обратилась она к старику.
Все повторилось сначала. Первой держала слово женщина-гренадер, потом Наташа, а затем все хором, в результате старушке, как последнему персонажу в спектакле, была предоставлена возможность достичь уровня общей осведомленности.
- Рейнгольд?.. Кто это такой? Аид? - старушка заглядывала в лицо старику. Тот погрузился в воспоминания и как будто ничего не слышал.
- С нашим Ленечкой голубей гонял, - очнувшись, печально произнес он. - Помнишь? Ося... Они вместе голубятню во дворе строили. Ленечка его "турманом" звал...
- Да, да, - припоминала что-то старушка, склоняя голову еще ниже. - Он же у нас часто обедал... Ленечка его приводил... Его мама была большая активистка и всегда забывала приготовить обед...
- Ленечка был младше его на несколько лет, но в институт они поступали в один год. - Голос старика дребезжал, как это бывает, когда человек сидит на тряской телеге. - Он очень помогал Ленечке.
- Это от него Ленечка корью заразился? - Маленькой сухой ручкой, густо усыпанной коричневыми пятнами, старушка держалась за дверной косяк.
- Нет, то был другой мальчик, который ходил к Ленечке, - недовольно скривился старик. - Они с Ленечкой французской борьбой занимались. Гири поднимали...
- О, я помню эти черные гири, - встрепенулась старушка. - Я чуть не поломала об них ноги в коридоре...
- Помнишь, как они с Ленечкой отправились на лиман за раками?.. - Взгляд старика был совершенно неподвижен. Он неотрывно смотрел в одну точку, расположенную где-то между его глазами и лестничными перилами. Желание не упустить ее из виду было, очевидно, так велико, что голова у него почти перестала трястись. - Их поздно не было, и мы с его мамой побежали их искать. И сразу встретили на Гаванной... Ленечка наколол ногу, и она у него распухла. Ося помогал Ленечке идти, а за спиной у него висела сетка, полная раков...
- О, я помню эти цорес, - горестно всплеснула рукой старушка. - Началось заражение... Мальчик чуть не лишился ноги... Готеню, как я тогда намучилась... - И после короткой паузы растерянно добавила: - Ле, так что хотят эти люди?
- Они с Ленечкой, знаете ли, большие заводилы были, - продолжал старик, оставляя без внимания слова старушки. Теперь он уже обращался ко всем присутствующим. В глазах его разгорался живой огонек. - Как-то на октябрьские такое представление во дворе устроили... Музыкантов из клуба медработников пригласили. Куплеты про всех жильцов сочинили. Весь дом танцевал. А дворника Степана в подвале заперли. Он с пьяных глаз все милицию хотел позвать...
- Ле, а ты помнишь, на Новый год, - подхватила старушка настроение старика, - Ленечка одел мою шелковую ночную рубашку и на удочке разносил всем подарки?..
- И оба они были со своими барышнями, - еще более воодушевлялся старик. - У них в волосах были серебряные короны. Они были просто принцессы...
- У Ленечки была очень красивая девочка, - вторила старушка, - только немножко большая...
- Ося был старше и крепче Ленечки, - пояснял старик, - и никогда не давал его в обиду, когда мальчишки схватывались из-за голубей.
- Сколько несчастий пришлось перетерпеть Ленечке через этих голубей...
Наташа и Виталик слушали стариков и недоуменно переглядывались. Слов нет, само по себе все это было очень любопытно, но они никак не могли связать полупризрачного мальчика, юношу, который возникал в воспоминаниях стариков неизменно рядом с их Ленечкой, с тем человеком, следы которого они пытались разыскать. Было такое ощущение, будто старики подхватили их в свою машину времени, разболтанную от долгой езды, малоуправляемую, сумасшедше виляющую, подпрыгивающую на ухабах переполненной старческой памяти, - разобрать, что открывается взору за стеклами этой машины, по их обрывочным пояснениям совершенно невозможно.
Кое-что прояснилось после того, как короткую реплику в поток стариковских воспоминаний вставила женщина-гренадер:
- Ленечка - это их старший сын. Погиб на войне.
Жильцы квартиры номер восемь не только не покинули места действия, но по сравнению с первоначальным положением даже значительно выдвинулись из своих дверей. Таким образом лестничная площадка стала как бы сценической: в центре ее находились Наташа и Виталик, а по бокам - вышедшие из кулис жильцы двух квартир, все вместе они составляли законченную, уравновешенную мизансцену. Выражение лиц жильцов мало изменилось по сравнению с тем, каким оно было после первой реплики старика: пухлый мужчина исходил восторженной дрожью, как мальчишка, которому выпало стать свидетелем сногсшибательного представления, Инна Владимировна демонстрировала, что полностью оправдываются все ее сомнения, точно так же как женщина-гренадер демонстрировала, что вполне оправдываются ее надежды и терпение, молодая женщина, не находя интереса в происходящем, все собиралась уйти, но всякий раз при очередном вступлении кого-то из стариков почему-то задерживалась.
Как это было ни кощунственно, но Наташа наконец решилась подтолкнуть стариков, чтобы они перескочили в другой исторический период, представляющий больший интерес для нее и Виталика.
- Будьте любезны, вспомните, пожалуйста, что произошло после ареста Осипа Эдуардовича в пятьдесят первом году, - пресекла она цепную реакцию стариковских воспоминаний, разворачивающуюся не в том направлении.
Старики оторопело замолчали, будто их машина времени внезапно уперлась в черную стену.
- Какого ареста? - очнувшись первой, испуганно прошелестела старушка.
- В пятьдесят первом году Осипа Эдуардовича оклеветали... Он был арестован... - напомнила Наташа.
- Какого это Осипа Эдуардовича? - растерянно моргала старушка. Она взглядывала снизу вверх то на старика, то на Наташу.
- Осю... Рейнгольда... Товарища вашего Ленечки... - не теряя ангельских нот в голосе, отвечала Наташа.
Переход никак не давался старикам. Они были в положении слепых, которых просят вспомнить что-то, что произошло уже после того, как они потеряли зрение, или в положении тех, кого просят рассказать, что за вид открывается с вершины горы, у подножия которой они стоят. Хотелось взять их за руку и помочь медленно взойти на эту гору. Только как для этого очутиться рядом с ними?
- Помнишь, кецела, - заговорил тихо старик, и голова у него опять сильно затряслась, - здесь на лестнице сильно кричала женщина. Она хотела броситься вниз, но ее схватили и не пускали...
- Да, это было такое горе, - вспомнила старушка. - У нее убили сына. Мы тогда уже тоже получили на Ленечку...
- Ты путаешь, кецела, - с досадой возразил старик. - Это была жена Рейнгольда, когда узнала про мужа...
- Наш Мишенька ей валерьянку давал, а она выбила у него стакан из рук, и он вниз полетел...
- Да, да, - с готовностью соглашался старик, - она была совсем не в себе.
- Так это была жена кустаря, который печь нам перекладывал, - констатировала старушка. - У них был единственный сын. Его забрали позже нашего Ленечки.
- Да нет же, - кажется, даже притопнул старик, - это была жена Рейнгольда... Красивая молодая женщина. С длинными черными волосами. Они висели у нее через перила, - старик сделал жест в сторону ограждения лестничной площадки, - как... как флаг. Она кричала страшные вещи. Хорошо, что кругом были понимающие люди...
- Ах, Ле, не морочь людям голову, - махнула старушка сухой крошечной ладошкой. - У нее были седые волосы. Несчастная старая женщина. Она потеряла единственного сына. - Могло показаться, что в неожиданно обнаружившейся, удивительной настойчивости старушки таится какой-то скрытый смысл.
- Кецела, ты все перепутала, - уже откровенно горячился старик. На шее у него вздулся красный пузырь. - Печник с женой жил на третьем этаже...
- Они жили в восьмой квартире, - решительно стояла на своем старушка. - Их мальчик всегда писал гадости на стенах...
Наташа прервала странный спор стариков, тем более что он явно грозил увести их в сторону.
- Скажите, пожалуйста, - примирительно вытянула она руку вперед, - значит, Осип Эдуардович не возвращался после ареста домой?
- Нет, не возвращался, - буркнул старик после короткого замешательства.
Наташа задала старику еще несколько вопросов: не известна ли ему причина ареста Осипа Эдуардовича, получала ли семья какие-нибудь вести от него из лагеря, долго ли после этого Рейнгольды прожили в этой квартире, куда переехали. Сначала старик как будто отрицательно мотал головой, во всяком случае, так можно было понять движение его трясущейся головы, потом реакция его стала совсем неопределенной, а на последний вопрос Наташи - были ли у Рейнгольдов знакомые или родственники в городе - он уже вовсе не реагировал. Словно закончился короткий сеанс связи с внешним миром, скудные силы исчерпались, и он снова погрузился в себя. Его остекленевший взгляд, по-видимому, опять отыскал в пространстве ту самую точку, которая помогла ему проникнуть в глубины собственного сокровенного мира. Старушка смотрела на Наташу и Виталика исподлобья, что объяснялось только лишь положением ее вынужденно склоненной головы. Прочесть какое-либо чувство или отношение в ее маленьких тусклых глазках - словно две дождевые капли задержались среди складок древесной коры - было весьма затруднительно. Как зеркало, они были покорны всему, что в них смотрелось. При желании в них можно было увидеть доброжелательность, но с тем же успехом - и враждебность. Невольно думалось: сколько же надо прожить, чтобы смотреть с таким испытующим безразличием?..
- Я же говорила, что это ничего не даст, - передернула плечами Инна Владимировна, будто сбрасывая с себя какое-то наваждение.
- Ну, и неверно говорили, - не согласилась суровая женщина-гренадер. - Вон сколько старики вспомнили. Разве людям не интересно было услышать все это о своих родственниках?!
- Они бы еще и не такое вспомнили, если бы их хорошенько разговорили, - хихикнул пухлый мужчина и наконец-то потер друг о дружку свои розовые ладошки.
- Вы в адресный стол обратитесь, - веско произнесла Инна Владимировна, одновременно как бы давая понять, что вести дальнейшие разговоры с такими людьми, как ее соседи, - только терять время. При этом в ее доверительном взгляде явно содержался намек, что, мол, Наташа и Виталик, как люди одного с ней круга, должны это хорошо понимать. - Если ваши родственники не выехали из города, вам обязательно дадут их адрес.
- Вы в домоуправление к нам зайдите, - не менее веско посоветовала женщина-гренадер. - Там наверняка какие-нибудь бумаги сохранились.
- У нас там старичок редкий работает, - как напарник-куплетист, работающий на контрасте с партнером, подхватил слова жены пухлый мужчина. Сверкая голубыми глазками и похлопывая себя по животу, он предвкушал какую-то новую забаву. - Генерал в отставке. Дивизией командовал. Город наш освобождал. А теперь на субботниках командует. Он вам такое порасскажет...
- Ладно тебе... - устало оборвала его женщина-гренадер.
Инна Владимировна молча покачивала головой, глядя на Наташу и Виталика и как бы говоря: "Ну, вот, вы сами видите, что это за люди. А мне приходится с ними жить." Молодая женщина из квартиры номер семь наконец-то осуществила свое давнее намерение: неопределенно хмыкнув, она оторвалась от дверного косяка и скрылась за порогом. Это был своего рода сигнал, возвещающий о том, что лестничное собрание с участием жильцов двух соседних квартир, длившееся добрых полчаса, подошло к концу.
Наташа виновато взглянула на Виталика - "Ничего не получилось, но я так старалась" - и, как бы продолжая демонстрировать свое старание, принялась прощаться и благодарить отзывчивых обитателей коммунальных квартир за их участие.
Когда Наташа и Виталик стали спускаться вниз, вдогонку им полетели советы, где найти справочную и как пройти в домоуправление.
- Может, вам квартира нужна? - весело крикнул сверху пухлый мужчина. - А то у нас есть пустая комната... - Голос его оборвался - как можно было предположить, по причине несильного, но чувствительного тычка в бок.
Наташа и Виталик уже не могли видеть, как старушка пыталась повернуть замершего на лестничной площадке старика в сторону двери: он не поддавался, словно врос в пол.
Выйдя из сумрачного зябкого подъезда, Наташа и Виталик попали в ласковые объятия разгулявшегося солнечного дня. По улице спешили те же люди и те же трамваи. Нежный шепот прокатывался по ветвям акаций. Ветерок пеленал тело теплыми душистыми лепестками. Глазам было больно от света, груди - тесно от дыхания. Асфальт источал ванильный аромат. Стоящая у обочины мусорная машина оглашала воздух колокольным звоном.
- Жизнь не терпит приключений. Вместо путеводной нити она вечно подсовывает пучок оборванных концов, - подвела итог их визиту Наташа. - Что будем делать? - заглянула она в глаза Виталику. - Идти в домоуправление, конечно, бессмысленно. Куда переехали Рейнгольды, мы там не узнаем. Будем обращаться в справочную?
- Давай, - кивнул Виталик. После встречи с незнакомыми людьми он находился в каком-то заторможенном состоянии. Что-то еще продолжало крутиться у него в голове.
- Как я справилась со своей ролью? - спросила Наташа, когда они двинулись по улице.
- Отменно. Из тебя бы получился первоклассный следователь.
- Как я придумала с родственниками? - наигранно похвалялась Наташа. - Как укротила эту тетку с лошадиным лицом? А как под стариков стелилась?
- Высший класс, - соглашался Виталик. - Ты знаешь, - без паузы продолжил он, - у меня такое впечатление, что старики вспоминали о двух разных людях: о некоем Осе, с которым дружил до войны их покойный сын, и о соседе Рейнгольде, которого арестовали в пятьдесят первом году. Ты заметила, ведь старик так и называл одного Осей, а другого Рейнгольдом, как будто между ними нет никакой связи.
- Заметила... Может быть, это действительно разные люди. Что взять с глубоких стариков. Им, небось, по восемьдесят пять или больше. Но вероятнее всего, это один человек, который распался для них на двух. На того, который дружил с их покойным сыном, и на другого, который жил по соседству, изредка попадался на глаза, а потом вдруг исчез...
Справочную они отыскали на центральной улице в здании трансагенства. Выяснилось, что для того, чтобы получить адрес человека, проживающего в городе, необходимо по крайней мере знать его имя, отчество, фамилию и год рождения. Только тут Наташа и Виталик сообразили, что не знают ни имени жены Рейнгольда, ни имени кого-либо из членов его семьи, - для этого как раз и стоило сначала сходить в домоуправление. В ответ на просьбу сообщить адреса всех Рейнгольдов - фамилия ведь достаточно редкая, - проживающих в городе, женщина в окошке строго заявила, что подобных справок они не дают. Решили воспользоваться данными самого Рейнгольда - их они знали в достаточном объеме, - авось повезет, если же ничего не получится - тогда отправиться в домоуправление узнавать имена его близких.
Они уплатили семь копеек, получили квитанцию, и женщина в окошке сообщила им, что справка будет готова после обеда.
В их распоряжении было больше двух часов. Больше часа они "убили" в ресторане - на этот раз получилось удачней, еда была вполне сносной, и обсчитали их совсем на немного, - потом бродили по городу, но нетерпение было слишком велико, и за пятнадцать минут до открытия справочной они уже стояли у заветного окошка.
Белые занавески раздернулись с опозданием на десять минут - за спиной Наташи и Виталика, которые стояли первыми, уже собралась короткая, но очень беспокойная очередь, - и за стеклом появился долгожданный лик женщины, устами которой, наверно, не раз для многих вещала судьба. Вид у женщины-прорицательницы был очень утомленный - можно было предположить, что за обеденный перерыв она обегала весь город в поисках сведений, испрошенных у нее страждущими людьми.
Женщина взяла из рук Наташи квитанцию, порылась в стопке уже обработанных справок, отыскала нужную и, прежде чем отдать, усталым, обреченным голосом огласила ее содержание. Справка оказалась очень короткой, но весьма емкой, и кроме того, она явно относилась к тому роду справок - если судить по категорическому заявлению, сделанному два часа назад, - которые вообще не выдаются: "Люди по фамилии Рейнгольды в городе не проживают." Вопрос Наташи, есть ли возможность узнать, куда переехали люди, некогда проживавшие в городе, был встречен мученической улыбкой и сокрушенным качанием головой...
Главная улица города была самой широкой и самой оживленной. После тенистых улиц, прилегающих к центру, с вековыми платанами и акациями, растущие здесь вдоль обочины худосочные деревца смотрелись плохо прижившимися сиротами. Взгляд, скользящий по стенам вплотную стоящих домов, легко обнаруживал здесь следы тихой архитектурной войны - войны, в которой наступающая сторона, по всей видимости, придерживалась тактики долготерпимой осады и взятия измором. Ряды ветеранов, украшенных подмазанными пилястрами и атлантами, несли значительные потери. Их шеренги редели, но брешей не оставалось. Вместо павших в сплоченный ряд уверенно втискивались новобранцы из армии противника. Их новенькие единообразные мундиры среди разношерстных нарядов еще держащихся стариков выглядели так, словно в карнавальную толпу затесались роботы - правда, с той лишь особенностью, что карнавал этот слегка отдает поминками. Гладкие поверхности и прямые углы новобранцев торжествовали над чуть припудренными буклями ветеранов - с той же очевидностью, с которой простецкий лик здоровья торжествует над ухищрениями покойницкого марафета.
Люди текли по тротуарам главной улицы в обе стороны. Узенькие ручейки затекали в бесчисленные двери магазинов, но точно такие же ручейки оттуда и вытекали, не давая иссякать основному потоку. Нетрудно было вообразить, что с виду прямая улица впереди плавно, но неуклонно изгибается и в конце концов замыкается в круг, обеспечивая тем самым безостановочность и непрерывность людского движения по своим тротуарам.
Наташа и Виталик шли мимо витрин, по наклонным стеклам которых кружевными языками стекала вода. Горки капусты, свеклы, моркови смотрелись за живой вазелиновой завесой диковинными плодами.
- Ну, что же, - с грустью произнесла Наташа, - на этом наши поиски, наверно, завершились...
- Наверно... - согласился Виталик.
- Разве что всесоюзный розыск объявлять, - усмехнулась Наташа. - Жаль... Честное слово. Ты заразил меня своим азартом. Я чувствую себя сейчас собакой, которая вдруг потеряла след...
- А я кошкой, - лукаво улыбнулся Виталик, - у которой из-под носа увели молоко.
- Нет, серьезно, жаль... Я смеялась, не верила, а вот теперь жалею... Жалею, что мы не разыскали твоего "капитана". Хотя, как выяснилось, он был не капитаном, а врачом.
- Кем? - спросил после короткой паузы Виталик и остановился.
- Врачом... - недоуменно взглянула на него Наташа и тоже остановилась. - Он же работал хирургом. Так было написано в его читательской карточке...
Лицо Виталика распахивалось немым потрясением. Кто-то из проходящих мимо толкнул его в плечо - он отшатнулся, как истукан, продолжая смотреть завороженным взглядом, подобно человеку, которого внезапно поразил столбняк.
- Я - идиот, - трагически изрек он.
- Что случилось? - ничего не понимала Наташа.
- Как я мог забыть об этом?! Это затмение какое-то... Невероятно. Ведь это же просто фантастика... - словно в трансе вещал Виталик.
- Виталик, милый, в чем дело? - растерянно взирала на него Наташа. Она уже ловила с неловкостью брезгливо-любопытные взгляды обтекающих их людей.
- Письмо Осипа обрывается на словах: "Поцелуй за меня нашего..." - так?
- Так, - машинально кивнула Наташа.
- То есть он имел в виду своего сына, причем, единственного, - так ведь?
- Так...
- И возраст совпадает... Сын его наверняка родился после войны, в 45 или 46 году. Тогда же, когда и мама...
- Да при чем тут твоя мама?!
- А при том, что Осип мог быть... моим дедом! - Глаза Виталика сверкали от возбуждения. - Хочешь, я тебе скажу, как звали его сына?
- Виталик, милый, я не люблю, когда меня держат за дурочку, - взмолилась Наташа. - Я уже не умею играть роль девочки с раскрытым от изумления ртом.
- Да ты послушай, послушай, - порывисто притянул к себе Наташу Виталик. - Я еще сам не до конца все сообразил... Просто непостижимо, как я раньше не связал одно с другим. Это ж как будто специально мне эти две истории подсунули. Вроде на сообразительность меня испытывали...
- Какие истории, кто испытывал, Виталик? - снисходительно улыбалась Наташа, с нежностью разглядывая возбужденное лицо Виталика.
- Понимаешь, - увлеченно заговорил он, - после приезда у меня с теткой был разговор, она разоткровенничалась и рассказала мне одну семейную историю. Раньше я об этом ничего не знал... У мамы в молодости, еще до того, как она встретила отца, был парень. Звали его Боря. Они вместе учились в медицинском институте. Мама жила с родителями и теткой - тетка и сейчас в этой квартире живет. Боря часто бывал у них. По словам тетки, это была какая-то необыкновенно одаренная, поэтическая натура. Всех он очаровывал, все его любили. А врачом он решил стать, потому что врачом был его отец, известный в городе человек, которого репрессировали в начале пятидесятых годов, - повысил голос Виталик. - Понимаешь? Боря был единственным сыном у родителей. Судьба отца его очень занимала. Он поклялся найти людей, которые его оклеветали. После ареста отца они с матерью не получили о нем никаких известий. И в больнице, где работал отец, Боря ничего не узнал... Он был влюблен в маму, а она то ли любила его, то ли нет. Как-то они поссорились и перестали встречаться. Тетка была в панике. Она во что бы то ни стало хотела помирить их. Она ходила к Боре домой, разговаривала с его матерью... Это в ее стиле... Да! - воскликнул Виталик. - Вот еще одна подробность! Тетка рассказывала, что мать Бори была очень красивой женщиной. Она назвала ее черноволосой Рахилью. И старику Терскому запомнилось, что у женщины, жены Рейнгольда, которая кричала на лестнице, были красивые черные волосы... - Глаза Виталика сияли восторгом первооткрывателя. - Да, так вот помирить их, - продолжил он, - тетке не удалось. Тогда же мама познакомилась с отцом, который приезжал в город на производственную практику, и уехала с ним в Москву... После рождения Борьки, моего старшего брата, - мать не случайно его так назвала, - она приезжала сюда и встречалась с Борей. Это была их последняя встреча. Эту тайну я вытянул из тетки клещами. Сама же она еще не раз встречалась с Борей. А лет десять назад получила от него письмо. После окончания института он уехал куда-то в Красноярский край и через некоторое время забрал к себе мать. Так вот оттуда он прислал тетке письмо с просьбой уточнить какие-то данные о его отце, хранящиеся в ЗАГСе. Тетка все сделала, отправила ему письмо, но ответа не получила. С тех пор она о нем ничего не слышала... Вот такая история. Представляешь?! Каким надо быть остолопом, чтобы только сейчас, когда ты вдруг сказала, что мой "капитан" был врачом, связать ее с историей Осипа. Как будто короткое замыкание произошло...
- Позволь, - с какой-то странной задумчивостью произнесла Наташа. - Так, значит, твоя тетушка должна знать фамилию этого Бори?..
- Конечно, знает. Только она не называла мне ее. Говорила лишь, что Боря был евреем. А Рейнгольд - как раз ведь еврейская фамилия. И имя - Осип... Через час вернемся в поселок и все узнаем.
Виталик был слишком возбужден, чтобы заметить перемену, которая произошла в лице Наташи где-то в середине его сбивчивого торопливого рассказа. И сейчас, вместо того чтобы иронизировать и сомневаться - как того можно было ожидать, - она смотрела на него встревоженно, почти испуганно.
- Ты знаешь, тут какая-то мистика, - замедленно произнесла она. - Дело в том, что моя тетушка тоже рассказывала мне об известном в городе враче, который сгинул в начале пятидесятых годов. И я тоже вспомнила об этом только сейчас...
Виталик раскрыл рот, но ничего не произнес, кроме короткого "ух". Потрясенные, они молча смотрели друг на друга. Они остановились посреди тротуара, и люди, вынужденные обходить их, поглядывали на них с неодобрительным любопытством. Но сейчас уже и Наташа не замечала этого.
- Покойный муж тетушки, - продолжила она как под гипнозом, - был очень больным человеком из-за ранения, полученного на фронте. Тетушка водила его по врачам. К одному их устроил Тимофей Иванович - он уже тогда был их соседом. Он работал в больнице, кажется, завхозом. Там работал известный врач, к нему он и привел тетушку с мужем. Врач некоторое время лечил дядю Федю, ему стало лучше, а потом - очень может быть, что как раз в пятьдесят первом - вдруг исчез. Как сказала тетушка, ходили слухи, будто его арестовали за то, что он неправильно лечил людей, - "делал так, чтобы они умирали". Дичь несусветная... Насколько я поняла, Тимофей Иванович был как-то связан с этим делом, потому что через несколько лет, когда все стало меняться, пошли разоблачения, в больнице разразился скандал, и он, во избежание худшего, вынужден был уйти с работы...
- А как фамилия Тимофея Ивановича? - почти шепотом спросил Виталик.
- Не знаю. А что? - тоже шепотом произнесла Наташа.
- В письме Осип написал, что на него донес человек по фамилии Кошелюк, который не мог простить ему спиртовой ревизии. Вполне возможно, что в больнице распределением спирта ведал завхоз...
- О, господи, - в ужасе выдохнула Наташа. - Не может быть, чтобы все так сошлось... Как будто все в одну сеть попали... Плавали каждый сам по себе и вдруг все вместе оказались...
- Вот это да... Вот это да... - обалдело мотая головой, повторял Виталик. - Как все раскрутилось... Это что же получается... Моя мать и тетка близко знали человека, отца которого, известного врача, репрессировали в пятьдесят первом году. Твоя тетя и ее муж были знакомы с эти врачом. Их познакомил Тимофей Иванович, человек, живший с ними по соседству и работавший в той же больнице, что и врач...
- Именно он, Тимофей Иванович, - с азартом подхватила Наташа, - мстя врачу за то, что тот уличил его в неблаговидных махинациях со спиртом, оклеветал его. Врача арестовали. При аресте у него изъяли книгу, на страницах которой он успел наколоть письмо жене, надеясь, что книгу вместе с другими вещами передадут его близким, но этого не случилось. Книга была библиотечная, и, строго следуя административной логике, ее вернули в библиотеку, читателем которой был врач. Через некоторое время, так, по всей видимости, и не побывав больше ни у кого в руках, ветхая книга с зашифрованным письмом была списана и вместе с другими перекочевала в дом одной из работниц библиотеки. Вскоре за ненадобностью та отдала весь книжный хлам своему родственнику, которым оказался... Тимофей Иванович. Около тридцати лет книга пролежала на дне картонного ящика в темном пыльном чулане. Ее новый владелец и не подозревал, что в его доме хранится, может быть, единственное неопровержимое свидетельство содеянного им некогда черного дела - книга, на страницах которой он разоблачен рукой своей невинной жертвы. - Такой патетичной и взволнованной Наташа еще ни разу не представала перед Виталиком, но он, слушая ее затаив дыхание, не замечал этого, весь захваченный тем же настроением. - Книга так и продолжала бы лежать в чулане и вся эта удивительная цепочка связей так бы и осталась разрозненной, рассыпанной по звеньям в памяти разных людей, если бы нынче в сентябре совершенно случайно в одном доме не собрались люди, так или иначе причастные к этой истории, если бы мы не познакомились с тобой и в поисках чтива не забрались в чулан Тимофея Ивановича... А главное - если бы не ты, если бы не твоя бескорыстная энергия, если бы не твоя юная чистая душа, - шепотом закончила Наташа и поцеловала Виталика в губы.
- Ну, вот... Ну, вот... - чуть смущенно заговорил Виталик. - А ты говорила, что в жизни не бывает приключений... А тут такое, что расскажешь - не поверят... Теперь только до конца все у тетушек выяснить...
- Да, да, скорей в поселок, - сказала Наташа, подхватывая Виталика под руку.
Вдруг выяснилось, что улица заполнена праздно шатающимися людьми, которые то и дело останавливаются посреди тротуара, чтобы поболтать друг с другом или поглазеть в витрины, без всякой цели забредают в магазины и неторопливо выходят оттуда, - тогда как еще полчаса назад казалось, что все спешат куда-то с муравьиной деловитостью. Чтобы обгонять особенно медлительных прохожих, Наташе и Виталику приходилось переходить на бег - они расцепляли руки, обегали препятствие с разных сторон и, берясь опять за руки, шли дальше. На ходу они продолжали обсуждать детали неожиданно открывшейся перед ними панорамы давних событий, словно заглядывали в глазок калейдоскопа, который при случайном повороте подарил им доселе никем не виданный узор - отдельные его части не раз видели многие, но никому еще не удавалось увидеть их вместе в такой взаимосвязи. Теперь это уже было не беспечное гадание по неясной канве чужой жизни, а ревностное восстановление почти что собственного прошлого.
- Получается, что Боря с матерью в середине шестидесятых годов еще жил в городе... Рейнгольды же выехали из квартиры где-то в пятидесятых годах - судя по тому, что соседка, живущая там двадцать пять лет, их не помнит...
- Вполне возможно, что после ареста отца мать с сыном переехали в другую квартиру...
11
Виталик сидел на песке, Наташа - на его вытянутых ногах. Их сдвинутые лица неразличимо сливались в темноте. Прибойная волна не доставала до ног Виталика - лишь мельчайшие брызги, как от шипучки, щекотали подошвы, - но в такт мерным накатам он погружался в море. Этим морем была Наташа. Ее колышущееся тело охватывало его со всех сторон. Узкий серпочек луны то взлетал над ее плечом, то проваливался в темноту. Его всплывающее сознание вспыхивало единственным желанием: "Утонуть, утонуть, утонуть..."
Потом они купались... Море расступалось легко, принимая тело как свою долгожданную частицу, которая на время покидала родную стихию и вот наконец возвращается назад. Обласканное, вспомнившее свою исконную принадлежность тело сначала утрачивало способность различать грань между водой и воздухом, затем теряло чувство тяжести, а следом - и ощущение физической обособленности собственной оболочки, и тогда наступало ни с чем не сравнимое состояние парения освобожденного духа в безбрежном однородном пространстве. Беспомощное в темноте зрение не препятствовало этому чудесному обману. Когда же дух, охваченный страхом затеряться и исчезнуть в бесконечном пространстве, в панике заявлял о своем желании обособиться и вновь обрести неповторимое свое вместилище, надо было лишь исторгнуть из груди крик, вспенить вокруг себя воду, поднять глаза к звездам, и все становилось на свои места: бескрайняя мерцающая гладь моря, опрокинутая в него чаша ночного неба и ты - между ними.
Выйдя из воды, они уселись рядышком на песке и укрылись большим махровым полотенцем. Изогнутый подковой крутой склон берега у них за спиной обнаруживал себя в темноте лишь звоном цикад. Море, все уместившееся в крошечной бухточке, ластилось к их ногам с урчанием засыпающего зверя - его пригладившуюся шерсть едва-едва серебрил смыкающийся глаз луны.
Виталик ловил ртом капли, стекающие с Наташиного плеча.
- Соленая ведь... - шутливо ужаснулась она.
- Сладкая... - мечтательно произнес он...
Последние дни они каждый вечер уходили в бухточку, а возвращались поздно, когда тетушки уже спали. Скрывать свои отношения уже не было никакой надобности. Соблюдение некоторой дистанции на глазах у тетушек было лишь актом милосердия, избавляющим их чуткие сердца от крайних потрясений. Хотя каждой все-таки пришлось пережить нечто подобное в расплату за окончательное посвящение в тайну, которая с некоторых пор не давала им покоя.
Мария Афанасьевна застала их целующихся на веранде. Склонив голову набок и кротко улыбаясь, она прошла мимо них к себе в комнату, как человек, впечатлительному взору которого предстала картина, оскорбляющая его нравственные чувства, будучи же утонченно-деликатным, он пытается делать вид, что не произошло ничего страшного.
Полина Григорьевна увидела их в воде, придя на пляж раньше обычного. С немой мукой в глазах она наблюдала за ними, застыв в халате и шляпе с сумкой и зонтиком в руках среди распластавшихся на песке обнаженных людей. Они заметили ее лишь тогда, когда, смеясь, в обнимку подбежали к своим подстилкам. Она ловко сыграла, будто только что подошла и увидела их позже, чем они заметили ее.
В доме воцарились отношения повышенной корректности, под стать придворному этикету. Крайним выражением этой чопорности стали отношения между Наташей и Полиной Григорьевной, Виталиком и Марией Афанасьевной - в основном они исчерпывались утренними поклонами при встрече во дворе. Сталкиваясь потом в течение дня с Марией Афанасьевной, Виталик торопился пройти мимо и делался при этом крайне задумчивым - как будто отлучился на минутку и вот опять спешит к прерванному делу. Наташа же, напротив, при встрече с Полиной Григорьевной напускала на себя беззаботный и даже чуть шалый вид - вот она какая, рассеянно улыбающаяся, умиротворенная, не ведающая никаких проблем и того же всем желающая, только такой и должна быть молодая женщина на отдыхе. Заметно изменились отношения и между тетушками. Они и раньше не отличались особенной задушевностью, но тем не менее не исключали долгих и достаточно доверительных разговоров - главным образом воспоминаний о пережитом, в которых неизбежно обнаруживалась объединяющая женщин ностальгическая мысль о том, что все лучшее - позади, сейчас же их общение ограничивалось лишь деловыми замечаниями и просьбами, без которых нельзя обойтись хозяйкам, мирно делящим одну кухню на двоих. Мария Афанасьевна, может, была и не прочь посудачить на животрепещущую тему, поохать и поахать, подивиться нравам нынешней молодежи, но Полина Григорьевна всем своим неприступно-корректным видом не давала ей для этого ни малейшего повода.
Ну и, конечно же, прекратились ежедневные вечерние посиделки в уютном уголке двора между кустом сирени и старой акацией. Сосед, Тимофей Иванович, по-прежнему каждый день заходил в гости, но теперь он уже сидел только с хозяйкой, Марией Афанасьевной, под "ее" навесом, рядом с кухней.
Разумеется, такая "дворцовая" обстановка гнала Наташу и Виталика прочь со двора. Только за его пределами, оказываясь наедине друг с другом, они облегченно вздыхали и становились самими собою или, вернее, такими, какими только и могли быть сейчас.
Они возобновили свои ранние выходы к морю. По утрам уже бывало прохладно; не раздеваясь, они просто сидели, прислонившись к борту перевернутой черной лодки, подставляя лица крепкому ветру с моря. Как-то Виталик раззадорил Наташу, и они, по примеру нескольких энтузиастов, отдыхающих в поселке, совершили утреннюю пробежку вдоль берега. Пробежали они километра полтора. Виталик уже почти не хромал, и Наташа, как и обещала, не отстала от него, но потом весь день у нее покалывало сердце, что, правда, послужило им лишь темой для веселого дурачества и шуток.
После завтрака они опять шли на пляж. Их уединение здесь, не больше, чем на час, уже перед самым обедом, нарушала Полина Григорьевна. Расположиться отдельно от них у нее не хватало духу, да они наверняка и не позволили бы ей этого. Полина Григорьевна подолгу смотрела в морскую даль, Виталик делал вид, что дремлет, Наташа открывала книгу, изредка кто-то делал замечание, что погода уже не та, что отдыхающих становится все меньше, что поселок скоро совсем опустеет, остальные согласно кивали головой - так проходил этот час.
После обеда - который по-прежнему происходил под разными навесами - тетушки, соблюдая незыблемую дачную традицию, отправлялись отдыхать, а Наташа и Виталик вновь покидали двор. Такой жары, как прежде, уже не было, поэтому, предпринимая дальние прогулки, они не чувствовали себя вынужденными беглецами, не находящими пристанища. Они шли на лиман, где среди безжизненно шуршащих камышовых зарослей и замысловато растекшихся стоячих вод, дурманящих погребальным духом, легко было вообразить себя последними обитателями гибнущей планеты, или шли вдоль моря по высокому берегу до хозяйства рыболовецкой бригады - покосившегося домика, натянутых на шестах сетей и лежащих рядами перевернутых лодок, - туда, где возвышался утес, на вершине которого можно было стоять, затаив дыхание, и смотреть вдаль, или просто бродили по поселку, каждый раз открывая новые улочки, разглядывая усадьбы и их обитателей, а то покупали билеты и попадали в темный душный зал поселкового клуба, где вместе с гикающей ребятней наблюдали за подвигами очередного разведчика.
А вечером они уходили в бухточку. Об этом они постоянно помнили с утра. Весь их день был осенен мыслями об этом: каждое произносимое слово, каждый совершаемый шаг, какими бы случайными они ни были, - как устремляющиеся к куполу выпущенные из рук воздушные шарики - неизбежно восходили к предстоящему ночному уединению на берегу укромной бухточки...
- Надо ехать в город за билетами, - говорил Виталик, с трудом сдерживая дрожь в теле. Воздух посвежел. На небе прибавилось звезд. - Кстати, я до сих пор не знаю, где ты живешь в Москве...
- Ты забыл, что мы - на необитаемом острове и неизвестно, когда отсюда выберемся. - Наташа куталась в полотенце и крепче прижималась к Виталику.
- Может, это за нами, - кивнул он в сторону огоньков в ночной дали. Они были единственным, что помогало угадывать линию, разделяющую небо и море.
- Соскучился по дому?
- Да что ты... Я бы остался здесь навсегда... с тобой. Мы будем приезжать сюда каждый год, правда ведь? И дочку твою возьмем с собой обязательно...
- Боже мой, ты - чудо, - молитвенно прошептала Наташа. - Как я ненавижу ту девчонку, которой ты достанешься...
- Перестань, - прервал ее Виталик. - В таком случае тебе придется возненавидеть себя.
- Ну, хорошо, - Наташа не скрывала в темноте улыбки, - а как же быть хотя бы с тем, что здесь нас опять будут опекать наши тетушки?
На высоком берегу, у них за спиной, кто-то жалобно вскрикнул. Наташа вздрогнула и ткнулась губами в плечо Виталика...
Виталику еще никогда не бывало так тяжело с теткой, как в последние дни. Даже тогда, когда у них случались ссоры и он доводил ее до слез. А ведь как раз сейчас он проявлял небывалое послушание. Беспрекословно выполнял все теткины просьбы - ходил в магазин и на базар, носил воду, чистил картошку, - не привередничал в еде, был услужлив и предупредителен до приторности, от которой едва не корчился. Тетка отвечала ему тем же: ни одного упрека или замечания, ни одного слова на повышенных тонах. Но именно эта взаимная корректность и была для него тяжким наказанием. Ему было бы, кажется, легче, если бы тетка произносила трагические монологи, смертельно обижалась на него и проливала слезы. Мыслимое ли это дело - провести обед в полном молчании или обменяться за день десятком фраз, касающихся главным образом погоды и продовольственных запасов? Раньше это было так же невозможно, как исполнение похоронного марша на карнавале. Разве так и об этом они разговаривали в прежние годы, когда он проводил у нее все лето?! Сейчас многое вспоминалось...
Случалось, он просыпался ночью и видел в темноте тетку - она сидела за столом в ночной рубашке и грызла сухарь. Он спрашивал спросонья, в чем дело, - она отвечала, что сильно проголодалась. Он вставал, не одеваясь, усаживался за стол, тоже брал сухарь, и начинался долгий разговор до рассвета, а вернее, начинался театр одного блистательного актера и одного благодарнейшего зрителя: тетка вспоминала истории из своей актерской жизни, одну удивительней другой, а он, кряхтя и повизгивая от удовольствия, требовал все новых и новых подробностей. Когда начинало светать, босой зритель и актриса в ночной рубашке падали в постель и спали мертвецким сном до обеда... А бывало, что он просыпался от тихих восторженных возгласов тетки - все в той же ночной рубашке она лежала на подоконнике настежь распахнутого окна и с блаженным стоном вдыхала аромат цветущей акации, ветка которой едва не просовывалась в комнату. Он соскакивал с постели, босиком подбегал к окну, устраивался рядом с теткой и тоже начинал с шумом втягивать в себя душистый, напоенный близким морем воздух, глядя на фантастически подсвеченную фонарем листву, на одиноких прохожих, гулко вышагивающих в тишине, на редкие машины, с надрывным воем поднимающиеся по брусчатой мостовой со стороны порта...
И день их весь был подобен непредсказуемому спектаклю, в котором балаганное веселье может смениться яростным спором, а бурное выяснение отношений - нежнейшими излияниями. Ни в чем не было полутонов, все доводилось до извержения. Даже разговор об испортившейся погоде наполнялся вулканическим пафосом, будто речь шла о событии никак не меньшем вселенского потопа...
А как они умели дуэтом заходиться в смехе! Это было подобно цепной реакции и столь же разрушительно по последствиям. Посторонний наверняка бы счел это настоящим безумием. Кто-то заливался первым, другой, словно от детонации, взрывался следом, от этого еще пуще заводился тот, кто начал, - так, подстегивая друг друга, они доходили до форменного пароксизма, когда приходилось за что-нибудь хвататься, чтобы устоять на ногах, а из горла вместо смеха начинал вырываться свист на грани ультразвука. У тетки при этом что-то защемлялось внутри, она скрючивалась от боли, хваталась за бок. Он, с трудом стягивая рот, силился сделать серьезное лицо, кричал: "Все! Хватит!" Тетка, сгибаясь, несколько раз тяжко ойкала, потом губы на ее мучительно искривившемся лице начинали беззвучно трепетать, раздавалось прерывистое дробное квохтанье, и она опять заходилась в хриплом, давящемся клекоте. Не выдерживая, он вместе с нею обрывался в новой лавине смеха...
Сейчас, когда, подобно гостям на светском рауте, они старательно выбирали выражения, боясь затронуть тему неприятную для другого, все это вспоминалось жестоким укором. Почему так получилось? Неужели все не могло сохраняться, как прежде?..
Как-то на днях, когда они, пообедав, сидели под навесом, тетка вдруг заговорила о домашних делах, об эпопее прокладки газовых труб, которая, как водится, разделила ее соседей по коммунальной квартире на два враждующих лагеря. Уловив в голосе тетки знакомую интонацию, Виталик - в заметно преувеличенном порыве, в который он вложил заодно и просьбу о прощении, и надежду на восстановление прежних отношений, - весь распахнулся в готовности услышать в неподражаемом исполнении очередную уморительную историю. Но в это время через двор к бассейну прошла Наташа. Моментально забыв обо всем остальном, он потянулся к ней улыбкой, взглядом, а когда опять повернулся к тетке, увидел ее смятое жалкое лицо, еще мгновение назад полное благодарного вдохновения. О продолжении рассказа не могло быть и речи. Слова застряли у тетки в горле. Виталик с новой силой почувствовал себя предателем. Жгучая вина сжала ему сердце...
- Сегодня мне сон снился, - тихо говорила Наташа, щекоча дыханием шею Виталика. - Весь день не могу от него избавиться... Поле - вроде того, на котором мы летом в колхозе работали. Сижу на скошенной траве, привалившись к стожку сена. Дремлю. Вдруг открываю глаза и вижу, как ко мне приближаются издалека две фигурки. Ты - в джинсах, голый по пояс - и моя Лидушка. Вы не держитесь за руки, а просто идете рядом. Коротко переглядываетесь, улыбаетесь друг другу. Идете бодрым шагом через поле, но никак не приближаетесь ко мне. Знаешь, как в кино иногда показывают... Смотрю на вас, залитых солнцем, не отрываясь, и жду, жду, а вы шагаете на одном месте, точно поле вам навстречу под ноги катится... Сердце сжимается, то ли от тоски, то ли от радости. Дышать не могу... Проснулась вся в слезах. Сердце болит...
- Я твою Лидушку еще не видел, но уже люблю ее, - с хрипотцой произнес Виталик.
Наташа горячими губами впечаталась ему в щеку...
В новой обстановке, которая сложилась за последние дни в доме, Наташа легко удерживала свою тетушку на нужной дистанции. По отношению к ней она сразу избрала энергичную наступательную тактику. Никакой неловкости, никакого чувства вины и, разумеется, никаких разговоров, хотя бы слегка касающихся ее отношений с юным дачником, да и вообще, имеющих прицел затронуть ее личную жизнь. Всем своим видом она показывала, что ей в высшей степени наплевать на то, что домашние могут узнать о ее "грехопадении". И даже больше того - иногда в порыве нежелания что-либо скрывать она действовала нарочито вызывающе. Проявилось это уже тогда, на веранде, когда тетушка впервые застала ее с Виталиком в самом недвусмысленном положении. Когда Мария Афанасьевна скрылась за дверью своей комнаты, смущенный Виталик рванулся было уйти, но Наташа не позволила ему этого - она удерживала его около себя до тех пор, пока тетушка не проследовала мимо них в обратном направлении: из комнаты во двор.
И тон в разговорах с тетушкой Наташа взяла совсем другой: в рамках безупречной корректности она стала позволять себе нотки грубоватой покровительственности и шутливого пренебрежения, причем, допускалось это столь расчетливо и умело, что у тетушки отнимался даже малейший шанс на обиду. Каждая вольность как бы сопровождалась оговоркой, что, мол, между нами, людьми близкими, такое вполне позволительно и свидетельствует лишь о нерушимости наших отношений.
Все это позволило Наташе возвести вокруг себя надежный барьер, который тетушка не могла преодолеть, как ни старалась. Каждый наскок, каждую попытку вторжения Наташа встречала с торжествующей улыбкой, как человек, стоящий на вершине крепостной стены и взирающий на потуги противника, который, вооружившись жалкой лесенкой, пытается добраться до него. Но, зная "бойцовский" характер тетушки, Наташа была бы удивлена, если бы та смирилась и отступила. И ей не пришлось удивляться. Тетушка в долгу не осталась. Она нашла-таки ход, позволяющий ей доставать уже было возомнившую себя в полной безопасности Наташу. И состоял этот тонкий мстительный маневр в том, что тетушка вдруг стала проявлять горячий интерес к Наташиной дочери.
Теперь в каждом разговоре непременно всплывала забота о детях и, само собой, в первую очередь о своем внуке и внучатой племяннице, которую, кстати, она видела всего один раз, когда той было два или три годика. Как будто ничего особенного: невинные вопросы, естественное родственное беспокойство, вполне понятные старушечьи страхи и причитания - но тетушка знала, что делала. Расчет ее был точен, как у снайпера. Уходить от этих разговоров у Наташи не было никакого повода, ввязываясь же в них, она обрекала себя на неизбежные материнские угрызения. И конечно же, тетушку не мог обмануть веселый игривый тон Наташи - тон беспечной матери, которая не ведает со своим ребенком никаких проблем...
- Почему в нас постоянно живет желание убежать? - говорила Наташа, прижимая ладонь Виталика к своей щеке.
- Куда? - смятыми в поцелуе губами произнес он.
- Главное - не куда, а откуда... От себя, от своей жизни. Все бросить, все поменять. Кинуться прочь, не разбирая дороги. Наивное, несбыточное, но какое сатанински дразнящее желание. Тебе такое, наверно, еще неведомо?..
- Почему... Иногда на лекции вдруг такая тоска возьмет. Захочется очутиться где-нибудь далеко-далеко, в поле. Ничего не делать, а только валяться на траве...
- Пока это лишь первые ощущения от примерки цепей, - усмехнулась Наташа.
- А разве, когда привыкаешь, помнишь о них? - шутливо парировал Виталик.
- В том-то и дело, - вздохнула Наташа. - Но бывают, бывают мгновения, когда никуда не хочешь убежать, когда дрожишь в страхе над тем, что имеешь, и не хочешь никаких перемен. Будто держишь в руках хрустальную чашу, полную прозрачной воды. Вот как сейчас. Это и есть счастье... Я счастлива с тобой, милый император, как никогда не была счастлива...
- И я... И я... Я ничего сейчас не хочу и остался бы здесь навсегда.
- Мы с тобою беглецы...
- Беглецы...
Как ни искренне было раскаянье Виталика, но вина за испорченные отношения с теткой владела им лишь минутами. Остальное время он парил в стихии одних и тех же мыслей, одних и тех же чувств, и назвать это состояние иначе, чем блаженство, нельзя было.
Он просыпался утром, и первая его мысль была о том, что весь день он будет рядом с Наташей, - она подхватывала его легкой нежной волной и несла на своем гребне в простор начинающегося дня. А засыпая поздно ночью, вернувшись из бухточки, он перебирал по минутам прошедший день и делал для себя потрясающее открытие: оказывается, все сокровенные надежды и ожидания могут не только полностью сбываться, но могут и посрамленно превращаться в бледные тени того, что произошло на самом деле, - а ведь раньше, опираясь на свой скромный опыт, он считал, что это абсолютно невозможно. И самый сон, в который он скоро погружался, не смел отвлекать его, даря продолжение того, чем был полон день.
Но блаженное пространство, в котором он пребывал, имело берега. Он знал о них, но к ним не приближался. Он видел их издалека, различал, что ждет его там, чувствовал холодок и тревогу, тянущие оттуда, но поспешно отворачивался и вновь кидался в спасительную глубь своей счастливо обретенной стихии, такой ласковой, такой желанной. Если же, засмотревшись, он не мог сразу избавиться от беспокойного видения, то как заговор начинал повторять про себя давно уже затверженный план действий, который должен обязательно исполнить, как только окажется на том берегу: познакомить Наташу с родителями, бросить институт, устроиться на работу, жениться на Наташе, усыновить ее дочь. После этого, облегченно вздохнув, можно было отвернуться от тревожного берега.
И для Наташи минуты испорченного по вине тетушки настроения были всего лишь минутами. Рядом с Виталиком она обо всем забывала. Рядом с ним она попадала во властное поле какой-то необыкновенной легкости и беспечности. Стоило ей увидеть его фигуру, его лицо, улыбку, как все химеры - старые ее знакомые, - вздумавшие было снова подступиться к ней, точно летучие мыши, спугнутые ярким светом, разлетались прочь. Все становилось простым и ясным, проблемы, еще мгновение назад готовые извести, обнаруживали свою пустоту и надуманность. Это живительное поле продолжало действовать и тогда, когда она на время расставалась с Виталиком, и чаще всего его удаленного действия хватало на то, чтобы, ничего в себе не теряя, дожидаться новой встречи с чудесным источником.
И конечно, Наташе не надо было копаться в себе, чтобы понять, что все ее новое настроение покоится на ощущениях ее женского естества, которое еще никогда не изведывало такого утоления. Страсть, которую пробудил в ней юный любовник, иногда просто пугала ее. Едва расставшись с ним, она снова с бьющимся сердцем думала о его теле, о его объятиях. Боже мой, что бы сказал ее муж, в последние годы упрекавший ее в холодности, если бы узнал об этом.
Да, разумеется, она понимала, что нечаянная любовь у моря - драгоценный, но временный подарок. Он будет у нее отнят сразу, как только они покинут этот берег. Но чем яснее она это понимала, тем яростнее гнала эти мысли прочь, тем самозабвеннее отдавалась каждому из остающихся мгновений...
- Нет, жаль все-таки, что наше приключение... повисло в воздухе, - говорила Наташа. - Детское такое чувство, как после фильма, где все закончилось не так, как хотелось.
- А ведь как все сходилось, - вторил ей Виталик. - Такого даже в кино не бывает.
- Да, не совпал таинственный Рейнгольд ни с твоим врачом, ни с моим. Ушел из наших сетей... Три разных человека... Господи, сколько же их было?..
- А как ты думаешь, сохранились где-нибудь бумаги, в которых все это подробно описано и в точности подсчитано?
- Конечно... Если читательские карточки той поры сохраняются, то что уж говорить о таких бумагах. Только хранят их понадежнее сокровищ Алмазного фонда...
- Может, когда-нибудь их можно будет прочесть...
- Тогда, когда их содержание будет так же актуально, как сейчас содержание клинописных египетских черепков...
Вернувшись из города, Наташа и Виталик сейчас же бросились проверять сногсшибательную версию, которая неожиданно родилась у них на улице, после того как их поиск, казалось бы, зашел в тупик. Они разбежались по комнатам допрашивать своих тетушек. Много времени им не понадобилось. Через полчаса, не больше, они уже были готовы обменяться сведениями, которые им удалось выведать у тетушек
Полина Григорьевна была буквально ошарашена тем, что Виталик, только что приехавший из города, чуть ли не с порога начал расспрашивать ее о Боре и его отце, да еще с таким возбужденным видом. При этом вел он себя так, будто между ними не было никаких размолвок. Эффект неожиданности помог Виталику. Тетка отвечала на все его вопросы, не особенно многословно, но исчерпывающе. Хотя уже после первого вопроса энтузиазм Виталика почти полностью угас.
Выяснилось, что фамилия Бориса и, разумеется, его отца не Рейнгольд - тетка назвала ее сразу, без заминки. Кроме того, она хорошо помнила отчество Бориса - ничего похожего на "Осипович".
Несмотря на напряженность отношений и твердое выдерживание невозмутимого вида, тетка не могла не поинтересоваться, чем вызван столь странный допрос. На этот случай они с Наташей подготовили незатейливую легенду. Мол, на обратном пути, когда ехали на катере, случайно услышали рассказ одного пассажира о некоем враче, пострадавшем в начале пятидесятых годов, вспомнили рассказы своих тетушек и, естественно, задались вопросом, не идет ли тут речь об одном и том же лице. Тетку это объяснение как будто вполне удовлетворило.
Наташа повела себя иначе. Она выдержала паузу, поговорила с тетушкой о том о сем, а потом, как бы только что припомнив нечто примечательное, спросила, не помнит ли тетушка фамилию врача, у которого лечился дядя Федя. Вспомнить точно Мария Афанасьевна не могла - то ли Рудин, то ли Рюмин, - а вот то, что работал он не в I-ой Городской клинической больнице имени Филатова, она помнила отлично. После этого, уже не сомневаясь в том, что не получит ожидаемого ответа, Наташа между прочим поинтересовалась фамилией Тимофея Ивановича. Так оно и оказалось - фамилия соседа была, конечно, не Кошелюк.
Таким образом, выяснилось, что их дерзкая версия, которой они так загорелись, не подтвердилась ни по одному пункту. С грустью они вынуждены были признать, что их поиск на этом завершился...
- Послушай, - встрепенулась Наташа под рукой Виталика, - а что, если нам попытаться отыскать Кошелюка?
- Кошелюка? - удивился Виталик. - А как мы его найдем?
- Через справочную... Фамилию - знаем. Год рождения - можно предположить, что тот же самый, что у Рейнгольда. Если жив, то сейчас наверняка пенсионер. В начале пятидесятых работал в I-ой Городской клинической больнице имени Филатова. Может быть, этого окажется достаточно, чтобы обнаружить единственного Кошелюка, того самого...
- Вряд ли... Да и зачем он нам нужен?
- Как зачем?!. Чтобы взглянуть на него. Чтобы кое-что напомнить. Если ему все так и сошло, то пусть мы явимся к нему посланцами Божьего суда. Мне в этой роли еще не приходилось выступать. А тебе?
- И мне...
- Ну, вот и попробуем. Все равно в город ехать за билетами.
- Да, в том трансагенстве, где справочная, есть и кассы Аэрофлота...
- Вот и отлично. Попытка - не пытка, как говаривал Лаврентий Павлович. Вдруг что получится.
- Кто это такой: Лаврентий Павлович?
- Товарищ Берия... Не слышал о таком?
- Слышал...
- Вот его тень мы и потревожим слегка... в лице товарища Кошелюка. А сейчас давай собираться. Уже, наверно, двенадцать.
Виталик чиркнул спичкой, поднес ее к часам.
- Только без пятнадцати... - Рука его легла на грудь Наташи. - Еще рано...
- Тетушки наши уже спят... - Наташа обхватила Виталика за шею. Полотенце упало с их плеч.
- Пусть спят... Мы их не разбудим... Мы тихонько проберемся... Как Божьи посланцы... - сквозь поцелуи шептал Виталик и мягко валил Наташу на песок.
Подошла их очередь, и они с надеждой заглянули в окошко справочной. Там сидела другая женщина. Лицо у нее было не более приветливое, чем у той, с которой они имели дело в прошлый раз. Рабочий день только начался, а вид у нее уже был крайне измученный. Тем большим было их удивление, когда, терпеливо выслушав Наташу, усталая женщина рассудительно объяснила, что сообщенных сведений недостаточно для того, чтобы установить адрес проживающего в городе человека, поэтому такой запрос может быть принят только условно. Даже не желая узнавать, что такое "условно", Наташа радостно закивала в ответ.
Через час - за это время они успели здесь же, в трансагенстве, купить билеты на самолет - Наташа и Виталик вновь стояли у окошка справочной. Не издав ни звука и не изменив выражения утомленного лица, женщина вручила им желтоватый листок бумаги и тут же с мученической готовностью переключилась на следующего клиента, который, оттесняя Наташу и Виталика, уже просительно заглядывал в заветное окошко. Час назад лишь некоторые графы этого казенного бланка были заполнены - теми скудными сведениями о разыскиваемом человеке, которые они знали. Сейчас были заполнены почти все. В графах "Имя" и "Отчество" появилось: "Федор Васильевич", в графе "Год рождения" предположительно указанный "1915" был исправлен на "1918", и наконец, в самой обширной, прежде таинственно пустовавшей графе "По сведениям АБ гражданин проживает" возникло: "ул. Либкнехта, дом 44, кв. 10".
Это было похоже на чудо. Что-то подобное Наташа и Виталик уже испытывали, когда узнали адрес Рейнгольда. Еще час назад некий Кошелюк был для них бесплотным фантомом, зловещим и в то же время чисто литературным символом, вроде Герострата. Идея встретиться с ним была подобна затее устроить спиритический сеанс, чтобы вызвать дух убийцы, который унес в могилу тайну своего преступления. И вот в руках у них адрес, они прямо сейчас могут отыскать этот дом, квартиру и лицом к лицу столкнуться с живым персонажем своих туманных видений. И сразу же появилось странное ощущение власти над этим пока еще неведомым человеком, будто они поймали его в перекрестие оптического прицела, а он, беспечный, продолжает заниматься своими пустяковыми делами, не ведая, что жизнь его повисла на волоске, - стоит им только спустить курок...
Но вместе с ощущением власти возник и страх перед возможностью воспользоваться ею. Восторги по поводу необыкновенной легкости, с которой им удалось заполучить адрес Кошелюка, были исчерпаны, и Наташа вопросительно взглянула на Виталика. Стало ясно, что ее азартный решительный настрой несколько угас. Она нуждалась в поддержке, но Виталик молчал. Он как бы предоставлял ей, как инициатору, полное право решать, стоит воспользоваться этим адресом или нет, и в то же время заранее извинялся за то, что в предстоящей встрече, если она состоится, сможет играть лишь роль сочувствующего зрителя.
И все-таки Наташа решилась. Упустить шанс приобщиться к силам провидения, как она сказала, было бы непростительно.
Оказалось, что Рейнгольд и Кошелюк были почти соседями. Их дома разделяло не более пяти минут ходьбы. И дом на улице Либкнехта был чем-то похож на дом по улице Советской Армии: те же закопченные стены, те же щербатые карнизы - только вход не с улицы, а со двора. Подобные дворы они тоже уже видели, когда гуляли по городу.
В доме было два подъезда. Около одного из них на стульях сидели пожилые женщины. Наташа и Виталик подошли к ним.
- Десятая? В этом, в этом, - опередив своих подруг, первой отозвалась улыбчивая старушка с темными усиками. - А к кому вы там?
Наташа ответила.
- Так вон он сам, - радостно пропела та же старушка и указала рукой в сторону детской площадки посреди двора. - С внуком гуляет.
Недалеко от галдящих малышей на скамейке сидел мужчина с развернутой газетой.
Наташа поблагодарила старушку и, прежде чем двинуться в указанном направлении, еще раз взглянула на Виталика - с прощальной решимостью человека, готовящегося исполнить рискованный трюк, который неизвестно чем для него закончится. Виталик сжал ей руку.
- Как будто что-то учуял: из дому вышел, уединился... Словно на эшафот сам поднялся... - успела прошептать Наташа, пока они приближались к одиноко сидящему человеку.
Реакция мужчины была самая что ни на есть естественная: он опустил газету и поверх очков вопросительно уставился на незнакомых людей, остановившихся перед ним.
- Здравствуйте, Федор Васильевич. Разрешите вас побеспокоить, - бодрым, рвущимся от сдерживаемой радости голосом массовика-затейника начала Наташа. Таким же тоном могло начать свою речь официальное лицо, исполняющее приятную миссию - вручение старой затерявшейся награды, после долгих розысков наконец-то нашедшей своего хозяина. Мужчина машинально кивнул. - Дело вот какое. Я - журналистка, пишу серию очерков по истории города. Работа над последним из них, посвященным врачам, потребовала некоторого поиска, который и привел меня к вам. Вы разрешите задать вам несколько вопросов?
Мужчина был явно испуган, но испуг этот был вполне понятен. Глядя на него, нетрудно было вспомнить лица, которые часто приходится видеть на экране телевизора, когда корреспондент сует в рот прохожему микрофон с просьбой, чтобы тот высказал свое мнение - то ли о погоде, то ли о ядерных испытаниях. Нижняя челюсть у мужчины, тяжелая, сильно выдвинутая вперед, слегка отвисла, открыв ряд ровных вставных зубов. Он подобрал ее с легким клацающим звуком и растерянно произнес:
- А чего мне вопросы задавать?.. Что я врач какой знаменитый?.. У меня фельдшерское образование...
- Дело не в знаменитости, а в том, что вы можете рассказать, - может быть, что-то такое, чего не расскажет никто другой, - радушно улыбалась Наташа. - Каждый человек, наверно, тем и знаменит, что знает нечто такое, чего не знает больше никто. Наша журналистская задача как раз и состоит в том, чтобы отыскивать в людях эту... скрытую знаменитость.
Наташа присела на скамейку рядом с мужчиной. Виталик продолжал стоять с напряженным лицом, весь собранный, как перед прыжком, занятый, кажется, только тем, чтобы не пропустить момент, когда надо будет броситься и защитить Наташу.
Мужчина свернул газету и снял очки. Под глазами у него были большие мешки, наполненные, казалось, тяжелой жидкостью, которая едва удерживается в этой тонкой дряблой оболочке, частично она и вправду проливалась через глаза - белки у него будто плавали между век. Нос у него был мясистый, в мелкой сетке красных прожилок, кончиком завернутый к верхней губе. Он часто продувал через него воздух, как это делают люди, страдающие хроническим заболеванием носоглотки. Мужчина никак не мог преодолеть испуга, связанного с неожиданностью возникшей ситуации. Губы у него заметно дрожали, а пальцы с силой сжимали свернутую газету. В природе этого волнения не приходилось сомневаться. Никаких подозрений у него не возникло - просто человек никогда раньше не попадал в подобные обстоятельства. Сейчас он, наверно, лихорадочно вспоминал подходящие теле- и кинообразцы, с тем чтобы вести себя подобающе.
- Скажите, Федор Васильевич, в начале пятидесятых годов вы работали в I-ой Городской больнице имени Филатова? - Придав голосу больше серьезности, Наташа как бы давала понять, что короткое вступление закончено и теперь она переходит к основному разговору.
- Работал... - с легким заиканием ответил мужчина.
- А в какой должности?
- Аптечным хозяйством заведовал...
- А сейчас вы на пенсии?
- Да... Уже семь лет.
- В больнице вы до самой пенсии работали?
- Нет... В шестьдесят третьем я в пятую аптеку перешел, заведующим...
Было ясно, что мужчина целиком поверил Наташе. Отвечал он скованно, через силу и тем не менее с беспрекословной готовностью и каждый вопрос ожидал с тревожным беспокойством - не потому, что ждал подвоха или боялся услышать нечто его разоблачающее, а потому, что сомневался, сумеет ли оправдать проявленный к нему интерес, удовлетворит ли своим ответом человека, который явился к нему по столь серьезному делу.
Наташа поняла это и почувствовала себя в придуманной роли еще уверенней. Такого оборота она, конечно, не ожидала - тем упоительней была легкость, которую она обретала. Голос ее не обнаруживал ни малейших колебаний, связанных с правом задавать любые вопросы. Она непринужденно откинулась на спинку скамейки и положила нога на ногу, как и подобает человеку, для которого расспрашивать и выслушивать незнакомых людей самое обычное дело.
 И Виталик не мог не поддаться тому, что перед ним разыгрывалось. Он слегка утратил свою бдительность телохранителя, и в глазах его появился огонек удивленного зрителя.
- Скажите, Федор Васильевич, - продолжала профессиональный допрос Наташа, - а вы помните людей, с которыми работали в больнице?
- Помню... Почему же не помнить... - тяжко выдавливал из себя мужчина, медленно скручивая газету в руках.
- А кто вам больше других запомнился?
- Так много разных людей было... При мне в больнице больше полутысячи работало... Так сразу и не скажешь... Главврачей помню - их при мне двое сменилось... Последний, Александр Иванович Проценко, сейчас в Москве, в министерстве, большой человек...
Наташа одобрительно кивала головой, как учительница, поощряющая скованного ученика. Это помогало - каждый ее кивок словно дарил мужчине силы для очередной фразы. В паузах он облегченно переводил дыхание и с шумом продувал воздух через нос, который то и дело закладывало.
- Вы, по всей видимости, со всеми отделениями больницы были связаны?
- А как же, - обрадованно произнес мужчина, опять уподобляясь пугливому ученику, которому повезло с вопросом, - что-что, а это он знает хорошо. - Лекарства всем нужны были... Без них как же...
- А в хирургическом отделении вы многих врачей знали? - Голос Наташи ничуть не изменился. Этот вопрос она задала тем же тоном, что и все предыдущие. За мягкой, интеллигентной манерой скрывалось самодовольство человека, целиком владеющего инициативой, сознающего, что в сложившейся ситуации он волен повернуть события, как ему заблагорассудится.
- Как раз там и знал больше всего, - заулыбался мужчина. Испуг почти исчез с его лица. - Мы же на одном этаже размещались. Кабинетик мой напротив их ординаторской был.
- Значит, вы наверняка знали Осипа Эдуардовича Рейнгольда, - без паузы задала следующий вопрос Наташа и остановилась взглядом на лице Кошелюка.
Еще более откровенно впился в него глазами Виталик. Лишь благодаря этой охотничьей пристальности им удалось разглядеть реакцию мужчины - находись здесь сейчас кто-то непосвященный, он бы, наверное, ничего не заметил.
Мужчина слегка поморщился, будто его внезапно что-то кольнуло, - улыбка его при этом приняла несколько вымученный вид - но тут же овладел собой, найдя убедительное оправдание непроизвольному движению лицевых мускулов: он просто пытается вспомнить человека, о котором его спросили.
- Был такой, - нерешительно произнес он, тем тоном, какой позволяет говорящему не раскрывать своего отношения к предмету разговора, чтобы иметь в дальнейшем возможность присоединиться к мнению собеседника, как только он достаточно ясно выразит его.
- Он в какой должности работал? - как ни в чем не бывало продолжала Наташа.
- Заместителем заведующего отделением, кажется, - промямлил Кошелюк. - Я его плохо помню. Он при мне год или два только работал. - Испуг, который опять появился на лице мужчины, был уже не тот, что прежде. Он был не таким откровенным; словно, погрузившись большей своей частью в нутро человека и превратившись там в настороженность, это чувство утратило многие признаки своего обычного внешнего проявления. Хотя можно было предположить, что никаких подозрений у Кошелюка еще не возникло.
- А вы, Федор Васильевич, с какого года начали в больнице работать? - все тем же певучим, вкрадчивым голосом спрашивала Наташа. Ее улыбающееся лицо вдруг напугало Виталика. Ему показалось, что Наташа, подобно змее, медленно охватывает свою жертву и вот-вот нанесет ей смертельный укус. От неприятного, оскорбительного ощущения сердце его тяжело забилось.
- С сорок девятого, как из армии демобилизовался... - Пугливая ученическая подчиненность Кошелюка, утратив какую-то внутреннюю поддержку, стала напоминать механическую покорность человека, находящегося под гипнозом.
- Значит, с Рейнгольдом вы работали вместе до 1951 года?
- Да так, чтобы вместе, не скажешь... Рядом... Может, и до пятьдесят первого. Точно я не помню...
- А потом?
- А чего потом? - будто очнулся и впервые увидел своего собеседника Кошелюк.
- То есть я хотела спросить, какова дальнейшая судьба Рейнгольда. Куда он в пятьдесят первом году... ушел? - Наташа смотрела на мужчину с очаровательной и чуть рассеянной улыбкой, как врач, выспрашивающий у больного симптомы его неопасной болезни, вроде насморка.
- Да разве такое вспомнишь. Больше тридцати лет прошло... Да и не был я с ним толком знаком. Так - здрасьте-до свиданья... При мне столько людей уходило и приходило. Разве обо всех упомнишь... - Кошелюк заерзал на скамейке и впервые бросил взгляд по сторонам - так мог бы озираться пацан, загнанный в угол чужаками, в надежде увидеть кого-то из своих. Мельком он задержался взглядом на лице Виталика, и тот увидел глаза человека, молящего о пощаде. Выдержать это он не сумел, отведя взгляд еще прежде, чем просительно ищущие глаза Кошелюка миновали его лицо.
- Да, многое забывается, но такое вы вряд ли могли забыть. Ведь Осипа Эдуардовича Рейнгольда в пятьдесят первом году арестовали... - Лицо Наташи было ангельски-безмятежно.
- Арестовали... - Очевидно, слово вырвалось у Кошелюка раньше, чем он успел решить, какой линии ему придерживаться: то ли изображать удивление, то ли делать вид, будто он что-то припоминает, - в результате, в его интонации странным образом смешалось и то и другое. Он почувствовал эту оплошность, и на его изменившемся лице проглянуло выражение затравленного зверька, принявшего отчаянное решение защищаться до конца.
- Да, арестовали, - с милейшей улыбкой продолжала Наташа. - Причем, произошло это прямо в больнице, во время ночного дежурства. Думаю, такое событие не могло остаться незамеченным.
- А коли вы все знаете, чего вы меня спрашиваете? - изменил тон Кошелюк. Первая попытка проявить агрессивность получилась не очень удачной - губы у него по-прежнему дрожали, а глаза, плавающие во все прибывающей влаге, смотрели умоляюще, - тем не менее стало ясно, что он уже не тот целиком подчиненный, пойманный на удочку человек, каким был в начале разговора. - Чего вы от меня хотите? - От его прежнего поверхностного житейского испуга не осталось и следа. Теперь в нем был лишь затаившийся, собравшийся в комок страх.
Почувствовав, что жертва выходит из повиновения, Наташа моментально отбросила всякое лицедейство.
- Хотим мы от вас того, чтобы вы помогли нам узнать, кто оклеветал Рейнгольда, кто на него донес... - Еще мгновение назад игриво струящийся, текучий голос Наташи схватился льдом. Улыбка слетела с лица, и замороженные губы плотно сомкнулись.
- А я-то откуда это знаю? - отпрянул Кошелюк, обнажив в распахнутых глазах весь свой панический страх. - У них в хирургии свои дела были... Откуда мне знать, какие у кого счеты к Рейнгольду?.. При чем тут я?..
- А при том, что вы люто ненавидели этого человека, люто завидовали его благородству, его знаниям, авторитету, понимая, что для вас все это недостижимо. Вы не могли простить ему спиртовой ревизии, которую провели по его инициативе и в результате которой вас уличили в мошенничестве и воровстве... - губами, точно бритвами, разделяла Наташа на слова рвущийся из груди гнев.
- Вы это что?!. - задохнулся Кошелюк. Его раскрывшиеся в ужасе глаза, казалось, вот-вот выплеснутся из своих дряхлых вместилищ. - Вы это откуда взяли?.. Я на вас.. Вы за оскорбление... У меня грамоты и благодарности...
- Вы жаждали отомстить этому человеку, - прервав лепет Кошелюка, неумолимо продолжала Наташа. - Вы искали повод и нашли его - способом, который вас вполне достоин. Вы тайно проникли в кабинет Рейнгольда, там обнаружили его личные дневники и прочли их. Этого было достаточно. Вы поняли, что жизнь невинного, честного человека в ваших руках. Вас даже не смутило, что Рейнгольд застал вас в кабинете, когда вы читали его дневники. Он знал, кто вы такой, и все-таки недооценил вас - он не только не уничтожил свои дневники, но даже не убрал их из кабинета...
- Не читал я никаких дневников, - выпучив глаза, задавленно пискнул Кошелюк. - Ложь это все... Кто вам это рассказал?.. - Лицо его побагровело от прихлынувшей крови.
- Вы написали донос, и человека арестовали. Он исчез, бесследно сгинул, а вы продолжали жить. Его больше никогда не видели ни жена, ни сын, а вы продолжали каждый день улыбаться жене и детям. Его таланта, добрых рук и сердца лишились сотни людей, которых он лечил, а вы спокойно продолжали свою дряненькую мышиную возню...
- Вы ответите за клевету, - задыхаясь, произнес Кошелюк и, опершись о спинку скамейки, стал подниматься.
- Сядьте! - гаркнула Наташа, и Кошелюк плюхнулся на место, будто его сверху кто-то прихлопнул. - Вы полагали, что все вам сошло с рук, все забыто, все кануло в безвестность. Ничего подобного! Есть суд, которого никому не миновать. Настиг он и вас...
Виталик в испуге оглянулся по сторонам. Удивительно, но громкий голос Наташи, кажется, не привлек ничьего внимания. Пожилые женщины у подъезда не отвлекались от своего разговора. Дети продолжали галдеть вокруг качелей и шведской лестницы. Лишь один малец в песочнице, лет четырех-пяти, замер с совком в руке среди копошащихся товарищей, тревожно глядя в их сторону.
- Я на вас жаловаться буду, - стеклянно дребезжащим голосом произнес Кошелюк. Тончайшая перегородка, отделяющая его от нервных рыданий, вот-вот должна была протаять. Его посиневшие губы, складываясь в рыбий зев, судорожно ловили воздух. - Из какой вы газеты?..
- Из той, что на небесах издается! - в грозной запальчивости выкрикнула Наташа. - Слышали о такой? Книга судеб, итоги жизни, высший приговор и прочее - это все на ее страницах печатается. Так вот о вас там будет значиться единственное: вечное проклятие!
Виталик не в силах был смотреть на Кошелюка. Человек, сидящий на скамейке, был сокрушен и растоптан. Смотреть на него было все равно, что разглядывать корчи раздавленного существа. Жалкие гримасы перекашивали его лицо, широко раскрытые глаза, глядящие сквозь переливающуюся слезную пелену, были похожи на глаза утопленника, остановившиеся в последней предсмертной муке; он разевал дрожащие губы и то ли всхлипывал, то ли икал. Не мог Виталик смотреть и на Наташино лицо. Таким он его еще не видел - оно было почти свирепым. Плотно сомкнутые губы были похожи на захлопнувшийся капкан. Взгляд потемневших глаз, словно луч, сфокусированный в игольное жало, не ведая жалости, продолжал крушить жертву, которая уже не в состоянии была оказывать сопротивление.
- Ничем вам не искупить своего злодейства, - не унималась Наташа. - О нем узнают все. Так с клеймом доносчика и душегуба вы и сойдете в могилу, и ваши же близкие первыми поспешат забыть вас, как кошмарный сон...
Наташа готова была продолжать свою карающую речь, но в этот момент к Кошелюку подскочил малыш, тот самый, которого приметил Виталик. Он вцепился ему в рубашку, ткнулся лицом в живот и отчаянно залепетал: "Деда... деда..." Поворачивая голову, он на мгновение взглядывал на незнакомых людей, которые были повинны в том, что дедушка весь трясется и едва не плачет. В глазах ребенка были страх и враждебность. Будто в поисках спасения рука Кошелюка заметалась по спине внука, другую, мучительно скривившись и прикрыв глаза, он прижал к сердцу.
Появление малыша, по-видимому, никак не повлияло на настроение Наташи. Что-то еще готово было сорваться с ее побелевших губ. Но Виталик остановил ее:
- Все... Хватит... Идем...
Наташа реагировала мгновенно: полоснув Виталика взглядом - тем же самым, что карала Кошелюка, - вскочила со скамейки и быстро зашагала к выходу со двора. Виталик поспешил за ней.
Уже у самой арки она остановилась, круто повернулась и зло бросила Виталику, который едва не наскочил на нее по инерции:
- Если ты такой жалостливый, то не стоило все это затевать. Вполне достаточно было бы соплей, пролитых над письмом... - Развернулась и уже почти побежала.
Кипящий белый гребень, фыркая сверху брызгами и клубясь бирюзой под водой, отчаянно цеплялся за вершину бегущей волны, но не поспевал, змеящимися косичками соскальзывал на водную гладь, разрывался, расползался белым кружевом и, останавливаясь, истаивал за кормой. Волна, усом протянувшаяся от носа катера, одного за другим сбрасывала гребни, пытающиеся ее оседлать, гордо продолжая свой победный бег по зеркальной глади. Лишь солнцу в паузах между наскоками гребней удавалось прокатиться на ее горбом изогнутой лоснящейся спине.
Наташа и Виталик стояли у борта и смотрели вниз. Их несоприкасающиеся тени скользили по растревоженной бурлящей воде - той самой, что еще несколько мгновений назад колыхалась впереди в безмятежном покое.
- А что, если Рейнгольд ошибся, - осторожно, будто оправдываясь, говорил Виталик, - и его оклеветал вовсе не Кошелюк... Как он возмутился, когда ты сказала, что он тайком прочитал дневники Рейнгольда...
- Ах, перестань, пожалуйста, - раздраженно оборвала его Наташа. - Как божий день ясно, что это он погубил человека. Что, ты не видел, как он переменился, когда я заговорила о Рейнгольде?.. А если и не дневники послужили материалом для доноса, так что-то другое - какая разница...
- Ну, мы, в общем, достаточно его наказали, - почти заискивающе произнес Виталик.
- Мы... - зло усмехнулась Наташа. - Ты даже слова не произнес. А ведь ты затевал все это дело, ты жаждал торжества справедливости, а пришла пора ее вершить, поджал хвост... Вот из-за этой деликатности и робости подонки и разгуливают среди нас. А наступают времена - берут власть над нами... "Достаточно наказали..." Куда там! Валидол примет, на диване часок похрапит, и как рукой все снимет. Будет по-прежнему телевизор в кругу семьи смотреть, детям и внукам поучительные истории из своей доблестной трудовой жизни рассказывать...
- Да я в общем не наказания Кошелюка жаждал... Я хотел только письмо передать тому, кому оно предназначалось...
- Перестань блажить, ради бога. Ты ведь уже взрослый мужик...
- Ты хочешь поссориться со мной?.. - совсем тихо произнес Виталик и еще ниже склонил голову - так что его трепещущая тень на воде почти обезглавилась.
Несколько секунд Наташа молчала, продолжая неотрывно смотреть в темную воду, после чего порывисто обхватила голову Виталика и притянула ее к себе.
- Нет, нет, я этого не хочу, - заговорила она, обжигая дыханием его лоб. - Прости меня, милый мой... Господи, если бы всегда, когда на меня накатывает эта черная муть, рядом со мной был ты... К черту эту справедливость. Пусть другие ищут, борются и наказывают. Пусть они закаляются и мужают. А ты оставайся таким, какой ты есть... Ты - мой драгоценный родник забвения... Напиться бы на всю жизнь... Как мне будет не хватать тебя...
- Мы же всегда будем вместе...
- Да-да, конечно...
Виталик обнял Наташу, и их тени на пенящейся воде неразделимо слились.
Утро было холодное. Это была уже не временная уступка осени, а безоговорочное ее наступление. Задернувшееся серое небо не сулило никаких послаблений. Ветер, шумевший всю ночь, так и не утих. Деревья, освобожденные от плодов, с взлохмаченной, захлестнутой на одну сторону листвой были похожи на женщин с задранными подолами. Старая акация в углу двора, давно утратившая гибкость, тяжко поскрипывающая при каждом порыве ветра, напоминала радикулитного старика, который тужится согнуться в пояснице, - при каждом таком поклоне трещина в ее стволе, убегающая вверх от рассохшегося комеля, угрожающе расширялась. Сирень же с мотающимися во все стороны ветвями производила впечатление бьющегося в припадках существа. С шумом деревьев смешивалось тяжелое уханье прибоя. Песок, поднятый во дворе, сек штакетник.
Полина Григорьевна стояла у газовой плиты и помешивала ложкой в кастрюле, когда на кухню вошла Наташа. Женщины поздоровались. Наташа достала из холодильника пару свертков и направилась к двери. На пороге ее остановил голос Полины Григорьевны:
- Наташенька, простите... Мне надо поговорить с вами...
- Я слушаю вас, Полина Григорьевна.
Женщины повернулись друг к другу: одна - с ложкой в руке, другая - с двумя свертками. На Полине Григорьевне был неизменный халат с яркими цветами, поверх которого была надета шерстяная кофта. Точно так же утеплилась и Наташа, воспользовавшись старой тетушкиной кофтой с продранными локтями и отвисшими карманами.
Взволнованность Полины Григорьевны была очевидной: крупные ноздри ее мясистого носа элегантно раздувались, а кончик языка нервно прыгал по верхней губе. Волновалась и Наташа: об этом можно было судить по тем усилиям, которые она тратила на то, чтобы напустить на себя невозмутимый вид.
- Вы, Наташенька, наверно, догадываетесь, о чем я хочу с вами говорить?
- Нет, Полина Григорьевна, не догадываюсь.
- Только, пожалуйста, не надо сразу встречать меня в штыки. Поверьте, мною движут лишь добрые чувства... Может быть, я не имею права... Виталик мне только племянник. Но он мне дороже жизни, и я отвечаю перед его матерью... Вы молодая красивая женщина. Вы умны, начитанны. Неудивительно, что Виталик увлекся вами...
- Что вы хотите от меня, Полина Григорьевна?
- Не сердитесь, Наташенька, пожалуйста, не сердитесь... Мне очень трудно найти нужные слова... Виталик еще совсем мальчик. Он лишь год назад закончил школу. Ему еще пять лет учиться в институте. Это не просто, это требует большой работы... Я понимаю, он в том возрасте, когда в человеке просыпаются новые чувства. Это прекрасно... Но это и драматический возраст. Молодые люди в эти годы способны на глубокие чувства, но они еще не могут управлять ими. Под влиянием минутного порыва они способны совершить поступки, которые могут поломать всю их жизнь... Виталик - эмоциональный мальчик. Пусть и чистое, но временное увлечение он может принять за глубокое чувство и решиться на то, в чем потом будет горько раскаиваться...
- Я что-то не пойму, чего вы опасаетесь... Виталик - не девица, в подоле не принесет. Или вы полагаете, что я забеременею и потащу его под венец?
- Боже мой! - Полина Григорьевна закрыла лицо руками. Между ее пальцами продолжала торчать столовая ложка со следами каши на конце.
- Мне кажется, вместо того чтобы укорять, вы должны были бы благодарить меня, - с безжалостной невозмутимостью продолжала Наташа. - В старые добрые времена матери почтенных семейств специально подыскивали чистеньких приличных женщин, каких-нибудь белошвеек или модисток, которые взяли бы на себя труд посвятить их мужающих отпрысков в интимные таинства, вместо того чтобы доверять эту неизбежную процедуру грязным уличным девкам. Я на эту роль, кажется, вполне гожусь. Приняла ее на себя добровольно, так что ничего, кроме благодарности, не заслужила.
- Зачем вы хотите казаться хуже, чем вы есть? Я не верю этому. Я знаю Виталика - он бы никогда не... потянулся к такой женщине. Вы не такая...
- Если я не "такая", то почему вы решились говорить со мною о "таком"? Почему сочли возможным вмешаться в то, во что нельзя вмешиваться?..
- Да поймите же, поймите меня! - Полина Григорьевна умоляюще сложила на груди руки, все с той же ложкой, о которой, видно, совсем забыла. - Виталик - самое дорогое, что есть у меня в жизни. От одной мысли, что я могу стать безучастной свидетельницей или того страшнее - пособницей тягчайшей драмы в его жизни, я схожу с ума. Я верю, что вы трезво оцениваете ваши отношения с Виталиком. Но другое дело - он. Я вижу, что для него это очень серьезно. Чувство к вам захватило его целиком. Именно поэтому, если вы желаете ему добра, вы должны остановить его, охладить, не дать ему перейти ту грань, за которой может случиться беда, - пусть даже ценой горькой обиды. Чем позже вы это сделаете, тем большие страдания вы ему причините. А вы ведь знаете, что это возраст не только прекрасных, но и страшных порывов. Из-за сердечных драм молодые люди не только бросают институт, но решаются еще на Бог знает что. Даже страшно об этом подумать. Сколько таких историй случается. Недавно у нас в городе мальчик застрелился из отцовского ружья из-за того, что его разлучили с любимой девочкой...
- Ну, что же, случается и такое, но пример этот не мне, а вам в укор. Причина этой трагедии, как и многих других, не в несчастной любви, а в том как раз, что кто-то со стороны попытался предотвратить ее, сделать как лучше, избавить мальчика от неприятностей и страданий...
- Боже мой! Да неужели я не понимаю этого! Я же с вами решилась говорить, а не с ним. Ему я даже слова не сказала...
- Ну да, понятно, с моей задубевшей душой можно уже не церемониться, - усмехнулась Наташа и, жестом остановив восклицания, готовые вырваться у Полины Григорьевны, продолжила: - Именно это и дает мне основание заверить вас, что в наших отношениях не таится никакой опасности для жизни Виталика. Ну, а что касается страданий... Вы актриса, и не мне вам напоминать банальные сентенции о том, что страдания так же необходимы человеку, как и радости. Без них человек - все равно, что воробей, - так же значителен и интересен... И опыт страданий может быть только личным, добытым в одиночку. Его не позаимствовать, не перенять в готовом виде.
- Как это все верно звучит, и как же трудно применить это к близкому человеку... Вот вы обо всем трезво рассуждаете, а он ведь на это не способен. Нам это трудно понять. Многое, что с нами происходит, мы умеем воспринимать как бы со стороны, а он переживает все буквально, без оглядки, будто ему первому это выпало на земле. Поэтому то, что нам представляется допустимым и безопасным, для него может оказаться непреодолимым... Он еще не умеет, как мы, управлять своими чувствами...
- Вот и прекрасно, вот и замечательно. Пусть подольше не овладевает этим искусством... Сколько их развелось сейчас, управляющих своими чувствами. И все-то их умение сводится к полному отключению чувств. Ходят роботы с набором примитивных программ: это хватать, а это отбрасывать, над этим смеяться, а это пропускать мимо ушей... Нет уж, пусть на здоровье терзает себе сердце, мучается и страдает... Странно эти речи о сдержанности и управлении чувствами слышать от вас. Вы-то как раз к таким людям не принадлежите. И то, что Виталик такой, в первую очередь повинны вы. Он ведь в вас...
- Да?.. - На лице Полины Григорьевны застыла маска трагической улыбки.
- За это вы его любите. И я его за это люблю... И давайте прекратим этот разговор... А то у вас каша сгорит. - Наташа повернулась и вышла из кухни.
Полина Григорьевна неспешно вертела ложкой в булькающей кастрюле. Слезы медленно катились у нее из глаз.
Пестрая птица несколько раз перевернулась в воздухе и со всего маху ударилась в тугую выпуклость шара. Раздался хлопок. Лицо обдало мягкими перьями. Птица исчезла внутри шара, а на его поверхности образовалась дыра с рваными краями - остренькие лоскутки ощетинились и затрепетали под напором устремившегося наружу воздуха. По шелковистой, еще секунду назад казавшейся монолитной поверхности шара судорогой пробежала волна, неожиданно обнаружив в нем ранимость живого существа. Корзину сильно тряхнуло, и руки едва успели ухватиться за стропы. Опустевшее тело, будто ветром из него выдуло все внутренности, сделалось вместилищем единственного чувства - чувства падения. Накренившееся под ногами блюдце земли стремительно понеслось навстречу. За борт все лишнее! Откуда взялись здесь эти вещи?.. Вниз полетели книги - растопырив страницы, точно крылья, они пытаются планировать. Следом за ними чемодан - из его разинувшейся пасти посыпались брюки и рубашки. Аквариум изрыгнул из себя воду и рыбок и, удаляясь, засверкал стеклянными гранями. Туда же - стопку пластинок и магнитофон. И еще - настольную лампу с непонятно почему горящей лампочкой, будильник, ласты, кроссовки, серебристый платок, который недавно подарил матери... Корзина пуста, но шар продолжает падать. Он сморщился и теперь похож на сушеную грушу. От свиста заложило уши. Земля уже совсем близко. Видны крыши домов и люди во дворах. Последний вдох, и корзина врезается в кроны деревьев...
Виталик открыл глаза. Увидел знакомые фотографии на стене, цветок на подоконнике и облегченно вздохнул. Взглянул на часы. Половина десятого. Удивительное дело! Несколько дней подряд ложился за полночь и вставал в семь-восемь утра, бодрый и свежий. Вчера лег рано - в бухточку не ходили, было холодно, и Наташа себя неважно чувствовала, - а глаза продрал только сейчас.
Виталик быстро оделся и вышел во двор. На крыльце он столкнулся с теткой. Она испуганно отпрянула от него, но тут же, будто спохватившись, поспешно улыбнулась и ласково пролепетала: "Сейчас будем завтракать, кутик..." Он кивнул и, потягиваясь, поглядывая на небо, двинулся к умывальнику. Утро опять не обещало ничего хорошего. Тот же строй потрепанных облаков, уныло плывущих со стороны моря, тот же ветер, дующий с настойчивостью аэродинамической трубы.
Виталик покрутился по двору, поиграл с собакой и как бы случайно - когда тетка прошла в дом, а Мария Афанасьевна скрылась на кухне - завернул на веранду хозяйской половины. Постучал в комнату Наташи. Открыл дверь. В комнате никого не было. Когда вышел на крыльцо, из кухни появилась Мария Афанасьевна.
- Наташа на море пошла? - спросил ее Виталик.
- Не на море она ушла, а домой уехала, - сварливым голосом ответила Мария Афанасьевна, привинчивая к столу мясорубку.
- Как домой? - опешил Виталик.
- А вот так. Вчера вечером вещи собрала и сегодня в шесть утра первым автобусом укатила.
- У нас же билеты на самолет только через три дня...
- Ничего, сказала, поменяет...
- Но почему... почему она уехала?
- А это уж, парень, тебе лучше знать. - Мария Афанасьевна с силой заталкивала в горловину мясорубки розоватые куски. - Она тебе там на столе письмо оставила, - нехотя добавила она.
Виталик вернулся в Наташину комнату. Взял со стола листок бумаги. Развернул его. "Милый мой, Хромой Голубь," - прочел он сверху. Дальше глаза двинуться не смогли. Сложил письмо и вышел из комнаты. Не глядя на хозяйку, спустился с крыльца, пересек двор, прошел мимо тетки, остолбеневшей с миской в руках. Калитка громко хлопнула за ним.
"Милый мой, Хромой Голубь. Не сердись на меня за мое предательство. Я уезжаю не для того, чтобы порвать, забыть тебя, а для того, чтобы помнить о тебе всю жизнь. Дни, которые мы провели вместе, навсегда останутся для меня самыми счастливыми. Это такой подарок, что я уже никогда не посмею роптать на судьбу, что бы ни случилось. Такое, наверно, выпадает только раз. Даже в самых смелых мечтах я об этом не помышляла. Теперь у меня в памяти будет сокровенный тайник - я всегда смогу открыть его и восхититься сокровищем, которым безраздельно владею. То, что между нами было, - это только наше и больше ничье. Никто нам не судья. Но нельзя бесконечно жить на "необитаемом острове", когда-то надо и возвращаться. А там, среди людей, любое продолжение привело бы нас к печальному итогу: мы бы растеряли, растратили все, что таким чудом обрели. Ничего не поделаешь, есть обстоятельства, над которыми мы не властны. С таким условием мы только и допускаемся в общество себе подобных. Может быть, все и было так прекрасно, что не могло долго продолжаться, как не может бесконечно длиться этот удивительный сентябрь. Да, конечно, ты можешь разыскать меня в Москве - в этом деле у нас теперь большой опыт. Но прошу, умоляю тебя, не делай этого. Ради того, что было. Если тебе будет тяжело, перетерпи. Все пройдет. Тебя многое ждет впереди. Ты полюбишь и будешь любим. Тебя нельзя не полюбить. Нет, я не хочу, чтобы ты забыл обо мне, не хочу, чтобы ты забыл эти дни, которые мы провели вместе, нашу бухточку, наше приключение. Помни, помни, и пусть эта память хранит тебя. От тараканьих гонок, от мышиной суеты, от "деловых" встреч и знакомств, от фальшивых чувств и разговоров. Пусть она поможет тебе исполнить то, о чем я тебя постоянно заклинала, о чем заклинаю сейчас. Сохрани себя! Не дай, чтобы в тебя вторгся мир, который лживо именует себя взрослым. Не дай, чтобы тебя захватили эти мелкие страстишки, что именуют себя повседневными заботами, и эта стадная покорность, что зовется исполнением долга. Не поддавайся им, не верь этим ряженым. Как бы изменился мир, если бы вы не позволяли, чтобы он ломал вас по своему подобию, если бы вы сохраняли в неприкосновенности свои "детские заблуждения". Все это подлое вранье, что для взрослой жизни непременно нужны мужество, твердость, целеустремленность и решительность, все это придумано большими дядями и тетями в оправдание жестокой неустроенности, в которой им приходится жить. Все кругом с усердием будут учить тебя умению приспосабливаться к этой жизни - ради Бога, прояви неспособность. Отличников этой школы ждут тараканьи призы.
Прощай, мой милый мальчик, мой Хромой Голубь. Мне очень больно расставаться с тобой. Но я знаю, что только такую цену надо заплатить, чтобы сохранить в себе все, чтобы стать обладательницей драгоценнейшей памяти. Прощай. Я люблю тебя. Наташа."
Чайка прорывалась в морской простор, туда, откуда надвигались взлохмаченные сизые тучи. Распластав в воздухе крылья и рыскающе поводя маленькой острой головкой, она белым лоскутом дергалась то в одну то в другую сторону, но никак не находила бреши в невидимой преграде, каждый раз косо отлетая назад, будто после удара об упругую стену. Отчаянно взмахивая крыльями, чтобы не перевернуться и не упасть на землю, она выравнивала полет, чуть меняла высоту и вновь шла на приступ. Иногда ветер почти прижимал ее к воде, и волна едва не захлестывала ей крылья - лишь в последний момент она закладывала крутой вираж и благоразумно отступала. Когда, раскинув неподвижные крылья, птица искала проход в невидимой стене ветра, могло показаться, что это не стоит ей никаких усилий, но такое впечатление сейчас же бы улетучилось, если бы удалось приблизиться и рассмотреть перья на концах ее крыльев - они туго вибрировали, как перетянутые и вот-вот готовые порваться струны.
Одна из очередных попыток птицы увенчалась успехом. Она поймала восходящий поток, взмыла вверх и броском продвинулась немного вперед. Если бы можно было последовать за птицей, то взгляду бы открылось серое море, терзаемое ветром. Белые шрамы на его поверхности беспорядочно вскипали и тут же заживали. Пена, сорванная с гребней, вспыхивала дымком и ложилась на воду седой паутиной. Волны, набирающие силу, грозно выстраивающиеся у берега, разбивались о скальные выступы, расположенные в сотне метров друг от друга, и, сминаясь, теряя боевой порядок, вкатывались в горловину бухточки, подковой вдающейся в берег. Набегающие друг за другом языки прибоя сплошь накрывали узкую полоску пляжа. Низкорослый кустарник, сиротливо растущий по склону высокого берега, беззащитно корчился на ветру. Берег бухточки был пуст. Лишь присмотревшись, в самой его глубине можно было разглядеть одинокую фигуру. Чтобы рассмотреть ее лучше, надо было покинуть высоту, на которой продолжала свою борьбу чайка, и опуститься ниже.
Это был юноша. Он сидел на песке среди камней и пожухлой травы, подтянув согнутые в коленях ноги. В руке у него трепыхался листок бумаги. Приблизившись еще, можно было рассмотреть его лицо. Губы юноши были плотно сомкнуты, на щеках, покрытых бледным румянцем, двигались желваки, лоб, обмытый ветром, был гладок и чист. Юноша смотрел в море, в сторону надвигающихся туч, туда же, куда стремилась пробиться парящая над ним чайка. Но это не был взгляд человека, высматривающего что-то вдалеке. Так цепко держатся взглядом за что-то неопределенное в пространстве, когда силятся сдержать в себе какое-то сокрушительное движение.
Будто почувствовав, что на него кто-то смотрит, юноша резко отвернул лицо. Потом он еще и еще раз мотнул головой из стороны в сторону, словно увертываясь от чужого взгляда, преследующего его.
Пошел дождь. Без раскачки, сразу в полную силу. Сетчатая водяная завеса рвалась на ветру. Ее длинные бахромчатые лоскуты, развеваясь и путаясь, падали на землю и море. Косые злые струи захлестнули юношу. Но он не двинулся с места. Он опять смотрел куда-то в сторону моря, уже не пряча лица, - наверно, потому, что среди капель, стекающих по его щекам, теперь трудно было различить слезы.

Бродовский А.И.
1985 - 1986