Глава 55. Странные сны

Всемирный ритуал смены календарного года неумолимо приближался, создавая в человеческом обществе временное затишье, кажущееся умиротворением. Подобно ныряльщику за жемчугом, мир поднимался с глубин своего нырка, заканчивая очередное подводное плавание без особого результата, и постепенно приближался к светло мерцающему впереди спасительному пятну надежды, чтобы 31 декабря в двенадцать ночи вырваться на поверхность и, наполнив легкие воздухом, подобно младенцу, радостным криком сообщить в пространство, что прорвался, что спасен и готов снова отправиться на поиски счастья и благополучия. Мир экономил силы на последние гребки и вслушивался в работу своего сердца... А сердце мира находилось в России.
Никто не верил, что в нашей стране такое возможно. До сих пор все, что происходило у нас, а именно — невиданное обогащение небольшой кучки олигархов за счет государства, масштабное оболванивание, одурачивание населения внушаемой верой в исключительность первого лица, развращение общественной морали возможностью легкого, добытого преступным путем достатка, было с позволения и благословения высшего иерарха страны. И вдруг старый, ставший привычным порядок стал ломаться, рушиться, оставляя в растерянности и недоумении каждого жителя огромной страны, не говоря уж обо всех удивленных за ее пределами. И произошло это не в результате революции, спланированной и оплаченной кем-то из заграницы, а всего лишь в результате случайного, неожиданного появления нового лидера.

Вмиг улетучились аргументы в пользу существовавшего до недавнего времени порядка — что обязательно стране нужны свои богачи, потому что это и есть первоначальное накопление капитала, а тут Россия явно отстала, засидевшись в бездарном социализме; что социалистическими ценностями ни в коем случае нельзя пренебрегать, потому что они создали прекрасное чувство единства народа и самую сильную в мире разведку и спецслужбы; что исторические скрепы бескрайней веры народа в царя и бога должны быть обязательно возрождены через любовь к богу и президенту. Пришел какой-то Волин и дал себе волю рушить и крушить, изображая из себя добренького для народа и злого для бояр. Новый царь! Но тот, кто читал русские сказки, знает, что в них добрых царей не бывает, а бывают либо жестокие, либо глупые. Значит, и этот хитрил, заигрывая с народом, а потом развернется да как прихлопнет этих же самых людишек, кто сжимает ему сегодня кулаки на везение... Но пока что он пер вперед, желая доказать миру, что Россия и впредь будет сама по себе. Что она, гордая и могучая, стоя, раскорячившись, на двух континентах, ударит себя в широкую казацкую грудь и, бросив шапку оземь, снова заорет на весь свет: «Я вам покажу кузькину мать! Не по-вашему будет у нас! По-нашему!» Что снова берется она построить свой особый мир, да такой, что иноземцы глаза повытаращат, за головы схватятся и опять будут учиться у нас, как не надо делать. ...А может, Россия в этот раз что-то путное сделает? Дай-то бог!

В ожидании Нового года притаилась и навострила уши вся страна, оглядываясь на Волина. Уж кого-кого, а победителя в России привыкли почитать, и честно, и за глаза… На необъятных просторах от Калининграда до Камчатки и от Ледовитого океана до Крыма все как будто до поры до времени успокоились, не желая более теребить оставшийся год какими-либо волнениями. Магазинная суета и выпавший повсеместно обильный снег выматывали народ основательно. Радость и эйфория от победы, так же как и злоба от поражения, не пропали совсем, а лишь были припрятаны на срок, до следующего года...

Маша в тот вечер еле добралась через обуховские снега до дома после встречи партийного актива в центре Москвы. Дважды добрые люди подставляли ей свое плечо и вызволяли ее небольшой опель из очередного сугроба. Изможденная, она как только добралась до дома, заперла входную дверь и сняла сапоги, так прямо в пальто и в шапке ухнулась на диван. Она зверски устала, и ей захотелось лишь на минутку прилечь, а потом она сразу же встанет, чтобы разжечь печку, поужинать и уж тогда по-настоящему завалится спать. Но внезапно нахлынувшая дремота неумолимо заставила ее закрыть глаза, едва голова коснулась мягкой подушки.
Спустя миг чернота рассеялась, Маша оказалась уже не в своем маленьком уютном, но холодном домике в забытом богом Обухове, а где-то, где было тепло и солнечно, где можно было гулять в одном летнем платье, непринужденно и весело шагая вдоль набережной. Она очень скоро узнала это место. То была знакомая излучина Москвы-реки, где они с Женей очень любили прогуливаться. Ей стало радостно и счастливо, совсем как тогда, прошедшим летом, перед самым началом осени, когда Женя так же шел рядом и держал ее за руку. Тогда он сказал ей...
Она нечаянно взглянула влево и увидела его.
— Но ты же умер?
Женя шел рядом и улыбался, поглядывая ей в глаза своим хитроватым взглядом, как будто сотворил шутку, розыгрыш, из своей смерти, а теперь шагал как ни в чем ни бывало, показывая, что шутка кончилась, и уже можно обоим посмеяться. Маша прильнула к нему, переполненная счастьем, однако, обняв, почему-то не почувствовала знакомого упругого тела под его легким летним пиджаком. Она с беспокойством взглянула на любимого, надеясь понять причину этого странного ощущения. Но его лицо по-прежнему спокойно и лукаво улыбалось, как бы предлагая не обращать внимания на мелочи.

Так они шли неизвестно сколько, казалось, очень долго... Было странно, что при ярком солнце дул прохладный ветер, от которого Маше, в конце концов, стало зябко, и она поежилась, не имея при себе ничего, что могло бы ее согреть. Женя почему-то этого не заметил и своего пиджака ей не предложил.
Вдруг рядом с ними шумно остановился троллейбус. Двери прошипели, открылись, из них высыпал народ. Маша инстинктивно оглянулась и увидела глаза... Мужчина смотрел на нее так, как может смотреть только тот, кто встретил свою судьбу и единственную любовь всей жизни. Она тоже не могла оторвать от него взгляда, он казался ей знакомым, но она никак не могла вспомнить, откуда. Вдруг ее осенило — это же Волин! Но почему он так смотрит на нее?
Только лишь на миг отпустила она руку с Жениного пиджака и тотчас, испугавшись своего предательства, повернулась к нему, чтобы снова обнять... Но Жени уже не было. Он исчез.
— Женя-я-я! Женя-я-я! — закричала она, осматривая набережную, куда только хватало взгляда.

В растерянности она повернулась к Волину. Он был там же и медленно шел в ее сторону, протягивая к ней руки. Маша остановилась, совершенно беспомощная перед новой волной неизвестных чувств, которая стремительно накатывалась на нее. Она стояла, глядя в эти удивительные глаза, и ждала... неизвестно чего...
В следующее мгновение все переменилось. Рядом с ней, буквально в двух шагах, появился смерч, черная дикая буря, которая поднимала в мрак почерневшего за секунду пространства все, что попадалось на пути, — летели вырванные с корнем деревья, огромный кусок кровли, автомобили, люди... Буря подхватила и Волина и всосала в пучину этого ужасного действа. Все произошло очень быстро. Бессмысленно жестокая, ужасная буря промчалась в нескольких метрах от нее, совершенно не потревожив ни одной травинки на газоне перед ней, не перекатив ни единого камушка возле ног, не потрепав даже полы ее легкого платья. Казалось, какая-то прозрачная стена отделила чудесный солнечный летний день от страшного смерча. По эту сторону сочная летняя травка весело подрагивала под дуновением теплого ласкового ветерка, а по другую — разруха, над которой буйный еще, недовольный ветер гонял по темно-серому пространству клубы тяжелой пыли от только что разрушенного мира.

Маша ни минуты не могла оставаться на месте. Сердце вело ее туда, куда смерч забросил Волина. Она должна была его отыскать, обязана была спасти. В конце концов, нашла. Такого же темно-серого, как и все вокруг, заваленного кусками железа, дерева и камня, лежащего без сознания... Руки сами собой кинулись разгребать, а губы почему-то сами собой шептали:
— Сейчас, сейчас, милый... Подожди, я спасу тебя!
Она освободила тело, очистила лицо от пыли и грязи, прильнула ухом к сердцу. Живой, милый мой, живой!
Подняла голову, протянула к небу руки:
— Господи, помоги! Господи, спаси его!

В следующий миг стало холодно, нестерпимо холодно. Она снова опустилась на колени, обхватила плечи руками...
Маша проснулась, вся трепеща от холода. Руки дрожали, стучали зубы. Осознав, что она у себя дома, вскочила, заходила по комнате, делая упражнения, разгоняя кровь. Подошла к печке, подожгла заготовленные дрова и только минут через пятнадцать согрелась, сидя на корточках и потирая ладони возле самого огня. Тепло разлилось по комнате, по дому, и можно было снять пальто, заварить чай...
Сон не отпускал ее. Она все еще была там, возле раненого Волина, с единственной мыслью — спасти! Сердце билось учащенно и требовало не забыть ни единой, даже мелкой детали. Детали постепенно стирались из памяти, но они уже и не имели значения, сохранилось самое важное — то странное новое, необъяснимое чувство, которое так внезапно ворвалось в ее душу.

В тот миг, когда, окоченев от холода в своем промерзшем доме, Маша, наконец, проснулась, Волин, находясь в президентском кабинете, тоже открыл глаза... и оторвал голову от папок, разложенных на письменном столе. За последние три дня он спал от силы десять часов, поэтому не заметил, как его сморило, когда, опустив голову на стопку папок всего только на минутку, он отключился на целых полчаса. Сон был спасительно сладок, от него не хотелось отрываться, и если бы не затекшие рука и шея, наверное, проспал бы и целый час. Вытерев запекшуюся слюну с уголка рта, он откинулся на спинку кресла и стал внимательно рассматривать реальный мир своего кабинета, так отличный от того, в котором он только что побывал и который не хотел его отпускать. Ему редко снились сны, а те, что снились, лишь легкой дымкой присутствовали в сознании и очень быстро исчезали, не оставляя никаких воспоминаний. Сон, который ему приснился в этот раз, был явственным. Это был сон, в котором он не путешествовал по неизвестному пространству отвлеченным сознанием, а жил, думал, действовал, переживал все по-настоящему.
Ему снилось, что он альпинист, где-то, наверное, на Тибете, и почему-то один, без друзей и помощников, пытался преодолеть очень крутой склон. Склон не просто крутой, он был обратный. Волин понимал, что неразумно бросать вызов такой неприступной скале в одиночку, но у него не было выбора — он уже находился там и ему было неизвестно, почему он там оказался. Внизу — бездна, наверху — спасительная площадка, откуда ему будет легче добраться до вершины. По крайней мере, склон дальше нормальный, хоть путь и неблизок.
Он не испытывал досады от того, что вдруг оказался в столь невероятной чрезвычайной ситуации. Напротив, было чувство, что так надо, что он кому-то должен доказать: этот путь преодолим. Волин был непреклонен и уверен в своих силах.
В глубине монолита постанывала и откликалась гулким эхом скала, поддаваясь силе его ударов, которыми он вгонял в ее толщу стальные крючья. Его гибкое тело, послушное силе рук и ног, передвигалось постепенно и неуклонно вверх по неровной стене скалы. Удар, удар, удар, крюк, кольцо, карабин, веревка, перемещение, снова удары, крюк, карабин, веревка и подтягивание тела на новое место… Чем дальше, тем труднее, сил становилось меньше, но отдыха не было, только небольшие передышки после того, как вгонял очередной крюк, закреплялся и собирал силы, ненадолго увиснув на страховке. Площадка уже различима, до нее метров пятьдесят, а там — отдых и счастье от созерцания бесконечного мира, распростертого у твоих ног...
Здесь скала поддавалась легче, но он знал — это обманчиво. Гораздо надежнее, когда в нее трудно вогнать крюк, тогда и хватка ее сильнее. Поэтому он кропотливо выбирал место для забивания крюка, по несколько раз проверяя надежность захвата.
И все-таки он не выдержал, этот последний крюк. Он подстраховывал Волина, когда тот наносил очередные удары, ухватившись левой рукой за небольшой выступ скалы. Выступ откололся, Волин потерял равновесие и невольно дернулся в желании ухватиться за другой выступ. Этого оказалось достаточно, чтобы под тяжестью тела последний страховочный крюк выскочил. Тело полетело вниз, выдергивая один за другим еще пять крючьев. Наконец падение остановилось. Волин висел, как паук, на пятнадцатиметровой паутинке, расстояние до скалы было более двух метров. Шок, на губах застыло невысказанное: «Как же! Я же его проверил!..»
Совладав, наконец, с собой, Волин стал прикидывать варианты, что ему следовало бы предпринять. Пока есть силы, надо попытаться забраться по веревке наверх и достичь крюка. Пятнадцать метров... Ему казалось, он это сделает запросто, но, преодолев лишь треть пути, устав, он вынужден был приостановиться. Появилась злость, она побудила волю сделать еще усилия. Волин буквально рвался наверх. При каждом его рывке веревка дергалась, подвергая дополнительным нагрузкам крюк. Очередной рывок — и спасительный крюк тоже вырвало из скалы. Волин снова полетел вниз и оказался ниже прежнего еще на три метра. Сил для новых рывков уже не было. Можно было начать раскачиваться маятником, чтобы таким образом достичь поверхности скалы, но и последний крюк не внушал доверия, и, раскачиваясь, Волин наверняка бы выдернул и его. Смесь отчаяния, досады, страха и беспомощности стала каплями проникать в душу. Испытание на преодоление превратилось в испытание на выживание.
— Господи, помоги! Господи! Господи! — прошептал Волин, понимая, что из этой ситуации только Господь Бог и может его спасти.
Вдруг откуда-то, как будто бы сверху, с той самой площадки, послышался голос, совершенно явственно, четко. Кто-то звал его по имени...
— Петр! Петр!
Женский голос, очень похожий на мамин.
Он отмахнулся гневно, как от наваждения. Но голос позвал снова:
— Петр! Петя!
Теперь казалось, что звук идет не сверху, а раздается рядом — ясно, различимо, тихо и спокойно.
Он снова посмотрел наверх. Там ему привиделась рука, будто машет ему...
— Мне все это кажется… Наверное, я схожу с ума…
Он перестал смотреть вверх, чтобы не тешить себя напрасной надеждой. И тут неожиданно его что-то хлестко ударило по голове и плечам. Это была... веревка. И не просто веревка — с помощью репшнура была сооружена целая веревочная лестница! Удивленный и восторженный от снизошедшей на него Божьей помощи, не веря еще совсем в свое спасение, он начал понемногу, ступенька за ступенькой, подниматься наверх.
Когда последним усилием Волин перебросил свое тело на поверхность площадки, еще не отдышавшись, он стал искать взглядом своего спасителя или спасительницу, но то ли от усталости, то ли от тумана, сотворенного маленьким осевшим в этом месте облачком, никого не смог разглядеть. Облако вдруг рассеялось, и он отчетливо увидел перед собой молодую совершенно незнакомую, но необычайно красивую женщину и даже разглядел ее лицо. Она что-то говорила, и опять почему-то он услышал мамин голос. Он попытался приподняться, но у него вдруг сковало правую руку и сильно заломило в шейных позвонках...
Вот тогда он и проснулся. Перед ним лежала кипа документов, но он, откинувшись назад в кресле, думал не о них, а о том, что произошло с ним во сне, и, упорно глядя в дальнюю точку кабинета, не видел перед собой ничего, кроме взгляда той, посланной ему самим Богом, его прекрасной спасительницы.