Штрихи к философскому портрету толстого

Здесь, в этих заметках и размышлениях  хотелось бы  обратиться к философским аспектам творчества Л. Н. Толстого  (1828 – 1910). Сегодня уже общепризнано, что это – не просто великий писатель, но это – и выдающийся мыслитель, создавший целостную концепцию бытия.  Он – великий мистик, угадывал то, мимо чего равнодушно проходила современная ему культура, так называемая «злоба дня». Он понимал, что мир глубок и гораздо глубже, чем думает День! Он рано ощутил призрачность и шаткость, зыбкость и безосновность безрелигиозной жизни. В Толстом, как давно уже было замечено, сошлись две сущности, два характера: 1) маленький мыслитель и псевдохристианин и 2) великий подлинный язычник, тайновидец плоти. Маленький мыслитель и псевдохристианин проглядывает в собственно философских сочинениях Толстого, а великий тайновидец плоти живет в его бессмертных романах. Такой, например, внимательный и глубокий наблюдатель, как А. Мень находил, что  религиозно – философские сочинения Толстого обладают безмерно меньшей силой, нежели художественные его произведения. Так, может быть, настоящая, подлинная философия Толстого – там, в его гениальных романах, в размышлениях их героев?! Устами Пьера Безухова сам Толстой возвещает, что жизнь есть все, жизнь есть Бог, движение есть Бог. Пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания Бога. Голос совести, категорический императив Канта всегда звучал несмолкаемым набатом в душе Толстого. Он предпринял попытку напряженно говорить с Богом, даже без церкви и вне церкви. С детства он осознал весь ужас перед смертью, стал задумываться о смысле жизни. Носил на груди портрет Ж. Ж. Руссо.

Толстой верил в некий Абсолют, отвлеченное спиритуальное существование. После смерти мы растворяемся в ткани Универсума. Это – противоположность христианскому персонализму. Скорее – пантеизм. Насколько известно автору этих заметок, то по некоторым данным (может быть, несколько преувеличенным) Л. Н. Толстой знал 39 (!) языков, был полиглотом. Однако, вот парадокс – в 1847 году отчислен из Казанского университета за полной неспособностью к обучению. Ну в общем – то если еще припомнить примеры такого рода, то можно указать на то, что А. Эйнштейн – величайший физик 20 столетия (а может быть, и всех столетий), создатель теории относительности – в школе производил устойчивое впечатление тупого именно по физике. 5 марта 1855 года 26 – летний Толстой сделает запись в своем дневнике, гласящую, что разговоры о Боге и вере навели его на мысль, осуществлению которой он хотел бы посвятить жизнь. Мысль эта – об основании Новой религии Христа, но очищенной от наивной веры и таинственности, от ненужной обрядности, не обещающей будущее блаженство на небе, но дающей блаженство здесь на земле.

В 1860 году безвременно умирает старший брат Толстого Николай. У Толстого крепнет страх смерти, экзистенциальный ужас перед ней. Он увлекается Шопенгауэром. Идеалом для него становится состояние нирваны.

В ночь со 2 на 3 сентября 1869 года, находясь по делам в Арзамасе, Толстой ночью в гостиничном номере пережил так называемый «Арзамасский ужас» – тоска, отчаяние, страх смерти, ужас перед ней, тяжелый психологический кризис. Это – именно экзистенциальный страх, не страх чего – то конкретного, а страх Небытия, Бездны, которая рано или поздно поглотит нас всех, растворит нас в себе. В одной из своих заметок я уже писал о личном измерении этого "Арзамасского ужаса".



Вообще, в случае с Толстым, есть некая мистика, что это произошло именно в Арзамасе. Это – особое место для русской духовности, русской религиозности, достаточно напомнить, что 47 иерархов православной церкви были выходцами из Арзамаса.  После этого «Арзамасского ужаса» для Толстого еще более неотвратимо обострился вопрос о противоречии между конечным бытием человека и бесконечным бытием мира. У мыслителя растет желание опрощения. Желание вести жизнь, более близкую к народу. Происходит разрыв с секуляризмом. Толстой обращается к церкви. Но его отталкивает православная обрядность и догматика. Ему в церковном учении противно то, что трудно принять и объяснить для разума. Он, как и Кант, стремится к религии «в пределах только разума». Толстой отрицает Христа, его воскресение. Он стремится к переделке текста Евангелия. Он заявляет, что Царство Божие внутри нас, но вся беда в том, что нас там нет, и мы должны туда вернуться. Должны вновь обрести Бога и Его обитель внутри себя. Если этого нет, то никакие внешние обряды, манипуляции, церковные практики не помогут. Они будут безжизненны и бессмысленны.

Евангелие от Толстого. Вот шесть заповедей Евангелия от Толстого:

Не противься злу силою.
Не гневайся.
Не разводись.
Не клянись.
Не осуждай.
Не воюй.
Здесь – вся христианская мораль – Царство Божие среди людей. Возникла даже контестация – секуляризированная церковь – поборники Толстого. Были они во – многих странах. Известно, что Толстой состоял в переписке с индийским просветителем и политическим деятелем, борцом за независимость Индии Махатмой Ганди. В гандизме был очень мощный след толстовства, особенно его учение о непротивлении злу насилием. Ганди полагал, что в условиях Индии марксизм с его абсолютизацией революций и классовой борьбы не пригоден. В индийском сознании издревле укоренился принцип ахимсы – непричинения вреда ничему живому. То, что предлагал Толстой, по мнению Ганди, гораздо более гармонировало и соотносилось с индийским менталитетом. Он взял на вооружение вот эти идеи Толстого о ненасильственной борьбе, ненасильственном сопротивлении и успешно, творчески, с учетом индийской специфики применил их у себя на родине. И в итоге, как покажет история, эта стратегия проявит себя в качестве вполне успешной и эффективной. 15 августа 1947 года Индия станет свободной и независимой страной. Вот, на мой взгляд, очень яркий пример действенности и эффективности идей, когда последние овладевают сознанием масс, сознанием миллионов – тогда они действительно становятся материальной силой, меняющей общества, режимы, рушащей империи.

А вот с русской церковью отношения у Толстого не сложились. 24 февраля 1901 года Толстой был официально отлучен от церкви за то, что он восстал против Бога, явно перед всеми отрекся от церкви православной, и других людей совращает с пути истинного.  Однако, это отлучение имело обратный эффект. Толстой приобрел ореол мученика, гонимого за правду, и его популярность, популярность его учения стала только еще быстрее расти. Критик и журналист А. С. Суворин писал в начале 20 века, что два царя есть у нас – Николай II и Лев Толстой. Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии.

Контрэффективность и контрпродуктивность этой меры хорошо понимал еще Александр III. Синод еще в 80 – е годы 19 века обращался к нему с предложением поддержать отлучение Толстого от церкви. Затем такие предложения «вразумить» Толстого поступали в марте 1892 года.  Но у самодержца хватило ума, такта и дальновидности, дабы отклонить все эти предложения. Он заявил: «Не надо делать из него мученика, а из меня его палача». Но если Александр III вмешался, то Николай II промолчал. (Слава Богу, что у самодержца хоть хватило ума и такта отказать жене Толстого в желании объявить последнего сумасшедшим, которое она в последние годы жизни писателя, озабоченная, как ей казалось, не совсем здравыми выходками и поступками ее супруга, высказала, добившись аудиенции у царя. Николай, как свидетельствуют, заявил, что, может быть, он и сумасшедший, но это – не простой сумасшедший, это – Лев Толстой!). Здесь Победоносцев – человек, безусловно, незаурядный, но противоречивый и сложный, пользуясь своим влиянием на царя (своего ученика – он читал Николаю лекции), спровоцировал весь этот скандал. Победоносцев, кстати, называл Россию ледяной пустыней, в которой бродит лихой человек, и надо сделать все, дабы обуздать его. Да и сам он был «ледяным человеком», боявшимся любой духовной инициативы, любого личного творчества. Он создал вокруг себя «жуткую иллюзию ледяного покоя» (Флоровский). Для него не было новых вопросов, которые надо было решать, и вообще – вопрошать опасно. Лучше молчать! Он делал все, чтобы усыпить, «подморозить» Россию. И даже К. Леонтьев, у коего, собственно, и была заимствована эта идея «подморозки» российской цивилизации и государственности, видел, как бездарно это все осуществляется. Да, принципы этой политики, по Леонтьеву, были в общем и целом правильны, он их в целом поддерживал, но вот конкретные механизмы их осуществления в условиях 80 – х годов 19 века, по его мнению, могли бы быть более разумными, креативными, лабильными, гибкими. Увы, на пути всего этого вставала фигура Победоносцева, который был старательным эпигоном, лишенным творческой энергии.  Он (Леонтьев) осуждал это «бездарное безмолвие» перепуганных охранителей. Он ясно видел, что это обрекало церковь на полное бессилие.  Увы, повлиять на эту политику, изменить ее, сделать более творческой Леонтьев не смог. Это была эпоха безраздельного торжества Победоносцева. Россия жаждала стабильности после всплеска народовольческого революционаризма, а стабильность никто не может обеспечить лучше посредственности, каковой в делах руководства церкви и была фигура К. П. Победоносцева. Но с другой стороны, нельзя не признать, что К. П. Победоносцев по-своему был вполне реалистом, и эта его линия, исключавшая любую демократизацию и секуляризацию как духовной, так и политической жизни, основывалась на том, что он «как никто другой, хорошо осознавал, что на принципах плюралистической религиозности, свободы совести (и личности!) невозможно удержать обветшавшее здание русского самодержавия» (А. Ф. Замалеев). Ну что ж, определенная целостность и своеобразная логика в этой позиции была.

Богослов и мыслитель А. Мень тоже находит, что эта акция (отречение Толстого от церкви) была явно неудачной. Патриарх Сергий  (Старгородский) высказывал мнение, что не надо было его отлучать. Он своим учением уже и так стоял вне Церкви. И эта акция была явно ошибочной и ненужной. Она давала противникам и недругам Церкви видимый повод лишний раз обвинить ее в обскурантизме, реакционности, душительстве инакомыслия. Когда 7 ноября 1910 года (20 по новому стилю) яснополянский старец скончался, то в Государственной Думе было решено почтить его память минутой молчания. Так вот ненависть церковников к Толстому простиралась так далеко, что пятеро депутатов – епископов даже отказались встать.

Действительно, Толстой высказывал идеи, идущие вразрез с официальными церковными догмами. Он полагал, что евангельские заповеди относятся ко всему обществу и государству. Можно сказать, что у Толстого просвечивала временами и гордость, и чувство собственной исключительности. (Старец Амвросий Оптинский отметил непомерную гордыню у Толстого после встречи с ним). Это тоже было, ведь он претендовал на создание новохристианской, обновленной и очищенной от косности и застойности религии, претендовал на то, дабы поправить Христа. Новое Евангелие создал от своего имени. В нем проснулся пророк! Свои взгляды на религию и церковь он изложил в таких сочинениях, как «Критика догматического богословия», «В чем моя вера», «Религия и нравственность».  Христу не за чем было бы и приходить, если б Он не научил любить ненавидящих. Но для этого Ему не требовалось быть Богом, а достаточно – человеком. Но ведь это, по сути, арианство, отрицание божественной природы Христа. И это – антитринитаризм, отрицание троичности Бога. Раз Христос – не Бог, а только совершенный человек, то тогда и ипостась Сына лишается божественности, а значит, рушится вся тринитарная концепция божественности. Это очевидно.

Церковь предала забвению этику Евангелия, увлеклась абстрактной метафизикой, в которой не жила Любовь. Церковь признала рабство, казни, пытки и так далее. У церкви не осталось ничего, кроме парчи, храмов, утвари и икон. Она уклонилась от человека. А ведь человек без религии также невозможен, как и человек без сердца. Религия – это изначальное, глубинное отношение человека к миру. Форм этих отношений несколько. Среди них: магия, язычество, наконец, истинная религиозность = христианство, но очищенное от наслоений, согласное с разумом и знаниями человека. «Религия в пределах только разума» (Кант). Нравственность у Толстого выводится из авторитета Бога. Можно заметить, что трансцендентальная детерминация и фатализм – это наиболее слабые пункты толстовской этики.

Церковь отрицается как часть всей ложной европейской культуры, наряду с наукой, искусством, собственностью, армией, государством.

Любовь вырастает из сознания бессмысленности индивидуального бытия. Она должна быть направлена не на отдельную личность, а на безличное целое. Но здесь вот возникает вопрос, даже не вопрос, а небольшое замечание: очень легко и ни к чему необязывюще любить некое абстрактное «мировое целое» или «безличное целое». Это – абстрактная холодная любовь. Маскируясь под любовь к мировому целому, можно не любить никого. Это – очень хорошее прибежище для эгоизма. Гораздо сложнее любить конкретного, отдельного человека со всеми его слабостями, даже капризами, недостатками, несовершенствами. Но только такая любовь – истинна и искренна, действенна, только она возвышает и придает смысл существованию и бытию человека. Толстой всю жизнь провел на путях противоречивого искания такой любви. В центре его размышлений – проблемы этики. Как человеку жить лучше? Лучше – не значит удовлетворять все возрастающие потребности. Это – путь к смерти. Человек должен возвыситься до понимания общественности, социальности. Нужно доверить себя Богу, если ты доверишь себя Богу, то Он сам все устроит как лучше («Делай что должно, и будь что будет»).

Трагедия Толстого состояла в том, что он долго не имел веры в Бога. А когда же он захотел верить, то ему это не удалось. Как полагают православные теологи, Толстой не понял того, что догмат – это богодухновение свыше, он – по наитию Духа Святого. По мнению, допустим, Бердяева, мистическая сторона христианства была Толстому непонятна, ибо гордость разума в нем действовала непрерывно. Тот же Бердяев скажет, что вообще редко кто был так далек от личности Христа, как Толстой! Он говорил о Христе отчужденно, холодно, явно не любил его. У него было сознание дохристианское, внехристианское, по оценке Бердяева. (Вообще, в скобках здесь почтем нужным заметить, что у Н. Бердяева много разных претензий к Толстому. Он много за что укоряет и упрекает последнего. Так, например, Бердяев, заявляет, что «русская революция являет собой своеобразное торжество толстовства», что Толстой будто бы «не видит лица человеческого, не знает лица, он весь погружен в природный коллективизм, который представляется ему жизнью божественной. Жизнь личности не представляется ему истинной, божественной жизнью, это – ложная жизнь этого мира. Истинная, божественная жизнь есть жизнь безличная, общая жизнь, в которой исчезли все качественные различения, все иерархические расстояния. Нравственное сознание Толстого требует, чтобы не было больше человека, как самобытного, качественного бытия, а была только всеобщая, бескачественная божественность, уравнение всех и всего в безличной божественности. Только полное уничтожение всякого личного и разнокачественного бытия в безликой и бескачественной всеобщности представляется Толстому выполнением закона Хозяина жизни. Личность, качественность есть уже грех и зло. И Толстой хотел бы последовательно истребить все, что связано с личностью и качественностью…Поистине демоничен его морализм и истребляет все богатства бытия» (здесь Бердяев явно критикует Толстого с позиций своего персонализма и экзистенциализма, но возникает вопрос: насколько сам Бердяев правильно понял Толстого, интенцию его мысли, насколько он объективен в этих своих резких и безапелляционных оценках?!). Далее Бердяев заявляет, что нет во всемирной истории другого такого гения, «которому была бы так чужда всякая духовная жизнь. Он весь погружен в жизнь телесно-душевную, животную». Дальше – больше. Бердяев нашел, что оказывается (послушайте!!!) «мораль Ницше бесконечно выше, духовнее морали Толстого. Возвышенность толстовской морали есть великий обман, который должен быть изобличен. Толстой мешал нарождению и развитию в России нравственно ответственной личности, мешал подбору личных качеств, и потому он был злым гением России, соблазнителем ее». Он «морально подрывал возможность для русского народа жить исторической жизнью, исполнять свою историческую судьбу и историческую миссию. Он морально уготовлял историческое самоубийство русского народа… морально отравил источники всякого порыва к историческому творчеству». Но и это еще не все! Оказывается, «мировая война проиграна Россией потому, что в ней возобладала толстовская моральная оценка войны. Русский народ в грозный час мировой борьбы обессилили, кроме предательств и животного эгоизма, толстовские моральные оценки. Толстовская мораль обезоружила Россию и отдала ее в руки врага». Вот так! Бердяев даже думает, что как Руссо несет ответственность за революцию французскую, так же и Толстой за революцию русскую. Он даже полагает, что «учение Толстого было более разрушительным, чем учение Руссо. Это Толстой сделал нравственно невозможным существование Великой России. Он много сделал для разрушения России». В итоге всех своих рассуждений Бердяев призывает «освободиться от Толстого как от нравственного учителя. Преодоление толстовства есть духовное оздоровление России, ее возвращение от смерти к жизни, к возможности творчества, возможности исполнения своей миссии в мире». Итак, Толстой виноват в революции, в приходе большевиков, в поражении России в Первой мировой войне, в тотальном неуважении к личности, в «разгроме русской культуры», в том, что он не любит Христа. Предоставим читателю самому судить об этих оценках, но нельзя, конечно, не разглядеть субъективизм, ангажированность, тенденциозность, несправедливость и откровенную вздорность большинства из них. Вероятно, у Н. А. Бердяева были какие-то свои глубинные, фундаментальные причины не любить Толстого. Не забудем еще, что строки эти писаны в «великом и страшном» 1918 году, когда для таких людей, как Бердяев, рушилось все. И они лихорадочно начинали искать виновных. И, видимо, Толстой на роль злого гения России для них очень хорошо подходил, отсюда – и демонизация его. Непонятно только, почему же во всем мире уже тогда его считали великим гуманистом, одним из духовных учителей человечества?! Впрочем, хватит отступлений. Назад – к Толстому!).  А, может, осмелимся предположить уже мы, это было сознание новохристианское, преображенно-христианское? Может, далек от него и нелюбим им был Христос официозной, имперской церкви, который вместе с ней разделяет ответственность за все ее преступления и неправды?! А Толстой, возможно, хотел найти другого, истинного, подлинного Христа, Христа эпохи катакомб, когда церковь еще не стала имперской, бюрократической организацией, чиновничьим учреждением, «министерством веры», а была подлинным духовным сообществом близких по духу людей, подлинным христианским братством? Ведь и Соловьев заявлял, что православное христианство унижено в России. Унижено тем, что его защищают цензура, государство. Соловьев выступал против гонений на старообрядцев, на сектантов. Он проповедовал, что реальную, действительную, живую, настоящую истину не нужно защищать с помощью цензуры, насилия, подавления. Она не нуждается в этом. К таким вещам прибегают лишь те, кто в глубине души не верят в свою идею.  Это отнюдь не шло на пользу ни церкви, ни религии. Толстой, как и Соловьев, провидел это. Церковь и государство взаимно опирались друг на друга, а голое государственное принуждение лишь ослабляло моральный авторитет церкви и ее внутренний рост. Это, кстати, с чудовищной очевидностью обнаружилось, когда настал час испытаний, когда рухнула имперская форма государственности. Церкви стало больше не на что опираться, и, лишенная государственной поддержки, она тут же обнаружила всю свою несостоятельность. Святая Русь с невероятною быстротой превратилась в страну массового атеизма и воинствующего безбожия, как никакая другая страна в мире. Идеалом же Толстого был Кант с его «религией в пределах только разума». Надо верить в то и потому, что это – истина, доступная разумному пониманию, а не потому, что в это верит народ. Здесь вспоминается Августин с его формулой: верую, дабы понимать, понимаю, дабы верить. Вера и разум должны быть взаимодополнительны. Нельзя верить в абсурд. Абсурд должен расслоиться на слова. Вера должна быть обдуманной. Из этой обдуманности вырастает восприятие мира через веру. Вера ищет разума. Трудно сказать, читал ли сам Толстой эти размышления Августина, но то, что толстовские мысли по данному вопросу абсолютно конгениальны с августинианскими идеями – это несомненно.

Вообще, следует заметить, что Толстой, конечно, поставил серьезную проблему, заострил внимание общества на ней.  Я имею в виду проблему состояния церкви, ее морального, нравственного состояния, необходимости очищения ее от излишней забюрократизированности, заритуализированности. Толстой , конечно, хорошо видел, что после реформ Петра церковь, увы, по большей части, превратилась в «министерство по делам веры» наряду с другими ведомствами и министерствами. Она стала послушным придатком, винтиком «регулярного государства». Священник из пастыря душ человеческих превратился в чиновника на государственной службе, вынужденного оправдывать и освящать все мероприятия государства, даже заведомо несправедливые и одиозные, даже доносить на своих прихожан, нарушать тайну исповеди. Такая церковь, конечно, утрачивала доверие и поддержку народа, авторитет ее падал, хотя внешне все вроде бы выглядело благополучно. Но на самом деле за маской этого благополучия скрывалась горькая, открывшаяся Толстому истина: Дух Божий в такой официозной, казенной церкви не живет. Ему неуютно и невозможно там. Он изгнан оттуда, и надо вернуть, водворить Его обратно в церковь и тем самым оживотворить ее. А для этого надо изменить саму эту церковь, дабы она вновь стала обиталищем Духа. Вот, что открылось Толстому.  Толстой переживал этот разлад, хотел воссоздать христианство на обновленных началах, на началах подлинной, а не бутафорской любви, хотел показать, что Бога надо обрести внутри себя, а не просто тупо повторять слова молитв и догматов, не понимая их смысла и значение. Отсюда – и резкость оценок, и радикализм выводов, и расхождения с официальным православием. Этот момент нужно хорошо понимать. Да, святым он не был. Но он был Человеком,  Писателем, Творцом, Мыслителем, беспокойным Искателем новых Путей человеческой жизни и человеческого духа. Разве это так уж мало? Не в этом ли – подлинно человеческая святость?!

Еще один немаловажный штрих: яснополянский старец учил, что только живым, искренним, неожиданным, идущим от порыва души поступкам должно верить. Все официозное, просчитанное, запрограммированное, сделанное только потому, что «так надо», он воспринимал с тоской и раздражением, считал фальшью. Поэтому он, к примеру, так не любил своих рьяных последователей, так называемых «толстовцев», ибо всеми фибрами своей гениальной души чувствовал: усвоили они лишь какую-то внешнюю, формальную, несущественную суть его учения, а самое глубинное, главное, то, что составляет суть, прошло мимо них. Проповедуя трезвость и считая, что многие беды России идут именно от пьянства, он при этом открыто иронизировал над многочисленными, занудными «обществами трезвости» с их мероприятиями и программами. «Все не важно, кроме того, что мы делаем в настоящую минуту» – говорил писатель. То есть избегай официозных, казенных, забюрократизированных и заформализированных собраний и мероприятий в любых отраслях жизни, ибо они лишь умножают пошлость и фальшь. Доверяйся лишь живым, сию минуту возникающим чувствам! Однажды вечером Толстой вышел прогуляться. Дочь затем вспоминала, что вернулся чрезвычайно оживленный, веселый, довольный. Оказывается, во время прогулки он встретил двух молодых военных (в то время он выступал с осуждением всего военного): идут два красавца – веселые, естественные, искренние, пьяные, румяные, громко смеются. Дочь ожидала, что Лев Николаевич осудит их, а он сказал: «Молодцы!» Да, Толстой ждал от всех искренности и естественной простоты. Недаром, как сказал о нем кто-то из великих, он и сам был весь «гениальная простота». Вот еще несколько мыслей Толстого: «Можно отучить себя от жалости даже к людям, а можно приучить себя к жалости даже к насекомым». Или: «Любите врагов ваших, и не будет у вас врагов». Или: «Люди наказываются не за грехи, а уже самими грехами». Или: «Лучше, чтобы одежда была впору совести». Или: «Трудно добывается только то, что не нужно». Или: «Люди хотят оставаться плохими, но чтобы при этом жизнь становилась лучше». Или: «Ищи лучшего человека среди тех, кого осуждает мир». Или: «В жизни не может быть ничего лучше того, что есть». Или: «Все не важно, кроме того, что мы делаем в настоящую минуту». Или: «Человек должен быть всегда счастлив. Если ты несчастлив теперь, то тогда ищи в чем ошибся». Или: «Единственный смысл жизни – расти в любви». Или вот: «Делай, что должно и будь, что будет» (последняя запись в дневнике). И, как заметил один литературовед и критик, главный вопрос, который должен мучить тебя в Ясной Поляне, ежели тебя привела туда судьба, или склонившимся за томом Толстого, таков: а сам-то ты способен еще на что-то яркое, жизненное, искреннее, творческое, выходящее за рамки шаблона и казенщины?! Не ампутировал ли ты в себе эту способность?! Очень важно хотя бы иногда, время от времени остановиться, прервать часто бессмысленный бег по ипподрому нашей пошленькой обыденности и эти вопросы самому себе задать, и подумать…. Попытаться ответить.

Замечу только еще, что сам уход из дома и смерть великого писателя (7(20) ноября 1910) стали событием огромного общественного значения. Валентин Катаев в своих воспоминаниях писал, что он – 13-летний подросток очень хорошо запомнил тот скорбный ноябрьский день 1910 года. Утром он шел в гимназию, моросил поздний осенний дождь, а вокруг бежали газетчики с пачками свежих газет и надрывно кричали: «Смерть Льва Толстого, смерть Льва Толстого!!!» Потрясенные люди молча брали газеты и, остановившись, словно остолбенев, смотрели на портрет писателя в траурной рамке. В гимназии в тот день была невероятная тишина. Учителя переговаривались почти шепотом. А вечером, когда Валентин пришел домой, то он увидел заплаканного отца, который неподвижно сидел в своем кресле и неотрывно смотрел на портрет Льва Николаевича. И дальше Катаев пишет, что у него, у 13-летнего мальчика смерть великого писателя вызвала такое ощущение, что будто произошла невероятная, непоправимая, вселенско-космическая катастрофа, и что мир после Ухода Толстого уже никогда больше не будет таким, как прежде, что в мироздании лопнуло, треснуло, надломилось, и это – навсегда! Вот что такое была смерть Толстого для тогдашних мыслящих русских людей. Есть ли сегодня в наше время=безвременье такая личность в России, уход которой стал бы таким же грандиозным трагическим и вместе историческим событием? Вряд ли!  Мелкое время - мелкие люди. Иногда, в уровень с Толстым упорно ставят Солженицына. При всем моем уважении к его таланту и гражданской позиции, которую Александр Исаевич порой весьма принципиально отстаивал (хоть я и далеко не во всем с ней согласен - но был готов умереть, чтобы он ее высказал!), думается, это все же большая натяжка. Все таки уровень и таланта, и влияния на жизнь общества этих двух мыслителей несопоставим. Будем честны - никакой трагедией или катастрофой смерть Солженицына в августе 2008 года не стала, для большинства прошла незамеченной - в отличии от смерти Толстого! Да я не думаю, что и самому Солженицыну нужны были бы такие откровенно нелепые натяжки.

Кстати, о смерти: Толстой говорил, что человек умирает не от старости, не от болезней, а от завершенности жизни, как данного свыше блага. Смерть означает, что жизнь как благо завершена.

Что сказать в заключение о Толстом?  Кто-то из великих сказал, что все люди (мыслящая часть их по крайней мере) делятся на и тех, кто любит Толстого и тех, кто любит Достоевского. Это –  вечные спутники наши, вечные современники во все времена. Таких людей, кто были бы вечными спутниками человечества, немного и вот Толстой из их числа. Уже упоминавшийся мною А. Мень приводит в своих лекциях по русской религиозной философии проникновенные слова видного юриста, публициста и адвоката А. Кони, сказавшего о Толстом, что пустыня вечером кажется мертвой, но вдруг раздается рев льва, он выходит на охоту, и тогда пустыня оживает. Какие – то ночные птицы кричат, какие – то звери ему откликаются. Вот так в пустыне пошлой, однообразной, гнетущей жизни раздается властный голос этого Льва, и он будит людей. Другой вопрос – все ли слышим ли мы его? Все ли хотим мы проснуться? Не так уж казалось бы и давно 20 ноября 2010 года исполнилось 100 лет со дня смерти великого писателя и мыслителя. Дата прошла (или мне так показалось?) незамеченной, как то блекло, тускло на фоне какого- то равнодушия, безразличия, прошла заслоненной “злобой дня” – кризисами, политическими перестановками, курсом доллара и так далее, а жаль (впрочем, также тихо и неприметно прошел и другой юбилей писателя – в этом году 9 сентября было 190 лет со дня его рождения) – это ведь был повод поговорить не только (и даже не столько) о Толстом, но и о нас сегодняшних. Ведь и сегодняшние кризисы имеют по преимуществу духовные истоки. Хотя, с другой стороны, – Толстой всегда рядом и для того, чтобы открыть том с его текстами разве нужны какие – то юбилеи, даты рубежные вехи? Нужно просто захотеть этого, подняться до осознания необходимости соприкоснуться с его размышлениями, преодолеть в себе леность духа, барство духа.  Если же этого нет, нет этой жажды личного духовного роста, этого стремления к духовному обновлению, нет потребности взращивать в себе человека, то тогда, конечно, никакие юбилеи и даты, никакие симпозиумы и конгрессы не помогут преодолеть и возместить эту ограниченность, эту бездуховность, эту ущербность, эту пустоту. Автор данных строк в этом глубоко убежден. А Толстой – всегда открыт, главное – захотеть  и прикоснуться к нему. Открыть его для себя как космос, как Вселенную и начать осваивать ее, и меняться вместе с погружением в ее глубины.