1635 По неписаным правилам

        «Воззрите же на до́мы свои, на родных и самых близких людей ваших, обратите взоры на святые церкви, что звонят и поют по божественному уставу и на честнЫе иконы, в церквах немеркнущим, вечным светом истины сияющие. Что видите вы? Многие мирские и апостольские чины не сполна свершаются, не по уставу, не по заветам честны́х отец.
       И все потому, что живете не по священным правилом сполна!

        По силам нашим все испытания дает Господь! А на ком того бог взыщет, и кто о том изтязан будет в день страшного суда, егда приидет праведный судия в славе своей судити, живым и мертвым и святителем и царем и князем и богату и убогу воздаст комуждо по делом.
      И все потому, что живете не по священным правилом сполна!!

        Егда избегут они, дети ваши и дети детей ваших, небрежения и нерадения и не погинут оне и не сблудят от правого пути Господня! А вы бы бережения ради и охранения правил уставляли и поучали бы чад своих, да получат они спасение, видя ваше же благочиние житейское и повседневное.
        И все потому, что живете не по священным правилом сполна!!!
 (Из проповеди Соловецкого старца Серапиона, настоятеля Благовещенского Невьянского монастыря к овцам стада своего в канун святой Троицы, в Духов день в лето 7143 (1635) года от сотворения Мира 3-го дня июня месяца.)


        Заматерел старец, власть свою и поддержку от епархии почуял. Уже не ждал известий с Москвы – утратились связи, сгинули верные друзья-доброхоты. Разрослась его монастырская вотчина, своими крестьянскими хозяйствами заполнил он пустоши и перелоги по обе стороны Невьи.

        И того пуще – прельщать стал старец пришлых крестьян селиться на монастырские земли. Переманивал «охочих» людей под обещание освободить от всех податей (кроме церковной десятины - это свято!). Они, де, теперь «закладчики» Макария - архиепископа Сибирского и Тобольского. И власти уездные, и верхотурские и тобольские, не указ.

        Такое предерзкое поведение сильно разозлило невьянского приказчика. От него начальство требовало расширять пашню, увеличивать сбор податей и хлеба в государевы житницы. Только тут нужно было прежде свои права знать, чтобы, не приведи Господь, не вляпаться в какой-нито блуд! И сам бит-наказан будешь, и воеводу под гнев митрополита подставишь. Всем ведомо, чем закончилась давняя пря между Серапионом и сыном боярским Андреем Бужениновым. Серапион тогда в яме, у себя на дворе отсидел, а Ондрюшку Макарий требовал на три же дня в тюрьму метать. А «выняв из тюрьмы» - в батоги и плети его!

        Впрочем, после отписки воеводской, митрополит гнев свой унял, увещеванием ограничился. В нем (в увещевании) недвусмысленно выставлено было требование, не вмешиваться мирским властям в церковные дела, «сиречь дела духовныя». А чтобы не было, спаси бог, каких смутков, сослался на старую государеву грамоту. В оной, в ответ на жалобу Киприана, «архиепискупа сибирского и тобольского», твердо было указано чтоб никто «святых отец заповеди не преступали и беззаконья никотораго не чинили». Тою государеву цареву грамоту с приписью думного дьяка Ивана Тарасьевича Грамотина еще великий государь и патриарх всеа Руси Филарет Никитич писал. И направлена она была более десяти лет назад Даниле Милославскому. Тот в ту пору служил городовым воеводой в Туринске.

        Ныне же Милославский верхотурским, что впятеро больше Туринского, разрядом правит. Потому поспешил Семен Поскочин на доклад к воеводе – свое мнение узнать. И как управу сыскать на непокорного и строптивого старца, на настоятеля Богоявленского Невьянского монастыря. И пример привел к случаю подходящий, его усердие показывающий:

        -На невьянских землях Семейка Медведев с тремя браты пашет [на государя] три десятины без чети, и те наделы не оставляет, на посулы серапионовы не прельщается. И нам бы таких поддерживать надобно, чтоб иным також поступать повадно было.
        Ему поддержку оказал приказный подьячий Фторой Шестаков сын. Свои примеры привел.
        Всех выслушав, верхотурский воевода ответствовал сурово:

        -Совсем распустился невьянский старец! Не только мои, но и государевы интересы презрел! – прибавил еще многое чего, о чем писано не было, но у Фтора память отменная и, услыхав таковые хулительные слова,  запомнил их накрепко. Но до случая молчать решил.

        И, по дельному совету подьячего, отправили к Москве отписку с просьбой прислать царский указ о том, как поступать ему, воеводе. Вступать в прямое противостояние с митрополитом было риску большого исполнено. Всем ведомо, что в этих делах царь без совета с патриархией решений не принимает. Правда, к тому времени «великий государь и патриарх всеа Руси Филарет Никитич» уже два года как с последним отчетом перед Господом предстал. Но дело он успел поставить на должную высоту.
 
        Вскоре государь-царь нелицеприятно указал Милославскому, что он, воевода, не проявляет должного радения о государевых делах. Тем паче, что в раннем указе предписывалось отправить с Верхотурья 80 человек «с женами, детьми и всяким пашенным заводом» в Томский город и остроги Томского разряда. А опустевшие на Верхотурье дворы и пашни заселить новыми крестьянами из «верхотурских гулящих и прихожих людей». И то не исполнено!

        Многоопытен Фтор, двадцать лет служит, умеет в нужное время оказаться рядом и поддержку оказать полезному человеку. Он с предыдущим воеводой Бояшевым успешно исполнял волю московскую – переселял крестьян из северных поморских областей на пашню. Не сам, конечно, но все нити правления в своих руках держал. А многие иные дела по приказной палате справлял самостоятельно, по излишку не тревожил начальствующих людей. На него в скучных делах опору имел московский дворянин Бояшев.

        Федор Михайлович Баяшев опыта управлять столь крупным разрядом, как Верхотурский уезд, не имел. Зная то, при назначении государь в указе прописал, что должен он, воевода, «считати его Второго (т.е. Фтора Шестакова) и спрашивати всего на нем; и быти ему (Второму) на нашей службе на Верхотурье, с тобою с Федором Бояшевым в товарищех вместе, и всякие наши дела ведати, и росправа меж всяких людей чинити безволокитно по нашим наказом и по грамотам, … вместе заодин, безо всякие розни, … как бы нашему [царскому] делу было прибыльнее…».

        Это «безволокитно» и, что еще важнее «за один, безо всякие розни… как бы царскому делу было прибыльнее», и было «верительной грамотой» для подьячего с приписью. Он же, как служака опытный в делах наказных и приказных, всегда о делах по московским указаниям в первых быть старался.

        И о том знал, что за Милославского на Москве дьяк Иван Тарасьевич Грамотин заступиться может. А значит и его при случае прикроет и упасет от нечаянной опалы.

        В доброжелательность Грамотина ни Милославский, ни дьяк не верили, но заступничества ждали. Через свою жену Степаниду (в девичестве Грамотину), сестру дьякову, воевода пользовался его покровительством. Только в опале ныне влиятельный московский дьяк Грамотин. А с ним опале подвергся Илья Данилович Милославский - сын воеводы. Это чутко уловил Фтор Шестаков и, не дожидаясь смены верхотурской власти, решил покинуть свой пост.

        Дело это, увы, небыстрое, сперва отчет по всем делам дать надо. А чтобы ревизия не выявила недостачи или каких убытков казне (взыщут, волки, все до гроша изымут!), всеми правдами и неправдами охолопил (т.е. взял в пожизненную кабалу) нужного воеводе человека – оженил его на своей дворовой девке. А без него, без грамотного житничного дьячка, не смог воевода справить сметный хлебный и пометный списки за истекший год. Совсем без уважения отнесся к еще действующему воеводе Фторой Шестаков.

        И теперь оказалось, что прав был государь Михаил Федорович! Не прогадал шельма Шестаков. Дело-то было не в том, что на Верхотурье нет желающих писаться в пашенные крестьяне, и не в том, что воеводы поморских городов не пускают своих крестьян в Сибирь.

        Год спустя, новый верхотурский воевода докладывал к Москве, что «русских городов Устюжского и Соли Вычеготцкой и Кайгородского и Еренского городка и Вятцких и иных русских городов уездов… многие крестьяне, покиня тяглые свои жеребьи, з женами и з детми приходят в сибирские города». Тут-то и пригожи стали утаенные Фторым Шестаковым, да по сыску найденные новым дьяком, пометные списки.
По ним определили земли, что «лежат впусте» иной раз во многих верстах от городов и деревень. По спискам можно было «пожаловати тое землю, отдати … служилым за хлебное жалование, а прихожим людем в тягло». О чем и было в наказную память записано приказчику Семену Поскочину. С тем он и вернулся в невьянскую слободу.


        На деревне улиц нет, каждый хозяин ставил дом как его душе пригоже. И так, чтобы выйдя поутру на двор или придя вечером, своя земля глаз радовала, а чтоб чужие городни его владения не заслоняли. И к реке, либо к ключу поближе. По изгибу реки так и расположились, игриво разбежались по ее бережку, среди нерубленых куп хвойников укрылись, ровно проказники малые от строгой матушки. Изначально в деревне всего четыре двора было на полянках таежных.

        Меж низких берегов, заросших густым ивняком, протекала спокойная речка. Деревня пригрелась по ее левому возвышенному берегу. А низкий правый река крутой дугой огибает. Весной его заполняют сплошные пятна озерков. Когда вода спадает, на освободившейся луговине пасут скотину - трава здесь растет чуть не в рост. В этой пахучей духоте чудесный рассадник и раздолье для лягушек, мошкИ и комаров. Влажный, застойный и душно-липкий воздух наполнен гудением и писком, кваканьем и кряканьем, мычанием, ржанием, да людскими перекликами.

        Только жарких дней немного. Как румяное яблочко в подарок, в середине лета могут быть две, много - три недели, но и те перемежаются серенькими днями, нехотя и как бы мучительно для себя источающих дожди на поскучневшие леса, поля, крыши домов и людей. Эти плутоватые сообщники приближающейся осени, могут так за ночь промочить землю и размыть дороги, что превратят их в колеи, заполненные рыжей глиной. И река становиться неприветливой, холодной и мутной. Жители домов уныло сидят под крышами, ждут суховея с востока. Но не без дела - готовят косы. Трава уже созрела и вот-вот обсеменится. Там где косят сено, ребятишки по опушке прилегающего леса промышляют ягодами и грибами.

        Основные же поля, где тягловые жеребьи нарезаны, расположены в полуверсте от деревни, вверх по реке. Там Реж огромную петлю делает. Поле в глубину на версту и более, и поперек столько же. И по весне не заливается.

        По полю наперед снопов, зерном наполненных, согбенные спины жниц рассыпаны. К ним с ведром воды в руке легким шагом приближается девушка. Монотонная и повседневно тяжелая работа сформировали в ней сильную женщину. Это еще два-три года назад ее порывисто-угловатые движения выдавали в ней подростка. В четырнадцать лет крестьянские девушки, вполне созревшие девицы, готовые к полноценной самостоятельной жизни.

        Жницы радуются возможности распрямить усталые спины, краем панёвы вытереть пот с лица, положить на стерню серп. К ковшу прильнут и глубокими, полными глотками утолят жажду, охладят губы и подбородок! Водица студена – зубы ломит! А остаток на шею и горящие ступни! Лишь затем, одним движением, смахнуть присосавшихся к открытым плечам, к рукам и ногам кровососов. Жарко, потно так, что в отсутствие поблизости мужиков и посторонних, женщины позволили себе работать с подоткнутыми подолами, развязав вороты рубах, сбив на шею повойники и холстяные налобни. Онка моложе других и не ленится сбегать до реки. И ей за это бабы благодарны. Первой поднесла воду матери.


        Онка с Семеном на ночь забирались на сеновал. Там в уединении они могли предаваться утехам, кровь бурлящую усмиряя. С первых теплых майских дней перебрались они из дома.

        -Как думаешь, догадается матушка, что раньше положенного, с лета, понесла? Зимой на богоявление рожать буду…

        А Семен уж спит, не слышит. После вспашки под озимые умаялся. Раскинулся, засопел, все сильнее, все глубже погружаясь в сон. Раньше на полночи его хватало. Про себя и не думала. Утром еще все спят, а она уже на ногах. И за скотиной приберет, на поле выгонит, и к завтраку молоко на столе, печь затопит - блинов напечет. И тоже весь день в поле без минутки отдыха, все на ногах да бегом.

        В доме оставались старики с внучкой, с Донкой. Той уже три года исполнилось, четвертый за́полдень перевалил, и заботы материнские ей не требовались. А старикам другие труды малодоступны. Дед Яков еще появлялся в поле. Пахать или расчищать пустоши был не в силах, а не мог отказать себе удовольствие от сева. И то ему в радость, что ему доверяют – движения размерены, замах сильный, ровно́ зерно кладет без пропусков. А внучка достаточно ему хлопот доставляла. Чуть зазевается, она уже и на краю поля, на опушке то ли ягоды, то ли цветочки рвет, еще чуть и вовсе в лес ускачет. Ищи потом!

        Улиана по вечерам усаживала внучку на колени деда, а сама вычитывала из священного писания, да показывала малышке буквы и как слова складываются. А той не до писания, слушает, слушает, а уж вся обмякнет на руках и засыпает. К облегчению стариков. Убегалась за день! Вот и им можно на покой.
         Улиана единственная в семье грамотная была. Толстая библия в кожаном переплете медными застежками стиснутая, а  на всю обложку крест от времени позеленевший, ей от матери досталась.

        Последнее время Онка все чаще приглядывалась к матушке, смотрела на женщину столь много для нее сделавшую. Усталой и старой выглядела мать Семена. Старчески высохшие руки с грубо проступившими венами, истончившаяся на скулах темная кожа лица. И при всем том, сохранившая прямую спину. «Гордячка» - звали Улиану деревенские. И побаивались. Не только соседи – в семье к ее требовательным словам относились не переча. Даже Яков, в былые времена беспрекословно командовавший (и даже поколачивавший жену) и управлявший семейством, нынче терпеливо, чуть склонив голову, послушно шел за ней вслед к заутрене. Улиане не нужно было приказывать, хватало чуть поджатых губ.

        Вместе с тем Онка знала, что в семье нет человека добрее, никто как матушка не переживает сильнее. Она ухитрялась никоим образом не показывать, скрывала, удерживала свои опасения. Лишь Онка понимала, чего стоило ее долготерпение.

        И не было у нее ближе и дороже человека, чем матушка Улиана. С первого дня, когда семья Якова подобрала Онку, насмерть перепуганную, замерзающую в январском сугробе на камском берегу, уже не ждущую ничего кроме неизбежной гибели. Тихо засыпал ее мозг, стиснутый холодом. Слез не было - высушил ветер, мыслей не было – застыло не только тело, надежды не было – выжгли душу безумства пьяных от крови «защитников руськой веры». Да, и не могла она  ни об этом и ни о чем ином думать. Думают люди, а не загнанный, насмерть перепуганный ребенок.

        В санях ее укрыли попоной. То, что там же был еще кто-то, который потеснился, уступил нагретое место, Онка не заметила. Ее душа, ее тело умерли. Кто-то большой забрался, сгреб окостеневшее тельце, прижал, подобрал и укрыл собой. С другого боку к ней мальчишка, Семенка, прижался. И затряслась девочка крупной дрожью, неукротимо, а Улианин шепот тихий к жизни ее возвращал.

        Через четыре года после прибытия в Зауралье, немногочисленные гости с соседних и ближних деревень, починков и заимок пили, ели, хвалили обилие рыбы и пива. Семен, счастливо улыбаясь, обнимал невесту.

        Устроили по осени, после нового года. Без риз, да без патрахили (епитрахили), без поучения поповского по священническим правилам и венечных пошлин старосте или десятскому священнику, без хождения «посолонь», но по обычаю, по-деревенскому. Так тогда жили, что и вечерни и панихиды и навечерницы и полунощницы и заутрени пели и «молыли», и свадьбы венчали, и воду святили дома по своим святым намоленым углам, обустроенным, по памяти от дедов и старух сохраненным. Кто как умел. Церквей поблизости еще не выстроено ни одной.

        После, когда все свершилось, Онка почувствовала радостную опустошенность. Давно и трудно желаемое достигнуто. Что изменилось в ней самой, не сразу было понято.  Отношение к ней иное стало. Теперь деревенские бабы в ней видели не девчонку беспечную, только на равных все одно - не принимали. Повойник на голове - это не девичий налобень, да не он девку бабой делает. Детей рожать надо. И хозяйничать.

        И потому старалась деятельно, и как ей казалось самой, с упоением участвовать в жизни приютившей ее семьи. Семену и другим давала поручения, иных вознаграждала добрым словом, улыбкой ободряла. И это действовало! Но иногда ей казалось, что события развиваются не по ее воле, что делает она не то, что ее действия кем-то со стороны управляются.

        Год спустя Донюшку (по святцам-то Овдотья) - дочь Семёнки и Онки,– в доме Якова крестили. И пусть не по уставу, как оно писано о крещении младенца, без священника глаголющего перед погружением священные слова «Во имя Отца», «Во имя Сына» и «Во имя Святаго духа». Но трижды окунали тихонько от изумления гукающую девочку в домашнюю купель. То радость была не только в семье - на всю слободу. И что девчоночка, - да первая в округе! – особо отметили, знак не только основательной жизни, но и для потомков будет к радости довольно.

        И теперь, она ждет, сможет ли ее Семен упасти ее от невзгод. Только ее личный опыт говорит, что спасать себя она должна сама.

        На правах старшей в семье, не по возрасту - по положению, стала Ониса,  И можно ли укорять 17-ти летнюю девицу, что она в поисках опоры подчинила себе Семена, сама его себе в мужья выбрала. Муж? Они одного возраста, но по разумению казалось, что он еще не дорос до хозяйского уровня. Семен всегда был любимцем всей семьи. Находился под защитой братьев и родителей. Характер у него требовательный, но кто-то должен им руководить. Ониса умела ухаживать, оберегать и ублажать. Для него она должна стать роднее сестры и дороже дочери!

        Юная женщина, в чьих руках, волею неподвластной ей судьбы, оказались многие заботы о близких людях, невольно принуждена к бескомпромиссным решениям. Только неизбежно появляются столкновения с обстоятельствами во взаимных, с иными, вне ее воли и права, отношениями. Обычно вслед за удачей откуда-то, словно из-под земли, пробиваются колючки терзающих человека сомнений. Но только не для обремененной ответственностью сохранения семьи и потомства женщины. По прошествии лет, перенеся недетское испытание, тлеющее злыми угольями, неизбытое, позднее покрытое искренним добрым отношением в приютившей ее семье, Онка, еще при жизни матушки Улианы, стала полной хозяйкой в доме Якова - властной женщиной. На нее легло бремя семейных забот. Истинный, пока скрытый от нее, ход событий не волновал ее. Тем более, что не всего добиться удается.

        Семен гордился своими успехами, но удовлетворение ему доставлял не итог, а сама борьба. Преодоление трудностей всегда доставляет удовольствие мужчине, тем большее, чем тяжелее испытание. Результат всем известен, виден, за него он уже получил одобрение. В своем кругу, среди  друзей и односельчан, непременно хвалятся другим – борением. В нем проявляется и сметка, и ум, и сноровка. Важно поделиться опытом, показать свою ловкость и удачливость. И ждать одобрения искреннего от более опытных односельчан, сединами убеленных. А пуще всего, если похвальные слова услышаны от Онки. Семену приятно и важно сознавать (и проявлять) свою силу. Не свадьба была для него итогом. Тут другое! Все хозяйство отца оказалось под его управлением. И это при старших братьях!

        Дом большой от Якова достался, старшие братья еще не отделились, свои не выстроили. Семен принял всё хозяйство. Молодые трудов не боятся! А цепи земных повседневных забот - сильная и прочная связь - без них невозможна сама жизнь. Ответственность легла на его плечи. Это его судьба, это его окрест лежащая земля потребует и возьмет у него всё его умение и силу!  Не страшит ни зима с ее метелями и морозами, ни бескрайняя тайга с ее дикими зверями, с непокоренными племенами чуждых язычников. По силам все испытания дает Господь! Бороться придется ежечасно и до конца жизни. И новый дом ставить и детей растить, и со стариками-родителями расставаться, везти их в укроистую тишину деревенского погоста, что под высокими елями с осеребренной инеем хвоей склонятся над последней их обителью. Так и будет у Семейки Медведева в его жизни.