Шестое чувство

     Только гораздо позже она поняла значение того сна: жуткого, мучительного, не отпускавшего её потом ещё долгое время и оставляющего после себя в душе тягостный, мутный осадок.
     Этот кошмар преследовал её последние несколько лет. В грёзах она видела себя в каком-то мрачно-торжественном особняке. Она всегда была там совершенно одна. И было в нём так тихо, что она отчётливо слышала биение собственного сердца. Эта тишина была ей невыносима, она сжимала стальным обручем голову и запечатывала в ледяных тисках грудь. Ей было страшно. Невыразимо страшно. Такой страх ещё иногда называют липким. Чтобы избавиться от тревожного наваждения, давящей тишины и найти хоть кого-нибудь, она бесконечно долго бродила между угрюмо-серых, мраморных колонн. Она поднималась по широкой лестнице из тёмного гранита и всё это время не чувствовала ничего кроме объявшего всё её существо беспокойства  и тотального, кромешного одиночества, от которых в безмолвном предчувствии немела душа и болезненно ухало сердце.
     Всё в этом сне было серым, мрачным и каким-то безнадёжным. Словно обречённым на медленное угасание. Казалось, что всё здесь притихло и смирилось с вынесенным кем-то всесильным приговором. И безвольно замерло в его ожидании…
     Этот сон обязательно снился ей два или три раза в год. После него она долго приходила в себя ещё и потому, что был он до странности живым и реальным. Она отлично помнила прохладу мраморных колонн, полумрак большого холла, с его овальными, мозаичными окнами и даже больше, запах того помещения - холодноватый, пыльно-казённый с металлическими нотками, - был ей почему-то отлично знаком.
     Память её сохранила всё в мельчайших деталях и услужливо подсовывала в самый неподходящий момент, возвращая её иногда и наяву какими-то штрихами, ароматами и случайно выхваченными в сутолоке дней образами, в тот давний, регулярно повторяющийся ночной кошмар.
     Сбылся этот сон пять лет назад. Когда абсолютно непредсказуемо и скоропостижно умерла мама. И это был такой удар для неё, тридцатидвухлетней, что она очень долго не могла прийти в себя. Возможно потому, что ближе человека, чем мать за всю жизнь у неё попросту не было... Так случилось, что похороны она не запомнила вообще. Просто какая-то отталкивающая, разномастная и чужеродная смесь лиц, голосов и запахов осталась в памяти. А ещё застывшее, чужое, будто вылепленное наспех по фотографии скульптором-халтурщиком лицо её мамы. И всё… больше ничего.
     И надо всем этим довлело её желание уснуть и не просыпаться больше никогда в жизни. Она хорошо помнит, что не могла думать в те страшные, чёрные дни ни о чём больше. Уснуть и не видеть, не слышать, не наблюдать, не осознавать каждую минуту, каждую секунду весь ужас произошедшей с ней трагедии. Какое счастье, думала она тогда, было бы открыть глаза и узнать, что это всего лишь дурной сон. Страшный, мерзкий и жуткий, но… только сон, грёза, видение - неверное, мимолётное и неуловимое, как солнечный ветер.
     Смерть хуже всего, размышляла она, находясь в каком-то промежуточном, сумеречном состоянии, между сном и бодрствованием. Смерть гораздо отвратительнее всего, что только может произойти с человеком. Прежде всего потому, что она неумолима и окончательна. Её невозможно отменить. С ней не получится договориться, пообещав что-то взамен. И страшнее всего она, как раз для оставшихся.
     Она отводила глаза от портрета матери и мотала головой из стороны в сторону, не в силах примириться с тем, что слабый отблеск этих тёмно-серых, прекрасных глаз, светящихся добротой и любовью она сможет видеть теперь лишь на оставшихся фотографиях…
    ...Поминки устроили в небольшом, уютном ресторане какого-то помпезного учреждения. И вот тогда-то она и встретилась со своим многолетним сном наяву. Она просто во время это печального мероприятия не в силах сидеть и слушать все эти полагающиеся за поминальным столом традиционно-приторные речи вышла в парадный холл по соседству и… обомлела.
     Те же колонны из серого мрамора с тёмными, извилистыми прожилками, чьи вершины терялись под сводами сумрачного, сводчатого потолка, те же длинные, витражные окна, та же широкая лестница с отполированными до блеска перилами и тот же запах… Ну совершенно такой же: холодноватый, пыльно-казённый с металлическими нотками… Она слышала оглушительное биение своего сердца…
     И то же тоскливо-тревожное чувство так хорошо знакомое ей из того самого сна. И те же мысли: она одна, совершенно одна со своим горем, своей болью и своей сочащейся раной, образовавшейся ровно в том месте, где раньше было сердце…
     Ей не было страшно в этом зале. Видимо лимит страха и горя, отпущенный ей на ближайшие лет десять или двадцать, был уже полностью исчерпан. Ей просто хотелось прислониться к плечу своей мамы и тихо, в блаженном успокоении закрыть глаза… Но как раз это и было невозможно…
    Она пустыми, безжизненными глазами смотрела на своего ребёнка и не узнавала его.  Позже муж признавался ей, что вполне реально боялся, что она отправится вслед за матерью. Как выяснилось, этого опасался не он один.
     Мама ей часто снилась. После этого жить в новом дне становилось несколько легче. Во сне они разговаривали друг с другом, почти как раньше. Она делилась с  матерью самым важным, с наслаждением слушала её голос, впитывала в себя её глубокий, серебристый взгляд. И просыпалась на мокрой подушке почти счастливая, хотя и не всегда помнила, о чём они говорили.   Мать во сне утешала, советовала, улыбалась своими лучистыми, прекрасными глазами… А ещё ругала её за то, что дочь много плачет и слишком долго страдает по поводу её ухода, подробно объясняя почему этого не стоит делать.
     И постепенно жизнь стала возвращаться. Рана, что образовалась вместо сердца, стала затягиваться, её края рубцеваться. Сначала почти незаметно: по капле, по шажочку, по слабой и робкой улыбке… По всё ещё печальному, но уже чуть более лёгкому, не безысходному вздоху…
    Однажды мама приснилась и чётко сказала, что пришла попрощаться. Больше она не придёт, потому что не сможет…
- Почему? - с накинувшемся тут же, словно поджидавшим её неподалёку страхом, спросила она.
- Потому что я буду теперь далеко… Очень далеко, - ответила мать… Я буду жить в Индии. И приложила палец к губам:
- Т-с-с… Больше ничего не могу сказать… Мать улыбнулась, сверкая своими серыми, такими живыми в этот момент глазами:
- А у тебя будет всё хорошо, моя девочка, - услышала она в тишине родной голос, настолько реальный и близкий, словно мама находилась в этот момент в её спальне, - ты справишься, ты сильнее, чем кажешься… Я незримо буду рядом с тобой всегда, потому что мы живы до тех пор, пока о нас помнят…
     Она проснулась с улыбкой на лице и слезами на глазах. Но это были светлые слёзы. Слёзы отдохновения, принятия и смирения. Она чувствовала себя полностью выздоровевшей и сильной.
     Она понимала, что это был всего лишь сон, но и сейчас ей приятно и радостно думать о том, что где-то в далёкой Индии растёт чудесный ребёнок с душой и серыми, лучистыми глазами её мамы…