Клин-баба ч. 6

Лизавета в детском саду трудилась пять лет. Как-то пришла на приём к директору совхоза:
– Кузьма Трофимович, отпустите меня на полевой стан поварить. Не справляюсь я с ролью заведующей. Не моё это, и грамотёшки не хватает.
– Так учись, Лиза, – обрадовался Кузьма Трофимович.
Елизавета наотрез оказалась:
– Без меня учёные есть. Вон у тёти Анфисы Томка вернулась после педучилища. Воспитателем взяли. А ей бы самое место в заведующих, образованная, толковая. Просьбу Лизы удовлетворили.
Аркадию Скоробогатову исполнилось четырнадцать лет. Евсей отправил его в район, в профтехучилище, учиться на тракториста. Вскоре сын заявил, что ему не нравится такая специальность. Год болтался дома на иждивении. Вынудил отца купить ему мотоцикл. Рассекал по селу без дела.
На следующий год Евсей устроил его в областной центр, в строительное училище, на специальность столяра-краснодеревщика.
То и дело Евсею поступали сигналы о плохом поведении Аркадия, пропусках занятий и слабой успеваемости. Не раз мотался отец в город, улаживал дела сына. Кое-как Аркадий получил диплом, был принят на работу на фанерный комбинат. С комбината призвался в ряды Красной Армии, в Приморский край. Служба в стройбате не прибавила серьёзности, он обзавёлся сомнительными дружками. После демобилизации сооб-щил о своём решении – остаться по месту службы. И пропал на несколько лет. Крепко подорвал здоровье Евсею непутёвый сын.
***
Ранней весной 1954 года совхоз Девятово укрупнили за счёт присоединения сельхозугодьев и притока населения – началось освоение целинных и залежных земель. Округу огласил лязг гусениц и грохот моторов, смех молодёжи.
Кузьма Трофимович лично встретил на станции сотню целинников. Директива предписывала расселение прибывающих добровольцев в палатки, но Рощин предусмотрительно разместил всех по домам на временный постой. Ждали обещанных материалов для щитовых домов, но установившаяся теплая погода, видимо, расхолаживала поставщиков. Кузьма Трофимович между тем распорядился приостановить одну линию из двух на кирпичном заводе и начать выпуск саманных блоков.
Наконец, пришли материалы на сборные щитовые домики. Рощин, работавший до войны плотником, прекрасно разбирался в деле. Оглядев материалы, крепко задумался, долго сидел над какими-то личными чертежами, вызвал десятника и пару строителей, посовещались о чём-то в кабинете. И закипела работа. Для целинников разбили новую улицу с анало-гичным названием. Но вместо запланированных двух десятков двухквар-тирных домов, собрали общежитие на двадцать комнат, облицевали здание в полкирпича своим материалом, заложили восемь саманных домов на две квартиры. Из оставшихся щитов соорудили две новые летние дачки в школьном лагере при кирпичном заводе.
К осени строительство общежития успешно завершилось, и в него заселились новоселы, по два-три в комнату. Вопрос с холостыми и незамужними работниками был решен. Вот-вот планировали новоселье для семейных в саманных домах, но в разгар уборочной страды Рощина вызвали в обком партии.
– Строгий выговор с занесением в личное дело! – гремел зам Доронина, отчитывая Кузьму Трофимовича. – За разбазаривание государственных средств и использование материалов не по назначению! За само-вольное отступление от принятого проекта! Ты что, возомнил себя царь-ком в личном государстве? Над этим проектом работали образованные люди, он принят на государственном уровне, только тебя с четырьмя клас-сами образования, пятым коридором, не спросили.
– Царьком не мнил, но я хозяин на своей земле, а образование моё – жизнь! – пытался оправдываться Кузьма Трофимович. – Вы хоть сами видели этот проект? Небось, проектировщик, пороха не нюхавший, в каком-нибудь Краснодаре сидит, чертит, не изучив природных, климатических особенностей Сибири. В этих щитах только волков морозить! До первых ветров и морозов эти сооружения. В самый раз для летних построек – да-чек для пионеров и доярок на отгоне.
– Ты свои выводы оставь при себе, Кузьма, твои землянухи лучше? Позор! Ты же коммунист, двадцатый век на дворе, а ты людей в землянки жить загоняешь!
– Какие землянки, Гаврила Иванович? Саман – прекрасный строи-тельный материал с самой низкой теплопроводностью. По нашим сибирским меркам – это дёшево, но сердито. Он же по себестоимости нам в копейки обошёлся.
– Не дома, а скотные дворы! Ты прокатись в соседний район, посмотри, как люди устроились.
Рощин стоял на своём:
– Цыплят по осени считают, поживем – увидим. Впереди суровые сибирские зимы.
– Строгий выговор! – вынес вердикт зам.
Заочное заступничество Доронина, уехавшего в область на обучение в высшую партийную школу, не возымело действий.
Рощин возвращался в совхоз в подавленных чувствах. Не выговор тяготил его, а сознание несправедливости, недальнозоркости руководства. Он размышлял о том, что строит свои отношения с народом на доверии, но ведь накапал же кто-то районному начальству. Люди открыто показывали пальцем на Скоробогатова – его, мол, рук дело, всю жизнь ему Рощин свет застит. Но не пойманный, как говорится, не вор.
Дома всё-таки достроили, но вновь незадача: целинники отказались входить в эти жилища.
Чернее тучи сидел Кузьма за обеденным столом. Авдотья – жена осторожно завела разговор:
– Кузьма, помнишь, ты мне не раз говорил: «Не гоже жене директора отлынивать от общего дела». Я за тобой и в пир, и в мир, и в сев, и в страду, лицом в грязь не ударила и тебя не опозорила. Так послушай мое-го совета: мы должны показать личный пример: давай переедем в новый дом, люди поверят нам и заселят остальные квартиры.
Кузьма удивлённо взглянул на супругу, а ведь она дело говорит!
В этот же день по селу разнеслась новость: сам директор в новый дом вселяется – всё семейство узлы да чугунки таскает.
Через три дня все оставшиеся квартиры были заняты новосёлами. Самовольно принятое Рощиным решение оправдалось: наступившая зима расставила всё по своим сибирским законам. В хозяйствах, где были установлены щитовые дома, покорители целины уезжали без оглядки на новые места. Особенно трудно досталось вновь образованным совхозам, их руководителям. Часть работников до весны приютил Рощин с уплотнением в общежитии.
Строгий выговор с директора не сняли. Не хотелось вышестоящему начальству признавать свою неправоту. Но Рощин не горевал. В задушевном разговоре с Дорониным Кузьма искренне радовался:
– Меня в этой истории больше всего поразила супруга. Виданное ли дело бабу из обжитого угла в два счёта сорвать? Нашу сибирскую бабу с её вредным, упорным характером?! Ведь она же сама эти углы прихорашивала да обихаживала, и на тебе!
Илья Константинович по-доброму улыбался:
– Потому не просто жёны они нам, Кузьма, – верные соратницы, понимать надо и ценить!
Улыбался Кузьма, кивал головой.
– Но скажу тебе: более тёплого жилья у меня ещё не было. А воздух! Материал ведь природный – дышит. Неказистые с виду, так подумаем насчёт облицовки. Будущей весной на улице Целинников заложу ещё де-сять двухквартирных домов. Попробуем саманный монолит со щитовой опалубкой.
– Вот таким и должен быть руководитель – сам и швец, и жнец – всё собственными руками потрогать! И жена у тебя замечательная, Кузьма, – мудрая женщина!
***
Евсея на селе, как и прежде, недолюбливали. Иной репутацией пользовалась Лиза – женщина лёгкая, открытая и сметливая. Любое дело спорилось в её руках, на любой гулянке она слыла душой компании. Петь и плясать мастерица, затейница и выдумщица на забавы.
В зимнее время Елизавета работала в пекарне, во время весенней и осенней страды – поварила на полевом стане.
Когда на селе случался праздник: свадьба, проводы в армию, юбилей, женщины знали, что лучшей помощницы, чем Лизавета, не сыскать. Устроив все дела на кухне, она выходила к гостям румяная, улыбчивая. Люди кричали: «К нам, Лизавета, к нам иди, выпей с нами чарочку! Запевай, Лизавета, свою любимую!» Вытерев руки о передник, Лиза пристраивалась где-нибудь с края стола, выпивала с гостями и заводила высоким звонким голосом:
«Ты ждёшь, Лизавета, от друга привета
И не спишь до рассвета, всё грустишь у окна…»
В такие минуты Евсей ревновал жену. Елизавета хранила супругу верность, но как же ему было не ревновать её, молодую, красивую, полную жизненных сил? Воображение рисовало её грусть по погибшему дружку. В глазах стояли белые обрывки весточки с адресом полевой почты. Упрекнуть жену не смел, слишком обожал. Воскресни сейчас покойница мать, он бы и против неё пошёл ради этой женщины.
Смолоду взяв бразды правления в свои руки, Лизавета не выпускала их. Она отлично изучила характер супруга и чувствовала перемену его настроения, когда он, снедаемый ревностью, до головешки, дотла сжигал свою душу. Умела Лизавета разрядить запал его ревности, позволяла себе подтрунивать над мужем: «Налимушко мой, что невесел, чего головушку повесил?»
Это, данное ею прозвище, – Налим, не давало ему покоя. Каким-то седьмым чувством он догадывался, что ещё с покойной Ксенией они его так окрестили. Но какой смысл вкладывался в него, так и не постиг.
С годами Евсей и впрямь стал походить на упитанного налима – сплющенная лягушачья голова, большой рот с обвисшими углами, мелкие редкие зубы, желтые, сытые поросячьи глазки с тёмными, как бездна, зрачками. Облик дополняла блестящая лысина, в обрамлении безжизненных седых волосков. Покрасить бы их в зеленоватый цвет – истый налим налицо.
Елизавета теперь цвела в полную силу. Её крепкое, упругое тело из-лучало здоровье, неукротимый темперамент. Богатые русые волосы она искусно собирала на макушке в «корзинку». Яркие голубые глаза искрились лёгкой иронией, выдавая непокорный нрав.
Ядрёная в своей женской силе Елизавета могла бы родить еще дюжину крепких ребятишек – сынов и дочерей, но глава семейства стал хиреть, вконец обрюзг, одряхлел телом.
Лизавета выхлопотала для мужа через профком путёвку в санаторий.
В отсутствие Евсея решила подремонтировать погреб: нижний венец обшивки из досок подгнил, обсыпался сопревший накат из жердей.
Комки глины, гнилые доски летели наружу, в ход пошли топор и пила, молоток и гвозди. Лизавета не корила мужа за нерадивость, в крови это у русской бабы – чем просить да ждать, лучше самой сделать и так, как надо.
Вернулся Евсей неожиданно бодрым, посвежевшим. Елизавета встретила супруга настороженно. Пошутила:
– Никак молодильными яблоками вас там потчевали?
– Ой, не говори, Лизок, славное заведение, хорошо отдохнул, поправил здоровье.
Евсей вдруг воспылал страстью. Ластился к супруге как мартовский кот. Лизавета недоумевала:
– В парном молоке тебя там искупали?
Вскоре выяснилась причина любвеобилия. Перестирывая вещи мужа, Лизавета обнаружила носовой платок, тот, который сама положила в нагрудный карман его рубашки. Тот, да не тот. По кромке платка вышит незатейливый узор красной нитью, а в углу одно лишь слово – «Зоя».
Как ледяной водой из ушата окатило Лизавету. Ах, ты ж старый пёс! Я за его сама хлопотала, путёвку выбила, а он! Ревновала ли она? Не могла осмыслить: её променяли на какую-то Зою?! Жизнь под одной крышей казалась устоявшейся. Что же теперь с этим делать? Стерпеть? За что и зачем?
Лизавета от природы мудрая, не заводила скандалов при детях. За обедом, когда остались один на один, сдерживая гнев, высказала:
– Собрал бы посылочку зазнобушке, курочку зарубил, вон огурчики первые пошли, лучок, укропчик, отощала, небось, на городских харчах, а тут всё своё.
Евсей опешил. Ухмылка перекосила лицо, выдала с потрохами:
– Ты об чём, Лизок?
– Об чём я? Ах, ты, упырь старый, сгубил мою юность, от молодости отвёл, а к старости не привёл, завёл шашни с какою-то Зоей, думал, я погонюсь за тобой?!
– Это какая сволочь тебе донесла? – блуждающий взгляд Евсея решил исход дела. Елизавета бросила ему в лицо скомканный расшитый платок. Евсей не успел отмахнуться, комично сморщился.
– Бес попутал, Лизок! Да я же так, из спортивного интереса, думал и не «выстрелит» больше.
– Я тебе устрою спортивный интерес! Снайпер недобитый! Налим протухший! – подхватив, что в руках оказалось, Лизавета охаживала его по хребту, крыла последними словами, заодно кляла и себя. – Дура я, вот дура набитая, верность ему хранила, во мне, хочешь знать, ещё кровь с молоком бродит, только глазом поведу, за мной мужики табуном побегут!
Теперь не грех было помянуть и отремонтированный погреб:
– Хозяин хренов, иструхло всё, чуть не накрыло меня там пластом. А лучше бы накрыло! – хлынули, наконец, слёзы обиды.
Евсей рухнул на колени:
– Прости, Лизок! Прости дурака старого! Милее тебя во всём свете нет! Я за тебя землю буду грызть, прости!
Рухнул в семье мир. Елизавета ходила сама не своя – злая, раздражительная. За всю совместную жизнь Евсей не видел её такой. Подспудно она знала свою вину, не вину – причину: ведь сама никогда не любила Евсея, не бывала с ним ласковой. Та смертная обида молодости смягчилась как-то, стерпелась, общие заботы, дети сблизили. Но не ведала она такого удара, не готова была, полагала, что её власть над Евсеем прочная, нерушимая.
Единый раз попытался Евсей покуражиться, показать кто хозяин в доме. Не дождавшись как-то вовремя поданного обеда, демонстрируя нерасторопность хозяйки, выставил на стол квас с хлебом и солью вприкуску и начал есть. Лизавета не растерялась, спокойно пообедала одна, а к ужину преподнесла мужу «любимое блюдо». Не раз и в людях поминала, какую еду Евсей Карпович предпочитает. Что же ей было делать теперь? Задетое самолюбие не давало покоя, зло, рождённое обидой, не находило выхода.
Совсем не кстати явился Аркадий. Не один, с подругой сомнительного образа жизни. Оба в синих наколках. Выяснилась причина его долгого отсутствия: отбывал срок за разбой с грабежом. Аркадий очень изменился.
На первый взгляд, наружность его была даже приятна: мягкий контур губ, большие карие глаза, брови вразлёт. Внешность, видимо, от матери, но характер, поступки уродовали лик, отталкивали. Печать цинизма и гордыни читалась в перекошенной улыбке, в презрительном прищуре глаз.  В народе ведь как говорят: «Поглядишь - картина, а разглядишь – скотина».
Елизавета встретила гостей, как положено, по законам гостеприимства. Опьянев, Аркадий стал куражиться, кидался блатными словечками, усвоенными на зоне. Подружка подначивала, хихикала, вела себя нагло и вызывающе. Кое-как угомонились, улеглись спать. Но покоя не было и ночью. Елизавета не сомкнула глаз от шума и возни в смежной комнате. Аркадий бушевал, то требовал ещё выпить, то срывался и выбегал на улицу. Товарка тянулась следом. Не спал и Евсей Карпович, терпел, едва сдерживался. Елизавета перебралась в большую комнату, легла с дочерьми, пе-репуганные девчонки прижались благодарно: «Чего это они такие синие, мамонька? Мы их боимся!»
На другой день гости спали до полудня. За столом Аркадий опять вёл себя непристойно. Требовал свой мотоцикл, отдельную комнату для проживания в отчем доме, деньги и выпивку. Евсей в какой-то момент не выдержал, выскочил из дома.
Елизавете теперь особенно неприятен был Аркадий, она вспомнила, как в детстве он изощрялся в дразнилках в её адрес, как издевался над Ксенией. Попыталась сделать пасынку замечание, благо дочки ушли в школу:
– Ты, Аркаша, ровно бы в детстве задержался, всё считаешь, что тебе должны, а как самому пойти работать, семьёй обзавестись, домом, хозяйством, невдомёк?
– Ты меня учить станешь, указывать, как мне жить?
– Учить – не учу, советую. Встретили мы тебя как человека, но дальше терпеть твои выходки я не стану! Всю ноченьку от тебя покоя не было. Если тебе на отца наплевать, не забывай, что сёстры у тебя ещё имеются. Перепугал девок насмерть.
– Не страшнее тебя, чучело огородное, – Аркадий вспомнил вдруг прозвище Ксении, лицо его кривилось в гримасе.
– А я тебе не тётя Ксеня, меня, этим не проймёшь, сама кого хочешь укорочу! Ты на зоне-то, небось, в шестёрках ходил, а тут ерахоришься, пытаешься порядки свои установить? Кичился мухомор перед белым грибом, красотою бахвалился, да первый по мусалу сапогом от грибника и получил. Надумал тут оставаться, иди в контору, устраивайся на работу. Отделяйся и живи, как знаешь!
– А ты-то тут кто? Дочь врага народа, подстилка дешёвая, если бы отец тебя не подобрал тогда…
В дверях стоял Евсей Карпович страшный в гневе, в руках его блеснул топор:
– Во-о-он! Пшёл вон, гадёныш, выродок кулацкий! Вон! Чтобы духу твоего тут больше не было!
Когда за гостями хлопнула дверь, а затем и калитка, Евсей тоже вышел. Долго не возвращался в дом. Елизавета вся в растрёпанных чувствах металась по дому. Муж всё не заходил, её взяла забота, смутная тревога заставила выбежать во двор:
– Евсей! – окликнула.
Муж не отозвался. Она сорвалась с крыльца, метнулась к сараю, на дверях амбарный замок, заскочила под навес, там в полумраке, у верстака, увидела согбенную спину, Евсей сидел, навалившись грудью на колени. Этот жестокий, беспощадный человек, сгубивший не одну жизнь, выглядел теперь жалким, потерянным.
– Ты чего тут, Евсей Карпович? Иди в дом.
Евсей всхлипнул. Елизавета приблизилась и только теперь увидела в руках мужа грубую пеньковую верёвку. В смятении чувств положила руку ему на спину, он вдруг уткнулся ей в живот, горько заплакал:
– Сын, единственный! Упустил я его, Лизонька! Вырастил ублюдка!
Сердце Елизаветы истаяло жалью, сродни материнской, сочувствием и заботой…
Через девять месяцев она родила Гельку-поскрёбыша, ставшую любимицей родителей и старших сестёр. Евсей вышел на пенсию.
Об Аркадии дошли слухи, что устроился он в строительную бригаду в районном центре. Но и оттуда до села добирались недобрые вести о Скоробогатове-младшем.
Однажды в жаркую летнюю пору Аркадия в пьяной драке пырнули ножом дружки. Рана в брюшную полость была незначительная, но тот, кто наносил удар, сделал это «грамотно» – провернул нож, что и решило исход дела – перитонит и последовавшую мучительную смерть.
Елизавета сама обряжала пасынка в последний путь, впервые искренне плакала по нему, всё же под одной крышей выросли, и видано ли дело – зарезать человека, ровно поросёнка!
***
Прошли годы. Совхоз под руководством Рощина давно числился в передовых по району. Близился юбилей Кузьмы Трофимовича. Он твёрдо решил выйти на пенсию, уступить дорогу молодым. Совесть его чиста – хозяйство он оставляет в достатке и даже изобилии.
Никакие уговоры и аргументы Доронина, друга и соратника, не сдвинули его со своего решения. Последнее, что сказал Доронин:
– И всё-таки, Кузьма, недовыполнил ты, не завершил одно дело.
– Какое? – в волнении пригладил ёршик седых волос Кузьма Тро-фимович.
– Преемника себе не взрастил, а уходишь.
– Разве есть теперь недостача в кадрах, Илья Константинович?
– Имею в виду твоих сыновей. Где у тебя Пётр трудится?
– Разве ты не знаешь: в соседней области – главным агрономом.
– А почему к себе в совхоз не переманил? По статистике, самые стоящие директора вырастают именно из агрономов.
– Это уж его решение. Оно, кстати, обоюдное. Не хотел я его под свою опеку брать, пускай свои шишки набивает. А он так сказал: «Не хочу в лучах твоей славы греться, сам дорогу пробью». Средний, ты знаешь, институт механизации в Челябинске окончил, тоже в сельском хозяйстве трудится, дочь экономический заканчивает, стипендиат нашего совхоза, стало быть, вернётся, а младший тоже на агронома после десятилетки метит. Так что я свою «программу» с лихвой выполнил.
***
Настал день чествования юбиляра. В зрительном зале Дома культуры негде яблоку упасть, но в клуб шли и шли люди, они прослышали, что Кузьма Трофимович оставляет свой пост добровольно и решили проводить руководителя достойно, приоделись по-праздничному. У многих на груди знаки почёта: боевые ордена и медали, правительственные награды за доблестный труд.
Заняты места в президиуме. Виновник торжества в центре, на груди Золотая Звезда Героя Социалистического труда и орден Ленина. Боевых наград Кузьма Трофимович не надел, не любил выделяться и теперь сидел, чуть опустив поседевшую голову. Рядом Доронин – почётный гость из Совета народных депутатов СССР, при орденах и медалях.
Начал торжественное собрание Доронин. Передал слово секретарю совхозной парторганизации. Оратор, как принято, рассказал о трудовой биографии юбиляра. Кузьма Трофимович посматривал в зал, будто прощаясь с теми, с кем пережил военное лихолетье, с кем ликвидировал разруху, делил радости побед. Сотни людей в зале выросли на его глазах, под его руководством. Пришла пора расстаться. По лицу Рощина пробежала лёгкая тень печали. Вот в первом ряду – две передовые доярки – Анфиса Дмитриевна Бажина и Варвара Петровна Плотникова. На груди у Анфисы – два ордена Трудового Красного Знамени, у Варвары – три. Их знают уже далеко за пределами области, а ведь они с ним от самого нача-ла!
Ораторы сменяли друг друга в искренних поздравлениях и рассказах о руководителе, а Кузьма Трофимович будто отрешился, вроде как не о нём тут речь. И вдруг на трибуну поднялась Варвара Плотникова, заговорила громким решительным голосом:
– Вспомни-ка, Кузьма Трофимович, как ты начинал? Избушки деревянные, скотные дворы из жердей, глиной обмазанные, на месте правления и клуба в одном лице – изба деревянная. А как теперь? Рай земной! – она переждала незлобивый смешок в зале. – Меньше не скажешь. Это, кто не знает, смеяться может! Новые коровники, элеватор, комбинат для подработки зерна, пятьсот домов, клуб, магазины, Дом быта и школа, и всё из нашего кирпича! Электричество, водопровод! Всё не перечислишь. Вспомните улицу Целинников, людей. Много от нас тогда убежало? Немного, и те – люди случайные, за романтикой да лёгким рублём ехали! Путёвые остались все! А чья это заслуга?
Люди бурно захлопали, но Варвара сделала жест рукой:
– Тихо, не всё сказала! Мне вот на будущий год пятьдесят пять исполнится, а по выслуге лет, по стажу, я бы могла да-а-вно в домохозяйках сидеть, с Раискиными, Петькиными детишками нянькаться, но неужели, Кузьма, мы с тобой пенсионеры?! – она вышла из-за трибуны и, обращаясь уже непосредственно к Рощину, продолжала горячо и убедительно. – Кто тебя, Кузьма Трофимович, сейчас заменит? Кто? Молчишь! Как нам-то быть? Чужого звать? Нет! Своими кадрами мы разбрасываться не со-бираемся, и чужих нам не надо! Наше это всё, родное! Нет, Кузьма, не де-ло это ты задумал! Давай-ка ещё поработаем! Оба!
Зал зааплодировал, Варвара приблизилась, протянула руки:
– Договорились?!
Кузьма Трофимович не ожидал такого оборота, он быстро поднялся навстречу, смахнул набежавшую слезу, обнял вдову, расцеловал в губы.
– Договорились, – тихо ответил, но зал ловил каждое слово и теперь ликовал, люди подскакивали с мест, аплодировали, кричали:
– Молодец, Варвара Петровна! Ура Кузьме Трофимовичу!
Кузьма в смущении вернулся на место, Доронин тряхнул могучей головой, наклонился к Рощину:
– Ну и люди у тебя, Кузьма, ни в райкоме, ни в обкоме не смогли уговорить тебя, и я не авторитет оказался.
– Прости, друже, видно, с ними я больше соли съел, как мне их подвести, разве им легче, чем мне?! Поработаю ещё год-другой, а там видно будет…
Поздравления пошли бойчее и веселее. Люди откровенно радовались. Подошла очередь юбиляра выступить с ответным словом, он достал подготовленную загодя речь, какое-то время пытался расправить единственной рукой бумаги, но вдруг поднял её вверх, рубанул воздух и вымолвил:
– Спасибо за поздравления и доверие! Получается: вперёд, товарищи, к новым рубежам!
Люди не спешили расходиться, рукоплескали стоя, от улыбок зал расцвёл, тогда Рощин сам стремительно удалился в гримёрную.