Клин-баба ч. 7 заключительная

Старшие дочери Скоробогатовых вышли замуж, упорхнули из родительского дома. Живут в разных городах. Одно утешение теперь родителям – Гелька, младшенькая. От Марии и Ольги по внучку растёт, опять же отрада сердцу.
Но вновь пришла беда: в Гелькино пятнадцатилетие на семьдесят втором году умер Евсей. Елизавета осталась вдовой в сорок пять. Замуж больше не вышла. Сватались, как не свататься? Вдовцы и неудачники, разведенные и бобыли - кому такая хозяйка в доме не нужна?! Но не случилось для неё мужчины самостоятельного, всё больше немогутные, которые без бабы соплей от собственного носа не отбросят. «А к чему мне та-кое счастье, – думала она долгими вдовьими ночами, – старый бирюк сгубил всю молодость, так неужели я теперь сама для себя не поживу?! Гельку подниму, замуж выдам, а там уж и от неё внуки пойдут».
И вот через три года такая незадача: Гелька беременна. Терзали Елизавету думки: «Сама виновата, разнежила девку, растила, как в парнике. Старшие дочери в меня – крепкие, не робкого десятка. Мария замуж за офицера выскочила, уже весь мир объездила. Ольга хоть не больно образованная, хваткая, как я, за любую работу берётся, и семья у нее крепкая. А Гелька – квёлое растение, сама ещё на ногах твёрдо не стоит, на-ко, дитя под сердцем носит. Ох-хо-хо, задала ты мне, девка, задачу, сразу и не решишь!»
Материнская любовь пересиливала, и немного спустя Лизавета думала уже иначе: «Как человек, разве моя Ангелинка плохая? Не на помойке найдённая! Спокойная, вдумчивая и рассудительная. Не больно шуст-рая, но по хозяйству старается. Мать и жена из неё будет путняя, кабы её в хорошие руки определить. Старшие за длинным рублём в город подались, а она осталась, глядишь, в старости мне опорой будет. В школе неплохо училась. Бывало, нам с отцом целую лекцию прочитает», – Елизавета за-смеялась вдруг чему-то всплывшему из лабиринтов памяти. Смех душил её, накатывался новыми волнами, колыхалась большая грудь. Увидев её со стороны, кто-то покрутил бы у виска: «Из ума баба выжила!»
Вспомнила, как Гельке дали задание – подготовить доклад о рыбах Сибири семейства тресковых. Услышав вполуха слово «налим», Елизавета заинтересовалась:
– А ну, почитай-ка мне, дочь, что за рыба этот налим? Говорят, она мертвяков-утопленников сосёт.
– Фу, гадость какая! Полная чушь! Вот послушай: «Налим – хищник из семейства тресковых. Тело его длинное, веретенообразное, сужающееся к хвосту. Добывают налима в северных реках Сибири. Окрас серовато- или оливково-зеленый с темно-бурыми пятнами и полосами».
– Хм, хищник, веретенообразный – увёртливый значит? Из любой ситуации выкрутится? Это нам подходит! – вставила вдруг непонятную реплику мать. – И хищник подходит, стало быть, и утопленниками не брезгует.
Дочка посмотрела удивлённо, ухмыльнулась:
– Ага, так бы сидели эти налимы и ждали: «Когда же утопленник появится?» И передохли бы с голоду. Можно подумать, все реки у нас в утопленниках.
– Сказка ложь, да в ней намёк, – не уступала Лизавета.
***
В субботний день Елизавета встала в четыре утра и пошла хлопотать, варить да жарить, печь да запекать. Прибегала подружка Рая, справлялась, как дела, доложила, что сама уже много сделала по просьбе Елизаветы, и у Валентина-мужа всё готово.
На совхозную машину, ГАЗ-53, загрузили столы и скамьи, посуду и продукты, ящики и банки со спиртным, скатерти и домотканые дорожки – всё, что понадобится для устройства свадебного обряда. Снарядились празднично и двинулись в путь.
Прибыли в Колосово. Гелька вся на нервах ждала, выглядывала в окно.
– Ну что, невеста, не нарядная? – бодро встретила её Елизавета. – Давай шевелись. Будем стол накрывать, у мамки всё готово. Там Валентин с тётей Раей, пойди, встреть людей, они всё знают и помогут мне. Ты растолкуй: где найти этих чеченцев? Сама пойду к ним на разговор.
Гелька обеспокоилась, было:
– А если он не пойдет, мамка?
– Это уж моя забота, дочь! Зря мы с Раисой готовили, что ль? Помогай нам Бог, пошла я.
К указанному дому Елизавета шла уверенной походкой. Ни тени сомнения не было у матери, как поступать и какие слова говорить чеченцам. Встретила её молодая женщина в пёстром платке, тёмном длинном платье с рукавами, в широких сатиновых шароварах, несмотря на жару. В опрятном скромном жилище, кроме женщины никого не оказалось. Она объяснила, что мужчины на стройке, вызвалась проводить русскую жен-щину, не задав ни одного лишнего вопроса.
Подошли к строящемуся зданию, чеченка окликнула на своём языке работников, коротко объяснила что-то и пошла обратно.
Строители выжидающе смотрели на Елизавету, она спросила:
– Кто из вас старший? Разговор есть.
Со строительных лесов спрыгнул высокий сухощавый мужчина, подошёл, смотрел на моложавую женщину с интересом:
– Что жэлаишь, красавица?
– Ты и есть старший в бригаде? – усомнилась Елизавета.
– Я самий старший из братьэв. Бил отэц, уэхал на родину, я за нэго, – щурил лукавые глаза чеченец. – Што, нэ подходяшший?
– Ты, так ты, – согласилась Елизавета, – отойдем, что ль, в сторонку, разговор серьёзный будет.
Мужчина по-прежнему смотрел на гостью с любопытством и интересом, но по мере того как Елизавета излагала суть дела и свои требования, чеченец менялся в лице, а под конец схватился за голову. Тискал грязными руками густую шевелюру волос, с досадой произносил:
– Вах, вах, ти – мат Ангэлины! Выжу, лицо знакомый. Вах, вах, жэншина, плохой новост ти минэ прынес! Мой вина, просты, мат! Просты! – чеченец говорил с сильным акцентом.
Елизавета растерялась, а когда увидела на глазах мужчины слёзы, пришла в полное недоумение. Она ожидала чего угодно: жёсткого отпора, к чему и готовилась заранее, угроз и усмешек, на которые тоже пригото-вила свой «козырь» – неполученный в Девятово расчёт. Но дело пошло по другому сценарию. Парень оказался честным человеком и объяснил, что теперь и ему попадёт от отца, оставившего его за старшего над братьями:
– Нэ положэно у нас, мат, по свэту дэтми разбрасыватса. Нэ знал я, Аллах свидэтэл – не знал, что всё так получилос. Ну, дружил брат, ходыл вэчерам к Ангэлине, но я не знал.
– Тебя-то как звать, парень? – озабоченно спросила Елизавета.
– Мища я.
– Михаил, значит? А я – Елизавета Егоровна.
– Ох, Егоровна, какой позор на мой голова!
Уяснив, наконец, чего от него хотят, чеченец уверил:
– Придём, мат, оба придём. Во сколко надо?
– Хватит вам часа собраться?
– Придём.
Елизавета в смятении пошла обратно: правду ли сказал чеченец, не обманет ли? Впервые за всё это время она усомнилась в своём плане. «Господи, позору на деревне не оберёшься!» – сокрушалась женщина, как вдруг услышала за спиной шум. Невольно обернулась. Строители стояли тесным кругом и гортанными голосами отчитывали того, кто стоял в центре. Михаил (как потом оказалось – Махмут) энергично размахивал руками, тот, в окружении, должно быть, «зять», прикрывал лицо руками, что-то грубо объяснял остальным.
Вернувшись, Елизавета прикрикнула на Гельку:
– А ты чего до сих пор не одета? Наряжайся и жди жениха, обещали быть! Господь милостив.
Чеченец не обманул, спустя час он явился при полном параде с братом – тем самым, что стоял в центре круга – молодым красавцем-брюнетом с горячим взглядом смоляных глаз. Молодой вёл себя независимо, не громко, но строптиво, огрызался на замечания старшего, произнесенные на чеченском языке. Елизавета сама подошла к ним, обратилась к молодому:
– Будем знакомы, я – Елизавета Егоровна, стало быть, тёща твоя!
Молодой молчал, пристально исподлобья глядя в глаза. Старший сунул его легонько кулаком между лопаток.
– Борис, – нехотя раскланялся новоявленной «родне».
Елизавета вздохнула облегчённо:
– Усаживайтесь за стол, а я мигом за гостями. Ангелина, – крикнула, обернувшись вполоборота, – выходи, встречай жениха!
Гелька выплыла из комнаты, румяная от волнения, в светлом красивом платье из шёлка, белых туфлях-лодочках. Светлые густые волосы распустила по плечам. Елизавета невольно залюбовалась дочерью. «Ах, варвар, губа не дура, вон какую девку обработал!» – кольнула запоздалая досада. Без слов скрылась за дверями.
До деревенского Дома культуры было рукой подать. Вот туда и направила Елизавета свой энергичный шаг. Теперь к ней вернулась прежняя уверенность.
В вестибюле клуба звучала музыка, три пары танцевали медленный танец, несколько человек сидело вдоль стен. Ещё несколько лениво гоняли бильярдные шары в углу помещения. Елизавета вошла в центр танцевального пятачка, громко изрекла:
– Здравствуйте, молодёжь, меня зовут Елизавета Егоровна Скоробогатова, я – мать Ангелины – продавщицы из сельмага. Кто её знает?
Танцующие остановились, кто-то выключил музыку, с женщиной поздоровались, но на вопрос никто не ответил, выжидали. Тогда Елизавета радушно улыбнулась и сообщила:
– Ангелина выходит замуж, приглашаю на свадьбу. Милости прошу, приходите, стол накрыт.
Произошло некоторое оживление, те, кто танцевал на кругу, заулыбались.
– Смелее, молодежь, подходите и друзей своих зовите, – Елизавета направилась к выходу.
Уже на площадке у клуба её нагнал парень, окликнул:
– Тётечка, а музыка там у вас есть?
– Я гармониста с собой привезла, – с готовностью ответила Лизавета.
– А магнитофона нет?
– Чего нет, того нет.
– О, мы это дело быстренько «нарисуем»! А жених-то кто?
Елизавета не ответила, лишь на ходу махнула рукой:
– Приходите!
Из клуба высыпали все присутствующие, столпившись, загалдели, обсуждая новость. Наконец, один из парней сделал вывод:
– Короче, девчонки, мухой по домам, Веруня, зови Надюху, а ты, Татьяна, – Наталью. Встречаемся на свадьбе.
– Вы Ивана Баландина тащите, Витьку Дёмина, Лёху Преснякова.
Загудели мотоциклы, припаркованные тут же, клуб опустел.
Между тем на свадебный стол выставлялись закуски, спиртное. Взбодрившаяся Лизавета предложила:
– Валентин, опрокинь рюмашку за молодых для настроения да заводи свою музыку!
Заиграла гармошка. Недолго пришлось ждать и гостей. Задвигались стулья и скамьи, молодежь парами и группами входила и рассаживалась за столы. Запахло георгинами и бархатцами с огородов – молодой натащили букетов. Прибежал парень, тот, что спрашивал о музыке, принёс портативный магнитофон. Зашумел с порога:
– О, братишки, Махмут, Борибай, а я гадаю, кто жених! – лез обни-маться с чеченцами парень.
За столом становилось шумно. После второго и третьего тоста за-кричали «горько», застолье принимало всё более непринуждённый характер, гости ведь не догадывались, что это всего лишь спектакль.
На расспросы, где остальные чеченцы-строители, Махмут отрезал:
– Нэлза, завтра работа. У нас сроки поджимаут!
Никто не стал с ним спорить.
Час спустя ворвалась комендант, оповещённая кем-то, что в заезжем доме творится невесть что. Елизавета приняла «огонь» на себя: войдите, мол, в положение, дочь на селе без году неделя, где же ещё им справить свадьбу? Комендант – женщина средних лет – быстро сменила гнев на милость, отомкнула соседние комнаты, вынесла недостающие стулья. Валентин свозил коменданта за супругом. Еще час спустя приезжие общались с местными доверительно и любезно, как если бы век знали друг друга.
Гуляли весело. Тамадой и распорядителем была сама Елизавета. Закуски сменило горячее, затем пошли пироги и сладкая сдоба. Пора было подавать блины и собирать подарки. Эту роль, как и положено, выполняли молодые. Борис быстро усваивал урок, как и что делать на русской свадьбе. Елизавета первая выкупила блин, выложив довольно крупную сумму:
– Это вам, молодёжь, на распашонки-пелёнки, – строго взглянула в глаза «зятю», – будьте счастливы!
Она чётко следила за ритуалом: складывала в укромное место на груди смятые рубли, трёшки и даже десятки в обмен на горячий блин. Дошла очередь до Махмута. Заметно смущаясь, Махмут выдавил какие-то слова-пожелания, махнув рукой, пояснил, что плохо говорит по-русски и отвалил на поднос сумму, вдвое большую той, что положила Елизавета. Застолье ахнуло восторженно, лишь жених сверкнул недобрым взглядом на брата.
***
 

Потом веселье в разгаре вылилось на улицу. Уже заметно стемнело, но тут, в центре села, было довольно светло от фонарей на столбах. Пели и плясали под гармонь Валентина. Танцевали под магнитофон парня. И вдруг зазвучала лезгинка. Русские парни и девчата организовали круг и начали скандировать и хлопать в ладоши: «Танцуй, Махмут! Махмут, танцуй!»
Чеченец в нерешительности потоптался на месте, потом резким дви-жением сорвал с клумбы цветок календулы и, зажав его зубами, энергично пошел по кругу, выписывая ногами ритмичные темпераментные движения. Руки его в такт музыке поочерёдно то сгибались, то разгибались в локтях, он напряженно и с силой выбрасывал их то в одну, то в другую сторону. Танец-огонь, танец-вызов набирал темп и страсть. Вдруг танцор остано-вился напротив Елизаветы. Он делал ей вызов – приглашал на круг. Лиза-вета не раз видела по телевизору, как танцуют горянки, мелко-мелко пере-бирая ногами на носочках, будто плывут по воздуху, «танцуют» их руки, выписывая пластичные движения. Какая стать, какая грация заключена в осанке, в гордой посадке головы! «Эх, была не была!» – ахнула про себя Елизавета, сняла с плеч подшалок с кистями – и как в омут с головой выскочила в круг. Её красивое тело неспешно пошло по кругу, она, как умела, плавно работала руками и ногами, а поравнявшись с Махмутом, при-крывала растянутым платком лицо до глаз, в смущении и целомудрии опускала веки, не смея взглянуть в лицо мужчины. Махмут не выдержал смелости и находчивости русской женщины, упал перед ней на одно колено, бросил к ногам цветок, а затем, резко подскочив, натянул пиджак на голову, сгорбился в три погибели и, стремительно выскочив из круга, убежал прочь. У Елизаветы как гора упала с плеч. «Получилось!» – ликовала она в душе! Махнула платком вниз, выкрикнула:
– Довольно! Валентин, давай теперь нашу! «Цыганочка» с выходом!
Плясать одной ей было не привыкать. Евсей с увечной ногой никогда не выходил на круг, а она отводила душу до самозабвения, до лёгких колик в правом боку. Вот и теперь пришел её час. Подшалок в руках теперь «ходил» иначе. Пляска-выход была тоже довольно плавная и медленная, но постепенно, с каждым коленом, набирала темп и размах. «Эх, жаль, «свояк» убежал, теперь бы я ему сделала вызов! – досадовала Елизавета. – Кто же её поддержит? Молодежь ныне не очень способна к пляске, им бы буги-вуги гнуть. Остается Раиса да комендант Валентина». Ища подругу глазами, Елизавета пошла по второму кругу, и вдруг на пятачок выскочил голубоглазый парень – косая сажень в плечах. Лизавета приметила его ещё за столом, говорил он низким голосом, улыбался «от уха до уха», смеялся так задорно и раскатисто, что невольно смеялись и остальные. Вот такого бы хлопчика в мужья Гельке, этот горы свернёт! Позарилась на горца, тетёха! Мысленно она нарекла парня Иваном, хотя друзья называ-ли его Лёхой.
– Давай, Лёха! – весело ударяли в ладоши ребята. – Давай жги!
Парень тоже вначале делал разгон, словно разминал суставы, широкие плечи, пробовал на прочность башмаки. Пляска набирала обороты, Алексей-Лёха разухабистым басом ухал и охал:
«Ох, ах, охо, без Алёхи плохо,
Плохо и досадно, да что поделашь, ладно!»
Он рьяно впечатывал в накатанный грунт подошвы тяжёлых боти-нок, будто маршировал на плацу. Несмотря на габариты, легко пускался вприсядку, то выбрасывал ноги в бок, то, встав во весь рост, так подбрасывал их вперед и вверх, словно пытался дотянуться до светящегося на столбе фонаря, при этом успевал хлопнуть под коленом в ладони.
«По деревне мы пройдём, много бед наделаем:
Кому руки оборвём, кому ребёнка сделаем», – басил Лёха.
Рубаха его взмокла между лопаток и подмышками, хоть выжимай. Трещали по швам штаны. Елизавета выдохлась, чуть замедлила пляску. Ей на помощь вышли Раиса и Валентина, некоторые девчата пробовали силы, но смущённо уходили с круга, не получалось поддержать заданный земляком темп.
А он, разогретый теперь как следует, упорно шёл, как в атаке – напролом, осознавая свою заглавную роль в этой схватке.
Наконец, парень остался один и, хотя уже изрядно выбился из сил, не ушёл, пока подмётки на башмаках не провисли, оторвавшись до самых каблуков. Валентин в бисеринах пота по вискам с шумом свернул мехи гармошки:
-  Вот это по-русски, ай да молодец, парень!
 


Лёха сбросил с ног отслужившую своё обувь, потешно, как медведь в цирке, заплетая ноги, прошелся в носках по выбитой до мучнистой пыли тропинке, ведущей к дому. Навстречу ему Валентина, смеясь, протягивала комнатные тапочки без запятников:
– На-ко, Алёшка, примерь.
– Это откуда, тёть Валь?
– Один уполномоченный из района в номере оставил.
– Ну, давай, глядишь, поумнею, большой начальник-то был?
– Большой-большой, как ты! – не то пошутила, не то не поняла женщина.
Вернулись за стол, ещё выпивали, танцевали. Алексей теперь не от-ходил от Елизаветы Егоровны, приглашал на вальс и на танго. У неё не-приятно шевельнулась мысль: «Ухаживать, что ли, пытается молокосос? В сыны ведь годится! Голова только не по возрасту седая». Но парень был вежлив и предупредителен, а в очередной раз признался:
– Эх, мать, Елизавета Егоровна, нравится мне твоя дочь, кабы мы породнились, я бы тебя за родную мамку почитал! И откуда, с каких гор, этот малый спустился?
– Эвон, а ты-то где был, мил человек?
– Да я, тётка Лиза, ушами прохлопал, думаю, не спугнуть бы девку, как-то аккуратней нужно, я ведь вон какой бугай, меня девчата некоторые боятся, – парень шумно выдохнул. – А этот черно… Откуда он только взялся? Я бы, тёть Лиза, – уже совсем по-свойски изъяснялся он, – наших русских девок поперёк лавки клал и драл ремнём по мягкому месту для того, чтобы с этими чёрными не водились! К чему это, ну? У них свои за-коны, обычаи, у нас свои. Все люди братья, это понятно, но смешивать браки не надо! – многозначительно подняв вверх указательный палец, рассуждал Лёха. – Ты уж прости, тёть Лиза, только обидно мне: чё ли, им русских мало?
Елизавета откровенно обрадовалась:
– Ох, Лёха, ты, Лёха, дай я тебя поцелую, всё правильно ты говоришь, проглядела я девку, да теперь уж чего? – она похлопала парня по широкой спине, ободряюще успокоила. – На твой век девчат хватит.
Её беспокоило, что до сих пор не вернулся Махмут. Лизавета почувствовала в нём порядочного человека, ей как-то спокойнее было в его присутствии. Она боялась, как бы «зять» не выпрягся и не выкинул какой-нибудь фортель. В отличие от брата в нём чувствовались неприятие и зло-ба. Он не глядел, а сёк глазами хлёстко, будто бичом. У Махмута были такие же чёрно-смоляные глаза, но взгляд был тёплый, добрый.
Позже, когда затеяли «воровать» невесту и умыкнули её-таки в другую комнату, Борис, не поняв шутки-обычая русских, откровенно взбеленился. Лизавета опасливо осмотрела гостей. Русского Алёшки тут не было, видимо, он был в числе «похитителей». Не дай бог, вспыхнет ссора, парень не останется в стороне. Елизавета попыталась остудить пыл «зятя», объяснила, в чём дело и как нужно поступать. Она отвернулась и вытащила из лифчика несколько купюр:
– На вот, выкупи её, и дело с концом.
– Жэншина, убэри сваи ванучие дэньги, ты бы их эшшо в трусы засунула!
– Вонючие? Ах, голубь, как ты заговорил! Когда ты к Гельке за пазуху лез, не вонючая она была?
– Мнэ надоэл этот ваш сирк! Возму и уйду совсэм! Ти сама так дощэр воспитала.
Елизавета что есть силы сдавила руку джигита под столом:
– Вот это ты брось! Сиди и не вякай! Ты в курсе, что ей восемнадцати ещё нет?
Он поморщился от досады:
– Ти угрожаэшь мне, жэншина? Я тэбэ нэ боус!
– Сиди, сука, и помалкивай! Я тебя тоже не боюсь! Вот сдадите объект, и мотай на все четыре стороны, глаза бы мои твою харю не видели! Как воспитала, не твоё…, – на языке крутилось слово «собачье», но она сдержалась, вымолвила, – дело. Герой нашёлся, Гельку мою обработал. Она – девка смирённая да покорная. Не на меня ты в моей молодости напоролся! Я бы тебя в бараний рог скрутила! Когда тебя ещё в зародыше не было, я в снегах по пояс ползала, лес для фронта, для победы заготав-ливала.
Чеченец посмотрел на этот раз заинтересованно, но гордо ответил:
– А мой отэц кров на фронтэ проливал!
– Вот с ним бы я поговорила, не тебе, сопляку, меня корить!
Борис с силой выдернул руку из крепкой ладони Лизаветы и вскочил на ноги. Не известно, чем бы всё это закончилось, в этот миг распахнулись двери, на пороге стоял Махмут. Он вмиг оценил обстановку, что-то грубо спросил у брата. Также грубо Борис ответил ему, но покорно сел. Пробурчал что-то ещё. Махмут вытащил из внутреннего кармана пиджака червонец, подал Борису, тот отвёл руку. Елизавета вовремя догадалась:
– Махмут, ты это за невесту выкуп? Лучше, если ты сам её «выкупишь», так положено, ты за жениха поручаешься, как его сторона.
И с этим было покончено, невесту вернули на место. Но гулянка пошла несколько на убыль, был уже четвёртый час, за окном почти рассвело новое утро. Парами расходилась молодежь, женщины начали прибирать со столов. Елизавета незаметно вызвала Махмута на улицу, отвела от посторонних ушей:
– Хороший ты человек, Махмут, поговори с братом, чтобы остался с невестой на ночь, а потом уже будь что будет.
– Мат, я обэшшал тэбэ, что он до конца будэт с нэй, не пэрэживай.
– Спасибо тебе, Махмут, век не забуду твоей доброты и честности! Да, и ещё, на-ка деньги твои – вот все в сохранности. Те, что надарили гости, уж не обессудь, я ведь тоже потратилась…
Чеченец, когда понял в чём дело, переменился в лице:
– Нэ надо так, мат! Мы, чэчэнцы, народ гордый, это оскорбыт мэнэ! Я от всэго сэрдца дарил. Нэ смэй, убэри нэмэдлэнно!
Елизавета устыдилась, зажала купюры в кулаке:
– Прости, Махмут! Дай Бог здоровья тебе и детям твоим, семье, родителям, хорошего человека они воспитали!
– Прости, мат! Идти мнэ надо. Борису завра в восэм, нэ позднэя нужно бытт на стройка. Буды эго! Эшшо! – он мялся. – Хотэл проситт тэбе: эсли родытся сын, в нашу кров, назови эго Русланом. Это эго прадэд – хороший был чэловэк! Если бэлий, в вашу, то, как знаиш. Прошшай!
Он, не оборачиваясь, как-то весь скукожившись, быстро пошёл прочь. Лизавету морозило, то ли от утренней свежести, то ли от волнения. Расходились последние гости. Молодым Валентина позволила ночевать в свободной комнате, позвала на ночлег приезжих. Елизавета Егоровна наотрез отказалась, вызвалась заночевать в комнате дочери.
– Что ты, Лизонька, – как к родной обращалась Валентина, – тут сегодня чёрт ногу сломит, у нас дом большой, всем места хватит!
– Спасибо, Валентина, приютите Раю с Валентином, а я уж как-нибудь тут перекантуюсь.
В заезжем доме, наконец, стало так тихо, будто он вымер. Елизавета устроилась на Гелькиной кровати, прикрылась покрывалом – её всё ещё знобило. Молодые спали в смежной комнате. Какое-то время оттуда слышалась непонятная возня и сдержанные смешки дочери, но вскоре всё затихло, изредка раздавался смачный храп – «зять» спал. Пригрелась, задремала и Лизавета.
Спала она не более часа, будильник на столе мерно отсчитывал ми-нуты, она поднялась, было ровно шесть тридцать: «Мать честная, проспала! Там, поди, уж все на ногах!» Под окнами прогудела машина, остано-вилась, хлопнула дверца. Елизавета пригладила волосы, вышла в коридор и настойчиво постучала в соседнюю комнату:
– Ангелина, вставайте. Махмут наказал быть Борису на работе.
По коридору шёл Валентин:
– О, поднялась, соседушка? Как ночевала?
– Проспала, паразитка! – засмеялась Елизавета.
– Собирайся, там бабы скотину на пастбище проводили, рыбу чистят. Валентина наказала самогон захватить, сказала, у них посидим, мол, газ под руками и всё, что потребуется.
– Неудобно как-то.
– Поехали, там решишь.
Елизавета ещё постучала в двери:
– Эй, молодожёнцы, вставайте, говорю! Я ушла.
Гелька вяло откликнулась, забубнил что-то и «зять». Когда за Елизаветой захлопнулась входная дверь, Борис сел на кровати, свесив ноги, обхватил голову:
– Твоя мат – не жэншина, а клин-баба!
– Много ты понимаешь! – задетая за живое возразила Ангелина. – Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт – вот это – моя мамка! Ты Некрасова читал когда-нибудь?
Невдомёк ей, что Борис, упомянув клин-бабу, имел в виду рабочее оборудование, предназначенное для разрушения конструкций, для проби-вания бреши в монолите.
– Сама читай, читатэлница! – ответил насмешливо.
Ночью Ангелине вдруг показалось, что вся эта свадьба взаправду, особенно, когда Борис запсиховал, что её «украли». И потом, в постели, обнимал крепко. Теперь она видела его реального – непокорного, дерзкого, злого. И куда только раньше смотрела?
– Прошшай, жёнушка, – с издёвкой кинул он от двери.
– Погоди, я покушать разогрею.
Он не ответил, вышел, громко хлопнув дверью. Гелька не выдержала, выскочила следом:
– Боря, ты вечером придёшь?
– Прыдёш, прыдёш, – пообещал обнадеживающе.
***
Валентин по дороге убеждал Елизавету:
– Люди замечательные, сговоритесь.
Раиса под навесом чистила живых карасей, Валентина в просторной летней кухне пекла блины, хозяин поливал огурцы. Елизавета принялась помогать соседке.
Час спустя компания из пяти человек усаживалась за стол тут же, в летней кухне. Валентина наказала мужу:
– Иди, зови Алексеича, – гостям пояснила, – сосед наш – рыбак. Молодёжь нагулялась, будут спать до обеда, не переживай, Егоровна! Ну а кто надумает, сюда придут. Ты Ангелине-то наказала?
Вскоре в ограде послышался раскатистый смех. Лизавета возразила:
– А ты говоришь, будут спать до обеда, вон Алёшка уже на ногах.
– Не угадала, – смеялась Валентина, – это – Георгий – отец Лёшки.
Пригнувшись, в двери вошёл богатырь – копия вчерашнего плясуна, будто печать при изготовлении поставил, та же улыбка до ушей, та же ширь в плечах.
– Здравствуйте, земляки, будем знакомы, я – Георгий, – голубые глаза светились радушием, как у сына. Мужчина поочередно протянул руку каждому из приезжих.
– Это Вам я должна за рыбу? – осведомилась Елизавета.
– Ничего Вы мне не должны, кушайте на здоровье. Поздравляю Вас с важным событием, стало быть, дочь замуж отдали?
– Отдала, – как-то уж очень печально ответила Елизавета, тут же спохватилась, – вот за это давайте и выпьем, Георгий, откушайте, моё изделие – КВН, – указала на граненый стакан с самогоном.
Мужики выпили, крякнули:
– Хороша, зараза! – смачно хлебали уху.
Женщины пригубили. Разговор пошёл свободный, свойский. Елизавета невольно приглядывалась к соседу-рыбаку. Ладный мужик, но будто какой-то неухоженный, бесприютный. Вон петля на тёмной рубашке обмё-тана светлыми нитками, и рукав как-то неловко пришит – стянут в кучку. «Оторвать бы тебе руки, такого мужика не можешь обиходить!» – про себя обругала жену Георгия, а вслух спросила:
– Что же супруга не пришла?
– Вдовствую я, скоро год, как прибралась моя Катерина, – опечалился рыбак.
– Ой, простите, ради бога! Кабы я знала.
– Ладно, бывает. За что прощать? К чему это, ну? – даже речь его была схожей с сыном.
Женщины переглянулись сочувствующе, Раиса спросила:
– А что случилось, должно быть, молодая ещё была?
– Молодая, пятидесяти не исполнилось, – выручила соседа Валентина. – Ох, горе-то какое, такая бабёнка была, таких-то поискать! Царствия ей небесного!
Георгий с тоской во взгляде уставился в столешницу:
– Сердечко остановилось. Уж больно она заботная была. Олёша у нас младшой, как проводили его в армию, она утром встанет «Олёшка» и к ночи «Олёшка». Я уж, бывало, ругался: «К чему это, ну? Все служат, мол». Вещало сердце её, вещало, – Георгий замолчал надолго.
Историю Алексея вполголоса рассказал Николай – муж Валентины:
– Привалило его в армии, в шахте. Четверо их было. Наш Алексей, вишь, один выжил, потому как здоровьем могучий. Троих ребят в цинко-вых гробах доставили, вот такое дело.
Георгий вскинул голову:
– Наш потом рассказывал: «Лежим как мумии, на груди глыба, ногой рукой не шевельнуть». Ну, как-то немного отплевались, стали переговариваться, ещё все живы были. Наш-то парень, сибиряк бывалый, говорит сослуживцам: «Не тратьте, силы на разговоры, нельзя их терять, только отзывайтесь мне». Ну и спрашивал по очереди, жив, ли, Кирюха, Антон, Петруха? День с ночью смешались, не знамо, сколько уж времени прошло. Сначала слева затих, потомо-ка справа. Остались наш да Антон – из-под Орла парень. Потом уж слышат, копают, ищут их. Вытащили, как оказалось, на третьи сутки. В госпиталь. Наш-то ничего, оклемался, а Антон этот от почечной недостаточности… Такое дело, оказывается: при сдавливании почки страдают. Нас-то с Катериной в госпиталь и вызывают телеграммой (в Казахстане он служил, на Байконуре). Поехали. Ну, он уж ничего, на поправку пошёл. Тут и срок службы вышел. Вернулся жив-здоров, но Катя, вишь, сердце надорвала. Олёшку вымолила у беззубой, а сама прибралась!
Опять повисла пауза. Георгий встрепенулся первый:
– Что сталось, то сталось, стало быть, судьба, чего теперь?! Давайтека помянем Катю мою и ребят Олёшкиных.
Выпили, не чокаясь, закусили блинами. Разговор вновь оживился. Георгий подтрунивал над собой:
– Холостякуем с Олёшкой вдвоём, как два медведя в берлоге. Говорю: «Женись хоть ты!» А он толкует: «Пока таку, как мамка, не встречу, не бывать тому», – он повернулся к Елизавете и будто одной ей пояснил. – Супруга у меня смирённая была, душевная женщина.
Пели, пили. Явился Алёшка. Елизавета сама хлопотала вокруг парня: накормила ухой, по-матерински ласково потрепала безвременно поседевшую шевелюру.
Раиса следила за Валентином:
– Не пей больше, нам ещё в дорогу. Пойди, проспись хоть немного.
Елизавета после обеда выдраила в заезжем доме все закутки, прибрала, как тут ничего и не было в прошедшую ночь, чем ещё больше расположила к себе коменданта. Сообща, всей компанией загрузили машину пустыми кастрюлями, банками-склянками, сбросали лавки, столы. Елизавета попрощалась с дочерью, прослезилась, шепнула на ухо:
– Не кисни, всё образуется. Носи дитя в покое. Приеду, как только смогу. Оставайся с Богом.
Тепло распрощались с остальными. Обещались бывать в гостях.
***
Елизавета ни за что не захотела сесть в кабину, тряслась в кузове среди скарба. Вечерело, свежело. Волны лёгкой сырости окутывали землю, касались лица. «Должно быть, туман ляжет, вот и июль на исходе, – рассуждала Елизавета. – Вот так-то, девка-маковка, выручила я тебя. Надо теперь о настоящем замужестве подумать, обмозговать. Присмотреться, вызнать всё хорошенько об этом Алёшке, хороший-то хороший, мало ли, может, к выпивке пристрастен? Опять же, где работает? Сделаем, доча! Такой шанс упустить нельзя! Кабы знать о нём заранее, может, и не надо было этот спектакль устраивать. Хотя, как знать».
Любовалась родными просторами. Несмотря на хлопоты, на душе у неё было отрадно. Простоял бы август тёплый да ведренный, а там и бабье лето не за горами. Эх-ма, бабье лето, у неё на веку и девичье не случилось!
Из полей наносило тёплым настоявшимся ароматом донника. К ногам сорвался ржавый берёзовый листок, она подобрала его, поднесла к носу: «И впрямь уже осенью пахнет!»
Машина вдруг затормозила на развилке дорог. Хлопнула дверца кабины, с правого борта показалась голова Раиски, улыбка во всё лицо. Лизавета приветно улыбнулась в ответ:
– Никак душно к кабине, подружка?
– Ага, с ветерком прокатимся, – смеялась Раиса, – вставай на ноги, погляди, какая красота вокруг! Не горюй, Лизка, где наша не пропадала! Помнишь, как меня с тёткой Ксеней от Карповича своего в снопах укрыли?
– Как не помню! Кажись, с тех пор и дружба наша завязалась?
– С тех самых, – вздохнула Раиса.
Подружки мысленно перенеслись в военное лихолетье.

 
Ксения с Лизой дожинали тогда последнюю рожь у кромки леса. Этот участок расположен под угором таким образом, что с нижней его части не просматривается. Лизавета сжала увесистый сноп, прижав к груди, скрепляла соломенной скруткой, невольно взглянула вверх по полю и увидела, как прямо на неё кубарем скатывается соседская девчонка-подросток – Райка. Лицо девочки было искажено гримасой страдания и страха. Лиза окликнула Ксению:
– Тёть Ксеня, гляди, что это с ней? Никак, весть нам какую недобрую несёт?
Девчонка тем временем почти достигла жниц, удушливо вымолвила лишь два слова:
– Помогите! Управляющий!
– Сюда! – сообразила Ксения.
Девчонку спрятали в середину суслона – расставленных на просушку снопов. Не сговариваясь, снова принялись за работу, предусмотрительно подальше от укрытия. Домашние знали, что Евсей преследует и нещадно сечёт кнутом уличённых в краже колосков, оброненных от жатвы. Теперь они с тревогой ожидали, что он скоро объявится на колхозном мерине.
Ксения начала читать молитву: «О, Пресвятая Владычице Богородице, помоги мне во всех делах и избави меня от всяких нужд и печали». Пере-крестилась истово.
Евсей не заставил себя долго ждать, подкатил в объезд поля, напересёк. Расчёт его был точен, еще бы миг-другой, и он перехватил бы девчонку. Блуждающий взгляд преследователя был яростен.
– Где девка? – без обиняков приступил он с вопросом.
Ксения и Лиза не стали отрицать, что видели беглянку, не сговариваясь, махнули рукой в сторону леса. Евсей спрыгнул с брички, кинул вожжи на облучок:
– Держи коня! – обратился к жене.
В сердцах перевернул ногой три самых крупных суслона. У Лизы зашлось сердце. Она сама боялась Евсея Карповича, но за соседскую девчонку решила стоять насмерть. Эта многодетная семья кое-как пережила прошедшую зиму. Хозяйка-солдатка, пятеро детей мал-мала и старуха-мать пухли с голоду. Ксения помогала соседям тайком от мужа – отдавала картофельные очистки, когда горбушку хлеба сунет, когда кружку моло-ка. Раиска, старшая из детей, еще не работала в колхозе по малолетству и немощи, мать тянула всю эту ораву одна. Лиза знала, что бабушка и Райка ходят тайком по полям, подбирают колосья.
Евсей между тем свернул в лес, рыскал там, припадая на увечную ногу, чертыхался, щёлкал кнутом – нагонял страх. Вышел ни с чем, пригрозил:
– Если укрыли, я с вами дома посчитаюсь! Узнали, чья девка?
Но, видя упрямое молчание, перехватил вожжи, оттолкнул Ксению, влез в бричку и укатил в обратном направлении.
Раиска долго не выходила из суслона, тряслась от страха, размазывала грязные слёзы по щекам. В худеньком кулачишке зажаты пять колосков, видно от страха не бросила. Ксения спросила:
– А бабушка где?
– Она дома осталась, совсем обезножела, – как взрослая рассуждала девчонка.
– Слава Богу! – невольно вымолвила Ксения. – Не пощадил бы и старуху.
Соседки накормили Раиску оставшимся скудным обедом. С тех пор и завязалась у девчонок дружба. Позже Ксения и Лиза взяли девочку под свою опеку, выучили жать хлеба. Раиска стала выходить в поле, зарабатывать трудодни. Евсей не раз попенял домашним, что это именно они укрыли её тогда.
Евсей попытался помешать дружбе девчонок, прознать, чем они занимаются, когда бывают вместе. Как-то зимним вечером выследил, что Лиза убежала к соседям, мало погодя постучал в двери Плотниковых, вошел, не дожидаясь ответа.
Рая и Лиза, укутавши лица платками, рубили в оцинкованном корытце табак. Зеленоватая дымка стояла над их головами. Девчата то и дело чихали, тёрли глаза и нос, прыскали смехом. Под пристальным взгля-дом Евсея притихли, только плотнее придвинулись плечо к плечу.
Эту культуру выращивали на селе все – фронт требовал. От каждого двора собиралось по плану заготовки. Табак Дарины Марковны славился ядрёностью.
Дарина Марковна усадила нежданного гостя на табурет.
– Что, Марковна, табачок рубишь? А ну, угости свежаком.
Марковна засуетилась, выбирая помол помельче. Скоробогатов сделал самокрутку, затянулся, прикурив. Пожилая женщина не находилась, о чём говорить с соседом, терялась в догадках, зачем пришёл? Выпуская клубы терпкого дыма, Евсей похвалил:
– Хорош, язви тя, эк забирает! Секрет, однако, знаешь.
– Какие секреты, Евсей Карпович? Раиска всё лето пасынковала, она ж и рубила, вялила, сушила. Я только командую, сама-то едва полозию.
– С планом управитесь? – спросил для заделья.
– С табаком-то? – уточнила Марковна. – С им задачи нет, только и рощу, чтобы сдать, никто ведь у нас не курит, а вот с молочком-то… Ох, четыреста литров с коровы! Чем апосля дитёнков кормить? – сказала, но тут же прикусила язык, опасаясь, как бы сосед потом не накапал где.
Говорить больше было не о чём. Девчонки, пошептавшись о чём-то, убежали из дома. Евсей, крякнув, поднялся и, распрощавшись, ушёл.
Как-то, к исходу лета, подруги условились, что Лиза научит Раиску обмолачивать лён. Выбрав время, Лиза прихватила цеп, забежала к подружке под вечер.
– Привет, Раиска, тащи лён, раскладывай, будем молотить.
Расстелили полог, разложили лён. Лизавета показала, как надо наносить удары, потом вместе молотили цепами – Раиска неумело, но уже приноравливалась под удары подруги.
Вышла бабушка Дарина, уселась в тени навеса на чурку, бодрила внучку словом, давала советы, нахваливала Лизаветку.
Вечер давил духотой, сказывалась дневная жара. Девчата высоко подобрали подолы, скинули блузки, оставшись в майках. В самый разгар, когда у Раи уже стало получаться ударять цепом вовремя, как раз после Лизы, работа пошла споро, даже весело, распахнулась калитка – явился Евсей Карпович. Поздоровался, прошёл под навес, присел на старый ларь, в упор смотрел на подружек оценивающе.
– Вот гляжу я на нынешнюю молодежь, Марковна, совсем она стыд потеряла – новой раз и не поймёшь – девка ли парень, – кивнул на девчо-нок. – Вишь, юбки-то задрали, в майках, ровно в бане.
– Дак ведь жарко, Евсей Карпович, одни они тут робили, не у людей на виду, не чаяли, что зайдёте.
Лизавета выпрямилась, опустила цеп, утёрла пот со лба и, глядя прямо в глаза Скоробагатову, с вызовом возразила:
– Как нас, баб, в поле в ярмо запрягать, вы не глядите, девка ли парень!
– А ты не дерзи, рано хвост задираешь, вспомни, кем ты была, пока Евсей Карпович не приютил, - взбеленился Евсей.
Лизавета в сердцах закусила нижнюю губу и со всей силы врезала цепом через плечо, крикнула оторопевшей Райке:
– Бей, не стой!
Уходя, Евсей хмыкнул:
– Насыпала бы ты мне, Марковна, что-то кисет у меня пустой.
Дарина Марковна услужливо схватила кисет, зашаркала к дому. Лизавета и тут не стерпела, сквозь зубы выдавила:
– В нынешнем году лакеи не в ходу.
Евсей не ответил, лишь презрительно сплюнул, в сердцах хлопнул воротцами, захромал проч.
– Ой, Лизка, и смелая же ты, я так насмерть его боюсь, – подала голос сомлевшая от страха Рая.
– И я боюсь, аж лёд в груди, Налим косоротый! Но припомню ему когда-нибудь всё! Тётя Ксеня кальсоны стирает, и я вместе с ней, казанки в кровь сдираем, ему ли корить меня?!
– Что они у него такие грязные, редко меняет?
– Он, как тот хитрый Митрий, – навалит в штаны и говорит: «Заржавели». Никак не пойму: нарочно он это делает или специально издевается над нами. И сюда припёрся не зря – всё вынюхивает, выслеживает. Голос мой, видать, услышал.
– Страсть какая! И чего теперь: ругать дома будет?
– Будет, не будет, знает наверняка: в семье на нас с тётей Ксеней всё держится, на Аркашку своего надеется? Накось выкуси, на того где сядешь, там и слезешь, покажет он ему кузькину мать, дай только подрастёт. И поделом ему, хищнику проклятому!
***
Подруги стояли у кабины плечом к плечу, раскинув руки, держались за борт. Тёплый летний ветерок освежал лица, трепал косынки и подолы платьев. Раиса нарушила молчание:
– Я ведь тогда боялась за тебя, когда ты за него замуж пошла. Ну, думаю, ухайдакает, порешит девку. А вы вроде как ничего промеж собой прожили.
– Ничего, слава богу. У меня в ту треклятую ночь ровно выгорело всё в нутре, зато я бояться его перестала. Сама знаешь, я и верховодила во всём.
Раиса никогда и ничего не слышала о «треклятой ночи», не открылась Лизавета подружке, потому как считала это самым позорным фактом в своей судьбе и нередко винила себя. Но, раздумывая, понимала, что тогда у неё не было иного выхода.
Раиса без лишних слов поняла Еизавету, обняла за талию:
– Не тужи, дорогая, всё мы сделали ладно, будет ещё у твоей Ангелины счастье.
Елизавета окончательно успокоилась, верила: правду говорит подруга, всю жизнь выручали они друг друга. Будто лошадки, запряжённые парой в дышло, тянули поровну, честно делили нелёгкий воз.
– А помнишь, Раиска, как я впросак попала на молочном отделении?
– Подумаешь, преступление – прикорнула на соломке.
– Э-э, не скажи, тогда это не шутки были: время военное, кабы ты не покрыла да не подсобила, неизвестно, как бы меня по головке погладили.
Вспомнилось. Уже после того как подружились они не разлей водой, Лизу определили подсобницей на молоканку. В обязанности девушки входило помогать работающей там Глафире – женщине строгой, требовательной.
В отделении блюли чистоту и порядок. Кривым увесистым тесаком Лизавета скоблила в помещении полы добела. Приносила воду и лёд, мыла фляги и вёдра, оборудование, выносила помои. Заливала в ёмкость ме-ханического сепаратора молоко, вращала его ручку – сепарировала.
Ещё с зимы вместе с доярками заготавливала лёд. Под сенью деревьев разгребали ровную площадку, наращивали снежные бровки, получалась огромная ёмкость в форме корыта. Заливали её водой до краёв. Намороженный лёд укрывали соломой, сохраняли его до осенних заморозков. При надобности кололи пешнями, обкладывали им молочные продукты в чанах, доставляли в свежем виде на маслозавод. Ледник располагался на некотором отдалении от молоканки, поэтому лёд переносили на коромыслах, накладывая в широкие бадьи.
Работа на молоканке начиналась с самого раннего утра. В один из жарких дней Лизавета быстро управилась в помещении и отправилась на ледник. Заведующей в это время в отделении не оказалось, она пришла ближе к дойке. Кликнула помощницу, но девчонка не отозвалась. На счастье забежала Райка, по указанию заведующей пустилась искать подружку. Нашла Ксению, та не сказала ничего внятного: по заре, мол, ушла на работу.
Раиса побежала обратно. Доярки заканчивали дойку, процеживали молоко. Спросила у них, не видели ли Лизку, те предупредили:
– Нету. Старшая ругается: «Докладную напишу, куда делась в рабочее время?!»
И тут Раиска сообразила: бадеек и коромысла нет, знать на ледник убежала? Может, ногу там подвернула или ещё чего?
Подружка, свернувшись калачиком, спала на соломе, бадьи стояли порожними.
– Лизка, вставай! – тормошила она подружку, – Будет спать-то!
Лизавета очнулась. Испуганно осмотрелась по сторонам:
– Ох, паразитка я! Да как же это со мной приключилось, Райка, ума не приложу?!
– Давай быстрее, там дойка заканчивается, тебя спохватились.
Подружки быстро орудовали вдвоём: Лиза колола лёд, Раиса собирала в бадьи. Сообразили перевернуть коромысло дугой вниз, надели на него бадейки и, подхватив с двух сторон, пустились бегом.
– Не боись, Лизка, успеем.
– Жарынь-то сегодня! – оправдывалась Лизавета. – Я пришла, дай, думаю, малость на соломке передохну, так от неё холодком тянет, а больше и не помню ничего. Ой, что будет!
– Чего будет? Ничего и не будет. Лёд свежий надо? Надо! Вот ты и пошла. До леса добежим, ты потом одна пойдёшь, как положено, а я при-таюсь, отстану, никто ничего и не поймёт.
– Рожу-то мою заспанную увидят, – Лизавета подхватила из бадейки осколок льдинки, освежила лицо, пригладила волосы.
– С кем не бывает, встаём-то вон в какую рань, – приободрила её подружка.
На молоканку Лизавета успела в самый раз. Завидев её со льдом, заведующая смягчилась:
– Льду-то сколько наворотила! Как донесла только? А я думаю, куда девка подевалась?!
Так ни одна живая душа и не узнала о Лизаветиной оплошке.
Подруги посмеялись нахлынувшему былому. Елизавета Егоровна вздохнула, покачала головой:
– Ох, Раиска, как время-то бежит, кажись, вчера только молоденькими бегали, а ноне в бабках числимся. Как-то не верится, всё бластится, что моё бабье счастье ещё впереди, – в глазах её промелькнула озорная искор-ка.
Раиса внимательно взглянула на Лизавету, но с прямым ответом воз-держалась, сказала уклончиво:
– Не горюй, Егоровна, есть у нас с тобой ещё порох в пороховнице. Запустим-ка песняка, душу отведём? – и первая затянула песню.
***
В тихие сентябрьские денёчки судьба уготовила Елизавете ещё два важных события.
Почтальонка принесла повестку, которая извещала Елизавету Егоровну явиться в районный военкомат. На вопрос почтальона, отшутилась: «В армию, наверное, призовут». Однако взволновалась – догадывалась, зачем вызывают. Года два назад она решилась сделать запрос на отца. Куда обратиться? Ноги привели в райвоенкомат. Записалась на приём по личному вопросу, изложила свою просьбу седовласому подполковнику. Тот помог грамотно написать заявление на военкомат города Вологды. И вот весть. «Плохая или хорошая?» – с волнением думала всю дорогу.
Подполковник запомнил интересную женщину, пригласил присесть:
– Ну что, Елизавета Егоровна, будем считать, что Вам повезло, ответ пришёл исчерпывающий, – он вручил ей казённый бланк.
В короткой справке говорилось о том, что «Котов Егор Гаврилович, 1907 года рождения, уроженец Вологодской области, арестован по обвинению по ст.58-10 (контрреволюционная пропаганда и агитация) УК РСФСР 29 февраля 1937г. По постановлению Особого Совещания при коллегии ОГПУ приговорён к расстрелу 22 марта 1937г. Приговор приведён к исполнению 25 марта 1937г. «На основании п. «в» ст.3 Закона РСФСР от 18 октября 1955г. «О реабилитации жертв политических репрессий» гр. Котов Е. Г. реабилитирован. Начальник УВД АКО Савельев В.И.», – лихорадочно читала третий раз к ряду Елизавета. Наконец, до неё дошёл смысл написанного, она строго взглянула на подполковника:
– И в чём же мне повезло? Что невиновный отец расстрелян почти сразу, как арестовали?
– Я не это имел в виду. После присвоения Сталину культа личности, лишь маленькая толика дел была пересмотрена. Где-то до середины шестидесятых велась эта работа, и на этом пока всё. Ваш отец реабилитирован за отсутствием состава преступления, а кто-то ждёт и не дождётся и такой весточки. Архивы КГБ засекречены. Лично я ничего не могу пока узнать об участи своего отца. Берегите эту справку, она вам пригодится.
Вернувшись рейсовым автобусом в село, Елизавета Егоровна попросила водителя тормознуть у погоста.
Сидя у могилы матери, всплакнула, разговаривала с родителями вслух, ровно с живыми:
– Вот так-то, мои дорогие! Так и так, не суждено было вам встретиться на этом свете. А я вот живу. Трое внуков у вас, двое правнуков. Скоро ещё одного ждите.
Ночью дала волю слезам. Это были не вдовьи, а сиротские слёзы. Мысленно разговаривала с отцом: «Ах, папка, папка, кабы тебя не арестовали, всё-всё сложилось бы по-другому. Мама была бы жива, а я не осиротела, не попала бы в лапы Налиму. Не уберегла честь свою девичью – сожрал Налим. Может, и сама виновата, надо было пойти властям пожаловаться. Горькая я, бесталанная! Милый мой папка, помню тебя, как живой ты стоишь в глазах! Мать наказывала: «Помни!» Я и помню!»
В конце месяца в дом Скоробогатовых постучались двое незнакомых людей – молодой мужчина и согбенная пожилая женщина. Мужчина был удивительно схож с покойным Аркадием. У Лизаветы ёкнуло в груди.
– Мы разыскиваем Скоробогатова Евсея Карповича.
– Милости прошу, люди добрые, его это дом, только вот опоздали вы, три года, как схоронила я мужа. А вы ему кто будете? – насторожилась Елизавета Егоровна. После коротких объяснений мужчины поняла, что за гости ступили на порог – мать Аркадия разыскивала сына.
Елизавета, как положено, приняла людей – накормила с дороги. Беседовали за чаем. Елизавета Егоровна была сдержанна. Словом плохим не упомянула о проделках Аркадия, о жизни его беспутной и смерти нелепой. И о муже не сказала плохо. Так ведётся в православии: не поминать лихом покойных. Агриппина – мать Аркадия – поведала, что имеет троих сыновей, Вадим, сопровождающий её, – средний. Елизавета Егоровна сказала о его сходстве с братом.
Напоследок пожилая женщина всё же поинтересовалась:
– А ты, милая, ровно моему Аркаше ровесница, как в жёны к Евсею угодила?
Елизавета грустно покачала головой:
– Всё война проклятая – холод да голод. Сиротой я осталась одиннадцати лет, вот Евсей Карпович и приютил меня. Жена у него была – Ксения Епифановна, женщина редчайшей породы – добрая, работящая, умная, терпеливая. Ей я многим обязана и Аркадий ваш. На её плечах вся домашняя работа держалась. Евсей Карпович больше руководил, на ра-боте пропадал, а дома-то всё в её руках. Надсадилась она, умерла, не дожив до Победы.
Сходили на погост, посидели у могилы Аркадия. Мать тоненько, как ребёнок, плакала, причитывала, обняв могильный камень.
– Всю-ю жизнь я тебя искала, родимой ты мой сыночек! Разлучила нас година страшная. Ох ты, горькая моя головушка – доля злая.
Будто вторя материнскому плачу, с неба упал журавлиный прощальный клик. Елизавета и Вадим подняли головы, провожая глазами нестройный клин.
– Первые в этом году, – покачала головой Елизавета Егоровна.
Агриппина Семёновна подходила к могилам Евсея и Ксении, набожно перекрестилась, поклонилась до земли:
– Спасибо, Евсей Карпович, спас ты нашего сыночка, не уберегла бы я его в те-то годы лихие! И тебе, спасибо, добрая женщина, за то, что поила, растила его. Ох, полгодочка всего-то и было ягодке моей сладкой, как от груди оторвали, – и, обращаясь уже к сыну и Елизавете, добавила. – И то сказать, натерпелись мы ужаса, мать прибралась, потом отец Богу душу отдал, не поднять бы мне его. Сама правдами-неправдами перебивалась. Бесправная – дочь врага народа, нигде мне места не было.
Острой душевной болью отозвался этот незатейливый рассказ у Елизаветы. Слова не сказала, только вспомнила слова матери: «Терпи, дочь, нет у нас с тобой права на иную жизнь!»
***
Год спустя Елизавета Егоровна сидела на скамье возле своего дома, тетёшкала на руках чернявого, черноглазого внука. Пыля шинами, проехал уазик директора, притормозил. Вышел Пётр Кузьмич, направился к женщине:
– Здорово, Егоровна! Зарываемся без тебя, когда твои отгулы закончатся?
– Здравствуй, Пётр Кузьмич. Выйду. Вот Ангелина своё потомство заберёт не сегодня-завтра.
– Скорей бы уже – пора больно горячая! Как кличут-то? – кивнул на ребёнка.
– Рустик.
– Это что за имя такое?
– Руслан – так Махмут просил назвать, в прадеда. Хорошим оказался человеком: пару раз Гельке деньги высылал. Потом уж, как она замуж вышла, я сама ему отписала, не надо, так и так, мол.
Елизавета Егоровна рассказала по секрету, что три дня тому назад, ночью, у её дома остановилась машина. Она спала с внуком, но услышала шум двигателя и, прильнув к окну, разглядела тёмную легковушку. Во дворе залаяла собачонка. Некто худой и высокий перемахнул через забор палисада и стукнул в окошко. Елизавета приоткрыла форточку:
– Кто тут?
Послышался шорох, человек приблизился к самому окну:
– Открой, мат, это Махмут. Открой, нэ бойся, я с добром к тэбэ.
Елизавета Егоровна перевела дух, рассказала, что произошло далее:
– Ох, и перепугалась я, думаю: не впустить, станет стучать, парнишку перепугает. Опять же добро его, порядочность помню. Открыла. Зашёл он. Ну, за стол усадила, чай предложила, не отказался. Поговорили, то да сё. Признался, что болит душа за дитя. Тут, как назло, парнишка проснулся. Ну, кого делать, вынесла его. Поманил он руками, не поверишь: Рустик сначала меня за шею обхватил, прятался, а потом сам руки к ему потянул. Вот что значит кровь!
– Зов крови! – уточнил директор. – Это – не шутка!
– Ей же богу, чуть я в обморок не хлопнулась. А малец-то усы ему крутит да по щекам дядю лупит что есть мочи. И у того рот до ушей. Признался, что у его одни девки, о сыне мечтал. Спросил, не отдам ли? Я, ба-тюшка, чуть не в ноги ему, взмолилась, а сама тумкаю: сейчас по башке огреет чем и был таков, с дитём на руках, ищи потом ветра в поле. Но, отступился, сказал только: «Эсли бы нэ в твоих руках, нэ за что бы не отдал. Вэрю, что хорошэго чэловэка воспитаэшь. Спасыбо, што Русланом назвала, уважила моу просбу! Бывай здорова, мат!» – сказал и был таков.
Слышу, а машина-то всё стоит у ворот – мотор работает. Мне бы пойти закрыть двери на засов, мало ли, вдруг передумает, а руки-ноги окаменели, шагу ступить не могу. Парнишка в чувства привёл, зауросил. Схватилась я, в сени выскочила, заперла двери, к окну сунулась. Вижу, уехал. Утром глядь – на крылечке какой-то свёрток лежит, а под им – сабля не сабля, кинжал ли, нож ли, в общем, кривая какая-то штуковина. В ножнах. А изукрашена! Чую, дорогая вещица будет. Хошь покажу?
– В другой раз, Егоровна! М-да, вот так история!
Елизавета доверительно продолжила:
– В свёртке высокая папаха из руна доброго. Подарок, значит, оставил. Уж я прятала да перепрятывала, кабы Гелька не обнаружила! Сохраню. Вот вырастет малый, вручу на восемнадцатилетие.
– Да, история так история! А любишь его, Егоровна? – кивнул на внука.
– Этого черномазика? О, Кузьмич, чьи бы бычки ни прыгали, телятки-то наши. Уж так люблю! – бабушка задрала на внуке распашонку, ого-лила попку, целовала истово, смеялась счастливым смехом. – Полгодика нам уже, а шустрый малый – джигит, одним словом. Ох, не одна девка по-страдает!
Смеялся и Пётр Кузьмич:
– Ну, а Ангелина как? Хороший, слышал, у тебя зять?
– И не говори, Кузьмич, не нарадуюсь. Хочет парнишку-то усыновить, да я пока не велю Гельке.
– А почто ты так, Егоровна?
Елизавета взглянула заговорщически:
– Одному тебе, Пётр Кузьмич, скажу. Я ведь почто тебе доверяю-то? Свой ты человек. Я еще при твоём папке в колхозе работала. Всё хочу пе-ред тобой покаяться, Кузьмич. Болтали люди про моего Евсея разное, мол, кляузы на Кузьму Трофимовича писал, анонимки. Не могу на сто процентов уверить, что не грешен, чужая душа – потёмки. Но разговор у нас с ним был, у меня на него своя «узда» была. Велела ему: «Только по-пробуй, разнесу всю твою подноготную!» А вот за пасынка не поручусь, гнилой он был человек, сам Карпович потом каялся: «Взрастил непра-вильно».
– Что теперь вспоминать, всё быльём поросло, Егоровна.
– Добро добром и прорастает, и память в людях живёт. Уж какой справедливый был человек Кузьма Трофимович! На таких земля наша держится!
– Спасибо, Егоровна, на добром слове! Помню, отец всё рассказывал, как ты уполномоченного одного «отбрила». Немало тогда они нашему брату – главным специалистам – крови попортили. Были, конечно, стоящие, толковые, но в основном чинуши, дела не ведающие. Приезжали, требовали выполнения предписаний, отпущенных свыше, и нипочем им погодные условия, какие-то особые местные обстоятельства: земля не отошла – засевай, хлеб не вызрел – коси! Гони план, давай проценты – и баста!
– Ой, не говори, Кузьмич! Мало в ваши дела лез, и мне досталось: нюхал да вынюхивал, из чего готовлю да как? Соблюдаю ли предписания санитарных норм? Прохожу ли медкомиссию? Канючит да канючит, ука-зывает, требует, а сам жрёт в три горла раскритикованное-то. Это бы ещё стерпела, понимаю, что мелкая сошка я. А уж когда начал намекать… Смотрит маслеными глазёнками, шуточки скользкие отпускает. Тут не стерпела – я смолоду баба гордая! Как прицепился он в очередной раз: «Из чего готовила?» Взяла да ляпнула: «Из лягух, мол, ихней же икрой сдобрила – соус такой». Как взялось его полоскать, всё нутро однако вывернуло, позеленел, бедолага! Чёрт меня дёрнул! Накануне посмотрела «Поднятую целину», дед Щукарь на ум пал, ну и ляпнула, а оно вон как обернулось. Зато больше ко мне на стан не заглядывал, санитарных норм не требовал. Мне после и неловко было, да сам виноват – ну, дюже занудный мужичок попался.
– Отец говорил, механизаторы давились со смеху, да и теперь нет-нет шутку отпускают: поехали к Лизавете на чёрную икру.
Елизавета смеялась беззвучно, лишь колыхалась высокая грудь. И словно спохватилась:
– Ну дак, я об чём: мечтаю ведь сама внучка усыновить, пускай живут молодые, совместных ребят родят, ростят, а я этого подниму, в горшок пока не кашляю, – вдруг залилась румянцем. – Меня ещё сват замуж зовёт.
– Он что, холостой?
– Вдовец. А я что? Старшие девки носа домой не кажут, а я всё одна да одна в этакой хазине, – указала на дом.
– Ну, это дело хорошее. Ладно, Елизавета Егоровна, дела ждут. На кирпичном заводе третью линию пустили, слышала: черепицу теперь ещё выпускать будем?
– Как не слышать! Живёт село родное! А по мне, знаешь, Кузьмич, как в той песне поётся: «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне нужна!» Прикипела я к нему душой, проросла корнями. Чего гадать, как бы иначе жизнь могла сложиться? Думаю, человеку важно, как на самом деле. А моя совесть чиста перед богом и людьми.
Пётр Кузьмич пошёл было к машине, но будто споткнулся, вернулся обратно:
– Слушай, Егоровна? А сколько тебе годов? Говорят, не принято у женщин спрашивать, но мы ведь люди свои.
– Сорок восьмой, – с вызовом ответила, – что, устарела, хошь сказать?
Пётр Кузьмич ухмыльнулся:
– Это ты-то устарела?! Самый твой бабий век! Выходи, Егоровна, если человек хороший, и не задумывайся, под старость лет будет кому стакан воды подать. Ты как сказала, меня было «жаба задавила», думаю, умыкнут у меня такого доброго работника из хозяйства, самому нужна, но передумал. Хороший человек достоин счастья.
– Тю, с чего это меня умыкнут? Я со своего угла вовек никуда не пойду. В своём дому я кум королю! Зря, что ли, Евсей Карпович его всю жизнь строил да улучшал? Не-е-т, коли сговоримся, пускай сваток ко мне в примаки идёт. А так – нет!
***
Пётр Кузьмич уехал. Елизавета ждала вечерний рейсовый автобус, дочь с зятем обещались. Вскоре он припарковался на остановке. Вечернее закатное солнце слепило глаза. Елизавета Егоровна приложила ладонь ко лбу козырьком. Из автобуса вышло человек восемь. Затем трое отделились, дружно пошли в её сторону. Два здоровяка-мужчины и женщина. «Вроде как Гелька, а это…», – густая жаркая волна обдала её тело, сладко-сладко ворохнулось под ложечкой – Елизавета узнала свата Георгия Алексеевича.
Давно прошло по деревне стадо с выпасов. Улеглась пыль. Селяне управились во дворах с хлопотным крестьянским хозяйством. На деревню тихо опустились сумерки. Расцвеченные закатным пожаром окошки Скоробогатовых ало посверкивали. Совсем стемнело. В большой комнате окна долго светились электрическим светом. Приглушённо и красиво из открытой створки лилась песня про русского Алёшу, что стоит над горами Болгарии, охраняя мир.