Разноцветные домики, словно кибитки, сбежали с горочки и остановились в нерешительности. Выше вплотную приблизились новые дома. Ниже зеленеет луг. Когда-то здесь паслись табуны коней. Домики, как рты, раскрыли свои калитки от удивления. Так и застыли: не закрываются и не открываются. Солнечные глазницы окон рассматривают меня в упор. И тоже не узнают.
Что же ты?..
Что же ты, Михалин?
Я же твой сын.
Не единственный!
Но один из твоих сыновей!
Из твоих родных сы-но-ве-й.
Сколько их ушло по твоему березовому большаку в начале войны?
И не вернулось! Сколько их ушло уже в мирные десятилетия?
И тоже… не вернулось.
Затерялись на бескрайних жизненных просторах.
А я, вот, возвращаюсь к тебе.
Возвращаюсь.
Что меня тянет?
Может, твоя жизнь?
Или твоя история?
Хочешь, я ее тебе расскажу?
Напомню…
Тогда, может,
и признаешь меня?
Слушай, слушай, внимательно
До революции вокруг тебя были владения помещика Шацкого. Вспоминаешь? Здесь с давних времен жило мое беспокойное племя. Где же было еще жить евреям, как не в таком захолустье? Из поколения в поколение черта оседлости ограничивала территорию жизни. Да и род занятий…
Нахватавшись революционных идей о равноправии и братстве, о лучшей доле и светлом будущем для трудящихся всего мира, городская еврейская беднота повалила в Михалин. Ведь именно здесь революционные комиссары, щеголяя кожанками, решили организовать один из первых еврейских колхозов в Белоруссии.
Над этими комиссарами – из той же еврейской бедноты, но уже прошедших Гражданскую войну – посмеивались их же товарищи:
– Хотите, чтобы ваши Абрамы и Сары стали колхозниками? Да они же не знают, как запрячь коня в телегу или как подойти к корове. Запутаются в своих пейсах, – хохотали разного рода уполномоченные.
Хохотать-то хохотали, но понимали, что местные мужики в колхозы не спешат. А постоянная отчетность требовала демонстрации роста коллективных хозяйств. Из области слали директиву за директивой. Короче, власти дали добро на то, чтобы вчерашние портные, парикмахеры, сапожники и мелкие торговцы – все эти Ицхаки, Златы, Абрамы, и Сары – стали колхозниками. Колхозу дали имя «Энергия». Коммунары были народом энергичным и надеялись, что такое название колхоза им поможет. Помогло или нет? Но михалинский колхоз вскоре становится известным на всю округу.
Еврейские коммунары строили дома, работали на пашне, на ферме. Колхоз «Энергия» гремел на всю округу. Не каждого сюда уже и брали. С завистью смотрят на жизнь в этом хозяйстве горожане, жители близлежащих деревень.
Поля золотятся пшеницей, коровы дают молока больше, чем в других коллективных хозяйствах. Как же прежние ремесленники – кожевенники и портные – научились умело обрабатывать землю? Секрет прост. В соседних селах жили знакомые крестьяне, к которым они на первых порах не стеснялись обращаться. Потом и к ним пришел опыт, да и смекалки было не занимать.
В это время евреи в Палестине тоже учились обрабатывать землю! И еще как научились! Не зря израильские кибуцы известны всему миру. Но это совсем другая история…
Еврейскому колхозу «Энергия» в Михалине была уготована, увы, совсем иная судьба. Трагическая судьба.
Первым председателем колхоза «Энергия» избрали Тевку (Тевье Вайнермана). Почему его? Да по самой простой причине. Среди всех местечковцев он был приметной личностью. Еврей как еврей – с женой и детьми, целомудренно соблюдающий субботу. Но Тевка очень любил читать. И не только еврейские талмуды, которые, объясняли все и всем, но и художественную литературу. Соседям он чем-то напоминал Тевье-молочника из известной повести Шолом-Алейхема, да и звали его так же.
Однажды, зачитавшись, он не выполнил просьбу жены. И получил от нее трепку. Упершись руками в бока, она красноречиво объяснила ему, кто он такой и откуда. На что Тевье, тогда еще не был Тевье-молочник, резонно заметил, прочитав жене дословно пару строк из Шолом-Алейхема:
«Баба-бабой и останется! Недаром Соломон мудрый говорил, что среди тысячи жен, он ни одной путной не нашел. Хорошо, что еще нынче вышло из моды иметь много жен».
На что его жена – красавица и умница, каких еще нужно было поискать -– поиграла черными длинными косами, будто намереваясь что-то сказать, и пошла в дом. Но на пороге остановилась, улыбаясь красивым белым лицом:
«Э-й-й, ежели ты думаешь, что как Тевье-молочник будешь дурить меня всякими байками, то ты ошибаешься. Я тебе не Голда Шолом-Аалейхомовская, а Злата. Злата михалинская! А свои шутки-прибаутки оставь на таких же книжников, как ты…».
Не знаю, слышал ли кто через плетень их разговор, или сами они проговорились, только с того дня Тевье без приставки «молочник» никто уже не называл. Вскоре он привык к новому имени, словно родился с ним. А что? Имя неплохое. Известное на весь мир. Даже в далекой Америке знают о Тевье-молочнике.
Какая разница, где кто живет? Тевье-молочник, он и в Михалине Тевье-молочник! Тем более, что к нашему Тевье вскоре пришла известность. Да такая, что Злата перестала смотреть на него с прищуром своих очаровательных глаз. Кто первый человек в местечке? Ее муж! Кто первый председатель колхоза "Энергия"? Ее муж!
Все михалинцы проголосовали за него. Бывшее имение помещика Шацкого передали под управление не кому-либо, а Тевье-молочнику. Пятьдесят еврейских семей образовали артель, коммуну, или, как хотите, так ее и называйте. Видите, как повезло нашему Тевье? Даже больше, чем его тезке из книги Шолом-Алейхема. В начале повезло. А что будет потом, расскажу все…
Вот тогда трудилась на ферме дояркой моя бабушка Сара, а дед Залман работал в полеводстве. А мой отец Давид? До 17 лет со всеми был на колхозных работах.
В кузне заправлял Янкель Резников. Я застал его и, живя по соседству, с ним часто разговаривал.
– Вот там, через дорогу находилась колхозная дворня. Недалеко от нее была кузница. Постоять день возле горна, дышащего пламенем, было ой как нелегко!
Постаревшая Злата, лучшая доярка "Энергии", охотно мне рассказывает о работе на ферме… Но это уже будет намного позже – через десятилетия. А тогда, летом сорок первого года, над местечком черной птицей опустилась война. Плакали мамы, сестры, невесты, провожая на фронт своих сыновей, братьев, любимых, не догадываясь, что их участь будет в тысячу раз хуже…
Я вот сейчас думаю, если бы Тевье-молочник, по фамилии Вайнерман, председатель еврейского колхоза проявил строптивость и неподчинение? И настоял, чтобы перед его отправкой на фронт, прежде всего немедленно эвакуировали всех жителей местечка …Возможно, тогда моя бабушка Сара и ее дети были бы живы? Возможно, остались бы в живых и другие михалинцы? В том числе и твои родные, Тевье-молочник? Рахиль, Сара, Лия, Хаим Вайнерман, твоя жена – красавица.
Понимаю, что председателя колхоза сразу бы расстреляли по законам военного времени за… панику. Куда же смотрел ты, великий Сталин? Обещал народу, что будем бить врага на его территории? А началась война – не слышно, не видно тебя в первые дни…
А руководители Белоруссии? Не герои: сразу тайно покинули Минск. Воинские командиры забрили мужчин Михалина, а женщин и детей оставили врагу? Без… защиты? Для них уже все предопределили? Говорите, такая была судьба. Почему судьба?
А может, предательство властей, их неспособность позаботиться о гражданском населении?..
Тем, кто ушел на фронт, выпала лотерея. Везунчиками были не все. Поэтому о них позже! Они и так получили главную награду: жизнь!
Тевье-молочник попал под Сталинград – в самое пекло войны. Как здесь пригодилась его рачительность, селянская мудрость и заботливое еврейское сердце по отношению к бойцам! Настоящим отцом был для них старшина роты Вайнерман. Их берег, а себя – не смог. После одного из боев его не стало.
Погиб и младший брат Тевье – Цодик Вайнерман. На войне остался почти весь цвет еврейского мужского Михалина. Не было того дома, той семьи, которую бы не обошла черная весть. А чаще было, что и не было ее кому сообщать.
От Михалина до Берлина
К Званию Героя Советского Союза моего земляка – михалинца, полковника Вениамина Миндлина (на фото) представляли пять (!) раз.
И ни разу он его не получил…
Это был первый и единственный случай за всю историю Великой Отечественной войны! Хорошо известно, что евреев-фронтовиков не спешили награждать, по возможности… обходили.
Но чтобы пять раз (!) отклонить Представление на награждение Героя войны, – это нонсенс!
Что сейчас об этом говорить? Но мы должны знать своих Героев даже, если их этим Званием обделили…
Поезд медленно пересекал заснеженные просторы Белоруссии, все ближе и ближе подтягиваясь к Москве. За окном вагона – январь 1983 года. Страна в ожидании. Что будет после смерти Брежнева? Об этом идут, не переставая, споры и между моими попутчиками. Прислушиваясь невольно к ним, я все больше думаю о своей встрече, которую так долго ждал. Хотя она могла так и не состояться, если б не некая случайность…
Как-то в районном музее, что в городе Климовичи, я обнаружил новую экспозицию ко Дню Победы. На ней – фотографии молодого дерзкого полковника, а под ними – лаконичная подпись: уроженец Климовичей, полковник В.А.Миндлин, участник боев за взятие Рейхстага.
Увидеть это для меня было шоком! Да, как журналист городской газеты я писал про всех фронтовиков – русских, белорусов, евреев, не называя национальности последних, как это было принято. Но такого уровня, такого масштаба среди героев моих очерков и зарисовок еще не было. Конечно, я загорелся. Еще бы! Полковник, дошел до Берлина! Да еще и еврей! Редактор Иван Иванович Журко был в восторге от новостей.
– Говоришь, полковник? Брал Берлин? Отпускаю тебе всю третью страницу! Запускай! – великодушно напутствовал он меня.
Все было правдой. И полковник, и герой Рейхстага… Но, когда материал пошел в набор, выяснилось, что у моего героя не совсем обычные для слуха белорусов имя и отчество. Вениамин, да еще и Аронович…
– Чувствую, мне будет на орехи. Да ладно. Не оголять же мне газету таким классным материалом. Будет бомба! Но мы ее замедлим. Не будем писать ни имя, ни отчество. Везде – В.А. Миндлин. И точка. Фамилия, конечно, не белорусская, но это уже легче, – размышлял мой редактор.
Утром в белорусском городе Климовичи был действительно маленький шок. Вместо обычных героев, широко известных, был новый. Да еще какой!
– Сядь, послушай! – вызвал меня покрасневший то ли от негодования, то ли от взбучки редактор.
– Что это такое?! Мы воевали всю войну. А здесь какие-то Ароны в героях, – возмущался бывший партизан.
– Вы с нами посоветовались? – наставляли из партийных органов.
А третьи – немногие евреи города, да и честные советские люди, увидев меня, радовались, просили рассказать подробнее о Вениамине Миндлине.
Между мной и Вениамином Ароновичем завязалась дружеская переписка. Хотя по возрасту нас разделяло более тридцати лет, нашлось много общего. Оба евреи, и этого не скрывали. Гордились своим племенем – горячим и неспокойным. Мы учились в одной и той же городской школе, правда, в разное время. Жили в одном и том же местечке Михалин. Вениамин – в двадцатые годы, когда он был наполнен еврейской жизнью. Я – в пятидесятые, когда от этой жизни осталась только одна тень. И тем не менее, мы бегали босоногими по одним и тем же проселкам, купались в одном и том же озере, ходили в одни и те же леса за ягодами и грибами. Словом, мы чувствовали свои общие корни. И это нас роднило.
– Приезжай в Москву. Обо всем поговорим. Поверь, будет интересно, – как-то написал мне Вениамин Аронович.
– Командировку не выписываю. Дни отпуска берешь за свой счет. Куда едешь, никому не рассказываю, – подмигнул мне редактор, когда я поделился с ним своими планами.
И вот за окнами – разноцветные огни Москвы.
В ожидании остановки еще раз перечитываю письмо Вениамина Ароновича.
«Тронут тем, что Вы меня прославляете в областной газете. Но тут, кажется, «занадта». Очень много они отвели места для меня. Мне кажется, что больше внимания надо уделять погибшим. Интересно знать, как отреагировали земляки на публикацию в областной газете. Ведь такая публикация не может у некоторых не вызвать и отрицательных эмоций! Считаю, что выделение в музее отдельной экспозиции для Миндлина – тоже неоправданно. Я им об этом говорил в свое время. Не послушали… Как и обещал, высылаю Вам для ознакомления рецензии на Героев.
Из них я жив один. Учтите, что рецензия написана на меня чересчур возвышенно, писал ее генерал Кривошеин, чересчур возвышенную концовку я даже решил оторвать. Да, к праздникам неожиданно получил поздравление от Могилевского обкома партии и облисполкома, чему несказанно удивился. Когда Вы прислали газету – все прояснилось».
Следующее письмо.
Недавно видел "Надписи на стенах" Долматовского. И увидел там очень-очень мало фамилий, написанных 2-го мая 1945 года – в день капитуляции Берлина. Когда мы там были позже, то каждый раз оказывалось, что поверх наших надписей более поздние наслоения – надписи тех людей, которым удавалось посетить Берлин после нас.
На стене Рейхстага есть подпись
Вениамина Миндлина (справа)
Как рассказал мне полковник ГДР, на Рейхстаге было около двух миллионов надписей. И каждый раз восстанавливали одни, закрашивая другие. Этот же немец мне рассказал, что реставраторы
пытались расчленить те плиты, которые успели вырезать, они насчитывали 15-19 слоев. Поэтому на
разных фото можно видеть разные надписи на одних и тех же фрагментах стен. Сейчас Рейхстаг восстановлен без купола и находится в английской зоне за Бранденбургскими воротами. Такова история».
Хочу напомнить, что это было еще до воссоединения Берлина.
Встреча с Вениамином Миндлиным была назначена у меня на одной из станций метро. Признаюсь, немного волновался. Все-таки он – боевой офицер, столичный житель, ответственный инженер всесоюзного телецентра. А я – журналист из белорусской периферии, далекий земляк…
Как будто из-под земли вырос моложавый человек с орлиным взором. Красивая улыбка, теплые глаза, крепкое рукопожатие. И с первой минуты ощущение, будто долго знали друг друга.
Да, много я уже знал о полковнике Миндлине. Знал из его писем ко мне, из его публикаций в столичных журналах. И за всем этим не знал, какие нравственные переживания, какие душевные потрясения пришлось пережить ему, боевому командиру. Нет, он не боялся в боях, не боялся никого в жизни. Ведь он – из породы победителей! Но не всегда среди победителей хотели видеть его, командира с «пятым пунктом». Не всегда.
Он пригласил меня к себе домой.
В разговоре с Вениамином Ароновичем я не услышал жалобы на судьбу – она была благосклонна к нему. Хотя несколько раз был ранен, но остался в живых и дошел до Берлина! Он был награжден орденами Ленина, Красного Знамени, двумя орденами
Отечественной войны первой степени, орденом Красной Звезды…
Автор книги Ефим Златкин вместе с Вениамином Миндлиным во время встречи у него на квартире,1983 г.
________________________________________________
– Да у вас только не хватает звездочки… – не удержался я, рассматривая его мундир с боевыми орденами.
Не только одной, пять звездочек не хватает, – улыбнулся полковник. Хотя и сказал это довольно жестко. И добавил: Сейчас об этом и говорить не хочется. Дарю тебе мои архивные документы. Когда-нибудь прочти на досуге. Мне это уже ни к чему, – на прощание проговорил Вениамин Аронович, протягивая мне пожелтевшие листки.
Когда я уже подошел к дверям, он добавил:
– Придет время, и ты когда-нибудь расскажешь. Пять раз меня представляли к званию Героя Советского Союза. Один раз заменили "звездочку" орденом Ленина, во второй – на орден Отечественной войны, в третий раз – дали право присутствовать на подписании капитуляции Германии.
Никто, да и я, не стремился к званию Героя. Ведь воевали не за награды, воевали за своих родных, за свою землю. Конечно, было уже потом обидно, что обходили незаслуженно.
– А со званием? Ведь полковником, командиром полка тяжелых танков «Иосиф Сталин» вы стали уже в 27 лет, в середине войны. А после нее продолжали служить. И снова никакого продвижения? – спросил я, набравшись наглости.
– Бывает… – улыбнулся Вениамин Аронович и продолжил: Ты знаешь, иду я по Москве после военного парада в военном мундире. И вдруг передо мной вытягивается и отдает честь генерал. Я ему:
– Что вы?! Я же вам должен первым честь отдавать!
– Товарищ командир, – обнимает меня рослый генерал. – Вы же для меня были и остались первым командиром! Я же ваш лейтенант, – говорит он и называет свою фамилию.
И я вспоминаю, как принимал его под свое командование. Узнаю в этом величавом генерале, прежнего безусого лейтенантика, своего взводного.
– Да, все бывает... – пытаюсь я как-то разрядить обстановку.
– Присядь перед дорогой. Я расскажу тебе еще что–то, коль так уж настроил меня на воспоминания, – подвинул мне кресло Вениамин Аронович.
– Ты думаешь, я особо печалился, что не присвоили генерала, героя?.. Нет. Было неприятно, да. Досадно, да. Но не больше. Жизнь захватила меня, продолжалась. А то, что было, с войной ушло на второй план.
– Давид Драгунский тоже ведь был командиром танкового соединения? Вы знали его? – интересуюсь у Миндлина.
– Конечно! Он одно время был, как и я, полковником, командиром танкового соединения. Дважды Герой Советского Союза, генерал-лейтенант. Среди евреев – воинов Великой Отечественной – только он один такой.
– Возможно, не нужно ему было поддаваться нажиму Кремля, возглавлять Антисионистский Комитет?
– Легко сказать – не нужно. Я в этом не судья. Я его ценил и ценю прежде всего за качества боевого командира.
Я перешел на другую тему.
– То, что в стране застой, видно всем. Но ведь должно что-то измениться сейчас, после смерти Брежнева. И сегодняшние руководители страны все-таки присвоят вам заслуженное звание Героя? – заметил я.
– Это вам, далеко от Москвы, так хочется. А здесь Москва. Она не так быстро строится, и здесь не так быстро все меняется, – на прощание сказал мне Вениамин Аронович.
Через семь лет после этой встречи я улетал из Шереметьево в Израиль. Окинул прощальным взглядом заснеженную столицу с высоты полета, мысленно попрощался с Вениамином Ароновичем Миндлиным. Ибо только он один из близких мне людей оставался здесь.
Новая олимовская жизнь, борьба за существование, за кусок хлеба закрутила. Да так, что не было ни минуты ни присесть, ни обдумать. Но все эти годы я чувствовал свой долг перед Миндлиным. Долг журналиста рассказать об этом необычном человеке.
Я беру в руки пожелтевшие страницы, которые передал мне в Москве Вениамин Аронович. Буквально перепечатываю их слово в слово.
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
На присвоение звания Герой Советского Союза
Гвардии полковнику в отставке
МИНДЛИНУ ВЕНИАМИНУ АРОНОВИЧУ,
бывшему:
1943 год – исполняющего командира 10 Механизированной бригады.
1944 год – командир 1 Гвардейской дважды ордена Ленина, Краснознамённой, орденов Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого Танковой Бригады.
1945 год – командир 11 Отдельного Гвардейского Бранденбургского-Берлинского Краснознаменного и орденов Кутузова, Тяжелого Танкового Полка Прорыва.
Родился в 1919 году, в местечке Михалин, БССР. В Красной Армии с 1938 года. Офицер – с 1939 года. Член КПСС с августа 1942 года. В 1-ой Гвардейской Танковой Армии с июля 1943 года. До этого был на Крымском, Северо-Кавказском фронтах, Черноморской группе Закавказского Фронта.
Награжден орденами Ленина, Красного Знамени, двумя орденами Отечественной войны 1-ой степени, орденом Красной Звезды и другими
Командуя боевыми соединениями, входящими в 1 Гвардейскую Танковую армию, и действуя в составе Воронежского, 1-го Украинского, 1-го и 2-го Белорусских фронтов, товарищ Миндлин В. А. неоднократно представлялся к присвоению высокого звания «Герой Советского Союза», однако его не получил:
В конце августа и сентября 1943 года лично участвовал в тяжелейших боях, своим примером бесстрашия, мужества и воинского мастерства вдохновлял подчиненных к борьбе с врагом. За что был впервые представлен к званию «Герой Советского Союза».
Вторично – за бои на Сандомирском плацдарме, в третий раз – в мае 1945 года за умелое руководство бригадой в районе Цильцефирц-Шифельбан…, в четвертый раз – в связи с 20-летием Победы, в пятый раз – в День ее 25-летия…
Маршал бронетанковых войск СССР Бабаджанян сообщает, что в "связи с прекращением разбора этих вопросов в Правительстве" он возвращает обратно материалы, которые ему прислали на предмет ходатайства о присвоении Вениамину Миндлину Звание Героя Советского Союза.
Заслуженному военачальнику прислали отписку, а он, боевой фронтовик, учитывая заслуги боевого комбрига, мог только написать: «С уважением».
Что он и сделал…
Это каким же цинизмом, фальшью, пещерным антисемитизмом была пропитана вся верхушка страны, чтобы отклонить все пять (!) представлений на одного и того же человека.
«Полковник Вениамин Миндлин воевал не за награды, за своих родных, за свою землю, – читаю я на его страничке, которую ему посвятили в Климовичской библиотечной сети. В городском музее – фотографии и рассказ о Вениамине Ароновиче. В Климовичах и сейчас его помнят старожилы.
А мне кажется, что вот-вот выскочит из своего дома семнадцатилетний Веня, уезжая навсегда из Михалина.
К сожалению, его уже нет в живых, он умер в 2007 году. Но оставил о себе хорошую память. Не только на Родине, но и в тех местах, которые его бригада освобождала от фашистов. Мне нередко пишут читатели и сообщают новые подробности о боевом пути легендарного полковника.
Вспоминаю слова своего отца, старшего сержанта Давида Златкина:
– Евреи не могли сдаваться в плен, не могли переходить на сторону врага. Воевали все, но воины-евреи в случае плена были обречены…
– Сутками я вместе с другими выходил из окружения. После каждой деревни мы не досчитывались людей.
– За жидов, коммунистов умирать не будем, – слышал не раз от тех, кто оставался в примаках, снимал солдатскую форму. У евреев же не было выхода: или жизнь, или смерть. Идя на явную смерть, мы нередко оставались в живых.
Мой отец не командовал полком, как Вениамин Миндлин, не успел. В семнадцать лет стал солдатом. Потом, как курсант офицерского училища, был брошен с такими же юнцами, как он, на защиту Москвы. Вместо лейтенантских погон – сержантские нашивки. Ранение. Одно, второе, третье… Берлин уже брали другие!
Сотни тысяч таких, как мой отец, простых солдат, ковали победу. Но на вершине ее вместе с другими военачальниками были и еврейские полководцы. Среди них – Вениамин Миндлин – из местечка Михалин!
Как Вениамин Миндлин
стал писателем
После окончания факультета журналистики Белорусского университета, я более 25 лет проработал в газетах Белоруссии и России. При встречах с интересными людьми нередко предлагал им написать что-то о себе. Но потом чаще всего приходилось переписывать эти материалы, и оставалась только фамилия автора.
Но с первых строк писем Вениамина Миндлина, который меня заинтересовал тем, что он, полковник, командир батальона тяжелых танков «Иосиф Сталин», брал Берлин, я понял, что он обладает литературным талантом.
– Напишите свои впечатления о войне, боевых товарищах. Одно дело писать с ваших слов, а совсем иное, когда это пишет очевидец, который сам все видел. У вас обязательно все получится, – предлагаю Вениамину Ароновичу в своем ответном письме.
И вот получаю письмо из Москвы:
«Уважаемый Ефим Давыдович! Тронут Вашей оценкой, но сам отлично понимаю, что мне до нее далеко…Как говорил Шолом-Алейхем: «Вашими бы устами да мед пить!» Эти же слова любили повторять мои климовичские деды Янкиф-Веле (по отцу) и Залман-Иче (по матери). Чтобы лицом в грязь не ударить – буду стараться!
А Вы – главный «виновник», толкнувший меня на это дело. Теперь я сам увлекся. Занимаюсь в литературном объединении Центрального дома Советской Армии. Общение с товарищами помогает. Поставил себе цель: написать о войне, товарищах, о Человеке в бою. Хочу написать то, что Было, а не то, о чем много выдумали. Постараюсь – как истинный михалинец и климовчанин – все выполнить.
Мне кажется, что больше надо уделить внимания погибшим. Я Вам отправил историческое фото нашего 1-го выпуска средней школы в 1935-36 годах. К сожалению, в живых осталось только три человека. Всех съела война.
Это же тема, как и подвиг комсомольско-курсантского батальона, который почти целиком погиб (было 996 человек, прорвалось – 12). Но задачу выполнил!».
Через некоторое время – следующее письмо как начало будущих военных воспоминаний:
«Тяжел и труден был мой путь на фронтах Отечественной войны, который уготовила мне судьба. Где только не пришлось побывать и в самых, кажется, невероятных ситуациях, а вот живой! Хотя были моменты в моей жизни, когда остаться в живых было практически невозможно. Судьба!
Кроме того, я был внутренне твердо убежден: останусь в живых. Не знаю, откуда у меня была такая уверенность, но – факт! Только однажды в бою я был ранен тяжело, даже ползти нельзя, пистолет поднять не мог, а кругом – немцы. Вот – единственный момент беспомощности, когда понял: вот он конец! Даже в голове закружилось: так не хотелось умирать!
Спасла девушка, санинструктор. Мечтал воевать в родной Белоруссии, рвался сердцем в Михалин, где вырос. Но не пришлось. Воевал на Западном фронте, потом – Севастополь. Затем – десант в декабре 1941 года на Керченский полуостров. Крымский фронт и его трагическая и кровавая катастрофа в мае 1942 года.
Кубань и Новороссийск – это лето и осень 1942 года. Там полегли мои верные хлопцы, а я тяжело ранен. Там получил свой первый боевой орден – Ленина и вторую шпалу в петлицу. Начало 1943 года – наступление под тем же Новороссийском. «Малая земля», о которой теперь много пишут. А тогда – мы еще не знали, что Новороссийск станет Городом-Героем.
Вместе со мной с 1944 года воевал мой младший брат Сева. Он был командиром минометного взвода. Зимой 1945 года был тяжело ранен.
Снова ранение и госпиталь, после которого попадаю в Москву и получаю назначение в 1-ую Танковую армию на Курскую дугу, под Обаянью. Был я заместителем командира, затем командиром механизированной Бригады, которая за те бои стала Гвардейской. С августа 1943 года – наступаем!
До конца 1943 года с боями освобождаем Харьковскую, Белгородскую, Полтавскую, Сумскую, Киевскую, Житомирскую, Винницкую области. Инициатива уже за нами, но немцы воевать умеют!
1944 год: Проскуровская, Тернопольская, Черновицкая, Ивано-Франковская и Станиславская области, вырвались за Днестр, в Прикарпатье.
В июле 1944 года – Львов, Перемышль, Сандомирский плацдарм. Это – 1-ый Украинский фронт. Я командовал Первой Гвардейской, дважды ордена Ленина, Краснознаменного, орденов Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого, Танковой бригадой!
Я считал себя «пожилым» и волею судьбы командовал тысячами людей, выполняя оперативные и важные боевые задачи, но, по существу, был еще мальчонка… Хотя с 1943 года уже был гвардии подполковник (в 24 года). Было тяжело не только от боев, но и от того, что был намного – от десяти до двадцати лет моложе – любых коллег по должности и моих подчиненных. Поэтому, в боях часто лез в такие места, где командиру моего ранга быть не полагалось. Но старался воевать честно, не отрываться от людей и делил с ними все трудности фронтовой жизни. Иногда был излишне строг и свиреп. Для солидности отращивал усы, а они, как назло, были у меня редковатые. Но дело шло: я был жив, хотя еще не раз царапан пулями и осколками, контужен, но из строя не выходил.
Нашим танкам Т-34 было туго: установленная на них 76-миллиметровая пушка оказалась значительно слабее немецких, как по дальности прямого выстрела, так и по пробивной способности. И нам приходилось вести бой на ближних дистанциях. И тем не менее, танк Т-34 был основой наших танковых войск в годы войны. Вот один из военных эпизодов…
Нам приказали прорваться в Прикарпатье, форсировать реку Днестр и выйти на государственную границу. В этой трудной и славной операции мне поручили командовать передовым отрядом. Все осложнялось не только обычными боевыми трудностями, связанными с ожесточенной обороной фашистских и венгерских войск группы армии «Южная Украина», но и весенней сплошной распутицей и бездорожьем. Могли двигаться только гусеничные машины. Вот в этих трудных условиях нам удалось пройти многочисленные оборонительные рубежи, контратаки противника и выйти к Днестру.
Форсировать его с боем было сложно! В районе города Залещики мы захватили и разбили более 6000 машин, разной боевой техники, пушек, минометов, немало танков. Жители города помнят это, не забывают нас и хорошо оберегают могилы наших павших товарищей. На одной из встреч в городе Залещики мне подарили макет моего боевого танка (он в 20 раз меньше танка модели Т-34).
Мой командирский танк был под номером – 120. Сотни боев – больших и малых, атаки, контратаки, тяжелые условия в глубине прорыва, форсирование рек, бои за плацдарм – на его счету! Много травм от снарядов противника было на броне командирского танка. Сколько раз латали мою «сто двадцатку» наши боевые ремонтники! А погибла она в ночь с 14 на 15 июля 1944 года.
Мы прорвали только передний край. Вся оборонительная полоса была, как пирог, нафарширована позициями аж до самого Западного Буга. И везде приходилось пробиваться с боями. С тяжелыми боями. Гибли сотни наших танкистов. Часов в 12 дня мой танк напоролся на танковую засаду: три «Пантеры» и вражеские пехотинцы, вычислив нас, окружили со всех сторон. Мы ответили огнем, но силы не были равными. Один снаряд противника попал в мотор, он загорелся. Второй снаряд пробил башню и разорвался в ней. Я потерял сознание, был ранен в лицо и контужен. Очнулся от боли: на мне горел комбинезон.
Весь экипаж, кроме меня, был убит. В дыму я увидел внизу еще живого механика-водителя. У него была разорвана вся спина, и было видно, как пульсируют розовые пузыри обнаженных легких. Но, когда я схватил за его плечи и хотел вытащить, он переломился в спине и умер. Наводчик сидел на своем сиденье в полуметре впереди меня. Его голова была оторвана, но руки крепко держали подъемно-поворотный механизм пушки.
На правом сиденье сидел убитый заряжающий. В башне было полно дыма, но вентилятор работал, и я видел, как свозь пробитые снарядом отверстия винтов, вытягивается дым от взрыва снарядов. Танк горел, вот-вот взорвутся боеприпасы и горючее. Открыв люк башни, я спрыгнул вниз и оказался в пшенице (она уже была высокой) среди немцев. Пришлось прыгнуть к ним в окоп, и, пока я отстреливался от них и бегал там, в окопе, погасло пламя на комбинезоне (но ожоги и сейчас видны на боку). Тут же оказался и мой ординарец Ваня Зеленцов, он был вместе с автоматчиками: танко-десантниками. Мы вместе с ним, отстреливаясь, бросились назад, от танка, который уже сильно горел и мог взорваться в любую минуту. А это было страшнее, чем немцы. Только мы отбежали несколько метров и прыгнули в какую-то воронку, как взорвался наш танк.
В это время открыла огонь наша батарея, которая двигалась метров 500 за мной. Они видели всю эту картину, быстро развернулись и в упор подбили все 3 «Пантеры». Спасли они и меня, а вот ординарец погиб. Погиб и весь экипаж моего славного и боевого танка номер 120!
Придя в себя, по артиллерийской рации продолжал управлять боем бригады, а через некоторое время ко мне подошел другой танк, на который я и пересел. Правда, два дня не мог сам ходить, так как был ранен осколками в лицо и контужен. Был нарушен вестибулярный аппарат: я не мог сохранять равновесие. Водили под руки, потом отошло. Вот такая история моего танка с башенным номером 120.
Осенью 1943 года наша танковая промышленность изменила башню Т-34, на нее поставили более сильную 85-миллиметровую пушку. Более мощный танк Т-34 стал вступать в поединок на дальних дистанциях с «Тиграми». Вскоре наша промышленность выпустила новые танки прорыва «ИС» (Иосиф Сталин). Шеф этих танков был сам вождь… Одна из наших бригад получила тогда эти танки, а меня Москва утвердила ее командиром.
Затем бригаду переименовали во Вторую Отдельную Гвардейскую армейского подчинения, а нас в конце 1944 года перебросили на Первый Белорусский фронт. Далее: Варшава-Лодзь-Познань-река Одер. Это мы захватывали знаменитый Одерский плацдарм у Зееловских высот. Это было в январе 1945 года!
В марте 1945 года нас перебрасывают уже на Второй Белорусский фронт. Ударом на севере мы разрезаем Померанскую группировку немцев, штурмуем Балтийские порты (Кольберг, Гдыню, Данциг). Там передаем старые танки братьям-полякам и возвращаемся на Первый Белорусский фронт, получаем маршевые роты новых танков «ИС» из Челябинска. На этих боевых машинах, которых было немного, мы воевали до конца войны… И – даешь Берлин!
Прорывался до столицы Германии со своей Первой Танковой Армией. По приказу Жукова, при подходе непосредственно к Берлину, мой полк был передан в состав 8-ой Гвардейской армии генерала Чуйкова и в ее составе дошел до Победы.
И Кребс, и Вейдлинг проходили через мои руки. Последний бой полка – за РСХА (имперское управление безопасности) на Принц Альбрехт штрассе. Полк стал Берлинским, за Берлин получил «Боевое Красное Знамя», а я был приглашен на «Особое мероприятие», т. е. подписание Капитуляции Германии. Вот это был момент!!!».
Через некоторое время я получил по почте два номера журнала «Знамя» с документально-литературной повестью Миндлина «Последний бой – он трудный самый».
И автограф – «Самому главному моему «виновнику» в написании повести, Ефиму Златкину.
«С благодарностью. Вениамин Миндлин».
Конечно, вместе с ним, его публикациям в таком солидном издании радовался и я. А сейчас для вас – один из очерков Героя Берлина!
Знамя Победы взметнулось над Рейхстагом перед самой полночью 30 апреля 1945 года.
Фото из Википедии (интернет).
Капитуляция
Был теплый и солнечный день 8-го мая 1945 года. Один из таких дней, которые наступили в Берлине сразу же после дождливого 2 мая – дня капитуляции фашистского логова. Буйно распустились многочисленные берлинские липы, и желто-зеленые листы закрыли оставшиеся после боев разрушения. О недавних боях напоминают скелеты многоэтажных домов, да крепко въевшийся в руины запах пороховых газов.
В числе командиров, чьи полки отличились при штурме Берлина и были награждены орденами боевого Красного Знамени, я стоял на бетонной дорожке Темпельгофского аэродрома. В моем пропуске, выданном штабом 1-го Белорусского фронта, было указано: «… прибыть для участия в специальном мероприятии. Форма одежды – с боевыми наградами…». Но уже ни для кого не было секретом, что означало т. н. "спецмероприятие": все догадывались, что война приходит к концу!
Темпельгофский аэродром находился в пределах Берлина, на его юго-восточной окраине. Это был главный аэродром фашистского рейха. Здесь тоже видны следы недавних боев: свежезасыпанные воронки, разрушенные ангары, сгоревшие самолеты.
На летном поле выстроен почетный караул. Солдаты все гвардейского роста, в касках и белых перчатках. Командует почетным караулом немолодой, среднего роста полковник, с мощным, раскатистым голосом. Тут же комендант Берлина генерал-полковник Николай Берзарин и первый заместитель маршала Жукова – Василий Соколовский. Предстоит встреча союзнических делегаций, прибывающих для принятия безоговорочной капитуляции Германии. Все, кто получил приглашение на «спец. мероприятие», были удостоены высокой чести присутствовать при завершении этого исторического акта. Об этом нам уже на аэродроме сообщил заместитель командующего Первым Белорусским фронтом. Ранее мы могли об этом только догадываться. Тут же нам был объявлен и точный распорядок дня, где каждому из нас было точно определено и место, и задачи.
Теплынь, яркое солнце, радостные лица людей, мелодичный звон многочисленных орденов и медалей создают обстановку необыкновенного душевного подъема. Наступает момент, о котором миллионы людей мечтали четыре тяжелых года войны. А за плечами бои, бои, бои….
Один за другим приземляются самолеты с союзниками. Звучат команды, звякает оружие, гремят встречные марши. Цокают о бетон подкованные каблуки солдатских сапог.
И только один самолет не встречает никто. Он одиноко приземлился на соседней полосе, и по его трапу выходят люди в ненавистной форме. Это прибыла для капитуляции Рейха делегация фашистской Германии. Молча сходят они на бетон взлетной полосы и выстраиваются у самолета в колонну по три. Застыв по команде смирно, немцы наблюдают за торжественным и радостным церемониалом встречи победителей. Даже и охраны у них нет. Только у самолетов стоят и посмеиваются английские летчики.
Вместе с одним полковником мы подходим к этой бледной и молчаливой группке. Они стоят в колонне по три. Впереди, в сером кожаном пальто – генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, он – глава делегации немцев. Из-под козырька фуражки зло смотрят светлые глаза. Верхняя губа с седыми, коротко подстриженными усиками, дрожит. В правой руке – жезл маршала, которым он приветствует нас, резко выбрасывая наклоненную руку с жезлом вверх. Я никогда не видел такого жезла и спрашиваю Кейтеля, что это такое? Он ответил: «Это маршальский жезл! Разве вы не знаете, господин офицер»?
Стою совсем рядом, вижу его лицо до всех подробностей, вижу, как мелко дрожат его щеки, и с трудом сдерживаюсь, чтобы не сказать ему что-нибудь резкое. Ведь по вине этого человека полегли миллионы людей!
Левее Кейтеля – худой, сморщенный и жалкий человечек, лет за шестьдесят, в синей адмиральской шинели. Это – представитель командования ВМС генерал-адмирал флота фон Фридебург. На шинели – пояс с пристегнутым позолоченным кортиком. Он испуганно смотрит на нас, веки его дергаются, глаза слезятся. Спрашиваю его (я немного «шпрехаю» по-немецки): почему у него оружие, и показываю на кортик. «Но нам разрешили…», – робко отвечает он. Приказываю снять кортик. Фридебург отстегивает кортик и трясущимися руками протягивает его мне (этот кортик и сейчас у меня). Мелькает шальная мысль, а не отобрать ли у Кейтеля его жезл? Но сделать этого не рискнул. И правильно сделал: потом искали, кто отобрал кортик у адмирала. Но не нашли. Да и искали не очень тщательно!
За моряком стоял представитель командования ВВС генерал-полковник авиации Штумпф. Этот еще пытается бодриться. Штумпф – плотный, среднего роста, коренастый, в голубой шинели с цветными генеральскими отворотами.
– Прекрасная погода, не правда ли? – улыбается он нам.
– Отличная! – говорим мы и смеемся: вполне летная погода, генерал.
– О, да, господа русские офицеры! О, да! – Он переводит свой взгляд на небо, щеки его багровеют.
Постепенно наша группа обрастает другими командирами, все с любопытством смотрят на немцев и их свиту – за каждым из генералов в затылок выстроились их порученцы, тоже генералы и полковники. Встреча союзников заканчивается. Завершается торжественный марш почетного караула, проходит оркестр. Звучит команда: «По машинам!», и мы вместе с союзниками веселой толпой идем к выходу с аэродрома.
К немцам подходит наш капитан-переводчик, что-то им говорит и, заложив руки за спину, не спеша и не оглядываясь двигается к выходу. За ним строем идут немцы. Только адмирал все время спотыкается, сбивается с ноги, и Кейтель, не поворачивая головы, ему что-то говорит сердито. Фридебург нервно крутит своей головкой и неловко прыгает, стараясь попасть в ногу. Их порученцы, высоко подымая ноги, вышагивают за своими шефами, прижимая к бокам коричневые папки с бумагами. Немцев сажают в машины, и Кейтель сразу же уткнул нос в чтение бумаг. По сторонам они стараются не смотреть. А на них смотрят все.
Наконец, длинная вереница легковых машин трогается с места. Едем в Карлхорст, это восточный пригород Берлина. Там размещен штаб Первого Белорусского фронта, где и будет подписан акт о капитуляции Германии. Колонна медленно проезжает по уже расчищенным улицам Берлина. По бокам улиц – руины сгоревших домов, остовы танков, бронетранспортёров. Толпы немцев – в основном женщины, дети, калеки провожают нас безмолвно…
Проезжаем как раз по тем улицам, по которым мой полк штурмом прорывался к центру Берлина еще менее двух недель тому назад. Интересно сейчас посмотреть на свою «работу»! Во многих местах узнаю знакомые по боям «объекты». Вот остатки баррикады, где погиб командир моего танка лейтенант Комолых. Вот дом, где ценой своих жизней наши танкисты и автоматчики вытащили из подвала горящего дома немецких детей. Сквер, где одним снарядом рядом со мной было убито 18 командиров. Арка под домом – место гибели полковника Темника. Перекресток, где я сгоряча проскочил к немцам и, отбиваясь гранатами, еле прорвался к своим. Газетная тумба, возле которой фауст-патроном ранило моего водителя старшего сержанта Мишу Лебедя. Пролом в стене, где напоролись мы на снайпера. В общем – много мест, где «чуть-чуть…». Сколько таких «чуть-чуть…» у меня было за войну. Но, как известно, «чуть-чуть» – не считается, и вот я ЖИВ! Восемь дырок и рубцов оставила на мне война, а до конца войны дошел!
У Шеневейде по понтонному мосту переправляемся через реку Шпрее, в Кепеник, и вот он уже – Карлхорст. Карлхорст тоже наш, его брал мой полк 23–24 апреля. Теперь весь пригород в облаке нежных, зеленых листьев. За сетчатыми заборами видны красивые особняки и виллы. Место дачное. Возле ворот бывшего Военно-инженерного училища оставляем машины, только немцев на машинах везут за ворота. Немного приводим в себя в порядок и идем в актовый зал. Там маршал Жуков и генерал Телегин вручают нам за Берлин боевые награды. Церемониал вручения и поздравления. Приятно пожать руку прославленным полководцам Великой Отечественной! Да еще где!
Затем следует объявление: обед, отдых и к 22.00 сбор в корпусе, где будет подписание капитуляции. Училище – приземистые серые, красиво отделанные старинные здания, темно-серого цвета с красными черепичными остроконечными кровлями. Стены увиты зеленым плющом. Красиво и приятно.
В столовой – празднично накрытые столы. Сверкает хрусталь. Много закусок и, конечно, – разных напитков. Обслуживают нарядные военторговские девчата-официантки. Времени у нас много, и мы, не спеша, усаживаемся за столы.
Всюду раздаются оживленные, веселые голоса, шутки, тосты. Кто-то затягивает «Землянку», и все дружно ее подхватывают. Англичане запевают «Кабачок», и тоже весь зал с присвистом подхватывает по-русски. Одна за другой звучат песни военных лет: «Синий платочек», «Священная война», «В прифронтовом лесу». Звучит лезгинка, русская, цыганочка, есть любители и потанцевать, хотя общество – сугубо мужское, а официанткам не до нас. Поют и танцуют все: мы, французы, американцы и даже чопорные англичане не могут удержаться.
Наступил вечер. Задолго до начала сбора мы собрались у здания училища. Как-то и не верилось, что войне приходит конец. Мы уже настолько вросли в войну, что с трудом представляли себя вне ее. А в голове, словно на невидимой киноленте, проносятся кадры: Ярцево-Севастополь-Керчь-Тамань-Новороссийск-Курская
На этом длинном и кровавом пути сколько раз мы мечтали об этом моменте, когда окончится война! И вот он наступил. Наконец нас приглашают в зал. У входа снова строгая проверка документов. Светлое просторное помещение, не очень высокое. От многорожковых, низко подвешенных люстр исходит яркий свет. Расставлены кинокамеры и «юпитеры». Столы расставлены буквой «Ш»: три длинных вдоль зала и поперек – стол президиума. Невдалеке от него, чуть впереди и левее – небольшой и простой стол для немцев. Он стоит отдельно от всех столов и ничем не прикрыт. Только стоят чернильные приборы и лежат ручки.
Мы усаживаемся за столы, каждый на свое пронумерованное место, указанное в пропуске. Много фото и кино-корреспондентов, все они в военной форме. В зале стоит торжественная тишина. Даже фотокорреспонденты сидят тихо, и у всех на груди подвешено по несколько фотоаппаратов.
Мощное «Ура» – это входят маршал Г.К. Жуков и с ним – главы делегаций союзников: Теддер,. Спаатс, де-Тасиньи, представители Министерства иностранных дел тоже в серой форме, с серебряными погонами. Жуков улыбается, машет рукой: «Садитесь!». Но никто не садится. Еще долго стоим, аплодируем. Наконец все сели, стало тихо, и в тишине стали слышны удары метронома, передаваемые по включенным динамикам. Медленно, мерно и жутковато отсчитывает метроном последние минуты Второй мировой войны…
Удары метронома сменяются мелодичными перезвонами Спасской башни. 24.00. Громко «отбомкали» колокола. Встал Жуков. Он молча и с расстановкой оглядел всех присутствующих и сказал: «Пусть немецкая делегация войдет!» Мне кажется, что в этот момент даже дышать все перестали. Только жужжали кинокамеры, да слышно бульканье воды, которую наливает из графина генерал ДеЛлатр де-Тасиньи.
Молча раскрываются двери, и входят немцы. Снова Кейтель выбрасывает вперед руку с жезлом. Все молчат. Немцы останавливаются. Жуков просит их предъявить полномочия на подписание акта капитуляции. Некоторое время идет проверка этих документов, предъявленных Кейтелем. Затем немцев усаживают за отведенный для них столик.
Кейтель, бледный, как мел, читает текст акта о безоговорочной капитуляции. Его маршальский жезл и фуражка лежат рядом на столе. В правой глазнице блестит монокль. Адмирал Фридебург и генерал авиации Штумпф сидят рядом с ним и тоже читают свои экземпляры текста. А за их стульями вытянулись по стойке смирно их адъютанты. Они во все глаза смотрят на маршала Жукова. Жуков и союзники смотрят на Кейтеля. Лица их суровы, только француз слегка улыбается.
Совсем съежился Фридебург. Словно аршин проглотил Кейтель. Развалился на стуле Штумпф. Застыли адъютанты. Я смотрю на них и думаю: неужели по приказу этих ничтожеств погибли миллионы людей? Взоры всех были вовлечены в одну точку: к столику, где сидели поверженные в прах фашисты. Они не смотрели ни на кого. Молча прочитали свои экземпляры актов, молча достали свои авторучки, и молча, передавая друг другу, подписали все экземпляры акта о безоговорочной капитуляции фашистского Рейха, и молча продолжали сидеть, устремив свои глаза на маршала Жукова.
Теперь акты переданы Жукову. Он не спеша одевает очки, не спеша прочитывает и подписывает все экземпляры акта. За ним подписывают главы союзных делегаций. Жуков встает и громким, резким голосом говорит: «Немецкая делегация может идти!». Немцы поднимаются, Кейтель снова проделывает свои манипуляции жезлом.
Кейтель проделывает манипуляции с жезлом
На его лице появляется какая-то растерянная полуулыбка. Все они делают в сторону Жукова полупоклон, повертываются и, громко стуча сапогами, уходят из зала.
Подписание акта о капитуляции Германии
8 мая 1945 года
___________________________________
Жуков встает, обменивается рукопожатиями с главами союзных делегаций и, обращаясь ко всему залу, поздравляет с ПОБЕДОЙ! Весь его вид излучает радость и счастье победителя. На лице сияет широкая улыбка. Что тут сделалось с залом! От мощного «ура» зазвенели окна, закачались люстры над головой. Все обнимаются и целуются. У многих на глазах слезы. Все вскочили со своих мест. Фотокорреспонденты вскочили на столы, стараясь сделать побольше снимков. В одно мгновение со столов расхватали все сувениры. Не помогала никакая субординация: даже со стола президиума все расхватали, вплоть до увесистых чернильных приборов.
Никакие призывы к порядку не оказывали никакого действия на людей. Зал ликовал и бушевал. Мы всегда привыкли видеть Жукова с суровым выражением лица, а тут и он не выдержал. На его лице сияет широкая и ласковая улыбка, глаза подозрительно блестят. Все окружили стол президиума, жмут руку Жукову и союзным генералам. От радости хочется обнять весь мир!
Вся жизнь проносится перед глазами. Детство и юность, родители, товарищи, родные и близкие
Климовичи, еврейский колхоз в Михалине. Я знал, что мои родные расстреляны за городом, знал о зверствах фашистов. И сейчас, словно от лица всех еврейских мучеников, я торжествовал Победу над врагами. Хотелось кричать: «Ну, что выкусили, гады! Кишка тонка!»
Казалось, что все, что сейчас происходит – это не что иное, как красивый сон, который не раз за войну снился в редкие минуты отдыха. Но это была сама правда: суровая и радостная реальная действительность
В свой полк я уже попал под утро. Танки стояли на перегороженной шлагбаумами улице кайзера Вильгельма в фешенебельном аристократическом районе Берлина – Целендорфе. Никто не спал. Все знали, где я нахожусь, и ждали моего возвращения. Никто еще не знал ничего определенного о конце войны. В воздухе носились разные слухи, иногда просто фантастические. Но все догадывались о Победе!
Не успел я проехать шлагбаум и въехать на свою Кайзер-Вильгельмштрассе, как все солдаты и командиры бросились к моей машине.
– Победа! – крикнул я, – Победа! Конец войны! – больше ничего произнести я был не в состоянии. Радость душила меня, и спазмы перехватили горло. К голове, к глазам прихлынула горячая волна. Невозможно было сдержать слезы.
Что было дальше помню, как в сладком тумане. Помню, что вдруг моя машина «Виллис» вместе со мной, шофером и адъютантом, как самолет, оторвалась от земли, и нас понесли. Потом у танков нас бережно опустили на землю, меня вытащили из машины и под крики «ура» подбрасывали в воздух. Кругом гремело солдатское «Ура!», «Победа!»
Не помню, сколько времени меня так качали. Но когда меня опустили наконец на мостовую, то земля еще минуты 2-3 качалась подо мной. Кто-то запел «Священную войну». Все подхватили. И в предутреннем рассвете мощно загремела эта песня начала Великой Отечественной. Это была ПОБЕДА!
Так мне судьба определила встретить
конец войны
Помнит Бася… Льва
Легендарного разведчика, Героя Советского Союза Льва Маневича ( фото заимствовано из Википедии)
Если ехать от города Климовичи по автомо-бильной трассе в сторону Могилева, то, не доезжая до него, мы увидим на дорожном указателе: «Река Бася». Казалось бы, обыкновенная река. Неширокая, неглубокая, пологие берега, серебристая вода, как у тысяч других, ничем не примечательных рек. И, тем не менее, она несет в себе нечто необычное. Согласитесь, немногие реки в бывшем Советском Союзе названы еврейскими именами. Бася – исключение. Хотя, чему удивляться?
В июне 1941 года из пяти тысяч населения в Чаусах евреев было 2000 человек. А в прежние годы и того больше. Возможно, поэтому и назвали эту реку самым распространенным тогда еврейским именем в местечке… А может, в давние времена здесь жила замечательная женщина, которая сделала что-то особенное, и земляки увековечили память о ней. Или был совсем иной повод?
Только, в любом случае, появилось это имя такое редкое для местных рек. Кто узнает теперь, как было? Время все надежно засекретило. Кроме одного: бесспорен тот факт, что в Чаусах раньше жило много евреев и что здесь 20 августа 1989 года родился будущий легендарный разведчик Лев Маневич. Именно здесь, на берегах Баси, прошли его детские годы.
Если бы река могла говорить, она бы обязательно рассказала о смуглом пареньке, лучшем пловце и заводиле всех детских игр. Но далеко уплыли те воды, что дарили Леве свою нежность.
В семидесятые годы я одно время работал в редакции местной газеты города Чаусы. Напротив нее, через небольшую площадь, располагалась маленькая улочка из нескольких домиков. На одном из них была мемориальная доска с надписью: «Улица названа именем Героя Советского Союза, полковника Маневича Льва Ефимовича, коммуниста, отважного разведчика, уроженца города Чаусы».
Маленькая улица в маленьком городе. И такой известный человек? Даже что-то не сходится. Евреи- ремесленники здесь жили в нужде, озабоченные многодетными семьями. Дальше синагоги их мир не
На улице имени Льва Маневича в Чаусах.
Дом, на котором установлена мемориальная
доска легендарному герою-разведчику
__________________________________________
простирался. И вдруг, разведчик такого уровня?
Мне посчастливилось встретиться с некоторыми старожилами городка, которые еще помнили Льва или слышали о нем из первых уст.
– Дом семьи Маневич был одним из лучших в городке, стоял на высоком фундаменте, находился не на какой-то окраине, а в самом центре. Жили намного лучше соседей, – рассказывали мне.
Даже в мое время только единицы домов в Чаусах были построены на высоких фундаментах, большинство деревянных неказистых домиков сбегали по не асфальтированным улочкам вниз, к реке Бася. По всему было видно, что никакого взлета Лев здесь не мог получить… В лучшем случае, его ожидала такая же жизнь, как и у его отца: безбедная и более удачливая на фоне других горожан. И не больше…
Но в начале двадцатого века забурлила Россия. В центре революционных событий было много еврейской молодежи, мечтавшей об избавлении от царизма и национального гнета. За участие в вооруженном восстании в Бобруйской крепости осудили на каторжные работы старшего брата Льва – Якова.
Его, профессионального революционера, освобождает такая же революционерка – родная сестра. Она помогает брату бежать из каторжного централа в Швейцарию. Как в кино, но как все было в жизни, нам уже не узнать.
А вскоре друзья отправляют к ним в Швейцарию и маленького Льва. Дальше уже все складывается, словно по заранее написанному сценарию. В 13 лет Лев поступает в политехнический колледж в Цюрихе, в совершенстве овладевает немецким, французским и итальянским языками. Прекрасно знает русский и, естественно, идиш.
Когда в России свершилась Февральская революция, он с братом Яковом срочно приезжает в Петербург. Призывается в русскую армию, потом переходит в Красную… Комиссар бронепоезда, командир отряда особого назначения. В 23 года заканчивает учебу в Высшей школе штабной службы комсостава, а в 26 лет – выпускник Военной Академии. Дальше вы сможете все прочесть о нем на страничках интернета: сегодня это стало возможным.
Я же хочу с вами вместе поразмышлять о судьбе и жизни нашего земляка Льва Маневича. С Чаусами и Белоруссией его связывает только факт рождения и проживания до девяти лет. Не получил бы он такого прекрасного образования и не встретился с мыслящими людьми из окружения своего брата, швейцарского доктора, остался бы на уровне местечкового еврея. И мы не имели бы еще одного известного Героя- еврея, и у него все сложилось по-другому. Но жизнь не принимает сослагательного наклонения: если бы…
В конце 19-го века передовые евреи мечтали о разном. Одни – о победе социализма в России, вторые о построении своей страны в Палестине. Конечно, очень жаль, что все их революционные идеалы оказались иллюзией и обманом. Об этом, к счастью, не стало известно блистательному советскому разведчику Льву Маневичу, который до конца верил в торжество коммунистических идеалов. Но тогда было главное – победить врага.
Находясь в Италии, как австрийский предприниматель Конрад Кертнер, Маневич постоянно передавал ценные разведывательные данные в Москву и каждый день ходил, как по хрупкому и тонкому льду. И в конце концов, «лед» обломился. В октябре 1932 года Льва арестовали в Италии.
Следствие заняло (!) четыре года: Особый трибунал приговорил его к 16 годам заключения. И пошли тюремные этапы, концлагеря: Маутхаузен, Мельк, Эбензее… Не день, не месяц – годы прошли за тюремными стенами. Лев дожил до Победы, но не увидел ее.
И… успел прокричать на трех языках, что штольни заминированы. Этим спас тысячи заключенных, которых нацисты намеревались уничтожить. Тогда он не сообщил своего настоящего имени, назвав себя Этьеном, о котором хорошо знали в Разведывательном Центре. Похоронили его под именем полковника Якова Старостина. Позже здесь появится надпись: «Здесь покоится Герой Советского Союза Лев Маневич».
Он и сегодня лежит не под своим именем, данным родителями на восьмой день жизни, в день брит-милы. Отец и мать назвали его Израиль. В Советском Союзе всегда был неприятный душок со всем, что связано со словом «Израиль». И вдруг это имя у разведчика? Лев – еще куда ни шло: имя интернациональное, считали наверху. Проведя в застенках 13 лет (!), Маневич не раскрыл ни своего имени, ни страны, где родился. Берег до последнего. Да только страна не уберегла ни его родных, ни друзей: одних расстреляли во рву, который выкопали на бывшем стрельбище, других возле берез, недалеко от пастбища.
Об этом Этьену – Старостину - Маневичу не суждено узнать. Как и о том, что через двадцать лет, в 1965 году он пополнит ряды евреев – Героев Советского Союза.
Я раскрываю книгу Евгения Воробьева «Земля до востребования», которая повествует о героической жизни мужественного и несгибаемого разведчика, замечательного человека. О подвиге Маневича автор рассказал, как позволили ему обстоятельства, но ни словом не упомянул, что Герой – еврей, ни в книге, ни в кино. Тем не менее, Евгений Захарович Воробьев совершил великий гражданский и писательский подвиг, сумев пробить стену советской цензуры, дойти до самых высших инстанций. Для того, чтобы имя Льва Маневича не было предано забвению.
В бывшем Советском Союзе, да и сейчас, происходили и происходят странные вещи. До 80-х годов ни разу не упоминалось, что Лев Маневич - еврей по национальности. Создавался миф, что он белорус. Про Евгения Захаровича Воробьева на всех сайтах и сейчас везде пишут: «Русский советский писатель», точно также, как и о Михаиле Ефимовиче Кольцове – «русский советский публицист», и о многих других писателях, военачальниках. Помню, как в начале 70-х годов известие о Льве произвело в бывшем Союзе впечатление разорвавшейся бомбы. Вызвало шок! Еврей – разведчик, Герой! Да еще такого уровня, как всем известный, широко рекламируемый в стране Рихард Зорге!
Но вот мнение.
– Маневича я могу поставить выше Зорге. Думаю, Зорге было легче. Он немец: свой среди своих.
Маневичу же пришлось стать своим среди чужих. В этом большая разница! Маневич – еврей. Даже странно, что, разработав целую «теорию» о чистоте германской расы и неполноценности других народов, фашисты так и не узнали, кто на самом деле Лев Маневич, – так писал его товарищ по работе в каменоломне, который и передал последнюю весточку об Этьене.
Это письмо я видел в одной из школ города Чаусы Могилевской области, где создали музей имени Льва Маневича. Здесь же были письма его дочери Татьяны, фотографии, документы. Перед отъездом в Израиль я специально сюда приехал. Признаюсь, родных у меня там не было. Но хотел еще раз постоять у скромной мемориальной доски, посвященной Льву Маневичу, побродить по городу, который только тем и знаменит, что появился здесь на свет будущий разведчик. В честь него названы улицы в ряде городов Белоруссии, установлены мемориальные доски.
В нашем Ашдоде недавно появилась площадь имени классика белорусской литературы Янки Купалы, чья жизнь трагически оборвалась. Это событие для всей белорусской общины, к которой и я принадлежу. Только восхваляя других, даже из дружественной нам страны, почему мы забываем о своих? Возможно, вы мне ответите, что давно уже нет Советского Союза. Какого же Союза теперь Герой Маневич? Но мы-то должны знать! И помнить!
Лев Маневич – один, и второго такого разведчика-еврея не было. И совсем не важно, что он не дожил до образования нашего государства, не важно, что он служил совсем иной разведке. Он служил миру и воевал против нацизма – заклятого врага еврейского народа, приближая Победу над ним.
Вы знаете, о чем я мечтаю? О том времени, когда имя Льва Маневича станет широко известно израильтянам. О том времени, когда его именем будет названа одна из улиц или площадей нашей страны. Рожденный на той же белорусской земле, что и Маневич, я совсем не хочу, чтобы мы, евреи, чтили его еще меньше, чем жители города Чаусы.
В этом году я снова навестил Белоруссию, снова заехал в Чаусы по дороге в Могилев. Тихая незаметная улочка имени Льва Маневича в несколько домишек, да река по имени Бася по-прежнему напоминают о великом сыне еврейского народа, пламенном борце с фашизмом на его Родине. А на исторической Родине к нему, как и к Вениамину Миндлину, полное забвение.
Два еврейских полковника, два Героя, и одинаковое равнодушие к ним в Израиле. Как бы не хотелось, чтобы после ухода из жизни нашего первого послевоенного поколения память о моих двух земляках из Белоруссии, исчезла полностью…
Отца на генерала не меняю
«Давно не было в местечке такого веселья. Под хупой вставали по очереди две сестры. Обе из семейства Шифриных, одна из которых стала Златкиной, а вторая – Синичкиной» (из книги «От Михалина до Иерусалима»)
Первая встреча
Снежная шапка укрыла оба берега Днепра. Могилевский драматический театр, сколько уже десятилетий – местная достопримечательность. Если спускаться мимо него, потом мимо бывшего Дома политпросвещения, потом повернуть налево, то в конце лабиринтов и мостиков – улица Льва Толстого. Здесь на самой высокой горе построил дом Александр Синичкин,
двоюродный брат моего отца Давида.
На своих руках, образно говоря, на «горбу», таскал вверх мешки с цементом, блоки, плиты. По узенькой тропинке на машине никак нельзя было не проехать, не подняться. И вырос красивый дом, где всегда было шумно от гостей. Приезжали сестры Галя и Мария из Орши, нередко останавливались здесь и мы, когда учились в могилевских вузах.
У дяди Саши было открытое лицо, его большой лоб пересекал шрам. В холодные дни натягивал поглубже теплую шапку: всегда начинала болеть и ныть местами голова.
Не подозревал командир корабля, что у матроса Александра Синичкина – сына местечкового кузнеца, такой стальной кулак. Иначе бы попридержал язык за зубами и не обозвал моряка обидными словами сквозь зубы: «Эй, жид! Что зенки раскрыл? Ты на корабле – не в синагоге»! Через минуту он уже был за бортом, а мой дядя арестован. Его решили наказать жестоко: посадили к уголовникам, а вознаграждение за услугу – пара пачек папирос. Уголовники тоже не догадывались, что моряк – сын кузнеца. Разлетались, как щепки по камере. Но голову разбили тяжело: с того времени она и болела временами. Только мой дядя Саша и дом построил, и сына с дочерью родил, и долгими вечерами рассказывал о Диме. Рассказывали мне, не скрывая своей гордости о нем, и его две сестры Галя и Мария, которые в Могилев приезжали из Орши. Рассказывала их мама Стэра, родная сестра моей бабушки Сары. Чаще всего она молчала: годы, недуги, пережитое давали о себе знать. Но когда заходил разговор о Диме, тоже вступала в разговор.
Еще не видя Диму, я уже представлял себе, какой он смелый и красивый…
– На нашей свадьбе – одной из первых еврейских свадеб в белорусском Мстиславле, в окна нашего дома стали кидать камни. Самый первый бросился к выходу Дима. В форме старшего лейтенанта, на широком ремне – кобура с пистолетом:
– Ну, кто тут хочет нашей крови? Мало попили ее во время войны?
Отец мне рассказывал про этот эпизод, а я видел такими одинаковыми двух братьев – Александра и Дмитрия Синичкиных в похожей ситуации. Только у одного не было даже минуты, чтобы обдумать ситуацию. Другого остановили родные, да и ненавистники сразу же разбежались. Может, поэтому у них и такие разные судьбы.
Мой дядя Саша после отсидки, конечно, уже не мог претендовать на что-то особое в своей жизни. Работал сменным электриком, на место работы добирался на своем мотороллере. Но меня всегда удивлял тем, что его интересует в жизни все, и все он хотел знать и уметь. И меня учил, и баловал сюрпризами. Однажды подарил фотоаппарат. Да не простой, а немецкую зеркальную камеру, к которой я не знал, как притронуться. Во второй раз вручил мандолину. А в третий раз, загадочно улыбаясь, как всегда, когда он преподносил какой-то сюрприз, попросил немного подождать. И вот в дом стремительно влетает высокий военный в полковничьей папахе. Тонкое властное лицо, красивая улыбка. На погонах – три большие звезды. И сразу же в доме от них стало светлее. Это был… Дима!
– Мамочка, – поцеловал поседевшую Стэру. Обнял брата Сашу, его жену Раю, сына Леню, дочь Жанну.
– А это кто? – вопросительно посмотрел на меня.
– Подумай, – улыбнулся Саша.
– Нечего думать! Среди своих чужих не бывает!
И через пару секунд выпалил: «Кто-то…из сыновей Давида».
Все были удивлены, как он мог узнать меня, если раньше никогда не видел?
– Я – военный человек! Все легко и просто. Ваших детей я знаю. Кто остался? Только Давид!
И, прижав меня к своей шинели, спросил: «Какой сын по счету? Как зовут»? Так мы встретились и познакомились в первый раз.
Я был еще очень молод. Меня ждала армия. Командир ракетной батареи майор Оганесов для меня был Бог, царь. А командиры части, вначале полковник Никифоров, а потом – Зайцев, такими величинами, что больше нельзя было и представить. И когда мне, солдату, первогодку ракетных войск было тяжело на учениях, я себя успокаивал: «Солдату Синичкину было тоже нелегко, пока он стал полковником». Полковником я не стал, но первая звездочка на погонах младшего лейтенанта у меня появилась в конце службы.
Вторая встреча
Последний раз, около 30 лет тому назад, я сидел на кухоньке своего двоюродного дяди Давида Синичкина в Могилеве. Выпили, закусили, поговорили о жизни. А двоюродному брату моего отца было что рассказать. Жизнь прожил! Достойно прожил! Прошел войну, в армии был полковником, дети, внуки. Еще раз выпили, закусили. Поговорили о внуке, который занимается спортом, активен в жизни.
– Ты вот, журналист. Да? Скажи, как бы ты поступил, если бы тебе предложили, скажем, генеральскую должность? По существу, ты ее уже и занимаешь. Но звание – полковник. И начальство думает, или повышать тебе звание, или снимать с должности. Как бы ты поступил?
– Генералами не рождаются, до них нужно еще дорасти. – Вот и я так думал. Но я дорос! И все же была заковырка: черным по белому во всех моих документах записано, что я Давид Лейбович.
– С такими паспортными данными мы не можем отправлять документы на присвоение тебе генеральского звания. Нужно поменять имя и отчество на более благозвучное, – заявил мне тогда мой начальник.
– Разрешите ответить, – спросил я, вытянувшись по стойке смирно, и рявкнул: «Отца на генерала не меняю». Не меняю. И все.
Мой дядя еще раз выпил, крякнул и долго еще
сидел молча.
Вскоре мы уехали в Израиль. Мой отец поддерживал с ним связь до самой своей смерти.
Читаю письма Давида Синичкина: «Светлое будущее нам уже не обещают. Определяющим фактором в моей жизни являются дети и внуки. Было бы им хорошо, а мы доживем. Иногда задумываюсь о том, чтобы уехать в Землю Обетованную. Дочь не едет, сын окопался в Риге. Сейчас вся моя жизнь во внуке Иване».
Прошло еще некоторое время. И от внука Ивана получаю сообщение: «Ушел из жизни наш дедушка Дима, (так называли его в семье), нет больше полковника Синичкина.
И мне в Израиле стало холодно. Ударила дрожь: я никак не мог согреться, хотя температура воздуха была почти плюс 40 градусов. Я понимал, что не просто умер мой двоюродный дядя, умер последний солдат из нашей семьи, из нашего рода.
Третья встреча
Прошли еще годы
Я снова сижу на кухоньке, только уже невестки дяди Димы, в квартире Валентины, милой русской женщины. В глазах ее – всемирная доброта, а своими натруженными руками она готовит стол и все рассказывает, рассказывает про свекра. Нет, скорее про отца. Сколько любви, сколько благодарности у нее осталось к нему. Чувствую, что эту благодарность она как-то хочет передать и мне. Хотя дальнему, но кровному родственнику своего свекра, к которому относилась, как дочь.
Мы долго говорим. Я уже не могу с ней быть на «Вы». Я вижу в ней свое, родное, наше семейное. Ей совсем неважно, что я еврей, а мне, что она – русская. Мы одна семья, она – невестка моего дяди, полковника Синичкина.
– Я помню голос твоего папы, когда он нам звонил из Израиля. Я по просьбе дедушки всегда покупала батон. Субботний батон! Говорил, что он напоминает ему субботнюю халу, которую выпекала его мама Стэра. И все последние годы дедушка хотел увидеть настоящую еврейскую халу. Мечтал об этом…
Я везу с собой две халы на субботний вечер в Климовичи. Но зачем мне две? Зачем?
– А сейчас фокус! Ты закрываешь глаза и открываешь по моей команде: «Раз-два-три».
Валентина открывает глаза, а на белой скатерти лежит красавица хала. Субботняя хала, которую она тоже никогда не видела.
– Что это?
– Это – хала, какую мечтал увидеть твой тесть.
– Я не буду ее кушать. Я буду на нее смотреть и молиться, – шепчет губами моя русская родственница.
На часах уже за полночь. Мне осталось спать всего лишь несколько часов. В пять утра к дому подъедет таксист. Я засыпаю мгновенно, а во сне вижу отца Давида и его брата Диму-Давида. А на столе – танцует моя хала, танцует хала. Отец и Дима, обняв друг друга за плечи, танцуют вокруг стола. Танцуют еврейский танец.
– Так вы живые, живые?
– Как хорошо, – хочу я взять их за руки, встать с
ними в круг и не могу. Не могу.
– Ефим, Ефим, что случилось, что случилось? Ты так кричал, – стоит на пороге комнаты Валентина.
– Ты не знаешь, что случилось? Хала дошла по назначению, – шучу я.
Встреча в облаках
15-летний Леонид Исакович Окунь (на фото справа) из Минского гетто стал кавалером двух орденов Славы
Солнце рассыпало свои лучи, синева среди-земноморского неба сливалась с морем где-то за горизонтом, создавая фантастическое зрелище. Наш самолет, взлетая все выше и выше, взял курс на Минск. Снова я возвра-щаюсь на свою бывшую Родину. Ностальгией по березкам не страдаю. Таких же белоствольных красавиц встречал в европейских лесах. Мировые столицы с их музеями, достопримечательностями и богатой историей по-прежнему меня привлекают. Но посетив их, почувствовал потребность прикоснуться к тем местам, где родился и служил, работал и жил. Вот таким местом для меня является Белоруссия!
В радостном предчувствии предстоящих встреч я всматриваюсь в иллюминатор самолета. Пушисто-белые облака напоминают сказочные дворцы! Между ними, то опускаясь, то поднимаясь, летит наш самолет.
Во время предыдущей поездки посетил редакцию газеты и факультет журналистики Белорусского университета, где учился, где встретил немало интересных людей.
– Что же будет сейчас?
Я даже не подозревал, что самая памятная и захватывающая встреча произойдет именно сейчас, когда наш самолет таранит облака.
Милая пара пенсионеров – по соседству со мной. По тому, как женщина тепло смотрит на мужа, а он помогает ей получше сесть, как они разговаривают друг с другом, понятно, что эта любящая пара! Но одно дело, когда супругам по 20-30 лет. Это объяснимо: молодость! Но когда за плечами по 80 лет? И десятки лет совместной супружеской жизни? Сохранить такой юношеский пыл и такую привязанность – невиданная редкость!
– Осторожно, Леня. Я помогу тебе, – наклонившись, женщина стала снимать с мужа пиджак.
– Раненая рука, – словно оправдываясь, сообщает мой сосед.
– Где? – вырывается у меня, ибо по возрасту и по своему внешнему виду он не похож на ветерана войны, каких уже осталось немного.
– На войне, – коротко сообщает мне Леонид, так он назвал себя.
Через несколько минут нас уже сближало многое. Леонид, как и я, родом из Белоруссии, коренной минчанин, а этот город – любовь моей юности. А сейчас мы оба – израильтяне. Из прошлой жизни и сегодняшней протянулась та невидимая нить, которая делала наше общение интересным.
– Сейчас я работаю над материалом о легендарном полковнике Вениамине Миндлине. Пять раз его представляли к званию Героя Советского Союза, и ни разу он его не получил, – рассказываю я своим новым знакомым, – это редкий случай!
Выслушав, Леонид улыбнулся:
– Я тоже в каком-то роде «редкий» случай. Самый молодой обладатель двух орденов Славы в бывшем Советском Союзе. Получил их в 15 лет. На третий орден просто не хватило времени – война закончилась.
Я не поверил! Орден Славы – это же высшая награда! И чтобы три ордена Славы получил ребенок, да еще еврейский?! Нет, что-то не сходится. Или наш самолет летит в обратном направлении, или все это сон, фантастика? Леонид показывает мне фотографию, чтобы рассеять мои сомнения. На ней – президент Беларуси Александр Григорьевич Лукашенко, а рядом с ним мой спутник. В красивом костюме, на лацкане которого блестят два ордена Славы.
– Фотографию сделали в белорусском посольстве в Израиле, куда меня пригласили, – и добавил, – а вот это именной подарок – золотые часы. На них выгравированная подпись: «От президента Беларуси Александра Григорьевича Лукашенко – Леониду Исааковичу Окуню».
Я встречался со многими фронтовиками. Даже день на войне – это подвиг! Но это были мужики! Или уже взрослые ребята. Но чтобы ребенок прошел с ними через пекло войны и выжил? И еще так отличился? Самолет продолжал лететь вперед, а мы будто передвинули время назад.
Толпы беженцев заполнили все дороги, ведущие на восток. Кто не успел до 24 июня вырваться из сжимающего огненного кольца, в нем уже и остался. Еще через четыре дня немецкие танки проехали по площадям и улицам белорусской столицы, а советских военнопленных прогнали по них колоннами. Все было, как в мираже. На видных местах запестрели неграмотные объявления, но их смысл сводился к следующему: «Всем евреям пройти регистрацию. Кто не придет – расстрел!»
Откуда-то из своих щелей вылезли незаметные раньше серые людишки с юркими глазками. Наперегонки с такими же подонками эти нелюди побежали показывать немцам квартиры, в которых жили евреи. И вот уже они выселены или зверски убиты, а их квартиры заняты теми же юркими людишками. Быстро раскручивается колесо жестокости: всех евреев обязывают в пятидневный срок переселиться в гетто.
Колючей проволокой обнесено еврейское кладбище, район Немиги, улицы Зеленая, Сухая, Юбилейная, Коллекторная и другие. По всему периметру стоят вышки, с двух сторон – ворота. На охране – рьяные полицейские из местных.
Наступление немцев было таким стремительным, что линии обороны Красной Армии разваливались, как карточные домики. И тысячи, вернее, десятки тысяч белорусских евреев оказались… в капкане. В августе 1941 года в гетто уже насчитывалось более 80 тысяч минских евреев.
Приезжая в Минск, я не раз приходил в район бывшего гетто. И хотя сегодня здесь уже многое изменилось, мне всегда становилось жутко. Ведь именно эти улочки – свидетельницы мерзких преступлений одних и мужества других. Все еще было впереди: но первыми дикий погром устроили полицейские, убивая всех на своем пути, насилуя молодых женщин и девушек.
Но гетто не было безропотной массой: оно стало бороться с первых дней.
Сентябрь 1941 года. Руководители подпольных групп гетто объединились в одну организацию. Установили связь с городским подпольем. Его руководитель – секретарь одного из городских райкомов партии еврей Исай Казинец (в мае 1942 года он и другие участники городского подполья были казнены).
Мемориальный комплекс «Яма» в Минске
посвящен всем евреям, погибшим в Минском гетто
Растет число подпольных групп. Даже осенью 1943 года, когда гетто уже существовало последние дни, они еще действовали. Правда, в ограниченном количестве. Минское гетто боролось против врага с первого и до последнего дня. Здесь не было вооруженного восстания, как в Варшаве, но подполье насчитывало несколько сот человек. Живя в атмосфере постоянных погромов, смертей, разбоев, здесь выпускали листовки, передавали партизанам оружие, теплые вещи, медикаменты. Но важнейшая задача: спасение людей! Тайными тропами выводили группу за группой в лес. Проводники – дети от 10 до 13 лет. И каждый день они рисковали своими жизнями. Где эти маленькие еврейские герои? В основном все канули в неизвестность. Но один сидит сейчас рядом со мной. Понимаю неповторимость этого момента – у меня даже пересохло в горле.
Леонид Окунь устал, вспоминая прошлое.
– Леня, хватит, остановись. Тебе нелегко! – Батья, так зовут жену Леонида, трогает его рубашку.
– Мне всю жизнь нелегко. Но сейчас расскажу немного, продолжу во время будущей встречи в Израиле. Возможно, земляк-журналист и в моей жизни увидит редкий случай.
Наша встреча в Израиле так и не состоялась, о чем я очень сожалею и корю себя, что не сфотографировал Леонида вместе с женой в самолете. Но до конца полета мне хотелось услышать от Леонида Окуня как можно больше.
С июля 1941 года началось уничтожение евреев. Убили 1100 человек. В день 7-го ноября 1941 года произошел первый массовый погром. Расстреляно 12.000 человек. Второй масштабный погром – 20 ноября этого же года. Третий – 2 марта 1942 года.
В конце июля – еще одно побоище, последнее в конце 1943 года. После этого ворота открыли. Повесили плакат: «Юденфрай» – территория без евреев.
Общеизвестные факты, которые сегодня представлены в интернетовских данных. Но одно дело прочесть о них, другое – услышать от очевидца тех трагических событий.
– Люди каждый день прощались друг с другом, не знали, доживут ли до утра. Жизнь еврея в гетто была дешевле капли воды и кусочка черствого сухаря, – продолжает Леонид.
Не могу себе представить, как люди жили и выживали в гетто? Понимаю, что были подвалы и всяческие места, где узники прятались. Но сколько просидишь без воды и куска хлеба? Вижу ужасные картинки. Одна за другой.
… Проволока. Колючая проволока. Обдирая руки и голову, под нее проскальзывает мальчишка. В любую минуту может прогреметь выстрел. Мальчишка – а это Леонид – торопится, пока темно, пробраться в жилой район, найти покупателей на сапоги, чтобы выручить за них какие-то продукты. И вот он уже со счастливой улыбкой проскальзывает обратно. Доволен – теперь мама из муки испечет хлеб. Но когда дед открывает наволочку с мукой, лица родных становятся белее содержимого в этой наволочке. Вместо муки в ней оказалась побелка. Все плакали и рыдали.
Слушая Леонида, я говорю: «Это какими же подонками нужно было быть, чтобы так поступить».
– Подонки были. Поэтому многие еще думали убегать или оставаться. В гетто постоянные расстрелы или акции, но ведь всех же сразу не убивали. Одних убивают, вторые живут. А что за стенами гетто? За поимку еврея обещали корову или пуд муки. И некоторые из местных выдавали евреев.
В большинстве партизанских отрядов встречали неприветливо. Некоторые из них были просто бандитскими формированиями. Да и было спущено свыше, что все евреи – немецкие шпионы. Когда образовались еврейский партизанский отряд Семена Зорина, в котором я воевал, и отряд польских евреев Бельского, а некоторые партизанские командиры начали принимать евреев и защищать их, стало несколько легче. Но до этого нужно было еще дожить.
В гетто рано старели и рано взрослели. Леониду не было двенадцати лет, когда он попал за колючую проволоку. Ребяческие игры в прятки закончились, начались игры в прятки со смертью. Один раз прятались во время погромов в старых подвалах, во второй раз – на кладбище, в третий раз – в помойных ямах. Наготове всегда были новые «схроны». После каждой акции территория гетто сужалась, будто шагреневая кожа.
…Обнаружив новый «лаз» в проволочном ограждении, Леонид ночью вышел из гетто. В условленном месте его ждала женщина, которая за обещанную награду должна была отвести мальчика к партизанам. Но не отвела – бросила одного в лесу на съедение волкам, или замерзать. К счастью, его обнаружили сами партизаны. Но в отряде не оставили: отправили обратно в гетто… партизанским связным. Он быстро изучил дорожки, несколько раз уже выводил в лес маленькие группы и одиночек. А на этот раз он задержался, чтобы незаметно подойти к виселице, где покачивались тела всех восьми членов его семьи...
Когда стало известно, что Леня ушел в отряд, всех родных повесили для устрашения других.
– Я лично вывел в отряд более 50 человек, но были и другие связные. Мы друг друга не знали. Каждый шел по своей цепочке. Партизанская жизнь была непроста. Мы были в окружении не только немецких гарнизонов, но и своих недоброжелательных «коллег». Предупреждая соседние партизанские отряды о начале блокады или предстоящих карательных операциях, центр почему–то «забывал» известить нас, оставлял наедине с врагом. Примеров очень много, времени не хватит рассказывать.
Показывая красноармейским десантникам дорогу в соседний партизанский отряд, Леонид упрашивает взять его с собой за линию фронта. Скоро доказал, что ориентируется на месте лучше бывалых воинов, стреляет так, что можно поучиться, и его зачислили в разведчики.
Первый орден Славы Третьей степени Леонид получил за взятие «языка», орден Славы Второй степени – за мужество в бою при атаке на немецкую высоту.
– Малец, в госпитале не залеживайся. Может, успеешь получить орден Славы Первой степени, – шутили выздоравливающие в его палате. Но после тяжелого ранения врачи не спешили выписывать малолетнего бойца. Не успел, но не сожалел: остался в живых. Это – главная награда!
В разрушенный Минск было тяжело возвращаться. Из семьи – никого. С чего начинать? Решил со школы, за плечами всего пять классов. Потом ходил по морям юнгой. Никто даже не знал о его участии в войне. Открылись старые раны – списали на берег.
Закончив московский энергетический институт, долгие годы был главным энергетиком завода, позже работал в театре.
– Свои награды не выпячивал. Зачем? Честные люди меня и так знали. Во время войны находились те, кто содействовал побегам из гетто, помогал нашему партизанскому отряду. Но сколько людей было с черной душой?! А после войны? Постоянные намеки на «ташкентский фронт». Мол, евреи отсиживались в тылу. Один из военкомов меня обвинил даже в том, что у меня – не мои награды. Такие вот военкомы не принимали евреев в отряды, подставляли нас под пули.
Все было за мою жизнь, и все ушло. Осталась жена, – он тепло посмотрел на нее, – сын Анатолий и его семья. И еще тот остаток жизни, который нам дарует Всевышний. Вот поэтому мы, пока можем, навещаем наш любимый Минск.
– А не больно его посещать?
– Еще как! Так больно, что сердце зашкаливает. Иду по бывшим улицам гетто и вижу все с самого начала. Иду по другим улицам и – вижу нашу молодость, вспоминаю встречи с Батьей. Приходим с ней на наши любимые места. И ходим, как десятки лет назад, по аллеям парка. Я даже целую ее возле той скамьи, где всегда ждал ее…
Прихожу в театр, где работал, встречаюсь со старыми друзьями. Нет ничего дороже встреч с юностью. Они продлевают жизнь. Да, Батья? – и она нежно припала к его плечу.
…Наш самолет уже выруливает на стоянку в минском аэропорту. При расставании на белорусской земле мы обнимаемся и договариваемся обязательно встретиться в Израиле. Обменялись телефонами, по возвращении домой я несколько раз звонил, разговаривал с Батьей и Леонидом, записывал новые и новые подробности. Но почему-то всегда наша встреча срывалась. Так и не встретились. А сейчас – поздно: Леонид Исаакович умер в 2015 году.
Узнав об этом, долго я не мог привыкнуть к тому, что его нет. В моей памяти он – красивый мужчина с детской непосредственностью в глазах. Несмотря на свой возраст и пережитое, Леонид продолжал оставаться ребенком из гетто – с живой реакцией на события.
– Может, и в моей жизни увидите «редкий случай?» – словно вижу его загадочную улыбку. А Батья только покачивает головой: «Мол, какой ты у меня…».
…Я приезжаю в Минск. Ноги идут сами в сторону Юбилейной площади, в самый центр бывшего еврейского гетто. Именно здесь повесили родных Леонида Окуня, именно здесь происходили все зверства. Чем ближе подхожу, тем тяжелее становятся ноги. Будто на них стальные ботинки…
Вот и здание бывшего юденрата (еврейского совета). Идти дальше не могу. Опускаюсь на скамейку. Становится тяжело дышать, не хватает воздуха. Мимо проносится стайка белоголовых ребятишек. Улыбнулись и убежали дальше. А я увидел тени. Много теней. Черных теней. Изможденные, иссохшие – старые и молодые, совсем еще дети, они медленно, с опаской передвигались по площади. Тысячами шли рядом. Не замечая меня, обдавая легким ветерком.
Я не слышал топот их ног – слышал только тихое шуршание. Открыл глаза: на землю падали желтые листья, которые шуршали под ногами веселой детворы.
В минском гетто было уничтожено не менее
150 000 евреев.
После освобождения Минска в районе кладбища обнаружили 13 изможденных евреев. Последних свидетелей минского гетто – одного из крупнейших в Европе.
Фронтовая история
Через 74 года нашло родных письмо фронтовика, бывшего жителя города Климовичи Якова Темкина.
«Меня зовут Елена, я волонтер Общероссийской организации "Поиск". Наша деятельность связана с увековечением памяти погибших защитников Отечества.
У меня к Вам один вопрос: мы ищем человека, зовут его Златкин Давид Залманович, он составил и отправил в музей Яд-Вашем Лист свидетельских показаний на своего знакомого, погибшего в ВОВ – Темкина Якова Хаимовича.
Ефим, скажите, пожалуйста, вы имеете отношение к составителю этого листа – Златкину Д.З.?»
Вот такое письмо я получил на свой адрес в «Одноклассниках». И копия бланка.
С первого взгляда я узнал такой знакомый почерк своего отца. Он писал быстро, бегом-бегом.
– Батя, пиши четче, иначе не поймут, – говорили мы.
– Хорошо, что у вас время есть, – отвечал он и, поправив очки, снова писал, звонил, отправлял пакеты за пакетами в Иерусалим.
А до этого, живя в Беларуси, обходил дома климовичских евреев, собирая данные о погибших. В доме Брони Козловой он заполнил данные о ее погибшем брате Якове Темкине.
Родители старшего лейтенанта Якова Темкина с внуком Яковом (имя в честь погибшего Якова)
По приезду в Израиль все передал в музей
Яд-Вашем, переписав на специальные бланки свидетельские показания, не вернувшихся с войны своих земляков. Сотни писем со свидетельскими показаниями моего отца Давида Златкина находятся теперь в музее Яд-Вашем. А один из заполненных им бланков помог найти родных еврейского солдата, который отправил свое письмо 05.10.1941 года.
«Бои 2, 3 и 4 октября шли с ожесточением, только ночью мы могли урвать несколько времени, чтобы покормить людей. Враг, видя яростное сопротивление с нашей стороны, перебросил всю силу огня на соседнюю дивизию, где и прорвал фронт. Погиб генерал-майор Бобров. Объединились остатки всех трех полков ополченской дивизии. Часть погибла, часть рассеялась, и в наличии осталось не больше 800 человек», – из материалов о боевых действиях 9-ой дивизии народного ополчения.
«Русские успели подорвать мост через противотанковый ров, что западнее Ельни. На некоторых участках русские бегут толпами. Наши пулеметы опять пожинают щедрые плоды. Сегодня 5 октября было захвачено около 1500 пленных», – из донесений 292 пехотной дивизии Вермахта.
Знакомлюсь с архивными документами сайта 9 дивизии народного ополчения, в которой с самого начала воевал Яков Темкин. Скорее всего, в числе 1500 военнопленных, про которых сообщается пехотной дивизией вышестоящему начальству, был и Яков. Утром, в перерыве между боями, он и написал эту открытку – последнее послание любимой жене.
Вот несколько строк.
«Милая, дорогая Этточка! Очень рад, что могу тебе писать письма и главное получать твои. Милая! Пока я еще здоров, что тебя больше всего интересует, и сражаюсь с фашистами. Новостей у меня нет, все бойцы в порядке, за исключением одного, которого убили фашисты разрывной пулей. Ну и сволочи, эти проститутки гитлеровские. Стреляют исключительно разрывными и нарезными пулями, которые дают мучительные раны. Еще в истории таких зверских войн не было….
Буду жив и здоров, буду писать, убьют – товарищи напишут. Верный тебе друг в жизни твой вечный Яша».
В то время, когда вокруг был кромешный ад, когда земля горела, старший лейтенант Яков Темкин, найдя минутку, отправляет почтовую открытку по конкретному адресу: Кузьминское шоссе, дом 24-а, кв.3, Москва.
В письме не чувствуется паники, растерянности, а наоборот, твердость духа. Слабо обученные, вчерашние гражданские люди были брошены навстречу врагу.
9-я дивизия Народного ополчения, сформиро-ванная на территории Кировского района Москвы в июле 1941 года, в октябре 1941 года закончила свой путь. Она героически участвовала во многих боях – и сегодня следопыты сообщают все новости на созданный сайт 9-й дивизии Народного ополчения. Можно только удивляться, как они еще так долго держались, когда кадровая армия не выдерживала натиск фашистов.
Хваленая сталинская пропаганда, мол, как тогда пели: «От тайги до Британских морей Красная армия всех сильней», оказалась блефом. Под громады танков бросили почти безоружных ополченцев с одной винтовкой на трех-четырех бойцов, с бутылками «Молотова». Люди совершали чудеса, героизм высшей степени.
– Это было немыслимо! Немыслимо. Студенты, заводские рабочие, вузовские преподаватели, весь цвет Москвы ринулся в окопы. Кого не брали по здоровью, по возрасту, умоляли взять на фронт. Трупами остановили врага, а не мудрым решением Верховного Главнокомандующего, – рассказывал мне о боях на подступах к Москве мой отец, старший сержант Давид Златкин, где был тяжело ранен в первый раз.
Может, тогда, чудом оставшись в живых, он решил до конца своей жизни искать погибших, записывать их имена, чтобы о них осталась хоть какая память... Возможно, они и воевали где-то рядом – два климовчанина – Давид Златкин и Яков Темкин. Один, весь израненный, вернулся домой, судьба второго была не известна 74 года.
«В апреле 2015 года Оля Ромашева, автор сайта о 9-ой дивизии, получила письмо из Германии. Незнакомый человек сообщил, что обнаружил несколько писем воинов 9 ДНО (дивизии Народного ополчения), попавших в руки солдат пехотной дивизии вермахта. Через некоторое время этот человек из Германии передал с оказией Оле эти письма. Очевидно, почта 2 (1302) стрелкового полка в начале октября попала к немцам и заинтересовала какого-то филокартиста. В его коллекции письма пролежали все эти годы и сохранились в отличном состоянии. Затем, как я понимаю, они были проданы на каком-то аукционе.
«Среди сохранившихся писем с фронта было и письмо погибшего Темкина Якова Хаимовича», – вот такое второе сообщение я получил из Москвы.
Обратившись в Иерусалимский музей Яд- Вашем, московские поисковики вскоре получили заветный бланк с именем Якова Темкина, который заполнил мой отец. К сожалению, его уже нет в живых 9 лет.
– Если Яков Темкин родился в Климовичах в 1916 году, откуда уехал в Москву, значит, кто-то из его родственников может быть сегодня в Израиле, – рассуждал я. Составил список всех земляков, решив звонить каждому из них по очереди. Но через пару дней мне позвонил Геннадий Резников, друг детства моих младших братьев.
– Я слышал передачу по радио РЭКА, где сообщили, что нашлось фронтовое письмо Якова Темкина, родного брата моей бабушки Зелды. В Израиле живут родные племянники Якова – Яков и Александр Козловы, – сообщает он мне.
… Яков в последний раз прошелся по родному городу. Казалось, нет лучшего места на земле. Парк, словно громадный зеленый купол, раскинулся в центре Климович. Красочные павильончики, по дорожкам прогуливаются горожане. На каждом шагу – знакомые.
– Янкеле, уезжаешь в Москву? – спрашивают одни.
– Янкеле, мазаль тов, – желают другие.
По переписи 1939 года в Климовичах насчитывалось 1693 еврея из 9551 всех живущих. В начале 20-го века здесь было 3 церкви. А сколько вы думаете было синагог? Тоже три!
Евреи торговали лесом, самые богатые из них жили в красных каменных домах. Один из них сохранился и до нашего времени.
Яков любил свой город, он был более богатым, чем соседние невзрачные городишки. Со своим кинотеатром! С дворцом князя Мещерского! С памятником архитектуры средины 19 века Свято-Михайловской церковью! Но… пришло время расстаться, Климовичи был уже тесен для быстрых, талантливых еврейских юношей.
Москва, как всегда, принимала самых лучших. Яков это знал и был готов пройти нелегкий путь рабфака. Путь студента.
– Не волнуйтесь! Я выдержу, я все смогу, – обнимал он свою мать.
А отец тепло поглядывал из-под густых бровей. Разводил руками.
– Сам видишь, вас у меня 13. Тяжело всех детей прокормить, тяжело поднимать. Но если что, возвращайся. Станешь, как и я сапожником. У нашей бедноты нет денег на новую обувку. С куском хлеба всегда будешь.
Уехал сын в столицу. А через некоторое время началась война. Яков сразу же ушел в ополчение. Его родителям удалось вовремя выехать из Климовичей. На этом связь с ним оборвалась.
В 57 лет Хая-Феня Темкина родила 13 ребенка, девочку назвали Броня-Блюма. Она – последний ребенок в семье, родная сестра Якова Темкина, стала матерью Якова Козлова, сегодняшнего жителя израильского Ашкелона.
– Меня назвали в честь погибшего или пропавшего без вести дяди Яши, – говорит он. – Мы жили в одном доме с дедом Хаимом-Ича и бабушкой Хаей-Феней. Я от них редко что слышал о Якове. Не говорили, как будто и не было. Может, боялись – вдруг попал в плен. Понимали, что евреи не сдаются и в плену не выживают. Уверен, что не раз вспоминали сына, но про себя, не вслух. Только когда я к ним заходил, особой любовью светились их глаза.
– Наш Яшенька, наш Яшенька, – так называли меня и обнимали.
Намного позже я узнал, что был назван в честь их сына – Якова Темкина. Никакой пенсии за погибшего сына его родители не получали – не было доказательств его гибели. Жили скромно, тихо, переговариваясь между собой на идиш.
В 99 лет умер старый еврейский сапожник, отец 13 детей. Его жена, бывшая батрачка местного помещика Каминского, умерла раньше. Ушли из жизни, так ничего и не узнав о судьбе сына. Непросто складывалась и судьбы других детей.
Самая старшая из сестер – Маша - расстреляна в Климовичах и сброшена в колодец вместе с семьей. Сын Зелик до войны уехал в Москву, Малка – в Ленинград. Дочь Зелда умерла в Климовичах. Ее внуки – Геннадий Резников сегодня в Израиле, Александр – в Америке. Дети Тамары и Рахель тоже в Израиле.
– У меня много двоюродных братьев и сестер, все они – родные племянники Якова Темкина, – говорит Яков Козлов.
Он уже не молод, ему за 60 лет. Внуки от двух дочерей. Стал дедушкой и его младший брат Александр. У Якова Темкина не осталось детей. Судьба жены после войны тоже не известна. Поэтому письмо, отправленное ей, она не получит…
Зато письмо получили прямые родственники еврейского солдата: родные племянники, внуки, правнуки его братьев и сестер. Значит, тоже и его внуки. В начале осени 2015 года собрались все родные. Есть повод! Бат-мицва старшей внучки Якова.
После ее поздравления Яков попросил минуту внимания. Его голос дрогнул.
– Прошу всех встать и помянуть минутой молчания старшего лейтенанта Якова Темкина, нашего дядю, дедушку, прадедушку.
Он повернулся ко мне, мол, расскажи обо всем.
И я начал рассказывать, о том, как 30 лет тому назад в дом Брони Козловой зашел мой отец Давид, как заходил ко всем евреям. На листочек бумаги записал имя не вернувшегося с войны Якова Темкина. Как мой отец привез этот листочек в Иерусалим и передал его в музей. Что было дальше, вы уже знаете…
Давайте поднимем бокалы в память о двух еврейских воинах, сражавшихся с врагом под Москвой.
Над Израилем в эти минуты грохотала буря, сверкали молнии, их огненные стрелы взлетали над Средиземным морем. А мне казалось, что это салют! Салют герою Якову Темкину, вернувшемуся из забытья…
Вскоре я получил письмо: «Большое спасибо, Ефим Давидович, за такой интересный рассказ о погибшем бойце Темкине Якове Хаимовиче. Низкий поклон вашему отцу – Давиду Залмановичу за то, что он увековечил имя погибшего воина. Благодаря этому Листу свидетельских показаний из музея Яд-Вашем, нам, поисковикам, с вашей помощью удалось разыскать потомков погибшего героя и принести в их дом весточку с той страшной далекой войны!
Вечная память Темкину Якову Хаимовичу и вашему отцу, спасибо им за ПОБЕДУ!
Жилинская Елена Иосифовна
Россия, Москва, 19/11/2015 22:21:0
Такой галантный и моложавый
Юрий Левитан!
Вы знаете, какое в Белоруссии самое чудесное время? Нет, не знаете?
Тогда я вам расскажу.
Когда весна еще не закончилась, а лето еще не пришло – наступает полное великолепие природы. Сады сбросили белый цвет, потеряли свою красоту, зато напоили воздух живительным ароматом. Зеленая листва развесила свежее покры-вало на столетние липы и дубы, мелкий кустарник.
На фото Юрий Левитан на встрече с жителями Климовичей
___________________
Какая погода, такое и настроение! В будничную текущую жизнь ворвались майские праздники.
И самый главный из них – 25-летие Победы над фашистской Германией. Фронтовики, в ту пору 50-летние крепыши, звеня боевыми наградами, переполнили улицы города Климовичи. Всеобщее ликование природы и народа!
– К нам приезжает Юрий Левитан! – с последней новостью влетел в редакцию наш редактор Иван Иванович Журко.
На всех эта информация произвела эффект разорвавшейся бомбы. Возникли вопросы, какой это Левитан? Тот, который во время войны был диктором Всесоюзного радио и был объявлен личным врагом Гитлера? Или сын Левитана?
– Пойди, пощелкай фотоаппаратом, – посоветовал редактор, всем видом показывая, что это хотя и задание, но не такое ответственное, как освещение съезда передовиков или партийно-комсомольской конференции.
Только-только начинающий молодой сотрудник газеты, я еще не проник глубоко в «кухню», так называемой ленинской журналистики. Ее завуалированность шла от верха до самого низа.
– Левитан приезжает? – вопрошал отец, который всегда интересовался моей работой. – Ты должен с ним встретиться. Обязательно должен!
– Мне разрешают сделать только несколько фотоснимков на месте встречи.
– Сынок, ты же не просто журналист, а еврейский журналист. Для будущего ты должен найти возможность поговорить с ним. Возможно, сейчас к этому нет интереса, интерес появится через десятилетия, когда придет время, – поучал меня отец, мой самый главный редактор и учитель.
Сейчас, сидя за своим письменным столом под лимонным деревом, я будто совершаю экскурсию во времени на 40 лет… назад. Из 2010 года в 1970-й. Из знойного сентябрьского Ашдода, что раскинулся на берегу Средиземного моря в Израиле, в весенний май, в белорусскую глубинку.
Всех деталей уже не припомнить. Помню только хорошо, что зал был переполнен. Все хотели увидеть живого настоящего Левитана. Многие даже не верили, что сейчас, через минуту-две, на сцену районного дома культуры выйдет Юрий Левитан, который приехал прямо из Москвы и которого знает весь мир! Все, конечно, были в напряжении, но особенно ликовали немногие местные евреи. Свет славы Левитана, его всемирная известность каким-то образом на мгновение коснулся и их. Своим величием Юрий Левитан будто поднимал и возвышал всех еврейских тружеников, которые в годы войны воевали, теряли родных и близких, а сейчас нелегким трудом зарабатывали на жизнь. Они даже временно почувствовали себя какими-то другими…
На сцене пламенеет плакат к 25-летию Победы. Торжественно звучит Гимн Советского Союза. На сцену выходит – Юрий Левитан! Зал встречает его дружными аплодисментами. Они предназначаются ему – глашатаю Победы!
– Я его слушал в окопах, когда он передавал сводки Совинформбюро. Даже не могу поверить, что услышу его сейчас, – делится впечатлениями один из фронтовиков, сидящих со мной рядом.
– Говорит Москва! Говорит Москва! – как во время войны взлетает голос Левитана.
Все ловят каждое его слово, как ловили когда-то в окопах, в партизанских отрядах, в заводских цехах и на полевых станах. Как ловили его голос во всей великой стране и по всему миру.
Зал затих, а Юрий Левитан, тот самый Левитан – диктор военных лет – скромный, спокойный человек рассказывает о работе на Всесоюзном радио, о том, как попал туда, как нелегко ему было избавиться от своего владимирского «оканья».
Юрий с детства мечтал быть артистом, но в кинотехникум его не приняли. Если бы не случайное объявление о наборе в группу радиодикторов, он бы вернулся в родной Владимир. Юрия Левитана зачислили в группу стажеров радиокомитета. Вначале он разносил по кабинетам различные бумаги и готовил коллегам чай и бутерброды. В конце концов, ему доверили прочесть по радио статью из «Правды». И в эту ночь, когда стажер Левитан впервые получил доступ к микрофону, у приемника оказался… Сталин. На следующий день молодой диктор уже читал текст доклада всесильного вождя на XVII-м съезде партии. На следующий день 19-летний паренек стал главным диктором Советского Союза.
Именно Левитан прочитал сообщение о начале войны. Именно Левитан все сообщал о ситуации на фронтах. Маршал Рокоссовский как-то сказал, что голос Левитана равносилен целой дивизии, а Гитлер считал его врагом Рейха номер 1. Кто был враг номер 2? – Главнокомандующий Сталин.
Именно Левитан читал текст о безоговорочной капитуляции Германии. И вот этот необычный человек, человек–легенда, приехал к нам.
В связи с 25-летием Победы он разработал программу, с которой приехал на Могилевщину. Тогда не было принято оплачивать выступления высокими гонорарами, просто уже немолодой Юрий Левитан хотел встретиться со своими слушателями поближе. И, конечно же, в Белоруссии, где прошла такая кровопролитная война, где жестоко уничтожали евреев, где так ждали его слова…
Казалось, не будет конца этому вечеру встречи с Юрием Левитаном. Он рассказывал, рассказывал и рассказывал. О работе на радио, своих коллегах, о войне. И очень-очень мало о себе.
Майский вечер дышал свежестью, когда мы вышли из Дома культуры. Золотой солнечный диск заходил за горизонт. Я спешил сфотографировать Юрия Борисовича, но времени для разговора уже не было.
Выбрав минутку, попросил разрешения навестить его в гостинице.
– Хорошо, завтра утром буду вас ждать, – улыбнулся Юрий Левитан.
Со мной он был официален. Слишком хорошо, видимо, был приучен – что можно, когда и где говорить. А я, молодой журналист, его собрат по крови, искал какого-то особого расположения, личного контакта.
Наутро, в белой рубашке, в галстуке, отдохнувший Юрий Борисович встретил меня в своем гостиничном номере. Я еще раз сфотографировал его, попросил что-то написать для наших читателей. Взяв лист бумаги, Юрий Левитан написал свои пожелания. Мне хотелось продолжить наш разговор, услышать что-то выходящее за рамки общей встречи, услышать что-то для себя, для будущего, но в дверь постучали. Увидев меня, человек в сером костюме удивился.
– Ты как сюда попал?
Узнав, что я из газеты, сделал вид, что меня здесь не было.
– Попробовал бы ты так ко мне в Москве пробраться, – пошутил на прощание Левитан, протягивая мне большую теплую руку.
…Захожу на сайт интернета, чтобы освежить информацию о жизни и работе Юрия Левитана.
У него было всенародное обожание. Но личная жизнь не сложилась. В 1938 году он женился на красавице – студентке института иностранных языков. Женился после первой встречи. Но через 11 лет его жена полюбила другого человека. Редкий случай, но факт – все последующие годы Юрий Борисович поддерживал дружеские отношения со своей женой и ее вторым мужем. Они даже Новый год встречали вместе.
– Это моя двоюродная сестра, – представлял в компании Левитан свою бывшую супругу. Больше он не женился. Дальше продолжал жить вместе с дочерью и… тещей.
Но с 1970-х годов Левитан почти не выходил в прямой эфир. Начальство считало, что голос Юрия Левитана ассоциируется у населения с какими-то чрезвычайными событиями. И Левитан – первый среди дикторов Народный артист СССР – стал озвучивать кинохронику. С удовольствием он встречался с ветеранами, для которых его голос был так же свят, как и сама память о минувших боях.
В августе 1983 года Юрия Борисовича пригласили принять участие в торжествах по случаю освобождения Орла и Белгорода. Тот август был необычайно жарким, столбик термометра зашкаливал за 40 градусов. На поле под Прохоровкой, где происходила знаменитая Курская битва, Юрию Борисовичу стало плохо. Врачи деревенской больницы, куда доставили Левитана, ничего сделать уже не могли. Как старый солдат, он остался на поле боя. Остался навсегда.
Беру в руки еще раз фотографии, сделанные в далеком 1970-м году. Галантный и такой моложавый Юрий Левитан…
Мои евреи, как вы смелы!
© Copyright: Ефим Златкин, 2021
Свидетельство о публикации №221062101542
Свидетельство о публикации №221062101542
Рецензии