Философская лирика. Часть 2

         Содержание
         Ветка               
         Жена               
         Уроки моря               
         Такая вот данность               
         Пока необъяснимое               
         Вероятное от слова вера               
         О физике и не только               
         Сокровенное               
         Мартиника               
         Озарение               
         Зимняя сказка               
         Притча о лисах               
         Средневековое пробуждение               


                Ветка

         Поздним вечером на пустынной улице безлистая ветка, попавшая в мертвенный свет фонаря, привлекла мое внимание. Я невольно остановился.
         Вид ее голой, осязаемой определенности, резко выступающей из тьмы, странно подействовал на меня.
         В окружающем ветку черном мраке мне привиделся хаос, незримо омывающий мир. Тот хаос неисчислимых возможностей, который задолго предшествует всему, что есть, и из которого вырастает, формируясь, все, что получает существование.
         Пронизанный взаимосвязью всех действующих причин, этот хаос постепенно, со скоростью времени, обретает все большую определенность.
И наконец (точно в свой час!) выступает из мрака в действительность, как ветка в свет фонаря – той единственной осуществленной формой, из которых и состоит в каждый данный миг видимый нами мир.
         И последний, легкий шаг из пред существования в существование представился мне неизбежным и неуловимым, как переход от лезвия к воздуху.


                Жена

         Все удалось в Новогоднюю ночь! Праздничное убранство зала со сверкающей елкой. Накрытые столики с шампанским в фойе второго этажа. Но главное – удался маскарад, в успех которого мало кто верил. И еще до наступления Нового года в зале царило радостное возбуждение, которое само, казалось, опьяняло вернее вина. А после боя курантов зал зажегся, заискрился огнем настоящего карнавала.
         Все удалось! Всех охватила та праздничная общность, которая так редко случается. Забылось все, что враждебно празднику. Счастливые и незаметные плыли ночные часы, прежде чем пришла и, наконец, ощутилась первая блаженная усталость.
         Он вышел. Праздничный шум сменила морозная тишина. Он постоял, привыкая к спокойствию, затем, поддавшись влечению, прошел по молчащей улице до конца поселка и замер перед белым безлюдным простором.
         Полная Луна и звезды сияли в холодном воздухе.
         Однажды в детстве, когда ему было тринадцать лет, он с матерью летом приехал в деревню. И как-то ночью вышел из дома и лет спиной на траву. Перед ним было чистое звездное небо, в котором он уже различал некоторые созвездия, особенно Большую и Малую Медведицы.
         Он лежал, ни о чем не думая, и неожиданно ощутил пространство, уходящее в бездну. Следом появилось ощущение плотной, огромной земли прижатой в спине. Он удивился необычному ощущению. Оно заворожило его. Таким и осталось в памяти.
         С тех пор при взгляде на ночное небо он изредка ощущал его бездонность, правда, не так остро, как в тот первый раз.
         Вот и сейчас, чувствуя осязаемость космического пространства, он наблюдал, как в его пустоте медленно движется шар Луны.
         Он не слышал скрипа шагов, но почувствовал, что она рядом, подошла и смотрит на Луну. Он повернулся и увидел  ее внимательное лицо с тем выражением, которое и ожидал увидеть. Он улыбнулся и, продолжая сказанное когда-то, спросил:
         - Тебя этим пугает моя жизнь?
         - Да, - кивнула она.


                Уроки моря

         В безлунную непроницаемую ночь одни только волны, призрачно возникающие и уходящие, вспыхивающие в глубине тихими зелеными искрами, шумят ласкающим грохотом. И этот мерный гул наполняет собою всю ночь – она не велика и не тесна для него.
         Волны с плеском омывают голое тело, и в сознание входит молчание воды, которое скрыто за грохотом волн. Пустые чувства сливаются с невидимой глубиной моря и постепенно наполняются его безграничным спокойствием.
         И я надеюсь – это мое состояние не растает бесследно. Память о нем потом, в суетной жизни останется, как обретенное благо, важной частью моего восприятия мира.


                Такая вот данность

         Нам даруется многое. И из важнейшего -  трезвое осознание реальности.
         В общем громадном потоке мы видим себя точкой, у которой горит свет сознания и озаряет вокруг (правильно ли? далеко ли?) ближайшие события и разнородные объекты. И мы понимаем: когда свет погаснет, поток останется, влекомый откуда-то и куда-то, не заметив ( или почти не заметив) короткую вспышку и ее конец.
         Но не это волнует нас. Вернее – не только это. Мы хотим видеть дальше. Что будет после нас. Как будет без нас.
         Но  чтобы пытаться понять, что и как будет, хорошо бы для этого постараться понять, что есть. И мы, разумеется, стараемся.
         Рассматривая пожелтевшие карты старых учебников истории или любуясь цветными прожилками мрамора – давней записью когда-то кипящих тектонических событий, глядя на звездное небо или на филигранный рисунок опавших кленовых листьев, мы напряженно внимаем всему, пытаясь уловить глубинные принципы движущих сил, но за контурами того немногого, что кажется понятным нам, видим только смутную и чем дальше, тем все более размывающуюся неопределенность.
         И все же свет не уходит. Все- таки свет остается в душе.


                Пока необъяснимое

         Теплый осенний вечер. Блекнет закат. Тает, как вода в песок уходит гаснущий свет. Птицы едва заметными точками кружат в высоте безмолвный танец. Ивы машут в забытьи длинными прядями ветвей, и в мерном шелесте ветра и узких желтеющих листьев слышится мелодия безразлично текущей бесконечности.
         Тает свет. И в сиянии осеннего вечера мне начинают чудиться тонкие голоса. Я слышу, как в общей жизни – воздуха, света, листьев – каждая невидимая частичка поет свою песню. И каждая непрерывная песня звучит как одна застывшая нота. И нет в ней ни печали, ни счастья. Но все-таки есть в ней что-то и от печали, и от счастья, что-то изначальное, где печаль и счастье еще не разделились. При этом песни слышны и отдельно, и вместе, и не могут смешаться. Но странно: хор одиноких песен рождает будто и общий голос – и особый и вроде повторяющий каждую обособленную песню.
         Я замер, боюсь нарушить хрупкие голоса и только слушаю…
         Вскоре мне представилось, что это мое обостренное состояние есть особый вид постижения чего-то. Тогда мне еще предстоит уяснить его смысл. То, что сейчас слышится мне, возможно, есть некий, пусть необычный, образ неясной пока еще сущности. Как, например, детский образ сверкающего диска в небе есть изначальный образ звезды из Галактики – Солнца.


                Вероятное от слова вера

         Поскольку в нас заложено стремление понять суть явлений, наблюдаемых в жизни, иногда хочется оформить результат размышлений в некоторый вывод, в некую формулировку, пусть она кому-то покажется высокопарной, а то и спорной.
         Например. Чувства прекрасны и могучи, как пламя. Но они ничего не хранят, все сжигая и требуя нового еще и еще. Поэтому тот, кто живет только ими, любое мгновение живет во власти смерти.
         Лишь разум, бесценный подарок, не знает печали, не знает тоски увядания.
         И как заключение: для чувства мгновение – миг, для разума – отблеск вечности.
         А еще в нас заложено стремление к взрослению, к развитию.
         И хорошо бы для этого на основе своих же выводов определить себе понятные цели.
         Например. А не подчинить ли чувства разуму.
         Но очень скоро понимаешь, что сказать это легко, а осуществить, оказывается, почти невозможно. И хочется понять – почему.
         В стремлениях такого рода, заложенных в нас, я вижу себя в трудных поисках совершенствования. И иногда кажется – двигаюсь вперед, а иногда чувствую – блуждаю по кругу.
         О, печаль неокрепшего духа!
         Приходится признать – я где-то застрял. Мне жаль уходящих желаний.  Многое из прошлого дорого мне. Я чувствую боль при слове «навсегда».
         Но я надеюсь, когда во мне сформируется новое, я легко скажу «прощай» лишней тяжести былых пристрастий. И забуду их так же просто, как забыл игру в жмурки или детские стихи.


                О физике и не только

         Теперь мы знаем, что все видимое в этом мире – это только энергия: или в виде излучения или в виде материи. И еще мы знаем, что существует закон сохранения энергии. Сейчас он представляется нам незыблемым, даже, можно сказать, таким же самоочевидным, как яркость Солнца или чернота ночного неба. Так оно, бесспорно, и есть. Наверное, так оно и было во весь короткий срок существования нашей Вселенной, который современная наука оценивает как около четырнадцати миллиардов лет.
         Но если задуматься и признать, что в любой точке того, что мы называем и осознаем пространством, мы соприкасаемся с высшей творящей субстанцией, тогда пространство, которое кажется нам непрерывным и гладким, может оказаться пористым, сообщаясь в каждой точке с неведомым нам измерением, откуда вошла и стала быть энергия нашего мира.
         И если в какой-то миг Божественная Воля, Святой Дух, Абсолют, Космический Разум или, как Его ни назови, сочтет неудачным именно этот опыт творения, тогда откроются поры и дадут возможность стечь энергии туда, откуда она явилась. Может быть, она явилась когда-то в виде Большого взрыва, а может как-то еще. Но если эта энергия стечет через открытие поры пространства, то мир мгновенно перестанет быть, он исчезнет, пропадет, как пропадет, кстати, и само пространство, и здесь действительно не останется НИ-ЧЕ-ГО.
         Будем надеяться – такого не случится.


                Сокровенное

         Благостно одиночество.
         Приходит ночь и в уставшем воздухе города сквозь тающие отзвуки шума начитает струиться живительная прохлада.
         Суета дня – жизнь души, одиночество ночи – жизнь духа.
         И вот постепенно, как дымка потухшей свечи, отлетает уснувшая суета. И в ночной тишине уже могут быть различимы таинственные мерцающие знаки.
          Как весть о покое.
          Не о вечном покое, не о забвении. О том благодатном покое, который так трудно обрести, ведь он никому не дается даром.
          Но он есть, он не только снится.


                Мартиника

          Как-то в юности я увидел в журнале фотографии далекого острова Мартиника. Море, пальмы, экзотические виды. И я надолго заболел им.
          Мартиника. Само название казалось мне завораживающим. Остров представлялся мне благодатной землей покоя и счастья, которые достигаются одним только присутствием на нем. Мне грезились широколистые пальмы, ласковое море, сочные фрукты, блаженное тепло вечного тропического лета.
          Дальние страны. Мы жаждем их, надеясь обрести там восторженную наполненность чувств, в противоположность обыденности и будничности текущей жизни.
          И это действительно бывает. Поездки в незнакомые места обостряют наше внимание новизной видов. И часто остаются в памяти яркими впечатлениями, если это новое привлекло нас, понравилось нам. Поэтому поездки, дальние и ближние путешествия и желанны, и ценимы, и дороги. И жажда путешествий вполне оправдана.
          Но со временем я не то что переболел Мартиникой, а постепенно изменил само отношение к тяге в дальние страны.
          Я понял, что можно расширить яркость впечатлений не только путешествиями, не только сменой мест, но и тем, что научиться видеть привычное вокруг себя как новое.
          Многое из окружающего нас объективно имеет свою красоту. Но примелькавшиеся виды не вызывают эмоций. У нас, как говорится, замыленный взгляд. Поэтому надо постараться, образно выражаясь, свой взгляд просветлить. Суметь каплю за каплей смыть его замыленность. Иначе говоря, воспитать взгляд первоначальной внимательности к видимому. Такое воспитание, разумеется, требует длительных усилий особого рода. Но это стоит того. Они, безусловно, окупаются.


                Озарение

          Иногда в состоянии то ли отрешенности, то ли пристального внимания к окружающему неожиданно меняется взгляд и все видимое, оставаясь внешне таким же, как минуту назад, видится уже по-другому.
          Трудно передать словами то преображение, когда все привычное – серые дома, редкие прохожие, мягко бегущая кошка, качающаяся ветка над головой – все это перестает казаться случайным, несвязанным набором обособленных объектов, а предстает как бы согласованными элементами некоего общего, единого действия. Даже лучше сказать – действа.
          Тогда в сплавленном течении звуков – в мерном шелесте листьев, в стуке шагов плывущих в себе людей – звучит неведомая музыка. ( Музыка ли это? Как назвать ее?) Звенит каждым шорохом, поет еле слышным гудением ветра – нескончаемая, неисчерпаемая, не сопоставимая с музыкой, написанной людьми.
          Но гаснет озарение. Пропадает музыка. Единый строй звуков рассеивается в шум. И взор опять видит в ветке только ветку.
          Но остается в душе след – как от ветра в пустыне, вдруг дохнувшего влагой с невидимой реки.


                Зимняя сказка

          Заснеженный лес ночью. Пусто и холодно. Две звезды внимательно смотрят сквозь просвет между косматыми вершинами сосен. Едва различимые нагромождения угрюмо молчат.
          И вдруг – здесь, в этом безлюдье, очень далеко еле слышится пение девушки. Чистый голос поет без слов. Он так задумчив, так ушел в себя, что невольно загорается испуг: неужели смогла она забыться в этом лесу? Кто она, которая здесь безмятежна? Голос поет, он все громче и ближе. Но чем он ближе, тем холодней разверзается пустота леса. А голос все громче. Он поет, забираясь на высокие ноты – напряженный, почти готовый сорваться и неожиданно замолкает.
          Молчание охватывает лес и невыносимо длится в его темноте.
          Но вот пение начинается снова. Но странно – голос охрип, исчезла мелодия, он хрипит сильнее и глуше. И вдруг вырастает в волчий вой.



                Притча о лисах

          Как-то давно я слышал притчу о лисе, который, попав в капкан, отгрыз себе лапу и ушел – окровавленный, искалеченный, но свободный.
          А недавно я услышал другую притчу. Два лиса попали в два капкана. Это были необычные капканы: никто, никогда не должен был прийти, чтобы убить пойманных. Напротив. Проснувшись, каждый находил утром свежее мясо. И лисы знали, что так и должно быть до самой смерти. И все же один отгрыз себе лапу и ушел – окровавленный, искалеченный, но свободный. А другой остался.
          Шли месяцы, шли годы. Сидящий в капкане, забыв заботы о еде, привычно смотрел на знакомый вид. А свободный калека-лис бродил где угодно, но искалеченный, он часто оставался голодным.
          Иногда он приходил навестить друга. Он присаживался, и какое-то время они молчали и улыбались встрече. А потом говорили о разном.
          - Вот и снова прошло лето, - вздыхал свободный лис-калека.
          - Да. Еще одно лето, - говорил сидящий в капкане.
          - И скоро осень, - добавлял свободный, поводя головой и обнюхивая воздух.
          - Вереница лет, - тихо вторил ему друг. – Вереница привычных лет.
          Они вспоминали прошлое, а потом сидящий в капкане спрашивал:
          - Расскажи, где ты был последнее время.
          - Я недавно вернулся с Темного озера, - говорил лис-калека.- Трудно было, конечно. На трех лапах. Да и годы. Но там прекрасные камышовые заросли. А само озеро очень чистое.
          Сидящий в капкане внимательно смотрел на друга.
          - Это было жаркое лето, - продолжал тот. – А неподалеку молодой ельник. Какой запах в жару в густом ельнике! Правда, с дичью было трудно, - он вздыхал.
          Положив голову на лапы сидящий в капкане слушал друга. Но тот не очень любил, да и не слишком умел рассказывать.
          - Ну а как, - спрашивал он, - цвела твоя дикая яблоня?
          - Хорошо, - говорил сидящий в капкане.
          - А летом были еще цветы?
          - Были, - улыбался сидящий в капкане. – Две белые лилии. Были и еще, но эти, конечно, самые лучшие.
          И где-то лис-калека, наконец, не выдерживал:
          - Но что ты сидишь здесь? Боишься решиться?
          - А что мне бегать? – Очень серьезно отвечал сидящий в капкане.-  Смотреть разнообразный лес? Да, ты знаешь его больше, а передо мной только вот этот вид. Но ведь и он постоянно меняется. Цветет, желтеет, покрывается снегом. Мы оба знаем разнообразие. Даже могу сказать, есть своя прелесть в знакомом виде: он мой, он стал частью меня, и теперь я вряд ли променяю его на всю неисчерпаемость леса.
          - Мне трудно судить, - тихо говорил калека-лис. – Но я ведь не только вижу больше. Я встречаю других зверей, я живу среди них.
          - Я и не спорю. Скажу только – иногда и здесь проходят звери. И почти ручаюсь, что я ценю эти редкие встречи больше, чем ты свои. – Он приостановился, ожидая, что его друг может возразить, но тот промолчал. – Конечно, я знаю только малую часть, но ведь и ты знаешь только часть, пусть гораздо большую. Однако свою часть я знаю лучше, чем ты. А в чем-то и вообще мы знаем разное. И на каких весах можно измерить, что же в конце концов лучше?
          - Но ведь я свободен.
          - А что это, в сущности? Искать пищу, где хочешь? Но от самого голода ты разве свободен? Свободен идти куда хочешь? Но ведь ты не свободен летать или плавать. Все равно ты скован всегда этим лесом. Как скован всегда жарой или холодом, светом дня или темнотой ночи.
         Лис-калека внимательно слушал друга.
          - Только в мыслях, - продолжал сидящий в капкане, - только в мечтах ты можешь ходить по-настоящему как и где угодно – по самым невероятным, волшебным странам. Ты можешь даже летать или плавать. Но этой свободы – свободы мысли мне хватает. И потом еще вот что. У тебя вечные заботы о еде. Сознаюсь, я порой завидую тебе. Но скажи – ведь и ты завидуешь мне, когда долго бродишь голодный?
          - Завидую, - помолчав, говорил лис-калека, - когда бывает очень трудно.
          И на какое-то время они замолкали.
          - Как жаль, - вздыхал свободный лис-калека, - что в любом случае невозможно избежать многих потерь.
          - Да, - говорил сидящий в капкане. – Всегда приходится выбирать.
          Потом они дружески прощались. И когда свободный лис-калека скрывался в чаще, сидящий в капкане потягивался и медленно смотрел вокруг. И вскоре замечал, что листья начинают желтеть, что надвигается осень. И радовался, что никуда не надо идти, что у него есть пища, и он сможет спокойно прожить наступающую холодную зиму.
          Лис-калека тоже постепенно забывал о разговоре и привычно трусил на своих трех лапах. И только мелькала горьковатая мысль: «Вот он, разнообразный лес. Но разве я ценю его так уж сильно?» И вздыхал, оглядываясь вокруг. Но и эта мысль вскоре вытеснялась другими, более насущными. И он уже думал о неуютной зиме, о надвигающихся трудностях.
          И до новой встречи они редко вспоминали друг друга.
          Вот и все.
          Когда я услышал эти притчу, я рассказал ее моему давнему товарищу.
          - Притча, - заметил я, - не отдает предпочтения одному из лисов. В ней утверждается как бы равенство выбора.
          - Я думаю, это не так, - возразил он. – Равенства здесь нет. Когда что-то уже выбрано, всегда можно постараться оправдать выбор, найти доводы и уравнять точки зрения. Но заметь, говорил сидящий в капкане очень долго. Видимо, обстоятельно пришлось ему убеждать себя в собственной правоте.


                Средневековое пробуждение.
                (По мотивам Босха)

          Утренний свет, обнажив осязаемость вещей, рассеял смутную жизнь кошмара. Крысы с жабьими лапами, странные уродцы с рыбьей чешуей в беспощадном свете увиделись мерзкими, но ничтожными. Они разбегались, продолжая свистеть, хохотать, визжать, стремительно исчезая и затихая. Хлопая крыльями, высоко пролетела последняя химера. И в наступившей тишине  осталось сиять светлое пространство воздуха.
          Вид улицы внизу, наполнявшейся людьми, вернул утерянное чувство совместной жизни, невольного человеческого братства. Земля, на которой жили и должны жить люди, стряхнув ночь, оделась зеленеющим кустарником, прорастающими посевами, неподвижными крестами далеких могил.
          Воздух дышал свежестью. Вставало солнце. Начинался долгий, наполненный день.























   
         
 
            


         
















.