Во весь голос

     “ Ибо кого любит Господь, того наказывает…”
                Притчи 3:11


    Во сне рождаются и умирают, будто всплывают и тонут в бездне океана, тысячи историй, которым так и не суждено когда-либо доплыть до берега нашего сознания и потом, уже на берегу, мы долго оборачиваемся назад, что-то припоминая, ищем и не находим их, навсегда канувших в бескрайнем океане снов.
    Но есть истории, которые случаются не во сне, а наяву, в нашей жизни, и как бы ни пытались мы забыть их, сами возвращаются к нам из памяти, как счета, которые еще нужно оплатить. Они напоминают о себе вновь и вновь, будто не замечая наше нежелание их признавать и сознавать всё, что в них сказано.
Единственный способ, как кажется, от них избавиться - рассказать их другим, дабы не были они историей нашей личной, а, растиражированные во множество копий и переадресованные людям другим, зацепились ещё и в их сознании, либо, рассыпавшись сами на мелкие части, были минимизированы до размеров, которыми нам можно пренебречь.
Надеюсь, эта история, которая часто тревожит меня, получит именно такое продолжение...
 
Глава 1. Среда обитания

    Интересно, как жили мы когда-то одним большим общежитием и, казалось, друг другу не мешали.
    Коммунальные квартиры на несколько семей, где всю жизнь проводили многие советские граждане, - с одним общим туалетом и одной ванной на всех, одной на несколько хозяек - кухней, были местом, где жильцы друг о друге знали все и вынужденно коротали век с надеждой когда-либо обрести собственный угол.
    А какими были тогда наши гостиницы с номерами на четырёх-семерых посторонних лиц, устроенных на постой на день, два, а то и на неделю, с общим туалетом и общим душем на этаже. Ложились эти люди рядом спать, поднимались утром, друг другу чужие, и отправлялись неизвестно куда насовсем.
    Все было привычно и обыденно в той нашей жизни : и мы сами, и наши дела, и не было страха в наших тогдашних местах-общежитиях, будто наш общественный порядок подразумевал жить именно так : плечом к плечу, не думая никогда опасаться ни за себя, ни за своих близких и не таясь никогда от чужих нам людей.
    То ли дело - “запад”. Там тебе и частные дома, и личные апартаменты, и гостиницы с номерами не более, чем на двоих, и частная личная жизнь, гарантированная их традициями и законом.
    Но видели бы они, как жили мы и в каких условиях... Видели бы они нашу армию : не из космоса, а вблизи - внутри наших воинских частей с казармами на двести, а то и более человек, где в одном огромном помещении люди жили, спали на койках в два этажа, где разом по команде утром вместе вскакивали, наспех одевались и в строю бежали продолжать свой день, а затем, строем же, к ночи в казармы возвращались, чтобы, передохнув на своих “нарах”, повторить всё на следующий день.
    Рядом с кроватью, в маленькой тумбочке, находилось все их имущество: зубная щетка, паста, мыло, бритва и полотенце, и тут же, на стандартном табурете, сложенное под линию обмундирование, а в нем - разрешенные уставом военный билет, тощий кошелек и несколько писем.
Со всех сторон вокруг таких тумбочек жили солдаты, которых судьба свела на несколько долгих лет, в то время как, находясь вместе, они не чувствовали себя в безопасности.
Не странно ли: собранные здесь защищать страну, сами себя в безопасности они не чувствовали.
Уж какая там была безопасность ? Свезенные со всех концов страны, разных национальностей, менталитета и культур, они представляли общество часто непримиримых и враждебных людей, не способных и не готовых уважать и понимать друг друга. Их национальные и классовые различия усугублялись ещё более, будто бы незаконным и гонимым внешне, но негласно узаконенным внутри, разделением их по уставу “дедовщины”, когда предпочтения между людьми устанавливались согласно датам призыва в воинскую часть.
Вот уж где не чувствовал себя человек в безопасности, так это в армейских казармах - в общей массе таких же, как он, молодых людей.
    Все это, приглядись ближе, очень смахивало на разновидность колоний для повзрослевших, с той только разницей, что в армии - люди были относительно свободны и, вместо оков на себе, носили оружие.

Глава 2. Мама

    Наши мамы... Они всегда стараются защитить нас, будто заранее предвидят грозящую нам беду.
Но как часто неправы они, опекая детей своих до такой степени, что, еще только чего-то опасаясь сами, вынуждают и детей бояться и, значит, пребывать в состоянии по сути ничтожном, способном превратить их жизнь всего лишь в существование - унизительное, обидное и недостойное их самих.
Знают ли мамы об этом ? Скорее всего, даже не догадываются ни о чем. Ведь их любимые дети так ими воспитаны, что никогда-никогда не сделают маме больно, не омрачат ни единой минуты маминой жизни, сделав что-то непристойное, а значит, и не расскажут мамам о чем-то тяжелом и неприятном, что случилось в их личной жизни. Значит, они переживут все свои невзгоды сами в себе, не посвятив в них никого вообще, опасаясь, что даже слухи о чем-то подобном могут их любимым мамам навредить…

    Вскоре после войны наша семья оказалась в убогой квартирке в южном украинском городке. Страна еще только отходила от последствий войны, и, хотя в городе видимых последствий почти не осталось, оставались они ещё в душах людей, в их образах и взглядах, в их новом послевоенном сознании. Я помню, как не хватало нам всем в те годы еды, как с трудом мы доживали до очередной "получки" и как матери то и дело занимали у соседей рубль, чтобы было с чем сходить в магазин. Так жили почти все, кого я знал в нашем многолюдном дворе, внутри нескольких невзрачных домиков еще дореволюционной постройки.
   Мне было лет шесть, когда, вернувшись однажды вечером со двора, где мы, дети, играли, мой старший брат пожаловался маме, что я обозвал его каким-то неприятным словом, которое не скажи он, я бы никогда сам не вспомнил. Но тогда мама, с грустью взглянув на меня, придвинула к печке, где мы любили греться, маленький, под мой рост, стульчик и, усадив меня на него, что-то недолго и не совсем понятно говорила о том, что мы, то есть вся наша семья, не такие, как другие во дворе люди, и потому они, эти люди, нас не любят, и для того, чтоб только обидеть нас, обзывают всякими грязными словами. Она сказала, что теперь и мне пора это знать, с терпением к этому относиться, стараться не обращать на такое внимание и уж самому-то никогда эти гадости не говорить.
Это был первый серьезный и, казалось, определяющий всё урок в моей жизни : принимать себя не таким, как все, быть униженным в глазах других и воспринимать это как неприятное, но должное. Первый урок птенца белой вороны - еще до того, как он научился летать.

Глава 3. Школа жизни

    Маленький, все повидавший армейский автобус еле тащится с утра до полудня от ближайшей железнодорожной станции до армейской части где-то в захолустье, пока, минуя КПП, не останавливается, наконец, на плацу перед приземистой казармой.
Мы - человек двадцать новобранцев, усталые, немытые и не вполне сытые, нехотя вываливаемся из автобуса на плац, где по приказу выстраиваемся в шеренгу.
Майское солнце, находясь в зените, приятно согревает наши, недавно остриженные, головы, располагая тут же присесть, а лучше прилечь и вздремнуть ненадолго, а затем уже поесть, помыться и снова, по-настоящему, залечь спать.
Пока сержант, бывший с нами за командира, куда-то исчез, из казармы высыпала кучка солдат, которые, расхаживая вдоль строя, как петухи в курятнике, болтают разную чепуху, дразнят нашу незрелость и спрашивают : кто мы и откуда.
Тут-то среди их галдежа скользнула мимо уха фраза “А маланцы среди вас есть ?”, и тогда этот, очевидно важный для них, но совершенно непонятный нам вопрос так и остался без ответа на какое-то время.
Знал бы кто из нас, что он означает, может, тут же и ответил бы, а так… вопрос просто пролетел мимо ушей, тем более что подошедший офицер уже объяснял, что делать нам дальше.
Думаю, всем нам тогда повезло, что, поев и переодевшись в армейскую форму, мы тем же автобусом вернулись обратно на станцию, где, погрузившись группами в проходившие мимо поезда, отправились на шесть ближайших месяцев в свои учебные гарнизоны.
   Так, волею случая, избежали мы участи в первые, самые тяжелые, полгода службы оказаться в статусе “салаг”, всегда моющих, подбирающих и обслуживающих всех, кто пробыл в армии больше полугода.

    Шесть месяцев в “учебке” пролетели быстро. За ежедневными занятиями, муштрой, караулами и нарядами прошло лето, часть осени, и уже к ноябрьским праздникам мы возвратились в свою часть. Окрепшие физически и морально, военные специалисты, стали мы теперь друзьями, близкими по духу людьми, преодолевшими первые тяжелые испытания. Там, в учебке, находясь в одном строю, мы безусловно подчинялись своему армейскому руководству - нашим сержантам-воспитателям и офицерам-командирам частей. Полгода они “дрессировали” нас, как могли, доводили до изнеможения бесконечной муштрой и физической подготовкой. Они были нашей властью, нашими судьями и отцами, оком, ежедневно и ежечасно обращенным на нас. Но, при этом, всегда были справедливы, честны и неподкупны - эти парни, иногда едва лишь старше нас.
    “Живи по уставу - завоюешь честь и славу” - огромный лозунг на плацу “учебки” кратко выражал установленные основы воинской службы.

    И вот мы возвратились “домой” - в часть нашей приписки.
Воинский городок, где располагалась часть, был устроен в виде простейших построек тех времен : по периметру небольшого плаца располагались невысокие, побеленные известью, казармы, с краю - подобное им здание столовой, а в центре, будто горсовет, выделялся штаб.
Небольшая эта часть была, так называемым кадрированным полком времен советской эпохи, все назначение которого состояло в том, чтобы охранять имущество, которое может понадобиться в случае новой войны и стать основой реального полка, который следовало тогда развернуть.
Под стать такой полуживой части были казармы, имущество, офицеры и солдаты, и их деятельность здесь вполне соответствовала задачам, которые им предстояло решать.
    Будь это боевая часть, возможно, гоняла бы по ее территории бронетехника, на полигонах трещала бы стрельба и грохотали взрывы, а солдаты и командиры занимались бы без конца боевой подготовкой.
Здесь же - все напоминало колхозный двор, где кое-как работали несколько агрегатов, типа находящихся не всегда на ходу автомобилей, старого танка Т-34 без орудия да какой-то подобной им техники на колесах и без колёс, и, по сути, вся жизнь проходила хоть и по воинскому уставу, но как-то не спеша, часто по своим собственным местным законам.
    Что было с техникой в данном случае - не так уж и важно, в настоящих советских колхозах, да и вообще, в гражданских организация, - бывало тогда и хуже.
Что было по-настоящему характерно здесь, так это - личный состав, который, являясь основой всему, но в отсутствие у полка серьезных воинских задач и соответствующей техники, боевой подготовкой почти не занимался.
Оружие здесь имелось на всех, но всегда находилось под замком и выдавалось только в караулы. Стреляли из него фактически раз за службу, выданными строго под учет десятью патронами, а о стрелковой подготовке бойца не приходилось и мечтать. Переносные радиостанции и прочее снаряжение в деле не применялось, да и вообще - все имущество было хламом, оставшимся еще после мировой войны.
    Зато внутренняя служба была устроена хорошо, ведь присутствующим здесь надо было кормиться и нормально существовать. Оттого и караулы, и наряды назначались ежедневно.   
    При всех своих немногочисленных задачах, эта часть насчитывала несколько сот военнослужащих, призванных, как принято, со всех концов страны, и именно признаками этих самых "концов" они друг от друга внешне отличались.
Отличались они также и по своей культуре, образованию и национальности, что, в общем, и определяло отношения внутри самой части и каждого ее подразделения в отдельности.
    “Дедовской” устав деления солдат по времени службы на четыре группы : "салаги", "молодые", "черпаки" и "старики" - являлся повсеместным и обязательным для всех и применялся как основа всех тамошних отношений. Такая дисциплинарная пирамида, когда внизу всегда находились “салаги", а сверху - "старики", обеспечивала последним совершенную легкость бытия, а первым - все тяготы службы, и изменения в ней были возможны только с периодичностью в полгода, когда уходили на демобилизацию “старики” и призывались новые “салаги”.
   "Старики" управляли всем. Сидя по вечерам в ротной каптерке, среди груд навешанных и наваленных кругом вещей, они отдыхали, выпивали, решали свои и чужие проблемы, судили и наказывали тех, кто в чем-то перед этой иерархией провинился.
Вблизи них, как псы, вертелись всегда услужливые “черпаки”, готовые помочь и чем можно поддержать, при этом находясь всегда сами в предвкушении собственного высокого положения вскоре после следующего воинского призыва.   
Суды, которые вершились, и ничтожное в этой иерархии положение молодых солдат, их постоянное унижение и частые над ними издевательства приводили к неприятным трениям и ночным разборкам, как, впрочем, бывало в армии по всей стране.
    Не переживший этого сам никогда не поймет ни солдат, стрелявших на службе в своих же “сотоварищей”, ни тех, кто, якобы, покончил в армии с собой.
Всему причиной - издевательства и унижение невинных, не нашедших иного способа защитить и отстоять себя иначе, как только применив для этого оружие или выбрав себе смерть.
    Но в армии, как и по всей стране, только и говорят о переменах, на самом деле мирясь с тем, что происходит и всегда находя удобное объяснение всему.

    “Армия - хорошая школа жизни,” - говорят в войсках и на “гражданке”.

Армия, как и тюрьма, являясь частью общества, которому принадлежит, есть и безусловное его отражение.

Глава 4. Товарищи офицеры

    Известно, что в армии всем руководят офицеры. Разных званий, от лейтенантов до генералов, все они имеют место в армейском строю, исполняя обязанности командиров и управленцев, согласно своим должностям.
Они имеют свой, отличный от солдат привилегированный, статус и, являясь армейской надстройкой, находятся в постоянной связи с солдатской массой, наделенные изначально ореолом “святости”, обеспечивающим незыблемость их положения.
     В то же время офицеры - люди с обычными привычками, сильными и слабыми сторонами, определенными предпочтениями и склонностями, которые проявляются ими везде и всегда. Они не живут в солдатских казармах, но проводят на глазах у солдат большую часть времени, являясь не только их командирами, но и примером для подражания или поводом для солдатских насмешек - в зависимости от того, что представляет из себя контингент и кем офицеры являются сами.
    В абсолютном большинстве офицеры нашего полка были нормальными  людьми, имели семьи, в которых проводили время дома и с которыми появлялись иногда на праздниках и, не будь на них формы и погон, сошли бы за обычных советских граждан, только с хмурыми и часто довольно злыми лицами. Эти лица - отнюдь не были их маской, а были выражением их сути и их отношения к тому, где они по собственному,  однажды сделанному, выбору были вынуждены жить или влачить существование.
Выражение их лиц и язык тела почти всегда говорили о том насилии, прежде всего над самими собой, которое им приходилось переживать каждый день.
Нелюбовь к этой, оторванной от всего мира, унылой жизни и масса надоевших солдатских тел вокруг, обязанность постоянно носить форму и беспрекословно подчиняться начальству и кому-то ещё, только потому, что тот был старше по званию - любому человеку испортит не только аппетит, но и настроение, и душу. И чем дольше такие офицеры находились в таких местах, тем черствее и темнее становилась их душа, и тем неприятней и непредсказуемей становились они сами, в то же время как обладали абсолютной властью над другими людьми с еще не сложившимися юными характерами.
Таковы были старшие офицеры, сменившие не одну казарму за свою армейскую жизнь, и таковы были еще молодые лейтенанты, имевшие несчастье получить назначение в эту странную воинскую часть сразу же после окончания военного училища.
    Может быть, поэтому то здесь, то там мелькали порой шаткие фигуры подвыпивших офицеров, алым светились их опухшие лица и ненавистно блестели залитые алкоголем глаза - мол, “чего ты, б…., смотришь…”
    Но многие среди них держались нормально и несли свою службу, как велел им долг и как они сами понимали, им следует себя вести.
Среди офицеров странных мне запомнились несколько человек и среди них, прежде всего, невысокий и какой-то квадратный - подполковник Львов, как звали его солдаты - “человек без шеи”, потому что шеи его совершенно не было видно над воротником кителя, и голова, начинаясь тут же, заканчивалась фуражкой, которую он никогда не снимал. Эта же его фуражка-голова почему-то постоянно дергалась, а маленькие въедливые глазки неизменно впивались в лицо того, кто стоял напротив, и сверлили без конца.
По должности он был - замкомандира полка по политчасти, как бы воплощая и партию, и КГБ в одном лице.
Опускаясь по ранжиру, приходит на память лицо всегда пьяного майора - командира подразделения саперов - нормального, как казалось, мужика, только что-то тяжелое, очевидно, в жизни пережившего (не даром ведь сапер) и то, как часто, проходя мимо, я забывал отдать ему честь, пораженный его состоянием и неряшливым внешним видом.

    - Почему Вы не отдали мне честь ? - вскричал он как-то раз и, не останавливаясь, продолжил идти дальше.

Был там еще пьянчужка-старлей Слепаков, замкомандира моей роты, уже переросток своей должности, но постоянно понижаемый в званиях и должностях за свои проступки. Не любил он никого : ни солдат, ни своих коллег-офицеров и люто ненавидел евреев, везде, где только можно, демонстрируя и провозглашая свою ненависть к ним, при этом, нисколько не опасаясь выговоров начальства, а, наоборот, явно желая, чтобы знали о его ненависти все. 
Запомнился мне и равнодушный ко всему командир взвода лейтенант Кудряшов, москвич и почти мой ровесник, с таким же, как у меня, средне-техническим образованием, который взирал на все с видом такого себе паренька из небольшого московского дворика, которого судьба или чей-то злобный умысел забросили в эту глушь, вместо того чтобы отправить в приятную компанию таких же, как он, лежебок-подростков.   
 
 Глава 5. Мелочи жизни

    Итак, мы вернулись в часть своей приписки для продолжения службы.
Армейские порядки теперь были нам известны, своими специальностями в учебках мы овладели хорошо, и, как было видно, с удовольствием нас приняли в новой казарме. Шли дни, солдаты одного со мной призыва перезнакомились и сплотились, надеясь таким образом отстаивать свой статус в существующей “дедовской” иерархии.
А казарма тем временем всё больше сближалась с нами. Ведь, по сути, солдаты всех призывов были перемешаны в отделениях и взводах и, значит, проводили все время вместе на занятиях, в нарядах и караулах. Мы также спали и ели, всегда находясь поблизости.
Постоянное нахождение в общем пространстве, частые построения и передвижения в одном общем ротном строю - вскоре сблизили нас и с другими солдатами, и, таким образом, все мы перемешались в одной живой массе, состоящей из почти двухсот человеческих тел. Теперь мы были участниками, активными или пассивными, всего, что в казарме происходило, слышали все сказанное и видели все сделанное, так же, как и другие здесь знали все о нас.
Слышать и видеть приходилось многое... И среди прочего - всякую “бузу” и звуки ударов ремнем по ночам о чьи-то тела...
Но из всего слышанного на тот момент меня больше всего привлекло слово, которое  часто долетало с разных сторон и звучало в чьем-то контексте очень грубо и оскорбительно. Слово это было - “маланцы”, и именно оно, как я потом припомнил, прозвучало однажды в день нашего прибытия на полковом плацу.

   Что значило это слово, откуда оно взялось вообще, кто его занес и как оно прижилось в этой воинской части, войдя в ежедневный обиход, - вряд ли кого-то интересовало.
Роясь недавно в Google, я нашел, что оно, являясь эвфемизмом, имеет непосредственное отношение к евреям, жившим издавна в некоем районе Одессы.
Далее, следуя логике и зная неплохо тамошнюю одесскую жизнь, я пришел к выводу, что это слово, очевидно, будучи в ходу, было затем подхвачено в округе определенными слоями населения и, благодаря местным антисемитам, использовалось уже как ругательство.
   Одесса - город живой, и намешано в нем всего в достатке. Одесса всегда отличалась своей специфической культурой и своими традициями и привлекала к себе внимание дальних мест и, тем более, своего собственного окружения.  Так она стала источником и рассадником чего-то истинно своего: от приличного и великого до непристойного и очень грязного, которое ее ценители и обожатели тут же объявляли модой и согласно этой "моде" затем создавали причудливые вещи, как им казалось, достойные подражания, чтобы без конца ими пользоваться и затем передавать своим поколениям, дабы и те могли "наслаждаться" ими долгие годы.
Молдавия - советская Бессарабия - примыкала к одесской области и более других примыкающих к ней областей была связана с её культурой и ее традициями. Эти две территории, как бы сливаясь ментально в одну, от этой общей культуры и питались, будто ели из одного котла.
В их смешанной культуре, однако, находили место и культуры населяющих эти территории народов : украинцев, русских, евреев, молдаван, гагаузов, болгар и других - кого там только не было... Все они, имея собственный взгляд на это общежитие, включая и претензии друг к другу, культивировали и распространяли, сначала в своей среде, а затем и в среде другой, где бы ни жили, вирусы радикализма и национальной вражды, выращенные на знаниях о своих соседях, приобретенных из общей культурной почвы.
Похоже, вирусами природа наделила граждан Молдавии сполна, потому что ненависть к одесским евреям и евреям где бы то ни было - через них распространилась и в других местах, в том числе - и в рядах советской армии.
Армия же, как и любая закрытая система, всегда была и, безусловно, остается питательной средой и накопителем любых заразных болезней, будь то кожный грибок, “дедовщина” или вирус национальной вражды.
Вот почему в этом полку, который постоянно и во множестве получал пополнение из Молдавии, была посеяна, окрепла и выросла невероятная ненависть к евреям, а любимое словечко “маланцы”, как же еще, стало обиходным, привычным и многократно применяемым каждый день на всех уровнях, как строевые приказы.
   Ну и доставалось же евреям в этом полку : и виртуальным, и тем немногим реальным, кому не посчастливилось в жизни, попав сюда служить… Сколько матов и проклятий получали все они, это абсолютное меньшинство в части, от старшего лейтенанта Слепакова, когда, “вечно находясь под мухой”, устраивал он свои разборки перед строем всей роты.
И с какой ненавистью смотрели бегающие маленькие глазки подполковника Львова, когда перед ним навытяжку стоял солдат-еврей… А уж о многих других, тех, кто был званием пониже, и говорить не приходится…
Понятно, что у таких “героев”-офицеров всегда есть последователи и в солдатской среде...
   
Глава 6. Первые цветочки и вторая власть

    - Маланец ? Ты же - маланец, правда ? - скалясь, как шакал, подкатывал ко мне недоросток-болгарин Димиров.

   Будучи в тот день дневальным по роте, стоял я на своем посту у казарменной тумбочки и, как был обязан, наблюдал за тем, что происходит в казарме. Взад-вперед сновали мимо солдаты, звонил рядом телефон, нужно было кому-то о чем-то докладывать, передавать чьи-то приказы, следить за порядком в помещении - хватало дел.
И тут появилась это “тварь”.

    - Ты же - маланец, признайся… Думал, бл...ь, никто тебя не узнает ? - не унимался он.
    - Ты, вообще, гавно, кто такой, чтобы передо мной тут вы...ся ? - отвлекшись на секунду от службы и глядя на него сверху вниз, рыкнул я. - Вали отсюда, пока не шваркнул...

Глазки его еще раз злобно сверкнули.

    - Ну хорошо, - сказал он и куда-то убрался.

   В ту ночь, когда после вечерней поверки наступил “отбой”, я, уже засыпая, почувствовал, как меня тормошат, и услышал приглушенный голос нового дневального : “Вставай, тебя вызывают в каптерку…”

   В ротной каптерке, среди груд солдатских вещей, в мутном свете неяркой лампочки, здесь и там, примостились ротные “старики” - человек сорок, и рядом - Димиров.

    - Так ты что же, на “черпака” голос поднял ? - спросил кто-то из них. - Ты еще, бл...дь, службу не понял ?
    - Будет тебе за это урок - пойдешь и вымоешь сейчас туалеты в казарме. - распорядился голос где-то совсем рядом.

   На другой день вечером, когда после занятий я вернулся в казарму, подошел ко мне мой товарищ - парень из другого взвода, с которым мы дружили уже давно, еще с учебки.

    - Так ты что же - маланец ? - сразу укоризненно спросил он. - Что ж ты молчал и до сих пор не признавался ?
    - А в чем надо было признаваться ? - не понял я сразу его. -  Какая разница ? Я же не спрашивал, какой национальности - ты.

Не найдя, что ответить, он просто отвернулся и ушел.

   С того дня я остался без друзей… Теперь одни из них просто косились на меня со стороны, не желая приближаться, а другие - смотрели злобно, будто нашли во мне что-то мерзкое и чужое, которое я от них прежде скрывал.
Причина, одна единственная, не высказанная вслух, но всеобъемлющая и все определяющая, была понята всеми : “Ты - маланец и, значит, однозначно - раз и навсегда - неприятен, ненавистен и презираем до скончания века…”

Глава 7. Конфликт

   К тому времени, после возвращения из учебки и до моего “позорного разоблачения”, я приобрел определенное положение в полку : меня назначили командиром отделения и избрали замом комсорга роты. Достойно образованный относительно других солдат, я обратил на себя внимание старших командиров и несколько раз выступал с трибуны перед полком на праздники - полученный до армии диплом с отличием и прошлый комсомольский опыт пошли на пользу.
Таким образом, находясь на виду, я был и мишенью для неприятелей, и, в то же время, укрепленным и неудобным для них препятствием, которое, если было надо, в пределах армейского устава могло за себя постоять.
Другое дело - устав "дедовской", неписаный, суд каптерки - здесь все было сложней.
Довольно скоро против меня ополчились многие солдаты, не только выходцы из Молдавии, “черпаки” и “старики”. Мои ярые коварные враги знали, как устраивать заговоры и враждовать.
Теперь я часто ловил на себе в упор неприятные взгляды, получал как бы случайные толчки в спину и слышал язвительные словечки, оскорбления и высказывания, будто я других начальству "сдаю".
Если б еще я молчал, так нет же. Чувствуя необходимость не поддаваться, я отвечал словом на слово, ударом на удар, не задумываясь никогда над тем, к чему это может  привести в компании вооруженных до зубов через день людей, да и вообще - среди двух сотен псов в ночной казарме.
Я просто тоже - стал таким же псом.

 Глава 8. Еще не развязка

   Наш подполковник Львов, ответственный за моральный облик солдат, направлял ещё и всю общественно-политическую деятельность полка. Готовясь к предстоящему концерту на новогодние праздники и зная меня и, от меня же, о моих способностях, он объявил однажды, без особой, правда, радости на лице, о своем решении задействовать меня в новогоднем концерте.
В полку была группа самодеятельности, но не было в ней певца, и я с радостью петь согласился.
Пение - с детства было моим любимым занятием : я всегда старался петь и представляться у себя дома, пока родители были на работе, в школе - пел в хоре, а затем, уже в техникуме, - стал почти “звездой”, собрав однажды аплодисменты зрительного зала. 
И тут такая возможность !

   В тот же день, когда начались репетиции полковой самодеятельности, на вечерней поверке перед строем вдруг объявился “шпингалет”- Димиров.
Приняв торжествующий вид, он объявил, что такой-то известный всем маланец, видите ли, собирается выступать перед полком на новогоднем концерте и потому на пару недель освобождён начальством от караулов и нарядов в полку.

    - Так гляди же, бл...дь маланец, - подвел он итог, - если ты на том концерте не выступишь, мыть тебе казарму, сука, целый месяц по ночам !

В строю прокатился одобрительный шумок, означавший, видимо, что заговор - устроен, вынесен заранее приговор и публика - эта свора собак - готова смотреть представление...
Но не всем заговорам суждено, как задумано, сбыться...

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

   Если бы мне хотелось каждый день с кем-то говорить, я бы говорил о природе, музыке, литературе, истории и еще о многом другом, но более всего я бы говорил о любви и нелюбви, об унижении и ненависти и обо всех гадостях, которые омрачают и укорачивают человеческую жизнь.
Потому что самое важное, что дано Богом человеку, - это его жизнь, и тогда что может быть более жестоким в отношении человека и отвратительным перед лицом Господа, как человека этого блага лишать.
   Все самое гнусное и недостойное, что только есть в проявлениях людских, именно и направлено на то, чтобы человеку одному занять место человека другого и с этой целью, как минимум, его унизить и, как максимум, - умертвить.

   Фашизм не имеет национальности. Фашизм не имеет возраста и не важно, какой его род.
Не надо ссылаться на обстоятельства, случайность или жизненную необходимость : все проявления фашизма, от обычных унижений по любой причине до насилия и войн, по сути своей, направлены на уничтожение одними людьми других, ради элементарного людского благополучия.
Понимает ли имеющий силу и права - изгоя, творящий зло - униженного, сытый - голодного, гражданин страны - эмигранта, понимает ли пребывающий на твердыне - тонущего в воде ?
Говорить о таких вещах - значит, помнить всегда о великой несправедливости, которая присутствует в мире. Но не ради того только, чтобы о ней помнить, а ради того, чтобы с ней бороться.
Найдется ли кто-то, с кем можно об этом говорить каждый день ?

   Описанные события и подобные им редко оглашаются их жертвами в обществе, и правда о том, что случилось, - неизвестна ни их семьям, ни родственникам, ни, тем более, тем, кто только находится и работает с ними рядом. Эти истории скрыты навсегда в силу их непристойности и понятной стыдливости жертв, и оттого умирают вместе с ними, не имея возможности быть когда-либо открытыми общественности и, тем самым, сами жертвы не могут быть однажды отомщены. Вместе с тем, также пропадает любая возможность искоренить причины, это насилие порождающие.

   “Не скоро совершается суд над худыми делами; - говорит Писание, - от того и не страшится сердце сынов человеческих делать зло.”

Всегда согласный с Господом, я также считаю, что о всех случаях проявления фашизма и национализма следует, не откладывая, говорить :  везде, всегда и во весь голос - дабы злодеи были вовремя объявлены, остановлены и наказаны еще при жизни их жертв.