Орфёнов - мэтр-эталон, ч. 4

 
Как-то зашла речь о поэтессе, которая писала хорошие стихи. За городом в небольшом доме мы оказались соседями. Нас разделяла стена. Не слышалось ничего, кроме хлопотанья синиц за окном. Иногда вечером казалось, что сама состоишь из тишины, заполненной сердцебиением. Декабрь. Темно. Ни следа на дороге. Деревья белым-белы. Читаешь-читаешь… Чьи-то воспоминания. И вдруг строка: «Кристально чистая среда для духа». Наверно, в нашем доме была такая среда. А если и нет, всё равно, какие для духовности стены! Для притяжения одного человека к другому. По случаю же негаданного соседства… Не уверена, что отыщутся нужные слова. Есть ли они? Встречаясь, мы улыбались. Внешне она напоминала пажа. Хрупкая, в черном. Под стать своей поэзии, изысканной, ломкой, себялюбивой. Можно сказать, она являла иную субстанцию – избранности.  Однажды мы столкнулись в коридоре так близко, что я увидела на лице ее  знаки. Мужчины называли это морщинами. Случай, когда объединяются в одномыслии. Или скудоумии, не знаю. В конце концов, в каждом юном лице таятся морщины. А не в юном… У Анны Ахматовой тоже были, а ее нарекли величественной. Так в чем же дело: в легенде, несправедливости или в чем-то другом?  Орфенов только и ждал, чтобы вступить в разговор. Не дал досказать о мелкотравчатых мужчинах. Что с них взять! Бог с ними, ущербными. Но вот  з н а к и  на лице. Такие можно разглядеть на фотографии, сделанной из космоса над Латинской Америкой. Следы цивилизации, круги, лабиринты…То, что обнаруживается с высоты. Разумеется, тут предмет для получасовой лекции. Орфенов захлебывался. Следы не обязательно на земле, но и на море. Не случайно имя Сафо связано с морем, и Марина Цветаева тоже морская. Так и нынешнюю Сафо опознаем как подводную лодку, которая не может без перископа. Имени Марины Цветаевой эта конструкция. А есть морские агрегаты иной формы, связанные с поверхностью по-другому. Им не нужен перископ. Они дышат, живут,  несмотря на то, что достигают больших глубин. Таков батискаф.

     – Ну, а если вернуться на грешную землю, - предложила я.

     Если вернуться на грешную землю, то Анну Ахматову Орфенов определяет как человека классического типа, внутри себя мраморную скульптуру. Ее обтекает время. Ее лицо изъято из хроноса. Оно подчинено своей собственной  и никакой другой природе. Понятие «классик поэзии»  намного ближе к ней, почти сливается с нею и далеко от современной, либо прежней Сафо.

    - И вот посмотрим, как эти трое: Сафо, Марина и Анна проходят через время, которое можно сравнить с бомбардировщиком, как они, извините, сохраняются. Появляется бомбардировщик, засекает квадрат – и от лодки с перископом ничего не остается. Батискаф же спокойно пребывает на глубине – его не достанешь.

    Я поздравила Орфенова со словом «почти», соотнеся его с понятием «сор», из которого Анна Андреевна (сама призналась) выращивала стихи, не располагая, как видно, запасом «чудных мгновений», и это простительно в силу особого времени.

    - А время всегда особое, - заметил ученик Пруста, с чем я немедленно согласилась, и на всякий случай подкрепил свое утверждение словами Шекспира: - Такими время встретим мы, какими нас оно застанет.

     После этого  разговора, когда он показал себя таким маршалом реабилитации – в сапогах со шпорами, при орденах, в аксельбантах, наши отношения выровнялись  и на время приобрели согласие волн, бегущих в кильватере корабля. Собственно, в реабилитации никто не нуждался, но если она называется любовь к литературе!.. Особенно в мире, где всё стремится к тотальной подмене, а с литературой это несчастье уже состоялось. Хуже! Оно состоялось и с подлинной жизнью, которая давно ушла от истоков, исказилась и сама стала литературной. Было важно сознавать, что где-то есть комнатушка №2325, открываемая неким Хранителем, который отзовется, едва наберешь телефонный номер. Разумеется, откликалась не Палата мер и весов в Париже, но №2325 не уступал ей по крепости. Хранитель мэтр-эталона нес службу.
   

    И вот снова вижу его у себя. За столиком возле стены. Разбавляющим кипяток холодной водой. С хлебной горбушкой. Он согнут и тощ. Лицо покрыто щетиной. Доверчивая молодая лиана норовит пристроить на его голове своего беспризорного пасынка. А может, это бессмертие примеряет венок: ведь он так часто вещал от имени вечности. Орфенов  отстраняет наивную лиану и манит меня пальцем. Интересно, что его так загадочно увлекает?

      - Это будет роман о любви, - шепчет он. -  Идеальной. Она вернется. «Именно вседозволенность возродит  поэзию чистоты и запрета» - с таким эпиграфом из Сальвадора Дали. Обдумываю  с 1970 года.

      - А как бы увидеть  пару-другую строк на бумаге?

     В ответ лопотанье про Татьяну Ивановну, сырокопченую колбасу и домашние заготовки. Современникам незачем разъяснять подробности. Потомки же пусть поверят на слово: год 92-й, век 20-й, за колбасу отдавали жизнь, стоя в очередях. Подобное не совсем вписывалось в творческие планы Орфенова, но, как он сам говорил: чем дальше в лес, тем своя рубашка ближе к телу Татьяны Ивановны. А внушить отвращение к сырокопченой общечеловеческой ценности, поднятой со сменой власти на небывалую высоту, он не мог.

    Эссе по телефону закончились. Прекратились парады реабилитации. Улетучились перископы. Канули в небытие батискафы.  И тем не менее… Отслоение от повседневности состоялось.

     Этот день хорошо помню. Знакомый конверт торчал из почтового ящика. Я ухватила бумажный угол, приютивший подпись Орфенова, и нечто увесистое оказалось в моих руках.

     Пауза необходима, чтобы ясно услышать шуршание сухих листьев, исходящее от послания Орфенова, едва оно появилось перед моими глазами. Основной корпус текста посягал на звание самобытной прозы. Но ни одна строка не  была конгениальна порыву ветра. Читая, я видела листья, которые кружились и падали на влажную землю, не совпадая с текстом природы, впечатанным в память. Это вызывало досаду.

    Увлекшись, я не сразу сообразила, что не обращаю внимания на телефон. А он вызванивал второй тур. Орфенов?  Он. В первом , приближении. Покинувший вечность. Какой-то лепет, в который  не стала вникать. Сразу сказала: «Читаю. Это прекрасно. Но ваш текст должен быть уничтожен». И, сказав, поняла, что он изменился в лице. Сейчас наберется мужества,  спросит: «А почему, позвольте узнать?» - «Уничтожен, как осенние листья. Их сгребают в кучу и жгут». Он молчал. «Неужели вы, почитатель Гоголя,- сказала я, - станете отрицать, что в особых случаях рукопись обречена на сожжение.  При самом удачном раскладе этот вариант никогда нельзя исключать. Поедем за город, ко мне в сад,  и сожжем на костре». – «Но почему?» - простонал он. - «Потому, что победитель не получает ничего!». – «Но я ни на что и не претендую!» - завопил он. «Вам это только кажется. Вы благополучны до отвращения». - «Я благо-полу-чен?» - «Да. И не спорьте. Вы слишком хорошо устроились в этих своих домашних  микротрагедиях, в этих своих эссе по телефону. Требуется мощная встряска. Новая мера вещей. Новое зрение. Как это у Пушкина: «И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход…» - «Но тогда почему вы одобрили мой текст?» - «Потому, что на человеческом уровне он почти безупречен. Повторяю: на человеческом. А речь о другом уровне, более совершенном. Отслоение от повседневности только начало. А пока у вас слово и дух в оппозиции к созвучиям природы. Глухи, как тетери, упоенные собственным голосом». – «Боюсь, вы переоцениваете возможности дяди Левы. Самое большее, на что он способен в вашем саду, это дышать свежим воздухом и подбирать упавшие яблоки». – «Значит, «увидел зверя и вспять обратился»? – спросила я словами Дантовой песни из «Божественной Комедии». - «Давайте дождемся момента, когда время, Бог и Татьяна Ивановна будут на моей стороне, ведь вы имеете дело с тепленьким существом для чистилища».

     И всё-таки в сад мы поехали, правда, для сбора яблок.

     Трудно сказать, чем был озабочен Орфенов, исполненный волей Татьяны Ивановны. Забившись в угол вагона, он не отрывал глаз от рукописи, взятой в дорогу.

    – Мои занятьица исключительно для собственного развлечения, - пояснил он на всякий случай. - Приучил себя быть при литературе, в любом отдалении, любом качестве. Приткнулся к окрестностям ее владений, так как вообще не к кому было приткнуться при живых-то родителях. А что такое биография писателя, если не история его ушибов в нежном отроческом возрасте!

    «Да-да, - свидетельствуют сумки, тележка, котомки, изобличающие опрятностью руку Татьяны Ивановны, - его занятия от безделья. Это байбак, лоботряс, Обломов, чесатель затылка».

    До самого сада я не мешала Татьяне Ивановне  обнаруживаться в личности муженька. Нельзя сказать, что Татьяна Ивановна слишком преуспела, тем не менее, след ее кропотливой ежедневной работы был очевиден – как всякий творческий человек Орфенов чувствовал необязательность своего присутствия в этом мире. Зато в направлении Свана, где цвел боярышник… И не только боярышник.

Продолжение следует