Схватка с призраком

Глава 1.
Я знаю, что сделаю первое, когда встану. Поэтому мне легче вытащить себя из тёплой неги постели. Легче — понятие относительное. За окном ноябрь. Вставать надо в темноте. Осень – умирающая, при последнем издыхании, и на горло ей наступает зима. Дождь идёт вперемежку со снегом. Это видно в свете фонаря, который дежурит ночами за моим окном. Он освещает то  косые струи дождя – то более лёгкий и медленный снег.
Кто-то из моих знакомых сказал, что начало осени – живопись, а конец – графика. Графика художника, находящегося в глубокой депрессии. А у меня когда-то, не помню уже, когда – депрессии не было. И тогда я умилялась этой  ноябрьской картиной – говорила, что в ней есть своя религия – деревья сбрасывают листву, как человек отбрасывает всё временное, суетное. Так обнажают душу перед исповедью. И столько света! Ещё недавно люди свет этот не замечали, любовались сочетанием — золотые верхушки тополей и яркое синее небо. А в предзимье вся былая красота лежит под ногами – легко шуршит, когда зарываешься в неё носками сапог, шагая. И всё вокруг – от неба до земли —  пронизано светом.
Но так редки солнечные дни в ноябре! Чаще всего погода, как выражается моя соседка Лиля: «Говно».
Итак, фонари освещают голые ветки, летит косой снег, перемежаясь с дождём. Я встаю, включаю чайник, и снова падаю в постель, чтобы полежать ещё несколько блаженных минут, пока чайник споёт свою песенку, начинающуюся сухим скрипом и заканчивающуюся бульканьем и щелчком. Готово. Красный огонёк гаснет.
Я делаю себе чаше кофе. Именно делаю. Старинное уютное « варю кофе» тут не звучит. Это надо идти на нашу коммунальную кухню – да не занята ли плита? — караулить турку, пока не вскипит. А я по утрам как зомби. Поэтому обхожусь суррогатом. Насыпаю в чашку ложку с горкой «Нескафе голд», добавляю химические сливки из маленького контейнера, размером с пуговицу. И сыплю побольше сахара, хотя сейчас все вокруг твердят, что именно он —  причина болезней. Но где ж взять сильную волю-то в половине седьмого? И я потрафляю себе, не уважая себя за это.
Потом открываю ветхий деревянный шкафчик — купила когда-то по случаю, денег у меня никогда не было, и нет, а хранить разные мелочи где-то надо ж? – и достаю оттуда бутылку коньяка. Она ещё полна на две трети. Это меня радует, потому что коньяк дорог, и траты на него составляют не главную, конечно, но ощутимую часть моего бюджета. Я наливаю себе рюмку. Сначала выпиваю чашку кофе, а потом залпом – коньяк. По большому счёту, из меня хреновый алкоголик, мне часто плохеет от выпитого, и я устраиваю кофейную «прокладку» для огненной воды. Но только мысль об этой рюмке коньяка и даёт силы встать утром.
Выпить нужно, чтобы внутри отпустило. Чтобы была отодвинута какая-то заклинившая задвижка, и тоска, живущая внутри, истекла. Может быть, туда, за окно, где уже только дождь. Тоска уступит место пофигизму. И  тогда я начну собираться на работу… Этой коньячной дозы мне хватит, пока я не увижу наш пансионат. А тогда опять захочется выть волком.
Несколько минут я сижу, глядя в окно – на дом напротив. Такая же убогая типовая пятиэтажка, как та, в которой я живу. Люди просыпаются: то в одном, то в другом окне вспыхивает свет. Я не одинока – другие сейчас тоже поволокут себя на работу. Я сижу не шевелясь, жду, что вот сейчас коньяк подействует как лекарство.
Отпускает.
***
 Нужно снять с верёвки джинсы – вчера я их постирала и повесила сушиться в общем коридоре.
В нашей коммуналке две комнаты — и две семьи. И обе какие-то покоцанные жизнью. Одну семью представляю я, а другую Лиля и её взрослая дочь Марфа. Бабье царство. Или даже не так. Классическое сочетание – одинокие бабы и котики. Котиков, впрочем, немерено. И все они – Лилины.
Царственное имя не подходит моей соседке. Немного утяжеляет его отчество – Михайловна. Лиля —  маленькая, коренастая, склоняющаяся уже к старости —  ей пятьдесят восемь лет. Раньше я назвала бы её старухой, но теперь, когда самой за сорок…Но Лиля смотрит на себя трезвым взглядом и не борется за моложавый вид. Она – явно некрасивая, с грубыми чертами лица. Да ещё на инвалидности – диабет в тяжёлой форме. Но дела жизни болезнь её не лишила. А дело, как та же жизнь показала — усатые-полосатые, бродячие, хворые.
Если бы я, как полноправная хозяйка половины квартиры, стояла твёрдо против животных – не знаю, что бы Лиля делала. Она подбирает этих бедолаг – брошенных котят, котов и кошек, где только может. Жизнь ей сама их подкидывает – то в подвале наткнётся Лиля на кошку, порванную собаками. То возле магазина увидит —  побирается в двадцатиградусный мороз жалкий кошак, рёбра как стиральная доска – если кто-то помнит, как эта доска выглядит. То на помойке найдёт выброшенных в коробке, только  что родившихся котят. Всех она тащит в дом.
Слух о Лилиной безотказности в кошачьем вопросе мигом разнёсся по городу. И котов ей стали нести уже целенаправленно. Многие не заморачивались – подбрасывали котят под нашу дверь. Малыши бродили по лестничной клетке на разъезжающихся лапках, пищали. Лиля ругалась, проклинала всех и вся, но выходила на зов. В чём виноваты кошачьи дети?
Кто почестнее, тот заранее звонил, или перехватывал в подъезде, просил войти в положение, совал деньги на еду, лекарства.
— А сами мы, ну никак, – объясняли такие люди, протягивая коробку с очередным мяукающим кандидатом на ПМЖ, — У нас, понимаете, собака…
Почему-то это казалось людям очень весомым аргументом. Собака с кошкой не уживутся, нечего и надеяться.
Лиля раздраженно усмехалась:
— Сколько живу, никогда ещё не видела, чтобы собака с кошкой не спелись. Ну, посидит киса в укрытии, помедититрует за холодильником пару-тройку дней, жрать захочет – выйдет, и прекрасно друг друга примут в итоге…
— А ещё у нас у ребёнка аллергия, — выдвигали люди более весомую причину.
— Ой, да не смешите мои тапочки! У моей Марфы тоже была когда-то аллергия… А куда я этих бедолаг выкину? Пришлось аллергии отступать на фиг…
Не надо думать, что всё кошачье братство обретается у нас в квартире, увеличиваясь, благодаря доброхотам, в геометрической прогрессии. Если бы так было, то Лиле инвалидность оформили на голову.
Нет, моя соседка прилагает все силы, чтобы поскорее  пристроить живность в добрые руки. Она даёт объявления в местную газету, рассказывает о своих питомцах в соцсетях, расхваливает их на все лады. Просто поэмы сочиняет: все её кошаки небывалого ума, с музыкальным мурлыканьем,  и готовы сами за собой спускать воду в унитазе.
Но часто пристроить усатых и не только полосатых получается не сразу. К Лиле многие попадают полуживыми, их надо лечить, а это дорого. Лиле повезло – рядом с нашим домом, стена в стену — ветеринарная больница «Матроскин и Шарик». Соседка моя там завсегдатай, так сказать, почётный член клуба. Врачи «входят в положение», осматривают её очередного подкидыша бесплатно, а лекарства прописывают те, которые не по заоблачным ценам. Но котов столько, что Лилиной инвалидной пенсии на них бы всё равно не хватило, и Михайловна моя то и дело «побирается» в соцсетях.
У одного кошака больные глаза, у другого рана на спине, сломанная лапа, вирус… Они ж как дети-беспризорники, эти коты, чего только в подвалах и сараях не нахватаются, с кем не подерутся!  Лиле даже в долг верят и оперируют страдальца бесплатно, если дело ждать не может.  А Михайловна потом бросает в интернете очередной клич, объявляет «День стольника», чтобы покрыть долг.
Но и здоровых, вылеченных котов берут неохотно. Когда потенциальные хозяева звонят и перечисляют пожелания, Лиля отстраняет трубку от лица и тихо матерится, а потом  говорит мне:
— Им, видите ли, нужен мальчик, рыжий, пушистый и с разноцветными глазами —  один чтобы зелёный, а другой голубой.  Я их спрашивают: «А у вас самих голубая кровь? Покажите-ка  свое родословное древо! Я котят кому попало не отдаю – только аристократам до седьмого колена…»
В общей кухне у нас и тут и там – мисочки для корма и воды, клетки с теми хвостатыми, которых надо изолировать.
А внизу, под балконом – обретается ещё с десяток «наружных» кошек – взрослых и старых, самой затрапезной внешности. У них почти нет шансов попасть в добрые руки, хотя время от времени Лиля фотографирует для соцсетей и их. Ночуют они Бог весть где – кто-то в нашем же подвале, кто-то в старых гаражах, особо смелые пробираются в подъезд. Но все они прекрасно знают, что ближе к вечеру Лиля выйдет с кастрюлей каши с мясом и разделит её между всеми страждущими.
 — А чтобы соседи не ругались, я на клумбах у дома цветы высажу, и буду за ними бесплатно ухаживать, — повторяет Лиля.
Я открываю дверь в коридор — там, в этот утренний час обязательно трётся пара котов, нетерпеливо дожидаясь моего пробуждения. Обычно это Морковкин и Чмушка. Толстый Морковкин – я помню, когда его принесли, это был очаровательный рыжий малыш, с круглой мордочкой, как теперь говорят «беби фейс» и коротким хвостиком в форме треугольника, или морковки. За это он и получил свою кличку.
Морковкин настойчивый, пройдошистый, он всегда тут как тут, когда ты подходишь к холодильнику или на кухне делаешь себе бутерброд. Но всё-таки он знает своё место, и не будет стараться залезть тебе прямо в рот, чтобы оттуда торчал только кончик треугольного хвоста.
Другое дело – Чмушка. Сокращённо от «чёрная мушка». Его принесли недавно, он похож на того самого кота из песни, от которого все ждут неприятностей лишь потому, что он чёрный. То есть  весь – от мордочки до кончика хвоста. Только золотые глаза сияют хищно. Перелетает по квартире этакий маленький дьяволёнок – со стула на кровать, с кровати на стол. И по фигу, что его схватят за шкирку (если успеют) и сбросят на пол. Он лют к еде, вырывает кусок хоть у нас, хоть у хвостатого собрата, не страшась возможной расплаты. Воет, рычит, вцепляется в захваченную еду – не отдаст никому.
Лиля долго подбирала ему имя, поначалу-то ей хотелось обозвать кошака похлеще за его наглость. Потом Марфа сказала – смотрите,  как он летает по дому – настоящая чёрная мушка. Так и родилось имя.
Если я открою сейчас дверь – Чмушка метнётся к столу, как стрела, спущенная с тетивы. Его интересует только стол, вернее, то, что на нём. Меня он не учитывает. Следом подтянется Морковкин. Этот завернёт вроде бы поздороваться, но на самом деле — в надежде, что и его тут чем-нибудь угостят. Кормит их Лиля досыта, но «сушку» и кашу с куриными остовами не сравнить с ломтиком докторской колбасы.
А мимо двери, как бы случайно, будет проходить Царь.
Это постоянные коты, к которым я привыкла. Другие обитатели Лилиного приюта более-менее часто меняются. А эти прижились, и ясно уже, что останутся с нами.
Царь – сама роскошь. Он не просто перс, его окрас называется «серебристая шиншилла». Оказывается, можно потерять и такое сокровище.  Когда Лиля принесла кота с улицы прошлой зимой – мокрого, грязного и худого, на его круглой — не смотря ни на что —  морде не было даже тени радости – что вот сейчас накормят, устроят в тепле. Недовольный вид кота будто говорил – Царь гулять изволили, а смерды прогулку прервали.
Лиля особой чувствительностью не отличается, и с Царём обошлись, как и с простыми смертными котами.  Его вымыли (и надо было видеть это свирепое царское лицо над вмиг похудевшим, даже жалким тельцем, облепленным мокрой шерстью), напоили глистогонным, намазали холку каплями от блох…
Царь долго приходил в себя и сушился возле батареи, передёргивал возмущённо шкуркой, на сухой корм не посмотрел, и согласился откушать только деликатес из пакетика, который Лиля берегла для самых больных и слабых.
Ему даже кличку не надо было придумывать. Царь – он Царь и есть. Остальных Лилиных кошаков перс брезгливо игнорирует, И это ещё хорошо, это ещё — мир и благодать. Лиля принесла Царя, когда тот был при мужском достоинстве. Но с первого же дня, проведённого в новом доме, перс решил показать, кто здесь хозяин, и начал лупить остальных хвостатых смертным боем – шерсть клоками летела. Раны были рваные, страшные. Лиля, вечно пребывавшая у ветеринаров в долгах, ужаснулась – а если каждый день придётся носить очередного пострадавшего, чтобы ему наложили швы?
Проще превратить перса в царственного скопца. Что и было сделано. После укола, Царь, почуяв недоброе, попытался рвануться в форточку, но лапы его по ней только скользнули — кот заснул на лету и тяжело ударился о пол.
Теперь Царь посмирел, дерётся редко, только шипит и поднимает лапу — последнее предупреждение, если кто-то из котов или котят пытается нарушить границы его личных владений.
Впрочем, людей Царь тоже не жалует. Вот поглядите на него, в этот момент он сомневается – стоит ли заходить ко мне в гости? Остановился на пороге. Чуть слышное – мяу – кот обозначил, что он тут. Никаких унижений и просьб, подобострастного мурлыканья, никто не станет тереться о ноги,  сама должна понимать – Царь трапезничать желает. Я всё понимаю, и достаю пакетик «Гурмэ», который берегу только для перса. Это не какой-нибудь дешёвый «Фрискес».
Увидев в моих руках любимое лакомство, Царь оживляется, несколько теряет своё величие и рысцой забегает в комнату. Теперь он готов  пойти на контакт. Лиля называет это: «Я буду разговаривать с вами только в присутствии своего пакетика». Ритуал много раз отрепетирован. Царь замирает, ждёт, когда я подхвачу его под белоснежное пушистое брюхо  и посажу на стол, переложу корм в его личное блюдце. Его Величество не торопясь приступает к еде.
Здесь он защищён от других претендентов на «Гурмэ» —  я бесцеремонно сбрасываю Чмушку, который как самонаводящаяся торпеда рвётся к чужой порции и прикрикиваю на Морковкина. Царь медленно, со вкусом ест. В этот момент можно позволить себе наибольшую вольность – прикоснуться щекой к его боку, к этой нежной как пена, белоснежной, густой и душистой шерсти. Сейчас Царь разрешает мне такое святотатство и даже слегка мурлыкает.
— Где вы теперь, кто вам целует лапы? — растроганно говорю я.
Лапы у Царя умилительные – короткие и толстые. Я знаю, что когда  поест – он тяжело спрыгнет на пол, передёрнется – как же, его касались человеческие руки, сколько же теперь отмываться? – подойдёт к двери, и снова прозвучит чуть слышное «мяу». Царь желает выйти.
— Хватит их наваживать! — говорит Лиля в приоткрытую дверь, —  Я вон овсянку с курицей варю, да разве ж они будут – после твоих щедрот!
Я включаю ноутбук. Есть несколько минут, чтобы посмотреть новости. По главной странице Яндекса скольжу беглым взглядом. Инопланетяне у нас не высадились, атомная война за ночь не началась. Новостей с пометкой «молния» тоже в программе не значится.
Открываю почту. Как обычно две трети новых писем – это никому не нужный спам. По вечерам я подрабатываю на бирже копирайта, пишу тексты, работаю через интернет. Вот короткое письмишко, что заказчик принял работу. Конечно, платят копейки, но каждая из них у меня на счету, как и у Лили.
Жизнь давно перевалила за экватор, и я отчётливо ощущаю, как с каждым годом уходят силы. И надежды на перемены к лучшему нет. Где-то там, в высших мирах определено моё место и задача – выживать, ходить по грани между голодом и сытостью (коньяк не в счёт, он мне порою нужнее, чем хлеб). А во всём остальном почти монашеский аскетизм. Например, одежду время от времени «подают» знакомые – то, что им уже не нужно, не будут носить. Есть ещё распродажи, есть рынки, где торговцы с восточной внешностью предлагают сапоги-«дутыши», дешёвое бельё. И тяжёлая моя работа не даёт того, что насущно – возможности купить книг, отправиться в путешествие, выбрать в магазине платье лишь потому, что оно понравилось…
Ещё пара лет – я и этого не захочу. Многое приходит в жизнь слишком поздно, когда уже все внутри перегорело, когда ты и радоваться-то толком не можешь. Наверное, с точки зрения высших сил – так лучше. Где-то я читала, что к пребыванию в этой жизни нужно относиться как к экскурсии по музею: если ты страстно возжелаешь какой-нибудь из экспонатов – неважно, хоть духовный, хоть материальный – карма немедленно щёлкнет тебя по носу. Будет только хуже. Оставайся бесстрастной, леший его дери…
И, наконец, в куче почтового спама мелькнуло письмо от Оли Кругловой. Когда-то мы вместе учились в школе. Я после выпускного уехала, поступила в институт и назад уже не возвращалась. А Оля так и живёт в нашем маленьком городе, трудится в аду адском – на почте, с её длинными озлобленными очередями. От Оли изредка приходят вести о бывших одноклассниках.
Я открыла письмо, прочла пару строк и уронила руки.
«Даша, — писала Оля, — Я не хотела тебя пугать, но Махач вышел на свободу. Я не помню, сколько ему дали в последний раз, но, по моему убеждению, его нужно было оставить за решеткой на веки вечные, а ещё лучше казнить. Почему я тебе пишу – его ждали у нас в городе. Мать ждала – ему же некуда возвращаться, кроме как к ней. Вот счастье иметь такого сына! Но к ней он не приехал, и где он сейчас —  никто не знает. Ты помнишь, чем кончилось его последнее освобождение.  Будь осторожна на всякий случай, тебе следует быть особенно осторожной из всех нас. И пиши хотя бы время от времени, как у тебя дела».
Я встаю, какое-то время стою у окна,  то заплетая, то расплетая кончик косы. Потом подхожу к шкафчику, снова достаю бутылку и наливаю себе уже полстакана.
Я пока не знаю, говорить ли Лиле ту новость, которую я узнала. С одной стороны —  возможно, ещё нет никакого повода. Ровно никакого. Я помню, как сначала была потрясена, как и все мои одноклассники, тем, что сделал после выпускного Серёжка Махачёв. Но потом с легкомыслием юности, как-то забыла, перешагнула через это. Впереди был институт, пять лет увлекательной студенческой жизни.
Но то, что случилось дальше… И когда я пью коньяк, зубы у меня постукивают о стакан.
Глава 2
Школа у нас была самая посредственная. Почти все ребята учились тут с первого класса, потому что жили поблизости. Никто в здравом уме, я уверена, не стал бы сюда переводиться и ездить издалека. Смысла не было.
Школе исполнилось сорок лет, и вряд ли, даже если бы кто-то решился на ремонт, она сильно преобразилась. Тёмные коридоры, узкие лестницы, тесные раздевалки… Никакого профильного обучения, современных кружков. Не было у нас ни учителей, влюблённых в свой предмет, ни педагогов по призванию, которые превратили бы  класс в большую семью. Мы перетерпливали уроки свирепой математички Маргариты Фёдоровны, скучали на истории, слушая картавую речь Валёндры – Валентины Ивановны, рассказывающей о каком-нибудь народном движении, старались сбежать с физкультуры, и пересидеть ненавистные «лыжи» где-нибудь в кафетерии – за чашкой горячего кофе и пирожным.
Ничего особенного, всё как у всех. Бывало и хуже. Например, определённо хуже приходилось тем, кто ходил в музыкалку.  В моё время туда старались отдать поголовно всех девочек и большинство мальчиков из приличных семей. И начинались, если можно так сказать, красивые, «элитные» хлопоты, о которых родители подчёркнуто громко рассказывали на работе, покачивая головами. Нужно достать хороший инструмент. Концертное платье. Оплатить дополнительные занятия (потому что отпрыски, угодившие на отделение фортепиано или скрипки как кур во щи, способностями обычно не блистали). И пять лет, а то и больше,  наши бедолаги, наскоро пообедав, подхватывали папочку с нотами и отправлялись на вторую каторгу – уже до позднего вечера. Но хоть перед сном за книжку-то можно? Телек посмотреть? Как же, сейчас! А уроки – обычные и музыкальные? Улетали дни, месяцы, годы — как в прорву. Насколько я знаю, ни один из моих одноклассников не то, что карьеры на этом не сделал, но даже не попробовал хотя бы провалиться на приёме в музучилище.
У Серёжки Махачёва близких друзей не водилось никогда, даже в первом классе, когда малыши ещё наивные и доверчивые. Родители шарахались от такого знакомства и тянули прочь своих чад. Серёжка был из «неблагополучной семьи». Его родила семнадцатилетняя девчонка, которую и матерью то назвать трудно. Ей хотелось быть взрослой, но сразу же оказалось, что сидеть с младенцем в маленькой квартире – тоска смертная. Она дотерпела до восемнадцатилетия и сбежала. Много позже, окольными путями выяснилось, что в Москву.
Не знаю, кем раньше работал Махачёвский отец, но когда Серёжка пошёл в школу, тот уже был дальнобойщиком. Это значило для сына – почти всегда – полную свободу. Болтайся во дворе  сколько душе угодно —  хоть всю ночь. Что хочешь ешь – суп себе свари, или забей на обед и объешься мороженым.
Отец пытался «заботиться», оставлял сыну деньги, привозил ему из столицы или других больших городов хорошие шмотки, но не в коня  корм. Серёжке всегда было  по фигу, что надеть, хоть фирменную куртку, хоть заскорузлый от грязи свитер. Каждый раз, когда ему пора было стричься, наша классная Эмма Ефимовна напоминала об этом. День, два. Неделю. И, в конце концов, конвоировала Махача в парикмахерскую, потому что иначе ей самой нагорело бы от директора.
 О том, как учился Серёжка, можно не пояснять. Сначала его тянули из жалости, «входили в положение» ребёнка, который остался сиротой при живых родителях. Всё изменилось в старших классах, когда Махачёв связался с какой-то компанией, полу или уже полностью бандитов. Он стал приходить в школу, словно из милости, пару раз в неделю. Сидел на последней парте, иронически улыбался, будто не учиться пришёл, а отсиживал нудный и глупый спектакль. Если ему всё очень надоедало, он мог исчезнуть после второго или третьего урока.
Вопрос о том, что с Махачёвым делать дальше, остро встал после девятого класса. Конечно, все учителя, во главе с директором, только и мечтали о том, чтобы спровадить его куда-нибудь – хоть в техникум, хоть в училище. Но городок наш был слишком маленьким,  в нём не было ничего, кроме детских садиков и школ. Вариантов оставалось два. Или уезжать в областной центр, или идти работать.
В школу тогда – редкий  случай – отец Махача, долго убеждал директора, завуча и классную, что у его сына единственный шанс остаться человеком – это задержаться здесь. Устроится на чёрную работу (а кем его ещё возьмут?) — сопьётся. Уедет – вообще обандитится вчистую. Тут он, отец, всё-таки будет за ним хоть как-то присматривать. Даже выпорет, если что… Да что там! Отец обещал пороть Махачёва при необходимости хоть каждый день, если его переведут в десятый.
— Что же вы раньше-то не лупцевали? — с горечью сказала наша Эмма Ефимовна, предвидя ещё два года мучений.
Махачёва в десятый  взяли. Но что с ним делать дальше? Чтобы он не опозорил школу на весь город и хоть как-то сдал выпускные экзамены, нужен был репетитор. Кто? Где его взять? Отец только руками разводил. Учителя отказывались наотрез, и пеняли Эмме, что проект её «Этот отщепенец и аттестат» —  провальный.
Тогда Эмма Ефимовна решила обратиться к старшеклассникам. Но опять же – кто решится?  Парни  боялись Махача как огня. О том, что в драке его победить невозможно, уже ходили легенды.
И только чудом удалось замять тот кошмарный случай, когда они сцепились с парнем из класса «б», и Махачёв разукрасил его по полной программе. Конечно, самой серьёзной травмой была сломанная рука, но больше всего ребят, которые навещали этого Павлика в больнице, впечатлило его покрытое кровоподтёками лицо.
Хорошо, что Павлик был сыном матери-одиночки, любительницы выпить. Сдувать с него пылинки было некому. Он не только не думал писать заявление в милицию, но стыдился того, что Махачёв его так отделал.  Мечтал Павлик только об одном – чтобы синяки поскорее сошли, и всё забылось.
И тогда как кандидатура возникла я. Эта мысль возникла у Эммы неожиданно, но всё больше ей нравилась. 
Я была почти отличницей, за исключением четвёрки по физкультуре. Физрук меня искренне презирал: на канате я болталась как мешок с дерьмом – по его определению, во время бега сходила с дистанции, держась рукой за печень, а кувырок назад и тем более подъём на мостик считала задачами для каскадёров. Но раз по остальным предметам в дневнике у меня стояли пятёрки, Классная упросила физрука пойти навстречу и не портить мне дневник.
Эмма соображала: если она оставит нас позаниматься после уроков на час-другой в классе, то Махачёв не  сбежит, а мне не будет ничего угрожать – в школе ученики, учителя, даже охранник. Всегда кто-то есть. И, наконец, это ж ненадолго — на пару месяцев.  Эмма Ефимовна повторяла, как заклинание:  «Нам бы слабенькую тройку по русскому и дохленькую по математике. Только, чтобы через экзамены переполз. Только это – и больше ничего». Кроме того, она верила, что меня Махачёв всё-таки бить не будет». Есть же для него что-то святое. Поднять руку на беззащитную девочку…
Да-да, я была робкой и совершенно беззащитной девочкой с длинной светлой косой. Классика жанра. И одета так, что учителя умилялись. Белый верх, тёмный низ. Учителя не знали, что это не от скромности моей, а от нищеты. У нас дома было полно девочек – четыре сестры, и каждая прекрасно понимала, что родители выкладываются, стараясь нас хотя бы накормить досыта.
И мы старались не показывать разочарования: донашивали друг за другом обувь, и подчеркнуто радовались, когда знакомые мамы или папы отдавали нам вещи, из которых их дети уже выросли.
Так что в школе я не могла влиться в компанию девчонок — стильных, одетых в дорогие модные шмотки. Девочек необходимо хорошо одевать, потому что мальчики обращают внимание только на хорошо одетых девочек. Так однажды  сказала председательница родительского комитета моей маме. Мол, у девчонок вся дальнейшая жизнь будет зависеть от удачного замужества, так что сейчас надо постараться и вкладываться.
Но вкладываться было не из чего. Родители наши, а сейчас, спустя годы, могу сказать, что и все мы – их дочери — не обладали и не обладаем даже  подобием коммерческой жилки, довольствуемся только зарплатой.
Так что вот такая девочка я была. Тёмная юбка, которая немножко болталась на тощей мне, глухой свитерок-водолазка и светлая коса.
И стали вы с Махачёвым оставаться каждый день на час-два в опустевшем классе. Часто задерживалась с нами и Эмма Ефимовна, сидела у себя за столом, проверяла тетради.
Я сразу поняла, что дотянуть Махачёва до образа хилого троечника будет ой, как трудно, слишком всё запущено. В первый же день я попросила его написать маленькое сочинение «Образ Катерины в «Грозе». Махачёв посмотрел на меня насмешливо, и что-то было в его взгляде такое… Если бы мы встретились в подворотне,  я решила, что он хочет отобрать у меня кошелёк.
Через двадцать минут Махачёв сдал работу. Я остолбенела уже от ее внешнего вида. Знаете тетрадки в одну линейку? Так вот, текст свой Махачёв написал огромными буквами – от строчки до строчки. Первоклассник такими каракулями не напишет. Но главное – смысл. Махачёв писал, что Катерина куда-то там бросилась, вроде бы в речку, потому что она дура. Надо было найти себе нормального мужика и уехать с ним в Москву. Там зарплаты хорошие, и зажили бы они на все сто, даже на бухло бы хватало. Такой вот вольный пересказ текста, если не считать, как сейчас говорят, сто тысяч пятьсот орфографических ошибок.
Стало понятно, что начинать с ним надо даже не с нуля, а с глубокого минуса. И по-доброму его опять нужно было отправлять в первый класс – выводить кружочки и палочки, а потом учиться писать нормальные буквы. Читал он, кстати, тоже с запинками.
Я никогда не хотела стать учительницей. Поэтому задача загнали меня в тупик. С чего начать?  Мы стали писать в тетради, разлинованной в две линейки, как маленькие.  Писали простейшие диктанты: началась зима, падает снег, дети катаются на коньках и играют в снежки. Потом проводили работу над ошибками. Попутно я читала Махачёву Пушкина: «Зима, крестьянин, торжествуя», «Мороз и солнце, день чудесный». Выручало одно: он не был тупым, а просто катастрофически запущенным. То, что мы проходили, он запоминал быстро, и после работы над ошибками — писал слова уже правильно.
Я не питала иллюзий, что он прочтёт романы и стихи, которые положено изучать по школьной программе. Поэтому я занималась пересказом. Даже пересказом пересказа.  Чтобы Махачёв понял, что «дуб» —  это была не кликуха Андрея Болконского в дворянской среде, а вовсе даже его рассуждения.
Сама я не просто любила книги, я жила ими, и мне было больно, так отчаянно больно их коцать, сводя к страничке-другой краткого пересказа! Но времени у нас оказалось катастрофически мало — выпускной класс. К тому же с Махачёвым всегда что-нибудь случалось – он мог ввязаться в драку, загулять, пропасть на неделю-две…. И тогда всё летело к чертям, потому что эти две недели он проводил явно не в санатории, а в лучшем случае бухал с друзьями-приятелями. Вернувшись в школу, он тяжело тряс головой и пытался вспомнить, кто такой Обломов. Вспоминал-таки: «А, это тот, кто на диване жопой дырку протер…» Эмма Ефимовна только головой качала, не отрываясь от тетрадей.
С математикой было ещё хуже. У Махачёва не укладывалось в голове – за каким хреном нужно учиться четырем действием арифметики, если даже в самой отстойном телефоне имеется калькулятор, и на кой… человеку нужна алгебра? Кто её выдумал? Только мучить детей на уроках... Он лично никогда не слышал, чтобы алгебра потребовалась в реальной жизни. Я уставала приводить ему доводы.
В конце концов, я не выдержала и заорала:
— Получишь аттестат, и звиздуй на все четыре стороны!  Можешь им хоть пивные бутылки потом открывать! Или прямо сейчас звиздуй!
Он вскинул ладони:
— О кей, о кей! Я всё понял….
Боялась ли  его? Сначала нет, потом да….
Хотя, по логике вещей, это он должен бы чувствовать себя обязанным мне за эти занятия…. Но что-то исходило от него такое… Мне казалось, что согласившись оставаться со мной после уроков, он будто делал одолжение, и я всё больше и больше попадала от него в зависимость. Долг рос – за то, что он тратил на меня своё время, росли и проценты.
Он сидел в кожаной куртке, которую не снимал с осени до весны – и на улице в ней ходил, и в школе. От него пахло табаком и каким-то спиртным – водкой, что ли? Не знаю, папа с мамой не употребляли ничего крепче шампанского на праздники.
У Махачёва начали появляться тройки за контрольные. Постепенно их становилось всё больше.  Его отца всё реже вызывали в школу. Потом случилось такое, что Махачёв-старший пришёл, и в опустевшем классе, в присутствии Эммы Ефимовны попытался сунуть мне конверт с деньгами.
— Я ж понимаю…что ты вроде как бесплатно, но сейчас никто ничего, только за деньги…. Да я не верил, что Серёге моему хоть какой-то репетитор поможет…а сейчас вишь… дневник то приличный… с тройками. Я его сейчас и не луплю, почти…
У нас с Эммой Ефимовной одновременно отвалились челюсти. Мы и не подозревали, что Махачёва, который при желании мог свернуть шею любому из наших старшеклассников, отец до сих пор лупцует дома ремнём.
От денег  я отказалась решительно, хотя увидела в приоткрывшемся конверте пачечку купюр. А мне так нужны были сапоги, и тёплая куртка на зиму, вместо пальто, которое нам кто-то как всегда «подал», будто милостыню бедным, и которое было велико мне  минимум на три размера. Но проклятая «антикоммерческая жилка» заставляла меня засунуть руки за спину и трясти головой.
— Не портите мне девочку, — укоризненно сказала Эмма Ефимовна, — Она от чистого сердца… Мы, когда были комсомольцами, тоже всегда брали отстающих на буксир.
Отец Махачёва медленно опустил руку с конвертом:
— Ну, ты тогда говори… если что-то тебе надо будет, не стесняйся. Может, погрузить чего, перевезти… у меня ж машина.
— Хорошо, — пообещала я  и изобразила улыбку.
Не знаю, что тогда пришло в голову Махачёву, а только петля вокруг меня затянулась ещё туже. Может, он вообразил, что я отказалась от денег, потому что влюбилась в него? Во всяком случае, домой я теперь всегда старалась улизнуть со своей подружкой Надькой Шепелевой, чтобы Махачёв не отправился меня провожать. Он напросился проводить пару раз, и я поняла, что боюсь… Как будто рядом со мной идёт даже не пёс… волк… И что ему придет в голову в ближайшие минуты – непонятно.
Экзамены наш класс сдал благополучно. Никого не заставили пересдавать, никто не остался без аттестата. Эмма Ефимовна ходила счастливая, как будто получила большое наследство. Она даже в мечтах не надеялась, что всё закончится так хорошо.
Остался – выпускной бал.
В нашей семье я была старшей из сестёр, и варианта, чтобы я надела платье, перешедшее ко мне по наследству, просто не существовало. Маме «подали» очередную вещь – тёмно-красное макси, с оборками из какого-то чёрного газа. Но оно было таким нелепым и выглядело такой дешёвкой, что я расплакалась. Мама поплакала со мной вместе, а потом в магазине «Ткани» купила голубой батист. И мамина сослуживица сшила мне из него нарядное платьице. Это была чуть ли не первая обновка, которую до меня никто не носил. А шло мне это платьице – с ума сойти!
Дома меня наряжали, как новогоднюю ёлку. Новые шуршащиё с матовым отливом колготки, лёгкое, как лепесток платьице, мамины серебряные серёжки, косметика —  чуть ли в первый раз в жизни….Сестрёнки ходили вокруг меня — то поправляя оборку, то вдыхая запах духов, то заправляя выбившуюся прядь волос под заколку в виде лилии….
И опять же в первый раз – на вечере я не чувствовала себя ущербной, была не хуже других. Слилась с этой стайкой, воздушных, разом повзрослевших, непривычно нарядных и красивых девчонок. Это упоительное чувство, когда тебе не надо стыдиться своей бедности!
Махачёв на выпускной пришёл тоже. В какой-то несусветной аляповатой футболке, выпущенной поверх брюк. Он не тусовался с мальчишками. Он смотрел на меня. Всё время. Не отрываясь. И мне было очень не по себе от его взгляда.
Мы отсидели торжественную часть. Получили аттестаты. Выслушали песню от Олечки Кругловой, и Степы Савельева  «Когда уйдём со школьного двора, под звуки нестареющего вальса….» — куда ж без неё? Взгляд Махачёва жёг мне спину. Родители вытирали слезы.
Потом нас позвали на торжественный ужин. Последний раз мы сидели в школьной столовой. Родителей отпустили домой. А нас ещё ждала дискотека и поход через лес, к Волге – встречать рассвет. Всё, как положено.
Я любовалась нашими девчонками. Особенно хороша была Маринка Ермакова – её платье просто сверкало, расшитое серебряными пайетками. Да и что удивляться – родители Маринки были «элитой». Папа – директор завода, мама – главный бухгалтер.
А меня мучили туфли, страшно неудобные, на высоких каблуках-шпильках. Мама долго сомневалась — покупать ли их: «Ну, куда – один раз оденешь и отправишь в чулан, это же пытка —  такие носить!» Но мы с продавщицей убедили её, что хоть одни такие туфельки – нарядные и непрактичные – у девушки в гардеробе должны быть обязательно. Однако к концу торжественной части я уже была согласна с мамой на двести процентов. Вроде бы и ходила я всего ничего – до сцены за аттестатом – и назад, а ноги  отекли и ныли ужасно. Что же делать? Ведь большая часть вечера ещё впереди. Я решила сбегать в класс, там мы хранили «сменку— сменную обувь, и я свою забрать пока не успела. Переобуться в разношенные шлёпки мне сейчас казалось чистым блаженством. И плевать, кто что скажет!
Со слезами на глазах, держась на перила, я спустилась по лестнице – если ногу подвернёшь, то вместо рассвета в лесу будет тебе рассвет в травматологии. Ещё нужно было миновать длинный коридор – отсюда двери вели в учительскую, в кабинет директора, медпункт, потом свернуть в просторный холл с раздевалками и по лестнице подняться на второй этаж, в наш класс. И каждый шаг – такая боль, ой, мамочки!
Но как только я свернула из коридора в тёмный, практически не освещённый холл, меня схватили железные руки. Сердце ухнуло в пятки, и я бы завизжала на всю школу, если бы в следующий миг не узнала Махачёва.
— Что тебе? — спросила я одними губами.
— Даша, — он сжимал мои плечи так, словно хотел раздавать их.
— Больно же, — тихо заныла я.
То, что это был Махачёв, почти не принесло мне облегчения, я же говорила, что в последнее время до дрожи его боялась.
— Даша, — повторил он, и, не ослабляя хватки, начал меня целовать.
Боже мой! Я уж молчу, что до этого в жизни ни с кем не целовалась. Но впервые начать «лизаться» с Махачевым, к которому я никаких чувств, кроме страха не испытывала, оказалось потрясением вдвойне.
Я уверена была, что даже здесь, в школе, он может сделать всё, что угодно. Например, сунуть мне под рёбра «перо» – как говорилось в фильмах о бандитах, которые в то время косяком показывали по телевизору. Я замерла, сжалась, это был самый жуткий момент в моей жизни. Махачёв, не выпуская меня, одной рукой неловко начал гладить меня по голове:
— Дашенька моя, Даша…
И тут у меня подломилась ступня…я дёрнулась  и чудом —  до сих пор считаю это чудом —  мне удалось высвободиться.  Два движения на то, чтобы сбросить туфли, отчаянный рывок —  и в дверь, на крыльцо… Я не думала тогда, что будет, если Махачёв вновь схватит меня уже не в школе, а во дворе – там-то вообще никого не дозовёшься на помощь. Школа наша стояла на окраине – за ней шли последние девятиэтажки, а дальше городское кладбище и лес.
Но мне страшно повезло: ещё отъезжали машины родителей. Возле длинной белой легковушки я увидела сверкающую в свете фонарей фигурку Маринки Ермаковой. Я полетела туда, сломя голову.
Маринка  в последний раз обещала родителям, что придёт не позже пяти утра.
— И не вздумай остаться спать у кого-нибудь из подружек, —  наставлял ее полный лысоватый дядечка, её отец, — Мы с матерью и так будем всю ночь дёргаться, всё ли у тебя благополучно? А если ещё искать – у кого ты изволила заночевать…
Маринка прижала ладонь к груди:
— Чесслово, рассвет встретим, и сразу домой.
— И не перебирай сегодня со спиртным, — говорила мама.
— Да там же один лимонад!
— В жизни не поверю, чтобы на выпускной вечер кто-то не пронёс спиртное. Даже у нас так было…. Дашенька, чего тебе? — заметила меня Маринкина мама.
Меня с первого класса знали, как очень тихую и застенчивую девочку. Но то, что случилось сейчас, не оставляло места для застенчивости.
— Простите, вы не можете отвезти меня домой? — спросила я, — Это вот рядом, на улице Мира, только через двор проехать. Я боюсь идти в темноте.
— А почему ты уходишь так рано? — поразились родители, — И почему босиком? Где твои туфли?
— Ничего страшного, я просто стёрла до крови ноги (это была правда), и туфли оставила у нас в лаборантской, завтра за ними приду… И ещё… у меня очень разболелась голова.
— Так может тебе анальгину дать? — Маринкина мать потянулась к сумке, — обидно же пропускать… Выпускной бывает раз в жизни, и он у вас только начался.
— Нет-нет, — замотала я головой, — Я сейчас дома выпью свои таблетки, полежу полчасика, голова пройдёт, потом надену другие туфли и вернусь. Ничего ещё не кончится. Там только танцы в разгаре будут.
Папа щёлкнул кнопкой, открывавшей заднюю дверь.
— Ну, садись! Покажешь, куда везти…
Я скользнула в машину, как в безопасное убежище, как в рай…. Маринка помахала нам рукой вслед.
Мои родные, конечно, были тоже изумлены, что я возвратилась домой ещё до полуночи.  Но я показала им аттестат – самое главное, я его получила. Сказала, что очень устала, экзамены вымотали дальше некуда, сейчас посижу в ванне и лягу спать.
Мама в душе была только рада, что не придётся за меня волноваться, дёргаться всю ночь – когда я вернусь? Всё ли благополучно? Домашние знали, что мальчика у меня нет, поэтому танцы были бы в кругу подруг, и проводить после выпускного меня некому.
Когда я сбросила платье, младшие сестрёнки тут же затеяли драку за право его примерить – они не сомневались, что платье теперь будет общим, как и практически все вещи в нашей семье, исключая, разве что, зубные щётки и трусики.
А я долго-долго сидела в теплой ванне и плакала, что так вышло, не могла никак отойти от пережитого страха. Мне кажется, именно начиная с того вечера —  и до сих пор, я всё переживаю очень сильно, мне требуется несколько дней, чтобы отойти от любого пустяка — даже от злобной реплики тролля в интернете.
Потом домашние поили меня чаем, и мне думалось, что сидеть на родной кухне, и пить индийский чай с маминым клубничным вареньем, гораздо лучше любого праздника с чужими, в общем-то, людьми. А какое счастье было лечь потом в свою кровать и надеяться, что во сне всё это забудется!
Обычно я встаю рано, но не было ничего удивительного в том, что в этот раз я заспалась. В девять часов двери в комнату открыла мама. Я хорошо помню этот момент – мама окликнула, я проснулась и посмотрела на круглые настенные часы. Девять уже – ничего себе…
— Даш… тут родители Марины Ермаковой звонят. Спрашивали – не осталась ли она у нас после выпускного? Я сказала, что нет. И теперь они просят к трубке тебя – хотят спросить, может быть, ты знаешь, какие у неё были планы? К кому она собиралась пойти?
Маринка никогда не была моей подругой. Она тусовалась с равными себе девчонками — дочками богатых родителей. Поэтому я взяла трубку в полной растерянности. И услышала нетерпеливый голос Маринкиной матери,  в котором звенели слёзы. К кому собиралась Маринка – откуда мне знать? Я стала перечислять фамилии наших одноклассников, и слышала в ответ: «Им звонили..Этим звонили…Нет, у них  её не было».
Я же говорю, что обо мне они вспомнили в последнюю очередь. Мама стояла рядом, прижав ладонь ко рту.
— Хорошо, Галина Степановна, если я что-то узнаю, увижу-услышу, я вам сразу позвоню…
Я положила трубку и посмотрела на маму. Она стояла бледная. Родители хорошо знали всех ребят в классе, ведь мы учились вместе с семи лет. И сколько раз зимой первоклассница Маринка подходила после занятий к маме, которая меня встречала —  и закидывала голову, показывая, что ей надо помочь застегнуть непослушную верхнюю пуговицу на пальто.
— Как хорошо, что ты вчера пришла рано — выдохнула мама, — Слава Богу!
Весь день мы провели в тревоге. Мама настаивала, чтобы я «пораскинула умом» и вспомнила – может, у Маринки водились ещё какие-нибудь подруги – вне школы? Я честно пыталась «раскинуть», но ничего вспомнить не могла. Мне звонили и другие, теперь уже бывшие одноклассники – сообщить новость, что Маринка пропала, и мы пытались придумать что-то вместе. Но никакой гипотезы выстроить не получалось.
На выпускной вечер действительно пронесли тайком и вино и водку, и последнее, что могли вспомнить наши ребята точно —  что Маринка пошла с ними через лес к Волге. А вот видел ли её кто-то на берегу – тут мнения расходились. Вроде бы видели…Но  быть уверенным никто не мог..
Поискового отряда «Лиза Аллерт» тогда не было, но искать —  под давлением родителей —  Маринку стали сразу. Милиция отрабатывала контакты, только ничего путного у неё не вышло.
…Маринку нашли на пятый день, неподалеку от городского кладбища, заваленную ветками валежника. Обнаружили её грибники, отправившиеся в лес за сморчками, Меж веток валежника что-то блестело. Они остановились – нагнуться, присмотреться… Серебряные пайетки на платье.
Она была задушена и потом изнасилована. Она всегда была самой маленькой в классе — на физкультуре в шеренге стояла последней. У неё были рыжеватые, пышные коротко постриженные волосы и голубые глаза. Она была на редкость разумной, приветливой, уверенной в себе…
На её похороны мы пришли почти всем классом. Бывшим классом. Только поверить в смерть той, которая вчера ещё сдавала с нами экзамены —  было невозможно. Я вспоминала, как была на похоронах своей прабабушки. Ей было почти девяносто. Она лежала в гробу такая сухонькая, цвет кожи восковой, лицо какое-то глубоко мёртвое… Её душа была уже далеко, в нездешних селениях, шагала по иным дорогам, держа в руках восковую свечу, которую ей здесь вставили в руки.
А Маринка лежала совсем живая. Как будто это был спектакль, и она играла кого-то вроде «Панночки»  в «Вие». Лёгкая косыночка на рыжих волосах. Блестящая, как её выпускное платье. И поэтому не знаю, как для всех, но для меня ужасной была мысль, что Маринку – на первый взгляд просто спящую – вот уже сегодня, совсем скоро – сожгут в печи крематория. Девчонки наши плакали взахлёб, конечно…А мать Маринки, в глубоком трауре, выглядела совсем уже не той моложавой, красивой женщиной, которая сидела рядом со мной в машине,  Она была — чёрная. Я впервые поняла, какое точное это определение «почернела от горя».
Тогда же мы узнали, что преступник уже задержан – и что это Махачёв. Эмма Ефимовна наша ещё трепыхалась, что этого не может быть, что он не мог, что, наверное, на мальчика кто-то пытается свалить свою вину. Но я-то поверила сразу, я-то знала.
Нас всех – и учителей, и бывших одноклассников допрашивали – замечали ли мы что-то, враждовали ли они – Махачёв и Маринка? Может, причиной всего неразделённая любовь? Но Махачёв был настолько колючим, криминальным, замкнутым, что дружить с «первой леди» класса, он, конечно, не мог. Родители Маринки никогда бы этого не допустили. И сама Маринка проходила мимо Махачёва, как мимо пустого места. И чтобы она ему нравилась – этого тоже никто не замечал.
Следствие стало склоняться к мысли «барышня и хулиган» — мол, Махачёва все школьные годы третировали, не допускали в коллектив, унижали (ага, попробовал бы кто-нибудь его унизить, мало бы не показалось), и вот он на выпускном не выдержал, выпил и сорвался, и отомстил той, которую считал самой недоступной, «сливками общества».
Позже я поняла, что эта версия оказалась бы хорошей для меня. Но, на беду ребята прямо указали, что Махачёв, если и выделял кого-то из всех остальных одноклассников, то только меня. Со мной он занимался дополнительно, после уроков, со мной снисходил до разговора. А тут ещё всплыло —  Маринкины родители не могли этого забыть – как я выбежала к ним, в школьный двор в самый разгар вечера, босиком, растрёпанная, и попросила увезти меня скорее.
Мне бы, дуре, молчать, и настаивать на своем. Мол, ничего не знаю, голова разболелась, затошнило. Но неопытная со следствием, с допросами, я решила, что всё выплывет наружу —  так или иначе, и тогда будет только хуже, что я скрывала… И  я рассказала следователю  всё.
 Как все эти годы я боялась Махачёва, как старалась реже оставаться с ним наедине, какой пыткой для меня были занятия с ним. И как в полутёмном холле он захватил меня в тиски своих железных рук – чудом вырвалась.
После этого следствие утвердилось в другом мотиве, который грубо можно выразить так – одна не дала, сорвался на другой. И, естественно, для родителей Маринки я стала врагом № 2. После Махачёва.  Они винили себя за отсутствие интуиции, предвидения – если бы тогда они посадили в машину не только меня, но и дочь, которая стояла рядом – такая веселая, такая живая…не дрогнуло материнское сердце… Но ведь я скрыла правду, не рассказала им, почему убегаю, солгала про головную боль. Должна была умереть я, а не Маринка!
Я боялась встретить Ермаковых в городе, страшилась даже случайно пересечься с ними на улице. Тем более, и городок у нас такой маленький. Я знала, что многие заняли сторону Маринкиных родителей. И в душе я не могла чувствовать себя полностью невиновной, хотя меньше всего хотела, чтобы от рук Махачёва пострадал кто-то ещё. Я солгала… Это очень трудно —  жить, зная, что есть люди, которые думают: «Лучше бы ты умерла в муках!» Находились даже те, которые говорили – мол, Дашины бы родители выжили. Случись что с Дашкой — у них ещё три дочки остались бы. А Маринка была единственной —  поздний, вымоленный ребёнок. Как теперь жить её отцу и матери?
Один был мне выход – уезжать скорее из города в областной центр, поступать в институт. И я, уже одной ногой ступившая в неизвестную новую жизнь – возможно, голодную и неустроенную, я жалела своих родителей и сестёр за то, что еще предстоит им услышать. Их могла утешать тогда только мысль, что они не потеряли меня.
Отец Махачёва после того, как сыну огласили приговор – десять лет – уехал тоже. Боялся видно, что Маринкины родители кого-то наймут, чтобы расправились с ним. Ведь это он вырастил такого сына. Надо было не деньги зарабатывать, мотаясь по дальним рейсам, а сидеть дома – воспитывать и приглядывать. Тогда бы, может, не упустил сына.
Глава 3
Я поступила в  институт культуры, на библиотечное отделение. Конкурс прошла легко. Практичные выпускники считали, что у этой профессии нет будущего (год от года всё больше книг оказывалось на помойке – кому они нужны, если есть электронные читалки и бессчетное количество электронных же книг)  так что юноши и девушки несли свои аттестаты в другие, более «востребованные временем» вузы.
…Домой я ездила реже, чем другие девчонки, соседки по общежитию. И деньги экономила, и  опять-таки боялась увидеть в родном городе кого-нибудь из тех, кто мог меня жестоко попрекнуть в глаза – вот, осталась в живых, а она за тебя…
Денег у меня и правда было немного, но старалась вносить дополнительную лепту в скудное наше общежитское хозяйство по другому. Со стипендии мы скидывались на продукты. Девчонки потом привозили из дома что-нибудь дополнительно –копчёное  сало, домашние заготовки, пироги, котлеты, нажаренные заботливыми мамами на неделю.
Я же брала сумку и отправлялась по магазинам,  стараясь купить  на общие деньги еду подешевле,  я же чаще других и готовила. Научившись в многодетной семье варить суп буквально из топора, я на нашей полулегальной плитке, что стояла в комнате, умудрялась сварганить и первое и второе. Девчонки постепенно перестали шляться по кафе и пельменным – дорого, и у тебя, Даша, вкуснее. И у нас каждый вечер собирались в комнате компании, устраивались веселые посиделки. И пусть к вечеру таяли все запасы, но кто мешал пожарить на той же сковородке гренки, заварить чай, и засиживаться допоздна за разговорами, за пенями под гитару.
Столько событий сменили друг друга за эти годы: лекции и семинары, экзамены и практика, студенческие вечера и студвёсны, ночные посиделки, дискотеки в холле, долги прогулки по магазинам – хотя бы посмотреть на тот платочек, на те духи – если купить их не на что…Я все больше отдалялась от дома, воспоминания , прежде такие острые, стали постепенно стираться.
Закончили мы институт в начале девяностых. Сейчас мне кажется, что родители даже не хотели, чтобы я вернулась – понимали, что в маленьком городе память у жителей долгая. Да и работать у нас там было особенно негде. Хотя библиотеки и не были хлебным местом в ту пору, но все-таки  считались местом тёплым – в смысле, сидишь в тепле, и работа чистая. Поэтому за свои места все держались, и чаще всего трудились династиями – на место матери, уходящей на пенсию, приходила ее дочь и так далее.
Впрочем, я бы так и так не вернулась, потому что вышла замуж. Муж был моим ровесником, только заканчивал не библиотечный, а истфак университета. В последние годы учёбы мы с ним дружили – сразу после учебы ехали на трамвае куда-нибудь блукать по городу, в теплую погоду просто гуляли, в холодную – шли в кино. Володькины родители были куда более состоятельными чем мои, и он мог позвать меня в кафе и заказать мороженое с шоколадом и орехами и только что тогда вошедшую в обиход «фанту». Мне это казалось райским угощением.
Да и поговорить нам с ним было о чем, мы оба любили читать, мы ждали от того неспокойного времени обновления, и любые лишения не казались нам тогда значительными. Ведь всё наладится… ведь будем ещё и в театры ходить, и книги перестанут быть дефицитом, и путешествовать когда-нибудь будем по разным странам.  А не как сейчас. В фойе вывешивали объявление, что есть мол, пара путёвок в одну и соцстран, но только для юношей и причём обязательно, чтобы юноши эти были коммунистами. Маразм, да и только.
Путешествовать…. Да, Володька сейчас и путешествует, вот только не знаю где…Мы прожили с ним двенадцать лет, очень трудных для страны лет.. Нам в библиотеке задерживали зарплату чуть ли не полгода. В виде премии могли дать талон на плащ – иди в «Русь» и купи себе. Полгорода щеголяло в этих жёлтых с коричневым, завезённых к нам плащах.
Володька сначала работал в школе. На него там накинулись – мужчина-учитель, молодой, симпатичный, надо же…Но педагогический коллектив раздражал тот факт, что Володька был женат, а дети откровенно «стебались» над историей, которая спешно пересматривала свои взгляды на все основные события советского периода. Как Володька не пытался завоевать авторитет – ничего у него не выходило. Тихий, вежливый, робкий даже…
В итоге он слёг с астеническим синдромом и глубокой депрессией, и мне пришлось стать у руля нашего семейного кораблика и хоть как лавировать между бытовыми неурядицами, порой больно задевая за дно.
Употребляя – свято, по часам, как Отче наш, антидепрессанты, Володька делался все более странным. Сначала он начал говорить, что ему снятся вещие сны — я дура, в ту пору еще поддакивала – мол, отоспишься, успокоишься, вес опять наберешь, и все будет хорошо. Но потом, посмотрев один из таких вещих снов, Володька проснулся в полной уверенности, что в прошлой жизни он был буддистским монахом. Он был потрясен этим открытием и пребывал в уверенности, что вот тогда, в монашестве, у него все было хорошо, а значит, он должен вернуться к буддизму опять.
Он перестал есть «все живое» — то есть мясо, рыбу…
— Володька, — говорила я ему, — Ну у них там хоть бананы-апельсины растут. Попробуй зимой в России, на зарплату библиотекаря питаться свежими фруктами и овощами. Я тебе только лук с постным маслом и чёрный хлеб могу предложить, вот и всё…
И всё-таки, я бы, наверное, никогда не подала на развод если бы к первой Володькиной странности не прибавилась вторая. Он стал путешествовать – причём, мама не горюй. То отправляется чуть ли не автостопом на другой конец страны, потому что у какого-то дядьки там прямо в квартире обосновался буддистский монастырь,  а сам дядька является очень просвещённым духовным учителем.  А то навострит лыжи куда-нибудь в Индию или Китай –тоже автостопом, тоже к учителям, тоже хрен-знает-куда. А мне в это время нужно решать насущные вопросы, как то – чем платить за квартиру? И что есть, если зарплату даже не обещают, когда дадут. А муж, когда явится через несколько месяцев – даже незаметно, чтобы он соскучился по мне… Весь такой просветленный-просветленный, думает о свеем. Жует оладьи из овсяных хлопьев с бульонным кубиком, и мертво засыпает, только упав на диван, даже не раздевшись.
Мне было очень обидно, что я  - образно говоря- поддерживаю огонь в пещере и жарю мною же добытого мамонта, а муж даже не задумывается о том, какой ценой мне это все дается, даже не делает вид, что  хоть сколько-то дорога ему. Вот тогда я и подала на развод.
Мы разменяли нашу однокомнатную на две комнаты в коммуналке, и Володька тут же съехался к родителям, которые готовы были ждать его из Индии и жарить мамонта и надеяться – и так на протяжении всей жизни, сколько им осталось.  А я оказалась  в этой самой коммуналке, и Лиля вздохнула с облегчением, потому что я не посягала на ее кошек, как прежняя соседка.
И за всем этим вдруг как ожог весть – Махачев отсидел срок, вернее его немного досрочно освободили, но он даже до дома не доехал – по дороге изнасиловал и убил молодую девушку, и тоже с особой жестокостью Тело спрятал в заброшенном гараже, где его  тот же вечер нашли бомжи. Это был ужас, но это было и облегчение. Потому что Махач получил новый срок, на этот раз больший. И значит, не надо было его бояться, потому что он опять в тюрьме, а потом и в лагере.  Кроме того, это как-то косвенно меня обеляло перед земляками. Мол, эта жестокость была его сутью, ему было все равно на кого накинуться, пусть на первую встречную. Он убивал бы всё равно, даже если бы я ему не отказала.
Но теперь он освободился снова, и теперь уже никто не знал точно, где он. Он мог быть поблизости, на расстоянии вытянутой руки. И это было жутко. А я, судя по всему, была его первой любовью, отправной точкой, с которой начался его путь, отмеченный кровавыми следами.
Конечно, в тот момент у меня в душе было много вопросов. Знают ли мои родные об этом? Они должны знать, даже если им ничего не угрожает. Что сейчас в мыслях у Махача? Может, столько лет тюрьмы сделали его совсем больным на голову, и он вызывает сейчас не страх, а только брезгливую жалость? Помнит ли он меня, или давно уже отпустил в своих мыслях? А если помнит, может ли он узнать где я живу? То будет, если мы встретимся?
За последние годы я посмотрела много прекрасных фильмов, где женщины, оказавшись в сходном положении со мной, отправлялись учиться боевым искусствам или стрельбе и, встретив, нежеланного гостя, едва ли не разделывали его на части. Взять хоть «С меня хватит», где мускулистый негр, в результате тренировок, превращает Дженнифер Лопес в настоящую коммандос.  Лопес не на кого надеться, маньяк-муж может не только убить ее, но и забрать к себе маленькую дочку. И она ввязывается в смертельно опасную битву и выходит из нее победительницей. Но все это не для меня.
Даже если брать внешние причины – никто никогда не даст мне в нашей стране в руки боевой пистолет.  А если б дал – то со своими близорукостью и астигматизмом я никогда не превращусь в хорошего снайпера. А на то, чтобы уверенно овладеть боевыми искусствами, уйдут годы.
Но в глубине души я знала истинную причину – я до сих пор помнила со всей отчетливостью железную силу рук, сжавших меня и свой парализующий страх. И годы спустя страх этот не стал меньше, не отпустил. Он был как клеймо на душе – навсегда. То есть, если суждено нам будет встретиться, я опять выступлю в роли жертвы, загипнотизированной удавом.
Остается только дрожать и верить, что за столько лет, мой образ стерся из его памяти… Может, он даже и не вспомнит обо мне.
Глава 4
— Даша! — раздался голос от двери, — Чмушка к тебе не забежал случайно?
Это была Марфа, Лилина дочка, еще одна пассажирка нашего «вдовьего парохода», как можно было назвать нашу коммуналку.
Марфе было под тридцать. Отчаянно некрасивая, напоминающая актрису Инну Чурикову в молодости, но без того обаяния, которое придает истинный талант, Марфа была старой девой.
Сколько я ее знала – а знала я ее с возраста девочки-подростка – это всегда было воплощенное самопожертвование. Она никогда не просила у матери новых вещей, зная, что их просто неоткуда взять. Она всегда готова была возиться с этими бесчисленными котами и кошками – лечить, убирать, кормить. В ту пору, когда все девочки расцветают и – прошу прощения за параллель в этом случае – вылизывают себя как кошечки – Марфа с готовностью махнула на себя рукой, отдавая все свободные минуты , чтобы помогать тем, кому в этот момент нужна была ее помощь.
Я привыкла видеть ее зимой в войлочных сапожках, ненакрашенную, с каким-то нелепым беретом с помпончиком на голове, с тяжелыми сумками в руках, - счастье-то какое, дешевые куриные спинки выбросили для кошек в магазине.
Работала Марфа в какой-то «статистике», и Бог весть в чём там заключались ее обязанности. И мать, и я – и, кажется все – воспринимали ее как женщину без возраста, То она полы моет, то допоздна вылизывает кухню, в крайнем случае, забившись в уголок дивана, утонув под тушками разлегшихся мурлыкающих кошек, читает книгу.
— Чмушка…— повторила Марфа, — Не забежал? Я его кормить хотела.
— Подожди, — в глазах у меня плыло, то ли от близорукости, то ли от коньяка, — Дай приглядеться. Его же еще увидеть надо…
Это была правда. Чёрный котенок без единого белого пятнышка удивительно органично сливался с окружающими предметами, даже с тенями, которые отбрасывала мебель. Надо было еще приглядеться, еще различить блеск глаз…
— Вот он, — Марфа присела, нырнула рукой под стул, выцепила котенка, — Видишь, я ему типа ошейничка сделала, все легче будет заметить.
На шее у Чмушки болтался ярко-синий резиновый браслетик с надписью «За нами – Россия!» Я даже знала, где Марфе его дали. На фестивале патриотической песни такие браслетики раздавали зрителям на входе. Марфа любила чувствительные песни, фильмы. Легко могла расплакаться,…
— Вроде большой он ему, но не падает. Пошли, горе мое, сейчас молока тебе налью, пакетик открою
— Стой, — я схватила Марфу за тонкое запястье, — Посиди со мной пять минут. Я сейчас разолью коньяк, что остался. И закусим вон бутербродами с колбасой… докторской.
— Нам же на работу, — испугалась Марфа.
— Что тут пить! — я невольно процитировала любимый фильм, подняв наполовину полную бутылку, — У меня еще жвачка есть… крутая… мятная… Зажуем…
Марфа редко кому могла  отказать, тем более нам, своим домашним. Она присела на краешек стула. И еще она прекрасно знала, что не разливала бы я сейчас армянский коньяк, не будь на то веской причины.
— Что случилось? — спросила она.
— А, — я попробовала махнуть рукой, и тут мне в голову пришла мысль, которая никогда бы не посетила меня, будь я трезвой, — Марфа, а что если я заведу собаку? Вы с мамой не погоните меня отсюда?
— Да нет… ты что… растерялась Мафа, — Хоть верблюда заводи. Ты наших кошек вон уже сколько лет терпишь…
— Нет, Марфа, ты не поняла, — Я большую собаку заведу. Серьезную, обученную…
— Так мама говорит, что она никогда в жизни не видела, чтобы собака и кошка не могли бы ужиться в одном доме. Ну помедитируют наи самые пугливые кошаки пару дней за холодильником, потом подружатся. Но  с чего это ты вдруг?
Милая девочка, она не представляла себе, что в случае чего, у меня, кажется, не будет другой надежды, кроме как на большую грозную овчарку. Или типа того.
— Ладно, Марфа, это еще не точно. Посмотрим.
— Ты говори, раз начала… Ты все равно какая-то не такая сегодня…
Я смотрела на нее и раздумывала – надо ли им с Лилей это пока знать?  Если что – они обе такие беззащитные…Я расскажу, обязательно расскажу, когда немного сживусь с этой мыслью, когда чуть отпустит страх, когда в голове прояснится, и я прикину, что делать дальше.
Марфа подавились коньяком, закашлялась и схватила чашку с моих холодным кофе – запить. Я сунула ей бутерброд – с толстым куском докторской колбасы, а потом жвачку.
Не знаю, как у нее в статистике, но у нас в доме престарелых… Я серьёзно. Наши городские библиотеки без конца оптимизировали, да и вообще посещаемость падает. Библиотека наша была на окраине  города, и в основном, к нам ходили пенсионеры и пенсионерки которые читали любовные романы, мемуары героев войны, брали подшивки роман газеты и даже криминальное чтиво, дивясь, что вокруг на самом деле столько бандитов развелось. И еще школьники ходили, которым на урок литературы было велено принести ту или иную книгу с собой.
А потом нашу библиотеку оптимизировали, фонд передали более крупному филиалу центральной библиотеки. А на освободившейся площади разместили центр «Семья». Я осталась в прямом смысле слова на улице». Хорошо было моей коллеге – она уже успела выйти на пенсию. Относительно хорошо, конечно, потому что пенсия у нее была маленькая. Ну хоть с голоду не помрет. А я?
И тут подвернулось это место. В городе открыли частный дом престарелых, и меня позвали туда – сначала тоже библиотекарем. Я всегда считала, что дом престарелых – это что-то ужасное, типа плохой больницы, куда сдают одиноких стариков или тех бабушек и дедушек, которые своим близким не нужны. И если в нашем районе не нужна библиотека, то зачем она в одном отдельно взятом доме престарелых?
Но все оказалось не так. Новый дом престарелых разместился в красивом старинном двухэтажном здании. Это было нечто среднее между пансионатом, детским садом и больницей. Сад тут, кстати, тоже был. Когда я толкнула калитку в первый раз, то в глаза бросились резные деревянные фигуры, стоявшие в траве. Вот медведь с бочонком меда в лапах, вот журавли…. Назывался этот дом «Золотая осень».
Простите за сравнение, но такой уже немолодой человек как я помнит общественные туалеты. Дырки в полу, вонь, ободранные стены…. А когда впервые стали появляться платные туалеты – мы глазам своим не верили – все чистенько, ароматизаторы разные, салфетки, бумага, сушилка для рук, зеркала…
И тут я ходила и удивлялась – пандусы, ковровые дорожки,  музыкальные зал, где и пианино, и музыкальный центр, и круглый этот шар с блестками, который может устроить «снегопад». И столовая, больше похожая на кафе, пузатые румяные пирожки с картошкой… А борщ как пахнет…
И библиотека тут тоже была, можете не сомневаться. Просторная угловая комната, стеллажи с книгами, зимний сад – можно читать, сидя под деревом гибискуса или под пальмой. Диванчики всякие. Светло, солнца сколько! Книг не очень-то много, но все такие, что их будут читать. Ничего сложного, высокохудожественного. Яркие домики – от Агаты Кристи до Дарьи Донцовой, от Лидии Чарской до Юлии Шиловой…И в зарплате я тоже выиграла несколько тысяч.
Казалось бы – лафа… Можно каждой старушке и старичку, что ко мне заглядывали, подобрать литературу не торопясь, что-то посоветовать. Я даже читала бабушкам вслух – тем, которые плохо видели.
Но жизнь продиктовала свое. В наш дом престарелых попадали, конечно, не нищие старики. Плата за проживание и обслуживаиие была довольно высокой. Тут или северная пенсия нужна или богатые родственники. Но старики оставались стариками, какой дом престарелых ни будь.
И если вначале, когда я пришла, все штатные места были укомплектованы, и люди всё пришли сюда трудиться приличные, то потом се изменилось. Народ стал увольняться, и пустые места надо было заполнять. Особенно острая нужда была в санитарках. Доходило уж до того, что в церквях вешали объявления – требуется и так далее. И все равно рабочих рук стало отчаянно не хватать.
Нет, то есть при желании нашлись бы какие-нибудь пьющие тетки, которые день за днем десяткам немощных стариков меняли бы памперсы и мыли – миль пардон – обкаканные попы… Но нюанс заключался в том, что этот дом престарелых был платным – и родственники бы не потерпели, чтобы их близких обмывала какая-нибудь матерящаяся Дуська. Все должно быть вежливо, с улыбкой, интеллигентно.
И, в конце концов, мне сказали, что библиотека – это не так важно, она может работать пару часов пару раз в неделю, чтобы все желающие могли переменить книжки. А все остальное время нужно делать то, в чём остро нуждаются старики. Кормить с ложки, перестилать кровати, подавать и уносить судна, обрабатывать пролежни, стричь ногти, и менять памперсы, да…
Обо всём этом наша директор Инесса Васильевна говорила со мной с глазу на глаз.
— Я вам и зарплату прибавлю, — пообещали она, — За совмещение. А найдем подходящих людей – уйдете в свою библиотеку обратно. Вы же понимаете  - дело нужное, даже благородное. Все мы такие будем, старость никого не минует. И дай Бог, чтобы нас… 
И понеслась душа в рай. Так что теперь я на словах библиотекарь в элитном доме престарелых, по факту — санитарка там же. Я все понимаю относительно важности, нужности и даже благородства такой работы, а также относительно старости, которая ждет все нас. Но разные нюансы, о которых далее… Поэтому и необходима мне с утра рюмка коньяка, поднятая рука - отмашка, и извечно русское: «***сним!»  А сегодня необходимы вдвойне.
Глава 5
Как я и предполагала, ядрёная мятная жвачка сделала свое дело, и на мою слегка качающуюся походку в нашей «Золотой осени» не обратили внимания. А если бы и обратили… На самом деле грубить кому-либо я не стала бы даже в состоянии полуотключки, швабру с ведром в руках удерживаю, равно как и судно, всем кому положено – улыбаюсь, а большего от санитарки и не требуется. А если бы и требовалось – кто здесь останется даже за горы златые? Так что Инессе Васильевне придется молчать в тряпочку. Другого выхода у нее нет.
Говорила ли я уже, что в нашем доме престарелых два этажа. На первом размещаются самые шустрые старички. Они ходят или самостоятельно, или с палочкой, или даже с ходунками, но ходят. И за это мы их искренне любим. Живут старички по двое, в каждой палате по двое – и туалет у них есть, и душ. И в столовую они сами ходят.
Конечно, не все тут так гладко, бывают и вредные бабушки и дедушки. Например, Галина Сергеевна всегда будет всем недовольна. Убираться у нее – это целая проблема. То она именно сейчас спать хочет, и моя уборка ей мешает: «Выключи пылесос! Не греми ведром!» - жалобно кричит она. Форточку открыть не дает – даже в летнюю жару ей «сквозняк» и «холодно». Кормят в столовой невкусно, развлечений никаких, любого посетителя она воспринимает, как человека, которого бесконечно слушать ее бесконечные же жалобы на жизнь.
Единственный, кто может поставить ее на место, наш врач Арсений Викторович. Она понимает, что от него в какой-то степени зависит её жизнь, и внемлет ему как Богу. Она и ему готова была бы непрерывно жаловаться на свои болезни – тут стрельнуло, там кольнуло, словом «лапы ломит и хвост отваливается», но Арсений Викторович это с самого начала пресек:
— Чем больше вы будете говорить о болезнях, тем больше подготовите почву для их развития. Начнется депрессия, которая подтачивает организм, и в таком случае можно умереть просто от насморка. Сейчас против ваших болезней двое – вы и я, но если вы станете на их сторону, и заставите меня одного с ними бороться, тут уж… — и он развел руками.
Галина Сергеевна часто закивала, подобострастно глядя ему в глаза.
— А для укрепления организма, ежедневно, назначаю вам пить по рюмочке кагора и закусывать бутербродом с красной икрой, — Арсений Викторович знал, что этой больной средства позволяют питаться хоть райскими яблоками, а  то бы подобного не назначил. Другое дело – родные готовы и больше были бы заплатить, только бы Галина Сергеевна не отравляла им домашнюю атмосферу.
Это я не сразу пришла, но потом, поговорив с другой санитаркой,  Ольгой – опытной сиделкой, пришла к такому же выводу. Где Ольга только ни работала, и в казенных больницах, и на дому за больными ухаживала, и она же мне сказала:
— Конечно, у нас тут уси- пуси, все чисто, красиво, удобно как в санатории. Но с другой стороны – эти же старики нас кормят, мы у них типа в услуженье. Так что как бы они себя по-гадски не вели, мы должны вежливо, с улыбочкой, не дай Бог голос повысить, или высказать той же Галке в глаза, кто она есть. В обычной больнице – там оно проще. Там и наорать можно, — подумала и добавила, — если за дело конечно.
А вот Марью Михайловну, бабу Машу, мы все просто обожаем. И не судьба была бы ей здесь быть  - обычной деревенской бабушке, но сын ее «выбился в люди», теперь у него своя большая фирма — баба Маша, рассказывая о сыне, всегда говорит слово «большой», «большая»  — большой начальник, и дом у него большой. И машина большая…и дача, там уж просто огромная, чисто сельский дом культуры. Просилась баба Маша жить не в своем деревенском доме  в тьму таракани, хоть зимой…невестка не разрешила. Не любит ее невестка, хоть и старалась вести себя баба Маша тише воды ниже травы. А все же какие-то порядки невестки нарушала – слишком их много было все не запомнить. Вот сын и уговорил ее сюда переехать. В деревню мол, не наездишься, а зимой и вовсе не проедешь по тем дорогам, а тут тебе, мама, хорошо будет – и накормят, и врач рядом, и ровесницы, есть с кем поговорить. И я приезжать часто буду. Он и вправду приезжал, привозил матери то, что она всегда именовала «гостинцами»  Все подряд именовала – и красивый французский халат, атласный с переливами (она его тут же убрала в шкаф в свой «гробовой» узелок, повторяла, что в гробу будет лежать красивая как невеста в этакой роскоши) и заморские фрукты киви, которые баба Маша никогда не пробовала и пробовать то боялась – ишь зеленые, может, неспелые? И огромную коробку конфет…
Ей самой хотелось чего попроще. Я потом часто наблюдала это, что старые люди возвращаются к своим детским мечтам, и хотят успеть их осуществить. И я сама слышала, как она просила сына:
— Олежка, ты мне дорогого-то не покупай. Привези мне… неловко говорить даже… Баночку зеленого горошка и баночку сгущенного молока. Я еще девочкой мечтала, что когда-нибудь открою баночку, и одна все съем, большой ложкой… Семья-то у нас помнишь, всегда была огроменная… С братьями-сестрами поделишься, и что там тебе достанется. Две горошины, да капля той сгущёнки.
Баба Маша жила без соседки, сын оплатил ей отдельную комнату. И было у нее в той комнате, не как в больничной или даже в санаторной палата, а как в избе. В углу киот, с маленькой лампадкой. Тёте Маша понимала всю свою ответственность за неосторожность с огнем – да у них в деревне с деревянными домами все страшно боялись пожара, и лампадку она зажигала только на Пасху или на Рождество, на часок, пока пела по молитвослову молитвы. Был у нее и телевизор свой – не надо ходить в общую гостиную. Но телевизор баба Маша не любила – все сердилась, что передают страшное, да волнительное – вся изведешься, пока слушаешь, а радио гораздо лучше. Она ставила свою любимую «Калину красную» - канал, на котором одну за другой передавали песни. Доставала пластмассовую шкатулку еще годов семидесятых – когда-то белую, сейчас желтоватую, надевала большие очки с толстыми стеклами и углублялась в рукоделье. Сколько вышитого и связанного было в ее комнатке  - не счесть! Это-то и придавало ей сходство с деревенской избой. Покрывало, расшитое васильками и маками, связанные накидушки по подушки, вышитые и обвязанные крючком шторы, полотенца, скатерть, салфетки. Комната цвела. Нас баба Маша тоже не забывала – у меня была голубая шаль «на память», связанная ее руками, у Ольги, у Инессы Васильевны – у всех, включая посудомойку Ларису какая-нибудь памятка от бабы Маши имелась. А для Арсения Викторовича она связала красивущий свитер с оленями, и убеждала его, что в таком можно хоть на снегу спать – не замерзнешь.
Если у нас случалась какая-нибудь комиссия Инесса Васильевна обязательно старалась завести гостей в комнату бабы Маши:
— А тут у нас настоящий музей русской культуры, — говорила она.
Гости умилялись.
И еще хорошие дедушки у нас тут жил Семён Григорьевич и Владимир Иванович. Первый родом тоже из села, войну прошёл. И не как сейчас многие причисляют себя к ветеранам, а сами пороху почти не нюхали. Нет, он был пулеметчиком. Обычно женщины дольше живут, а нет, Семен Григорьевич похоронил и жену, и дочку… И ласка эта нерастраченная в нем осталась. Обнимет кого из нас:
— Деточки мои!
Никогда ни на что не жаловался, всем был доволен. Больше всего огорчало его то, что он стремительно терял зрение, почти не мог уже читать. Зато он всегда приходил, какие бы вечера у нас не устраивались в гостиной. Хоть дети из детсадика придут пере стариками выступить со стихами и танцами, хоть местный поэт заглянет – стихи почитать, хоть кто-то из здесь живущих затеет читать вслух какую-то книгу – Семен Григорьевич в первых рядах слушателей будет.
Его сосед Владимир Иванович, хоть и напоминал его внешне – тоже легкий, худенький, тоже видел все хуже, но от Семена Григорьевича отличался очень. Интеллигентнейший человек, бывший москвич, выучившийся на инженера с красным дипломом, основное свое образование он все-таки получил в лагерях в годы репрессий.
Он мог очень интересно и часами рассказывать о тех, с кем сидел в тюрьмах, встречался на пересылках, бок о бок спал на лагерных нарах, но та же лютая жизнь приучила его никому не доверять, и семьи у него не сложилось. И еще – ему очень хотелось задержаться на этом свете, пожить еще – и он все время боялся что вот-вот умрет. Любую боль в сердце он воспринимал как предвестник инфаркта, в голове – как предвестник инсульта, то ему казалось, что сердце останавливается, то руки холодеют… По нескольку раз в день он становился на весы – не худеет ли? Не вгрызлась ли в него тайно злая опухоль? Арсений Викторович, бывало, заходил к нему по несколько раз в день – просто, чтобы успокоить,. Хуже, если приступ паники накрывал нашего старичка ночью. Скорая к нам ездила не очень охотно, бывало, что задерживалась на час-два. И то сказать, вызывали мы ее часто – ведь второй этаж был заполнен нашими лежачими стариками.
Их у нас было больше. У многих родственники просто измучились, готовы были платить любые деньги, только чтобы вернуться к прежнему образу жизни – не вскакивать к больному по ночам, не быть привязанному к его режиму.
Это на самом деле нужно уметь. В свое время мне казалось. Что я никогда не справлюсь. Больные же разные – кто-то легкий как перышко, а кто-то грузный – воем не поднять. Ольга мне показывала – какими движениями, чтобы не сорвать спину, чтобы сил хватило – надо такого старика приподнять, обмыть, поменять ему белье. И эти мелочей столько… За одним-то дома ухаживать – голова может кругом пойти. А если у тебя десяток человек примерно в одно и то же время сходил по-большому? А это не только выбросить памперсы, но и вымыть, смазать… надеть свежие… Меня рвало иногда в первое время – что уж тут греха таить.
А многих и с ложки кормить надо – это небыстро. Пока суп, пока второе, да уговаривать, что все вкусно, что кушать надо. Ольга говорила, что когда работала в обычной больнице – там и по пятьдесят человек на нее приходилось, и таких вот лежачих среди них хватало. Так иная санитарка просто поставит тарелку больному на грудь – и пошла. И как хочешь дальше, хоть лакай, как собака.
Здесь гораздо больше таких стариков, за которыми ухаживаешь, а лицо в сложной комбинации – улыбка и сцепленные зубы. Практически все дедушки и бабушки из благополучных семей. Но сил просто не осталось у близких. Вот Елена Григорьевна, если бы она у нас не оказалась – ее дочке пришлось бы расстаться с мужем. Тоже тысяча прибамбасов у старушки. Я-то ухаживаю за ней давно, и многие манипуляции выполняю просто на автомате. Накинуть серую пуховую косынку (пух шикарный, кольцами), открыть форточку, и тут же поправить тюлевую занавеску, чтобы не так ощущался сквозняк.
Подать судно, а Елена Григорьевна тяжелая, даже, чтобы слегка перекатить ее на бок требуется усилие, которое болью отзывается в спине. Пока старушка писает – расстелить на столе салфетку, выложить на блюдечко печенье, поставить сахар, положить ложечку – чайная церемония совершается по строгим правилам, которые должны соблюдаться неукоснительно.
Вынести судно, обтереть специальными салфетками «низ», потом другими душистыми салфетками с запахом лаванды – лицо и руки, «верх».
— Даша, сегодня мне надо постричь ногти и ступни тоже хорошо помассируй. Они у меня совсем холодные и безжизненные. Так хоть кровь приливать будет.
Ох, пора мне уже очки заводить. Маникюрный наборчик у бабушки – дорогой, полно щипчиков, пилочек и других инструментов, о которых я даже не знаю, как называются. Никогда не было ни времени, ни желания на всякие маникюры-педикюры. Стричь надо очень осторожно, болевой порог у Елены Григорьевны низкий – чуть заденешь кончиком пилочки – не до крови, конечно, просто чуть заденешь, она вскрикнет так, будто ей нож в ногу всадили.
Стригу ногти, смазывают ноги массажным кремом, начинаю осторожно растирать… тело у стариков хрупкое, чтобы не было больно, не остался синяк.
— Не чувствую! — сердится Елена Григорьевна, — Даша, сильнее!
Когда массаж заканчивается, выясняется, что чай уже совсем остыл, и надо спешить на кухню за новой порцией. От каши Елена Григорьевна с содроганием отказывается – её от пресной пищи тошнит, просит сделать бутерброд.
Как всегда, у неё в комнате я задерживаюсь дольше всего, но это не страшно. Осталась одна старушка – баба Алена, ну той всё равно, она на всю голову тронутая. Вообще не понимает, где находится, считает, что она едет в поезде. Инесса Васильевна даже не хотела ее брать – «Золотая осень» не специализируется по психическим больным. Но баба Алёна оказалась на редкость тихим существом.  И сына ее жалко, вернее, всю семью. Живут небогато, и муж и жена работают, а бабу Алену дома оставлять страшно. Она же и там считает, что едет в поезде. Решение было принято, когда баба Алёна в отсутствии домашних полезла в окно  на третьем этаже, объясняя ошалевшим прохожим:
— Вот проводник – дурачок, купе запер, а сейчас ведь моя станция, сходить надо…
Кто-то из дюжих мужиков успел забежать в подъезд, вышибить плечом дверь в квартиру (к счастью она была не железная), втащить бабушку обратно.  Что она могла бы ещё устругнуть (слово моей собственной бабушки) — непонятно. То дверь за собой в туалете закроет и не может открыть, начинает кричать и звать на помощь, то выходит на лестничную клетку и спрашивает всех встречных-поперечных – скоро ли поезд прибудет на конечную остановку, или опаздывает?...
Пожалели близких, рискнули, взяли – и пока ничего экстраординарного не было. Правда, баба Алёна пьет чай только из стакана с подстаканником:
— Мне, дочка, надо покрепче в ручку вцепиться, а то как тряхнет вагон, как обольется бабушка крутым кипятком, а до больницы ехать и ехать…
Ну, с таким можно мириться. А когда баба Алена спрашивает – где мы сейчас едем и скоро ли конец пути, она всегда удовольствуется словами:
— Ты ж, наверное, помнишь, баба Алёна, Россия большая. Так что ехать еще и ехать.
Арсений Викторович назначил ей какие-то таблетки, после которых баба Алёна решила больше вписаться в жизнь и пользоваться всеми поездными развлечениями:
— А включи-ка мне дочка дорожное радио, а потом мы с тобой в вагон-ресторан пойдём…
Короче, как назначил таблетки, так и отменил.
Как только я обслужила всех своих питомцев, и собралась уже идти в столовую, чтобы выпить чаю с пирожками ( какие пирожки с яблоками и корицей давали сегодня к завтраку, голова кружилась от запаха, я предвкушала, как буде пить чай), как вторая санитарка Оля, открыла к бабе Алене дверь и окликнула меня:
— Даша, Инесса Васильевна зовет вниз! Будем новую бабушку встречать…
— Новую ба…. А мы зачем обе? Постой, ту самую, для которой номер-люкс?
Ольга кивнула.
Наш пансионат занял здание, которое раньше принадлежало детскому садику. И большая игровая комната на первом этаже, с окнами на юг, превратилась в номер-люкс. Любой гостинице впору. Большую часть времени этот люкс пустовал – слишком дорогое проживание там выходило, простым смертным не по карману. И был этот люкс, конечно, одноместный.
— Представляю, — фыркнула Ольга, — Задницу этой бабке, наверное, надо будет лебяжьим пухом подтирать. Замучает она нас…
Вниз мы спустились настороженные и заинтересованные чрезвычайно.  Подождать нам пришлось недолго, четверть часа наверное. Подъехала машина красивого лилового цвета – про марку лучше не спрашивать,  я в лучшем случае легковушку от автобуса отличу, машины у меня никогда не было. Вышел молодой мужчина, открыл заднюю дверцу и подал руку женщине.
Глядя на спутницу, которую он вёл по дорожке, мы с Ольгой примолкли. Бабулькой ее бы язык не повернулся назвать. Маленького роста, изящная, седая, в легком светлом плаще, она шла легко, и туфельки у нее тоже были на каблуках.
— Кажется, я недооценила масштаб, — протянула Ольга, — Она нас не просто замучает, она нас со свету сживёт.
Я посмотрела на Ольгу. Она большая, грузная, сильная. Даже халата подходящего на ее размер не нашлось и Ольга ходит в цветном халате, усиливающем ее сходство с жительницами Средней Азии. У нее черные с проседью волосы, связанные на затылке узлом… густые черные брови. Хорошо, что мы в смене вместе, Ольгу можно без проблем позвать, чтобы помогла приподнять самых тяжёлых больных. Она их ворочает, как мешки… В другой смене две санитарочки примерно одного сложения, обе пожилые, им тяжелее приходится, если что…
Ольга пришла к нам как раз по объявлению, вывешенному в церкви. Она очень верующая, и войдя в те комнаты, где у старушек висят иконы, обязательно перекрестится, поклонится. Ольгу любят почти все, за исключением самых вредных. Но даже те доверяют ей больше, чем мне, например, или девчатам из другой смены. Невозможно представить, чтобы могуча Ольга кого-нибудь уронила.
Ой, а как мы с ней труп тащили…Это и страшно вспомнить, и поневоле нервный смех разбирает. У нас тогда лежала огромная такая тётечка, толстая как слон, отечная. Арсений Викторович не раз настаивал, чтобы ее перевели в больницу. Почки совсем ни к чёрту, и сердце. Но родственники прямо умоляли… Тут то они свою бабушку могли раз в неделю навещать, а в больнице потребует «помогать осуществлять уход». А все заняты, всем не до этого….
И вот, как раз пересменок у нас был, пришла ночная санитарочка, в ночь она у нас одна дежурит. Мы с Ольгой только спустились вниз – одеваться, как эта Света скачет козлом по лестнице и кричит заполошным голосом:
— Майя Филипповна умерла! Бабка из двенадцатого окочурилась!
За «бабку» и «окочурилась» ей потом Инесса Васильевна выдала – мало не показалось, но тогда мы правда растерялись – что делать…Ольга только держала себя в руках – позвонила Инессе Васильевне и Арсению Викторовичу – они уже уйти успели, вызвала труповозку…
Тут всё и началось. Там приехал дохлый такой мужичонка и водитель не лучше. Они как взглянули на покойницу, так и говорят:
— Несите её вниз сами!
— Как несите, мужчины дорогие….Мы вас что? Мы вам кто? Как мы ее осилим поднять-то?
Оказывается один мужик после операции, другой просто головой вертит – мол, я ее не подниму, это ж хуже, чем рояль в шестнадцатиэтажку без лифта затаскивать.
Ольга поплевала на ладони, говорит:
— Ну, берёмся все.
И вот прямо на одеяле – за один конец мужик тот тащит, за другой – мы со Светой, и за два схватилась Ольга, пыхтит. Так мы и снесли тело вниз. Помню эту метель. Хлопья снега в лицо, поземку, скользкие дорожки-ледянки, на которые мы почему-то то и дело попадали. Это была песня, короче…
На другой день мы узнали, что родственники Майи Филипповны, большие поклонники газеток типа ЗОЖ, потребовали вскрытия. Напрасно Арсений Викторович уверял их, что может написать диагноз их тётушки с закрытыми глазами. Куда там!
— А может быть, она умерла от того, что у нее клубок глистов в кишках застрял, а вы ее от этого не лечили! – это говорилось с пеной у рта.
Арсений Викторович только рукой махнул!
— А этой фифе небось надо будет полторы чайных ложечки сахара размешивать в чашке серебряной ложечкой, — обреченно прошептала Ольга, — Нет, вот ты скажи, чего ее сюда понесло, а?
Я пожала плечами. Нет, родственников, которые отправляли в «Золотую осень» своих близких, я могла понять вполне. У меня не укладывалось в голове желание фифы переехать к нам. Она прошла под руку со своим внуком так бодро, что скорее напоминала  члена какой-нибудь высокопоставленной комиссии, призванной выяснить – все ли у нас в порядке. На месте ли, например, огнетушитесь, и правильно ли составлены и подписаны все важные бумаги.
Глава 6
У отпертой двери в «люкс» стояла сама Инесса Васильевна в роли швейцара. Увидев нас, она замахала, чтобы подходили скорее.
Мы послушно приблизились.  Люкс, естественно сиял чистотой. Фифа сидела в кресле под пальмой, а молодой человек очень приятной внешности стоял рядом с ней.
— Элла Николаевна, прямо напротив вашей комнаты – наша гостиная, там всегда можно посидеть, пообщаться с кем-нибудь, у нас тут очень приветливые жильцы. Пианино, проигрыватель, библиотека, прогулки… Мероприятия всякие опять же – два раза в неделю… Скоро будет обед, или вы хотите какое-нибудь особое меню, может быть, будете заказывать еду в ресторане? Есть такая возможность, у нас привозят…
Честно сказать, привозили один единственный раз, торт на юбилей Семену Григорьевичу, когда ему стукнуло девяносто лет.
Фифа кинула головой, не царственно, но с каким-то несомненным достоинством – его даже не надо было подчеркивать. Оно в ней жило.
— Антон, ты можешь уезжать спокойно, — обратилась она к молодому человеку, — Видишь, ты оставляешь меня не одну.
— Нет-нет, ни в коем разе, — заторопилась Инесса Васильевна, — Вот наши девочки, Оля и Даша, девочки, подойдите! В любое время можно позвать, сделают, все что нужно… И почитают, и проводят, вообще все сделают…
— Ага, — почти беззвучно казала Ольга, — Вы ей еще колокольчик подарите, как барыня позвонит, так мы тут же здесь окажемся по стойке смирно – чего изволите….
— Очень у нас много времени, чтобы каждому читать книжки, — так же тихо, уголком рта, поддержала ее я.
Фифа внимательно на  нас посмотрела, и таким же внимательным был взгляд её спутника.
У него были внимательные, очень красивые карие глаза, и вообще он напоминал либо европейских либо дореволюционных интеллигентов. Но он даже при беглом взгляде выглядел моложе меня лет на десять, так что для меня не имело значения, какие у него там глаза.
— Спасибо, мне пока ничего не нужно, — сказала фифа, — Я бы хотела остаться с внуком, попрощаться…
— Конечно-конечно, — закивала Инесса Васильевна, — А может, кто-то и девочек пока разберет ваши вещи?
— Спасибо, я сама — сказала фифа. Она сидела всё также, с прямой как струнка спиной.
Мы вышли. И Ольга, которая посмелее, ее вообще трудно смутить, тут же поинтересовалась:
— А чего это она с ним прощается, Инесса Васильевна, а?
— Он уезжает на днях, — пояснила наша главная, — За границу, во Францию, длительная командировка. У бабушки больное сердце, оставить ее одну побоялся.
— А сиделку нанять?
— Так там не одну нанимать надо, двух-трёх минимум, — вздохнула Инесса Васильевна, — А найди-ка сейчас сразу трёх хороших сиделок: ответственных, непьющих и с профессиональными навыками. Да и если что – пока скорую вызовет, да пока та приедет… у нас тут надежнее. И старушка эта сама к нам попросилась.
— Что-то на старушку она не тянет, — с сомнением сказала Ольга.
Мы занимались привычными делами. Мыли палаты и коридоры, до блеска начищали сантехнику, подавали и выносили судна, кормили лежачих…НО мысли о фиве не оставляли. Не знаю, как Ольга, но я гадала, как это она согласилась сменить свою квартиру, наверняка огромную, ухоженную, на проживание у нас. Почему у нее только внук, а где дети? Сильно ли она будет капризничать? Все-таки неприятно, когда в тебе видят не человека, а прислугу низшего звена. Новенькая отказалась от обеда — в столовую не вышла, и принести к ней тарелки в комнату не просила.
Как уехал внук мы не видели, но после обеда к новой даме зашёл Арсений Викторович.  Он оставался у нее довольно долго, и вышел с непривычным выражением лица. Очень часто я видела, как он закрывает дверь к больному, и будто какую-то страницу закрывает,  выражение лица сразу меняется, он спешит по другим делам. Иногда выходит раздражённым, порой вздыхает с облегчением.
Но от фифы он вышел..задумчивый. Что-то легкое стал насвистывать, потом покрутил головой. Засмеялся, пошел дальше. Как-то осторожно закрыл дверь в свой кабинет.
До вечера мы к новенькой не заходили – комната у нее была убрана, фифа ходячая, значит наша помощь не требовалась. Я заглянула позвать ее на ужин. Смена моя заканчивалась. После ужина приступала к дежурству ночная санитарка Люба.
Когда  на мой стук послышалось – да! Я тихо открыла дверь и заглянула – фифа сидела перед трюмо и укладывала волосы. Седые волосы высокой волной. Верхний свет был погашен, горела только настольная лампа. На столике и на тумбочках появились рамки с фотографиями, на спинку кровати была брошена шаль – голубая с длинными кистями. Это была уже не палата, а комната..
— Кушать в столовую, — позвала я, и выдержав короткую паузу, добавила, — Или вам сюда принести?
Фифа внимательно на меня посмотрела.
— Даша, — неожиданно обратилась она ко мне, и я подивилась, что она так легко запомнила мое имя, и заговорила со мной так, будто давно меня знала, — Вы сегодня вечером заняты?
Всё мое удивление разом улетучилось. «Начинается, — подумала я, — Помогите мне разобрать, разложить, почитайте, почешите спину….Что же я-то? Пусть Люба…»
Но фифа не дала мне раздумывать долго над тем, какие обязанности она хочет на меня повесить.
— Вы не сходите со мной в кино? — спросила она.
Вот всего я ожидала, только не этого. Когда я в последний раз была в кино? Пару лет назад. А наши постояльцы и думать о нем не думали – в гостиной висел хороший плазменный телевизор. Правда, они иногда ссорились из-за передач. Кому-то хотелось смотреть фильм, кому-то новости, а кому-то футбольный матч. У фифы же и собственный телевизор в комнате был.
— А как же… — растерялась я, — Вас же не отпустят, наверное…нельзя.
— Ну, тут же не больница, — усмехнулась фифа, — И я вполне дееспособная… Другое дело, если вас ждут дома…Я могу сходить и одна, но компанией – совсем другое дело.
Дома меня никто не ждал, кроме Лилиных кошек, надеющихся на внеплановое угощение. И странно – я за весь этот день ни разу не вспомнила про Махачева.
— Так кинотеатры то далеко, — продолжала недоумевать я, — Даже самый близкий, который а «Аэрохолле».
— А мы вызовем такси, — заговорщицки сказала фифа, — Вы во сколько освободитесь?
— В восемь, — я не сумела соврать и чего-нибудь придумать.
— Значит, пойдем на последний сеанс. Давайте, заканчивайте, я вас жду…
— Но как же Элла…. — я забыла ее отчество.
— Можно просто Элла, — сказала она, — Бог с вами, мне не надо помогать. Как закончите, одевайтесь, и заходите за мной. Бог с вами, мне не надо помогать.
— А какой фильм вы хотите посмотреть?
Элла махнула рукой:
— Знаете, мне все равно. Не хотелось бы какую-нибудь слащавую мелодраму, а там, что угодно сойдет. Просто настроение сегодня такое…Я еще девочкой, когда мне становилось грустно, выпрашивала у мамы несколько гривенников и бегала в кино.  И я буду очень благодарна, если вы составите мне компанию.
Элла не подвела. Когда я в начале девятого подошла к ее двери, она отворила мне уже одетая – в своем светлом плаще, изящной шляпке, даже перчатки были у нее на руках.
Это было странное чувство, стоять – будто с подругой, и ждать, когда за нами приедет такси, чтобы поехать в кино, позволить себе развлечение. У меня возникло чувство, что такого не было в моей жизни тысячу лет. И я вовсе не ощущала, что сопровождаю старушку, постоялицу дома престарелых.
— Я знаю, что у Севы все будет хорошо, — говорила Элла, — Но все-таки расставаться, когда он уезжает так далеко…Мы, конечно, будем каждый день списываться по электронной почте.
— Ай да бабушка, — снова подумала я, — Значит, ноутбук, который я видела у нее на столе, вовсе не игрушка и не дань моде.
— А ваш внук…Где его родители?
— Всеволода вырастила я. Дочь моя умерла очень рано. Судьба. Воспаление легких, больница, и — врачи не спасли.
Про отца Всеволода я спрашивать не стала. Больше половины моих российских подруг растили детей одни.
Таксист, молодой парень, приехавший на серебристой «приоре» домчал нас до Аэрохолла за десять минут. Элле не надо было помогать. Легонькая, стройная, она выпорхнула из машины, и невозможно было представить, что она поведёт себя в большом торговом центре, как растерявшаяся бабушка, которая Бог весть сколько не выходила в свет. Скорее, такой была я.
Подняться наверх, на четвёртый этаж, где были кинозалы и кафе, можно было двумя путями – на эскалаторах или на лифте. Мы отправились к стеклянной кабине лифта. Сделан был лифт так интересно, что казалось, кабина опускается прямо в фонтан, выполненный в футуристическом стиле – металл, стекло, и струи воды.
Мы поднимались на четвертый этаж, и я обратила внимание на маленькие руки Эллы в кружевных чёрных перчатках. Мне казалось, когда мы будем выходить, она возьмёт меня под руку – уверенно и легко, как своего спутника. Но ей не понадобилось облокачиваться на меня.
Мы стояли перед кассами.
— Ну-с, — спросила Элла, — Что будем смотреть? Поскольку время позднее, никаких детских сеансов и сказок, в программе очевидно не будет. Придется выбирать между тем и этим – она кивнула на две яркие афиши, — Только давайте, пожалуйста, не анимацию, терпеть ее не могу.
Пахло попкорном и разогретым маслом. Продавец, хотя и усталый, пару раз взглянул на нас с любопытством. Двери в кинозал – маленький, уютный, совсем не такой, как я помнила из своего детства – были открыты.
Мы выбрали странный фильм. Лиам Нисон, немолодой, почти седой уже артист играл владельца похоронного бюро. На железном столе у него оказалась девушка в красном платье, которая только что на наших глазах попала в автокатастрофу.
Девушка уверяла, что она жива. Лиам Нисон убеждал ее, что она скончалась, и показывал свидетельство о смерти. Просто смерть ее была так неожиданна, что до сих пор душа ее находится как бы между двумя мирами.  И он, владелец похоронного бюро с детства наделен загадочным даром – видеть такие души, общаться с ними.
Загадка была в том, что и мы, зрители, до конца не могли понять – жива ли девушка, как это несомненно считает она сама, или Лиам Нисон на самом деле является ее убийцей, подстроив всё это стечение обстоятельств.
Вот девушка сбежала из похоронного бюро. Но почему она двигается к родному дому так странно – то возникая, то исчезая, как призрак?  Вон она вернулась обратно, и чуть слышно сказала:
— Я слабею…
— Ничего удивительного, — ответил ей гробовщик, — Ваше время почти на исходе…
Я люблю этого артиста. Он относится к числу тех – во всяком случае воплощает такие образы – что рядом с ним совсем нестрашно. Можно идти, держа его за руку, или держась за его спиной, и смотреть на саму жизнь, как на кино. Что бы ни случилось опасное, плохое – тебя не затронет. «Только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым».
Я вспомнила эту строчку из молитвы, которую читала моя бабушка. Если бы такой человек был рядом, я бы повиновалась ему – что бы он ни велел. Даже остаться по эту сторону бытия, когда все кого я знала – останутся по ту. Но ведь он сказала: «Вам остается последний отрезок пути, и пройти его вы должны в одиночку». Вот это страшно. Ты доверилась, а он подвел тебя к черте – за которой мрак, и сказал: «Теперь иди одна».
И тот страх, который сидел во мне с раннего утра, когда я прочитала, что где-то по свету ходит – и возможно ищет меня – Махач, вдруг нахлынул ледяной волной. Это было реально, и так страшно! Вдруг он уже ждёт меня, где нибудь у подъезда, в темноте, одержимой одной мыслью – рассчитаться со мной за то, что вся жинь его пошла под откос после той выпускной ночи. Он дущил своих жертв. Что чувствовали они в последние минуты? То же, что героиня этого безумного фильма, когда все-таки оказалась под землей, в могиле. И тот, кто должен был понимать ее как никто, быть ее спасителем – принял ее уход, как единственно возможное.
— Что с вами? — встревожено спросила Элла, заглядывая мне в лицо. В зале горел свет, — Вы вся в поту. Погодите, я сейчас достану салфетки.
Она расстегнула маленькую сумочку, достала оттуда пачку бумажных салфеток, протянула мне.
Я постаралась улыбнуться ей, но улыбка вышла кривой и пальцы у меня дрожали, когда я вытягивала салфетку. Ой, как дрожали.
— Давайте куда-нибудь зайдем, — озабоченно сказала Элла, — Посидим. По моему тут рядом кафе. Вам нужно чего-нибудь выпить.
— Но…
— Не беспокойтесь, ради Бога. Для меня это мелочь…. В смысле деньги… Вас что-то просто напугало, я же вижу… Пойдемте со мной.
Это она поддерживала меня, когда мы шли в кафе. Она же выбрала столик – в углу, и сделала заказ. Если бы я была одна, я бы, наверное, вздыхала над ценой каждой чашечки кофе и выбирала, что подешевле. Элла заказала нам по мороженому в вазочке. Оно было посыпано шоколадом и орехами. По чашке кофе с высокой пенкой и по бокалу красного вина.
Все это перед нами расставил услужливый официант, совсем молоденький. Может быть – студент подрабатывал? Он слегка поклонился и исчез, мы остались в кафе почти одни, если не считать бармена за стойкой, перетиравшего бокалы. Там, за стенами был мой нелюбимы месяц, тоскливый и бесконечный ноябрь. А здесь в призрачном мелькании огоньков, в полутьме, в шепчущем на французском языке голосе певицы — уже чувствовалось что-то новогоднее. А за новым годом, как известно, придет весна…
Элла собирала ложечкой кофейную пенку:
— Вы не хотите рассказать мне, что случилось, что вас так встревожило?
Я отхлебнула глоток вина. Красного, сладкого, креплённого. Я не знала, что мне может сейчас помочь…
Элла посмотрела на меня и перевела разговор:
— Вас, наверное, удивляет, почему я у вас оказалась? Ну, отчасти и сама захотела.  Представьте, я девочка из семьи военного, привыкла переезжать из города в город, долго не сидеть на одном месте. И потом работу себе выбирала такую же. Сначала работала в журнале, с фотоаппаратом объездила всю страну – тогда еще выбраться заграницу было трудно, ты не только должен был быть политически сверхблагонадежным. Еще должен был появиться шанс, как говориться – звезды сойтись на небе. Но я очень благодарна судьбе за это время. Я побывала там, куда вряд ли ступит нога сегодняшних путешественников. Пусть они объездили Европу и Азию, заглянули в Америку, восхитились островом Пасхи…
Но здесь, у нас, в этой необъятной, неосвоенной, толком неоткрытой стране, можно быть Колумбом, первооткрываетем. А видела наш сереряный север – вы не представляется себе эти краски, вы даже не сможете выразить словами, каково оно – золотое серебро. А именно так выглядит этот мир, когда садится солнце.
Лето на спор, я бродила босиком по мелководью моря Лаптевых. Мы жили – недолго правда, но в глухой тайге, как на острове. А чего стоят заповедные уголки Алтая… Чтобы сделать удачный кадр, я забиралась туда, куда и мужчины не решались – меня в щутку звали горной козой. Живой ногой я прошла Сахалин. Я видела на расстоянии нескольких метров амурского тигра. Не в зоопарке, а в тайге…. Все, все, что может освоить человек – от гор до пещер… Пещеры – это ведь тоже целый мир, удивительный. Там возникает чувство полной оторванности от реальности – как в космосе. И пейзажи вокруг совершенно инопланетные.
А когда родилась моя Наташа, пришлось сидеть дома. Я все-таки не считала, что младенцы хорошо будет по экспедициям, по палаткам, у костра.  И тогда я стала писать книги. И это так увлекло меня, что больше я не жалела, что моя жизнь изменилась Ведь путешествия, в которых отправляет нас наша фантазия, ничем не уступают реальным. Я очень много видела, и мне хотелось этим поделиться. А у героев моих судьбы могла складываться куда более героическим образом, чем у их прототипов.
Мой муж…вы ведь спросите и о нем. Мы были своеобразным тандемом.  Он журналист в том же журнале, я фотограф. Он сначала не верил, что я могу что-то писать, ведь раньше максимум, что я делала – это подписи к фотографиям. Мы слишком много прошли рядом друг с другом – ну, какая там красота, когда утром вылезаешь из палатки, неумытый ещё, непричёсанный, после десяти дней похода… После сидения у костра… знаете, надбровья такие красные, как у глухаря. Можно сказать, что мы видели друг друга в исподнем виде. И сейчас я опять была перед ним в исподнем, когда он уезжал… Халат поверх ночной рубашки, Наташка, прижатая к груди… И та молоденькая девочка, начинающая журналисточка, которую он встретил в редакции, конечно, показалась ему гораздо соблазнительнее, чем я, которую он так сказать, знал вдоль и поперек.
А потом был еще период, когда я вставала на ноги, в литературно плане – писала свои первые вещи, меня еще не печатали… Потом в журналах стали появляться первые повести, это не быстрое дело. Пока пишешь рукопись, правишь, сдаешь – ее принимают – это если повезло, и решают поставить в такой-то номер. А такой-то номер может быть через несколько месяцев или вообще на следующий год.
Короче,  я так хорошо помню эту сцену, когда приехал Борис… Наташке было уже пятнадцать, то есть он ее не видел много лет, это как знакомиться с чужим человеком, и при этом знать, что этот чужой тебе из самых близких на свете. Отец, дочь… В той новой семье у него было потом два сына.
А тут… мы сидим на кухне. .. Ах, что  это была за сцена! У меня уже, конечно, была постоянная работа – другой журнал, литературный… Я член союза писателей. Эти корочки мне нужны были собственно для того, чтобы собирать материалы для моих следующих вещей. Фотоаппарат  я не бросила.  Раньше он служил мне глазами, а теперь я внутренним взором могла видеть гораздо больше того, что способна запечатлеть оптика. И все таки фотоаппарат в помощь. И не так уж плохо я выглядела. Знаете, когда человек увлечен, он может быть каким угодно  -а все равно вот эта аура вокруг него, этот свет. Потому что перед человеком будто огонек горит, он живет не как большинство – абы как, день ко дню, просто живет, он идет к цели  - такой для него прекрасной. И вот огонек этой цели будто не только для него дорогу освещает, но и для других, что рядом с ним.
А  Наташка, — Элла чуть слышно вздохнула, отпила вина, — Маленький и такой серьезный человечек. Такие большие глаза, чистые… Дело в не в том, что она прекрасно училась, кончила школу с медалью, потом геологический с красным дипломом… Просто в эту пору с ней точно было ещё – все ее детство. Вот как ддя детей мир делится на хороший плохой, честно – нечестно, доблесть или подлость. Это очень строгий суд для нас, взрослых… Без всяких там копромиссов.
— Но в этом случае, — Элла провела сухонькой ладонью по гладкой поверхности деревянного стола, — И судить то некого было. Сидит перед нами мужичонка такой… Вот можете не верить, но мне даже трудно представить было тогда, что он когда-то был моим мужем. Давно уже на бумажной работе, правит чужие рукописи, сам не пишет. Осел на месте, видно жена молодая потребовала этой оседлости. Обрюзг. Какие уже экспедиции.. Теперь перед ним задачи – прокормить, обеспечить… Кредиты выплатить, от получки до получки дотянуть, дыры в бюджете залатать… И мелкие эти заботы грызут его точно мыши, лицо уж все в морщинах и такое… словно человек уже тысячу лет ничему не радовался, не восхищался.
И говорить нам, как оказалось не о чем. Он неловко так спросил Наташу – не нужно ли ей чего? А она сразу сказала – ничего не нужно. Ведь что-то попросить у такого человека – это все равно, что ослик везет воз с тяжёлыми мешками, из последних сил везет, а ты на него еще мешок взваливаешь, а потом еще. Да Наташка и всегда довольствовалась как-то малым – ей все равно было, какие сапоги, лишь бы не протекали… И прическа у нее была, такая сейчас редка – коса толщиной в руку…
Но вправду сказать -  я себя виноватой перед ней чувствовала. Не напрямую, что я ей что-то там в жизни не додала – это  я все для нее старалась, ей мало было нужно, а уж мне и подавно. Нет, а в том, что с детства она мои рассказы слышала, и ей тоже хотелось стать таким же бродягой, ее также манили дороги…И потом мне казалось, что повторила она мою судьбу под какую-то сумасшедшую копирку.
Экспедиции, глаза распахнутые от восторга, самые тяжёлые условия ее не пугали, и опять же – любовь. Только этот… оказался женатый, — Элла снова провела рукой по столу, — Приехала Наташка из экспедиции беременная. И как в плохом кинофильме, к ней пришла его дочка. Махонькая, лет восьми, банты только огромные, белые. Говорит, а голосок звонкий и дрожащий такой – Тетя, мол, я хочу вас очень попросить, не уводите от нас с мамой нашего папу, мы его очень любим. Видать, мать ее научила так сделать.
Ну, Наталья моя и вспомиила, как у нее самой в жизни получилось, как она сама росла. Видать, где-то в глубине души, хотелось ей тоже папу иметь. Ну и, рассталась она с этим человеком навсегда. Просто дверь перед ним закрыла, и сказала, что его это не касается – что с ней дальше будет.
А было плохо. Видать, для меня огоньком дело мое было, а для нее – он этим огоньком служил. И вот, когда этот огонек потух, стала и Наташа моя как будто погашенная. Худенькая такая, увядшая. И вскоре после того, как сына родила – он первой же болезни умерла. Раньше мы черт-знает в каких условиях могла этим самым воспалением легких заболеть – и выздоравливали, и на ноги вставали. А тут – и большой город, и больница, и капельницы, и профессора, а я Наташу схоронила.
Мне надо было держаться, чтобы ни у кого даже мысли не возникло, что бабушка не потянет внука вырастить. Я и держалась. Усыновила мальчика, и можно было воспитать его так, чтобы матери он вовсе не знал, а отца тем более. Ведь памяти у него не сохранилось своей. Но я ему рассказывала про Наташу – и какая она была, и как росла, и куда мы с нею ездили, и какие случаи смешные с нами были… дети любят, часто просяь: «Расскажи, как я был маленький». А он у меня просил: «Расскажи, какая мама была маленькая»
Слава Богу, увлекся он не географией, а языками. Уже в школе свободно говорил на английской, французком. Я только за. Спецшкола, репетитор, институт иностранных языков….Вот как он в институт поступил, и стало распадаться мое «держись» как карточный домик. Все на чем держалась. И стала я все чаще, все крепче с врачами дружить. Особенно, после инфаркта.
И вот сейчас, внук у меня – переводчик в крупной компании, посылают его в Париж на полгода, там и документы надо будет переводить. И он сразу – как я тебя, мама Элла оставлю? Он меня тоже мамой зовет – только вот так необычно. Мамой с именем. А вдруг что-то? Вдруг ночью? Вдруг у тебя не будет сил позвать? Позвонить в скорую?
Я его убеждаю, что я книгу новую сяду писать – это мне лучше любых таблеток, пока пишу, я держусь, проверено. А он – не смогу уехать, если не буду за тебя спокоен. Я лучше откажусь. Вот тогда я и придумала этот пансионат. Надо мне немного, эта отдельная комната только затем, что мне нужно одной быть, когда пишу. А так, все время на людях, если что….помогут, наверное? Когда внук вернется, тогда, конечно, я вернусь домой.
Вазочки с мороженым давно уже опустели, кофе был выпит. Элла заказала ещё бо бокалу вина.
Начинать говорить — всегда трудно. Во всяком случае – для меня. Я всегда комкаю первую фразу. Она получается такая изломанная – трудно даже понять, что я хотела сказать. Вот и в этот раз.
— Наверное, я не могу заглядывать так далеко, как вы, — сказала я, не глядя на Эллу, и вертя в руках ложечку, — Это, конечно, глупо, наверное, опасаться мне нечего, ведь прошло столько лет. Но я боюсь, что этот человек неожиданно появится в моей жизни. Вот так – встанет на расстоянии вытянутой руки, когда я меньше всего буду этого ожидать. И убьёт меня. И это, наверное будет справедливо, потому что у меня чувство, что я тоже в своё время убила человека. Хорошего человека, девушку, которая была ни в чём не виновата, и перед которой лежала длинная и счастливая жизнь.
Я все рассказала Элле. Собственно, тут не было никаких тайн, которые надо было скрывать. Исключая тот момент, что мне очень трудно и больно было об этом говорить. А главную тайну – где сейчас Махач – я не могла раскрыть, потому что я этого не знала. И никто не знал.
Элла протянула руку, будто хотела накрыть мою руку своей ладонью, но в последний момент передумала. И это хорошо, потому что я с той самой поры не люблю, когда до меня дотрагиваются.  Элла забарабанила по столу пальцами.
— И нет никаких зацепок, где он сейчас может быть? — спросила она.
Я покачала головой:
— Никаких. Это очень глупо и самонадеянно – думать, что я имею в его жизни такое значение, играю такую роль, что он явится рассчитаться со мной. И все же… пока его не поймают, я не буду знать покоя. Может, если бы не Маринка, все это забылось бы скорее…
— И не только Маринка, — Задумчиво произнесла Элла, — И ваша подозрительность, Даша, вовсе не кажется мне такой уж бредовой. Давайте порассуждаем. В родной город. Туда, где живут ваши родители и сестры – он может вернуться?
И сама себе ответила:
— Ой, вряд ли… Если бы его освободили… Но он и тогда до дома не доехал – снова загремел. А тут – город маленький, весть о его побеге уже разнеслась, его каждая собака там знает – и сдаст. Если рассуждать как вы – что он будет искать именно вас…У него нет другой возможности узнать, как выйти на ваш след? Давайте сначала отработаем самое страшное.
— Да нет…— я пожала плечами, — всем уже тысячу лет известно, что я уехала в другой город и не возвращалась после того, как закончила институт.
— И адрес ваш нынешний также известен всем подрял?
— Нынешний – нет. Прежде. Когда я жила с мужем, одноклассницы порой приезжали ко мне, останавливались у нас. Если кому-то хотелось сходить в театр на вечерний спектакль или вдоволь погулять по магазинам – назад возвращаться поздно, особенно зимой. Так что у меня всегда был наготове диван, а в случае нужды еще и раскладушка. Но потом, когда мы развелись и разменяли квартиру – в коммуналку-то не очень пригласишь гостей. И…да, пожалуй, этот адрес известен только родным
— Предупредите их на всякий случай, что если этот человек вдруг объявится, и будет спрашивать у них, где вас искать – адрес надо сказать сразу.
Я ушам своим не поверила:
 — Почему?!
— Потому что такой неадекватный товарищ в случае нужды, тем более торопясь, может адрес и выбить. Вы ведь этого не хотите? И  - если он вот так вот всплывёт – то, сообщив ему ваши координаты – родные немедленно должны будут предупредить вас….А что тогда делать… дайте мне денёк на раздумье. Вряд ли вам угрожает немедленная опасность. Вряд ли вам она вообще угрожает. А кстати… с кем вы живёте в коммунальной квартире?
Я в двух словах рассказала об Ольге и Марфе. Лиля снова забарабанила пальцами по столу:
— Вот еще дополнительная проблема. Две беззащитные бедняги. Если что – и их ведь нужно будет уводить из-под удара.
Милый мальчик официант подошёл к нам сообщить, что до закрытия кафе остается десять минут. Мы расплатились.
— Вызывайте такси , — попросила Элла, — И спасибо, что вы мне рассказали, Даша. Вместе мы что-нибудь обязательно придумаем.
Домашние мои – а я уже давно считала Ольгу и Марфу своими домашними, — изрядно взволновались, что я так задержалась. Никогда еще на из памяти я не возвращалась домой за полночь.
— Сейчас и в подъезде убить могут, запросто, — говорила Ольга. Она уже легла, пыталась заснуть и не могла – всё ожидала, что повернётся ключ в двери, — В кино на последний сеанс можно ходить, если с тобой не старушка, Божий одуванчик, а мужик, размером со шкаф.
— И желательно с ножом на всякий случай, — добавила Марфа. Она тоже встала, чтобы меня встретить, и теперь запахивала халатик. Вокруг ее ног вились коты, связав внезапный подъём хозяев с внеплановой кормёжкой. Марфа подхватила Чмушку, и кот «включился», замурлыкал громко, как трактор.
— Ты хоть предупреждай нас следующий раз, — сердито воспитывала меня Ольга, и я виновато кивала головой – мол, буду, обязательно. А сама думала, то Элла права на двести процентов – нельзя допустить, чтобы Махач пришёл в этот беззащитнейший из домов.
Я торопливо плескалась в ванной. Стелила кровать, и несмотря на усталость не верила, что смогу в эту ночь заснуть. А потом вспомнила, что коньяка на утро совсем не осталось
Глава 7
Я слишком хорошо знаю эти ранние пробуждения, когда только-только заснула, и уже пора вставать – будильник звонит. Голова тяжёлая, от недосыпа тошнит, а впереди день с его тысячью обязанностей. Небольшая надежда была на две чашки крепчайшего кофе и пару таблеток «Пенталгина», которые еще оставались у меня в сумочке.
А «Золотая осень» жила своей жизнью. День за окном серый, холодный, слякотный – а переступила порог – и пахнет чуть пригоревшей молочной кашей и пирожками, тепло, на полке ждут меня легкие синие тапочки. Старички наши только просыпаются, но коридор уже ярко освещен. Проходя мимо холла, я подумала, что через месяц здесь будет таинственно мигать огоньками ёлка, и мы как в прошлом году положим всем обитателям нашего дома под нее подарки.  Они будут радоваться самому виду этих блестящи коробок, перевязанных бантиками. Но вниз в холл спуститься могут не все. И Ольга переоденется в костюм деда мороза – она из-за своих габаритов всегда у нас Дед мороз, а Людочку – кухонную работницу, тростиночку восемнадцати лет от роду мы нарядим снегурочкой, и пойдем с подарками к тем, кто сам не может встать с кровати.
И родственники ведь не ко всем придут. На новогодние праздники у каждого полно хлопот, и просто дать себе передохнуть хочется, не вставать с дивана, тупо смотреть телевизор.  Можно понять… Я бы сейчас тоже….
Помимо потока мелких ежедневных дел – поменять памперсы, помыть, обработать, накормить, вымывать полы – были сегодня и дополнительные обязанности – Галина Сергеевна вызвала на сегодня «на дом» лор-врача, очень ее раздражало, что у нее падает слух. И еще должен был навестить нас в этот день парикмахер – постричь всех желающих, мужчин и женщин. Цирюльника мы вызывали раз в месяц.
Я хотела наскоро заглянуть к Элле – поздороваться и спросить как она после вчерашнего ведь для старушки полбутылки вина в одно лицо – это здоровское нарушение диеты. Но Элла ещё спала – я увидела лишь неподвижные очертания ее хрупкой фигурки под одеялом.
— Тяжёлая сегодня была ночь, — пожаловалась Люба, сдавая дежурство.
— А что такое? — поинтересовалась Ольга, переодеваясь в нашу санитарскую форму – короткий халатик и брючки. Правда, для Ольгиной фигуры их уместнее было назвать брючищами.
— Ну что, — протянула Люба, она сидела в нашем крохотном закутке, и не спешила встать с дивана, чтобы переодеться, —  Сначала этот новенький дед на втором животом страдал.
— Сергей Филлиппович из восьмой палаты? — Ольга никогда никого не путала, всех наших новых жильцов запоминала сразу.
— Ага, он…Оказывается его от манной каши слабит, а он никому ничего не сказал, и родные не предупредили. А на ужин была эта самая каша. И вот четыре раза за ночь памперс меняла – в грязном ни минуты лежать не хочет. Слабенький старичок, а голос-то будьте-нате, и как все глуховатые люди говорит громко, а тут прямо кричит на весь коридор: «Любочка, поспешите, я опять обосрался».  Хорошо, что лёгенький, а то я бы к утру тут уже рухнула.
Ну и Галина Сергеевна целую шпектаклю устроила. Сначала требовала померить ей давление, потом у нее сердце колотилось – дала корвалолу. Потом требует снова измерить давление, и вообще лучше позвонить Арсению Викторовичу, чтобы приехал, а то, мол, я уже насмотрелась тут, вы ждёте-не дождётесь, когда мы все помрём, вам работы меньше…
— Вот паразитка, — не выдержала Ольга.
— Ага! Теперь она после своего ночного концерта, который не по заявкам трудящихся, отсыпается, к ней сегодня врач придет, и вы опять окажетесь виноваты, «я только глаза завела, а тут вы меня тревожите». Ух, как я ее близких понимаю, кто ж такую грымзу дома выдержит…
День покатился по накатанной, но мысли не шли из головы. И то, что в обычное время нимало бы не раздражало, над чем я бы даже посмеялась, в этот раз заставляло молчать через силу и не срываться.
Семён Григорьевич и Владимир Иванович, когда я мыла у них полы, в который уже раз поспорили. Семён Григорьевич всей жизнью, а в последние годы и особенно был убеждён, что не было более страшного напряжения в жизни, более огромной работы, чем война. Я от него. Кстати, в первый раз это услышала:
— А что ты думаешь, дочка? И бой – это работа, трудная работа. А уж между боями – ведь лопату из рук не выпускали, Рыли и рыли окопы. И так их жалко было бросать, когда приходилось. Ведь такой труд, особенно зимой, в мерзлой земле… А уж по сколько дней не спали. На ходу спали. Друг друга за руки поддерживали на марше…
— Про нас вы, наверное, даже не думали, что и мы пашем через последнюю силу, куда там лошадям, — горячился Владимир Иванович, — лесоповал не хотите? Под красноярском? Или лес нашей армии не нужнее был? Или мы не трудовой фронт? Только лошадей берегли больше, чем нас. Мне грыжу должны были оперировать, уже в больнице лежал, а только какой-то урка взятку дал, его – на мое место, а меня – огромадные деревья валить. Я и дошел сразу. Смотрел, как по реке эти бревна плывут, а встать не было сил, ветром качало.
— И всё же смерть над вами не стояла каждую минуту, — качал головой Семён Григорьевич, — Я вот одного пацаненка не забуду. Восемнадцати ему еще не было, наверное.. И так ему хотелось за моим пулеметом полежать! Я и разрешил, пока затишье было, пока обед хлебал… А того не учел, что за пулеметчиками охотились. Повернулся с пустым уже котелком, а он лежит – пуля прямо в лоб, снайперская…
— За нами смерть не охотилась? — взвивался Владимир Иванович, — У вас она хоть была геройская, хоть знали, что матери и жене похоронка придет – пал смертью храбрых. А от нас она не отходила. Мерли как мухи, и как к мухам же было отношение. Прихлопнули  - и в общую могилу. Когда еще родные узнают – если осмелятся запросить… От болезней, от голода, от слабости, на работе деревом убьёт, урки зарежут – тысяча причин была…. Вы вон обед из котелка хлебали. А нам, в виде великой милости, когда на кухне дежурили, разрешали котелки вылизывать, зэковские то котлы что, они пустые, аж стенки блестят. Это у начальства, может супа несколько ложек на дне останется, или каша к стенкам пригорит. От этого зависело – выживем или нет… А вы мне…. Мне этот стыд никогда из души не вытравить. И теперь, когда внучка меня спрашивает – что же, мол, ты дед не воевал? Про то я ей мог рассказать – про котелки?
Семен Григорьевич был очень добрым человеком. Он не хотел спорить вообще, а с Владимиром Ивановичем тем более. Они же и сходились во многом. Одни и те же книги любили, помнили одним и тем же наш город. Когда одному из них становилось «неважно», другой спешил за медсестрой или Арсением Викторовичем – позвать, помочь…
— Да, были у нас, конечно. Перегибы, — соглашался он, — И вы можете внучке говорить, что вы тоже много сделали как трудовой фронт. Вас же реабилитировали. Мелочь, наверное, какая-нибудь была, неосторожность…
— Сексотом стать не пожелал – мелочь? Доносить не пожелал… А что мне за это шпионаж и восемь лет? А что отца и брата по моему делу взяли, и оба остались в лагерях? Отец, старый сельский учитель, скончался на лесоповале в Горьковской области. Предчувствовал свой конец, писал – Володя, я чувствую что скоро умру… Потихоньку приготовляй к этой мысли маму. А Толя умер на пароходе по пути в Магадан. Мы потом свидетельство получили – «похоронен в море».
Я мыла у них в комнате полы, и знала заранее, что каждый из них скажет далее. И всё же одна фраза Владимира Ивановича мне запомнилась:
— Не понимаю, почему нынешние либералы тянут на Сталина? Они же должны ставить его на божницу и мазать ему губы елеем. Благодаря кому они имеют такой покорный народ, который можно обворовывать как хочешь? Генетический страх на много поколений. Россия наша в черном обмороке и долго еще не воспрянет от него, если воспрянет вообще.
Эллу я увидела уже после обеда. Старички наши тянулись  из столовой. И Эллу я узнала среди них сразу – у нее была прямая как струнка спина, и медленно она шла только потому, что пере ней шкандыбала Галина Сергеевна. Элла тоже меня увидела:
— Дашенька! — окликнула она меня, — Будет минута, зайдите ко мне. Я хочу вам предложить кое что.
Было время, когда я не представляла свою жизнь без работы. В четырех стенах через какое-то время начинала метаться, к концу отпуска становилось уже скучно. Это, конечно, если отпуск проводила дома, никуда не ездила.
Все казалось, что жизнь проходит мимо, дни утекают впустую. Хотя за границей я ни разу не была, все мои путешествия – это Москва и советский еще Ленинград, Украина, откуда наша семья родом, Крым, Анапа, Минеральные воды – то есть те самые точки, куда и ездили в основном люди в советское еще время. Заграницей я не была ни разу, даже загранпаспорта у меня нет.
Но сейчас путешествия уже так утомляют, что никуда дальше нашего города мне не хочется. Он как обувь, разношенная по ноге – как раз впору. И его я могу пройти уже с закрытыми глазами. И без работы я сейчас бы уже обошлась, легко. Сил стало гораздо меньше, чем было в молодости. Я бы нашла, чем занять день. И неспешным подъемом – и чашкой кофе, выпитой в кресле у окна, когда на веках лежит солнечный свет. С годами воображение развивается все больше. И человек уже даже в одиночной камере на заскучает – ведь стоит закрыть глаза, и перед ними возникают такие картины….
Но может быть, несмотря на всю грязь, на весь тяжелый труд, каждый день, как заново, втягиваюсь я в свою работу, и к середине дня уже начинаю любить ее, потому что невозможно не воспринимать дом наш – как большую семью, потому что все эти старики – живые же люди.
Вот сегодня мы с девчонками – в смысле с Олей, с медсестрой Катей, с Инессой Васильевной – стояли в холле и обсуждали, какую выставку мы тут устроим к Новому году.
— Надо подловить наших старичком – и сделать фотографии, чтобы такие трогательные получились. Не просто знаете, морда лица, как на паспорт… Мы их наклеим на несколько больших ватманов, и каждому – возле каждого снимка напишем пожелания… И с подарками тоже надо продумать, — говорила Инесса Васильевна, — я уж с кондитерским комбинатом договорилась -  в виде благотворительности подбросят они нам конфеты, так что сладкое будет, все старики сладкое любят, а вот придумать какие-то мелочи, чтобы их порадовали…
— Галине Сергеевне и Елена Григорьевне купить по киянке, — посоветовала Ольга, — Чтобы по головушкам их вредным шарахнуть. Не их, так нас порадует такая перспектива…
— Да, этим дамам не угодишь, — согласилась Инесса Васильевна…
— А то…Пришла сегодня эта лоресса…
— Кто-кто?
— Да девушка лор, молоденькая такая…Осмотрела Галину Сергеевну, прописала ей такие смешные свечи. Их надо засовывать в уши, а потом поджигать края… они длинные такие, и от этого огня нагреваются что ли… Получается такой целебный эффект. Так знаете, куда ей Галина Сергеевна посоветовала засунуть эти свечи?
— Догадываюсь, — усмехнулась Инесса Васильевна.
— Во-во, - закивала Ольга, — Материться вроде как вслух нельзя, но так она же матом и посоветовала.
— Погодите, еще Елена Григорьевна парикмахера нынче до слез доведет и будет полный конфликт.
— Зато я знаю, что бабе Алене подарить. —  засмеялась Катя, — Стакан с подстаканником, ну знаете, такой, как в поезде. Скажем – от российских железных дорог. Она будет тронута…
Глава 8
Как только я улучила минутку, я заглянула к Элле. Она лежала на постели, закинув руку за голову. На лице – тканевая маска.
— Не пугайтесь, что я этакий Фантомас, — окликнула она меня, и по голосу я почувствовала, что она улыбается, — Это и для лица отлично, и есть время подумать И вот, что я надумала Дашенька. Поживите пока у меня.
Чего угодно я могла ожидать, но только не этого.
— По моему, это очень удачная мысль, — продолжала Элла, — Стоит большая четырехкомнатная квартира – в тихом переулке, в центре города. Своим соседям в коммуналке скажете, что знакомая попросила последить за жильем. Но адреса и телефона им не давайте. Через полгода уже будет ясно – угрожает вам что-то или нет. Да что вы качаете головой – мне же будет спокойнее, что за домом кто-то приглядывает. А если вы такая щепетильная — ну, заплатите по счетчикам, сколько там нагорит света, набежит воды – и все. Подайте как мне косметичку, вон там лежит на туалетном столике. Да-да, вот эта, вышитая бисером…
Я подала косметичку, Элла достала из нее пару ключей на брелке. Брелок был в виде черепахи – прозрачной, голубой.
— Держите ключи: от домофона, от первой, металлической двери и от второй, внутренней. Сегодня же сходите посмотреть – и перебирайтесь. И мне будет за вас спокойнее.  А то после вчерашнего разговора у меня впечатление, что вы уходите в темную улицу – как на фронт.
Предложение действительно было совершенно неожиданное, и сразу, как только закончился рабочий день, я поехала смотреть квартиру. Это действительно был центр, и уголок самый уютный – бульвар всего в несколько домов, связывающий наш городской «арбат» - пешеходную часть, где были все основные магазины и небольшую площадь где стоял дворец культуры, круглый год бил фонтан и был разбит маленький парк. Летом тут , наверное было совершенно очаровательно – зелено и тенисто, и сравнительно тихо, хотя и центр, и даже зимой парк будет выглядеть хорошо – в нём росли голубые ели и другие хвойные растения.
Дома тут были старые, всего в три этажа. Квартиры Эллы – на втором. Может быть, для кого-то это показалось бы  «скромненько», но мне  такой роскоши жить никогда не приходилось. Высокие потолки с лепниной – причем не с новомодной, не с имитацией, а со старинной, сделанной тут еще прежними хозяевами еще Бог весть когда. Просторный балкон со старинными тоже решетками. Ненавижу застекленные балконы, это убогое подобие дополнительных комнаток, лишающее хозяев света в комнате имеющейся. Здесь же сколько было света! А сколько воздуха!
И всё богатство этого дома было не из разряда того, когда люди стараются приобрести дорогие, престижные вещи. Видно было, что Элла старалась разместить дорогие подарки друзей, всем им найти место. На стенах места на было – от картин, фотографий – и почти все с дарственными надписями.
Сувениры, которые я никогда не увижу в продаже – похоже, большая часть их была привезена из-за границы, были и те, которые хотелось взять в руки – необычные большие раковины – так важно было проверить – в каждой ли поет море? Диковинные камни  - лилового или синего цвета, грубые с одной стороны и гладкие, прозрачные с другой – будто застывшие озера, хранившие свои тайны.
Цветов комнатных не было, возможно, и имелся тут зиминй сад, но Элла, скорее всего, все раздала, перед тем, как уйти к нам надолго. Комнат действительно было четыре. Библиотека – удобный рабочий стол, тяжелый, красного дерева, и такой же тяжелый надежный стул – хорошо тут работать, не будет уставать спина. Лампа, металлическая, с зеленым стеклянным абажуром – и книжные полки, стеллажи, рядами, как в библиотеке. К такой обстановке просилась ручка с пером и стопка бумаги, но стол был почти пуст, за исключением нескольких папок. Я вспомнила о ноутбуке, который Элла взяла с собой. Наверное, тут была ее святая святых, тут она работала.
Еще одна комната принадлежала явно ее внуку, этому красивому молодому человеку. В деталях обстановки чувствовалась мужская рука. Кровать, застеленная строгим пледом в серо-черную клетку, письменный стол – гораздо проще, книги на иностранных языках, тапочки большого размера на полу, брошенный на спинку стула свитер…
Еще – столовая, или как величали такие комнаты в советскую пору – зал, зала. С овальным столом посредине. Причем собирались за ним явно не только по праздникам. Стол не был полированным, не был застлан изысканной скатертью, которую не дай Бог испачкать,  Нет, простой овальный дубовый стол, солонка в виде бочонка, кристалл сахарницы, большой телевизор на стене, кресла…немного зная Эллу, трудно было представить, что они с внуком опускались до просмотра современных передач, скорее они собирались тут, чтобы вместе посмотреть фильмы по ди-ви-ди, обсудить их, выпить чаю.
С осторожностью открывала я дверь в спальню. Угловая комната, самая маленькая из имеющихся. Железная, достаточно пуританская кровать, туалетный столик, и шкаф с одеждой. И фотографии, фотографии…. Среди них снимки молодой женщины, светловолосой, чем-то похожей на Эллу, хотя говорят, что дочери больше напоминают отцов. Но большинство снимков, сделанные в разные годы были теми самыми фотографиями из путешествий, ради которых Элла месяцами пропадала в поездках, мерзла, дрогла, карабкалась вверх или спускалась в пещеры. Это был не бесстрастный, не разбирающий ничего, вернее на отбирающий, фотографирующий все подряд глаз объектива. Это был взгляд художника, и за каждым снимком, что висел теперь в рамке на стене, я видела Эллу. Это был целый мир, и это был именно ее мир.
Я не представляла себе, что можно жить в таком доме. Было уже довольно поздно, но я знала, что вещей, которые мне будут необходимы – совсем немного, и стоит только побросать их в сумку, это и полчаса не займет,  я успею обернуться еще сегодня.
Конечно, домашние мои, Лиля и Марфа были крайне заинтригованы, ведь еще утром о моем переезде не было и речи, что ж это за знакомая, внезапно свалившаяся на голову, чью квартиру надо стеречь. Но еще больше удивила их моя просьба.
— Не обижайтесь, что я не даю адреса. Если кто-нибудь станет меня спрашивать – вы знаете только это – живет теперь в другом месте, и где – вам неизвестно.
Марфа изнемогала от любопытства.
— Ну можно? — спрашивала она, — Я только одним глазочком. И никому-никому не скажу…. Да что за знакомая у тебя такая объявилась вдруг?
Я только качала головой. В другое время я взяла бы с собой Марфу с радостью. Но вдруг? ..
Марфа вышла провожать меня до такси, помогала тащить за одну ручку сумку.
— А если ты что-нибудь забыла? — с надеждой спрашивала она, — Я тогда привезу да.
— Если я что-нибудь забыла – я забегу после работы, — я чмокнула её в прохладный кончик носа, — Не открывайте дверь кому попало, и даже по телефону никакой информации обо мне никому не давайте. Договорились?
Был вечерний час пик, и пока я добиралась до своего нового дома – я здорово понервничала. Таксист, молодой парень, всю дорогу разговаривал по громкой связи со своим механиком о том, как именно и где сломана его машина, насколько это серьёзно, можно это починить или нет. А нас обтекала река машин, почти касаясь своими сияющими волнами, и единственное, что меня утешало – если что-то в машине таксиста сломается вдруг окончательно, мы столкнемся с другими авто не на большой скорости.
Квартира Эллы встретила меня темнотой и тишиной. Нет, это всё-таки дворец..Я прошла по комнатам, включила всюду свет. Пока  я не привыкну к этому дому настолько, что случайно открытая дверца шкафа или тень от настольной лампы перестанут меня в первый миг пугать — пусть свет горит весь вечер, пока я не лягу спать.
Кухня была просторная, чистая, как и весь дом, и всё тут было, что могло понадобиться – от плиты до кофеварки. Огромный холодильник пуст и отключён, я включила его заново и поняла, что забыла купить продукты себе на ужин. Так что пришлось еще раз выйти – добежать до ближайшего универмага, там был отдел, где продавалась выпечка. Я купила пирожков с клубничным вареньем. Кое-что у Эллы оставалось. Банка хорошего кофе, сахар, несколько контейнеров с крупами – в основном, рисом, разные соусы…Я сварила крепкий кофе, двумя ещё теплыми пирожками утолила чувство голода, и бросилась в спальне поперек кровати с первой попавшейся книжкой, схваченной в библиотеке. Кажется, это был любовный роман.
Да, это был он. Разочаровавшаяся в любви, преданная бывшим другом молодая женщина уезжает к знакомой в провинцию. Знакомая богатая, разводит лошадей. И вскоре героиня находит этакого современного ковбоя, мачо до кончика ногтей, с которым, как водится, вначале цапается, но, конечно, до поры до времени.
У меня странное отношение к любовным романам. Было время, когда я считала, что встречу и своего, и даже вот-вот это произойдет. А потом я обижалась на судьбу, что она меня обделила.  Никогда не получалось у меня очаровать мужчину с первого взгляда, хоть даже этот мужчина был вовсе не похож на мачо. И внешность у меня самая заурядная, не выигрышная, и нет той ауры, которая окружает очень сексапильных или очень талантливых людей. Это мне нужно было стараться, заигрывать, стараться произвести впечатление, чтобы понравиться. А эта игра была совершенно не по мне.
Я радовалась, когда постарела. Я наконец, нашла, что можно любить по-настоящему, с кем можно заигрывать – это жизнь. Я стала замечать то, что обычно видят только в детстве, или дается людям на очень недолгий срок – после тяжёлой болезни, например, пока они опять не включатся в круговерть жизни. Можно быть опьянённой солнечным лучом, падающим на золотой осенний лист не меньше, чем стихотворением блока. А не из такого ли опьянения, кстати, рождались его стихи. Стихи Мандельштама, насквозь пронизанные солнцем?
Изменилось мое отношение и к мачо. Теперь я никогда не могла бы сделать хоть кого-то из них центром своей жизни, как бы мужественен и распрекрасен он не был. И кстати, каков этот мачо в жизни – с мужиками? Может, он просто бабник, умеющий выставить себя с лучшей и самой героической стороны – только с женщиной. А в компании мужиков он ничто, как однажды сказала Ольга «трусливое ссыкло» Есть ли у него дело, которым он увлечен страстно? Как он относится к детям? Не в том смысле, что он хочет иметь их от героини? Помнит ли он ребенка в себе? Умеет ли найти общий язык с этими маленькими, почти инопланетными существами, иногда удивительно мудрыми, а иногда невыносимыми? Что он думает о стариках? Раздражают ли они его, или он умеет замечать в некоторых из них свою особую красоту? Сбежал бы он от героини, если бы у нее оказался дедушка в маразме7 Или предложил бы сдать его в дом престарелых, или носил бы на руках в ванну, когда это понадобилось? И не воротил бы нос, когда героиня стирала бы в тазике вонючие пеленки.
— Не романтичное ты существо, Дашка! — говорила Ольга, хлопая меня слегка книжкой по носу. Она –то подобные романы обожала, и мелодрамы по телевизору смотрела взахлеб, хотя чего-только не навидалась в жизни, и прекрасно понимала цену всей этой романтике. А поди ж ты – манила она ее.
Я же стала понимать, что стоя на пороге старости, могу вступить в нее только физически – болезнями, грядущей немощью. Душа же моя пошла какой-то другой дорогой и идёт мимо. Это одна бабушка сказала мне – из нашей «Золотой осени»
— Дашенька, ты знаешь, что душа не стареет? Это тело может стать ветхим и немощным, а душе-то всегда семнадцать лет…
Этой старушки уже нет на свете. И она действительно была такой – старалась до последнего читать книги, живо рассказывала о своей молодости, которая пришлась на войну. И стариков она наших порой судила жестковато, не делая скидки на их годы.
Но слишком многих людей я знала, у которых именно постарела душа. И уже лет с сорока они не могли разговаривать ни о чем другом, кроме как о дачных работах, о построенных теплицах и закрученных банках, о подрастающих внуках, о том, что где болит и что им сказал доктор. И мы переставали находить общий язык, ибо то, что было интересно им — у меня вызывало чувство лютой скуки, а они не понимали меня, вопрос о той или иной прочитанной книге, словно возвращал их в школьные годы, когда приходилось краснея отвечать учителю – я, мол, не читал. Они считали, что я или задержалась в детстве, или у меня ум набекрень.
Я отбросила любовный роман, подпихнула поудобнее подушку под голову, и колебалась, то ли улечься уже спать, то ли пойти на кухню и сварить еще кофе.
И тут я услышала, как в дверной скважине поворачивается ключ. Это не вызовет особого эффекта, если я скажу, что сердце у меня ухнуло в пятки. Потому что это будет слишком слабо сказано. Нет, оно у меня просто сжалось в одну крохотную точку, как сжимается звезда перед тем как взорваться. Наверное, так разрыв сердца и происходит.
Потом я вспомнила, что подтянула ноги к  груди, точно, хотела спрыгнуть с постели, куда-то сорваться и бежать. Может, даже в окно со второго этажа. Ничего тяжелого или острого рядом не лежало. И вообще не было в спальне таких вещей, к сожалению.
Это мог быть кто угодно,  родственник, знакомый хозяев, но все дремавшие во мне страхи проснулись и нахлынули волной, и  я не сомневалась, что это пришел Махач, чтобы меня зверски убить.
В коридоре зажегся свет. Там стоял кто-то большой. И этот большой, видимо, пришел сюда как хозяин, так как, если судить по звукам, он разувался. Я подошла к двери крадучись. Прикидывая – сработает ли эффект неожиданности, и сумею ли я, распахнув дверь в два прыжка оказаться в кухне, где есть и ножи, и даже топорик для рубки мяса. И на сколько лет меня посадят, если это все таки Махач и я его убью? И сумею ли я поднять руку с топориком, хоть и на Махача, но всё таки на живого человека.
Глава 9
Я рывком распахнула дверь. В коридоре стоял мачо. Вот так просто. Самый настоящий мачо из книжек, которые я терпеть не могу. Высокий и очень красивый человек в черной кожаной куртке. У него были темно-кашатановые, ближе в черным волосы, гладкое смуглое лицо и ярко голубые глаза. Это был тип Алена Делона, только лучше, мужественнее.
И это было так смешно, что я просто начала истерически хихикать, потом ржать. Молодой человек совершенно ошалел. От вида меня, от того, что я тут оказалась, от того, что я так странно себя виду. И мы почти в унисон спросили друг друга:
— Вы кто?
После этого я уже согнулась от смеха пополам, но это был нехороший смех – не от веселья, а от нервов, от того, что все так странно вышло. И молодой человек видимо был вполне здравомыслящим, потому что первый решил объясниться.
— Я ученик Эллы Николаевны. Она давно дала мне ключ. Я пришел, чтобы переменить книги…
Пауза… Теперь должна была объясниться я, потому что следующая фраза, которая должна была сорваться с его губ, это вопрос:
— А вы не вор?
Мне же если объяснять всё по правде, следовало сказать, что я скрываюсь тут от убийцы-маньяка. Только что вышедшего из тюрьмы.  Я вытирала слезы, выступившие на глазах от этого идиотского смеха.
— Проходите, пожалуйста, меняйте свою книгу. Не обращайте на меня внимания. Элла Николаевна просто попросила приглядеть за квартирой, пока она у нас в…пансионате… отдыхает и подлечивается….
Молодой человек, не спуская с меня недоверчивого взгляда, едва ли не спиной прошёл в библиотеку. Я вернулась в спальню и решила оставаться там до той поры, пока не нужно будет запереть за ним дверь. Мы тут были оба на равных правах, оба чужаки.
Но видимо мужчина точно знал, какая книга ему нужна, и где она стоит потому что он управился быстро и через пару минут стоял у меня на пороге.
— Извините, а с Эллой Николаевной все в порядке? Ее здоровье…Это пансионат, не больница?
Как хорошо, что между нами было столько лет разницы, и я этого Алена Делона оценивала только, как гримасу судьбы и мне совершенно не нужно было с ним кокетничать. Это было бы и стыдно и смешно. В мои-то преклонные годы.
Я объяснила, что то было желание самой Эллы Николаевны, и на недолгий срок – пока не вернется внук. Объясняла я осторожно – елки-палки. Может он в душе жалеет, что стеречь квартиру не попросили его?
— Я понял. Извините, я ее можно там навещать?
Я даже обиделась:
— Ну конечно, там же у нас пансионат, а не карантинная зона. Я ей завтра передам, что вы приходили. Как вас зовут.
Он как будто смутился:
— Роберт. Мне неловко каждый раз произносить такое вычурное в России имя. Можно просто Роб,  так и Элла Николаевна говорит. Я бываю у нее часто, по субботам мы всегда чай пили.
— Ну, сегодня хоть и не суббота, но чаю вам предложить можно? Попьёте его вместо одной – с другой старушкой
Так я сразу давала понять Робу, что знаю своё место, и упаси Бог не претендую на его молодость и красоту. Наверное, он уже до смерти устал от девочнок, которые на него вешаются.
Роб даже обиделся:
— Какая ж Элла Николаевна старушка? А тем более вы?
— Тем более, что она велит звать ее просто Эллой.  Поняла. Тогда садитесь за стол, я сейчас всё принесу.
Почти всегда принято у нас есть на кухне – и хорошо, если она достаточно просторная, чтобы вместить всех домочадцев. Но у Эллы были другие привычки, это я уже поняла. И накрыла чай в столовой. Получилось очень скромно. Чай, сахар и по оставшемуся пирожку на каждого. Правда, чашечки были красивые. С золотой такой сеточкой.
И всё же я была неосторожна. Может, в этом виновато извечное, в подкорке сидящее убеждение, что в каких-то вопросах мужчина разбирается лучше, чем женщина. И еще он выглядел таким мужественным. В общем, я чуть-чуть приоткрыла карты, задав неожиданный вопрос.
— Не подскажете… я понимаю, что тут надёжные замки и телефон… ну вот как можно еще защитить себя, если ничего не умеешь, оружия в нашей стране носить не разрешают, а какому либо каратэ  учиться уже поздно.
Он внимательно посмотрел на меня, помешивая ложечкой чай, в который так и не положил сахар:
— От кого защитить…
— Да так. Блуждает на горизонте один маньяк. То ли нарисуется, то ли нет но если все же…
Пришлось вдаваться в детали.  Объяснять, почему меня позвала Элла, и  какие у меня перспективы. Потом я надолго замолчала, а Роб думал. Я ожидала, что он скажет что-то типа – надо поставить квартиру на сигнализацию, а может вам обратиться в милицию, или в частное агентство, нанять охрану. Тогда пришлось бы объяснять, как у меня с деньгами – до следующей зарплаты только на такие вот пирожки. А зарплата у санитарок сами понимаете.
Но он неожиданно сказал:
— Вам надо взять обученную собаку.
— В чужой дом? Без спроса? И я никогда не держала собак – я с ней не справлюсь… И подставлять ни за что собаку? Мне порой в фильмах бывает гораздо жальче, когда убивают какое-нибудь животное, чем человека.
Его улыбка была легкой, короткой.
— Смотря какой человек, — сказал он, — Я сказал – обученную собаку. Такая и почует, если кто-то хочет проникнуть в квартиру, и сможет постоять, как за вас, так и за себя. У меня есть знакомая хозяйка приюта.  Я ей позвоню, думаю она будет рада отдать в хорошие руки кого-то из своих питомцев. Выберет самого подходящего.
— Мне приходила такая мысль в голову, но тогда я еще жила у себя  в коммуналке. Там я почти договорилась. Но привезти зверюгу в такой роскошный дом, это…
— А вы спросите завтра Эллу Николаевну. Я уверен, что она не будет возражать.
— А чему вы сами у нее учитесь? — вдруг спросила я.
У него были такие глаза… Вот бывает, что ты разговариваешь с человеком и ощущаешь себя старой, немолодой, некрасивой, вспоминаешь обо всех недочетах в своей внешности – о том, что давно красила волосы, что блузка у тебя немодная, и вообще ее стоило бы погладить… Словом, стопроцентно понимаешь, что ты ему понравиться не можешь. Когда Роб смотрел на меня, я себе нравилась. Елки-палки, я ощущала себя такой, какая я есть в лучшие свои минуты. Хотя это, конечно, не имело никакого значения, и вообще было глупо. Я всегда презирала любовные романы за то, что там герой влюбляется  в героиню, хотя она самая заурядная, с самыми заурядными мечтами. Не верите? Прикиньте, каким она видит свое будущее в самых светлых мечтах? Любимая работа, роскошный дом и тот самый мачо, что вдруг нарисовался на ее пороге. Гм-м, про порог не будем, пожалуй.
— Я ей очень многим обязан, — сказал Роб, — Начинал писать еще в школе, сочинял жуткие романы в готическом стиле. Никто из родителей в меня разумеется не верил, и все упорно склоняли на меня на традиционный путь – хорошо сданные экзамены, институт, работа. Эллу я встретил случайно. Может быть, в жизни каждого человека бывают такие случайности, вот как тот старик с палкой, что встретился Ассоль. Элла там что-то снимала, устала, села отдохнуть на лавочку, все банально.
И я там тогда сидел, злой как черт, со слезами на глазах, потому что мою лучшую вещь только что завернули в редакции со словами «предложение не заинтересовало». Вы уже понимаете, что с Эллой трудно не разговориться, она обязательно вытянет, что  и как, причем будет себя вести, как ваша ровесница, ну, может, чуть постарше.
Она тут же попросила, чтобы я принес ей все, что написал, причем купила меня тем, что я попытался отнекаться – мол, не распечатано у меня, а она сказала – неси на флешке. То есть человек в таком возрасте, так запросто готов читать с компьютера все, что я сочинил. Я это воспринимал, как подвиг с ее стороны.
И именно она, прочитав мои романы – к тому времени их было уже четыре – убедила меня, что писать «ужастики» — это прекрасно, жанр сложный и с ним далеко не все справляются, что у меня есть талант, и надо работать дальше. Но она понимала как важно для меня каждое доброе слово в то время, и именно она свела меня с тем редактором, с которым работает сама, а он передал мои рукописи дальше. Так и начался мой литературный путь. И пошел я вовсе не в политехнический, как мечтали родители, а на исторический – плавая по волнам истории, можно открыть для себя столько сюжетов! А к Элле я до сих пор прихожу за книгами – они у нее лучше, чем в любой библиотеке, вот видите – взял том по готической архитектуре…
— Я понимаю, — откликнулась я, — Если бы не воображение, если бы оно порой не забирало нас к себе, жизнь во многом была бы не выносимой. Но как быть, если не хватает таланта?
— Такой как вы,  достаточно быть просто музой…
Я еще обдумывала эту потрясающую фразу, когда Роб допил чай и откланялся. Перед уходом он попросил меня обязательно спросить завтра Эллу – разрешит ли она привести в ее дом собаку, и если ответ будет положительным – позвонить ему. Вот телефон.  И тогда он все устроит с приютом.
Я заглянула к Элле сразу, как только пришла на работу. Но я уже начинала привыкать, что встает она поздно, и иногда может даже проспать завтрак. К тому же с утра у нас всегда столько дел… Около полудня выдалась у меня минутка и тогда я опять робко приоткрыла ее дверь. Элла уже не спала, она сидела у себя на краю постели и раскладывала пасьянс с таким видом, точно ничего в жизни не могло быть увлекательнее.
— Даша! — она расцвела улыбкой, обрадовалась так, словно я была не санитаркой, обязанной мыть у нее полы, а долгожданной гостьей, которая наконец-то приехала.
Собаку она разрешила взять сразу, без колебаний.
— Как это удачно сложилось, что Роб зашёл! А я, голова дырявая, забыла вас предупредить, что он может появиться, и у него есть ключ. Представляю, как вы перепугались! Но он очень славный мальчик,  я его знаю почти с детства, и если он возьмется  помогать, то уж не отступится – пока все не станет благополучно.
Глава 10
Роб заехал за мной после работы. Я когда я села к нему в машину, мне сразу стало легче от того, что это не какой-нибудь выезд в первый раз в кафе, когда обеим сторонам неловко, а чисто деловая такая поездочка – за псом охранником.
Приют находился далеко. Одна я сюда если бы и добралась, то непременно заблудилась бы: это был уже почти загород, заводские какие-то постройки, заборы. Из-за одного забора нёсся лай собак, и я поняла, что мы приехали.
Женщина, которая нам открыла, хоть и была в каком-то старом ватнике – позже я поняла, что тут невозможно работать в хорошей одежде, все приходят и переодеваются в старье – так вот женщина эта была неожиданной красивой. Натуральная блондинка лет тридцати пяти, большеглазая, с правильными чертами лица.
Увидев нас, она вздохнула облегченно:
— Это вы! Нам ведь повадились собак подбрасывать. Приют переполнен, мы в большинстве случаев или отказываем, или, если совсем край у животного – просим внести за него вступительный взнос. Их же у нас четыреста голов, чем-то кормить каждый день надо А сейчас зима, холодно, надо кормить больше и чаще.
Я подумала, что Роб наверное, понял все о моем материальном положении, если привез меня сюда, а не в какой-нибудь питомник, где можно выбрать породистого и надежного пса-охранника. Но Роб тут, видимо, всех хорошо знал.
— Найду, да? — спросил он у блондинки, которую вообще-то звали Еленой.
Елена кивнула:
 — Я была бы очень рада, если бы она вам подошла.
Она провела нас в какой-то вагончик, видимо, служившей «конторой». Был еще большой металлический ангар, но там, как пояснила Елена, в три ряда жили собаки. И за ангаром тоже стояли их будки.
В вагончике же было тепло, стоял большой холодильник, где хранились лекарства и самая ценная еда для собак – например, кто-то пожертвовал мясо. Про содержимое холодильника мы узнали тут же, потому что Елена немедленно сунула нам каких-то щенков, находившихся тут на карантине, открыла холодильник, достала лекарства и начала делать им уколы. Видимо, у нее каждая минута была на счету – такое огромное хозяйство. Каждый день ей приходили помогать волонтёры, но рук всё равно не хватало.
Потом она пригласила нас в конец вагончика, указала на диван. Она рассказала нам историю Найды. Родилась она в хорошем помете немецких овчарок с титулованными папой и мамой. Но случился редкий порок – уши у Найды не вставали. Из-за этого новый владелец вернул ее хозяину, а тому пришлось возвращать деньги.
После этого судьба Найды сделала резкий виток. Ее хотели взять киношники. Уже позвонили хозяину – мол, у тебя овчарочка там была такая бракованная, а нам завтра по сюжету надо снять, как машина собачку сбивает…
В день съёмок, в последнюю буквально минуту, обречённую «овчарочку» увидела Елена. Тому, кто держит собачий приют, просто нельзя быть робким и стеснительным. Короче, собаку тогда Елена отбила, с трудом согласившись на компромисс — будущей Найде, тогда у нее еще и имени не было, ее называли «ты, собака» и «ты, дура», укололи снотворное. Чтобы неподвижно полежала на асфальте, пока снимают. Потом Елена загрузила спящую Найду в свою старенькую «четверку» и отвезла домой. У нее и дома постоянно животные накапливались. То больных надо изолировать, то инвалид с отмерзшими лапами в приюте не выдержит, то щенки у какой-то из сук родились, а в приюте опять же холодно, даже в ангаре. .. Хорошо, что у Елены был свой дом, обнесенный надежным забором – соседи не раз пытались извести многочисленных четвероногих соседей, хотя те им никак не досаждали, разве только лаем.
Позже Найда, получившая от Елены свое первое имя, стала ходить за ней хвостиком,  и удивительно легко обучалась всяким собачьим штукам. Елена даже в свободные минуты – которых у неё было так мало – прошла с ней общий курс дрессировки.  И еще Найда героически спасла жизнь одной раненной собаке, которую привезли в приют в тяжелом состоянии, с ножом в спине, и никто не думал, что она выживет. Найда дала ей тогда свою кровь.
— Овчарка, большая, сильная, слушала рассказ о себе, не спуская глаз с Елены. Та потрепала её по загривку:
— Понимаете, я бы с ней не рассталась конечно… Но вон сколько у меня ртов, сколько хлопот… Пока новорожденных или больных выхаживаешь, пока с инвалидами возишься – у меня ведь есть такие, что без лап задних, пока еду для них добываешь – ведь очень часто бывает, что на сегодня ещё есть, а завтра уже не знаешь, что им давать будешь – с миру по нитке собираем…. Вот и не хватает времени и сил на такую умницу. А ей нужен дом, она должна по вечерам лежать у ног своего человека. Команды она все знает, не беспокойтесь… Я ж говорю, умница… не надо бояться взрослых собак брать.
— Но как же она с вам расстанется? — не выдержала я.
— Поскучает, конечно, — Елена почёсывала собаке под подбородком, — Но хорошего человека собака всегда полюбит. Другое дело – если бы ее брали как вещь. Знаю я такое. На короткую цепь, в худую будку, раз в день дадут объедки со стола… И так круглый год. Мне одну такую овчарку привезли. Тоже овчарку, они же умнейшие псины, им контакт нужен, работа нужна. А тут – двухметровая цепь и истоптанный двор. Хозяева решили, что она с ума сошла, так она у них выла зимой в морозные ночи… Мы тут, как могли ей психику потом восстанавливали. В деревне она теперь, пастушья собака. Люблю на фотографию её смотреть – мне прислали. Там она улыбается.
Найда пошла с нами по моему только потому, что ей велела Елена. Надела намордник, который мы привезли,  пристегнула поводок, шлёпнула по попе – ступай. И Найда пошла, оглядываясь через каждые два шага. Я чуть не расплакалась.
— Ну что вы, — сказал Роб, — Ей же с вами будет хорошо… По большому счёту гораздо лучше чем тут.
Открыл дверцу машины и велел собаке:
— Прыгай.
Вот так, как в обрыва в омут –в новую жизнь. Осторожно и недоверчиво вступила Найда в новую квартиру.. Мы сняли с нее намордник, в кухне на полу уже стояли миски с водой и сухим кормом. Но овчарка не поспешила к ним. Она обходила комнаты, низко нагнув морду, принюхиваясь.
— Спасибо вам большое, — сказала я Робу,— Может быть, я сейчас поставлю чайник, и мы…
Договорить я не успела. Зазвонил сотовый. А это известное правило – всю сумку перевернешь, прежде чем отыщешь его в сумке. Поэтому Лиле я ответила не сразу.
— Даша, — раздался ее озабоченный голос, —  Этот человек, про которого ты говорила… Он кажется приходил.
— Что?!
Услышав мой вскрик, Роб, уже направившийся к двери – мол, не буду мешать, вернулся в два шага. Я обнаружила, что сижу на табуретке, которую – не он ли подставил?
— Почему ты думаешь, что это он?
—  Да вот только что ушел… Уже ведь поздно. То есть, человек пришёл в такое время, когда все дома, чтобы тебя точно застать. Хорошо, что ты меня предупредила, я теперь никому дверь нараспашку не открываю, с ним тоже через цепочку говорила. И знаешь, хоть ты меня и предупреждала, а  всё равно страшно стало, аж ноги отнялись. Такой амбал! Лицо, заросшее щетиной… и запах…
— Я не знаю, как пахнет зона, — пролепетала я.
— Я тоже не знаю. И смерть, наверное, не имеет запаха. Но от него пахнет смертью…
— В ми..в полицию…Он же сбежал… Надо же сказать, что вы его видели. Что он приходил, если вам покажут фотографию – вы же его узнаете.
— Дашка, я боюсь, — сказала Лиля, — Знаешь нашу волокиту. Пока я дозвонюсь до кого надо, пока меня будут перебрасывать с телефона на телефон, пока расскажу, пока поверят… У меня такое чувство, что он мне за это отомстит. Запросто сможет. За то, что его сдала. Вот открою я дверь, а он там. Стоит на лестнице, улыбается. И ждёт. Это самое страшное , Дашка. Видела бы ты его улыбку  — такая добрая… То есть он зарежет или задушит тебя вот с этой самой улыбкой, и для него в этом ничего особенного не будет – он продолжит считать себя добрым и хорошим.
Знаешь, ты не помнишь – был в наших краях такой маньяк в 70-х годах, я тогда девочкой была. Так вот – он по ночам в форточки залазил. Если повезет и никто не проснется – он всех перебьет – топором или чем тяжелым – всех, хоть стариков, хоть женщин, хоть младенцев. А над женщинами ещё и надругается. Он больной был на всю голову, мог только с трупами, на живых у него не вставало… Город наш огромный, а в ужасе был тогда. И вот, когда его все-таки поймали – это самое страшное на суде было, когда его спросили – а если бы, мол, вдвое больше народу в квартире было? И он так спокойно ответил — значит, я убил бы вдвое больше… Береги себя Дашка, где б ты там ни отсиживалась. Страшный это человек.
Я держала ещё трубку, хоть Лиля уже нажала на «отбой», потом  я почувствовала, что Роб крепко сжимает мою руку. До боли.
— Он объявился?
Я кивнула:
— Но как? Как он так быстро меня нашёл? Я же переезжала, меняла квартиры…. Наша коммуналка – такая захолустная, затрепезная… Не на глазах…
Лицо у Роба стало жёстким:
— Ну… в наше время это не проблема. Узнать при желании можно за несколько минут. Другое дело, если он узнает, где ты работаешь. В пансионат твой не придёт, конечно, там народу всегда полно, но вот встретить, когда ты вечером будешь оттуда уходить – вполне может.
— Начались ужасы, да? — дрожащим голосом спросила я, — Наверное, страшнее, чем ты пишешь?
В эти минуты мы как-то незаметно перешли на ты. Роб пошёл по квартире, но совсем иначе, чем прежде. Железная прочная дверь не вызывала у него опасений. Но окна… Решёток на них не было. Правда, четыре из пяти выходили на улицу, второй этаж, добраться до них было бы не так просто. Пятое окно – спальни – выходило во двор, но там тоже не росло поблизости никаких деревьев, Роб пробовал рамы, запоры – всё крепко, надёжно…
— Собака в любом случае почувствует, если кто-то попытается забраться, разбудит тебя, даже если ты будешь спать. Рядом с тобой всегда должен лежать телефон – где бы ты ни была – на кухне, в ванной (в ванну надолго не ходи), в спальне. И… что-нибудь, что можно использовать, как оружие… Хотя бы кухонный нож. На всякий случай. Хорошего в этом только то, что что-то определилось. Теперь мы знаем, что он будет тебя искать. Я очень сомневаюсь, что даже если он узнает, где ты теперь живешь – он придёт прямо сюда. Квартира защищена довольно надежно. Попробуешь вломиться -  кто-то успеет вызвать милицию. Скорее он попытается встретить где-то на улице, во дворе…
— На лестнице, — подсказала я с содроганием.
Роб хмуро кивнул:
— Запомни — первый звонок в полицию, второй – мне. Или даже первый мне, да, так, а я уж буду знать, что делать дальше.
— Зачем тебе это надо? Просто моральный долг выполняешь? Пойми, я не нарываюсь сейчас на то, чтобы ты сказал мне, что я тебе с какого-то краю дорога. Этого быть не может. Ты просто не можешь бросить человека под ударом? Ты уже много сделал, уйди в сторону – без всяких реверансов. Это действительно слишком опасно.
— Позволь мне самому решать, — сухо сказал он, — Поставить квартиру на сигнализацию? Но это надо обязательно связываться с Эллой – и срочно, она же хозяйка.
— Поверь, это не выход, — сказала я, — Надо просто понять, что он решил. Где, как, когда – и предупредить его. Только так. Если же… всё будет неожиданно, дело будут решать минуты – и не успеет никто.
— Достать тебе пистолет? — спросил он, глядя мне в глаза.
Это был такой взгляд, что я поняла – будет очень трудно, но он сможет. Я расплетала и заплетала кончик косы. Нет… Если бы у меня были какие-то навыки…. Надеяться на оружие человеку, который никогда не брал его в руки…
— Уехать…. — сказала я вслух, — Но тогда, если он меня найдет, а он непременно найдет, я буду одна. Там, где я буду, я буду совсем одна. Нет, постараемся как-нибудь справиться…
Найда подошла к двери и тихо заскулила. Роб встал.
— Сиди. Я сам ее выведу на ночь. Дверь открою, ключ у меня есть.
Я смотрела из окна, как они гуляют. Они казались двумя чёрными силуэтами на свежевыпавшем снегу, который светился точно сам по себе, своим собственным светом. Высокий черноволосый мужчина в чёрной же куртке и собака чепрачного окраса – сверху – одно чёрное пятно. Они гуляли во дворе и никто к ним не подходил.
Они вернулись через четверть часа, и Роб отстегнул поводок. Найде после приюта было жарко в квартире, она сразу задышала, вывалив язык.
— В общем, закрывай за мной дверь и…Ты заснуть сможешь?
По большому счету такой вопрос был свидетельством не меньше заботы, чем когда Роб сказал6 «Первый звонок – мне».
— Я знаю, у Эллы в шкафчике есть бар… тебе надо что-нибудь выпить.
— Не надо, — я покачала головой, — Мне нельзя спать крепко, и… завтра будет дурна голова после выпивки. А мне завтра нужно будет много думать.
— Может быть я останусь? — спросил Роб, по прежнему не сводя с меня взгляд, — На любом диване, в любой комнате.. Это самое простое, и мне так будет спокойнее. Намного.
— Нет, — сказала я, — Спасибо за всё, и иди.
Я действительно хотела, чтобы он ушел. Ночь мне, скорее всего, предстояла бессонная, и я не хотела, чтобы мне кто-нибудь помешал размышлять – даже Роб. Сейчас нужно было найти ту тонкую, почти неощутимую нить, которая одна только и может вывести меня на того, кто улыбался улыбкой смерти.
Найда вздохнула глубоко и легла у порога, устраиваясь на ночь.
Глава 11
Ночь прошла спокойно.  Утром, первое, что я сделала – вывела собаку. И так при этом вспоминала слова Лили: «Шагнешь в подъезд, а там, на ступеньках, стоит, привалившись к стене, и ждёт… Дело в том, что у меня все-таки иное чувство было к Махачёву, чем у всех прочих. Но это не значит, что я меньше его боялась.
Да, я помнила его мальчишкой, еще первоклассником в постоянно мятой клетчатой рубашке и нечищеных ботинках. Отец покупал ему вещи, привозил из тех больших городов, куда он ездил. Но отцу не хватало сил и внимания проследить, чтобы брюки у сына были поглажены, пуговицы пришиты, ботинки начищены.
А потом был такой случай, не знаю, запомнили ли его мои одноклассники, но мне он врезался в память на всю жизнь. Мы ещё учились в начальных классах. Перед эти Махачёв несколько дней был как-то особенно задирист, и нашим мальчишкам от него немало перепало. Девчонок он в ту пору особо не доставал.
Но в класс пришёл отец Андрюшки Сухарева. Андрюшка был одним из самых маленьких ребят в классе, белокурый, волосы курчавые, как проволока. Он у нас лучше всех соображал по математике. Сейчас живёт в Америке, кстати, преподает в каком-то институте.
Не помню, чтобы Махачёв как-то сильно избил Андрюшку, или унизил его, но так или иначе его отец пришёл. А дальше была эта сцена на уроке, которая навсегда врезалась мне в память.  Отец Андрюшки вывел Махачева и поставил его перед классом.  И сказал, чтобы каждый, кого он ударил – вышел и ударил его.
Я не знаю, как это позволила наша старенькая учительница Нина Васильевна. Она тогда болела, сидела, закутавшись шарфом – такая маленькая за своим столом. Смотрела. Но ведь выходили. Конечно, никто Махачева сильно не ударил. Кто-то слегка ткнул кулаком, кто-то из девочек дал пощечину. Андрюшкин отец крепко держал его за плечо. Махачев стоял-стоял, понурив голову, потом заплакал.  Мне до сих пор… не то что радостно… мне просто не так стыдно, что я не принимала участия в этом публичном наказании, в этой моральной казни у эшафота. Я не подняла руку, и не пошла его бить, хотя периодически в ту пору доставалось от него и мне. А надо было позвать директора, надо было погнать Андрюшкиного отца поганой метлой.
Нет, я не оправдываю Махачева – тому, что он сделал потом в своей жизни, нет оправданий. Просто я это помню. Я помню его маленьким. И еще я знаю – когда мы с Махачевым увидимся, он не будет смотреть на меня, как на пустое место, как на какого-то комара, которого надо прихлопнуть. У него будет тот взгляд, который я видела тогда, в полутемном школьном вестибюле. Взгляд, говорящий, что я принадлежу только ему, и у него есть полное право делать со мной всё, что он захочет.
…Во дворе никого не было, Мы благополучно вернулись в квартиру. Найда, к счастью, не была избалована, и Тот мешок сухого корма, который мы с Робом вчера для нее купили, восприняла вполне благосклонно. Я насыпала ей полную миску корма, в другую налила из пакета молока. Надо почитать, что эти собаки должны есть по всем правилам.
Пора было собираться на работу. Отсюда до «Золотой осени» добираться было гораздо удобнее, чем от моей коммуналки. Пройдешь метров пятьдесят до остановки – и пожалуйста, прямой маршруткой – десять минут.
И, конечно, позвонил Роб. В голосе его звучала тревога, когда он спросил – как прошла ночь, и не заметили ли мы с Найдой чего-нибудь подозрительного. Я ответила – нет, еще не зная, что буквально через полчаса готовит мне судьба.
Я стояла  в ванной, перед зеркалом, освещенная мягким верхним светом. Здесь была сплошная белизна – ванна, туалетный столик, мягкое сияния кафеля. Тут так приятно пахло…. В этом свете лицо моё казалось моложе. Только седина выступала у корней волос, напоминая о том, что уже очень пора покраситься. Я выдавила на ладони немного душистого крема, мельком подумав о том, не будет ли Элла на меня сердиться за это?... Я стояла босиком среди всего этого великолепия, отгороженная дверью – в этом маленьком мирке, и у меня было чувство, что я попала в сказку.
Найда не подавала голоса, значит и там, снаружи, все было хорошо. Задумалась я и о том, что нужно все-таки носить с собой. Собака же не может провожать меня до работы? Где я ее там оставлю? Может, купить хотя бы баллончик.
На улице начинался дождь со снегом. Здесь, в роскошном доме все это было нереально, но сейчас мне предстояло выйти в это утро, которое только что начиналось.
Но что испытала я, когда  выйдя из маршрутки и торопясь к зданию нашего пансионата, увидела рядом с ним машину скорой помощи и рядом полицию. Тяжёлая дверь была закрыта, но казалось, что она – нараспашку, что в маленький стариковский мирок  что-то вторглось извне. Сердце у меня оборвалось, когда я дернула дверь на себя, чтобы войти. И первое, что я увидела – это широкую спину Ольги.
В холле было полно народу. Ольга схватила меня за руку, сжала изо всех сил и зашептала:
— Галину Сергеевну убили, представляешь?
— Как?! — я прислонилась к стенке и готова была сползти по ней.
— Ничего не понятно. Утром к ней Любашка заглянула, в комнате холодно – окно нараспашку – обе створки, а Галина Сергеевна лежит задушенная.
Люба сидела на маленьком диванчике в коридоре лица её я не видела, лица её я не видела – оно было закрыто ладонями, но мне казалось, что брызги слёз летят из под ладоней в стороны. Люба плакала отчаянно. Возле нее весь народ и толпился. Инесса Васильевна пыталась вручить ей воду в стаканчике, и я видела, как руки Инессы тряслись. Что-то негромко спрашивал молодой полицейский. И баба  Маша стояла тут же, и лицо ее было таким бледным, какого я никогда не видела. Дверь в комнату Галины Сергеевны была открыта, и оттуда тоже – выходили, заходили.
Потом появился Арсений Викторович со шприцем в руках, приподнял рукав халата и сделал Любе укол. Полицейский попробовал было возражать:
— Она должна сейчас дать показания. Вспомнить малейшие детали… А если она после укола плохо соображать будет?
Но Арсений Викторович не испытывал и тени сомнений.
— Если у нее сейчас случится нервный срыв – вы вообще не получите никаких показаний, причем долго. Сейчас если вам еще что-то нужно — спросите Любу, только недолго. Потом мы ее отведем в палату и она поспит.
Я увидела, как из комнаты двое выносили тело… Уже тело… В чёрном мешке не молнии. У меня к горлу внезапно подкатила тошнота, я поняла, что если буду продолжать смотреть туда – меня вывернет наизнанку. Я резко отвернулась и увидела Эллу. Она тоже была здесь. Она казалась сейчас совсем маленькой, худенькой. Присела у стены, обхватив себя руками за локти.
Я поспешно пошла к ней, даже не расстегнув куртку.
— Элла Николаевна, пойдемте, я отведу вас в комнату. Нам надо… надо поговорить…
Элла не то, чтобы дала себя отвести, она была словно в глубокой задумчивости. Придя к себе, она опустилась в кресло и вскинула на меня глаза. Она не спрашивала, что случилось за эти сутки. Я была жива – и довольно. Она спросила:
— Что это?
— Да, — сказала я, — У меня сомнений нет.
Уже начинался мой рабочий день, уже я должна была наверху менять памперсы и заливать «Белизной» испачканные клеенки, но сегодня всем было не до меня. Я только куртку скинула, и опустилась на кресло, напротив Эллы. Она продолжала испытывать меня взглядом, и я снова кивнула:
— Он смог бы так. Первый этаж – быстро, не надо подниматься на второй На рассвете бесшумно открыть окно. И задушить, или свернуть шею – в два счёта. Если бы там было две старушки – он убил бы обеих. Роб…
— Значит, он уже точно знает, где тебя искать… Роб…или кто-то… тебе сейчас нельзя оставаться одной. Надо, чтобы с тобой всё время кто-то был.  Но может быть, всё-таки не он?
— Он. Если он считает, что это из-за меня жизнь его тогда пошла наперкосяк, чем он может отомстить мне? Убить меня будет слишком мало. Я помню, он любил это место из «Графа Монте-Кристе», помните? Где  граф рассуждает, что драться на дуэли можно за какую-нибудь безделицу. Но если человек реально отнял у вас самое дорогое, лишил вас счастья, то наказание должно быть соответствующим. И он хочет, чтобы я поняла – я одна, потому что мне никто больше не поверит — чтобы я поняла – он меня нашел, он может до меня добраться в любую минуту. Он хочет, чтобы я заледенела от страха, чтобы я жила в этом ужасе, чтобы у меня не было ни минуты покоя. И вот тогда, когда он сам определит минуту – он и придет.
И ему это вполне удалось. Трудно описать, что я чувствовала весь этот день. Я выполняла свои обязанности – мыла и кормила, выносила судна и стригла ногти, даже читала вслух и отвечала на вопросы. Но мне становилось, то жарко, то холодно, руки у меня были влажными, а в горле стоял комок.
И только к вечеру произошли события после которых стало чуть легче. Конечно, убийство в доме для престарелых не могло не всполошить город.  И больше всего были встревожены родственники наших стариков. Четырех из наших подопечных к вечеру забрали близкие: «мы их тут не оставим – если вот так, кто угодно, может пробраться и убить….»
Взбудоражен был и город. К нам приезжали журналисты, телевизионщики. Полиция их гоняла. Обычно, если случалось убийство, был хотя бы понятен мотив. Убил тот, с кем человек был в ссоре, или хотел ограбить, или по пьяни ну хоть какой-то мотив. А здесь загадка. Детектив. И журналисты изощрялись, придумывая версии. Я с горькой усмешкой представила, какой будет у них реакция, если я подойду к любому из них и скажу, что я – видимо, единственная любовь, сбежавшего недавно маньяка и таким образом он хочет свести со мной счеты.
Я не видела в тот день близких Галины Сергеевны, но уже почти вечером, когда стемнело, я спустилась на первый этаж, туда, где стояла её опустевшая комната. Коридор здесь не был освещен. И я увидела Арсения Викторовича, стоящего у окна. Может, он хотел войти в эту комнату, но она была опечатана. Он стоял неподвижно, и я подошла так тихо, что он не заметил – а я увидела, что он плачет.
Он сильно вздрогнул, увидев меня. Я не отошла, я стояла рядом с ним, и кто бы знал. Как хреново было у меня на душе.
— Как?  — сказал он, — Даша, объясни мне – как? Я много лет проработал хирургом, да, это правда, что у каждого из нас есть свое маленькое кладбище. Были случаи, в которых я могу винить себя – не доглядел, не предвидел, недооценил… Это было редко, но это было. И  эти люди – я же мысленно тащу их по жизни с собой, я же всегда, до последнего своего часа буду чувствовать свою вину. Но как можно прийти и своими руками убить беззащитную старуху. Ни за что… Просто убить… как?
Скупые слезы. Они стояли в его глазах , и лишь одна сорвалась на щеку.
— Если вы чувствуете вину, что же тогда мне делать? — одними губами сказала я , так что он не услышал.
Перед тем, как уходить с работы, я заглянула еще к Элле.
— Домой? — спросила она, — Роб тебя не встретит. Хочешь чего-нибудь выпить?
Я покачала головой:
— Я теперь больше боюсь за вас. Вдруг этой ночью он придет сюда опять?
— Вряд ли, — сказала Элла, — То, что он хотел, он уже сделал – напугал тебя до полусмерти. К тому же он будет опасаться, что сегодня тут будет охрана, засада… я тревожусь – не нападет ли он на тебя, когда ты будешь подходить к дому? Не попытается ли напасть ночью?
…Но это случилось раньше. Когда открывалась наша «Золотая осень», вероятно устроители предполагали, что обеспеченных старичков и старушек близкие будут привозить сюда только на машинах. О том, что у каждого работника пансионата будет своя тачка они, похоже тоже не сомневались. Я это о чем – чтобы выйти на дорогу, настоящую дорогу – с тротуарами для пешеходов, с фонарями, с автобусными остановками – надо было пройти… своеобразной такой трассой. Проезжая часть – с одной стороны заправки, откуда периодически выруливают машины, с другой – сосновый лесок, насквозь прозрачный, без всякого кустарника, но, как вы догадываетесь, неосвещенный. Вариантов было мало – или идти по проезжей части, освещаемой только светом фар от проезжающих машин, и от этих же машин уворачиваться, или сворачивать к леску и идти по его краю. В осеннюю хлябь этот вариант был невозможен – ноги провались в грязь. Сейчас подморозило.
Хорошо, что я никогда не носила сапоги на каблуках. Больше всего мне хотелось преодолеть эту часть пути спринтерским забегом. Но час ещё был не поздний – восемь вечера, и так близко просматривалась дорога, вся освещенная, с машинами, людьми, автобусами.
Однако стоило мне сделать несколько шагов за ворота пансионата и попасть в «темную зону», как я увидела наведённый на меня ствол пистолета. Это было как в кино. Высокий человек, о таких говорят «амбал» стоял совсем уже в густой тени, я различала лишь его очертания. И эта низкая надвинутая почти на глаза шапочка…. Я не могла бы с уверенностью сказать – он это или не он, но я хорошо видела ствол пистолета. Я видела оружие в жизни – рядом. Брат одной из моих младших сестрёнок – был милиционером, и я помню, как он приходил обедать, и пока наскоро хлебал борщ, рядом на столе трещала рация.
И пистолет служебный он нам давал посмотреть, незаряженный конечно, Он был какой-то маленький, потёртый, и тяжёлый. Не помню, чтобы Юрка когда-нибудь из него стрелял, не случалось такого.
Сейчас же я восприняла пистолет как игрушечный. И хотя сердце оборвалось, мысли понеслись совсем странно: «Попасть же еще надо суметь… И человек – зверь довольно живучий. Можно попасть в разные места, и только ранить. Чтобы застрелить сразу насмерть – это надо быть снайпером».
Тут человек сделал шаг вперёд, а я отшатнулась назад, ожидая выстрела. Звука я боялась также, как когда-то на школьном дворе перед первомайской демонстрацией. Мальчишки подкрадывались и протыкали иголкой наши шарики. Казалось, нет ничего страшнее, чем этот звук.
И тут, неловко шагнув назад, я поскользнулась на обледеневшей земле и упала. Упала  неудачно и тяжело, ударившись затылком о ледяную дорожку. И тогда я услышала крик.  Истерический безумный какой-то женский крик. Женщина кричала и кричала. Удар в затылок был таким сильным, что я решила, что меня убили, наверное, все-таки застрелили, и я просто пока не чувствую боли, и вообще умираю. Что-то должно было сейчас случиться – или мне полагалось умереть, и ли Махачев наклонится и добьет, сделает контрольный выстрел, как я вспомнила это называется – удивительно, что в такую минуту я могла это вспомнить.
Потом я услышала тяжёлый топот ног, и зазвучали и другие всполошенные голоса. Разные – мужские, женские. Рядом со мной на колени тяжело упала Ольга, о которой я думала, что она уже давно ушла домой. Да и не позвала бы я ее провожать меня. У нее старенькая мама на руках, если что.
— Даша! — и Ольга лихорадочно ощупывала меня, обшлепывала ладонями, смотрела в полутьме на свои ладони. Я поняла – она ожидает увидеть кровь, хочет узнать, куда меня ранили.
Тут подбежали и наши из пансионата. Я узнала Любочку, старого вахтера , даже Инессу Васильевну, тоже задержавшуюся в этот день на работе. Был и еще кто-то
— Я…я… только выхожу на крыльцо, — задыхаясь объясняла Ольга, — Вижу, впереди Даша, я хотела окликнуть ее, чтобы вместе идти, а тут мужик шагнул ей навстречу, выстрелил, и она упала. Куда он попал, куда ранил, Дашка, говори!
Значит, звук выстрела я все-таки не слышала – хорошо же приложилась затылком. И болел именно он.  Не ощущала я и слабости, которая наверное была бы тяжелораненой.
— Он ушел? — спросила я, приподнимаясь.
— Убег, — подтвердила Ольга, — Дашка, не вставай… Сейчас скорую и…
— Отойдите, — услышала я сухой голос. Это был Арсений Викторович. Он всегда так сухо разговаривал со всеми, кто мешал, с толпой. С больными – по другому., — Отойдите. Руки уберите.
От меня отступили. Арсений стоял на одном колене , он включил фонарик. Луч света проскользил по телу –крови не было.
— Сейчас перевернем, — меня рывком подняли, повернули на бок, — Да, только удар головой.
Луч света скользнул в глаза:
— Сотрясения, кажется нет. Ведите ее к нам, надо швы наложить на затылок. Тоже попалась под горячую руку?
Ну, понеслось по второму кругу – всей толпой мы отправились в пансионат, Инесса снова вызвала полицию. У меня же было какое-то нервное возбуждение. Наверное, оттого, что осталась жива.
— Поедешь в больницу? — спросил Арсений, — Я договорюсь. Рентген сделают тебе – чтобы уже точно исключить сотрясение.
— Ой не надо, — я морщилась, — И зашивать не надо, пожалуйста, Я в детстве так жахнулась головой на карусельсках, на машинках этих, знаете? Две машинки друг в друга врезались. У меня с тех пор шрам на затылке, все само зажило. Ну, буде еще один шрам.
— Поворачивайся, — так же сухо велел Арсений. На руках его были голубые перчатки, в руках игла. А вы выйдите, — это относилось к полицейским, которые заглянули в дверь. Приехали уже.
— Допросы… тошнехонько, — я вспомнила сточку из песни «Мех высоких хлебов затерялося». Все-таки я была слишком возбуждена.
Пока Арсений Викторович меня штопал – а делал он это очень быстро, времени у меня было немного — я все раздумывала, сказать или не сказать полицейским о том, что нападение было отнюдь не случайным.
Осуждайте меня, кто хочет, но я решила не говорить. Я была уверена, что в любом случае надежной защиты мне это ведомство не обеспечит. Раз Махачев от них сбежал, он и тут прорвётся сквозь всю их защиту. А вот маневренности меня лишат. Я буду под надзором – ни влево, ни вправо, ни спрятаться, ни сбежать…
Поэтому большой помощи нашим доблестным полицейским я не оказала. Понятия не имею, кто это… Поскользнулась, упала… Осталось добавить «очнулась, гипс». Вместо гипса был аккуратный шов на затылке.
— Повезло вам, — сказал молоденький полицейский, давая мне подписать листок, — Мы, конечно, проверим… может быть, где это ваши связи. Ну, человек который вас знает. Но, судя по тому, что здесь сегодня произошло, вы скорее всего – случайная жертва. Чем же этого маньяка так этот пансионат-то достал, а? может быть, собственные бабушки-дедушки его задрали.
И только когда я была отпущена, я прошла к Элле, которая еще, оказывается не спала. Да спал ли в этот вечер хоть кто-то на первом этаже. Пока я шла, и старички наши – Семен Григорьевич с Владимиром Ивановичем пытались меня перехватить:
— Дашенька… зайдите к нам… расскажите. Как вы себя чувствуете? Все обошлось?
— Ну все, — сказала Элла, барабаня пальцами по столу, — Попытались мы вас вывести из-под удара – неудачно. Придется вас всерьез прятать.
—  В погреб, что ли? — попыталась пошутить я.
Элла на шутку не откликнулась. Некоторое время сидела, сосредоточенно смотрела в одну точку, потом потянулась к телефону.
— Алексей Иванович, — сказала она, — По голосу узнали? Приятно слышать… Мне нужна ваша помощь в одном серьезном деле. Мне нужно спрятать одну мою хорошую знакомую.
Я невольно подумала, что Элла перебарщивает, назвав меня «хорошей знакомой» — мы знаем друг друга всего несколько дней. Но вот Арсений Викторович – никогда я не слышала, чтобы он называл кого-то «другом». У него были только знакомые и хорошие знакомые. Что было в его жизни, что он так боялся сближаться с людьми?
Элла между тем кратко пересказывала ситуацию. Потом некоторое время слушала. Нажала на «отбой».
— Сейчас за вами приедут, — сказала она, — вы там сходите, напишите заявление на отпуск… на увольнение… как хотите. Или пусть врач даст больничный. Сейчас вы поедете к человеку, в котором я точно уверена, что он сможет вас защитить.
— И кто же это? — оторопела я, — Почему вы так сразу за меня решили?
— Это Уколов, — сказала Элла, называя фамилию главного мафиози нашего города. О нем говорили не иначе как шепотом, с придыханием, с подобострастием. Чего угодно я могла ожидать, но только не этого. Элла же говорила с ним сдержано.
— не спрашивайте чем, но он мне обязан, — сказала Элла, — У него сейчас болеет сын, побудете ему сиделкой, работа для вас знакомая. А Алексей Иванович выяснит – на сто процентов ли это тот человек, о котором мы с вами думаем, где он сейчас и… и его люди с ним разберутся.  Он не любит быть в долгу. А этим его долг передо мной будет закрыт.
— Но как я могу поехать прямо сейчас? Заявление это же еще не все. Мои вещи… Собака…. Предупредить Роба.
— Роберту я сейчас тоже позвоню.
Элла снова взялась за телефон.
— Рвет на себе волосы, — с улыбкой сказала она, закончив разговор, — Что вас не встретил. Ключ у него есть, собаку он сегодня заберет подержит у себя. И знаете что, пишите заявление прямо здесь, у меня.  Я передам завтра. Вам надо исчезнуть.
Не раз я убеждалась, что это только в государственных службах всё медленно и с проволочками. Десяти минут не прошло, как дверь распахнулась без стука. Это было так неожиданно, что мы с Эллой вздрогнули. На пороге стоял человек. Он был высокий и … широкий. В черной куртке. С невыразительным лицом. Он лаже не поздоровался. Он кивнул. Потом еще раз быстро скользнул по нам глазами, и кивнул конкретно мне – на дверь. Пошли, мол.
Элла сделала светское лицо – любезное и с улыбкой.
— Видите, как всё устроилось. Не давайте о себе знать, дорогая, вдруг что…  И всего вам доброго.
Я удивилась, как этот человек меня провел, он точно оттирал меня от всего коридора. Я видела только его спину. У крыльца стоял, то есть не у крыльца а у дверей – черный джип с тонированными стеклами, дверь его была уже распахнута. Черная спина, черная дверь – двора я так и не увидела – и хотел бы меня кто застрелить, да не смог бы – раз и я была уже в машине. Похищение так похищение. Как в воду канула.
Глава 12
Я неплохо знаю город, но тут не смогла бы сказать с уверенностью – куда мы едем. Затемненные окна машины, большая скорость, ночь за окном. Я могла только предположить, что мы даже не на окраине, а движемся к тому небольшому району, который у нас именовался «райским берегом» — там стояли  особняки. В одних хозяева жили постоянно, другие предназначались на продажу и ожидали своих будущим владельцев.
В конце концов мы остановились перед глухим забором, за которым и дом было не разглядеть. Но видно наблюдение тут было поставлено хорошо, потому что ворота тут же открылись, а потом с той же быстротой закрылись за нами.
От человека, который меня привез, я так и не услышала ни слова. Видимо, он считал, что его миссия успешно выполнена. Другой мужчина распахнул дверцу машины. Этот был повежливее.
— Добрый вечер, идемте со мной, — сказал он.
Я неловко выбралась – отродясь не было у нас машины и впорхнуть-выпорхнуть у меня бы никогда не получилось. Просторный двор выложен плиткой, весь хорошо освещён, весь просматривается. Никаких зарослей, никакого сада. Несмотря на поздний час, тут было несколько мужчин, занятых своими делами. У одного из них к безмерному удивлению,  я заметила на шее автомат.
В глубине двора стоял двухэтажный дом. Он показался мне довольно скромным. Ни балкончиков, ни башенок, ни колонн – всего того, на что падки новые русские Стен тут было так много, что я даже задумалась – в каждой ли комнате есть окна.
Мужчина проследовал в дом, я за ним Хозяин, Алексей Иванович Уколов встретил нас у входа. Я его знала, конечно, как знали его все в нашем городе, да и за его пределами многие, я думаю. Среднего роста, седой, на лице почти нет красок – брови чуть обозначены. Но голубые глаза не то, что умные – они будто пронизывают, читают в твоей душе даже то, что ты не хочешь сказать, думаешь скрыть.
Обстановка в холле тоже была сдержанная. Может быть, этот низкий стол и тяжелые, обитые кожей кресла, и стоили бешеных денег, но в глаза это не бросалось. В углу был большой камин – не био, не электрический – самый настоящий, в нем пылали дрова.
Мы обменялись с хозяином коротким рукопожатием.
— Ну что, поможем друг другу? — сказал Уколов.
Он перешёл сразу к делу, чувствовалось, что этот человек дорожит каждой минутой своего времени. И на всяческие нюансы свободных минут у него не оставалось.
— Я вас сейчас отправлю к своему оболтусу. Левку надо было лупить с того момента, как он родился – и по сегодняшний день. Но раз время упущено…Этот идиот в такую погоду поехал на Волгу делать селфи. Сначала он попроваливался у берега, там уже лед намерз, хотел показать, как он танцует на льду – весь такой крутой и красивый. А потом полез к козлу. Ну, на скалы – туда, где статуя козла стоит. Сфотографироваться он успел, а потом сорвался. Теперь сложный перелом – и хорошо, что только нога, а не шея. Короче – ему нужна сиделка. Может быть, через несколько дней я вас отправлю как нам на дачу, загород. За это время я узнаю, действительно ли это тот человек, о котором вы думаете – и где он. А дальше варианта два – или мы его сдаем ментам и возвращаем в тюрьму, либо он будет убит при задержании.
— Но у меня…— я сначала развела руками, а потом растерянно обхватила себя за локти, — У меня с собой ничего нет… Вообще ничего. То есть, надо съездить за вещами, наверное.
Уколов в упор посмотрел на меня.
— Тебе нужны какие-нибудь особенные шмотки? — спросил он, перейдя на ты.
— Да нет, конечно…Но совсем без вещей…
— Напишешь список, отдашь Анне – она тут у меня типа домоправительницы, все купит.
Уколов легко встал.
— Пошли к Левке.
Я невольно удивилась быстроте и легкости его движений. Известно было, что ему уже под семьдесят. Но фигура была подтянутая, на ногах – кроссовки, встал он одним движением, даже не коснувшись подлокотников кресла. И пошел впереди меня на второй этаж.
Мне не приходилось бывать в домах богатых людей, и я наивно ожидала тут увидеть какие-нибудь картины на стенах, скульптуры, ковры…. Ничего. Пол был выложен плиткой – каждый шаг отдавался. Позже я узнала, что для этого и положили плитку во всем доме. Никто ни к кому не должен был подойти незамеченным.
Уколов без стука отворил одну из дверей. Я была заинтригована. Я и раньше знала, что у серого кардинала города есть сын, но не представляла себе, как он выглядит. Известно было, что жена, бывшая намного моложе мужа, давно его оставила, и след этой женщины затерялся где-то в столице.
В постели у окна лежал совсем еще мальчишка. Сначала я подумала, что ему лет пятнадцать-шестнадцать, и уже позже он сам сказал мне, что месяц назад ему исполнилось девятнадцать. Худенький, со светлыми волосами, падавшими волной на глаза, с необыкновенно подвижной мимикой и быстрым взглядом.
— Левка, — сказала хозяин, — Это Даша. Тебе же сейчас правая рука нужна. Она побудет с тобой, пока ты не встанешь на ноги.
— Здравствуйте, — вежливо сказал мне Левка, и тут же повернулся к отцу. — Я же просил стриптизершу.
Видимо, такое общение было в порядке вещей, и отец знал, что хорохорится сын только на словах, а на деле – достаточно озвучить ему свою волю, потому что Уколов и бровью не повел после слов сына.
Прямо напротив – в коридоре – дверь в вашу комнату. Анна зайдет за списком. Через два дня поедете на дачу.
С этими словами Уколов вышел. Ясно было, что лишнего слова от него на дождёшься. Уколов-младший крутил в руках какую-то фигурку, типа Лего, которой занимался и когда мы вошли. Я так и стояла посреди комнаты.
— Садись, чувствуй себя как дома, — иронично пригласил меня Уколов-младший, — Где отец тебя откопал.
— В доме престарелых, — сказала я, опускаясь в кресло.
Левка оторопело помолчал пару секунд, потом расхохотался,
— Это, наверное, его мечта – привязать меня к инвалидной коляске – и чтобы под рукой был, никуда не сбежал. Тебе не давали такого указания.
— Мне вообще не давали указаний насчет тебя, — сказала я. Не будет у нас, как у барина и работника – ты с его стороны  и вы с моей, я в два с лишним раза старше этого пацана, и я женщина, — Вообще-то я прячусь у вас от маньяка, а заодно буду выносить твои горшки.
— Как от маньяка? — его глаза разгорелись, — За тобой охотится маньяк? Настоящий? А почему за тобой – он любитель старины?
— Да, — сухо ответила я, — Он идет за мной по запаху. Я же работаю в доме престарелых. Одну старушку там он уже прикончил, теперь взял след и отправился за мной.
— Ну, здесь ты в безопасности, — с некоторой долей разочарования сказал Левка  вновь занялся лего, — У отца здесь такой бастион – можно выдержать небольшую войну, что там какой-то маньяк….
— Он очень хитрый, — тон мой был холоден, — я и буду рада, если гарнизон твоего отца не понесет в этой войне потери.
— А может, мы сами устроим на него охоту, — загорелся Левка, — Это куда интереснее, чем ждать нападения и просчитывать свои слабые места, куда враг может ударить. Чего ты смеешься? Расскажи мне, откуда этот маньяк взялся?
— Ему дали пожизненное, а он сбежал – вот откуда.
Если я рассчитывала напугать Левку, то ничего у меня не вышло. В его руке – я не поняла, как и откуда – мгновенно оказался пистолет. Вот уже второй раз за эти сутки на меня наводили ствол – ощущение не из приятных. Но для Лёвки это, конечно, была игра.
— отец все грозится его отнять, — сообщил он, пряча ствол под подушку, — Машину уже отнял. Сообщил, что если я буду продолжать в том же духе, то начну ночью устраивать гонки на улицах и в конце концов сшибу толпу прохожих. Так что стану соседом твоего маньяка по камере.
— Он тебя что, вообще не воспитывал? — не выдержала я. Большего антипода сдержанному сухому Уколову невозможно было представить.
— Почему же…. У меня были и няньки, и эти… репетиторы… В гимназию вообще возили-отвозили как под конвоем. У отца еще привычки девяностых, когда всюду бандиты. И вот я иду по школьному коридору, маненький ищо… а за мной два таких амбала, что аж школьный охранник по стенке  распластается, задавленный впечатлением.
— Он тебя не хотел отослать куда-нибудь заграницу, в престижный колледж?
— Неа, — честно сказал Лёвка, — Во-первых, у меня к английскому прямо антиталант какой-то, ни бельмеса запомнить не могу. За китайский взяться что ли? Там такие эти… прикольные.
— Иероглифы, — подсказала я.
— Ага, они. Во-вторых, он думает, если я окажусь в какой-нибудь тихой и благополучной стране, она уже перестанет быть такой тихой и благополучной….
Он приподнялся поудобнее на подушках, и тут его лицо исказила гримаса боли.
— Так, — сказала я, вставая, — Ты лежишь очень неудобно. Можно сказать, фиговая у тебя поза. Давай я тебя сейчас посажу по-человечески. И тебе уже пора обезоливающее пить. Недавно ведь сломал ногу – вон, отек еще не сошел – выше гипса видно.
— Два дня назад, — признался Лёвка, — Вон там таблетки, на столике.
Да, нашим бы старичкам такое обезболивающее. Вот где пригодились мне полученные на работе знания. Конечно, по сравнению с «золотой Осенью» уход за Лёвкой – это был… санаторий. Я осторожно усадила его и подоткнула подушки так, чтобы не была напряжена и не уставала ни одна группа мышц – ни шея, ни спина, ни поясница.
— Утку? — спросила я с бесстрастным лицом, и заметила, что он вдруг порозовел.
— Я сам.
— Что врачи говорят – хромать не будешь?
— Восстанавливаться долго, — уже не ерничая, сказал он, — Сейчас подождать, пока все страстётся, а потом восстановление начнётся… Блин…
— Ничего, — сказала я, подавая ему утку, сама отвернулась и подошла к окну, — Ты мог нырнуть бог весть где и сломать шею, или гоняться на этих долбанных ночных мотоциклах,  так что вариант у тебя ещё щадящий. Кстати, ты привык вести такой ночной образ жизни?
— Да я всякий веду, — честно признался Лёвка, и я услышала, как он опустил утку на пол, — Когда дневной, когда ночной… ну да, вообще уже начало четвертого, мне больше ничего не нужно, ты можешь спать идти. Откроешь дверь и сразу напротив.
…это была небольшая комната, вероятно предназначенная для прислуги, или гостей низшего пошиба. Самая скромная обстановка. Но я заметила только кровать. Только сейчас я ощутила всю глубину своей усталости. Впервые за последние дни тут не надо было ничего бояться. Я села, руки подрагивали от слабости. Разделась до футболки, бросила вещи на стул… Еще хватило сил дошлепать до выключателя и погасить свет. И спать, спать….
Глава 13
В последнее время в жизни Марфы происходило больше событий, чем за всю ее жизнь. А она уже привыкла, что жизнь будет тянуться не торопясь, и ничего интересного в ней не произойдёт. Если так думать – исчезала разница, сколько тебе лет – двадцать, тридцать или пятьдесят. В любом случае, впереди был ещё какой-то кусок жизни, который очевидно, пройдёт также.
Более-менее динамично всё развивалось только у маминых кошек. В доме то появлялись котята, порой совсем слепые, беспомощные, о которых надо было заботиться, как обо всех малых детях – вставать на голодный крик даже ночью, греть молоко или смесь, поить из шприца со снятой иголкой, греть на батарее пелёнку, заворачивать в теплую. То им отдавали больных или искалеченных животных. На который больно было смотреть – их они носили в веткинику, выхаживали после операций, делали уколы, промывали глаза, закапывали уши. Самое счастливое было – отдавать своих питомцев новым хозяевам, если находился кто-то, кто хотел их взять. Ведь все животные были беспородные. Но коты удивительные – даже если приходилось лезть за ними в грязный подвал, и там они сидели и смотрели на человека тем же надменным – поистине королевским взглядом. Людям бы поучиться такому чувству собственного достоинства.
Был у Марфы и любимец, который уже ясно было, что останется с ними навсегда. Кот Бро, средних лет, полосатый и катастрофически толстый. Высмотрела его мама у «куриного магазина», где закупала спинки своему многочисленному кошачьему семейству на суп.
Рядом с дверью лежал толстенный кот в ошейнике. Мама наклонилась, чтобы погладить его, и прочла на ошейнике надпись. «Бро. Пожалуйста, не кормите его, он на диете». Домашний адрес и телефон хозяев тоже были указаны. Кот внимательно посмотрел на женщину, не увидел в ее руках ничего съестного, и потерял к ней интерес. Потом мама ещё не раз видела Бро, а потом встретилась в том же магазине, в очереди за курицей, с его хозяйкой – уже немолодой и очень озабоченной.
— Уезжаем мы, — пожаловалась она, — у свекрови инсульт, переезжаем к ней, буду за старушкой ухаживать. Только кошек она терпеть не может. И куда девать Бро – ума не приложу. Такой кот! Умный, душевный!
— Чем же вы его так раскормили? — недоумевала Лиля, — Сколько держу кошек, но у меня ни одна…
— Да он ест не больше любого другого кота. Врач сказал – нарушение обмена веществ у него, пришлось на диету сажать. Больше никакой сметаны, никаких сливок…Вон, курица, рыбка, и специальные пищевые добавки.
Еще пару дней Лиля приглядывалась к Бро, а потом списала с его ошейника телефон хозяйки и позвонила. Не могла она смириться с мыслью, что такой колоритный и ласковый зверь окажется на улице.
В новом доме Бро ни с кем не вступал в ссоры. Кормили его отдельно, так как ел он не торопясь, со вкусом. В это время другие коты, уже покончившие со своими порциями, самонаводящимися торпедами рвались к его миске,  и кто оказывался первым, тот и съедал всё, свирепо урча. Кормила кошек Лиля хорошо, но у тех, кто еще недавно был бездомным, оставался запасливый аппетит «впрок». Бро  отступал, сидел рядом, смотрел, как чужаки расправляются с его едой и растерянно вежливо мурлыкал. А потом ходил за хозяевами, заглядывал им в глаза, почти по-человечески выразительно говорил «мяу». Мол, я же голоден.
Тогда Марфа и взяла его под свою опеку. С тех пор персональное блюдечко Бро стояло на подоконнике, и Марфа стояла рядом, пока он ел, отгоняла других претендентов. А Бро всё время, что не ел и не навещал кошачий лоток, проводил в Марфиной постели, раскинувшись в подушках.
«Что там говорится про одиноких женщин и котиков? — грустно думала Марфа, — Тем более, про старых дев?»
Она уже смирилась с мыслью, что никто в неё не влюбится. В зеркало смотрела пару минут в день – только, чтобы проверить, хорошо ли причесалась, можно ли в таком виде идти на работу. Свою явную некрасивость она воспринимала, как некое оправдание своему одиночеству, как распоряжение свыше – у тебя другое предназначение, и в семейную жизнь соваться нечего.
Лиля никогда не могла ей купить ничего такого, что выделяло бы Марфу, нравилось бы ей. Одежда была самая скромная, как думала сама Марфа «затрапезная». Возможно, теперь, когда Марфа уже работала, она могла бы поездить по магазинам и подобрать себе более яркий и модный гардероб, хотя бы на распродажах, но ей это даже в голову не приходило. Оказываясь в какой-нибудь крупном торговом центре, она или спешила в продуктовый отдел, или решалась зайти в хозяйственный. От всех этих магазинов и магазинчиков, где за стеклянными дверьми рядами висели юбочки, блузочки, джемпера, стояли в ряд сапожки, ворковали приветливые девушки – она буквально шарахалась. Она будто подсознательно ждала, что ей скажут? «Ты, мол, куда, со своим свиным-то рылом в калашный ряд?»
Но иногда она позволяла себе посидеть в центре такого магазина на специальных лавочках для посетителей. Даже это было своеобразным погружением в роскошь. Сияли полы по которым на специальных машинах время от времени ездили уборщики. Журчали струи фонтана. Горело множества ламп, всегда было тепло, даже зимой. Справа неслись нежные ароматы – там был отдел, где продавали мыло ручной работы. Слева плыл запах свежесваренного кофе, рядом в маленьком киоске продавали нарядное мороженое – розовое, жёлтое, зелёное, коричневое – малиновое, лимонное, фисташковое, шоколадное – шарики в вафельных конусах. Напротив сверкали нестерпимо кольца, серьги, колье в ювелирном отделе. Проходили мимо, щебеча, высокие девочки с длинными ногами. Сапожки на каблучках, распущенные волосы…. Они были такими юными, и такими… уверенными в себе…
Марфа тяжело поднималась, брала пакет, стоявший у ног – хлеб, стиральный порошок, хлорка ( иначе запах от кошек не отобьёшь) и ехала домой.
Даже в голову ей бы не пришло, немыслимой смелостью показалось бы съездить куда-нибудь в путешествие. Она и моря-то не видело. Может быть, если бы мама не завела бы дома этот приют – Марфа бы задумалась – какое оправдание у ее жизни. Не те же цифры, которые она на работе ежедневно заносит в компьютер?
Самые сильные чувства, которые Марфа переживала, ей давали книги. Она не отличалась изысканным вкусом в чтении, с детства проглатывала то, что доставала в библиотеке, а с появлением интернета перебралась туда. На день рождения мама подарила ей дешевенький ноутбук.
Марфе нравились «ужастики». Всяческие эпопеи про вампиров, оборотней, и кровавых злодеев. С героиней любовного романа она никогда не могла себя отождствить, потому что считала, что и «серая мышка» при ее вопиющей некрасивости для нее будет слишком жирно. А вот атмосфера тревоги, мистические существа, кульминация ужаса – придавали жизни ту же остроту, что и специи – пресному блюду. И можно было быть уверенным – после работы вы найдёте Марфу, забившуюся у уголок постели, рядом – Бро  и тарелка с парой бутербродов. Марфа или читает взахлеб, и не выпустит ноут из рук, пока не закончит, или смотрит очередной фильм из раздела «триллеры, ужасы».
Когда Даша сказала, что поживёт теперь в другом месте, Марфа сразу почувствовала неладное. С одной стороны это было неплохо. Даша давно считала их с мамой будто членами своей семьи, дверь в свою комнату не запирала, и никогда не стала бы возражать, если бы Марфа отправилась смотреть кино к ней – в тишине и покое. Так что образовалась как бы лишняя комната.
С другой стороны – по телевизору передали новость о загадочном убийстве в доме престарелых. Это была точно глава из ее любимых книг. Но ничего ли не угрожало самой Даше? Они с мамой кинулись ей звонить, но Даша не брала трубку. Ни в этот день, ни на следующей.
И тогда Марфа решила после работы съездить в «Золотую осень» - узнать. Для нее это было очень непривычно, целое путешествие. Уже совсем стемнело, когда она с двумя пересадками добралась, наконец, до пансионата. Ну, как добралась — предстояло ещё идти дрянной дорогой, где и тротуаров-то нет, а не проезжей части то и дело от машин уворачиваешься. Несколько раз Марфа думала, что ее собьют, и вздохнула с облегчением, поднявшись на крыльцо пансионата. Хотя, если вдуматься, это было страшное место – тут несколько дней назад человека убили.
— Вы к кому?  — окликнула её женщина, которая сидела у входа за специальной стойкой и вязала. Вахтёрша, наверное, не охранница же. Пожилая женщина, черненькая, в очках, на спицах что-то белое, воздушное. В пансионате было очень тепло, пахло подгорелой манной кашей.
Марфе и не нужно было идти куда-то далеко. Она обрадовалась, что может спросить прямо тут, сразу.
— Скажите, пожалуйста… Я соседка Даши Новиковой. Она же тут работает? Мы с мамой не можем до нее дозвониться. У нее все благополучно? Она на работу ходит?
Вахтёрша хотела им что-то ответить, но по коридору шла худенькая пожилая женщина, седые волосы уложены в высокую прическу. Женщина несла электрический чайник. Она чуть прикрыла глаза, и сказала Марфе:
— Пойдемте со мной, я расскажу.
— Бахилы, бахилы наденьте – и вахтерша сунула Марфе пару бахил, сшитых их джинсовой ткани.
Элла ждала её, пока Марфа завязывала тесемочки бахил на щиколотке. Когда она привела ее к себе в комнату, Марфа недоуменно огляделась – разве это дом престарелых? Это ж гостиница класса «люкс». Такая большая комната, два окна, диван, цветы.
И только когда Элла пригласила её, и Марфа прошла и села, она увидела, что в кресле напротив нее сидит мужчина. Одновременно он чуть приподнялся. Протягивая Марфе руку, здороваясь, и Элла представила его:
— Это Роберт.
Коротко она пересказала Марфе всю историю. Она с самого начала считала, что соседи Даши должны всё знать. Марфа была так потрясена, что и про интересного молодого человека, сидящего напротив, забыла. К тому же у нее был шаблон – чем интереснее мужчина, тем сдержаннее она должна себя вести. Не хватает еще, чтобы он подумал : «Совсем сошла с ума, уродка! Нашла кому навязываться».
— Там ее точно не найдут? — допытывалась Марфа, — Дашка, она ж такая, как я… Она за себя постоять – ну никак.
— Даже если бы кто-то узнал, что она там – до нее там никак не добраться., — успокоила ее Элла.
— А если этот маньяк к вас сюда придёт снова? Нет? А если — и в голову Марфы пришла страшная мысль, — А если он к нам с мамой придет. Мама его видела, говорит – ой….
— Почти наверняка, никого больше не тронут. Этот человек хотел просто напугать Дашу, а если она исчезла – то какой смысл нападать на кого-то еще? Один только риск, ведь все равно за каждым убийством тянется след, который рано или поздно приведёт к нему.
— А если…
Элла мягко перебила ее, тон был спокойным:
— Главное, что вы теперь все знаете. Будьте с мамой осторожны, закрывайте на ночь дверь, если к вам кто-то позвонит – не открывайте сразу, и все обойдётся. Вы не на машине?
Марфа даже не поняла сначала, что этот вопрос относится к ней. Элла перевела взгляд:
— Роб, вы же отвезете девушку домой?
— Конечно, — и улыбка эта, разумеется, предназначалась не Марфе. Уж очень она была … так мужчина улыбается женщине, а какая же из Марфы женщина?
В машине Марфа постаралась вести себя как можно незаметнее. Села на заднее сидение, забилась в уголок и молчала всю дорогу. Только и сказала, что адрес, куда ее везти. Ей только и хотелось, что скорее приехать. Она и в такси-то чувствовала себя неловко.
Больше всего её удивило, что, когда они приехали, Роб вышел из машины и отправился провожать ее до квартиры. Она предчувствовала, что сразу, как только мама откроет дверь – в нос ему хлынет кошачий запах. Сколько ни убирай за этими засранцам сколько хлорки ни изводи, всегда найдется новенький засранец, который только что оправился.
Глава
Роб же думал про себя, что этот район как нельзя больше подходит для преступлений – эта скученность домов, эти дворы, наверняка в темные часы едва освещаемые фонарями… и такие, как та девушка…которые вряд ли смогут постоять за себя.
Заглядывать сюда для него было все равно, что совершать вылазку в другой мир.
Его долго окружала безмятежная жизнь. Ещё маленьким он был отправлен родителями на воспитание к бабушке. Но это была не та деревня, которую большинство их нас представляют при словах «в деревне у бабушки». Бабушка стала владелицей дачи своих предков. Когда-то ее дед, богатый фабрикант, выстроил этот деревянный терем, чтобы привозить сюда на лето свою большую семью. Терем стоял на горе. Было тут бесчисленное количество балконов, башенок, оплетали двухэтажный дом причудливые деревянные кружева.
Построил дед этот дом в тысяча девятьсот пятнадцатом году, а после революции, как можно легко догадаться – все это у него отобрали. В бывшей барской даче сделали пионерский лагерь Обстановки, естественно, никакой не уцелело. Да и ветшал дом при новых хозяевах быстро. Дети забавлялись, вырезая надписи на деревянных стенах, время от времени дом красили по принципу – какая краска в наличие есть.
И когда в 90-ые годы бабушка доказала, что она – прямая наследница того самого фабриканта Ушкова, местные власти рады были отдать ей обветшавший окончательно особняк —  может, доведёт до ума.
В ту пору сюда и входить было страшно. На главном балконе деревянные полы почти провалились, требовалось настилать их заново, крыша текла, в коридоре пионеры распялили на швабре большой пакет – пусть изображает привидение, пугает входящих.
Бабушка продала свою роскошную пятикомнатную квартиру в городе, и все средства вложила в восстановление «родового гнезда». Покончив с насущными строительными работами, она вошла даже в тонкости, попытавшись вернуть дому его прежний вид. То самовар отыщет на толкучке, то у знакомой купила пианино с канделябрами, которое так собралась уже выбрасывать на помойку.
Маленький Роб не мог вполне оценить хлопоты бабушки. Но дом сыграл большую роль в его судьбе, потому что он воспринимал его как живое существо. Скоро стал ему ведом скрип каждой лестничной ступени. Он и ночью – разбуди его внезапно – безошибочно сказал бы, что видно из окна каждой комнаты, и как странствует по ней солнце – в котором часу заглядывает в окно, в котором уходит.
С главного балкона, на котором, по сохранившимся воспоминаниям, семья фабриканта пила вечерний чай – прежде открывался чудесный вид на равнину. Теперь же окрест подросли деревья, и если чем и можно было любоваться – то лишь лесом.
Но именно здесь произошло знакомство с неведомым, потусторонним, благодаря чему он впоследствии стал писать книги. Роб верил, что в старом камине живёт домовой – особенно ощущалось его присутствие в сказочные дни Нового года, когда в зале (тут была настоящая зала) стояла настоящая ёлка, которая тоже казалась одушевлённой. Утром она была насквозь пронизана светом, льющимися из окон, она была настоящей лесной елкой, вечером же особенно ярко проступало блистание дождя, и деревце, залитое серебром и золотом, казалось волшебным. Домовой не ограничивался подарком, положенным в специальный чулок на Новый год, он что-то приноси Робу каждый день, до самого Крещенья, когда заканчивались святки. И всегда это было что-то таинственное. Стереокартинка из Грина – ночь, корабль, Гарвей, сидящий на веслах, и маленькая смуглая Фрези Грант, стоящая на корме с фонарем в руках – казалось, можно дотронуться пальцем, до этих волн, до этого огня в фонаре.  Или снежный шар, в завораживающем одиночестве которого, сидела на скамейке девушка – она готова была вечность ожидать кого-то сидя вот так, неподвижно, а снежинки всё кружились и кружились над ее головой. Роб тогда готов был разбить шар, чтобы девушка хотя бы не замерзла насмерть. Или лежала под елкой нарядная коробка – хлопушки с сюрпризом, каждая из которых сама по себе была тайной.
И всегда это оказывалось подложено в незаметное для Роба время. Он порою, внезапно проснувшись ночью, бега проверять – на месте ли уже подарок, или ещё нет. Но никогда не мог застать домового, его кладущего.
А в пруду, том самом, что был за домом, конечно, водились русалки. И никогда не мог Роб спокойно смотреть на картину Крамского «Майская ночь», потому что уверен был – такое точно происходит и у них тут, только он ни разу не успел подловить. И мальчиком еще будучи, он часто оставлял на большом, нагретом солнцем валуне у пруда что-то для русалок – гребень для волос, или старую бабушкину шаль. К утру всё это бесследно исчезало.
В пять лет он написал свой первый рассказ, посвящённый всё тем же русалкам. Это было осенью, он прощался с ними на всю бесконечную зиму, потому что кто же захочет пробивать толстый лёд, в одной рубашке выходить на берег, и сидеть в морозные ночи, расчёсывая при свете месяца свои длинные волосы? Роб не раз спускался на лёд, вставал на колени, сметал варежкой снег, протирал лёд, как протирал бы окно. Но видел он только вмерзшую в снег ряску, пузыри воздуха… А он надеялся, что приникнет с той стороны ко льду чудное девичье личико с выразительными глазами, и он без слов поймет, что русалка хотела сказать ему.
Он писал свои первые рассказы, хотя, на самом деле это, наверное, были сказки. Потому что фигурировали в них всё те же сказочные персонажи – добрые и злые духи старого дома, русалки, живущие в старом пруду, лесная ведьма, у которой где-то в чащобе стоит избушка, которую никто не может отыскать – но если ты заблудишься, ты обязательно на нее наткнёшься, и тогда берегись. И над всем, над всем парил дух старого дома – с его скрипучими дверьми и певучими лестницами, с деревянным шкафом. Который пах неуловимо – стариной, бабушкиной пудрой, ее духами, с месяцем, который задерживался в окне его спальники, с пожелтевшими томиками книг…
Когда мальчишки, с которыми он учился в школе, приходили к нему в гости, они подолгу сидели долгими декабрьскими и январскими вечерами у растопленного камина. Тут то и начинался черед его историй. Он не осмеливался читать их по своим тетрадкам, но рассказывал, и мальчишки были заворожены и напуганы.
— Откуда ты знаешь про ведьму-то? — спрашивал рыжий Санька, хлюпая носом.
Роб никогда не признавался, что всё это было сочинено им, он говорил: «Это моей бабушке еще ее бабушка рассказывала». Звучало убедительно. И мальчишки тут же начинали спорить
— Говорю вам, у родника это место, — горячился Санька, — Мы с папкой на охоту ещё когда ходили, он мне показал – вон, мол, избушка стоит охотничья. Она сейчас заброшенная… вот там ведьма и живет.
— Да ладно, — насмешливо возражал ему Мишка, — Если бы это было так просто, ее бы все тысячу раз уже видели. А на самом деле ее встретишь – только если заблудишься, у тебя уже никакой защиты нет, ты не знаешь куда бежать к людям, тут то ведьма за тебя и примется.
Мальчишки примолкли. За окном темнело, а бабушка, которая сидела у стола и вязала, внимательно все это слушала. Она же и собирала потом тетрадки, небрежно засунутые внуком куда попало, складывала их, берегла. И потом, когда он стал уже «широко известным в узких кругах писателем», листая эти тетради, исписанные детским почерком, ужасаясь и стыдясь своей наивности, он все же нет-нет а черпал в них какие-то идеи, которые могли прийти в голову только ребенку, с его воображением. И, сам того не ведая он изо всех сил старался сохранить этого ребенка в себе.
Дорога его в литературе была относительно удачной. Без долгих лет отказов, непризнания, ядовитой критики. Без отчаяния и желания все бросить. Он начал с победы то в одном, то в другом литературной конкурсе. Потом была повесть, описывающая пансион 19-го века, девочек вывезли на дачу, где им все лето предстоит качаться на качелях, ловить сачком бабочек, читать стихи и прогуливаться по аллеям под зонтиком. Эту идиллическую картину разрушает новая пансионерка, которая вместе с родителями только что вернулась из Венгрии. Она вся –напитана легендами о тамошних вампирах, оборотнях и прочей нежити. Сначала девушки слушают ее истории как страшные сказки, и уверяют ее, что здесь, в российской тиши и глуши ничего подобного быть не может.
Но вскоре смугляночка Мария приходит к другому мнению. Ей ведомы те приметы, на которые другие девушки не обращают внимания. Мария понимает, что вампиры добрались и до этих мест, и если не вступить с ними в борьбу – всех ждёт гибель. И только ей, знающей из старинных легенд приемы борьбы с упырями – удается остановить нашествие бессмертных.
Эта повесть «зашла» читателям, и вскоре вышла отдельной книгой. А потом были еще и еще. И если Роб мечтал когда-то о книжной полке, на которой будут стоять только его книги, то теперь многое было уже написано, а замыслов в голове теснилось – куда там полка, на целый стеллаж книг! Но над всеми его произведениями витал призрак старого дома, все страхи, которые он так убедительно передавал другим, рождались там.
Он был свободен во времени, и всё его подчинял одной цели – писать. Если за день он не успевал сделать ничего, это был мертвый день. Ему было отчаянно жалко это канувшее в небытие время. Ведь могли рождаться миры, ведь могла плестись сияющая паутина из замысла и слов. Он не понимал людей, для которых естественным и само собой разумеющимся было терять так дни и годы. Ходить на работу — хорошо, если более или менее любимую, но чаще ту, к которой сердцем они были равнодушны, а потом возвращаться уставшими и прожигать вечер за вечером, сидя у телевизора или встречаясь с друзьями, но не создавая ничего, что время бы сохранило. Он считал таких людей беспредельными мотами, проматывающими гораздо больше, чем когда-либо спускалось горячечной рукой какого-нибудь безумца в казино – ведь речь шла о жизни.
— Пишешь что-нибудь сейчас? — спрашивал он своего знакомого, когда подававшего большие надежды.
Тот на мгновение отводил глаза в сторону:
— Да сейчас, понимаешь, брат, некогда… Но у меня лежит книга, которую я начал.
Робу хотелось сказать, что жизнь никогда не даст столько времени, чтобы ты мо утонуть в своей работе. А книга, забытая на годы, умирает тоже, герои ее делаются плоскими и картонными.
Он садился за работу с утра, отдавая ей лучшие часы, когда есть силы и голова свежа,  и вставал только сделав намеченное. Тогда он мог жить, как все «нормальные» люди – встречаться с друзьями, выбираться в театр, в магазины… Но чаще у него поучалось «не как у всех»  - он отправлялся бродить туда, где мог почерпнуть что-то для своей новой вещи – даже если не картинку, вызывавшую ту или иную ассоциацию, то мысль… Бог весть как рождается эта мистика творчества.  Ветка, качающаяся в осеннем небе, освещённое окно, снеговая шапка на столбике грады – все могло чудесным образом переродиться, сделаться страницей книги.
Но больше всего радовало его, что гонорары уже давали возможность прожить без официальной работы, той работы, что заглатывает львиный кусок жизни, от юности до старости,  перемалывая и впитывая время, силы, впечатления, здоровье – все, все… И доживших до пенсии выплевывает обессиленными, часто не способными уже вести полноценную жизнь, перебирающими в разговорах только свои болезни и внуков.
— И не скучно тебе целыми днями сидеть в четырех стенах? — как-то бросил ему школьный товарищ, — Он только что рассказывал, как вернулся из Испании, в какой гостинице там жил, как загорал, купался, что ел, куда ездил на экскурсии… Он терзал телефон, показывая бесчисленное количество снимков из серии «я не фоне…» Он хотел подчеркнуть, что если бы не работа, на которой он трудится с утра до вечера – не было бы в его жизни этой двухнедельной поездки в Барселону и «оттяга по полной».
Роб снял очки. Они сидели в кафе, которое вопреки тенденциям времени стояло на этом месте уже лет пятьдесят.
Когда-то их родители в пору своего студенчества заходили сюда выпить чаю с «шоколадным ломом», потом они сами в студенческие годы, которые пришлись на эпоху постсоветской разлуки приходили сюда за кофе со сгущенкой – во всем их огромном городе его почему-то можно было достать только здесь. И как же это было славно, возвращаясь из кинотеатра, замерзнув до состояния ледышки, забежать сюда и получить в руки пузатую дымящуюся чашечку.
Такие же сейчас стояли перед Робом и его спутником. Даже чашки тут не изменились.
— Что? По твоему это скучно сидеть одному в четырех стенах? — переспросил он, — Как же, прожив жизнь, ты пришел к такой духовной бедности, что тебе скучно наедине с собой.
Он хотел сказать, что тоже соберется когда-нибудь в Испанию, чтобы постоять у собора в честь Святого Семейства, и услышать как поет ветер, резонируя от башен. Антонио Гауди считал, что тут будет звучать музыка самого Творца. Такое на запишешь на пленку. Но сдержался и промолчал. Друг не понял бы его. Другу это было второстепенно, по сравнению с качеством гостиницы, где жить, и едой, которую можно попробовать – и восхититься или обхаять — в чужой стране.
Элла, с которой его разделяли, годы, поколения, была ему в этом плане ближе.  И, конечно, когда она просила его о какой-то услуге, он всегда с радостью старался выполнить его просьбу. Но когда Марфа села в его машину… Эта не очень молодая и совсем не красивая девушка, обхватившая себя руками – инстинктивный жест, показывающий, что человек «закрыт» для общения, разговоров, жест – не трогайте меня! – заставил его приглядеться  к ней. В ней была так глубина и тонкость, которые в первую очень значили для него красоту. И она была беспомощная, такая беспомощная.. Ему захотелось проводить её до квартиры, оставить уже в полной безопасности. И еще – запомнить квартиру, где она живёт. Он чувствовал, что будет искать встречу с ней снова.
А потом он возвращался домой, и уже подходя к подъезду, поднял взгляд на свои окна. Он всегда оставлял в коридоре свет. И сейчас он увидел чёткий силуэт собаки,  которая стояла, опершись передними лапами на подоконник в кухне. Собака вглядывалась в тьму за окном. Ждала. Она уже привыкла его ждать.
Глава 15
Уколов выполнил свое слово, и два дня спустя нас отвезли на дачу. Еще в первое же утро, когда  я проснулась в новом доме, в дверь легко постучали, и вошла женщина средних лет – волосы с проседью, худощавая, тёмное платье.
— Здравствуйте, я Анна, Даша, напишите, пожалуйста, список того, что вам нужно…
Список получился коротким. Пара смен белья, джинсы, пара тоже свитеров-водолазок, ночная рубашка, халат и тапочки, принадлежности для умывания.
Анна пробежала глазами список за две секунды:
— И все? – она удивленно приподняла тонкие брови.
— Если это очень много – половину можно вычеркнуть, — заспешила я.
— Сегодня все привезут, — с этими словами Анна удалилась.
И вправду, не прошло и двух часов, как в мою комнату принесли пакеты. Я открыла, и ахнула. Например, когда я писала «свитера-водолазки» или «джинсы» я была уверена, что всё это купят в каком-нибудь магазине типа «Мега-хэнда». Но похожу люди Уколова просто не знали о существовании таких магазинов. Вещи были импортные, явно дорогие, во всяком случае на них болтались ярлычки тех фирменных магазинов, к которым я никогда даже близко не подступалась.
Уколов заглянул к нам, когда я заканчивала Лёвкин туалет. То есть, вопреки всем его протестам и скандалам, принесла ему тазик с водой, заставила умыться и почистить зубы.
— Ты всегда такая зануда? — спрашивал Лёвка, отплёвываясь пастой.
— Если ты будешь лежать неумытым поросёнком, ты будешь отвратительно себя чувствовать. А умоешься, причешешься – будешь подтянутый, и чувствовать станешь себя лучше, и встать захочется быстрее.
— Не дери ты так волосы, ой! Ой-ей-ей…
— Что ты как маленький! Массажная щётка вообще ничего не дерет…
— Врёшь!
— А ты не можешь потерпеть две минуты? Мужчина, называется… Сейчас мы еще сменим белье…
— Круто вы за него взялись, — сказал Уколов от двери. Он, оказывается, какое-то время стоял и наблюдал за нами, — И ведь слушается он вас…
— Вы бы посмотрели, с кем я раньше работала, — в тот ему ответила я, и тут же заспешила, — Вы мне скажите – сколько, и я вещи деньги отдам.
— За какие? — сначала не понял Уколов, потом сообразил и поморщился, — Что вы несёте. Пусть Лёвка собирается, завтра вас увезём.
И уже в дверях сказал:
— Это он.
— Как вы узнали? — вскинулась я, — Точно он?
— Узнали. Хорошо, что ты с ним не связалась в своё время. Отморозок на всю голову.
— И что теперь будет? — это для меня сейчас являлось самым важным, — Мне всю жизнь теперь прятаться?
— Ущучим, — коротко сказал Уколов, и ушёл.
Больше в тот день я его не видела. Ухаживать за Лёвкой было…. Беспокойно. Конечно, опыта мне было не занимать, и я могла и приподнять его, и помочь повернуться, и сделать все необходимые процедуры так, чтобы он практически не испытывал боли.  Беда была в другом. Лёвка, третий день лежа в постели, отчаянно скучал.
До обеда мы успели с ним переиграть во все компьютерные игры, которые его интересовали. Я заметила, что в схватку на экране он кидался отчаянно, стремясь выжать из ситуации по максимуму, и пусть потом его убьют. Что и говорить, жизни летели как осенние листья, мы доходили до нуля, и принимались за другую игру.
Прислуга прикатила тележку с обедом на двоих.
— Не хочу, — откликнулся Левка, не глядя, — Дай другое!
Я смотрела на немолодую женщину и думала, то ее-то детям не придёт в голову командовать и выбирать блюда повкуснее.
— Что ты хочешь? — обратилась я к Левке, делая незаметный знак рукой, чтобы прислуга не укатывала тележку.
Он задумался на миг:
— Давай суши закажем. И бутылку водки пусть принесут.
— Фу! — от души сказала я, — Давай посмотрим, что у нас тут…
Женщина робко смотрела на меня, пока я снимала крышки с тарелок. М-м….японский суп мисо, свинина под брусничным соусом с орехами, какие-то тушеные овощи, которых я в жизни не видела…
— Ты чего распоряжаешься? — не выдержал Лёвка.
— Считай, что ты пригласил даму в ресторан. Могу я перед тем, как меня  убьет маньяк, пожить как богатая женщина? Обожаю такой суп…. А можно у вас попросить еще красного вина? — обратилась я к женщине.
Она мелко закивала:
— Какого принести? — и она стала перечислять сорта, которые мне ничего не говорили.
— И водки! — вставил Лёвка.
— Ты что, подзаборник? Уже давно даже гангстеры и мафиози перешли на элитное вино. А тупо хлестать этот спирт – это просто пошло.
Женщина взглянула на Лёвку, тот молчал. Она вышла, и скоро вернулась, неся на подносе две бутылки, два граненых стакана и тарелку с нарезанным сыром разных сортов.
— Лев Алексеич бокалы не любит, — объяснила женщина, расставляя все на столе, — Он сколько уж раз как выпьет, так уронит, порежется… Сейчас я вас открою.
Она откупорила обе бутылки и беззвучно удалилась. Я ждала, когда Лёвка разольёт вино – по полному стакану.
— А ты по-настоящему стрелять умеешь? — спросила я, когда мы пригубили по первому глотку.
— Да из чего угодно… Хоть из пистолета, хоть из винтовки снайперской, — ответил он сразу, он хвалился – это было видно, но и вопрос читался – мол, зачем тебе это?
— Если на дачу поедем, научишь меня стрелять?
— Как?! Я же лежачий….
— Мы что-нибудь придумаем. Если кровать у окна, а за окном – мишени…
— Можно даже в комнате тир устроить, — оживился Лешка, — Ты маньяка хочешь замочить?
— Я не хочу дать ему убить кого-нибудь еще, — честно сказала я, — если он охотится только на меня, ну… тогда как будет. Жить-то я, конечно, еще хочу…. Но первая его отстреливать не пойду. Но я боюсь, что он снова нападёт на кого-то – из тех, кого я знаю, кто мне дорог…Вот тогда я, наверное, пойду на всё.
— Отец же обещал с ним разобраться.
— Я очень на это надеюсь. Но твой отец привык иметь дело с нормальными людьми.  А тут…ты слышал, что он сказал? Отморозок на всю голову. То есть, его действия непредсказуемы. И я должна быть готова.
— Я тебя научу, — пообещал Лёвка. Видимо мысль, что он может быть полезным в таком важном деле, вернула ему хорошее настроение. И учить ему предстояло тому, что страстно любил он сам, — Давай еще поиграем в «стреляшки»! Или боевик какой-нибудь посмотрим.
В комнате у него висела «плазма» на полстены. Я с опаской относилась к новым фильмам – столько среди них мусора! Незаметно, как акула – хап, и нет двух часов твоей жизни. Съели, и никакого морального удовлетворения. Я выжидательно смотрела на Лёвку.
— Ну выбирай ты кино, — предложил он.
— Давай хотя бы «Крестного отца», — я не знала, что может быть ему близко.
Оказывается, этот культовый фильм он пропустил, и спросил недоуменно:
— Это что за ретро? Какой год? Тьфу….Ни спецэффектов, ни хрена там не будет.
— Там есть кое-что другое, — сказала я.
Вначале Лёвка демонстративно старался показать, что фильм ему не нравится — старье, отстой и –и вообще смотрит он его только ради меня. Потом он узнал знакомую мелодию и обрадовался: «так вот откуда эта музыка».
Когда кино закончилось, Лёвка долгое время лежал в раздумье. Я успела принести ему таблетки, посмотреть ногу- отек начал спадать, на всякий случай измерила температуру, исправно выполняя все обязанности медсестры.
Лёвка лежал, закинув руку за голову, и глядя в потолок, точно под ним была трава, а над ним – безмятежное небо.
Я уже хотела окликнуть его, когда он сам сказал:
— А ведь там всё правда…
— В фильме? — спросила я.
— В фильме, ага.. Вроде отморозки, крышуют игроков, крышуют проституток, УА на самом деле нормальное такое государство в государстве. По своему честное. По своим понятиям. И уж лучше вот так, чем уши туманить….
— Это как? — не поняла я — Лапшу на уши вешать, ты хотел сказать?
— Один хрен, — отмахнулся Лёвка, — Например, есть у нас тут пригубернаторская ****ь…
— Кто?
— Блин, я с тобой не по-английски разговариваю. Тетка такая, депутат короче. Я ее знаю лично, потому что отец в своих угодьях ей охоту организовавал.  Она потом снялась для листовки своей депутатской. Присела на корточки, вся такая крутая, в камуфляже и с ружьем у туши убитого кабана. Убила не она, кстати, отцовский лесник.
Я помнила эту листовку, и эту тетку. Выхоленное лицо, прическа и дорогущие очки плохо сочетались с камуфляжной формой. Представьте вылизанного менеджера,  в костюме и рыбацких сапогах.
— Так вот, — продолжал Лёвка, — Видел я по телевизору, как она приём вела, там такая старушка, божий одуванчик, пришла жаловаться, что лекарства дорогие, может, для пенсионеров сделают подешевле.  Так эта ****ь – вот скажи, каким словом ее еще назвать, — обняла эту старушку за плечи, и ласковым ручейком ей в ухи журчит: «Давайте потерпим, вы ж бывшая пионерка …комсомолка… вы ж понимаете международную обстановку… кругом враги… украина…А что Украина… У меня мать оттуда. Везде люди хотят жить хорошо, и  чтобы такие ****и, которые с жиру уже по охотам таскаются, в карманы к ним не залазили…И понимают друг друга, и любят…
Я помедлила минуту, а потом стала читать наизусть:
 Скажи мне, родная, похож я на гада?
 Мы ж, вроде, обнявшись уснули в постели.
 А утром проснулись в тени баррикады…
 Кто ж мог угадать, что нас ночью разделят

 На левых и правых, на грязных и чистых,
 На орков и эльфов, на морды и лица?
 Запомни, теперь мы друг другу – фашисты
 По разные стороны общей границы.

 Теперь мы враги, а друзья – те, что рядом
 Под треск барабанов и гром канонады
 Запишут в отряды, поставят в наряды,
 И будут учить не учить что не надо.

 И будут рассказывать юным и старым
 Про силу, про ярость, и дальше по кругу.
 Но наших и ваших дразня санитаров,
 Мы через решётку прошепчем друг другу

 Средь факельных маршей, парадов, салютов,
 Наветов, доносов и прочего стука:
 «Иди поцелую, имперский ублюдок».
 «Иди обниму, западеньская сука».

 И пусть нам на форму сменили одежду,
 И водят колонной в сортир по приказу,
 Услышанный шёпот вселяет надежду,
 Что мы не подхватим такую заразу. (с. Влад Южаков)
Лёвка аж на подушках приподнялся:
— Здорово! Это ты сама сочинила?
— Нет, что ты… Это раньше такой поэта в нашем городе жил Теперь он в Питер перебрался.
— В самую точку, — подытожил Лёвка, — И вот, напускают нам этот туман в уши…
— Вешают лапшу…
— Возьми хоть моего отца. Он еще тот волчара, если разобраться. И если его сегодня убьют, то в раю он точно не окажется, там много чего на совести. Но у него до сих пор осталось это – «по понятиям».
— А чем он занимается, кстати? — спросила я, — Ну, официально…В городе же только слухи…
— Строит дома в элитной зоне, на побережье. Несколько баз отдыха у него, сеть магазинов. И в каждом его магазине любой пенсионер может прийти и взять хлеб бесплатно. А недавно бабка к нему приходила – типа как так, милок, обещали, что нам пенсии поднимут, а мне к моим восьми тысячам три копейки прибавили. А он эту бабку знал, она уборщицей работала в школе, когда он учился. Этим первоклашкам пуговицы на пальто под горлом застегивала. Ну и отец ей свою пенсию положил… теперь ей каждый месяц на книжку переводят…Она аж плачет от счастья. Дров, говорит, себе купила… У нас в центре города еще ж есть это позорище – остатки частного сектора, избушки на курьих ножках – топим дровами, воду и колонки носим…
— Много ты замечаешь, — удивилась я, — Я думала такое мимо тебя проходит, стреляшки интереснее.
Но Лёвка спешил высказать свое:
— Только отец вас никогда про это не расскажет. Ни про хлеб, ни про эту бабку, ни про других, кому он помогает. Он делает плохое, много плохого, но он делает и хорошее, и никогда этим не хвалится. Один раз он мне сказал: «Лёвка, сколько б я добра ни сделал,  я своих грехов не замолю» А эти, ****ь, безгрешные… Что б они ни сделали – хоть коробок спичек подадут – и сразу на весь свет раструбят. А плохого они за собой ничего не чувствуют. Это же так просто – они хотят жить хорошо, и чтобы дети их жили хорошо, и все для этого делают. Ненавижу!
— Ты сейчас нагонишь тебе температуру, — авторитетно сказала я, — Перестань горячиться. Ну а ты-то сам, ты же понимаешь, что тут в ближайшие сто лет еще ничего не изменится. У нас страна сейчас как в чёрном обмороке, и это надолго. Что же ты-то не уезжаешь отсюда? Отчего живешь так, будто смерти ищешь? Вот зачем ты полез к этому козлу, скажи на милость?
Левка пожал худенькими плечами:
— Я слишком часто видел, как знакомые отца не доживали до старости. Если и у меня будет такой короткий срок, так какой смысл сидеть тут за четырьмя стенами. Нет уж, поживу пока так, как мне хочется…
Глава 16
Лёвка Уколов, даже если бы и хотел, вряд ли смог бы принадлежать к золотой молодёжи. По материальной части у него весь необходимый набор для этого был, но не было отродясь беспечности, отличавшей элиту. Слишком хорошо отец помнил годы, когда Лёвка был маленьким, когда и друзей и тех, кто работал на него действительно как косой выкашивало. Шла необъявленная война, когда считалось, что город живет мирно. Почти каждый день случалось или заказное убийство, или шли разборки между бойцами, принадлежавшими к различным кланам.
Лёвка это время знал по рассказам, помнил смутно. Пожалуй. Даже хорошим его вспоминал. Ему тогда полагалась няня, и у них жила тётя Маруся, которая Лёвку любила. Она тоже была хохлушкой, пересыпала русские слова с украинскими, носила Левку на руках. И там, прижавшись к ней – тетя Маруся был такая толстая, мягкая, уютная, — он чувствовал себя в безопасности, какие бы сплетни ни ходили по дому. Во всём этом большом холодном доме, где разговоры сводились к минимуму, где каждый был занят своим делом, и делал его молча – он и с тетей Марусей точно были вдвоем.
Тётя Маруся натягивала на Лёвку колготки, сажала его на стол, надевала сандалики
— Давай левую ножку, от так…. Теперь правую…. Видишь, який гарный хлопчик… Сейчас пока твоё время. Ось пидешь в школу, там уж всё сам будешь…
Тетя Маруся не удовольствовалась тем, что подавали к столу в их семье. Пока Лёвка спал или играл, она уходила на кухню, варила борщ «как у нас варят» , пекла пирожки… Он до сих пор помнил их запах.
Когда Лёвка пошёл в школу, как тётя Маруся и предсказывала – всё это кончилось. Её отправили на родину, в Харьков.
— Давайте я хлопчика с собой заберу, — просила она, — У вас же всё равно тут до него руки не доходят.  Будет бегать в рваных штанишках. А я его там выращу…А уж потом он к вам приеете – здоровый, красивый…
Отец устало поднял на нее глаза, оторвавшись от своих бумаг
— Что вы несёте, Маруся…. Куда я могу отпустить единственного сына?
Когда Лёвка прощался с тетей Марусей, они плакали оба. А с Украины до сих пор несколько раз в год приходили посылки – домашние яйца и яблоки (каждое завернуто в бумажку) опаленная на огне тушка курицы, кусок солёного сала, орехи…. И письмо – ради него Лёвка и ждал этих посылок. Это значило, что в мире есть родная душа, которая его любит.
У тёти Маруси был дом в окрестностях Харькова, она писала о своём, о будничном – какой в этом году урожай, как удалось ей накопить денег и поправить крышу в доме, как прикупила она новых кур… И сквозь это прорывалось: «Як подумаю о тебе, дитына моя, так и в слёзы. Ты ж там совсем один растёшь… кто  тебе ватрушек напечет, кто ж подует тебе на ножку, когда ты расшибешь коленку?»
Класса до шестого и Левка, читая такие письма, сглатывал слёзы. Но надо было приспосабливаться к той жизни, которая у него теперь была, надо было выживать.
Отец категорически запретил ему драться в школе:
— Ты еще не знаешь, на кого можно поднимать руку, на кого нельзя. Гимназия у тебя элитная,  заденешь чьего-нибудь сыночка, тебя потом втихую отметелят, и мне придется вступаться. Из маленькой драки могут вырасти большие неприятности, понимаешь?
В результате Лёвку единственного провожали до дверей класса, и там е встречали после занятий. А поскольку он должен был развиваться, а не сидеть дома – парень всё-таки, охранник ездил с ним и в бассейн, и в тир, и в школу верховой езды…В шестнадцать лет Лёвка получил права, и вместе с ними спортивную машину. Водить он научился виртуозно, только страшно лихачил, и позволял бы себе еще больше, если бы рядом с ним – даже в машине – по прежнему не сидел человек отца.
Такие практические умения отец ценил больше всяких бизнес-школ, куда отдавали своих детей его знакомые. Вот только с боевыми искусствами он засомневался. Лёвка рос стройный, изящный – в мать, конечно,  и отец колебался, представляя, как сына первое время каждый день будут метелить. Потом он нашёл выход – нанял Левке наставника по вольной борьбе – и занимались они теперь каждый день дома, в спортивном зале.
— Вот почувствует парень в себе силу, способность держать удар, тогда пусть идет с другими драться, а так ведь и сломать можно, — говорил отец, боясь, как бы от первых неудачных схваток не поселился в душе Лёвки страх.
Но скоро выяснилось, что парень страха не знает. Развлечения для себя он выбирал самые опасные – то гонял по пустынным дорогам на скорости двести километров в час, то прыгал с моста на тарзанке, то вот устраивал фотосессию на льду или лез на те скалы, которые вызывали сомнения даже у людей с альпинистской подготовкой.
— Смерти ищешь, — спросил его как-то отец теми же словами, что сегодня Даша.
Лёвка пожал плечами:
— Скорее жизни.
И всё никак не могло решиться — куда пойдет Лёвка после школы — потому что отец точно знал, что со всякой «нудьготины» вроде элитного вуза Лёвка сбежит на второй день.
Он пока и бездельничал – благо, отец ему дал год на раздумья, но велел своим людям «приглядывать», чтобы развлечения сына не были совсем уж экстремальными. Однако это получалось плохо. Лёвка умудрялся выскользнуть из-под любого контроля и учудить что-нибудь – каждый раз новое, его экстрим не повторялся. Тогда о нем «позаботилась» - со сложным переломом он хоть на какое-то время будет прикован к месту.
Отец даже рукой махнул
— Лучше б уж хромым остался, отделался  бы малым – ногой. А то вообще голову сломит.
Появления Даши Левка никак не ожидал. Вроде бы она ничем не напоминала Марусю – ни внешне, ни манерой разговора. Но Лёвке редко доставалось внимание дома и поэтому, видя Дашу, он не мог не вспоминать свою няню. Тем более была интересна вся эта история про маньяка. Всё складывалось, как в кино. Увлечённый новым поворотом сюжета, Лёвка безропотно согласился ехать на дачу, хотя обычно избегал её. Ничто там не импонировало его неугомонной  натуре – ни ёлки с речкой, ни тишина.
Глава 17
Неужели и в этом медвежьем углу он сможет меня отыскать? Такая мысль первой пришла мне в голову, когда я вышла из машины. Это была не та дача, которую строят ради престижа – смесь загородного дворца и развлекательного центра, с бассейном, теннисным кортом, площадкой для барбекю и – чего доброго — ещё и с конюшней.
Это было скорее логово – место, куда можно сбежать от городской жизни или от надвигающейся опасности – и затаиться. Ну и излюбенные детали Уколова тоже присутствовали в полном объёме. Высоченный забор был обвит колючей проволокой. Двор оказался абсолютно пустым и выложенным плиткой. Двухэтажный дом  в виде глухой коробки – во всяком случае, я увидела только пару окон…
— Да,  — сказала я скорее для себя, — Вряд ли тут поправишь здоровье.
Молчаливый охранник, которого Уколов отрядил с нами, извлек из багажника инвалидную коляску, и легко усадил в нее Левку. Оказывается и пандус тут был — на всякий случай.
— Зашибись, крепость, да? — спросил меня Лёвка, вертя головой – он старался понять, какое впечатление это не меня произведёт.
— Давайте я покачу, — предложила я охраннику, кивая на Лёвкино кресло, — Должна же я что-то делать….
Но он только взглянул меня, и сам покатил Лёвку в дом. Честно говоря, изнутри дом выглядел гораздо лучше, уютнее, чем снаружи. И окна тут были, только выходили они в атриум – во внутренний дворик. Ничего не было тут от крепости.
В холле охранник замер на секунду.
— Куда вас? — спросил он Лёвку.
— Миш, давай на второй этаж, в ту комнату, которая рядом с отцовской спальней. Там комп крутой. А ты выбирай любую комнату, которая понравится, — сказал мне Лёвка.
Тут, оказывается, и лифт был. Мы поднялись на второй этаж. Я посмотрела, куда Миша закатил кресло с Лёвкой и открыла соседнюю дверь. Я же должна быть рядом – мало ли что…
Это была небольшая светлая комната – одна из тех, у кого окно было «на улицу». А поскольку это был второй этаж, отсюда был виден не только лес, но и река в отдалении. Она, правда, уже готовилась замерзнуть, но все равно красиво…Обставлена комната была просто, современной мебелью. Наверное, как раз гостевая.
Немного позже Лёвка развлекался, показывая мне дачу. Он катился на своём кресле, как дети катаются на машинках, и открывал двери:
— Тут столовая…Но есть здесь не обязательно – можно где хочешь, это только при отце собираемся. Тут гостиная – гляди, какие рога над камином. Это отец не сам лося убил, кто-то из его знакомых, ему просто рога подарили – как звучит, а? Тут сауна с бассейном… А вот тренажёрный зал…
— Вот тут я тебя и буду гонять, пока сам ходить не начнёшь, — пообещала я ему.
Обедали в этот день мы все-таки в столовой – вместе с нами Миша привёз обед, явно из ресторана.  Я даже не поняла, что я ела – помню только, что оно было нафаршировано креветками. Молчаливый Миша открыл белое вино. Наверное, нам полагалось первым покормить «барина» — Лёвку, а потом уже сесть с Мишей за стол – мы же были прислугой. Но для Лёвки я была то ли новой игрушкой, то ли … я не могла отделаться от мысли, что он видит во мне кого-то знакомого.
После обеда, как Лёвка ни хорохорился, он получил свои таблетки, а после них ему захотелось спать. Зато  в этот вечер мы допоздна засиделись в «каминном зале». Сначала смотрели очередной боевик – потому что в голове у Лёвки не укладывалось иное времяпрепровождение – книг он не признавал, а для того, чтобы набухаться вместе – я мало годилась.
То есть вино всё-таки было, горело рубином в бокалах, но после просмотра фильма, мы сидели и разговаривали.
— На хрен, не поеду я никуда заграницу, — продолжал спорить Лёвка, будто Уколов сидел тут, вместе с нами на ковре.
— Бедненький, — в тон ему подхватила я, — не дам заслать себя ни в этот грёбаный Кембридж, ни в Гарвард, ни…. куда там еще…
— В Сорбонну, — Левка ухмыльнулся и чокнулся со мной, — Твое здоровье.
— Твое тоже. А может тебе на фиг не надо рассматривать эти престижные варианты? У тебя ж, как говорится, шило в попе – пока ногу не сломал, ты, как я понимаю, двух минут на месте усидеть не мог. Может тебе стать учителем физкультуры? Поступай в педагогический – если не хочешь в институт – иди в педучилище.
Лёвка оторопел. Видно, что такая мысль ему в голову не приходила.
— Отец не пустит, — с сомнением сказал он, — У него ж своя империя….я наследник. Он спит и видит, чтобы я стал или гениальным экономистом, или на худой конец юристом или архитектором. Вместе с ним всей этой стройкой занимался.
— А откуда гениальность возьмется? — спокойно спросила я, — Её ж не купишь. Да и хлопотно с нею очень, с гениальностью то. А тело у тебя что надо. И все получится, и не нужно будет над всякими чертежами или сметами сидеть. А не захочешь потом в школе работать – пусть отец организует тебе частный спортивный клуб. Да если нужно сделать «уклон в семейное дело» — хоть охранников готовь. Учи их физподготовке, стрельбе.
Я видела, что у Лёвки загорелись глаза. Но говорила я так убеждённо потому, что это и для меня было больное место. Почти каждый из нас превращает свою жизнь в шагреневую кожу – нелюбимая работа отнимает годы, и все материальное, зубами отвоеванное у жизни – не стоит этой самой жизни.
— А тебе нравится то, чем ты занимаешься? — спросил он, — я ж понимаю, что санитарка делает…. Горшки моет. У тебя же, если не ошибаюсь, высшее образование, нет? Ты разве об этом мечтала?
— У меня есть пара оправданий на этот счет. Оправдания для самой себя и, знаешь, если бы я завтра умерла – я бы их и на том свете сказала. Я пошла мыть горшки, потому что в тот момент не могла найти никакой другой работы… А хлеб наш насущный нужен же. Так что я не гналась за богатством, не рассчитывала на выгоду – мне просто нужно было есть, платить за квартиру, иметь какую-то одежду. А второе – понимаешь, я душой не подличаю. Например, не сочиняю жёлтых новостей где-нибудь в газете, не оправдываю вот тот самый «туман в уши», о котором ты говорил давеча.  А помогать старику, чтобы ему до последнего дня было на этом свете как можно краше – это вобщем-то хорошо. Может, потом придумают роботов, которые будут мыть горшки и менять памперсы.  Может, они будут даже кормить немощных с ложечки – дай Бог… Но нынешним-то старикам этого не достанется. Да и не сможет никакой робот слушать рассказы нашего Семена Григорьевича – знаешь, когда он про войну рассказывает, он весь преображается – видно, это было самое тяжёлое время в его жизни, но и самое яркое. Или… есть у нас такая тетенька, на голову больная, ей все кажется, что она в поезде едет. И ее надо за руку подержать, сказать, что прибудем по расписанию, что состав не опаздывает. Ты представить себе не можешь, как для нее это важно.
— Убедила! — Левка поднял очередной бокал, — А всё-таки давай попросим отца, чтобы он нашел тебе что-нибудь получше…
— Значит, не убедила, — засмеялась я, — Подожди, давай посмотрим  останусь ли я в живых после всего этого.
— Да ладно тебе…
Я не осуждала Лёвку за то, что он во всё это не верит. Для него все это было пока лишь игрой. Отвлёкся на что-то другое – и забыл.
Утром я проснулась как всегда рано – за окном ещё было темно. По опыту я знала, что Лёвка проспит почти до обеда. Я включила бра, висевшее над кроватью, достали из сумки книгу и около часа наслаждалась детективом, где раскрытие преступления напоминало решение алгебраической задачи.
Потом я решила уложить волосы. Раньше я всегда носила короткую стрижку, пока не познакомилась по интернету в девушкой, уже уходившей от тяжёлой формы лимфомы. Ей собирали деньги, но лечить ее не брались нигде – ни у нас, ни за рубежом. И вот эта Юля до последнего дня не верила, что она уйдет, надеялась на лучшее – что еще дождется своего лечения. Она была такой красивой! Так радовалась, что после химии у нее вновь отросли длинные волосы. Одним из ее последних желаний было покрасить ногти в ягодный цвет. Тогда-то я и подумала, что у Юли хватает сил ухаживать за своими косами, несмотря на болезнь. А я… своими руками стригу… Тогда я и стала отпускать волосы, и теперь они спадали уже ниже плеч.
Я взяла щетку и медленно стала разбирать спутавшиеся за ночь пряди. Стояла у окна и вглядывалась в темноту – лес еще сливался с небом. Рассветать начнёт часа через полтора.
Тогда-то и грянул выстрел, и окно рассыпалось каскадом мелких брызг. Этот фонтан брызг и показался мне в первую минуту страшнее самого выстрела. Чудом я успела прикрыть глаза локтем. Но когда в комнату меньше чем через минуту ворвался Миша – я, наверное, представляла не лучшее зрелище. Прижалась к стене, но не бледная из –за кровавых разводов – руки-то мне всё равно посекло осколками, а я продолжала закрывать ими лицо.
Первое, что сделал Миша – метнулся к бра, и погасил его. В комнате стало темно. Ведь раньше, не ожидая нападения я стояла в освещенном окне, как на витрине. Я заметила, что у Миши в руках был пистолет. Следующим движением он швырнул меня на кровать – теперь, кто бы ни стрелял с улицы – попасть в меня он не мог. Миша уже стоял у окна, вернее, у стены – лишь чуть высовываясь, лишь одним глазом стараясь высмотреть – откуда стреляли.
Но была тишина. И это изматывало еще больше. Чего ожидать? Прокрадывается стрелок сейчас ближе к окну, чтобы добить. Или увидел могучую фигуру охранника и затаился, чтобы ударить в другой, неожиданный для нас час.
Лёвка заполошенно прискакал на одной ноге, но тоже с пистолетом.
— Что? Где?!
— Брысь отсюда! — зарычал на него охранник.
Вот так – в критические минуты никаких «Львов Алексеевичей», а просто – брысь!
Охранник несколько раз выстрелил в окно, не рассчитывая в темноте попасть в нападающего, а просто давая понять, что тут не только беззащитная я – есть кому отразить удар.
— В коридор — бросил он нам.
— Дай я! — у Лёвки и своё оружие было, и ему страстно хотелось «поиграть в стреляшки».
Тогда охранник схватил его за шиворот, как щенка, и вышвырнул в коридор. Там же оказалась и я.
Ещё раз прозвучал одиночный выстрел оттуда. Но не смог бы один человек взять такую крепость! Ещё два раза грохнули выстрелы с нашей стороны – и тишина.
Когда Миша вышел к нам, Лёвка кипел от возмущения.
— Нет, я давно говорил, чтобы отец мне снайперскую купил…Я бы его снял сейчас!
— Надо позвонить Алексею Ивановичу, — и Миша взялся за телефон.
— Не надо! — взвился Лёвка. —  Отец сейчас или людей сюда нашлёт, или нас вывезет в город. А так мы его подстережём, и…
Не слушая его, Миша набрал знакомый номер.
Глава 18
Нельзя сказать, чтобы Элла была разочарована жизнью в «Золотой осени». Хотя она понимала, что если бы попала в обычный дом престарелых на общих основаниях, то ей, скорее всего, пришлось бы несладко. Здесь же она сохранила, в основном, привычный образ жизни. Просыпалась, включала электрический чайник, заваривала себя крепкий кофе. Наливала маленькую чашку, отламывала кусочек шоколадки. Ольга или ее сменщица Марина никогда не мешали – заходили, разве чуть звякнет ручка ведра. Вытирали пыль, мыли полы.
Элла всегда была приветлива с ними, предлагала кофе. Но до обеда она работала. Ближайшее дело ей было – она составляла книгу-фотоальбом «По России с фотоаппаратом». Это заставило ее переворошить все свои архивы, отбирая те снимки, которые она планировала поместить в альбом.
— Только так я смогла почувствовать дух нашей страны, — говорила она Ольге, — Её менталитет. Это сейчас техника съела расстояния – перезваниваемся, переписываемся со всем миром. А раньше – дороги эти бесконечные. Сначала – пока гонец доскачет, потом – пока письмо придёт…В Сибирь – как на другую планету. Теперь декабристки могли бы спокойно жить в Москве или в Питере, а к мужьям летать на выходные.
И вот когда я добиралась  в глухие сёла, в заброшенные ныне городки по бездорожью, на перекладных — я, наконец-то стала понимать Россию. И название, наверное, для альбома придется придумывать другое.  Ведь я снимала не все подряд, а «черты былых времен».
Величественные когда-то, а теперь полуразрушенные особняки, которые и в голову никому не придет восстанавливать. Терема – работа каких-то мастеров, чьи имена теперь канули в лету – а ведь такие самородки, так самобытно с такой выдумкой строили. А храмы! Ведь настоящие жемчужины! Даже если бы я ничего  не знала о революции, а мне показали только, что новая власть сделала с храмами и монастырями – почти всеми – за редчайшим исключением – я уже не могла бы простить эту власть. И я снимаю – эти полустершиеся фрески, эти развалины, запустенье, эту умирающую красоту – и ведь до сих пор видно, что красота, на века стоили, до второго пришествия. И всё это так и будет стоять живою памятью – ни через что нельзя так хорошо почувствовать историю, как через архитектуру — к ней можно прикоснуться рукой, к тому, что возводили руки наших прапрапрадедов, рукопожатие через века. Но не будет это все воскрешено. Даже, если найдутся деньги, потребуются еще тысячи бумаг, которые – попробуй-ка, собери! А чаще всего и деньги не найдутся, никому это и в голову не придет. Лучше новы торговый центр построить, лучше восстановить Венецию после потопа, Нотр-дам да Пари после пожара, чем какой-нибудь наш храм Спаса-на-Крови, в тьму-таракани… Ведь то, то  делаю, это как набат – гибнет наше наследие, последнее, что осталось – уж столько сгубили! И пусть каждый, кто возьмет его в руки, знает – что гибнет! Пусть и себя чувствует причастным к этому.
Ольга кивала, боясь лишний раз движением швабры нарушить тишину. Прислушивалась – не скажет ли Элла что-нибудь еще, и беззвучно выходила.
А «Золотая осень», начав в общем-то понемножку оправляться от потрясения, вызванного убийством Галины Сергеевны, потихоньку возвращалась к прежней жизни. Все также выходили по утрам «под пальму»  - огромная кадка с пальмой стояла в гостиной — Семён Григорьевич и Владимир Иванович, сыграть в шахматы. Последний еще и задачи любил решать по алгебре из учебников для старших классов. Тренировал мозг, всего сильнее казалось ему сдаться старческому слабоумию.
Инесса Васильевна в восхищенье была – каждый раз, когда ей предстояло вести какие-то подсчёты, она вызывала Владимира Ивановича к себе, и наслаждалась этим аттракционном.  Называла ему числа, которые предстояло сложить, и он – без всякой бумажки и карандаша – лишь на пару мгновений сосредоточившись, называл ей результат. Она потом, конечно, проверяла всё на калькуляторе — и ещё большим восхищением расцветала.
— Как же это ловко у вас получается? — дивилась она, — Все точно, целые числа, десятичные дроби…
— А потому что вы на эту машинку стали полностью полагаться. А помните картину «устный счет» - ведь прекрасно было в старых-то школах. Учитель целую колонку цифр на доске напишет, и кто быстрее сосчитает…. Что лучше может быть для тренировки памяти, вот скажите?
— Вы правы, — соглашалась Инесса Васильевна, — Я и писать скоро разучусь с этим компьютером. Вот тюкаю по клавишам, а недавно, мне пришлось писать от руки и я поймала себя на мысли, что не уверена, как пишется буква «ч».
Баба Маша закончила самую большую в своей жизни работу – вышитый ковёр. Каждый раз, когда она бралась за что-то трудоёмкое – долго не могла приступить, нервничала, как полководец, готовясь к сражению – хватит ли ниток? Нужно купить новые острые ножницы… А главное – сил хватит ли и жизни, успеет ли закончить? Каждый раз она уверяла себя и окружающих, что вот это – последнее. Ведь вместо того, чтобы садиться тотчас после завтрака с иглой и пяльцами, вышивать до обеда, а после короткого послеобеденного сна садиться снова – куда проще было бы смотреть телевизор, читать книжки, лёжа в постели или сидеть на лавочке в пансионатском дворе, дышать воздухом.
Но, закончив очередную вещь, и понаслаждавшись пару дней бездельем, баба Маша бралась за что-нибудь новое.
— Жалко последние дни тратить на безделье, — виновато улыбалась она, доставая кошелек и вручая одной из санитарок деньги, — Ты уж, дочка, купи мне ещё мулине, вот я тут на бумажке написала цвета, главное, зелёного и красного побольше.
Она никогда не вышивала «картины» — те самые, которые продаются во множестве в магазинах, и наборы ниток для них, узоры ее были неповторимы, и художницей была она сама, творя иголкой, как живописец кистью.
На последнем ковре ее было сказочное царство – терема, церковь с луковкой-куполом, красные петухи на заборах, крутой мост через речку.
— Из какого-нибудь музея народного творчества за таким на коленях бы приползли, — шепотом сказала Инесса Васильевна Элле, когда баба Маша вынесла ковёр в гостиную и всех позвала – полюбоваться, — А ведь она вышила его для своей семьи. А дома у нее интерьер будьте-нате, современней некуда, стекло и пластик, там этот ковёр на стене представить невозможно. Свернут, и сунут куда-нибудь в чулан на верхнюю полку. Или на дачу отвезут, там сгниёт. А ведь какой труд! Офигеть!
Элла постояла несколько минут в задумчивости, вышла и вернулась с фотоаппаратом. Она даже не просила бабу Машу сесть так или иначе, принять определённую позу, «посмотреть сюда». Она просто вместе со всеми слушала, как та рассказывала:
— Полгода ведь  я его расшивала… Пусть у правнучки над кроваткой висит. Детишки любят такое. Будет ей память от меня. Это ведь похоже, как в том мультике, что мы с вами по телевизору смотрели – помните про Ваню, да кошку с собакой, что его из всяких бед выручали. Да про ту дурру, что кричала ему – «Ваня, я ваша навеки»… Хотела было я хрустальный мост через речку перекинуть, да ниток таких не нашла.
 Когда через пару дней Элла показала им фотографию – она всегда долго возилась с каждый снимком, доводила его до ума на ноутбуке, им показалось, что баба Маша, снятая на фоне ковра – и есть его главная сказочная героиня, та самая баечница, сказительницы, из уст которой и рождаются сказки. Так органично вписалось её морщинистое лицо в белом платочке, прищур глаз, улыбка, полная добра и лукавства, так пришёлся весь ее облик на фоне сказочных теремов.
И легче, и веселее Ольге было после того, как она наведёт порядок в комнате бабы Маши – подниматься на второй этаж, к «тяжёлым».  О Елене Григорьевне всё чаще и увереннее говорили медсёстры о том, что она скоро уйдёт. Арсений Викторович таких прогнозов не делал, но заходил к старушке по нескольку раз на дню. Ладил капельницы со сложным составом. Иногда и после работы заезжал, поздним уже вечером – заглядывал, как там Елена? Хотя никто его не вызывал. И Инесса Васильевна сказала, что когда оно все случится – хоронить Елену будут из зала прощания при похоронном бюро. Домой даже не завезут.
— Ну что ж, удобно — сказала она со вздохом, — Никаких хлопот родственникам, только заплати. И всё твое дело – посидеть и поплакать  у гроба. А можно и не плакать. Дашь еще денег – и поплачут за тебя.
К несчастью она сказала это в присутствии бабы Маши, не на шутку перепугав старушку.
— Миленькие мои, я ведь чего сюда пошла… Я ведь все понимаю – со старухой жить тяжко. И ноги у меня уже никакие, и помочь ничем не могу…Мало радости от меня. А только три ж дня потерпеть можно, пока гроб со мною в родном доме постоял… Чтобы все пришли, кто меня знал, и соседи, и подруги, которые еще остались – все чтоб попрощались… не надо мне, чтобы тратились, пусть самый простой сосновый гроб купят, а только хочу я, чтобы меня по человечески в землю положили. Целую.
— Это как? — не поняла Инесса Васильевна.
— Да сейчас крематории эти в моде. Устраивают нам раньше ада геенну огненную. Слышала я, что трупы там садятся, корчатся – не по-христиански это. И остается от тебя одна пыль. Избави меня Бог от этого! Никто не вправе у человека могилу отнять. Когда птица какая мне на крест сядет, когда цветок самый простой расцветет, когда внучка придет поплакать…. Так что у меня одна последняя воля – чтобы похороны были человеческие.
Инесса Васильевна ласково погладила ее плечу и попросила не волноваться. Зная уже, что и в случае с бабой Машей все будет так, как и с Еленой Григорьевной  - морг, зал прощания, крематорий. «Ей-то уже все равно будет, — сказали родственники, — А нам так удобнее».
А баба Алёна все ехала и ехала куда-то в своем нескончаемом путешествии – длинною в оставшуюся жизнь. Иногда, глядя в окно, сердилась, что поезд «долго стоит» — это ж когда он до места доберётся! А иногда, особенно в ветреные дни, когда березы плескались за окошком в порывах ветра – баба Алена была уверена, что поезд летит как птица – во, как несётся! — и скоро уж конец ее дороге и ее дорожным мытарствам.
Казалось, всё вошло в прежнюю колею, и тихая жизнь пансионата пойдёт, как шла раньше – неспешно, без особый происшествий, с днями, похожими один на другой. Но так только казалось….
Глава 19
А в это время Махачёв, Махач – лежал на тряпье – оно служило постелью для бомжей в одном из ветхих домов, жители которого были уже расселены и дом готовился к сносу. Вокруг было уже несколько куч лома, образовавшихся на месте сноса его собратьев.
Бомжи спешно покинули насиженное место, когда появился Махач. Так мелкая рыбёшка шарахается в сторону, уступая дорогу акуле.
Минувшие годы вытравили из Махача всякое подобие брезгливости, поэтому он мог спокойно лежать на этом ветхом вонючем тряпье и погружаться в свои мысли.
Побег его был чудом, граничащим с каким-то высшим промыслом. Из той тюрьмы, где он отбывал свой пожизненный срок – не бежали. Тогда он нашёл во время прогулки во внутреннем дворе полуметровый кусок толстой проволоки. Ему тогда удалось пронести его с собой и спрятать в камере – на всякий случай. Позже он стал точить эту проволоку, намереваясь сделать из не щит, опять таки — на всякий случай. Точил просто об пол.
А потом в полу образовался паз, стоило посильнее прыгнуть на этом месте и пол буквально «лопнул». Открылось отверстие – более чем в полметра в длину и ширину. Тем же штырём и руками он углублял его. Далее шли песок, известковая кладка, кирпичи и, наконец, трубы теплотрассы в подвале. По ним он и сбежал. План тюрьмы у него был – поделились старожилы.
Махач знал, что никогда больше не выйдет на свободу «вчистую». Один раз попробовал. Тогда его выпустили досрочно – немного раньше срока, за образцовое поведение, так хорошо ему удалось скрывать всё, что таилось у него на душе. Он не очень представлял тогда, как будет жить на воле, как приспособит себя к нормальной жизни. Но ему и не пришлось об этом задумываться. Он просто не доехал до своего дома. Как только он увидел «лёгкую» жертву, его тут же потянуло к ней — и куда сильнее, чем наркомана тянет к наркотикам.
Это была «домашняя девочка» лет семнадцати-восемнадцати, которая очевидно возвращалась с занятий, Вязаная голубая шапочка, дешевая курточка, сумка с книгами. Она так испугалась его, что ноги отнялись, наверное, она даже не попыталась закричать, убежать… Он теперь не смог бы вспомнить ее лица, но запомнил, какие у не были маленькие слабые руки, когда она своими тонкими пальчиками пыталась разжать его – железные, сомкнувшиеся на ее горле. Он задушил её там же, куда затащил – в старом, железном облупившемся гараже. Рядом были гаражи новые, кирпичные, в них стояли машины, а этот – всеми позаброшенный, используемый как свалка.
Он потом еще изнасиловал эту девочку, мёртвую, но еще теплую… Так давно не было у него никого, искать кого-то сейчас – лишний риск. А это невинное создание уже никого не позовёт на помощь.
Нашли его тогда быстро. Тело девушки – в тот же вечер, а его самого – через день. Был он тогда наивным дураком, рассчитывал отсидеться в подвале в одном из домов – на другом конце города. Но жестокое убийство взбаламутило маленький городок, и участковым, и добровольцам была дана команда – прочёсывать все гаражи, чердаки, подвалы – без исключения.
После этого он и получил пожизненное. Наверное, до судьи дошло, что отсиди он хоть пятнадцать лет, он выйдет и поступит так же, как в этот раз – убьёт первую, кто подвернётся, покажется слабой. Первую, о ком он будет уверен, что с этой сладит.
Первый раз наслаждение во время убийства он испытал ещё тогда, «на заре туманной юности», когда душил в городском леске свою бывшую одноклассницу. Не сумевший за школьные годы найти друзей, всеми презираемый, он понял, что лучше не быть затравленному – а травить самому. Не ждать, что тебя оттолкнут, отвергнут, посмеются над тобой… А как тогда, в последние минуты жизни, Маринка, когда он навалился на неё, смотрела на него с ужасом, как на всемогущего, как на бога – может, пощадит? Отнимать жизнь — тоже божественный удел. Как меняются мертвые! Раньше девушка говорила с ним презрительно, ни минуты лишней не хотела остаться в его обществе. А теперь она лежит – и хоть ноги об нее вытирай, хоть в лицо плюй.
Он запомнил случай, когда его держал Андрюшкин отец, и каждый одноклассник мог его ударить, а он не смел ответить. Он хотел уничтожить каждого, участвовавшего в этой травле. Но он сам понимал, что это было невозможно. Отец Сухарева умер, сам Андрей уже давно жил в Америке, да и руки тогда подняли человек двадцать ребят – чтобы выйти к нему, отвесить ему пощечину, ткнуть кулаком в ребра…. Всех он достать не мог. Не то, что физически не смог бы до них дотянуться, а какие-то всё же силы выпила из него тюрьма за долгие годы отсидки. Убивать по прежнему хотелось страстно, но теперь годилась любая жертва – лишь бы она была под рукой, и была беззащитна.
С Дашей же все было сложно. Она одна в свое время хоть сколько-то растопила лёд в его душе. Она не брезговала им, она  сидела возле него час за часом, де за днем и вкладывала что-то в его пустую голову. И при всём этом она не была выше него… Ни золотых колечек на пальцах, ни запаха французских духов, простая девчонка – обгрызенные ногти на пальцах. Он думал, что может быть она, единственная во всем свете, увидит его душу,  согласится жить с ним вместе. И совершенно невыносимо было ему то, вдруг прорвавшееся в ней отвращение, с которым она оттолкнула его тогда, после выпускного вечера, когда он попытался обнять её в полутемном вестибюле школы. Вот  значит, что она таила в себе все это время! Отвращение к нему!
Тот пожар, который бушевал в нем тогда, можно было залить только кровью, какими-то сильными, экстремальными ощущениями. Наказать —  пусть другую, но по полной….Так он с Маринкой и поступил.
В тюрьме ему, как ни странно было легче. Вокруг не было тех, для кого он был не вторым даже, а десятым сортом, отбросами.  В первый срок его выделяли даже. Зэки его инстинктивно боялись – убийство, которое он совершил, не было случайным или «по неосторожности», не было ему даже логичного объяснения. Только одно – страсть убивать, любой ценой. И гори оно ясным огнём всё, что будет потом. И каждых из тех,  с кем он делил заключение, понимал, что может рано или поздно стать жертвой этого бешеного отморозка.
Но мысли о Даше не оставляли его. И это было мучительнее всего. Он то представлял себе, как у них бы могло все сложиться, придумывал – идиот – целые картины. Сначала так казалось легче, но потом он понял – это хуже наркотика. И тогда идеей фикс стало – увидеть страх в её глазах. Не отвращение, а страх, чтобы и она смотрела на него, как на Бога карающего.  Теперь, когда он на свободе, которую даровал себе сам – он сделает всё, чтобы не попасться снова, пока не доберётся до Даши. А там – уж всё равно.
Главное было – ещё не показываясь ей – запугать её. И это оказалось несложно. Никто даже предположить не мог, что убийц придёт в дом престарелых, к старикам, у которых нечего красть. Но это были легкие жертвы и – рядом с Дашей. Она не могла не узнать об этом убийстве, не могла не задаться мыслью – не он ли это, и не придёт ли он завтра за ней. Пусть началом его мести станут ее бессонные ночи.
Убить эту старуху оказалось проще простого –всего-то открыть ночью окно. Бабка храпел так, что и не слышала, как он забирался в комнату, как подошёл к ней. А когда он стиснул пальцы на ее горле – было уже поздно. И бесплатный бонус — он вновь испытал такое острое наслаждение от убийства, что сама для себя окончательно убедился. Он болен, он отравлен изнутри, ему надо убивать.
Оружие у него было. Он понимал, что на воле без денег делать нечего, тем более невозможно будет осуществить то, что он задумал. Поэтому с тем же штырем, который помог ему бежать, он явился к брату одного из зэков. Тот не раз рассказывал, какой у него богатый брат, свой бизнес, особняк…И снова сработала та холодная готовность к убийству, которые другие видели в нём. Брат-бизнесмен сразу понял, что этот человек не шутит, не берет его на понт, он просто убьёт.  И он отдал всю наличность, которая была у него в доме. Для Махача – это были большие деньги, для бизнесмена – нет. В России бизнесмены привыкли делиться – сначала с рэкетом, потом с чиновниками. И ничего сверхважного для бизнесмена Махач не забрал. Подумаешь – наличка. Поэтому он и не стал заявлять в полицию, писать заявление об ограблении. Гораздо проще было лишиться сравнительно небольшой суммы денег, чем вновь увидеть перед собой каменное лицо этого страшного человека, если бы его не поймали, и он пришёл отомстить за донос, в какую-то им самим определённую минуту.
Денег Махачу хватило, чтобы нелегально обзавестись пистолетом и снайперской винотовкой. Пистолет был нужен, чтобы загнать жертву в зону последнего страха, чтобы у нее отнялись ноги, как у той девочки возле гаражей. И  этом смысле даже несостоявшееся покушение на Дашу можно было считать удачным.
Он знал, где она живет, где работает. Правда, квартиру Эллы он вычислить пока не успел, но рано или поздно. Да и возле работы подстеречь Дашу ничего не стоило. И вот её увезли, спрятали от него. Но были и у него знакомые в том мире, в котором вращался этот бывший уголовник, ныне благополучный Уколов. И дачку не составило труда вычислить – наивные люди, она даже охранника сюда прислали только одного. Вот винтовочка и пригодилась. А уж когда Даша встала в освещенном окне, как в раме… Он со стопроцентной гарантией мог ее тогда убить. Послать пулю точно в лоб. Но что-то в нем дрогнуло, пусть против воли – он решил дать ей последний шанс и чуть отвел прицел.
Ему еще рисовались сумасшедшие картины, как сожженная страхом изнутри, она будет корчиться и валяться у него в ногах. Может быть тогда он смягчится.. выздоровеет…может быть жажда убивать будет наконец утолена и покинет его. Но он потребует от Даши почти невозможного, чтобы она опять стала той, какой он ее помнил – в синем свитерке-лапше, заштопанном на локтях. С серьезным взглядом, Той, кто о нем заботится. Ей потребуется убедить его, что она искренна в своей заботе, что ничего, ни тени, ни сомнения не таится в глубине ее души.
Он понимал, что теперь и близко не сможет подойти к вотчине Уколова, что она сейчас ощетинится оружием, прочёсывать уколовские люди будут всё вокруг, из-под земли его достанут. Поэтому надо было действовать быстрее – успеть встретиться с Дашей.
А для этого нужно было, чтобы она не согласились, чтобы уколовские люди заперли ее в каком-то надежном тайнике. Её надо было выманить, и он примерно представлял себе, как это можно было сделать. Надо еще раз навестить ее дом престарелых.
Тюрьма, которая была большей частью его жизни вставала перед ним, стоило только закрыть глаза. Ранний подъём, скудная однообразная еда – хлеб да суп, розетки включают по часам, чтобы можно было побриться, телевизор только у тех, кто уже полсрока отсидел –и то, если родственники купили, и тоже по часам включат, и те передачи, которые начальство сочтёт допустимыми. По коридору водят согнувшегося в три погибели. Короткая прогулка – в закрытом дворике, напоминающем клетку. Иные сидят по двое, и хотя разговаривать друг с другом тоже фактически не разрешают – только парой фраз за день можно переброситься – всё ж оно так веселее.
Но будешь ты сидеть один или с соседом – решает психолог. У них не только насильники и убийцы, у них и каннибалы сидели. Один даже другу подарил человечину под видом сайгака. Те дураки пельмени сделали, и гостей пригласили. А среди гостей попался умный: «Ел я, говорит, сайгака – у него совсем другое мясо. А отдайте-ка свои пельмени на экпертизу». Те и послушались, И что с ними стало, когда выяснилось, что они ели – об этом история умалчивает.
А про него, про Махача, психолог сказал, что сидеть он может только один. Каким-то образом почувствовал, как усиливается в нем жажда убить… кого угодно, но убить…Хотя он все силы прилагал, чтобы внешне это не проявлялось. Вон у них один дурак, мозгами поехал, на овчарку накинулся, чуть не задушил рабочую псину – хорошо, его оттащили. И что заработал, кроме ШИЗО – штрафного изолятора? Да и по условно-досрочному его уже не отпустят…
Нет, в ту жизнь возвращаться теперь уж больше нельзя. Теперь это уже будет навечно, если все убийства, которые за ним числятся, сплюсовать. Теперь уж надо идти до конца, и пусть лучше пристрелят при задержании, чем снова возвращаться за решётку.
Одно время, когда сидел в тюрьме, Махач хотел повидать отца, проститься с ним по-людски. Но он знал – настолько отвратительным сочли в родном его городке то, что он убил девочку после выпускного, настолько никто не может найти ему оправданий, что и отец так считает. И на суд к нему не пришёл, и на свидании ни разу не был.
А потом, несмотря на изоляцию, узнал он всё же, что отец уехал из родных мест – от стыда за сына, и след его затерялся.
Так что прощаться сейчас Махачу было не с кем. Только с Дашей. Проститься с ней – и на тот свет уйти вместе с ней.
Глава 20
В пансионате готовились к Новому году, хотя времени было ещё предостаточно. Но уже сама подготовка была праздником и занимала умы.
Хотя «золотая осень» в подношениях не нуждалась – в городе было два учреждения – детский дом и дом престарелых,  на которых богатые спешили явить благотворительность. Перед Новым годом стариков заваливали конфетами, мандаринами, привозили елку, дарили новое постельное белье, памперсы… Но все равно дороже всего становилось то, что было сделано своими руками.
Клеить елочные цепи могли даже те, у кого были «руки-крюки».  У завхоза этих цепей накопилось уже пара мешков – хватало, чтобы украсить весь пансионат, туалеты считая.
Бабушки  и дедушки вырезали снежинки, готовили друг другу  подарки. Несравненной в этом деле считалась баба Маша, успевавшая каждому сделать нужную вещь – кому носовой платок – да не простой. Обвязанный кружевом и с монограммой, кому – чехол для очков,  кому – новые носки…Подарки складывали в специальные пакеты, на которых было написано имя каждого, и вручали во время праздничного ужина, который начинался в пансионате тридцать первого декабря, ближе к полуночи.
Неизменно удивлял всех и Владимир Иванович. Он мастерски умел выдувать пустые яйца, сделав в них пару проколов.
— Я так в детстве коллекцию собирал, — с некоторым смущением рассказывал он, — в лесу лазил к птичьим гнёздам, брал по одному яичку, чтобы гнездо не разорять. До старости теперь помню – какое у кого из птичек яйцо. А потом выдувал вот так – и хранил в коробке, в вате… Потом на уроках по зоологии нам это очень пригодилось. Учительница меня хвалила очень.
Теперь же из пустых скорлупок легко было делать ёлочные игрушки. Раскрасил «лицо», приклеил колпак – и вот тебе, клоун, Или лягушка – если вырезать лапки…. Мышка с хвостиком…
Элла сидела в своей комнате у окна, глядела на крупные, пушистые хлопья снега. А тут – горячая батарея – и зима за окном смотрится как картина в раме. Не верится, что она – настоящая. Нет, сказочная…Вон, лес как оделся в снежный убор.
Элла думала о том, что, несмотря на бесконечную вроде бы зиму, всё-таки приближается с каждый днем весна. Она строила планы – вернется внук, и надо отправиться вдвоем путешествовать. Какая же это глупость то, что ей сказали в турбюро – что человеку после семидесяти лет они не продадут путёвку, если его никто не сопровождает. И семидесятилетние,  и столетние бывают разные. Элле хотелось побывать на океане – там, где медленно накатываются на берег длинные волны, там где чувствуешь себя песчинкой перед лицом бесконечного мира. Когда в тебе утихает сознание важности собственного «я», тогда  и умирать не так страшно.
Она не надоедала внуку – скорее всего, она и не могла бы ему надоесть, даже если бы писала часто. Но она окликала его лишь по вечерам, в двух словах рассказывая, как прошёл ее собственный день. И уж, конечно, она писала не о том, что давали сегодня на обед, и не о том, что у нее болит (хотя сердце беспокоило все чаще). Она рассказывала о новых законченных страницах своего альбома – она переписывалась со многими музеями и институтами, собирая информацию о старых храмах, разрушенных особняках. Она по крупинке восстанавливала то, что могла найти о их владельцах.
— Как всё-таки жестока наша Россия, — писала она внуку, — С её бескрайними землями, она всегда считала, что столь же богата людьми. И – не жалела их. Апофеозом всего этого в наиболее циничном выражении стали знаменитые слова Жукова: «Людей не жалеть – бабы еще нарожают». Страшно, да? А я сейчас со своими бесчисленными фотографиями – как призрак брожу по домам, чьих хозяев уже нет в живых. И гадаю – вот в этой комнате, наверное, стоял рояль, и девушки музицировали, глядя в окно – не едут ли гости? Тут была библиотека, здесь, кабинет хозяина, тут – спальня. И как здесь встречали каждое новое утро, как дети готовили уроки, как шили, обедали, о чем мечтали… Это же целый мир, который гибнет со смертью каждого человека. Дай Бог мне успеть восстановить как можно больше, потому что истину сказал твой любимый Рэй Бредбери — писатели живы, пока мы их читаем, а люди – пока мы их помним.
В свободное время Элла находила себе дело – она нередко поднималась на второй этаж, и помогала Ольге ухаживать за лежачими больными. Ольга с удивлением замечала полное отсутствие брезгливости в этой старой женщине. Ворочать лежачих ей было уже не под силу. Но она бралась за мелкие дела, на которые у Ольги вечно не хватало времени, чтобы успеть переделать их все. Кому ногти подстрижёт, кого побреет или причешет, за кого напишет письмо, кому почитает вслух.
Даже Елена Григорьевна подтягивалась, когда Элла садилась рядом с ней в кресло. И уже неинтересным становилось ей рассказывать подробно, как печёт у нее в коленке. Она тянулась слабой рукой:
— Ой, а что это за бусы у вас такие красивые….
— Хризопраз, — с готовностью откликалась Элла, — Правда же цветом как морская вода? За то и люблю…У меня есть еще совсем простенькие на вид – как шарики такие цвета слоновой кости, но они светятся в темноте…
— А духи? Что у вас за духи?
— Я ещё советские люблю. Покупала себе в то время без числа… Дзинтарс очень любила. Павасарис… И у меня остались. Вот сейчас – это «Шанс», я заметила, что эти духи будто подстраиваются к каждому человеку, на каждом пахнут по-разному. Но больше всего я люблю «Торжество», такой горьковатый запах полыни…
И Ольга потом пребывала в полном изумлении, когда Елена Григорьевна вместо того, чтобы в деталях описать ей, как у нее болит каждая косточка, и погнать в аптеку за лекарствами (Она сама себе «назначала» гораздо больше, чем ей прописывал Арсений Викторович) услышала:
— Олечка, а вы не купите мне краску для волос «бургундского» цвета? И такую, знаете, помаду, с отливом? Я дам вам деньги…
День сократился почти до самого своего максимума, и по утрам, когда Элла варила себе кофе, за окном стояла совершенная еще ночь. Элла почувствовала, как она залежалась за ночь — какое движение ни сделай, больно. Это бывало нередко, и Элла знала от этого спасение. Необязательно сразу пить таблетки, можно попробовать подвигаться, разойтись. После этого нередко становилось легче. Она выпила свой кофе – маленькую чашку, но кофе крепчайший, с пенкой, и пара долек горького шоколада. После этого накинула халат, и решила пройти несколько раз по коридору.
— И никаких палок или ходунков, – велела она сама себе.
Коридор был ещё пустынен. Свет горел тусклый – только небольшой плафон рядом с туалетом. Элла прошла своё крыло, миновала холл. Оставалось пройти следующее крыло – до окна, и повернуть назад. Когда из-под двери бабы Маши она увидела свет.
— Ничего себе, — подумала Элла, — Может быть, рукодельничала всю ночь, торопясь закончить с подарками?
Но её насторожил этот свет – он был не ровным, а каким-то движущимся, словно кто-то ходил в комнате у бабы Маши и светил себе фонариком.
Элла подошла неслышно – помедлила пару мгновений и распахнула дверь. Если что – она потом извинится за внезапное вторжение.
Но то, что она увидела, заставило ее отпрянуть – точно в комнате сидел волк? А может, это и был волк? Мужчина с невыразительным лицом (как много плоти и мало глаз – подумала Элла) склонился над постелью. И сначала она подумала – как много этой красной краски на белоснежной вышивке. И только потом поняла, что это была кровь Кровь – среди белизны комнаты, наволочек, полотенец, вышитых скатертей, алых петухов… Везде кровь.
Теперь человек смотрел на неё, и Элла, как завороженная, не отводила от него взгляда. Старалась запомнить, запечатлеть, как на фотопленке – и это нескладное лицо, и глаза – словно бы косящие водянистого цвета. И чёрную куртку с металлическими заклёпками, и мёртво свисающую с постели руку бабы Маши.
Человек смотрел на нее пристально, словно решал, что с нею делать – настичь одним прыжком – она, возможно, успеет закричать. Он точно гипнотизировал ее, повелевая хранить тишину…
Губы Эллы слегка искривились. Она сбросила с себя наваждение. Если бы здесь был колокол, она бы успела ударить в набат. Она никогда в жизни не кричала, даже когда рожала – молчала, закусив губы и, время от времени проваливаясь в небытие. Но сейчас закричать нужно было.
Она видела открытое окно, за которым летел снег. Такими же мирными, сказочными хлопьями, как – пару минут назад – в её комнате.
Она приоткрыла было рот, чтобы вобрать воздух в грудь и закричать, когда поняла , что горло заткнуто брошенным ножом.
Но когда она сползала по стене на пол, последним, что она видела – был свет. А это значит, всё было правильно и хорошо.
Но успеть бы предупредить Дашу….
Глава 21
Есть же некоторые люди, которые гуляют с котами на поводках… Марфа подумала об этом, когда мать неожиданно выгнала ее в магазин. Не успела она прийти с работы, только пальто собиралась снять, как Лиля вышла ей навстречу.
— Опять нам с тобой счастье подбросили, — сказала она, — Иди за смесью…
— Кого на этот раз?
Лиля вынесла коробку. Там шевелилось четверо разномастных котят. Было впечатление, что они только что родились, наверное, ещё и обсохнуть не успели. Марфа сморщилась от жалости.
— Им же кошка нужна кормящая, — сказала она.
Лиля ответила ей в тон:
— Где ж я тебе сынок ночью негра-то возьму?  Сейчас напишу «Вконтакт», может, есть у кого такая кошка, примет временно этих задохликов… А пока без питания всё равно не обойтись. Иди.
— Оно же такое дорогое, – Марфа всегда точно знала, сколько денег у них до получки, до рубля знала. А доходов то всего – мамина пенсия и ее копеечная зарплата.
— Но мы же с тобой не сможем смотреть, как они загибаются. На, — мать сунула ей свой потёртый коричневый кошелек, — Иди в «Пятёрочку», может, какое по акции там будет…
Еще в подъезде Марфа подтянула шарф повыше, чтобы дышать в него. На улице было очень холодно. Возле подъезда она увидела соседку Аню, гуляющую с котором на шлейке. Кот был породистым – мейн-кун, Марфа знала, что это породистое животное досталось Ане случайно – хозяева переезжали, и им проще было сплавать кота знакомым, чем везти его с собой. И Аня, как многие свежеиспечённые кошатники горела желанием свято исполнять свои хозяйские обязанности. Кот, с которым прежние владельцы не гуляли, никакого удовольствия от прогулки не испытывал. Он прижимался брюхом к земле, крался, улица пугала его – если бы он мог, если б не шлейка, он давно рванул ы в первое попавшееся укрытие, скорее всего – в окно подвала.
— Ань, да не мучай ты своего зверя, — не выдержала Марфа, — Ты посмотри, какой у него стресс…
Аня только открыла рот, чтобы ей ответить, как вдруг увидела, что к ним приближается собака. Большая, вроде бы овчарка, только уши висят. Увидел её и кот, заметался, еще больше мечтая или взлететь на дерево, или юркнуть в подвал.
— Пошла, пошла отсюда! — закричала Аня, — Мужчина уберите свою собаку, она мне кота напугала…
И тогда Марфа узнала Роба. Он поспешно отступил на несколько шагов, намотал поводок на руку. Собака всё тянулась, ей интересно было, что это такое большое,  хотя нюх подсказывал, что это кот. Роб смотрел на Марфу, а она не решалась спросить, что он тут делает – неужели пришёл с ней повидаться.
— Вы куда-то уходите? — спросил Роб.
— До магазина, за детским питанием. Котятам! Котятам! — она стала оправдываться, как будто, если бы у нее был ребёнок, он вменил бы ей это в вину.
— Найда, пойдём, проводим девушку…
Они пошли рядом, и овчарка послушно трусила возле его левой ноги.
— Маме подбрасывают со всего города. Встретится красивый бездомный кот – несут маме. Не могут утопить котят, рука не поднимается – мы находим коробку возле нашей двери. Знаете, я уже маме говорю, что когда она в старости умрет – первые, кто встретят ее на том свете – это бесчисленные коты, которых она кормила, лечила, спасала.
Он кивнул на Найду:
—  У неё примерно такая же судьба. Приютская, — но, видимо, другое волновало его, — У вас все спокойно? Никто больше не приходил? Не звонил?
Марфа прекрасно понимала, кого он имел в виду под этим «никто».
— Нет, пока слава Богу, всё тихо… А вы про Дашу ничего больше не знаете? Надо же это как-то решать? Не весь же век ей прятаться, жить в чужих людях? Можете  надо мной смеяться, но мне интуиция подсказывает, что этот человек долго таиться не будет. Он что-то сделает…
— Я тоже так думаю, — сказал Роб, — Только мне совсем не смешно. Я этого боюсь. Если бы можно было предугадать его шаги, тогда… какую-то ловушку, поймать его. Я дома смотрел по интернету – надо же было такому случиться, из этой тюрьмы сто лет никто не бежал.
— Если сейчас до Даши не добраться, — продолжала рассуждать Марфа, — Значит, он постарается ее оттуда выманить. Но как…Наверное, в опасности сейчас будут ее близкие. Ведь если с ними что-то случится, то Даша…
— Насколько я понимаю, полиция пока не знает, кто он. А если он что-то сделает с Дашиными родными – следы выведут на него. И возможно, он уже не успеет до нее добраться. Нет, я надеюсь на людей этого местного мафиози – там свои пути поиска, и расправляются они с людьми вроде него – без всяких сантиментов. Может быть еще вариант – что он, как в тот раз, когда его выпустили – накинется на первую попавшуюся жертву и опять загремит по полной. Не дай Бог… В прошлый раз тоже была девочка, беззащитная…
Они подошли к магазину. Марфа хотела попрощаться с Робом, но он привязал к поручню поводок Найды, и пошлее в «Пятёрочку» тоже. В большом магазине они сразу разбрелись по отделам.
— Вы не убегайте, дождитесь меня, — попросил Марфу перед этим Роб.
И ей пришлось ждать. Молочную смесь она купила сразу, а Роб появился потом с наполненной корзинкой, да ещё в очереди стоял в кассу.
— Вот, — сказал он, протягивая Марфе пакет, — Пригласите меня к чаю, и мы договорим. Тут и людям, и котикам.
Насколько Марфа могла увидеть в приоткрытом пакете, там был и торт, и сыр с колбасой, и бутылка вина, и большой пакет дорогого сухого корма.
Тяжёлый пакет Роб понёс сам, а Марфа шла рядом и щёки у нее горели. Ей было очень неловко – вот так, неожиданно привести в дом постороннего человека. Да в их дом… Они с мамой всегда готовились, даже когда раз в месяц заходила почтальонша, приносила пенсию. Или когда вызывали врача. Мыли полы с «Доместосом», чтобы не пахло кошками. Что он скажет, когда увидит их нищую коммуналку? Его же даже посадить некуда. Табуретки и пара старых кресел, ободранных кошками до махрового состояния. Кошки с удовольствием использовали их как когтеточку.
Лиля тоже оторопела, когда дочь, которая должна была вернуться через четверть часа, задержалась на полчаса, а когда появилась – за ее плечом стоял высокий, красивый молодой человек. Лиле настолько не могло прийти в голову, что такой записной красавец обратил внимание на Марфу, что она сразу стала думать о худшем. Может быть, это какой-нибудь «черный риэлтер», который хочет отнять у них жилье? Но вслух она сказала совсем другое:
— Куда с собакой? Тут котов полон дом.
— Извините, — сказал Роб, — Она очень послушная. Я ее посажу в коридоре, скажу «место», и она будет там сидеть.
Лиля махнула рукой, забрала у Марфы смесь и отправилась разводить питание для котят.
— Мам, и чайник поставь заодно, — Марфа прыгала на одной ноге, снимая сапог. Роб ее поддержал.
Чай пили в комнате – на кухне не было двери, и выгнать оттуда котов было бы невозможно. И так, прежде чем сесть за стол, пришлось заниматься котятами. Марфа показывала Робу, как их кормить – набрать смесь в шприц (без иголки, конечно) и по капле заливать в крошечные беззубые пасти. Сытые котята замолчали, перестали плакать, засыпали прямо на руках. Лиля положила их обратно в коробку, укрыла подогретой пелёнкой.
— Получится выходить? — спросил её Роб.
Лиля пожала плечами:
— Кто ж знает. Если бы кошка кормящая их приняла, — я бы точно сказала, что получится. А таких я выхаживала – было дело, но с ними как с малыми детьми. Недели три и днем и ночью вскакивать, греть смесь, кормить… А потом пристраивать. А расцветка-то у них, обратили внимание, сама плебейская – бело-серые да полосатые. Сейчас же люди как выбирают – мне чтобы мальчика, черненького, с белыми носочками, длинными белыми усами и зелёными глазами. Как будто мы сами все голубых кровей – как на подбор красавцы и красавицы. А таким заморышам – попробуй, найди потом хозяев…
— Я бы взял, — робко сказал Роб, — Вот, начинаю в последние дни как-то обзаводиться живностью. Но у меня, наверное, останется и эта собака. Тогда, кота, наверное,  — нельзя? Они же не уживутся.
— Сколько живу, никогда не видела, чтобы кот с собакой в конце концов не ужились. Ну, помедититрует кот пару дней за холодильником, когда есть захочет – выйдет. Или собака получит несколько оплеух по морде когтистой лапой – и будет знать свое место. А потом все мирно жить начинают.
— Мама, помнишь? — вмешалась Марфа, — У нас был Сёмка, сиамский такой котик, так он настолько с соседским мопсиком подружился, что тот, когда вместе с хозяином к нам в гости приходил – схватит Семку за голову, конечно не прикусывает, а так… слегка, и таскает по комнате, а тот двумя лапами старается отмахнуться, и чуть не мурлычет.
Лиля кивнула. Дорогое вино  они разлили по стаканам, потому что бокалов в доме отродясь не водилось. Вина здесь никто не пил, и покупать бокалы – была бы непозволительная роскошь.
— Это где такое делают? — спросила Лиля, отхлебнув глоток. Вино было красное, густое, сладкое.
— В Испании.
— Мне так хочется, чтобы дочка у меня море увидела, — поделилась Лиля, отхлёбывая еще глоток, — Про Испанию я уж не мечтаю, да и вообще про заграницу. Ей бы хоть у нас куда-нибудь поехать – в Ялту, Анапу или Сочи…
— Мама, — прервала ее Марфа, и мать увидела, как у дочери загорелись щёки.
Марфа боялась, что гость поймёт эти слова её матери, как намёк – что Марфе надо что-то дарить, ухаживать, свозить к морю… А это ж вообще чудо, что он зашёл к ним. И зашёл, конечно, только затем, чтобы обсудить, что делать, поговорить про Дашу и того отморозка, который за ней охотится.
— Я ведь его видела, — начала Лиля, и тут у Роба зазвонил телефон. Он лежал рядом с ним на столе, и Марфа увидела, как на большом экране загорелось не имя, а номер. Значит, звонил кто-то, кто был Робу незнаком. Но он не нажал «сброс», откликнулся.
— Да?
В трубке звучал мужской голос, и Марфа видела, как лицо Роба каменеет. Он был смугл, и незаметно было бы, если бы он побледнел, но – будто маска проступила на лице.
— Нет, я не родственник. Ученик. Я могу приехать?
Марфа услышала, как собеседник сказал:
— Вас вызовут. Продиктуйте свой адрес.
Роб продиктовал, и потом как-то машинально опустил телефон на стол, будто не осознавая, что он делает. Лицо его оставалось все такой же маской.
— Что случилось? — не выдержала Марфа.
Он сказал с трудом, будто губы тоже не вполне повиновались ему:
 — Еще два убийства в пансионате. Старушка и… Элла Николаевна…
Лиля прикрыла рот ладонью, а Марфа тихо сказала, как бы самой себе:
 — Вот он и выманил Дашу.
Глава 22
Только после этого ночного нападения, все наконец поверили, что я не шутила, что всё было всерьёз. Я сидела в комнате без окон, напоминавшей чулан, но ещё больше почему-то —  тюремную камеру. Лёвку охранник ко мне не пустил «до особых распоряжений». К нам ехала подмога, и можно было предположить, что эти люди не ограничатся поверхностным осмотром местности, и уверениями, что можно «жить дальше спокойно». Нет, они прочешут каждый сантиметр, и примут в расчет самые невероятные гипотезы. И это не смотря на то, что никто не убит, слава тебе Господи.
Но вот что будет дальше – я не знала. Сомнительно было, что Уколов оставит меня и в дальнейшем сиделкой при своем сыне. Если теперь известно, где я, значит он в первую очередь уберет от меня Левку подальше, чтобы пуля грозящая мне, даже рикошетом его не задела. Единственный сын. А караулить одну меня, платить охранникам, за то, чтобы меня стерегли — какой ему резон? С Эллой он уже расплатился тем, что я осталась жива этой ночью.
Какие бы варианты я не пробовала рассматривать – не оставляло меня чувство безнадёжности. Вернуться домой? Это значит практически прийти к Махачу в руки. Остановиться у Эллы? Если нашёл здесь – найдёт и там. Прятаться за собаку? Нет уж, почему то в кино, и в книгах для меня было самым невыносимым, когда убивали собак. У них никакого оружия, кроме клыков, а разве жестокого человека с огнестрельным оружием это остановит? И что же, зная меня несколько дней, Найда отдаст за меня свою жизнь? Рассказать все полиции? Если уж я чуть не погибла здесь, в этой крепости, то чем защитит меня полиция, которой еще надо доказать, что это именно Махачёв, что это не моё больное воображение. Пока там рассмотрят все версии, пока решат – нужна или не нужна мне защита — а ему нужна будет только одна минута, чтобы покончить со мной…
А я уже так устала…. И больше всего мне хотелось опустить руки, и поплыть по течению… Пусть всё кончится скорее. И недостижимым раем представлялась сейчас моя прошлая жизнь, когда я пила коньяк и считала себя несчастной, потому что должна была каждый день менять старикам памперсы и мыть грязные задницы.
Открылась дверь. Охранник Миша подал мне чашку с дымящимся кофе. Похоже, Миша был единственным, для кого это все не являлось чрезвычайным происшествием, а просто какая-то затяжная рутинная война, в которой надо высыпаться по возможности, пить кофе, находить время покурить и поржать с товарищем. Только так можно было, наверное, сохранить рассудок.
Я кивнула благодарно. Кофе был сварен на диво хорошо. Крепкий, огненно горячий со сливками и сахаром.
— Сейчас Алексей Иванович приедет, с людьми, — сказал Миша.
— Сам?! — ахнула я.
— Сам. Его парни посмотрят, что там за стрелок завёлся в лесу, где он притаился… Потом они будут решать, что делать дальше.
Уколов приехал через четверть часа. Его сопровождали двое мужчин, внешне совсем непохожих на охранников. Сначала все вместе они ушли в лес, в доме-крепости остались только мы с Левкой, на всякий случай рассаженные по дальним безопасным безоконным комнатам.
Потом они вернулись и Левку пустили ко мне – попрощаться. Он стоял на пороге, опираясь на костыли, весь такой юный… я снова подумала, что он бы мог быть даже не моим младшим братом, а моим сыном. Миша поддерживал его под локоть.
Левка встряхнул слегка своей точно игрушечной загипсованной ногой. И сказал мне:
—Давай я скандал закачу, а? Чтобы меня тут оставили?
— Не выйдет, — сказал из-за его спины Миша, — Погрузим, свяжем, в машину отнесём в виде бревна.
Левка состроил рожу и сказал ему:
— Ну, давай попробуем.
— А что со мной? — спросила я, — Я тут останусь одна? Или мне вообще уходить.
Они переглянулись и ответили практически одновременно.
— Ты тут, конечно!
— Меня с вами оставляют.
Это был щедрый жест со стороны Уколова. Этот человек, которого он не знал, мог же и дом ему разнести, и охранника убить…Он шёл на этот риск – почему? Я жаждала объяснений, но решила отложить их на потом.
— Нет, мой дорогой, — сказала я Лёвке, — Никаких скандалов, быстро собирайся и уезжай.
Я видела, что ему этого страшно не хочется, что там он опять будет заперт, как на военной базе, а тут – такие с его точки зрения — захватывающие приключения! Я решила поговорить потом с Уколовым – и насчет Лёвкиной любимой няни Маруси, и по поводу – чем чёрт не шутит — педагогического училища. Поговорить, если все кончится хорошо, и я останусь в живых.
— Напиши мне свою электронку, — попросила я, — Тут есть интернет, я буду рассказывать тебе обо всём, что происходит.
Лёвка оживился, но видно ручки с бумагой у него не водилось, и его осенило:
 — Диктуй мне свой номер, я тебе на телефон сброшу.
— Всё же кончится хорошо? — Левка не спускал глаз с Миши.
Тот кивнул.
Уколов ко мне попрощаться, естественно, не зашёл. Лёвку увезли. И только оставшись наедине с Мишей, я получила от него хоть какие-то разъяснения.
— Те люди, с которыми приезжал хозяин – это его…как бы поточнее сказать. Один – майор бывший, он у него по оружию специалист. Другой – типа аналитика. Место, откуда стреляли – мы нашли. Снайперская винтовка, промахнуться на таком расстоянии, как ты стояла, да еще в освещенном окне – трудно. Разве что ты дёрнулась в последний момент.
— Не дёргалась я…
— В общем, они считают, и я тоже считаю, что сейчас для тебя тут опасности нет. Он знает, что мы сейчас настороже, что больше к окну ты не подставишься. Зима на дворе, он не же будет неделю попусту караулить – не нарисуешься ли ты где снова? А штурмом одиночка этот дом не возьмет. Он может только ожидать времени, когда тебя перевезут отсюда, и попробовать или по дороге, или уже на новом месте. А пока он затаился, но мы уверены, за это время люди хозяина его найдут. Одиночку вычислить и труднее – потому что он следов оставляет меньше, и при этом легче – потому что ему некому помочь.
Не нравилось мне во всем этом одно, что Миша пользовался неограниченной свободой  в передвижениях по дому, а я обязана была сидеть в этом застенке – комфортабельном застенке, с интернетом в обнимку. Но если сюда кто-то прорвется, то отсюда и сбежать некуда – три глухие стены и дверь. К вечеру я сдалась и попросила коньяку. Миша не жадничая, принёс сразу бутылку, а еще сыру и шоколадных конфет. И я напилась так, как давно уже не позволяла себе, потому что знала – потом будет до тошноты болеть голова и весь мир покажется отвратительным. Но мне настолько хотелось хоть на немного освободиться от тревоги и душевной боли, что я уговорила половину роскошной бутылки, а потом добралась до кровати и заснула.
Когда я проснулась, было раннее утро. Я смогла это определить только по часам, которые показывали пять. Голова болела, как ей и положено было. Придерживая ее рукой (было впечатление, что она вот-вот расколется на части) я добралась до своей сумочки, выудила пару ярко-красных капсул «нурофен- экспресс», запила из водой из бутылки. Еще полежала, боясь хоть чуть-чуть пошевелиться она подушке – при такой боли у меня всё время было чувство, что вот-вот вывернет наизнанку.
Когда мне стало чуть-чуть полегче, боль начала отступать, я поползла к компьютеру – хотелось сообщить Лёвке, что ночь прошла благополучно, пусть мальчик не беспокоится. Я открыла Яндекс, готовясь войти в свою почту, когда увидела этот заголовок.
Махач не захотел ждать. У него не было времени – он знал, что в любой момент из-за какой-нибудь случайности его могут поймать. И за то, что я пока жива, я выходит, расплачивалась чужими жизнями.
«Кто? Кто на этот раз?» — я перебирала в голове всех обитателей нашей «Золотой осени». Ни в одной газетной публикации имена погибших не были названы, не было даже сказано – мужчины это или женщины. Я перебирала их всех, и о каждом почти заклинала Бога и судьбу: «только не он… «только не она…».
И я понимала, что и мне невозможно больше таиться, надо выйти ему навстречу – ему. Ужасу моей юности, человеку, определившему весь дальнейший ход моей жизни. Из-за него я уехала из родного города, из-за него так сложилась моя судьбы. Не было больше иного выхода. Все надо было закончить, так или иначе. И сделать это могла только я.
Миша мен, конечно, отсюда не выпустит, раз он не получил «верховных указаний». Значит, надо сбежать Хорошо, что еще только около шести утра. Голова неожиданно стала работать четко – нурофен ли помог? И сам собой сложился план побега. Комната моя не заперта. Но не стоит даже пытаться выйти через главную дверь или через чёрный ход. Обе двери на ночь наверняка заперты.
Я спущусь в подвал – не зря Левка устроил мне экскурсию – и я запомнила. В подвале, на уровне земли есть окошки, не забранные решетками. Через одно такое окно  я и вылезу. Надо только действовать очень тихо и очень быстро. Никаких вещей я не возьму, дай Бог в куртке проскользнуть. Иначе придется до автобусной остановки  идти пешком. Я уже поняла, как до этой остановки добраться, и решила, что такси вызывать ни за что не буду – по нему меня очень просто можно отследить.
Существовал, конечно, риск, что стрелок до сих пор сидит где-то в засаде, но даже если бы было и так – все равно, пусть все так или иначе закончится. Никто больше не должен гибнуть из-за меня.
В две минуты я оделась – выпила еще несколько глотков воды из бутылки, в горле все время сохло. И отправила смс Робу с одним вопросом «кто?». Я знала, что он поймет его правильно. Кто убил – знали мы оба, а вот кто убит?
Дверь мне удалось открыть совершенно беззвучно. Коридор тонул в полутьме, горела одна-единственная лампочка под потолком, и та – вполнакала. Я была в куртке – через плечо маленькая сумочка с документами и деньгами. В руках – ботинки. Я подождала, пока глаза окончательно привыкнут к полутьме, и пошла, крадучись, мягко перекатывая ноги с пятки на носок. Шаг получался совершенно неслышным – я даже дыхание сдерживала. Был страх – вдруг лестница, ведущая вниз, окажется скрипучей? Вдруг у Миши такой чуткий сон, что он услышит этот скрип? Но напрасно я боялась. Все было ладно подогнано в этом новом доме и ступеньки молчали.
Я спустилась вниз и шагнула во тьму подвала. Опять постояла несколько минут. Страшно мне было, отчаянно страшно. Темнота эта была какой-то живой, так и казалось, что имен здесь он притаился – тот, чье имя я уже боялась произносить. Пальцы от страха сделались ледяными и непослушными. Но я подставила маленькую лестницу (она тут была, чтобы можно было без труда добраться до верхних полок, где таились банки с консервами.
Я поднялась к окну, повернула ручку.  Вылезала я очень неловко, болтала ногами, та и думая, что вот сейчас соскользну вниз с грохотом, тут то и конец всем моим планам о бегстве. Но я выбралась.
Потом бы бег пригнувшись, совершенно детское упражнение под названием «перелезание через забор». Потом я бежала, именно бежала, задыхаясь, потому что думала, что в любой момент Миша может меня догнать и вернуть. А я не бегала со школьной поры и сердце стояло у меня в горле. Я бежала по трассе, по обочине, в сторону свернуть было нельзя, там уже лежал снег, а спешить, проваливаясь в снег….
Я положила себе, что если услышу шаги охранника, вот тогда сверну, и постараюсь затаиться  где-нибудь в кустах или плашмя на снегу. Потому что мне от него, конечно, не убежать. Но мне сказочно повезло – я подоспела к остановке в то время, когда подошла одна из маршруток, первых, ранних…Шофёр даже не хотел останавливаться — машина шла из ближайшей загородной деревни, а тут, в зелёной зоне в холодный сезон обычно никого не было. Те, у кого были здесь дачи – люди обеспеченные, приезжали на своих машинах. Летом людей скапливалось тут много – неподалёку были турбазы, пляж… И сейчас шофёр хотел пролететь мимо, но я замахала двумя руками, запрыгала, и он тормознул.
— Убегаешь что ли он кого? — Бросил он, когда запыхавшаяся я забиралась в маршрутку.
Кроме меня там была только пожилая женщина – в пальто и пуховом платке, с большой сумкой на коленях. Она видно дремала, движение машины убаюкивало ее, и теперь она недовольно оглядывалась.
Я прошла в самый конец маршрутки, забилась в уголок, так что снаружи, через стёкла меня было не очень-то разглядеть. Куда теперь? Квартира Эллы, конечно, уже опечатана. Сообщили ли они ее внуку? Отпустят ли его на похороны? Все-таки бабушка, не мать – не каждому объяснишь, что Элла ему мать заменила. Господи, ужас какой. Ехать на работу? Ехать в полицию? Но мне вдруг страстно захотелось домой, в свою комнату, где всё еще совсем недавно было так мирно и хорошо. К Лиле и Марфе, к их кошкам и котятам. Куда же мне было деться теперь, если не туда. Только там, я могла выплакаться тем, кто стал мне уже почти семьёй, и там меня легче всего было найти тому, кто пока казался призраком – всеведущим, проникающим сквозь стены, и с кем мне предстояло ещё схватиться.
Сосновый лес за окном сменился окраинами города. Ещё пара остановок – и мне выходить. Маршрутка начала заполняться народом – люди спешили на работу. И я подумала, что зря, может, считают самым опасным, подходящим для преступлений временем – ночь. Ночью дом хоть и спит, но чутко. Если закричать, поднять шум – люди повыскакивают из квартир. Пусть не для того, чтобы спасти, но чтобы понять – не угрожает ли опасность им самим. И в полицию позвонят сразу же, не раздумывая.
А сейчас дом опустеет. Все разойдутся по своим делаем – кто на работу, кто в школу…И тогда… Я затрясла головой и стала пробираться к выходу.
Глава 23
…Лиля отворила мне сразу, будто ждала меня и смотрела в глазок. На самом деле, она, наверное, собиралась уходить. Она была в своей куртке – темной, «немаркой». Которую ценила именно за это – кошачьи лапы не оставляли на ней следов.
— Дашка! — сказала она потрясённо, — Ты откуда? Тебе же нельзя здесь быть…
— Мама! — раздался из глубины квартиры испуганный голос Марфы, — С кем ты говоришь? Кто там?
— Даша приехала! — крикнула Лиля, и уже тише сказала мне, — Заболела она, представляешь? Марфа… Горло болит, температура. Я пошла врача вызывать, и в аптеку заодно. Ты надолго?
Я смотрела на нее, ничего не говоря. Мне пока нечего было сказать. После того, что я недавно узнала, в голове был полный кавардак. Мысли мешались.
— Я быстро, — сказала Лиля, — Закрой за мной дверь, и на цепочку тоже. К Марфе не подходи, вдруг ты от нее заразишься.
Но я подошла, конечно, Через несколько минут я уже плакала у Марфы на плече, уткнувшись в колючий шарф, пахнущий скипидаром – Лиля всегда щедро растирала им шею и плечи, если кто-то заболевал.
Марфа была какая-то особенно худенькая, беспомощная. Я чувствовала, как от нее исходит жар.
— Что ж это творится, Дашка, — спросила она, глядя меня по голове легкой, почти невесомой рукой, перебирая пальцами мои волосы.
— Не знаю… Я же помню хорошо девяностые. Это сейчас говорят о том, что тогда в городе шла война – чуть ли не каждый день кого-то отстреливали. Эти бандиты, рынки, разборки… Отчего-то это казалось так далеко. Может быть потому, что мы всегда так жили, что у нас нечего было отнять. Вот что у мамы твоей отнимать – ее кошек? А теперь все это ударило по беззащитным людям, таким как мы, и тем, кто с нами рядом.  Кому-то через тяжёлую болезнь – свою или близких – дано изменить сознание, понять, что дорожить нужно каждой минутой, что жить надо совсем иначе, а нам через такое вот все это показали. Что в любую минуту…
Зазвонил мой сотовый, и я поймала себя на том, что не сняла куртку – так и сижу в ней рядом с Марфой. Я машинально сунула руку в карман, наощупь нажала на «сброс». Это конечно были Левка или Миша, и не сейчас предстояло получить по первое число за то, что я сбежала.
— Давай попьём чаю, — предложила Марфа, — Мама сказала, надо больше пить, чтобы скорее поправиться. Там еще лимон есть в кухне.
Я кивнула и отправилась в кухню ставить чайник, бросив Марфе:
— Сиди, я сама всё сделаю.
Звонок прозвенел, когда я набирала воду в чайник, и из-за шума воды я его не услышала. Открывать пошла Марфа, решив, что мама забыла ключ. Все это я узнала позже.
Когда я повернула кран, закрыла воду и поставила чайник, я услышала сначала в прихожей, а потом в отдалении какой-то топот. Неловкие, тяжелые, оступающиеся шаги. Почему-то пришла на ум свадьба – словно вусмерть пьяный гость пригласил кого-то танцевать, а теперь старается удержаться на ногах и не упасть вместе со своим партнёром.
— Марфа! — окликнула я, но мне никто не ответил.
Я вышла в коридор, и заглянула сначала в её комнату – она была к кухне ближе. Никого. А вот дверь в мою комнату – она находилась напротив входной двери — была открыта. Я приблизилась совсем беззвучно, приникла глазом к щели, отделявшей дверь от косяка. Посреди комнаты стоял Махач, перехватив локтем Марфу за горло, прижимая ее к себе. Видимо он стиснул ее так крепко, что она никакого звука издать не могла. Ножа или какого-то другого оружия у него в руках не было. Во всяком случае, я не заметила. Марфа закрыла глаза, лицо ее было искажено страдальческой гримасой, а Махач, не отрываясь, напряженно смотрел в сторону двери.
Это всё было настолько неожиданно, что никакого плана на этом счет у меня не имелось. Я вообще соображаю медленно. Я могла сбегать на кухню и схватить самый большой нож или даже топорик, которым Лиля рубит мясо для своих кошек. Но что толку? Без всякого оружия он за несколько секунд свернет Марфе шею – я даже не сумею его ударить этим ножом. А потом убьет и меня. И даже если я сейчас кому-то позвоню, он всё равно успеет убить нас обоих.
Всё, что я делала дальше, делала как будто не я Как будто вела меня другая сила. Так бывает, когда у человека высокая температура. Но температура была как раз у Марфы, а не у меня.
Так же тихо, на цыпочках, я прокралась в комнату Марфы и беззвучно открыла окно. Это было не так легко – соседки мои редко открывали окно, настежь, опасаясь за своих кошек. Пятый этаж. Поэтому ручки поддались с большим усилием. Но мне удалось. Коты и кошки шарахнулись от холодного зимнего воздуха Кто-то нашёл приют под креслом, кто-то под кроватью. А  уже стояла на подоконнике.
— Санька! – крикнула я.
Бог знает, чего мне стоило сделать голос беззаботным, даже насмешливым, как будто, несмотря на все мои усилия, Махачев снова получил двойку по сочинению, и я трясу перед ним тетрадкой, где каждая сточка испещрена красными чернилами, и мы сейчас будет делать работу над ошибками.
— Санька, а иди-ка сюда!
В той комнате на пару секунд воцарилась потрясённая тишина, а потом снова эти тяжёлые шаркающие звуки – пьяный танцор тащил сюда своего партнёра. Махачёв волок сюда Марфу.
 Они встали на пороге. Глаза Марфы уже не были закрытыми. Лицо ее покраснело, видно воздуха совсем не хватало – она обеими руками пыталась хоть немного отжать локоть мужчины от своей шеи. Делала она это инстинктивно — ей любой ценой надо было дышать.
Махачев смотрел на меня — во все глаза, а я смотрела на него.  Впервые я могла рассмотреть его после стольких лет разлуки – при свете дня. Как же он постарел! Нездоровый, бледно-жёлтый цвет лица. Такие же бесцветные, поредевшие волосы. Контуры лица точно обвисли, от носа к подбородку пролегли глубокие морщины. Но за всем этим проступали черты того Саньки Махачева, который топтался у дверей класса, стараясь связно объяснить очередное опоздание, лучше вех лазил по канату на урове физкультуры, и надеялся, что я уеду с ним после школы, в какие-то – им намечтанные – дальние края.
«Он – сама смерть. Так смотрит сама смерть», — сказал мне раньше Лиля, — И это так страшно, ведь для него в убийстве нет ничего особенного. Это его дело, его жизнь. Зарежет кого-то очередного, улыбнется этой смущенной улыбочкой, пойдёт, вымоет руки и сядет на стол. А если бы в комнате было вдвое больше человек – он бы и вдвое больше убил, не задумываясь.
Я смотрела в глаза Махачеву и пыталась понять, что было в его голове, когда он поднял руку на беззащитных старух, лишил меня Эллы, И когда он убил ту девочку, мамину дочку, и когда он душил Маринку, которую тоже знал с первого глаза. Я смотрела ему в глаза, и тянула его взглядом к себе, чтобы он ничего не видел, кроме меня, чтобы он отпустил Марфу.
— Дашка, — сказал он.
И это тоже был его голос, который я так хорошо знала.
— Ну что, Санька, — сказала я  - так же легко и вроде бы весело – Не отпустишь ее – я прыгаю. Не успеешь ведь остановить. А ты же за мной бегаешь, да? Ты же меня сам хочешь убить? Ну вот она я… А тронешь ее – я уйду туда, где тебе меня уже не достать.
И для подтверждения своих слов, я приподнялась на носки и покачалась. Мол, одно неверное движение, и…
Махачев отшвырнул Марфу. Он хотел добраться до меня одним прыжком, хотел стащить с подоконника, но я понимала – покончив со мной, он и до Марфы доберется. Поэтому я мгновенно отступила в самый угол, к самому краю, и ему пришлось лезть на подоконник, чтобы добраться до меня. А тут уже я вцепилась в него и увлекла его вниз…
…Один мой знакомый покончил с собой, выпрыгнув с одиннадцатого этажа. Говорят, он летел и страшно кричал – наверное передумал в полёте, хотел жить, но сделать уже ничего было нельзя
Как получилось, что Махач извернулся и оказался ниже. Наверное он был тяжелее. Но в момент удара о землю… нет, не о землю – плашмя на снег упал как раз Махачев, а я на него. И я еще слышала его слова:
— хоть…подстелюсь… тебе…мягче… падать… будет…
А потом уши точно заложило ватой, свет померк, и я больше ничего не помню.
Эпилог
Я выздоравливала трудно и долго. Описание травм, которые я получила, не поместилось бы на одном листе. Переломы рёбер, правой ноги, компрессионный перелом позвоночника и так далее. Я легко могла умереть, была на шаг от смерти, но теперь уже ясно было, что врачи меня вытянут.
Первые дни, когда я лежала – пластом и в гипсе – мне кололи обезволивающие и снотворные. И я всё время спала, и мало что помню. Помню что приезжали родители и отец, и мама, и сестры приезжали, только по очереди. Мама хотела забрать меня домой – то есть, сначала в маленькую больницу нашего городка, а потом к себе домой. Но и отец, и сёстры убедили ее, что даже заикаться об этом не нужно – какая травматология в нашей тьму-таракани и какая здесь.
— Да здесь Дашку в два раза быстрее на ноги поставят, — слышала я сквозь полусон голос младшей сестры.
— Подумать только. А  я ничего не знала, — в мамином голосе слышались слезы. И никто, никто мне ничего не сказал…Она же могла погибнуть…
Я знала, что за ответ кроется в молчании сестренки: «А если бы Дашка вернулась в наш город, то не только она, но и мы все были бы под ударом»
Но  я теперь уже ничего не понимала. В этих глубоких, бесконечных снах, в которые я то и дело проваливалась, я видела то школу, причём так ясно, что вспомнила все выбоины на ступенях старой лестницы, что была возле нашего класса. Вспомнила, как мы дежурили на ней с красными повязками на рукавах, а внизу, из-под лестницы, где была открытая дверь чёрного хода, всё время тянуло морозным воздухом.
Я вспомнила, что у Махачева был свитер, фиолетовый, с белыми оленями, и как его вызывали к заучу из-за того, что приходить в таком школу – это грубое нарушение. Тогда еще была форма. А я знала, почему Махачев таскает этот свитер, потому что у него была очень холодная курточка, «На рыбьем меху», а свитер был толстый и теплый – спасение зимой. И Махачеву приходилось переодеваться с школьном туалете, класть свитер в пакет и оставаться в рубашке. А потом пакет со свитером украли, и Махачев смертным боем избил какого-то мальчишку, и опять ему угрожало вылететь из школы, но каким-то чудом все обошлось.
Приходила Марфа – с ней мне было легче всего разговаривать, потому что она пережила почти то же, что и я, ей не надо было ничего объяснять.
— Он….
— Погиб, — поспешно говорила Марфа( это я уже знала, потому что первым, после того, как я пришла в себя, меня навестил следователь), — Он, он мне тоже снится. Дашка, это пройдет…
— Где… его… похоронили, не знаешь?
— Зачем тебе это знать? — пугалась Марфа.
— Хочу прийти к нему на могилу и посмотреть в глаза. Я тогда… не досмотрела… когда он мне пытался сказать. Я бы по глазам все поняла. А сейчас я не могу. Я ничего не понимаю.
Марфа лепетала, что-то о Робе, о том, что она живёт теперь у него,  и они вместе гуляют с собакой. Что Лиле подкинули новых котят, и – сейчас в моей комнате «малышатник» («котошатник», наверное, надо говорить, да?) Положение просто безвыходное, у нескольких взрослых котов обнаружилась глазная болезнь, и нельзя же допустить, чтобы малыши заразились да? Дашка, ты же возражаешь? Когда тебя будут выписывать, мама все уберет и вымоет у тебя в комнате.
Я не думала о выписке в те дни. Потрясения, что я осталась жива соединялось ч чувством беспомощности, с тем, что здесь я не несу ни за что ответственности, от меня ничего не зависит… И это чувство было мне дорого.
Лёвка прийти не мог, он сам еще еле передвигался с костылями. Но он позвонил, и ехидным голосом спросил – что мне прислать в подарок, инвалидную коляску, или я обойдусь «ходунками»? А потом уже нормальным голосом добавил – ну, ты мол, даешь, хотел бы я там оказаться и на все это посмотреть. В голосе его, как ни странно, звучало уважение.
Потом от него приехал Миша и привез подарок, самый ценный для меня – новый ноутбук с подключённым интернетом.
— Мне тогда хозяин чуть голову не снёс, — добавил он с нейтральным выражением лица, — теперь меня к охране и близко не подпустят.
— Простите, — чуть слышно сказала я, — Но так правда, к лучшему оказалось. Хотите, я поговорю с Алексеем Ивановичем.
Миша чуть заметно махнул рукой:
— Не надо. Я теперь у него шофёром. Спокойнее. У нас же работа, как бы это сказать, не слишком безопасная. Не один же Махачёв на свете.
Я кивнула, и закрыла глаза. Когда я их открыла, Миши уже в палате не было, а ноутбук лежал на стуле, возле моей кровати.
Эллу к тому времени уже похоронили. Внук ее был на похоронах, как мне рассказали. Ко мне он не зашёл. И я его понимала. Мало того, если бы я сейчас не лежала распластанная на больничной койке, если бы мы тогда не сорвались с этого пятого этажа – не было бы мне вовсе никаких оправданий. Я сама не смогла бы себя простить.
Я знала, что пока живу, буду молиться и за Эллу, и за всех, кто погиб от руки Махача, и просить их простить меня. И она будет стоять перед моими глазами, такая, какой я видела ее в последний раз. Единственное, что могло быть добре во всем этом – если в этом могло быть хоть что-то доброе. То, что она ушла вот так сразу, не превратившись в одного из наших клиентов наверху, беспомощного, и не в своем уме. Как это бывает – уж я-то знала. Но при всем богатстве воображения, я Эллу в таком положении представить не могла.
Нашу «Золотую осень» не закрыли, не смотря на трагические происшествия. Инессе Васильевне удалось убедить и проверяющие органы, а главное – всех наших питомцев и их близких, что теперь-то уж все закончено окончательное, что больше никому ничего не угрожает. Первыми сдались родственники – им никак невозможно было забрать своих стариков к себе, им мешала работа, они чувствовали себя виноватыми перед супругами, перед детьми и внуками, за то, что всей семье волей неволей приходится тащить тяжёлый крест — ухаживать за немощным стариком. Таким образом, почти никто не покинул пансионат, и жизнь в нём потекла по-прежнему.
Ясно уже было, что на свои ноги я встану нескоро, и неожиданно меня заменила в пансионате… Марфа, ушедшая из своей «статистики». Вскоре Ольга не могла ей нахвалиться. Она звонила мне и рассказывала:
— Работящая… Ни одной мелочи не упустит, все запомнила сразу, что я ей рассказывала – и как хлорку разводить, и все… Но главное, она их всех жалеет, понимаешь? У меня так не получалось. А у нее эта жалость всё затмевает – и брезгливость, которая у всех новичков, и то, что тяжело у нас, и зарплаты маленькие.
Когда Марфа в очередной раз пришла ко мне и принесла контейнеры с горячей едой – она без конца ко мне таскалась, и не слышала заверений, что у нас кормят хорошо, и мне ничего не нужно («домашнее, же, домашнее! — повторяла она, — Ты понюхай, какая душистая куриная лапша, и с укропчиком») я спросила, как она решилась, так круто сменить работу. И Марфа посмотрела на меня своими большими, по-детски бесхитростными глазами. Ничего она не скрывала за душой:
— Я же привыкла, какая брезгливость… С мамиными-то кошками. Я давно все могу – и вымыть, и убрать, и уколы делать .и раны обрабатывать… С самого детства привыкла и никогда не брезговала. Может быть. Мне любви досталось мало? Только мама ведь  у меня, и мы обе всегда были заняты, не до нежностей. А тут мне говорят «доченька», «внученька» и так бывают благодарны…
Я усмехнулась6
— Ну уж мне-то не надо говорить. Я ту же Елену Григорьевну, ой, как хорошо помню. Ты мне не так постригла ногти и не так уложила волосы… И пошла ты отсюда, клизма, знай свое место.
Марфа вздохнула:
— Ну а с такими наоборот. Как будто я старшая, а они – дети. Я и таких понимаю. У меня в жизни бывали минуты, когда я, как мама говорила «садилась на серого». Упрямлюсь – до конца, по-идиотски, себя и всех вокруг до слез довожу, а потом так стыдно…. Передо мной Елена Григорьевна уже извинялась, говорила: «Прости, деточка, на меня накатывает….»
— Да ты что?! — поразилась я.
— Дашка, — спросила Марфа, — А ты назад вернешься? На работу?
— Нет, — сразу сказала я, — Не смогу. И не из-за того, что тяжело, и не из-за того, что работа грязная. Я не смогу – еще долго, может никогда не смогу войти в комнаты Эллы, бабы Маши, Галины Сергеевны…
Марфа кивнула и о чём-то задумалась.
Все перебывали у меня, но никого я не ждала так, как Арсения Викторовича. Я думала прежде, что здоровые люди вызывают у него минимальный интерес, что все его врем и все силы посвящены только больным. В душе я полагала, что сейчас нахожусь в подходящем состоянии для того, чтобы он пару раз навестил меня.
Но он приходил каждый день. Заходил в палату стремительно, уже успев узнать у дежурного врача, какое у меня состояние сегодня. Смотрел, как заживают швы, синяки…Приносил какие-то мази. Присаживался на край стула вроде бы как всегда – стремительно, сейчас сорвётся — ведь у него всегда столько дел, ведь столькие его ждут… Но он сидел. Я даже с закрытыми глазами чувствовала, как он держит мои пальцы в своих ладонях. Я верила и не верила, что ему важно все это. И понимала, что да – важно…
— Вот, — сказал он мне в один из своих приходов, и подал книгу…
Судя по обложке, я не видела этой книги раньше. Тяжелая… Альбом…
— Не тут, — сказал он, и раскрыл книгу на титульной странице.
Там было написано «Даше, моему второму я, которое я люблю не смотря ни на что» Дата и подпись – Элла.
— Откуда это? — слезы текли по моим щекам.
— Марфа нашла у нее в комнате. На столе. Она попросила тебе передать, знала, что для тебя это важно.
Арсений нагнулся и я почувствовала, как он легко, одними губами коснулся моей щеки. Лицо у меня было – сплошной синяк. А губы у него – такие сухие и такие нежные.
— Не плачь, — попросил он.
— Я не плачу, — говорила я плакала.
За окном уже темнело. Но был самый конец декабря, и я знала, что день уже начал прибывать, и скоро вечера будут становиться все светлее.